Три дороги

Глава 3

Хотя она проезжала между этими зданиями бесчисленное множество раз, ее всегда потрясал контраст между станцией Санта-Фе и зданием нефтяной компании Сан-Диего. Последнее напоминало огромный безобразный куб, окруженный высокими стальными дымовыми трубами, похожими на свечки по бокам юбилейного торта. Над железнодорожными рельсами возвышалась архаическая и сентиментальная громада станционной башни. Ей казалось, что оба этих здания представляли собой символы исторических сил. С одной стороны — огромная масса энергетических и бытовых компаний, которые фактически определяли жизнь во всем штате; с другой — испанское прошлое, которое плутократия Калифорнии использовала, как штукатурку для прикрытия своего фасада.

Сверкающие металлические вагоны стояли рядом со станцией и служили последним штрихом для этой аллегории. Невероятное будущее было навязано отвратительному настоящему в присутствии ностальгических воспоминаний о прошлом. Она подумала, что между временами нет преемственности. Вы переходите из одного периода в другой, как призраки проникают через стены, рискуя утратить представление о реальном. Безукоризненная чистота внутри этих стрелообразных вагонов будущего была заполнена нереальными пассажирами, которых, естественно, надо было доставить в Лос-Анджелес.

Как лунатик, она прошла по платформе и отыскала в вагоне-салоне свое зарезервированное место. Даже когда поезд тронулся, что ее всегда возбуждало, отблески моря не смогли вывести Паулу из состояния гнетущей подавленности. После пяти лет жизни здесь, в Калифорнии, где весь февраль стоит летняя погода, для нее все еще оставалось что-то фальшивое и кричащее. Она бы предпочла увидеть хмурое небо и серое море вместо этого постоянно желтого солнца и сверкающих волн. Может быть, и правда, что неизменно хорошая погода делает людей черствыми и капризными?

В такой день, как этот, имея возможность смотреть по сторонам из окна вагона-салона, было трудно поверить, что существуют грех, безумие и смерть. Прибой, похожий на растрепанный хлопок, совсем не казался механической наползающей пеной. Но, конечно, прибой был именно прибоем, а люди в Калифорнии страдали совершенно так же, как и в других местах. А возможно, и немного больше, потому что не получали сострадания от погоды.

Она постаралась выкинуть все из головы, улыбнулась, как делают верующие, и стала смотреть на апельсиновые деревья между железнодорожным полотном и морем. Моряк, который шел по проходу, рад был принять слепую улыбку Паулы на свой счет и задержался возле ее кресла.

— Добрый день, — произнес он с юношеской уверенностью, явно сознавая, что на нем мундир с двумя рядами петличек. — Прекрасная погода, не правда ли?

Он как бы оценивал предмет, ради которого хотел вступить в торги, и бесцеремонно разглядывал ее блестящие с медным отливом волосы, гладкую кожу, многообещающую фигуру, облаченную в голубое шерстяное платье. Она не могла заставить себя рассердиться. Ей было уже почти тридцать, и она никогда не была настолько красивой, чтобы пренебрегать своей внешностью. С другой стороны, она не собиралась выслушивать хищную болтовню всю дорогу до Лос-Анджелеса.

— Отвали, морячок, — прошептала она хрипло. — Мой муж — офицер.

— Конечно, конечно. — Он надвинул свою белую бескозырку на самую переносицу и сказал, двинувшись дальше по вагону: — Не сердись.

Она опять устремила свой взор на апельсиновые рощи, которые проносились мимо, как зеленая река, по которой уплывали назад тысячи крохотных апельсинчиков. Ее почему-то задела ложь, которую она только что сказала. Не потому, что это была неправда, а потому, что она предъявила претензии на Брета Тейлора как на своего мужа. Таковым он не являлся, и она опасалась, что никогда и не станет. Он довольно недвусмысленно отверг ее в Сан-Франциско, и если бы у нее была какая-то гордость, то она должна была бы отказаться от него, когда он женился на другой девушке. И все же три года спустя она все еще гоняется по его следам и вот уже начала говорить незнакомцам в поездах, что она его жена. Ей надо себя контролировать, иначе она повадится делать разные экстравагантные заявления, как, например, старая женщина в Монтеррее, которая утверждает, что она — дева Мария.

