Три брата

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В Садаево Танхум приехал вечером. Он лихо промчался по улице и вдруг услышал чей-то душераздирающий крик.

– Что случилось, – встрепенулась Нехама, чуть приподнявшись с сиденья. Танхум еще издали узнал голос брата. Когда он пронесся мимо людей, которые стояли и о чем-то взволнованно шумели, кричали, перед его глазами промелькнули лица Заве-Лейба, Рахмиэла и еще нескольких человек. Крик, жалобные причитания встревожили и испугали Танхума, но он не остановился, а еще быстрее погнал лошадей, будто за ним кто-то гнался. Бричка громыхала на бугорках и выбоинах, но грохот заглушали пронзительные крики.

– Горе наше горькое! Что нам теперь делать? Наша единственная коровушка… – услышал Танхум визгливый женский голос, но тут же отчаянное мужское причитание перебило:

– За что же мы так наказаны? Почему на нашу голову сыплются несчастья? Ни у кого не падают ни лошади, ни коровы… У них много… А у нас единственная коровушка околела!

«Неужели у Заве-Лейба корова пала?…» – встревожился Танхум и, словно желая удрать от горя брата, круто повернул лошадей и въехал к себе во двор.

– Это наш дом, – сказал он Нехаме.

Ловко соскочив с брички, Танхум тут же выпряг лошадей, завел их в конюшню и вместе с Нехамой принялся за переноску домашнего скарба в хату.

Ему было очень досадно, что въезд его с молодой женой в Садаево был омрачен постигшей брата бедой.

«Боюсь, не к добру это», – беспокойно подумал он.

Впервые зайдя в дом, хозяйкой которого стала, Нехама огляделась вокруг, прикинула, где что поставить, заглянула в печь и вернулась во двор за остальными вещами.

– Куры, видно, сильно проголодались, – сказала она громко, чтобы Танхум услышал ее. – Надо их накормить.

Нехама вернулась в дом, собрала куски черствого хлеба, кой-какие остатки еды и бросила курам.

– Пуль-пуль-пуль! – разнесся ее певучий голос. Возясь в конюшне возле лошадей, Танхум услышал, как его молодая жена созывает кур, купленных им у бывшей хозяйки дома. Уезжая к невесте, он оставил у соседки корм для них.

– Не кормила их, наверно, сатана! – выругался вслух Танхум, увидев, как куры жадно клюют.

Танхум вспомнил, что так же звала кур Нехама, стоя на пороге своего дома, когда он впервые увидел ее. Ему приятно стало, что теперь она уже хозяйничает в его доме и дворе. Обуреваемый этими радостными чувствами, он побежал на чердак, набрал полный совок пшеницы и, спустившись, бросил курам.

– Пуль-пуль-пуль!

На зов хозяина, торопливо хлопая крыльями, сбежались куры и принялись клевать пшеничные зерна.

– Это все наши? – спросила Нехама.

– Наши, наши! – весело подтвердил Танхум. Увидев чужую рыжую курицу, он стал отгонять ее:

– Киш-киш-киш! Пропади ты пропадом!

Танхум с удовольствием наблюдал, как куры – его куры! – жадно клюют, и он подсыпал им еще немного пшеницы. Затем он направился в хату, Нехама следовала за ним по пятам.

Как ни тяжко было Танхуму сразу после свадьбы разлучиться с молодой женой, он все же решил, не откладывая, зайти к кому-нибудь, чтобы договориться о совместной пахоте.

– Боюсь, что прозеваю компаньона, – как бы оправдываясь, сказал он Нехаме. – У меня пока еще своего плуга нет, нужно с кем-нибудь спариться, а то останусь на бобах.

– Ну, иди, иди, – ласково сказала Нехама. – Только долго не задерживайся!

– Постараюсь.

Белое круглое лицо Нехамы покрылось румянцем, и она смущенно опустила глаза.

«Он мой муж», – с радостью внушала она себе, и от этой мысли все в доме вдруг стало ей близким и дорогим.

Танхум подошел к жене, нежно обнял ее и поцеловал. Она склонила голову и прижалась к его груди.

Несколько подвод, громыхая плугами и боронами, стремительно промчались мимо их дома. Жмуря глаза, Танхум поглядел на залитое солнцем окно.

– Жалко день терять, – спохватился он. – Пахать надо!

Сегодня днем он впервые припадет к черной груди земли с такой, же страстью, с какой прижмется ночью к груди молодой жены. Земля благословит его труд богатым урожаем и принесет в дом обилие, а она, жена, родит ему здоровых детей, чтобы они, когда вырастут, трудились на этой земле.

Танхум немного покрутился на улице, зашел в один двор, в другой, но никого не встретил.

«Надо ехать прямо в степь», – решил он.

Не заходя в дом, он пошел в конюшню, вывел лошадей и начал их запрягать.

– Еду в степь. Все уже давно там. Присмотри тут за всем, – сказал он жене, вышедшей во двор. – Гляди, чтобы все тут было в порядке.

Он положил на подводу мешок половы, немного отрубей, овса, сзади привязал ведро, огляделся вокруг, не забыл ли чего, и поехал в степь.

Кругом кипела работа. «Все заранее договорились, кто с кем будет пахать. А где я теперь найду компаньона? – думал он. – Разве только среди тех, у кого пахота не спорится, лошади пристанут и им нужна будет помощь, или среди опоздавших, как и я, не успевших с кем-нибудь договориться. Но как найти таких в степи? Будь у меня плуг, на кой черт они бы мне все понадобились? Мои лошади и сами потянули бы его. Такие справятся за четверых, а то и за шестерых…»

Проезжая мимо пахарей, Танхум заметил, как они смотрят на его лошадей. Какой-то низенький, худенький колонист, пахавший у самой дороги, с завистью сказал своему компаньону, шедшему за плугом:

– Ну и повезло же человеку… Еще как повезло… Шутка ли, такое богатство привалило! Такое приданое! Давно таких лошадей не видал…

– Орлы! Смотри, как летят! – крикнул кто-то издали. Танхум назло всем гнал лошадей во весь опор. Пускай они завидуют! Пускай лопнут от зависти!

Подъехав к отцовской земле, где в прошлом году была толока8, Танхум остановился. Он решил пока что вспахать хотя бы несколько десятин, которые Юдель Пейтрах еще не успел захватить в свои руки. А когда он окрепнет, станет на ноги, он отберет у Юделя всю землю своего отца.

«Отец уже все равно не сумеет ее обработать, – думал он. – Рахмиэл и Заве-Лейб голыми руками, без лошадки и без семян для посева, тоже ничего не смогут делать с ней. Выходит, что земля все равно будет пустовать, бурьяном зарастать, только суслики будут на ней плодиться. А у меня земля зацветет, заколосится».

Желая убедиться, действительно ли это отцовская земля и не ошибся ли он, Танхум оглядел все знакомые с детства приметы, пересчитал число гонов от околицы до того места, где была в прошлом году толока. Да, эта земля принадлежала отцу.

Вдруг откуда-то появился всадник. Он медленно ехал на неоседланном коне, держась руками за гриву. Когда он подъехал ближе, Танхум узнал в нем Гдалью Рейчука. Его черные глазки на маленьком, смуглом от загара лице возбужденно сверкали.

– Нашлась моя кобыла! – издали кричал он. – А я уж потерял надежду найти ее!

Подъехав к Танхуму, Гдалья соскочил с лошади. Увидев кобылу, лошади Танхума заржали, будто узнали ее. В ответ и та заржала.

– Ах ты Красотка! – ласково поглаживая свою кобылу, приговаривал Гдалья. – Почему же ты удрала от меня? Разве я тебя чем-нибудь обидел? И в такую горячую пору, в разгаре жатвы, взяла да исчезла. Хорошо хоть, что к пахоте отыскалась. Кажись, скотина, бездушная тварь, а стосковалась по мне. Только увидела меня – заржала. Обрадовалась, как ребенок… Стой, стой, Красотка!

– Где ты ее нашел? – прервал его Танхум.

– На хуторе, у одного хозяина. Он говорит, что она сама забрела к нему во двор. Где только я ни искал ее, чуть не всю степь обошел.

– Может, она в самом деле сама к нему пришла. Пить, может, захотела. Когда скотине наскучит стоять одной, она, конечно… Может, ты ее плохо привязал?

Танхум старался убедить Гдалыо, что лошадь сама ушла со двора, что никто ее не уводил. Он избегал разговоров о конокрадах, опасаясь, как бы невзначай не вспомнили о том воре, у которого стянул шапку с деньгами.

Гдалья глаз не мог оторвать от своей кобылы. Он настолько был поглощен ею, что даже не заметил лошадей Танхума. Это задело молодого хозяина.

«Подумаешь, тоже мне лошадь… – успокаивал он себя. – Копыта моих лошадей больше стоят,- чем его захудалая кобылка».

Наконец Гдалья пришел в себя и тут только увидел лошадей Танхума.

– Это твои? – спросил он. – В приданое получил? Да, лошади что надо! Теперь ты, Танхум, на коне! Кто может с тобой сравниться? Богатеем станешь…

– Что ты, что ты! – словно оправдываясь, говорил Танхум, – хотя эти слова были ему по душе. – А с кем ты собираешься пахать? – как бы невзначай спросил он Гдалыо.

– Я всегда пашу с Михелем Махлиным.

– А еще с кем?

– С кем придется.

– Четырех лошадей впрягаете в плуг?

– Это смотря какие лошади. Если замученные клячи, то и шестеро не потянут.

– Плуг у Михеля есть?

– Еще какой! Новенький.

– Да ведь лошадь его едва волочит ноги! Не так ли? У него, кажется, мерин?

