Третья мировая война

1

В ту осень меня приняли на первый курс института в Москве. Приемные экзамены закончились, до начала занятий оставалось три дня, и мне вдруг нестерпимо захотелось домой — в деревню, в псковские леса, к родителям, к друзьям, к одной необыкновенной девушке.

Лес встретил шумом, шорохом сухой иглицы. За десять дней в городе я истосковался по родине, шел, шатаясь, будто пьяный. Вот и деревня, вот и наш дом под тесовой крышей, отец возится с ружьем, мать идет с ведрами за водой… Увидела меня, бросила гремучие ведра.

От матери я узнал, что моя девушка выходит замуж в соседнюю деревню…

Не помня себя, добрел до поля, лег на копну, уткнулся лицом в горячее. Стало вдруг страшно. Так страшно, как было в войну, когда по мне и матери стрелял немецкий пулеметчик…

Смутно, словно издалека, долетел до меня чей-то голос. Пересилив себя, я привстал, а увидев, кто меня ищет, встал около копны…

Рядом со мной стояла хмурая женщина в темной юбке и черном платке, в мужском пиджаке, в яловых сапогах. Женщина, прихрамывая, подошла поближе. Левую руку держала неловко, будто птица подбитое крыло, в правой был холщовый узелок. Звали женщину Валентина-партизанка. В войну она жила в деревне за озером. Каратели сожгли деревню, а людей убили. Спаслась каким-то чудом одна Валентина. На ее глазах фашисты застрелили мать, сестру, брата и двоих детей Валентины — сына и дочку. Муж ее погиб в армии еще в сорок первом… У Валентины не осталось даже дальних родственников. «Полная, круглая сирота…» — говорила о себе Валентина. После страшного того дня она стала партизанкой. В деревне говорили, что она искала смерти, но и сама смерть ее боялась. От матери я слышал, что Валентина часто ходит на то место, где была ее деревня, садится около двух молодых елочек, называет их именами сына и дочки. Даже когда она улыбалась, глаза ее оставались пасмурными.

— В Москву, говорят, едешь? — хмуро спросила меня Валентина. — Попросить хочу тебя очень…

Торопливо, зубами развязала она холщовый узелок.

— Вот, погляди!

В холстине лежали награды: орден Отечественной войны II степени, медали «За отвагу» и «За оборону Ленинграда». Валентина отвернула уголок, и мне показалось, что рядом с наградами — раскаленный уголь, только что выхваченный из костра или печи.

На холстине лежал красный камень с медной цепочкой. Мой отец был учителем в деревне, он рассказывал, что такие камни-обереги были в древности у многих псковских воинов.

Валентина бережно взяла оберег, протянула мне.

— Говорят, он в двух страшных битвах побывал — на Чудском озере и на Куликовом поле… Далеко от Москвы Куликово поле?

— Не знаю… — пожал я плечами. — Наверное, не очень…

— В нашем роду оберег этот от отца к сыну передавали. Будто он от смерти спасает… Тот, что на Куликовом поле бился, так и не приехал на родину, раненый был, остался, а оберег с товарищем обратно послал. Мне это дедушка рассказывал, а он от своего деда слыхал… Узнать бы, может, кто-то уцелел из нашего рода? Ну хоть одна живая душа?

Протягивая оберег, Валентина смотрела с надеждой и болью. Я не мог не взять бесценную древнюю вещь.

— Не потеряй… — дрогнувшим голосом попросила Валентина.

В войну давнее время словно бы приблизилось: прошлые войны и битвы, показалось, были совсем недавно, встали в один ряд с Великой Отечественной. Оберег будил память…

Со мной была моя беда, я не мог забыть о ней ни на минуту, но огромное чужое горе заслонило эту беду, и она как-то вдруг потускнела. Острая боль ушла, осталась глухая, ровная…

2

Моим соседом по общежитию оказался кудрявый увалень с карими веселыми глазами. Звали его Антоном. Знакомясь, он так пожал мне руку, что я чуть не вскрикнул от боли. Появился Антон с огромным плетеным сундуком, который он нес без особых усилий, словно тот был пустым. Шел шестой послевоенный год, и одет мой новый знакомый был в армейские брюки и сшитую из трофейной шинели грубую куртку…

— Что это? Покажи, — заволновался Антон, случайно увидев оберег.

Я пересказал слышанное от Валентины.

— С Куликова поля? — Антон глянул на меня недоверчиво. — А разве псковичи были на Куликовом?

— Были. В Четвертой Новгородской летописи сказано: «Да еще к тому же подоспели в ту пору военную издалека великие князья Ольгердовичи, чтобы поклониться и послужить: князь Андрей Полоцкий с псковичами и брат его князь Дмитрий Брянский со всеми своими мужами».

— Наизусть помнишь? — удивился Антон. — А много воинов послала Псковская земля?

— Наверное, много. Есть документы, что были воины из Пскова, Холма, Гдова и Острова.

Антон осторожно взял оберег, посмотрел его на просвет.

— Здорово. Видно облака, зарю, дым, какие-то холмы. Погоди, я сейчас тоже чудо покажу.

Антон открыл плетеный сундук и что-то оттуда вытащил. Сначала мне показалось, что в руке у Антона ничего нет, но там оказался шар величиной с крупное яблоко неправдоподобной чистоты и прозрачности. Сбоку часть шара была сколота.

— А-а, «видящий» шар… — послышался голос с дальней кровати.

Свесив ноги, на койке сидел с книгой в руках лохматый четверокурсник в роговых очках.

— Где достали-то? — весело спросил очкастый. — Оберег — сердолик, а это вещь ценная — горный хрусталь.

— Это шар моего дяди, — сказал Антон. — Нашли школьники в овраге, а дядя Сергей был учителем, ему принесли. Посмотришь в шар, задумаешь что-то, задуманное и увидишь. Когда я был мальчишкой — все зайцев во сне видел, только они почему-то были голубые…

— А дядя что, любил минералогию? — Старшекурсник встал, бросил на кровать книгу.

— Нет, историю любил. Собирал древние вещи, материалы про Куликовскую битву. Наша деревня совсем рядом с Куликовом…

— Великолепный шар. В древности такие шары были у волхвов… — Четверокурсник бережно взял хрустальное чудо в руки. — Это же линза. Можно разжечь костер, прижечь рану. Волхвы смотрели в шар, видели прошлое и будущее.

— Я битву видел… во сне, — глухо сказал Антон. — Только сразу проснулся от ужаса.

— Игра воображения, — усмехнулся старшекурсник. — Впрочем, научно доказано, что возможна передача информации по наследству. Гены памяти. Потом это будет целой наукой. Жаль, вещь попорчена.

Очкастый вернул Антону шар, спросил весело:

— А съестного в корзине, кстати, не найдется?

Тронутый вниманием, Антон вывалил на стол целую гору провизии: полкаравая деревенского хлеба, кусок ветчины, кулек с ягодами, яблоки, полдюжины головок лука.

— Ну, спасибо, славяне, запируем!

В несколько минут бывалый студент расправился с провизией, нагрел на электроплитке огромный гвоздь, завил кок и, почистив одеялом ботинки, ушел в парк на танцы.

Мы с Антоном остались в комнате вдвоем.

— Антон, — спросил я, — а какое оно — Куликово поле?

— Обыкновенное. Только чувствуешь что-то такое. Жаркий день, а вдруг станет морозно. Понимаешь?

Я вспомнил, как отец взял меня на Чудское озеро и показал место великой битвы. Сидя в лодке, я долго смотрел в воду, словно на дне можно было увидеть древние щиты и мечи.

— Слушай, — оживился Антон, — айда в нашу деревню. В субботу махнем, к понедельнику вернемся. Может, и до вторника отпустят — только попроситься надо. Едешь, а?

— О чем разговор, это же здорово!

— Вот-вот… А оберег старикам покажем…

Общежитие размещалось в старинном доме с узкими окнами и низкими сводами. Вечером я читал книгу о Куликовской битве, и порой мне казалось, что вот-вот окажусь в неведомом давнем времени…

Но жизнь шла своим чередом.