Был и еще один источник неуверенности, более глубокий. В течение двух с половиной лет знакомства с Бретом она не раз испытывала в самых сокровенных частях своего тела такие же сильные и такие же роковые ощущения, как сейсмические толчки. С ним она чувствовала себя женщиной до мозга костей, столь же неразумной, как любая из героинь книги Д.Г. Лоуренса о фрейлинах. Ей был нужен мужчина, и она хотела ребенка. Но ей представлялось несколько смешным быть похожей на старую деву Рахиль, которая рыдала из-за своих нерожденных детей. В общем-то она уже побывала замужем и знала все ответы; увы, большинство из них были неутешительными. Но может быть, не следовало принимать во внимание это замужество. Она почувствовала себя настоящей женщиной через годы после того, как Пэнгборн уплыл из ее жизни вниз по алкогольной реке с коктейльными берегами. Джек Пэнгборн, король алкогольной реки, был совсем не для Паулы. Нет, это замужество не в счет.

Ты, конечно, потрясающе ловкая обольстительница, сказала она себе иронически. Твоим первым завоеванием еще в средней школе стал моложавый Адонис, получивший на проверке способностей 85 очков из 100 возможных, перед которым открывалась ослепительная перспектива стать клерком в бакалейной компании. Затем ты начала втюриваться в пожилых мужчин и собиралась всех их спасать и перевоспитывать. Наконец последовала велению здравого смысла и завязала романтическую связь с приятным в обращении горьким пьяницей, который частенько не мог вспомнить твое имя и называл тебя то Мабель, то Герти, то Фло — в зависимости от настроения. Когда настроение Пэнгборна удалило его за пределы твоей досягаемости и ты уже, хотя тебе и хотелось бы, не смогла продолжать его содержать, ты в течение многих лет горевала о своем разбитом сердце. Или здесь замешан просто комплекс материнских чувств? Как бы это ни объяснялось, ты долго чуждалась мужчин под предлогом того, что тебе пришлось перенести тяжелое горе. А между тем твоя зарплата возросла со ста до семисот пятидесяти долларов в неделю, потому что ничто так не помогает молодой женщине зарабатывать деньги, как затронутые материнские чувства или разбитое сердце.

И вот однажды ловкая обольстительница крепко зажмурилась, прошептала про себя заклинание, обращенное к Афродите, и опять решила попытать счастья в мешке с подарками. На этот раз она вытянула лейтенанта Тейлора. Какое-то время он казался очень хорошим, таким хорошим, что ты начала уже сомневаться в своей способности трезво оценивать действительность. Но все стало на места в конце, когда он отвернулся от тебя в Сан-Франциско и навсегда разбил тебе сердце в ответ на все твое добро. Но этого оказалось недостаточно. Тебе было нужно что-то еще, чтобы оставаться несчастной, к чему ты уже привыкла. Поэтому он женился на другой девушке, чтобы твое горе стало постоянным. Потом он уехал на Тихий океан, сделав так, что его корабль разбомбили, а сам вернулся назад, но потерял рассудок. Но и на этом история не кончается. Правда, сопутствующие события оказались слишком страшными, чтобы вспоминать о них сейчас, после угнетающей встречи в госпитале. Еще будет время поразмыслить об этих событиях, когда она встретится с доктором Клифтером.

Как же ее угораздило оказаться в таком положении? Пару раз она ошиблась, как дурочка, в своем выборе, но она же ведь не убежденная мазохистка, влюбленная в систему все уменьшающейся выгоды и целующая руки, которые показывают ей фигу. Конечно, верно и то, что она пыталась выбросить его из головы, но снова вернулась, напрашиваясь на новые неприятности. Ведь он нуждается в ней. Ему нужен хоть кто-нибудь, и она решила, что этим кем-то станет сама. Но любила она его не потому, что он нуждался в ней. Когда она влюбилась в него в первый и последний раз, он вовсе в ней не нуждался. Она никогда раньше не встречала мужчину, который был бы таким независимым и самостоятельным. Она влюбилась в него по уши. Это произошло осенью 1943 года, когда начинался поворот в войне, а единственное, о чем беспокоились люди, — как ее поскорее выиграть. Удивительно, какими простыми иногда представляются такие великие события, как любовь или война, до тех пор, пока не начинаешь вдаваться в детали.

