Три еврея

Глава 3 НОВАЯ РОДИНА

Итак, где-то со второго или с третьего курса я начал работать в студенческом научном обществе под руководством Е.И.Кадинова. Он был сталеплавильщик, соответственно, те научно-исследовательские и хоздоговорные работы, которые он вел лично, касались производства стали в электропечах. На тот момент, если мне не изменяет память, он занимался производством аустенитной нержавеющей и жаропрочной стали Х18Н10Т. Задача была — максимально снизить в этой стали содержания углерода и удешевить стоимость выплавки. Несколько раз я с инженерами-исследователями, возглавляемыми Кадиновым, ездил на опытные плавки стали в Запорожье, на «Днепроспецсталь», но большей частью моя работа заключалась в обсчете результатов экспериментов. Дело в том, что счетной техники тогда практически не было, а с позиций сегодняшнего дня можно сказать, что ее не было вообще. Высшим достижением была логарифмическая линейка и счеты канцелярские, но счетами я не пользовался, поскольку быстрее считал в уме. Задача, как правило, заключалась в сложении и вычитании, возведении в квадрат, извлечении корня, делении и умножении нескольких сот чисел, причем при умножении и делении логарифмической линейкой не всегда можно было воспользоваться из-за ее погрешности, а суммировать всегда надо было «вручную».

Заставь меня делать эту работу просто так — это было бы крайне унылое занятие. Но Кадинов спокойно и как бы между делом всегда объяснял, что я делаю и зачем и насколько важен результат моей работы. Поэтому у меня появлялся азарт, и я стремился получить результаты быстрее и как можно точнее. Кроме того, достаточно часто я попадал на обсуждения, которые проводил Кадинов со своими исследователями, посвященные поиску решений. В результате я всегда понимал, что мне нужно найти, заложенные в исследованиях идеи были понятны, а посему их проверка тоже возбуждала азарт — а вдруг получится? Конечно, самому тоже хотелось найти решение какой-нибудь задачи, но мне было пока рановато. И Кадинов, и остальные инженеры, выдвигая идеи, использовали понятия термодинамики и кинетики металлургических процессов, а от этого мертвая теория начинала приобретать образные формы — становились понятны и суть химических реакций, и условия их протекания. И вскоре до меня дошло, что хотя я и попал в металлурги по ошибке, но это оказывается очень интересное дело, и интересно оно тем, что в нем уймища нерешенных проблем. И очень интересно решить какую-нибудь из этих проблем, решить самому, да так, как ее еще никто не решал и, главное, решить эффективно!

Короче, хотел этого Евгений Иосифович или нет, но он заразил меня творчеством, — мне уже ничего другого не хотелось, — мне хотелось исследовать проблемы и находить эффективные пути их решения. На кафедре мне показали, как вести исследования с помощью математической статистики, и я изумился простоте, с которой груду каких-то фактов можно представить в виде прямой или кривой линии, а затем проанализировать эту линию и получить вывод, который до тебя никто не получал. Вот это кайф!!! Пусть простят меня все мои подруги за эти три восклицательных знака, но то счастье, что я испытывал с ними, — оно огромно, но все же оно доступно и животному, а кайф от творчества — это чисто человеческое, это лакомство, это редкость.

Я, конечно, ошибался, поскольку на любой работе, даже работе дворника или официанта, человек способен творить, но тогда я думал, что профессионально этим может заниматься только ученый, посему для меня все вопросы моего будущего отпали — я уже твердо знал, что стану ученым и никем другим. Все другие профессии — чепуха, а вот ученый — это да! Пусть простит меня Евгений Иосифович, но я не хотел становиться таким ученым, как он: все-таки он был вдвое старше меня и всего-навсего доцент. Я хотел стать таким ученым, как М.И.Гасик. Михаил Иванович в те годы был очень молод, но уже доктор наук и профессор. Чем больше я работал в СНО с Кадиновым, тем больше меня это увлекало и тем тверже становилось мое решение стать ученым.

Помимо практических навыков научно-исследовательской работы я получил от Кадинова еще одну очень полезную вещь — навык иметь под рукой базу для осмысления решений. Причем Евгений Иосифович привил мне этот навык случайно. Как-то летом он дал мне кипу реферативных журналов «Черная металлургия» и поручил отметить в них все статьи, касающиеся производства нержавеющей стали. Поскольку я работал на полставки лаборантом, то отказаться было нельзя, и я начал просматривать эти журналы. Они выходили, по-моему, два раза в месяц, и в каждом было свыше сотни рефератов, статей ученых всех стран мира, посвященных производству стали в электропечах. Просматривал я журналы, по-моему, лет за 20, поскольку, как мне помнится, я много раз таскал с квартиры Кадинова к себе домой тяжеленные сумки с этими журналами, а потом возвращал их обратно уже со своими отметками на обложке. Работа оказалась на удивление простой и скорой, наверное, причиной было мое умение быстро читать. Кадинов удивлялся скорости, с которой я работаю, несколько раз брал наугад проанализированный мною журнал и делал анализ сам, но я всегда выписывал все, что там было. Однажды даже он сам отметил на один реферат меньше, чем я, затем прочел пропущенный и согласился, что я имел основания его отметить. Для меня же главным было то, что я перестал бояться такой работы и оценил ее полезность. Когда потом я начал работать в ЦЗЛ, то сам провел такой анализ, составил картотеку литературных источников по темам моих работ и регулярно ее пополнял. Собственно, я получил урок в том, что методичность в работе отнимает не так уж много времени, а вот польза от нее несомненна.

С самим Кадиновым у нас установились отношения, которые, скорее всего, следует назвать дружескими, хотя, возможно, такими они у него были со всеми. Помню, как-то мы с ним вместе возвращаемся из института, а в начале проспекта Карла Маркса был хлебный магазин, а в нем отдел «Соки-воды», а в этом отделе продавалось красное сухое вино на разлив. Он неожиданно предлагает зайти и пропустить по стаканчику. Стоило это вино копеек 16 за стакан, я хотел заплатить за обоих, но он, посмеиваясь, заплатил за нас сам, проворчав: «Мало того, что пью со студентом, так еще и за его деньги?!» В доме, в котором жил Евгений Иосифович, был магазин технической книги, а на другой стороне проспекта — крупный букинистический. Я обычно, возвращаясь из института, заходил и туда, и туда. И как-то мне в букинистическом повезло — я купил «Сухопутную армию Германии» Мюллера-Гиллебранда. Правда, только второй том, но я и ему был несказанно рад. Перехожу проспект и захожу в «Техническую книгу», а там Кадинов интересуется новинками. Ну и я, естественно, похвастался ему приобретением. Он очень удивился, что я интересуюсь подобной литературой, и пригласил меня к себе домой. А дома начал просматривать книжные шкафы и дарить мне книги исторической тематики. Я уже не помню все, но переписка Сталина с Черчиллем и Рузвельтом у меня от него. Конечно, я отказывался (они же денег стоят), но он очень спокойно настоял: «Бери, тебе они интересны, а у меня только место в шкафу занимают».

Евгений Иосифович тоже считал, что мне необходимо заниматься наукой, более того, он считал, что наукой мне нужно заниматься на кафедре электрометаллургии в нашем институте. Не помню, какие проблемы были с аспирантурой, но его это не смущало. Он наметил для меня такой план: при распределении мне нужно выбрать любое место работы, лишь бы оно было на Украине. А кафедра, пользуясь своими связями, убедит предприятие, на котором я обязан отработать срок молодого специалиста, открепить меня, то есть не требовать, чтобы я отработал там два года, после чего я, уже свободный, поступлю на кафедру инженером-исследователем. Все это Кадинов согласовал и с заведующим кафедрой, и с проректором по научной работе. То есть мое будущее выглядело прекрасно — так, как я и мечтал.

Однако моей Судьбе этот план не понравился, и она его забраковала, а сделала она это так.

После последнего семестра на пятом курсе, т. е. в начале 1972 года, перед началом преддипломной практики и дипломного проектирования, прошло распределение выпускников по местам будущей работы. Поскольку я был каким-то деятелем, как я уже писал, то присутствовал вместе с несколькими другими такими же деятелями на заседании комиссии по распределению. Председателем комиссии был декан металлургического факультета B.C.Гудынович и еще кто-то, по-моему, представители то ли заводов, то ли министерства. Сначала распределялись ребята групп МЧ-1 и МЧ-2 (доменщики и сталеплавильщики), затем настала очередь МЧ-3.

Студенты входили в комнату по одному и по убывающей среднего балла своих оценок за время учебы, поскольку, по идее этого распределения, всем им комиссия по распределению должна была предъявлять все имеющиеся вакансии сразу, чтобы лучшие могли выбрать понравившееся им место работы первыми. И уже здесь меня поразило, что комиссия никому не сообщает полный список того, на какие заводы и в какие институты требуются молодые специалисты. Предложение мест было индивидуальным И не зависело от того, как студент учился. Зашедшим первыми лучшим студентам предлагали пару каких-то заводов на Урале Или в Сибири, а паршивому студенту вдруг предлагали место в институте или на заводе в Днепропетровске. Главная идея распределения была абсолютно похерена — было не распределение, а очевидна раздача мест каким-то «блатным», и только лишь с внешним соблюдением формы: выбор был без выбора. Это было не распределение, а наглое свинство, но мы, наблюдатели, ничего не могли поделать, чтобы помочь товарищам. Во-первых, мы не сразу и поняли, что происходит, во-вторых, мы ничего не подписывали, нашего мнения не спрашивали, да и вопросы мы не могли задавать, поскольку не знали, какие места остаются у комиссии — вдруг это и в самом деле все, что есть?

Дошла очередь до меня. Лучшим по баллам в МЧ-3 был Игорь Тудер, но его и еще человек десять из группы призвали в армию, поэтому первым из МЧ-3 к комиссии подошел я. Я, напомню, был за себя спокоен, поскольку мне годилось все поблизости — и днепропетровский проектный институт Гипромез, и завод Днепроспецсталь в Запорожье — любые места с электросталеплавильным профилем, поскольку я дипломный проект делал как электросталеплавильщик. И тут Гудынович предлагает мне на выбор два ферросплавных завода: в Зестафони — в Грузии и Ермаке — в Казахстане. Второе место в моем понимании было черт знает где, думаю, что об Ермаке я на распределении первый раз и услышал. Меня это крайне удивило — я попросил комиссию дать мне направление на электросталеплавильный завод, желательно на Украине, а нет, так направление в Гипромез. (Проектантом быть мне не хотелось, но, еще раз повторю, что я и не собирался им быть, поскольку мне нужно было лишь место, с которого кафедра переведет меня к себе.) Гудынович, однако, заявил, что никаких иных мест для выпускников МЧ-3 нет. Это, надо сказать, меня ошарашило, поскольку я, не собираясь работать в ферросплавной отрасли, понятия не имел, ни что это за заводы, ни где они расположены, ни сможет ли кафедра вернуть меня с этих заводов. Я знал, что Зестафони это в Грузии, а Грузия из-за чуть ли не открыто процветавшей там уже в то время коррупции считалась очень паршивым местом для работы нормального человека, не склонного давать и брать взятки, посему Зестафони автоматически отпал. Что касается Ермака, то, по моим представлениям, это было где-то в сибирской тайге, а посему вряд ли для меня, хохла, это было райским местечком, но выбирать уже было не из чего — я согласился на Ермак и вернулся за стол наблюдателей.

И вот тут выяснилось, что у комиссии, оказывается, есть и другие места, и шедшим за мною студентам предлагались и Гипромез, и Днепроспецсталь. Меня это возмутило до глубины души, но я не мог придумать, что предпринять. Закончилась эта процедура, я вышел в коридор, «блатные» студенты быстренько сбежали, чтобы не смотреть в глаза товарищам, а остальные возмущенно гудели. И тут мне пришла в голову естественная мысль пожаловаться партии на несправедливость. Я сел и написал заявление в партком, как полагал, коллективное. Подписал его сам и начал предлагать подписать его возмущенным. И тут меня ошарашило во второй раз — все возмущались, но подписывать никто не хотел! Все прятали глаза и отговаривались тем, что все равно ничего не поможет.

Тут, пожалуй, следует отвлечься на коллективные жалобы. Надо сказать, что в то время это было очень действенное средство вот по какой причине. Один жалобщик может быть просто кляузником, в любом случае его легко можно за кляузника выдать, а коллектив — иное дело. Тут так просто от заявления не отмахнешься. А для партийных функционеров любая жалоба на несправедливость была крупным минусом в их работе, смысл которой как раз и заключался в том, чтобы устанавливать справедливость. Причем таким минусом, который конкуренты такого партийного работника могли использовать, чтобы заменить этого партийного функционера на «своего». Поэтому если речь шла о мелких недостатках и о мелких чиновниках, то тут партийные органы разворачивались, наказывали виновных и справедливость устанавливали. Но когда речь шла о высоком начальстве, о людях, назначаемых с согласия этих самых партийных органов, то тут уже вступали в силу и знакомство, и ответственность за партийную рекомендацию виновному для занятия им его должности, И многое другое. В этом случае жалобу пытались «спустить на тормозах».

Однако жалобщик, недовольный ответом, мог писать и выше, а вот там как раз и могли быть люди, как я понимал, заинтересованные в замене этого партийного функционера, посему для него это было опасно. Кроме этого, «выше» все еще оставались и достаточно честные и преданные идеям коммунизма люди, и хотя их было уже мизерное количество, но и их нельзя было исключать. Так что любая жалоба на несправедливость уже была опасна, но коллективная была опасна для партийных органов во сто крат, поскольку, повторю, одного человека еще можно выдать за кляузника, а коллектив — очень трудно.

Кроме этого, партийные функционеры панически боялись народных выступлений, ведь КПСС считала себя партией защиты интересов народа, и если народ был недоволен, то, значит, партийные функционеры не знают его интересов, «отдалились от народа» и «не хотят работать с людьми».

Поводом для снятия с партийной должности мог послужить такой, казалось бы, пустяк, как отказ людей голосовать за предложенную партфункционерами кандидатуру (я ниже расскажу о подобном). Поскольку для вышестоящих партфункционеров это означало, что нижестоящие не знают, кого предлагают народу, не знают мнения народа по этому вопросу, а нижестоящим такое не прощалось.

Сейчас говорят, что в СССР не было несанкционированных народных выступлений (митингов, демонстраций и т. д.), потому что народ был запуган. Тут надо так смотреть — если этот человек по жизни трусливое животное, то это действительно так — он не участвовал ни в каких несанкционированных партией акциях потому, что был запуган. Бабой Ягой в детстве. Но сегодня никто не рассказывает о страхе тогдашних партфункционеров перед подобными выступлениями, и о том, сколько усилий эти функционеры предпринимали, чтобы устранить поводы к ним. И несанкционированных выступлений во многом не было именно по этой причине. Так что коллективное заявление в партийные органы, являясь предвестником коллективного выступления, было действием очень сильным.

Но, повторю, у меня с коллективным заявлением ничего не получилось — мои товарищи, по виду очень возмущенные, отказались его подписать. Почему? Они боялись. Надо пояснить чего. Никто из них не собирался ехать по не устраивающему его распределению, соответственно, все хотели решить это дело по-тихому — «по блату». Поэтому они и боялись конфронтации с теми, кого придется уговаривать, чтобы по распределению не ехать. Если говорить конкретно о том, чего они боялись, то мой личный пример вам это объяснит.

Итак, я был разозлен такой несправедливостью, и трусость товарищей меня разозлила еще больше: я был комсорг, и я уже сказал «а», посему без сомнений сказал и «б» — отнес подписанное только мною заявление в партком института. Я догадывался, что никакого решения по нему партком не примет — слишком многих в институте, включая парторга, пришлось бы наказывать, но хохол я или не хохол?!

Реакция на мое заявление была быстрой и массированной. Чуть ли не на второй день меня уже во всю ругал Кадинов.

— Что же ты, дурак, наделал?! Мы бы тебя и из Ермака вытащили, а теперь ты в черном списке как непредсказуемый. Иди и немедленно забери свою кляузу из парткома, не ломай себе жизнь!

