Три города на севере Африки

Когда приезжаешь в Батну

В конце июля 1974 года я шел по главной в столице Алжира великолепной улице Мурада Дидуша и чуть не плакал. Право, было от чего. Едва попав в этот раскинувшийся на горе «Белый Алжир», я сразу влюбился в его ажурные балкончики, спускающиеся к набережным и вновь карабкающиеся обратно, в его улицы, в соленый, обрызганный морем воздух, впитавший запах бесчисленных закусочных и кофеен, темно-розовые олеандры и колючие с круглыми листьями кактусы. Как-то исподволь внушил я себе мысль о том, что два года командировки пройдут именно в алжирской столице. И вот теперь горькое разочарование: сегодня вечером предстояло отправиться по железной дороге в глубинку страны, в неизвестный мне доселе город Батну[6].

Я едва не опоздал к поезду. Алжир запомнил плохо. Оттого он казался мне еще необыкновеннее, сказочнее.

Раздался короткий пронзительный гудок, и поезд тронулся.

Восемь человек сидели в купе на красных мягких диванах, тесно прижавшись друг к другу. Молчали. Поезд останавливался редко. Из открытого окна потянуло прохладой. Духота исчезла. Хотелось спать. Заснул я со странным ощущением, что еду на поезде по Африке. Посреди ночи всех разбудил звонкий детский крик:

— Кас-крут, кас-крут!!!

Кто-то бежал по коридору, барабаня в запертые двери купе.

Я поднялся и вышел в коридор. Навстречу бросился парнишка лет одиннадцати. В руках он держал корзину, из которой торчал длинный узкий батон, называемый в Алжире на французский лад «багет».

— Кас-крут, мсье, — торговец протянул хлебец.

Батон был разрезан пополам в длину, между половинками виднелись нарезанные крутые яйца, сардины и зеленые оливки. Я протянул два динара, взял кас-крут и с удовольствием откусил. Проглотив кусок, я вспомнил, что с утра ничего не ел.

Мальчишка уже выпрыгнул из вагона, и его голос раздавался у головного вагона. Все было почти как дома, когда ночью где-нибудь на станции Конотоп раздается: «Яблочки! Кому яблочки?»

Ранним утром мы остановились у разъезда Эль-Горра, где нам предстояло пересесть в поезд Константина — Бискра, шедший через Батну. Эль-Горра, маленький полустанок с небольшим садиком, фонтаном без воды и станционным домишком, в котором помещался скудный буфет. Впрочем, буфет в такую рань был закрыт, и мы бесцельно слонялись вдоль железнодорожного полотна. Часов в восемь буфет открылся, и изрядно продрогшие пассажиры устремились к разрисованной карандашом стойке отведать горячего кофе. После ароматной чашки Эль-Горра уже не казался таким унылым. Выяснилось, что за станцией находился состоящий из единственной улицы городок, а за ним поднимались горы с пологими, поросшими лесом вершинами, что кругом все покрыто ярко-зеленой травой, по которой влюбленными парочками бродили ослы.

Двухвагонный дизель появился неожиданно. Он шел бесшумно, буквально крался к станции и, не доехав до нее сотни метров, пронзительно засвистел. Все встрепенулись и бросились к низкой платформе. Носильщики едва успели побросать в багажное отделение одного из вагонов чемоданы, как поезд тронулся. Набрав мгновенно скорость, он спустя час уже подъезжал к Батне.

Батнинский вокзал мало чем отличался от вокзалов многих наших городов: тот же зал ожидания, пустынная привокзальная площадь, небольшая кучка встречающих-провожающих, каменные скамейки, расписание, которому, как выяснилось позже, следуют редко. Здесь на стенах висели уцелевшие с колониальных времен рекламки железных дорог Швейцарии да плакат «Ислам — религия плюс государство», создававший восточный колорит.

Я вышел на привокзальную площадь. Народа не было видно. Прямо перед вокзалом поднимался холм, мимо проходило шоссе, по которому изредка проскакивали автомобили. Проехала запряженная осликом двухколесная тележка, мальчишка гнал небольшое стадо рыжих и белых коз.

Батна раскинулась совсем рядом, но ее не было слышно. Может, она еще не проснулась, а может, пробудившаяся ранешенько, задолго до нашего приезда, уже почувствовала первую усталость?

Позже мне довелось прочитать о впечатлении, произведенном Ватной на известного русского путешественника Петра Чихачева, побывавшего в этих местах весной 1878 года: «В Батну мы прибыли… гонимые дикими порывами ветра, преследовавшего нас в течение всего пути. Батна, появившаяся перед нашими глазами, представляла собой унылую деревню, расположенную среди пустыни. Ее широкие пустынные улицы скорее ловили солнечные лучи, чем избегали их. Светило, столь жгучее в это время года на юге, не смогло даже оживить растительность»[7].

Батна расположена в восточной части Алжира. До ближайшего средиземноморского порта Скикды — четыре часа езды на автобусе. Удалена Батна и от Сахары. Она лежит в северной части массива Аурес на высоте 1051 метра над уровнем моря. С северо-востока город окаймлен горами. Прямо от его окраины начинается длинная широкая равнина, уходящая в сторону Туниса. Вдали высятся покрытые снегом вершины, где-то там за ними — самая высокая в Алжире гора Джебель-Шелия (2328 метров). С восточной стороны равнины, на расстоянии десятка километров от города, в нее врезается невысокий хребет, за которым лежат развалины римского города Тимгада.

Горы покрыты лесом, не слишком густым, кое-где видны голые участки. Растут низкие кривые сосны, хвойный кустарник. В годы освободительного движения в области Аурес скрывались от колонизаторов алжирские партизаны — муджахиды.

История Батны коротка, но богата событиями. Город был построен французами на месте захваченного ими в 1844 году берберского селения. Сначала возник укрепленный лагерь, служивший захватчикам форпостом на пути в Сахару. Лагерь постепенно обрастал домами, в которых селились прибывавшие из Франции иммигранты. Первое название города Нувель Ламбез (Новый Ламбез) — в отличие от старого поселения того же названия, расположенного в 11 километрах от Батны. Свое нынешнее имя Батна получила в 1849 году.

В 1871 году город был практически разрушен во время восстания местного населения против французского владычества. Восстание подавили, а Батна приобрела славу одного из самых непокорных городов Алжира.

Вдоль дороги, на вершинах окрестных гор круглые сутки дежурили французские солдаты. Сторожевые посты располагались таким образом, что с любого из них были видны два соседних укрепления. Если где-нибудь начинались волнения, то на постах разводили костры, и огненная «телеграмма» летела по небу, предупреждая солдат и местных колонистов о грозившей им опасности. Два таких поста поднимались при въезде и выезде из Батны, вдоль дороги, шедшей от побережья в Сахару. Развалины одного из них заметны и поныне.

В 1912 году среди алжирского населения Батны наблюдалось массовое недовольство мобилизацией мусульман на французскую военную службу. Из 141 призывника на сборный пункт явилось только пятеро. Спустя четыре года, в сентябре 1916-го, жители Батны выступили против декрета о принудительном наборе рабочих для оборонной промышленности Франции, был убит супрефект Батны. В 1915–1917 годах в окрестностях Батны действовали отряды повстанцев.

Неспокойно жилось колонизаторам в Ауресе. Не случайно провинциальная Батна стала первым городом, услышавшим в ноябре 1954 года выстрелы освободительной революции, завершившейся спустя восемь лет победой алжирского народа. В память о ее начале стоит здесь скромный памятник из бетона — символизирующая победу большая буква V.

Хотя население Батны уже давно превышает 100 тысяч[8], даже по местным масштабам она не считается крупным городом. Живут в ней арабы, издавна селившиеся здесь кабилы и шавийя — два берберских народа, имеющих свой собственный язык и культуру. Шавийя практически двуязычны — арабский для них давно стал вторым родным языком.

Знакомство с Ватной, начавшееся с ее вокзала, продолжилось, когда за нами приехала машина и мы отправились через весь город к месту, где предстояло прожить два года.

От вокзала до центра ехать минут пять. Узкие прямые улицы делят центр на квадраты. По их периметру стоят двух- и трехэтажные дома, большинство которых сохранилось еще с колониальных времен. Некоторые из них покрыты потемневшей красной черепицей. У других крыши глиняные и плоские, на них сушились, надуваясь под ветром точно паруса, широкие белые простыни. Многие дома остались недостроенными: над первым или вторым этажом торчали толстые железные прутья. Сыновья хозяина дома, повзрослев и обзаведясь семьями, не уходят куда-то в поисках жилья, а просто надстраивают этаж или другой над старой квартирой.