Тогда она поехала на уик-энд в Ла-Джоллу, в графство Сан-Диего, и встретилась там с ним на вечеринке. Вечеринка была так себе. Билл и Белла Леви были очень невнимательны к гостям, слишком заняты друг другом и своей любовью, чтобы устроить действительно хорошую вечеринку. Они просто собрали толпу разнополых людей, предоставили им свою большую однокомнатную квартиру, оборудованную радиопроигрывателем, и выставили ящик спиртного. В тот вечер присутствовал Сэм Слювел, который хорошо нагрузился и наяривал на электрическом органе буги-вуги.

В какой-то момент она двигалась по комнате одна, держа в одной руке бокал, а в другой — сигарету, рассматривая абстракционистскую живопись Билла и произведения искусства древности, собранные Беллой. Она думала, что подчас трудно отличить мужчин от женщин в этих произведениях. И тут молодой человек в синей форме морского офицера оказался рядом с ней. Он был единственным военным, и она уже успела его заметить раньше. Совершенно не собираясь ничего предпринимать, она обратила внимание на то, что он одинок и чувствует себя не в своей тарелке. Теперь он приглашал ее потанцевать, и она подняла руки, чтобы он мог взять ее за талию. Он танцевал довольно хорошо, хотя, глядя на него, трудно было это предположить. Она осталась довольна собой, потому что после нескольких часов умеренного принятия спиртного все еще могла танцевать с бокалом в руке и ни капли не расплескать.

— У вас твердая рука, — сказал он, когда в музыке наступила пауза.

Она осушила бокал и поставила его на стол.

— По секрету могу сказать, что мною управляют невидимые нити.

Он вежливо рассмеялся без особой причины.

— Разрешите, я вам принесу еще один бокал.

— Спасибо, не надо. Как и половина выпивох на этом свете, я пью только за компанию. Но идите и возьмите что-нибудь себе.

— Я не пью.

Ей показалось, что она уловила в его тоне оттенок провинциального фарисейства, и ей захотелось его смутить.

— Не может быть! Я думаю, что все моряки просто обожают спиртное.

Но он не покраснел, как она ожидала, а улыбнулся, и она, слегка удивившись, поняла, что он совсем не скучный человек.

— Выпивка вызывает у меня приступы паранойи, поэтому я бросил пить. Между прочим, моя фамилия Тейлор.

— А моя — Вест. — Она смахнула со скамейки сор, и они сели рядом. — Я так понимаю, когда вас вербуют в военно-морской флот, то лишают имени и взамен дают номер?

— Меня зовут Брет.

— А меня Паула.

— Я знаю.

— Вот как? Думала, что имен сценаристов практически никто не знает. — Черт меня подери, тут же подумала она про себя, обязательно надо вставить это. Никак не могу удержаться, чтобы не похвастаться.

— Я не знал, что вы пишете сценарии. Час назад я спросил у Билла, как вас зовут. Как только увидел вас.

— Почему? — В устах любой другой женщины такой вопрос означал бы, что она напрашивается на комплимент. Но Пауле просто хотелось знать причину.

Он поймал ее на слове.

— Похоже, что вы честный человек. От меня не укрылось, что у вас есть и свои завихрения...

— Вы сказали, что ваша фамилия Дайоджинис? Лейтенант Дайоджинис? — В общем-то она была польщена, но и раздражена немного.

— Вы уже спрашивали меня, — ответил он с неудовольствием. — Думал, что на этот раз смогу побеседовать с откровенной женщиной. А вообще-то я уже больше года не разговаривал с женщинами.

Он явно был смущен: сидел в неловкой позе, положив руки на колени. У него были коричневые от загара, тонкие руки, покрытые сеткой туго натянутых сухожилий и вен, от которых отходили веточки более тонких сосудов, и все это напоминало контурную карту неизвестной ей страны.

— У вас возникли странные ощущения.

— Все вокруг кажется мне странным. Это бросается в глаза, когда возвращаешься к гражданской жизни после службы на море. Люди, кажется, думают только о себе.

