Три города на севере Африки

Первые часы в Каире

Как-то в детстве мне попалась на глаза серо-белая открытка с круглой, окаймленной тесно прижавшимися друг к другу домами площадью, с едва различимыми автомобилями. Внизу подпись: «Вид г. Каира». Я любил рассматривать эту картинку. И чем больше вглядывался в нее, тем сильнее было желание попасть в Каир. Причем не куда-нибудь, а на эту площадь.

Вполне возможно, именно открытка и пробудила первый, еще не осознанный интерес к Востоку, приведший меня спустя несколько лет на арабское отделение Института восточных языков (ныне Институт стран Азии и Африки) при МГУ, откуда, как уверяли старшекурсники, «до Каира рукой подать». Как бы то ни было, но перспектива путешествия в Каир неожиданно становилась реальной, и я почти не удивился, когда на четвертом курсе мне предложили поехать туда на студенческую практику.

И вот в начале июля 1972 года, нетерпеливо спустившись по трапу ИЛ-62, я очутился в Каире.

О Каире написали тома — историки, путешественники, географы, писатели, разведчики. Но в том-то и заключается его необычайная притягательность, что каждый, попав пусть на самое короткое время на каирские улицы и площади, всю жизнь остается под обаянием этого великого города.

Я ждал от Каира необычного: пирамид чуть ли не на каждом углу, стройных минаретов, верблюдов, шейхов. И уже в аэропорту слышался мне шум восточных базаров, о которых успели рассказать побывавшие в Каире знакомые.

Короче говоря, я ждал традиционного сказочного Востока и оглядывался по сторонам. Но первое, что я увидел, был броневик с нацеленным на середину трапа пулеметом. В тени под брюхом самолета прохаживались автоматчики. Неподалеку, возле груды мешков с песком, еще один броневик… Мешки лежали и в здании аэропорта, в главном зале которого бросалось в глаза обилие людей в военной форме. Таков был будничный каирский пейзаж ближневосточного конфликта: и хотя не. рвались бомбы и не гибли люди, в самом воздухе остро чувствовалась напряженность, которая бывает в преддверии сильной грозы.

— Да, живут тут «на нерве», — заметил мой московский попутчик, когда я сказал ему о своем первом впечатлении.

Пришел обшарпанный служебный автобус с дерматиновыми коричневыми сиденьями, в который мы стали грузиться. Пока опоздавшие подтаскивали угловатые чемоданы, я стоял на тротуаре и тосковал: ни базаров, ни караванов, ни пирамид… И вдруг в десяти метрах от меня на случайно уцелевший посреди асфальта кусочек земли села пестрая птичка с хохолком. «Удод, — отметил я про себя, — худхудун». Худхудун было одним из двух первых арабских слов, вложенных в наши головы преподавателями еще на первом курсе. Исполненное арабской вязью, это слово еще долгое время вызывало во мне какой-то почти священный трепет. И таким близким и арабским показался теперь запыленный и по-воробьиному нагловатый худхудун. Сразу подумалось: если здесь живет сам худхудун, значит, я действительно на Востоке.

Автобус заворчал, затрясся. Оторвавшись от созерцания удода, я последним влез в душный салон, неосторожно уселся на раскаленное сиденье, подскочил, от боли, автобус рванулся, и я вновь упал на эту «сковородку».

Мы ехали уже минут десять, а вид из окна все не менялся: бетонный забор, вдоль него огромные щиты авиакомпании. Потом начались виллы, пальмы, густые акации — неинтересно. У одного из перекрестков топтались в ожидании трамвая люди. Тут же расположился деревянный зеленого цвета табачный ларек, украшенный длинной затейливой надписью, прочесть которую я не сумел. Это заметно испортило настроение: выяснилось, что четырех неполных курсов может порой не хватить даже для такого на первый взгляд пустяка.

Шоссе постепенно перешло в улицу. Мы въехали в Гелиополис, расположенный в северной части Каира. В переводе с греческого Гелиополис означает «Город солнца». Египтяне называют его Маср аль-Гедида — Новый Каир. Кстати, по-арабски имя египетской столицы звучит и пишется точно так же, как и страны, — «Маср», и поэтому в разговоре не всегда бывает понятно, что имеет в виду египтянин — только Каир или весь Египет.

Потряхивая сложенными чемоданами, автобус катил по кочковатым улицам, в опущенные окна проникал горячий ветерок, сверкали солнечным огнем поручни сидений. Вот он свернул с оживленной магистрали налево, пересек обширный пустырь и направился в сторону от центра города. Минут через пятнадцать автобус остановился.

— Мадинат-Наср, — объявил шофер.

Высокие дома, с балконов свисают разноцветные ковры, простыни и половики. Ни единого деревца.

Автобус подъехал к построенному в виде буквы «П» дому. Остановился. Мы вышли и устремились в образованную его стенами спасительную тень. Центральная часть дома покоилась на бетонных опорах, между которыми было прохладно и даже гулял сквознячок.

Зато душно, почти как в автобусе, оказалось в моей квартире, нагретой прямыми, пробивавшимися сквозь опущенные жалюзи лучами солнца. Приняв душ — несколько вялых теплых струек, — я лег на диван и почти тотчас же уснул.

Во сне я вспомнил, что сплю в Каире, и проснулся. Раскрыв окно и увидев, что солнце опускается к горизонту и день подходит к концу, я понял, что сегодня вряд ли успею выбраться в город. Я немало огорчился и решил наверстать упущенное — начать знакомство с Каиром прямо сейчас, поднявшись на еще не остывшую от зноя плоскую крышу.

Мадинат-Наср

Дом стоял на самой окраине Мадинат-Насра. Вместе с тремя другими такими же серыми громадами он составлял улицу, протянувшуюся на две остановки метро. Здесь жили не только коренные каирцы, но и семьи, перебравшиеся в Каир из разрушенных Израилем Суэца, Исмаилии и других городов; часть квартир была предоставлена палестинским беженцам. Вдоль улицы расположились фанерные лавчонки, хозяева которых уже зажигали над своим товаром разноцветные лампочки.

Кое-кто из них, экономя электричество, ставил на прилавок обыкновенную керосиновую лампу. Неподалеку от дома были расчерчены квадраты новых отстраивавшихся улиц, поднимался целый квартал одноэтажных вилл, фасадом выходивших на засыпанный строительным мусором тротуар. За домом прямо от его стен уходила вдаль холмистая пустыня, слегка присыпанная потемневшим в закатных лучах песком. Невдалеке виднелись белые корпуса недостроенной олимпийской деревни. Здесь в свое время предполагалось провести Олимпийские игры, но ближневосточный котел опять закипел, и спортсменам пришлось искать место попрохладнее.

Солнечный шар, багровея, опускался где-то далеко в темно-оранжевое облако пыли, нависшее над центральными кварталами города. Слева от центра поднимались холмы Аль-Мукаттама, на которых, как гласит библейская легенда, Моисей перед исходом иудеев из Египта получил часть заповедей. На Мукаттам, говорят, поднимался во время своих странствий Иисус.

Задолго до захода солнца зажглись уличные фонари. Вид с крыши десятиэтажного дома в Мадинат-Насре оказался бесконечно далек от романтичного восточного пейзажа и даже от вида на блеклой открытке. Меня охватило уныние.

И вдруг издалека донесся пронзительный звук. Он возник неожиданно. Словно от взрыва. Он расстилался по земле, взмывал вверх, заполняя душный воздух: «Алла-а-а-а-аху акбар!» («Велик Аллах!») Я знал, что муэдзину теперь не надо взбираться на минарет, на вершине которого смонтирован громкоговоритель; ему достаточно поставить на магнитофон кассету. И все-таки голос, призывавший правоверных на молитву, был частицей чудного таинственного Востока арабских сказок. Быть может, именно сегодня старый муэдзин не стал нажимать на клавишу, а поднялся по крутой лестнице минарета, чтобы самому исполнить призыв к молитве — азан?

Ночью почти не спал, забылся лишь под утро чутким, тревожным сном, из которого меня буквально вырвал рев пронесшегося над самой крышей самолета. Это был двухмоторный патрульный самолет, совершавший ежедневный облет восточных пригородов. Здесь к нему привыкли.

Через открытое окно в комнату проникал свежий ветерок. По голубому небу плыло одинокое белое облако.

С улицы доносился шум просыпавшейся улицы. В Мадинат-Наср пришло утро.

Умывшись под душем и быстро перекусив захваченной из дома тушенкой, я спустился вниз и прошел к конечной остановке метро. Слово «метро» как-то не вязалось с желто-синими вагонами, бегавшими поодиночке или сцепленными по два-три по проложенным на земле железнодорожным рельсам. Каирское метро справедливее было бы назвать городской железной дорогой. Сходство с ней дополнялось тем, что недалеко от вокзала рельсы метро почти сливались с железнодорожными путями.

Вагоны метро делились на три класса, отличавшиеся друг от друга стоимостью билета. Естественно, в третьем было погрязнее и куда больше народу, чем в двух первых. Иногда на классы делился один и тот же вагон. Разница бросалась в глаза сразу при входе. В головной его части располагались состоятельные пассажиры, здесь могли оставаться и свободные места; в конце же вагона была самая настоящая давка.

Вот влезают в вагон третьего класса худые, одетые в заплатанные галабийи — длинные до пят рубахи — люди с корзинами, полными лука, петрушки, укропа. Они усаживаются на корточки прямо на площадке, тихо переговариваются друг с другом, медленно, словно нехотя, протягивают кондуктору-кумсари монету. А маленький поезд уже начал свой путь вдоль новостроек Мадинат-Насра, собирая ранних пассажиров.

Мадинат-Наср не походил на Восток: такие кварталы есть в любом крупном городе. Они удобны, по-своему красивы, но, увы, безлики. Об утрате Каиром восточного колорита пишут давно. Например, еще в 1902 году в одном уважаемом энциклопедическом издании говорилось, что «первоначальный чисто арабский характер Каира за последние 25 лет все более исчезает».

Мадинат-Наср построили в 60-е годы. Сюда планировалось перевести все министерства. Рассчитан микрорайон был на 100 тысяч человек. Проект не удалось осуществить полностью. Несколько тысяч квартир, которые получили там каирцы, конечно, не спасли город от хронического жилищного кризиса, но значение этого микрорайона, жители которого получили доступ к простым человеческим удобствам — воде, газу, канализации, — нельзя недооценивать.