Евгений Иосифович был искренне огорчен, все остальные тоже переживали за меня, хотя, конечно, то, что я выступил за всех, делало из меня некого чудика, и мне быстро дали кличку «Джордано Мухин». Подошел ко мне и комсорг факультета и, само собой, «желая мне самого лучшего», тоже посоветовал забрать заявление. Наконец в коридоре я столкнулся с Гудыновичем, он отвел меня к окну и, как я и по сей день уверен, с искренней симпатией сказал примерно следующее.

— Слушай, Юра. Ты хороший парень, но ты еще не знаешь, как наша жизнь устроена, и у тебя в голове много романтики. На самом деле жизнь очень прозаична и жестока. Вот, предположим, я назову тебя верблюдом гималайским. — Тогда по ТВ в передаче «13 стульев» была показана известная юмореска, по ходу которой герой доказывал, что он не верблюд. — Ты начнешь писать жалобы, — продолжил Всеволод Сигизмундович, — года через четыре твою жалобу рассмотрит ЦК КПСС. И что будет? Тебе выдадут справку, что ты не верблюд, и все. А эти годы жизни для тебя будут потеряны.

Гудынович меня ни о чем не просил и ничего не предлагал, мы распрощались, и он пошел дальше. А у меня подобные разговоры, с одной стороны, вызывали злость, но, с другой стороны, они делали свое дело, и я в конечном итоге совершил глупость. Нет, я не забрал заявление из парткома, но я и не настоял на его рассмотрении — не жаловался дальше, в горком. Вот это и есть глупость, поскольку останавливаться на полдороге всегда глупо. Тут уж или возвращайся, или иди дальше.

Но я был молод. Да, на миру и смерть красна, но когда этот мир воротит от тебя рыло, то тут уж нужно не юношеское, а мужское мужество, чтобы принять эту смерть. И потом, я и в своих глазах не был чистым борцом за справедливость, ведь в конце концов у меня был и свой, корыстный интерес — и это тоже подрывало мой дух. Поэтому я и остановился на полпути.

Дальше дело обстояло так. Мне предложили после окончания института окончить годичные курсы английского языка. Я согласился на эту глупость по двум причинам. Во-первых, мне было страшно. Как-то весной во время дипломирования я вышел из института и сел на лавочку у входа, кого-то ожидая. И вдруг понял, что это рубеж, что моя жизнь круто меняется, и я становлюсь полностью самостоятельным. Раньше было так хорошо: что делать Дома, решит отец, что делать в институте, решат преподаватели. А вот еще немного — и их решений не станет, и все надо будет решать самому. Мне стало страшно и захотелось оттянуть агонию юношества. Во-вторых, я надеялся, что за год мой скандал с заявлением как-нибудь забудется и я все же устроюсь на кафедру.

В результате я год занимался не своим делом — тупым заучиванием английских слов и правил языка — глупая потеря времени. Потом, правда, на заводе я перевел пару статей с английского, но я перевел также и одну срочно потребовавшуюся мне статью с польского, а на польский я год своей жизни не тратил. Английский же я быстро забыл и если впоследствии говорил на нем, то только выпивши и на бытовые темы. Но всему приходит конец, в начале лета 1973 года я эти дурацкие курсы окончил и снова встал вопрос, что делать?

Кадинов устроил мне протекцию в Гипромез, и я пошел устраиваться туда на работу. В отделе кадров меня приняли радушно и сразу же послали к начальнику того проектного отдела, в котором мне предстояло работать. Начальник, даже не видя диплома, очень мне обрадовался.

— Работы навалили, а людей не дают, слава богу, хоть одного прислали!

А когда увидел, что у меня красный диплом, то тут же заставил написать заявление и сам побежал с ним к директору. Вернулся с резолюцией: «ОК. Принять». Я отдал заявление начальнику отдела кадров (ОК) и поехал собирать необходимые документы. На следующий день приехал в Гипромез, и мне в отделе кадров, отводя глаза, сообщили, что в связи с перештатом они принять меня не могут. Я пошел к начальнику проектного отдела, тот с криком: «Что они там — с ума посходили?» — побежал к директору. Вернулся, вывел меня в коридор и спросил:

— Ты случайно не еврей?

— Случайно нет.

— Тогда, что ты натворил в институте?

— Ничего.

— Не ври, зам директора по кадрам звонил в ДМетИ, и там ему что-то про тебя сказали.

Тут я понял, что Гипромез очень близко от ДМетИ и хотя я и не еврей, но мне в Гипромезе не работать.

Но и в Ермак я ехать не хотел. Принял во мне участие мой троюродный дед Павел Архипович Шкуропат, свел меня с бывшим главным сварщиком завода им. Карла Либкнехта, а тот дал рекомендательное письмо на имя своего ученика, на тот момент занимавшего какую-то большую должность в институте им. Патона в Киеве. Этот институт занимался проблемами, пересекавшимися с электрометаллургией, и я устроился бы по специальности. Съездил в Киев, институт оказался каким-то страшно секретным, даже в отдел кадров не впустили, человек, к которому у меня было письмо, оказался в длительной командировке, со мною говорить никто не захотел. Вернулся в Днепропетровск и стал собираться в Ермак.

Я мог поступить так, как и все — плюнуть на распределение и устроиться в Днепропетровске на любом предприятии. В конце концов, по-моему, из восьми человек нашей группы, направленных в Ермак в 1972 году, да, наверняка, и из десятков выпускников ДМетИ, направленных туда в остальные годы, доехал я один. Но это было ниже моего достоинства: я не хотел туда ехать, но и не хотел прямо сбегать от распределения. Государство целево потратило на меня деньги, и я считал, что либо обязан так же целево их вернуть отработкой обязательных 2-х лет по своей специальности, либо государство должно было меня освободить от долга законным путем. И я поехал в Ермак через Москву с мечтою, что в Минчермете СССР сумею освободиться от распределения. Надеясь на это, я не взял в институте ни проездных денег на дорогу до Ермака, ни подъемных (последние составляли, по-моему, около 100 рублей).

Кстати, о подъемных. Идем мы ранней весной 1973 года вниз по проспекту Карла Маркса с Леней Елизаровым, выпускником 1972 года, но уже не помню с какого факультета, и он сетует, что взял в институте подъемные, но по распределению не поехал. А теперь институт требует деньги обратно, грозя судом, а у него их нет, и он пока нигде не устроился на работу. Дорога спускается круто вниз, и мы смотрим как-то высоко над поверхностью тротуара, но вдруг я опускаю глаза и вижу, что под ногами весь асфальт усеян новенькими 5-рублевыми купюрами.

— Леня, стой, гляди! — командую я, и Ленька опустил глаза.

— Чего тут глядеть, собирай! — немедленно отреагировал Ленька. Собрали, подсчитали — ровно 100 рублей. С деньгами лежала и сберегательная книжка, владелец — женщина, вклады делала весь год по 10 рублей в месяц, всего на книжке 110 рублей, сегодня снято 100, остаток — 10. Деньги и книжка валялись как раз напротив входа в сберкассу. Если бы на книжке было хотя бы рублей 500… А то ведь видно, что весь год собирала. Надо возвращать находку! Зашли в сберкассу, объяснили суть, у нас сначала хотели отобрать и книжку, и деньги, но мы обменяли сберкнижку на адрес и пошли отдавать деньги сами. Идти было недалеко — нужно было подняться немного вверх и пройти по улице, перпендикулярной проспекту. Свернули за угол, миновали «Гастроном» и почти сразу увидели быстро идущую навстречу девчушку лет 19-ти в синей болоневой куртке и красную как помидор. Понятно стало, что мы уже пришли.

— Девушка, а девушка, а вы не к нам бежите? — заигрывающим тоном попытался остановить ее Ленька. Девчушка зло взглянула на нас и проскочила мимо. — Девушка, а вы случайно деньги не потеряли? — бросил ей вдогонку Ленька.

Девчушка остановилась как вкопанная.

— Потеряла…

Мы подошли, убедились, что у нее фамилия и адрес те же, что мы записали в сберкассе, отдали деньги, объяснили, где сберкнижка, после чего девчушка рванула от нас и спасибо не сказала.

— Куда? — возмутился Ленька. — А благодарность где?

— Спасибо!

— И все?! Так не пойдет, за такое происшествие надо выпить.

— Вот, возьмите пять рулей.

— Ну, ты совсем дура, мы бы могли все взять! Пошли в «Гастроном»! — скомандовал Ленька.

«Гастроном» только открылся после обеденного перерыва, у отдела «Соки-Воды» толпились мужики страдающего вида. Ленька послал девчушку покупать шампанское (3,62 руб. бутылка), а сам вломился в толпу мужиков с криком: «Разойдитесь, алкаши, у меня сын родился!» — и вынырнул оттуда с тремя пустыми стаканами. Поставил их на подоконник, ловко хлопнул пробкой и аккуратно начал разливать бутылку в три стакана, давая оседать пене. Девчушка стояла совершенно скованная, разговорить ее было невозможно. Вытянули только, что она медсестра, пошла в отпуск и собиралась по путевке куда-то поехать. Она явно не могла очухаться от потери и находки и спешила забрать в сберкассе книжку, посему на наши заигрывания категорически не отвечала. Вокруг нас мужики тянули из стаканов вино, не совсем понимая, кем мы доводимся счастливому отцу.

— Ну, за находку! — скомандовал Ленька.

Мы с ним заглотили свою шампань, а девчушка только губки замочила, поставила полный стакан и тут же удрала от нас. Нам ничего не осталось, как тоже двинуться к выходу. Подошли к двери, но Ленька со словами: «Алкаши все равно вылакают!» — вернулся и опрокинул в рот и стакан девчушки. Шли по проспекту, и Ленька до самого ЦУМа не мог успокоиться.

Ну какие идиоты! Толстовцы выискались! В карманах ни копейки денег, а они сотнями разбрасываются!

Итак, подъемные и проездные я не получал, чтобы не залезать в долги к государству, перед которым я и так считал себя в долгу. Правда, из Днепропетровска я выписался, но только с одним чемоданом выехал в Москву. Сначала пошел в управление кадров Министерства черной металлургии СССР, меня, как настырного, отправили к начальнику управления. Тот открыл толстый журнал, долго искал Ермак, а потом ахнул.

— Это же директивная стройка! Завод запросил 20 инженеров-металлургов, а мы распределили туда в этом году всего 12. Нет, и разговоров быть не может об откреплении, езжайте, куда распределили!

«Директивная стройка» — это стройка, находящаяся под особым контролем ЦК КПСС. Я уходил из Минчермета переполненный благодарностью: «Черт бы побрал этот ЦК КПСС! Черт бы побрал этот Ермак!»

Кстати, несправедливость с распределением и последующая подлая позиция парткома ДМетИ резко изменили мои взгляды на жизнь. До этого момента я был, как бы это поточнее выразиться, наивным коммунистом, но после такой подлости я начал все больше и больше становиться кем-то вроде диссидента. Другой Родины для меня не было и не могло быть, но вот партия моей Родины мне резко перестала нравиться. Я начал искать всякие подтверждения, что партия стала скопищем баранов под управлением то ли маразматиков, то ли откровенных подонков, и, надо сказать, подтверждения этому легко находились. А поскольку я не любитель вертеть кукиши в кармане, то я не особо и скрывал свои взгляды в разговорах с различными людьми. Прямо скажу, что в те годы сторонников у меня не было: все поголовно старались либо оспорить мои идеи, либо считали их несерьезным бзиком. Меня это ничуть не смущало, более того, во всех этих неформальных спорах я оттачивал свои доводы и убеждался, что у моих оппонентов все меньше и меньше фактов для спора со мною. Уличить КПСС и Правительство СССР во лжи было нельзя — они практически не лгали, и «Правда» действительно была правдой, но уличить их в тенденциозности и умолчании было легко, чем я охотно и стал заниматься. Но это — кстати, а в первых числах августа 1973 года я вышел из Минчермета и купил билет на самолет до Павлодара.

Думаю, что моя Судьба в это время тихо посмеивалась.

Итак, в первых числах августа 1973 года я встал в очередь у Кассы Аэрофлота, чтобы купить билет из Москвы на Павлодар, И, заплатив 42 рубля, отрезал себе пути к отступлению. За 11 лет до меня в Ермак отправлялся Друинский, отправлялся с охотой возглавить огромное дело, исполненный гордостью за оказанное доверие, я же, как какой-то недоделанный декабрист, должен был ехать «во глубину сибирских руд», гонимый насилием, и хотя этим насилием было собственное чувство долга, но все равно это было насилие.

Сейчас смешно, но тогда я был уверен, что сумею выкрутиться и в Ермак не поехать, посему я даже не удосужился разузнать, где он, собственно, находится. Конечно, карту с соответствующим кружочком я нашел и посмотрел, но название города явственно связывало его с Ермаком Тимофеевичем, а про последнего я знал, что он покорил Сибирь, а Сибирь в представлении такого хохла как я, была «бескрайним морем тайги», т. е. одним большим лесом. А лес я очень любил и люблю уже в силу того, что в Днепропетровской области лесов очень мало, да и те часто насадные и исхоженные вдоль и поперек. Мне же очень нравилось и нравится находиться среди больших деревьев, сказать современным слэнгом, я балдею от леса. Очень любил и люблю собирать грибы, но попробуй пособирай их в лесах Днепропетровщины, в которых в какую глубь ни заберись, а найдешь только тот гриб, который до тебя уже десяток грибников не заметили. Вот я и пытался себя успокоить, что за те два года, которые мне надо будет отработать в Ермаке, я, по меньшей мере, побегаю по настоящей тайге, грибов насобираю и в этом вопросе душу отведу.

Вез меня в Павлодар Ил-18, летел он туда тогда 6,5 часов (правда, вскоре Ил-18 сменил Ту-154, билет стал стоить 52 рубля, но у «тушки» дорога занимала 3–3,5 часа). Вылетели из Москвы поздним утром, но дорога, плюс 3 поясных часа привели к тому, что приземлялись мы в аэропорту Павлодара уже вечером. Было облачно, но при заходе на посадку мне как-то сразу не понравилось, что я нигде не вижу тайги, под крылом самолета мелькала голая коричневатая безжизненная и безлесая равнина с извилистой полоской реки. Вышел из самолета на трап, и ударивший в лицо ветер донес такой густой запах не хвои, а разнотравья, что я с досадой понял, что и тайги мне не видать как своих ушей. Обмануться было нельзя — я попал в какую-то очень большую степь.

Дальнейший путь мои подозрения подтвердил. Из аэропорта на рейсовом автобусе доехал до автостанции Павлодара, автобусы на Ермак отправлялись через каждые 20 минут, я сел на ближайший. Переехали мост через Иртыш, и дальше дорога пошла по плоской как блюдце местности без признаков каких-либо деревьев. По обе стороны дороги до горизонта тянулась бурая от недавно прошедшего дождя, выгоревшая на солнце степь. Вдоль дороги (кстати, очень хорошей) вместо привычных на Украине лесопосадок кое-где торчали прутики, редко — кустики остатков каких-то насаждений — то ли деревьев, то ли кустарников. Въехали в населенный пункт — какие-то облупленные домики и захламленные дворы, водитель объявил: «Седьмой аул», после свернули на дорогу, ведущую на юг. Вскоре на горизонте появились вершины трех высоких дымящих труб, «ГРЭС» — определил я. Чуть позже правее стали выползать из-за горизонта полтора десятка труб пониже, четыре из них дымили особенно отчаянно, потом показались корпуса цехов и факелы дожигаемого газа над ними. Я понял, что это и есть тот самый завод, на котором мне придется отработать два года. Оставили его справа в километре от дороги и еще через пяток километров пути вдоль садовых участков с маленькими даже не домиками, а скорее, будками, въехали в город. Почти сразу, миновав памятник Ермаку, водитель остановил автобус и посоветовал мне сойти здесь, как оказалось, у городской гостиницы. Я поблагодарил и сошел, кругом страшная грязь, сыро и довольно холодно. Хотя по времени был поздний вечер, но было еще достаточно светло, чтобы убедиться, что все вокруг серое, чахлое, неприглядное, а хрущевские пятиэтажки, видневшиеся кругом, ничего радостного в этот пейзаж не добавляли. М-да! Регистраторша встретила приветливо и обрадовала меня тем, что если бы я приехал утром, то она не смогла бы меня поселить, поскольку милиция съехала только днем.