Она подумала о том, сколько облигаций она купила по займам и сколько крови сдала в качестве донора. Ей вдруг захотелось, чтобы она сделала для победы больше.

— А в море иначе? — спросила она, как бы оправдываясь.

— Может быть, не так уж велико отличие. У нас там встречаются разные люди. Много антисемитов, особенно среди офицеров. Конечно, негры на борту — совершенно иная категория людей. Но есть и что-то еще, что всех объединяет и над всем довлеет, — забота о корабле. Я вам не надоел своим рассказом?

— Нисколько. Но могу побиться об заклад, что на гражданке вы — социолог.

— Не угадали. Я изучал историю и право.

— Значит, вы работаете в Вашингтоне.

— Некоторое время прослужил мелкой сошкой в государственном департаменте. Разве это заметно по мне?

— Любой, кто побывал в Вашингтоне, становится очень серьезным.

Он ответил с легким неудовольствием:

— Вы переоцениваете мой опыт. Я всегда был серьезным человеком. Думаю, что стал еще более серьезным с тех пор, как мы вступили в войну.

— В этот последний раз вы долго были в боевых частях?

— Достаточно долго. Больше года. Жаловаться, правда, особенно не на что. Но после такого становишься каким-то деревянным.

Она и сама обратила внимание, что его худощавое лицо как-то одеревенело. Оно напоминало коричневую маску, будто бы тяготы войны создали некий жесткий материал, а тихоокеанское солнце высушило и поджарило его. Каждая косточка и мышца ясно просматривались под туго натянутой кожей, но глаза его выдавали страстную и жизнелюбивую натуру.

Глаза сидели глубоко, смотрели твердо, цвет униформы оттенял их голубизну. Он наблюдал за парочками, которые продолжали кружиться в потоке музыки.

— Но именно возвращение в Штаты сбивает с толку. Когда уезжаешь отсюда на некоторое время, то охотно согласишься заложить душу дьяволу за то, чтобы провести здесь пару недель. Тогда ловишь себя на подсознательном желании, чтобы поломались машины и пришлось бы вернуться для ремонта. Кстати сказать, как раз это и случилось.

— У вас есть две недели?

— Три. Осталось девятнадцать дней. Но теперь, когда я уже здесь, я этому вовсе не рад.

Это уже было похоже на прямое оскорбление, и ее вопрос помимо воли прозвучал резко:

— Что же вам не нравится?

— Думаю, что гражданские. Не так давно я и сам был гражданским. А теперь они мне кажутся чертовски суетливыми и легкомысленными! Но в их пустой с виду суете просматривается, конечно, и свой принцип. Они не забывают о том, что надо попасть в первые ряды.

— Могу ли я заключить, что произвела на вас впечатление легкомысленного человека?

— Конечно, вам свойственна суетность. Вы сказали, что пишете сценарии, не так ли?

— Я стараюсь их писать как можно лучше.

— А пытались ли вы когда-нибудь написать сценарий, который бы не рассказывал о паре олухов, которые дерутся за постоянное обладание парой фальшивых грудей? Приходилось ли вам видеть такой сценарий?

— Вы, наверное, не часто смотрите фильмы, правда? — Паула вовсю старалась продемонстрировать спокойствие и жизненную мудрость, но не могла подавить злость, звучавшую в ее голосе. — Вы, вероятно, никогда не слышали о «Большом обмане».

— Никогда не слышал, — признался он весело. — Но я насмотрелся фильмов, повидал их слишком много. На корабле кинопросмотр каждый вечер. Даже на Тихом океане нельзя укрыться от Голливуда. Он покрыл весь шарик тонким слоем своей пленки.

Рассудительность начинала возвращаться к ней. Как почти все, кто стоял ниже постановщика, она давно стала относиться к Голливуду очень критично. Ворчливость стала профессиональной болезнью сценаристов (у постановщиков — язва желудка). Но было слишком поздно.

— Наверное, вы каждый день потешаетесь над Голливудом, — сказала она холодно. — Этим занимаются все интеллектуалы, не так ли? Что-то вроде бойскаутских тренировок.

— Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы разобраться в этом потоке серости.

— К какому виду серости принадлежу я?

— Зачем переходить на личности?

