Три минуты истории

— Это момент исторический, запомните, — сказал мне сибирский геолог Олег Московцев. — До сих пор нефтяные реки текли с запада на восток страны. Теперь мы переключим рубильники, и они поплывут с востока на запад. Нефть и газ погонят компрессоры, так же как из-под земли мы извлекаем их с помощью давления сеноманского пласта.

— Сеноманский пласт?

— Да, вся Западная Сибирь стоит на толще воды. В геологии этот горизонт зовут сеноманским, по имени французской деревни, где впервые он был открыт и описан…

Как же мы все связаны — люди, страны, континенты земли! Меридианы оплетают землю, будто рыбацкий кухоль. Параллели опоясывают ее, как обручи бочку. Сеноманские пласты держат на себе земную твердь, на которой стоят наши отечества. Совершив кругосветное путешествие на шхуне «Санта Мария», Магеллан доказал, что земля круглая. Маленький принц из сказки Сент-Экзюпери, совершив первое кругосветное путешествие на облаке, открыл, что она слитная, ибо дана ей одна историческая судьба. На земле и в подземельях, в небесах и в поднебесьях обручами сеноманскими вяжут нашу судьбу общие тревоги и надежды.

А момент был в самом деле исторический: обожженный «войной горячей», обмороженный «войной холодной», мир наш все-таки дожил до минуты разрядки. Часы его впервые стали отсчитывать историю с точностью до «атомной секунды» — само понятие это, появившееся как раз в годы разрядки, символизировало невиданные возможности мирного сосуществования. Однако стрелку истории вновь вознамерились остановить, повернуть вспять к конфронтации и войне:

«Мои соотечественники-американцы! Я рад сообщить вам, что только что подписал законодательный акт, который навсегда ставит Россию вне закона. Бомбардировка начинается через пять минут».

Белый дом объявил это радиошуткой президента. Но «атомная стрелка» четко зафиксировала еще один сбой — от разрядки к «холодной войне»…

— Некоторые признаки слома разрядки проявлялись еще до подписания Заключительного акта в Хельсинки в 1975 году, — сказал мне профессор Парижского института политических наук Филипп Девиллер. — В момент же его принятия Запад фактически взял курс на обострение мировой обстановки.

— Как?! Да ведь и Запад, и Восток сходились на том, что Заключительный акт знаменовал собой пик разрядки!

— Да-да, это был ее зенит. Но если до подписания акта существовали сторонники и противники этой идеи, то после подписания спор их свелся к другому: соблюдать акт на практике или нет. Западная Европа действительно стремилась к разрядке на континенте, которая стала бы венцом «восточной политики» Вилли Брандта и — чуть раньше — Шарля де Голля. Разрядка в Европе подразумевала согласие составляющих ее частей, систем. Однако вместе с США многие европейцы — я называю их «атлантическими европейцами» — подводили под мирное сосуществование скорее иной смысл: сосуществование с конфронтацией. Запад согласился признать территориальное и политическое статус-кво в Европе, лишь получив взамен «динамичную концепцию» вмешательства в дела социалистических стран, к чему и свелась концепция «прав человека». Процесс скатывания с позиций политической разрядки начат был по инициативе Запада в тот самый момент, когда мир впервые за свою историю признал существование глобального равновесия сил. Конкретно это свелось к новому рывку в гонке вооружений: установке ракет «Першинг-2» и крылатых ракет на территории пяти европейских стран.

Слушая профессора, я думал про себя: а ведь это история нашего, современного мира!

— Только принцип Лейбница — «встать на точку зрения другого» — может быть плодотворен для взаимопонимания, для контактов и диалогов. В этом в гораздо большей степени нуждается Запад по отношению к СССР, чью культуру, историю, политику уже многие десятилетия здесь представляют общественности в нарочито искаженном виде. «Железный занавес» строит, как раньше «санитарный кордон», западная сторона. Это она стремится разделить Европу надвое, помешать ее диалогу! Вспомним, как определял принципы сосуществования европейских стран генерал де Голль. Для него это была триединая формула: разрядка — согласие — сотрудничество. Разрядка сама по себе, без политического согласия и экономической кооперации, не имеет никакого смысла. Европа разделенная, Европа без разрядки — это и есть то условие, которое дает Соединенным Штатам уверенное и прочное лидерство в западном мире. Все, кто выражает малейшие сомнения в ценностях подобной политики, тут же объявляются «пацифистами», «нейтралистами», «пораженцами», «объективными сторонниками Москвы», хотя вы отстаиваете всего лишь право вашей страны или Европы в целом жить в мире, а не на вулкане, в разряженной, а не грозовой атмосфере. Ярлыки эти навешивают противники разрядки, те, кто нагнетает в мире напряженность…

— Профессор, когда началась, по-вашему, история современного мира?

Он ответил немедленно:

— После войны.

15. Просветители мира

То ли киты, предержащие Землю, вдруг расплылись в разные стороны, то ли какая другая неведомая сила взялась подтачивать подпорки Земли, но Анри Пуже вдруг совершенно ясно ощутил, как опасно она заскрипела и закачалась над пропастью. Закончив школьные уроки, выправив сочинения и диктанты своих учеников, он вооружался ножницами и резал прессу. Чтение газет и журналов, выписки всевозможных цифр вдруг сделались неодолимой страстью учителя языка и литературы. «Июнь 1929 г. — июнь 1933 г.: 10 тысяч банков потерпели крах в США, — коротко заносил он в свои конспекты. — С 1930 по 1933 г. 4500 фирм разорилось в Германии…»

Как бы через дымчатое стекло веков великие классики — с нескрываемым интересом Декарт, с иронической улыбкой Вольтер — наблюдали за вечерними занятиями своего нежизнерадостного потомка. Им ли было не знать эту страсть постижения мира, его тайн, основ, движущих сил! Школьный учитель, сомневаясь и мысля, точь-в-точь по наставлению Картезия, интуицией и дедукцией постигал окружающий его сложный, запутанный мир и все больше утверждался в мысли, что есть в нем какое-то непостижимое «математическое начало». Какое? Он, кажется, нашел его у де Лабомелля, давнишняя закладка лежала в томике этого раннего французского просветителя: «В Европе нет больше ни монархии, ни демократии, ни деспотизма. Сегодня все — торговля…» Два века минуло, как вынесен этот приговор, — неужто не переменилась Европа? Монархии канули в Лету… Во Франции, в Англии — парламентская демократия, в Германии — фашистский строй, но почему же они так явно идут к сближению друг с другом, каков математический закон этого сближения?

Ни в конспектах своих, ни в записных книжках — нигде не оставил он точной даты, когда же пришло к нему это открытие: будет война, и это будет война Европы против СССР… Я попрошу его более или менее точно вспомнить хотя бы год, когда пришло к нему это предчувствие. Он скажет в ответ:

— Еще до Мюнхенского сговора. А уж с этого момента никаких сомнений у меня не было.

— Вы ужаснулись?

— Конечно! Я стал думать, как бы об этом оповестить всех. И вот так в один прекрасный вечер я начал писать…

Он озаглавил первый раздел своей книги — «Внутренние противоречия капиталистического мира», первую главу — «Великий кризис рынков сбыта в 1929–1933 годах» и начал так: «Во вторник 22 октября за час до открытия на нью-йоркскую биржу поступило сообщение о том, что в этот день ожидается невиданный сброс акций. Возникла паника…»

Тысячами останавливались предприятия. Тридцать миллионов людей в капиталистическом мире, которых еще в 1929 году статистика учитывала как «платежеспособных потребителей», спустя четыре года оказались «безработными» с минимальной и нулевой покупательной способностью. Школьный учитель раскрывал вольтеровский томик: «Все, что я вижу, бросает семена неминуемой революции…» Он догадывался, что слова эти, написанные в канун Великой французской революции, верны и спустя 200 лет, но сам механизм противоречий, раздиравших новый мир, они объяснить не могли. Так на левом уголке стола, за которым просиживал картезианец-вольтерьянец, рядом со стопкой книг старых философов появился сначала Марксов «Капитал», а потом он раздобыл — тогда это непросто было сделать во Франции — и ленинские томики.

В Европе собиралась гроза, уже можно было различить ее первые раскаты на горизонте, но в них странным образом вплетались две незнакомые мелодии, лившиеся с двух дальних, противоположных концов мира. Издали СССР казался ему огромной стройплощадкой со вздыбленными лесами, где миллионы одержимых людей с самыми простыми инструментами в руках — молотком, кайлом, лопатой — преображали свою землю, свою страну, свою жизнь. Уверяли, что от них исходит «угроза» Европе, не зря же там поют: они, мол, мирные люди, но их бронепоезд стоит на запасном пути… Другая мелодия сквозь треск эфира долетала из-за Атлантики, где, как и в Европе, разразился Великий Кризис, — казалось, это он родил там джаз, как бы вобравший в себя отчаянное веселье Нищеты, присевшей на самый краешек Изобилия. Да, они странно, не прячась, соседствовали — Нищета и Изобилие, сливаясь в тягучее завывание труб под всполошенный аккомпанемент фортепьяно. Изобилие жгло свои излишки в кострах, топило в море, наивно веруя, что так удастся раскупорить кровеносные вены производства, — нет, Великий Кризис продолжал свое шествие… Чем больше падали производственные цены, тем выше взвинчивали розничные, — оказалось, и это не могло его остановить… США учредили таможенные барьеры, пытаясь закрыть доступ потоку чужих товаров, — но и это не принесло облегчения, ибо другие страны ответили такими же протекционистскими мерами…

И вдруг в конце туннеля, казалось, забрезжил свет. Все просто: раз частные капиталы не в силах раскупорить вены, это должны сделать капиталы государственные. США первыми утвердили в 1933 году Закон о проведении обширных общественных работ. В чем состояла их цель? Продукция общественных работ не должна поступать на затоварившийся рынок — она будет «вписываться в окружающую среду»…

Началось лихорадочное строительство мостов, дорог, каналов, бассейнов, парков, стадионов. США сумели занять на общественных работах свыше 4 миллионов людей, Германия — почти 2 миллиона. Где-то на исходе Великого Кризиса, посредине 30-х, учитель парижской школы Анри Пуже совершенно точно уловил, что никогда еще в нашем мире таким бодрым перестуком не звучали строительные молотки. Никогда еще на планете сразу столько людей не строили столько объектов, никогда еще земля не хорошела так быстро, залечивая раны первой мировой войны… и не ведая, что уже идет ко второй. Увы! Школьный учитель не обманулся в своем тревожном предчувствии. Почему общественные работы на Западе, по существу, вылились в строительство новых пирамид? При всем их размахе они почти не будили новых потребностей, не давая экономического импульса. Строительный каток покатился назад… В марте 1935 года в тех же США опять насчитывалось почти 11 миллионов безработных, в Германии — 2,5 миллиона. Рынок не «проснулся». Куда все это ведет, учитель впервые догадался в августе 1934 года. Тогда фюрер подписал декрет о том, что повсеместно на заводах молодые люди до 25 лет должны уступить рабочие места «безработным старшего возраста», «отцам семей». А куда же молодежь?