Батна меняла свой облик. Возводились не просто дома — целые улицы, районы. Создан университетский городок, здания которого немного напоминают крепостные сооружения. На западной окраине вырос поселок из аккуратных одноэтажных домиков под красными крышами. В южной части соорудили уютный микрорайон, каждый дом которого, отгороженный от внешнего мира белой высокой стеной, напоминает крепость. В таких домах прохладно летом. Увы, прохладно в них было и зимой. Проблема надежного отопления в африканском градостроительстве пока не решена. В зимние месяцы пол устилают овечьими шкурами или толстыми верблюжьими одеялами. Новые дома поднялись и вдоль самой широкой городской улицы — Бульвара аллей, — названной так потому, что ее разделяли два ряда густых темно-зеленых деревьев.

Бульвар аллей отгораживает деловую часть города от тихого района со старыми виллами, куда не доносится шум машин. Здесь еще совсем недавно обитали бывшие хозяева Алжира. В 1962 году подавляющая часть французов покинула страну. Из Батны они уехали все!

Французы были уверены, что без них Алжир не сможет существовать, не сумеет без их помощи наладить свою полуразрушенную экономику, вывести ее из хронического кризиса. Они ошиблись. И эти пустые виллы рядом с шумной быстро растущей Ватной — постоянное напоминание об этом.

Юго-запад Батны занимал старинный арабский квартал Змаля. Почти в каждом алжирском городе есть своя «змаля»[9]. Когда-то так именовались места расквартирования турецких гарнизонов. После ухода турок сюда стало потихоньку перебираться местное население. Европейцы старались селиться на почтительном расстоянии от Змали, и граница между коренными жителями и колонистами отмечалась широкими неровными пустырями, на которых весной, когда на короткое время вырастала невысокая трава, паслись серые густошерстные овцы. Следы этой «демаркационной линии» заметны и в Батне.

Несмотря на достигнутые независимым Алжиром успехи в области обеспечения населения жильем, проблема Змали по-прежнему стоит весьма остро. В батнинской Змале, впрочем как и во всех остальных, не было водопровода, в домах отсутствовала канализация. Незаасфальтированные глинистые улицы зимой становились практически непроходимыми. Там вязли грузовики, которые развозили по домам тяжелые газовые баллоны. В городе, где нет центральной газовой сети, без них не обойтись.

С одной из окрестных вершин Змаля напоминала большую деревню, притулившуюся на окраине вполне современного города.

Но и там есть перемены к лучшему. Кое-кто из обитателей Змали уже получил новое жилье. Ведь именно для них и строятся в первую очередь новые дома. Государство предоставляет ссуды на частное строительство. Есть проект перестройки всего этого старого квартала.

Батнинки

Пятиэтажный дом, где мы поселились, стоял на окраине Батны в окружении точно таких же бетонных коробок, в которых некогда размещался санаторий для офицеров НАТО.

С крыши открывалась панорама города, окаймлявших его гор и бесконечных равнин. Говорят, «виден как на ладони». В данном случае это выражение следовало понимать буквально. Город казался крохотным, миниатюрным, этаким «городком в табакерке». Долгие летние и весенние закаты окрашивали его в оранжевый цвет. Среди домов поднимались минареты. Солнце садилось, и зеленые горы становились серыми, очертания кварталов и домов расплывались, вспыхивали огоньки. Проходило совсем немного времени, огоньки таяли, и город засыпал. Лишь на шоссе, проходившем по краю равнины, вдалеке изредка вспыхивали фары автомобилей. Над крышей зажигались яркие звезды — наступала африканская ночь. Приятно было сидеть на крыше летним вечером, после одуряющей дневной жары.

Кое-кто из жильцов укладывался там спать, разложив матрац прямо на шершавом бетоне. Любители чтения захватывали с собой свечу и при ее слабом свете перелистывали страницы. Пламя стояло неподвижным желтым столбиком, вздрагивавшим лишь от глубокого вздоха.

В доме напротив жили алжирцы. Каждое утро начиналось с того, что женщины вываливали на балконный парапет разноцветные ковры-покрывала, раскладывали продолговатые жесткие валики-подушки, и дом принимал вид витрины универсального магазина.

Лишь один балкон был пуст, а соседнее с ним окно закрашено черной краской. Дворовая «легенда» гласила, что его замазал один чересчур ревнивый супруг, не только запретивший своей жене появляться на балконе, дабы не привлекать взоров чужих мужчин, но и на всякий случай лишивший ее возможности показываться в окне.

Женский вопрос в Алжире очень сложен. Положение женщины там издавна определялось нормами шариата, существенно ограничивающими ее права. По Корану женщина полностью зависит от мужчины. В священной книге есть несколько положений, определяющих ее зависимость. По преданию, аяты Корана, ограничивающие права женщины, были внушены пророку Мухаммеду одним из его ближайших сподвижников — женоненавистником Омаром.

В Батне, как и вообще на востоке страны, замужние женщины обязаны ходить в черных покрывалах (миляи). На западе более распространены покрывала античного покроя, но уже белые (хаик). На лице они носят уджару — белую повязку на тесемках, закрывающую нижнюю часть лица до уровня глаз. Уджара обшита узором с бахромой.

Некоторые, в основном работающие женщины, ни миляи, ни уджару не носили. От нее почти отказались и в семьях интеллигенции. Но часто даже эмансипированная женщина не пренебрегает миляи, особенно если она едет в деревню к родственникам. При стариках они считают себя обязанными показать свое уважение к традиционным обычаям.

Врачи, кстати сказать, полагают, что ношение уджары способствует простудным заболеваниям. Под повязкой (нередко нейлоновой) женщина не получает достаточно воздуха, кроме того, в уджаре скапливается пыль.

Скрывая от мира женщину, ни миляи, ни уджара не способны убить в ней интерес к жизни, к сложным происходящим в современном мире событиям. Укутанная в черное покрывало, делающее ее похожей на пингвина, закрытая белой уджарой, алжирка остается бойким, энергичным существом, решительно отстаивающим свои права.

За последние годы женщины принимают все более активное участие в общественной жизни. Есть среди них педагоги, врачи, медсестры, продавщицы. Недавно в одной книге я прочел, что алжирка заходит в магазии очень редко, дабы не общаться с посторонними мужчинами. Судя по Батне, это высказывание не совсем верно. Именно женщины в этом городе и составляют основную массу покупателей. На кооперативном рынке обычно две очереди — одну составляют мужчины, другую женщины. Последняя намного длиннее и голосистее.

В Батне активность и смелость слабого пола подкрепляется тем, что здесь много женщин шавийя, держащих себя с мужчинами более независимо, чем арабки. Высок их авторитет в семье. Нередко мужчины советуются с ними в серьезных делах. Женщины шавийя не носят покрывал (исключение составляют лишь те, кто вышли замуж за арабов). Шавийя одеваются ярко: красная или сиреневая юбка, пестрая блузка, на голове накручен платок.

Для Алжира в целом многоженство не характерно. Однако семьи, в которых две, три, а то и четыре жены все же имеются. Непривычно для немусульманина выглядят такие семьи на прогулке: впереди шествует отец, держа за руку одного из сыновей, а за ним, окруженные толпой ребятишек, семенят супруги.

Чаще всего подобную картину можно видеть вечерами или в выходной день (с 1979 года, согласно мусульманской традиции, выходной день в Алжире — пят-яйца). Центром притяжения всех горожан в этот день становится базар. Туда спешат закупить продукты на предстоящую неделю.

На рынке

Главный базар Батны размещается в просторном двухэтажном здании, построенном уже после революции. Первый этаж занимают кооперированные торговцы. Цены у них пониже, зато и очереди подлиннее. Все самые лучшие товары разбирают те, кто приходит туда с первыми петухами. На грифельной доске мелом проставляются цены. Они меняются в зависимости от сезона. Покупатели берут всего помногу, и стоящие в хвосте беспокойно заглядывают за прилавок, боясь, что товар кончится до того, как подойдет их очередь.

На второй этаж ведут две лестницы. Возле одной из них сидят босые старики в коричневых бурнусах и продают яйца. Прежде чем совершить торговую сделку, они степенно беседуют с покупателем. Один из них постоянно жалуется на ревматизм.

Здесь же, на втором этаже, продается мясо. На прилавках лежат бараньи и телячьи головы, с крюков свешиваются серые морщинистые коровьи желудки — «рубцы», горкой лежат острые колбаски из потрохов — мергезы.

Мясники поглядывают на покупателей свысока. В иерархии рыночных торговцев они занимают особое место. Это наиболее богатая и оттого нагловатая публика. Мясо дорого, и цены на него растут. Причем происходит это почти незаметно. Лишь год спустя обнаруживаешь, что у мясной лавки приходится оставлять вдвое больше динаров, чем прежде. В Батне мясо по карману далеко не всем. Обычно торговцы предлагают кусок весом в два-три килограмма, а когда их просят взвесить что-нибудь поменьше, то они строят разочарованную мину. Впрочем, они не брезгают продавать говядину и баранину по 100 и 150 граммов, бросая при этом на покупателя столь уничтожающий взгляд, что бедняга спешит как можно быстрее расстаться с этим «хозяином рынка».