— А как же иначе? — прочирикала она иронически. — Общие идеи ужасно трудно поддаются пониманию легкомысленных пустышек вроде меня.

— Это укололо вас, да? — Неожиданно он встал и протянул ей руку. — Давайте уйдем отсюда. Часа вполне достаточно, чтобы насытиться буги-вуги.

— Вы чертовски рассудительны, — произнесла она, но послушно встала и вслед за ним вышла из комнаты.

Бетонные ступеньки, которые спускались к берегу, были очень крутыми, их насчитывалось сто пятьдесят штук. Паула молчала, пока они спускались, сосредоточив все внимание на своих трехдюймовых каблуках. Когда они уже преодолели больше половины лестницы, она оступилась и схватилась за его руку. Она споткнулась еще раз, когда они почти достигли подножия лестницы. На нее накатило странное и несколько пугающее ощущение, а в воображении возникло тело под синей формой, вылепленное напряженным трудом, подсушенное ветрами, отполированное солнцем и пустотой, которая, как фиговый листок, закрывала его бронзовый пах.

Она обрадовалась, когда перед ними раскинулось море, и мысленно расслабилась под далекими и чистыми звездами. Был прилив, который катил обильные воды прибоя, одиноко шумевшие в глубоко изрезанных скалах, бившие по скалам белыми лапами полярного медведя из пены. Это выглядело дико и вселяло в нее ужас, как сцены случки лошадей. Она дрожала, несмотря на теплую одежду, как будто море могло достать ее.

Она не могла оставаться пассивной, хотя и была напугана. В глубине души Паула была суеверной и верила, что море знает о ее присутствии и грозит ей лично. Она переступила через низкую ограду набережной, отважилась выйти на скользкий камень у самой кромки набегавших волн и встала там, смеясь над бессильными волнами.

Он подошел сзади и прокричал:

— Вы сошли с ума! На высоких каблуках!

Она повернулась и посмеялась также и над ним. Взлетел сноп брызг и достал до ее ног, но она продолжала смеяться.

Он обхватил ее обеими руками и оттащил от края.

— Не очень-то полагайтесь на невидимые нити. Уж не пьяны ли вы?

— Просто прекрасно себя чувствую. Я показала ему, что не боюсь его.

— Ему?

— Ему, — повторила она. — Или, выражаясь точнее, пусть знает. — И она опять рассмеялась.

Его объятие было грубым и неловким, как будто он выполнял неприятную обязанность. Но, проработав много лет в Голливуде, она не очень-то уважала мужчин, которые считались утонченными экспертами в этих делах. Она не отворачивала от него лица, чтобы он мог ее поцеловать, если пожелает. Когда он не воспользовался такой возможностью, она почувствовала себя потаскухой, и ее восторг сменился злобой.

— Вам следует вернуться домой и принять горячую ванну, — посоветовал он ей.

— Вы правы, я так и сделаю.

Он был ей почти противен всю дорогу до гостиницы. Но когда в самый последний момент перед прощанием он попросил ее о встрече на следующий день, она почувствовала необычайную признательность.

Выдался безоблачный день, безоблачный и ясный, и они, захватив купальные костюмы, отправились в уединенное местечко среди скал. В любой другой компании Паула первая ринулась бы в воду, но на этот раз ей совсем не хотелось купаться. С ней был мужчина, который мог рисковать вместо нее, человек, который притупил ее соревновательный инстинкт. Она, как изнеженная женщина, утомленно легла на горячий песок и наблюдала, как он укрощал волны. Он хорошо плавал, и это ей нравилось. Когда мужчина умный, это хорошо, даже необходимо, но хотелось бы большего. Например, чтобы у него были широкие плечи и он умел плавать под водой.

Сегодня коричневый человек выглядел значительно моложе среди волн, он был гораздо более свободным в воде, как будто это была его родная стихия. Он резвился, как молодой зверь, пока не устал, и тогда волна подхватила его и выбросила на берег. Он поднялся по склону, пошатываясь и тяжело дыша.

— Могу поспорить, что там очень холодно.

— Не так уж холодно, если двигаться. — Он стоял на одной ноге и дрыгал другой в разные стороны, стараясь вытрясти воду из ушей.

— Не надоедает вам море — вы ведь находитесь там так долго?