А молодежь ждали казармы… Общественные работы тоже все больше стали поворачиваться к пирамидам стратегического назначения: дороги и мосты, аэродромы и причалы строились, когда на них свое «добро» давал генштаб. Ежегодник Лиги наций за 1937 год свидетельствует, что Европа в эту пору тратила на гонку вооружений больше, чем остальной мир, — на ее долю пришлось 64,8 процента этих расходов, и тон, конечно, задавал гитлеровский рейх. Но точно те же процессы происходили и в стране джаза. «Широкая программа вооружений, — признал в те годы профессор Йельского университета Гарвей Бюжерс, — это самая перспективная часть общественных работ…»

Вот когда проснулись частные капиталы, вот что вывело их из летаргического сна Великого Кризиса! В мире, разгороженном таможенными заборами, сильней, чем когда бы то ни было прежде, капиталы потянулись к слиянию, к монополизации, к переделу рынков. «Оружейные заказы, будто манна небесная посреди пустыни, свалились на изголодавшийся по прибыли капитализм…» — так Анри Пуже заключал свое размышление о 30-х годах, уже переворачивавших на календаре свои последние страницы. Отсюда с неумолимой логикой вытекало: если сферой производства завладевает гонка вооружений, значит, рынком ее сбыта рано или поздно станет война. Да, это будет война монополий, разделившихся на блоки, война конкурентов — за сферы влияния, за рынки сбыта, за колонии. Но — в первую ли, во вторую ли очередь — эта война обязательно ударит на восток, против СССР…

И вот тут в мире разразились события, давшие учителю возможность проверить все свои умозаключения в почти уже законченной книге.

Он и очнуться не успел, как уже на его стол легла повестка о мобилизации на фронт. В рюкзак, который у него отнимут и заменят ранцем, он собрал листки недописанной книги, переменил на титульной странице свое действительное имя на псевдоним Анри Клод — с таким именем ищи-свищи автора среди миллионов французов, — подумав, из сотен папок своего досье собрал одну, чтобы взять с собой, и вот он уже на линии Мажино, на границе с Германией.

Динамики из-за Рейна неусыпно вещают о дружелюбии фюрера к Франкрейху, солдаты смолят цигарки и рассуждают, что же это за война такая «странная». Газеты твердят, что всему виной германо-советский пакт о ненападении: ведь уже через неделю после его заключения напал Гитлер на Польшу, и пришлось ее союзникам, Англии и Франции, ввязаться в войну. Правда, в войну без сражений… Один солдат, хотя с виду он, как все: каска, ранец, патронташ, саперная лопатка, котелок и еще не обуглившееся от пороха ружье, думает, однако, не как все. Уже зовут его то в одну роту, то в другую: «Поговорить надо…»

Разговоры эти, как поведал он мне сорок с лишним лет спустя, шли примерно так:

— …Ты, говорят, думаешь: это не из-за русских война?

— Нет, — отвечает солдат. — Это Франция вместе с Англией толкали Гитлера на Советы. А он Польшу взял и остановился, и теперь жди его в гости к нам.

— К нам?!

— А что ж вы думали, станет Гитлер таскать каштаны из огня для французской и английской буржуазии? Или втягиваться в войну на востоке, не обезопасив свой западный тыл? Наши капиталисты, желая одурачить всех, сами остались в дураках, вот они и заходятся от ярости…

— Ну, брат, ты и рассуждаешь! Да ты, видно, коммунист?

— Нет, — отвечает солдат, — не коммунист. А думаю я так потому, что немного знаю законы, по которым живут мировые капиталы. Сколько бы они ни лаялись между собой, самый страшный для них враг — это социализм.

«Тссс!» — свистом снаряда несется шепот по солдатской цепи: внимание, начальство! Но минует опасность, и продолжается сложный фронтовой пересуд…

На линии Мажино, освещавшейся электричеством, будто подземный дворец, где-нибудь в углу, делая вид, что пишет письма домой, учитель продолжал свою книгу. Сорок с лишним лет спустя я держу эту книгу в руках в парижской квартире Анри Пуже. На обложке: Анри Клод, «От экономического кризиса к мировой войне».

— Итак, вы успели закончить ее на фронте?

— Видите ли, много раз я считал ее законченной, но сами события заставляли меня продолжать. Когда же Гитлер напал на Францию, мы угодили под Страсбургом в «мешок». Солдаты хотели драться, но пришел приказ: сложить оружие. Был постыдный плен… Мне повезло: я вернулся домой, преподавал в школе, участвовал в Сопротивлении. И дописывал свою книгу… переводя будущее время в прошлое…

Если бы Германия вышла победительницей в войне с Россией, следующей жертвой ее агрессии стали бы США. Только в этом и был истинный мотив США вступить в войну на стороне Советской России и с ее помощью сломать фашистский империализм, претендовавший на мировое господство. Причем не мне вам объяснять, что второй фронт был намеренно открыт так поздно в надежде, что европейские противники окончательно подорвут силы друг друга. Никогда нельзя забывать, что второй фронт в Европе был открыт только после Сталинградского сражения, которое повернуло вспять весь ход войны. А теперь цифры. На Восточном фронте германская армия и ее союзники потеряли 10 из 13 миллионов солдат, 70 тысяч самолетов (примерно 70 процентов их воздушных потерь), около 50 тысяч танков и самоходок (примерно 75 процентов от общего числа) и 167 тысяч орудий (74 процента).

— Вы издали свою книжку в 1945 году. Кроме перевода глаголов из будущего времени в прошлое, вы добавили к ней что-нибудь новое?

— Конечно. В частности, вот эту главку о России. Если хотите, это было предметом наших самых горячих солдатских дискуссий на линии Мажино. И, кстати, я отнюдь не «разложил» ими полк, наоборот, всем солдатам становилось ясно, какая же страшная это угроза миру — фашизм… Да, так прочтите же главку: она написана, когда фашистская Германия напала на Советский Союз.

«Итак, несмотря на подписанный два года назад германо-советский пакт, Россия тоже оказалась вовлечена в войну.

Однако СССР — единственная держава, втянутая в конфликт отнюдь не в силу своих внутренних экономических проблем. В самом деле, благодаря своей социалистической структуре… СССР не знал кризиса сверхпроизводства, застоя, безработицы…

Позиция СССР, естественно, вытекала также из доктрины строительства социализма в одной стране. СССР вынужден был создать свой мощный оборонительный потенциал на случай возможной агрессии. Ему пришлось маневрировать в дипломатии, чтобы любой ценой избежать образования единой капиталистической коалиции против него…»

— Однако это не конец книги, — сказал он. Перелистав последние страницы, я по подчеркнутым местам быстро уловил их суть: речь шла о… третьей мировой войне, и самым вероятным источником такой опасности была названа страна, в годы Великого Кризиса упивавшаяся джазами… Это написано в 1945-м! В мире еще не остывших руин, которыми везде, кроме как в стране за океаном, обернулись Великие Общественные Работы 30-х годов. В мире, где, казалось, еще не потянуло ветром «холодной войны»…

— Да, но не забывайте, что уже были Хиросима и Нагасаки, и была бомба в руках одной сверхдержавы, и не так уж трудно было предвидеть, что в силу самой своей социально-экономической структуры она постарается простереть над миром свое господство, диктат. Капиталы ненасытны в стремлении к наживе, они не могут не воевать, и слабый тут всегда перед сильным виноват. Таков, если хотите, ключ к математической дроби нашего века. Примем, что в числителе капиталы. Даже конкурируя друг с другом, они тем не менее готовы немедленно сложиться против своего общего противника — против социализма в знаменателе…

После войны во временные правительства Франции разного состава входили шесть министров-коммунистов.

Система социального страхования, реформа медицинского обслуживания, принятие статуса государственных служащих, восстановление и реконструкция промышленности, национализация ряда отраслей экономики, реорганизация вооруженных сил… Во всех этих реформах решающим был вклад шести коммунистов и представляемого ими более чем пятимиллионного — самого крупного в стране — отряда избирателей… «Хорошо. Хорошо», — комментировал про себя неутомимый счетовод, выписывая в конспекты новые столбики цифр. Картезианский завет — сомневайся и мысли — приводил его ко все более точным политическим оценкам того, что происходило в стране и мире. Реакция упрямо противится демократическим преобразованиям, сплачивает всевозможные политические блоки против ФКП, разрушает единство ее действий с социалистами. На помощь ей спешит в этом реакция внешняя. 1947 год, март: президент США Гарри Трумэн излагает доктрину спасения капитализма — где бы он ни оказался в опасности, гарантом его спасения выступят США. Это реакция на рождение первых народно-демократических республик в Европе. Доктрина дополнена «планом Маршалла», который обязывает западные правительства в обмен на экономическую помощь занять антикоммунистические, антисоветские позиции… Апрель: Франция, вопреки Потсдамским соглашениям, круто берет сторону англо-американской дипломатии в германском вопросе: увековечить расчленение Германии, включить ее западные зоны в антисоветский блок… Май: министры-коммунисты удаляются из правительства под тем предлогом, что парламентская группа ФКП в Национальном собрании голосовала против доверия правительству за отказ удовлетворить справедливые требования рабочих об увеличении зарплаты…

Все эти события потрясли учителя.

А уже началась и война во Вьетнаме, которая продлится все десять лет, и только на время — потопив в крови первые восстания алжирцев за свою национальную независимость — удалось отсрочить вторую колониальную войну.

Анри Пуже взял чистый листок и написал заявление о вступлении в Компартию Франции.

Он остался с ней навсегда.

Он написал много других книг, стал известным политэкономистом, но главная книга, книга жизни, казалось, все еще была впереди. Только выйдя на пенсию, он написал ее и снабдил коротким посвящением: «Денизе».

Не часто мужчины дарят своим любимым подругам такие странные подарки. Книгу, к которой всю жизнь шел Анри Пуже, он назвал так: «Третий виток гонки вооружений».

Видишь ли, Дениз, тебе не раз казались скучными мои занятия и увлечения цифрами, а ведь они лучше всяких слов могут объяснить, в чем счастье человеческое и что может это счастье разрушить. В ту эпоху, которую назвал я «первым этапом гонки вооружений», выпало жить нашим родителям. За 1895–1914 годы расходы на военные приготовления в мире возросли небывало, подскочив на 182 процента. Известно, чем все это кончилось: первой мировой войной. Второй виток: 1919–1939 годы, военные расходы выросли в 4,2 раза. Эту эпоху мы прожили сами, испытав ее на своей судьбе. Как мы радовались маю 1945-го, Великой Победе, заставившей смолкнуть орудия и подарившей человечеству мир! А я, я тогда, в мае, думал: ну вот, теперь начнется «третий виток»…

Ты не верила. Кому же хотелось в это верить! Но я оказался прав. Хотя одна только ты и знаешь, как я хотел, как мечтал ошибиться! За три десятилетия, прожитые нами в относительном мире после войны, рост военных расходов предстанет в следующих пропорциях: 1948–1957 годы — 155,5 процента, 1958–1967 годы — 369,4 процента, 1968–1977 годы — 543,8 процента…

Пусть же эту книгу читают наши дети, пусть читают ее друзья наших детей, пусть хорошо они усвоят, как начинаются в мире пожары и как научиться их не только тушить, а, главное, не допускать…

С такими колоссальными цифрами, как на последнем вираже третьего витка, еще никогда не приходилось иметь дела Анри Клоду, да и всем, кто занят такими же счетами, как он.

