Три минуты истории

История не раз спотыкалась о тех, кто желал повернуть ее по собственному благорассудству. Потому и хранят кольца лет и веков на ее древе следы зазубрин и вмятин, но и они, стоит зорче вглядеться в спил, подчинены нерушимой мерности ее хода.

Три минуты истории? На двадцатом вековом кольце мы вгляделись в рассечину, сходную которой не найдешь на кольце всех прожитых, улетевших веков. Секирой ударили наотмашь, сплеча, стараясь достать до самой сердцевины. Это Минута Войны. Дальше выпрямилось, пошло волнисто, век наш продолжает свою линию с сотрясениями, но без катастроф — мы зовем это миром, и, стало быть, это Минута Мира. Что дальше? Почему вибрирует и холодеет вселенная? Кто точит секиру, замахиваясь уже на корень древа? Как забрался в сад рожденный быть дровосеком? Минута Будущего — тайна, которая могла бы угнетать человечество, не будь у него спасительной опоры в собственном долгожительстве. Ведь еще никогда и никому не удавалось убить древо жизни — гнули, ранили, корчевали, жгли, а оно выпрямлялось и росло, соединяя бегущим временем две вечности, отлетающую и наступающую.

Разве не о Минуте Будущего заставил задуматься миллионы людей в мире Политический доклад Центрального Комитета КПСС XXVII съезду Коммунистической партии Советского Союза?

Перелистаем еще раз его страницы:

«…Пожалуй, никогда в послевоенные десятилетия положение в мире не было столь взрывоопасным, а стало быть, сложным и неблагоприятным, как в первой половине 80-х годов. Правая группировка, пришедшая к власти в США, и их основные попутчики по НАТО круто повернули от разрядки к военно-силовой политике…»

«Именно вокруг вопросов реального содержания политики, способной сохранить мир, и будет, судя по всему, развертываться основная борьба в предстоящие годы».

«Ход истории, общественного прогресса все настоятельнее требует налаживания конструктивного, созидательного взаимодействия государств и народов в масштабах всей планеты».

Поэтому оглянемся во времени: три минуты истории — Вчера, Сегодня, Завтра…

19. В Новом Свете по-старому?

Роями светлячков на экранах радаров плыли самолеты. Одновременно перед глазами их может быть пятнадцать, не более. Это тот порог человеческой реакции, тот максимум, которым — без риска опасных сближений — диспетчер способен повелевать с земли.

А была весна, пасхальные и школьные каникулы, пятница, уик-энд… и потому больше обычного светлячков плыло на экранах радаров. Дополнительные рейсы — как ни много их было в тот день — нисколько не сбили обычного для центра ритма работы. Жан-Пьер Дюфур лишний раз убедился в этом, подняв фотографические записи радиолокационной проводки самолетов.

— В журнале нашей смены за 13 апреля 1984 года вообще не сделано никакой записи. Верный знак: ничего примечательного за этот день не произошло. Дежурили в тот день две диспетчерские группы, всего 30 человек. Ни я сам, ни кто-либо из моих товарищей так впоследствии ничего и не смогли припомнить кроме того, что вышел из строя телефон связи с военным центром управления полетов. Впрочем, никаких осложнений это обстоятельство за собой не повлекло. Вот почему нас, как громом, поразила сенсация, переданная по телевидению на следующий день!..

Следующим днем была суббота.

В центр управления полетами Экс-ан-Прованса в субботу нагрянула съемочная группа со второй программы французского телевидения. Недоумевало начальство, переглядывались диспетчеры: с какой стати так вдруг и спешно понадобился фильм о них? Потом припоминали разговоры перед камерой:

«Может ли гражданский самолет войти в запретную военную зону?»

«Конечно, не может».

«Ну а в принципе? А если взять да допустить? А разве не углубился южнокорейский „Боинг-747“ в сентябре 1983 года в территорию СССР километров, кажется, на пятьсот?»