– Лошадь, правда, у него неказистая, но шустрая.

– Если так, давай втроем пахать. Только не тяни. Сегодня же начинать надо. Сам видишь, все уже пашут. Поди, ни одного хозяина не осталось в Садаеве, все договорились, кому с кем пахать, и давно выехали в степь. Садись, Гдалья, на свою кобылу и скачи к Михелю. Только скорее! Сегодня же надо начать. Нельзя терять ни одного часа, Когда приедете, договоримся, что и как.

– Так ты, значит, предлагаешь пахать вместе? – подумав, спросил Гдалья. – А где ты пахать будешь? На чьей же земле?

– Что значит – на чьей? – Он хотел ответить «на нашей», но, спохватившись, указал пальцем на отцовский участок: – На прошлогодней толоке.

– На толоке земля твердая как камень. А твой отец случайно не сдал ее в аренду Юделю?

– Нет, я сам ее вспашу.

– Ну хорошо, я поеду к Михелю. А ты здесь останешься или вернешься домой?

– Я вас здесь подожду. Зачем зря гнать лошадей? Я пока хорошенько осмотрю толоку.

Гдалья уехал.

Оставшись в степи, Танхум расхаживал по своему полю, ковырял носком сапога землю, желая выяснить, насколько здесь сохранилась влага. Вымерив шагами толоку вдоль и поперек, он отправился к близлежащей балке, где находились две десятины еще не сданной в аренду отцовской земли. Только тут Танхум вспомнил, что где-то здесь недалеко, возможно, пашет и Рахмиэл, а ему бы не хотелось, чтобы до поры до времени кто-нибудь из близких узнал, что он намерен взять в свои руки отцовскую землю. И все же это его не остановило: не торопясь, он измерил шагами и эти десятины, осмотрев каждую лощинку, каждый бугорок. Затем проселочной дорогой он вернулся на толоку и стал выпрягать лошадей. В эту минуту приехали верхом на своих лошадях Гдалья Рейчук и Михель Махлин, волоча за собой плуг.

– Так вместе, значит, пахать будем? – соскочив со своего коня, обратился Михель к Танхуму и по-хозяйски начал разглядывать его лошадей. – Хорошие кони, ничего не скажешь! Твои, что ли? На таких лошадях можно пахать… Наши тоже не отстанут. Правда, они не так в теле, как твои, но тянут здорово.

– А они не пристанут? – с иронической усмешкой спросил Танхум, желая отомстить Михелю за то, что он так скромно отозвался о его лошадях. – Кнут у меня жесткий, что надо.

Запрягая лошадей в плуг, компаньоны договорились, кому сколько земли вспахать. Танхум взял в руки вожжи, свернул на межу и велел Михелю опустить лемех.

Лошади стремительно потянули плуг, и он сверкающими лемехами врезался в почву, поднимая борозду за бороздой.

– Гей, вороной! – подгонял своего коня Михель. – Смотри же, ну посмотри же, как она тянет!

– А моя хуже, что ли, тянет? – обиделся Гдалья за свою кобылу. – Весь плуг тащит одна.

– А почему ты думаешь, что твоя? Моя лошадь разве отстает?

– Гей, детки, но-о-о! – подхлестывал Танхум лошадей Гдальи и Михеля, чтобы показать компаньонам, что их кони плетутся в хвосте, а его перенапрягаются. – Но, детки, не отставать!

Несколько раз они обошли кругом всю толоку, вспахав широкую полосу, обрамляя клин каймой свежевспаханной земли. Неожиданно откуда-то появился на двуколке Юдель Пейтрах. Он соскочил у самой дороги, неподалеку от того места, где заворачивал плуг, и остановился в недоумении. Заметив среди пахарей Танхума, он возмутился и со злой иронией спросил:

– В хозяева метишь? В богатеи?

Танхум промолчал, а в душе Юделя росло озлобление. Он чувствовал, что Танхум может стать ему поперек дороги и забрать в свои руки весь надел Бера Донды.

– Земля, на которой ты пашешь, – моя, мне ее сдал в аренду твой отец, – с раздражением сказал он Танхуму.

– Эта земля не ваша. Я пашу на земле моего отца. Она пока наша.

Ответ Танхума еще больше обозлил Юделя.

– Пока еще хозяин этой земли отец, а не ты! – крикнул он. – Ишь, голоштанник! Земли ему захотелось! Я тебе покажу землю!

Юдель отъехал немного и оглянулся. Он не на шутку стал опасаться, как бы этот хваткий парень на самом деле не захватил весь отцовский надел.

«Податей не платят, а землей хотят распоряжаться… хозяева! – сердито ворчал про себя Юдель. – Но я им покажу! Переговорю с шульцем, чтобы он пустил их землю с торгов за недоимки – черта с два они увидят тогда свой надел. Надо только поторопиться, пока этот прохвост не встанет на ноги и сам не выторгует землю».

Юдель стегнул лошадь и повернул на дорогу.

Больно было Боруху Зюзину смотреть на страдания своей дочери. Гинда и впрямь долго не могла прийти в себя после того, как Танхум так коварно с ней обошелся. Борух готов был голову проломить Танхуму, обидчику его ненаглядной Гинды.

– Я сделаю из этого выродка окрошку, – кипятился он, – за каждую слезу моей дочери я выпущу из его жил ручьи крови.

Гинда умоляла отца не трогать Танхума:

– Люди подумают, что я до сих пор без ума от него. А меня, поверь, совсем не трогает эта история. Подумаешь, сокровище какое!

Выслушав дочку, Борух на время успокаивался, но потом опять начинал кипятиться и угрожать:

– Я молчать не буду. Он меня еще не раз вспомнит. Лучше бы ему было ноги себе переломать, чем переступить порог моего дома!

Чтобы отвести душу, Борух направился к отцу Танхума, Беру Донде.

– Как это могло случиться, чтобы ваш родной сын так низко поступил? – жаловался он старику. – Разве мы его, упаси бог, насильно затащили в наш дом? Он сам заявился и чуть не каждый день обивал порог, по пятам ходил за моей дочерью, и вдруг ни с того ни с сего так обидел мою Гинделе!

Бер сочувственно выслушал гостя. Ему стыдно было за сына. Низко опустив голову и вздохнув, он ответил после минутного молчания:

– Ты думаешь, я могу помочь тебе? Нет, я уже давно потерял власть над Танхумом. Разве он у меня спрашивал, на ком ему жениться? Он и на свадьбу не пригласил ни меня, ни братьев. Я даже ни разу не видел своей невестки, да и не хочу видеть, раз он такой плохой сын. Он для меня – отрезанный ломоть, да и я ему, как видно, чужой, Убей меня, если я знаю, почему он так сделал.

Слова Бера подействовали на Боруха удручающе, он пожалел, что пришел к старику, который и так глубоко несчастен.

Долго они молча сидели за столом, накрытым старенькой, но чистой скатертью, изредка поднимали друг на друга опечаленные глаза, думая свою невеселую думу. Бер давно махнул рукой на своего младшего сына и сейчас старался отогнать мысли, разбуженные неожиданным гостем. Борух же болел за судьбу дочери, все прикидывал, как бы ей чем-нибудь помочь.

Вернувшись домой, Борух, желая утешить дочь и самого себя, громко сказал:

– Нет худа без добра. Надо благодарить бога, что он избавил тебя от такого мерзавца.

– Зачем ты так много говоришь о нем, папа? – сказала Гинда. – Я уже давным-давно не думаю о нем.

Но девичье сердце не камень, и она часто напевала грустную песенку:

– Спой что-нибудь повеселей, – просил отец.

– Ах, папа, я люблю эту песню.

Прошло несколько дней. И вот однажды в узком переулке Гинда лицом к лицу столкнулась с Танхумом, который шел из степи запыленный, обросший рыжеватой щетиной. У девушки при виде его будто что-то оборвалось в груди. Она стремительно повернулась и быстрым шагом пошла обратно.

– Гинда! – окликнул ее Танхум, но она не ответила. – Гинда.

Она остановилась, бросила через плечо:

– Чего тебе?

– Постой, я хочу с тобой потолковать.

– Что тебе от меня нужно?

– Подожди, выслушай меня.

– Я тебе уже сказала, что разговаривать с тобой не намерена. – Гинда резко повернулась и ушла.

Долго еще стоял Танхум и смотрел ей вслед. Он уже пожалел, что остановил ее, но это вышло неожиданно для него самого. Он сейчас не представлял себе, что сказал бы ей, если бы Гинда захотела его выслушать. Подумав, он решил: когда они опять встретятся, он скажет, что иначе поступить не мог, так уж, мол, вышло.

И все же эта неожиданная встреча всколыхнула его Душу.

Придя домой, Гинда все же пожалела, что не захотела выслушать Танхума. Ей было любопытно, что он мог бы сказать ей после всего, что случилось.

«Уж наверняка что-нибудь важное. Да и что я потеряла бы, если бы остановилась и выслушала его? – думала она, – Ровно ничего»!

Отец сразу, как только Гинда пришла домой ваметил, что она чем-то расстроена.

– Что с тобой, доченька? – спросил он.

– Ничего.

– Да разве я не вижу? Что ты скрытничаешь? Ведь я тебе не чужой.

Но, сколько ни подступал к ней с расспросами отец, Гинда так и не призналась, что видела Танхума. Она сильно изменилась за последнее время: стала мрачной, замкнутой, избегала встреч с людьми.

Как-то утром в квартиру Зюзиных, тяжело дыша, ввалилась их дальняя родственница Куня, высокая, худая женщина с узким, бледным лицом. Оглядевшись, нет ли кого-нибудь из посторонних, она выпалила густым басом:

– У меня для тебя, Гинделе, есть сокровище – ангел, посланный тебе богом.