Но и выложить цифры мало — к ним надо еще подобрать точный математический ключ, без которого не понять смысла событий. Военно-пропагандистский оркестр Пентагона — НАТО — ЦРУ на весь мир трубит о том, будто в 70-е годы СССР резко увеличил свои вооружения, а США их «проспали», вот и вынуждены теперь «наверстывать», «довооружаться», «догонять»… Анри Клод, опираясь на сведения из всех известных в мире источников, возражает: тенденция была как раз обратной — была и остается. Почему, например, Западу постоянно подсовывают только сравнения военных бюджетов США и СССР? Тут и требуется «ключ». Ведь как раз в 70-е годы, когда мир поверил в разрядку, США активно стали перекладывать часть военного бремени на своих союзников, и эту часть, конечно, исключают из счета, и точно так же из своей бюджетной колонки выбрасывают многомиллиардные суммы от продажи оружия в различные страны частными американскими фирмами. Двадцать пять тысяч промышленных фирм в США имеют контракты с Пентагоном, если же и всех субподрядчиков посчитать, число их составит 40 тысяч.

Так при чем тут «10 лет спячки», при чем «советская угроза», когда, например, ракета «Першинг-2» родилась в проекте еще в феврале 1969 года, а в мае 1971-го уже были подписаны и первые контракты на ее производство? А подряд на крылатые ракеты фирма «Дженерал динамик» получила еще в 1970 году? Но только через 10 лет поднимут крик о «безоружности» Западной Европы, для которой все это время втихомолку, скрыто ковали ядерную цепь. Ведь новые ракеты предназначались для удара именно по СССР с европейских стартовых площадок. А с территории США они могли бы стрелять разве что по океанской акватории!

«…Начиная с 1975 года, при президенте Валери Жискар д’Эстэне, французская военная доктрина стала исходить из концепции, что СССР — единственный вероятный противник Франции…» «Ради этого была предана забвению концепция де Голля — оборона во всех направлениях…» «Французская финансовая олигархия с оптимизмом встретила избрание Рональда Рейгана президентом США…» (Анри Клод).

Но вот наступил май 1981 года. Франция жила очередными президентскими выборами. Когда до них оставались уже считанные дни, в предвыборную кампанию оригинально вмешался главнокомандующий силами НАТО американский генерал Б. В. Роджерс: он назвал Францию… «примером для НАТО». Францию! — хотя она ведь с 60-х годов больше не входит в этот военный блок. У генерала Роджерса были, впрочем, все основания беспокоиться насчет будущей позиции Франции, для этого достаточно было, например, услышать или прочесть такое: «По всем видам оружия США опережают СССР практически на одно поколение… Говорить о том, что равновесие нарушено в пользу СССР, просто несерьезно… Ценой огромных экономических усилий и даже лишений, которые продиктованы ему этой навязанной извне политикой, СССР сумел добиться равенства с США, по крайней мере в том, что касается ядерного оружия». Человек, сказавший эти слова, — Шарль Эрню — в ту пору министр обороны Франции.

И вот в качестве министра Шарль Эрню едет в США и из уст своего коллеги, хозяина Пентагона, слышит похвалу в адрес нового правительства Франции за то, что она так активно, так решительно поддержала установку новых американских ракет в пяти европейских странах НАТО!

Как странно все это напоминает историю!

В книжке, которую Анри Клод написал на линии Мажино, он высказал уверенность, что только социализм навсегда устранит войну из будущей истории человечества.

Он верит в это и сейчас.

— Но жить в мире можно и с разными политическими системами. Это показали годы разрядки. Колоссальный пацифистский протест против угрозы войны, который в ответ на гонку вооружений поднялся за последние годы в Европе и Америке, тоже дает уверенность, что милитаристов можно остановить. Эта мысль и пронизывает мою последнюю книгу. Ведь третья мировая война была бы самоубийством для человечества.

А книгу его французская пресса замолчала… Впрочем, подъем пацифистских движений в мире как раз с тем и связан, что достоверную информацию о причинах и инициаторах гонки вооружений, о размерах ядерной катастрофы, которой стала бы новая война, миллионам людей в самых разных странах смогли дать такие специалисты, как Анри Клод. В этом смысле они — просветители мира…

16. Человек, который сошел с «марсовой тропы»

— …Ваша сказка продолжает «Маленького принца» Сент-Экзюпери?

— В некотором роде, пожалуй… Только на борту самолета «Птица мира» летят 320 Маленьких принцев. По двое от каждой страны. И летят они не на дальние планеты и астероиды, а в столицы разных стран, тех, у которых есть или может скоро быть ядерное оружие. «Птица мира» — это политическая сказка для детей и взрослых, которую, надеюсь, прочтут все. И это название самолета, на котором они совершают кругосветное путешествие.

Знаете, о чем я жалею больше всего? Что не могу теперь финансировать собственную идею. Как и сказку о полете, я посвятил бы сам полет 40-летию ООН и провозглашенному в честь этой даты Году мира. Мои Маленькие принцы, уверяю вас, наяву сделали бы то же самое, что в сказке: привезли бы в музей ООН подписи руководителей всех стран под актом о полном и безоговорочном разоружении! Вы думаете, что я идеалист, мечтатель… Ведь думаете? Скажите честно.

— Думаю.

— Этим вы меня нисколько не удивляете, потому что так думаю даже я сам. И в то же время… разве мир — это что-то несбыточное? Разве это не общее дело всех нас?

— А что я вам сейчас покажу! — закричал Бенсон и, бросившись куда-то в угол, исчез в шкафу. Мы находились в рабочем кабинете его замка. Буквенно-цифровой зеленью мигал всепамятливый компьютер, то и дело попискивал телефон (это из внутренних покоев названивали Бенсону его расшалившиеся дочки), за окном проливались косые светлые дожди, на лугу паслась нестреноженная белая лошадь. Какая благодать! Но вот он вынырнул из шкафа с кожаным мешочком в руках, борода всклокочена, в глазах огонь, и взору моему предстала последняя игрушка, которую сотворил изобретатель оружия и сочинитель сказок Бернар Бенсон.

Это Кнопка Разоружения, с которой ее создатель задумал совершить путешествие вокруг света. «Нажимайте! — закричал он мне. — Осталась одна секунда!» Красная кнопка, преодолев тугое сопротивление пружины, дошла до упора — контакт! Бенсон тотчас взорвался аплодисментами и огласил замок триумфальным воплем: «Ми-ир! На земле ми-ир!» Угомонившийся было телефон тут же залился новыми трелями, дочки Бенсона чутко угадывали минуту, когда всецело могли завладеть временем отца. И вот уже тройка вихрем врывается в кабинет, некоторое время борода Бенсона кружится в хороводе косичек, потом он подсаживается к компьютеру, а дочки устраиваются за его спиной. Колдует Бенсон: на экране зажигается вызванный из мозга машины ответ, его встречают напускной обидой и дружным смехом. Соль шутки я постигну чуть позже, раскрыв сказку Бенсона «Дорога к счастью». Она начиналась тем же вопросом, что загорелся на экране компьютера:

«И почему же мы так быстро взрослеем, но так медленно набираемся ума?»

— В сказке этот вопрос обращен к детям, — сказал Бернар Бенсон, когда мы устроились с ним для долгой, обстоятельной беседы у камина. — Но по сути я, конечно, взываю к взрослым, к отцам и матерям, если хотите, ко всему человечеству. Слишком быстро мы взрослеем — технически, материально, индустриально. И слишком опасно отстаем в области морали, гуманности, чувств. Набираем интеллекта — но растрачиваем последнюю мудрость! И все это началось сорок лет назад, с атомными бомбами, сброшенными на Хиросиму и Нагасаки. Мой компьютер хранит в своей памяти даты изобретений всех типов, видов, марок смертоносного оружия за последние сорок лет, и не могу не признать, что в гонке вооружений тон всегда задавал Пентагон, а вы, русские, талантливо и быстро догоняли. Но теперь, когда кнопки вооружений нажимают все чаще, когда так легко могут ошибиться люди или автоматы… Ужасно, о, как ужасно! — прошептал Бенсон, закрыв руками лицо. В бликах пламени голова его казалось огненно-седой.

— Мистер Бенсон, — спросил я, — расскажите мне про ваши первые игрушки. Они ведь служили войне? И про сказки тоже: каким сказкам вы верили в юности?

— Вот этим, — он показал рукой прямо перед собой, на экран телевизора, а я позабыл сказать, что в день нашего знакомства телевизор беспрерывно работал почти до ночи.

Было 6 июня 1984 года. На пляжах Нормандии бывшие союзники по антигитлеровской коалиции разыгрывали высадку-спектакль. Ни дикторы, ни выступавшие с трибун президенты, премьеры, королевы, короли даже не трудились скрыть, что празднуют не юбилей открытия второго фронта, — выходило, по их словам и комментариям, что это юбилей «освобождения Европы». Не о разгроме фашизма соединенными силами народов, при решающем вкладе СССР, шла речь, — говорили, что та война, дескать, была «последней гражданской войной западных наций», что примирение их теперь объективно необходимо перед лицом «советской угрозы». Бедный Бенсон! Он то и дело хватался за голову, вскакивал, шептал:

— О, какой позор! Лучше бы вспомнили в этот день о сиротах и вдовах!

— Лжешь! Лжешь! В июне, когда мы высадились в Нормандии, русские уже освобождали Европу!

В отсветах камина и телевизора я как бы видел его в объемной фотокамере — тогда и теперь одновременно. Но что общего между юным лейтенантом британских королевских воздушных сил, новоиспеченным пилотом-истребителем и этим худым и гибким, будто лоза, стариком-юношей, владельцем замка, а в том замке — сундука со 110 сказками? Каким был Бенсон 40 лет назад, каким встретил войну и каким с ней расстался?

Он ворошил в камине угли, всматриваясь в свою странную жизнь.

…Было время в начале 50-х годов — на заре ядерного века, — когда в Соединенных Штатах Америки насчитывалось шесть частных атомных убежищ. Одно из них вырыл для своей семьи тридцатилетний миллионер Бернар Бенсон. Чтобы читателю легче было соотнести с эпохой перипетии этой судьбы, предлагаю опорные сведения: Бернар Стэнли Бенсон родился в 1922 году в Англии, в профессорской семье, говорившей на девяти языках, до цента проедавшей зарплату текущего месяца. От матери-француженки наследовал Бенсон какие-то доли польской и венгерской крови. «Я европеец смешанных кровей, значит, европеец чистой воды!» Когда Бенсону нравится шутка, своя или чужая, он, как минимум, прищелкнет пальцами, или крутнется на пятке, или захлопает в ладоши, а то даже издаст: и-и-э-эх! — на индейский лад или, может, ковбойский. Все-таки почти 15 лет европеец чистой воды прожил в США и заметно американизировался. Из Европы он уехал без гроша, а вернулся в Европу с миллиардом, но лишь затем, чтобы немедленно его спустить. «И-и-э-эх!»

Разбогател Бенсон на изобретательских патентах, большая часть которых поныне заперта в сундуках военных ведомств Запада, а разоряться начал… сочиняя и складывая сказки в свой замковый сундук. Странно думать: патентов и сказок у него сейчас примерно поровну — там счет за сто, и тут за сто. Система телеуправления для торпед. Ракеты с самонаводящимися головками. Крыло «Дельта» для сверхзвуковых самолетов (в соавторстве с Дж. С. Филпотом). Бенсон изобретал «идеи», «принципы» — на язык войны, в оружие их переводили другие.