По сравнению с мясниками зеленщики казались настоящими ангелами. Главная причина их «ангельского» характера весьма прозаическая — конкуренция с кооперативным сектором.

Овощи и фрукты, тщательно промытые, соблазняющие своей формой, цветом и запахом, сложены в аккуратные пирамиды. Проходя мимо идеально круглого, крупного картофеля, огромных оранжевых клемантин, помидоров величиной с детскую голову, ярко-зеленого лука, петрушки, я забывал о ценах. Предупредительные и вежливые зеленщики могли подложить зазевавшемуся; клиенту товар отнюдь не «с витрины». Сумки наполнялись мгновенно. Минут через пятнадцать можно покидать второй этаж.

Есть в Батне еще один базар — совсем маленький. В отличие от главного, называемого на французский манер «Алль сентраль», базарчик носит исконно арабское имя — сук. Через него проходит главная шириной метра полтора и длиной метров пятьдесят «улица», вдоль которой выстроились сбитые из фанеры, картона, крытые жестью лавки, собственно, даже не лавки, а палатки, заваленные самым разнообразным, часто ношеным и подержанным, товаром. По внешнему виду сук немного напоминает палаточный лагерь кочевников. По вечерам торговцы складывают нераспроданные пожитки в большие, видавшие виды чемоданы и разбредаются по домам. Тот, кто прибыл издалека и не имеет денег, чтобы заплатить за скромный ночлег в гостинице, устраивается тут же, расстелив на земле бурнус или кашабийю.

Ярко светится керосиновая лампа, собирая вокруг себя окрестную мошкару, греется на примусе небольшой кофейник с кофе, которым начинается и кончается рабочий день любого торговца на Востоке.

О чем говорят батнинцы

Хотя от рынков — большого и маленького — до дома не так уж и далеко, тащить переполненные сумки не хотелось. Я брал такси. Как правило, таксисты Батны пребывали в бездействии: город маленький. Ехать некуда. До самой дальней точки можно без особых усилий добраться пешком. На всю Батну в то время был один маршрут городского автобуса, по которому ходили две-три полупустые машины. Так что транспортной проблемы в городе практически не существовало.

У шоферов Батны такса единая: пять динаров в любой конец города.

Водители не особенно разговорчивы. То ли оттого, что маршрут слишком короток и у них нет времени привыкнуть к пассажиру, то ли из-за недовольства частыми простоями. Ни с одним из них поговорить не удалось. Не просто складывались отношения внутри шоферского клана. На стоянках такси между водителями нередко возникали конфликты из-за клиентов.

Внутри автомобиль запылен так, что даже стрелку «спидометра трудно различить. Замызгано окно, по которому провели тряпкой лишь в самой середине, перед носом шофера. Такое впечатление, что стекла не мыли с той поры, как куплена машина.

— Почему бы не протереть стекло? — не удержавшись, спросил я как-то у водителя.

— А зачем, и так все видно. Дорогу я знаю как свои пять пальцев, а лишний раз смотреть на эту Батну не хочу. Надоело.

Батнинцы всегда ругали свой город. Долгое время мне не удавалось услышать ни одного теплого слова в его адрес.

— Батна — это могила, — откровенничал инженер Бу Тегрин, работавший в городе Алжире, а сюда, домой, приезжавший только на короткое время в отпуск. — Что здесь хорошего? Скучно.

— Вот только денег раздобуду и немедленно сбегу отсюда, — это уже слова другого жителя Батны, вынужденного подрабатывать в небольшой обувной лавочке.

— В Батне можно жить, если совсем деваться некуда, — твердил недоучившийся студент Амин.

Амин оставил второй курс филологического факультета в Константине. О причинах разлуки с университетом он не распространялся.

Возможно, во многом мои собеседники и правы. Батна, по справедливому выражению того же Амина, «совсем не Париж». «Батна… Мы въезжаем в столицу Ауреса в будний день недели. Мы сразу чувствуем скуку, в которую погружен город. Оживленно лишь в кафе. Все безмолвно и неподвижно… Кругом разлита какая-то гнетущая тишина…» Это не из воспоминаний путешественника прошлого века. Это из алжирского журнала «Революсьон африкэн» за декабрь 1980 года. Статья, посвященная Батне, называлась «Батна: провинция в летаргическом сне». Автор писал, что в Батне практически отсутствует какой-либо культурный центр, что молодежи нечем занять себя, что поговорить, встретиться можно только в кафе, что тосклива жизнь в студенческом городке.

Мне Батна нравилась. Чем дольше жил я в маленьком, «забытом Аллахом городе» (еще одна фраза, брошенная несостоявшимся студентом Амином), тем больше испытывал к нему непонятную многим коренным батнинцам нежность.

Столичным жителям, когда они попадают в маленькие провинциальные городки, поначалу всегда не по себе. Особенно если городок находится в чужой стране. К новому месту привыкаешь долго и мучительно. Но зато освоившись, начинаешь любить его как собственное жилище, комнату, где все знакомо и где ты можешь передвигаться даже с закрытыми глазами.

Постепенно я перестал обращать внимание на неряшливость батнинских улиц с разбитыми тротуарами, на облупившиеся стены домов. Я становился жителем Батны, надолго привыкая к ее ритмам, людям, нравам, обычаям.

В Батне много иностранцев. Однажды ради любопытства я посчитал, сколько раз поздоровался за одну недолгую прогулку. Получилось 37, и из них трижды я пожимал руки болгарским друзьям.

Алжирское правительство стремится создавать свои национальные кадры. Хотя эта задача успешно выполняется, все-таки до ее полного решения еще далеко. В Алжире работают специалисты из самых разных стран — Советского Союза, Болгарии, ГДР, Польши. Здесь чехи, югославы, французы. В Батне я встречал кубинцев, даже аргентинцев.

В окрестностях Батны болгарские специалисты заняты трудным и очень важным для Алжира и особенно для Ауреса делом — сбережением лесов и новыми лесопосадками. То, что было в свое время варварски уничтожено колонизаторами, теперь постепенно восстанавливается. Болгарские лесники утверждали, что в Ауресе вновь появятся львы.

В больницах Батны работали польские и советские специалисты. Медицинское обеспечение в стране бесплатное. По утрам у больницы и поликлиники выстраивались очереди, в основном женщины. Нередко их сопровождали мужья, требуя, чтобы врач проводил осмотр больной в его присутствии. Алжирцы утверждали, что женам нравится подобная заботливость мужей.

Кофейня

Город просыпался рано, часов в пять-шесть. Солнце появлялось из-за горных вершин. Его лучи освещали небо, скользили вниз, постепенно спускаясь по высокому массиву, расположившемуся вблизи города. Сначала солнце осторожно гладило лучами слегка замерзшую за ночь Батну, согревая ее черепичные крыши. Грелись собаки, лениво дремавшие у порогов домов.

Летнее утро Батны — это самые приятные минуты. Чуть-чуть прохладно в тени. Чуть-чуть жарковато на солнышке. Жесткие листья деревьев источают пряный аромат. Ветерок с гор пробегает по пустынным окраинным улицам. Трудно поверить, что это те самые улицы, где вечером стоял веселый гомон мальчишек, игравших в футбол, салки и непонятную игру, напоминавшую забытый ныне нашими детьми «штандер».

Открывались кофейни. Заспанные гарсоны и уборщики лениво снимали со столов стулья. Официант смахивал тряпкой пепел с прилавка и начинал варить кофе для первого посетителя. Первая чашечка кофе особенно приятна. Алжирцы считают, что от того, в каком настроении ее выпьешь, зависит весь предстоящий день. В этих словах большая доля истины. За первой чашечкой кофе можно не спеша обдумать все дневные дела.

От арабов я перенял обычай разглядывать из кофейни прохожих. Утром приятно видеть спешащих людей. Их деловитость заставляет внутренне собраться.

День начинается. Всего десять минут проведено в кофейне, но когда выходишь, то видишь — Батна изменилась. Кончилось утро. Наступил день. Первым на работу вышло солнце. Оно уже не ласкает, но со всей своей африканской добросовестностью накаливает и улицу, и стены, и крыши.

Улицы наполняются людьми, на главном перекрестке города даже появился полицейский. Сейчас он необходим: машины, ослики, пешеходы — все это хаотично двигается, пересекая друг другу путь. Кричат водители и погонщики.

Главная улица Батны — улица Бискры. На ней находятся магазины, недорогие ресторанчики, кофейни. Здесь особенно много народа, покупающего, продающего или просто слоняющегося без дела. Сутолока объяснима и простительна в большом столичном городе, например Каире, но здесь, в провинциальном городке, отстоящем на тысячу километров от Алжира, она удивляет: куда торопиться?

Ветерок пропал и унес с собой аромат деревьев. Пройдет еще три часа, жара прогонит с улицы прохожих, и хозяйки закроют ставни, чтобы сохранить в домах остатки прохлады. Кондиционеры в Батне большая редкость, а вентиляторы от жары и духоты не спасают.