– Не понимаю, о чем вы толкуете, тетя, – недоуменно уставилась на гостью девушка.

– Да что ты, младенец? Тебе нужно все разжевать и в рот положить, а то не поймешь?…

– Я не младенец, и вашего сокровища мне на надо, – начала сердиться Гинда.

– Да пожалей своего отца и близких, Гинделе. Что ж, тебе до седых волос в старых девках сидеть? Ты, верно, считаешь, что лучше твоего… как его там зовут… никого на свете нет?

– А мне никого и не нужно. Пожалуйста, не беспокойтесь обо мне. Когда нужно будет, я и сама найду…

Куня вздохнула, покачала головой:

– Говорят, он уже кается, что расстался с тобой. Да и век будет каяться. Мне вчера рассказали, как ты убежала от него.

– Ну и что же?

– Да ничего. Я только думаю, что теперь он тебе нужен, как собаке пятая нога.

– Я повторяю, тетя, что вы напрасно обо мне беспокоитесь.

И сколько Куня ни уговаривала Гинду встретиться с человеком, который принесет ей счастье, та ничего не хотела слушать.

Куня ушла так и не открыв, кого она пришла сватать, но Борух прекрасно знал, что речь идет о Гдалье Рейчуке.

Гдалье давно уже нравилась Гинда, но, зная, что к ней повадился ходить Танхум, он не решался признаться в своих чувствах девушке, явно заинтересованной другим.

Гдалья был немного старше Танхума. В шестнадцать лет он влюбился в свою двоюродную сестру Рейзеле, но его мать, то ли по причине близкого родства, то ли по другим соображениям, воспротивилась браку. Она старалась убедить сына, что Рейзеле ему не подходит, но это не помогло: влюбленная пара готова была тайком уехать из дому и пожениться. Этому помешали родители Рейзеле, они увезли дочь в город к дальней родне. Когда Гдалья узнал об отъезде любимой и о том, что она вышла замуж, он чуть не сошел с ума от горя. Но теперь, когда умер его отец, мать мечтает о том, чтобы он женился.

– Пока я жива, хочу видеть тебя счастливым, хочу понянчить внучат.

Однако, сколько ему ни сватали девушек, ни одна ему не правилась: старая любовь оставила в его душе слишком глубокий след.

Время лечит всякие раны, в том числе и любовные. Гдалье приглянулась Гинда, и, когда Танхум порвал с нею, он стал захаживать к Зюзиным, хотя девушка не обращала на него внимания.

Напрасно отец пытался завести о нем разговор с дочкой, напрасно хвалил Гдалью,

– Он к тебе приходит, а ты ни разу даже не посмотрела в его сторону, – укорял он Гинду.

– Да разве он только ко мне приходит? – отбивалась та. – Нет, папа, я вижу, что ты хочешь от меня избавиться.

– Упаси бог, – замахал на дочку обеими руками Борух, – но сколько можно, доченька, выбирать? Гдалья свой человек, мы его знаем, чем он не жених?

Гинда отмалчивалась.

…Гдалья все чаще стал появляться у Зюзиных, Борух ласково привечал его и, провожая, не раз давал ему понять, что он желанный гость в этом доме.

И Гинда понемногу стала привыкать к своему настойчивому поклоннику, с большим доверием разговаривала с; ним, все больше уделяла ему внимания. Даже улыбка иногда озаряла ее хмурое лицо. От Боруха это не ускользнуло, и однажды, когда Гинда с Гдальей о чем-то оживленно беседовали, он поставил на стол графинчик с наливкой, наполнил рюмки и сказал:

– Дети, а что, если мы сегодня поздравим вас? Гинда смущенно взглянула на отца и опустила голову.

На лице Гдальи расцвела счастливая улыбка. Чокнувшись с Гиндой и со своим будущим тестем, он радостно провозгласил:

– Мазлтов9!

Они выпили вино и поздравили друг друга. Так Гдалья с Гиндой стали женихом и невестой.

А через три недели, когда Борух, продав кое-что, собрал немного денег, он пригласил свою и Гдальину родню, справил дочкину свадьбу.

Через несколько дней Давид снова появился в Садаеве. Он переночевал у сестры и на следующее утро чуть свет отправился в соседние еврейские колонии, где у него были друзья, и с их помощью собрал кое-какое продовольствие для бастующих рабочих. Бодрый и радостный возвращался Давид домой. Как всегда, он шел не спеша, оглядываясь по сторонам, мурлыча какую-то песенку.

Кровавым багрянцем разлились по краю неба лучи заходящего солнца, опускавшегося все ниже и ниже. Темно-серые облака плыли по хмурому, осеннему небу, обгоняя друг друга и сливаясь в густую тучу. На краю Садаева, там, где кончаются картофельные огороды, тихо колыхались воды в ставке, отражая то полосы темно-серого цвета, то зарево заката. Уныло квакали лягушки. Влажный осений ветер носился по степному простору, тоскливо завывал в печных трубах и напоминал о надвигающихся вьюгах-метелицах.

Вечерние сумерки уже окутали Садаево. Женщины суетливо бегали по двору, хлопотали по хозяйству, спешили дотемна подоить коров, напоить телят, загнать кур в курятники. Издали доносился скрип колодцев: доставали воду для скота. Хозяева сновали по своим дворам, занося на ночь корм скоту.

Подойдя к хате старого Бера, Давид заглянул в окно. За столом, тускло освещенным светом лампы, сидели Бер Донда и Фрейда и ужинали.

«Рахмиэл и Заве-Лейб, видать, заночевали в степи», – решил он.

Не заходя в хату, Давид отправился в степь. По его расчетам, они должны были пахать недалеко отсюда, на участке Бера Донды, арендуемом Юделем. Если их там не будет, он вернется домой.

Еще издали Давид заметил потухающий костер. Подойдя поближе, он увидел Рахмиэла, задумчиво сидящего у костра. В котелке на треножнике варился ужин. Услышав шорох шагов, Рахмиэл обернулся.

– Ах, Додя! Наконец-то! Где ты был? Мы с нетерпением ждем тебя.

– А что?

– Надо же в город отправить продукты.

– За этим я, собственно, и приехал. Надо только подводы обеспечить.

– Постараемся! Об этом не беспокойся.

Рахмиэл подбросил в костер охапку сухого курая. Потрескивая, он быстро воспламенился. Яркие языки пламени поднялись вверх. Как бабочки на огонь, стали сходиться к костру люди, пахавшие поблизости и оставшиеся на ночь в степи. Поздоровавшись с Давидом, они усаживались вокруг костра, закуривали, пекли в золе картошку, беседовали, спорили, перебивая друг друга.

Больше всего толковали о богатых хозяевах, о том, почему одним везет, а другие прозябают.

– Деньги что голуби, – отозвался кто-то, – где обживутся, там и ведутся.

– А почему же они у меня не обжились? – спросил Гдалья.

– Надо знать, как их привлечь, заманить, – сказал Михель, – в этом и. весь секрет.

– Это бабские сказки! – вмешался в разговор Борух. – Мне кажется, что человек наживает добро только тяжелым трудом, недоедает, недосыпает и постепенно откладывает копейку за копейкой. А когда скопит немного денег, покупает лошадку, коровушку… Если, конечно, повезет и бог даст хороший урожай раз-другой. Вот так и становятся хозяевами…

– Бог помогает не всем и чаще не тем, кто заслуживает, – отозвался Гдалья. – Разве Рахмиэл и Заве-Лейб трудятся меньше Танхума? Вот Танхуму повезло… быстро обзавелся хозяйством, а его братья горе мыкают. А что имеет бог к Рахмиэлу и Заве-Лейбу? Разве они кого-то обидели или присвоили себе что-нибудь чужое?

– А мы что? Разве я, Гдалья, Михель и еще такие, как мы, кого-нибудь обидели? Мы, слава богу, тоже ни у кого ничего не забрали, работаем как волы и не вылезаем из нужды, – сказал Борух.

– От работы устанешь, а богат не станешь, – заметил Давид, – а кто много спит, тот, слава богу, сыт.

– Богатому не спится, богатый вора боится, – пошутил кто-то из сидящих у костра.

– Богатый сам не спит и своему батраку спать не дает, – вмешался в разговор молчавший до сих пор Рахмиэл. – Весь день работай на него, а по ночам его же добро сторожи!

– А что вы скажете о проделке, которую разыграли с шульцем? – усмехнувшись, спросил Гдалья. – Под самым носом вывесили бумажку. Как там было написано?

– «Не платите податей за хозяина, – напомнил Борух. – Хватит ему драть с вас по три шкуры!» Дай бог здоровья этому смельчаку, который вывесил эту бумажку. У нас еще такого не бывало…

Давид внимательно выслушал все, о чем говорили вокруг костра, и приглушенным голосом сказал: – Вы спрашиваете, откуда у нас берутся бедняки? А вот откуда: шульц накладывает непосильные подати на бедняка… Чтобы уплатить их, приходится ему продать последнюю лошадку, единственную коровушку, земля его попадает к зажиточному хозяину, и ему же приходится идти к нему батрачить.

– Совершенно верно, – поддержал Давида сидевший возле него старичок, – я сам слышал, как Юдель Пейтрах пришел уговаривать шульца пустить с торгов земли Бера Донды. «Уплатить подати Бер все равно не может», – сказал Юдель. А у шульца башка варит. Он-то уж знает, как сделать, чтобы земля реб Бера оказалась в руках Юделя или другого хозяина.

– Мы ноги переломаем тому, кто посмеет полезть на нашу землю! – крикнул Заве-Лейб. – Голову снимем, кто только притронется к ней!