Среди современных многоэтажных домов Мадинат-Насра странно выглядели запряженные осликами тележки, на которых блестели вороха дешевой пластмассовой утвари или овощей и фруктов. Неестественно высокими голосами пели торговцы, задиравшие головы, чтобы высмотреть в окнах покупателя. Иногда сверху опускалась на веревке плетеная корзина. На дне ее — купюра в четверть- или полфунта и записка. Корзина быстро наполнялась помидорами, огурцами, персиками, и покупатель осторожно тянул ее наверх. Тележка катилась дальше. Спустя несколько минут по ее следам уже шел следующий торговец — высокий зеленщик с большой круглой корзиной на голове. Через каждую сотню шагов он останавливался, вертел головой и протяжно кричал: «Хадрауа-аа-т!» (Зе-е-лень!)

Вот, пожалуй, и вся «экзотика» Мадинат-Насра, куда так не любили ездить по вечерам таксисты: взять на обратный путь пассажиров было почти безнадежно.

В первый день пребывания в Каире пришлось ограничиться лишь беглым знакомством с Мадинат-Насром. Множество дел, связанных с оформлением вида на жительство, других документов отняли драгоценное время. Взяли свое и усталость, смена климата, воды, — одним словом, о поездке в центр не могло быть и речи. Вечером не оставалось ничего другого, как почитать какую-нибудь интересную книгу. О чем? Разумеется, о Каире.

Когда Каир еще не был основан

Тысячу лет стоит Каир на расплетье широкого Нила. Выйдя из города, Нил распадается на реки, ручьи, каналы, образует треугольник дельты, карта которой так похожа на схему кровеносных сосудов.

Великие города возникали в дельте. Строили их могущественные фараоны. Кто знает, если бы не войны, пожары и наводнения, вся дельта Нила представляла бы сегодня огромных размеров архитектурный музей с экспонатами в натуральную величину.

Каир вполне мог быть основан одним из сотен египетских фараонов и стать старейшиной городов нашей планеты. Но основать великий в будущем город не сумели ни древние египтяне, ни греки, ни македоняне, ни римляне.

В 639 году в дельте Нила появились всадники, одетые в плащи и подпоясанные широкими поясами. Это были арабы. Во главе них шел Амр ибн аль-Ас, посланный сюда за добычей вторым праведным халифом ислама Омаром ибн аль-Хаттабом. (Есть, впрочем, и другая версия прихода Амра в эти места. Он якобы отправился в поход самочинно, не уведомив о своих планах халифа.)

Амр остановился неподалеку от крепости, построенной еще персами и неоднократно перестраивавшейся римлянами, а позже византийцами. Крепость была ключом к дельте Нила, ее обладатель «запирал» реку.

Амр хотел поставить город на левом берегу Нила, в районе Гизы, где, по преданию, находились библейские райские кущи. Однако сам халиф Омар руководствовался соображениями военной тактики: из города на правом берегу было легче руководить войсками. Точка зрения халифа восторжествовала.

Амр разбил палатку, вокруг которой расположился лагерь арабских воинов, превратившийся затем в Аль-Фустат — первый арабский город на египетской земле. Пока это был еще не Каир, а всего лишь место, на котором впоследствии раскинулась часть египетской столицы.

От старого Фустата не сохранилось ничего, кроме мечети Амра, построенной в 641–642 годах. Земля, на которой стоит мечеть, принадлежала вдове купца-иудея, ни за какие деньги не желавшей расставаться со своей собственностью. Амр пошел на хитрость: он предложил вдове продать ему кусок земли размером с бычью шкуру. Женщина согласилась, а Амр велел разрезать свежую шкуру на несколько слоев. Получилось множество тончайших кусков, которых оказалось достаточно, чтобы покрыть большой участок. Этой земли вполне хватило для строительства мечети.

Мечеть перестраивали, расширяли, реконструировали. Последний раз — в 1798 году. До нас она дошла в сильно измененном виде, удивляя длиной аркад и обилием соединенных железными балками колонн.

В наше время эту мечеть посещают редко. Лишь в последнюю пятницу мусульманского поста рамадана приходят каирцы в самую древнюю на египетской земле святыню ислама.

В IX веке правителем Египта стал потомок раба-турка Ахмед ибн Тулун. К востоку от Фустата у подножия Мукаттама начал он строить свой город — Катаийю.

Катания меньше Фустата, но весьма похожа на него своим полувоенным обликом, даже мечети слегка напоминают подготовленные к осаде крепости. Самая известная из них — мечеть Ибн Тулуна. Ибн Тулун и его потомки правили Египтом фактически независимо от багдадских халифов — Аббасидов. В 905 году их царствованию пришел конец. Аббасиды восстановили свою власть над Египтом. Но «золотые времена» этой династии были уже позади. На западе мусульманского мира взошло солнце нового лидера — династии Фатимидов. Фатимидские халифы утверждали, что свое происхождение они ведут от дочери пророка Мухаммеда — Фатимы. Влияние потомков пророка распространилось к середине X века на всю Северную Африку. 5 августа 969 года фатимидская армия под командованием полководца Джаухара вступила в Фустат.

Хан аль-Халили и нищие

Приемник в комнате передавал военные марши, прерывавшиеся последними известиями. В холодильнике лежала половина недоеденного со вчерашнего вечера мясистого красного арбуза. А рядом в каких-то километрах располагался оригинал картинки «Вид г. Каира».

Я поднялся с дивана, решительно прошелся по комнате, вспоминая арабские слова и выражения, могущие понадобиться при случайном разговоре на улице, и открыл дверь.

Словно вызванное по заказу, стояло черно-белое такси.

— В центр, — попросил я, толком не зная, где этот центр находится и что он собой представляет.

Пожилой таксист не переспросил, а только согласно кивнул головой: «Мумкин» («можно»).

Сначала мы поехали вдоль рельсов метро. Впереди слева поднимались холмы Аль-Мукаттама. Замаячила цитадель с двумя тонкими женственными минаретами. Автомобиль свернул направо, проскочил две узкие извилистые улицы.

Из-за поворота вынырнул и, дребезжа, помчался прямо на нас «сумасшедший» деревянный трамвай. Шофер резко затормозил, и грохочущее многоголосое диво исчезло в конце улицы. Пожалуй, самым сильным впечатлением от моего первого каирского дня был именно трамвай.

— Где остановиться? — спросил таксист.

— Здесь.

Я вышел и чуть не подавился запахом, таким сильным и терпким, что было не продохнуть. Пахло чесноком, керосином, дымком жарившегося мяса. Сквозь эту пелену прорывались ароматы парфюмерных и москательных лавок.

Не помню, как называлась та извилистая улица с нависшими над ней, готовыми вот-вот рассыпаться балконами. По обеим сторонам ее тянулись галереи, в которых, прячась от солнца, теснились прилавки, киоски с запыленными часами и зажигалками, а то прямо на расстеленной на земле серой или полосатой тряпке, сваленные в кучу, лежали чашки, ложки, бритвы, гребенки, карандаши… Здесь все продавалось, но, наверное, ничего не покупалось. Торговцы уныло глядели на противоположную сторону улицы, точно все покупатели разгуливали именно там, и не обращали никакого внимания на проходивших рядом.

Обычная каирская улица. Возникла в XV веке. Сначала была просто земля, потом ее замостили, позже разделили трамвайной колеей и, наконец, заасфальтировали. Вроде бы осовременилась. Но пи асфальт, ни автомобили, ни голоса приемников не были в силах изгнать из нее дух Востока. Наоборот, она «переварила» все эти атрибуты нашего времени, они стали ее частью, точно японская электроника и бритвы «Жиллет» продаются здесь еще с XV века.

Долго плутал я в тот первый вечер по городу, пока не оказался на площади перед Аль-Азхаром, крупнейшим университетом и религиозным центром мусульманского мира. Я не осмелился войти в него, а пошел наугад, выбрав одну из вытекавших с площади улиц, и попал на легендарный Хан-аль-Халили. Об этом рынке золота, камней, серебра, чудовищно дорогих и захватывающе дешевых сувениров известно любому читателю, интересующемуся Востоком. В каждом восточном городе есть нечто подобное. Но Хан-аль-Халили есть только в Каире. Вообразите: узкая улица, петляющая между высокими домами, соединенными арками. Ярко. Очень ярко. Лавки освещены, блестят кольца в витринах (во многие из витрин вставлены пуленепробиваемые стекла). Если глаза устанут от света и цвета, их надо поднять наверх. И сразу темень. Черная ночь. И в вышине среди крыш домов горит круглая желтая луна.

Равнодушно ходили мимо рассыпанного в лавках золота люди — привыкшие к Хан-аль-Халили египтяне, пресыщенные экзотикой чужестранцы.

Печально и особенно неприглядно выглядят здесь нищие, словно тени стоящие почти на каждом углу улицы. На что надеются они? На мелочь от сдачи с богатой покупки или подачку при выгодной продаже. Не видно их глаз. Видны только руки, вытянутые, застывшие в немом вопросе: почему я, а не ты? Подавать бессмысленно ни на Хан-аль-Халили, нигде. Никогда еще подачка не спасла ни одного человека.

Многие бедняки зарабатывают тем, что помогают парковать машины. Едва автомобиль останавливается, к нему устремляются двое-трое, предлагая свои услуги. Избранный водителем счастливчик, отчаянно размахивая руками, показывает ему, куда лучше втиснуться.

— Эй, рагуль (Человек!) Поди! Подержи! Донеси.

«Рагуль» появлялся мгновенно. Он выполняет все, что от него требуют. Ставка от нусскырша[1] до пяти кыршей. (Кырш — за парковку автомобиля). Рагулислоняются по городу, заглядывая в глаза потенциальным работодателям. В обтрепанных брюках, в разорванной рубашке без пуговиц, в солдатском кителе. Возраст рагуля определяется тем часом, когда жизнь вытолкнула его на улицу искать работу. Восемнадцатилетнего парня можно принять за старика, а взрослый мужчина своим поведением напоминает мальчишку. Десятки, сотни тысяч рагулей слоняются по Каиру, они — питательная среда бандитизма, воровства… Рагуль обидчив и вспыльчив, особенно если знает, что ему не ответят, что ему ничего не грозит. Рагули нередко бывают участниками демонстраций, организованных как левыми, так и реакционными силами.