На курсе и в общежитии мы с Антоном оказались моложе всех, оба выросли в деревне, оба писали стихи, и это нас крепко сдружило.

С виду Антон казался неловким и слишком уж добродушным, но, когда в воскресенье затеяли на спортплощадке футбольную игру, я не узнал товарища: Антон шел напролом, крушил, падал, вставал, рвался вперед, не чувствуя боли и усталости.

Все, кто приехал из деревни, робко держали себя на переходах, но Антона не пугали машины, он даже успел спасти нерасторопную женщину, которую чуть не сбил грузовик.

Кое-кто из студентов, поверив в свою взрослость, уже пил пиво, курил, Антон же все свободные деньги тратил на мороженое.

— И конфеты люблю, — признался Антон. — Понимаешь, у меня пять сестер и ни одного брата. Раньше даже говорил: «Я пошла. Я подумала…»

Антон первым понял мою боль и обиду. Но он позавидовал мне:

— А я даже не целовал ни одну. Пусть бы бросила, разлюбила.

Вздохнув, добавил:

— Это я, наверное, из-за сестер так к девушкам отношусь — нерешительно.

3

«Видящий» шар лежал на подоконнике. Вечерело. От зари шар стал розоватым, а когда она погасла, туманно заголубел. Случайно я положил рядом магнит, обычный магнит-подкову. И вдруг я увидел родные места. По холму шли воины в кольчугах, на воде покачивались белые точеные струги. Словно наяву я увидел лица воинов, тяжелые мечи и брусничные щиты…

Рядом со мной был мой товарищ, удивительно похожий на Антона. На нас были надеты кольчуги и шлемы, на бедре товарища висел меч, у меня оттягивал пояс тяжелый боевой топор.

— На Мамая идем! — товарищ улыбнулся, показав белые, как озерная пена, зубы.

Меня мучило горе: девушку, которую я любил, просватали купцу-немчину, и купец увез ее в неведомый заморский город.

Мать пела по вечерам о белокосых пленницах, которых увозили в полон вражеские струги. А скольких русских девушек увели в полон ненавистные татаро-монголы, сколько лет стонала от их разбоя полоненная земля! Лишь каменные крепости Пскова и Новгорода не решилось взять дикое войско степи. Все, что я видел, происходило там, где я родился и вырос. Я узнал реку, узнал желтую песчаную косу, валуны на берегу, темную тучу бора. В разрыве леса, на покатом берегу стояла деревянная крепость. Стены крепости были невысоки, за стенами теснились тесовые крыши, белой елкой поднималась каменная церквушка.

Под берегом стояла толпа народа. Лица людей казались знакомыми, но говорили люди так, как говорят на Псковщине древние старики, и одеты все вокруг были по-старинному. Женские и мужские одежды из беленого полотна, лишь священник весь в черном, вороном среди белых куропаток…

Громко зазвонил колокол, и по реке покатились серебряные шары чистого звона.

Меня обнимала мать, в глазах у нее были слезы. Плакали и причитали женщины, сурово молчали мужчины.

Старая женщина протянула товарищу оберег — тот самый, я узнал сразу.

— Возьми… В битве, не в храме освящен. Помог ратнику на льду, поможет и тебе в чистом поле!

Воины медленно двинулись к стругу. Женщины хватали их за полы, становились на колени, ничком падали на песок.

В струге я оказался рядом с товарищем. Воины молчали, гудел льняной парус. Ослепила вода, поплыл мимо зеленый берег…

— Пойдем по рекам, — сказал товарищ. — Рыбьим путем…

Открыв глаза, я увидел, что ночь на исходе. Тускло, словно луна, на подоконнике светился «видящий» шар.

Я задумался, все еще переживая сон. Видимо, все так и было. Псковичи горячо откликнулись на призыв московского князя Дмитрия, вызвались помочь ему в битве с татарами. Без сомнения, псковичи приплыли, а не пришли к месту битвы. Могли они двигаться и путем птиц — пешком и на лошадях. Но путь этот был тяжел: мешали чащобы, болота, реки. Коням и всадникам нужен отдых, а под парусами можно идти днем и ночью. Осадка же древних стругов была такова, что они могли пройти даже по ручью, а на волоках струги легко передвигались по кладинам.

Видение древней Псковской земли так ошеломило меня, что ни о чем другом я уже не мог думать.

И снова увидел я узкую незнакомую реку. Ветра не было, плыли, отталкиваясь копьями. Мой товарищ с рогатиной шел вброд впереди головного струга, мерил глубину, показывая, где плыть.

Река петляла, справа и слева теснились холмы, но еловых грив на холмах не было — лишь березовые рощи и дубравы. Незнакомые травы шумели по берегам, не по-северному щедро светило солнце.

Вдруг товарищ что-то заметил в кустах, бросился к берегу, вскинул рогатину, ударил в густую листву. На берег выскочил татарский лазутчик, пронзительно засвистел, подзывая коня. Со стругов начали прыгать воины, кто-то вырвал лук, пустил стрелу, но конь уже мчался к лазутчику. Правая рука татарина была ранена, болталась словно плеть-камча. Не останавливая коня, лазутчик на скаку прыгнул ему на спину, повис и так и умчался за рощу.

Лицо друга стало темным от ярости. Вместе со мной он холил на медведя, без промаха сажал зверя на рогатину. Медведь силен, страшен, но порой он медлит, а в татарском же разведчике было что-то рысье. В деревнях чудского поозерья медведей не боялись, но рысей береглись и самые отчаянные охотники.

— Рысь, оборотень, — только и сказал товарищ. С трудом я открыл глаза. Хрусталь «видящего» шара казался раскаленным, по комнате разливалось сияние… «Может быть, шар сконцентрировал биополе предков, — подумал я, — и теперь его действие передалось мне?»

4

На родину Антона мы приехали поздней ночью. Поезд пришел на станцию засветло, но на большак долго не было попутной машины, мы продрогли на ветру, истомились.

Антон гулко забарабанил по кабине водителя, грузовик остановился, и мы оказались на огромной всхолмленной равнине.

Первым моим ощущением было то, что я вернулся в родные места. Светила круглая, словно щит, луна: в дымчатом ее сиянии лежали передо мной три покатых холма, долина, две реки — узкая и широкая, нивы, овраги и деревенские дома. Не было только леса.

— Айда напрямик, полем, — весело предложил Антон. Перепугав нас с Антоном, вылетел из-за кочки заяц, заметался, пропал в темноте. Пролетела невидимая стая диких уток, пряно пахло привядшей травою.

— Звезд-то, звезд! — выдохнул Антон.

Волнуясь, я подумал, что в ночь перед великой битвой вот так же сияли луна и звезды, проносились утиные стаи, дурманило запахом травы…

Мы шли среди скирд и стогов. Может быть, некогда здесь стояли стога и ометы, ратники сидели под ними, с тревогой смотрели на звездные россыпи. Вокруг горели костры, и было их не меньше, чем звезд.

— А вот и наша хата. — Антон показал на приземистое строение.

Было уже совсем поздно, и, чтобы не будить мать, Антон с улицы открыл одно из окон, и мы один за другим забрались в тесную боковушку.

Мать все-таки проснулась, засветила лампу, принесла хлеб, кринку молока и кружки.

Взглянув на женщину, я невольно вздрогнул: она была удивительно похожа на Валентину-партизанку, даже глаза такие же пасмурные, суровые.

— Отец и дядя Сергей погибли, — негромко сказал Антон. — Отца убили в сорок втором, дядю — в сорок первом…

В молчании мы выпили по кружке холодного молока. Антон открыл сундук, достал толстенную тетрадь в черном кожаном переплете. На обложке золотой вязью было написано: «Страховое общество „Россиянин“».

— Дядины записи. — Антон осторожно положил тяжеленную тетрадь на стол.

Забыв обо всем на свете, я придвинул лампу, открыл рукописную книгу.

Записи были сделаны черными чернилами, строгим учительским почерком.