– Если молчать будем, богатеи нас совсем задавят, – отозвался Михель.

– Молчать нельзя! Нельзя допустить, чтобы шульц с нас шкуру драл! – послышались голоса,

– А кто сделал шульца хозяином над вами? – спросил Давид, обводя глазами сидевших на корточках людей.

– Что значит кто? Неужели мы сами? Его сделали главным, вот он и хозяйничает! – крикнул старичок со своего места.

– Вы молчите, вот он и на голову вам лезет, – сказал Давид. – Богатеев шульц боится. Они его выбирают, и они же могут его скинуть, а бедняк для него кто? Богатеи с шульцем всегда договорятся. Он ведь и сам богатей. Ворон ворону глаз не выклюет.

– Правильно, так оно и есть, – отозвался Рахмиэл. – Хватит гнуться перед мироедами!

– Если поодиночке будете вести борьбу с богатеями, у вас ничего не получится, – продолжал Давид. – Когда в Златиновке в пятом году крестьяне поднялись против помещика, у нас в Садаеве и в других деревнях молчали, а если бы все воедино действовали, подавить восстание было бы невозможно, и все же, несмотря на это, и наши хозяева стали смирнее ягнят.

– А чего они добились, бунтовщики-то? – спросил Борух и сам себе ответил: – Прибыли казаки и всех перепороли, многих до смерти засекли, а сколько людей арестовали, в Сибирь на каторгу отправили!

Пахари, сидевшие вокруг костра, с затаенной надеждой устремили взгляды на Давида, и в этих взглядах застыл вопрос: «Что же делать?»

Давид сидел, как бы обдумывая, что же ответить этим людям. Он выгреб из золы костра испеченную и обуглившуюся картофелину и стал ее чистить, перекладывая из одной руки в другую, чтобы не обжечь пальцы, затем съел ее, стряхнул с черной косоворотки крошки и сказал:

– На ошибках повстанцев Златиновки будем учиться. Они потерпели поражение потому, что десятки и сотни деревень, где мужики голодают и нищенствуют, не поддержали их.

Если бы все деревни и села поднялись, как один, казаков не хватило бы, чтобы их усмирить, и помещик и богатей больше не смогли бы лезть на голову крестьянам.

Давид умолк, как бы выжидая нового вопроса. Но все молчали, и он продолжал:

– Главная же причина неудач крестьянских восстаний заключается в том, что трудовой люд села, который борется за свое освобождение, вовремя не протянул руку рабочим. Рабочие в городах терпят нужду, так же как и крестьяне в деревне, а то и больше, интересы у них общие, поэтому они должны рука об руку бороться против их поработителей.

– А что понимает рабочий человек в наших крестьянских делах? – спросил Гдалья.

– У рабочего и крестьянина один и тот же враг – эксплуататор, – ответил Давид, – поэтому у них цели общие – покончить разом с поработителями и в городе и в деревне.

– Верно, – поддержал Давида Михель. – Вот мы у себя в степи боремся против сусликов: выгоним их из одной норы, а они залезают в другую. А если их со всех сторон начать истреблять, им прятаться будет негде, и мы раз и навсегда избавились бы от них.

– Вот-вот, совершенно верно! – воскликнул Давид. – Разве продукты, которые мы собираем для бастующих рабочих города, не есть те самые совместные действия, о которых мы говорим? Разве рабочие не борются за освобождение крестьян от гнета помещика и сельского богатея?

…Уже рассветало, когда Давид, распрощавшись с собравшимися у костра людьми, отправился к сестре, где собирали продукты для бастующих рабочих города.

– Башковитый парень, – провожая его, перешептывались колонисты, – понимает толк в наших делах.

– Ай да Давид! – воскликнул Гдалья. – Вот что завод из него сделал! Остался бы он в Садаеве, был бы таким же темным, как и мы.

Рано утром, озираясь по сторонам, Давид добрался до хатенки Бера Донды. На пороге его встретила Фрейда.

– Додик! – обрадовано воскликнула она. – Где ты пропадал? Мы уж тут не знали, что и думать. Смотри, на кого ты похож! Пыльный, грязный! – Фрейда живо зажгла ночник, подала брату миску с водой, полотенце. – Заждались мы тебя. Приехал в гости, а сам на глаза не показываешься…

– Я был в соседней колонии, – оправдывался Давид.

Он умылся, переоделся. Бер, который возился на огороде, зашел на минутку в хату. Увидев гостя, он пристально поглядел на него. Потом сердито, обнажая редкие черные зубы, стал изливать свое возмущение:

– Хотят меня живьем в могилу закопать.

– Кто? Что случилось? – уставился на Бера Давид.

– Не иначе как шульц решил согнать меня с моей собственной земли: вызвал в приказ и велел до покрова уплатить все недоимки… Я ведь в прошлом году все до копейки уплатил. Теперь опять требует. А где я ему возьму? Земля у Юделя, а я подати должен платить!…

Из разговора в степи у костра Давид уже знал, почему шульц так наседает на Бера, но, не желая огорчать и без того расстроенного старика, он пробормотал:

– Что-то, наверно, задумал шульц…

Но Бер, как видно, хорошо знал, что затеял шульц.

– Всю жизнь земля была моей! – воскликнул он, схватившись рукою за грудь. В глазах его блеснули слезы. – Моим потом пропитан на ней каждый клочок. Ни днем, ни ночью мы не знали ни отдыха, ни покоя, сытого дня не знали, а теперь этот кровосос будет продавать нашу землю с торгов!

Неожиданно в хату вошел Танхум.

Со дня женитьбы он еще ни разу не заходил сюда. Теперь он решил объяснить отцу, почему не пригласил ни его, ни братьев на свою свадьбу. Он уже и оправдание придумал: к его Нехаме, мол, сватался другой, и он, опасаясь потерять невесту и приданое, поторопился немедленно сыграть свадьбу.

Рассказав все это, Танхум перевел разговор на другую тему. Он заговорил о земле, которая находится в руках Юделя Пейтраха, и намекнул отцу, что пора, мол, отобрать ее у него и передать ему. Он-то уж не обидит родного отца и братьев.

Вначале Давид не обращал внимания на Танхума, но, услышав, что речь зашла о земле, с усмешкой прервал его:

– Слышите, реб Бер, какой у вас преданный сын? Недаром он был сотским. Научился у шульца, как прибирать к рукам чужую землю…

– Я ведь хочу отобрать нашу землю, которая попала в чужие руки! – резко возразил Танхум. – К тому же я уже давно не сотский, можешь сам занять это место, если тебе завидно.

– Шульц меня не возьмет на такую почетную должность. Да разве я сумею так прислуживать ему, как ты?…

– Брось свои шуточки! – вспылил Танхум и стремительно вышел из хаты.

Давид собрался прилечь отдохнуть, но в это время, запыхавшись, вбежал Рахмиэл и встревожено выпалил:

– Урядник приехал в Садаево… Боюсь, что по твою душу… Все шныряет… Все чего-то ищет да рыщет…

Давид быстро оделся и задворками отправился в условленное укрытие.

Поздно вечером, узнав, что урядник уехал, Рахмиэл пришел к Давиду и тихо сказал:

– Можно идти домой.

Тихо ступая, озираясь, они добрались до хаты Бера Донды. На пороге их поджидал хозяин.

– Ну, слава богу, все обошлось, – сказал он.

– Урядник, значит, уехал? – переспросил Давид. – Не подослал ли шульц Танхума выследить, здесь ли я?

– Кто его знает, – отозвался Бер. – Он со мной говорил только о земле.

Давид и Бер направились в хату, а Рахмиэл пошел в сарайчик, где в свободное время что-то мастерил. Фрейда быстро подала брату и свекру ужин. Когда они поели, Давид прилег отдохнуть, а Бер вышел во двор. Стоя у порога сарайчика, он любовался, как ловко работает Рахмиэл, и думал:

«Руки у него, как у покойного моего отца, царствие ему небесное. И голова светлая, смекалистая. Но счастья не послал ему господь. Сколько он ни трудится, выбиться из нужды никак не может».

Мысль о том, что Рахмиэл во всем похож па деда, вызвала у него особый прилив чувств. Старика больше бы радовало, чтобы не Танхуму, который своими повадками вызывает у него немало огорчений, а Рахмиэлу улыбнулось счастье. Не один раз возмущался Бер, видя, как Танхум, приходя к Рахмиэлу, всегда приносил в мастерскую что-нибудь для починки – то дверную петлю, то замок, то лемех… «Все зарится на даровые руки Рахмиэла», – раздраженно ворчал про себя старик.

Рахмиэл никогда никому не отказывал в помощи. Всегда занятый чем-то, он не задумывался над тем, что происходит в Садаеве. Свою работу у Юделя Пейтраха он воспринимал как должное, исправно выполнял обязанности батрака и мало вникал в то, что происходит в мире. Но со времени приезда Давида в душе его зашевелились новые, неведомые ему чувства. Он всем своим нутром почуял правду в том, что говорил Давид.

Увлеченный своей работой, Рахмиэл не заметил ни отца, который все время стоял и наблюдал за его работой, ни подошедшего позднее Давида,

– Хватит на сегодня! Хватит! Отдохни! Наработался за день! – сказал отец.

– Что? О чем ты? – спросил Рахмиэл, не подымая глаз.

Только тогда, когда к нему подошел Давид и положил руку на плечо, он как бы очнулся.

– А я сегодня уезжаю, – тихо, почти шепотом сказал Давид.

– С чего это вдруг? От урядника убегаешь? Так ведь он уехал…

– Пора отправить в город собранные продукты.