Сейчас, в 80-е годы, нищих стало намного больше. Оно и понятно. В Египте произошли большие перемены, не только не ликвидировавшие нищету, но и подтолкнувшие к ней миллионы некогда вполне благополучных граждан. Увы, вот уже который век нищие — привычный атрибут любой каирской улицы.

Однажды на набережной Нила ко мне подошел высокий босоногий подросток. Он долго и бесцеремонно глядел мне в глаза, а потом, решив, видно, что я именно тот человек, который ему нужен, потребовал денег. Оглянувшись, я заметил группу его приятелей, с интересом ожидавших конца нашей тягостно-монотонной беседы:

— Дай.

— Нет, не дам.

— Дай.

— Не дам.

— Дай.

Видимо, на моей физиономии была написана такая решимость отстоять свои полпиастра, что проситель заколебался.

— Дай закурить, — сказал он неожиданно миролюбиво. — Дай. — Он помолчал. — Ты богатый, а я бедный. Я сын великого народа. Быть может, я потомок фараона. Просто мне не повезло. Дай сигарету.

Я протянул пачку «Нефертити». Он вытащил две сигареты, церемонно поблагодарил и направился к своим.

— Итнин (Две), — закричал он им еще издали.

Где сейчас этот парень? Вряд ли ему живется лучше. У кого просит он сигареты, кому повествует о своем происхождении?

Запомнил я и еще одного нищего.

Он сидел, привалившись к стене, на тротуаре центральной улицы чистенького Гелиополиса между двумя кинотеатрами — «Паласом» и «Нормандией». Ему было лет пятьдесят. Одна нога ампутирована до бедра, другая — выше колена. Он все время бормотал что-то себе под нос. Когда кто-нибудь проходил мимо, то повышал голос и просил кырши для ветерана Суэцкой войны[2]. Перед ним валялась грязная военная фуражка, в которой всегда в одном и. том же положении, будто пришитые, лежали четыре монетки. Много ли успел насобирать он с того времени этих кыршей и нусскыршей? Суэцкая война 1956 года — далекое прошлое. Кому нужны ее ветераны!

Каирские улицы: на мостовой и на тротуаре

Каир жесток? И да, и нет. Он очень разный, этот город — свет, мрак, радость, горе. Здесь найдется место всем и всему. Живут тут люди десятков национальностей, говорящие на самых разных языках, молящиеся разным богам.

Каир — большой город, и увидеть его целиком можно только со смотровой площадки Каирской башни. В каждом знаменитом городе есть такая «великая» башня. В Париже — Эйфелева, в Москве — Останкинская… Каирская напоминает вытянутый цветок лотоса. Башня построена в 1961 году. Высота ее 185 метров — приблизительно 60 этажей. Покрытие составлено из 8 миллионов керамических плиток.

Перед входом растет гигантское дерево, обхватить которое могут, взявшись за руки, несколько человек. Со смотровой площадки Каир кажется не таким уж и огромным. На все четыре стороны видны его границы. Когда смотришь на юг, кажется, что под тобой уже не город, а пустыня. Каир сверху почти весь желтый от солнца с небольшими зелеными массивами — в основном в Замалике (центральный район на острове Гезира). Здесь расположены богатые виллы, спортивные площадки, теннисные корты, рестораны и иностранные представительства. Это небольшой рай для тех, кто имеет в банке приличную сумму. Он немного похож на крепость — опоясанный Нилом город в городе.

Центральные кварталы, расположенные на правом берегу Нила, состоят из квадратов, образованных Фуадом и улицами Шерифа, Имад-ад-Дина, Гумхурийи, Абд аль-Халика Сарвата и еще многими другими.

В центре не ходят, а бегают, особенно по главной улице — 26 июля[3], которую кондукторы в метро до сих пор называют улицей Фуада. Что ж, к центральным улицам и площадям редко пристают новые названия. Мало кто помнит деяния египетского короля Фуада. А к имени улицы привыкли.

Так вот, по Фуаду не ходят, а бегают. Перейти улицу почти невозможно. Только в начале и в конце ее имеются подобия переходов, ступить на которые пешеходы решаются, лишь сбившись в «штурмовые», движимые единственным желанием попасть на другую сторону отряды.

Надо ли говорить, что все лучшее в Каире располагается на Фуаде и в ее окрестностях. Фуад — улица длинная. В центре она распадается на две части. Стоит пересечь линию метро, как облик Фуада резко меняется. Вторая половина ее — та, что доходит до Нила, — похожа на первую и пестротой, и шумом, и сутолокой (тут ее даже больше), только здесь все выглядит грязнее и беднее, да и люди улыбаются меньше, смотрят как-то озабоченно и хмуро. Словно Фуад — это две улицы, две сестры, одной из которых выпал счастливый жребий, а другой в жизни повезло меньше.

Впрочем, Фуад не кончается у моста. Улица перетекает мост — также имени 26 июля — и продолжается уже в Замалике. Потом еще одни мост, через рукав Нила — Бахр аль-Амма (мост так и называется Замалик), и дальше на запад. Фуад — самая длинная, идущая в широтном направлении улица Каира.

У моста через Нил небольшой импровизированный рынок (тазы, шарики, пыльные детские игрушки), рядом стоянка автобуса.

О автобус! Манящий и недоступный каирский автобус! Сразу скажу: я ни разу не ездил на нем. Страшно было. Он представляет собой широкую желто-красную колымагу, изрядно помятую, с обязательным провалом вместо заднего стекла. Стекло выбили не просто так, не ради шутки уличные малолетние хулиганы. Дело в том, что заднее окно являет собой наиболее широкое, а следовательно, и самое удобное отверстие для проникновения внутрь этого вида общественного транспорта. Треть пассажиров попадает в автобус именно через заднее окно. Раза два я видел торчавшие оттуда босые или в сандалиях ноги, голова обладателя которых была в толпе среди счастливчиков, втиснувшихся в салон. Думаю, нет нужды говорить о том, что люди не только висят в дверях диковинной машины. Когда автобус движется, десяток пассажиров буквально волочится за ним, цепляясь за плечи или ноги более удачливых конкурентов. Равнодушный водитель не обращает ни малейшего внимания на тянущийся по неровному асфальту живой хвост.

Из автобуса никогда и никто не выходит. Все только входят. Это чрезвычайно забавно и немного жутковато. Скандалов внутри, наверное, не бывает: ведь чтобы сказать хоть что-то, требуется набрать воздуха, а это сделать невозможно.

Водители не интересуются пассажирами. Впрочем, мало любопытства вызывает у них и уличное движение. Они всегда едут только прямо, не лавируя и не заботясь о своих соседях — легковых автомобилях. В Каире много дорожных знаков и полицейских. Но как те, так и другие не в силах разобраться в дорожном хаосе. Существует лишь одно неписаное правило, пунктуально соблюдаемое всеми, кто передвигается на четырех колесах: уступи сильнейшему. А сильнейшим единогласно признан автобус. Разумеется, при частых столкновениях (что совершенно неизбежно) его красным бокам тоже достается, но страдает он куда меньше своих соперников. От автобуса легковушки разбегаются, как цыплята от коршуна. Почти такой же трепет испытывают они и перед «газиком».

Если автобус считается королем каирских улиц, «газик» — ее принцем, то на титул принцессы в те годы претендовала двадцать первая модель «Волги». Крепость ее корпуса была хорошо известна местным шоферам, и они ревниво оберегали от этой устаревшей формы машины свои «фиаты», «фольксвагены», «мерседесы».

Хуже всех приходилось обладателям дорогих американских машин. Неповоротливые на сравнительно узких каирских улицах, эти лимузины становились объектом шантажа юрких малолитражек, водители которых нередко из гордости отказывались пропускать вперед кичившихся своей бессмысленной мощью красавцев.

Неторопливо ползали вдоль улиц такси, вопрошающе останавливались у замечтавшихся прохожих. Предложение явно превышало спрос. Черно-белые египетские «рамзесы», изготовленные с помощью все того же «Фиата», «мерседесы», «фиаты». Однажды попался «москвич».

Думаете, здешние шоферы разговорчивы и общительны, как все люди? Ничуть не бывало! Во всяком случае, каирские таксисты куда молчаливее своих московских коллег.

Лишь однажды мне попался общительный водитель. Узнав, что я русский, он немедленно вступил со мной в беседу о политике.

— Ты считаешь, что все хорошо? Что все остается по-прежнему? Неужели кто-то еще верит Садату?

Я молчал, обдумывая, что сказать, когда представится возможность.

— Наплачутся с ним еще. Он…

Далее последовала длинная тирада, которую мне удалось запомнить и воспроизвести знакомому арабисту. Тот лишь развел руками.

Шофер не унимался:

— Он же амрики (американец). Воистину, он амрики, он еще совершит зло на нашей земле. — Таксист перешел на патетический тон. — Он мунафик (лицемер).

Сейчас, спустя более чем десятилетие, когда слова каирского таксиста так печально подтвердились, невольно задумываешься о той прозорливости, которой обладают порой люди, достаточно далекие от политики, но социальным инстинктом постигающие ее суть. Тот шофер не был одинок. Тогда, в 1972, очень многие египтяне предчувствовали наступление в своей стране невеселых перемен.

Увлеченный разговором с таксистом, я не заметил» как мы выехали на набережную.

— Тебе куда? — спросил водитель.

— Мне? Мне к Нилу.

— Зачем? — пожал он плечами.

— Да так, полюбоваться…

Нил

Нил, как известно, река очень длинная (вторая в мире по длине после Амазонки). Выйдя на набережную после неимоверной сутолоки пяти-, теперь четырнадцатимиллионного города, хочется неотрывно смотреть на плавное течение реки. Отдыхаешь, набираешься сил, прежде чем вернуться обратно на суетные крикливые улицы. Каиру повезло, что у него есть Нил. Каир задохнулся бы без Нила. Но и Нилу выпала удача: на его берегах расположился сам Каир. Берега то одеты серым камнем, то сбегают к воде, и так странно ощущать под ногами мягкую землю на городской набережной.

Нил прекрасен. Прекрасен покоем, величавостью. Может быть, величавость вод Нила повлияла на то, что еще древние египтяне, а позже и греки, и римляне, почитали его как божество. Он прекрасен, когда отражает бесподобно голубое небо, когда ласкает рыбачьи лодки и речные трамвайчики.

