Три года одной жизни

Глава вторая

Выделенная для комсомольцев комнатушка в клубе всегда переполнена до отказа — то собрание, то расширенное заседание бюро... Начинается обычно с вопроса: «Кому вести протокол?» — «Антонине Бадаевой, конечно. Почерк мировой!» — «Все я да я», — противится светловолосая голубоглазая девушка. — «Игнорируешь мнение масс?!»

Махнет Тоня рукой, сядет к заляпанному чернилами столу. Постучит по графину карандашом — на минуту-две водворится тишина. Кто ни откроет дверь, ужасается: «Как вы сидите? У вас же дымовая завеса!» — «Ребята! — опять стучит по графину Тоня. — Прекратите курить».

После собрания Владимир и Тоня остаются вдвоем, чтобы проверить протокольные записи, отредактировать решение.

Сидят рядом. Ее волосы пахнут дымом. Владимир шутливо отфыркивается. Щеки девушки розовеют, но он не замечает этого.

Много перемен произошло за минувшие годы. Прозоровку переименовали в Кратово — по имени рабочего революционера, комиссара Московско-Казанской железной дороги. Батрацкие выселки стали центром разросшегося поселка и расположенных вблизи сел. Четвертый год существовала уже в Кратове комсомольская ячейка, и бессменным секретарем ее был Владимир Молодцов. Потом вдруг надумал уехать в Донбасс. Стране нужен был уголь — «черное золото», «хлеб индустрии». Комсомол бросил клич: «Молодежь, на шахты! В забои!»

Владимир объявил о своем намерении на собрании. Ребята запротестовали:

— А кто будет секретарем? Не видим замены.

— Замена есть, — сказал Молодцов. — Антонина Бадаева. — Шутливо добавил: — И почерк мировой, и жилка организаторская имеется.

— А что? — подхватили с мест. — И верно! Пора выдвигать!

— У меня самоотвод, — подняла руку девушка. — Дело в том, ребята, что я... тоже хотела бы мобилизоваться...

— Там не карандашиком по графину стучать — уголек долбать надо, — бросил Михаил Почаев.

— Любишь ты, Почай, ковырнуть, а сам-то не спешишь в шахту! — вступился за Тоню Костя.

Михаил встал, смерил Константина насмешливым взглядом, повернулся к Молодцову:

— По-моему, я уже положил тебе на стол заявление. Прошу огласить!

Владимир прочел заявление Почаева: «Место комсомольца — на передовой трудфронта. Прошу направить в Донбасс».

Собрание постановило отпустить Молодцова и Почаева. Тоню Бадаеву выбрали секретарем.

И опять после собрания остались они вдвоем, на этот раз уже два секретаря, старый и новый.

— Когда будешь принимать дела? — спросил Володя. — Завтра?

— А почему не сегодня?

— Поздно же...

Девушка молчала.

— Ну, как знаешь...

Владимир достал «Наказ поселковому совету Хрипани», стал читать по пунктам: «Закончить электрификацию и радиофикацию села. Построить клуб, столовую, пожарную вышку. Открыть аптеку, произвести очистку пруда».

— Наказ, как помнишь, обсужден и утвержден на открытом молодежном собрании. В какую папку положить?

Тоня спросила, не поднимая глаз:

— А спецовки вам дадут?

— Дадут, все дадут!

Владимир отложил наказ, полистал ученическую тетрадь:

— План работы юнсекции. Надо обсудить.

— А в сапоги что лучше: шерстяные носки или портянки? — продолжала занятая своими мыслями Тоня.

— Да ты что?! О делах будем или... о портянках? Ну при чем тут портянки?

Девушка смутилась: откуда знать ему, что при чем?

Перебрали, пересмотрели все протоколы. Скоро уже рассвет, но не хочется уходить ни Владимиру, ни Тоне. Они все говорят и говорят. О Барсе, который будет, конечно, скучать, о радиоприемнике, который Володя мастерил вместе с Костей.

Сколько было возни! А с антенной? Выбрали самую высокую сосну, взгромоздили на нее длинный шест: «Делать, так делать!» И перестарались: сосна от ветра качается, тонкая вершина шеста гнется, как хлыст. Проволока не выдерживает, рвется. Кому только не приходилось взбираться на сосну, даже Тоне. Нащупает пружинка детектора нужную точку на кристаллике, заговорит «волшебный камешек», но налетит ветер — и обрыв. Опять свистать верхолазов!

Будет Владимиру чем вспомнить Кратово. Хорошо ли он все обдумал? Костик и другие ребята из питомника собираются в школу ОГПУ. Уговаривал Солдатов и Володю. Но, еще учась в школе, Молодцов загадал поступить в горную академию.

Забой, конечно, не академия, но, может, и правильнее начать с отбойного молотка, попробовать все «назубок» самому. Нет, нет, именно в забой!

Посерело потное окно, вырисовались на фоне неба крыши домов. Занимался новый день.

Странно, ни с кем никогда в жизни он так откровенно не разговаривал. Как с самим собой, не таясь, не смущаясь... Удивительно, как эта девушка в гимнастерке, перетянутой грубым ремнем, девушка, которую столько лет словно бы и не замечал, вошла во все его дела, проникла в его сокровенный мир.

Уезжали Молодцов и Почаев в полдень.

Старенький локомотив «овечка» дал свисток, потащил затарахтевшие на стрелках зеленые вагоны. Провожающие взбежали на бугор. Только Тоня осталась почему-то в стороне одна...

Прощайте, Батрацкие выселки! Володя помнил их еще полупустырем с недостроенными фон-мекковскими домами. Теперь из вагона видны были ровные, длинные улицы.

Приезжающие после долгого отсутствия старожилы удивляются: «Как вымахали Батрацкие-то!» Вымахали они на глазах у Володи. И скоро станут еще краше. Жаль, что это произойдет уже без него.

Московский комитет комсомола похож был на мобилизационный пункт военного времени. К окошечку, где выдавали путевки, невозможно было протиснуться. Только к вечеру получили свои комсомольские направления Молодцов и Почаев. Выбрались, работая локтями, из толпы, глянули: путевки-то не в Донбасс, а в Подмосковный угольный бассейн, в какой-то Бобрик-Донской. Такие же направления оказались и у других. Снова протиснулись к окошечку.

— Куда посылаете?

— Где прорыв, туда и посылаем! — ответили им.

Поразмыслили, и в самом деле: мобилизовались-то на прорыв, какой может быть выбор? Где хуже, туда и ехать...

Не порадовали встречей на шахте. Не оказалось на складе ни спецовок, ни сапог. Отправились на работу кто в чем был.

Шахтеры стояли у спусковых клетей длинными очередями. Дошла, наконец, очередь до новичков.

Клацнула защелкой дверь.

— Пошел!

— Стой! — остановил рычажного шахтер, на непокрытой голове которого выделялась четкая, словно мазок кистью, полоса седых волос. — По мобилизации, что ли? — спросил он Молодцова. — Сапоги где?

— Нет, говорят, сапог.

— У кого это нет? Федюха! — крикнул шахтер стоявшему в конце очереди парню. — Мигом две пары сапог... Доставишь в нарядную. Ясно?

— Ясно, Федот Данилыч.

— Вот теперь пошел!

Клеть вздрогнула, чуть приподнялась и камнем ринулась вниз.

У Владимира от непривычки сжалось сердце. Кто-то крикнул ему в ухо:

— Держись, комсомолия!

Через несколько секунд клеть остановилась. Потянуло затхлостью.

Штольня была старая. Под ногами — лоснящаяся угольная грязь. По сторонам — гулкая частая капель. Лицо обволакивает липкой сыростью, трудно дышать, во рту — кисловатый привкус.

— Веселей шагай, молодежь! — поторапливают ребят шахтеры.

— Далеко до забоев-то?

— Дотопай сначала до нарядной.

— А до нее сколько?

— Верста с гаком. А гак — еще версты полторы!

Шли в прыгавших бликах света от шахтерских ламп. Из штреков доносилось стрекотание отбойных молотков.

Наконец дошли до нарядной — расширенного штрека с двумя сбитыми из горбылей длинными скамьями. В отгороженной каморке — десятник. Через узкое оконце шахтеры брали у десятника наряды, расписывались в конторской книге за инвентарь, разбирали лопаты, отбойные молотки, расходились по забоям.

Подошли к оконцу Владимир и Михаил.

— Новенькие? — десятник пометил что-то в табеле, крикнул: — Губачев, забирай к себе!

— У меня что — всеобуч? — недовольно отозвался рыжеватый дюжий парень.

— Бери, бери, — строго повторил десятник, — самого-то учили? Не готовеньким пришел! Да и нет у меня откатчиков, один в забое будешь? — Подмигнул ребятам: — На язык скрипуч, но дело знает. Дуйте к нему!

Подошли ребята к Губачеву. Тот оглядел их с головы до ног, сплюнул сквозь зубы:

— Вы бы еще в лакировках пожаловали!

— Будут сапоги, — повернулся к Губачеву Федот Данилович. — Федор принесет.

— Принес уже, — послышалось из глубины штрека.

Парень поставил перед Владимиром и Михаилом две пары стоптанных, но крепких еще, задубевших от грязи и угольной пыли сапог.

— Вот вам скороходы!

И опять — протоптанная вдоль узкоколейки лоснящаяся в бликах ламп стежка, липкая сырость, гулкая капель.

Забой... Нависшие над головой уступчатые пласты лавы, беспорядочно сваленные стойки, горбыли, съехавшая с рельсов вагонетка. Матюгнулся по адресу предыдущей смены Губачев, сунул в руки ребятам совковые лопаты, ткнул пальцем в вагонетку:

— Такое чудо техники видели? Каждому по одной. Впрягайтесь и гоняйте... Вся наука!

Но «наука» оказалась трудной.

В первый же день ребятам пришлось работать не только вагонщиками, но и крепильщиками и путеукладчиками. Дело у Губачева действительно спорилось, уголь из-под его отбойного молотка буквально тек. Давно уже скинули ребята рубахи. Пыль ела глаза, щекотала горло, скрипела на зубах. Дьявольски хотелось пить, но Губачев разрешал только полоскать рот.

— Набуздаетесь воды, размякнете! — То и дело подгонял: — На полнорме сидеть не буду! Рысцой с вагончиками бегать надо, рысцой!

Старались ребята как могли. К концу смены еле доволокли ноги до нарядной, сели на скамейку. Услышал Михаил о какой-то «лимонадке», толкнул локтем Владимира:

— Вот бы сейчас бутылочку...