— Какая милиция?

— Ну, у нас же тут сидела милиция всего Советского Союза, даже МУРовцы были! — похвасталась собеседница.

— А в связи с чем?

— Так вы не знаете? — удивилась она. — У нас же в городе орудовал маньяк-убийца, трех малолетних девочек изнасиловал и убил, только вчера его и поймали.

Да, — подумал я, — веселенький городишко!

Слов нет. Короче, когда я впервые ступил на землю Ермака, то и выглядело все вокруг крайне убого, и погода была мерзопакостная. Решение смыться отсюда, не дожидаясь осени, окрепло во мне окончательно.

Однако я прожил в этом городе 22 года, он мне стал родным до боли, и я бы никогда оттуда не уехал, если бы меня, по сути, из Ермака не выгнали. Теперь, конечно, и самому интересно, почему я, так отчаянно не желавший здесь жить, так влюбился в это место. Что было причиной?

Климат в Ермаке резко континентальный. Значит это вот что. Расположен Ермак на той же широте, что и Лондон, Берлин, Варшава или Орел и Тамбов, но в году превалируют всего два сезона — зима и лето. Весны и осени почти нет. То есть еще в марте температура воздуха минус 10°, а то и круче, а потом — бах, и сразу все потекло. Меняешь полушубок на куртку, а через пару недель чувствуешь, что вполне можно ходить и в пиджаке, а к первомайским праздникам — и в рубашке. (Правда, год на год не приходится, как-то на первое мая и снег выпал.) Потом как придавит лето со своими +30–35° в июне и июле, так ждешь и ждешь, когда же наступит август со своим кратковременным похолоданием, а затем опять ходищь в рубашке до бабьего лета. В конце сентября приходит пора надевать пиджак или куртку, а потом как даванут холода, и на октябрьские праздники уже вполне может быть и -15°. Зимы очень холодные, особенно они мне помнятся такими вначале. При -25° детишкам большая радость — отменяются занятия в младших классах школ, при -31° актируются дни у строителей, и такое тоже за зиму обычно случается. В первую зиму я застал однажды температуру -43°, и это для меня, хохла, было ужасно. Помню, сплюнул на стену, а слюна отскочила от нее уже ледышкой. С обеденного перерыва из столовой, до которой было метров 200, прибежал, а Парфенов командует: «Три щеки шарфиком!» Глянул в зеркало, а они уже белые.

Но ничего, привыкнуть можно, хотя я и шутил, что привычка к сибирским морозам означает привычку зимой тепло одеваться.

На такой равнине, само собой, бывают и ураганы, причем такие, что ветром сносит человека, на ветер можно лечь. Вначале я застал пыльные бури, но потом агротехника сделала свое дело, и их больше не было. Между прочим, я не помню какого-либо значительного ущерба от ураганов, надо думать, проектанты и строители их возможность всегда учитывали и строили все достаточно прочно.

Надо сказать, что гораздо более неприятными были комары, но они меня донимали и на Украине — чем-то я им по вкусу. Недавно ехал как-то в поезде с тюменцами, посетовали на это обстоятельство, и они мне заявили, что комары особенно донимают в первые 20 лет жизни в этой местности, а потом отстают. Не знаю, действительно к концу моей жизни в Ермаке они как будто мне не мешали, но не могу твердо сказать, что это комары ко мне привыкли, возможно, это я к ним привык.

Из-за такого резкого климата я по-иному взглянул на то, что называют культурой, и стал с большим уважением относиться к работникам сельского хозяйства, а особенно к казахам, поскольку именно казахские колхозы пасли скот и зимой. Представьте: на улице страшный колотун, клацая зубами добегаешь вечером от остановки до общежития, а там в областной газете «Звезда Прииртышья» читаешь в отделе происшествий, что в одном из колхозов чабан, пасший на тебеневке[1] овец, поручил посмотреть за отарой своему 12-летнему брату, чтобы куда-то на пару часов отлучиться.

Началась пурга, овцы двинулись против ветра, парень за ними, чабан, не найдя отару и брата на прежнем месте, поднял тревогу, с павлодарского аэропорта поднялись вертолеты, но из-за пурги отару найти не смогли. Пурга стихла только через двое суток, отару нашли, а с ней живого и невредимого паренька — он не запаниковал, не струсил, а загнал отару в балку, сохранил ее и двое суток простоял с ней, укрываясь за овцами от ветра! Посему я и говорю, что выжить в тех условиях мог только народ очень высокой культуры.

С другой стороны, из-за жаркого лета, какую однолетнюю культуру ни посади — все вызревает и поспевает в лучшем виде. Помню, приехали к нам люксембуржцы, мы кормили их обедом, поварихи напридумывали всяких дефицитных салатов, но и поставили просто нарезанные помидоры. И люксембуржцы, попробовав, накинулись на них и еще добавки попросили. Мы понять ничего не можем, а они поясняют, что уже много лет не ели настоящих помидоров. И рассказали грустную европейскую шутку

О том, что голландцы скоро получат Нобелевскую премию за то, что, наконец, вывели такой сорт помидор, в котором уже нет ни вкуса, ни запаха. (Я, покупая в настоящее время в Москве помидоры, не могу с этим не согласиться, хотя самые вкусные помидоры я ел в детстве у дедушки в Николаевке. На вид они были невзрачные, но сажала их бабушка семенами прямо в грунт, а поливали их только дожди.)

Объективно говоря, климат на Украине, с точки зрения затрат на жизнь, конечно, лучше, но многое ли обязан определять в нашей жизни климат? Как-то уже после окончания института столкнулся со своим школьным другом Сашей Вашетко, а он как раз заканчивал санитарно-гигиенический факультет мединститута. Пожаловался ему, что меня распределили в какой-то хренов Ермак, а он высказал опасение, что его могут распределить в Одессу или в этот чертов Крым. Я крайне удивился, что он не хочет туда ехать.

— Да ты что, не понимаешь что ли, что оттуда же вся холера на Советский Союз идет! Как там санитарному врачу работать?! Замаешься каждый день из всех колодцев и источников пробы брать. А если пропустишь холеру? Посадят ведь!

(Лет через 20 я случайно встретил Саню в Днепропетровске на улице. Он был подполковник, служил в Афгане, защищал 40-ю Армию от гепатита.)

Так что климат в Ермаке никак не способствовал тому, чтобы хохол остался там жить, но и не препятствовал этому. Климат как климат, нормальный.

Конечно, сгоряча мне город Ермак сильно не понравился, он был неказистым и не слишком обремененным разными там архитектурными излишествами. Однако прошло очень немного времени, и до меня стало доходить, что это очень прекрасный город для того, чтобы в нем жить, а не для того, чтобы им любоваться. Я ведь, напомню, приехал через 11 лет после приезда в Ермак Друинского, а Друинский ведь не просто жил в Ермаке, а работал. Посему я попал уже в весьма благоустроенный городок, более того, как это ни парадоксально звучит, попал в условия гораздо более благоустроенные, чем в Днепропетровске.

Там я жил в частном доме, построенном в 1949 году отцом. Водопровод у нас был, но без канализации, и водопроводом исчерпывались все удобства. Уборная была во дворе, мыться же приходилось либо в бане, либо в корыте. Телефона на нашей улице ни у кого не было, и если он требовался, то нужно было бежать метров 300 к ближайшему автомату. Готовили на газе из баллонов, но зимой топили печь углем. Причем я не был исключением. Среди нашей четверки студенческих друзей только Кретов жил в благоустроенной квартире, а Шпанский и Бобров жили точно так же, как и я. Днепропетровск в те годы тоже, конечно, расстраивался, но масса людей жила в условиях, достаточно скромных по количеству удобств.

Часть города, которая так и называлась «Старый Ермак», состояла из домов индивидуальной застройки самых разных типов, включая казахские землянки, т. е. глинобитные дома с плоской земляной (точнее — глиняной) крышей и с полом примерно на метр ниже уровня земли. Выглядели они, конечно, скверно, но, как я понимаю, летом в них было прохладно, а зимой они требовали минимум топлива на обогрев. А в степи топливо — это проблема.

Новая часть города со стороны Павлодара тоже начиналась несколькими десятками домов индивидуальной застройки, но уже более современного типа, этот район неофициально назывался «Вор-городок», видимо, с намеком на способ приобретения стройматериалов. Надо сказать, что на индивидуальное строительство людей подвигает либо уж очень большая тяга жить на земле, либо уж очень длительная перспектива получения квартиры. У нас в Ермаке квартиры получали сравнительно быстро, и желающих строиться индивидуально было немного. За Вор-городком была улица коттеджей на две семьи, в которых квартиры были на двух этажах. В коттеджах жило, в основном, начальство, а посему эта улица имела неофициальное название «Буржуй-городок».

Вся оставшаяся часть города застраивалась пятиэтажками с соответствующими удобствами, и в год моего приезда на улице Калинина была введена в строй первая девятиэтажка, уже с лифтами и мусоропроводом.

Поселился я в общагу на Вокзальной, 26. Это было типовое пятиэтажное общежитие, таких у завода было несколько, но в этом четвертый этаж предназначался молодым специалистам. Правда, для них этажа было много, поэтому на четвертом этаже жили и просто рабочие. На третьем жили холостые мужчины, на втором — девушки, на пятом (с отдельным входом) были комнаты для семейных, а на первом этаже были красный уголок с телевизором, библиотека, душевая, прачечная, кладовые, администрация и т. д.

На четвертом этаже комнаты были несколько разной площади, и в тех, которые побольше, обычно жили по четыре холостяка, а в тех, которые поменьше, семья молодого специалиста либо три холостяка. В конце коридора умывальник и туалет. То есть я сходу попал в условия гораздо более комфортные, чем имел дома. Более того, семейные обязаны были иметь свое постельное белье и сами его стирать, а холостякам оно выдавалось и менялось еженедельно. Оставалось в пятницу замочить трусы, майку и рубашки, а в субботу снести их в прачечную и вбросить в стиральную машину. Там же были и гладильные доски с утюгами. А поскольку комнаты холостяков ежедневно убирались техничками, то это были все хозяйственные работы на неделю. Ну разве что, если мы в охотку что-либо готовили в комнате или ели, то помыть тарелки и стаканы. Никогда в жизни я не жил столь беззаботно!

Хочешь — возьми в библиотеке книжку, завари чайку и впри-кусочку с конфетками лежи и читай — никто тебе не помешает. А хочешь — надень тапочки, сунь на всякий случай троячок в карман и иди по коридору, прислушиваясь. Голоса за дверью, заглядываешь, тебя приглашают, ты сбегал в магазин, возникает мысль сходить на второй этаж и пригласить девчонок. Теперь не хватает музыки, пошли поискать, приходит в майке хозяин проигрывателя с пластинками подмышкой и поясняет, что мы не сумеем его сами включить, посему садится с нами. Начинаются танцы, тушится свет «для интима», входит с ребенком жена хозяина проигрывателя, ее тоже сначала сажают, а пока она танцует, ребенка пересаживают с рук на руки, и вот так с ничего получается хороший вечер.

Где-то через полгода директор предложил Сашке Масленникову однокомнатную квартиру пополам с еще каким-нибудь холостяком и с идеей, что когда кто-то женится, то квартира будет ему, а холостяку дадут другую. И когда Сашка пригласил меня в соседи, я отказался, не дослушав. Во-первых, я от Масленникова, как, впрочем, и все мои друзья, сразу не был в восторге, а чем больше его узнавал, тем он нравился мне все меньше и меньше. Во-вторых, квартира — это постельное белье, шторы, масса всяких причиндалов, стирка, уборка — на кой черт это свободному человеку, отбывающему в Ермаке два года? Только и того, что девушку можно пригласить? Так я не помню, чтобы мне что-то помешало это сделать в общаге, была бы девушка. Но в общаге их на втором этаже цветник, а там бегай по городу, ищи и уговаривай. В-третьих, даже безмозглый идиот не впадет в такой маразм, чтобы сменить моего соседа по комнате Саню Мозоляка на Сашку Масленникова. И, наконец, в общаге жили все мои друзья, о которых позже расскажу, и я перестал бы себя уважать, если бы получил квартиру раньше их. От добра добра не ищут.

Между прочим, плата за проживание в общежитии была то ли 4, то ли 6 рублей в месяц, в общем, такая маленькая, что я ее и не запомнил.

Но вернемся к городу. Когда я познакомился с ним поближе, то он привел меня в восторг, и с тех пор я твердо уверен, что жить надо в маленьких городах. Ведь тут все рядом! Город по диагонали можно было пройти за 20 минут, куда ни пойдешь, на дорогу время практически не тратится. Сообщение в городе было автобусное (была мысль о троллейбусе, но так и не осуществилась). Маршрут № 3 выезжал от конечной остановки, делал в городе пяток остановок и ехал в поселок ГРЭС. Маршрут № 4 также делал в городе несколько остановок и ехал на завод. Был еще маршрут № 1, который ездил внутри города, но у меня почему-то такая уверенность, что за 22 года жизни в Ермаке я на нем никогда не ездил. Зачем, если куда угодно пешком дойдешь максимум минут за 15?

Немного продолжу тему о транспорте. В Павлодар, областной центр, автобусы ходили через 20 минут, билет стоил 73 копейки, до Павлодарского аэропорта — через час. Летом через час до Павлодарского речпорта ходила «Ракета», билет стоил, по-моему, рубль. Время в пути — около часа. Потом появился поезд «Павлодар — Ермак» из двух вагонов два раза в сутки, но я на нем ни разу не ездил. И, наконец, начал летать самолет Ан-2 в Павлодарский аэропорт, билет стоил 3 рубля, а время полета минут 10.

То, что ты живешь в глуши, совершенно не ощущалось. Встаешь в б утра, в 7-00 садишься на автобус до аэропорта, в начале одиннадцатого местного времени вылетаешь, в одиннадцать московского времени в Домодедово, в начале первого — в Минчермете. До позднего вечера крутишься в Москве, в одиннадцать вечера садишься в самолет, заснул, в семь утра местного — в Павлодаре, в начале девятого — в Ермаке. Дома не был всего сутки и при этом почти весь день пробыл в Москве! (Была у меня однажды такая командировка.)

В городе был большой, на 800 мест кинотеатр, в нем шли новинки, старые фильмы — в двух кинотеатрах поменьше. Очень большой ДК «Металлург» тоже имел примерно такой же зал со сценой, директор ДК хлеб даром не ел и всех артистов, попадавших в Павлодарскую область, к нам зазывал. Надо сказать, что поскольку зал всегда был битком набит, а это очень льстит артистам, то они, как правило, не халтурили и тоже выкладывались от души. Но, строго говоря, я не любитель таких развлечений и посещал их в качестве сопровождающего своей жены, да и за компанию с друзьями.

В городе был стадион и хоккейный корт, но, пожалуй, гордостью был 25-метровый закрытый бассейн. Потом, когда директором стал Донской, он всех ИТР (особенно меня) буквально силой заставлял ходить на плавание для укрепления здоровья. В то время я как-то услышал, что в Москве посещать бассейн можно только по блату, настолько это дефицитное развлечение. Какой блат?! У нас в Ермаке я не знал, как от посещений бассейна избавиться!

Я домосед, но понемногу пожил в достаточно большом количестве городов, и должен сказать, что не видел города более удоб

«На диком бреге Иртыша». Рая Карева, мой сын, Саша Карев и Саша Скуратович

ного для жизни, чем тогдашний Ермак. Причем все, что я описал выше, уже было к моему приезду или сдавалось в эксплуатацию в это время. Потом мы только совершенствовали город. Да, в то время Ермак был большой стройкой и, как и любая стройка, был грязноват. В мокрое время года для прогулок по нему идеальными были резиновые сапоги. Но потом расстроились, покрыли тротуары и дорожки асфальтом, и резиновые сапоги остались только для дач и рыбалки.