Я невольно вспомнил записные книжки и тетради моего отца. Отец записывал все, что ему казалось важным. На подоконнике у нас лежала стопка тетрадей. На обложках самых старых был тенистый дуб, поэт в черном плаще, кот, какие-то птицы и воины в мокрой броне.

В горнице царили чистота и порядок.

— Дядино богатство, — сказал Антон, показав на «Фотокор», подзорную трубу, треногу и фотопринадлежности.

Над столом висела фотография: похожий на Антона плечистый парень стоял около щелястой стены сарая, улыбался, уронив на лоб волосы. На другой фотографии текла река, горбился покатый холм.

— Куликово поле? — спросил я у Антона, и товарищ молча кивнул.

Присев к столу, я бережно открыл черную тетрадь «Россиянина».

«Князь Дмитрий знал, что в войске Мамая несколько тысяч генуэзских пехотинцев-наемников, это его не удивило: пехота в четырнадцатом веке приобрела новую роль…»

«Пехотинцу было трудно бороться против всадника в чистом поле, зато у ворот крепости, за „твердью“, в лесу, в горах он чувствовал себя увереннее. Значение пехоты поднималось в период военных потрясений и катастроф.

Так случилось и в годину монгольского нашествия. Нехватка профессиональных войск привела к тому, что смерды-„пешцы“ стали большой силой».

Я задумался. Конечно же, псковичи прислали пехотинцев. Конников вообще у Пскова было мало. Ни в одном краю не было такого количества каменных крепостей, а ведь крепость — твердыня пехоты.

«Важнейшим оружием „пешца“ был топор. Хотя пехота и превышала по численности конницу, снарядить ее на войну не требовало особых затрат. В пешем бою употреблялись тяжелые копья, дубины, сулицы и длинные щиты. Пехотинцы разделялись на тяжеловооруженных пехотинцев — копейщиков и легковооруженных пехотинцев — лучников».

«Русские в бою дрались сомкнутыми группами на небольшом пространстве, в виду один у другого. Плотности боевого порядка придавалось особое значение: „Егда же исполчатся вои, полк яко едино тело будет!“»

«Воины никогда не передвигались в кольчугах, панцирях и шлемах. Это тяжелое вооружение везли особо и надевали только перед липом опасности…»

«В летописях упоминается самострел…»

С волнением я перевернул страницу…

«В эти бедственные годы на первое место выдвигается не полевая, а крепостная война. Сильно повысилась роль массового применения метательной и осадной техники, луков и стрел, арбалетов… На Руси впервые появился крюк для натягивания арбалетов.

Русские дружинники были вооружены не хуже, а лучше, чем татаро-монголы, у которых не хватало железа и мастеров».

«Пушки на Руси появились, видимо, в 70-х годах XIV века. В 1382 году при защите от нашествия Тахтомыша на Москву защитники города уже применяли пушки…»

Чуть ниже резкая приписка карандашом: «Пушки могли быть и на Куликовом поле».

В конце страницы было размашисто написано красным карандашом: «И все-таки — пехота! Князь Дмитрий оказался прав».

Я закрыл тетрадь, погасил карбидную лампу, долго лежал с открытыми глазами. «Видящий» шар Антон положил на подоконник; пронизанный лунным светом, шар неярко светился.

Вдруг я увидел заросли можжевельника, обрыв, глинистую, дорогу, повозку, карателей в голубоватых шинелях и касках. Я лежал между кочек, рвал кольцо рубчатой гранаты. Я узнал повозку, узнал карателей. Накануне они арестовали и увели моего отца. Кольцо не слушалось, я вцепился в него зубами. И вдруг кто-то навалился на меня, отвел руку с гранатой. Я повернулся, и на щеку мне упали волосы матери.

Очнулся, долго не мог прийти в себя. Видение войны было таким ярким, что я оцепенел, не мог шевельнуть рукой. Все было как наяву. Даже хвоинки на шинелях виделись с какой-то небывалой, резкой ясностью.

Я вновь посмотрел на мерцающий шар, стараясь представить совсем иную войну и себя не мальчуганом, а взрослым. И вдруг понял: ведь и мое собственное биополе, то самое биополе, о котором писали Кажинский и Чижевский, могло воздействовать на шар!..

…Псковичи жили на порубежье в постоянной опасности, и это отразилось на их характере. Быстрота решений и действий, порывистость, взрывчатость впитывались с молоком матери. На Куликово поле, конечно же, послали самых отважных воинов… Лес, холмы, поле открылись резко и неожиданно. Товарищ, пригибаясь, перебежал луговину, я поспешил следом.

С холма мы увидели татарский стан. Будто снежные сугробы, белели юрты, вился над кострами дым, поблескивали на солнце котлы-казаны. Живым омутом кипел огромный табун, истошно ревели верблюды. Рядом с кострами, между повозок кружили всадники в малахаях.

Стан был так близко, что в нос ударил запах острой мясной пищи.

По полю проносились конные дозоры — сталкивались, но чаще резко разъезжались. Монгольские кони легко уклонялись от стрел, уходили от погони.

Пора было возвращаться, мы быстро отползли, сбежали по скату холма и вскоре были возле своего стана.

Товарищ тревожно оглядывался, видя какую-то опасность. Оглянулся и я: по полю мчалось пятеро всадников.

— О-о-о-о! — дико закричали враги.

Товарищ вырвал меч, я вскинул топор.

Но на помощь уже мчались свои — рослые воины в черной одежде.

Нас спасли черноризцы. Поверх черных халатов у них были кольчуги, вместо колпаков — кованые шлемы, каждый подпоясан мечом. Белые, как мох белоус, лики черноризцев резко выделялись среди загорелых и темных лиц конных дружинников.

Я не удивился: на Псковской земле монахов порой брали даже в набеги, а во время обороны крепостей ставили под оружие всех до одного. Псковитяне всячески старались подчинить веру целям обороны: псковские храмы были на деле крепостными башнями, звонницы — дозорными вышками.

Один из монахов выделялся ростом и шириной плеч. На бедре чернеца покачивался двуручный меч, левой рукой великан поддерживал щит, в правой держал копье.

— Брат Пересвет, — негромко сказал кто-то рядом. — Десница Сергия Радонежского, надежа князя Дмитрия.

— Чай, псковские, — весело посмотрел на нас с товарищем Пересвет. Болотом бредоша, поршни потеряша…

Я снова не удивился: псковитян легко узнавали по одежде, обуви и оружию. Монахи даже коней придержали, чтобы рассмотреть наши арбалеты.

— Ливонские, свейские? — спросил молодой монах. На боку Пересвета была огромная фляга, от бороды пахло медовухой. Псковские монахи тоже были любителями этого напитка.

— Зело грозна штука, — похвалил Пересвет наше оружие. — А я, браты, сосед ваш, из брянских лесов, с Десны-реки родом. Не боязно? Татарове люты…

— Русь надо спасти! — товарищ резко повел плечом.

— Аки стемнеет, гостьми ждем к костру нашему. — И Пересвет натянул поводья.

Конь у монаха был под стать хозяину: огромный, сильный, порывистый. За голенищем короткого сапога засапожный нож, на сгибе руки черная змея плети.

Возле самой Непрядвы, отражаясь в воде, пылал одинокий костер. Рядом сидели псковичи, негромко переговаривались.

— Беда бысть велика. Пришед немец под Остров, стреляша, огненные копья пускаша, а псковские воеводы смотреша и ничего не делаша…

— Мать начаши меня увещати: не ходи биться супротив поганых, татарове злы аки демоны…

— И воеваша псковичи пять дней и пять нощей, не слезя с конь.

— Бысть у нас чудо преславно: явися на небеси три месяца и стояху близ друг друга в ночи…

Река шелестела осокой, гнула камыши, билась о камни. В воде отражались звезды и костры. Река усиливала звуки, и я услышал сотни голосов сразу.

Где-то совсем рядом были новгородцы, я узнал их по строгой речи и оканью. Совсем близко говорили двое:

— Меха продаша, взяша три московски. Лиса с надцветом, а не бура….