— Я учился в Кембридже. Тут же после войны получил приглашение в США в фирму «Дуглас» и ангажировался на три года. США в ту пору были поистине научным Эльдорадо. Я увлекся созданием странных аппаратов, в практическое использование которых тогда совершенно не верили. Их так и прозвали: «игрушки ученых». Я построил машины двенадцати типов. О, сколько было обидных насмешек! А потом вдруг «игрушки ученых» — компьютеры — вошли в моду, но еще не скоро я ужаснулся, увидя, какой интерес к ним проявили Пентагон и ЦРУ. Я был в этих органах, как говорится, «своим человеком». Не знаю, существовали ли тогда технические секреты, в которые я не был бы посвящен, во всяком случае в близкой мне области науки. Когда шла война, морализировать было поздно: ее нужно было сначала выиграть. Но мне и в голову не могло прийти, что я опять работаю на войну. На новую войну!

— И все же: как это вам открылось?

— Даже с трагедией Хиросимы и Нагасаки я каким-то чудом примирил, по молодости лет, свою совесть. Ну что же, сказал я, помню, себе тогда, ведь идет война! А война жестока. Увлечение электроникой после войны было для меня радостным, полным новых открытий, которые, казалось, несут человечеству только блага и счастье. Я сконструировал фотокамеру, способную снимать под углом в 360 градусов, и специально для рекламного объемного фильма спустился на осле в Большой Каньон в Колорадо: ново! интересно! смешно! Жизнь полна была таких ощущений и предчувствий. Война? Она была в прошлом, оставалось только залечивать раны. Своему французскому другу, тяжело раненному гранатой, я сконструировал искусственные руки, которыми он может не только брать и класть предметы, но даже ощущать их. Дочь моя однажды вывихнула плечо. А почему бы к этому маленькому вибратору, которым мы массировали ее ушиб, не подключить карандаш-самописец: должно быть, получатся очень смешные и забавные рисунки? Это изобретение, на которое я потратил меньше часа, сделало меня миллионером: игрушка Бьюзи Бьюз вызвала повальное увлечение американских детей…

— Это и был ваш первый подарок детям?

— Пожалуй. Бьюзи Бьюз может легко нарисовать или зачеркнуть человечка. И я вполне допускаю это в игре или сказке, но совершенно исключаю в жизни.

Мысль ученых, их военных заказчиков и потребителей направлена в деструктивную сторону, грозящую планете испепелением, обледенением, наводнением, отравлением, пожаром! Вот что поистине ужасно. Убивать человека как можно дешевле — таков принцип антигуманной науки. Рядом с лабораторией, в которой работал я, над совершенствованием атомной бомбы трудился мой коллега. Бедняга недавно умер, уже весьма, известным ученым. И вот вспоминаю один наш разговор. Он жаловался: нашел, мол, коэффициент 1,2, но этого мало… вот если найду хотя бы 1,3, тогда это примут как успех… Можете ли вы предположить, о каких коэффициентах мы говорили?! О количестве смертей от одного взрыва! Потом достигли коэффициента и в 3 миллиона, и в 5, теперь уже и в 40 миллионов. Мегасмертность! Термин варваров. У разума есть границы, безумие лишено всяких границ! Вы вообще-то как представляете себе человечество?

— Гм… Как четыре миллиарда живых и думающих существ на земле…

— То есть как совокупность? Прекрасно. Вот теперь давайте-ка мы эту совокупность соберем в один кубометр. Кубометр жизни, да-да! Вообразите, что сверху вниз мы рассматриваем слои, образовавшиеся в этой совокупности. Политические деятели… это слой в одну стотысячную миллиметра! Размер бактерии, которую и рассмотреть-то можно только в самый сильный микроскоп. Коммерсанты, финансирующие правительства и извлекающие из военных заказов колоссальные прибыли: слой в одну десятитысячную миллиметра, невооруженным глазом не различить! Ученые, число которых я определил в пятьсот тысяч человек: толщина листа бумаги. Гражданское население, втянутое в военное производство: двадцать пять миллионов человек на земле, или шесть миллиметров в толщину. И столько же — шесть миллиметров — составляют профессиональные военные кадры вместе с призывниками. Подведем итог: в нашем человеческом кубометре перечисленные категории лиц составляют слой всего-то в 1,3 сантиметра! И это они угрожают отправить на тот свет всех остальных, то есть 98,7 человечества?!

— Мистер Бенсон, позволите? Следуя вашей логике, вы уже несколько раз убивали сами себя.

— Я?! — предо мной выросли два привидения, одно недвижное, огненно-седое, другое в бликах пламени черной тенью плясало на стене.

— Вы были военным, хотя так и не взяли в руки ружье. Отсюда вы поднялись выше, в категорию ученых, и ваш вклад в гонку вооружений…

— Да я все проклял! Все бросил! Все из сердца вон!

— Однако, прокляв, вы перебрались еще выше, в категорию коммерсантов, и даже нажили целый миллиард?

Бенсон опустился в кресло так порывисто, словно сел на свою тень. У него «заболела совесть» уже к концу контракта с «Дугласом», что завуалированно означало контакт с Пентагоном, и он оставил ей слабое, по сути, символическое утешение, прервав контракт за день до его истечения. «И-и-э-эх»! 1 апреля 1950 года, подшучивая сам над собой, Бенсон основал в США свою первую фирму. За шесть — семь лет он доведет их число, по обе стороны Атлантики, до 30. «Компьютеры Бенсона!» «Электронные игрушки для детей: Бенсон!» «Бьюзи Бьюз!» Он утешал себя тем, что работает на медицину и метеорологию, на геологию и гражданскую аэронавтику, дарит радости родителям и детям, потому что компьютеры, большие и маленькие, полезны были всем и везде; но разве мог не знать Бенсон, что процветание его предприятий в первую очередь обязано было заказам военных ведомств? Мир вибрировал и остывал, даже очаровательный самописец-рисовальщик забился в угол под напором новых электронных игрушек — «игры разрушений», «игры сражений»… Богат Бенсон! — а душа угнетена. Он вырыл бомбоубежище около дома, способное выдержать удар бомбы в 50 мегатонн, и раз от разу устраивал учебные тревоги для семьи: за 15 минут девять человек оказывались в укрытии, куда русская бомба достать бы не могла. Он снял гнет с души… но, оказалось, придавил этим гнетом совесть. Он спасется, его дети спасутся, а другие? а дети других? Бенсона — сужу по интервью тех лет и лекциям, с которыми зачастил он выступать в американских университетах, — мучила мысль о «скорости без управления»: мир слепо мчался навстречу гибели, незримые силы нажимали на акселератор, но где педаль тормоза? где руль?

И так-то подкрался день, перевернувший жизнь Бенсона.

— …Я только что разработал и выпустил ЭВМ, способную с огромной скоростью отыскать необходимую информацию в банке данных. Это и было поводом для моего выступления по телевидению в Сан-Франциско. Неожиданно передачу прервали, и новость стоила того: русские запустили на орбиту первый космический спутник! Известие было ошеломляющим. Меня попросили тут же прокомментировать его. Я извинился, попросив телезрителей дать мне на размышление полминуты. И вот что я сказал. Повторись этот день сегодня, я сказал бы точно то же самое! Американцы, сказал я, сегодня вы встали перед историческим выбором. Одно из двух! Либо вы разобидитесь на русских, мол, как же они посмели, крестьяне неотесанные, самой Америке бросить такой вызов! — и если вы поступите так, если сосредоточитесь умом на способах охоты за русскими спутниками, то это станет началом третьей и последней мировой войны. Но у вас есть другой путь. Скажите русским: браво! Мы, великая Америка, самая могущественная в мире держава, на пороге новой эры голосуем за долгосрочную программу мирного освоения космоса, который открывает человечеству колоссальные перспективы развития. Я сказал: вопрос не в техническом престиже или уязвленном самолюбии. Русские сделали жест доброй воли, и самое опасное — истолковать его недружелюбно, агрессивно, ибо это может стать толчком к невиданной гонке вооружений, началом конца.

— Какой же была реакция Америки в те дни?

— О! Следующие дни явились для меня крушением всех моих надежд, карьеры, жизни. Эго Великой Америки было оскорблено. Газеты полны были желчи, раздражения против России, писали о возросшей «советской угрозе», открыто призывали бросить вам вызов. Кончилось тем, что конгресс утвердил бюджет космической программы, агрессивный характер которой даже не маскировался. Началось! Я понял, что мое семейное бомбоубежище — это паутина, нарисованная Бьюзи Бьюзом…

Миллиардеру было 36 лет. Одну за другой он продал все свои 30 компаний, закончив парижской фирмой, которая, впрочем, доныне сохраняет в своем названии имя ее основателя. Два года Бенсон мелькал на университетских кафедрах, конференциях ученых, телеэкранах и газетных полосах всего мира. Он нашел не только руль (мирное сосуществование двух систем ради общечеловеческого прогресса!), но и педаль тормоза (многостороннее и одновременное разоружение!). Он посещал развалины старых цивилизаций, щедро одаривая миллионами реставраторов старины, и в таких-то вояжах встретился с тибетским мудрецом, что 32 года размышлял над природой Эго. От него он вышел преображенный. Ухнув чуть ли не все свое состояние в строительство тибетских школ, больниц, монастырей, Бенсон получил развод от жены, но все семеро детей решили остаться с отцом. И тут заговорила в нем французская кровь матери. Он кружил на вертолете над лесами Дордони и, выглядев хорошо спрятанный лешими полуразваленный замок, купил его вместе с клином в 350 гектаров.

На следующие 15 лет мир позабыл о чудаке-миллиардере. Но вот он сочинил 109-й скрипт, назвав его не по канонам сказки: «Книга мира», и повез дарить президентам, премьер-министрам, главам церквей, королям, сенаторам, ученым, комитетам борьбы за мир, пацифистским организациям, вдруг проросшим повсюду, словно грибы после доброго дождя. В декабре 1981 года приехал Бенсон и в Советский Союз, представил книгу по телевидению. Но что же стронуло Бенсона в путь, что лишило созерцательного покоя среди пришлых философов и охочих до бесед дордонских крестьян? Я вопрос свой, не без умысла, повернул вот так:

— Если взять тот человеческий куб, о котором уже говорилось, то вы в нем все время поднимались вверх. От военнослужащего — к ученому. От ученого — к промышленнику. А от промышленника… да вот и сейчас вас приглашают к себе главы четырех государств. Вы сделались политиком, мистер Бенсон?

— Нет! — крикнул он так, что в затухающем камине закраснелись угольки. — Я там, где вся человеческая совокупность! Мне не нужно больше бомбоубежищ! Ни в какие пещеры я не побегу, пока на свете есть хотя бы один незащищенный ребенок! Если должна на меня упасть бомба по команде какого-нибудь глупого компьютера, то и пусть упадет! Шляпы и то не надену! Мы не настроимся бомбоубежищ на всех! Зарываться в пещеры, когда мы можем летать на планеты! Кто сказал, что мир — это дело политиков? Мир — это дело всех! Капитализм и социализм существуют на одной земле, это — факт, против которого нельзя идти с бомбами! Вся человеческая цивилизация на карте, а не какая-нибудь одна система! Наступает самый черный период человеческой истории! Мы либо образумимся, либо сгорим!

Когда мы встретились, Бенсон заканчивал свой 110-й скрипт.

«Птица мира».