Усмехнулся услыхавший это Губачев:

— За чем дело стало? Поди и попроси!

— У кого?

— У десятника. Он лимонадчик у нас!

Не понял насмешки Михаил, подошел к десятнику:

— Дайте, пожалуйста, лимонадки...

— Че-го-о? — вытаращил тот глаза.

— Лимонадки, — повторил Михаил.

— Что, что он просит? — послышалось со всех сторон.

— Лимонадки!

Нарядная разразилась хохотом. Оторопевший Михаил пожимал плечами. И это смешило всех еще больше. Губачев шепнул что-то соседу — здоровенному, смахивавшему чем-то на медведя парню. Сделал парень серьезное лицо, крикнул:

— Чего гогочете?! Пить хочет человек!

Достал из заднего кармана спецовки пакетик, подозвал Михаила, насыпал ему в пригоршню розоватого порошка. Губачев подал кружку воды:

— Пей, малый! Пей!

— А что это? — спросил Михаил.

— Лимонадка. Она самая и есть! Освежающая!

Михаил хотел высыпать порошок в кружку.

— Э-э, нет, — остановил его похожий на медведя парень. — Нашу лимонадку так не пьют. Сыпь в рот и запивай, самый вкус!

Здоровяк смотрел на Михаила так простодушно, что тот поверил ему, высыпал в рот всю пригоршню, хлебнул воды... Во рту зашипело, запенилось, ударило в нос, перехватило дыхание — это был, конечно, обычный питьевой порошок, который полагалось добавлять в воду малыми дозами и размешивать. Хохот сотряс нарядную. Громче всех хохотал здоровяк.

Вскочил Молодцов, подошел к насмешнику:

— Извинись!

— Что-о-о?

— Извинись!

— Смотри-ка, — здоровяк повернулся к Губачеву, — прыткий вагонщик у тебя!

— Извинись! — настаивал Владимир.

— Ой-ой-ой! — состроил гримасу парень. — Может и ты лимонадки хочешь? Освежись! — протянул пакетик.

— А ну перестань безобразничать, — раздался голос Федота Даниловича. — С-сукин ты сын! Чего измываешься? Лимонадку вспомнил?! Да знаешь ли ты сам, что такое лимонадка?! Забой — еле проползешь на четвереньках... И волоком груженные до отказа углем сани тащишь, аж спина трещит — вот что такое лимонадка. Хлебнул бы ее сам, кисло бы стало, не ржал бы жеребчиком! Комсомол помощь шлет, а они гогочут. Извинись, говорю!

— Ладно уж, — пробормотал парень. — Посмеяться нельзя, — повернулся к Михаилу: — Извиняюсь...

Федот Данилович подошел к окошку десятника:

— Беру ребят к себе!

— Ну, братва, — шепнул ребятам кто-то сзади, — считайте, что повезло: депутат райсовета Данилыч-то наш — заступа надежная!

Три пятидневки проработали Владимир и Михаил у Федота Даниловича. Потом его перевели мастером на другую шахту. И десятник вновь назначил новичков подручными к Губачеву.

— К нему не пойдем! — заявил Владимир.

— Идите к Суворову! — кивнул десятник на забойщика, сыгравшего злую шутку с Михаилом.

— И к нему не пойдем! — выступил вперед Михаил.

— Ишь ты! — хмыкнул десятник. — Как разборчивые невесты!

По нарядной прокатился смех. Владимир молча взял лопату и направился в забой Суворова. Пришел через некоторое время и Михаил...

Напрасно назавтра в обеденный час звонил на тумбочке Владимира и Михаила будильник — ребята не только не поднялись, но даже не открыли глаза, проспали до ужина.

По скользящему графику бригада после четырех ночных смен шла в утреннюю. Вечер свободен. Решили пойти в клуб.

Шел фильм «Бенефис клоуна Жоржа». Первый сеанс уже начался. Взяли билеты на второй. Зашли в буфет.

У самого входа сидели Губачев и Суворов. На столике перед ними стояла бутылка воды, а под столом — опустошенная поллитровка водки.

— Про-ошу! — пригласил ребят изрядно захмелевший Губачев.

Попытались пройти мимо, но Губачев усадил обоих насильно. Подставил непочатую бутылку воды.

— Ли-мо-над! Натуральный! — Перемигнулся с Суворовым. — Люблю смелых!

Суворов вертел в руках пустой стакан:

— Не забуриться бы... смелым этим!

— Что значит забуриться? — спросил Владимир.

— Не знаешь? — усмехнулся Губачев. — Забуриться — значит, сойти с рельс... с катушек долой... Понял? В ладах надо жить...

— С кем?

— С нами... Ну и с десятником, конечно.

— Все пути к нему ведут, — вставил Суворов. — Неподмазанная букса скрипит!

— Подмазка, значит, нужна? — подытожил Владимир.

— А ты думал: горбом, лимонадкой возьмешь? — захохотал Губачев. — Голым притопал — голым уйдешь. Кто такие Суворов и Губачев? Первейшие на шахте семь-бис забойщики! А вы: «К нему не пойдем и к нему не пойдем». Портреты у входа видал? Мотай на ус!

— И то мотаю, — ответил Владимир. — По портретам — ударники, а на деле, оказывается, — рвачи.

— Во-она! — покачал сокрушенно головой Суворов. — Ой, не забуриться бы смелым этим... Ой боюсь!

— Не бойся! — отрезал Молодцов.

Раздался звонок. Вошли в зрительный зал, сели. Владимир оказался у стены. Между стульями и стеной был узкий проход, по нему шныряли пытавшиеся остаться еще на один сеанс мальчишки. Наконец, их выдворили. Потух свет, начался киножурнал. И вдруг Володя почувствовал, что его дергает кто-то тихонько сзади. Девичий голос зашептал на ухо:

— Говорят: «забуриться» — значит, хотят устроить темную, побить тебя. Один домой не ходи, слышишь, Молодцов?

Оглянулся: кто это? Узнал почтальоншу Дунящу. Молодцов поболтал с ней однажды, отправляя письма в Кратово.

— Они будут, конечно, ждать, — шепнул Михаил, слышавший предупреждение Дуняши.

— Пусть ждут, — спокойно отозвался Владимир.

— Медведя с печки хорошо дразнить!

— Ну и сидел бы на печке, коли так!

Фильм назывался «Бенефис клоуна», но был скорее героическим, чем смешным. Забыл Владимир и о неприятном разговоре в буфете, и о том, что шепнула ему перед фильмом почтальонша.

Картина кончилась. Кто-то сказал Молодцову сзади:

— Выйди к карьеру — дело есть!

В полумраке он не разобрал, кто это был. Выходя из клуба, нарочно громко, подчеркнуто спокойно сказал Михаилу:

— Дуй в общежитие, ставь чайник, я сейчас, — и направился к карьеру.

Из-за угла вышел Суворов:

— Куда идешь, знаешь? — глухо прогудел он.

— Знаю. Бить меня хотите.

— И идешь?

— Иду.

— Согласен драться со мной?! Да я ж, — он поводил в воздухе кулаком, — пришибу тебя!

— Это еще поглядим.

Кто-то нетерпеливо свистнул. Через минуту еще... За ограждением карьера пряталось по крайней мере четверо.

Суворов покачивался и молчал. Потом повернулся и крикнул в темноту:

— А ну убирайтесь, мелочь косоротая! Самим темную устрою, гниды трусливые!

Подскочила неизвестно откуда взявшаяся почтальонша:

— Правильно, Гришенька, пугани их!

— И ты тут? — усмехнулся Владимир.

— А как же?! Они ведь и убить могут.

Из-за ограды и в самом деле вышли четверо парней, поспешно скрылись за клубом.

— Иди, малый, домой, гоняй чаи, — сказал Владимиру Суворов.

Пошатываясь, ушел и сам.

Дуняша шла с Молодцовым до самого общежития. Он и не думал, что у веселой веснушчатой девчонки столько забот и планов.

Всех девушек узла связи сагитировала вступить в комсомол. «Всем узлом связи» решили бороться за новый быт на руднике, против пьянок и драк. «И еще решили — научиться водить почтовый грузовик, чтоб парни не задирали носы...»

Михаил вскипятил чайник и стоял у крыльца, всматриваясь в темноту. Стыдно стало Молодцову за друга — девчонка и та готова была вмешаться, помочь, а он словно и не догадывался ни о чем...

Пить чай Владимир не стал, лег на койку, положил руки под голову.

— Так говоришь, лучше медведя с печки дразнить?!

Повернулся к стене, укрылся с головой одеялом. Но спать не пришлось. Собравшись пить чай, Михаил обнаружил пропажу. Купил накануне пачку печенья, спрятал под замок в свою корзинку, сунулся сейчас — полпачки нет... Проверил замок — исковырян, открывали, видно, гвоздем. Растормошил задремавшего Владимира:

— Печенье брал?

— У тебя ж на корзине амбарный замок, — усмехнулся в ответ Владимир.

— Сумели открыть и его! — Михаил подошел к спавшему в углу новичку — вагонщику.

В общежитии вечером оставался только он, и на его тумбочке стоял теплый еще жестяной чайник.

Сдернул Михаил со спящего одеяло:

— Печенье брал?

— Что... крал? Где крал? — всполошился не сразу очнувитийся ото сна парень.

— Ясно! — процедил Михаил.

— Не брал, ничего не брал, — спохватился вагонщик.

— Гвоздем, гад, открывал, замок испортил! Откручу вот головешку и пусть болтается, — разошелся Михаил.

— Не брал, не брал, — жался на кровати вагонщик.

— Оставь его, — вмешался Молодцов. — Кулаком честности не вдолбишь!

Встал, подкинул на ладони замок, покачал головой:

— Тяжелее самой корзины. Что хранит человек под таким замком? Можно подумать, клад... А там — две пары белья да пачка печенья. Сам же и виноват, разжигаешь любопытство.

— Не предложишь ли с такими коммуной жить? — иронически бросил Михаил.

— А что... и предложу! Разве только работать приехали? А борьба за новый быт, за нового человека? Замки с корзин, с тумбочек долой! Продукты — в общий котел! И не будет любопытных! — Подмигнул вагонщику: — Верно говорю?

— Не брал я, — испуганно твердил парень, — ей-богу, не брал.

Молодцов посмотрел на него понимающим, беззлобным взглядом, и тот, смутившись, опустил голову.

— Ну взял... Сам не знаю, как получилось... Уплачу, — вынул из кармана рубль.