К 11–12 часам город замирает. На улицах пусто, как ночью. Редкие автомобили лениво ползут по раскаленной Бискринской улице.

Впрочем, люди продолжают работать. Государственные учреждения в дневное время не закрываются.

К полудню тени исчезают. У рынка стоят брошенные хозяевами ослики. Они лениво шевелят хвостами. Вокруг закрытых глаз большие черные мухи. Время остановилось.

«Мертвый час» продолжается до пяти. Без четверти пять Батна пробуждается. Но это второе пробуждение не походит на утреннее. Заспанные батнинцы бредут по тротуарам, по мостовой, равнодушно оборачиваясь на гудки водителей. «Второе утро» города длится больше часа. Постепенно движение оживляется. Мужчины устремляются в кофейни, где проводят остаток вечера, беседуя о футболе, политике и еще бог весть о чем.

К семи часам вечера кофейни переполнены. Часть стульев перекочевывает на улицу. В кофейне подают кофе (черный кофе с сахаром зовется мадбут), мятный чай, приторный, сильно разбавленный горячим молоком кофе — хлиб, прекрасно утоляющий не только жажду, но и голод.

Батнинские кофейни носят странные, никак не вяжущиеся с их внешним обликом названия — Ас-Сабах (Утро), Аш-Шамс (Солнце), Аз-Зухра (Венера)…

Батнинская кофейня — это просторное помещение, сплошь уставленное столами и стульями. На стенах фотографии, картинки, надписи на арабском языке. Чаще всего встречалось «бисмилла…» («во имя Аллаха») — с этих слов начинаются суры Корана. В «Аз-Зухре» и «Ас-Сабахе» на колоннах, поддерживающих потолок, висят зеркала. Благодаря им количество посетителей кофейни удваивается. Бывают рекламы двадцатилетней давности, К ним привыкли и потому не снимают. Иногда официанты прикалывают на стену фотографии городов — преимущественно французских, но иногда вешают открытки с видами Москвы, Ленинграда, Одессы. Воздух, несмотря на то что в летнее время окна кофейни открыты настежь, а двери вообще не закрываются, прокурен, а по углам скапливаются клубы табачного дыма. Колченогие с трещинами стулья — некогда венские ажурные — скрипят при малейшем движении. Кресла глубоко промяты, на некоторых лопнула кожа. Пепельницы всегда переполнены, пепел рассыпается по столу. Кофе, чай и хлиб подавались в маленьких стеклянных стаканчиках или в зеленых (почти во всех кофейнях) чашечках.

Гарсонов своих кофеен Батна знает по именам. С ними здороваются на улице. Да и сам гарсон знает добрую половину мужского населения Батны. Вечером в кофейне он выполняет роль распорядителя. То и дело слышатся его возгласы:

— Асма’, йа Ахмед, дир аль-хлиб! Зид зуз гахва! (Слушай, Ахмед, сделай хлиб. Еще два кофе!)

— Хадыр, йа Слими (Есть, Слими), — по-военному отвечает стоящий у «экспресса» Ахмед и с силой подает вперед ручку.

С этой ручкой он не расстается весь вечер, как пилот со штурвалом самолета. Слими скользит между столиками с одной, двумя, пятью чашками, ставит их на стол и мгновенно исчезает. Он спешит, но угодить сразу всем невозможно. Временами Слими останавливается и устало поглядывает вокруг. Он не мальчик: ему за тридцать. Доволен ли он своей судьбой? Вон он улыбнулся, поздоровался с только что вошедшим посетителем:

— Гахва вахид, йа Ахмед (Один кофе, Ахмед). Тот, кто торопится, выпивает свою чашечку прямо у стойки. Очереди никакой нет. Чей поднятый палец видит гарсон раньше или чей голос раньше услышит, тому первому и приносит зеленую чашечку. Редкое исключение делается лишь близким приятелям.

Арабская кофейня! В ней возникает странный непостижимый уют, насквозь прокуренный, заполненный чашечками с кофейной гущей. Здесь гомон, в котором не различить отдельные слова. Здесь спорят, обсуждают. Здесь все равны. Чашечка кофе стоит всего один динар.

— Салям алейкум, йа шейх (Привет, уважаемый). — Слими ставит кофе перед стариком в белой каша-бийе. — Что-то давно тебя у нас не видно.

— Дела, Слими, дела.

— Ну какие там дела в твоей деревне?

— Разные. На той неделе получили новый трактор…

— Уж не стал ли на старости лет трактористом?

Старик замолкает, глотнув из чашки кофе. Но, видно, ему очень хочется поговорить.

— Я не стал. Сын стал.

— Твой сын тракторист?

— Да, Слими. Раньше я сюда в баню приезжал, а теперь у меня в доме свой душ есть. В город за хлебом ездили, а сейчас такую пекарню построили… Там мой старший заправляет. Я теперь почетный человек. Каких детей вырастил! Внуки в школу пошли.

— А, у вас теперь школа…

— Слими, — раздается голос из угла, — будет сегодня чай?

— Хадыр, — и Слими устремляется дальше.

В кофейне забываются заботы прошедшего дня. Здесь ты один и сразу со всеми. Если пришел со своей компанией, можешь оставить ее и перейти к другому столику. Не забудь только захватить свой стул. В кофейне всегда весело, шумно. Но если хочется побыть в одиночестве, то достаточно просто опустить глаза, и ты уже наедине со своими мыслями. Завсегдатаи кофейни никогда не побеспокоят тебя.

В кофейне не обманывают. Не помню случая, чтобы кого-нибудь обсчитали. Не помню и того, чтобы посетитель ушел, не заплатив.

Кофейни работают часов до девяти. Допоздна никто не засиживается. Утром рано вставать.

Если расстаться с кофейней и выйти на улицу часов в семь, особенно осенью, когда темнеет рано, Батна кажется особенно маленькой и домашней. В закусочных-полуресторанчиках с открытыми настежь дверями жарятся цыплята, кусочки печени — кибуд, насаженные на острые железные прутья. Из окон торчат трубы жаровен. На подоконниках — горки крутых яиц, а рядом с ними жареные бараньи головы со сжатыми челюстями с белыми зубами. Сладковатый дым смешивается с невидимой мелкой пылью, и город превращается в большую комнату с низким потолком и таинственными темными углами. Вдали громоздятся желто-зеленые днем, а ночью совсем черные горы.

От харчевен с пятью-шестью стульями вокруг двух столов, покрытых немыслимо замусоленной клеенкой, уходить не хочется. Запах жареного мяса, острой любии — фасоли в красноватом соусе — манит неудержимо. Приветливо светятся лампочки. Посетители — уставшие от дневной жары и работы мужчины в некогда белых рубахах, в туфлях на босу ногу — терпелив» поджидают ужина, точнее, позднего обеда из острой шурбы (протертого супа в маленькой тарелочке) и любии, кибуда или белоснежной рисовой горки, наполненной в середине томатным соусом. На закуску подают гофрированные листья салата, обильно политые винным уксусом, после чего аппетит удесятеряется. К восьми часам город заканчивает свой ужин…

На экране и на сцене

В девять часов начинается кино. В Батне три кинотеатра — «Казино», «Режан» и «Аурес». Первые два остались еще со времен французов. Сохранились не только здания, но и внутреннее их убранство: в «Режане» даже висят фотографии кинозвезд двадцатилетней давности. Фильмы идут в основном развлекательные, французского, американского производства. В «Режане» нередко показывают индийские и арабские — египетские, сирийские — ленты. Осенью 1975 года большой популярностью пользовался сирийский фильм «Эскадрилья героев», рассказывавший о подвигах сирийских летчиков в боях с израильтянами.

Чтобы купить билеты, нередко приходилось выдерживать самый настоящий бой. Очередь никто не признавал, разгоряченная толпа колыхалась у окошечка кассы. Порядок наводили изредка появлявшиеся на перекрестке перед кинотеатром полицейские.

В 1975 году в центре Батны открылся новый кинотеатр — «Аурес». Хотя снаружи он казался маленьким, его зал был очень вместительным. Все вокруг поражало чистотой. Во время сеанса запрещалось курить. Билеты в «Аурес» стоили чуть дороже обычного. В «Ауресе» мне довелось посмотреть прекрасный фильм алжирского режиссера Лахдара Хамины «Хроника пламенных лет», получивший в 1975 году главный приз на Каннском фестивале.

Кинотеатры были в то время едва ли не единственными очагами культуры в Батне. А интерес батнинцев к искусству велик. Большим событием стала выставка работ советских фотографов в 1975 году. Выставка разместилась в нескольких просторных комнатах од-58 кого из домов Батны. Работала она вечером, часов в шесть, но еще до открытия около входа в нее собирались люди. Алжирцы рассматривали фотографии о труде и жизни советских людей, любовались работами фотографов-пейзажистов, расспрашивали о Советском Союзе. Мальчишки особенно долго рассматривали снимки военного парада на Красной площади.

