Три брата

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

После смерти жены Бер Донда не находил себе места. Как ни тяжело ему было, когда она лежала прикованная к постели, он все же не терял надежды, что она поднимется и станет на ноги. Ему страшно было думать, что на старости лет он останется одиноким и заброшенным. Сыновья женятся, и им будет не до него.

А мысль о том, что сейчас он уже не хозяин своей земли, еще больше растравляла раны. Все рухнуло. Раньше сыновья держались за него, ждали, что он поделит землю между ними. А сейчас землю захватил Танхум. Что им теперь отец?

Тяжелое чувство терзало душу Бера, гнало его с места на место. Когда старуха была жива, хоть и мучилась, нуждалась в его помощи, – все же было легче. Он не был одинок. А теперь кругом тихо, пусто, будто все ушло вместе с ней.

Чтобы немного забыться, он уходил в степь. Ноги сами несли его к своему наделу земли.

Пока Юдель Пейтрах арендовал его землю, Бер мог надеяться, что она вернется к нему. Но сейчас, когда Танхум все прибрал к своим рукам, она никому не достанется, и его старшие сыновья останутся нищими, безземельными, без всякой надежды стать на ноги.

Как в нем ни кипела злоба на Танхума, он все же решил поговорить с ним, усовестить его: захватив землю, он своего отца и братьев без ножа зарезал. После долгих колебаний он как-то рано утром поднялся с постели, начал собираться к Танхуму. На улице еще было темно. Мрак и. безмолвие навели на него тоску.

В соседних дворах, хлопая крыльями, запели петухи, возвещая приближение дня.

Светало. Далеко на горизонте загорелась заря. Во дворах заскрипели колодцы.

Помолившись, Бер пошел к Танхуму, у которого не был ни разу после его женитьбы. Еще издали увидел он младшего сына: тот хозяйничал на своем просторном дворе.

– Отец! – увидев Бера, позвал Танхум.

Бер сделал несколько шагов к сыну, но тут же, как бы испугавшись, повернул обратно.

– Отец, отец! – пытался догнать его Танхум.

В эту минуту на улице показался Заве-Лейб, он спешил на работу к младшему брату. Бер обменялся с ним несколькими словами, и они разошлись.

– Куда это отец направился? – спросил Танхум Заве-Лейба. – Я думал, он ко мне зайдет.

– Не знаю. Он спросил меня, что я тут делаю, – ответил Заве-Лейб и начал чистить коровник.

Первый урожай на отцовской земле, которая теперь окончательно Перешла к нему от Юделя, поставил Танхума на ноги. Он застроил двор просторными хозяйственными службами, поставил в ряд несколько стогов соломы, построил ригу на двенадцати стропилах, куда засыпал обильные запасы половы для скота, завез в сарай земледельческие орудия. Затем вспахал четверть десятины целины и заложил на ней виноградник, возле дома посадил десятка три плодовых деревьев…

Корча из себя благодетеля, Танхум то и дело подходил к брату, говорил:

– Давно надо было прийти ко мне работать. Зачем вам с Рахмиэлом гнуть спину у чужих хозяев, когда вы можете работать у меня. Разве вам плохо работать у родного брата? Разве я вас, упаси бог, обижу? Своя кровь не водица. Споров о земле между нами больше не будет. Чего отец упрямится? Разве я ему плохого желаю?

– Увидим, – недоверчиво сказал Заве-Лейб.

Рахмиэл и Заве-Лейб батрачили у Танхума все лето. По окончании работ он привез им соломы, дал пудов по пять ржи, обещал дать и немного пшеницы, но велел прийти за ней попозже; время от времени присылал им кринку-другую простокваши.

Братьям стало ясно, что Танхум теперь полновластный хозяин на отцовской земле и ни в грош ставит их права на нее, что все его разговоры о том, будто они станут работать на себя, выдумка. Старая вражда из-за земли грозила разгореться с новой силой.

Нежданно-негаданно в Садаево пришла горестная весть о войне. С быстротой молнии она неслась из города в город, из села в село. С плачем и воплями провожали матери и жены своих сыновей и мужей на фронт. Цепкая рука войны захватила Заве-Лейба, Рахмиэла, Гдалью Рейчука и всех их сверстников, унесла их на кровавую бойню. Садаево с каждым днем все больше пустело. Страх одолел Танхума. Он дрожал не столько за свою шкуру, сколько за судьбу созданного с таким трудом хозяйства.

В любую минуту его могут оторвать от земли, послать туда, где каждый день погибают тысячи людей. Что тогда будет с хозяйством? Без него все пойдет прахом.

«Надо, – решил Танхум, – во что бы то ни стало избавиться от призыва».

Он поехал в город, за деньги откупился от военной службы и вернулся домой с белым билетом.

«Теперь самое время развернуться вовсю…» – решил он.

Прежде всего он постарался прибрать к рукам лучшие наделы хозяев, ушедших на войну. С опустевших земель накосил огромные скирды сена. А когда солдатки приходили к нему, требуя уплаты за использование надела, он только пожимал плечами и с наивным видом ухмылялся:

– Кто сейчас требует платы за землю? Разве за воду платят? А земли свободной сейчас, что воды в реке, – бери сколько хочешь. Скажи спасибо, что я обрабатываю твою землю, а то она лопухами заросла бы… А если бы твое сено на корню сгнило, разве тебе лучше было бы? Тебе его все равно не скосить. Но так и быть, я тебе заплачу, в обиде не оставлю…

Каждой солдатке, отводя ее в сторону, он нашептывал:

– Ну что мне с тобой делать? Заплачу тебе пару рубликов, подброшу пудик хлеба и арбу соломы. А хочешь, иди ко мне работать. И я уж за все вместе рассчитаюсь с тобой.

Так он заманил многих, заставил батрачить на себя. Как только Заве-Лейб и Рахмиэл ушли на фронт, Танхум предложил их женам идти к нему работать.

– Мы люди свои. Будете у меня на всем готовом, как раньше Рахмиэл и Заве-Лейб. Я вас буду кормить, поить, а вы мне станете пособлять по хозяйству или в поле – как придется.

Однажды, когда все солдатки отправились в поле копать картошку, Фрейда почему-то задержалась дома, опоздала.

Копаясь во дворе, Танхум увидел ее. Она шла быстро, почти бегом, и то и дело покрикивала на своего малыша, который семенил за ней, держась за юбку.

Танхум крикнул невестке, что она может вместе с ним поехать в поле, но Фрейда быстро прошла в дом, даже не взглянула в его сторону.

Танхум попытался задержать мальчонку:

– Файвеле, иди к дяде. Ну, подожди же. Хочешь верхом покататься, казак? Идем, я покажу тебе жеребенка.

Малыш устремил на дядю испуганный взгляд голубых глаз и что есть духу припустил за матерью.

– Вот тебе и гость! – фыркнула Нехама и, сердито взглянув на мужа, напустилась на него: – Заигрался, как ребенок! Нашел время! Уже давно рассвело, а он шатается тут без дела, с мальчонкой возится!

Нехама принесла кринку простокваши, отрезала несколько ломтиков хлеба и тоном властной хозяйки буркнула невестке:

– Хевед уже давно уехала в степь. Больше часу, поди, там работает.

Фрейда с раздражением взглянула на нее и хотела было огрызнуться, но сдержалась. Села в уголок и принялась завтракать. Малыш издали смотрел на нее голодными глазами. Мать, улучив минутку, когда Нехама куда-то вышла, торопливо, чтобы хозяйка не заметила, отломила кусок хлеба, окунула его в простоквашу и дала ребенку. Танхум подошел к столу, взял кусок хлеба и тоже подал малышу. Тот, держа в обеих ручонках по куску хлеба, с наслаждением жевал.

– Ешь на здоровье! – подбодрял Танхум ребенка. – Ешь, ешь, казак!

Нехама вернулась в комнату. В душу ее вдруг закралось подозрение, что муж, которому давно бы пора уехать в поле, задерживается дома ради Фрейды.

Всю злобу за это Нехама сорвала на ребенке. Схватив его за руку, она вытолкнула его из комнаты. Ребенок споткнулся, упал и заплакал.

– Боже, что случилось? – вскочила мать и бросилась к сыну. – Что с тобой, дитятко мое? Упал, бедненький, ушибся?…

Фрейда схватила мальчика на руки, начала его успокаивать и с гневом набросилась на Нехаму:

– Мой сын глаза тебе колет… Чего злишься?

Танхум подошел к ним, погладил ребенка по головке, стал утешать:

– Не плачь, Файвеле, не плачь, казак! Поедешь с нами кукурузу убирать? Не надо плакать!

А Фрейда не могла без отвращения смотреть на Танхума. Вспомнила, как недавно он приставал к ней в степи, когда высокая копна ржи скрывала их от чужих глаз. Она тогда едва вырвалась из его цепких лап. С той поры Фрейда возненавидела Танхума, отворачивалась при встречах.

«Ко всем женщинам пристает втихомолку этот пакостник», – думала она.

После женитьбы Танхум часто вспоминал Гинду. Где-то в тайниках его души теплилось нежное чувство к ней. Когда Гдалья ушел на фронт, он пытался приблизиться к ней, ждал – авось она, как и другие солдатки, придет к нему и попросит помочь ей чем-нибудь. Но она не приходила. И тогда он решил сам зайти к ней, узнать, в чем она нуждается, помочь ей и таким образом приблизить к себе.

Как-то раз, проходя мимо, Танхум нерешительно завернул к ней во двор и постучал в окошко.

– Кто там? – крикнула негромко Гинда.

– Свои. Открой.

Гинда приподняла занавеску и, увидев Танхума, сердито спросила:

– Что тебе нужно?

– Открой.

– Что тебе надо?

– Открой. Чего боишься?

После короткого раздумья она осторожно приоткрыла дверь:

– Какой дьявол тебя принес?… Зачем приплелся?

– Хотел тебя повидать, посмотреть, как живешь…

– Какое тебе дело до меня? Как живу, так и живу.

– Ты, наверно, думаешь, что я тебя забыл?

– А мне все равно, забыл ты меня или нет, – резко ответила Гинда. – Пришел морочить мне голову? Мне от тебя ничего не надо, слышишь! Ничего! И чтобы твоей ноги больше тут не было!

Гинда оттолкнула его и захлопнула дверь. Как оплеванный, Танхум поплелся домой. Но не успокоился, решил снова искать встречи с ней.

Через какое-то время, улучив момент, когда Гинда возилась во дворе, Танхум крадучись вошел в хату. Снаружи она казалась убогой, но, когда он вошел внутрь, на него повеяло домашним теплом, уютом.

Оглядевшись, Танхум увидел в кроватке черноглазого мальчугана. Он подошел к ребенку, хотел взять его на руки, но малыш испугался и заплакал.

На крик сына прибеншла Гинда.

– Что с тобой, радость моя? – кинулась она к кроватке и вдруг увидела Танхума.

Оторопев от неожиданности, она строго спросила:

– Ты что тут делаешь? Зачем лезешь к ребенку?

– Я… я… Хотел посмотреть… – забормотал он невнятно. – Мне тоже хотелось иметь такого… Ведь у нас с тобой мог быть такой…

– А кто виноват?

– Знаю, я сам виноват.

– А теперь что тебе от меня нужно?

– Я хотел бы…

Танхум начал приближаться к ней, но она попятилась.

– Я хотел бы… могу помочь… Дать тебе все, что надо… – страстно шептал Танхум, ближе и ближе придвигаясь к ней.

Гинда подняла руку, словно защищаясь, крикнула:

– Не трогай меня!… Убирайся отсюда! Сию же минуту убирайся, а то я голову тебе разобью! Мне противно даже смотреть на твою поганую рожу!

– Не кричи, успокойся. Что люди могут подумать… – умолял Танхум. – Пойми же, что я не могу забыть тебя…

– А мне все равно. Я тебя видеть не хочу. Ты мне противен! – Она с силой вытолкала его за дверь.

Субботние обряды в Садаеве справлялись не как-нибудь, а истово и благоговейно, «как сам бог велел».

В пятницу вечером, еще до того, как солнце начинало садиться, каждый, кто был в степи или хлопотал у себя, спешил закончить свои дела раньше, чем женщины зажгут свечи и начнут шептать над ними предсубботние молитвы. А кто был в пути, спешил засветло вернуться домой, чтобы – упаси господи – не согрешить и не ездить после наступления субботы.

Особенно суетились в канун святого дня женщины: они торопились подоить коров, разлить молоко в горшки и кувшины и поставить его в натопленную печь томиться рядом с чолнтом – приготовленным на субботу обедом и блюдами для праздничного вечернего стола. Справившись с этими неотложными делами, они мылись, причесывались, наряжались и шли в синагогу.

И вот когда набожные хозяйки зажигали свечи, вставленные в медные, начищенные до блеска подсвечники, и, закрыв глаза ладонями, начинали благоговейно молиться перед ними, – в дом приходила суббота и воцарялась торжественная тишина.

А в субботу утром в еврейский дом входила соседка – русская или украинка, – чтобы подоить корову, поставить самовар и сделать вместо хозяйки другие необходимые дела. В зажиточных домах эти женщины оставались уже на весь день, до вечера, пока хозяйка, сидя у окна, не дождется появления первой звезды в темнеющей с каждой, минутой синеве вечернего неба.

И вот зажигалась эта долгожданная звездочка, и хозяйки, помолившись богу Авраама, Исаака и Иакова, поздравляли всех с наступлением доброй недели.

В один из таких субботних дней Танхум встал чуть свет, прошелся по двору, осмотрел стога, заглянул в ригу.

Ему показалось, что половы в ней стало намного меньше. То ли мыши завелись, то ли вор повадился? Глаза его всюду рыскали, взвешивали, мерили. Тревога за свое добро не давала ему покоя, и он мотался по двору, заглядывал в ригу, амбар, забирался на чердак, проверял, все ли на месте и не убывает ли чего, упаси бог, больше, чем следует.

Пока Танхум возился во дворе, Нехама вынула из шкафа его черный праздничный костюм. Он сшил его год спустя после свадьбы, когда стал уже богатым хозяином и начал требовать к себе всеобщего уважения. Ему хотелось, чтобы в субботний день, когда он приходил в синагогу, все почтительным поклоном приветствовали его, пожелав, как положено, доброй субботы.

Танхум вошел в дом, умылся и не спеша начал одеваться. Нехама тоже нарядилась: надела длинное черное платье, оставшееся ей от покойной матери, накинула на голову черный кружевной шарф.

Они торопливо направились в синагогу. Невдалеке от молитвенного дома их нагнал Юдель Пейтрах. Празднично одетый, он шел не спеша, уверенным шагом знающего себе цену хозяина. Черная с проседью борода его была тщательно расчесана.

Увидев Юделя, Танхум замедлил шаг. Он был доволен, что выбрался из дому поздно и придет в синагогу в одно время с этим богатеем, пользующимся среди прихожан большим почетом. «Без знатных хозяев все равно не начнут молитву», – подумал он.