Диспетчеры пожимали плечами: в принципе, конечно, такое может случиться, но только не по воле пилотов или диспетчеров и уж тем более не по вине приборов…

В тот же вечер по телевидению показали мультипликационный репортаж: летит вдоль береговой линии Франции игрушечный самолетик, уже он нацеливается на посадочную полосу аэропорта Марсель-Мариньян, как вдруг резко забирает на юг и влетает в запретную зону П-62. Весь следующий день ту же мультипликацию демонстрировали вперемежку с кадрами, снятыми в центре Экс-ан-Прованс. Диспетчеры не верили ни своим глазам, ни ушам: искуснейшим монтажом их самих заставили комментировать ЧП, которого… не было!

Вслед за телевидением новость подхватило радио.

Затем пришла в ход печатная пропагандистская машина. Все парижские газеты на уик-энд бросили своих корреспондентов в Тулон, Йер, Марсель, Экс-ан-Прованс. На набережной Тулона еще и в воскресенье вечером корреспонденты обнаружили людей, которые, потягивая пиво, сидели там… с пятницы. Все они, оказывается, «видели на крыльях самолета пятиугольные красные звезды». Некоторые даже опознали тип самолета по звуку и очертаниям — так и пошло в печать:

«„Ту-130“ шпионит над Тулоном!»

«„Ту-134“ в районе учений французских военно-морских сил!»

Небывалая по тону и содержанию антисоветская кампания разгорелась во Франции, усиленная пропагандистским репродуктором всего Запада.

Правда, тут же прозвучали трезвые официальные голоса. «Самолет Аэрофлота изменил курс по указанию центра управления Экс-ан-Прованса…» — это из заявления премьер-министра Франции. «Приходится констатировать, что журналисты вместо строгого следования фактам предпочли удариться в сенсации» — это из заявления генерального директора гражданской авиации Франции Даниэля Тененбаума, накануне выдавшего пропуск съемочной группе. Еще через несколько дней служба прессы при кабинете премьер-министра опубликовала специальное коммюнике:

«Контроль пути следования советского самолета, произведенный воздушной обороной, установил, что он не проникал в запретную зону П-62. Он просто находился в течение трех минут, причем не по вине пилота, в зоне ограниченных полетов Р-64… Таковы факты. Воздушная оборона не нашла их достаточными для принятия мер. Правительство в свою очередь также не нашло их достаточными для принятия дипломатических мер, ибо советский пилот не был ответствен за происшедшее».

Но тогда кто же был ответствен за происшедшее?

Выходило, что сами диспетчеры.

А они каждый день, лишь только позволял экран радара, названивали в редакции газет, на радио, на телевидение. Никакого эффекта! Как будто пустая бочка с грохотом катилась с горы. «Мы, конечно, знали и раньше, что пресса на Западе не блещет правдивостью, — сказал мне Жан-Пьер. — Но чтобы так завраться! Настолько исказить факты! Сделать слона, когда даже мухи не было!»

В разгар кампании, когда хором клеветы заглушили даже правительственное разъяснение, где уж там было услышать слабый голос «стрелочников неба»! И все-таки они решили, что — рано ли, поздно ли — заставят услышать себя.

Так мне суждено было встретить Жан-Пьера Дюфура.

Теперь он — президент ассоциации друзей «Радио Зензин».

Нас познакомил в кооперативе «Лонго май» Роллан Перро.

Я отметил в незнакомце живые глаза, светившиеся умом и насмешкой. Под стать всему его облику оказалась и манера говорить: юмор с ехидцей пополам.

Авиадиспетчер! Фальцет!

Оказывается, еще долго и сознательно он сторонился «Лонго мая» и как раз потому охотно ввязывался во все диспуты с радиослушателями. Когда возникал в эфире ироничный фальцет, на радио даже оживлялись: это был противник открытый, упрямый, умный, не всем и не всегда удавалось его переспорить — не говорю уж переубедить.

— Еще три года назад в нем сидели разом и антикоммунист и антисоветчик… что-о, неправильно говорю? — Роллан, отсмеявшись странности нашего знакомства с Жан-Пьером, уже вполне серьезен. — А сейчас… Как только разразилась кампания вокруг «Туполева», Жан-Пьер пришел к нам. Ну конечно, наш передатчик с горы Зензин сцепился со всей масс-медиа, но разве мог он перекричать и государственное радио, и телевидение, и вдобавок кучу газет? Но мы сказали тогда Жан-Пьеру: давай подумаем, что можно сделать еще.