Бывают на Ниле штормы. Он гневается — тогда проседь появляется в его волнах, шарахаются к берегу лодочки, брызги залетают на берег. Но вот порывы ветра улеглись, и все опять по-прежнему.

«Что за чудна вода в Ниле! Чистая, светлая, совсем мягкая и очень приятная на вкус, — написал русский путешественник Е. Э. Картавцов, побывавший в этих краях в 1891 году, и, не удержавшись, добавил — Хорошая река!»

Увы, чистота Нила осталась в прошлом. Заманчиво было хоть чуть чуть поплавать в водах великой реки. Но пчеле того как на моих глазах буро-синие воды пронесли дохлого осла, пару крыс и еще несколько малоприятных предметов — дело происходило в ближайших окрестностях города после крупного шторма, — желание искупаться в Ниле пропало.

Однажды я спросил знакомого египтянина, есть ли в Ниле крокодилы. Он реагировал точно так же, как ответил бы коренной москвич на просьбу иностранного гостя немедленно показать ему белого или, на худой конец, бурого медведя. Шенди (так звали моего собеседника) сначала пристально взглянул мне в глаза, затем покрутил пальцем у виска, а потом посоветовал постоять и подождать какого-нибудь завалящего крокодила и в случае удачи обязательно позвать его, Шенди, посмотреть на такую редкость.

Тысячу лет назад, когда армия Джаухара вышла на левый берег Нила, ни один воин не отваживался войти в кишевшую крокодилами воду. Знаменитый путешественник Насир-и Хосроу повествует, что, предвидя эту ситуацию, фатимидский халиф аль-Муизз пообещал своим солдатам, что на берегу их встретит черная собака и покажет относительно безопасный брод. И, говорят, собака действительно пришла…

За Каиром Нил распадается на сотни мелких рукавов. Почти на 300 километров протянулась дельта Нила при впадении его вод в Средиземное море.

Особенно хорош бывал Нил в вечернее или ночное время летом: черен и тих, веяло от него прохладой. Горели желтые фонари на улицах. Уютно и спокойно. Длинный ряд пустых каменных столиков, тянувшихся вдоль широкого нильского рукава Бахр-аль-’Амма, такие же стулья. Белая фарфоровая чашечка кофе. Кафе «Клеопатра». Наклонись, протяни руку, и пальцы коснутся теплой воды. Это тоже Каир, уставший, стерший дневную пыль и пот. Каир, который пришел, чтобы отведать свой любимый черный напиток, подумать о настоящем, вспомнить о прошлом.

Немного истории

Фатимиды утвердились в Египте в 969 году. В этом же году берберские войска под командованием Джаухара-ас-Сикима вступили в Фустат и к северу от него основали новый город — Аль-Кахира. Дело это было не простое. Джаухар повелел обнести место, на котором предполагали строить город, колышками, а между ними натянуть бечевку. На колышках развесили колокольчики. Почтенные астрономы уставились в небо, ожидая благоприятного расположения звезд. Заметив такое расположение, они должны были дернуть за веревочку… Тогда колокольчики зазвонили бы в… строительство города началось. Случилось все иначе: на один из колышков сел ворон, и колокольчики зазвонили раньше времени. Ученые мужи ахнули, ибо над будущим городом вставала красноватая, приносящая беды звезда — аль-Кахира — Марс. Звездочеты пытались уговорить Джаухара отказаться от рискованного, по их мнению, предприятия. Но тот заупрямился и отдал приказ о начале строительства города по имени аль-Кахира. (Среди предрекаемых Каиру несчастий называлось, в частности, его завоевание турками.) Так и основали столицу государства, границы которого на востоке проходили по северу современной Сирии, а на западе омывались Атлантическим океаном.

Более других известен среди Фатимидов Хаким, шестой халиф. И немудрено. Не каждый даже тысячу лет назад отважился бы объявить себя богом. Хаким посмел. Живой бог правил Египтом с 996 по 1021 год. Прославился он своими многочисленными указами, направленными против неверных: назначил для них специальные банные дни, на иудеев повесил колокольчики… Он повелел христианам носить на голове только синие, а иудеям — только желтые тюрбаны. Хаким издал указ, запрещавший женщинам появляться на улице. Указ действовал в течение семи лет. Кончил Хаким свое царствование тоже необычно — не погиб, не умер, а исчез.

Хаким много строил. Построил, например, мечеть Хакима (строительство закончено было в 1003 году). Она красива, хотя и тяжеловата. Днем мечеть незаметна, но наступает вечер, и под каирским небом встает жезл таинственно исчезнувшего повелителя. Минарет напоминает огромный вытянутый колокол, готовый вот-вот зазвонить и разбудить город, чтобы напомнить о грозном владыке. Мечеть опоясывают шершавые с круглыми зубцами крепостные стены.

При Фатимидах был положен первый камень в основание знаменитого мусульманского университета аль-Азхара. Одноименная мечеть, вокруг которой впоследствии собирались крупнейшие богословские силы ислама, была построена в 972 году. Город укреплялся. Строились стены, башни. С 1087 по 1091 год были завершены городские укрепления, город опоясался высокими стенами — сначала одной, потом второй. Стены имели несколько ворот, из них до нас дошли только Баб ан-Наср и Баб аль-Футух — с северной и Баб аз-Зувайла с южной стороны.

Фатимиды правили Египтом до 1171 года. Их сменила династия Айюбидов, к которой принадлежал легендарный полководец средневековья Салах ад-Дунья ва ад-Дин Юсуф ибн Айюб, известный в Европе под именем Саладина. Правление Саладина в Каире было отмечено строительством цитадели, ставшей впоследствии наряду с пирамидами символом города. Цитадель строилась долго — целых тридцать лет. На стройке работали захваченные в плен европейцы, согнанные из окрестных деревень крестьяне. Были разобраны небольшие пирамиды в Гизе. Цитадель, испытавшая на себе влияние архитектурных принципов, с которыми мусульман «познакомили» крестоносцы, стала первоклассным оборонительным сооружением своего времени. Она могла выдержать долговременную осаду. За ее стенами отсиживались правители Египта почти до XX столетия. Саладин мечтал о реконструкции города. Он построил длинные стены, протянувшиеся от Нила до старой, воздвигнутой Фатимидами стены.

Когда глядишь на цитадель, стоя у ее основания — будь то с западной, будь то с восточной стороны, поражаешься величию и прочности ее стен и полукруглых бастионов. Она и сейчас, в век танков и атомных бомбардировщиков, кажется неприступной. С какими же мыслями взирали на нее современники Саладина?

Каирцы боялись цитадели и сложили про нее страшную легенду, будто приносит она городу несчастья. По ночам на холмах Мукаттама, на стенах появлялась нечеловеческой величины тень одного из фараонов, чья могильная пирамида была разрушена. Фараон слал проклятия осквернителям его усыпальницы. Жуткий голос его доносился до Нила. И о ужас! Всякий раз после появления тени город захлестывали беды, главными из которых были голод и эпидемии.

Несчастья проходили, а Каир оставался. Он рос, расширялся. По свидетельству итальянского путешественника Фрескобальди, в 1384 году в нем проживало в семь раз больше жителей, чем в Париже. Другой путешественник, Томас Фостер, обратил внимание на плодовитость каирских матерей, рожавших постоянно двойни и тройни.

На смену Айюбидам пришли тюркские мамлюки, просидевшие в городе с 1250 по 1390-е годы. При мамлюкском султане Хасане были сооружены знаменитая мечеть и медресе, где часто укрывались противники центральной власти. Мечеть стояла напротив цитадели, словно бросая ей вызов. Она была настолько прекрасна, что Хасан приказал отрубить руку архитектору, чтобы юн уже не мог создавать подобные шедевры. Своей высотой, внушительностью мечеть вполне сопоставима с цитаделью, но ее минареты придают всему зданию особую легкость и стройность. Вызывают восхищение двери мечети, покрытые затейливым орнаментом, от которого трудно оторвать взгляд.

С 1390-х годов и до начала XVI века правила династия Бурджи, а в 1517 году, в соответствии с печальными предсказаниями астрологов, город захватили турки. Началась бесконечная борьба за власть. С 1517 по 1798 год в Каире сменилось 183 турецких паши.

В конце XVIII — начале XIX столетия каирцы «познакомились» с первыми европейскими завоевателями. Сначала экспедиция Наполеона, потом англичане… Египет, а вместе с ним его столица вступили в период новой истории. Каир менялся. Рушились многовековые привычки, осыпались стены старых домов, строились новые, по европейскому образцу. При Наполеоне исчезли ворота между кварталами. Великий египетский реформатор Мухаммед Али (1805–1849) впервые в истории страны использовал европейского образца четырехколесные повозки, сменившие восточные паланкины. В 1856 году появился железнодорожный вокзал. В 1899 году был пущен первый трамвай — уж не его ли видел я в первый свой визит в город?

Каир все более «европеизировался». И в то же время удивительным образом сохранял свой традиционный облик.

Мечети

Кипр называют городом тысячи мечетей. Так оно и есть.

Входить в мечеть немусульманину не рекомендуется. Присутствие, постороннего раздражает мусульман, отвлекает их от молитвы. Но вечером, когда в мечети мало молящихся, можно осторожно заглянуть и увидеть запретный для «неверных» мир. Стены мечети, в которую я зашел, были окрашены в зеленый цвет, кое-где облупились, осыпалась штукатурка. Перед дверью слева и справа прямо в стене небольшие каменные ванны для омовения ног, вода вытекает из крана тонкой желтовато и струйкой.

Пол был покрыт желтым ковром, из-под которого у самого входа вылезали наружу шершавые стертые камни. Поверх большого ковра — маленькие коврики или циновки.

Это саджады, расположившись на которых мусульманин может молиться. Саджада — обязательный атрибут того, кто принял решение помолиться Аллаху. Слово это происходит от арабского глагола «саджада» — кланяться, падать ниц. Отсюда и «масджид» — мечеть, то есть место совершения поклонений.

В конце мечети — минбар, кафедра, с которой имам руководит главной для мусульман пятничной молитвой.

Мужчины молятся сосредоточенно. О чем думают они, обращаясь к Аллаху? Я не рискнул пройти вглубь, да это было просто невозможно, ибо люди в мечети не бродят, а сразу пристраиваются на саджаде. Появление фигуры в полный рост невольно привлекает всеобщее внимание, а этого мне хотелось меньше всего.