— У-у, гад! — наскочил на парня с кулаками Михаил.

Молодцов остановил его, взял протянутую вагонщиком рублевку, торжественно произнес:

— Пусть это будет первый рубль первой на шахте семь-бис коммуны.

Вытряс свой кошелек.

— Клоунада! — фыркнул Михаил. — Насмотрелся на клоуна Жоржа!

Со смены пришли ребята второй бригады.

— Соображаете на водку? — спросил, увидев на столе деньги, забойщик Маркелов, не по летам степенный, обстоятельный парень.

— Создаем коммуну, — объявил Молодцов. — Первый пай внес Николай, — кивнул он на вагонщика, — второй — я. Кто третий?

Маркелов подсел к столу:

— Нет, вы что — серьезно?

— Серьезнее некуда! — подтвердил Владимир. — Замки долой, деньги — в общую кассу, продукты — в общий котел. Какие будут суждения?

Пришедшие переглядывались.

— Ну? — торопил их Молодцов.

Подошел к Маркелову:

— Хотел что-то сказать? Говори!

— Что ж, дело неплохое, — сказал Маркелов. — Который лодырь или залить за воротник любит — того, конечно, в расчет не брать. А который старается, хоть и новенький, не сноровистый еще, не беда: научится. По мне: вместе живем — вместе и столовка! Я, в общем, за.

Подошли еще ребята. Началось дело в полушутку, а кончилось серьезным разговором.

— Подведем итоги, — говорил Молодцов. — Молодежи на руднике много, будет еще больше. На свой заработок новичку концы с концами свести трудно — отсюда неминуема текучка. Тем, кто приехал за длинным рублем, это на руку — они задирают нос. При общей кассе, общем котле пропитаться легче, да и сдружатся ребята, сплотятся в коллектив. Коллектив всегда сильнее одиночек...

Протокола не вели, не голосовали, но решили: всем новичкам и сознательным забойщикам объединиться против рвачей в производственно-бытовую коммуну. Начать с обобществления зарплаты и питания.

Спать легли поздно. Намаявшиеся за смену ребята уснули быстро, а Владимиру не спалось. Лежал, думал. Завтра же надо черкнуть письмецо в Кратово — сколько событий за эти дни... Горячие деньки сейчас и у них. Последний день пятидневки. Было, вероятно, бюро. Все разошлись, осталась Тоня, перебирает папки, вспоминает, может быть, как и он, те последние, так быстро пролетевшие предрассветные часы: посеревшее окно, силуэты домов... А на вокзале она была уже не в гимнастерке, а в платье.

Тогда, в поезде, сразу же принялся писать ей письмо. Перечитал — слащаво. Порвал. Написал всего несколько строк. Тоня ответила подробным товарищеским письмом о делах ячейки, о своих трудностях: «Двое кратовских ребят, изрядно выпив, сорвали концерт самодеятельности. Вызвала на бюро, полезли целоваться: «Секретарюшка наша сладкая!» Выставила за дверь, думала: отношения натянутся — вышло наоборот, стали товарищами. Но все же нелегко...»

Не мог Владимир уснуть.

Вспомнился дом. Что-то делается сейчас там? Отец, может быть, вернулся из рейса, мать кормит его, он рассказывает... Иришка уже, наверное, спит. Под подушкой, конечно, какая-нибудь из книг Владимира. Добралась, наверное, и до сундучка в чулане. Там — стихи, рисунки... С легкой руки Наташи увлекся Володя рисованием, стал писать стихи. Первые посвящал, конечно, ей.

Росла березка под окном, кочевала березка по Володиным стихам. Вспомнил о старых — стали складываться в голове новые, но совсем уже иные строчки:

Мать... Как она там? Письма присылает скупые: «Все, слава богу, здоровы и тебе желают того же. Коленька учится хорошо, Иришка помогает по хозяйству...» От начала до конца все в том же духе. Но чувствуется — тоскует. На первое ее письмо ответил было стихами:

Но отослать не решился. Так и остались стихи в тетрадке.

За окном уже заметно поблек месяц, скоро утро. Завтра коммунары пойдут в забой, «как в атаку, как на бой».

Перед боем надо выспаться.

Что-то за минувшую ночь произошло в шахте: преобразилась вдруг главная штольня — всюду лозунги, плакаты.

Гудит от пересудов нарядная:

— Кого-нибудь ждут?

— Корреспондентов, говорят...

— Показать велено лучший забой.

— Чей же выбрали?

— Губачева, конечно... Обставили забойчик, будь здоров.

— Марафет навели!

— Губачев-то десятнику — зять, — шепнул Молодцову Маркелов. — Вот и толкает всюду — и на Доску ударников, и в газету!

Отметились Молодцов, Почаев и Маркелов в табеле и бегом в забои. Думали, там идет уже работа, а застали всех лежащими в вагонетках — ноги кверху.

— Что случилось?

— Перекур с дремотой!

— Почему?

— Десятник для забоя Губачева рельсы поснимал.

— А сверху рельсы спустить нельзя было?

— Сверху когда-то, а тут рядом!

— С десятником кто-нибудь говорил?

Суворов махнул рукой:

— Корреспондент с ним сейчас, спец из главка... До нас ли?

Кинулись Молодцов и Маркелов обратно в нарядную.

Десятник сидел в своей увешанной плакатами каморке, отвечал на вопросы корреспондента.

— Следят ли на шахте за техническими новшествами? Конечно. Плакаты по технике безопасности, техминимуму... новинки какие... вывешиваются в штольнях. Доводятся, так сказать, до передовых рубежей...

Решили ребята набраться терпения, стоят, ждут, когда кончит десятник свою речь. А тот все рассыпается перед корреспондентом:

— Битва, значит, за «черное золото» — так статейку-то назовете? Что ж, это верно, что битва у нас... Жена и та обижается — солдаткой, говорит, стала без войны!

Наконец он заметил стоящих рядом ребят.

— Проводите, может, гостей в забой-то? А я пока кой-какие указания дам.

Пришла в голову Владимиру мысль проучить болтуна, переглянулся с Маркеловым:

— Проводим?

— Проводим, — согласился тот.

— Вот и лады, — десятник даже похлопал Маркелова по плечу, нагнулся, шепнул: — Смотрите только, чтоб все в ажуре было. Поняли?

Сначала шли по штреку, заранее для этого подготовленному — очищенному от завалов, посыпанному песком. Корреспондент и специалист из главка восторгались порядком. Но скоро две «забурившихся» — сошедших с рельсов — вагонетки преградили путь. Перелезать через них было неудобно. Пришлось свернуть в штрек похуже. Стали попадаться обвалившиеся пласты. Корреспондент одет был просто, в кожанке, хуже приходилось специалисту из главка. На его светлом пальто красовались уже разводы угольной грязи, шляпа то и дело цеплялась за нависавшие над головой уступы не выбранных до конца жил.

Но и по этому штреку добраться до места не удалось — путь преградил завал из крепежного подтоварника. Пришлось свернуть опять.

Под ногами угадывались засыпанные породой рельсы, трубы.

— Кладбище оборудования! — заметил корреспондент.

— Битва не битва... а добра захоронено много! — возмущался специалист.

Штрек закончился сбойкой — узким, сочившимся водой лазом. Здесь пальто специалиста окончательно перекрасилось, и все усилия отчистить въедливую угольную грязь были напрасными.

Сбойка привела в неоконченную монтажом компрессорную. В тусклом свете шахтерских ламп тут возились двое рабочих.

— Монтируете? — спросил их корреспондент.

— Монтировали вчера, сегодня ломаем, — буркнул в ответ тот, что был постарше.

— Как так?

— А вот так. Начальство в шахты не заглядывает, все по чертежам да схемам. А тут, вишь, жилу с боков повыбрали, расчищать стали, крепи и треснули, лава пошла... И аминь!

Корреспондент вынул блокнот:

— Сколько же стоил монтаж?

— Тысяч десять, если не больше.

— Разборка? Потери?

— Пиши — пять, не ошибешься. Да ведь и не нужна была она тут, компрессорная-то. Говорили: на молоток работать нельзя — сыплется. «Начальству виднее». Вот и получается: в забоях воздуха не хватает, лампы не горят, люди задыхаются, а трубы вентиляции здесь захоронены. Много ль возьмем обратно — не знаю!

Записал корреспондент слова рабочего.

Не прошли ста метров — новый завал, та же история: засыпанные трубы, шланги.

Через другой, еще более грязный лаз проникли в забой Суворова. «Перекур» продолжался... Корреспондент не понял сразу, что происходит.

— А то и происходит, что припухаем без путей, — прогудел из вагонетки Суворов.

— Не проложили?

— Сняли.

— Зачем?

— Спросите десятника.

— Зятька в газете пропечатать решил, — вставил Маркелов. — В забой зятя и рельсы пошли.

Из лаза высунулась взмокшая лысина десятника Курапова.

— Ты что же, — набросился он на Маркелова. — Дороги не знаешь?! Люди прилично одетые, а ты...

— Ничего, — сказал корреспондент, — такая грязь отчищается. Пожалуйте сюда!

Не так-то просто было тучному десятнику пролезть в узкую щель. По багровому, словно ошпаренному кипятком лицу его струился пот, с куртки полетели пуговицы.

— Вот ведь как, — сокрушался он, — дуракам-то доверишься...

— Бывает, — согласился корреспондент. — Тем более, что и плакатов по технике безопасности у завалов нет...

— Плакаты-то есть...

— В забое вашего зятя? И рельсы отсюда там?

Десятник молчал.

— Кладбище оборудования, засыпанная компрессорная, пущенные на ветер пятнадцать тысяч рублей... Печальный итог «битвы за черное золото», — сказал корреспондент.

— Разобраться все же надо, — забормотал десятник. — Рельсы — да, тут вина моя... Хотел как лучше. Наказ имел: ни сучка чтоб, ни задоринки...

— В забой Губачева не пойдем! — заключил корреспондент. — Тащите рельсы обратно. — Кивнул на Суворова: — Видите — полсмены перекур.

— Тоже хороши! — бросил представитель главка Суворову. — У самих-то гордость рабочая есть? За себя постоять можете?

— Мы люди не гордые! — отозвался из вагонетки Суворов.

Владимира взяла злость.

— Что верно, то верно — не гордые: «Все пути к десятнику ведут», — напомнил он забойщику его же слова. — Пути десятник поснимал — и ноги кверху!

Суворов вскочил:

— Старое, парень, не вороши!