— И вот что мы сделали, — Жан-Пьер положил передо мной две брошюрки.

«Эта брошюра написана и выпущена группой диспетчеров воздушного контроля (которых пресса окрестила „стрелочниками неба“), находившихся на дежурстве в пятницу 13 апреля 1984 года в региональном контрольно-диспетчерском пункте Экс-ан-Прованса. Наше досье составлено на основании радио- и радарных записей, докладов и свидетельств диспетчеров воздушного контроля, которые были участниками или зрителями этого тревожного эпизода нашей действительности…»

Брошюрки были разные: одна тоньше, другая толще. На первой высоко летящий белый самолет атаковала хищная авиастая с надписями на крыльях: «Фигаро», «Матэн», «Котидьен де Пари», «Пари-матч», «Телевидение». На обложке второй дерево с надписью «Общественное мнение» обвивал удав, от головы до хвоста исписанный теми же названиями.

Диспетчеры на общем собрании утвердили предложенный Жан-Пьером текст, правда, смягчили его и удава поменяли на авиастаю. В этом виде брошюру разослали во все редакции, задававшие в кампании тон.

Ни одного извива удава не пропустили в своем описании диспетчеры. И не упомянули только о том, о чем начисто промолчала пресса: кто же находился на борту самолета?

В самый разгар кампании я позвонил в Марсель Жану Торезу.

— Я только что с пресс-конференции в советском посольстве. Да-да, в связи с рейсом Аэрофлота Москва — Будапешт — Марсель. Представьте, Жан: случайно, от летчиков, узнал, что самолет был полон ребятишек и что на каникулы в Москву их сопровождала ваша жена. Значит, она возвращалась тем же рейсом, о котором сейчас столько шума? Дома ли Муза, могу ли я спросить о некоторых деталях этого полета?

— Муза дома, но ответить вам вполне могу и я. Я ведь тоже был в самолете. В Москву нас летало… дайте-ка минуточку сосчитать… 61 ученик из школ Марселя и Экс-ан-Прованса и пять преподавателей русского языка. Официальным гидом, это верно, была Муза. Языковые каникулы: девять дней в Ленинграде, четыре в Москве.

— Ребята остались довольны?

— Ну, знаете! Наших учеников там было не более десятка, с остальными нас свела поездка. Так вот, если полсотни ребят при прощании все поочередно виснут на шее гида, благодарят, плачут, уверяют друг друга, что тем же составом снова поедут в Москву, то… ведь это о чем-то говорит, правда?

— Все это было уже после приземления самолета в Марселе. Ну, а что произошло в воздухе, на последних минутах полета?

— Видите ли, я в некоторой степени ветеран этой линии. Сначала долго летели в облаках, потом прояснилось, и я сделался гидом. Летим над Генуей! Внизу Ницца! Слева от нас Тулон! Я так именно и сказал: «Слева от нас Тулон!»

Дети снова прильнули к иллюминаторам.

И вот тут-то диспетчер у земного пульта насторожился.

— Смотри, — сказал Жан-Пьер, раскрыв брошюру посредине, где через обе страницы растянулась средиземноморская береговая линия Франции и идущая вдоль нее трасса для пассажирских лайнеров. — Видишь большой квадрат Р-64 южнее этой трассы, захватывающий полоску берега и море? Это регламентированная зона, то есть зона ограниченных полетов. А в ней два кружочка, две запретные зоны: П-62 (Тулон) и П-63 (остров Леван)…

— Разве «Туполев» залетел хотя бы в один из этих кружочков?