Каирские мечети… Они строились на протяжении веков. У каждой своя история, своя легенда. Чем старше мечеть, тем больше связано с ней событий, человеческих жизней. Мечеть аль-Азхар — высокая, стройная, солнечного цвета. Она удивительно легка. На фоне яркого неба виден каждый ее узор. Пропорционален минарет, увенчанный вытянутой луковкой. Сколько учеников аль-Азхара любовались ее красотой! А может быть, у них не хватало времени поднять голову? Сидели они во дворе аль-Азхара, наизусть учили Коран, пытаясь понять с его помощью смысл жизни. Менялись переплеты, учителя, толкования, но по-прежнему приходят сюда те, кто мечтает с помощью ислама постигнуть мир.

И сейчас можно увидеть их, покорно склоняющихся над священной книгой, в которой, кажется, сказано все: и про то, что открытый наукой микроб — просто джинн и что первым побывал в космосе пророк Мухаммед; можно найти в Коране и истоки социализма, и правду о ядерном оружии. Все, все можно найти в Коране — стоит только поглубже вчитаться в его вязь.

Много ли молящихся в мечетях? Много. Особенно в пятницу. Мусульманин приходит сюда не только молиться. Для него совместная молитва — это своеобразная форма общения со знакомыми, с друзьями. Здесь он узнает местные новости, слушает проповедников, дающих религиозное толкование событиям в Египте, во всем мире.

Не будет преувеличением сказать, что в Каире, впрочем как и на всем мусульманском Востоке, мечеть представляет собой своего рода политический клуб.

Мечеть в районе ад-Дукки. Жаркая сентябрьская пятница. Мечеть не может вместить всех молящихся. Опоздавшие пристраиваются прямо на улице; подходит босой, в рваных солдатских штанах человек, расстилает циновку — она у него вместо саджады, — садится.

Рядом останавливается «шевроле», из которого выходит шофер в картузе, открывает багажник, выносит несомненно ручной работы ковер, расстилает его, открывает дверцу машины, оттуда вываливается толстяк в черном костюме; он стаскивает мокасины, разваливается на ковре, касаясь босоногого соседа. Они молятся. Потом расходятся. Никто не стал богаче, никто не стал беднее. Но один словно подал милостыню, а другой словно получил ее.

Обойти все знаменитые мечети невозможно. Расскажу лишь еще об одной, самой одинокой. Между Каиром и Гелиополисом, прямо посреди шоссе стоит красивое здание, сбоку — минарет, расширяющийся в верхней своей части четырехугольной воронкой. Добраться до этой мечети непросто. Метро проходит сравнительно далеко, автобусы здесь не останавливаются. Да и незачем: домов поблизости нет, вокруг раскинулся сплошной неуютный пустырь.

С северной стороны мечети, той, что обращена к виднеющемуся вдали Каиру, — аркада. В центре аркады саркофаг, уложенный белыми и красными розами. Здесь покоится Гамаль Абдель Насер.

Каирцы о политике

— Его «доконал» «черный сентябрь»[4], — сказал однажды Шенди.

Смерть Насера в сентябре 1970 года потрясла тогда многих.

— Плакал весь Каир, — это тоже слова египтянина, кстати говоря, не особенно довольного прежней властью.

Кто сейчас может сказать, что творилось в душе Насера, страстно мечтавшего об арабском единстве, всеми силами боровшегося за его осуществление? Его сердце получило смертельный ожог от багрового пламени иордано-палестинского конфликта. А он был очень впечатлительным человеком.

В пустынной прохладной аркаде, в центре которой помещается саркофаг, двое часовых почетного караула — почти дети — резвились, покалывая друг друга острыми пиками, с которыми они должны были стоять на посту. Завидя меня, они с трудом успокоились и заняли свои места, поминутно переглядываясь и фыркая. Им не терпелось спровадить иностранца, невесть для чего сюда забредшего. Испытывая их терпение, я немного постоял около саркофага, а потом не спеша пошел дальше по аркаде.

Каир плакал. А потом похоронили Насера вдали от шумных улиц, на которых прошла жизнь великого египтянина. Новые правители все быстрее и быстрее забирали вправо. Казалось, Садат торопился, боясь, что люди успеют разобраться в сути его политических манипуляций. Вряд ли кто-нибудь мог предсказать в 1972 году, что Садат пойдет на унизительный мир с Израилем, совершив кощунственную для мусульман поездку в оккупированный Иерусалим. Садат маневрировал. Он пытался использовать в своих интересах идею арабского единства. В октябре страну посетили лидер Ливии Муаммар Каддафи и сирийский президент Хафез аль-Асад. В мечети Насера состоялась совместная молитва трех глав государств.

Садат исподволь пытался посеять недоверие к Советскому Союзу, к оказываемой нашей страной помощи Египту. Ему вторили газеты, радио, телевидение. Все чаще проскальзывали выпады против СССР в передовицах «Аль-Ахрам», выходивших под рубрикой «Биссарраха» (откровенно), в материалах второй крупнейшей газеты — «Аль-Ахбар» (особенно ее главного редактора Ихсана Абд аль-Куддуса).

По-разному реагировали на эти процессы египтяне. Одни не скрывали своего страха перед будущим, опасаясь за боеспособность армии.

Были и другие. Однажды за нами увязалась толпа подростков лет четырнадцати-пятнадцати. Они кривлялись и громко выкрикивали антисоветские лозунги. Когда же мы остановились и направились в их сторону, хулиганов как ветром сдуло. А буквально на следующий день произошел такой случай. Я ника. к не мог перебраться через шоссе в эль-Матарию — главный аэропорт Каира. Видя безуспешность моих попыток, стоявший неподалеку полицейский остановил поток машин и любезно пригласил меня перейти дорогу. «Русский, очень хорошо», — произнес он на русском языке и приложил руку к фуражке.

Сложным был этот 1972 год.

Каир все время ждал каких-то событий. Перед дверьми домов на главных улицах Гелиополиса стояли в человеческий рост бетонные стенки. «На случай артобстрела», — пояснил толстый бавваб (привратник), стоявший возле высоких с узорами дверей.

В один из августовских дней я сидел в кофейне на улице аль-Ахрам и прислушивался к приемнику. Каждые десять минут оттуда доносился строгий голос: «Через несколько минут слушайте важное правительственное сообщение». Так продолжалось часа два. Я успел выпить четыре чашечки кофе, а приемник все томил ожиданием.

Обратившись ко мне, единственному в дневное время посетителю, хозяин кофейни сквозь зевоту изрек:

— Мумкин харб (Может быть, война).

— Мумкин, — кивнул я.

Радио сообщило не о начале войны. Передали заявление об объединении Египта и Ливии в одно государство. Хозяин не удивился.

— Мумкин вахда (Может, и единство), — отреагировал он. — Куллю мумкин (Все возможно).

Интересно, что сказал этот флегматик спустя пять лет о поездке Садата в Иерусалим?

Иначе прокомментировал событие дядя Салех, с которым меня познакомил его племянник Мухаммед, изучавший в каирском университете русский язык. Сидя на низеньком в цветочках диванчике с кривыми ножками в своей крошечной гостиной, Салех, улыбаясь, излагал свою точку зрения на последние новости:

— Наш хитрый президент задумал прикарманить ливийские денежки. Он думает, что молодых ливийцев легко обвести вокруг пальца. Анвар не прав.

Беседа происходила в последние дни рамадана в вечерний час, когда мусульманский Каир с вожделением ждал захода солнца и — после обязательной молитвы — долгожданной обильной трапезы (христиан, как и всех прочих немусульман, пост не касался).

Не в меру разговорчивый Мухаммед доверительно сообщил мне, что Салех когда-то был членом Ассоциации братьев-мусульман — организации мусульманских фанатиков, активно выступавших против президента Насера и организовавших на него ряд покушений, а в 1954 году даже угодил в тюрьму. Видимо, возраст стер с Салеха налет фанатизма, и он позволил себе отпустить шутку насчет голодного живота правоверных мусульман. По всей вероятности, бывший брат-мусульманин списал свои юношеские увлечения на ошибки молодости. Во всяком случае, о Насере он отзывался с большим и искренним почтением.

Салех прервал разговор, поднялся и вышел из комнаты, за ним — Мухаммед. Через неплотно закрытую дверь я видел, как они расстилали свои саджады. Настало время молитвы. Потом мы ели сладкий банановый мусс и бисквиты и слушали, как Мухаммед с необыкновенной важностью доказывал, что русский язык намного труднее арабского. При этом он обращался ко мне, а потом торжественно переводил свою речь на арабский язык дяде Салеху.

Вечер

За окном стемнело. Горела маленькая настольная лампа с розовым, прожженным в нескольких местах абажуром. Соседи Салеха завели пластинку с длинной неторопливой песней Умм Кульсум[5]. Салех замолчал. Пора было расходиться.

Я спустился по чистой, пахнущей сыростью лестнице и утонул в темноте стиснутого высокими домами переулка. Переулок кончился внезапно, за ним началась кривая улица с мелкими лавчонками, из которых доносились пронзительные голоса выспавшихся за день торговцев. Перед входом в каждую лавочку или внутри ее горела электрическая либо керосиновая лампа. Таков закон, введенный еще в XV веке одним султаном: торговцы обязаны с наступлением темноты освещать лавку. Тот же султан распорядился, чтобы торговцы держали в лавках глиняные кувшины с водой на случай пожара.

— Алям русас маше би кырш вахид. Кырш вахид я’ни баляш (Простой карандаш за один кырш. Один кырш это ничто), — распевал высокий рыжеватый парень в полосатой галабийе.

Он пристально всматривался в вечерний мрак, напрасно надеясь, что оттуда вот-вот вынырнет привлеченный фантастической дешевизной карандаша состоятельный покупатель. Он кричал до того зазывно, что покупатель не выдержал. Я купил «русас» с ластиком и сразу же пожалел о содеянном: из темноты, помахивая щеткой, на меня выдвигался чистильщик ботинок. Я сделал шаг назад — «противник» наступал. Тогда я повернулся и быстро ретировался.

В конце переулка — яркий свет. Еще несколько минут, и я в центре Каира. Огромная толпа. Все куда-то спешат, все веселы и счастливы. Не видно нищих. На них просто никто не обратит внимания, и они притаились где-то рядом в переулках. Куда же так торопятся каирцы? Ведь все рядом — кинотеатры, рестораны, кофейни, магазины. Наверное, во всех больших городах мира в этот вечерний час одно и то же. Там живут деловые, очень деловые люди. И они привыкли спешить. Даже за удовольствиями.