Десятник и Губачев, пыхтя и обливаясь потом, уже тащили обратно снятые ночью рельсы.

Корреспондент отвел Молодцова в сторону:

— Сколачиваете, слышал, производственно-бытовую коммуну?

Достал из полевой сумки свежий номер «Комсомольской правды», показал заметку «Разрешите уехать». Пробежал Владимир глазами корреспонденцию. Парень, приехавший по путевке комсомола в Донбасс, испугавшись трудностей, запросился домой.

— И таких немало, — сказал корреспондент, — десятка три только по вашему руднику... Ваша коммуна может быть отличным ответом дезертирам — не словами, а делом... Станете на ноги — и письмецо в газету с выкладкой: так-то было раньше, так-то теперь!

— А если нечего будет выкладывать? Если не получится у нас ничего?

— Получится, — уверенно сказал корреспондент. — Коллектив же: что не под силу одному, одолеете вместе. Получится!

Отшумела ветрами и дождями осень, ударили первые морозы, выпал снег. Прикудрявились, покрылись бахромою инея деревья, провода. А в шахтах по-прежнему пахло затхлой землей, скрипела на зубах иссушающая рот угольная пыль.

Освоились ребята и с откаткой вагонеток, и с крепежным делом, и с рельсоукладкой. Мрачный, всегда насупленный Суворов по-прежнему почти не разговаривал ни с Михаилом, ни с Владимиром. Но иногда стал давать Молодцову свой отбойный молоток.

— Подолбай-ка!

Скупо, но дельно подсказывал:

— По жиле бери, в зуб много не нарубаешь! Весом наваливайся — не силой... Силы надолго не хватит.

А однажды сказал десятнику:

— Отжилок рядом у меня... Дай отбойник Молодцову... Пусть порубает — пригляжу!

— Вагонщика взамен не дам, — предупредил десятник.

— Не надо, — прогудел Суворов. — Одну норму на всех разложат — управятся.

— И Молодцов ведь что-то нарубает.

— Сообща управятся, — повторил Суворов. — В ручье вода прута не гнет, в реке — лед ломает.

— Не собираешься ли сам к ним в коммуну? — хохотнул десятник.

— А что ж, — пробасил Суворов. — Может, в самом деле думаешь: все пути к тебе только и ведут?

Послюнявил карандаш, расписался в конторской книге за полученный инвентарь.

Стал с того дня рядом с Суворовым разрабатывать отжилок Владимир. Потом прикинули, подсчитали — можно управиться с откаткой, крепежом и при трех отбойных молотках. Дали отбойник Михаилу. Спаренный дополнительный забой прозвали «Суворовский-бис».

Дела в коммуне спорились, но пришел день получки, и выяснилось, что получать почти нечего...

Неизвестно почему коммунарам повысили нормы выработки, и вместо тридцати — сорока рублей выписали по десятке, да и то, ссылаясь на нехватку денег, полностью не выплатили: «В общем котле на харч как-нибудь наскребете».

— Голодные на работу не пойдем! — заявили ребята.

«Вот и отвечай делом на заметку «Разрешите уехать», — думал Владимир.

Оставленная корреспондентом газета лежала у Молодцова в тумбочке. Достал ее Владимир, прочитал заметку ребятам вслух, сказал:

— На руднике тридцать дезертиров... С нами будет сорок шесть.

— Мы не дезертиры! — отозвался Маркелов.

Молодцов прочитал отклики на заметку. В них стыдили спасовавшего перед трудностями комсомольца.

— А мы поддержим его, — заключил Владимир. — Откажемся от работы всей коммуной!

— Семь упряжек отходил и — мамочка, хочу домой! Есть кого поддерживать, — сказал Маркелов. — Мы домой не просимся, требуем свое!

— Но так ли должны требовать комсомольцы?!

О коллективном отказе коммунаров выйти на работу узнали в рудоуправлении. Уехавшего по делам в Москву директора замещал главный инженер. Не любил он «разводить демократию». Пришел в общежитие в сопровождении завхоза, прошелся по комнате, распорядился:

— Здесь и разместите новую партию.

— Какую партию?

— Коммуна, как мне доложили, развалилась — коллективный отказ от работы. Не занятых на производстве жильем не обеспечиваем!

Чтобы не наговорить лишнего, Владимир выдержал паузу, взял себя в руки, сказал спокойно:

— У коммуны к рудоуправлению три вопроса.

— Вот как? — усмехнулся инженер. — Еще и вопросы...

— Вопрос первый, — продолжал Владимир. — По какому праву повышены коммунарам нормы выработки?

— На то они и коммунары... Чей же должен быть почин? Вводим механизацию, растет производительность труда, а нормы прикажете заморозить?

— Вопрос второй, — не повышая голоса, продолжал Владимир. — Почему коммунарам не полностью выплатили деньги?

— Ответ тот же: они коммунары — самые, надо полагать, сознательные. У государства денежные затруднения. Кто же, если не коммунары, поможет государству?

— Нам нечего есть, два червонца на всех! — выкрикнул Михаил.

— Сила коммуны в коллективизме, — ответил, не поворачивая головы, инженер. — Нет денег — есть у кого-то лишние вещи...

— Уж не продать ли штаны? — горячился Почаев. — Ребята, да он же издевается над нами!

— Слушаю ваш третий вопрос, — поторопил Владимира инженер, с трудом скрывая беспокойство.

— Теперь это уже не вопрос, а требование, — отчеканил Молодцов.

— Требование?! Какое же?

— Извиниться перед ребятами за оскорбление звания коммунара — раз! Выдать достаточный для пропитания коммуны аванс — два! Не мешать нашему отдыху — три!

— Последнее выполню с удовольствием, — бросил в ответ инженер и двинулся к выходу.

Но не проронивший за все время ни слова хмурый Суворов преградил ему дорогу.

Несколько секунд все молчали.

— Хорошо, — процедил сквозь зубы инженер, — требования коммуны будут удовлетворены, но при условии стопроцентного выхода на работу.

Суворов отошел от дверей.

Как только стихли шаги управленцев, комната взорвалась смехом. Ребята остаются ребятами, если им и по двадцать. Сразу же у всех поднялось настроение, началась возня. Потом принялись трясти корзины, обшарили тумбочки. Нашлись сухари, черствые булки, вывалявшиеся в махорке куски сахара — новый повод для смеха:

— Крепче будет заварка!

Вскипятили чай, напились. Завели будильник, улеглись спать. Вынул Володя залежавшееся в тумбочке письмо домой. Надо бы закончить, да смыкаются отяжелевшие от усталости веки.

Подошел лежавший весь вечер на кровати вагонщик Тишин. Все спорили, горячились, а он притворялся спящим. Парень — себе на уме. В коммуну не вступил. Каждую субботу получал посылки, прятал — единственная в комнате тумбочка оставалась еще под замком. Ее так и прозвали: «единоличный сектор». Поесть парень любил. Вот и сейчас подсел к Молодцову с куском сала — режет, ест с ножа. Протянул кусочек:

— Хочешь?

Владимир отказался.

Хмыкнул Тишин смущенно, съел отрезанный ломтик сала сам, сказал:

— Смотрю вот на тебя — дельным бы в деревне хозяином был... Хватка крепкая... А затеял коммунию какую-то! Бездельникам да лодырям в коммунии только и житье!

— Слушай, ты! — возмутился Володя. — Будешь тут еще и агитировать против коммуны? Замахал руками Тишин:

— Скажет тоже! Ни против чего я не агитирую... О хозяйстве говорю... Хозяйствовать люблю.

— Ну и хозяйствовал бы. Чего на рудник принесло?

— Да батя все... Надо, говорит, чтобы в семье рабочий человек был. Понимаешь?

— Зачем?

Огляделся Тишин, шепнул Молодцову на ухо:

— Не раскулачивают таких. — И вдруг испугался своей откровенности. — Только смотри! Я как на духу. — Помолчал, добавил: — Располагаешь... сам не знаю, чем... Салом вот брезгуешь. Есть хочешь, а не берешь. Сторониться бы тебя, ан нет... Располагаешь...

— Чудной ты, Тишин, — нахмурился Молодцов. — Один, с замками своими. Жалко тебя. Не может человек в одиночку. Трудно будет тебе, Тишин. Приставай, пока не поздно, к пролетарскому берегу...

— Кабы он у вас кисельным был, берег-то, а реки — молочными. А то голь да вша, в кармане ни шиша! — опять заговорил Тишин явно с чужого голоса.

Достал ситцевый кисет, скрутил цигарку, спросил Владимира:

— Табачку-то запас?

— Это еще зачем?

— Да говорят-поговаривают, — прищурил хитро глаза. — Про вредителев слыхал? Спорили, шумели вы тут, а по радио объявили: передадут в половине одиннадцатого про все их дела...

Глянул Володя на часы, надел наушники. Действительно: начали через несколько минут передавать обвинительное заключение по делу так называемой «Промпартии». Эта контрреволюционная организация, занимавшаяся вредительством в промышленности, сблокировалась с парижским белоэмигрантским союзом русских промышленников, с кулацко-эсеровским охвостьем внутри страны, получала помощь от Англии и Франции.

Еще в мировую войну французский президент Пуанкаре снискал себе зловещую кличку: «Пуанкаре — война». Володя помнил, как жгли на пионерских кострах символ войны — одетое во фрак и цилиндр чучело. Его делали похожим на Пуанкаре.

Обвинительное заключение по делу «Промпартии» вскрывало факты «тайной войны» — еще более гнусной, чем открытая. Вредители из Госплана закупали угледробильные мельницы французской фирмы «Резо-мотор». Фирма прославленная — кто будет против оснащения электростанций новейшим оборудованием и кому придет в голову, что известные всему миру мельницы непригодны для подмосковных углей, что содержащиеся в подмосковном угле крошечные крупицы колчедана сведут на нет и механизацию электростанций, и энтузиазм тысячной армии шахтеров.

Каждые сто пятьдесят часов выходили из строя мельницы — и поди докопайся до причины, если незначительные примеси в составе углей исследовательским лабораториям разрешено было не указывать...

Чуть ли не во все отрасли промышленности проникло ядовитое жало вредительства.

Десять дней длился процесс.

Сообщения коллегии ОГПУ с волнением читали в газетах, слушали по радио. С подозрением стали посматривать шахтеры Бобрик-Донского и на некоторых своих управленцев.

«Комсомольская правда» опубликовала статью, в которой было подсчитано, во что обошлась шахте семь-бис бесхозяйственность руководителей рудоуправления. Два месяца велось расследование. Десятника Курапова за скандальную историю с рельсами уволили. Собрали по поводу статьи производственную летучку. Открыл ее главный инженер.