— Да нет. Мы немедленно провели административный разбор обстоятельств полета. «Туполев» летел дополнительным рейсом. Диспетчер тут же поднял трубку прямой телефонной связи с военным диспетчерским пунктом в Тулоне, чтобы предупредить, что это по его команде в регламентированную зону Р-64 залетает «Туполев, Аэрофлот» и что мы сейчас же его оттуда вынем. Телефон оказался сломан. Но специально для устранения любых недоразумений у нас в зале контроля всегда находятся два военных координатора. Им и передал диспетчер информацию, а уж они без промедления по своим каналам сообщили ее в Тулон. Вот где-то тут, я думаю, и заискрило. Сколько раз мы загоняем самолеты в регламентированную зону! Испанские, итальянские, американские. И никогда ничего. Разбор ситуации привел нас к выводу, что в данном случае по проводам было передано не просто «самолет», а «Туполев, Аэрофлот». Эта информация попала, должно быть, на человека больного.

— Больного чем?

На меня глянули полные иронии глаза.

— Больного антисоветизмом! И, кстати, в тот день имелась причина для повышенного усердия: у острова Леван проводились учебные маневры.

— Мы летели точно по коридору, — сказал Жан Торез. — И все же от меня не укрылись некоторые странности. За несколько минут самолет дважды или трижды довольно резко изменил курс. Но Тулон постоянно был слева, это видели из иллюминатора все наши дети.

И все-таки, когда упрямыми взглядами ребята разогнали стремительные светлые облака, им открылись не пространственные дали — исторические.

Жан-Пьер Дюфур по-другому увидел эту небывалую явь: параллельным «Ту-134» курсом на экране радара поплыла еще одна мерцающая точка, а пролегло меж ними не 10 тысяч морских миль — два века истории.

И если зорко вглядеться, то увидишь, что это корабль, а на борту его написано: «Слава России».

Средь жестокого шторма, вцепившись одной рукой в поручень мостика, из другой не выпуская подзорную трубу, глядит на берег капитан Иван Баскаков. Волны ходуном ходят по палубе, остров Леван — рукой подать! — из желанного убежища теперь сделался смертельным врагом, грозя одним щелчком своих скал отправить корабль в пучину. А он сквозь эти отвесные хляби изо всех сил продирается к берегу, там, в порту Йер, — капитану это видно уже в трубу — ждут тысячи людей, они волнуются не меньше, чем море.

Оставалось всего несколько миль!

Но именно у берега, где в бесконечной толчее кипят сшибающиеся волны, всего трудней и опасней.

Корабль «Слава России» пришел во Францию с особым поручением — как первый провозвестник свободы морей. Под этим принципом — какой вызов владычице морей Британии! — только что подписались Россия и Франция.

Заканчивался восемнадцатый век. В далекой Америке шла война за независимость, во Франции зрела революция. «Вы же знаете, господа, — наставлял командующий французским флотом своих офицеров, — что война, в которую оказался втянут ваш король, имеет лишь одну причину: его высочество желает, чтобы во всем мире был признан принцип свободы морей». «В полном согласии с Людовиком XVI, — отвечала ему Екатерина II, — и Мы провозглашаем свободу морей…»

Ответ российской самодержицы доставили французскому монарху на перекладных, через всю Европу, но, конечно, уместнее было сделать это морским путем. И вот символическое плавание «Славы России»: она идет во Францию с первым дружеским визитом, оставляя за собой «свободные моря».

Но пушки заряжены, и, подплывая к Гибралтару, капитан Баскаков велел их расчехлить. Воспользовавшись междоусобной борьбой испанских престолонаследников, еще в 1704 году пролив и крепость Гибралтар захватила Англия.

Конец века ознаменовался штормами на море и суше. Английский монарх Георг III обратился к Екатерине II с просьбой прислать ему на пять лет подмогу из ста тысяч казаков для подавления восстания за независимость в северных американских колониях. В уплату помимо жалованья казакам за каждого из них Англия сулила русской казне по 10 фунтов стерлингов и в придачу Гибралтар.

Россия отвергла сделку, оставшись верна пусть и не общепризнанному еще, но уже провозглашенному принципу свободы морей. Его провозгласили три державы, бросив тем самым вызов владычице морей, — Россия, Франция и молодая Америка.

Без единого пушечного выстрела «Слава России» достигла Франции, блистательно исполнив свою отважную миссию.

В порту Йер кораблю готовили торжественную встречу.