У входа в синагогу, оживленно разговаривая, стояло несколько человек. Заметив Юделя, они почтительно поклонились, пожелали ему доброй субботы. Подождав немного, вошли и Танхум с женой. С ними тоже поздоровались и тоже пожелали им доброй субботы, но ему показалось, что в этих приветствиях не было того подчеркнутого уважения, которое досталось Юделю, и это его покоробило.

«Чтоб они сгорели! – про себя выругался Танхум. – Мало одолжений делаю я им… Когда им нужно что-нибудь, ко мне обращаются, пороги обивают, а почет небось Юделю отдают».

В эту минуту мимо него прошла Фрейда. Она отвернулась от Танхума с женой и быстро поднялась по лестнице на верхнюю галерею, где сидели женщины.

Закутанные в белые с черными полосами молитвенные облачения – талесы, прихожане приветствовали Танхума, желая ему доброй субботы.

Среди этих седовласых людей, которые, сгорбившись, стояли возле своих стендеров11 и молились, он почувствовал себя одиноким.

«Пусто стало в синагоге… пусто, – подумал он. – Всех война подобрала, одни старики и калеки остались…»

С тех пор как началась война, богатеи все больше и больше прибирали к рукам осиротевшие поля, оставшиеся без мужских рук.

Внешне Юдель и Танхум сблизились, но в глубине души, сжигаемые завистью, они сильнее прежнего ненавидели друг друга.

Когда хозяева заняли свои места у восточной стены синагоги, синагогальный служка – низенький старичок с длинной белой бородой – ударил ладонью о стол и призвал всех прихожан прекратить разговоры и соблюдать тишину.

Кантор – высокий, худой, с жиденькой бородкой, с морщинами на впалых щеках – подошел к амвону и, взглянув на сидящих у восточной стены богатеев, как бы ждал, чтобы они кивком головы дали ему знать, что можно начать молитву.

На задних скамейках запоздалые прихожане торопливо вынимали из мешочка свое замусоленное молитвенное облачение и, поцеловав бахрому – цицес, накидывали его сперва на голову, а затем спускали на плечи и ждали, чтобы кантор начал молитву.

Далеко от амвона, у западной стены, почти у самой двери, где толпилась беднота, Танхум увидел своего отца. Сгорбившись, старик нагнулся над своим молитвенником, лежавшим на его стендере. С тех пор как Танхум видел его в последний раз, темно-коричневая кожа его исхудалого лица еще туже обтянула впалые щеки. Потухшие глаза глубже ушли в глазницы, борода стала намного белее прежнего.

Отец не разговаривал с ним с того дня, когда узнал, что Танхум захватил его землю. И сейчас он не глядел в его сторону, всячески избегал сына.

Танхуму вспомнилось, как, бывало, в субботу, когда он был еще мальчишкой, он с отцом и братьями стоял у задней скамьи возле двери. Тогда синагога была битком набита людьми. Даже в самое горячее время, бросив работу в степи или на току, отцы семейств и их сыновья приходили в синагогу, причесанные, одетые в чистую праздничную одежду. На амвоне горели свечи. Лицом к востоку стоял там кантор и надрывно, плачущим голосом исповедовался перед господом богом на непонятном для прихожан языке: то просил прощения за совершенные грехи, то славил его величие. А у входной двери, где толпились бедняки, не имевшие в синагоге постоянного места, стоял шум и галдеж. Там спорили о земле, о потравах, о пастбищах, об общественном быке, о штрафах и недоимках. Синагогальный служка стучал рукой по столу и призывал их к порядку. Шульц сердился и угрожал штрафами. Но шум и крики не унимались. Они с Рахмиэлом и Заве-Лейбом тоже орали, подливали масла в огонь, а если дело доходило до потасовки, прикладывали и свои руки.

А теперь в синагоге тихо и пусто. Нет ни криков, ни ссор. Мрачные, исхудалые, высохшие как соломинки при суховее в степи, стоят сгорбленные отцы и молят, сами не ведая кого, защитить их сыновей от вражеской пули на кровавом поле войны.

А на верхней галерее, где молятся женщины, ведущая молельщица, слегка покачиваясь и глядя в огромный молитвенник, с экстазом читает слова молитвы:

«Твои смертоносные стрелы угодили прямо в меня, ты наполнил мою чашу скорбью и страданием… Моего супруга, главу дома моего, отца невинных чад моих, моего кормильца и заступника взял ты к себе, всевышний! Разбита моя жизнь, исчезли все радости, велико мое горе и безграничны мои страдания…»

На мгновенье в синагоге стало тихо. Слышно было, как молящиеся шепотом произносят слова молитвы. Вдруг сверху донёсся чей-то скорбный голос:

– Верни мне мужа моего! Пусть вражья пуля пронесется мимо него! Господи! Сжалься надо мной и над моими детьми – сохрани ему жизнь, не делай меня, милосердный, несчастной вдовой, а детишек сиротами.

Танхум молился и прислушивался к женским причитаниям. Покачиваясь, кантор сиплым голосом пел заунывную молитву. Прихожане, тоже покачиваясь, быстро-быстро шевеля губами, шепотом повторяли за кантором прочитанные в молитвеннике непонятные слова, вкладывая в них другой смысл, выливали свое горе и печаль.

Танхум качался из стороны в сторону, время от времени бросая взоры вверх – туда, где сидели женщины. В первом ряду, около жены шульца и супруги Юделя Пейтраха, он увидел Нехаму, которая, уткнувшись в молитвенник, усердно молилась.

«Молит бога о ребенке», – подумал он.

Тихий плач женщин вдруг перешел в вопль. Женщина с грубым, почти мужским голосом, поднявшись с места, ломая руки, громко перекрикивая ведущую молельщицу, завопила:

– Горе мое горькое!… Кто знает, куда злой рок забросил моего сыночка! Кто знает, где он и что с ним!… Не закрыла ли уже злодейка пуля навечно его светлые очи, не проглотила ли его мать – сыра земля?… Не узнаем даже, где покоятся его бедные косточки!…

– Боже милосердный! Горько мне. Тяжко мне! Увижу ли я его, моего кормильца, а дети отца своего!… – вслед заголосила другая.

Кантор запел громче, повысила голос и ведущая молельщица. Молитва и плач прихожан слились в пронзительный вой.

– Тише! Не мешайте молиться! Чего нюни распустили? – крикнул длиннобородый служка, стукнув рукой об амвон.

Но женщины не переставали рыдать и причитать:

– За кого мои дети положили свои светлые головушки?…

– Кто теперь будет отцом моим детям и кто будет хозяином моего клочка земли? – перебила другая.

Танхум поднял голову и взглянул на верхнюю галерею. Опять бросилась в глаза Нехама. Она с особым усердием молилась.

«Просит бога, чтобы родился ребенок, а эти оплакивают уже выхоженных детей», – подумал он.

Вдруг в гневных голосах, доносившихся сверху, зазвучали слова, которые словно ножом пронзили сердце Танхума:

– За этих кровопийц-богатеев сложили они свои светлые головушки, чтобы им подохнуть! Они, эти черти, откупаются, остаются дома, захватывают нашу землю, а мы, как рабы, должны работать на них. Ох, господь ты наш милосердный, как можешь ты безучастно взирать на их бесчинства!… Нет больше сил наших терпеть!… Помоги нам, боженька наш, помоги!

– Тише, женщины, тише! – вскочил шульц. – Ша! Ша!. Перестанете вы наконец галдеть или нет?

– Как же нам не плакать, как не кричать?

– Тише, говорят вам! Замолчите!

Танхум поднял руку, желая помочь шульцу призвать к порядку прихожан, но тотчас опустил ее: он увидел Фрейду, Хевед и нескольких женщин. Перед глазами промелькнул образ отца. Он стоял, опираясь на стендер, лицо его было худое и печальное.

С женской половины синагоги до слуха Танхума донесся плачущий голос Фрейды:

– Увидят ли его когда-нибудь глаза мои? Вернется ли он, наш родимый, к семье своей?…

«Это они меня проклинают… Все проклинают меня», – промелькнуло в голове Танхума.

Его охватила злоба.

«Если бы не я… не я… Мало добра я им делаю?! А они, окаянные, еще ругают, проклинают меня, желают мне гибели… Неблагодарные твари! Сколько для них ни делаешь, все им мало».

Перед его мысленным взором вдруг пронеслась картина: все умерли, он остался один-одинешенек во всем Садаеве. Он, только он один владеет всей раскинувшейся перед ним необъятной степью. Куда ни поедет, куда ни пойдет – он хозяин. Куда ни ступит ногой, куда ни кинет взгляд – всюду он хозяин, только он и больше никто. Надвигается ли тучка в небе – это для его земель дождь прольется; зазеленеет, зацветет травка в поле – все, нее для него одного. Одна только забота занимала его сейчас: руки!… Земле нужны руки… Земля любит, чтобы на ней трудились заботливые руки… Земля и руки – только это ему нужно, больше ничего. А одной парой рук что можно сделать? Не справиться им с этой землей. Но где же взять еще?

Танхум снова поглядел на верхнюю галерею. Он долго наблюдал за женой, как она, покачиваясь и обливаясь горькими слезами, молится, просит у бога ребенка, сына просит.

Танхум почувствовал себя здесь особенно одиноким. Все плачут и молятся за своих близких – братьев, сыновей. Один он стоит безучастный к этому человеческому горю, с холодным, окаменелым сердцем. Внезапно им овладел неодолимый страх. Такого страха он не испытывал даже в тот день, когда отобрал у конокрада деньги. Это был страх уже не из-за похищенной у вора шапки, нет, он боялся этих солдаток, у которых отнял землю, заставил их работать на себя; это был страх перед обиженными и ограбленными братьями, истекавшими кровью на войне; они затаили злобу и ненависть к нему и не пощадят его, когда вернутся домой.

После короткого затишья снова послышались рыдания. Танхуму тоже хотелось плакать, чтобы хоть немного облегчить свою переполненную страхом и отчаянием душу, но он не мог.

Кантор из последних сил драл глотку, синагогальный служка не переставал стучать по столу и призывать к порядку, а плач и вопли все усиливались.

Танхум несколько раз выходил на улицу. Он хотел подойти к отцу и пригласить его на субботний обед, помириться с ним и хоть что-нибудь узнать о братьях. Но он боялся, как бы отец не начал ругать его и не опозорил при всех.

К концу молитвы Танхум снова вернулся на свое место. Кантор, выбиваясь из сил, охрипший и потный, продолжал молиться, а прихожане, покачиваясь, повторяли за кантором поминальную молитву – за упокой душ умерших.

– Половина Садаева сложила головы па войне, – сказал Юдель Пейтрах шульцу. – Вся синагога читает поминальную – у всех есть кого поминать.

– Ну и что же? – злился шульц. – Больше не допущу такого рева. В синагогу приходят молиться, а не плакать и причитать. Пусть идут на кладбище и там рыдают сколько им угодно.

– Верно, совершенно верно, – отозвался Танхум, следуя за шульцем и Юделем. – Надо выставлять таких из синагоги!

Он обернулся, желая убедиться, не слышит ли кто-нибудь его слова, и увидел отца. Тот шел измученный, еле волоча ноги. Танхум хотел пригласить его на субботний обед, но отец резко отвернулся от него и вместе с подошедшей к нему заплаканной Фрейдой направился к своему дому.

Стояла невыносимая жара. Стремительно поспевали хлеба. Танхум был очень озабочен: надо вовремя убрать большой урожай ржи и пшеницы, выросший на землях солдаток, мужья которых ушли на фронт. Две жатки, Имеющиеся в его хозяйстве, не могли обеспечить уборку, а солдатки, нанявшиеся в страдную пору к Танхуму, не умели косить вручную. С болью в сердце Танхум глядел на перезревавшие хлеба; они начали осыпаться.

Пришлось дорого заплатить косарям, работавшим у Юделя, чтобы переманить их к себе.

С пропашными культурами было легче: на уборку подсолнуха, кукурузы и картофеля можно было поставить женщин и даже детей.

Боясь, как бы не пошли дожди, Танхум решил пораньше начать уборку картофеля – ботва еще почти не пожелтела. Отправляя женщин на картофельное поле, он наказывал им выкапывать кусты выборочно, в первую очередь пожелтевшие или засохшие, и подбирать всю мелочь, которая пойдет на корм скоту.

Однако положиться на женщин Танхум не решился, поэтому, подготовив погреб для хранения картофеля, он запряг в двуколку гнедую кобылу и отправился в поле.

Ехал он не спеша, по-хозяйски оглядывая степь. Несколько раз останавливался, слезал с двуколки, осматривал кукурузу, подсолнух, задержался возле луга, на котором до сих пор не был скошен пырей.

«Золото будет, а не сено… – подумал он, щупая пальцами пырей. – Хоть разорвись! Душа болит, когда видишь, сколько пропадает добра. Чей же он может быть, этот луг?»

Высоко в голубом осеннем небе летами неслись стаи диких гусей, предвещая скорый приход зимы. На черных полосах зяби копались стаи ворон; взлетая, они оглушали окрестность унылым карканьем. Вороны черным вихрем кружились, кричали над полем и вскоре куда-то скрылись.

– Вот, черти! Могут сожрать и мою кукурузу, пропади они пропадом, – выругался Танхум и помахал кулаком в ту сторону, куда улетела стая ворон.

Отсюда Танхум повернул на степную дорогу и начал спускаться к низине, где тянулось картофельное поле.

Эту низину, принадлежавшую нескольким хозяевам, он захватил в самом начале войны.

«В низине накапливается больше влаги, а картофель влагу любит», – подумал он тогда.

Почти рядом с этой низиной тянулось несколько десятин перезревшей желто-белой кукурузы.

Как только в руки Танхума попала солдатская земля, он разбил свое поле на участки – худшую землю оставил на выпас и под сено, а на лучшей посеял озимую пшеницу, ячмень и просо. Так заведено у богатых хозяев соседних украинских сел и немецких колоний. Так решил поступить и он.

Танхум подъехал к картофельному полю, на меже с рядом лежащей десятиной пырея распряг и разнуздал лошадь и пустил ее пастись, а сам пошел посмотреть, как идет уборка картофеля.

По всему зияющему черными ямками полю сидели на корточках женщины и выбирали из выкопанных кустов картофель.

Танхум прошел мимо обобранных кустов и носком сапога стал разрывать землю: не осталась ли где-нибудь картофелинка. Затем подошел к рассыпанной по земле картошке, посмотрел, достаточно ли она просохла, чтобы ссыпать ее прямо в погреб.

– Ну, как вам работается? – обратился он к женщинам. – Ничего не оставляете в земле? Смотрите же, а то…

– Разве мы не знаем, как картошку убирать? Слава богу, когда наши мужья были дома, мы тоже были хозяевами и, кажется, неплохо хозяйничали… – с обидой отозвалась низенькая женщина с покрасневшим от волнения лицом.