Приятно пройтись по ярким праздничным улицам вечернего Каира раз, другой, а потом начинаешь уставать от людской сутолоки, толкотни прохожих. И уже не Каир перед тобой, а театральная декорация, аляповато и пышно разрисованная множеством сувенирных лавок с пестрыми подушками, блестящей чеканкой, игрушками, яркими сувенирами. А на всем этом пирамиды, верблюды, Нефертити, похожие на оригинал так же, как плюшевый мишка на своего лесного тезку; стерегущие посеребренные пепельницы-сфинксы и опять пирамиды, пирамиды…

Ближе к ночи улетучиваются каирские запахи. Словно перестает дуть приносящий их сказочный восточный’ ветер. По улицам гуляет прохладный приятный сквознячок, сгоняющий сон с поздних прохожих. Над городом плывет яркая луна. Вечером ее не видно. То ли восточную красавицу пугает обилие света, то ли просто пока не пришло ее время. А ночью она царствует над небом, над землей.

Спят каирские улицы. Спят все, кроме одной. Та, что* бодрствует, зовется аль-Гиза. Знаменитая улица, ведущая к знаменитым пирамидам. Аль-Гиза веселится. Десяток расположенных на ней ночных клубов сверкает огнями, зовет к себе посетителей. В них нет недостатка. Состоятельные каирцы, богатые туристы, «золотая молодежь», почтенные чиновники — все, чей доход исчисляется тысячами фунтов, устремляются на ночную аль-Гизу. Изысканные кушанья, восточные танцы, ласкающая слух музыка. Гиза — островок огней в потухшем Каире. Неподалеку от нее теплится жизнь лишь в нескольких табачных ларьках. Заспанный торговец машинально протянет пачку сигарет.

Большинству граждан Каира за всю свою жизнь так и не удается хоть разок посетить ресторан, бар или варьете аль-Гизы. Может быть, поэтому все, что происходит здесь, связано с какой-то запретной тайной. В аль-Гизе нет места исламу. Там нарушаются все запреты, и первый из них — запрет на потребление спиртного. Пьяные тупо глядят на посетителей оловянными глазами. Пожалуй, нигде больше на севере Африки не. видел я такого количества пьяных.

У подножия пирамид

От аль-гизского «шабаша» до пирамид и Сфинкс» минут десять езды на такси. Дорога слабо освещена тусклыми фонарями. Редкие дома, редкие фары встречных автомобилей. Внезапно дорога стала петлять. Машина остановилась.

— Халас, — объявил таксист. — Все.

Я вылез из автомобиля, и меня тотчас же обступили люди, наперебой предлагавшие услуги, требовавшие, умолявшие. Из мрака бежали опоздавшие. Растерявшись от натиска просителей, старавшихся перекричать друг друга, я выбрал одного из них — старика в черном головном платке — и задал ему самый умный из пришедших мне в голову вопросов:

— Айз ы? (Что хочешь?)

«Счастливчик» выступил вперед и с расстановкой на приличном английском языке ответил:

— Мистер должен посмотреть пирамиды и Сфинкса. Я покажу мистеру самое интересное.

Он оглянулся, конкуренты разбредались. Одни устраивались дремать среди камней, другие слонялись на пустой стоянке автомобилей.

Наступила тишина. Я поднял глаза и увидел пирамиды. Точнее, пирамиду. Самую большую из знаменитых египетских пирамид — пирамиду Хеопса, которая начиналась в нескольких метрах от меня. Тут же возвышалась другая, чуть-чуть пониже Хеопсовой, а из темноты выдвигалась третья, сравнительно маленькая. Сказать, что воздвигнутая в III тысячелетии до н. э. пирамида Хеопса велика — значит ничего не сказать. Она уходила вверх и упиралась в темное небо. Она казалась бесконечной. 233 метра — длина стороны ее основания, следовательно, весь периметр составляет почти километр. Пирамида сложена из двух миллионов трехсот тысяч известняковых блоков, каждый из которых весит две с половиной тонны. Камни поднимаются лесенкой, и при желании можно, хоть и с трудом, добраться до самого верха пирамиды. Карабкаться на пирамиду — дело сложное и опасное. «Знатоки» говорят, что подниматься следует только вдоль ее ребер. Кстати, забраться возможно лишь на пирамиду Хеопса. Верхушка пирамиды Хефрена покрыта уцелевшей еще с древних времен гладкой гранитной облицовкой. Раньше отчаянных туристов «поднимали» целые бригады гидов: один тянул, другой подталкивал, третий страховал. Еще живут легенды о том, как в старые времена разбойники-гиды, добравшись до вершины, шантажировали малоопытных смельчаков, вымогали дополнительный бакшиш, а иногда и оставляли их одних, беспомощных, на раскаленных камнях в поднебесье. Кое-кто из любителей острых ощущений разбивался.

В XIX веке один из египетских хедивов (правителей) издал указ, по которому забота об охране путешественников возлагалась на жителей стоявшей у подножия пирамиды деревушки. Причем если путешественник погибал, то деревенского омду (старосту) казнили. Приблизительно в то же время возле пирамид был впервые поставлен специальный полицейский пост.

Я спросил у гида, можно ли подняться на пирамиду. Не сейчас, разумеется, а как-нибудь днем. То ли старик не понял вопроса, то ли ему хотелось ни в чем не отказывать своей нежданной ночной добыче, но он кивнул головой:

— Мумкин, мистер, куллю мумкин. (Возможно, все возможно).

О, это великолепное каирское «мумкин, куллю мумкин». Такое впечатление, что, с точки зрения каирцев, на свете вообще нет ничего невозможного.

Гид водил меня вдоль высоких камней у основания пирамиды Хеопса и скрипучим голосом говорил о том, как несчастные рабы строили эту великолепную усыпальницу. Мне была обещана демонстрация таинственного входа внутрь пирамиды, никому до сей поры не известного. За это он просил фунт.

Старик потащил меня к пирамиде Хеопса. Мы вскарабкались по двум ярусам камней, которые вблизи оказались в половину человеческого роста, и потом он втолкнул меня в узкий коридор. Мы прошли не больше десятка метров и остановились перед железной решеткой с новеньким замком. Провожатый потрогал замок, пробормотал под нос какое-то заклинание, потом тихо выругался (это я понял) и на секунду замолчал.

— Да, эту дверь уже нашли. Но есть еще одна, самая таинственная дверь…

Ему, видимо, очень был нужен фунт. Он чуть ли не силой потащил меня по камням, и мы спустились к подножию пирамиды. Гид вновь быстро-быстро заговорил и потянул меня в сторону.

Я прекрасно понимал, что эту таинственную, неведомую никому дверь он показывает всем своим клиентам, но согласился, ибо окончательно понял, что ему уже не объяснить, чего я хочу на самом деле — я хотел, чтобы меня случайно не бросило такси.

Гид повел меня вниз по дороге вдоль самой древней пирамиды — Хефрена. Сзади послышался шум мотора. Вспыхнули фары, на площадке остановилась машина — еще один любитель ночных прогулок решил осмотреть великие исторические памятники. Гид засуетился, замахал руками, пробормотал, что обязательно встретит меня на обратном пути, и убежал за новой жертвой. На прощание он бросил:

— Там дальше интересно, там Абу аль-Хауль-Сфинкс.

Удивительно, но старик не спросил о деньгах. Видимо, был уверен, что деться мне все равно некуда, и мы так или иначе встретимся у машины.

Я постоял немного на дороге и не спеша направился вниз к Абу аль-Хаулю.

Сфинкс лежал посреди песка и нагромождений камней. Когда-то он был весь в песке, видна была лишь голова. Я сделал несколько шагов вперед, поднял голову и замер. Сфинкс будто придвинулся. Он смотрел куда-то мимо меня. Гривастая массивная голова, пронзительный взгляд. Темнота скрыла раны, нанесенные Сфинксу в начале XIX века турецкими мамлюками, перед боем с французами пристреливавшими по нему свои пушки. Сфинксу отстрелили часть носа и правой щеки. Рассмотреть лицо подробно было невозможно, но от посадки головы исходил такой покой, такая уверенность в себе, такая сила… Он наверняка умеет говорить. Сфинкс не зверь — он слишком мудр для зверя. Но и не человек — для этого он слишком спокоен и отрешен от всего земного. Каким талантом обладал тот, кто сделал Сфинкса!

Мне стало жутко. Ночь, кругом никого, кроме странного существа, грозно глядящего вдаль. Я попятился и сначала медленно, а потом все быстрее пошел обратно.

Гид нетерпеливо топтался возле такси. Или у старика ничего не получилось с приехавшим туристом, или его опередили более удачливые конкуренты, а может, ему просто захотелось получить с меня лишний бакшиш. Он вдруг горестно заговорил о своей жизни.

Начал, впрочем, с нового предложения показать «таинственный вход» в пирамиду. После моего отказа его прорвало. Говорил на дивной смеси английского и классического арабского с египетским диалектом, вставляя в свою речь французские и итальянские слова.

Ему шестьдесят два (на вид все восемьдесят), и сколько помнит себя, он при пирамидах. Образование — умеет читать и писать. Семья большая, старший сын уехал в Александрию, устроился в порту, остальные шестеро без работы или еще мальчики, ему помогают мало. Он единственный кормилец. Вот только младший иногда его подменяет, когда уж совсем невмоготу. Зимой здесь ох как холодно. Он и его друзья разводят костры. Раньше он ночью не работал, а сейчас конкурентов много, цены растут, ночью порой можно заработать больше, чем днем (намек в мой адрес). У младшего свои трудности. Выглядит он несерьезно, ему не верят, стариков слушают охотнее. А сын-то пирамиды знает лучше. Хотя сам он пирамиды знает лучше всех.

— Так пойдем смотреть таинственный ход? Внутри пирамид интересно, там, говорят, где-то есть еще не тронутые камеры, в них золото.

Он затянулся сигаретой.

— Мистер — русский. Русских здесь много бывает. На автобусах приезжают. Ходят всегда все вместе. Дружный народ.

Гид говорил, а вокруг нас постепенно собиралась толпа. Настало время рассчитываться.