И вот, уже в виду берега, настигла буря. Корабль ударило о скалы Левана. Рискуя разделить участь русского корабля, из порта немедленно вышел шлюп под командованием капитана де Гарданна. Не удалось спасти лишь 11 моряков, которые в минуту крушения находились в трюме.

С тех-то пор и прозвали остров Леван «Русским утесом», и на старых картах Средиземного моря можно встретить это имя.

По такой карте через два века на месте крушения «Славы России» бросила якорь шхуна «Мейнга». Супруги Клавели продали в Париже дом, купили эту шхуну и позвали на помощь добровольцев. Моряки, как известно, расстаться с морем не могут — для шхуны тут же отыскался «бывший капитан» Геро, который предпочел стать «бывшим пенсионером», водолаз Тайе в свои 75 лет по нескольку часов в день проводил на борту «Славы России». Из поднятых с затонувшего корабля предметов в Йере открыли музей «Слава России», причем перерезать ленточку неутомимые Клавели нашли потомков де Гарданна — они по-прежнему живут здесь.

Крохотному экипажу не под силу, конечно, поднять со дна корабль, но вдруг в один прекрасный день произойдет и такое? Он не оставляет мечты. И если она осуществится, то пусть это будет день без учебных маневров и стрельб, пусть никому не придет в голову поднять «Славу России» со дна, чтобы сделать ее мишенью для прицельного огня.

В святыни не стреляют.

Когда же это святыни двух народов, то служить они могут лишь прицелом для курса — нет ли отклонений и по чьей вине?

Я спросил у Жан-Пьера:

— Понятно, что «Ту-134» попал в политическую бурю. Но раз уж кое-кто даже вздохнул: не сбили! ушел! — то скажи, думаешь ли ты, что он и вправду мог быть взят в перекрестье прицела?

Он резко замотал головой:

— Нет-нет, невозможно.

Потом стал почесывать бородку, думать.

— Видишь ли, опасность в том, что каждый такой случай создает прецедент, ухудшающий атмосферу. Сегодня не прицелились, а завтра могут. Вот почему нам так важно было сказать общественному мнению правду.

Они разослали свою брошюру в полсотни адресов: газеты, журналы, радио, телевидение.

Молчок.

Стали звонить по тем же телефонам, тем же людям, которых пытались урезонить в апреле.

В ответ искренне удивлялись: да зачем ворошить такое старое дело? Ну ошиблись, ну погорячились… ну и что?

Их правду отвергали вторично.

Но вот грядет наконец и час большой правды! Жан-Пьер черкнул мне короткое письмо:

«Я послал брошюру в передачу „Право на ответ“ первой программы телевидения, меня пригласили выступить перед директорами парижских газет. Сам понимаешь, никто из них не признается, что попался на дезинформации с поличным. И кому признаваться — каким-то диспетчерам! Поэтому стараюсь предусмотреть все, чтобы не дать этим акулам свести на нет наш труд. Прошу тебя, до срока не пиши ничего, не то нас обвинят в просоветизме. Для дезинформации и дискредитации все способы хороши. К тому же передача может вскрыть много дополнительных фактов. Люди, работающие в ней, похоже, ведут серьезный разбор методов работы прессы в подобных случаях…»

Он ждал спора, доброй свары, перестрелок цитатами, а кто знает, может, и рукопашной, как не раз происходило в передаче «Право на ответ». Увы! На него удивленно и мирно смотрели улыбающиеся, ясные лица. И такими же простодушными, невинными оказались их реплики. Ну, бывает. Вот так из мухи порой и делаем слона. Ах, даже мухи не было?! Ну надо же. Была бы муха, так хоть можно было понять, а так, без мухи… действительно глупость. Одна газета зажжется, а за ней все, и пошло, и пошло, и даже за границу, на весь мир… Впрочем, что ж? Наша пресса свободна. Бывают передержки, конечно, зато каждый свободен сказать что хочет…

— Кто — каждый? — допытывался Жан-Пьер нервно, всклокоченно, потому что выступить в «Праве на ответ» ему дали за пять минут до конца, передача кончалась, по экрану уже плыли титры. — Каждый журналист? А почему читатель не может? Вы свободны — для кого? Для чего? Для таких вот антисоветских кампаний? Для вранья?