– Это да…

– Скоро должен подъехать на своей лошадке Борух Зюзин. Я только что встретил Гдалью, он тоже обещал подъехать… Надо сейчас же снять продукты с чердака и погрузить их на подводы. Только побыстрее, без задержки…

– Все сделаем, не беспокойся, на это много времени не надо, – ответил Рахмиэл, продолжая постукивать молотком. – Было бы только что погружать…

Давид прошел в уголок сарайчика, порылся там среди хлама и вытащил оттуда завернутую в тряпку книжечку, которую спрятал сразу же по приезде сюда.

– На вот эту книжечку, прочитай и спрячь в надежном месте. Дай еще кому-нибудь из наших почитать.

– Мне бы что-нибудь про машины, – отозвался Рахмиэл.

– Я тебе пришлю книжки и о машинах. А в этой книжечке рассказывается о том, о чем мы вчера ночью у костра говорили… Только помни: никому не показывай ее, кроме наших…

– Хорошо, – обещал Рахмиэл.

Они еще немного потолковали, затем, спрятав книжечку, отправились в хату, где Фрейда с Бером готовили продукты к отправке в город.

В первые дни пахоты Танхум еще изредка ночевал дома, а когда переехал подальше, то и вовсе перестал показываться в Садаеве, чтобы не гонять лошадей попусту.

Оставшись одна-одинешенька, Нехама целый день хлопотала по хозяйству и приводила в порядок двор. Работы хватало: всюду было захламлено, палисадник разгорожен, хата не мазана. Нехама решила управиться с делами до появления Танхума и работала не покладая рук. Она замешала глину с перепревшей соломой и кизяком, обмазала хату снаружи, убрала граблями прелую солому, оставшуюся еще от прежнего хозяина, почистила и подмела двор, засыпала землей все ямочки и впадинки, чтобы после дождя не стояли лужи.

Когда наступал вечер, Нехама выходила за ворота и глядела, не едет ли муж. Впервые в жизни она почувствовала тоску одиночества. В доме отца она весь день проводила в хлопотах, работала много и никогда ни о ком не тосковала. Теперь же по вечерам ее неодолимо влекло в степь, к Танхуму. По вечерам, когда поблизости громыхала подвода, в ее глазах загорался огонек – авось едет муж. Но стоило подводе пронестись мимо, огонек тускнел и глаза снова становились грустными.

Нередко Нехама выходила встречать Танхума в степь. От осенней степи веяло тихой грустью. Опустошенная, она как бы тосковала о раздолье волнистых хлебов, о золотистых далях, о пении птиц и шумных теплых ветрах.

Глядя издали на Нехаму, колонисты говорили?

– Смотрите-ка, какая красотка! Здоровая, как те кобылицы, которых дали ей в приданое… Все бегает встречать своего муженька, – соскучилась, видать.

Нехаме хотелось как можно скорее показать мужу, какой порядок она навела во дворе и в хате. Обмазав и побелив хату снаружи, она хотела внизу обвести ее каймой. Но без Танхума она не решалась это сделать. Надо было с ним посоветоваться, чем обвести: сажей или синькой?

Первые вечера, когда Танхум еще приезжал из степи на ночевку домой, она с радостью показывала ему все, что успела сделать без него. Он самодовольно улыбался и хвалил жену за ее умелые руки:

– Хорошо, Нехама, очень хорошо! Пусть люди видят, какую хозяюшку я привел… Мастерицу на все руки!

Он ласково обнимал ее, а она все рассказывала и рассказывала, как думает убрать и навести уют в хате.

– Вот там, в углу, я поставлю столик, у стены возле столика у меня будет стоять кушетка, которую покрою чехлом. Окна занавешу белыми занавесками. По обе стороны окна будут висеть фотографии моей покойной матери, отца. Ты тоже найди фотографии, а может, найдешь и красивые картины… А когда поедешь на ярмарку, не забудь купить дорожки для полов и рогожки, чтобы ноги вытирать. Ведь жалко каждый раз стелить солому, да и разносишь ее по дому… Не забудь еще купить большой помазок для побелки стен и маленький, чтобы окантовывать внизу у пола и припечья.

– Ладно, ладно, куплю, все.куплю, Нехама. У нас в доме будет не хуже, чем у других хозяев, – отвечал Танхум, валясь с ног от усталости.

Но Нехама, сидя у постели полусонного мужа, продолжала щебетать и расписывать, как все в доме будет выглядеть.

– Из кухни надо будет вынести шкафчик. Стол поставим посреди комнаты… Когда поедешь на ярмарку, не забудь, пожалуйста, купить синьки. Красные и черные вышивальные нитки, если попадутся, тоже купи. Хочу вышить пару полотенец и салфеток.

– Хорошо, хорошо, все куплю, Нехама… – сквозь сон бормотал Танхум.

Вскоре пахоту закончили, и колонисты с плугами и боронами возвращались домой. Нехама вышла в степь и около толоки, неподалеку от Садаева, встретила мужа. Лицо его, густо заросшее щетиной, почернело от пота и грязи.

При виде жены голубые глаза молодого хозяина засверкали. Остановив лошадей, он велел Нехаме сесть на подводу.

– Ты куда это направилась? – спросил он.

Нехама зарделась, застенчиво опустила большие черные глаза.

– Почему последние дни не приезжал? – спросила она.

– А что? Что-нибудь приключилось дома? – ответил Танхум вопросом на вопрос.

– Ничего… Просто я начала беспокоиться… Навела порядок во дворе, а теперь хочу взяться за уборку в доме, скоро ведь праздники. Может, отец мой заглянет к нам посмотреть, как мы живем…

Нехама минуту помолчала, потом добавила:

– А вот позавчера наша рыжая курица задала мне много хлопот. Она, проклятая, потеряла где-то яйцо… Повадилась по чужим дворам бродить и там снеслась. Еле нашла…

– За курами нужен глаз да глаз, – сказал Танхум, довольный усердием и хозяйской расторопностью жены.

Не спеша Танхум подъехал к околице и повернул к себе во двор. Он быстро распряг лошадей, завел их в конюшню и поспешил в хату.

Нехама еще раз показала мужу, что успела сделать, поднесла ему миску с теплой водой, и он начал умываться. Затем велел ей подать ему новый костюм и сатиновую рубашку.

Нехама удивленно посмотрела на Танхума и спросила:

– Что за праздник ни с того ни с сего? Время спать ложиться, а ты наряжаться вздумал.

– Надо сходить к шульцу. Ведь люди считают меня хозяином, и ходить в старой одежде мне не пристало.

Жена ему подала новый костюм, рубашку и сапоги, которые он справил себе к свадьбе. Переодевшись, Танхум поспешил к шульцу.

Весть о том, что шульц собирается продать с торгов землю отца, не давала покоя Танхуму. Он решил во что бы то ни стало переговорить с шульцем, желая добиться от него согласия переписать землю отца на его, Танхума, имя. Ну, а все подати и недоимки он, конечно, возьмет на себя. Танхум опасался, как бы Юдель Пейтрах не опередил его.

Отойдя немного от своего дома, Танхум в раздумье остановился. Как быть: потолковать ли раньше с отцом и братьями или сразу пойти к шульцу? Но тут он издали заметил шульца. Тот шагал рядом с Юделем Пейтрахом и оживленно о чем-то с ним разговаривал. Танхум проследил, куда они направились, заметил, где свернули, и, быстро обойдя их стороной, очутился далеко впереди них. Когда шульц с Юделем подошли поближе, староста заметил Танхума. С чувством собственного достоинства молодой хозяин подошел к шульцу и Юделю и, как равный с равными, поздоровался с ними. Шульц с изумлением посмотрел на бывшего сотского, пожал ему руку и уважительно, словно перед ним стоял не прежний бедняк, заговорил:

– Ты, слыхать, в зажиточные хозяева метишь? Говорят, хорошую пару лошадей в приданое получил…

– А что? Разве у меня на роду написано, что я вечно должен нищенствовать? – с ядовитой ухмылкой ответил Танхум. – Неужели мне нельзя иметь пару хороших лошадей? Только реб Юделю богом завещано иметь хороших лошадей?…

– Ишь наглец какой! Со мной себя равняет! – возмутился Юдель, желая унизить Танхума в глазах шульца. – Он думает: сел в телегу, так сразу и поехал…

Они повернули к дому шульца. Танхум от них не отставал. Он старался выставить напоказ свои новые сапоги, новый костюм, чтобы шульц своими глазами видел, что перед ним уже не прежний сотский. Но шульц не обращал на него внимания. Он тыкал палкой в кучки золы, которую хозяйки выбрасывали из печей прямо на улицу, и сердито ворчал:

– Штраф! Штраф! Они у меня заплатят штраф! Побранившись, шульц успокоился. Только теперь он обратил внимание на Танхума и оглядел его с головы до ног.

Все трое они подошли к воротам усадьбы шульца, постояли немного, и Юдель с шульцем вошли в дом. Танхум не последовал за ними. Он решил поговорить с шульцем с глазу на глаз.

Взад и вперед ходил он по улице и волновался. Сердце его замирало при мысли, что в это самое время Юдель, возможно, договаривается с шульцем о земле отца и что его дело проиграно. Он осторожно подошел к окну, желая подслушать, о чем они толкуют.

– Тихо разговаривают, черти, чтоб им сгореть! – выругался Танхум.

Он вышел к воротам, сел на скамейку, которая стояла у забора, и стал ждать ухода Юделя. Когда тот показался на пороге, Танхум быстро отскочил в сторону. Проводив взглядом уходящего Юделя, Танхум тихо подошел к двери, осторожно отворил ее.

Шульц, без пиджака, в жилете, выбежал в переднюю и, увидев бывшего сотского, спросил!

– Чего тебе надо?