— Показуха, обман — то же вредительство! — гневно заявил он. — Обманщикам среди нас не место!

Неподвижным взглядом смотрел уволенный десятник на пылкого оратора. Обсудили статью, разошлись... В проходной Куранова попросили оставить пропуск. Сорок лет катали визгливые клети Курапова вверх-вниз, вверх-вниз. И вот навсегда захлопнулась для него решетка проходной.

Сорок лет... Березовая рощица над шахтой то шумела зеленой листвой, то кудрявилась на морозе инеем, а в огороженной горбылями нарядной день и ночь мигали задыхавшиеся от недостатка кислорода шахтерские лампы. Сорок лет — и все перечеркнуто..

Как в полусне, вышел Курапов на улицу. У поселка его нагнал зять.

— Зайдем, пропустим по одной — полегчает!

Зашли в пивную. Не пил Курапов больше стопки никогда, а тут с горя опрокинул стакан. Поплыли в облаках дыма грязные стены пивной...

Выгнали... Он ли не служил им? Хоть с той же помойной... Оказалась ведь прямо над седьмым штреком. Промоет вода кровлю — и беда. Сказал главному — тот аж побелел: «Ошибка в проектировании получилась... Ты, Курапов, молчи... Помпу поставим». Вот уже вторую неделю день и ночь качает воду из помойной помпа, а рукава брезентовые, старые — долго ль старому рукаву прохудиться... Человека для присмотра выделить не позволили — никакой чтоб огласки... Сам и присматривал за рукавами...

Слушает Губачев пьяные излияния тестя, соображает что-то.

— А чьи под помойной забои?

— Суворова и Молодцова...

— Вот и окрестить бы коммунию водичкой... А то видишь как — они в ударниках, а тебя — за ворота.

Как тень появился у стола спившийся откатчик Чаша. Был парень — грудь колесом, черный с синевой чуб. Съела «горькая». Шкалики, поллитровки, а там и «запойные» пошли. Пришлось Курапову писать на Чашу докладную. Плакал парень пьяными слезами: «Вышвыриваешь?» А теперь вот вышвырнули самого. Налил Курапов Чаше полстакана водки. Затряслись у пьяницы руки — выпил одним глотком. Губачев налил еще, выпил с Чашей сам. Усадил рядом:

— Есть, кореш, разговор!

Свернули цигарки, закурили.

На седьмой-бис шла богатая жила. Уголь давил, тек сам с уступов, с боков. Скрежетали лопаты, повизгивали вагонетки, торопливо стучали топоры крепильщиков.

Суворов, Маркелов, Молодцов, Почаев скинули с себя все, до маек. Сохли губы, сохло во рту. Лица лоснятся от черной угольной пыли, белеют только зубы...

— Шевелись, братва! — поторапливал своих вагонщиков Суворов. — Ноне подзаработаем!

Не хватило крепежных стоек. Суворов подозвал Тишина:

— Лезь, Тимоха, через сбойку наверх. Брошенные забои там. Остался, может, заготовленный кругляк — скинешь.

Смена подходила к концу, решили остаться на пересменок — не часто бывает такая жила.

Уголь давил, шел сам... И вдруг по штреку прокатилось страшное слово:

— Во-о-да-а!

Забулькали, зарокотали по уступам, разбухая на глазах, мутные потоки прорвавшихся грунтовых вод. Плавилась, текла глина. Трещали крепи.

Суворов подпер плечом накренившуюся стойку.

— Бегите!

— А ты?

— Не впервой, выберусь!

— Может, подмочь? — растерянно топтался перед забойщиком новенький вагонщик.

— Беги! — крикнул Суворов. — Прихлопнет как мышь.

Ребята выбрались в штольню. Прыжком хотел выскочить из-под нависшей кровли Суворов — соскользнула с плеча накренившаяся стойка, притиснула к выступу левую руку. Попробовал высвободиться — не тут-то было. Не оттолкнуть крепежный стояк. Трещит крепь. Немеет придавленная рука. И вдруг ее словно пронзило чем-то раскаленным — от резкой боли у Суворова потемнело в глазах.

Набухает, наваливается рыжим чудовищем глинистая кровля... Что делать? У ног — брошенная кем-то штыковая лопата. «Или рука — или жизнь!» Суворов с трудом нагнулся, поднял лопату. Она острая, недавно точенная, надо только сильнее ударить. Слышал же он, что волки отгрызают попавшую в капкан лапу. А его с детства дразнили медведем. Вот и отгрызет медведь свою лапу...

Кто-то вдруг метнулся в забой, вцепился в черенок лопаты.

Молодцов — вот кто пришел на выручку. Рванул, что было сил, стойку на себя. Высвободил сломанную руку Суворов, но не слушаются ноги, не может сдвинуться с места.

— Наваливайся на меня! — кричит Молодцов.

— Не дотащишь!

— Дотащу!

Взвалил Владимир здоровяка себе на спину.

Ноги засасывает грязь. Не хватает воздуха. Липкий, холодный пот струится по всему телу. Скользкими, словно намыленные, стали руки. Но останавливаться нельзя, гибелью грозит каждая секунда промедления.

Впереди ухнул обвал. Как эхо, прогрохотало сзади. Неужели все?!.

Курапов очнулся от тяжелого хмельного сна. У постели жена, сын — не видел своего батю таким еще ни разу.

Поправила женщина неловко запрокинувшуюся голову мужа, съехавшее со лба мокрое полотенце, сказала тихо:

— Ничего! Проживем...

— Все, стало быть, уже знаешь?

Ничего не ответила, повторила:

— Проживем...

— Попить бы!

— У Михеевны рассольчику попрошу!

Шлепая рваными галошами, ушла.

Попробовал Курапов подняться — нестерпимо болит голова. Дрожит, расплывается за окном огненное пятно закатного солнца, пляшет на стене радужная карусель. Закрыл глаза — все равно мельтешат радуги, шумит в ушах...

На улице завыла вдруг сирена... Крики, топот... Сигналит пожарная машина...

Вытянулось в испуге лицо сына:

— Папка, на вашей шахте что-то!

Что могло произойти на шахте, теперь уже не на его шахте? Уж не помпа ли?

Как ветром, смело Курапова с кровати. В чем был, босиком, без рубахи, кинулся к проходной. Протиснулся кое-как через толпу. Вздрогнула набитая до отказа клеть, и гам толпы взмыл вверх. Внизу грохот, обрывки чьих-то фраз:

— Помойную прорвало... Говорят, над седьмым...

— Помойная над штреком? Не ерунди!

Грохочут обвалы, трещат, словно пылая в костре, крепи. Спасатели бегут к седьмому штреку.

— Через восьмой вызволять нужно, — кричит им Курапов, — через восьмой!

Прямого выхода из седьмого штрека в коренной уже не было. Молодцов подтащил Суворова к заходке, но и она заплыла грязью.

— Выбирайся, парень, один‚ — прохрипел Суворов.

— А ты?

— Пожил, будет!

— Дать, может, лопату — оттяпаешь заодно и дурную голову?

— Не выйти нам!

— Выйдем!

Владимир принялся разгребать грязь руками. Все труднее дышать, в ушах гул, темнеет в глазах. Газ. Полыхнуло и потухло в лампе пламя, словно улетело, оставив вокруг глухую, давящую темноту. Такая концентрация газа смертельна.

У заходки был сточный колодец, прикрытый горбылями. Надо найти, открыть. Газ тяжелее воздуха, стечет вниз. Суворов обессилевает, впадает в беспамятство. Владимир тормошит его, бьет по щекам — только бы не уснул.

Где же колодец?! Нащупал, наконец, Владимир горбыли, расшвырял их. Стало легче дышать. Вдруг вспомнил: Тишин наверху. Зальет сбойку водой — не выбраться тогда парню. Отыскал на ощупь лопату, поднялся с ней по сбойке в заброшенный штрек. Снова шибануло газом. Откуда-то сбоку доносился шум, глухие голоса, скрежет лопат. Владимир хотел крикнуть, но газ сделал уже свое дело: закружилась голова, голоса, шум стали вдруг удаляться... Вон они будто летят следом за пламенем лампы... Чернота, звенящая, гулкая чернота обволокла Владимира со всех сторон, как вязкая тина...

Только наверху, у клетей, пришел Молодцов в себя. Глаза резануло светом. Плач, крики. Машина с красным крестом. Носилки. Их много, целый ряд. Ведут прихрамывающего Тишина. Кого-то кладут на подводу — этот уже мертв. Кто? Маркелов?! Эх, Сема, Сема... Владимир будто услышал его неторопливый, рассудительный голос: «Который лодырь или залить за воротник любит, того, конечно, в расчет не брать».

Рядом у носилок плачет женщина, испуганно жмется к ней беловолосый мальчишка. «Папка! Папка!» Страшен умирающий отец: лилово-серое лицо, из уголков рта будто выползают красные змейки.

В старом, выстроенном еще до революции бараке размещалась шахтерская больница. Дощатые, выбеленные известью стены, скрипучий пол, почерневшие рамы, зашарпанные, исковырянные гвоздями двери. Странно выглядели на них сверкающие свежей эмалью таблички: «Приемный покой», «Процедурная», «Операционная».

Состарившийся вместе с больницей врач не первый год уже обивал пороги рудоуправления, требуя переоборудовать больничное помещение, но добился пока лишь смены старых табличек.

Каморки, где помещались кое-как две-три койки и тумбочка, именовались палатами. В одну из таких палат, значившуюся как хирургическая, поместили Суворова. В вылинявшем байковом халате, с забинтованной рукой — лапищей, он еще определеннее походил на медведя.

Палата, в которой лежал Молодцов, считалась терапевтической. Хирургическим больным заходить в нее не разрешалось. Но разве сладить сиделке Насте с таким здоровяком, как Суворов! Примется дубасить увальня кулаками по спине, а он только усмехается. Торчит целый день подле Молодцова — и все тут.

В больнице полно посетителей. Не пустит строгая Настя в палаты — топчутся у окон.

Не заходил только Михаил — рассказывали: отпросился в отпуск, уехал в Кратово, вернется через две пятидневки. Приехал раньше, явился в больницу в щеголеватом костюме, с портфелем — устроился в рудоуправлении.

— А с шахтой как же? — спросил его Владимир. — В заявлении писал: «Место комсомольца на передовой трудфронта». Дезертируешь, выходит, с передовой-то?!