Плыли титры, участники передачи вставали и галдели, ведущий объявлял тему следующей передачи.

В свои 36 лет Жан-Пьер уже пятнадцатый год работал «стрелочником неба». Пробиться в эту профессию стоило ему конкурса в сто человек на место — престижная, хорошо оплачивается, теперь соискателей стало вдвое больше. «Белый воротничок», или, в ехидном переводе Жан-Пьера, «пролетарий-буржуа». Скорей бы еще приняли проект закона о праве диспетчеров на забастовки, чтобы не смели скрутить их в бараний рог, как это сделали в Америке. «Вот тогда нам точно удастся заставить выслушать себя!»

И как же такие вот «пролетарии-буржуа» с их заданным социальным и политическим зрением вдруг учатся совмещать и разводить не только механически движущиеся точки, но даже непрерывно меняющиеся, ускользающие от постижения истины времени?

«Ключ к пониманию этой провокации необходимо искать прежде всего в импорте идеологического товара „Made in USA“, который, к сожалению, оказывается у нас свободным от всяких таможенных обложений… Как мы могли убедиться в данном случае, факты значат немного, главное — нагнать нужную температуру для проповедей крестового антисоветского похода, возжигая русский же газ под остывшими обломками южнокорейского „Боинга“…»

Этих слов в коллективной брошюре нет, но Жан-Пьер Дюфур предложил их на общее обсуждение.

И вот думаешь: а не производят ли подобные кампании по промыванию обывательских мозгов и прямо противоположный эффект?

— Чтение газет за те две недели вылилось для моих учеников в незабываемый политический урок, — сказал Жан Торез. — Потрясение слишком велико. Они смогли так точно и остро почувствовать фальшь антисоветизма именно потому, что только что прилетели из СССР.

У каждого человека свои годовые и жизненные кольца, со своими болезненными и горькими зазубринами, но стоит вглядеться, и обнаружишь в них все ту же мерность хода нашей общей истории. Счастливые прозрения ведь чаще всего и бывают мучительны, но они-то вместе с опытом нам и дарят надежду.

Дайте нам на минуту вашу подзорную трубу, капитан. Давайте глянем в историю… из истории, с капитанского мостика «Славы России».

Вот плывет через Атлантику корабль под звездно-полосатым флагом «Light Horse». Год стоит 1784-й, Соединенным Штатам уже восемь лет. По возвращении домой разнесется про «Легкую лошадь» слух: что лишь один рейс в Россию обернулся выручкой в 100 тысяч долларов. А торговое это судно, водоизмещением всего в 300 тонн, даже по тем временам было совсем не гигант. Зачешутся руки у сотен и тысяч искателей прибыли и удачи — плыть в далекую Россию. Защитники «свободы морей» и «естественного права наций на общение с помощью морских коммуникаций» выражались высокопарно, но мыслили практично. Почему бы и нет? Когда соблюдаются интересы всех сторон, то и право самым наилучшим образом уживается с благом…

Но словно бы заградительную цепь вдруг опустят перед кораблями, готовыми в путь: в тот как раз год государственный секретарь США Роберт Ливингстон объявит «политику изоляционизма». Корабли, конечно, поплывут. Окажется с годами, что изоляционизм прекрасно согласуется с торговой и прочей активностью, допуская даже притязания на чужое, хотя бы и с помощью войны. Так и начат девятнадцатый век: против Франции, своей вчерашней благодетельницы, США ведут на море необъявленную войну, Англии же объявляют ее открыто… Ибо это эпоха исторических переломов: вздыблена Европа, перекраивается мир, «республика судовладельцев» из Нового Света слишком боится отстать, упустить свой кусок.

Как вдруг — 1813 год — доктрина Монро: «Америка — американцам». Что заставило так глухо закрыть дверь в новой попытке изолироваться от мира? «Чужого не хотим»? «Нам и у себя хорошо»? «Не лезьте к нам»? Какая из версий ближе к истине?