— Это зависит от того, какое море. — Он сел на песок, потом растянулся рядом с ней. — Существуют два вида моря, и они отличаются друг от друга, как день от ночи. Есть море, которое граничит с сушей, и есть только море. Когда море и берег сливаются, то как бы возбуждают друг друга, и получается нечто лучшее, чем просто море или суша. Мне никогда не надоедает побережье. — Он сделал паузу и глубоко вздохнул. — Но когда вы находитесь посреди океана и в течение недель ничего не видите, кроме воды, то это ужасно уныло, как ферма в центре прерий или школьные подготовительные курсы в центре пустыни.

— "Над океаном опустилась полночь, — процитировала она. — А вокруг не видно было ни одной машины".

— Абсолютно точно. Мне нравится смотреть на океан, но не быть на его поверхности. И дело не в том, что я вижу слишком много воды, когда нахожусь в море.

— Я думала, что офицеры военно-морского флота в любую погоду стоят на капитанском мостике и внимательно всматриваются в туманный горизонт, стараясь заметить вражеские суда.

— Конечно, вахтенные офицеры обязательно стоят на мостике, но мы ни разу не увидели вражеского судна. Окружающие воды осматривают за нас наши самолеты.

— Я не знала, что вы служите на авианосце.

— Это корабль, набитый джипами. Я — офицер секретной службы. В мою задачу входит следить за полетами самолетов.

— Это трудно?

— Вообще-то нет. Но в условиях боя это не только трудно, а просто невозможно. Аппаратура пока что несовершенна, а подготовка тем более, поэтому связь зачастую прерывается. Вся система выходит из строя именно тогда, когда больше всего нужна. Не буду даже пытаться это описывать.

— В каком-то смысле вы уже сделали это. Наверное, приятно оказаться дома для разнообразия... — Но тут она вспомнила, что он сказал ей о своем разочаровании, и быстро добавила: — Вы сказали, что в вашем распоряжении три недели?

— Теперь остается восемнадцать дней.

— Вы собираетесь провести их здесь?

— Думаю, что да. Вряд ли я найду лучшее место.

— Никаких родичей в родных местах?

— Никаких. Родители мои давно умерли. Большинство друзей живут в Вашингтоне, но сейчас мне не очень хочется ехать туда.

Она совершенно бесстыдно уже начала строить планы. Не было никаких особенных препятствий к тому, чтобы ей взять отпуск теперь же. Даже если она продолжит работу и закончит переделку сценария, ее постановщик все равно занят другими вещами и приступит к постановке по ее сценарию разве что через много месяцев. Она и так уже почти решилась провести свой отпуск в Ла-Джолле. Здесь лучше, чем где бы то ни было, суша и море дополняют друг друга, как он выразился, и кажутся чем-то новым под солнцем.

Он приподнялся на локтях, чтобы посмотреть ей в лицо.

— Вы живете в Ла-Джолле?

— Нет, но этот месяц проведу здесь.

— Наверное, живете в Голливуде?

— Да, последние несколько лет.

— Я бы не подумал, что вы из Голливуда.

— Голливуд кишит необыкновенными людьми.

— Я не это имел в виду. Вас нельзя назвать необыкновенной.

Она улыбнулась, глядя на него.

— Мои дела идут неплохо.

— Знаю. Это видно по вашей одежде. Но существуют и другие варианты.

— Какие другие варианты? Кухня и дети?

— Может быть.

— Я это пробовала.

— Завести детей?

— Нет, не детей. Но я некоторое время была замужем. Довольно давно. И без всякого успеха.

— Вот как! — воскликнул он.

Воспользовавшись благоприятным моментом, она продолжала:

— Я позволила себе пожить как принято, не скупясь на возвышенные мысли. Зарабатывала на хлеб с маслом в детройтской газете «Фри пресс» и писала в мелкие журналы ради интереса. Потом познакомилась с человеком, который предложил устроить меня в Голливуд, и я позволила ему продать меня туда. Мне надоело жить в однокомнатной квартире и до полуночи штопать свои чулки. А теперь я их просто выбрасываю. И начала это делать еще до войны.

— Чулки или долларовые бумажки?

— Пятидолларовые.

После этих слов он на некоторое время замолчал.