– Хотел поговорить насчет отцовской земли. Вы собираетесь продать ее с торгов, так я бы мог заплатить за отца подать…

– Даже ночью покоя нет от вас! – рассердился шульц, придерживая рукой дверь, словно не желая впускать Танхума в дом. – Чего прешь ко мне домой в такой поздний час и морочишь мне голову?… Придешь завтра в приказ.

– Юдель всю степь хочет захватить в свои руки… Ему все мало, – сказал напрямик Танхум и со злобной усмешкой добавил: – Он хочет стать первым богатеем в Садаеве.

– А он тебе рассказывал, кем он хочет стать? – резко прервал его шульц, возмущенный тем, что Танхум угадал его мысли. – Придешь в приказ, там посмотрю… Пока иди домой!… Насчет отцовской земли не со мной надо говорить, – уже мягче сказал он. – Поезжай к Ковальскому, попечителю еврейских колоний. Он находится в городе, там надо ходатайствовать об этом…

Танхум покоя не давал шульцу, пока не получил у него нужную бумажку к попечителю еврейских колоний.

– Смотри же, голову с тебя сорву, если хоть кому-нибудь заикнешься, что получил такую бумажку от меня, – строго-настрого предупредил его шульц.

Танхум клялся всеми святыми, что будет нем как могила.

Зима наступила рано. Разгулявшиеся по степным просторам ветры с тоскливым завыванием гнали по мутному небу стаи густых мрачных темных туч. Выпадавший по ночам реденький снег оставлял белые пятна во дворах, на черных свежевспаханных нивах и на пожелтевших нескошенных травах, на косогорах и в балках. А вскоре тучи разверзлись и повалил пушистый снег. Белесая пелена закрыла небо. Разбушевались метелицы. Они то стихали, то опять с неистовой силой мчались по бескрайним степям. Прошло несколько дней, снежные бураны стихли, и установилась санная дорога.

Танхум, не откладывая, решил отправиться в город. Шульц подробно объяснил ему, куда идти, к кому обратиться, что и как говорить. Он даже посоветовал Танхуму поприличнее одеться и при входе к попечителю спять шапку.

Шульц вслух прочитал бумагу и своими словами объяснил Танхуму, что там написано. В бумаге говорилось, что Бер Донда передает сыну Танхуму Донде свой надел земли, так как не в состоянии обрабатывать его и платить подать. Поэтому приказ колонии Садаево просит переписать означенный земельный надел на имя Танхума, сына Бера Донды.

– Хорошо, очень хорошо! – воскликнул Танхум, одобрительно покачав головой.

Будучи сотским, этот пройдоха-парень, как гончая собака, все разнюхивал, ко всему присматривался и прислушивался, будто наперед знал, что когда-нибудь это пойдет ему на пользу. Он всячески заискивал, лебезил перед шульцем, передавал ему подслушанные разговоры, желая своей преданностью втереться к нему в доверие. Сотский уже давно проведал, что шульц и Юдель Пейтрах ненавидят друг друга и готовы съесть один другого, хотя на глазах у людей они мирно разговаривают, делая вид, что почитают друг друга. Танхум прекрасно понимал, что шульц не хочет, чтобы Юделю досталась земля Бера Донды, ибо тогда он еще больше разбогатеет и станет полновластным хозяином в Садаеве. Поэтому шульц исподтишка делал все для того, чтобы земля досталась Танхуму.

А Юдель между тем не оставлял мысли прибрать к рукам землю Бера Донды. Его собственный земельный надел был ничтожно мал. Пахал и сеял он в основном на чужой земле, арендованной у бедняков-колонистов, или на землях, переданных в казну за неуплату податей.

Земельный участок, который получил дед Юделя Пейтраха при первоначальном наделении землей евреев-колонистов, был раздроблен между сыновьями деда, а в дальнейшем их клочки делились и между внуками. Каждый из них, получая в наследство клочок земли, обзаводился своим хозяйством. Когда Юдель женился, он с трудом приобрел лошадку и вспахал и засеял те несколько десятин, которые ему достались от отца. Но ему не везло: земли было мало, урожаи скудные, и не всегда хватало хлеба для себя и корма для скота. Тогда он решил заняться торговлей: продал корову, купил несколько ящиков водки, получил патент и, прибив к своему дому зеленую вывеску, открыл трактир.

Но в Садаеве это дело не имело успеха, почти никто не посещал трактир, и Юдель был в отчаянии. Он запряг лошадку, погрузил на подводу ящики с водкой и отправился в соседние села. Приезжая в какое-нибудь село, он прибивал вывеску к одной из хат и открывал торговлю.

Неожиданно появлявшаяся красиво разрисованная вывеска со словами, которые мужики не могли прочесть, вызывала у них разные толки: одни полагали, что приехал портной, и с холстами под мышкой валили в хату под вывеской. Другие считали, что это сапожник, и несли туда кожу и рваную обувь. Третьи думали, что под зеленой вывеской открылась лавчонка, и отправлялись туда за покупками.

Юдель встречал мужиков с распростертыми объятиями и щедро поил их водкой. Те, у кого были деньги, расплачивались за выпивку деньгами, а у кого денег не было – оставляли в заклад холсты, кожу, сапоги.

Распродав запасы водки, Юдель отправлялся на ярмарку, продавал там полученные в залог вещи, снова закупал водку и отправлялся в другое село. Там повторялось то же самое: Юдель отпускал водку за деньги и под заклад, а на ближайшей ярмарке продавал вещи, опять закупал водку и переезжал в третье село. Так он странствовал из села в село до тех пор, пока до него не дошел слух, что мужики, у которых он выманивал вещи, ищут его и хотят с ним расправиться. Юдель струхнул, бросил торговлю водкой, вернулся в Садаево и снова взялся за хлебопашество, арендовав у бедняков землю. Прибыль, полученная от торговли водкой, дала ему возможность быстро стать на ноги. Он расширил свои посевы за счет аренды земель бедняков, выстроил большой просторный дом под черепичной крышей, конюшню с благоустроенными стойлами для лошадей, коров и молодняка, ригу на двенадцати стропилах для хранения корма скоту и помещение для сельскохозяйственного инвентаря. Засадил весь двор фруктовыми и ягодными деревьями.

Когда сыновья Юделя подросли, он стал бояться, как бы они не растащили его добро. Поэтому он заранее поделил между ними землю, которая ему досталась в наследство от отца, выделил им кое-что из сельскохозяйственного инвентаря, дал им по лошадке, чтобы они самостоятельно завели хозяйство и жили отдельно. Но сыновей к земледелию не тянуло, и они стали барышничать – ездить по ярмаркам, покупать и продавать лошадей. Жили они отдельно и от земли отца отказались, а Юдель, охотно пользуясь этой землей, арендовывал все новые и новые участки, постоянно увеличивал посевные площади, и богатство его росло.

«Весною надо будет нанять еще несколько батраков, – решил он. – Одному Рахмиэлу стало трудно справляться с таким большим хозяйством».

Когда пришла зима, Юдель, ожидая отела коров, велел Рахмиэлу ночевать в хлеву. Он и сам часто вставал ночью и в сапогах, надетых на босую ногу, в большом медвежьем тулупе часами просиживал с Рахмиэлом в хлеву. Вот и сегодня Рахмиэл лежал на сене, приготовленном на ночь для скота, и внимательно слушал хозяина, пытаясь понять, к чему тот клонит. Его удивляло, что, обычно суровый и, грубый в обращении, Юдель говорит с ним спокойно, даже ласково. Он слушал хозяина, не прерывая, его, только покорно кивал головой.

Рахмиэл догадывался, что разговоры Юделя Пейтраха имеют одну цель: окольными путями выведать у него, что говорят в доме Бера Донды о земле и о затеях Танхума. Видя, что Рахмиэл отмалчивается, Юдель обозлился, с хозяйской строгостью выбранил батрака и велел ему передать отцу, что он просит его прийти к нему завтра вместе с Заве-Лейбом по очень важному делу.

– Сам тоже приходи, – добавил он минуту спустя.

На следующий день Бер надел свои дырявые истоптанные сапоги выбил пыль из старого изношенного овчинного тулупа и, накинув его на себя, отправился с Заве-Лейбом к Юделю Пейтраху.

«Раз сам хозяин зовет, значит, дело важное», – решил Бер.

Во двор Юделя Бер с сыном вошли робко, с опаской. Большой косматый пес, почуяв чужих людей, выскочил из своей конуры и, подпрыгивая, начал рваться с цепи.

– Пошел вон, чтоб ты сдох! – прикрикнул на него Заве-Лейб.

Пес залаял еще неистовее. Бер огляделся, не вышел ли хозяин. Но тот спокойно сидел в жарко натопленной горлице, без пиджака, в одном жилете, и заглядывал в Ветхий завет. Зимою в свободное время Юдель частенько перелистывал пожелтевшие от времени страницы старых фолиантов, чтобы колонисты, заходя к нему в дом, своими глазами видели, что он не такой неуч, как они, что он сведущ в Священном писании и потому имеет право поучать их.

Услышав собачий лай, Юдель оторвался от книги, подошел к окну, выходящему во двор, и проворчал:

– Чего это разлаялся пес?

Заве-Лейб с отцом стояли среди двора и озирались, словно искали чего-то.

– Смотри-ка, сколько соломы! – изумился Заве-Лейб и тихонько толкнул отца в бок. – Видать, с прошлого года, а то и с позапрошлого. Такую уйму соломы и на пятидесяти арбах не перевезешь.

– Ты что, впервые видишь это? Ты ведь работал у него, – удивленно проговорил Бер.

– Я больше в степи работал, – ответил Заве-Лейб, – а если, бывало, зайдешь во двор, он тут же гонит: скорей, скорей уходи!