— У Алжира тоже скоро будет такая армия, — гордо сказал один из юных посетителей.

Выставка продолжалась несколько дней, и после ее окончания многие батнинцы просили привезти эти фотографии в Батну еще раз.

Расскажу и еще об одном эпизоде культурной жизни Батны, о том, какой интересный спектакль довелось мне здесь однажды посмотреть…

Африканский вечер может быть холодным даже в начале лета, особенно когда ветры дуют со Средиземного моря, южных берегов Италии, прорываясь вихрями с севера сквозь широко расставленные вершины гор. На краю маленького стадиона с одной крытой трибуной и вытоптанным футбольным полем на низком, сваренном из труб помосте стоит сцена, сбитая из аккуратно выструганных и подогнанных одна к другой досок. На ней громоздятся декорации, сделанные в коричневых и серых тонах. Две лестницы ведут к небольшой площадке, нависшей над полом. «Первый этаж» сцены разделен множеством перегородок и напоминает лабиринт. Такое расположение декораций позволяло мгновенно менять место действия, переносить его из комнаты в комнату, из дома на улицу. Отсутствовала привычная программа, афиши со списком действующих лиц и исполнителей, да и само название пьесы знали далеко не все. Сведения о предстоящем спектакле я почерпнул из приклеенного на дверь государственного магазина «Галери», наполовину оборванного объявления, гласившего, что 3 июня в столице вилайета Аурес — Батне на городском стадионе выступает труппа Алжирского национального театра.

И вот теперь, сидя среди трех сотен любителей театра, из которых единственной женщиной оказалась моя жена, мы постепенно осваивались в необычной обстановке и с интересом наблюдали за зрителями. Одни, купив билет, проходили через узкую калитку в высоких воротах, охранявшуюся двумя полицейскими и молодым парнем, которого мы условно окрестили «дружинником». Другие появлялись из темноты футбольного поля и, стараясь быть не замеченными блюстителями порядка, прокрадывались на трибуну. Третьи, видимо решив, что платить за вход к Мельпомене четыре с половиной динара слишком дорого, избрали кратчайший, но отнюдь не безопасный путь: они проникали сквозь широкую дыру в навесе над трибуной. Громкий стук падавших на трибуну тел служил одним из элементов своеобразного шумового оформления, сопровождавшего спектакль от начала до конца.

В топоте ног на трибуне, в гомоне без стеснения громких голосов еле слышно прозвучали три традиционных стука, и спектакль начался. Я по-ученически старательно вслушивался в текст, чтобы по содержанию диалогов понять, о чем шла речь, и хотя бы приблизительно угадать название пьесы. Поражали имена действующих лиц, очень непривычные для арабского языка. И вот наконец среди пока еще малопонятной кутерьмы звуков родилось слово, все сразу объяснившее, — «Ситшуан».

Итак, 3 июня 1976 года в Батне Алжирский национальный театр давал пьесу Бертольта Брехта «Добрый человек из Сезуана».

Алжирский театр нельзя рассматривать отдельно от обстановки, в которой проходит спектакль. Сама атмосфера спектакля становится важным элементом, чье воздействие не всегда положительно влияет на ход представления.

Зрители чуть ли не в полный голос комментировали происходившее на сцене, кое-кто даже «подсказывал» артистам. В темноте вспыхивали огоньки сигарет. Вот по футбольному полю пронеслись две полицейские машины с зажженными фарами. Ослепив на мгновение трибуну, они устремились к противоположному краю-стадиона, где обнаружились прокравшиеся «зайцы». Но артисты словно не видели автомобилей, с шумом разворачивавшихся около самой эстрады. Они играли… Играли вдохновенно, как только могут играть люди, влюбленные в свое дело. Я почувствовал себя в самом настоящем театре, забыв, что сижу не в кресле, а на скамейке стадиона. Забыв, что нахожусь в Африке. Все внимание было приковано к действию.

Спектакль кончился. Довольные, расходились зрители. Увы, за два года жизни в Батне возможность побывать в театре представилась мне один только раз.

Книжные магазины. Поговорим по-арабски…

В городе не было библиотек. Они существовали только при учебных заведениях. Поэтому об интересе батнинцев к литературе можно судить по книжным магазинам. Как? Да очень просто: по тому, какие книги раскупали сразу, а какие залеживались месяцами. Подавляющая часть продаваемой в Батне, как и в целом в Алжире, художественной литературы поставляется французскими издательствами. Книги самые разные — на все вкусы. Много русской классической литературы: Толстой, Гоголь, Чехов, Достоевский. Однажды, зайдя в ювелирную лавку, я застал ее хозяина за чтением «Живого трупа». Поговорили о русской литературе, в которой мой собеседник неплохо разбирался. Больше всего ему нравился Лев Толстой. Желая показать свою начитанность, он обстоятельно пересказал не сколько эпизодов из «Войны и мира». Потом заговорили о Шолохове. «Тихий Дон» совсем недавно «сверкнул» и сразу исчез с прилавков.

В трех книжных магазинах Батны всегда много народу, особенно молодежи. Самый популярный из них — «Фетх» («Открытие»)[10]. В «Фетхе» работали продавцами мальчишки лет одиннадцати — тринадцати, которыми верховодил худенький губастый паренек с большими черными глазами. У него была странная кличка — «Мудауид», что в переводе означает «червивый». Мудауиду нравилась его работа. Он знал по именам завсегдатаев магазина, приберегал нужный журнал, мог шепнуть, когда ожидается новый завоз. Мальчик учился в школе, но семье не хватало денег, и ему пришлось устроиться сюда, чтобы подработать. С Мудауидом у меня сложились прекрасные отношения, но я, к моему стыду, очень долго не знал его настоящего имени. И однажды, когда я окликнул его: «Аруах, йа Мудауид!» («Подойди, Мудауид!»), услыхал такой ответ: «Мапиш Мудауид, энэ Юсеф» («Я не Мудауид, я Юсеф»).

С тех пор, когда я громко обращался к Юсефу на имени, он горделиво поглядывал на своих приятелей.

В «Фетхе» продавались газеты и журналы, причем’ не только местные, но и из Египта, Туниса, из Франции? и других стран. Каждое утро на заменявшем прилавок круглом столе лежали пачка «Эль-Муджахида» («Борец») — главной ежедневной газеты страны, и выхолившей в Константине «Ан-Наср» («Победа»), По воскресеньям батнинцы спешили купить еженедельник «Альжери-актюалитэ», по подборке материалов схожий с нашей «Неделей», печатный орган партии Фронт национального освобождения журнал «Революсьон африкэн» («Африканская революция»), который печатается по-французски. В Батне, как и повсюду в Алжире, говорят на двух языках — арабском и французском.

О языковой проблеме стоит, пожалуй, сказать немного подробнее. Официальный язык АНДР — арабский. Но фактически в стране два равноправных языка. Существует и еще один язык — берберский, на нем говорят кабилы и шавийя. Бербероязычные группы, по меткому замечанию советского арабиста Ю. Н. Завадского, представляют собой «оазисы, окруженные арабами». Многие шавийя считают, что записать их язык арабскими буквами невозможно: слишком много различий.

В Алжире еще сохраняется весьма устойчивое деление на «арабофонов» и «франкофонов», то есть тех, кто лучше говорит и понимает только на одном из языков.

Позиции французского языка, укоренившегося за 130 лет колониального владычества, по-прежнему прочны. В первые годы после революции он оставался, по существу, единственным официальным языком страны, языком государственных учреждений. Многие служащие, даже очень высокого ранга, говорили и писали по-французски намного лучше, чем на своем родном языке.

В конце 60-х годов в Алжире началась кампания по арабизации — переходу на арабский язык. Растет число школ и лицеев, где преподавание ведется по-арабски. Все большее количество учителей-арабистов выпускают педагогические училища. Уже в 1972/73 учебном году число учителей начальной школы, обучавших своих учеников на арабском языке, достигло почти 52 тысяч. Для Алжира это весьма существенная цифра.

Результаты арабизации сказались прежде всего на детях. Алжирцы 7–8 лет заговорили на классическом арабском языке. Выглядело это чрезвычайно забавно Однажды я услышал, как маленькая девочка обратилась на дивной арабской «классике» к старику торговцу. Выслушав ее просьбу, он покачал головой, а потом попросил повторить свою просьбу «по-алжирски», то есть на принятом здесь диалекте.

В Батне много школ, и почти все они построены после революции. По официальной статистике, школьным образованием в Алжире в 70-е годы охвачено свыше 80 процентов детей. Думаю, в Батне этот процент еще выше. Утром в городе почти не видно ребят. По утрам одетые в голубую форму с яркими цветными портфелями малыши бегут в школу. Некоторых родители подвозят на машинах. Перед занятиями — торжественные линейки.

В городе несколько институтов и лицеев, крупнейший из которых назван именем Бен Булаида — одного из руководителей алжирских партизан, павшего в годы революции. Лицей очень красив — приземистое современное здание с большими окнами, вокруг которого разбит аккуратный с асфальтированными дорожками сад.