С трех сторон города была пустынная степь, ну очень большая. Едешь в Караганду (это примерно 400 км), а по пути три населенных пункта и изредка кое-где на горизонте еще виднеются поселки и к ним сворачивают дороги. Зимой и летом степь из себя ничего видного не представляет — заснеженная или выжженная солнцем пустынная местность. Но весной она компенсирует все своим буйным цветением величественной красоты. Сам Ермак стоит на Иртыше, река поуже, нежели Днепр в районе Днепропетровска, кроме того, берега Иртыша большей частью глинистые. Течение быстрое, входишь по грудь — валит, но все же в районе города пойма Иртыша имела массу тихих проток и достаточно песчаных кос и множество островов. Берега и острова покрывали заросли ивы, тополей, осины, шиповника и других кустов. На любителя было много ежевики. К моей радости в округе в сезон была масса грибов, причем не только степные и пойменные шампиньоны, но и грузди, свинухи, валуи. Умельцы собирали и подосиновики. Но чтобы отвести душу, надо было съездить в хвойные леса к Челдаю или к Омской области и там набрать маслят, подберезовиков с подосиновиками и даже рыжиков. Если ты получаешь удовольствие от отдыха на природе, то природы вокруг было полно и отдохнуть было где, даже если ты передвигаешься пешком или на общественном транспорте. Ну а если была машина, то тогда тебе становилось доступным очень многое — от удивительных по красоте гор и озер Баян-Аула до лесов Алтая.

Все это, конечно, способствовало жизни в Ермаке, но все же не настолько, чтобы променять Украину на Казахстан. Более существенным было другое.

По сей день считаю, что в Ермаке жили в то время самые прекрасные люди в СССР.

Но сначала по теме книги — об их национальности. В отличие от Украины и даже Москвы в глаза сразу бросилось большое количество азиатов, и сначала это было ново, непривычно. Однако я к этому привык быстрее, чем к типу красоты женщин. Дело в том, что в разных местах женщины имеют свой тип, и при первом столкновении с ними они кажутся малопривлекательными. Скажем, на Украине женщины (в среднем, что ли) не такие, как в Москве, и не такие, как в Казахстане. В СССР не такие, как в Германии или Франции (наши женщины объективно вообще вне конкуренции, а немки, на мой взгляд, гораздо красивее француженок). Но надо немного пожить в этом месте, присмотреться, и женщины твоей местности становятся самыми красивыми. Так у меня произошло и с азиатами.

Сначала непривычный тип лица бросался в глаза, а потом он отошел в сторону, и стали видны просто люди с особенностями их национальных обычаев, которые тебя мало касаются, и с достоинствами этих людей. Главной азиатской составляющей были, само собой, казахи (хотя и они очень неоднородны, и даже я обращал внимание на то, что у казахов встречаются три типа лиц: определенно монгольский, какой-то среднеазиатский и почти европейский). В городе казахов было около 10 %, на заводе казахов работало около 7 %.

Это привело к тому, что я позорно не разбирался в народах Азии. К примеру, долго считал, что Леша Хегай казах, пока кто-то с удивлением не объяснил, что он кореец. Кагэбэшника, который завел на меня дело, тоже считал казахом, пока как-то в разговоре при каком-то казахе не обругал его «чертовым казахом», на что казах возмущенно среагировал: «Какой же он казах? Он же монгол!» К моему позору, такое продолжалось все время — я считаю, что это казах, а это башкир, считаю, что это казашка, а это китаянка. Считал В.И. Акужакова казахом, а он оказался шорец. И т. д. и т. п. На предвыборном собрании в первом же ауле брякнул: «Вы, гордые потомки Чингиз-хана…», — а потом мое доверенное лицо, казах, сказал: «Ты так больше не говори. Чингиз-хан нас завоевал, как и русских. Он был нашим врагом». Натерпелся я сраму в этом вопросе, хотя это и показатель того, что вопрос-то мелкий, имел бы он какое-то значение для жизни, я бы в нем, конечно, разобрался.

В первые годы в городе можно было встретить стариков-казахов в национальных костюмах — в характерной шапке и халате. Но оригиналов у нас хватало. Был в городе то ли молдаванин, то ли гуцул, который летом ходил в шляпе, белой вышитой рубашке и белых штанах с широким красным шелковым поясом, а лоджия его квартиры была вся расписана цветами. Ну и что? Натура жителей была такова, что как бы ты ни оделся и что бы ты ни делал, но если это остальных не задевало, то тебе постыдятся сделать замечание или как-то акцентировать на этом внимание. Однажды зимой, при морозе градусов в 25, иду по улице, вдруг вижу, что у идущей мне навстречу женщины глаза вылезли на лоб и она как-то быстро шмыгнула в дверь магазина. Оборачиваюсь и вижу бегущего по дороге в сторону Иртыша мужика в кедах, тонком трико, голого по пояс, с топором в руках. Потом выяснилось, что живет в Ермаке такой оригинал, который всю зиму закаляется. (Это он бежал с топором, чтобы прорубить во льду прорубь и искупаться.) Потом встретил его в городе, спокойно идущего и уже одетого — в свитере и костюме, но без головного убора. Я на шапке уши опустил, в полушубок кутаюсь, а он идет как ни в чем не бывало, правда, весь красный, носом шмыгает и рукой сопли вытирает. Видимо, не до конца еще закалился.

Немного о национальных обычаях, впечатливших меня своей необычностью. До приезда в Ермак у меня были забавные совпадения. Как только меня селят на практике в общежитие, соседом у меня обязательно будет татарин. Кстати, татар я в упор не могу отличить от русских, порою даже по фамилии, поскольку не вижу, чем отличаются от русских такие фамилии как Акчурин или Адаманов? Так вот, селят меня в Ермаке в общежитие, и у меня сосед, само собой, татарин. Выяснил я это так. Напомню, что я был ушибленный трагической любовью, посему в первый же вечер, когда мы уже лежали в кроватях, излил соседу душу, а он вдруг берет и изливает мне свою. Оказывается, он татарин, у него оба старших брата женились на русских и он в выпускном классе страшно влюбился, причем взаимно, тоже в русскую девушку. Мать встала на дыбы, потребовав, чтобы хотя бы он женился на татарке, чтобы она могла хотя бы с одной невесткой говорить на родном языке. Он не посмел ослушаться, сказал об этом любимой, и когда уезжал учиться в Алма-Ату, то она не пришла на проводы, стесняясь, а села на велосипед и выехала далеко за село на дорогу, чтобы там в окне проезжающего автобуса в последний раз увидеть его. Он окончил институт, женился на татарке, на момент нашего с ним знакомства у него было двое детей. Он был научным сотрудником какого-то алмаатинского института и накануне приехал в Ермак в месячную командировку для каких-то замеров на нашем заводе. Поплакались мы с ним на судьбу и заснули.

Наступил выходной, и он поехал в Павлодар нанести визит родственникам. Вернулся только в понедельник с круглыми глазами, волосы дыбом. Оказывается, что в Павлодаре на улице совершенно случайно он встретил свою первую любовь. Она была замужем, но неудачно, и теперь, оказывается, одна (или с детьми, не помню) живет в этом городе. Мой сосед забыл о родственниках, поскольку старая любовь вспыхнула с прежней силой, провел все выходные с ней и теперь перестал ночевать в общаге — каждый вечер мотался в Павлодар. Перед отъездом в Алма-Ату он говорил мне совершенно убитым голосом.

— Ну кому мешали наши мусульманские законы? Ведь по ним мы можем иметь две жены! Им бы так хорошо было вместе! Они бы друг другу по хозяйству помогали…

Он был настолько подавлен этим свалившимся на него то ли горем, то ли счастьем, что я не осмелился съязвить на тему, согласны ли будут его обе предполагаемые жены делить одного мужа? Интересно, что западный человек в такой ситуации обязательно обсуждал бы вопрос, бросить ли ему жену с детьми или нет, а у этого татарина даже в мыслях такого не было. Восток — дело тонкое! Он уехал, и больше я с ним не встречался, посему и не знаю, как он выпутался из этой ситуации.

Из понятных нам обычаев я бы отметил уважение к старшим. Не то что мы, русские, старших не уважаем, но у Востока в этом отношении пример можно брать смело. Как-то я должен был лететь в Москву вместе с Есимхановым, бывшим секретарем райкома, а после развала Союза каким-то районным начальником (пусть он меня простит, но я уже этих подробностей не вспомню). Между прочим, по национальности он был бату, т. е. прямым потомком Чингиз-хана, двадцать восьмым коленом его старшего сына Джучи. Договорились мы с ним ехать в аэропорт Павлодара на моей машине, и он для начала прилично опоздал к условленному времени еще в Ермаке. А я мнительный, вечно боюсь опоздать на самолет или поезд, поэтому уже начал нервничать. Есимханов, наконец, пришел, извинился, и мы поехали, но в Павлодаре он вдруг настаивает заехать к его родителям. Мы и так едем «впритык», я нервничаю, предлагаю ему заехать на обратном пути, но он невозмутимо заявил, что на обратном пути само собой, но нужно заехать и сейчас, поскольку для него невозможно проехать мимо дома родителей и не зайти к ним. Пришлось остановиться. Не было его минут двадцать, я сидел как на иголках, но, в общем-то, по своей вине — на самолет мы успели. Интересно то, что родители Есимханова оказались русскими, точнее, это были его приемные родители, которые воспитали его после того, как он остался сиротой. Его, как я понял, это не волновало, традиции казахов требовали по отношению к старшим соблюдать подобный этикет и он его соблюдал.

Приходилось слышать от казахов и о большой власти стариков — аксакалов. «Если старики скажут, то мы сделаем», — говорили они, и, судя по всему, так оно и бывает. Но нужно сказать, что такой авторитет аксакалов зиждется не на их старости, а на том, что старики заботятся не о себе, а о детях и внуках, посему и голос их весом. Так что уважение к старшим основано на заботе старших о будущих поколениях, и если мы хотим, чтобы и у нас были такие же отношения, то наши старшие сначала обязаны доказать, что их есть за что уважать.

Что касается остальных народов, то в Ермаке были представители всех национальностей СССР, и я бы, пожалуй, смог это доказать, если бы в те годы меня интересовала национальность моих земляков. Об этом узнавал как-то попутно, поскольку родным языком у всех был русский и все вели себя одинаково. Много было немцев, поскольку их сюда выселяли с Поволжья в начале Великой Отечественной, были финны, поляки, грузины, армяне, азербайджанцы, ингуши, мордва и т. д. и т. п. Для жизни и работы это никакого значения не имело, к примеру, сейчас странно, но я совершенно не представляю, кем был по национальности Женя Лейбман при такой еврейской фамилии. Мы были в хороших отношениях, хотя он был старше меня и по годам, и по должности, мы неоднократно вместе пили, а я так и забыл его об этом спросить. Что же касается Друинского, то о том, что он еврей, я узнал сразу, но не помню от кого, потом как-то в разговоре Михаил Иосифович посетовал, что с войны пристало к нему имя Миша, хотя он по паспорту Моисей. О том, что мой товарищ Гриша Чертковер еврей, я узнал задолго до того, как мы подружились и даже познакомились по той простой причине, что Григорий хороший хирург, а город знал всех своих врачей — в маленьком городе врачи, особенно хорошие, всегда на виду. Помню, что мы с ним познакомились в плавательном бассейне — повиснув на поплавках, разделяющих дорожки, мы быстро перешли к любимой теме — ругали КПСС. Выяснилось, что наши отцы — фронтовики, мой вступил в партию под Сталинградом в начале 1943 года, и мы с Григорием решили, что тоже вступим в партию, когда немцы будут под Сталинградом. После этого уже останавливались при встрече, чтобы поболтать, а потом сдружились и семьями.

Должен вспомнить и еще одного еврея, хотя он этого и не заслуживает. Стерлось в памяти, как мы с ним познакомились, поскольку он работал на ГРЭС, а его жена стоматологом. Фамилии не помню, а звали его Леонид Ильич, это забыть трудно. Мы с моей женой еще жили в общаге, ожидая, когда освободится однокомнатная квартира, которая бы понравилась Люсе, посему гостей пока не принимали, сами же несколько раз были в гостях у Леонида Ильича и его Ирины. В целом это были приятные, умные и общительные молодые люди, даже, по-моему, на год или два младше нас. Но вот как-то Ленька хвастается, что у него такая хорошая работа, что он всю ночную смену может проспать на своем столе. Я этого никогда не понимал, по мне работа, на которой нет работы, это отвратительная работа — это бесцельное уничтожение времени своей жизни. А потом, когда я дал Леньке понять свое диссидентское, так сказать, нутро, он вдруг под большим секретом разоткровенничался. Выяснилось, что они уже подали документы на выезд из СССР, но пока об этом молчат, как я понимаю, чтобы не попасть в моральную изоляцию, поскольку для большинства людей они немедленно стали бы предателями. Я — несколько иное дело. Такое отсутствие патриотизма мне тоже было противно, но поскольку евреи выезжали в еврейское государство, то я считал, что они на это имеют право без потери чести. Ведь Израиль в те годы воевал и воевал отчаянно, и хотя Израиль боролся в целом и против СССР, но человек, собирающийся воевать за какие-то свои, пусть и неправильные, идеалы у меня вызывал (да и вызывает) уважение.

А надо сказать, что хотя у меня к тому времени были десятки, если не сотни, приятелей и знакомых евреев, но среди них не было ни одного собирающегося выехать из СССР, да и сам выезд евреев замалчивался. Посему мне было очень интересно поговорить с Ленькой и узнать подробности. И тут он признался, что ни в какой Израиль они выезжать и не думают, визу туда они оформляют для того, чтобы только выехать из СССР, а дальше в Вене они будут добиваться, чтобы им дали уехать в США. У меня на ту пору мнение о США сложилось на основе популярной тогда и чуть ли не единственной книжки «Деловая Америка», да еще запрещенного сборника (его изъяли из библиотек) «Хрущев в Америке», — это если говорить о специальной литературе и не считать художественных произведений Лондона, Генри, Твена, Драйзера, Синклера и т. д. Посему я считал, что американцы — это деловой и очень трудолюбивый народ, а посему мне было непонятно, что в США собирается делать Ленька с его мечтами о работе, на которой можно спать. Второе, что меня крайне неприятно поразило, это то, что он едет в США не по каким-то идейным соображениям, а потому, что там его ожидает большая помощь и подачки от местных евреев. («Там к каждому празднику нам будут делать дорогие подарки», — с восторгом сообщал он.) Это уже ни в какие ворота не лезло — это уже было чистой воды предательство Родины за деньги. Тем не менее мы с женой сходили к нему на проводы, поскольку я не хотел выглядеть трусом, и, собственно, мы были единственными, кто выпил с ними на прощание.

Итожа эту главку, хочу сказать, что, пожалуй, именно жизнь в Ермаке убедила меня, что нет национальностей, которые бы играли в жизни людей роль достаточную, чтобы принимать их во внимание.

Люди, по сути, делятся на две национальности: на хороших людей и на подонков. Ермак отличался тем, что в нем в подавляющем большинстве жили лица первой национальности.

Парень я был молодой и холостой, кроме этого, я не хотел ничем себя связывать в Ермаке, тем более женитьбой. Исходя из этого сам бог дал, чтобы я свел знакомства и подружился с компанией холостых парней и вместе с ними браконьерствовал в тех местах, где водится много девушек. Таких парней было очень мно-

Юра Ястребов, Надя Скуратович, Валя Ястребова, Инга Скуратович, Саша Скуратович, я и мой сын Ваня

го, тем более среди молодых специалистов. Нужных для браконьерства мест тоже хватало, и я, честно говоря, и сам до сих пор не пойму, как так случилось, что я ни с того ни с сего приблудился к женатым? Первыми моими друзьями в Ермаке были супруги Каревы и Скуратовичи. Саша Карев и Саша Скуратович были, как и я, инженерами-металлургами, и на тот момент работали плавильщиками, Рая Карева — воспитателем в детсадике, а Надя Скуратович, тоже инженер-металлург — цеховым экономистом. Жили они здесь же, в общаге, и я быстро вошел к ним в компанию. Чуть позже приехали Женя и Надя Польских с маленьким сыном Владиком и тоже быстро влились в нашу компанию. Следует сказать, что я сдружился не просто с ребятами, а с их семьями, т. е. и с женами тоже. А женщины они были красивые, по меньшей мере я их так воспринимал, но поскольку это были друзья, то я гнал из головы всякие глупые мысли и единственное, на что решался, это потискать девчонок в танце.