— Не дезертирую, а перехожу на другую работу, — обиделся Михаил. — Ладно, — махнул примирительно рукой, — сейчас ты закроешь глаза, а откроешь их по моей команде. Только раньше подойди к окну!

— Что за цирк?

— Ну закрой же глаза! И подойди к окну, — интригующе просил Михаил. — Ближе, ближе!

— Выдавлю носом стекло!

— Не выдавишь... А теперь гляди!

За морозным стеклом угадывались чьи-то смеющиеся лица. Владимир вгляделся и не поверил: Тоня и Костя. С чего бы это?

— Выездное бюро кратовской ячейки, — гордо объявил Михаил. — Понимаешь, канун Нового года, а ты в больнице... Ну и махнули. — Оглядел тесную палату: — Где вот только нам... Неплохо бы соорудить нечто подобное столу...

Пошел к главврачу и в пять минут обо всем договорился. Что-что, а уладить, договориться, раздобыть он умел. Разрешил врач посидеть в освобожденной для ремонта приемной. По случаю Нового года разрешил даже выпить кагору. Рюмок, конечно, не было, вместо них взяли мензурки.

Когда сели за старый, заляпанный, как в Кратове, чернилами стол, Тоня рассмеялась:

— И правда, выездное бюро! — Постучала по графину: — Тише, товарищи, тише!

— А я и в самом деле прошу слова, — сказал Михаил. — Как-никак вступаем в новый год... Канун праздника, а мы с Володькой чуть было не поцапались...

— По какому же это поводу? — спросила Тоня.

— По поводу... что есть дезертирство. Когда просились в шахты, представляли себе, конечно, все иначе — ударная работа, трудовая героика... На деле же — копались, как кроты, пока не придавило... И вопрос: где первый камешек обвала? Скорее всего наверху. Так подвиг ли — копаться под землей и дальше?

Наступило неловкое молчание, поднятые было мензурки поставили опять на стол.

— Что значит — копаться под землей? — отозвалась первой Тоня. — По-моему, подвиг — это быть там, где труднее...

— Причем тут вообще подвиг? — прервал ее Владимир. — Есть просто слово комсомольца — дал его, должен сдержать. Вот и все!

— Расфилософствовалось выездное бюро, — примиряюще заговорил Костя. — Бросьте вы. Столько не виделись! Давайте хоть выпьем.

Выпили.

— А знаешь, — весело сказала Владимиру Тоня, — на вечере самодеятельности Иришка читала твои стихи.

— Добралась-таки. Какие же?

Тоня продекламировала:

— Читала и била себя кулачком в грудь, — продолжала Тоня. — Так все аплодировали, что пришлось ей читать второе. Знаешь, про березку...

Она догадывалась, конечно, кому было посвящено это стихотворение.

— А теперь что-нибудь сочиняешь? — спросил Володю Костя.

— Придумывается иногда, но не записываю, некогда.

— Так помнишь же, наверное... Прочти! — не отставал Костя.

— Прочти! — попросила и Тоня.

Володя подошел к окну, подышал на морозный узор стекла.

— Что верно, то верно, — задумчиво вставила Тоня, — бродят всякие... Месяц назад в Липатовке заготовителей-комсомольцев сожгли живьем. В каждом селе приходится создавать дружины содействия чекистам...

— Ой, ребята, — спохватился вдруг Костя. — Мы же опоздаем на поезд. До станции сорок минут ходьбы...

Тоскливо стало у Владимира на душе после ухода друзей. Не мог он больше торчать в этих пропахших карболовкой стенах. Выпросил у Насти свою одежду, пальто, валенки, вышел на улицу. Не заметил, как оказался около общежития.

У дверей висел плакат: «Стой! Вытер ли ноги?» Под ним — скоба и влажная тряпка. В коридоре — половики, дощечка с надписью: «Окурку место здесь» — и внизу вместо урны старое ведро. Уж не выселили ли ребят? Молодцов прошел в свою комнату. Койки, тумбочки на прежних местах, но все преобразилось. В углу, где вырастала обычно куча спичечных коробков, скомканных папиросных пачек, — вытянувшийся чуть ли не до потолка фикус. Тумбочки застланы газетами, на окнах — вырезанные под кружево бумажные занавески. Гвозди из стен повытасканы, вешалка устроена у дверей, на общем столе — клеенка. Усмехнулся Володя: «Бумажные занавески, салфеточки — мещанство, конечно, но важно другое: стремление к чистоте, порядку... Чья, интересно, инициатива?»

С ведром и шваброй в руках вошел, прихрамывая, Тишин. Увидев недоумевающего Молодцова, поставил ведро, хитренько улыбнулся.

— Дежурный! — послышался в коридоре звонкий девичий голос. — Кто наследил?

— Поди да погляди! — отозвался Тишин.

В дверь просунулось веснушчатое лицо почтальонши Дуняши.

— Не твой ли почин? — догадался Молодцов, все еще с удивлением разглядывая комнату.

— Почему мой, общий.

— Ребячий?!

— Не ребячий, а девчачий... В коммуну вступают четверо девчат.

— Сама, видишь, в забой решила идти и трех товарок сагитировала, — вставил Тишин. — В ответ, стало быть, на вылазку классовых врагов... Ребятам смех, так комсомольского секретаря привела.

— Разговорился! У самой язык есть! — прикрикнула на Тишина девушка. Стала, подбоченясь, перед Молодцовым. — Дурни ребята ваши, вот кто! «Девчонка в забое, что баба на корабле». А девушки будут и на кораблях, и в забоях — вот! В вашу коммуну не примете — свою создадим!

— Постой, постой! — остановил Дуняшу Владимир. — Ты не торопись. Кто сказал: «Девчонка в забое, что баба на корабле?»

— Губач.

— Неумное заявление. Не пойму одного: о каких девчатах речь?

— Не все ли равно, о каких? Настя-экспедиторша, Феня-приемщица, Таня-уборщица...

— Весь узел связи?

— На связи справятся и несоюзные... Комсомолкам место в забое! — решительно заявила Дуняша, повернулась, ушла.

Молодцов посмотрел на Тишина.

— Ну, а это-то, — он обвел глазами комнату, — кто все-таки затеял?

— Она — кто же! — широко улыбнулся Тишин. — Стыдно, говорит, за такую бескультурную коммуну перед товарками. Вот и скоблим цельных два дня.

Владимир оглядел еще раз тумбочки, кровати. Все как в образцовой красноармейской казарме. И кто наводит чистоту! Тишин — парень, подряжавшийся в поселке на самые грязные работы. Станут, бывало, смеяться над ним — отрежет: «Деньги не пахнут, а одежа выветрится». И он скоблит два дня общежитие! Даже не верилось.

Усадил Владимир Тишина рядом.

— Давай-ка по порядку. Ребята что же — против девчат?

— Да против, по правде говоря, один Губач...

— А он разве коммунар?

— Весь барак в коммуне. Куда ж его? Пить, правда, стал, каждый день. Но комсомольский секретарь сказал ребятам: «На то и коммуна, чтоб перевоспитывать».

— И ты, смотрю, перевоспитался? — засмеялся Молодцов. — Замок-то с тумбочки снял?

— Что ж одному против всех? — Тишин обмотал швабру тряпкой, намочил в ведре: — Посторонись-ка. Протереть велено. Будет еще за то, что ты наследил!

Владимир встал.

— Девка, выходит, бой?!

— Ой-ей-ей! — многозначительно протянул Тишин.

— Нравится?

— Так уж сразу и нравится? Хозяйская, вот и нравится...

— Ну, ну, — улыбнулся Владимир. — С тряпки вон лужа натекла. Вытирай, а то будет и тебе.

Молодцов заглянул в другие комнаты. Те же нововведения, чистота, порядок.

На улице шел снег. У дверей клуба фонари освещали красочную афишу: «Новогодний вечер ударников». Внизу приписка: «Вход свободный» — не так уж много было на руднике ударников. «Устроить бы вечер коммунаров, — подумал Владимир, — возникли бы, глядишь, коммуны и на других шахтах».

Открыли вечер ударников сообщением о контрольных цифрах наступавшего нового года. Директор отсутствовал, с докладом выступил главный инженер. Цифры он пересыпал лозунгами:

— Уголь, товарищи, — хлеб индустрии! Контрольные цифры — вехи новых побед!

В зале царило оживление. Самодеятельный духовой оркестр то и дело исполнял туш.

Вторым вопросом праздничной повестки дня был почин комсомолок. Дуняшу с тремя ее подружками вызвали на сцену. Под захлебывающиеся звуки туша преподнесли девушкам новенькие спецовки и отбойный молоток.

— Девушки идут в забой! Это знаменательно, товарищи, — говорил с трибуны главный инженер. — Производственные победы не дадутся им завтра же. Придется помогать девушкам, основательно помогать! Но это будет нашей политической победой!

Перешли к премированию ударников. По седьмой-бис премировали полуботинками Суворова.

— Молодцов в списке был! — крикнул кто-то из зала. — Почему исключили Молодцова? Зашумели.

— Переходим к следующему, последнему вопросу— поспешил загладить инцидент председательствующий. — Выборы оперативно-плановой группы по механизации рудника.

Зал продолжал шуметь. Владимир поднял руку.

— Что у тебя, Молодцов?

— Прошу слова в порядке справки.

— Ну, давай!

Владимир вышел.

— На руднике я новичок, к тому же долго пролежал в больнице. Так что премия была бы незаслуженной, — начал он. — Но сказать кое-что хотел бы.

Председательствующий постучал карандашом по стакану:

— Не время для прений, товарищ Молодцов!

— Дайте человеку высказаться! — выкрикнули из задних рядов.

— Пусть говорит! — подхватил зал.

Председательствующий развел руками, сел.

— Во-первых, о девушках, — неторопливо продолжал Владимир. — Что девушки идут в шахты — это важное дело. И новые спецовки, новый молоток — все, конечно, хорошо. Только спецовка — не модное платьице!

— Вульгаризируете, Молодцов, — отозвался из президиума главный инженер. — Между прочим, девушки-то к вам в коммуну вступают!

— Вот мы и не хотим, чтобы их почин смешали с грязью, — повернулся к инженеру Владимир. — У меня записано дословно, — он достал блокнот. — «Производственные победы не дадутся им завтра же... Придется помогать девушкам, основательно помогать. Но это будет нашей политической победой». Подытожим: девушек никто не обучал. А под землей работать непросто, нужны навыки. Значит, будет систематическое недовыполнение плана. В большую копеечку обойдется такая «политическая победа». Политическое позерство это, а не победа! Опять же удар по коммуне, уже не первый.