В 1971 году в Батне был открыт исламский лицей. Он вытянулся вдоль идущего в направлении древнего* Тимгада шоссе. За высокими полукруглыми окнами студенты изучали Коран, шариат, арабский литературный язык, историю.

Руководители страны проявляют заботу о мусульманской религии, считая ее неотъемлемой частью алжирского общества, его традиций и культуры.

Батна мусульманская

Батна — город мусульманский. Над крышами домов поднимаются минареты мечетей. У входа в них: сидят старики в белых одеждах. Им некуда торопиться. Прислонившись к стене, обхватив руками посохи, они обсуждают свои стариковские проблемы. Мне всегда очень хотелось поговорить с этими людьми, но я стеснялся и так никогда и не узнал, что волнует самых старых прихожан.

Народу в мечетях не слишком уж и много. На полу разбросаны циновки, заменяющие саджады. Иностранцев молящиеся не замечали. Однажды во время экскурсии в одну из «социалистических деревень»[11] — Эль-Куашия, расположенную в нескольких километрах от Батны, нас пригласили посетить только что построенную мечеть. Некоторые из туристов вошли туда, не сняв обуви, — грубейшее нарушение исламских правил, — но любезные хозяева позволили разгуливать в ботинках по коврам мечети.

Каждый правоверный житель Батны начинал утро с молитвы. (Раздававшийся с минаретов азан, разумеется, был записан на магнитофон.) Молитвой день и заканчивался. В промежутках между молитвами, а всего их пять, горожане занимались будничными мирскими делами, не забывая при этом и об Аллахе: «инш Алла» и «аль-хамду ли-лла» (если будет на то воля божья, слава богу) не сходили у них с уст.

Строго соблюдались в Батне мусульманские обряды и праздники, особенно главный пост ислама, отмечаемый в месяце рамадан. Летосчисление мусульмане ведут от хиджры (переселения пророка Мухаммеда из родной Мекки в Ясриб — позднее Медину), состоявшейся 16 июля 622 года н. э. В соответствии с лунным календарем год делится на 354, високосный — на 355 дней. Поэтому в разные годы рамадан приходится на разные месяцы христианского календаря. В 1975 году рамадан совпал с сентябрем.

Во время поста запрещено буквально все: еда, курение, питье, нельзя проглатывать слюну, ибо она может проникнуть в желудок, лучше не чистить зубы, чтобы не проглотить невзначай остатки пищи. Запрещены любые греховные деяния и даже сами помыслы о них. Только больные, дети и беременные женщины в соответствии с шариатом освобождаются от соблюдения поста.

Полемика о пользе рамадана ведется в мусульманском мире давно. Улемы (мусульманские богословы) утверждают, что помимо божественного предназначения пост приносит и практическую пользу, ибо желудок нуждается в передышке. Рамадан восстанавливает человеческий организм, утверждают они. Голод же и воздержание способствуют концентрации внимания мусульманина только на божественном.

Рамадан создавал большие сложности на производстве. Шутка сказать, в течение целого месяца каждый день трудиться на голодный желудок. Резко падала производительность. Пользуясь гибкостью некоторых положений Корана, богословы старались приспособить их к производству: тем, кто занят особо тяжелым трудом, они разрешали во время рабочего дня пить и есть. По этому вопросу в Алжире было опубликовано специальное постановление Высшего исламского совета. Допуская употребление пищи, авторы постановления подчеркивали, что даже вынужденное нарушение поста мусульманина должно быть исправлено им в последующие дни.

Утро рамадана начиналось в Батне как обычно, с той лишь разницей, что двери кофеен, ресторанчиков и кондитерских были закрыты. Так же как и всегда, работали государственные учреждения и магазины. Но вечером…

Улицы постепенно пустели. Несколько оживленно было в небольших пекарнях да кондитерских, где делали пирожные. В их распахнутых дверях виднелись раскаленные печи, возле которых сновали раскрасневшиеся пекари.

Около кофеен томимые голодом гарсоны лениво расставляли стулья. Закрылся сигаретный ларек. Он сегодня работал только полчаса — перед концом дневного поста. Вот уже никого не осталось на улицах. Лишь изредка проносился автомобиль, водитель которого спешил к долгожданному ужину.

Есть в рамадан можно начинать лишь когда черную нитку нельзя отличить от белой, то есть с наступлением полной темноты. Сядет солнце, отпоет свою молитву мулла — и пожалуйста, ешьте сколько угодно.

За несколько минут до начала пира я стоял в центре замершей Батны и слушал муллу. В городе, казалось, не было ни единой живой души. Словно в сказке о спящей красавице. Затих даже ветер. Замерли деревья на бульваре. Наступила абсолютная тишина.

И вдруг взвыла хриплая сирена. И снова тишина. Прошло еще минут пять. В кофейне напротив распахнулась дверь. Появился первый прохожий. За ним еще один. Мужчины подошли к столику на улице, поздоровались и сели. Достали сигареты. Подошел гарсон.

— Два кофе?

Оба посетителя кивнули головами.

Гарсон скрылся внутри кофейни. Когда он вернулся, почти все стулья были уже заняты. Мужчины с жадностью сделали первые глотки, откинулись на спинки стульев и затянулись дымом — над столиками поднялись белые облачка. В кофейне сидели лишь те, кто успел насытиться. Остальные ели. Слушали музыку, развлекались. И опять ели. За вечер и добрую половину ночи люди старались восполнить и завтрак, и обед, и ужин. В вечернее и ночное время в рамадан наедались до одури. Почти не спали или спали очень плохо. А утром уставшие и невыспавшиеся шли на работу.

Так продолжается целый месяц.

За весь рамадан в светлое время на улицах Батны я не видел ни одного курящего. Иностранцев предупреждали о том, что даже доставать сигареты на глазах у томящихся мусульман неприлично. Это не только оскорбляет их религиозные чувства, но в прямом смысле действует на нервы: голодный сытого не разумеет. Но все ли батнйнцы в одинаковой степени чтут пост? Ответ на этот вопрос сложен. На людях — все. А вот оставаясь наедине с иностранцем, кое-кто из них мог и попросить сигарету. «Аллах простит! Велик Аллах!» — прибавлял нарушитель с улыбкой.

Вообще запреты ислама соблюдаются в Батне строго. Пожалуй, самое главное, что останавливает нестойких, — это общественное порицание, мнение окружающих.

За два года я лишь однажды видел сильно пьяного человека на улице: по Бискринской шел, пошатываясь, молодой мужчина, а за ним… шагали двое полицейских, неподалеку ехала санитарная машина (может быть, она оказалась здесь случайно, а возможно, и специально, чтобы подобрать пьяницу, когда он наконец свалится), бежала толпа ребятишек. Взрослые молча смотрели на все происходящее с брезгливым любопытством. Дети выражали свои чувства более откровенно.

— Аль-халлюф! (Свинья!) — кричали они, показывая на пьяного пальцами.

Тот шел не оборачиваясь. Процессия скрылась за углом.

Двадцать девять дней длился рамадан. К концу его мусульмане устали от голодных дней и ночных перееданий. Все ждали великого праздника разговенья, знаменующего конец поста. Он объявлен государственным праздником. Три дня веселятся мусульмане, дарят друг другу подарки. Около домов чинно здороваются, гуляют разряженные дети. С утра целыми семьями выходят на праздничную прогулку или отправляются в гости. Из окон доносится музыка. Шумит на окраине Батны сук, на котором идет как никогда бойкая торговля. Торговцы постарались и завезли на праздник новые товары.

Спустя два месяца начинается хаджж — паломничество мусульман в Мекку. Хаджж — одна из обязанностей каждого мусульманина. Далеко не всем доступно путешествие в Мекку, но тем не менее число паломников из Алжира растет с каждым годом. Во время хаджжа не имеющая аэродрома Батна слышит гул самолетов. Из глубины Сахары, из Лагуата летит в Мекку специальный самолет, доставляющий в Аравию паломников из сахарских городов и селений. В 1974 году авиакомпания «Эр-Альжери» осуществила 80 специальных рейсов из Алжира в Саудовскую Аравию. Всего в тот год в Мекку ездило 50 тысяч алжирских паломников.

На десятый день паломничества мусульмане отмечали праздник жертвоприношения. Главный его «участник» — баран, которого приносят в жертву, и потому многие иностранцы называют празднество «день барана».

Покупка барана — дело сложное. За несколько дней до праздника мужчины отправляются на базар, устраиваемый специально по этому случаю на. большом городском пустыре, — туда — из соседних деревень свозят крестьяне свой драгоценный блеющий товар.