– Ищите, может, где и завалялась картофелинка, – перебила другая, шустрая женщина с мелкими чертами лица и курносым носом. – Вам мало того, что мы и так наказаны богом, батрача у вас, так еще стоите над душой и трясетесь над каждой картофелиной… Молю бога, чтобы муж мой вернулся живым и невредимым, чтобы я опять стала хозяйкой своей земли и копала собственную картошку… Столько лет мне счастливой жизни, сколько картошки мы, бывало, собирали на этой земле, которую вы сейчас себе присвоили…

– Чего вы тут гогочете, как гуси, – набросился на женщин Танхум. – Только и знают, что языком чесать… Ни на минуту не закрываете рты… Если бы так усердно работали, как языком мелете, был бы толк…

– Подумайте только, ему не нравится, как мы работаем, – опять огрызнулась женщина со вздернутым носом. – Может, вы нам покажете, как надо копать картошку? Авось мы научимся…

– Что ж, я за вас должен работать, бесстыжие бездельницы? Даром, что ли, вы работаете? Посмотрите, сколько картошки пропадает! – Танхум поднял только что обобранный куст: на нем болтались две маленькие картофелинки. – Видите, после вас еще раз придется выбирать…

Танхум повернулся лицом к женщине со вздернутым носиком.

– А на своей картошке, чучело гороховое, ты тоже боялась бы гнуть спину?…

Разгневанный Танхум бегал по полю, изливая свою злобу то на одну женщину, то на другую.

Солнце уже стояло высоко в небе. Было около полудня. Но Танхум забыл сегодня об обеде и не давал людям передышки.

Пришла Нехама и принесла обед мужу и батрачкам. Издали услышав перебранку Танхума с солдатками, она хотела заступиться за них. Но женщина со вздернутым носиком встретила ее с ядовитой усмешкой:

– Вот кто нас научит картошку убирать.

– Да, да, пусть она покажет, эта барыня-сударыня, – перебила ее другая.

– Нежная царевна из голодной деревни, – подхватила третья.

Все рассмеялись.

– Что это вы? – стараясь перекричать всех, всплеснула руками жена Михеля Махлина. – Разве вы не видите, как у нее живот вздуло? Не иначе как на восьмом месяце.

– Что ты, на восьмом, – злорадно фыркнула женщина со вздернутым носиком. – Видать, на сносях уже.

– Не иначе как двойню родит.

– А может, и тройню! – послышались другие голоса. Укоры и насмешки женщин уязвили Нехаму. «Бессовестные! – хотелось крикнуть ей в ответ. – Что я вам такое сделала, что вы меня с грязью смешали? Ведь я хотела за вас заступиться!» Но от обиды она не могла вымолвить ни слова. Лицо ее, уши и шея побагровели. Она затряслась как в лихорадке и напустилась на Танхума:

– Что же ты молчишь? Не слышишь, что ли?

Все это время Танхум стоял в стороне, делая вид, будто злые языки его не касались. Ему не хотелось вмешиваться в женские дрязги.

– А что мне говорить? – отозвался Танхум. – Чужие языки на цепь не прикуешь. Не обращай внимания, и все.

Нехама швырнула еду и ушла.

Танхум отдал женщинам обед, а сам отправился на другой конец поля, где работало несколько молодых солдаток. Им он тоже разрешил пообедать и, расхаживая среди них, как петух среди кур, стал заигрывать: улыбался, подмигивал, посвистывал, щелкал кнутом в воздухе, подбрасывая камешек то одной рукой, то другой, острил.

Женщины громко смеялись и отвечали ему шутками.

Танхум пошел на хитрость: он по очереди посылал женщин к выкопанным кустам, – надо, мол, проверить, не остались ли в них клубни. Женщины послушно уходили, наклонялись и искали картофелины, а он подскакивал к каждой из них, хватал за руку, за талию, тискал. В ответ на их возмущение он смеялся.

– Ничего, милая, это тебе не повредит… Не зевай… Ведь мужа давно не видела… Какая разница… вообрази, что это он…

– Отстаньте… Расскажу Нехаме… Уберите руки, – отталкивали его батрачки.

Танхум надеялся, что, может, кто-нибудь из женщин обойдется с ним поласковее, однако были и такие, которые, обругав его, отпускали ему и пощечины. Но и это его не смущало.

Особенно упорно он приставал к Фрейде. Чем больше она отталкивала Танхума, тем сильнее влекло его к ней.

Вот и сейчас взгляд его был устремлен на кукурузное поле, где работала Фрейда.

«Сегодня, – решил он, – я как-нибудь ее уломаю. Трудно только начало, потом она станет податливее».

Желтовато-белые кукурузные стебли, отягченные початками, клонились друг к другу. Танхум прислушался к их шороху, остановился и огляделся по сторонам. Стебли со всех сторон хлестали его по лицу. Он прошел еще несколько шагов, остановился и вдруг заметил, что рядом зашевелилась, зашуршала кукуруза.

«Наверно, это она. Здесь ее делянка», – подумал он.

Танхум шагнул вперед и увидел Фрейду. Лучи солнца, пробившись сквозь густые стебли кукурузы, слепили глаза женщине. Она шла, согнувшись, ломала початки и бросала их в корзину.

Танхум, словно кот, стал тихо подкрадываться к ней. Однако Фрейда вдруг насторожилась, почувствовав присутствие человека, и выпрямилась. Оправила на себе голубую ситцевую блузку, плотно облегавшую ее стройную фигуру, подняла глаза и увидела Танхума. Пожирая женщину жадным взглядом, ухмыляясь и морщиня поросшие щетиной, запыленные щеки, Танхум подошел к ней.

– Садись, посидим немного, – сказал он Фрейде, взяв ее за руку.

Она вырвала руку, схватила корзину и в сердцах стала срывать кукурузные початки.

– Что тебе надо? Чего пристаешь? Убирайся! Не мешай работать!

Танхум двинулся за ней.

С картофельного поля доносились отрывистые приглушенные голоса. Танхум огляделся, прислушался и вдруг, стремительно кинувшись к Фрейде, схватил ее в свои объятия.

– Я… Я к тебе пришел… – бормотал он.

– Отпусти! Перестань… Кричать буду…

У нее перехватило дыхание, в глазах потемнело, кровь хлынула к лицу, ударила в голову. Стиснув зубы, вырвалась она из цепких рук Танхума, до крови исцарапала ему лицо и руки, но он ее не отпускал.

Обессилев, женщина вздрогнула и беспомощно опустила руки.

Кукурузные стебли закачались, зашуршали листьями, будто кто-то прошел рядом.

Домой Фрейда пришла к вечеру. Уже темнело. Она никому не могла смотреть в глаза. Ее жег позор. Чтобы никто не видел ее заплаканных глаз, синяков и царапин на лице – следов поединка с Танхумом, – она избегала встреч с соседями.

Заслышав ее шаги, к ней навстречу выбежал встревоженный свекор.

– Почему так поздно? Я уж не знал, что и подумать… Что с тобой?

– Ничего, – еле слышно ответила она.

– Ты что-то скрываешь от меня? С Рахмиэлом недоброе стряслось?… – встревожился старик.

– Нет, нет! Господь с вами, я просто задержалась… Хозяин потребовал лишнюю можару кукурузы собрать и нагрузить… вот я и задержалась.

Фрейда тихо подошла к постели сынишки. Он спокойно спал, женщина стала стелить свою постель.

– Почему ты не ужинаешь? Что с тобой? Скажи! – тревожился Бер. – Не приведи господь, не заболела ли ты? Голодная небось. Иди поешь.

– Я очень устала и ничего не хочу. Хочу только скорее лечь.

Как Фрейда ни старалась скрыть от свекра свое душевное смятение, он чувствовал, что она чем-то сильно расстроена. Ночью он подходил к ее постели, слушал, не стонет ли она. Она притворялась спящей.

Рано утром Фрейда попыталась встать и пойти на работу, но не смогла. Все тело болело, и голова раскалывалась. Страшные мысли одолевали ее. Было бы кому поведать о своей боли и обиде, о своем позоре, может, легче стало бы. Но кому, кому жаловаться? Лучше уж молчать. Все равно ее рану никто не излечит, никто пятно позора не смоет. До вечера, уткнувшись в подушку, она лежала, предаваясь отчаянию.

Свекру, который не отходил от нее, она сказала, что у нее невыносимо болит голова, но просила никому не говорить об этом, даже родственникам.

Фрейде казалось, что старик обо всем догадывается, и от этого было еще тяжелее. Душевные страдания сливались с тревогой за мужа, от которого давно не было вестей.

На следующий день она вышла на работу, а когда вернулась домой, нашла письмо от Рахмиэла. Он писал, что был тяжело ранен в ногу, находится в госпитале, что удалили несколько осколков из бедра. Теперь ему легче, он поправляется…

Эта весточка ее очень обрадовала, приободрила. Она тут же ответила ему. Но как трудно, ох, как трудно было скрыть от мужа все то, что она пережила, что камнем лежало у нее на сердце…

Прошла неделя, другая, а ответа не было. Это очень встревожило ее и Бера. Старик справлял пост, молился, просил бога смилостивиться над ними, утешить их добрыми новостями.

Прошло еще какое-то время, но вестей от Рахмиэла все не было. Фрейда совсем пала духом.

Как-то Файвеле, сынишка, играл с ребятишками на улице, недалеко от своего дома. Вдруг он увидел солдата, который, прихрамывая, шел мимо палисадников.

– Ой, кажется, папа мой! – крикнул он и со всех ног пустился домой с криком: – Папа, папа идет!…

Из дома выбежала Фрейда и, увидев во дворе Рахмиэла, упала в обморок.

Сбежались Соседи, родственники, привели ее в чувство.

Бера в это время не было дома, а когда он пришел и увидел сына, остолбенел. Придя в себя, старик обнял Рахмиэла и начал журить женщин, плакавших от радости.

– Перестаньте слезы лить… Радоваться надо, а не плакать.

– Вы ведь и сами плачете, реб Бер, – сказала Гинда, жена Гдальи, вытирая платком слезы.

– Еще чего выдумала… Разве я женщина? – улыбнулся старик.

Взбудораженный встречей с родными и близкими, Рахмиэл забыл о гостинце для сынишки – о пряниках, купленных на последние гроши.

– Ну, и вырос же ты, орленок… Узнал своего отца.

– Он каждый день вспоминал тебя, ждал… – сказала Фрейда.

Войдя в дом, она налила миску воды, позвала Рахмиэла умыться, а сама быстро начала накрывать на стол. Рахмиэл был голоден, но еда не шла ему на ум. Только теперь, сидя у стола, он заметил, как похудела жена.

– Ох, и намоталась она, бедная, без тебя, – сказал Бер, видя, с каким сожалением Рахмиэл смотрит на Фрейду. – Да и я хлебнул немало горя. Но ей было труднее. Она надорвала свое здоровье у Танхума. Хоть и болела, но не сдавалась и работала из последних сил.

– Что с тобой, дорогая? – спросил Рахмиэл, ласково глядя на жену.

– Ничего. Раз ты со мной, я скоро поправлюсь…

– Но что все-таки случилось?

– Ничего. Не хочу вспоминать… Пережито немало… – Фрейда заплакала.

Бер и Рахмиэл пытались утешить ее, но женщина продолжала плакать.

Она несколько раз поднимала голову, но, как только встречалась глазами с мужем, сердце ее сжималось от боли и слезы заволакивали глаза.

Утром чуть свет Рахмиэл поднялся, начал одеваться.

– Чего тебе не спится?… Отдохни немного, – сказала Фрейда. – Рано еще.

Не спится… хочу людей повидать. Может, насчет работы поговорю.

– Ты что?… Куда тебе работать? Пусть рана заживет… Отдохни недельку-другую.

Рахмиэл наспех позавтракал и стал собираться.

– Ты все-таки уходишь?

– Пойду поищу работенку.

– Куда пойдешь?

– Зайду к Танхуму… Куда же еще?

– Не ходи к нему… Не ходи… Прошу тебя. – Фрейда начала его умолять. – Не надо к нему ходить!

– А в чем дело? Он тебя обидел? – спросил Рахмиэл, с беспокойством глядя на жену.

На миг у Фрейды мелькнула мысль рассказать мужу все и освободиться от тяжести, лежавшей на душе. Но, посмотрев на исхудавшее лицо Рахмиэла, на его запавшие глаза, не решилась. «Зачем причинять ему боль? Зачем отравлять ему радость возвращения домой? – рассудила она. – Как ни тяжело, надо до поры до времени скрывать свою обиду и позор».

– Не знаешь разве Танхума? – ответила она после недолгой паузы. – С виду он мягок и тих, а сердцем лих. Всякое было… Придет время – расквитаемся.

– Знаю, хорошо знаю Танхума, от него всего можно ожидать, – махнул рукой Рахмиэл и вышел.

Он покрутился немного по двору и после некоторого раздумья отправился к брату.

От Рейзы, жены Михеля, он узнал, что Танхум еще утром уехал куда-то и неизвестно, когда вернется. Рахмиэл хотел вернуться домой, но его обступили солдатки, работавшие у брата, и начали расспрашивать, не встречал ли он на путях-дорогах войны их мужей и близких и скоро ли конец этой кровавой бойне.

Рахмиэл старался всех успокоить, ободрить. Разговор затянулся.

– Хозяин едет! – крикнула одна из женщин, заметив Танхума. – Ох, и кричать же он будет, когда увидит, Что мы болтаем.

– Ничего, увидит брата, станет помягче, – отозвалась другая.

Заехав во двор, Танхум сразу заметил брата. О том, что Рахмиэл вернулся, он узнал еще вчера, но сделал вид, что только сейчас узнал об этом. Выпучив глаза, он крикнул:

– Смотри, Рахмиэл! Приехал? На побывку или совсем?

Танхум смотрел на брата виноватыми глазами, пытаясь разгадать по его лицу, знает ли он, что было у него с Фрейдой.

Рахмиэл подал руку брату.

«Ничего не знает», – решил Танхум. Он расчувствовался, обнял Рахмиэла и расцеловался с ним.

– Пойдем в дом, – пригласил Танхум брата.

Из передней он крикнул жене, которая возилась на кухне:

– Нехама! У нас гость. Посмотри, какой гость у нас!

Нехама выбежала и, увидев Рахмиэла, обрадовалась:

– Вот это гость так гость!… Я еще вчера знала, что он приехал, но зайти к нам не соизволил. И во дворе у нас долго стоял, а в дом не зашел. Он предпочитает чужих…

– Считаться будем потом, – перебил ее Танхум. – А пока пойди-ка на кухню, приготовь нам что-нибудь вкусненькое.

Танхум подал брату стул. Они сели за стол друг против друга. Рахмиэл опустил голову, явно недовольный чем-то, и мрачно поглядывал то в одну сторону, то в другую.

Танхум пытался завести разговор с братом, но тот не поддержал его, на вопросы отвечал неохотно и отрывисто.