Главный инженер встал:

— Легче на поворотах, Молодцов! За клевету привлекают к ответу!

— Так то за клевету, — запальчиво ответил Владимир.

Инженер побледнел.

— Вот как?! В чем же конкретно обвиняете меня?

— Факты обвиняют!

— Например?!

Владимир почувствовал вдруг, что зашел слишком далеко.

— Что же молчите? — наседал почувствовавший замешательство Молодцова инженер.

В зале начали опять шуметь, кто-то проехался насчет «петушиных наскоков» молодежи. Отступать было поздно.

— Будут примеры, — перекрыл шум зала Владимир. — Пожалуйста: помойная! Как оказалась она над нашим штреком?! Кровля не толще двух метров!

— Ты что — промерял?

— Пролезал через сбойку наверх!

Инженер замялся:

— Разговор, конечно, не для торжественного вечера... Произошла ошибка... Роковой казус проектирования...

— Казус?! — грохнул зал. — Трое убитых, пятеро покалеченных... Казус?!

— Я сказал: роковой казус, товарищи, роковой, — спохватился инженер.

Но люди в зале уже повскакивали с мест. Грохот откидных стульев, выкрики. Как сорвавшийся камень порождает в горах обвал, так и тут одно неосторожно брошенное слово стронуло лавину подспудно копившегося гнева и подозрений.

Чья-то рука отстранила Владимира, властный голос перекрыл шум зала:

— Товарищи! Виновные будут найдены и преданы суду!

Это был Федот Данилович.

Появление уважаемого старого шахтера, депутата райсовета, его решительность и уверенность произвели впечатление. Постепенно зал стих.

Откашлялся, заговорил опять сразу осипшим голосом председательствующий.

Федот Данилович увел Владимира за кулисы, долго огорченно глядел на него.

— Понимаешь ли хоть свое мальчишество?! Ясное дело: неладно на руднике. Но за хвост ящерицу поймаешь — хвост в руке и останется. А у нее есть голова! Нужна, братец, выдержка.

В зал Федот Данилович и Владимир вернулись, когда торжественная часть вечера была уже окончена, начались танцы.

На сдвинутых к стенам стульях, лузгая семечки, сидели старухи, старики. Именинницами были принарядившиеся девушки с узла связи. Подтрунивали над ними балагуры:

— Каблук забурился, глянь!

— А пятки-то, пятки — сзади!

Обернется, не поняв насмешки, кто-нибудь из девчат — хохочут ребята. Кружатся в танце завтрашние забойщицы. Стройные ноги у Дуняши. Изрядно подвыпивший Губачев не спускает с нее глаз. Толкает Губачева в бок не менее хмельной сосед:

— Во н-нака какая пропадает! Бери, Губач, в свой забой... Она будет уголек долбать, ты вагончики катать. Веселая жизнь пойдет!

— А что-о? И возьму!

— Не хотел же в коммуну брать, — подзадоривали Губачева дружки.

— Вчера не хотел, нонче захотел!

Передохнув, оркестранты заиграли снова. Танцующие начали подпевать:

В шахте девушек ждало разочарование:

— Молоточек, барышни, придется сдать, — виновато улыбнулся новый десятник.

— Вчера вручили — сегодня сдать? — не поверила Дуняша.

— Распоряжение начальства, — подтвердил десятник. — Сноровка, говорят, для молоточка нужна, а для виду если, так и за показуху сочтут. Один из-за нее — тю-тю! Мне его дорогой не резон идти. Распределить бы вас хоть откатчицами пока — пообвыкли чтоб, присмотрелись...

Закусила губу Дуняша:

— Распределяйте откатчицами.

— Стараюсь — никто не берет. За работу-то вам платить с общей выработки. А работа поначалу какая будет? Гляделками моргать?

— Не надо нам платить! — чуть не плакала Дуня.

— Не имею права, — развел руками десятник. — В Советской стране живем, эксплуатация женского и детского труда карается законом. Полным рублем рассчитываться с вами должны. А трудовой рубль кому карман трет? Тут уж где-нибудь пристрою вас покуда, подле себя.

Вышел из темноты штрека Губачев. С утра хмельные, блуждающие глаза.

— Одну, что побойчее, вон хоть ту, — кивнул на Дуняшу, — могу взять!

— Не пойду одна! — отрезала Дуня.

— Ну и сиди у десятника, — Губачев смерил девушку насмешливым взглядом, ушел.

К Дуне робко подошел Тишин:

— А может, пойдешь? Вдвоем с Губачем мы. Одного гонца как раз не хватает. Гонять буду я, ты — только насыпать.

Дуняша молча глотала слезы. К открытому оконцу нарядной подошел Молодцов.

— Трех девушек беру в свой забой!

— Много наработаешь с ними! — усмехнулся десятник.

— Сколько наработаю!

— Четверо нас, Молодцов, четыре «модных платьица-то» выдали, — с горечью напомнила Дуня Владимиру сказанные им в клубе слова.

— Четверых взять не могу — сверх всяких норм. — Владимир подошел к девушке. — А обижаешься зря — не для того говорил.

— Не обижаюсь, — ответила Дуня. — Только, видишь, вчера хлопали, а сегодня насмех поднимают.

— Смеется, Дуня, тот, кто смеется последним! Бороться же собиралась за новый быт, за нового человека! Так не сдавайся сразу.

Постояла с минуту, подошла к оконцу десятника:

— Иду в забой Губачева! — Бросила через плечо Тишину: — Пошли, Тимофеевка!

— Надумалась, — встретил Дуню Губачев. —А у нас, видишь, обвальчик. Придется заходкой брать. Поиграем в песочек.

— Как это? — не поняла Дуня.

— Возьмешь, стало быть, лопаточку, — Губачев подал девушке большую совковую лопату — она и пустая показалась ей тяжелой, — и будешь грузить породу в вагонеточки... Тимоха будет их гонять.

Ощупал девушку бесстыдным взглядом, покосился на Тишина.

— А не отдать ли нам, Тимоха, в промывку молоток? Он ведь покуда не нужен.

— Можно, — согласился Тимофей.

— Бери и дуй наверх, — распорядился Губачев. — Гонять буду сам. С непромытым не возвращайся... Сбоку придется лаву брать, справный должен быть молоток!

Побежал Тимофей наверх. Никогда еще не было так светло, радостно у него на душе, жизнь словно повернулась другой стороной...

Что было? Пятистенная, рубленная из кряжей на века-вечные хата, наглухо забранный кругляшами двор. Корова, телки, три вонючих поросячьих закутка. И каждый день, как только помнит он себя, одно и то же: «Тимоха, свиньям неси! Тимоха, корове сена задай! Телкам пойло приготовь!»

Парни, девки вдоль реки с гармошкой, с песнями, а Тимоха и отец с косами в лес, на закатную росу... До луны накосить, перетаскать и целый день потом ворошить треклятое сено в огороде. Да так, чтобы никто не заприметил, не полюбопытствовал, откуда сено. Разлопоушишься — ремня! Уж бритвой скоблился, а батькин ремень нет-нет да и пройдется с потягом по спине.

— Зверь! — заплачет мать.

— Не скули! — гаркнет на нее отец. — Должен Тимока самостоятельным быть. Душу вытрясу, а самостоятельным сделаю!

Начали на селе раскулачивать, поставил отец сыну штоф самогона:

— Взрослый уже, понимать должен. Расшабашат нас, как пить дать... Газету ноне видел: призыв на шахты, рудники... Почетное, стало быть, дело... Давай, малый, езжай на годок-другой. Будет в семье рабочий человек — не тронут. А там, глядишь, и поуспокоится.

На руднике только и увидел Тимофей другую жизнь: радио стал слушать, кино смотреть, в клуб ходить. Там и приглянулась парню Дуняша, будто ручейком в душу влилась...

Проводил Губачев насмешливым взглядом Тимофея, подмигнул Дуняше:

— Прытко бегает нонче — ты повлияла, — приблизился к девушке. — Влиятельная... И на меня влияешь...

— Не балуй! — сурово предупредила Дуняша.

Но Губачев привалился к ней, в лицо Дуне ударило его жаркое дыхание с водочным перегаром.

— Не дури, крикну!

— Кому? Тут, девонька, могила!

Рванулась Дуняша в сторону.

— Верткая! — покачал головой Губачев. — Силком не буду... Без интересу силком, сдружимся и так.

— Чтой-то мне дружить с тобой — жена есть!

— Нету жены, ушла...

— Пьянью беспробудной стал — вот и ушла.

— Душу скребет, с того и пью... Забыться бы хоть чем...

Цепкими, как клешни, руками он сгреб Дуняшу, впился пропахшими махоркой губами в рот девушки.

Вырвалась Дуня, не помня себя, ударила Губачева по голове лопатой. Схватился за голову, отпрянул.

— В кровь рассекла! Что бывает за такое, знаешь?! Могилка уже вырытая!

Бросилась Дуняша бежать. Поймал. Закричала — стиснул так, что не вздохнуть.

— Ну что ерепенишься? Не я, так другой... Не в конторе своей, под землей... Знала небось на что шла!

Изловчилась Дуня, ударила со всей силы головой ему в переносье, но стукнулась виском о выступ, осела в беспамятстве.

Губачев озверел, темным хмелем налились глаза...

В забой вбежал вернувшийся Тимофей.

— Что делаешь? Га-ад! — с отбойным молотком в руках он двинулся на Губачева.

Тот прижался к Дуняше:

— Убьешь и ее, дурак!

Изловчившись, дернул Тишина за ногу. Покатились оба хрипящим клубком по забою. Увидел кто-то драку, сбежались вагонщики, крепильщики. Очнулась Дуня, закрыла лицо руками, метнулась в штольню...

Судить Губачева не стали — вступился главный инженер шахты. Сам прикатил в милицию, около часа просидел с Губачевым с глазу на глаз. Потом уговорил отпустить забойщика под поручительство администрации. «Парень был на Доске ударников — не можем разбрасываться такими кадрами». Коммунарам же сказал: «Ваше воспитание налицо. Позвольте теперь заняться этим делом мне. А суда не хочет и сама пострадавшая».

Дуняша и в самом деле просила не срамить ее судами.