Особенно по душе мне было с Женькой Польских, и это при том, что у нас и характеры и интересы были разные. Он был меломан и привез с собой уйму пластинок, мне же музыка была «по барабану». Он с Надеждой начал в ДК «Металлург» заниматься бальными танцами, много лет ездил с ней на различные соревнования, на которых они часто занимали первые места. Надо сказать, что мы с женой, с Каревыми и Скуратовичами тоже попробовали в ДК освоить в совершенстве хотя бы известные танцы, но далее двух-трех занятий у нас не пошло — решили, что и так хорошо умеем. Я был домосед и десять лет не забирал из Днепропетровска оставшийся после тестя «Запорожец», а Женька почти сразу же купил сначала моторную лодку, а потом и машину. Я был сугубо городской, а Польских прекрасно чувствовал себя в лесу, четко ориентировался, показывал мне, как безопасно развести костер, как нужно устроиться на ночлег и т. д. Меня жена заставила завести дачу, и я ею сразу увлекся, а Женька впервые взял участок лет через 15. Мы были довольно разные, тем не менее, ни с кем не было так спокойно, как с ним — с Женькой хорошо было и поговорить, и помолчать.

По ходу жизни количество друзей увеличивалось, мы стали дружны с Бондаревыми, с Чертковерами, с Масловыми, с Матиссами, особенно с Харсеевыми, но это позже, а в моем решении остаться в Ермаке все же большую роль играли первые друзья.

Тут следует сказать, что я приехал в Ермак с разбитым предыдущей любовью сердцем. Страшно переживал ее неудачный исход и не мог выбросить из головы свою коварную любимую, уверенный, что не забуду ее до гроба. И довольно быстро влюбился в Людмилу Лопатину, благо ее муж Борис накануне был призван двухгодичником в армию, и она, тоже молодой специалист, работала экономистом, а жила в общаге. Но мои тщетные попытки привлечь ее внимание к себе оставались без поощрения. К моей досаде, не один я оказался такой умный. Вокруг Людмилы увивались Валентин Мельберг и Женя Примаков. И еще кто-то, с кем я не был знаком. Чего я только ни предпринимал: и оказывал усиленные знаки внимания и, наоборот, начинал демонстрировать ей холодное равнодушие — ничего не проходило! Люся постоянно выказывала ко мне только дружеское расположение, а это далеко не то, что мне было нужно. Кроме того, я мучился ревностью, так как мне казалось, что мои конкуренты более удачливы. (Лет 15 спустя Мельберг увольнялся с завода, а я принимал его должность, мы посидели, выпили, вспомнили прошлое, и он признался, что у него с Лопатиной тоже ничего не получилось. И хотя это и выглядело смешно, но мне стало как-то легче — не так обидно что ли.) Как бы то ни было, но в ходе борьбы за Лопатину у меня из головы как-то само собою выветрились все глупости, связанные с предыдущей любовью, и я совершенно перестал ее воспринимать как трагедию.

Кроме того, неудачи с Лопатиной никак не снижали моего энтузиазма по отношению к остальным девушкам — статус холостяка надо было использовать на 110 %! То, что я откровенно не обещал жениться, мне явно не помогало, хотя было и не без приятных моментов.

Отдельно вспоминаю своего соседа по комнате Сашу Мозоляка, с которым мы прожили, наверное, около 3-х лет. Сначала у меня были разные соседи, потом поселился Саня, работавший электрослесарем, потом мы с ним перешли в маленькую комнату, а наш третий сосед в ней практически не жил, так как подселился к какой-то одинокой женщине. Потом он вообще к ней съехал, а мы, уже старожилы общаги, попросили коменданта подселять к нам соседа только тогда, когда во всей общаге свободных мест не будет, посему и жили практически вдвоем. Хотя компании друзей у нас были разные, но мы с ним жили душа в душу — я не то что не помню, я даже не представляю, что могло бы послужить причиной конфликта между нами. Вредные привычки у нас совпадали — мы оба курили. Саня далеко не флегматик, но он много не болтает, зато обладает уникальным чувством юмора — ситуационным. Его шутки невозможно было пересказать, поскольку надо образно представить себе ситуацию и массу ускользающих в разговоре моментов. Давайте попробую.

Вот спускаемся мы с нашим третьим соседом в прачечную с замоченным бельем. А сосед был таким эстетом, несколько себе на уме и с заметным чувством превосходства над нами в этом вопросе. В те годы опытные хозяйки при полоскании подсинивали белое хлопчатобумажное белье, особенно постельное, чтобы оно не желтело, и для этих целей в магазинах продавался специальный темно-синий порошок — «синька». А мы все носили семейные трусы, которые были либо черного, либо темно-синего цвета и ужасно линяли. Только прикоснутся эти трусы в мокром виде к чему-то светлому, и на этом светлом остается синее пятно, которое потом замучаешься отстирывать. Посему и стирали отдельно белое, а отдельно трусы.

И вот наш сосед полощет в тазике белую рубашку, любуется качеством стирки и с видом тонкого знатока говорит:

— Эх, еще бы подсинить, и совсем было бы прекрасно.

— Да нет вопросов, — немедленно и невозмутимо реагирует Саня и бросает ему в тазик с рубашкой свои синие трусы.

Или такой случай. Летним днем возвращаемся с ним с рыбалки. Идем по берегу Иртыша, огибаем мысок, и перед нами заливчик. В нем купаются десяток ребятишек-цыганят. На берегу пасется лошадь, стоит подвода, в ней сидит цыган босиком и в рваных штанах и рубашке. Зовет детей, те дружно выбегают из воды к нему. Маленькие, совсем голые, мальчишки постарше — в рваных трусиках, девочки в рваных платьицах. Картинка вопиющей бедности. Цыган спокойно проводит по детям взглядом, как бы пересчитывая их, и вдруг ни с того ни с сего начинает на них орать. Невозмутимый Саня тут же поясняет:

— Послал купаться, думал, что хоть парочка утонет, а они все вернулись.

Я был у Саши дружкой на свадьбе, правда, Тоня была мною не совсем довольна, но отгуляли мы в столовой прекрасно, а брак их оказался прочным — что еще надо?

Мне могут сказать — подумаешь, друзья! Да их в любом месте можно завести. Это действительно так, особенно в молодости, пока люди пластичны и легко притираются друг к другу. Но мне были очень важны мои друзья, а потом и более широкий круг тех, кто меня знал, к кому я был дружески расположен. У людей есть правильный вопрос к самим себе — «что подумают люди?» Так вот я такой вопрос задаю себе довольно часто, а в те годы этими «людьми» были мои друзья, и я, поступая так или иначе, всегда думал о том, что обо мне подумают они. Мне это было важно.

К примеру, я не стал заниматься диссертацией в большей степени потому, что не видел, что это мне даст в глазах моих друзей. Не последнюю роль в том, что я остался в Ермаке, играло и то, что они приехали туда навсегда, и быть возле них временным было как-то несерьезно. Потом завод стал плохо работать, многие уезжали, но мои друзья оставались, и в это время мой отъезд выглядел бы как дезертирство. Не могу толком сформулировать, но я в своем мнении очень независим от людей и для меня уже давно нет никаких авторитетов, но в вопросе «что люди скажут» я как-то зависим от тех, кого считаю «своими». Ну да ладно об этом.

Тогдашний директор Топильский выписал из Челябинска на завод в техотдел В.И. Шмелькова. Кем он доводился Топильскому и зачем он был нужен на заводе, было непонятно. И когда Топильский выпер из техотдела Н.В. Рукавишникова, то Шмельков занял должность начальника техотдела. Для меня в тот момент это был довольно большой начальник, но и с моего места было видно, что это совершенно пустое место, и если техотдел как-то работает, то это только благодаря А.С.Рожкову. Виктору Ивановичу Шмелькову было под 50, и он был закоренелый холостяк. В принципе неглупый, начитанный, он был каким-то не от мира сего. Людей чурался и даже в обходы по цехам шел так, чтобы ни с кем не встречаться. Зайдет на пульт печи, когда там никого нет, воровато оглянется и покрутит ручкой, немного подсаживая или приподнимая электрод. Видимо, это было ему любопытно. В памяти стоит какое-то совещание, на которое Топильский по ходу совещания вызвал начальника техотдела Шмелькова. Тот, между тем, явился вместе с Рожковым, хотя директор Рожкова не звал. Топильский задает вопрос, глядя в лицо Шмелькова, тот в это время смотрит на него, а как только Топильский замолкает, Шмельков тут же опускает голову и отвечать на вопрос начинает Рожков. Снова задается вопрос, снова у Шмелькова падает голова, а отвечает Рожков. И это длилось довольно долго, пока не выяснились все обстоятельства дела, при этом Шмельков не обмолвился ни одним словом, пока Топильский не отпустил их, удовлетворившись «информацией, полученной от начальника техотдела», который так ни разу рта и не открыл.

Так вот, как-то летом после работы мы с начальником ЦЗЛ Николаем Павловичем Меликаевым гуляли по городу, выпили бутылочку портвейна, и Николая Павловича обуял припадок товарищеского долга.

— Слушай, Шмельков уже дней пять как болеет, сидит, наверное, дома один как собака, никто его не навестит. Давай к нему сходим.

Почему нет? Взяли мы еще 0,75 портвейна, в обиходе — «огнетушитель», и пошли. Дом, в котором Шмельков жил, знали, расспросили, где его квартира, поднялись на этаж, звоним. Какой-то шорох слышим, но дверь не открывается. Звоним, звоним — не открывается. Ну Меликаев прислонился к двери спиной и начал лупить в нее каблуком. Наконец щелкнул замок, и дверь приоткрылась на ладонь, в щель выглянул Виктор Иванович.

— Здравствуй, Виктор Иванович, — радостно поприветствовал Меликаев, — как твое здоровье?

— Спасибо, хорошо.

— А мы пришли тебя навестить.

— Спасибо, хорошо, — но дверь не открывает.

Тут Меликаев, хоть он и маленький был, надавил плечом, и мы ввалились в квартиру к явному неудовольствию Шмелькова. Сразу стало понятно, почему он не хотел нас впускать, — именно так и обязана выглядеть берлога. Однокомнатная квартира, видимо, не убиралась с момента заселения, поскольку на полу явственно виднелись протоптанные в пыли тропинки. Одна вела в комнату к дивану, застеленному постелью, у которой простыни И наволочки уже имели не просто серый цвет, а цвет земли. Еще в комнате был стул и круглый стол. На столе высился Монблан из газет, свежие Шмельков клал сверху, они сползали, поэтому на полу вокруг стола тоже лежали газеты. Штор не было, нижние газеты уже выцвели до архивной желтизны. Обстановка завершалась стулом, а небольшая часть стола была свободной, видимо, здесь Виктор Иванович ел. Здесь стояла консервная банка, также с монбланом окурков, которые также лежали и на столе вокруг нее.

Нам стало неудобно, но деваться уже было некуда. Меликаев сел на стул и потребовал стаканы, мне пришлось сесть на диван. На кухне послышался шум воды — Шмельков мыл посуду, затем он явился с кружкой, граненым стаканом и чашкой, видимо, одним махом опустошил весь свой посудный запас. Раздал нам емкости, а сам остался стоять, Меликаев разливал и уговаривал его сесть на диван, но Шмельков упорно стоял, всем своим видом показывая, что он ждет, когда мы уберемся. Пришлось срочно выпить и попрощаться. Вышли на улицу, и Меликаев назидательно изрек:

— Женись, Юрка, а то и ты таким будешь!

Я, конечно, не боялся стать таким, но дело двигалось в направлении, указанном Меликаевым.

Тут ведь с кем поведешься, от того и наберешься, а я повелся с женатыми. Карев и Скуратович быстро получили квартиры, теперь я ходил к ним домой на праздники и сабантуйчики. Потом квартиру дали Женьке, мы по-прежнему собирались вместе, вместе ездили на Иртыш, отдыхали, ходили в кино, я помогал в ремонте квартир, помнится, Женьке клал стенку в подвале, вместе с Раей клеил обои — везде был свой. У Скуратовичей родилась Инга, у Польских крутился под ногами Владька, и что-то мне вдруг стало скучно. Стало казаться, что в этой холостяцкой жизни нет ничего интересного, что-то захотелось мне самому получить квартиру и самому сделать в ней ремонт, но, по большому счету, захотелось и мне иметь детей. В кино люди сначала влюбляются, а потом думают о женитьбе, а у меня все не как у людей — мне сначала захотелось жениться, а уж потом моя Судьба, которая до сих пор все делала мне наперекор, быстренько подсуетилась.

Началось все невинно. Моя однокурсница Полина сообщила мне, что известная мне Люся, поступив в аспирантуру Днепропетровского металлургического, нуждается в прописке в Днепропетровске, и попросила прописать ее у моих родителей. Я их попросил, ее прописали, Люся написала мне письмо с благодарностью. Я-то, конечно, помнил, что она мне дала отлуп на втором курсе, но письмо было хорошее, я ответил, она ответила и мы затеяли ничего не значащую переписку. Тем не менее, отправляясь в отпуск, я уже очень хотел с нею встретиться и в конце концов встретился раз, два, три, и все это выглядело уже не так, и как-то сердце билось по-другому, и мысли появились какие-то не те (или не только те).

Я вернулся в Ермак с чувством, что я жених. Я прекратил встречи с девушками — они все вдруг стали для меня какими-то далекими, меньше стал ходить на всякие гуляния, по вечерам в основном читал и, главное, все время или писал ей письма, или ждал их. В отпуск 1975 года я ехал с твердым намерением жениться, что и сделал к концу отпуска, провел с молодой женой 5 дней и вернулся в Ермак, а она осталась заканчивать аспирантуру. В 1976 году она получила распределение в Павлодар, я ее привез в Ермак, в 1977 году у нас родился сын Ваня, и все стало у меня как у людей. Люся легко вошла в компанию моих друзей, и стали мы дружить уже семьями.

Не спорю, что и в любом другом месте можно было бы найти таких же друзей, да ведь они у нас и были на той же Украине. Но так уж случилось, что появились у меня друзья в Ермаке и были они мне дороги.

Но дело не только в них.

Надо сказать, что я впервые попал не только в среду казахов (которая, честно говоря, из-за их незначительной численности не ощущалась), но и в среду собственно русских — великороссов. И русские сразу же поразили меня своим хамством. Дело в том, что на Украине принято к незнакомым или малознакомым людям обращаться на «вы», а тут все «тыкают». Скажем, в автобусе какой-нибудь парень, даже явно младше меня: «Ты выходишь?» Сначала я на это остро реагировал, поскольку считал, что меня хотят оскорбить. Однако несколько позже до меня дошло, что все наоборот, что это тыкание является формой доверия к тебе — признание в тебе своего, а не чужого человека. (При ругани, конечно, тоже тыкают, но там уже контекст указывает на оскорбление.) Соответственно, и я стал тыкать всем, к кому испытывал доверие, и в результате почувствовал себя значительно комфортнее. Исключение составляли люди уж явно старше меня, да и то — малознакомые, а если я и их хорошо знаю, то тоже на «ты», но с обращением по имени-отчеству или просто по отчеству. Интересно, что я так и не смог избавиться от своего хохлацкого акцента, а теперь не могу избавиться от «тыкания». Сейчас меня в этом вопросе — все же я старше многих, к кому обращаюсь на «ты», — как-то оправдывает возраст, а раньше на Украине это вызывало неприятную реакцию тамошних жителей. Ну и естественно на «вы» обращаешься к лицам официальным или в случае, если сам не желаешь покидать свой официальный статус и переходить на товарищеские отношения. Иными словами, я понял, что это кацапское тыкание не признак хамского бескультурья, а наоборот, признак культуры определенного типа общества, и это очень хорошее общество.