Бер посмотрел на длинные, плотно умятые от долгого лежания стога соломы, а Заве-Лейб пересчитал их и загляделся на огромную, из двенадцати стропил, ригу.

«Сколько мажар10 можно вместить в такую ригу?» – подумал Заве-Лейб.

Вдруг он увидел стаю белых, голубых, пятнистых с золотыми шейками голубей, которые кружились над крышей конюшни.

– Ишь сколько голубей у него завелось! – с завистью воскликнул он. – Даже и на них ему везет.

Быстрым взглядом окинув просторный хозяйский двор, Заве-Лейб шмыгнул в конюшню. Пес еще яростнее залаял, запрыгал, гремя цепью.

Из дома вышел хозяин, огляделся и, увидев во дворе Бера, подошел к нему. Он протянул ему руку и со слащавой улыбкой произнес «шолом алейхем» – «мир вам».

– Чего стали посреди двора? Заходите! А Заве-Лейб где?

Бер поднял голову и только теперь увидел, что сына нет рядом с ним. Указав рукой на конюшню, он сказал:

– Наверно, туда зашел.

– А чего ему там надо? Что он там забыл?

– Наверно, лошадей посмотреть… Страсть как любит коней…

– Что, никогда в конюшне не был? Мало ли он ходил ко мне во двор? – сердился Юдель.

Из риги вышел Рахмиэл с двумя полными мешками половы. Юдель, насупив брови, сердито посмотрел на него и крикнул:

– Почему конюшня открыта? Сколько раз надо тебе говорить, чтобы она была закрыта!… Отнеси корм скоту и иди в дом!

Рахмиэл занес полову в конюшню. Хозяин пошел следом за ним. Он долго искал глазами Заве-Лейба и не мог найти его.

А Заве-Лейб между тем забрался к лошадям и, переходя от одного стойла к другому, осматривал каждую лошадь. Он поглаживал их по шеям, открывал им рот и определял по зубам их возраст. Смотрел, не повреждены ли ноги, хорошо ли подкованы, и искренне радовался, что все лошади как на подбор удивительно хороши.

– Ох и лошади же! Прямо одна в одну! – восхищенно восклицал он, будто они принадлежали ему, и ласково похлопывал их по крупу.

Заметив наконец Заве-Лейба, Юдель, боясь дурного глаза, раздраженно крикнул:

– Ты чего забрался сюда? Что ты там не видел? Заходи в дом, отец ждет.

Но Заве-Лейб не мог оторваться и продолжал завистливо глядеть на лошадей, которые обнюхивали его, обдавали горячим дыханием, и от этого приятная теплота разливалась по всему его телу. Юдель подошел к нему и со сдержанным возмущением попросил выйти из конюшни. Но Заве-Лейбу не хотелось покидать лошадей. Он неторопливо вышел из стойла, подошел к куче сена, заготовленного на ночь для скота, пощупал его руками и сказал:

– Вот это сено! Не сено, а шелк!

Видя, что хозяин кипит от негодования, он, как бы назло ему, повернул к стойлам, где стояли коровы. Опустив головы в ясли, коровы обнюхивали черными лоснящимися ноздрями душистое сено и с хрустом жевали его.

– Раз, два, три, четыре, пять, шесть, – начал Заве-Лейб считать коров.

– Чего глаза таращишь на моих коров? – сердился Юдель, преграждая ему дорогу и выталкивая из конюшни. – Чего глазеешь на чужое добро? Завидно, что ли?

– И все они стельные? – спросил Заве-Лейб, не обращая внимания на окрики хозяина. – Когда они отелятся, у вас будет целое стадо собственных коров.

– Чего стоишь? Выходи отсюда! Иди, отец тебя ждет, – гнал его Юдель из конюшни.

Заве-Лейб направился было к двери, но вдруг повернул в угол, где висела конская сбруя. Он пощупал шлеи, вожжи, хомуты и заметил мешалку.

– Хорошая мешалка, только чуть толстовата, – заметил он, разглядывая ее.

Вне себя, хозяин вырвал ее из его рук и сердито крикнул:

– Ну, идем, же, идем, сатана!

Выйдя из конюшни, они увидели Рахмиэла.

– Почему не закрываешь за собой двери конюшни? – злобно набросился Юдель на Рахмиэла. – За вами только смотри в оба! Где сам недогляжу, там уж наворочены дела…

Рахмиэл пытался сказать что-то в свое оправдание, но Юдель и слушать его не хотел. Вместе с Бером Дондой он направился в свой дом. За ними последовали Рахмиэл и Заве-Лейб.

На крыше дома ворковали два голубя. Самец кружился вокруг голубки, они прижимались друг к другу и, казалось, целовались. Затем взмыли вверх и долго кружились в воздушной синеве, то разлетаясь в разные стороны, то снова сближаясь, и наконец, смешавшись с налетевшей откуда-то стаей голубей, опустились на крышу.

«Голубиная свадьба», – подумал Заве-Лейб, задерживаясь у порога дома. Он хотел пересчитать, сколько голубей село на крышу, но, вспомнив, зачем пришел, поспешил в дом.

Хозяин уже провел Бера и Рахмиэла через кухню в аккуратно убранную горницу, стены которой были увешаны фотографиями. Бер остановился на пороге комнаты, не решаясь идти дальше без приглашения хозяина.

В горнице Заве-Лейб стал пытливо осматриваться. Он хотел подойти к стене, посмотреть фотографии, но Юдель подал ему знак, что надо сесть.

«Свиньи! – подумал Юдель, взглянув на старые сапоги Бера и его сыновей. – Такую грязищу в дом занесли, что глядеть тошно!»

Но, не смея это высказать Беру, он всю свою злобу обрушил на Заве-Лейба и Рахмиэла:

– Вы куда вошли – в хлев или в дом? Полюбуйтесь на свои сапожищи! В свинарник и то нельзя вас пустить в них!

Юдель взглянул на сапоги Бера и дал понять, что это относится и к нему. Но он тут же пожалел, что не удержался и так резко обругал их. Ведь если они обидятся, это может повредить делу, ради которого он их позвал к себе. И хозяин сразу смягчил тон, стал спокойнее и ласковее. Подойдя к столу, возле которого гости присели, он заговорил:

– Мы с вами, можно сказать, свои люди – уже несколько лет, как я арендую вашу землю.

А Заве-Лейб, занятый своими мыслями, нагнулся и шепнул на ухо отцу:

– Он держит лошадей на одном овсе! Ох, и разжирели они! Прямо как свиньи!

Юдель покосился на него из-под нахмуренных бровей и продолжал:

– Ваша земля, сами знаете, в надежных руках. Она не будет запущена, не одичает, не зарастет бурьяном, и когда в добрый час, с божьей помощью, вы снова станете на ноги, получите свою землю в лучшем виде. Но имейте в виду, что вашу землю хотят вырвать из ваших рук навсегда.

Отец и сыновья подняли головы, насторожились, глаза их беспокойно забегали.

– Кто хочет вырвать из моих рук мою землю? – спросил Бер. – Мне шульц об этом ничего не говорил. Он только требовал, чтобы я заплатил подати. Но где я ему денег возьму?

Юдель насторожился и, с невинным видом пожав плечами, сказал:

– Насчет податей не беспокойтесь, как-нибудь найдем выход… Это дело мы уладим…

– Реб Юдель, – робко начал Бер, – мы ведь на этот счет с вами давно поладили. Когда вы взяли мою землю в аренду, обещали и часть податей уплатить.

– Что вы! Никакого разговора об этом не было. Кто же станет платить подати за чужую землю?

– А для чего же я ее вам сдавал в аренду? – возмутился Бер, повысив голос. – Было бы у меня чем платить подати, я и сдавать ее не стал бы.

– Для чего вы ее сдавали, я не знаю и знать не хочу… Вы меня просили взять вашу землю в аренду, я ее и взял… Ведь я ее взял для вашей же пользы… Ко мне многие обращались и обращаются…

Юдель почувствовал, что он выразился неосторожно. Бер с сыновьями могут уличить его во: лжи, могут наброситься на него, и разразится скандал. Поэтому он тут же пошел на попятную и заговорил ласковым тоном, почти оправдываясь:

– Разве дело в податях? Насчет них мы всегда договоримся. Почему, думаете, шульц до сих пор молчал о податях, а теперь вдруг вспомнил? Неспроста это все. Тут действует чья-то рука. Человек баламутит тут. Он хочет забрать вашу землю и сделать вас несчастными на всю жизнь. Если будете молчать, вам свою землю больше не видать!

– Кто же это? Чья же это рука действует? – вспыхнул Заве-Лейб.

От возмущения побагровело и лицо Рахмиэла, но он промолчал, решил послушать, что скажет Юдель. А тот придвинул стул поближе к Беру и почти шепотом произнес:

– Сами должны догадаться, чья рука тут действует… Юдель ждал, что Бер или кто-то из его сыновей сами назовут того, кто выступает против них и хочет забрать их землю. Но так как они молчали, он решительно сказал:

– Ваш собственный сын хочет забрать вашу землю… Вы разве не заметили? Он хочет стать богатеем, и ему нужна земля.

– Танхум?! – воскликнули Рахмиэл и Заве-Лейб.

– Танхум? – не веря своим ушам, переспросил Бер.

От боли и обиды лицо его перекосилось. С негодованием он взглянул на Юделя, словно был оскорблен его словами. Вдруг из его груди вырвался хриплый крик:

– Руки у него отсохнут, прежде чем он протянет их к моей земле! Я на ней хозяин! Моя земля!… На то ли я его породил, чтобы он, этот разбойник, разорил меня!… Сорняк вырастил я, колючий чертополох!