— Зрело, отче… Торговаша славно…

Я не любил новгородцев. Псков был городом-воином, Новгород городом-торговцем. Псков считался младшим братом Новгорода, но издревле тянулся к Москве. Новгород богател, не ведая войн и нашествий, а Москва и Псков истекали кровью;

Псков заслонил Новгородскую землю с запада, Москва — с востока и юга.

Вдруг я увидел Пересвета. Монах присел рядом с моим товарищем, протянул ему открытую флягу. Отхлебнув несколько глотков зелья, мой товарищ закашлялся, и лицо его посветлело. Улыбаясь, Пересвет сказал, что хорошо знает псковичей, они богу молятся, а мечу веруют…

— Воистину! — улыбнулся товарищ. Монах попросил еще раз показать арбалет. Хмуро обронил слово о том, что латинская церковь это оружие осуждает…

— А православная? — без улыбки спросил мой товарищ.

— Благослови тебя бог! — И чернец резко перекрестил моего друга.

Я наконец проснулся. Тикали ходики, в печи стреляли дрова: Антон сидел за столом, что-то писал. Кудрявые его волосы, чтобы не падали на лоб, не мешали работать, были схвачены ремешком, так когда-то делали на Руси мастеровые.

Не желая мешать товарищу, я долго лежал с открытыми глазами.

Задумался: были ли стычки перед Куликовской битвой? Конечно, были. Поблизости встали два враждебных стана, велась торопливая разведка…

Еще во время похода князь Дмитрий послал в Придонскую степь сторожу — большой разведывательный отряд. Главной задачей сторожи было добыть «языка». Но связь с отрядом потеряли, пришлось послать вторую сторожу, а при подходе к Дону — третью, под командованием воеводы Семена Медика. Этот отряд захватил пленного из свиты самого Мамая и до самой битвы продолжал давать сведения о силах и движении войска Мамая. Хан был так уверен в успехе, что пренебрег глубокой разведкой. Для татар было полной неожиданностью появление русских полков у ската Красного холма. Татары вначале подумали даже, что это войско Ягайлы…

— А, проснулся! — Антон бросил писать, позвал меня завтракать.

Горница оказалась тесной, но уютной и чистой. Между белой как лебедь печью и широкой кроватью стоял стол, покрытый льняной скатертью. Во главе стола сидела мать Антона, рядом с нею — четыре девочки, каждая на голову ниже другой. Четыре пары любопытных глаз, не мигая, смотрели на меня.

— Старшей не хватает, — сказал Антон, усаживаясь поудобнее. — В городе, вечером придет…

И уже совсем весело добавил:

— Пять невест сразу. Самый богатый дом в деревне!

«Невесты» засмущались, мать улыбнулась, зарумянилась, но лицо Антона было вполне серьезным. И вправду: не домами и садами богата деревня, главное ее богатство — люди, а девочки и девушки — будущие матери, основа семей…

Разоряя русскую землю, татаро-монголы не зря уводила девушек, они знали, что это обескровит народ, без того измученный и обескровленный…

— Кушайте, кушайте… — Мать Антона пододвинула поближе ко мне тарелку борща и ломоть мягкого хлеба.

Неожиданно я увидел еще одну пару глаз — пронзительно зеленых и внимательных. Рядом с младшей из девочек сидел толстый серый кот. Мягкая его лапа бесшумно скользнула по скатерти, уволокла хлебную корку…

— Ух ты, а про подарки-то я и забыл! — Антон метнулся из-за стола, нырнул в боковушку, вернулся с пакетом конфет и кульком крупной брусники. Все это мы купили вместе в магазине и на колхозном рынке.

Ни жестом, ни словом девочки не выдали восторга, но глаза их так и засверкали. Кот опередил хозяек, поймал выкатившуюся брусничину, торопливо раскусил, сморщился. Потом вдруг пушистая лапа уцепилась за конфету, и вместе с добычей огромный кот метнулся в подпечье.

— Ну, Васька, смотри! — рассмеялась хозяйка.

6

И вновь я склонился над записями. Порой дядя Антона, видимо, торопился, я с трудом разбирал его почерк.

Неожиданно пошли рисунки. Рисовал деревенский учитель цветными карандашами, неумело, по-мальчишески, но в рисунках были яркость и движение.

На скате холма стояли воины: плечо к плечу, щит к щиту. У всех русые бороды, голубые глаза. Трава чуть ли не по пояс, зеленая, с россыпью белой кашки.

На следующей странице конный дозор. Пятеро всадников замерли на береговой круче, по воде плывут дикие утки. Камыш будто летящие стрелы, вода слепит блеском кольчуги.

А вот аккуратно наклеена вырезка со стихами, видимо из районной газеты.

Назывались стихи просто и коротко: «Дорога». Внизу стояли имя и фамилия автора — Анатолий Брагин.

— Ты его знаешь? — спросил я у Антона.

— Знаю, в школу ходили вместе. Невысокий такой, веселый, кудрявый.

Что-то в стихах насторожило меня. Поэт, конечно, написал правду, представив своих предков-землепашцев, идущих на помощь княжескому войску, но само-то войско было иным.

Князь Дмитрий собрал на Куликово всех лучших воинов русской земли. Пехотинцы и конники были в новых кольчугах и шлемах. По всей русской земле долго недосыпали кузнецы, чтобы одеть в броню и вооружить воинов.

Антон согласился со мной, на мгновение лицо его стало хмурым, но потом вдруг словно солнцем осветилось:

— Ты понимаешь, про кого написал Брагин? Эти вот люди стали проводниками и разведчиками в войске князя… Подвиг всего народа — во что произошло на нашем поле!

Теперь я согласился с Антоном. Не мог же поэт увидеть русское войско, вооруженное в основном вилами да косами. Хотя иные «историки» утверждали это… Утверждали они и другое: что Золотая Орда к тому времени ослабела. Но это внутренние дела Орды, а на скатах Красного холма стояло до зубов вооруженное войско, состоящее из татарской конницы и генуэзской пехоты и втрое превышающее по числу русское войско.

7

В полдень мы с Антоном вышли на улицу. С интересом смотрел я на большую незнакомую деревню. В сельце, где я вырос, дома были крыты тесом, за изгородями из окоренных жердей стояли столетние елки. Здешняя деревня тонула в садах, дома были крыты железом, рядом с деревянными домами теснились мазанки под огромными шапками соломы.

Я легко представил деревню и той давней поры. Видимо, все дома были глинобитными, под соломенными и камышовыми крышами. Когда деревню выжигали татары, глиняные стены и печи оставались целыми. Стоило вновь настелить из тесин потолок, поставить стропила, сплести сени, покрыть крышу — и жилище готово. Антон тронул меня за плечо:

— Куликово посмотреть хотел? Пошли!

За околицей свернули на летник, наискось пересекающий скошенную ниву. Летник был узок, зарос травой-некосью.

— По этим местам воины проходили, — сказал Антон. — Однажды я тут пахал. Маленький был еще, на голову выше плуга. Чуть не перепахал летник. Старик прибежал, забранил… Полтыщи лет люди пахали — заповедные места не трогали.

Я заторопил Антона, думая, что до Куликова поля еще далеко.

— Да вот оно! Церковь видишь?

— Вижу…

— Куликово… — негромко сказал Антон.

Дон оказался нешироким и неглубоким, берега заросли ракитником. Непрядва не шире ручья, а Дубяка вовсе не стало — темнел заросший осокою ров. И поле было обычным полем, но сердце вдруг сдвоило, вернулся позабытый военный страх. Я замер на месте, не решаясь сделать и шагу.

Память страшной и жестокой битвы жила на этом обычном с виду клочке русской земли.

Антон достал из-за пазухи и бережно открыл черную тетрадь с записями. На одной из ее страниц была карта, перерисованная, видимо, из древней книги. Голубыми лентами кружили Дон и Непрядва. По берегу Дона зеленел лес. Куликово поле лежало между Непрядвой, Доном, оврагом, дубравой, болотиной и Красным холмом.