Что значит оставить родину и переселиться в новое место? Это прежде всего страшно, поверьте мне. На старой родине у тебя родственники, друзья, знакомые, и ими ты защищен, а на новом месте ты беззащитен — ты одиночка. И на переезд надо решиться. И вот, вспоминая Ермак, я уверен: особый микроклимат того общества обязан был своим возникновением тому, что подавляющая масса моих ермаковских земляков была по духу пионерами, первопроходцами — людьми, подавившими в себе страх неизвестного и нашедшими в себе мужество переселиться.

А что такое страх? Это основа любого рабства, и чем по более мелким поводам страх, тем больше ты раб. Сегодня, по опыту своей последней профессии главного редактора газеты, перебирая тысячи различных жизненных случаев, я просто поражаюсь, на какие подлости способны были люди в угоду начальству, единственно ради страха потерять работу. И, главное, где?! В СССР! В стране, в которой работы было навалом! Чего бояться? В Ермаке я впервые услышал поговорку: «Шея есть — хомут найдется!» — и это был девиз очень многих. В те годы у нас в Ермаке не так уж много людей стали бы терпеть самодурство начальника из-за страха потерять работу. «Не знаю, найдешь ли ты себе такого работника, как я, а я и любую работу освою, и на любом месте приживусь, и начальника себе найду получше тебя!» — так мысленно могли ответить на хамство начальства почти все, и (потом я об этом расскажу) многие отвечали так и вслух.

Причем даже и начальство могло быть ни при чем. Был у меня сосед по площадке Саша Корнилов. Плавильщик, бригадир, очень большая зарплата. Вдруг заочно оканчивает какой-то техникум и становится ихтиологом. Плюет на зарплату, уходит на ГРЭС, там создает прудовое хозяйство, разводит карпов и форель. Ему это по душе, ему это нравится, ну чего ради он из-за каких-то паршивых денег будет портить себе жизнь металлургией — занятием, которое не вызывает у него особого интереса? Он же свободный человек, а не раб.

Но свободные люди — это не значит одинокие, и в Ермаке люди тянулись друг к другу, но это была тяга свободных людей, а она требовала особых понятий и обычаев, резко отличных от понятий и обычаев людей запада СССР.

Главным у тогдашних ермаковцев было то, что каждый человек в глазах других людей был значимым сам по себе, а не своими какими-то возможностями. Попробую пояснить это такими примерами.

У нас было множество друзей, приятелей или просто хороших знакомых, или просто знакомых во всех слоях и сферах жизни города. А ведь по тем или иным позициям бывал дефицит, и можно было бы попросить достать то или иное барахло у своих приятелей из торговли. Просили, но только в крайних случаях, просто просить не то что стеснялись, а боялись — а вдруг эти наши друзья подумают, что мы дружим с ними не потому, что они хорошие люди, что они нам по душе, а из-за их возможностей! Для нас, ермаковцев, не видеть в нас человека было очень большим оскорблением. Если говорить в общем, то никакого намека на корыстность в наших отношениях не могло быть. Помогали друг другу не потому, что взамен можно что-то получить, а только и исключительно потому, что среди друзей и даже земляков принято друг другу помогать. Вот, к примеру, очень удививший меня, человека еще с «западным» менталитетом, случай.

Люся была первый раз беременна, я за нее волновался, и мне захотелось иметь дома телефон. Телефонная станция города всех желающих обеспечить не могла и вводимые мощности распределяла по спискам, которые представляли предприятия города, а те, само собой, обеспечивали в первую очередь оперативных работников предприятий — тех, кому по профессии и должности надо и в свободное время звонить на предприятие. Я в то время к таким работникам не имел ни малейшего отношения, и телефон мне не полагался. Знал, конечно, что ничего не выйдет, но все же пошел к директору завода Топильскому с просьбой включить меня в телефонный список завода, вышел от него, зашел в диспетчерскую и, естественно, матерюсь, поскольку получил от Топильского не просто отказ, а, по его обыкновению, отказ в цинично хамской форме. А в диспетчерской в это время был заводской связист, может, Виктор Крохмаль — уже не вспомню. Он мне и советует сходить непосредственно к начальнику телефонного узла города. Но кто я тому, чтобы он ради меня становился под риск получить нагоняй за установку телефона не по списку?

Однако как-то в будний день иду мимо городского узла связи и дай, думаю, зайду — чем я рискую? Начальник, молодой казах, довольно приветливо меня принял, я пояснил, что жду первого ребенка, волнуюсь, хотел бы иметь телефон. Он, естественно, спросил, могу ли я принести ходатайство от директора завода, я, естественно, высказался, какая это собака, он, как городской житель, многое, конечно, о нашем заводе знал. Развел руками — при сдаче новых номеров лично секретарь горкома следит за тем, кому их выдают, посему включить меня в список нельзя. Я это и так понимал, мы немного поболтали, я извинился и собрался уходить, но он вдруг предложил «на всякий случай» написать на его имя заявление. Я написал, ни на что не рассчитывая, и ушел. Недели через три в почтовом ящике извещение — придти на телефонный узел оформить установку телефона. Я уже был «ученый», т. е. знал, что ни в коем случае нельзя «благодарить» начальника телефонного узла — оскорблю. К своему стыду, я не только не могу вспомнить, как его правильно звали, но и не помню, смог ли я так же дружески помочь ему когда-нибудь после. Жаль, если так и не пришлось.

Попробую объяснить, что значит оскорбить благодарностью, на примере своей дачи. Я категорически не хотел ее иметь, поскольку был уверен, что всегда заработаю на любые и в любом количестве овощи с базара, а посему тратить время на ковыряние в земле считал глупостью. Но в нашей семье я был не единственный хохол, у меня и жена была хохлушка, да плюс девушка с села. Осенью она выставляет на подоконник дозревать на семена купленные на базаре лучшие по виду и вкусу помидоры. Я ей авторитетно заявляю, чтобы она этими глупостями не занималась, поскольку брать дачный участок все равно не буду. Однако вижу, что в доме там и сям начинают появляться пакетики с купленными семенами, а ранней весной на подоконнике появляются коробочки и баночки с землей — Люся начала выращивать рассаду. Мои разъяснения глупой женщине, что она беременна, что я не собираюсь брать пример с Брежнева и поднимать здесь целину, что с рождением ребенка у нас будет уйма дел и без дачи, в конце концов приводят к тому, что как-то в мае я прихожу с работы домой и вижу на столе «Книжку садовода» на мое имя с квитанцией оплаты садового участка (по-моему, рублей 16) — жена-таки купила дачу! Все мои доводы пошли прахом, надо было срочно ехать выбирать участок, поскольку добрые люди уже вскопали свои наделы, а я еще и не знаю, какой мой.

Долго ходили с женой и председателем по садоводческому товариществу от одного пустующего участка к другому. Мне нравились те, у которых уже есть три забора, построенных соседями,

Моя жена Люся за несколько дней до первых родов

и мне останется достроить один лицевой, двадцатиметровый. Но Люся подозрительно ковыряла землю, и мы шли дальше. Наконец, председатель садоводческого товарищества привел нас к участку, самому поганому, с моей точки зрения, — мало того, что он весь зарос пыреем (а с корнями этой травки мне уже приходилось иметь дело), мало того, что он был крайний у переулка, т. е. вообще не имел одного соседа, мало того, что и второго соседа тоже не было, и мне надо было строить три забора в 70 м длиной, так еще и автомобили, спрямляя путь, накатали по диагонали участка дорогу. Но Люся именно тут топнула по участку ножкой и сказала: «Этот!» Потом этот участок доставил нам уйму удовольствия, но это было потом, а сейчас я оказался лицом к лицу с огромным объемом работ, которые надо было выполнить в очень сжатые сроки — в таких ситуациях на вопрос: «Когда это надо сделать?» — отвечают: «Вчера».

Люся свое дело сделала — участок выбрала, и я отправил ее домой, оставшись один на один со своей работой, а ведь у меня на тот момент даже лопаты еще не было. Но вдалеке слышался гул тракторного движка, я пошел в ту сторону и вскоре нашел «Белорусь» с навесным плугом, пахавший очередной участок. Я выстоял очередь к нему, переходя с нею от одного участка к очередному, и, наконец, пригнал трактор на свой. Уже темнело. Тракторист сделал пробную борозду, вылез из кабины, посмотрел землю и начал регулировать плуг. Я встревожился: «Что, тонкий слой чернозема?» «Нет, — успокоил тракторист, — наоборот, я увеличиваю глубину вспашки. Земля очень хорошая». Ну, думаю, молодец жена, хоть тут все в порядке.

Утром приезжаю на работу и хвастаюсь Меликаеву, что теперь и я дачник, и даже вчера вечером вспахал свой участок. «Так чего же ты здесь? — удивился Николай Павлович. — Бери отгул и беги немедленно бороновать его. Если не сделаешь это к обеду, то пласты земли засохнут, и ты их потом кувалдой будешь бить». Спустился к слесарям экспериментального участка и обрисовал им ситуацию. Они отложили дела и мигом стали меня снаряжать. Взяли в кладовой лопаты, заточили их, насадили ручки, а я в это время делал себе грабли, поскольку стало понятно, что покупными граблями на такой земле делать нечего. (Я отрезал полметра трубы на три четверти дюйма, вдоль нее просверлил насквозь штук 12 отверстий 5,9 мм, нарубил зубья грабель из 6-мм серебрянки (проволоки, из которой вьют пружины), заточил их и запрессовал в отверстия. Затем сварщик сверху их обварил. При такой конструкции усилия на сварной шов не передавались, и у меня эти грабли никогда не ломались.) Через час, снабженный штыковой и совковой лопатами, а также мощными граблями своей конструкции, я через дыру в заборе (так было короче, да и охрану просить не надо) поспешил начать свои первые самостоятельные сельскохозяйственные работы на Целине.

Бороновал до вечера, язык был до пояса, но все же куски дороги в некоторых местах измельчить не смог — успели засохнуть. Тем не менее, подготовленной земли хватало для всего, вернее, для любых грандиозных планов моей жены. Теперь уже можно было не спеша, но быстро делать остальные работы, очередность которых очевидно просматривалась: забор, бак для воды, разводка воды по участку, туалет и какое-нибудь укрытие от солнца с будкой для инструмента.

Металлургическая лаборатория, в которой я работал, в те годы располагалась в заводоуправлении, а на моем этаже в торце коридора собирались курильщики, я, само собой, с ними быстро познакомился, а поскольку любил травить анекдоты, то сразу приобрел много приятелей.

— Где взять штакетник для забора? — спрашиваю я их.

— А зачем он тебе? — вопросом на вопрос ответил Володя Шлыков, тогда просто инженер отдела снабжения. — Ты что, любоваться своим забором будешь? Он тебе нужен, чтобы коровы на участок не забрели и не пожрали то, что ты посадишь. А коровам все равно, из чего ты сделаешь забор. Кроме того, штакетник — это кондиционная древесина, следовательно, дорогая. А ты в ремстройцехе выпиши срезки (рейка, получаемая при обрезке доски с торцов), они стоят всего 2,40 за куб, и тебе два куба с головой хватит.

— А трубы или уголок на стойки?

— Зачем тебе трубы? — продолжил Шлыков. — Их нужно вкапывать, а у тебя, небось, чернозема сантиметров 20, а дальше глина. Кроме того, ты, даже выкопав глубокие ямки, потом землю в них не утрамбуешь, а подует ветер, и под его напором забор начнет валить твои стойки, и будешь ты свой забор каждый год ровнять. Тебе нужна эта работа? Возьми прожиговое железо (прутья 20 мм диаметром — Ю.М.), нарежь на куски в 1,5 метра и вбей их кувалдой. Они будут мертво стоять, а от порывов ветра они будут упруго изгибаться и вновь возвращаться в вертикальное положение.

— Понятно. Но доски-то ведь все равно нужны, чтобы туалет и будку под инструмент построить.

— Да дались тебе эти доски! — удивился Петя Карпов, работавший инженером в отделе оборудования. — Они же дорогие. Выпиши у нас в отделе два куба ящиков от оборудования. Они стоят 6 рублей за куб, а там такой лесоматериал, что дом можно строить.

— А бак для воды? — тут надо пояснить, что с подачей воды на дачи весной опаздывали, и дачники в эти баки с осени делали запасы воды, чтобы поливать рассаду весной, пока не подадут воду в магистральные водоводы. Однако надо сказать, что хотя я бак и поставил и воду в нем держал, но не помню, чтобы пользовался баком по назначению. (Мы в нем купались.) В мое время воду на дачи уже подавали вовремя.

— Выпиши у нас 100 кг листовой стали, и пусть тебе в экспериментальном сварят бак, — сказал Шлыков.

— Не надо, — сказал Вадим Храпон, заместитель начальника отдела сбыта. — Стали — да, немного выпиши, но походи по складу металлолома и подбери себе подходящий бак, а по пропуску на сталь вывезешь его с завода. Так будет быстрее и дешевле.

Мы со Шлыковым и Карповым зашли ко мне в лабораторию, они рассказали мне, как написать заявления, забрали их, подписали сами у соответствующих замов директора и принесли мне уже готовые документы для оплаты. Я оплатил в кассе завода все, что мне посоветовали, и в ближайший выходной построил сам, без помощников (я их не люблю или, вернее, мне с ними неудобно работать) все 70 м забора, а дней через 10 у меня был совершенно готовый к эксплуатации участок с аккуратно штабелированным прекрасным пиломатериалом для строительства и баком примерно на 2х3 воды. Стоило это мне все рублей 40, и, кстати, это и были все мои капитальные затраты на дачу. Потом я покупал только выходившие из строя поливочные шланги и садовый инструмент.

От строительства домика я отказался, а завезенным кирпичом выложил дорожку и площадку под навесом. Дело в том, что если даже и не повезет с ближайшим автобусом, то до дому от дачи добираться пешком было минут 30, а на велосипеде — 20. Ну и зачем кормить на даче комаров, если можно было вернуться домой, принять душ и комфортно ночевать? А если на даче не ночевать, то зачем там домик? Я построил туалет, просторную будку для инструментов, сменной одежды и всякой всячины, сделал навес, под ним сколотил стол и лавочки, оплел это хмелем и виноградом и получил место, где можно спрятаться от жары и попить, скажем так, чайку с друзьями, пришедшими помочь вскопать участок.

Но дело не в этом. Самым главным для дачи была внутренняя разводка воды, поскольку без полива в нашем районе ничего путного не растет. Отвод от магистральной трубы на мой участок был, правда, он был заварен. Тут проблем не было: я принес инструмент, обрезал ножовкой место заварки, нарезал новую резьбу и поставил входной кран. Но теперь к нему нужно было присоединить трубы внутренней разводки, а трубы на заводе выписывали не всегда, поскольку их и для производства не всегда хватало. Я снова обратился за помощью к Володе Шлыкову.

— Зачем тебе трубы? С ними же очень неудобно. Они лежат на земле мертво, под ними не вскопаешь и толком не прополешь, и в этих местах вечно растут сорняки. Стальные трубы прогибаются, на зиму в прогибах остается вода, трубы размерзаются, весной их надо подваривать — с ними одна морока! Возьми армированного шланга метров 20, разрежь его в нескольких местах и соедини тройниками с краном и соском для легкого поливочного шланга. Вот этим шлангом и сделай магистраль вдоль участка.

При вскопке этот центральный шланг можно легко отодвинуть, а на зиму его смотать и вывезти с дачи.

Идея действительно была прекрасной, и у меня на даче этот шланг для внутренней разводки служил лет 20 минимум, а может и сейчас служит, но где его было взять? В магазинах такие шланги не продавались, а на заводе их выписка была запрещена. Володя мне и говорит:

— Пусть кладовщица экспериментального выпишет у нас в отделе снабжения эти 20 метров и спишет шланг на производство экспериментального, а ты заберешь этот шланг на дачу.