— Думаю, вам не нравится, что я читаю вам мораль, — вымолвил он потом.

— Не особенно. Не понимаю, откуда у вас это. Уж не учились ли вы на священника?

— Нет. — Но, к ее удивлению, он добавил: — Мой отец учился. Впрочем, так и не закончил семинарию. Разочаровался в вере и стал профессором философии, а не священником. Его религиозные убеждения переросли в страсть к моральным ценностям. Он стал просто одержим вопросами морали, особенно после смерти матери.

— Сколько вам было лет, когда она умерла? — У нее уже появился типичный симптом влюбленных, их самое горячее желание — узнать друг о друге все возможное, с самого начала. — Вы были ребенком?

— Думаю, мне было четыре. Четыре или пять лет.

— Это ужасно. От чего она умерла?

На его лице пропало всякое выражение. После непродолжительного молчания он ответил:

— Не знаю.

— Но разве отец не сказал?

— Нет, — ответил он коротко. — Отец был странный человек, ужасно застенчивый и скромный. Думаю, ему следовало бы быть монахом.

— Как он выглядел? — спросила Паула. — Думаю, что мне бы он вряд ли понравился.

— Не понравился бы. Но и вы бы ему не понравились. Приходилось ли вам видеть портрет Мэтью Арнольда? Он был похож на него. Удлиненное серьезное лицо, умное, но тяжелое, будто несчастное. Он был несчастным человеком.

— Вы, наверное, с радостью от него уехали.

— Это было нелегко сделать. Даже после его смерти я продолжал находиться под его влиянием. В то время я учился в Чикагском университете и пытался отделаться от наследия предков, но душа у меня не лежала к этому. Тогда-то я и узнал, что не могу пить.

— Что же случилось? — Она задала этот вопрос как можно более индифферентно, но с нетерпением ждала ответа.

— Несколько раз я напивался и каждый раз ввязывался в драку. Пятнадцать лет у меня накапливалась агрессивность, и она прорывалась в барах. Наверное, это наиболее подходящее место, чтобы проявить свои животные инстинкты.

— Вы имеете в виду агрессивность против самого себя? Вы что, ненавидели своего отца?

— Я никогда себе в этом не признавался, но думаю, что да. Долгое время я не смел даже думать ни о чем таком, что бы он не одобрил. Отец никогда не тронул меня и пальцем, но вселил в меня священный страх. Конечно, я его и любил тоже. Вам кажется это слишком сложным?

— Кажется, но это не сложнее, чем жизнь.

Она подумала о собственном отце, который был антиподом прародителя Брета, легко относившимся к жизни, крепко выпивавшим торговцем; он все реже навещал семью и, наконец, вообще пропал. В юности она его презирала, но теперь осталось лишь чувство нежной терпимости к нему. Терпимость была самым сильным чувством, которое она до сих пор испытывала к кому бы то ни было.

Неожиданная полуденная прохлада преодолела тепло солнца и заставила их вернуться в гостиницу. Но после ужина они опять вышли погулять к морю, как будто оба признали, что море служит катализатором их встреч. В темноте, под пальмой рядом с тропинкой, он впервые поцеловал ее, кинувшись к ней так неожиданно, с такой отчаянной решимостью, как будто напал на нее из засады. В его поцелуе была какая-то трогательная сухость, как будто тропическое солнце иссушило его жизненные соки. Он отпустил ее так быстро, что она не успела ответить.

Незаконченность его поцелуя в общем-то не имела значения. В ней уже зародилось нечто новое после утра, проведенного с ним на берегу моря. Шум прибоя наполнился различными отзвуками, а ночь стала более величавой, чем когда-либо раньше.

Он прибыл издалека, из немыслимого места, где самолеты взмывают с палубы авианосцев и пользуются средствами связи в боевых условиях. Она остро чувствовала, что океан протянулся гораздо дальше границ ее видения, изгибаясь во тьме за неясным горизонтом в направлении островов и нейтральных вод, куда докатилась война. Ее охватило какое-то наваждение, которое уже не оставляло ее никогда: она стоит на краю туманной бесконечности, где с ней может произойти все что угодно — горе, экстаз или смерть. И ей пришлось пережить все эти три состояния.