Через несколько дней главный инженер вызвал к себе Молодцова. Вынул из папки какую-то бумагу и, будто не было у него с Владимиром никаких стычек, дружелюбно сказал:

— Вы, Молодцов, человек политически подкованный, не вам разъяснять, какой будет на селе предстоящая весна. Сплошная коллективизация... Шлем на село лучших людей... Посоветовались мы с товарищами... Вы ж у нас председатель коммуны — имеете своего рода опыт по руководству кооперированным коллективом... Замену себе найдете — взять того же Суворова, крепкий парень... А сами вы нужнее сейчас на селе...

— Я мобилизовался на уголь. Вы сами говорили: «Уголь — хлеб индустрии».

— А речь идет о хлебе народу, — продолжал главный инженер. — Весенний день год кормит. На село даны трактора, а вот механизаторов, организаторов не хватает.

Инженер говорил убедительно, но что-то в его тоне настораживало.

Вошла секретарша, доложила:

— К вам опять те девушки.

— Пропустите! — распорядился инженер. — Коммунарки, — вздохнул он. — Вот, возись теперь. Предложил им подать заявления о переводе на наземную работу, раз в забоях не получилось.

Вошли девушки.

— Написали? — спросил инженер Дуню.

— Написали, — ответила она. — Вот.

Подала несколько листков. Инженер бегло просмотрел их, пожал плечами.

— Не понимаю, что это?

— Еще пять заявлений в забой, — бойко ответила Дуняша.

Инженер деланно усмехнулся:

— Девичий бунт! Ну что ж, попробуем разобраться еще раз, — продолжал он подчеркнуто спокойным тоном. — Пошло рудоуправление вам навстречу? Пошло. Выдали вам даже отбойный молоток. Но возразили ваши же товарищи, — инженер кивнул в сторону Владимира, — и возразили не без оснований. Пришлось распределить вас подсобницами по забоям. И получилось опять черт знает что... Как прикажете поступать?

Побарабанил выжидательно пальцами по столу, бросил сухо:

— Ладно. Можете идти... Разберемся!

Девушки ушли.

— Так как же, Молодцов, — вернулся инженер к прерванному разговору, — ваше окончательное слово?

— Слово то же, — ответил Владимир.

— Что ж‚ — уже с нескрываемой неприязнью продолжал инженер. — Поговорим начистоту... Ораторствовали вы на вечере ударников насчет помойной, козыряли фактами...

Инженер потряс в воздухе какой-то бумагой:

— Вот они, факты! Заключение комиссии, авторитетной комиссии из главка. Прорыв сточных вод произошел из-за самовольных работ в соседствующей со штреком сбойке.

— Каких работ? — не понял Владимир.

— Вам виднее. Двойные, тройные нормы — дело, конечно, хорошее, но если погоня за ними вызывает такие аварии?! А?

— Вызывает аварии? Не понимаю!

— И понимать нечего, — инженер уже не скрывал злорадного торжества. — Где нашли вас? У сбойки с лопатой в руках! Подбирались к лаве сбоку... Рубанем, мол, жилу с двух сторон — нормы три на-гора сразу и выдадим. Выбрали из кровли грунт — она и рухнула.

— Вы что же, — не веря своим ушам, переспросил Владимир, — хотите коммуну обвинить в аварии?

— Факты обвиняют! — язвительно припомнил инженер Владимиру его же слова, сказанные на вечере ударников.

Владимир молчал. Заключение комиссии главка... Значит, и главк заодно. Прав Федот Данилович: «За хвост ящерицу поймаешь — хвост в руках и останется. А у нее есть голова». Есть, конечно, есть. Сжал кулаки. Не сказав ничего, вышел из кабинета. Сбежал по скрипучей деревянной лестнице на улицу, свернул с освещенной фонарями дороги в проезд между складскими заборами.

Заборы тянулись почти до отвалов и заканчивались у поросшего бурьяном пустыря. Ветер гнал по пустырю поземку, напористо, колко бил в лицо, в грудь. Вобрав голову в плечи, Владимир шагал навстречу ветру. Так легче думалось... Дело принимало не шуточный оборот, нужно было во многом разобраться. Враг оказался изворотливым.

Предлагают на село — ясно, хотят избавиться. Значит, знают за собой грехи... Но где доказательства? Владимир шагал быстрее и быстрее. Нет, не время ему уезжать на село, надо выводить на чистую воду затаившихся врагов. Борьба, конечно, не равная, не опытен он в таких делах... Съездить бы хоть в Кратово, посоветоваться с Солдатовым — ведь чекист. Поговорить бы с Тоней. Вот как получается: приезжала в такую даль, а потолковать ни о чем по существу не успели. Всегда так: встретятся и говорят о мелочах, а когда трудно, сложно, ее рядом нет... А ее, именно ее, в трудные минуты ему и недостает. Вот и сейчас: не пришлось бы даже много рассказывать — все поняла бы с полуслова...

Что же все-таки делать?

Миновав складской двор, Владимир вышел на освещенную улицу. По правую сторону ее тянулся барак общежития. Было уже поздно, но на половине девчат во всех окнах горел свет.

Владимир постучался. Дуня выбежала раскрасневшаяся, с засученными рукавами.

— Мы его не испугались, теперь уже не пять, а восемь заявлений, Молодцов, — радостно сообщила она. Хотим, чтоб и забои были свои — девчачьи. Обучимся наверху. Грузовик водили — одолеем и отбойник! Погоди-ка!

Сбегала, накинула на плечи пальто:

— Пойдем, что скажу...

Отошли от крыльца, заговорила шепотом:

— Девчонки с коммутатора слышали, как инженер начальнику милиции на тебя наговаривал. Но ребята за тебя. Володьку, говорят, замордовать не дадим.

— Спасибо, Веснушонок!

Она широко раскрыла глаза:

— Как назвал?

— Веснушек-то на носу, что звезд на небе. Вот и назвал Веснушонком, — рассмеялся Владимир.

В мужской половине барака светились только два окна — в коридоре и на кухне. Видно, все уже спали. Владимир оскреб у порога сапоги, вошел. В коридоре у печки, кутаясь в тряпье, переминался с ноги на ногу Чаша.

— Ты что?

— Греюсь вот, — пряча глаза, ответил пропойца.

Жалко стало Владимиру спившегося откатчика. Повел его на кухню, усадил за стол, снял с плиты горячий еще чайник, налил кружку до черноты крепкого чая. Поднес парень трясущимися руками кружку к губам, обжигаясь, начал пить. Но глаза его по-прежнему испуганно, беспокойно бегали.

Кто-то нетвердой походкой шел по коридору. В дверях появился Губачев, конечно, «под градусом», — трезвым его не видели уже давно. Чаша заерзал на табурете.

— Чего пришел? — уставился на него злыми глазами Губачев.

— А чего бы ему и не прийти? — вступился за бродягу Владимир.

Чаша молчал.

Опять послышались в коридоре шаги, вошел милиционер.

— Вот ты где, Молодцов... А ты мне нужен. Велено доставить тебя в отделение.

— Доставить? — не совсем еще понимая, переспросил Владимир.

— Доставить, — как бы извиняясь, повторил милиционер. — Так что прошу одеться и проследовать.

Владимир снял с гвоздя пальто.

— Стой! — ошалело преградил ему дорогу Губачев. — Стой! — И повернулся к милиционеру: — Меня веди — не его! Меня! Камнем лежит это все на мне, петлей душит... Вот и он... — Показал пальцем на Чашу: — Зачем он пришел сюда? Знаю, совесть мучает. А подговорил его я... Я! За литр водки подговорил рукав лопатой перерубить... Зальет, думал, один забой, и амба... А получилось... Страшно, что получилось...

Губачев задыхался.

— Инженеру, когда в милиции разговаривали, все выложил. «Молчи, — говорит, — мертвых теперь не воскресишь. Да есть и повиновнее тебя». Думал, насчет проектирования он, а выходит, вон на кого вину взвалить хотят... Меня веди, я виноватый. Все одно, не жизнь с камнем таким на душе. И водкой не зальешь...

Губачев сел на табуретку, его била хмельная дрожь. Испуганно жался в углу Чаша. Молчал озадаченный милиционер.

Владимир накинул пальто, надел шапку и вышел первым.

В милиции, в кабинете начальника отделения, его ждали, оказывается, Федот Данилович и какой-то уже немолодой человек в гимнастерке с орденом Красного Знамени.

— Вот и главный наш «виновник», — представил Владимира Федот Данилович. — Парень горячий, невыдержанный, но принципиальный.

Мужчина в гимнастерке улыбнулся:

— Наслышан.

Поглядел на Владимира добрыми, внимательными глазами и сразу на «ты», как своего, спросил:

— В школу ОГПУ не пойдешь? Комсомольское слово? Его, конечно, надо держать. Но парни такие нам очень нужны. Подумай, не за горами и следующая осень, новый набор.

Владимир хотел спросить, зачем его вызвали в милицию, но Федот Данилович опередил:

— Хочешь знать, нашли ли голову? Нашли. Теперь и хвост обрубать можно.

— Было, значит, вредительство? — спросил Владимир.

Федот Данилович переглянулся с чекистом. Тот закурил, уклончиво сказал:

— Словом, в школу, если надумаешь, — осенью... А пока проведешь гостей по шахте еще раз. Разумеется, уже других и по всем заслуживающим того штрекам. Надо доводить начатое до конца!

Все лето работала на руднике государственная комиссия. Вскрыты были факты не только саботажа, но и преднамеренной порчи важнейшего оборудования — пустила ядовитые отростки «Промпартия» и в Подмосковном угольном бассейне.

Молодцов был включен в комиссию как член оперативно-плановой группы рудника, в которую его выбрали после вечера ударников.

За лето он очень привязался к чекисту, с которым познакомил его Федот Данилович, — Александру Антоновичу Тулякову.

— Вот и будем работать вместе, — сказал однажды Александр Антонович, — мне как раз такой помощник и нужен, знающий шахты. Только прежде подучишься.

У Владимира у самого созрело решение перейти на чекистскую работу.

Одну из требовавшихся для поступления в школу рекомендаций дал Александр Антонович.

— Но учти, — сказал он, — эта мобилизация не на год — на всю жизнь!

Лишь при выпуске из школы узнал Владимир, что Александр Антонович Туляков работает в Центральном управлении НКВД начальником отделения. В это отделение, к Тулякову, и направили по окончании школы Владимира Молодцова.

В то же управление, только по вольному найму, поступила работать и Тоня Бадаева. Оформляли Бадаеву, а в приказе о приеме на работу пришлось исправлять на Молодцову: как-то само собой стало ясно и Владимиру и ей, что друг без друга им не обойтись…