– Я ему все ребра переломаю! – зарычал Заве-Лейб. – Пусть только попробует!… Что он думает, раз заимел пару лошадей, то ему все уж дозволено?… Ему мало, что захватил наши три десятины толоки… Он еще хочет прибрать к рукам всю землю! Думает, наверно, что молчать будем! Зададим ему такого перцу, что он на всю жизнь запомнит!

– Вот же шатался он по чужим токам, чтобы на хлеб заработать себе, – сказал Юдель, указав рукою на Рахмиэла. – Счастье его, что он попал ко мне на работу. Я арендую вашу землю, так заодно уж и его держу. Не будет у меня вашей земли – на что он тогда мне сдался? Пусть попробует найти себе другое место, да еще среди зимы…

– Танхум ведь только вчера был у нас, – вмешался в разговор Рахмиэл. – Почему же он ни словом не обмолвился об этом?

– А что он должен был сказать тебе? – перебил его Юдель. – Неужели он станет тебе рассказывать, что хочет отобрать вашу землю? А когда запахал толоку, он у тебя спросил?…

– И вправду, как хозяин, выехал на нашу толоку, – согласился Рахмиэл. – Хуже чужого оказался. Кабы чужой взял землю, то хоть что-нибудь платил бы…

– Конечно, хуже чужого! – подтвердил Юдель. – Когда чужой берет в аренду землю, он знает, что за нее надо платить и что земля ваша и всегда останется вашей… А свой считает, что это его земля и он имеет на нее право…

– Какое такое право?! – с возмущением крикнул Бер. – За что полагается ему наша земля? Камешка на ней он от меня не получит!

– Ничего, не унывайте! – стал утешать Бера Юдель. – Бог даст, реб Бер, вы станете на ноги и еще будете со своими сыновьями обрабатывать свою землю… А пока что надо подати уплатить. Но это я уж как-нибудь возьму на себя… А с вами мы поладим…

Чтобы отвести от себя подозрение, будто он нарочно натравливает отца и братьев против Танхума, он вдруг переменил тон и сказал;

– Не думайте только, что ваш Танхум такой уж плохой. Вовсе нет! Он, может быть, еще одумается…

Но эти слова Юделя еще больше подлили масла в огонь.

– Кровь его прольется! – заорал Заве-Лейб, стараясь перекричать отца и брата.

– Пускай попробует лемех вонзить в нашу землю! – кричал Рахмиэл.

– Посмотрим, кто будет хозяином па моей земле! – выкрикнул Бер.

А Юдель с затаенной радостью глядел на разгорячившихся гостей и осторожно забросил еще несколько словечек, которые еще сильнее ожесточили отца и братьев против Танхума.

Несколько дней подряд Танхум с бумажкой старосты обивал пороги канцелярии попечителя еврейских колоний, где за столиками в просторных комнатах сидели очкастые люди и что-то писали. Они читали бумажку Танхума и посылали его из одного кабинета в другой, от одного стола к другому. Наконец ему удалось добраться до самого попечителя, от которого зависели его дела. Прочитав бумажку, он безучастно ответил:

– Приходите завтра.

На следующий день ему опять велели прийти завтра. Так продолжалось несколько раз. И все же он добился своего.

Возвращаясь домой, Танхум остановился на базаре и купил в лавчонке дегтя для смазки упряжи, колесную мазь, два глиняных горшка и несколько коробков спичек. Он уже довольно далеко отъехал от города, как вдруг вспомнил, что Нехама ему наказала купить несколько фунтов соли.

– В городе соль получше, чем у нас, да и дешевле, – говорила она.

В Садаево Танхум приехал под вечер. Распрягая лошадей, он велел Нехаме снести в дом покупки. Она сразу же обнаружила, что муж забыл купить нитки. Танхум досадливо махнул рукой и буркнул:

– Черт возьми! Совсем из головы вылетело. Я уже был далеко за городом, как вдруг вспомнил, что забыл соль купить. Пришлось погнать лошадей назад в город. А о нитках и не вспомнил. Вот досада, хоть гони опять лошадей за нитками.

Танхум немного повозился во дворе, заглянул во все уголки, осмотрел хозяйство и, переодевшись, отправился к шульцу. На этот раз он уже шел к нему смело, с чувством собственного достоинства, уверенный, что займет подобающее место среди почтенных хозяев и будет пользоваться таким же влиянием в Садаеве, как все богатеи,

Шульц встретил Танхума на пороге без пиджака, в одном жилете. На его, животе болталась длинная серебряная цепочка от карманных часов. Он стоял у дверей, давая понять Танхуму, что, как и в прошлый раз, не желает принимать его у себя в доме.

– Чего опять пришел? Что надо? – спросил шульц, глядя на него сурово.

Танхум поглядел во все стороны, нет ли кого поблизости, и тихо заговорил, поверяя свою сокровенную тайну:

– Я был в городе насчет земли… Мне это, конечно, обошлось в копейку, но…

– Ну-ну? – беспокойно прервал его шульц. – Говори скорее, чем это кончилось?

Когда Танхум жестами дал понять, что добился всего, ради чего ездил в город, шульц, боясь, чтобы никто не заметил, что бывший сотский захаживает к нему, поторопил его скорее уйти и предупредил при этом:

– Смотри же, держи язык за зубами! Слышишь, никому ни слова о том, что был в городе!

– Конечно, конечно… Как же иначе!

Танхум вышел от старосты бодрый и уверенный в себе. Теперь он решил поговорить в отцом и братьями и убедить их, что Юдель нарочно натравливает их на него, желая во что бы то ни стало поссорить его с ними, чтобы самому прибрать землю отца к своим рукам,

Тихо, словно украдкой вошел он в хатенку отца. Отец сидел, уныло опустив голову, чем-то расстроенный, озабоченный. Рядом с ним сидели Рахмиэл и Заве-Лейб и о чем-то говорили. Фрейда суетливо хлопотала по хозяйству. Танхум поздоровался со всеми. Они исподлобья поглядели на него и промолчали. Одна Фрейда не стерпела и высказала то, что у всех накипело на душе. Возмущенная, она расхаживала по комнате и тихо, как бы разговаривая сама с собой, с ядовитой злобой бросила:

– Бесстыжие глаза! Еще хватает наглости заходить к нам в дом, наглец такой! Ни капельки совести… Тьфу, подлец паршивый!

Танхум сделал вид, что ничего не слыхал. Заметив, что братья глядят на него с презрением, а стало быть, рассчитывать на их сочувствие нельзя, он подошел поближе к отцу.

Вдруг отец поднял голову. В полупотухших глазах его блеснул огонек, изможденное пожелтевшее лицо налилось кровью. Он чуть приподнялся, наклонился вперед, точно готовясь броситься на сына.

– Это ты хочешь согнать меня с моей земли?! Это твоя проклятая рука мутит там у шульца?! Я, выходит, уже не хозяин на своей земле? Она вся моим потом пропитана… Теперь мне и твоим братьям идти в поденщики к богатеям, на чужих токах работать? – От волнения у Бера лицо перекосилось, дыхание спирало, угрожающим голосом он крикнул: – Не лезь на мою землю! Слышишь? Пока я живу, хозяин земли я!

Танхум, избегая встречаться взглядом с отцом и братьями, смотрел куда-то в сторону. Все, что он собирался им сказать, спуталось у него в голове, и он не знал, с чего начать.

– Ты уже все равно больше не хозяин, – тихо сказал он, обращаясь к отцу. – Ведь Юдель хозяйничает на твоей земле. Я заплатил за тебя все подати, чтобы у него больше не было повода лезть на нашу землю!

– То есть как это я не хозяин? – вскипел Бер. – Кто же хозяин? Руки у того отвалятся, кто осмелится прикоснуться к моей земле!

– А мне уже, значит, ничего не надо? – вскочил как ошпаренный Заве-Лейб. – Ничего, да? Все только тебе, тебе? А мне уже и жить не надо? Последняя корова у меня пала, а ты еще и землю хочешь забрать, думаешь, молчать буду? Попробуй только притронуться к нашей земле – я из тебя блин сделаю!

– А нам, стало быть, тоже ничего не надо? – вмешалась Фрейда. – Ему, жадюге, хоть весь свет отдай, и все ему мало! А ты чего молчишь? – прикрикнула она на мужа.

Подняв голову, Рахмиэл хотел что-то сказать, но Заве-Лейб, посапывая и грозя кулаками, не дал ему заговорить. Он исступленно повторял:

– Блин из тебя сделаю! Блин сделаю!

– Подумать только, до чего обнаглел!… – взволнованно кричал Бер.

Танхума взяла оторопь. Испуганный, стоял он перед отцом и братьями и не мог слова вымолвить. Он чувствовал, что если скажет, что переписал па свое имя всю землю, они его на месте прикончат. Поэтому он молчал и выжидал, пока они хоть, немного успокоятся. Заметив, что глаза их мало-помалу теряют зловещий блеск, что гнев постепенно отходит, он вкрадчиво заговорил:

– Это все мерзкая рука Юделя, она натравливает вас на меня. Он видит, окаянный, что я становлюсь на ноги, и боится, как бы наша земля не ускользнула из его рук, он боится, что я могу забрать у него нашу землю… Вот почему он рвет и мечет… Я заплатил все подати, чтобы мы не потеряли нашу кровную землю… Последние гроши отдал, чтобы шульц не забрал ее у нас. Юдель хочет нас поссорить из-за нашей земли…

Отец и Рахмиэл растерянно переглянулись между собой, а Заве-Лейб взволнованно бегал взад и вперед по комнате и без конца твердил:

– Не допущу! До крови буду биться, а не допущу!