Взлетит ли она? Пророчества не абсолютны, и репортажем-сказкой Бенсон решил опередить собственный проект.

В честь юбилея ООН в небо планеты взлетает самолет — «Птица мира». На борту его 320 ребят, по двое от каждой страны.

Они везут с собой Кнопку Разоружения — последнее и лучшее изобретение Бернара Бенсона.

Всемирный телевизионный репортаж: главы стран и правительств под взглядом всей планеты, перед глазами всех ее детей нажимают Кнопку Разоружения. Затем она на вечное хранение сдается в музей ООН.

Этот полет — прелюдия к 1986 году, объявленному ООН Годом мира. А в Году мира — апофеоз: всемирный референдум со свечками.

— Все, кто за мир, пусть выйдут ночью из дома с каким-нибудь огоньком в руках. При нынешней-то технике околоземной спутник — Око Мира — запросто сосчитает голоса. Какой праздник можно устроить, какое волеизъявление за мир! — слушая Бенсона, странно примолк даже лес. — Если не выйдут иные папы-мамы и не пустят своих детей, то по крайней мере все человечество будет знать: таких — ничтожно мало! Бактерии! В микроскоп не разглядеть!

Я поймал паузу в этом восторженном, но, увы, не абсолютном пророчестве и спросил:

— Как вы посчитаете, например, сколько же ученых выйдет?

Бенсон осекся.

— Да, тут нужно бы кое-что предварительно сделать, — сказал он, помолчав. — Нам необходимо что-то вроде деонтологии, кодекса врача. Работать только на благо человечества и не вредить ему. Кто не подпишет кодекс, тот не вправе носить звание ученого. Ни в какой области науки!

— А священнослужители? Большинство католических епископов в Европе против замораживания ядерных средств, так же как большинство протестантских пастырей в США. Если они и призовут паству взять свечи, то не внушат ли все ту же идею: дескать, миру мешает только «советская угроза»?

— Боже мой, как все сложно, — шепчет Бенсон, понурый, с глазами, полными слез. — А вы еще спрашиваете, какой же я веры! Да никакой! У меня одна теперь вера: бездействовать — преступление, грех! Размышлять — хорошо, но мало! Делать надо что-то, делать!

Право, да не в свое ли прошлое вглядывается Бенсон? Разве не расплатой за это прошлое стали годы уединения в Дордони, в котором замуровал он себя на манер мудреца, размышлявшего над природой Эго? Не зря любимый мотив его сказок — «глаза, обращенные внутрь себя…».

Все слуги давно отпущены из замка, бывший миллиардер сам колет дрова, выпалывает крапиву в огороде, а жена Мариз моет полы, возит в школу детей, готовит на всю семью. При той обширной переписке, какую ведет владелец замка, пришлось теперь компьютеру взять на себя и учет каждой почтовой марки. Беден Бенсон! — но светел душой. Мне пришлось оказаться у него в день… 16-летия свадьбы. Было французское шампанское, ну, и русская водка нашлась. Угораздило же меня рассказать, что по-русски с 15-летнего юбилея брак считается медным. Бенсон куда-то исчез, мы, правда, и внимания не обратили. Как вдруг по замку — шаги Каменного Рыцаря: топ! топ! Это Бенсон где-то среди замкового хлама отыскал медную чугунку на добрых сто кило — и положил к ногам невесты, задыхаясь, по-рыцарски отдав ей честь. Дочки визжали от счастья, Мариз утерла глаза, ну а мы с Бенсоном отволокли эту тяжесть назад, и он спросил: так, что ли, поздравляют невест по-русски? Я ответил: да, примерно так.

Но и самоочищение не принесло покоя: оно могло в лучшем случае загладить, но никак не искупить перед миром его вину. Вот почему еще раз сломана тесная оболочка Эго — и бывший преуспевающий милитарист стал борцом за мир. С грохотом распахнут ларь, извлечены оттуда сказки-наставления замковых лет, замигал буквенно-цифровой зеленью компьютер, накручивая выставленные автору издательствами счета-долги. Был Бенсон — талантливый изобретатель оружия. Был Бенсон — удачливый коммерсант, миллиардер. Был Бенсон — затаившийся в тиши философ-одиночка. И вот родился Бенсон — сочинитель книг, пронизанных страстной мечтой о мире. Проклято не только оружие убийства — все, что Бенсон наизобретал: торпеды, ракеты, Кнопки Смерти. Прокляты даже невинные, казалось бы, игрушки с баталиями и разрушениями: ведь рожденные тем же деструктивным умом изобретателей, они приучают к мысли о насилии, убийстве, хладнокровном восприятии чужого страдания. Бернар С. Бенсон уже глава целого движения: странная ветвь западного пацифизма, обращенного к детям, но через детей-то — ко взрослым… Во Франции, Англии, Голландии возникли даже «Комитеты Бенсона», где его «Книга о мире» и «Птица мира» стали руководством для чтения, размышления и действия. Еще не была отдана в печать «Птица мира», а «Комитеты Бенсона» уже вышли на взлетную полосу. Компьютер со всего мира принимал пожелания и поправки в рукопись: вместе с Бенсоном эту книгу писали тысячи людей, замышляя ее как политическую сказку-быль для детей всей земли.

— Четверть века назад я понял, что начинается космическая гонка вооружений, и, к сожалению, не ошибся. Предложение СССР начать переговоры о недопущении гонки вооружений на космических орбитах раз за разом отвергается американской стороной.

Он взял в руки свою последнюю игрушку для детей и взрослых. Она была сделана из тяжелой прозрачной пластмассы. Лишь просвечивала изнутри белая спираль пружины и ярко-красным пятном, казалось, горела контактная кнопка.

— Наше сознание затянуто вуалью… Знаете, как нелегко ее сбросить! Ведь за эту вуаль платят. Рейгановский шовинизм, охвативший Америку, шокирует не только меня. Вы знаете календарь профессора Корнеллского университета из США Карла Сагана? Он условно свел историю нашей планеты к одному году. Человек на земле, по этому календарю, появился 31 декабря в 22 часа 30 минут. Христос и Будда возникли за четыре секунды до полуночи. Бомбардировка Хиросимы и Нагасаки произошла меньше секунды назад. У нас осталась одна секунда, чтобы предотвратить милитаризацию космоса, способную повлечь за собой конец света. Вы понимаете? Это одна секунда на всех — на взрослых и детей.

Почти безотчетно для себя Бернар Бенсон нажимал на упругую Кнопку Разоружения, свою последнюю, свою лучшую игрушку: контакт! контакт! контакт!

17. Зачем динозаврам звезды?

Бородатый юноша, открывший мне дверь, сказал, что он тут «посторонний» — из «другой организации», с которой издательство «Коперник» просто делит этаж. Тем не менее к издательским анналам он имел доступ и довольно быстро разыскал книгу с этим нелепым названием: «Нейтронная бомба — против войны». На обложке имена: Сэмюэл Коэн — американский физик, «отец» нейтронной бомбы, и Марк Женест — французский полковник, о котором из предисловия к книге можно узнать:

«С редкой настойчивостью Марк Женест продолжал, во французской и американской военной прессе, свою борьбу в защиту доктрины ядерной обороны, которая зиждется в основном на нейтронном оружии, и все больше журналистов, политических деятелей, военных специалистов с интересом начинали прислушиваться к его аргументам…»

Итак, «родной» и «крестный» отцы нейтронной бомбы. Один изобрел. Другой учит швырять. Что это за странный союз? Как он возник? Почему?

Женест о Коэне. «…В Филадельфии мне пришлось однажды встретить странный персонаж. Он, как и я, присутствовал на симпозиуме по контролю над вооружениями, он, как и я, не произнес там ни единого слова. Профессор Кинтер, организатор симпозиума, сказал мне: „Этот человек должен вас заинтересовать, учитывая ваши идеи. Это Сэм Коэн, отец нейтронной бомбы. Вы с ним работаете на одной волне“.

Сэм рассказал мне свою историю, и я быстро понял, что мы действительно работаем на одной волне. Когда-то он трудился в Пентагоне со своим другом Ваном Кливом, который участвовал в первых переговорах по ОСВ в Хельсинки. Два друга мечтали опубликовать свой общий, во всех отношениях замечательный манускрипт: „О тактической ядерной войне“. Однако напечатать его в США оказалось невозможно: он противоречил американской политике того времени, которую они, так же как и я и по тем же причинам, отрицали. Бросив вызов официальной доктрине, они, по их словам, могли бы потерять работу: даже в стране самой развитой демократии свобода слова, несмотря ни на что, сопряжена с риском и накладывает определенные лимиты… Тогда я предложил опубликовать их труд во Франции, так как в то время „Ревю милитэр женераль франсэз“, журнал, руководимый генералом Дайе, охотно печатал неортодоксальные тексты (даже мои) на трех языках (французском, английском, немецком), причем совершенно независимо, без каких бы то ни было политических оглядок. Из дополнительных предосторожностей Сэм Коэн и Ван Клив попросили одного из своих друзей, Лоуренса, подписать манускрипт вместо них. Лоуренс, как профессор университета, своим служебным положением не рисковал…»

Описанная сцена встречи Женеста и Коэна состоялась в 1969 году, когда американской нейтронной бомбе исполнилось от роду… 11 лет! Это произошло в «мертвый сезон», длившийся по разумению «ястребов» непомерно долго, с 1963 по 1977 год, от Джона Кеннеди до Джеймса Картера: в мире медленно и трудно воцарялась политическая разрядка. Новое оружие рождалось и совершенствовалось, но по крайней мере наталкивалось на моральные препоны. «Нейтронная бомба — бомба капитализма. Она аморальна и не может иметь места в арсенале цивилизованной нации» (из заявления сенатора от штата Нью-Мехико Клинтона Андерсона на заседании Комитета по атомной энергии конгресса США, 1960 год). И все же «ястребы» при всякой возможности старались помешать установлению политической разрядки. Публикация во французском военном журнале и побудила газету «Нью-Йорк таймс» поместить серию материалов, ратующих за доктрину локального применения ядерного оружия.

Коэн о Женесте. Физик тоже приметил стратега, работающего с ним «на одной волне», задолго до их официального знакомства. Уже в начале 60-х, когда только-только затеплилась разрядка, «некий французский офицер из американской Военной школы опубликовал нашумевшую работу в журналах сухопутных и военно-морских сил США. Это было первое смелое опровержение официальной американской доктрины: полковник Марк Женест беспощадно отвергал ее. Силы стратегического ядерного возмездия, доказывал он, должны быть дополнены системой тактической ядерной защиты вдоль всего железного занавеса…».

Десять лет «родной» и «крестный» отцы трудились рука об руку, в деталях вырабатывая новую военную доктрину. Они ждали, что пробьет ее час, и не ошиблись. В 1975 году было принято решение ввести в арсенал НАТО ракеты «Лэнс» с нейтронными боеголовками.

«Америка предпочла потерпеть унизительное для себя поражение в Корее и Вьетнаме», «обрекла на смерть миллионы молодых американцев, вместо того чтобы воспользоваться бомбой…»

Оказывается, государственный секретарь США Аллен Фостер Даллес еще в 1955 году без обиняков высказался за нейтронную бомбу и возможность ее «локальных применений»!