Нина Лимонова, наша кладовщица, быстро оформила документы и отдала их мне, чтобы я сам получил шланг на складе, но оказалось, что этот склад не на заводе, а где-то на окраине города. Я пошел к Шлыкову узнать, где он находится. Володя удивился диаметру шланга (я ошибся при замере — замерил наружный диаметр, а нужно было внутренний).

— Ты же его не донесешь до автобуса, ведь эти твои 20 метров весят килограмм 40. Слушай, где твоя дача? Давай мне документы, а я на нашем «пирожке» буду по складам ездить, заберу и его, а после сам заскочу на дачи и сброшу его тебе на участок.

Так он и сделал. Прихожу после работы на свою дачу, а там уже лежит бухта новенького толстенного шланга. Нет смысла дурачком прикидываться — Володя Шлыков украл для меня этот шланг, решив этим мою самую большую дачную проблему. Я — человек с запада, воровством меня не удивишь, но по «западным» понятиям я обязан был Шлыкова отблагодарить. В Днепропетровске за такое я обязан был бы материализовать свою благодарность, и в Ермаке я попробовал сделать то же самое. Я купил бутылку коньяка, принес на работу, а в конце дня зашел в отдел снабжения

— Володя, а у меня есть бутылочка коньячка. Как ты насчет того, чтобы «вздрогнуть» по «джус грамм»?

— С удовольствием, — мы двинулись по коридору к моей комнате, — а что у тебя случилось? Не день рождения, случайно?

— Да нет, — не подумавши брякнул я, — просто ты же мне шланг сделал, вот я купил бутылку по этому поводу.

Шлыков остановился, покраснел и зло выплюнул:

— Я тебе как другу его сделал, а ты решил, что я за бутылку?! Не буду с тобой пить! — он развернулся и пошел обратно. Я бросился за ним, извиняясь, но без толку — Шлыков категорически отказался пить со мною этот коньяк. Потом мы помирились, но я этот урок запомнил: благодарность и дружеские отношения — это нечто большее, нежели барахло, и предлагая другу в благодарность барахло, ты легко можешь нанести обиду вместо благодарности. Друзья оказывают друг другу помощь потому, что они друзья. Да, после того, как тебе помогли, можно и даже нужно с друзьями выпить, но только как с друзьями, а не за то, что они тебе помогли, иначе это уже, скажем, грузчики, а не друзья, какие-то деляги, а не приятели.

Это было по-русски, мне это чертовски нравилось, конечно, я и сам старался быть таким, но наши ермаковские обычаи и понятия меня все время удивляли. Вот несколько примеров, которые вспомнились.

Забираю жену с сыном из роддома. По днепропетровским понятиям акушерку, вынесшую отцу ребенка, отец обязан отблагодарить материально, по-моему, даже деньги можно или нужно дать. И я расспрашиваю, что у нас в Ермаке можно дать акушерам? Мне отвечают — ничего, за исключением цветов и конфет, поскольку вся больница ходит в родильное отделение чай пить. Но, может, хотя бы бутылку? Нельзя! Но я мнительный, и думаю, что вот зажилю подарок, а потом с сыном что-нибудь случится… Короче, купил я бутылку коньяка и килограмма два самых дорогих шоколадных конфет, свернул из газеты большой кулек, сунул в него бутылку горлышком вниз, а вокруг и сверху засыпал конфеты — бутылка скрылась из виду и не чувствовалась на ощупь. Так и отдал медсестре, вынесшей мне Ивана. Номер удался без скандала.

В однокомнатной квартире у нас была газовая плита на две конфорки, и вдруг как-то сразу на них перестал подаваться газ. Я снял ручки вентилей, попробовал вынуть пробки кранов — не поддаются! Взял плоскогубцы — начали конструкции плиты прогибаться. Я засомневался — никогда газовых кранов не разбирал, а вдруг они как-то так устроены, что я их сейчас сломаю? Хотя входной кран газа на всю плиту я и перекрыл, но ломать плиту все же не хотелось. Я звоню по «04», говорю, в чем дело. Там отвечают, чтобы я ничего не трогал, а они, как только слесарь вернется с вызова, его ко мне пошлют. Не прошло и пяти минут — звонок в дверь. Открываю — на пороге девчушка лет 19 с большим чемоданом. Сказала: «Здрасьте», — и решительно двинулась в квартиру. Я на всякий случай загородил ей проход.

— Вы куда?

— Сюда.

— Зачем?

— Я слесарь горгаза.

Моя семья

Я поразился, поскольку в моем представлении слесаря должны иметь другой вид, но, естественно, впустил девчушку. Она на кухне открывает чемодан, а там на дне плоскогубцы, отвертка и баночка со смазкой. Берет плоскогубцы и решительно выдергивает пробки кранов. Проходы в них оказались забиты застаревшей смазкой, она их быстро прочищает, снова смазывает и насаживает на место. Проверила работу плиты, закрыла чемодан, и я опять делаю глупость. Дело в том, что по понятиям запада Советского Союза все слесари, обслуживающие квартиры, обязательно берут «на бутылку». Думаю, что каждая третья юмореска тогдашних сатириков была посвящена этой теме. Ну, я и предлагаю девушке три рубля — «на бутылку». Как она на меня взглянула! Выскочила, не прощаясь, и хлопнула дверью!

Мы с Люсей — младшие дети, опыта обращения с младенцами не имели ни малейшего. А тут ребенок! Начинает плакать — душа болит, а чего ему надо — не поймешь. Как-то сын ревет и ревет, Уже далеко за полночь, а мы ничего сделать не можем. Ну я и не выдержал, звоню «03», объясняю, что формально не имею права к ним обращаться, но мы с женой не знаем, что делать. «Сейчас приедем», — отвечают очень спокойно. Приезжают две фельдшерицы, по возрасту еще младше нас. Осмотрели сына, поставили диагноз — животик распирают газы (Люся кормила детей грудью). Показали, что делать, сын успокоился и заснул. По идее, мы обязаны были все это знать, вызывать «Скорую» по таким случаям нельзя, но, повторю, по ермаковским понятиям фельдшерицам нужно было только сказать «спасибо» и все. А я как раз вернулся из командировки и привез несколько килограммов апельсинов. Уговорил их взять хотя бы по апельсину.

Или такой случай. Захожу в гастроном, спрашиваю в бакалейном отделе яйца, а их нет. Я чертыхнулся и пошел по другим отделам, отоварился и вышел. Вдруг сзади крик: «Мужчина, мужчина!» Оборачиваюсь и вижу, что меня зовет выскочившая на крыльцо продавщица бакалейного отдела, совершенно мне не знакомая. «Мужчина, только что яйца завезли!» Казалось бы, ну кто я ей, чтобы так хлопотать по такому пустяку? Да, в Днепропетровске или в Москве я продавщицам был никто, а в Ермаке я им был земляк, я им был свой. Ну, как такой город не любить?

Взять, к примеру, такую тему, как воровство. Какого-либо мало-мальски значительного случая воровства собственно у людей — у моих друзей и знакомых — я вообще не вспомню. Это было категорически не принято. Правда, в первые дни моей дачи бегу я мимо проходной дачного товарищества и вижу толпу — саженцы продают, а это был дефицит. Мне все же повезло, и я купил три яблоньки, сейчас же посадив их на своем участке, поскольку, напомню, была уже поздняя весна. Забора у меня еще не было, и через пару дней прихожу, а двух яблонек нет — спер-таки какой-то сукин сын, но одну все же оставил — постыдился взять все. На даче ничего не закрывалось, порой чего-то не хватало: то лопаты, то ведра. Но было ли это воровство или какой-нибудь сосед взял на время, да забыл вернуть, бог его знает.

Обычаи были такие, что входные двери квартир никогда не запирались на замок, если есть кто-то внутри, да и замки были такие примитивные, что их сегодня и не разыщешь, а двери были из двух пластин древесноволокнистого картона, наклеенных на тонкие рейки. Жить с незапирающимися дверями очень удобно: положим, ты чем-то занят, а в дверь звонят, и если она закрыта, то нужно отвлекаться и идти открывать, а при незапертой двери просто кричишь: «Заходи!» — и всех хлопот. Друзья и соседи и звонили редко — заходили сразу. Как-то днем что-то возникло у нас с женой романтическое настроение, а кровать у нас была такая квадратная, широкая, ну мы и плюхнулись на нее. Вдруг на пороге спальни возникает Люба Тишкина.

— Ой, я не вовремя!

— Люба, ну ты могла же позвонить в дверь прежде чем войти?!

— А вы могли дверь запереть прежде чем таким делом заниматься?

Долго потом со смехом этот случай вспоминали.

Потом, уже после «перестройки» и развала Союза, когда все охренели в вожделении украсть, началось воровство и у нас, стали и мы и железные двери ставить, и хитрые замки. Как-то в начале 90-х обворовали Чертковеров, слух об этом немедленно распространился по городу. Шутка ли: Григорий был заведующим травмотологическим отделением, а Татьяна — родильным, более 20 лет работали в городской больнице — кто их не знал? Даже местный криминалитет встревожился (ведь в начале строительства завода его строили и зэки, кое-кто из них после отбытия срока оседал в городе). Передавали подслушанный в автобусе разговор двух мужиков, наверное, с уголовным прошлым: «Какие-то «залетные» доктора обворовали, а нас менты теперь на уши поставят!» Обворовали Чертковеров утром, когда они ушли на работу. Через день или два звонит Григорию какая-то бывшая пациентка, сообщает, что услыхала о краже и есть у нее подозрение. У них в подъезде живет одинокая разведенная женщина не очень строгого поведения, а недавно к ней поселились двое парней. И в то утро, когда Чертковеров обворовали, эта пациентка видела, как эти парни входили в подъезд с большой сумкой (а у Григория воры взяли видеомагнитофон, кое-что из одежды и обуви и бутылку водки из холодильника). Гриша позвонил в милицию, немедленно приехали два опера и с Григорием поехали на квартиру подозреваемой, в которой на тот момент двери никто не открыл. Спустились к выходу из подъезда, а в это время в него заходил парень, и Григорий узнал на нем свои туфли. Ну, а дальше для нашей милиции все было «делом техники». Все вещи, кроме старой кожаной куртки и бутылки водки, тут же нашли на квартире этой женщины. («Взяв» квартиру Чертковеров, воры пошли на берег Иртыша выпить водку и рассмотреть добычу. Когда увидели, что куртка старая, то со злости утопили ее.) Пойманный вор, надо сказать, поделыцика не выдал (оба они были из Караганды), но по его делу все следствие и суд длились дней 5, в результате получил он года 3 или 4. Спешили наши правоохранители, Поскольку хотели побыстрее вещи доктору вернуть, поскольку до суда они были «вещдоками» и хранились в милиции.

А в те далекие славные времена я вспоминаю только два случая воровства. Как-то прихожу на работу, и начальник химлаборатории Е.П.Тишкин жалуется, что у него кабинет обворовали. Это была маленькая комнатка на первом этаже, которую Петрович использовал, скорее, не как кабинет, а как дополнительную кладовую для дефицитных реактивов и материалов — хранил там неприкосновенный запас. Вор залез, разбив окно, взял у Тишкина суконную рабочую куртку металлурга (в быту эти куртки использовались, чтобы на рыбалку ездить), соблазнился несколькими стеклянными банками с реактивами и, самое ценное, украл электронный микрокалькулятор, которые тогда были еще редки. Возмутила нас такая наглость, и я распорядился вызвать ментов. Те приехали, как в кино все осмотрели, сняли отпечатки пальцев и через месяц или два вора нашли, правда, калькулятор этот сукин сын успел куда-то задевать, и милиция нам вернула только куртку и реактивы. Что было с вором, уже не помню.

А однажды приезжаю, а у химиков ЧП — ночью пропал с рабочих столов платиновый тигель. На вид эти тигли невзрачные — как маленькая стопочка из светлого металла и только, но стоили по тем временам чертовски дорого — чуть ли не до тысячи рублей, хранились в сейфе и лаборантам для анализов выдавались строго под отчет. Тут хочешь-не хочешь, а милицию надо вызывать, но Тишкин попросил у меня пару часов самому следствие провести.

Задержал лаборанток ночной смены — они не представляют, куда тигель мог деться: получили по смене десять тиглей, а начали сдавать — их всего девять. Начал допытываться — не приходил ли кто в лабораторию по ходу смены? Выяснилось, что к одной девчушке забегал поболтать хахаль — плавильщик соседнего цеха. Срочно послали за ним, тот приехал на завод растерянный — ничего не брал! Петрович ему командует: зайди в лабораторию, как ночью заходил, и встань там, где стоял! Парень вышел, вошел и встал, облокотившись на один из рабочих столов.

— Ничего со стола не брал? — спрашивает Тишкин.

— Клянусь — ничего!

— А ты подумай, не спеши.

— Да тут какие-то стаканчики стояли, то ли железные, то ли алюминиевые, я один взял, а он смялся, ну я его в урну и выбросил.

— В какую урну?

— Вот тут стояла.

Срочно позвали уборщицу, она показала место в мусорном контейнере, куда уже вывалила утром урну. Разгребли мусор, нашли платину. Тишкин приказал лаборанткам в ночные смены двери держать на замке, никого в химзалы не впускать, а с хахалями разговаривать в коридоре. Тигель отрихтовали и на этом инцидент сочли исчерпанным.

Теперь о воровстве с завода. Тут нужно понять принцип: у нас реально действовало правило, что человек должен жить своим трудом, и в основной массе жителей города нетрудовые доходы считались преступлением, а преступников не сильно жалели и жаловали. Из этого принципа исходит и отношение к хищениям с завода. Во-первых, это не должно быть помехой работе завода, во-вторых, ты мог взять только для себя и только то, что не можешь купить из-за отсутствия этого в строймагазине или, к примеру, существует запрет на выписку этого на заводе. Скажем, срезки с деревянных досок можно выписать на заводе — зачем же их воровать? Ну, к примеру, спер ты с завода сварочный трансформатор, но их на заводе полно, кроме того, они часто горят, меняются на более совершенные, т. е. ты этим работать заводу не помешал. С другой стороны, ты этим сварочником что-то смог сделать себе, кроме того, соседи по гаражу будут к тебе ходить и просить что-нибудь подварить — всем польза! Да и вообще — что это ты за сварщик, если у тебя дома нет сварочного трансформатора? Или что это ты за электрик, если у тебя дома нет тестера, пассатижей и куска провода? Как тебя попросить в чем-нибудь помочь по твоей специальности?

Если что-то свободно продается в магазине или на заводе, а ты это тащишь — тебя не поймут — ты вор! Но если тебе нужна труба для полива дачи, ведь у тебя огурцы сохнут, а на заводе запрет на выписку труб, то кто тебе что скажет, если ты их уволок? Но упаси господь что-либо из украденного превратить в деньги — тут ты точно вор. Помню, как-то в компании мужики зло и презрительно обсуждали одного мастерового за то, что он каждый год строил гараж и продавал его. Построить гараж, ничего не сперев с завода, было невозможно, более того, на определенные вещи закрывали глаза, поскольку они делались всеми. Скажем, ты выписывал 100 кг листовой стали для ворот или кессона в подвал, платил за эту сталь 7 рублей, а сколько реально у тебя пошло на это металла, никто не взвешивал. Вот и получалось, что этот мужик, строя и продавая гаражи, торговал краденым, а это было недопустимо. Русские люди очень не любят, когда кто-то не «как все», а «все» у нас не воруют — и ты не воруй.

Начальству в этом смысле было и проще и сложнее. Проще потому, что ты и в этом деле успеешь раньше работяг, но зато тебе люди не простят тоого, что простят работяге. Возьмешь то, что люди посчитают лишним, и они тут же сообщат в ОБХСС (отдел борьбы с хищениями социалистической собственности), а этому отделу милиции тоже нужно отчитываться в своей работе, вот и выставит тебя милиция на показательный судебный процесс. Не наглей! Как все! А если и больше, то не намного.