— Сколько? — спросил я и полез за деньгами. Старик поморщился и назвал жуткую сумму. Я переспросил. Он немного сбавил цену. Предстоял торг. Кольцо вокруг нас сжималось. Наиболее решительные уже требовали бакшиша. К машине, стоявшей в нескольких шагах, пришлось протискиваться. Народ так плотно окружил нас и такси, что дверца не открывалась. Я дал гиду два фунта. Он просил в три раза больше, но обрадовался тому, что получил. Увидя деньги, все прочие гиды, просто нищие стали наступать еще энергичнее. Спас меня невесть откуда появившийся полицейский. Он мгновенно разогнал толпу. Старик шепнул, что ему полагается «руб’гини» (четверть фунта). Получив искомую сумму, полицейский исчез.

Если жизнь у пирамид такая оживленная ночью, можете себе представить, что творится там днем. Гиды, нищие, полицейские, ослы, верблюды, кони. Крик, шум, сутолока. Достаточно бросить взгляд в сторону погонщиков, и к вашим услугам и отмытый мул, и стройный верблюд, и конь в узорчатой сбруе. Выбор на все вкусы. Если гость проявит хоть чуточку колебания, не миновать ему поездки на одном из милых послушных животных. В погоне за клиентами между погонщиками идет острая борьба. Вот из-за француза поссорились владелец мула и хозяин верблюда. Пока они пререкались, раздался победный крик третьего погонщика:

— Иль хавага да бта’и (Это мой европеец)! — и француза прокатили на коне с посеребренной уздечкой.

Днем пирамиды кажутся еще выше. Особенно пирамида Хеопса высотой добрых полтораста метров. У подножия лежат груды битых камней. Эти камни якобы специально по ночам доставлялись сюда, чтобы туристы не растащили сами пирамиды. Некоторые из туристов все же, чтобы не быть обманутыми, не собирали камни у подножия пирамид, а откалывали небольшие кусочки от глыб в основании.

Сфинкс днем спит. Никакой тайны во взоре. Его большая голова при ярком голубом небе не производит особого впечатления. Глаза у Сфинкса немного подслеповаты.

Прямо за пирамидами начинается Сахара. Она тянется на юг, стискивая узкую полоску Нила, уходит на запад и через пять тысяч километров обрывается у Атлантики. У пирамид чувствуешь ее безграничность. Из глубины Сахары дует жаркий, обжигающий ветер. Никогда больше я не ощущал пустыню столь отчетливо, как здесь, на самом ее краю.

Жарко, очень жарко на пирамидах. Жарче лишь в раскалившейся от часового стояния под солнцем машине. Там сущее пекло. Да еще мухи. На улице их нет, а вот в автомобиле сколько угодно. Стоит машине набрать скорость, они исчезают.

Даже Нил не дает Каиру желанной прохлады. Нагревшиеся дома источают жар. Очень мало мест, где можно хоть немного отдохнуть от всепроникающего солнца. Но все-таки такие места существуют. Одно из них — каирский зоопарк.

Хотя зоопарк невелик, его коллекция животных считается второй в мире после ганноверского. Находится он в самом начале Гизы, неподалеку от Каирского университета. В зоопарк каирцы ходят по выходным дням целыми семьями, усаживаются среди эвкалиптов и бесцеремонно разгуливающих павлинов на примятую траву, достают захваченные из дому припасы, едят и наслаждаются покоем.

Если людям в зоопарке вольготно, то этого нельзя сказать о многих животных, с трудом переносящих суровый африканский климат. Прежде всего это относится к медведям. В зоопарке их несколько. Бурые выглядят жалко и нелепо в своих меховых шубах. Но больше всех страдает белый медведь, уныло лежащий на бетоне и, наверное, с грустью вспоминающий снежную Арктику. Спасает мишек сердобольный служитель, поливающий их холодной водой из шланга. Медведи становятся на задние лапы и подставляют струям животы.

В зоопарке мне удалось взглянуть на знаменитых нильских крокодилов, вернее сказать, крокодила. Ленивый, ко всему равнодушный, плавает он в одиночестве в большом бассейне, представляющем часть специального отсека, посвященного рептилиям.

— Сколько крокодилов в зоопарке? — спрашиваю я у служителя.

В ответ он только качает головой.

— Пять? Десять? — упорствую я в своем любопытстве.

— Мумкин, ’ашара (Может, десять), — последовал традиционный ответ, — куллю мумкин, мистер.

«Мистер» отправился дальше. В дальнем конце зоопарка катается верхом на слоне детвора. Визг, смех. Из большой корзины на спине гиганта выглядывают восторженные физиономии. К слону выстроилась целая очередь. Мальчишки неохотно вылезают из корзины, просят покатать еще. Все это напоминает катание на пони в Московском зоопарке.

Неподалеку от слонов музей. Компактный и очень традиционный. Чучела животных, на табличках подробное описание фауны и флоры Египта. Музей пуст и прохладен. И так не хочется покидать его и выходить под знойные солнечные лучи.

Египетский музей

Есть такая старая шутка о человеке, который заходит в музей только для того, чтобы переждать дождь. Я вошел в самый большой в стране Египетский музей, где собрано все, что имеет хотя бы малейшее отношение к Древнему Египту, в надежде отдохнуть от палящего солнца. Музей расположен на площади ат-Тахрир (Освобождение), на которую можно попасть из центра с улиц Каср ан-Нил и Шампольона либо со стороны Нила — через охраняемый каменными львами мост. Здание музея, увенчанное элегантным куполом, стоит в северной части площади.

Построено оно еще в 1902 году по проекту французского архитектора М. Дурньона. Вообще заслуга французских ученых в изучении древнеегипетской цивилизации и сохранении ее ценностей исключительно велика. Важную роль сыграли они и в формировании Египетского музея. Его основал в 1857 году французский археолог Огюст Мариэтт (1821–1881) — тот самый, который откопал Сфинкса. Огюст Мариэтт попал в Египет в 1850 году в качестве сотрудника Лувра. Тридцатилетний француз был очарован этой страной, ставшей его второй родиной. К фамилии Мариэтта со временем прибавился титул: Огюст Мариэтт-бей. Этот знаменитый француз удостоился чести быть похороненным в древнеегипетском саркофаге. Перед входом в музей стоит его памятник.

Европейцы не только многое внесли в исследования цивилизации Древнего Египта, но и многое из нее вынесли, точнее говоря, вывезли контрабандным путем. Египетское правительство пыталось бороться с контрабандистами, скупщиками краденого, но не всегда успешно. В сороковые годы нашлись авантюристы, грозившие вывезти самого Сфинкса, предварительно распилив его на куски.

Музей поразил меня количеством предметов старины. Оба его этажа (третий был закрыт для посетителей) буквально забиты — иначе не скажешь — экспонатами. Изобилие статуэток, бус, украшений, лодочек с фигурками, черепков, уцелевших сосудов. И все это свалено на витринах под стеклами, запыленными настолько, что иногда экспонаты можно разглядеть с большим трудом. В некоторых залах — а их здесь больше сотни — выступали из углов величественные статуи фараонов, словно живые. Повсюду яркими пятнами выделялись фигуры полицейских в белой форме, лежали мешки с песком на случай внезапного нападения вражеской авиации.

— Самое хрупкое и ценное пришлось убрать, — сказал толстый улыбчивый полицейский.

— А разве возможны налеты прямо на Каир?

— Мумкин, куллю мумкин.

(За несколько дней до этого разговора вышел указ об обязательной светомаскировке автомобильных фар. Первый день указ соблюдался весьма строго, и нарушителей «красили» прямо на улицах. Но за ближайшим углом в нескольких шагах от бдительных полицейских стояли смышленые мальчишки с тряпками, за пять кыршей стиравшие грязно-синюю краску.)

— Впрочем, самое интересное у нас, мистер, — мумии. Сходите обязательно в комнату мумий.

Мумии помещались в отдельной комнате, в которой поддерживалась постоянная температура. Плата за вход составляла двадцать пять пиастров — в пять раз дороже, чем билет в музей.

Около тридцати завернутых в пропитанную специальным раствором ткань мумий покоились на стоявших в шесть рядов столах. Вдоль столов двигались люди. Некоторые наклонялись, рассматривали лица, улыбавшиеся и гневавшиеся несколько тысяч лет назад. У многих мумий сохранились волосы. У Рамзеса II руки со съежившимися ногтями лежали на груди.

Выйдя из комнаты мумий, я посмотрел на часы и изумился — оказалось, я бродил по Египетскому музею целых пять часов.

В Гелиополисе

Обстоятельства сложились так, что мне пришлось несколько раз переезжать с квартиры на квартиру, пока я не оказался в Гелиополисе, пожалуй, самом «европейском» из всех районов Каира. По существу, это самостоятельный город, отделенный от Каира несколькими километрами шоссе.

В Гелиополисе все свое: центральная улица — Шари аль-Ахрам (Пирамид), центр с универмагами, кинотеатры, кофейни. Здесь много вилл, притаившихся в больших ухоженных садах. Мало машин. В Гелиополисе спокойно и уютно. Тут царит совсем иная атмосфера. Почти не чувствуется привычного аромата Востока. Словно отделен этот район от Каира плотно закрытой дверью. На улицах, особенно тех, что проходят через его центр, французская и армянская речь звучит наравне с арабской. Незаметны мечети, зато много церквей.

Значительную часть населения Гелиополиса составляют христиане: копты, которых в Египте насчитывается свыше шести миллионов, католики, грегориане.

Римский император Константин (306–337) провозгласил христианство государственной религией Империи. Его решение распространялось, естественно, и на Египет, бывший имперской провинцией. Однако, приняв» новую религию, жители Египта с самого начала всячески подчеркивали свое отличие от всех прочих христиан. В самостоятельном толковании христианского учения находило свое выражение стремление египтян к независимости. Так возникла церковь коптов. Главным ее отличием от византийского православия является признание коптами лишь божественной природы Христа, в то время как византийцы утверждали его двойственную природу — и божественную и человеческую.

В настоящее время копты составляют значительное религиозное меньшинство, стремящееся жить в мире и согласии с мусульманами. Этим традиционным добрососедским отношениям при садатовском режиме был нанесен большой ущерб. Пытаясь отвлечь народ от экономических, социальных, бытовых трудностей, египетские власти прямо или исподволь разжигали межконфессиональную вражду, что привело к серьезным столкновениям, повлекшим за собой жертвы среди коптов. Мусульманские фанатики не щадили даже детей. К счастью, такие эксцессы были исключением, ибо большинство мусульман относится к христианам с уважением.