Но «ястребы» тоже не всегда разумели друг друга. «Москва, — пишут „отцы“, — излюбленная цель генерала Кюртиса ле Мэя, уже тысячу раз была уничтожена в его военных экзерсисах…» Это тот самый генерал, некогда командовавший ВВС США, который в свое время прогнал Коэна, крича:

«— Единственный прогресс, которого я требую у ядерных инженеров, это сконструировать такую бомбу, которая одним ударом могла бы уничтожить Советский Союз!

— …Когда вы изобрели нейтронную бомбу?

— Это произошло летом 1958 года.

— Она убивает людей, но щадит материальные ценности. Находите ли вы это моральным?

— Когда меня спрашивают, не аморально ли убивать людей, но щадить собственность, я всегда отвечаю: эти люди — солдаты противника, а пощадить гражданские материальные ценности — очень правильно.

— Ваш сын служит на флоте. Как вы будете себя чувствовать, если он станет жертвой бомбы?

— О нет, нет, нет! Только не флот. Бомбы не предназначены для применения на море. Я предпочитаю обычную бомбу или торпеду. Тогда мой сын сможет спастись, например, на плоту…»

Подобными интервью Сэмюэла Коэна густо запестрели западноевропейские газеты с конца 70-х годов. Американский сидень пустился в пропагандистские вояжи в Старый Свет, где излагал стратегию новейшего оружия.

И вдруг — сенсация! Тот же Коэн, крупными заголовками, во всех газетах:

«Я отвергаю свою бомбу. В ней больше нет смысла!»

Как же долго и тяжело созревала в нем эта метаморфоза! Приглашенный когда-то на обед в Ватикан, Коэн протянул руку молодому иезуиту и назвал себя. Последствия были самые печальные: иезуит выронил ложку и лишился чувств. Нелепый инцидент хоть как-то смягчили следующие знакомства. Больше в обморок при рукопожатиях никто не упал. Коэн даже услышал ободрительный вопрос: «Надеюсь, вы работаете на благо мира?» — «Ну разумеется!» — ответил он.

«Мы не видим никакой ситуации, в которой ограниченное развязывание ядерной войны, сколь бы ни были лимитированы ее масштабы, могло быть морально оправдано…» «Мы постоянно требуем у НАТО как можно скорее примкнуть к обязательству неприменения ядерного оружия первыми, что не исключает одновременного развития альтернативной стратегии равной обороны…»

Послание американских католических епископов «О войне и мире», строки из которого процитированы выше, родилось в обстановке массовых пацифистских дискуссий и демонстраций в США на фоне безудержной гонки вооружений, развязанной администрацией Рейгана. Католическая церковь Америки высказалась за замораживание ядерных средств всех видов. Но только ли это помогло прозреть «доброму католику» Сэмюэлу Коэну? Как связать доктрину «ограниченной ядерной войны» с одновременным рывком военщины США в космос, к «войне звезд»? Как морально согласуется «булавочное применение» нейтронной бомбы на полях сражений с пучковым и лазерным оружием, способным облучать обширные участки земли? Да, единственный честный выход, который и можно было найти из этого милитаристского тупика, это сказать своей бомбе «нет»…

Сэмюэл Коэн и Марк Женест представляли собой типичную пару изобретателя и стратега. Эдвард Теллер не только «довел» и без конца «усиляет» свою водородную бомбу, он же сам поучает военных стратегов, как ее применять. Бернар Бенсон в одном лице воплощал изобретателя и коммерсанта. Джон фон Нейман, соединивший в одну упряжку бомбу, ракету и компьютер, явился в этом смысле чем-то вроде Зевса на оружейном Олимпе США: изобретатель-коммерсант-стратег! Миру чаще всего слышны лишь имена таких корифеев науки смерти. Но военно-промышленный комплекс США хорошо запомнил урок Хиросимы, когда подавляющее большинство авторов Манхэттенского проекта устроили обструкцию собственной атомной бомбе. Одних пугнули, сломали, оставили без средств к существованию, как, например, научного руководителя проекта Юлиуса Роберта Оппенгеймера. Других, как Энрико Ферми, Ганса Бете, удалось вернуть в лаборатории все на той же «патриотической волне»: ее до высоты девятого вала раскачала американская пропаганда в период корейской и вьетнамской войн. И лишь малая часть корифеев находит в себе силы сойти с «марсовой тропы», чтобы больше на нее не вернуться.

Хотя корифеи по-прежнему «на вес золота», в настоящее время главная надежда магнатов военно-промышленного комплекса возлагается уже не на них. Пентагон помимо собственных научных центров все шире финансирует американские университеты. Там конструируют винтик, не зная, что он к фитильку. Тут творят засекреченные фитильки к сверхсекретным супербомбам. Плодят чумных крыс, экспериментируют с дельфинами, муштруют бактерии, сгущают яды. Атом сделал свое дело — атом может до нажатия кнопки почить! Начинается эпоха химико-бактериологической, лазерно-космической оружейной лихорадки…

И все снова: новые люди, новые имена. А сколько еще — без лиц, без имен, которым некуда уйти от своих лабораторных винтиков, мышек, бактерий! Это ведь «чистая наука», как когда-то чистыми слыли компьютерная математика, расщепление ядра. Это не они, это кто-то повыше их голов, некие злые маги сливают чистые ручейки знания в отстойники смерти…

В эпоху, теперь уже дальнюю, когда и атом слыл чистым, Эдвард Теллер в шутку выдвинул лозунг: «Злобное удовольствие есть чистейшее из удовольствий». Наука смерти, питаемая капиталами, сегодня вполне могла бы начертать на своих скрижалях эти слова.

Три года спустя по выходе книги «Нейтронная бомба — против войны» полковника Марка Женеста я встретил в Риме. Лишившись компании «родного отца», «крестный» не остался без дела. Теперь он завсегдатай симпозиумов, коллоквиумов, конференций, что без конца проходят то в одной европейской столице, то в другой, пропагандируя «космический щит» против войны на земле.

Полковник согласился на интервью.

— Пучковое и лазерное оружие в космосе — это значит, что ракеты даже не поднимутся с земли, — сказал он.

— Чьи ракеты? — спросил я.

— Ваши, конечно, — сказал полковник нетерпеливо. — Космическое оружие Запада — это средство сдерживания угрозы со стороны СССР!

— Но, полковник, СССР перед всем миром принял на себя обязательство не применять ядерное оружие первым. Ни НАТО в целом, ни одна из стран — членов НАТО такого обязательства до сих пор не взяли!

— Эта область меня не касается, — наморщился полковник. — Я не философ и не моралист. Я стратег и занимаюсь вопросами чисто военными. Атомная, водородная, нейтронная бомбы могли служить сдерживанию до тех пор, пока не появились у вас. Теперь требуется космическое сдерживание.

— Но ведь все это противоречит соглашениям по ограничению стратегических вооружений. Перенеся гонку вооружений в космос, США тем самым попрали принцип равной уязвимости сторон. Зачем? Не может ли доктрина обороны связываться с соблазном первого удара?

— Космическое оружие служит защите, а не нападению, вот почему теперь только оно может эффективно обеспечить мир на земле. И потом, неужели вы собираетесь уверить меня, что в СССР не работают над этими проблемами? Да ведь вы и начали — с запуска первого искусственного спутника Земли!

Тут я со жгучим интересом взглянул на полковника. Цивильный костюм, венчик седых кудрей на голове, панибратская речь: «А, бросьте!», «Слушайте, а вы мне симпатичны, я не хотел бы вас убить!» Военно-промышленный истеблишмент, так сказать, в живом виде. Так вот среди каких людей жил и работал Бернар Бенсон, вот кому бросил он свое проклятие! Когда мы запустили на орбиту первый искусственный спутник Земли, когда торжествующе-мирные сигналы «бип! бип!» оповестили планету о выходе человеческой мысли в космос, динозавр тоже поднял голову к звездам. Но тогда у него лишь заломило шею от натужной мечты.

Четверть века спустя мечтой динозавра рождена «космическая военная администрация США».

«— А для чего тебе владеть звездами?

— Чтобы быть богатым.

— А для чего быть богатым?

— Чтобы покупать еще новые звезды, если их кто-нибудь откроет…

— А как можно владеть звездами?

— Звезды чьи? — ворчливо спросил делец.

— Не знаю. Ничьи.

— Значит, мои, потому что я первый до этого додумался».

(Антуан де Сент-Экзюпери, «Маленький принц».)

18. «Новые крестьяне» из Прованса

Гора Зензин не бог весть как высока, но не все ли равно, когда сбоку от тебя пропасть? Каждый камень, предательски стрельнувший из-под колес, отзывается холодным уколом в сердце. В машине у меня включено радио, на горе крутят русскую плясовую, вдруг она стихает, и на ее фоне я слышу голос диктора — узнаю, это Роллан:

— Дорогие радиослушатели, как мы сообщали, сейчас на радио Зензин состоятся дебаты с участием советского журналиста. С минуты на минуту он должен прибыть. Просим извинить нас за небольшую задержку и воспользоваться ею, чтобы приготовить ваши вопросы.

И как еще я не свалился в пропасть от этой новости! Ведь просил же их ни в какие радиодебаты меня не включать, ведь обещали же. Однажды, приняв их приглашение приехать на новогодний праздник, я на беду свою прихватил в машину самовар — настоящий, тульский, с трубой, а дырявый сапог для раздува углей нашелся, разумеется, на месте. Все сто человек влюбились в самовар так, что увезти его обратно в Париж уже не хватило духу. Так он и остался на горе Зензин. Но представьте мое состояние, когда на следующий день тот же Роллан всю округу известил по радио, будто я привез им «автомат Калашникова, который варит чай». Хорошо еще, что там, на горе, радио, а не телестанция, не то бы они и продемонстрировали эту выдыхающую искры, выгнутую коленом трубу, которую — все так же продолжая шутить — они направили в сторону плато Альбион…

Где-то оно тут неподалеку. Если бы я мог оторваться от этой треклятой дороги, достаточно было бы на секунду оглянуться назад.

«Как предусматривалось программой, утвержденной еще в 1972 году и проводившейся в жизнь при президенте Жискаре д’Эстэне, два агрегата по девять стратегических ракет „S-2“ в каждом заменены на плато Альбион (Верхний Прованс) ракетами „S-3“. Каждая из них оснащена термоядерным зарядом мощностью в мегатонну… в пятьдесят раз превышающей мощность бомбы, сброшенной на Хиросиму», — писала газета «Фигаро» в январе 1983 года.

Уф! Я наконец въезжаю на верхушку горы, поросшую редким лесочком, навстречу пуком стрел вылетают дети и псы. Иду к домику с высоко торчащей над ним радиоантенной. На камнях перед ним, как всегда, сидят мои друзья, в термосах кофе, выведенный наружу приемник оглашает гору:

Все это прелюдия к дебатам, что ли?

Роллан улыбается навстречу, догадываясь, конечно, что я сержусь. Но он приготовил сюрприз. Рядом с ним сидит незнакомый мне человек.

— Знакомьтесь, — представляет его Роллан. — Это генерал Пьер Матра — пятый боевой и первый мирный командир полка «Нормандия — Неман». Он уже выступил по радио. Теперь твой черед.

Меня уже зовут к микрофону. Рядом садится Роллан. «Дорогие радиослушатели, как мы вам обещали…»

Пока ты говоришь один, все ничего. Ты следуешь собственному плану, сбился — поправился, забыл — вспомнил. Неожиданно серьезен и Роллан, он ведет меня вопросами, составляющими самую злобу дня, даже не поминая об «автомате, который варит чай».