Татаро-монголы были страшны фланговыми ударами конницы, на Куликовом же поле князь Дмитрий навязал войску Мамая фронтальное сражение.

Красными прямоугольниками на карте были обозначены русские полки: Сторожевой, Передовой, Большой, полк Левой руки, полк Правой руки и Засадный…

— Многовато прошло времени, — вздохнул Антон. — Тогда ведь здесь все по-иному было. Вот тут дубовый лес стоял, тут было огромное болото. Дон и Непрядва — поглубже, пошире. Даже трава другая… Старики говорили, в сенокос только шапки косарей было видно. Место глухое, дремучее…

Глядя на покатый холм и поле, я с трудом представил дубраву и заросли разнотравья. Воображение дорисовало глубокий овраг, заросшую камышом болотину…

Князь Дмитрий знал, что татаро-монголы любят биться на равнине и не любят озер, рек и болот. Страх перед водой остановил их на пути в Новгород и Псков, широкая Ока казалась трудноодолимой преградой.

— Посидим, — предложил Антон. Мы присели на береговой откос, задумались каждый о своем.

— Айда на Непрядву, — сказал Антон.

Я спросил, почему река называется Непрядвой.

— Ну, очень просто догадаться. Прянуть — значит, рвануться, прыгнуть… Выходит, речку нельзя было перемахнуть, вброд переходили или по лаве.

— Выходит, и Мамай не перемахнул.

— Выходит! — рассмеялся Антон. — Смотри, граната…

В осоке лежала ржавая немецкая граната величиной с гусиное яйцо. Антон осторожно поднял ее, зашвырнул в омут…

Из куста Антон вытащил удочки и в первом же омуте выудил огромного голавля.

В полдень купались — хохотали, брызгали водой друг в друга…

Все это было чудом: ловить рыбу и купаться там, где когда-то русские воины переезжали на лошадях быстрый поток — купали коней, поджимали ноги, чтобы не замочить сапоги.

Со свистом пронесся над излукой кулик, опустился на береговой откос.

— Хозяин прилетел, — улыбнулся Антон. — Его поле, Куликово…

Я вдруг представил себе небо над полем битвы: вверху кружили коршуны и вороны, проносились перепуганные кулики…

8

«И притекоша серые волцы от усть Дону и Непра, ставши на реци на мечи, хотят наступати на русскую земли. То было не серые волны, но приидоша поганые татарове…»

«Говорит Пересвят чернец великому князю Дмитрию Ивановичу: „Луче бы потятыми быть, нежели полоняными быть от поганых. Добро бы брате, в то время стару помолодиться, а молодому чести добыти…“»

«И нукнув князь Владимир Андреевич с правыя руки на поганого Мамая с своим князем Волыньским 70-ю тысящами…»

«Татарская баше сила видети мрачна потемнела, а Русская сила видети в светлых доспехах, аки некая великая река лиющиеся или море колеблющееся, и солнцу светло сияющу на них и лучи испушающи, и аки светлиницы издалече зряхуся…»

Русское воинство подступило вплотную к Красному холму, замерло, готовое к сече. В татарском стане гасли костры, ревели верблюды, ржали кони. Прошло несколько минут, и по скату лавиной двинулась живая сила врага. Впервые в жизни я видел столько конных и пеших воинов. Страшной лавине не было конца, все новые ряды воинов появлялись из-за гребня холма, сползая угрюмой тучей к ее подножию.

…Татарские стрелы не летят, казалось, а льются сумасшедшим ливнем. Яростно ударили из тяжелых луков русские лучники.

Первый страх прошел: вырвав из тулы болт, я торопливо зарядил арбалет, резко оттянул крюк, прицелился с колена.

Всадники были уже совсем рядом. Низкорослые монгольские кони, по которым, когда они еще были стригунками, нарочно били тупыми деревянными стрелами, легко увертывались от боевых. Всадники прижимались к гривам коней, кричали, в упор били из луков.

Один из воинов пролетел совсем рядом. На сто шагов арбалет бил без промаха, я на бегу убивал кабана, сбивал дикого гуся. Вот он, татарин, лицо перекошено от злобы. Болт вошел в бок, вышел в другой, и всадник мешком рухнул в траву.

Псковские арбалетчики оказались сноровистее генуэзских, которые в ужасе начали пятиться. Но отступать им было уже некуда. Я стрелял, почти не целясь, как стреляют в налетевшую стаю диких гусей.

— Смотри: князь! — толкнул меня мой товарищ. Князь брел по траве, сапоги его были мокрыми от росы. За князем вели его коня, рядом с — князем, стараясь не отстать, не шел — бежал младший его брат, что-то говорил, но было видно, что Дмитрий его не слушает, думает о своем.

Князь был в легкой кольчуге, без шлема, густые волосы стянуты сыромятным ремешком.

В битве князю полагалось быть в златоверхом шлеме. Часто сошедшиеся на бой рати были одинаково одеты и вооружены, и шлем князя служил в сече маяком: где князь — там и свои.

Но время междоусобных стычек прошло, рядом был враг, который и вооружен, и одет был иначе, чем русские, ошибок быть не могло. Враг был смел, и блеск княжьего шлема не испугал бы его, а привлек бы внимание. Русские воины знали, как метко мечут стрелы поганые…

Князь оказался в строю пехотинцев — с двуручным мечом, в короткой кольчуге. Многие воины были без шлемов, князь хотел ободрить их и тронуть сердца тех, кого защищала крепкая броня: боясь за князя, они готовы были биться, не ведая страха.

Ветер колыхал осенний ковыль, колыхал русые волосы воинов. За холмами глухо гудело татарское воинство, но строй русских был молчалив.

Псковичи стояли на откосе. Это был давний обычай: ждать врага на высоте на крепостной стене, на угоре. От реки до оврага встало молчаливое пешее воинство. Князь Дмитрий построил пехоту не в ровную линию, а похожей на изогнутый лук дугой. Легко сломать толстую, но ровную дубину, но попробуй сломай гибкий лук. Не было видно лишь стрелы, но русичи знали — стрела наготове: в дубраве, в густой тени затаился Засадный полк воеводы Боброка…

В третий раз я увидел Пересвета. Его конь стоял рядом с конем князя Дмитрия, монах и князь о чем-то говорили.

Чуть в стороне были пешие монахи с огромными щитами и тяжелыми копьями, похожими на рогатины. Видно, Сергий Радонежский наказал своим воинам быть рядом с князем, заслонить его, спасти, когда он окажется в самой гуще боя.

Русское и татарское войско разделяла лишь узкая полоса ковыльного поля. На середину его вылетел огромный богатырь в русской кольчуге и русском шлеме. Не русскими были только одежда и щит, обшитый воловьей кожей. Полудикий степной конь, выбиваясь из сил, нес на себе грозного, разъяренного всадника.

— Ну и голова! — выдохнул мой товарищ. Князь резко взмахнул рукой. Пересвет ожег плетью коня, прилег к его холке, полетел прямо на кипящего яростью врага. Тот словно ждал этого — направил коня навстречу. Стало вдруг тихо-тихо, только дыхание коней, яростный стук копыт…

Вдруг затрещало. Копье Пересвета легко расшибло татарский щит, вошло в грудь всадника и сломалось посередине. Копейщики делали древко копья сухим, ломким: если копье не ломалось, у всадника могло вырвать руку…

Татарин ударил мимо щита, копье его было не таким, как копье Пересвета, после удара не сломалось, выскользнуло из рук ударившего и осталось в груди Пересвета. Монах с копьем в груди и его враг с обломком копья оказались рядом друг с другом. Обливаясь кровью, татарин рвал из чехла нож, но Пересвет опередил его, с левой руки в бешенстве бросил щит, попал в огромное лицо вражеского воина. Щит раскололся на части, татарин выронил нож, наклонился, и степной конь, одурев от ужаса, метнулся в сторону Дона с мертвым всадником на спине.