Коптская базилика стоит в самом центре Гелиополиса. Массивный желтого цвета куб, на котором лежит слегка сплющенный купол. Базилика монументальна и значительна. Она чем-то напоминает древний зиккурат. Внутри ее прямые колонны поддерживают свод. В дальнем конце зала за каменной перегородкой — кафедра священника. Слева от входа статуя святого. В узких окошках блеклая мозаика. Голые стены. Ряды стульев для молящихся. Такая скромность, строгость убранства, вероятно, располагает к молитве. Впечатление портит лишь доносящийся снаружи и гулко отдающийся в пустом зале шум наземного метро. Этот шум постоянно и назойливо напоминает о том, что толстых стен недостаточно, чтобы оградиться от мирской суеты.

При входе в небольшом коридорчике висит написанный по-французски простым карандашом плакатик, напоминающий стенную газету: «Имеющий хлеб да подумает о том, кто его не имеет». Самодеятельный художник изобразил рядом с надписью два продолговатых батончика хлеба — ’иша, как его здесь называют. Листок прикреплен к стене кнопками. Рядом кружка для пожертвований. В ней несколько монет.

На той же площади, но уже не в центре ее, а с краю, еще одна христианская церковь. Едва я ступил туда, как ко мне подошел молодой человек и спросил, не желаю ли я осмотреть храм.

От него я узнал, что церковь построена в честь святого Маруна. Марун — отшельник, врачеватель, поселившийся (в IV веке) под открытым небом неподалеку от города Кирра (в Сирии), который был признан христианской церковью святым. Сторонники Маруна образовали целое религиозное направление, пустившее корни на земле теперешних Сирии и Ливана.

Хотя мой спутник подзабыл год основания церкви, зато сообщил, что в 1937 году она была перестроена и расширена. После этой информации «гид» следовал за мной молча. Церковь была пестрой, «несолидной». Разноцветная мозаика, составленная из кусочков красного, желтого, зеленого, синего стекла, ярко раскрашенные стены. Как и базилика, церковь св. Маруна была пуста.

Во внутреннем дворике еще одна совсем маленькая церквушка. На ее дверях замок. Подошедший сторож вежливо поздоровался со мной за руку и поведал историю церкви: построена она на деньги одного богача, назвавшего ее в честь тезки своей невесты — св. Риты.

— Это был очень богатый человек, — добавил сторож.

В церковь св. Риты меня не пустили, и я побрел по аккуратным чистеньким улицам Гелиополиса. Здесь много магазинчиков, войдя в которые забываешь о цели прихода — настолько приветливы их хозяева. В одном из них, «Мезон Коко», покупателя встречали моложавая женщина лет сорока и ее худенькая очаровательная дочка — француженки с выразительными печальными глазами. Ни дать ни взять героини популярных в шестидесятые годы «Шербурских зонтиков». Они не отходят от покупателя — уговаривают, упрашивают и при этом все время заглядывают в лицо. Не захочешь — купишь, лишь бы не обидеть симпатичных хозяек.

В Гелиополисе несколько больших государственных и кооперативных магазинов — там цены несколько ниже, чем в частных, и поэтому с утра до вечера в них толпится народ.

По вечерам обитатели Гелиополиса устремлялись в несколько кинотеатров, главные из них — «Палас», «Нормандия» и «Кашмир». Конечно, есть места подешевле и подороже, причем, как ни странно, самые дорогие далеко не самые удобные. В кинотеатрах два помещения — зимнее и летнее. Летнее — площадка под открытым небом, на которой установлены стулья. По проходам ходил наряженный в белую галабийю, подпоясанную широким красным поясом буфетчик. Он держал три-четыре бутылки и, слегка постукивая по ним ключом, тихо предлагал: «Кола, кола…». Если колу просил зритель, сидящий далеко от прохода, буфетчик продирался по ногам соседей. Расчет происходил в перерыве между сеансами. Каждый сеанс состоял из двух фильмов — серьезного и комедийного или приключенческого. В антракте — мультфильмы и реклама. Бывали и любопытные документальные фильмы. Один из них назывался «Планирование семьи». Простая идея фильма сводилась к тому, что дети приносят радость лишь тогда, когда есть средства их содержать. На экране улыбалась счастливая семья с одним ребенком. Родители жили в великолепной вилле, папа приезжал на «мерседесе», у дверей его встречала ослепительной красоты молодая мама. Все это выглядело, однако, неубедительно. В зале посмеивались. К тому же те, кому он в основном адресовался, многодетные бедняки, вряд ли могли его посмотреть. Даже самые дешевые билеты стоят столько, что посещение кино для многих каирцев — непозволительная роскошь. Те же, кто сидел сейчас в кинотеатре, спокойны за судьбу своих детей: вдоль «Паласа» и «Нормандии» выстраивались машины, чьи владельцы могли себе позволить не только ходить в кино.

В «Паласе» и «Нормандии» шли французские, английские, итальянские фильмы. Как правило, не самые лучшие. Если лента демонстрировалась на английском языке, то внизу давались арабские и французские титры, если на французском — то арабские и английские. В «Кашмире» крутили арабские и всегда вызывавшие восторг индийские ленты.

Сеанс заканчивался поздно, и домой я добирался в первом часу ночи.

Гелиополис спит. Закрыты кофейни, лавки, ресторанчики. Опущены жалюзи. Лишь кое-где мелькают одинокие освещенные окна. Только одна крохотная лавочка работает почти круглосуточно: на одном из перекрестков, где сходятся несколько переулков, стоит дощатый сарай с открытой дверью. Возле пего горит костерок. Тут же лежит на старом коротком матраце пожилой человек в галабийе, из-под которой выглядывают пижамные полосатые брюки. Он бос, видавшие виды сандалии валяются рядом. В сарае вдоль стены громоздятся ящики с кока-колой и лимонадом, на самодельной полочке лежат дешевые сигареты и коробки с вафлями. Торговец всегда спит, ио если остановиться и постоять около него несколько секунд, то старик просыпается, ни о чем не спрашивая, входит в сарай и выносит оттуда маленькую темную бутылку и пачку «Клеопатры», затем молча получает деньги и укладывается на матрац.

Однажды я вздумал заговорить с ним. После первых слов он вздрогнул, равнодушно оглядел меня с ног до головы и опустился на свое ложе. Наверное, я раздражал его. Мне стало стыдно, и я быстро ушел.

Ночью можно бродить по Гелиополису вдоль и поперек и не встретить ни одного человека. Даже собаки, которых по утрам здесь великое множество, и те, видно, устраиваются на ночлег. Лишь изредка от дерева к дереву проносятся большие летучие мыши. Царит полный покой.

К утру, особенно осенью, становится прохладно. Появляется роса на листьях. Светает неожиданно. Сначала деревья, дома, небо окрашиваются в серый полупрозрачный тон. Потом за считанные минуты небо розовело, еще мгновение — и наступал день. Солнца еще не видно, а его лучи окрасили небо в голубой цвет. Вместе с лучами солнца, а иногда чуть раньше появляются на улицах ослики с тележками, зеленщики, женщины с большими сумками, спешащие в открывающиеся лавочки. Гелиополис пробуждается за несколько минут. И вот уже словно не было бесшумной прохладной ночи.

Осенью

В конце ноября начинаются ливни. Наступает холодная сырая осень. Дождь идет, не переставая, несколько часов. Вода сначала узкими ручейками, ручьями, а потом уже единым потоком течет е возвышенной восточной части Гелиополиса на запад. Исчезают такси. Лишь тяжелые «мерседесы» еще перебираются через водовороты. На моих глазах вода подхватила и понесла ярко-желтый «фольксваген», швырнув машину на небольшой островок, где автомобиль оказался отрезанным от остальной улицы. Его владелец вылез наружу, забрался на крышу и невесело поглядывал вокруг. Вскоре мимо «фольксвагена» проплыл черный «рамзес».

Успешно с водой борется только метро. Его вагоны напоминали речные трамвайчики, бороздящие волны. Через открытые окна брызги долетают до пассажиров, бурно обсуждающих вопрос о том, удастся ли им сегодня добраться до центра.

На улице Маргани, по которой едет вагон, образовался настоящий водоворот. И все-таки, несмотря на стихию, мы упорно продвигаемся вперед. Но вот за поворотом — целое озеро. Вагон останавливается. Пассажиры высовываются из окон, но не для того, чтобы выяснить причину остановки (и так все понятно), а чтобы понять, имеет ли смысл ждать, когда вагон снова тронется в путь. Вскоре становится ясно, что ждать напрасно. Вагон постепенно пустеет. Выхожу и я. Мы не успели далеко отъехать, и я благополучно добираюсь до своей квартиры. Весь вечер сижу дома, слушая передачи каирского радио, вещающего помимо арабского также на французском, английском, немецком. Лишь к вечеру отваживаюсь выйти на улицу. Вода несколько спала, но все равно по проезжей части текут обильные ручьи. Жители Гелиополиса прочно засели по своим жилищам. Прохладно и сыро, точь-в-точь как в октябре в Москве.

Добраться до центра Каира почти невозможно. Небо каждую секунду может окатить землю ушатом холодной воды, потоки вот-вот прервут с трудом налаженное движение метро.

Все-таки я рискнул, остановил попутную машину. Владельцы больших, не боящихся луж автомобилей подсаживали пассажиров на каждом углу, и, когда мы добрались до центра, в машину набилось девять человек. Однако в тесноте — не в обиде. Все довольны.

В Каире наступила тишина. Мало пешеходов. Скучают хозяева сувенирных лавочек. В моросящий дождь не хочется покупать ни медных сфинксов, ни разноцветных ковриков. Пусто в кофейнях, грустны лица прохожих. Без солнца Каир выглядит очень однообразным. Нил грязнее обычного — может, из-за цвета воды, в которой отражаются серые облака, а может, из-за ливней, смывших в реку всю грязь с городских улиц.

В день отлета над Каиром сияет яркое осеннее солнце. Высохли лужи. Чистым, умытым предстает перед нами каирский аэропорт. По залу ожидания разгуливают радостные, улыбающиеся люди.

Необычайно любезный таможенник — наверное, на него повлияло разогнавшее тучи солнце — неожиданно спрашивает:

— Как вам понравился Каир, мистер?

— Прекрасный город. Надеюсь вернуться сюда. Таможенник добродушно кивает головой:

— Мумкин, куллю мумкин.