Но вот начинаются вопросы радиослушателей.

— Вы сказали, что английский эскадренный миноносец «Шеффилд», затонувший у Фолклендских островов, имел на борту атомное оружие, я вас верно понял? — возникает из эфира вежливый фальцет.

— Да.

— Мсье… или как к вам лучше обращаться: камарад?

— Как вам угодно.

— Камарад, вы, должно быть, располагаете секретами советского генштаба, раз вы утверждаете такое. Из вашего утверждения я лишь могу заключить, что, как писали в нашей прессе, Советский Союз действительно наблюдал, чтобы не сказать шпионил, за районом боевых действий в районе Фолклендских островов, да еще пускает по миру всякие нелепые слухи…

Даже у Роллана вытянулось лицо. Через окошко мне видно, как там, перед домиком на камнях, кто-то поперхнулся кофе, ему стучат по спине. «Спокойно!»

— Каким это чудом вы столь информированы, камарад? — не унимается фальцет. — Почему французам обо всем этом впервые сообщает советский журналист?

«Спасибо», — мысленно говорю я ему.

— Основываясь на сообщениях аргентинской и английской прессы, моя газета напечатала статью о ядерном грузе «Шеффилда». Во французской прессе я пока на этот счет не видел ни одной строки, но, будем считать, это случайная заминка…

— Скажите, а почему Советский Союз настаивает, чтобы французский и английский потенциал тоже включить в расчет ядерных сил двух блоков? Разве можно сравнивать силы Франции и Англии с силами СССР? Вы можете сокрушить нас в одну секунду, в то время как мы…

— Вы следите за тем, какая кампания ведется в прессе вокруг имени вашего земляка Нострадамуса?

— Ну, более или менее…

— А вы полистайте повнимательней. Вот они предо мной. Газета «Матэн»: «Сценарий тотальной войны, из которой победителями выйдут русские!» Журнал «Пари-матч»: «Наша единственная надежда — это „Першинги“!» «Фигаро-мэгэзин»: «Франция одна может уничтожить 80 процентов СССР!..»

— Ну и что? Пресса, известно, врет!

— Но врут ли генералы, которые печатают эти статьи? Они ведь даже не скрывают, что французские ракеты нацелены на восток, а кое-кто даже просит «Першинги» для Франции, вроде генерала Пьера Галлуа!

— Неужели вы допускаете дурацкую мысль о том, что Франция может напасть на СССР?

— А мысль о том, что СССР может напасть на Францию, вам не кажется столь же дурацкой?

— Но ваши танки…

— О, мой бог!.. — простонал Роллан и, выхватив у меня микрофон, спросил: — Вы кто такой?

— Я? Авиадиспетчер. А это кто, это Роллан?

— Да, — сказал Роллан, — это я.

— Я часто слушаю ваше радио и уже знаю ваш голос, — сказал авиадиспетчер, — и хочу вам прямо сказать, что некоторые ваши передачи воспринимаются как просоветские…

Вот тут Роллан не выдержал: он расхохотался. Он расхохотался на 80 километров окрест, так, что слышно было на север — до Швейцарии, на запад — до Авиньона, на юг — до Марселя и Ниццы, а может, даже до Италии, словом, в радиусе, на который хватает мощности передатчика «Радио Зензин».

— Так вот слушайте, авиадиспетчер! Чтобы была ясность, какую пропаганду по радио мы ведем, я скажу вам: европейцы сами должны решать свои европейские проблемы. Лучше всего будет, если в Европе вообще не останется никаких ракет: ни советских, ни французских, ни английских, ни, само собой, американских… Понятно?

Я счел, что на этом конец дебатам, и улыбался вместе со всеми — в радиодомике во время передачи сидело немало ребят, — как вдруг до моего сознания — о ужас! — дошло:

— А вас, авиадиспетчер, мы приглашаем посмотреть на «автомат Калашникова», сделанный в Туле. Это тот город, где тренировался полк «Нормандия — Неман». Он пускает искры и варит чай…

Все-таки Роллан не удержался…

В начале 80-х альпийский кооператив «Лонго май» судился сразу с шестью парижскими газетами, и они полны были злобных статей о нем. С этого началось мое досье. Оказавшись однажды на юге Франции, я по вырезкам установил адрес и, была не была, поехал. Признаюсь, под ложечкой сосало. Газеты, кто во что горазд, клеймили собравшихся там людей «террористами», «гошистами», «анархо-синдикалистами», «необланкистами», «детьми мая», «сектой». Одновременно, однако, из статей следовало, что кооператив существует уже семь лет, люди, которых в противном случае ждала бы безработица, сумели в самом засушливом районе Франции купить недорого 300 гектаров горных земель — и ничего, живут. Я в ту пору познакомился в Гавре с сыном Мориса Тореза — Пьером. Он как раз защитил диссертацию, которую коротко назвал мне так: «Альпы — Кавказ». О миграционных процессах в горных районах. В Альпах за последние сто лет ушло с гор 2 миллиона человек. Особенно усилился этот процесс за послевоенное время. «Общий рынок» предпочитает хозяйствовать на землях равнинных, легко доступных технике, где вовсю могут развернуться аграрные монополии и крепкие фермеры — кулаки. Из диссертации Пьера Тореза вытекало, что социализм сумел куда более ответственно и благоприятно разрешить весь комплекс проблем горного населения — от трудовой занятости до быта.

Европа на три пятых — горный массив… «Лонго май», что в переводе с прованского языка значит: «Живи долго», являл собой пример обратного хода миграции — в горы, к брошенной крестьянской земле.

Можно ли было во всей Европе найти более печальное зрелище того, как живородящую землю убивает война? Едва только в Верхнем Провансе успевало подняться новое крестьянское поколение, а вместе с ним снова начинал идти в рост хлеб, как то копытами, то гусеницами война вытаптывала людей и урожай. 1870–1871. 1914–1918. Великий кризис 30-х. 1941–1945. «Общий рынок»… Крестьянин во Франции платит налог за дом, пока он стоит под крышей. Уходили, проламывая крыши на могучих дедовских домах, — уходили в города, в долины, скатывались с гор, будто горох. Земля эта рожала только благодаря террасному земледелию и лесам — дожди и ветры, после того как ушел человек, неостановимой эрозией довершали разрушение земли.

Пьер Пелегрен, один из немногих оставшихся тут крестьян, прямо со двора своего показывал мне окрест:

— Видите, на том взгорке ферма? Заколочена. А теперь во-он та, видите? Заколочена. На юг посмотрите, видите, и там ферма? Эта еще живет, но уже за тридцать ее хозяину, а в нашем краю не осталось даже невест. Скоро уйдет…

В 1969 году пришел сюда разноязыкий европейский молодой люд. Первые гектары купили буквально на гроши: кто мог, выпросил у папы-мамы «на гектар», кое-кто задолжался в банках, а в основном выручали общественные пожертвования… Первые годы они просто бедствовали. Не было воды, электричества, порушились террасы, засыпались колодцы, умирали не знавшие топора лески. Эти ребята взвалили на себя задачу, казалось, непосильную: они взялись выиграть три минувшие войны. Одно дело — что там когда-то записали дипломаты и решили конгрессы, кому прирезали кусочки европейской земли, а у кого отняли, кто оказался в своей стране дома, а кто на чужбине, — это известные счета всех войн. Только земля никогда забыть войны не может. Даже старый поржавевший топор, в ней забытый, может насмерть поранить человека, родившегося через миллион лет. А когда рвется связка земли с вододержащим лесом, с пашущим плугом, с плодородным зерном, тут уж, будь ты хоть сам Талейран, проиграй войну и выиграй на дележе земель, все равно она не даст хлеба или даст его только после нечеловеческих усилий.

Так начали 30 упрямых ребят в оголенных Альпах, по которым столько раз прокатился страшный каток войны, сопровождаемый столь же опустошительным катком кризисов. Покупать у разных убежавших хозяев пришлось только землю, — дедовские дома и амбары были что даровые камни. Начали с восстановления крыш…

Когда я приехал сюда первый раз, все было точно так же: бросились навстречу собаки и дети. Человек сто молодых людей, прикрывая ладонями глаза от солнца, смотрели, кто это пожаловал к ним. Гора Зензин стояла на своем месте, но радио тогда еще не было на горе — разрешение на локальные радио дало, после прихода к власти в 1981 году, правительство левых сил.

Все шесть процессов, кстати, они выиграли. Они выиграли больше: пари у трех войн и кативших вслед за ними экономических кризисов.

Так же, как сейчас, мы уселись тогда в тени дерева перед фермой.

Говорил Роллан Перро:

— …Всякий народ, испытавший иго нацизма, мог рассчитывать на освобождение, притом не только в военном, но и в социальном плане. Тем более у нас, во Франции, где накоплено столько революционных традиций. Мы — я говорю, по крайней мере, о своей молодости, поколении 40–50-х, — мы верили тогда в социальную революцию, но жестоко обманулись. Де Голль не хотел возврата старой буржуазии, которая сотрудничала с врагом, но сам-то он представлял буржуазию… Развитие транснациональных компаний во главе с США приводит ко все большему отстранению европейцев от политических, социальных, экономических решений… Мы пытались противопоставить этому рабочую борьбу, забастовки 1947 года, но потерпели поражение… Наконец, шестьдесят восьмой год. Тогда-то мы поняли, что у молодого поколения, которое не знало войны, возникли сомнения в ценностях общества, что оно со все большей и уже не скрываемой неохотой воспринимало милитаризацию экономики, ее соскальзывание к мультинациональным формам организации. Когда на наших глазах были расшатаны основы двух надежнейших бастионов во Франции — профессиональных объединений шахтеров и докеров, мы поняли, что буржуазия выиграла партию, наступает эпоха «белых воротничков», а они объективно составляют неотъемлемый слой современной европейской экономики… Так мы решили создать кооператив «Лонго май», задумав его как систему европейских кооперативов, способных принимать молодых безработных, жертв индустриальной перестройки, — прежде чем на них наденут униформу и станут готовить к войне.

— Как же вы определили бы главную цель создания «Лонго мая»?

— Как молодежную структуру, которая противится процессам транснационализирующейся капиталистической экономики, милитаризации индустрии и общества. Вот так примерно…

Роллан Перро, не считая разве только крестьянина Пьера Пеллегрена, старше всех других членов кооператива. В алжирскую войну он оказался среди бунтарей, поднявших 404-й воздушно-десантный полк против ОАС. Подлежал расстрелу, 16 месяцев просидел в «одиночке»… Еще не скоро этот много повидавший человек встретит своих молодых друзей, представлявших уже новое, послевоенное поколение Европы. На конгрессе в Уаньи, в Бельгии, — было самое начало 70-х — они порешат:

«Чрезмерная городская и индустриальная концентрация на побережьях и равнинах Европы подвергается интенсивной „латифундизации“, при этом огромные пространства все больше начинают походить на „пустые витрины“. Такова первая стадия процесса, ведущего Европу, которую выжимают, будто половую тряпку, к статусу „третьего мира“…»

Вот почему они вернулись в горы, к «пустой витрине» земли. Купили старые тракторы и комбайны, починили их, кое-как приспособив работать на склонах. Связались с разными агроцентрами, подобрали самые подходящие для гор культуры и семена. Едва встав на ноги, открыли новые кооперативы-филиалы: в Австрии, в Швейцарии, еще один во Франции, наконец, в Коста-Рике — для беженцев из Никарагуа, тогда объятой пламенем гражданской войны…

Воспетый еще поэтами-трубадурами, Южный Прованс, кажется, в самом облике сохраняет символику плодородия и разрухи, плуга и меча. В этом разгоряченном мареве тишина и мерность пространства таковы, что недолго и потерять ощущение времени. Пахнет полынью, сеном, густо настоянным духом недалекого жилья и яблоневых садов. Если еще глаз различит вдали шагающую человеческую фигурку, вполне может пригрезиться, что то спешит скиталец-трубадур с котомкой яблок и стихов — уж не двенадцатый ли век на дворе? Или все же двадцатый? Или какой-нибудь промеж них?