Рахмиэл ждал, что Танхум заговорит наконец об отцовском наделе. Еще до ухода на фронт Рахмиэл убедился, что он и Заве-Лейб, в сущности, работают на своей земле как батраки Танхума, что их младший брат не только хозяйничает на их земле, но и распоряжается ими, своими братьями. Это стало особенно ясно после приезда в Садаево Давида. Сейчас Рахмиэлу хотелось выяснить их отношения. Но Танхум всячески уклонялся от этих разговоров, держался настороженно, предупредительно. Опасаясь, что Рахмиэл что-то знает или догадывается о том, что произошло между ним и Фрейдой, он старался быть к нему особенно внимательным, твердил о своих благодеяниях, оказанных семье брата за годы войны.

– Последним куском делился с отцом и Фрейдой. Что только мог, делал для них. То подкину пудик муки, то арбу соломы подвезу… то молока дам, простокваши… ни в чем не отказывал им.

Почувствовав, что у Рахмиэла эти слова вызывают раздражение, и боясь, как бы не растравить старые душевные раны брата, который, чего доброго, начнет еще шуметь, Танхум замял разговор и побежал на кухню, требуя, чтобы жена скорее подала к столу завтрак.

Нехама поставила на стол сметану, яичницу и еще кое-что, но Рахмиэл наотрез отказался завтракать.

Провожая его, Танхум сказал:

– Приходи, если надумаешь подработать немного. Зачем тебе искать работу на стороне? Плохо ли тебе было у меня? Да и где может быть лучше, чем у родного брата?… Ты мне поможешь в хозяйстве, а я в долгу не останусь.

– Может, и приду, – ответил Рахмиэл. – Только одно условие – расплачиваться со мной будешь не как с братом, а как с батраком. Ты хозяин, а я работник…

– Как тебе не стыдно, – притворно возмутился Танхум. – Даже слушать обидно.

Через несколько дней Рахмиэл пришел к брату. Танхум уже копошился во дворе.

– Прежде всего убери хлев, – сказал он Рахмиэлу, – потом мы вместе переложим стога. Начнутся дожди – вся солома сопреет.

Было уже около полудня, а у Рахмиэла во рту ни крошки не было.

Наконец-то Танхум позвал его обедать. Опять, как и до войны, когда он перешел к брату от Юделя Пейтраха, его посадили за общий стол, и брат, подсовывая ему еду, говорил:

– Ешь! Чего ждешь? Не стесняйся, ешь! В рот тебе, что ли, надо совать? Бери и ешь!

Прошло немного времени, и Танхум с Нехамой будто забыли, что он родной человек в этом доме. К столу его опять перестали приглашать. Во время завтрака или обеда ему приходилось вертеться в передней, пока хозяева поедят. Замечая Рахмиэла, они, словно оправдываясь, упрекали его:

– Чего же не пришел? Особое приглашение тебе надо? Чужой ты нам, что ли? Сам бери и ешь!

На войне в окопах, под градом пуль и в грохоте канонады, среди осиротелых, политых кровью полей, Рахмиэл понемногу начал забывать обиды, нанесенные ему Танхумом. Где-то в глубине души теплилось даже братское чувство к нему. Рахмиэл надеялся, что, вернувшись домой, он как-нибудь помирится с ним, и они вместе будут хозяйничать на отцовской земле. Теперь он почувствовал, что они стали еще непримиримее.

Однажды, когда Рахмиэл пришел обедать, он заметил Танхума, который вел за руку его сынишку Файвеле.

Увидев отца, мальчик испугался.

– Ты зачем пришел сюда? – рассердился Рахмиэл на мальчика.

– А что? – заступился Танхум за Файвеле. – Он к нам часто приходит… Мы его не обижаем.

Танхум не хотел признаться, что он, тайком от матери, приучил его приходить к ним. Лаская малыша и угощая его, он утолял свою тоску по собственному ребенку.

– Разве плохо, что мальчик приходит к нам? – спросил Танхум брата. – Дома-то ему и есть особенно нечего… Пусть кормится у меня. Может быть, когда вырастет, отблагодарит за добро, сделанное ему.

– Ступай домой сейчас же, слышишь! – сердито закричал Рахмиэл. – Чтобы твоей ноги тут больше не было!

Файвеле испуганно смотрел на отца. Веки его задрожали.

– Чего ты сердишься на него? Чужой он мне, что ли? Объест меня? Он, можно сказать, вырос у меня в доме… Первый раз, думаешь, приходит он ко мне поесть?

– С малых лет куском хлеба хочешь приучить его к себе, словно собачонку?… Опять думаешь арбой соломы купить меня? И моего ребенка хочешь купить?… Благодетель… А почему не помнишь, забыл, что надул и обобрал меня? – Рахмиэл побледнел, лицо его исказилось.

Танхум стоял как ошпаренный. Он хотел было ответить брату, но не нашел подходящих слов.

– Чего горячишься? – забормотал он. – Подумаешь, если бы ты мне не был братом, стал бы я возиться с тобой и с твоей семьей… Вместо благодарности за все, что я делаю для вас, ты еще шум поднимаешь… Никак не можешь забыть отцовскую землю… А если бы на ней бурьян рос или суслики плодились, вам лучше было бы? Свободной земли теперь сколько хочешь… Пусть люди скажут… Они видали, что я все им давал, все, что только мог!

Танхум носился по двору, забежал в ригу, будто искал поддержки у кого-то.

Весть о том, что в Петербурге скинули царя, облетела Садаево с быстротой молнии. Люди плакали от радости, целовались, ликовали:

– Теперь будет конец войне… Конец нашим страданиям!… С фронтов начали возвращаться солдаты. Смертельно усталые, израненные, бросая оружие, брели они по степным просторам к своим отцам и матерям, женам и детям, братьям и сестрам.

– Конец кровопролитию… Идем домой… Домой! Теперь наша власть…

Группами и в одиночку возвращались солдаты и в Садаево, а Заве-Лейба все не было и не было. Писем от него тоже давно не приходило.

– Боев, говорят, уже нет, значит, людей не убивают, – утешали Хевед близкие и родные. – Бог даст, придет живой и невредимый…

…Прошла неделя, вторая. В степи выли холодные, пронизывающие ветры, предвещавшие снега и метели. А на душе у Хевед было тоскливо и мрачно. Днем она моталась по опустевшим, заросшим бурьяном степным просторам, чтобы собрать хоть немного курая на топливо, а ночью спала беспробудным сном и забывала о своем неутешном горе.

В одну из таких осенних глухих ночей в маленькое окошечко ее хатенки постучали.

– Кто там?… Кто? – испуганно спросила Хевед, проснувшись.

– Отворяй! – услышала она голос мужа.

– Заве-Лейб! – крикнула Хевед дрожащим от волнения голосом. – Дети, дети! Вставайте! Папа приехал… Заве-Лейб…

От радости она вся дрожала, как в лихорадке, быстро накинула на себя платье и выбежала навстречу мужу. Трясущимися руками отперла дверь, с плачем бросилась к Заве-Лейбу на шею.

– Ну, полно, полно! – успокаивал ее Заве-Лейб. – Не плачь… Ну, перестань же…

Вслед за Хевед он вошел в дом и окинул взглядом пустые углы. Дети, протирая глаза, исподлобья с любопытством смотрели на отца. Заве-Лейб, всматриваясь в их личики, приблизился к ним.

– Выросли они тут без меня, – сказал он тихо, как бы про себя. – Меньшенького, – указал он рукой на младшего, – я ведь вовсе не видел.

Дети глаз не отрывали от отца.

Заве-Лейб скинул изрядно потертую шинель, снял шапку и снова подошел к детям.

Хевед растерянно бегала по хате. Ей хотелось о многом рассказать мужу, но от возбуждения в голове ее все перепуталось, и она металась из одного угла в другой, не зная, за что взяться.

Заве-Лейб с отцовской нежностью глядел на детей.

– Иди-ка сюда… Подойди ко мне, мой маленький, – позвал он к себе младшего полнощекого мальчугана.

Мальчик глядел на отца, как на чужого, не решался идти к нему на руки. Заве-Лейб подошел к жене, обнял ее и стал расспрашивать об отце и Рахмиэле, давно ли брат приехал, кто еще вернулся с фронта.

– Танхум, говорят, сильно разбогател?

– Да, разбогател. Пол-Садаева заграбастал… Отцовского надела ему мало стало. Жадюга ненасытный! Я все время работала у него. Как только ты ушел на войну, он позвал меня и Фрейду – работать на него. За эти годы он вволю напился нашей крови. Кто только не работал на него! Чью только землю он не захапал! А что женщины могли одни сделать с землей – без мужей?

Хевед поставила на стол кринку с простоквашей, отрезала ломоть черного хлеба.

– Настрадались мы тут… Как только вытерпели все… Все силы вымотал из нас этот Танхум… Сколько ни работаешь, сколько ни делаешь – все ему мало… Целый день гонял нас с одной работы на другую. Придешь домой, спины не разогнешь.

Заве-Лейб хлебал простоквашу, время от времени поглядывая на жену.

– На него одного только и работай… Хватает, цапает… Хапуга проклятый… Чтоб его хвороба сцапала. Ничего, дождется он еще своего часа!… – пробормотал он под нос.

С самого утра не закрывались двери его дома. Людей набилось так много, что Бер, Рахмиэл и Фрейда не могли протиснуться к гостю.

– Дайте реб Беру поздороваться с сыном! – крикнул кто-то.

Заве-Лейб кинулся к отцу, обнял и горячо расцеловал его, потом обнял Рахмиэла и Фрейду.

– Жив остался, цел… Слава богу!… – бормотал старик.

От волнения и радости у него закружилась голова, перехватило дыхание.

Успокоившись немного, старик стал расспрашивать сына, почему он долго не давал о себе знать, почему приехал позже других. Рахмиэла интересовало, на каких фронтах брат побывал, где принимал последний бой. Заве-Лейб отвечал коротко и отрывисто. Соседи, перебивая друг друга, рассказывали о боях, в которых они участвовали.

Женщины, слушая их, вздыхали и тихонько плакали.

Сендер Зюзин, младший брат Боруха, долговязый и бледный, – до ранения он служил с Заве-Лейбом в одном полку, – за все время не проронивший ни слова, вдруг заговорил тихим голосом. Он рассказал загадочную историю о быке, которого немцы выпустили против русских солдат. Этот бык выпускал из ноздрей удушливые газы, и отравленные солдаты падали замертво.

– Чепуха! Неужели нельзя было справиться с этим быком? – недоумевал Михель. – Пристрелили бы его, и дело с концом…

– Если бы это был живой бык, настоящий, кто бы его боялся? Одна пуля – и готово. А то немцы придумали такого быка, что ни пуля, ни штык и даже снаряд не брали его…

– Ерунда, бабушкины сказки, – перебил Сендера Гдалья и начал рассказывать историю про белую кобылу своего полковника. Историю эту он уже не раз рассказывал и каждый раз вспоминал все новые и новые подробности.

– Кобыла была белая, как снег, – говорил Гдалья. – А грива, ноги – просто загляденье… А бегала как! Положим, – спохватился он, – моя была рысистее. «Рейчук, – сказал мне как-то полковник, – будь твоя кобыла чуточку повыше, я бы ее взял себе». Так и сказал. А какой зверь был этот полковник, свет не видел таких. Солдаты его потом на тот свет отправили, а белую кобылу его кто-то забрал себе. Да там можно было взять любую безнадзорную лошадь и привести домой…

Гдалья вдруг вспомнил свою убитую в бою кобылу и умолк, запечалился.

– Кому тогда могло прийти в голову – брать коня, – вмешался в разговор Михель. – Каждый думал только о том, как вырваться из этого ада. Жалко было смотреть на голодных, беспризорных лошадей, которые бродили по лесам и дорогам. Голодные, они зимой грызли кору деревьев… Разве на таких клячах можно было добраться домой? Все равно они пали бы в пути.

– А я думаю, что дорогой их можно было подкормить, как-нибудь дотащились бы, – возразил Заве-Лейб. – Сейчас я жалею, что не привел с собой коня. Если и в самом деле землю делить будут, на чем пахать будем? Неужто самим в плуг впрягаться?

– Кто будет делить землю и когда? – засомневался Бер. – Пока что те, кто захватили нашу землю, богатеют. Для кого война – гибель, а для кого – прибыль. – Он безнадежно махнул рукой.

– Расквитаемся с этими мародерами! – гневно крикнул Заве-Лейб. – Больше молчать не будем… За все рассчитаемся…

– Настало время предъявить им счет… – поддержал брата Рахмиэл.

Садаево забурлило. Революционная буря, сметавшая на своем пути все старое, ворвалась и сюда.

Люди жадно прислушивались к словам о новой жизни для трудового народа, о земле, которую будут отбирать у помещиков и раздавать крестьянам, О помощи бедноте – опоре новой власти в селе и о многих других волнующих новостях.

Страх охватил Танхума. Он ходил сам не свой, пугаясь расплаты за земли, отнятые у солдаток, у родного отца и братьев. Он боялся за свою судьбу и жизнь.

«Вот неблагодарные свиньи, – ворчал он про себя. – Эти несчастные солдатки без меня с голоду бы подохли… Кому нужна была их земля? Все равно лежала без толку. Если и работали у меня, так я кормил их, платил им. А теперь они готовы утопить меня в ложке воды».

Танхум из кожи лез, хотел помириться с родными, искал встречи с отцом, чтобы он убедил братьев не отворачиваться от него. Но те всячески избегали его. Одиночество угнетало Танхума, а ненависть, которую все питали к нему, вызывала у него страх. Он часто бродил возле отцова дома – авось встретит старика, – готов был пасть перед ним на колени, просить прощения. Но Бер нигде не появлялся. Целыми днями, сгорбившись, он сидел дома, мрачный и озлобленный, а то неведомо куда исчезал. Поговаривали, будто он бродит по окрестным селам с сумой, собирает подаяние. Танхуму казалось, что люди нарочно распространяют такие слухи, чтобы очернить его, богатого сына, заставившего отца на старости лет побираться.

Танхум всячески опровергал эти злостные слухи, кой-кому даже крепко попало от него за распространение такой ереси про его отца.

– Я ни в чем ему не отказывал! – кричал он. – Злые языки клевещут на меня и на моего отца, чтоб они провалились!…

Чем сильнее Танхум возмущался, тем охотнее колонисты дразнили его. А когда он узнал, что Давид Кабо где-то неподалеку и вот-вот должен появиться в Садаеве, пришел в ужас. Эта весть была для него точно нож в сердце. Верно ли, что Давид должен был приехать, никто толком не знал. Даже Фрейда и Рахмиэл не знали, где Давид, просто надеялись, что он вот-вот появится.

– Скорее бы приехал Давид. Он-то уж расскажет, что делается на белом свете, – говорил Михель. – Он большевик, настоящий большевик. Давно пристал к большевикам, еще когда работал на заводе… Уже тогда он говорил, что землю надо забрать у помещиков и сельских богатеев и поделить между крестьянами. Он головой стоял за бедняков.