Отобрать лучшего из сотен хороших баранов непросто. Баран не должен быть ни слишком старым, ни слишком молодым. Ощупывали рога, гладили по крутым шерстистым бокам. После того как барана съедят, его шкура, высушенная и вычищенная, станет украшением квартиры. Стоит баран дорого — 500–600 динаров. Попадались экземпляры и по 700–800. Купить такого могли не все. Алжирская печать отмечала, что кое-кто пытался превратить праздник в демонстрацию своего богатства. За богачами тянулись люди победнее. Пытаясь не отставать от соседей, они тратили на барана последние сбережения. «А ведь куда разумнее, — написали газеты, — просто пойти в этот праздничный день на рынок и купить больше, чем обычно, вкусного свежего мяса». Но традиция есть традиция, и погоня за баранами постепенно приобрела всеобщий характер. После покупки каждая семья старалась изо всех сил раскормить его еще больше. Бараны паслись на плоских крышах домов, их блеяние раздавалось в подвалах, неслось с балконов. Перед самым праздником цены на баранов поднимались еще выше.

И вот наконец настал этот день. Первая часть праздника целиком посвящена жертвоприношению. Баранов выводят на улицу и прямо около домов под радостные возгласы детей перерезают им горло. С туш сдирают шкуры, растягивают их на заборах или на дверях и прибивают гвоздями. Асфальт в городе покрывается темными пятнами. В домах жарят куски жирной баранины. По традиции большую его часть раздают беднякам, которые в этот день могли хоть немного поесть. Хотя не всякий возьмет этот кусок, не всякий признает себя бедняком. Много мяса остается несъеденным. Праздник продолжался до глубокой ночи. Лишь к утру сытая и веселая Батна безмятежно засыпала.

Батнинская погода

Я упомянул о том, что Батна — это два города: арабский и «европейский». Но есть еще и третья Батна. Она расположена в восточной части города, слева от узкой шоссейной дороги. Здесь нет кофеен, нет магазинов, нет и улиц. Третья Батна — это большая городская свалка, уставленная отслужившими свое ржавыми машинами, заваленная пустыми консервными банками. Если пройти мимо старого мусульманского кладбища, ворота которого всегда закрыты, то попадаешь в совершенно иной мир. Мир, живущий по своим, никому не ведомым законам. Всего несколько десятков семей. Почему они поселились здесь? Откуда пришли?

Я шел по шоссе, вдыхал непередаваемый «аромат» свалки и разглядывал ее «достопримечательности». Стены «домов», точнее, их немыслимо жалкого подобия, заменяли поставленные на ребро остовы легковых машин, вместо крыши — днище; иногда поверх него натягивали подобранную здесь же полиэтиленовую пленку. Мебель заменяли вытащенные из кабин кресла. Около жилищ паслись ослики со спутанными проволокой передними ногами. Над свалкой кружились стаи ворон и ястребов. Большие коричневатые птицы изредка камнем падали вниз за добычей. Попадались раздавленные змеи. Надо сказать, что государство предлагало обитателям свалки переселиться в другие места. Они имели возможность принять участие в строительстве Транссахарской автомобильной дороги. На строительстве высокая зарплата, относительно сносные условия жизни. Но в Сахару ехать жители «третьей Батны» отказывались.

— Бездельники они тут все — так отозвался о живущих здесь людях знакомый алжирец, поведавший мне о том, какие делались попытки ликвидировать батаийское «дно». По-своему он прав: многие обосновавшиеся здесь мужчины уже привыкли к полуголодной, но зато праздной жизни и менять ее на нелегкую, пусть и хорошо оплачиваемую, работу не спешили.

В конце свалки шоссе изгибалось и спускалось к подножию поросшей лесом горы. Хоть гора и невысокая, но с ее вершины Батна видна целиком. Каждый, кто поднимается на гору, должен на ее вершине положить камень. Здесь их скопилась целая пирамида. Склоны горы поросли травой, среди которой бегали небольшие вараны. Самые крупные из них выползали на плоские камни и грелись на солнце. Заслышав шаги, они оборачивались и лениво уползали прочь. Местные жители говорили, что еще недавно в здешних пещерах обитали шакалы. Теперь, вспугнутые машинами, они перебрались в глубь гор.

Странствовавшие по этим местам в XIX веке путешественники писали о водившихся в изобилии львах. В то время львиная охота была одним из любимых развлечений офицеров колониальных гарнизонов. Теперь от львов остались лишь воспоминания. Единственным крупным животным, уцелевшим в округе Батны, оказался кабан. Охота на кабанов была запрещена, и занимались этим одни иностранцы. Коран не разрешает мусульманам не только употреблять свинину, но даже и выкармливать свиней.

Декабрь в Батне — месяц холодный и дождливый. Еще в середине октября перед наступлением холодов выпадает несколько теплых и солнечных дней, а потом с востока и севера приходят свинцовые облака, белыми шапками покрывают окрестные вершины и оттуда ведут наступление на город. Батна лежит в котловине, ветер в которую дует сразу с четырех сторон. И так же хлещет с утра до вечера холодный мелкий дождь. Зонт не спасает. Хорошо еще, если сильный порыв не выворачивает его наизнанку или не выдергивает из рук. От холода немного спасает длинный шерстяной бурнус или похожая на него накидка — кашабийя. Мужчины в бурнусах с капюшонами походят на монахов.

А дождь все идет и идет. Иногда, впрочем, он замирает, но пауза может оказаться предвестницей ураганного ветра. Однажды, проснувшись, мы обнаружили, что ветер поломал деревья на улице и разбросал их ветки по мостовой. Порой он дул с такой силой, что было невозможно открыть входную дверь. Ветер врывался через балконы в комнаты, свистел под дверью. Электронагреватели не спасали, и мы устилали каменный пол в комнатах одеялами. В такие дни улицы пустынны. Из кофеен улетучивается их привычный уют. Там сыро и промозгло. В ноябре, случается, температура падает ниже нуля. Несколько раз шел снег. Держался он, правда, до полудня. Внезапно появлявшееся солнце растапливало его, но дети успевали слепить из белой липкой массы снежных баб.

Самое уютное место города в такую пору — души. Там всегда тепло и в изобилии течет горячая вода. В души, особенно в самый большой из них — «Эксельсиор», приходят поговорить, просто погреться.

Разместившийся в подвальном этаже дома «Эксельсиор» популярен еще и потому, что над ним располагается кофейня. Поднимаясь наверх, довольные посетители пьют горячий хлиб, чай, кофе.

Улицы, площади Батны, ее скверы покрывает жидкая грязь. Мокрые руки, мокрое лицо, вода проникает под плащ, не выдерживают самые прочные «мокроступы». Зимний холод северного побережья Африки! Как хотелось жары в этой Африке! Трудно поверить, но именно в Батне я отморозил палец, который с тех пор краснеет и пухнет при самом незначительном холоде.

Если перебороть отвращение к погоде, не побояться слякоти и ветра, взобраться на гору, ту самую, о которой я уже говорил, то можно увидеть яркое солнце, освещающее склоны гор, окрестные поля. Но это в противоположной от Батны стороне, если же взглянуть на город, то над ним по-прежнему толстая протекающая крыша облаков.

Батна — город насморка. Половина горожан чихает, половина гнусавит. Алжирский диалект становится и вовсе непонятным.

— Салям алейкум.

— Алейкум ас-салям.

Рук при встрече не подают, боясь вынуть из карманов обмерзшие пальцы. Из-под капюшонов торчат носы.

Упали доходы торговцев. Даже в «солидных магазинах». Торговцы скидывали цену редким покупателям. День почти не отличался от вечера. Облака садились даже на верхушку низкой телевизионной башни.

Откуда брался этот злобный ветер? Неужели и впрямь у него хватало сил добираться чуть ли не из Скандинавии? Несчастные акации, добрые хранители прохлады летом, стонали под его порывами. На площади перед муниципалитетом хлопала широкими листьями полумертвая пальма. По городу проходил тощий верблюд: зачем пришел он сюда из Сахары? На какую погибель гнали его продрогшие, завернутые в красные покрывала кочевники? Дети бежали за верблюдом с восторженным криком: джемаль! джемаль! (верблюд!).

В небольшом фонтане в сквере, куда летом приходили отдохнуть с детьми молодые папаши и мамаши, пропали золотые рыбки. С мая по октябрь скользили они вдоль стенок каменного водоема, словно подводный караван, а теперь исчезли. Быть может, их выловили голодные, невесть откуда появившиеся осенью бездомные кошки? Или они ушли на дно, надеясь, что там, в глубине, немного теплее, чем на поверхности?

А 1 января 1976 года, когда, проснувшись после новогоднего праздника, мы вышли на улицу, над нами сняло теплое улыбчивое солнце, на небе не было ни единого облачка. Это было настоящее чудо. Весь декабрь лил дождь, стонал ветер. В январе зима взяла отпуск. Батна отдыхала от долгой непогоды. С недоверием посматривали на голубое небо горожане. Они не верили солнцу и не сняли свои бурнусы. Просияв весь день, солнце преспокойно укатило за горизонт.