У Пересвета хватило сил вырвать из груди копье, хлынула кровь, и огромный вороной конь понес в сторону погибшего зсадника…

Дико, волчьими голосами закричали татары…

— Прощай, брате. — Товарищ сорвал с головы шлем, в глазах его светились слезы…

Вдруг все пришло в движение, заржали кони, вздрогнула от дикого крика степь, бешеный стук копыт слился в глухой грохот.

9

Видение исчезло. Я увидел, что сижу над открытыми записями. Лиловато отсвечивал «видящий» шар, в открытое окно дул теплый ночной ветер.

Антон спал на соседней кровати, с фотографии задумчиво смотрел его дядя.

И в который раз я склонился над его торопливыми записями.

В бурю на Чудском озере я видел, как стеной надвигается страшный черный вал. Там, на озере, не было защиты, но каким-то чудом я остался живым.

Копейщики изо всех сил держали рогатины и копья, крепко упирая в землю их древки. Словно в страшном сне, увидел оскаленные морды коней, лица в малахаях, будто лес в бурю, затрещали копья. Сшибка была бешеной и короткой, и сразу качалась сеча — злая, долгая. Первых убили или спешили копейщики, но за первыми были вторые и третьи — на боевых конях, с кривыми тяжелыми саблями — давили конями, бешено рубили…

Тяжелая моя рогатина раскололась, как сухая ветка, прямо перед собой увидел коня без всадника. Если бы у меня был меч, а не топор, конь просто подмял бы меня. Коротким ударом лесоруба хлестнул в лоб коня, сшиб и увидел морду второго. Всадник, визжа от ярости, ехал прямо на меня. Отец и братья всегда учили меня беречься сабли: полоса сабли крива, крив и непонятен ее удар. Нужно было открыться, чтобы враг, поверив в удачу, раскрылся сам, не ожидая подвоха.

Рука с боевым топором длиннее руки с саблей, и татарин рухнул с перерубленным правым плечом. Он еще рвал из-за пояса левой рукой кинжал, когда его смяли конем…

От страшного удара потемнело в глазах… Очнулся в трясине, рядом с другими ранеными. Щита и шлема на мне не было, голову ломило как от угара…

Топор остался со мной, опираясь на него, как на клюку, я встал и увидел небывалую сечу. Бой шел на всем огромном поле, на мочажинах и болотинах.

Что-то случилось со мной: я видел, как летят стрелы, как рвут кольчугу мечи; все как-то замедлилось, взгляд мой стал быстр и далек, как взгляд боровой птицы.

Татары старались поглубже вклиниться в русское войско, но ратники бились плечом к плечу. Кружился страшный водоворот битвы, мечи и сабли метались, как в бурю мечется озерный камыш. Низкорослые степные лошади в страхе задирали головы, дико ржали. От ударов мечей, сабель и топоров о броню стоял глухой звон…

В дикой тесноте, в толчее трудно стало действовать длинным оружием, в ход пошли кинжалы и засапожные ножи…

Отбиваясь топором, рядом с собой увидел я товарища. Он врукопашную бился с огромным татарином, татарин намертво вцепился в него, кусал, словно сумасшедший волк. Я успел увидеть, как друг высвободил руку, дотянулся до голенища, коротко ударил великана в бок тонким ножом. Татарин оскалился от ужаса и ярости, мешком рухнул в траву. Но следом надвигался конный враг, торопился достать русского кривой саблей. Товарищ приподнял насмерть раненного великана, бросил навстречу…

Передо мной бешено рубился незнакомый псковитянин. У него был двуручный немецкий меч. Отчаянный воин разваливал всадников, будто еловые плахи…

Вражеские конники накатывались волна за волной, их сбивали с седел и убивали, но ряд за рядом таяли и ряды русского войска. Все больше становилось убитых: чтобы продвинуться вперед, приходилось перебираться через лошадиные туши и погибших людей…

Прямо передо мной конник зарубил молоденького ратника. Увидев меня, татарин вновь яростно вскинул окровавленную саблю, но я опередил его: ударил топором.

От деда я слышал, что и в старину на Чудском озере псковитяне рубили врагов топорами. Меч страшен, остер, но удар топора проламывает лучшую броню, от тяжелого топора не спасет и кольчуга.

Воины бились по-разному; кто с холодным отчаянием, кто горячо, с яростью; в глазах бьющихся были боль, страх, храбрость, отчаяние, иной дурел, потерянно шел навстречу гибели, другой цеплялся за жизнь, раненый, истекая кровью, продолжал размахивать мечом…

В самой гуще сечи увидел я князя Дмитрия. Светлые волосы его развевались, меч взлетал, как острое серебристое крыло. Князь умел воевать, знал трудную науку рубки мечом. Воины, что бились рядом с князем, были под стать ему. Будто молодую траву, косили татары ратников, а княжеские воины все еще продолжали биться, словно им не было смерти.

Я хорошо видел князя, потому что пробивался к нему, бил топором в спину спешившихся татар. Я знал древний способ усиливать удар топора: отец научил меня ему, когда валили деревья.

Мелькнуло окровавленное лицо моего товарища, он тоже пробивался на помощь князю…

Рядом с Дмитрием рубил врагов огромный монах — тот, что сидел ночью у костра вместе с Пересветом. Монах был левшой, рубил с левой руки. Ударив, коротко крестился правой.

Воины уже начали уставать, чуть медлили, задыхались, иной уже шатался как пьяный. Раненые молча ложились в траву, на них наступали, их топтали конями. Обезумев, метался среди людей конь без всадника. Кто-то ударил его мечом, ноги коня подломились, и он тоненько, будто жеребенок, заржал…

Сеча шла и в воде: на поле воинам уже не хватало места. Летописец потом написал правду: вода кровью текла в Дону и Непрядве.

Вдруг я увидел всадника. Он был рядом, летел на моего товарища. Болото обманчиво, и воин пустыни не видел опасности. Конь оступился, осел, по брюхо ушел в мшистую топь. От ярости смуглое лицо всадника посерело. На мгновенье я увидел лук, изогнувшийся, как огромная змея, острую оперенную стрелу. Враг целился в грудь товарища, зная, что не промахнется. Щита не было, спас крест под рубахой, мой друг покачнулся от тяжелого удара, но устоял. Крича, татарин бросил лук, вырвал из чехла нож. Но опоздал — тяжело, словно в огромный пень, в голову его вошел мой топор.

Вторым ударом я хотел прикончить коня, но вдруг по-крестьянски стало жалко скотину. Я вырос у реки, на болотах, знал, как спасать тонущего в трясине коня. Топором снес березу, подтащил, помог коню выбраться. Выбившийся из сил конь сбросил мертвого всадника.

Истекая кровью, упал товарищ. Я не смог выбраться из болотины, лег между кочек… Татары одолевали, пешее русское войско было уже почти разбито…

Творилось что-то страшное: крича, татары добивали раненых, окружали тех, кто еще отбивался. Татарские лучники спокойно расстреливали увязших в болоте. Я опустил голову, уткнулся лицом в волглый мох…

И вдруг тяжело вздохнула земля… Не понимая, что случилось, я с трудом поднял голову. Грохнуло снова, и над полем повисло белое облачко.

— Пушка! — обрадовался я. — Пушка!

Снова дрогнула земля, хотя пушка и молчала — гремя, сорвалась с места березовая роща. Нет, это были конные дружинники, из рощи вырвался Засадный полк…

Нет ничего в бою страшнее, чем быть рядом со своими, видеть, как они гибнут, и не иметь возможности им помочь… Что пережили дружинники в роще, знали только они сами. Теперь они были самой яростью, их нельзя было победить — можно было только убить… Отступить они бы не смогли.

Натиск был таким неожиданным и страшным, что несколько рядов татар было смято, а остальные начали пятиться, а потом и отступать.