– А помните, – перебил его Борух, – когда он, бывало, приходил к нам в степь?… Собирал народ вокруг костра и все рассказывал, рассказывал… Правда, тогда он так открыто, как сейчас, не мог говорить. Время было такое, приходилось держать ухо востро, оглядываться, чтобы ничего не дошло до урядника или до шульца, но нам, близким людям, он все выкладывал начистоту…

– В окопах, мы встречались с подобными людьми, – вмешался Гдалья. – Они крепко поработали… Это же они царя скинули и с войной покончили… Парни что надо, на них можно положиться!

Разговоры о Давиде и о его высказываниях ободрили старого Бера:

– Он и правда говорил тогда, что с богатеями рассчитаются в полной мере за все страдания, которые они причинили бедному люду. Значит, теперь большевики попросят и Танхума вернуть мне землю…

Пахло весной. Земля постепенно освобождалась от снежного покрова. Всюду стремительно бежали ручейки, с шумом вливались в переполненные водой овраги и балки.

Старого Бера потянуло в степь, к своему наделу. Шел и останавливался у каждого бугорка, у каждой лощинки. Все здесь ему напоминало о прошлом, о его молодых годах. На этом месте когда-то перевернулась арба, а там вот сломалась ось; тут лошадь упала, чуть подальше чеку потерял и долго не мог найти.

Бер выкопал из земли несколько ростков, пощупал их пальцами, посмотрел, как прорастают.

Вдруг откуда-то появился Танхум. Он на двуколке объезжал степь, проверял озимые посевы. Увидев па своей пшенице человека, копавшегося в земле, он строго крикнул:

– Эй, что вы там ищете? Что вы там потеряли? Только и знают, что топтать чужие посевы.

Старик повернулся, и Танхум узнал отца. Бер сердито, хриплым от волнения голосом, спросил:

– Что, я не имею права ступить на свою собственную землю?

Танхум подошел к отцу, начал оправдываться:

– Я думал, что чужой крутится тут… Не узнал…

Синие жилы вздулись на морщинистой шее старика, он поднял руку и бросился на сына. Таихум растерялся. Отскочив в сторону, он с виноватым видом сказал:

– Я же не узнал тебя… Неужели я бы на тебя так…

Он прошелся по ниве, посмотрел, нет ли где проплешин. Увидев стаю ворон, круживших над пшеницей, с криком бросился их прогонять, махал руками, хлопал в ладоши, но они кружили и кружили над полем, не хотели улетать.

– Понравилось вам тут, хвороба на вас! – ругался он, заметив, что тут и там всходов нет. Значит, они выклевали зерно.

«Кругом посевы всходят дружно, только у меня… – подумал он. – Все беды на мою голову. Не иначе, как проклинают…»

Танхум хотел поговорить с отцом, но его уже не было. Стало досадно. Была возможность помириться, а он упустил ее. Пошел было к двуколке, чтобы догнать отца, но вороны все кружились и кружились над пшеницей, не давали покоя. Танхум опять начал кричать, бросать камни, пугать их. Наконец сел на двуколку и что есть силы погнался за отцом.

Прошла еще неделя, а Давид все не появлялся.

«Кто-то, наверно, утку пустил», – решила Фрейда и, если у нее спрашивали, когда приедет брат, удивлялась:

– Откуда вы взяли, что он должен приехать?

– Так говорят, – был ответ.

– Кто говорит?

– Все говорят.

– Откуда им это известно? – допытывалась Фрейда.

– Не знаю, но говорят… Говорят, что он уже где-то близко, – сказала как-то Гинда.

Эти слухи еще больше встревожили Фрейду. С тех пор как он уехал, она получила от него несколько коротеньких писем. Давид писал, что его призвали в армию. Затем дважды писал с фронта, что жив-здоров, и просил сообщить о домашних новостях.

Однажды рано утром, сидя у окна, она заметила подходившего к дому высокого плечистого человека в солдатской шинели. Чтобы сократить путь, он пробирался задворками и только теперь повернул к их двору. Сердце ее екнуло. Она бросилась навстречу солдату:

– Додя! – и повисла у брата на шее.

Давид обнял сестру. Сердце его сжалось, когда он увидел, как сильно она похудела.

– Ну, как живешь? Как здоровье? – спросил он. – Что слышно у Рахмиэла? Как поживает свекор?

Фрейда стояла перед ним растерянная, подавленная. Опомнившись, промолвила:

– Прежде всего зайдем в хату.

В комнате сидел малыш и испуганными пытливыми глазами смотрел на незнакомого дядю.

– Твой? – спросил Давид сестру. – Как тебя зовут, мальчик?

Фрейда подошла к ребенку, погладила его по головке, оправила на нем рубашечку.

– Скажи ему, сынок, как тебя зовут… Это твой дядя. Давид прижал к груди мальчика, поговорил с ним немного и отпустил.

– Чего молчишь, Фрейделе? Почему не рассказываешь, как тебе тут жилось? – настойчиво спросил Давид, не спуская глаз с сестры.

Давид знал – Фрейда всегда была веселой, общительной. А теперь почему-то замкнулась, молчит.

– Ну, рассказывай, дорогая, что с тобой? Я ведь вижу, что ты чем-то расстроена, – не отставал Давид, пристально вглядываясь в осунувшееся лицо сестры.

– Что тебе сказать… Намучилась я тут немало. Столько горя хлебнула, что представить себе трудно. Рахмиэл ушел на войну, а я стала работать у Танхума…

Фрейда умолкла, заколебалась – открыть ли перед братом душу или лучше затаить все в себе. Ведь он ей ничем не поможет. Часто, когда ей бывало особенно тяжело, она думала о брате. Появись он хоть на минуту, она излила бы перед ним душу, освободилась бы от гнетущей, горькой обиды, которая отравляет ей жизнь.

Она побледнела, глаза ее наполнились слезами, и вдруг все, что накопилось в ее душе, прорвалось, она гневно прошептала:

– Жизнь он мне разбил, этот кобель! Испоганил меня. Я не могу глядеть Рахмиэлу в глаза…

– Кто? Танхум? – побледнев, переспросил Давид. Кровь прилила к его вискам. Слова Фрейды словно ножом полоснули его по сердцу. Овладев собой, он с состраданием гладил ее волосы, утешал:

– Не плачь, Фрейделе, не плачь! Дорого заплатит этот негодяй за слезы, за страдания и обиды, которые он причинил тебе и другим людям… Не уйти ему теперь от нашей карающей руки! Со всеми такими, как он, мы рассчитаемся.

Фрейда с трудом удержала душившие ее слезы. Давид взволнованно ходил по хате из угла в угол.

– Где Рахмиэл? – спросил он. – И где свекор?

– Свекор ушел куда-то, а Рахмиэл… Он опять работает там… у него… Он ничего не знает о том, что я тебе рассказала, и свекор тоже не знает.

– Ну и лучше, что не знают.

– Я боюсь рассказывать им об этом… Как-то пыталась, но не смогла.

Несколько минут, Давид стоял с опущенной головой, потом твердо сказал:

– Не беспокойся, Танхум за все получит по заслугам. За все…

Весть о том, что землю будут делить по душам, вконец пришибла Танхума. Домой он пришел расстроенный и злой.

– Пропали мы! Пропали! – выпалил он и забегал из угла в угол, не находя себе места.

– Что случилось? – спросила испуганная Нехама.

– Что, что? Уму непостижимо, до чего додумались эти… Ну, из новой власти…

– Говори толком, что стряслось? – умоляла Нехама. – Чего бегаешь, как сумасшедший?…

– Сойдешь с ума. Подумай только, какое решение они вынесли… Не иначе, как Давид, назло мне, надоумил их на такое.

– Да скажи, наконец, что случилось?

– Землю будут делить по душам… Сколько мы с тобой той земли получим? Подумай только! Вся земля попадет голодранцам. Детей они наплодили много, и земля теперь будет в их руках.

– И чего ты беспокоишься? – утешала его Нехама. – Разве они сумеют обработать эту землю? Опять тебе отдадут.

Слова Нехамы немного успокоили его. Но тут же он вспомнил: на сходе говорили, что беднякам окажут помощь в обработке земли. Надо разузнать, как это будет. Но с кем потолковать об этом?…

После некоторых раздумий Танхум решил поехать на базар. Там он встретится с людьми, которые, наверное, знают, что к чему.

Давно Нехама пристает к нему, чтобы в один из воскресных дней они съездили на базар и купили хоть полдесятка гусей.

– Купили бы гусей весной, был бы теперь у нас полон двор… Сколько лет живем, никак не могу допроситься купить гусей.

– Только их мне недоставало! – сердился Танхум. – Больше мне думать не о чем. А на какой черт их разводить? Чтобы коршуны их таскали? Или чтобы они попадали под ноги лошадям? И кто за ними ходить будет?

Но Нехама не унималась, без умолку пилила его, доказывала выгоду, какую могут принести гуси. Танхум все не соглашался. И вдруг молча выкатил бричку из риги, приволок упряжь и начал запрягать лошадей.

– Одевайся, да поживее! – крикнул он Нехаме, просунув голову в дверь. – Ты ведь хотела на базар поехать… Давай съездим.

Нехама наскоро оделась, закуталась в теплую шерстяную шаль и подошла к бричке. Танхум приладил сиденье, велел жене поудобнее усесться.

– Стой!… Стой! – натянув вожжи, он сдерживал лошадей, чтобы они не тронулись с места, пока Нехама не сядет. Затем ловко сам вскочил на бричку.

– Должно быть, в гости собрались, – говорили соседи, оглядывая статных вороных кобылиц. – Потому в новой бричке едут.

Лошади неслись быстро, бричка то и дело подпрыгивала на выбоинах и кочках.

– Надо поторапливаться, – бормотал Танхум, – раз уже поехали, надо вовремя попасть на базар, вместе с людьми.

Он помахал в воздухе кнутом, и лошади побежали быстрее. К базару Танхум подъехал с подобающей богатому хозяину важностью.

Разнуздав лошадей, он бросил им охапку сена и пошел бродить по базару в толпе крестьян и крестьянок, меж подвод, груженных птицей, овощами и всем тем, чем богата щедрая украинская земля и что способны создавать руки умельцев: затейливые вышивки, обливные горшки и кринки, забавные детские игрушки. Знакомые мужики из окрестных сел и хуторов почтительно кланялись Танхуму, останавливали его и спрашивали:

– Что хорошего привез на базар? Продаешь что? Или купить что-нибудь хочешь?

Танхум шепотом, словно собирался сообщить какую-то тайну, на полу-русском, полу-украинском языке, примешивая и еврейские слова, выпытывал у одного мужика:

– Говорят, что землю делить будут… Сколько на вашу долю получится?

Не находя нужных слов, чтобы яснее выразить свою мысль, он жестами смешно показывал мужику: если так делить будут, только на могилу каждому достанется. При этом он злобно хихикал дребезжащим тенорком.

Увидев другую группу мужиков, он незаметно подошел к ним и стал прислушиваться, о чем они толкуют меж собой.

– А ты богатым скоро станешь, – не без зависти обратился он к одному из тех, на арбе у которого сидели ребятишки. – У тебя еще дома дети есть?

Мужик глядел на Танхума, не понимая, почему он спрашивает, сколько у него детей.

Показав на женщину, стоявшую рядом с арбой, Танхум спросил:

– Это твоя жена? Красивая, видать, каждый год рожает… С десяток их есть в хате? – показал он пальцем на детей.

– Ну и что? – недоумевал мужик.

– Землю ведь будут делить по душам, а у кого много детей, тот получит много земли и сразу разбогатеет, – разъяснил Танхум.

– Верно… Верно, – довольно покачал мужик головой. Обескураженный, расстроенный, долго бродил Танхум по базару, прикидывал в уме, сколько земли достанется ему, если и вправду делить будут на души.

– Пропади вы! – с досадой ворчал Танхум. Зависть к тем, у кого много детей, не давала ему покоя. – Чтоб их разорвало! Им достанется вся земля. А на мою долю что? Шиш получится!

Нехама, долго искавшая Танхума в пестрой базарной толпе, наконец нашла его и едва упросила пойти поглядеть на гусей, которых она выторговала у крестьянина.

– Идем скорее, не медли, а то он другому продаст!

– Оставь меня в покое со своими гусями. Не видишь, что я с людьми разговариваю.

Танхум неохотно подошел к возу с гусями, по-хозяйски осмотрел их, щупал, пытался определить их вес. Потом спросил у женщины:

– Сколько тебе за гуся? А дома у тебя еще остались гуси?

– Оставила несколько штук на развод. У меня легкая рука. Купишь у меня, живо так расплодятся, что во дворе у тебя белым-бело станет от гусей.

– У вас и гуси плодятся и дети, – перебил ее Танхум. – Стало быть, и земли много получите. Чего вам еще не хватает?

Он подмигнул жене, чтобы она скорее сторговалась.

– Пора домой, – поторапливал он ее, – никого же там не осталось, некому за хозяйством присмотреть.

Танхум пошел запрягать лошадей, а Нехама продолжала торговаться: отходила от воза и снова возвращалась, и каждый раз вырывала по нескольку перьев, дула на пух и доказывала хозяйке, что они плохо откормлены.

Танхум сердился, звал ее, а она все торговалась и торговалась, пока наконец не поладили.

– Лишний целковый хотела содрать, – тихо сказала она Танхуму, подойдя к телеге с гусями в обеих руках. – Но я не далась, оттого и задержалась так долго.

Танхум был скуп, считал каждую копейку, но сейчас удача Нехамы его мало радовала.

– Хорошенько свяжи их, – наказывал он жене. – Смотри, чтобы они дорогой не улетели, крылья перевяжи им и ноги. Глаз не спускай с них всю дорогу.

Танхум пустил лошадей рысью. На душе у него кошки скребли. Он ведь ехал на базар не ради гусей – надеялся услышать утешительные вести. А возвращается с еще более тяжелым чувством,_ чем до поездки.

Эх, черт побери! – ругался он. – Попусту сгонял лошадей… Только больше расстроился… Знал бы, что так получится, ни за что не поехал бы!

– Чего сердишься? На кого злишься? – старалась утихомирить его Нехама.

Танхум немного помолчал, сдерживая накипевшую в его душе злобу. Потом его прорвало:

– Как же не злиться? А если и впрямь начнут делить землю по душам, что я получу? Подумай только, что я могу сделать один-одинешенек, и потом – кто я?… Подрубленное дерево, без веток, без листьев. Для кого тружусь? Кому достанется мое добро? Какой дьявол занес меня тогда на ваш хутор? Не попадись ты мне, и я был бы не хуже других… Будь у меня дети, тогда бы наплевать… Мое осталось бы мне! А сейчас…

Слова Танхума острым ножом полоснули по сердцу Нехамы. Как ужаленная, она дернулась, хотела наброситься на мужа, но сдержалась. Велико было ее горе из-за того, что у них не было детей. Это давно ее мучило, но она скрывала свое горе, а сейчас не вытерпела, истерически закричала:

– Чего ты от меня хочешь, мучитель мой? Откуда ты только взялся на мою голову? Сколько можно терзать меня? Разве я виновата?

– Кто же виноват? Я, что ли? Я?… – взбеленился Танхум. – Моя мать семерых родила – трех сыновей вырастила, а четверо умерли.