На следующий день оно опять появилось, подсушило листья. И вновь был удивительно прозрачный воздух. Легко дышалось. Но в душе жила тревога: наверное, все это ненадолго. Предчувствия оправдались. Прошло несколько дней, и на Батну вновь надвинулась серая зимняя мгла.

Тихая Батна

Осень и зима 1975/76 года в Алжире были полны политических тревог. Обострились отношения- с Марокко в связи с проблемой Западной Сахары. Алжирское правительство поддерживало идею создания независимого сахарского государства и организацию, борющуюся за реализацию этой идеи, — Полисарио. (В 1976 году она провозгласила Сахарскую Арабскую Демократическую республику). Марокко вело и продолжает вести против Полисарио войну. В январе — феврале 1976 года произошло несколько вооруженных столкновений между Полисарио и марокканской армией, крупнейшее из которых — битва под Амгалой. Примерно в это же время во многих алжирских городах прошли демонстрации в поддержку Полисарио. Состоялась такая демонстрация и в Батне. Несколько сот человек, в основном молодежь, прошли по улице Бискры, скандируя лозунги, ударяя в маленькие глиняные барабаны. Они стучали по машинам, хлопали в ладоши.

Некоторое время страна жила в беспокойстве. Ожидали новых стычек, происходивших неподалеку от алжирской границы. Потихоньку страсти улеглись, но сахарский вопрос окончательно не разрешен и сегодня.

В тихой Батне такая демонстрация — целое событие. Вообще отношение к политике в маленьком городе весьма своеобразное. Под покровом провинциального благодушия и мелких повседневных забот трудно различить сложные, зачастую медленно и противоречиво развивающиеся политические и социальные процессы в недрах алжирского общества, частью которого являются и батнинцы. Кажется, они сами удивлены тем, что их город может принимать какое бы то ни было участие в политике.

— Ничего здесь никогда не происходило и не происходит, — убеждал меня как-то раз в кофейне старик, проживший в Батне почти всю свою семидесятилетнюю жизнь.

— А революция? — не удержался я. — Ведь она началась в Батне.

— Революция, — старик улыбнулся. — Революция все перевернула. Поначалу странно казалось. Французы — сила, власть, армия! А мы что… В общем, их боялись и уважали. Некоторые даже любили. Знаешь, как собака хозяина: хоть и плохой хозяин, а кормит. Не все тогда поддержали восстание. Одни боялись, другие в успех не верили. В Батне после тех первых выстрелов вскоре опять наступило затишье. А потом, бог ты мой, как все раскачалось. Странно, но нас стали бояться. Батна уж на что тихий город, айв ней неспокойно было.

Старик говорил не спеша, внимательно следя за выражением моего лица. Он знал, что я из Советского Союза, знал, что наша страна поддержала алжирскую революцию, но в глубине души он всегда помнил, что разговаривал не с мусульманином, а с иноверцем.

— Вокруг Батны было много отрядов муджахидов. Дороги блокировали, нападали на небольшие французские отряды. Французы начали лес на горах выжигать, газ нагонять в пещеры, где, думали, муджахиды скрывались. Много тогда погибло женщин, детей, которые вместе с партизанами ушли.

Муджахиды тоже озлобились. Кое-кто стал говорить, что все немусульмане — враги, что настало время перерезать всех христиан. Ты был на христианском кладбище — там есть могилы французов, итальянцев, которые сотрудничали с карателями. Их вот убили. Кровь сначала капала, а потом потекла. Были напрасные жертвы…

Я заглядывал на маленькое аккуратное кладбище на окраине города. Там никогда не было посетителей. Между могилами, по краям дорожек цвели мелкие бело-розовые маргаритки. Над некоторыми могилами стояли памятники. Запомнился один из них: женщина в полный рост, закутанная в покрывало, спускалась по ступенькам. В сумерки памятник пугал. Слишком хорошо поработал скульптор, поставив над мертвой такую живую статую. Старый кладбищенский сторож, у которого бесчисленное количество детей — одних дочерей восемь, — поведал о том, что раз (а то и два) в год приезжают сюда итальянцы и французы навестить родных, покоящихся под гладкими могильными плитами. Они стараются не останавливаться в городе, где прошло их детство и юность. Ночуют в Константине, в 118 километрах от Батны. В прошлом веке почтовый дилижанс шел из Константины в Батну по разбитой дороге целую ночь. Сейчас сюда — полтора часа на автобусе.

Наверное, бывшие батнинцы испытывают странное, мало кому знакомое чувство: у них нет больше родины, а та страна, которую они считали своей, принадлежит другим людям, живущим по другим законам, говорящим на чужом для них языке. О чем думают эти изгои, проходя по бывшим родным улочкам, видя в «Режане» фотографии кинозвезд своей молодости? Они приезжают домой. Домой, ибо на этих улицах, чем-то напоминающих улицы Тараскона из грустной книги Альфонса Доде, многое осталось по-старому. Только там живут другие люди.

Алжирские европейцы… Евроалжирцы. Среди них было много искренне считавших, что за все содеянное ими для Алжира он обязан вечно благодарить их. Евроалжирцы, не мыслившие жизни без Алжира. Они не могли постигнуть смысла алжирской революции. Им угрожали оасовцы[12], не верили мусульмане. Они барахтались в бурном потоке революции, вынесшем их, ослепленных, озлобленных, из Алжира.

Состояние этих людей тонко ощутил известный алжирский писатель Мулуд Фераун в книге «Дни Кабилии»: «Похоже, что теперь, после столь долгого общения с нами, французы присвоили себе наш пресловутый фатализм и предоставляют судьбе — мектуб — заботу о разрешении главного и единственного вопроса: сохранить или потерять Алжир»[13].

— Победа, — продолжал старик, — досталась нелегко. Полтора миллиона алжирцев погибло. А сколько раненых, покалеченных! Они нас не щадили. Понятно, что когда мы наконец победили, многие хотели избавиться даже от всякого воспоминания о французах и избавлялись. Главный собор Батны, нашу «Бастилию», мы сломали чуть ли не за несколько дней. Теперь на его месте площадь. Памятник французским солдатам первой мировой войны перенесли из центра города на кладбище.

— Послушай, — обратился он ко мне, — приходи первого ноября, в годовщину резолюции, на улицу Бискры. Посмотришь, какими мы были, когда воевали с французами.

— ?

— Да, да. Я тоже воевал в этих местах. И, говорят, неплохо воевал. Теперь, конечно, мы постарели. Не много нас вообще уцелело с той поры. Сейчас государство заботится о ветеранах революции. Есть даже специальное ведомство, охраняющее их интересы. Большинство муджахидов продолжают работать, занимаются по мере сил общественной деятельностью. Тот, кто уже в возрасте, выбирает себе дело попроще и поспокойнее.

Первого ноября я вышел на улицу Бискры. По ней уже шествовали участники демонстрации. Шла колонна рабочих в новеньких голубых касках. За ними школьники, несмотря на дождь, голосистые и нарядные. Прошли студенты — они били в маленькие глиняные барабаны и скандировали лозунги. Потом наступила очередь военных. И вот на улице появились муджахиды — знаменитые алжирские партизаны. Они шли с достоинством, несколько десятков человек, уцелевших в кровавой войне. Они шли одетые так, будто только что спустились в Батну с гор, покинув глубоко спрятанные от врага убежища.

Они были вооружены тем оружием, которым сражались против колонизаторов. У некоторых за поясом торчали пистолеты, висели за спиной винтовки. Моложавый плотный человек в темных очках, в покрытой бурыми пятнами форме парашютиста пронес базуку (противотанковое ружье). Где сейчас покоятся кости французского десантника, чей костюм пришелся впору алжирскому партизану? Мальчик вел слепого, закутанного в светлый бурнус старика. Шла седая женщина с высоко поднятой головой, за плечами — старинная винтовка, Я всматривался в лица и с удивлением узнавал многих людей, которых часто встречал на улицах Батны, тихой Батны.

В первом ряду муджахидов я увидел своего нового знакомого, с которым говорил о революции. Его бурнус был перетянут широким ремнем, на котором висела кобура. Слева на боку — в черных ножнах с голубым шариком на конце — изогнутый кинжал. Он держал руку на кобуре, словно проверяя, есть ли в ней оружие.

Моросил осенний дождь. Было холодно и сыро, и я подумал, как тяжело в такую погоду жить в горах, в пещерах полуголодным, вечно преследуемым противником.

Революция, о которой я так много читал и слышал, проходила по главной улице Батны. Революция, начавшаяся на улицах маленькой, мало кому известной, не любимой своими обитателями Батны.

Иногда мне представлялось, что я приехал в Батну очень давно, совсем ребенком. Порой я проклинал этот пыльный летом и вечно сырой зимой городишко. Когда по истечении двух лет я последний раз проходил по его улицам, то чувствовал себя так, словно уезжал из родного дома в далекое путешествие.

Свистнул поезд, точно так же, как в день приезда. Я даже не успел сказать Батне: «До свидания!»