Роллан Перро родился в городке Сен-Реми-де-Прованс, который слывет яблоневой столицей этого края.

Здесь он и назначил мне однажды встречу — «в кафе около церкви».

Он привел меня к какому-то мрачному дому в центре городка. Теперь тут «музей Мишеля Нострадамуса» (1503–1566), средневекового пророка, оставившего около 5 тысяч зарифмованных, написанных на дикой смеси старофранцузского с латынью строк. Время от времени во Франции возникает «бум Нострадамуса». В 1981 году некий аптекарь Жан-Шарль де Фонбрюн издал книгу расшифровок Нострадамусовых стихов. Она разошлась тиражом почти в миллион экземпляров. Возникли повсюду кружки и комитеты, обсуждавшие книгу, из которой следовало, что через два года начнется война. Под руководством полковника Мишеля Гардера Центр по изучению стратегических вопросов в Париже спешно обработал Нострадамусовы пророчества и фонбрюновские расшифровки на компьютере и опубликовал извлеченный из них «сценарий третьей мировой войны» в журнале «Пари-Матч», который и задавал тон в этой кампании страхов и ужасов. Военные специалисты Центра внесли поправку — война начнется не обязательно в 1983 году, как считал Фонбрюн, а где-то между 1981-м и 1987-м. «Кремль развернет гигантское наступление клещами на двух военных театрах: один — Европа, другой — Юг: Персидский залив, Ближний Восток, Африка… На европейском театре СССР введет в сражение огромные наземные и воздушные силы — приблизительно 120 танковых и механизированных дивизий, три тысячи единиц тактической авиации с атомными бомбами…»

— Сколько помню себя, еще со школы мы смеялись над стишками Нострадамуса. В этом городе не найдешь никого, кто бы понимал его мирлитоны. Мирлитоны? Это значит… скверные стишки.

Он вдруг хлопнул себя по лбу и сказал: «Боже мой!» Обвел глазами, полными изумления, всех нас, сидевших за столиком кафе. «Как же я забыть это мог… Едем! Немедленно едем! Я вам что-то покажу!»

Мы ездили весь день: побывали на мельнице Альфонса Доде; в замке Черного пирата, еще во времена трубадуров державшего весь этот край в повиновении и страхе; завернули к домику Винсента Ван-Гога — здесь, в Провансе, он открывал пленэр; проехали мимо фермы, где вырос Роллан и куда по смерти деда пришли другие люди; а он все увлекал нас куда-то дальше, дальше. Углубились наконец в лес, вышли из машин. Он все не говорил, в чем дело, мы перешептывались за его спиной, полагая, что он ведет нас не иначе к Нострадамусу. Но вот Роллан нашел то, что искал. Он был сильно взволнован. Перед нами лежала поросшая кустарником и дикими прованскими травами, не знавшая плуга земля.

— Вот она… — сказал Роллан. — Еще в 1952 году один из друзей моего деда, антифашист Джулио Бартелли, оставил мне дарственную на эту землю. Где-то у меня и бумаги должны быть. Как же я про это забыл?

Ну, скажу я вам, не порадовался бы я на его месте! «Землевладелец! Латифундист!» Это были еще самые мягкие из тех шуточек, которыми вечером донимал его «Лонго май». Тут же, конечно, порешили, что Роллан должен разыскать дарственную и приобщить свой частный пятачок к кооперативу. Поскольку Нострадамус, однако, в тот день не сходил с языка, взяли карту «третьей мировой войны», опубликованную в книге Фонбрюна и подправленную генералами из Центра стратегических исследований. Увы! — и нечаянно прирезанный к кооперативу земельный участок оказался в самом пекле войны. Нигде в Провансе не оставалось надежного убежища. Не только всему живому суждено было исчезнуть с лица земли, но даже мертвому дому-музею средневекового пророка…

— А знаете, — сказал Вилли Штельцхаммер, австриец, один из учредителей «Лонго мая», верный ему с первых дней, — вы же нам целый сюжет привезли! Буду писать пьесу!..

Когда «Лонго май» кончает сельскохозяйственный сезон, его старенький автобус, груженный концертным реквизитом, домашней утварью, полный детей, пускается в многомесячные европейские вояжи. Вилли за лето успевает написать, как минимум, пьесу и несколько новых песен. Играющий на всех инструментах Николас Буш перекладывает слова на музыку, концертная группа разучивает их, и начинается европейское турне: Австрия, ФРГ, Швейцария, Франция… Постановки эти остро антифашистские и антиимпериалистические.

А Вилли слово свое сдержал: он написал музыкальную пьесу «Солалуна». Впервые лонгомаевцы рискнули снять в Париже театральное помещение. Здесь-то, в театре «Гэте Монпарнас», я и узнал развязку сюжета, родившегося у меня на глазах. «Солалуну» играли и пели кроме труппы «Лонго мая» еще их мадагаскарские и латиноамериканские друзья. Всю неделю театр был битком, на зависть иным профессиональным труппам.

Солалуна, остров Солнца и Луны, прибежище свободы… «Лонго май» рассказывал о себе! Но через себя он рассказывал о мире.

И вот у нас на горе Зензин зашел разговор про историю — вчерашнюю и завтрашнюю.

Ведь столько она таит в себе неожиданностей, столько преподносит уроков поколениям и людям! Первым, кто по поручению де Голля принял эскадрилью «Нормандия» в свои руки, был майор Жозеф Пуликен. Его задачей было лишь сформировать эскадрилью и привести ее в Россию. Он был по возрасту много старше всех последующих командиров эскадрильи и полка и двадцатый век захватил еще с его рождения. Безусым юнцом в 1918-м он, кавалерист, сражался против этих неизвестных, страшных, перевернувших мир большевиков. Четверть века спустя привел к ним боевую эскадрилью — символ, что два народа в час опасности с двух дальних концов Европы соприкоснулись плечом.

«Ряд школьных учебников во Франции, подчас карикатурно изображающих историю, будут скоро заменены новыми. Некоторые обещают быть просто превосходными. Новые трактовки вносятся в разделы, вызывающие наибольшее столкновение мнений: в историю Советского Союза» (журнал «Экспресс»).

Не дремлют «ястребы»! Летчик полка «Нормандия — Неман» Франсуа де Жоффр, написавший книгу о товарищах по полетам, кончил ее словами, которые сегодня звучат почти как стон: если когда-нибудь наше дело забудут, значит, оно было напрасно…

— Допускаете ли вы, что это возможно? — спросил я у генерала Пьера Матра.

Он ответил сразу — ответ этот, как я понял, им выношен давно:

— Россия не забудет. А Франция не вправе забыть.

— А твое мнение, Филипп?

Филипп Матра когда-то, расположившись под столом, провожал отца взглядом — он уходил делать историю, которая привела его в Россию, на Восточный фронт. Теперь Филипп выращивает под Парижем скаковых лошадей, а на лето выезжает в «Лонго май» — катает детвору, учит верховой езде.

— Со мной рядом всегда был отец, так что насчет исторического образования, думаю, порядок. Но что меня тревожит, так это атака на школьные учебники. Чуть не каждый год в наших школьных учебниках, особенно по истории, переписывают целые разделы. Пересмотру подвергается в первую очередь история СССР, социалистических стран…

— Если я верно понимаю, для каждого класса французской школы существуют несколько учебников по одной и той же дисциплине?

— Да. Это оставляет хотя бы возможность выбора учителю и родителям учеников. Но если в одном классе или колледже учат так, а в соседнем по-другому, это уже тревожно. Я уж не говорю, что правеют в конце концов все учебники…

Не покажутся ли — не сегодня, так завтра — тем, кто сочиняет учебники по истории для французской школы, мирлитоны Нострадамуса важней эпопеи полка «Нормандия — Неман»?

Сын Нострадамуса, тоже, как и он, Мишель, попробовал было, вслед за батюшкой, и для себя стяжать славу прорицателя судьбы. А уже разгорелись во Франции войны католиков с гугенотами, пылали в Провансе деревеньки и города. Осажденный королевской армией, городок Пузен — совсем недалеко от «Лонго мая», от родины обоих Нострадамусов и их земляка-потомка Роллана Перро, — по пророчеству младшего Мишеля, должен был «сгореть от пожара». Вышло, однако, иначе: решительным приступом католики взяли город, остался он цел и невредим. Ночью командующий армией короля капитан Франсуа Д’Эскиней де Сен-Люк увидел, как кто-то, дом за домом, с факелом в руке жжет город Пузен. Опередив свиту, капитан, которому гнев застил глаза, налетел на поджигателя и затоптал его конем.

Старец из Прованса оказался хиромантом поискуснее — он пророчил дальние бедствия, войны, огни, будто протягивая факел астрологам будущих времен. Разве же случайно эту хиромантию ловко накладывают и на вчерашнюю, уже прожитую человечеством, историю и выуживают из нее компьютерами самые мрачные прогнозы на завтра? Неминуема, мол, война, и это с Востока идет «угроза» безмятежному, доверчивому Западу…

Но, к счастью, история — не только даты, хроника, происшествия; это еще и память, удерживаемая людьми и землей.

Полк «Нормандия — Неман» и ныне жив, он располагается под Реймсом. Мне пришлось однажды там побывать по случаю визита шестерки советских «мигов» в полк-побратим. Я медленно шел вдоль стен комнаты-музея. «Нормандиана» тут была представлена полностью.

Многие летчики, воевавшие в небе России, еще долго потом служили в полку. И был им приказ: идти воевать во Вьетнам. И был им приказ: идти сражаться в Алжир. Некоторые сняли погоны. Некоторые пошли.

И вот что один из них напишет спустя много лет. Он назвал свое имя, а мы давайте не станем. Когда в прицеле его пулемета оказывался вьетнамский истребитель, ему нелегко было заставить себя нажать на гашетку. Он завидовал тем, кто шел на него в бой. Как этот летчик выжил, право, можно только удивляться.

Я не назову его имени, но не могу не сказать, что этот летчик был ведомым в паре с Морисом де Сейном. Он труднее всех пережил гибель друга, не прыгнувшего с парашютом только потому, что парашют был один на двоих. Он прибыл в полк незадолго до трагедии и увидел это впервые: как дети на хуторе Дубровка убрали могилу Мориса де Сейна трехцветьем: василек, ромашка, мак, а холмик, в который посреди жизни лег Володя Белозуб, укрыли одними маками. «Сюда, — написал он про свою вьетнамскую войну, — я пришел как недруг, и не было во мне воли к победе…» Рубец памяти заныл воспоминанием: только тогда на твоей стороне сила, когда и правое дело на твоей стороне.