– А разве моя мать нашла меня на огороде? Разве моих братьев отец одолжил у соседей? – вспылила Нехама. – О, боже! Почему я такая несчастная? Нечистый принес тебя ко мне. Мало ли ухажеров ходило за мной по пятам?

– Лучше бы я по пути к тебе ногу сломал!… – истошно крикнул Танхум.

– Для меня-то наверняка было бы лучше, если бы я тебя не знала, – с отчаянием проговорила Нехама и, опустив голову, умолкла.

Танхум, задетый тем, что жена считает его виновником их бездетности, снова завопил:

– Оказывается, я виноват в нашем несчастье! На меня все сваливаешь… А почему же тогда ездила к врачам, обращалась к знахаркам?

У Танхума не укладывалось в голове, как жена посмела упрекнуть его в этом. Он всегда считал, что у любых родителей обязательно должен родиться ребенок, как яблоня рождает плод, как земля родит хлеб.

Бричка легко катилась по гладкой, хорошо наезженной дороге, и Танхум время от времени подгонял лошадей, покрикивая:

– Эй, детки!…

Уткнувшись в шаль, Нехама громко зарыдала:

– Господи! За что ты меня наказываешь? Пусть ослепнут глаза, которые меня сглазили, пусть они никогда не увидят света божьего, солнца ясного. Не меньше тебя, Танхум, хочу ребенка, но что же делать, если бог нам не дает…

Танхума тронули ее слова, он начал ее успокаивать:

– Ну перестань… Хватит… Чего разревелась? Может, бог даст, и ты родишь… Землю вот жалко… Может, бог даст, все перемелется, и землю не будут делить…

Гуси напомнили о себе громким гоготаньем. Нехама заглянула туда, где они лежали связанные. Пересчитала их – все были на месте.

Танхум с широкого шляха повернул на проселок. В легком мареве вдали показалось Садаево.

Размолвка между Танхумом и женой и упрек, брошенный ею, – может быть, он виноват в том, что у них нет детей, – не давали ему покоя. В пылу ссоры он тогда чуть не сказал ей, что однажды насильно овладел Фрейдой и младшенький ее – его сын. Но испугался, что Нехама может поднять шум, опозорит его, и тогда хоть беги из Садаева, и промолчал.

Но мысль эта преследовала его. Он считал и пересчитывал дни, стараясь определить, совпадает ли время родов Фрейды с тем памятным днем… И как будто бы совпадало. Правда, вскоре приехал Рахмиэл. Но он внушил себе, что мальчик – его сын, и у него становилось, теплее на душе.

«Мальчик!… Ведь у меня могло быть четыре сына», – с горечью подумал он.

Мысли о мальчике Фрейды целиком овладели им. Он представил себе, как берет ребенка на руки, как тот тянется к нему, дрыгает нояжами, лепечет:

– Па-па…

Захотелось посмотреть на ребенка, хоть одним глазом увидеть его. Надо зайти к Фрейде, повод придумать. Он решил сказать, что пришел к отцу, принес ему гостинец к субботе.

Насыпал в мешочек немного белой муки для халы, взял несколько сдобных коржиков и еще кое-что из съестного, завернул все в сверток и стал собираться.

Увидев, что муж куда-то отправился со свертком под мышкой, Нехама, нагнав его у ворот, спросила:

– Куда это ты?

– Иду к отцу, – буркнул он.

Некоторое время Нехама пытливо следила за ним взглядом. Увидев, что он повернул к отцу во двор, она вернулась домой.

Танхум осторожно подошел к окошку отцовской хаты, постоял, прислушиваясь, есть ли кто дома.

«Тихо, видать, никого нет», – подумал он и несмело вошел внутрь. Несколько мгновений постоял в сенях, испуганно озираясь по сторонам, наконец набрался смелости и шагнул в комнату.

В углу стояла колыбель. В ней лежал младенец, улыбавшийся беззубым ротиком. Он все время дрыгал поясками, махал перед собой пухленькими ручками, будто хотел схватить что-то. Танхум подошел к колыбели, впился глазами в младенца.

«Мой или не мой?»

Неловко взял ребенка на руки, прижал к груди, легонько погладил по головке:

– Маленький ты мой!

Увидев чужое лицо, младенец скривил ротик, заплакал.

Танхум нащупал у себя в кармане веревочку и несколько гвоздей. Привязав гвозди головками к веревочке, он зазвенел ими.

– Ну-ну, смотри, какая цапка! Слышишь, как звенит…

Ребенок еще громче заплакал.

В это время в комнату вошла Фрейда.

– Что случилось с моим маленьким? Почему он так надрывается?

При виде Танхума она так оторопела, что не могла двинуться с места. Хотела что-то сказать, но от испуга не могла слова вымолвить. С минуту стояла окаменев, потом, придя в себя, вырвала у него младенца, прижала к груди.

Успокоив малыша, она яростно накинулась на Танхума:

– Зачем пришел? Чего тебе здесь надо?

– Я зашел… Я, понимаешь… – замямлил он.

– . Вон отсюда, мерзавец! Вон, говорю!… Мало того, что испоганил мою душу, так еще лезешь ко мне в дом? – не унималась Фрейда.

– Успокойся! Умоляю, выслушай меня, – дрожащим голосом упрашивал Танхум. – Я хочу… Разреши хоть взглянуть на…

– Уходи, и поскорей! Не могу смотреть на твою противную рожу!

Ребенок снова заплакал.

Танхум, словно побитый, ныл:

– Сделай милость, дай мне посмотреть… малютку…

– С ума спятил, что ли? Чего кривишься, как попугай? Не подходи к ребенку.

– Я же хочу… – залепетал Танхум, но Фрейда резко перебила его:

– И слушать тебя не хочу. Уходи, черт поганый! Чего пристал? Убирайся по-хорошему, а то…

В эту минуту в хату вошли Рахмиэл с отцом, а вслед за ними Давид.

Танхум кивком головы поздоровался с ними и попытался заговорить то с одним, то с другим, а когда с заискивающим видом обратился к Давиду, тот таким полным презрения взглядом посмотрел на него, что Танхум не знал, куда деваться. Оправившись немного, как ни в чем не бывало он подошел к отцу:

– Я пришел проведать тебя, отец, узнать, как ты живешь, что тебе нужно…

– Не все ли тебе равно, как я живу, – нехотя буркнул старик.

Пожав плечами, с недоумевающим видом Танхум повернулся к Давиду, как бы ища у него сочувствия, подобострастно заговорил:

– Ну, вот пришел к родному отцу… Хочу ему помочь, а он от меня отворачивается… Негоже нам быть врагами. И еще в такое время, когда дожили до такого почета – наш близкий родственник стал таким важным человеком… Как тебя теперь величать, Додя? Кем ты теперь?…

– Кем бы я ни был, – сухо отрезал Давид, – но я тебе не близкий родственник, не сват и не брат.

– А кто же ты мне? Чужой, что ли? Свояки мы с тобой… И я горжусь, что у меня такой свояк… Мне очень лестно, что ты стал большим человеком… Разве это не приятно? Помнишь, как мы, бывало, играли в лошадки? Разве не случалось нам в детстве повздорить. Бывало, поссоримся и через несколько минут опять играем вместе. Случалось мне и с Рахмиэлом ссориться из-за какой-то чепухи… Однажды мы повздорили из-за борща. Мне показалось, что он больше съел, чем я. Ну, отец нас пробрал как следует, тем дело и кончилось… Брат всегда остается братом.

– А какой ты, с позволения сказать, брат Рахмиэлу, когда только о том и думаешь, как прибрать к рукам его землю? Заставляешь его работать на себя, выжимаешь из него последние соки… Когда ты опозорил…

Давид запнулся, взглянул на Фрейду. Она побледнела от волнения, задрожала, как в лихорадке.

Давид приблизился к Танхуму. Кровь ударила ему в голову. В ярости он стал искать глазами, чем бы стукнуть «свояка», отплатить ему за сестру. Но опомнился, пробормотал сквозь зубы:

– Убирайся скорей, а то…

Взбудораженный, бледный, Давид подошел к сестре, которая молча, понурив голову, сидела у колыбели.

– Такой пес, посмел прийти в этот дом и назвать Рахмиэла братом! – гневно проговорил он.

– Додя! Додя! Бог с тобой! – испугался Танхум. Он кинулся к отцу, как бы ища у него защиты.

– Что ему надо от меня? Он хочет всех нас поссорить, навеки разлучить. Разве у тебя не болит душа за меня? Я уверен, ты страдаешь, видя, как он натравливает всех на меня, – начал жалобным голосом Танхум. Развернув сверток, он положил его на стол.

– Отец! Я принес тебе гостинец на субботу… Фрейда схватила сверток, бросила его Танхуму в лицо и крикнула:

– Купить этим хочешь?! Вон, подлец, из нашего дома! Вон, и чтобы ноги твоей здесь больше не было!

В эту осень Михель Махлин чуть ли не первым выехал в степь. Сразу, как только вернулся с войны, он вывел на ярмарку двухлетнюю корову, которая должна была зимой отелиться, продал ее и купил у цыгана лошадь. Лошадь была худая, одни ребра, но за зиму он ее хорошо подкормил, и она набралась сил.

Заблаговременно он договорился с компаньонами, у каждого из них тоже было по одной лошади, а кое у кого и плуг или борона, и они ранней весной выехали пахать.

Сперва решили пахать десятину Михеля, которая лежала на косогоре: земля там раньше подсыхала. Но оказалось, что эта десятина была осенью вспахана и засеяна Танхумом. Михель зашумел:

– Как он смел, мерзавец, притронуться к моей земле!

– Не огорчайся… Он вспахал и посеял, а мы урожай снимем, – успокаивала его жена.

Вспахана и засеяна была также земля Гдальи Рейчука, Сендера Зюзина и других солдат.

– Мы кровь проливали на войне, – возмущенно кричали они, – а он распоряжается тут нашей землей, как хозяин!

Танхум пытался ублажить их, утихомирить:

– Ваша земля заросла бы бурьяном. Скажите спасибо, что я ее обрабатывал. Моя собственная земля гуляет. Дай бог, чтобы я на ней хоть две арбы сена накосил.

Народ возмущался, кричал, а Танхум и в ус не дул. Надо было мириться с людьми. Но помириться даже с отцом и братьями было невозможно – он знал, что они на это никогда не пойдут. А оставаться в одиночестве в такое время было опасно.

«Попробуй идти один против такой оравы, – думал он. – Они-то все вместе держатся – один за всех и все за одного, а наши, богатые хозяева, ненавидят друг друга, из зависти готовы один другому горло перегрызть».

Во время пахоты и сева Танхум торчал в степи. Рахмиэл по-прежнему батрачил у него. Всеми силами Танхум старался помириться с братом, медоточивыми словами расположить его к себе, но погасить гнев Рахмиэла ему не удалось.

Юдель Пейтрах нарочно несколько раз проезжал мимо участка, на котором пахал Танхум, и ядовито посмеивался:

– Зря трудишься, Танхум! Что проку пахать землю, которую вот-вот отберут у тебя… Земля-то ведь чужая, сам знаешь… Думаешь, они тебе отдадут ее? Ошибаешься! Зачем стараться впустую… Кругом в селах началась такая кутерьма, что и сказать страшно.

Втихомолку Юдель старался натравить на Танхума людей, чью землю тот захватил, уговаривал забрать ее обратно, надеясь этим купить их расположение: авось в трудную минуту они заступятся за него.

– Подкапываются под тебя, – пугал он Танхума. – Баламутят народ! И кто, думаешь? Твои родные братья… И не только они. Все, кому не лень, треплют языком, науськивают на тебя.

– Пусть треплют, – отвечал спокойно Танхум. – Думаете, против меня одного баламутят народ? А против вас не баламутят?

– Ну и что, легче тебе, если против меня тоже? – ехидно улыбаясь, спрашивал Юдель. – Конечно, против меня тоже баламутят. Они против всех баламутят, кто нажил кое-какое состояние. Чужое добро всем глаза колет.

Хоть и питал Юдель неприязнь к Танхуму, но страх за свою собственную судьбу толкал его на сближение с ним, и он стал заезжать к нему в степь – поговорить, отвести душу.

– Что они могут иметь против вас, – утешал Юделя Танхум. – И что могут вам сделать?

Танхум дал понять Юделю – пора бы им прекратить раздоры, зажить дружно, в согласии.

– Бывает, хозяин с хозяином тоже поспорят, погорячатся, обидят один другого неосторожным словцом, и между ними черная кошка пробежит. Но они сразу же и помирятся… Мало ли что случается между людьми…

И действительно, мало-помалу Танхум и Юдель нашли общий язык, сблизились и начали обсуждать, как в разных обстоятельствах совместно действовать.

Танхум ходил сам не свой, был растерян и не знал, что делать.

– Одинок я… Никто за меня доброго слова не замолвит, – жаловался он жене.

Стараясь заглушить томившее его чувство одиночества, Танхум много времени проводил в хлеву, среди лошадей и коров. Холил лошадей, расчесывал им гривы, ворчал.

– Эх, вы… Что вы понимаете? Недаром говорят, бессловесная тварь… Поставь вас в другую конюшню, будете служить другому хозяину так же, как и мне.

Он не переставал искать путей примирения с родными, не раз отправлялся к отцу, но возвращался с полдороги. Когда он однажды набрался смелости и уже почти подошел к дому отца, его нагнал Юдель.

– Пропало дело, Танхум! Сегодня землю делят… – сказал он, указывая на синагогу. – Видишь, голота собирается там… Шульца прогнали, а теперь разнесут приказ, все бумаги уничтожат…

– Конец, всему конец! – прошептал Танхум. Откуда-то появился шульц. Он был растерян. Хватаясь за сердце и злобно сверкая глазами, он восклицал:

– Светопреставление! Настоящее светопреставление!

– Не падайте духом, реб Шепе… Может, бог даст, все, образуется… Не надо только руки опускать… Увидите – Полетят их головы, – успокаивал его Юдель.

– А пока плохо, реб Юда, очень плохо. Заберут землю, попробуй тогда ее обратно вернуть! – сказал Танхум.

– Вернем. Еще как вернем! – храбрился Юдель. – Идемте, молчать нельзя! Подумаем, что делать… Сдаваться нельзя!

И Юдель зашагал в синагогу, Танхум с шульцем поплелись вслед за ним.

В Садаеве не было здания, которое могло бы вместить столько народу, сколько пришло на это собрание. Посоветовавшись с солдатами и с активом из бедноты, Давид решил устроить собрание в синагоге. Несколько часов подряд валил и валил народ на этот сход: шли мужчины и женщины, старики и подростки.

– А знаешь ли, Давид, что в синагоге женщинам запрещено сидеть с мужчинами? – подшучивал Гдалья Рейчук.

– Молиться они могут отдельно, а ревком выбирать должны вместе, – ответил Давид. – По законам революции женщины равноправны с мужчинами.