Хрипло кричали татарские воины, но их крики уже никого не пугали. Закинув за спины щиты, прижимаясь к гривам коней, многие бросились наутек…

10

«Тогда князь полки поганых вспять поворотил и начал их бити гораздо… Князи их подаша с коней. Трупы татарскими ноля насеяша, а кровию потекли реки… И отскочи поганый Мамай серым волком от своея дружины…»

«И стал великий князь Дмитрий Иванович с своим братом с князем Владимиром Андреевичем и со остальными своими воеводами на костях на поле Куликовом на речке Непрядве:

„Грозно бо и жалостно, брате, в то время посмотрети, иже лежат трупи крестьянские аки сенные стоги, а Дон река три дня кровию текла…“»

Выписки эти были из «Задонщины», автор явно подражал безвестному воину-поэту, создателю «Слова о полку Игореве». Видимо, и в войске Дмитрия был могучий поэт, но погиб, защищая отчую землю.

Почему же битва была такой жестокой, такой кровопролитной?

Князь Дмитрий хотел не просто победить войско Мамая — бой шел на уничтожение. И в Азии, и в Европе битвы часто кончались бегством побежденных, которым победители давали «золотой мост». Здесь было все по-другому: полк Боброка гнал остатки татарского войска тридцать верст — до реки Красная Меча. Через реку сумели переправиться лишь немногие татары и Мамай с остатками свиты. Остальные все были перебиты. Лишь тех, кто сдавался в плен, и раненых русские воины не убивали.

Ярко сказано в одной из летописей:

«Гнаша их до реки до Мечи, и тако множество их избиша, а друзии погрязоша в воде и потонуша…»

От отца я слыхивал, что новгородцы и псковичи стояли на правом фланге, почти целиком составили полк Правой руки. Полк этот не дрогнул.

В самом низу карты голубым шнурком вилась Красная Меча, было приписано: «От Куликового поля до Мечи — около пятидесяти километров».

Карта говорила о том, что князь Дмитрий был великолепным полководцем. Из книг я знал, что сам Дмитрий, передав свои богатые доспехи боярину Михаилу Бренку, занял место в Передовом полку…

В тетради красным карандашом была записана древняя песня:

Про арбалеты сказано было кратко, но я не сомневался, что псковичи и новгородцы пришли на Дон и Непрядву с тяжелыми арбалетами. А у татар были только луки.

Князь Дмитрий был мудрым воином и уже в битве на Воже поставил свое войско за рекой. Причем не на самом берегу, а шагах в сорока от него. При стрельбе из луков тем выше успех, чем ближе противник, стрелять татаро-монголам пришлось издали, а когда войско перешло реку, началась сшибка и луки оказались бесполезными…

11

— Мама, — попросил вечером Антон, — расскажи про старое, про нашу деревню, про Поле…

— Что же я тебе расскажу? — Усталая женщина присела к столу, ласково посмотрела на сына. — В гражданскую войну девочкой была. Помню, как по Куликову шла конница… Тогда я еще ничего и не понимала-то… Это потом народ как будто проснулся.

От волнения лицо женщины помолодело, вспыхнуло румянцем.

— Ударницей я была, в Москву на слет посылали. Брат уехал в Воронеж, долго учился — не погибни на войне, был бы ученым. А ведь в глухой деревне родился…

— Мам, — смущенно проговорил Антон, — я про давнее спрашиваю. Может, ты что от стариков слыхала, песню какую-нибудь?

— Может, про эту войну рассказать? Как фашисты золотой крест хотели снять с нашей церкви? Так ты сам хорошо помнишь…

— Гостю расскажи, а я запишу…

— Слышим, самолет летает немецкий. Небольшой такой, наверно, разведывательный. К брюху петля проволочная привязана. Ходит кругами, норовит крест петлей зацепить. Раз промахнулся, другой раз промахнулся, потом зацепил, а провод, на тебе — лопнул! Видно, и в самолетике что-то повредилось, сразу пошел на снижение. Сел прямо в поле.

Женщина с охотой вспоминала прошлое:

— Недолго они тут хозяйничали. Помню, вечер, спать надо ложиться, а я всем своим одеться потеплей велела, на пол легли… Все люди знали, что наши наступать будут. Как ударят вдруг пулеметы, как задрожит земля — конница наша мчится… Летят, шашками блещут!.. — В деревне знали, что будет бой. Немцы не знали, а люди знали. Один старик в поле за соломой пошел к зароду, а за зародом — конные, четверо или пятеро. Лейтенант в бинокль на немецкие позиции смотрит. «Иди, — говорит, — дедусь, в деревню, скажи всем, чтобы не спали, ждали гостей желанных…»

Мать продолжала:

— Жутко перед боем. Мы в сарае жили — в доме-то фашисты хозяйничали. Легли, лежим, я ухо к земле приложила. И голоса слышу, топот глухой, подняла голову — ничего не слышу, будто вода в уши попала. Понимаешь, даже птицы не пели… Будто и они ждали… Ветер, и тот стих, лист не шелохнется, трава не прошелестит. Только осины и шумели, будто им всех страшнее…

— Мам, — сказал Антон, — а какой-нибудь древний рассказ помнишь?

— Слыхивала многое. Старики любят рассказывать, петь любят…

— Про Куликовскую битву что-нибудь?

— Говорили. Да ведь поди разбери, что быль, а что небыль. Говорили, что татары ночью деревни жгли, утром в Дону вода была черной от сажи… Говорили, что после битвы много раненых коней в округе осталось… Слыхивала, один татарин от страха в лисью нору залез — заступами откапывали. Много чего слышала. Воронов столько налетело — будто туча над холмом встала.

— А про ветер говорили? — Антон торопливо записывал все, что рассказывала мать.

— Говорили и про ветер. Сначала он дул в лицо нашим, а после полудня подул в лицо татарам…

— Мама, а песни?

— И песни про битву разные пелись. Одну даже помню.

Мать Антона сняла с головы темную шаль, распустила снежно-седые волосы. Тихо полилась песня:

Допев песню, женщина посмотрела на меня:

— И в старину так было, и в наше время от горя слезы рекою текли. Двое у меня не вернулись — муж и братишка. Отец и дядя товарища твоего… Вот и пригодилась старая песня.

Антон зашелестел карандашом, по памяти записывал слова песни.

— От прабабки чудное слыхивала. Будто был один воин ранен тяжело, лечили его в здешней деревне. Сам он был с севера, тосковал по дому, все к реке ходил, смотрел на воду, а потом ему девушка полюбилась. Так и не вернулся на родину, только оберег на родину отослал, матери, чтобы знала, что не погиб. Прабабка говорила, что наш род от того воина и от той девушки, в которую он влюбился…

Достав из-за пазухи оберег, я положил его на стол…

— Такой, как этот?

— Может, и такой, кто знает… За веками — как за холмами.

— Это вещь Валентины, женщины из нашей деревни…

Я рассказал все, что знал, и мать Антона задумалась, низко опустив голову.

— Выходит, она вроде как родственница нам с сыном…

— Очень уж дальняя, — вздохнул Антон.

— Нет! — вскинула голову его мать. — Близкая, самая близкая. У нас тоже почти никого не осталось. И у нас весь род вороги погубили, война ведь за войной!

Женщина обернулась ко мне:

— Адрес, пожалуйста, скажи. Напишу Валентине, как могу — так и напишу. В гости позову, она одинокая, я одинокая, вдвоем веселее…

Антон весь ушел в себя, слова матери, видно, глубоко легли в душу.

Мать Антона вновь запела…

12

Совсем еще маленьким мальчиком я услышал рассказ о том, что рядом с нашей деревней, в кургане-могильнике, похоронены древние воины. Страшно было идти на могильник, но я пошел и, поднимаясь по скату холма, увидел вдруг убитых. Рядом со мной лежали оброненные щиты, поблескивали кольчуги павших воинов, ветер развевал их волосы, рядом на кочках сидели черные вороны.

Страх прошел, и я увидел, что на могильнике расстелен лен, в стороне лежат еще не развязанные снопы, а черные вороны оказались обыкновенными головнями.

Трудно было даже представить Куликово поле после битвы.

На Куликово поле вышли лучшие сыны русской земли, и многие из них полегли в битве… Нужно было сберечь старых и малых — сберечь любой ценой. Если бы к Мамаю подоспела подмога — полегли бы все. Но воины князя Дмитрия были готовы и к этому.