Был в то время дефицит полиэтиленовой пленки, вернее, она только входила в быт, а штука эта нужная на дачах для парников и теплиц, для укрытия всходов от заморозков. А тут отдел снабжения прикатил на завод вагон этой пленки, причем заводу она явно была ни к чему. Мы с Тишкиным объявили заму директора, что нам пленка нужна для утепления в лабораториях окон на зиму, выписали рулон килограммов на 80, отрезали себе по куску, и Петрович положил рулон в коридоре. Ну и работники цеха с неделю по кусочку отрезали, отрезали, пока пленка не кончилась. Это — по нашим ермаковским понятиям. А в цехе № 6 тоже выписали эту пленку, и вновь принятый на работу мастер электрослужбы закрыл ее в кладовой и попробовал ею торговать, т. е. требовать у рабочих за нее деньги. Этого мастера немедленно выкинули с завода.

Вот сейчас вспомнил как анекдот такой случай. Сидит все заводское начальство (кроме директора) на совещании по рассмотрению техотчетов у главного инженера (если я правильно помню, то это был Юрий Яковлевич Кашаев). Дошли до заводского травматизма, рассматриваем случаи. Один работяга что-то себе сломал во время воровства извести. Завод извести завозил много, поскольку ею белились мульды разливочных машин перед каждой заливкой в них ферросплавов. Самосвалы разгружали известь в четырех цеховых складах готовой продукции в банки, а затем краны эти банки разгружали в бункер растворного узла, горловина которого была метрах в шести от уровня пола. Обычно часть банок с известью стояла и на полу, и можно было легко из них набрать извести столько, сколько тебе нужно. А именно на складе этого цеха извести в банках на полу не было, и бедняга, поленившись сходить на другой склад, полез за ней на бункер, а там оступился и травмировался. На совещании встал вопрос о том, что сделать, чтобы подобные травмы больше не случались. Я предложил сделать у проходной навес и под него выгружать самосвал хорошей извести, чтобы на выходе с завода всякий мог ее взять. Главбух сказал, что нас за это посадят. Тогда главный инженер распорядился на складах всех цехов у входа всегда ставить полную банку с хорошей известью и не расходовать ее до крайней нужды, чтобы люди могли набрать ее себе, не заходя в глубину склада и не подвергая себя риску.

В этом случае анекдотично вот что. За травмы наказывался и начальник цеха, и главный инженер завода, а травма во время хищения в вину заводу не ставилась. То есть если бы начальник цеха и главный инженер официально объявили правду — то, что эта травма при хищении, — то они спасли бы себя от снятия части премии. Но никому это и в голову не пришло — мы завод, одна семья, как же можно не дать человеку такой пустяк как известь, если этот пустяк ему нужен?

Вообще в то время неприятности товарищей воспринимались острее. Как-то А.И. Григорьев, который вроде и не был заядлым рыбаком, поехал зимой за 300 км в степь на какое-то озеро рыбу ловить, и там на озере его «Жигули» провалились под лед, но сам Анатолий Иванович успел выскочить. Я узнал об этом в коридоре заводоуправления перед началом какого-то совещания. Мужики радовались, что Григорьев спасся — это главное, но одновременно то ли старый Бабченко (Василий Васильевич), начальник автохозяйственного цеха, то ли сменивший его Серега Харсеев уже организовал трейлер и автокран, путевки были выписаны, водители проинструктированы и только ждали, когда подъедет из Павлодара заказанный заводом водолаз со своим оборудованием. Поехали, выдернули из-подо льда «Жигули», привезли, высушили, и никто слова упрека не сказал Григорьеву, что его приключение доставило многим массу ненужных и бесплатных хлопот — товарищу надо помочь. Это не обсуждается.

Но продолжу тему воровства. Как-то в отпуске в Днепропетровске был свидетелем такого разговора. У нашей соседки умер муж, бывший работник завода им. Карла Либкнехта, она его похоронила, а к нам зашел знакомый, который работал сварщиком на этом же заводе. И соседка попросила его изготовить оградку и памятник на могилу. Знакомый сказал, что это будет стоить 140 рублей, причем извиняющимся голосом пояснил: «Я за работу ничего не возьму. Но поймите: кладовщице за сталь нужно дать, мастеру нужно дать, шоферу нужно дать, вахтеру на проходной нужно дать — вот и выйдет 140».

Я, ермаковец, аж рот раскрыл от удивления: так тут за изготовление оградки на могилку своему работяге деньги берут?! И кто?! Кладовщик, мастер, охранник?! Да у нас бы за такое убили! Не то что за оградку, а за что бы то ни было никто, кроме работяги, реально это делающего, денег брать не смеет! Может кладовщица дать тебе нужное без неприятностей для себя — даст, Не может — не даст, но ей брать деньги — упаси господь! Знает тебя охранник или не боится открыть ворота (а вдруг провокация ОБХСС) — выпустит, чего-то боится — не выпустит, но деньги брать — упаси господь! Предложи ему деньги, он же немедленно задержание оформит. Он честный человек, он может оказать тебе дружескую услугу, но он не вор!

Видите ли, собственность у нас была социалистическая, т. е. общая, а не лично кладовщика, начальника или охранника. На социалистическую собственность не имели права отдельные лица, а только все вместе. Есть возможность, значит, пользоваться должны все, нет возможности — никто. А исходило все это из гордого принципа — мы свободные и сильные люди, нам воровать нет необходимости, у нас есть ум и руки, чтобы заработать честно. Мало тебе денег — переходи работать плавильщиком: у плавильщиков бригадиры получали больше директора завода. Не хочешь — обходись имеющимся, но воровством себя не унижай — ты не тупой и не инвалид.

Еще одно сравнение с западом СССР. В том же Днепропетровске в очень жаркий день иду в гастроном и веду за руку маленького сына. Около магазина длиннющая очередь перед продавщицей с вынесенным на улицу прилавком — она продает специи для консервирования — перец горошком, гвоздику, что-то еще. Вещь нужная, но в такую жару стоять в очереди на солнцепеке, да еще с сыном? И вдруг вижу, что в конце очереди два старичка перепродают эти специи. Они, видимо, как ветераны войны, влезли в очередь первыми, а теперь сбывают эти специи ровно в два раза дороже, но все равно за копейки: где-то за 30 копеек вместо 15. Я взял, хотя эта предприимчивость стариков мне и не понравилась. Возвращаюсь в Ермак, иду на базар. А незадолго до этого я купил себе спиннинг, но блесен приобрел всего несколько. И вдруг вижу, что перед каким-то типом на прилавке лежит коробка с набором блесен, причем коробка лежала в своей крышке. Я только полез за бумажником и направился к этому типу, как какой-то мужик меня нагло оттесняет и первым спрашивает:

— Сколько?

— 5 рублей.

Мужик тут же кладет возле коробки пятерку и хватает набор. Мне обидно стало, дай, думаю, хоть посмотрю, что именно я прошляпил. Мужик начал рассматривать блесны, ну и я к нему через плечо присоединился. Мужику это не понравилось, видимо, решил, что я выпрашивать буду. Быстро вынимает коробку из крышки и накрывает ею. На крышке наклейка: «Блесна для спиннинга», а поперек оттиск резинового штемпеля: «Цена — 2 руб. 50 коп.». Мужик увидел, опешил, а потом резко разворачивается и швыряет коробку в типа:

— Сука спекулянтская, засунь себе эти блесна в ж…у! Вырвал у типа из рук свою пятерку и, матерясь, пошел. Я, конечно, из солидарности с земляком тоже не стал покупать.

Если кто еще помнит, то наиболее известными «леваками» в те годы были шофера государственного транспорта. И, как я сейчас вспоминаю, они у нас тоже «калымили», но по нашим, ермаковским «понятиям». Как мне помнится, больше всего брали крановщики: один подъем — одна бутылка. Бутылка была мерой стоимости, а платить надо было деньгам, однако тут в стране началась борьба за трезвость, бутылка водки с 3,62 стала стоить сначала б рублей, а потом 10. Так что автокран обходился недешево. Но нужно сказать, что «подъем» все же толковался крановщиками либерально. Скажем, при монтаже гаража нужно три железобетонные плиты поставить и двумя накрыть — это считалось пять подъемов, хотя по ходу дела крановщик мог переставлять плиты, делать вспомогательные операции и т. д. Кроме этого, ты официально выписывал кран на заводе на 1 час, но крановщик работал столько, сколько потребуется. Скажем, когда мы своей артелью с Горским и Олещуком совместно монтировали наши гаражи, то начали часов в 6 вечера, а закончили заполночь. Крановщик и бровью не повел — увидел, что плита криво встала, предложил обрезать сварку и перемонтировать плиту и т. д. Хотя и получил прилично, но деньги свои отработал честно.

А с шоферами дело обстояло так. Если ты не гонял грузовую машину в другой город, т. е. если не надо было выписывать туда путевку, то машину брали на 1 час, стоило это, по-моему, от 3 до б рублей, в зависимости от грузоподъемности. Это время оплачивалось водителю заводом — он был официально на работе. Но обычно дело занимало гораздо больше часа, и вот за это время водителю надо было заплатить самому. Как-то выписал я «зилок» привезти на дачу навоз. Часа мне должно было хватить, но в совхозе была очередь, и когда мы разгрузились на даче, время было сильно просрочено. Я протягиваю шоферу пятерку, он отстраняет мою руку: «Это много, трояка хватит».

А теперь случай в противовес.

В 90-х в Москве мне потребовалось срочно подъехать к Думе. Я уже ездил по этому маршруту и знал, что он стоит то ли 15 рублей, то ли 15 тысяч (запамятовал). Останавливаю «Жигули», объясняю водиле, куда мне надо.

— А сколько дашь?

— Пять.

— Нет, меньше, чем за 15, не повезу!

— Поехали.

По дороге водила плачется, что он физик, кандидат наук, получает мало, вынужден подрабатывать извозом. А я ему говорю, что я коммерсант, и как специалист поясняю, что при торговле первым цену запрашивает продавец, а не спрашивает у покупателя, сколько тот даст. И этот физик мне выдает.

— У моего знакомого был случай. Он подсадил мужика, ехать было минут 10, он спрашивает у мужика, сколько тот даст, а тот взял и дал 100 баксов.

Я даже с интересом посмотрел на этот экземпляр типичного московского интеллигента. Трагедию уничтожения Родины, трагедию невозможности работать по специальности, трагедию невозможности обеспечить семью он заменил Великой Мечтой о Большой Халяве! А ведь уверенно считает себя умным и гордым человеком, хотя ума не хватает понять, что такое эта самая гордость…

Напомню, что от Ермака до Павлодара было 55 км, и хотя автобусы ходили регулярно и через 20 минут, а билет стоил недорого, но «голосующие» на дороге встречались достаточно часто. Понятия с этим были такими. Если останавливаешь частника, то тут как договоришься, и даже если он сажает без разговоров, то, высаживаясь, ему надо предложить хотя бы рубль, но, должен сказать, ермаковцы с ермаковцев брали редко. Если останавливаешь государственную машину, то предложить тоже надо, но штука в том, что гордость не позволяла шоферам брать. Шофер же ведь на работе, его время и работа оплачиваются, за что же ему с тебя брать деньги? За то, что остановился? Это не работа.

Такой вот случай. Как-то мы с Серегой Харсеевым (начальником всех шоферов завода) зачем-то поехали в Павлодар, причем на дежурном автобусе диспетчера завода. Сели рядом в салоне, разговариваем. Автобус сворачивает на трассу Ермак — Павлодар и останавливается — водитель подсаживает трех или четырех попутчиков. Проехали ГРЭС — снова подсаживает, Седьмой аул — еще. Въезжали в Павлодар — в салоне было уже человек десять. Попутчики спросили водителя, куда именно в Павлодаре он едет, и начали сходить на удобных для себя остановках. При этом каждый предлагал шоферу рубль, но тот отказывался. Обычное дело. Вдруг я заметил, что Серега, оказывается, за всем этим следит и ехидно ухмыляется. Я спросил, что его развеселило.

— Я смеюсь над тем, что этот водитель нас с тобой сейчас проклинает.

— За что?

— Да, видишь ли, про этого водителя ходят слухи, что он берет с попутчиков деньги, и остальные шофера нашего цеха за это над ним издеваются. Если бы он ехал один, без нас, то уже десятку бы «калыма» содрал с попутчиков, а при нас он этого не смеет делать. Вот он наверняка нас и проклинает.

Такой вот был наш город, такие вот у нас были понятия. Не бог весть что, но лучше, чем на западе СССР. Повторю, у нас человек ценился сам по себе — по своим человеческим качествам, а посему и эти качества каждый — не каждый, но типичный ермаковец старался иметь на достаточно высоком уровне.

Как-то в отпуске в Днепропетровске захожу в очень близкую мне семью. Хозяйка мне рада, варит кофе, выкладывает на стол какие-то дорогие шоколадные наборы, ставит рюмки, коньяк, прямо-таки порхает вокруг меня от счастья, что пришел близкий человек, которого она год не видела. Вдруг звонок в дверь, и входит какая-то фря в затрапезном халате и шлепанцах — соседка. И я немедленно забыт, все внимание переключено на эту тетку, хотя ясно видно, что той нечего делать и что она от нечего делать заходит сюда минимум каждый день, а не как я — раз в год. Наконец эта фря удалилась, и хозяйка, принося мне извинения, «оправдалась»:

— Это же дочь директора мебельного магазина!

Да хоть дочь Брежнева! У нас в Ермаке только уроды, которых не любили и презирали, ценили людей за это, а для нормальных людей главным в общении с тобой было, кто ты есть как человек, а не твои возможности.

Вот еще раз вспомню Владимира Александровича Шлыкова, преждевременно умершего, к глубокой моей скорби. Он был начальником отдела снабжения завода и по своим реальным возможностям достать любую вещь намного превосходил не только дочь директора магазина, но и любого директора торгового объединения. Он выписывал тысячи различных дефицитных материалов сотням самых разных предприятий, соответственно, сотни руководителей предприятий области, сами с большими возможностями, были ему должны. Возьмем хотя бы директоров совхозов и председателей колхозов, которые вечно нуждались в прокате, огнеупорном кирпиче, трубах и т. д. и т. п. Володя находил возможность обеспечить и их, хотя не обязан был этого делать. По «западным» понятиям, ему нужно было только моргнуть, и эти директора завезли бы ему на квартиру все имеющиеся виды продовольствия по ценам себестоимости и вместе с холодильниками. Но я бывал у него в гостях, на столе было домашнее консервирование, а фирменным блюдом были куры из магазина, которых Володя сам мариновал и жарил на балконе на мангале. Шлыков вообще меня поразил, когда я выяснил, что он на паях со своим товарищем, живущим в частном доме, построил коровник и завёл дойную корову. Повторю, любой совхоз «забесплатно» и каждый день мог завозить ему любое количество молока, но тогда Шлыков был бы этому совхозу должен, а он не хотел ни от кого зависеть всего лишь из-за какого-то барахла и жратвы, — он признавал только зависимость дружбы.

Вот такие прекрасные люди были в нашем Ермаке в то время.

И вот именно это во многом определило то, что я прожил в нем 22 года и до упора — до тех пор, пока меня оттуда не выкинули.

Однако и на западе Союза, и в родном Днепропетровске людей очень много, и хотя они в среднем гораздо хуже, чем в Ермаке, но это в среднем, а найти себе в окружении хороших людей можно было и там. Кроме того, на западе Союза порядки, конечно, уже были собачьи, но дело в том, что и к собачьим порядкам можно приспособиться без большого ущерба для чувства собственного достоинства. Как-то Ленин об одном члене ЦК сказал (цитирую по памяти): «Иной мерзавец нам только потому может быть полезен, что он мерзавец». Ведь и от спекулянта может быть польза именно потому, что он спекулянт, можно ведь пользоваться его услугами, не впуская его в свою жизнь.

Так что даже хорошие люди Ермака — это не причина жизни там, вернее, далеко не вся причина. Главной же причиной была моя работа.

Теперь о ней.