Давид хорошо обдумал свое выступление. Он сказал коротко:

– Товарищи, не молитвы к всевышнему в этих древних замшелых стенах, которые много веков оглашались плачем, стенаниями и криком, дали людям избавление от гнета, нищеты и бесправия, а революция! Она освободила их, открыла им дорогу к новой, светлой жизни. И вот для устройства, для организации этой новой жизни надо сегодня избрать людей. Назовите имена.

Присутствующие начали выкрикивать:

– Давид Кабо… Гдалья Рейчук… Рахмиэл Донда… Избранный ревком сразу нее приступил к работе. Садаевцы, собираясь группами, долго обсуждали это собрание, говорили о войне, о Ленине.

– Это он, Ленин, приказал кончить войну. Это он велел забрать землю у помещиков и раздать хлеборобам.

– Светлая голова, дай бог ему здоровья! – восклицали женщины.

Мужчины соглашались с ними:

– Видать, умный человек, мудрая голова! Пошли ему бог здоровья – он всюду наведет порядок.

Члены ревкома были заняты переделом земли, посевным материалом для бедноты, тягловой силой для пахоты.

Бер Донда не выходил из ревкома. Забравшись в уголок, он наблюдал, слушал, о чем говорят, советуются эти люди, перекраивающие степь, наделяющие бедноту землей. Все, что он видел здесь, казалось ему необычайно важным, торжественным. Порой он даже вмешивался в разговоры ревкомовцев, пытался давать советы, вносил предложения или подсказывал, сколько душ в той или другой семье. Он почувствовал себя бодрее, здоровее. На его желтом, изможденном лице заиграла улыбка, в потухших глазах загорелся живой огонек.

Заве-Лейб время от времени забегал в ревком, подсаживался к отцу и расспрашивал, сколько кому земли досталось.

– Ничего, богатеев черт не возьмет, им можно нарезать землю подальше, – говорил он отцу. – А нашему брату надо давать надел поближе и получше.

– Не беспокойся, Заве-Лейб, тут все делают как надо, – успокаивал его отец.

С того дня, как ревком начал действовать, Танхум жил затворником, нигде не появлялся. По вечерам к нему забегал Юдель и бывший шульц Шепе, рассказывали новости. Он выслушивал их молча, сочувственно кивал головой.

Когда Танхум опять стал появляться на людях, он шел опустив голову. Лицо его было обвязано толстым шерстяным платком, из-под которого торчали лишь кончик носа да клинообразная бородка: он отпустил ее, как только начал метить в богатые хозяева. Правой рукой он все время держался за щеку, словно его мучила зубная боль. Всем своим подчеркнуто жалким видом он пытался вызвать сострадание у людей.

Танхум подходил то к одной кучке людей, которые беседовали на улице, то к другой, прислушивался к их разговорам. Мимоходом отзывал кого-нибудь в сторону и закидывал словечко – мол, если нужно, он на своих лошадях вспашет ему десятину-другую.

– Они хотят быть добрыми за мой счет, – подлаживался он к беднякам. – Моими семенами и моими лошадьми хотят помочь людям пахать и сеять. Но зачем ждать, пока ревком прикажет мне это сделать? Разве я когда-нибудь отказывал в помощи бедному человеку…

Он начал похаживать к ревкому, надеясь встретить отца и братьев.

«Зачем мне ради чужих мучить лошадей, когда у меня есть отец и братья? – думал он. – Хуже будет, если заставят меня помогать им…»

Танхум молча бродил под окнами ревкома, слушая, о чем там говорят, потом входил внутрь. Поговорив то с одним, то с другим, искал подходящего случая, чтобы подойти к отцу или к кому-нибудь из братьев. Но отец отворачивался от него, братья тоже. Тогда он набрался смелости, подошел к Давиду и, нагнувшись, вполголоса, словно собираясь посвятить его в какую-то тайну, заговорил:

– Я слыхал, будто вы собираетесь приказать нам, хозяевам, вспахать и засеять землю бедняков. Я хотел бы прежде всего помочь своему отцу и братьям. Ты ведь знаешь, я никогда не ждал, чтобы мне приказали, по велению души сам помогал людям, чем только мог. Пусть люди скажут – я всегда помогал… Но что ни говори… отец остается отцом, а братья тоже своя кровь, не чужая. Сам посуди, могу ли я думать о других, если свои так нуждаются. Потому и хотел бы…,

– Не беспокойся, мы без тебя позаботимся о них, – перебил его Давид. – Когда надо будет, скажем, кому и сколько придется пахать и сеять.

– Я понимаю… Я только хотел помочь, – забормотал Танхум. – От души хотел помочь.

Давид помолчал немного и вдруг вскипел:

– Перехитрить нас вздумал?! Спрятаться за спиной отца хочешь? Дудки, брат! Почему ты не подумал об отце, когда отхватил у него землю? Отчего не вспомнил о Рахмиэле и Заве-Лейбе, когда они из сил выбивались, работая на тебя?

– Когда я хочу одолжение сделать, вы тоже не цените! – возмущенно крикнул Танхум. – Подумать только, я хочу вспахать и засеять несколько десятин, а вы, можно сказать, издеваетесь надо мной… Как бы я ни старался, что бы я ни делал, все это как собаке под хвост…

Танхум злобно хлопнул дверью и выбежал из ревкома, бормоча:

– Выходит, я уже совсем жить на свете не должен… хоть петлю на шею надевай… Не доживут мои враги до этого… Я им еще покажу… Не допущу, чтобы мне плевали в лицо за все мое добро…

Ранней весной Танхум поехал вместе с Нехамой в колонию Бахерс, к брату жепы Мейлаху. Супруги задумали переманить к себе Нехамину бабушку Брайну, низенькую, седую, скрюченную от старости женщину с маленьким, величиной с кулачок, морщинистым лицом и длинной, в сплошных складках, шеей, похожей на ветхое голенище.

Но старуху уговорить не удалось: она плакала, просила оставить ее в покое. Ей хотелось спокойно дожить свой век на привычном месте, умереть на своей кровати. Сколько Танхум и Нехама ни кричали – один справа, другая слева – в старческие глуховатые уши, что ей будет у них хорошо, – старуха не сдавалась. Она упрямо качала головой и твердила: «Нет, нет!»

Тогда Танхум не долго думая взял ее, как ребенка, в охапку, благо старуха была легка, как перышко, и посадил на подводу. Нехама заботливо укутала свою бабушку, чтобы она, не дай бог, не простудилась в дороге, и дело было сделано: кони тронулись и быстро помчались в Садаево, насильно увозя ошалевшую от неожиданности женщину.

Прибыв на место, Танхум снял старуху с подводы и, как куль овса, отнес ее в дом. Самодовольно, словно после удачной покупки, подмигнул на ходу жене:

Ну вот тебе и добрых две десятины земли.

Строго-настрого приказал Нехаме хорошо кормить бабушку и присматривать за ней, чтобы старушка, чего доброго, не отдала богу душу раньше, чем начнется передел земли.

Бабушка оказалась очень прожорливой. Видимо, она много недоедала за свою долгую жизнь, и, сколько Нехама ни кормила ее, старухе все было мало.

– Как можно наготовиться на такую прорву? – жаловалась мужу Нехама, но Танхум не давал ей пикнуть: корми старуху, давай ей, не жалея, лишь бы она дожила до того дня, когда начнут наконец делить землю.

Спустя несколько дней после того, как Танхум привез Нехамину бабушку, к ним постучался побиравшийся по домам старый нищий. Танхум приказал жене накормить его как следует, и, когда нищий наелся до отвала, «гостеприимный» хозяин начал уговаривать того: распусти, мол, слух, что ты Нехамин дед и переехал к ней от сына, который недавно умер. Разомлев от обильного угощения, нищий согласился. Он не был таким ненасытным, как Нехамина бабушка, зато паразитов на нем оказалось видимо-невидимо. Нехама пришла в ужас и то и дело отплевывалась, но Танхум ее уговаривал:

– Что поделаешь, приходится терпеть. Ведь за каждого человека дадут по две десятины. Ничего, я его научу ухаживать за лошадьми и помогать по хозяйству. Он у меня свой кусок хлеба отработает.

И как ни трудно было Нехаме, она пыталась со всем примириться, лишь бы Танхум был доволен.

Но, на ее счастье, терпеть пришлось не слишком долго. Однажды к ним не вошел, а буквально ворвался Юдель Пейтрах. Он был возбужден, длинный его сюртук был расстегнут, он еле переводил дыхание. Танхум смертельно испугался – не случилось ли чего дурного, не прибежал ли Юдель с плохими вестями. Кроме того, он боялся, как бы Юдель не проведал о его махинациях со взятыми в дом стариками, Но для Танхума все обернулось по-хорошему.

– Ну, кажись, наступает час избавления, – сказал Юдель, когда, отдышавшись, был в состоянии вымолвить хоть несколько слов.

– А что? В чем дело? Да говорите же толком! – стал нетерпеливо сыпать вопросами Танхум.

– Немец сюда идет, он уже близко, – усевшись на пододвинутый Нехамой стул, начал рассказывать Юдель.

– Ну так что, если немец? Это лучше для нас или хуже?

– Я же говорю, что избавление близко – землю делить не будут, а это уже хорошо.

Танхум несказанно обрадовался.

– А вы наверняка знаете – насчет земли-то? – все еще не веря, переспросил он.

– Ну, конечно. Я уже в Бурлацк съездил, разузнал у тамошних хозяев. Все так, как я говорю, не иначе… Одним словом, новая власть все обернет по-старому.

Не успел еще Юдель закрыть за собой дверь, как Танхум подмигнул Нехаме и шепотом приказал ей, чтобы она положила в торбу нищему немного плесневелых сухарей и велела ему убираться восвояси.

Разделавшись со стариком, Танхум решил избавиться и от старухи.

«Раз уж бог помог и идет новая справедливая власть, то старуха нам больше не понадобится, – подумал он. – Тем более что она жрет, как лошадь, и к тому же вонь от нее несусветная». Но тут же у него мелькнула мысль: «А вдруг немец придет и уйдет и опять явятся красные? Ведь все может не один, а пять раз повернуть туда и обратно. И что будет, если старуха помрет? Возни не оберешься, да и похороны обойдутся в копеечку…»

Долго еще колебался Танхум. Наконец решил отвезти старуху в Бахерс, с тем чтобы, если будет надобность, снова привезти ее к разделу земли.

С утра до вечера двери ревкома не закрывались. Давид, Гдалья Рейчук и Рахмиэл дневали и ночевали там. Забот было по горло. Надо было помочь продармейцам мобилизовать продовольственные излишки для голодающих рабочих города, мобилизовать силы для организации отпора контрреволюции, руководить разделом земли и распределением скудных ресурсов посевного материала.

Работа на полях кипела. Дни стояли ясные, солнечные, напоенные теплотой, свежими запахами молодых трав и озимых всходов.

В степи здесь и там пахали. Воздух оглашали крики пахарей, подгоняющих лошадей, впряженных в плуги и бороны. По гладко укатанным степным дорогам, то змейкой поднимаясь на косогоры, то теряясь где-то в глубоких балках, ехали мужики окрестных сел и хуторов, передавали один другому тревожную весть:

– Ой, беда, страшная беда надвигается! Немецкие наймиты, как саранча, лезут… Идут из села в село, очищают клети и чердаки до последнего зернышка. Весь скот уводят, последнюю корову забирают… Проклятым помещикам, окаянные, назад отдают земли, а крестьян до смерти забивают.

Несколько дней спустя, возвращаясь с хутора Ядвигово, Танхум на дороге увидел шеренгу солдат в темно-серых мундирах и в каких-то странных фуражках. С винтовками за плечами они шли не то в Клетню, не то в Садаево, а может, у развилки собирались разделиться и занять оба населенных пункта. Танхум на рысях полетел домой, выпряг лошадей и тотчас, не заходя к себе в хату, побежал к Юделю Пейтраху.

– Немцы идут! – захлебываясь от радости, крикнул он. – Я их уже видел.

– Где, где они?… Где ты их видел? – изумился Юдель.

– Я видел их в хуторе Ядвигово. Они идут в нашу сторону… Через час-два наверняка будут здесь.

– Слава тебе господи! – промолвил Юдель. – Наконец-то вздохнем посвободней…

Вскоре примчался ликующий Шепе, бывший староста, сообщил:

– Вот и капут ревкомам, духу их больше здесь не будет. Давид, конечно, постарается улепетнуть. Немцы первым делом потребуют выбрать старосту. Конечно, не из голодранцев.

– Ну что ж, коли потребуют, надо будет выбрать нового старосту, а не прежнего. Раз у нас появились новые хозяева, то должен быть и новый шульц, – сказал Танхум.

– Ну, кого же выбрать? – спросил Юдель и подмигнул Танхуму: мол, назови мое имя.

– Это уж вы должны сказать, реб Юдель, – ответил Танхум и тоже подмигнул ему: назови меня.

– Почему же я? – отнекивался Юдель. – Ты первый назови.

Пока они препирались о том, кому быть шульцем, в Садаеве появились немецкие солдаты. Это были квартирьеры. Они наметили дома, где собирались разместить свое подразделение, а вскоре вступили в Садаево основные силы. Высокий офицер с худым, продолговатым лицом и водянистыми глазами, в четырехугольном пенсне на носу стал расспрашивать прохожих, где тут шульц.

– Нет больше шульца, – отвечали прохонше. – Был, а теперь его нет.

– Больжевики, э? – гаркнул на них офицер. Танхум стоял поодаль, не отрывая глаз, смотрел на офицера. Наконец, набравшись смелости, подошел и заговорил с ним по-еврейски, стараясь подбирать более изысканные слова. Но тот вытаращил на него глаза и сердито крикнул:

– Больжевик, а?

– Нет… Что вы?… Совсем нет, – покачал тот головой. – Ферштейн?…

Танхум был уверен, что говорит на чистом немецком языке и офицер его великолепно понял. Но тот выругался и передразнил его. К офицеру подскочил Юдель Пейтрах.

– Что вы, какой он большевик? Они же его разорили, чуть нищим не сделали, – заступился он за Танхума.

– Вас? Вас? Что вы там бормочете? – еще пуще рассвирепел немец, возмущенный тем, что эти люди говорят на языке, похожем на немецкий, а ни слова не разберешь. – Говори ясней, где ваш шульц?

– Я… я шульц, – сказал Танхум, указав рукой на себя.

Но тут подоспел Шепе и выступил в защиту своего попранного достоинства:

– Я… я все годы был шульцем! Большевики меня скинули.

– Больжевистэн, – сердито повторил офицер единственное понятное ему слово и, обернувшись к Танхуму, спросил: – Ты шульц?

– Я, – с достоинством ответил Танхум.

Шепе с возмущением посмотрел на Танхума, хотел хорошенько отчитать наглого выскочку. Но в присутствии немца боялся это сделать.

Немец вытащил из полевой сумки какую-то бумагу и подал Танхуму. Танхум вертел ее туда-сюда, всматривался в незнакомые буквы, не понимая, чего от него хотят.