Никто не думал о собственной жизни.

Псковичи, новгородцы — люди свободной земли — не убоялись плена, не убоялись рабства. Нужно было спасать русского человека, его тихую, добрую душу… Спасать любою ценой.

Битва ушла за холмы, и на Куликовом поле утвердилась страшная тишина, которую нарушали лишь стоны раненых.

Пленные и раненые татары бросали оружие, со страхом смотрели на русских, но тех, кто уцелел, воины князя Дмитрия не трогали и словно не замечали.

Убитых было в несколько раз больше, чем живых; мертвые лежали, сжимая оружие, в броне, в шлемах; живые стаскивали кольчуги, снимали тяжелые шлемы. По старым боевым законам доспехи надевались перед битвой и снимались сразу после нее…

Перепуганные лошади жались к лесу, к воде. Их ловили коноводы, навязывали в засеке.

Будто во сне, смотрел я на порванные кольчуги, на окровавленные повязки, брошенные мечи и разбитые щиты.

Убитые лежали на каждом шагу, но поле битвы не было мертвым, оно оставалось живым, и битва, казалось, еще не окончена. В позах погибших были отвага, решительность, ярость. Даже мертвый воин оставался верен своему характеру.

Среди груды тел боком, как-то неловко лежал чернец Пересвет. Кольчуга его была помята копытами, шлем сплющен; битва не тронула лишь лицо великого воина; оно было таким же бледным, как и перед битвой. Смерть не успела его обезобразить, лицо монаха дышало спокойной смелостью и отчужденностью.

Придавив врага, застыл воин в иссеченном шлеме, в кольчуге, похожей на изорванную выдрой частую сеть. Мертвое лицо было грозным и угрюмым, рука мертвой хваткой сжимала рукоять кованого топора. Пять убитых врагов лежало перед жестоким воином.

Огромный татарин лежал, разметав тяжелые руки, лицом вниз, крепко прижимаясь к земле, словно хотел отнять ее у кого-то…

Рослый чернец, товарищ Пересвета, увяз в груде убитых, окровавленный меч был воткнут в пожню почти по рукоять, Волосы убитого смешались с травой, тускло поблескивал медный кованый крест. В лице погибшего можно было прочесть лишь жажду мести…

Послышались радостные голоса: из дубравы, держа под руки, незнакомые воины вели князя. Дмитрий был без шлема, без меча, голова замотана полотняной повязкой. Князь прихрамывал, неловко держа левую руку. Перед битвой лицо князя было совсем юным, теперь же оно стало лицом взрослого мужчины.

Убитые лежали валами — убитый на убитом. Всюду валялись щиты — русские, татарские, оброненные, пробитые, разбитые. Рядом с погибшими людьми застыли погибшие лошади. На самом Куликовом поле было много убитых русских, но рядом, в степи, лежали одни татары, перебитые воинами Засадного полка. Чтобы победить, врагу не хватило воинов. Татары были уверены в успехе: не щадя своих жизней, шли напролом. Даже на лицах мертвых татар были написаны злость и ярость. Но татары не думали, что русичи будут стоять так стойко, что они не бросят в битву все свои силы сразу…

Дико, отчаянно ржали раненые кони, бились в ужасе, калеча раненых людей. Отступая, татары бросались в воду, и теперь по течению плыли косматые малахаи. Вода в реке стала мутной, темной от крови. В крови были мечи и топоры, от крови потускнели кольчуги…

Войско татар было огромным, в сече они не щадили ни себя, ни врага. Ради того чтобы победить, Мамай готов был пролить реки крови. Хитрость послов и щедрые дары не могли его обмануть. Его дипломатия была проста: он повелевал, а русские должны были его слушать. Мамай видел себя властелином, русских князей — рабами, а остальных русичей — рабами рабов.

Дмитрий не знал, выиграет ли битву, не знал, что будет потом, но знал, что надо убить страшную мысль о рабстве, показать татарам и миру русскую храбрость, и не только храбрость — братское единение.

Поле битвы было похоже на лес после буревала. Погибли тысячи людей. Такой битвы не бывало и быть не могло, но она случилась.

13

Вновь пришли мы с Антоном на Куликово поле. Кулики проносились над Доном, слышались голоса диких уток.

— Слушай, — толкнул я под бок товарища, — а лебеди есть?

— Нет, и старики не помнят, чтобы жили.

— Значит, не гнездятся… А у Блока несколько раз в «Куликовом поле» про лебедей сказано… Блок был осенью, когда стояли стога. Помнишь:

— Тогда, видно, гнездились… Старики говорят, перед гражданской войной болотина была огромной, а совсем старые помнят, что в разлив вода как в озере стояла. И леса были — с колками, с медведями. Большие леса.

Я спросил у Антона, кем был его отец.

— Колхозником, землю пахал. Бегу к нему, а на тракторе флажок красный будто огонь горит… А дядя в школе учителем работал. Во-он в той деревне…

Я вспомнил о своем отце, который тоже был деревенским учителем. Отец мечтал поехать на Куликово, говорил мне об этом. Знаменитое поле представлялось мне огромным, с холмами-горами, с широкими реками, с темным лесом — такими были мои родные места…

Куликово поле оказалось иным. Я опустил плечи, словно на них вдруг лег тяжелейший груз.

Антон горячился:

— Ученые спорят, а место битвы — вот оно. В летописи сказано, что войско Дмитрия подступило к самому Красному холму. Бились вот здесь, а справа и слева были лес, засеки.

Мне больше всего хотелось найти место, где стоял полк Правой руки. Земляки стояли насмерть. И татарам не удалось их даже потеснить.

Странное чувство не покидало меня ни на минуту: будто я ходил здесь когда-то, перебирался вброд через Дон и Непрядву…

Нужно было возвращаться в Москву, но Антон медлил, водил меня по осенним полям около стогов.

— Пора, — сказал он наконец решительно.

Дома быстро пообедали, мать Антона вынесла на крыльцо рюкзак с картошкой и корзину яблок; Антон закинул за плечи рюкзак, я взял корзину, и мы по тропе зашагали к большаку.

Вышли на широкую луговину.

— Лебеди! — закричал вдруг Антон. — Вон, вон, над Непрядвой!

И тут я увидел вереницу больших белых птиц. Устало махая крылами, лебеди тянули в сторону Куликова поля. Я видел темные клювы летящих птиц, вытянутые шеи и снежные подкрылья…

Больно замерло сердце: лебеди, показалось, вернулись из того далекого-далекого времени.

14

Поздно ночью мы вернулись в Москву. Товарищи уже спали, и мы с Антоном, чтобы не разбудить их, сняли возле порога обувь, тихонько прошли каждый к своей кровати.

Я не заметил, когда Антон поставил на подоконник «видящий» шар, но едва голова коснулась подушки, увидел его на обычном месте, словно Антон и не брал его с собою.

Стихи пришли неожиданно. Мне даже поначалу показалось, что их мне нашептывает Антон:

Я еще раз увидел поле древнего боя, раненых, прихрамывающих лошадей, убитых воинов, утонувших в траве.

Две последних строки, как это часто бывает, опередили первую и вторую.

На ощупь я нашел бумагу и карандаш, почти не различая буквы, переписал стихи, вписал недостающие две строки:

Это были точные строки: умирая, воин уже ничего не видел, а только слышал ржание коней; перепуганные, потерявшие хозяев кони носились по полю храпели, стучали подковами. Лишь вечером сумели их, наверное, сбить в табун коноводы. Раненых лошадей, по преданию, воины оставили местным жителям.

Пленных и раненых татар победители пощадили, дали им землю, разрешили поселиться и жить…

Антон неожиданно проснулся, встал, присел на краешек кровати рядом со мной.

— Долго добираться до ваших мест? За половину суток успеем? Успеем… Вот и хорошо. Знаешь, пока все спят, расскажи про Чудское озеро, про вашу деревню… про Валентину… Да, а как ее отчество?

— Ивановна, — ответил я, улыбаясь.