Офицер взял бумагу назад и скрипучим голосом затрещал, как трещотка. С грехом пополам Танхум понял, что немецкая комендатура требует: в течение двадцати четырех часов должно быть доставлено двести пудов сена, шесть коров и десять свиней.

– Большевики все очистили… все до зернышка забрали… Откуда взять столько? – бормотал перепуганный Танхум.

– Доннерветтер! Ферфлюхтер тойфель! – заорал немец. – В двадцать четыре часа, выполняйт! А то голову с плеч долой.

– Люди в степи, у кого я могу собрать все это за такой короткий срок? – пытался Танхум больше жестами, чем словами, втолковать офицеру. – Они пашут землю, которую у нас забрали.

– Ах, зо, – понял его наконец офицер.

Он повернулся к солдатам и приказал им немедленно вернуть из степи всех пахарей. А кто захватил чужую землю – выпороть.

– Карош будет? – спросил он у Танхума.

– Зеер гут, всыпьте им как следует! – сказал Танхум и одобрительно кивнул головой.

У Танхума развязался язык, и он с раболепной улыбкой на лице начал жаловаться офицеру:

– Хлеб наш вывезли и заставили даром еще пахать землю, которую они у нас отобрали.

– Где этот больжевик? – оборвал его офицер.

Танхум с минуту молчал, взвешивая в уме все последствия своего шага, и вдруг, как будто его чем-то ошпарили, крикнул с ненавистью!

– Давид Кабо!

– Кто еще? – спросил офицер. Танхум запнулся.

– Все бедняки и солдаты, – сказал за него Юдель. – На чужое добро нашлось много охотников.

– Так, так, – кивнув головой, подтвердил Танхум.

– Его отец и родные братья забрали у него землю, – добавил Юдель.

– Доннерветтер! – Офицер, повернувшись к Танхуму, распорядился: – Представить мне списки всех, кто отбирал землю.

– Я хотел… – забормотал Танхум.

– Думмеркопф! Выполняй мой приказ, а то я из тебя сделаю котлету.

Танхум, бледный от страха, хотел еще что-то сказать, но не решился.

А Шепе злорадствовал:

– Ты хотел быть шульцем, так служи… Он тебе так даст, что больше не захочешь…

Из окрестных сел и хуторов ограбленные и избитые до полусмерти люди стали стекаться в степные овраги и балки. Среди тех, кто уцелел от немецких шомполов, пошла молва, что в Дибровском лесу собираются вооруженные люди для борьбы с оккупантами. Вместе с другими в Кабылянской балке скрывался от немцев и Давид Кабо, который бежал в последнюю минуту, когда солдаты полукольцом окружили хату Бера Донды.

По дороге в Дибровский лес, куда Давид решил пробраться, чтобы пристать к вооруженному отряду партизан, он встретил многих знакомых, вооруженных винтовками, наганами и гранатами.

В схватках с кайзеровскими войсками Давид и присоединившиеся к нему крестьяне дополнительно раздобыли оружие. Силы их постепенно росли и крепли.

Давид стал командиром небольшого отряда, который действовал на полпути к Дибровскому лесу.

С головой уйдя в тревожную жизнь своего отряда, Давид не переставал думать о Садаеве, о родных и близких ему людях. Часто он сам уходил в разведку, надеясь встретить кого-нибудь из земляков и узнать, что делается дома.

Пробирался степными тропками, глядя на зеленеющие хлеба вокруг, напоминавшие ему о нивах Садаева, вспаханных и засеянных для бедноты.

Однажды вечером, на закате солнца, часовые заметили в поле несколько человек, направлявшихся к балке. Они доложили об этом командиру.

Давид, вглядываясь в подходивших, еще издали узнал Заве-Лейба, Рахмиэла и Гдалью Рейчука, Они шли медленно, усталые до изнеможения.

Давид выбежал им навстречу.

– Откуда? Как вы сюда попали?

– Еле ноги унесли из Садаева, – стал рассказывать ГдаЛья. – Все бегут куда глаза глядят. Дороги забиты беженцами. Добрые люди нам сказали, что тут собираются силы для отпора врагу.

– А что дома? – с волнением спросил Давид.

– Дома как на похоронах… Отца выпороли и посадили в подвал. Он до сих пор там сидит. Кто знает, жив ли, – ответил Рахмиэл, убитый горем. – Нас тоже били, пороли, чудом живы остались, и вот добрались к вам. Они тебя искали…

Усталый и измученный, Рахмиэл как бы про себя бормотал:

– Это все работа Танхума… Он этих разбойников к нам в хату привел… Я еще рассчитаюсь с ним.

– Взбесившиеся псы! – воскликнул Давид. Извилистыми тропами он повел земляков в укрытие, где расположились партизаны. Одни лежали на земле, закутавшись в полушубок или свитку, и, положив голову на вещевой мешок с убогим партизанским скарбом, дремали, другие сидели, опершись спиной о дерево, о чем-то беседовали. Увидев вновь пришедших, один из партизан спросил:

– Ну, как там в селе? Немцы расправляются с нашими? Хлеб отбирают?

– Еще как! – ответил Гдалья. – Бьют и все забирают.

Надвигались сумерки. На бледно-голубом небе засияла золотая россыпь звезд. Они мигали, как бы звали партизан домой, к родным и близким.

Вскоре все в лагере уснули крепким сном. Один Рахмиэл не смыкал глаз. Перенесенные потрясения, тяжелые думы о доме не давали ему покоя. Ему хотелось излить душу хоть перед братом и Гдальей, но они, усталые и измученные, быстро уснули.

Вдруг зычный голос расколол ночную тишину:

– Подъем! Подъем! Собрать оружие и вещи… Партизаны мигом выстроились в полной боевой готовности. Перед колонной встал Давид:

– Только что вернулись разведчики из Дибровского леса и привезли приказ – срочно двинуться на соединение с рабочими отрядами города. Пойдем проселочными дорогами. В пути могут быть стычки с немцами, расквартированными в селах и хуторах. Партизаны Дибровского леса будут двигаться справа от нас и в случае надобности нас поддержат… Приказано уничтожать все запасы хлеба, которые немцы награбили у крестьян… Ни одного зернышка не должно достаться врагу!

Партизаны жадно ловили каждое слово Давида.

– Как же своими руками хлеб уничтожать, – крикнул кто-то в строю, – когда сами подыхаем от голода!

– Лучше уничтожить, чем отдать злодеям! – откликнулось сразу несколько голосов.

– Я думаю, хлеб, если можно будет, мы раздадим, бедноте, – разъяснил Давид.

Скомандовав «вольно», Давид подозвал к себе командиров отделений, приказал забрать у некоторых партизан лишнее оружие, передать пришедшим в отряд, а также прислать к нему для получения боевого задания трех разведчиков и двух дозорных.

Получив подробные инструкции, разведка отправилась выполнять задание. Выслав вперед дозор, отряд двинулся в путь.

В воскресенье, когда Танхум ехал с ярмарки домой, он хотел завернуть к помещику Бужейко, купить у него сортовой пшеницы для парового клина и заодно узнать, верно ли, что большевики опять подняли головы и совершают дерзкие налеты на окрестные села и хутора. Но было уже поздно, да и в воскресный день у пана могли быть знатные гости, тогда его и на порог не пустят. Поэтому Танхум решил отложить поездку на утро следующего дня. И вдруг ночью его разбудил частый, тревожный стук в окно. Танхум выскочил во двор и увидел всадника. При свете луны он узнал приезжего: это был сын помещика Бужейко – Алексей.

Танхум с детства знал Алексея. Не раз доставалось ему от юного паныча, когда он, Танхум, вместе с другими мальчишками из Садаева, заигравшись, забирался в помещичье имение. Алексей Бужейко не раз колотил его, швыряя в него камнями, ломал ребра, глаза подбивал. Но когда Танхум разбогател, он стал частенько заезжать к помещику по разным хозяйственным делам.

Помещичий сынок, не здороваясь, властно приказал:

– Седлай коня и следуй за мной! Мужики опять бунтуют… Их собралось видимо-невидимо, и этот сброд рвется сюда… Немецких солдат у нас мало, им не справиться с холопами. Пока комендатура пришлет помощь, они нас тут укокошат. Ну, чего стоишь как истукан? Чего ждешь?

Танхум подумал: «Рахмиэл и Заве-Лейб с ними… Теперь братья рассчитаются со мной за все!».

Алексей тронул коня. Только сейчас Танхум заметил, что панский сынок не один, у ворот его поджидают еще несколько всадников.

– До рассвета тебе нужно прибыть на хутор Терновку. Там наш сборный пункт, – сказал Бужейко.

Всадники быстро умчались, а Танхум, испуганный и растерянный, стоял на пороге дома и думал о том, как ему быть, на что решиться. Наконец отчаянно махнул рукой, вернулся в дом и стал будить жену:

– Нехама, вставай! Скорей вставай! Приготовь мне что-нибудь в дорогу.

– Что, что случилось? – спросила Нехама. – Куда вздумал ехать среди ночи?

– Говорю тебе, живее пошевеливайся! – начал сердиться Танхум. – Положи в мешочек хлеба и еще чего-нибудь, чтобы перекусить в дороге.

С минуту Нехама недоуменно глядела на мужа, затем встала. Танхум взволнованно ходил взад и вперед по комнате, что-то бормоча про себя.

– Танхум! Ради бога, скажи, что случилось? – умоляла Нехама.

– Ты что, не слыхала, что за мной приезжали? Люди хотят защищать свое добро… Меня собираются разорить, без земли оставить, а я должен молчать?

– Ой, горе мое горькое! – ломала руки Нехама. – Куда ты едешь?… Тебе жизнь не дорога? На кого меня покидаешь?… Если большевики ворвутся в Садаево, они же с меня спросят за все!

– Хватит тебе каркать! Приготовь что-нибудь в дорогу.

Танхум вышел в хлев, накормил и напоил коня и вернулся в дом. Жена не переставала рыдать.

– Чего разревелась? Хочешь, чтобы народ сбежался? Ну, перестань, говорят тебе! У меня нет времени толковать с тобой… Слышишь, перестань!

Он схватил мешочек с едой, выбежал из дому и вскочил на лошадь.

– Смотри, никому не говори, куда я поехал! – строго наказал он, – Если красные вернутся, тогда я пропал. Но ехать я должен. Авось все обойдется, выкручусь как-нибудь…

– Танхум, подумай хорошенько, куда ты лезешь? – Нехама припала к дверной притолоке и громко заплакала. – Куда лезешь?… Подумай, с кем ты связываешься…

– Перестанешь ли ты наконец?! Или… – пригрозил Танхум и помчался степной дорогой в имение помещика Бужейко.

Партизанскому отряду Давида Кабо удалось незаметно обойти населенные пункты, где были размещены немецкие подразделения, и двинуться на Садаево.

К отряду по пути присоединились комбедовцы и активисты сельских ревкомов, которые не успели эвакуироваться. Во время налета на немецкий склад вблизи Садаева партизаны захватили оружие, боеприпасы и другие виды военного снаряжения. Неожиданная добыча еще больше укрепила отряд, подняла боевой дух бойцов.

Посланная отрядом разведка в Садаево пришла под утро. Она разузнала, когда и куда немцы ушли, и вернулась обратно.

Как только стало известно, что партизаны вот-вот войдут в Садаево, народ повалил им навстречу. Впереди всех бежала Фрейда. Взволнованная, ворвалась она в колонну партизан и с плачем бросилась на шею мужу:

– Рахмиэл! Дорогой! Какое счастье… Я все глаза выплакала. Уж и не знала, что и думать… Не чаяла видеть тебя живым!

Разбившись на группы, отряд рассыпался по дворам. Давид с несколькими партизанами отправился в ревком, а Рахмиэл с Фрейдой – домой, поглядеть на детишек. Но те уже бежали им навстречу, кричали:

– Па-па!

– Дай мне винтовку, па… Хоть на минутку дай поглядеть.

– Ты будешь буржуев бить, па? Бей их и скорей возвращайся домой.

Фрейда хотела взять Шимеле на руки, но тот не давался, все тянулся к винтовке.

Подошел Заве-Лейб, за ним – Бер Донда, только что выпущенный из подвала. Он едва плелся, глубоко запавшие глаза часто мигали. Он обнял сына.

– Смотри, до чего я дожил… В тюрьму посадили эти разбойники.

– За что?

– Требовали, чтобы я сказал, где ты находишься, где Заве-Лейб и Давид.

– А Танхум где был?

– Танхум? – Старик с отчаянием махнул рукой.

Дозорный, посланный разведать, где находится противник, сообщил, что неприятельская колонна движется верстах в десяти отсюда. Давид приказал окопаться, принять боевой порядок.

Вскоре, однако, выяснилось, что немецкая колонна повернула на запад и больше не угрожает партизанам. Давид приказал отряду двигаться дальше, на соединение с рабочими отрядами, чтобы вместе с ними вступить в бой.

Немецкая комендатура приказала атаману Алексею Бужейко разведать, где находится отряд Давида Кабо, и уничтожить его, пообещав, в случае надобности, оказать необходимую помощь. Выполняя приказ, атаман выслал разведку, но та наткнулась на сильное боевое охранение. После короткого, но жаркого боя разведчики Бужейко отступили, не раздобыв никаких сведений об отряде Кабо. Атаман, усилив группу, приказал разведчикам проникнуть в расположение отряда, заставившего их отступать, и выяснить – Кабо действует здесь или кто-то другой и какими силами отряд располагает.

Разведчики и на этот раз не выполнили приказа: окруженные партизанами, немногие из них смогли вырваться и уйти.

Среди тех, кто вырвался из окружения, был и Танхум. Воспользовавшись паникой, он шмыгнул в сторону, спрятался в балке и, бросив свое ружье, удрал домой.

В Садаево Танхум приехал поздно ночью. У ворот своего дома слез с коня, огляделся. Кругом было тихо, даже собачьего лая не слышно. Танхум отвел лошадь в конюшню и, озираясь по сторонам, подошел к окошку, постучал.

– Кто там? – испуганно спросила Нехама.

– Открывай, это я, – вполголоса проговорил Танхум.

Нащупав в темноте засов, она открыла дверь и бросилась искать лампу, чтобы засветить огонь, но Танхум схватил ее за руку:

– Не надо зажигать лампу… Никто не должен знать, что я приехал, слышишь?! Никто не приходил сюда? Не искали меня?

– Нет, никто не приходил, – покачала головой Нехама.

– Ты никому не проговорилась, куда я ездил? – с беспокойством продолжал расспрашивать Танхум.

– Упаси бог… Никто у меня ничего не спрашивал, и я никому ничего не говорила.

– Я еле ноги унес… Мне дали ружье и велели вместе с холопами Бужейко ловить партизан Давида. Дорогой мы наткнулись на каких-то вооруженных и попали в ловушку… Все разбежались кто куда, и я удрал домой… Пусть думают, что я попал к партизанам в руки, пока я пересижу эту заваруху… Атаман может прислать людей, узнать, где я. Скажешь – как уехал с вами, так и не вернулся. А если соседи спросят, скажешь – уехал в город продавать кое-что…