Оставим историкам рассуждать и спорить по этому поводу, приметив, однако, в чем все они сходятся: в чрезвычайной важности именно этого момента истории для дальнейших судеб мира. Разгромлена Франция; русский граф Шувалов сопровождает Наполеона в ссылку на Эльбу; но еще прежде чем разразится Ватерлоо, Англия уже заключит с персидским шахом первый из новой серии антирусских союзов. Снова встанут лицом к лицу два самых сильных и непримиримых противника. А родившаяся на краю земли, в Новом Свете, третья сила в ужасе заползет назад в свою раковину: ведь теперь у Англии впервые совершенно развязаны руки, чтобы покарать свои бывшие колонии, вернуть их под эгиду короля. Вот почему: «Америка — американцам».

И в эту-то минуту через полмира Соединенным Штатам протянет руку Россия, предложив ей свое посредничество в замирении с Англией. Государственный секретарь Джеймс Монро схватит эту спасительную руку с чувством истинного избавления, не дожидаясь, не вызовет ли это гнев у англичан, не обрушит ли она тем большую кару на Америку. Тут давайте по возможности резче наведем нашу подзорную трубу на рассматриваемый треугольник, чтобы ни одна деталь не ускользнула от внимания. Английской дипломатии стало ясно, что выбор свершается поистине исторический, на века.

В треугольнике выбор невелик: двое против одного. Но кто же против кого? Смирив гордыню, владычица морей предложит США «именем англосаксонского единства» навеки заключить альянс о взаимной поддержке друг друга. Джеймс Монро, уже президент США, в 1823 году обогатит свою доктрину новым положением: США не могут допустить создания новых европейских колоний на американском континенте… Формула все та же: «Америка — американцам». А геополитический подтекст уже другой. Уже мыслят категориями полусвета, полусферы. Сто лет британский флот будет охранять берега Америки, пока не наступит паритет морских сил, и тогда уже США возьмут на себя стражу английских берегов. Они помогут предотвратить гитлеровское вторжение в Соединенное Королевство. Никто больше в Европе этой помощи от США не дождется.

Как-то в дороге Шувалову донесли, что на Наполеона готовится покушение. Он предложил опальному императору поменяться одеждой — рост и комплекция у них были почти одинаковы. Опасение не подтвердилось, но благодарный Наполеон предложил в дар своему спутнику саблю. Прежде чем занять место в Историческом музее СССР, она послужит красноармейцам на гражданской войне… Успел ли русский царь, как предполагают некоторые историки, пожалеть о том, что разгромил Наполеона окончательно? Что, изгнав его, вернув Франции чванливую и немощную монархию, он тем самым в решающий час истории окажется на европейском континенте без вероятного союзника в противовес народившемуся англосаксонскому альянсу?

Этот альянс расстроится только раз — в ходе гражданской войны в Америке. То была уже вторая половина девятнадцатого века. И Англия и Франция поддерживают южные рабовладельческие штаты. Они готовы признать правительство конфедератов и даже вступить в войну против индустриального Севера. Только решительное вмешательство России спасет американский союз!

Изоляционизм США — и в то же время параллелизм англо-американской политики. Вот плечевые, несущие конструкции доктрины Монро, провозглашенной «на вечные времена». Так не закономерно ли, что «защитник» и «защищаемый» со временем просто поменялись ролями в альянсе? Когда это было выгодно, отсиживались за океанами, отгородившись от общих проблем мира, поджидая час своей выгоды. Истории было угодно очень точно отметить рубеж империалистической экспансии США: 1901 год. К власти пришел президент и «теоретик империализма» Теодор Рузвельт:

«Никакой триумф мирного времени не может сравниться по своему величию с триумфом, одержанным на войне!..»

С такими словами и вступили Соединенные Штаты в двадцатый век.

Век, чья отличительная особенность в том, что корабли, по-прежнему плавая по морским гладям и даже под ними, поплыли также по небу и космосу…

За всю долгую историю Земли выпадало ли ей столь же трудное и опасное плавание, как в море по имени Двадцатый век? Дважды из края в край горела наша палуба — от Европы до Азии, от носа до кормы. Загасили… Не фуфайками, не одеялами, не брандспойтами пожарными, не ледниками растопленными — загасили жизнями, телами, слезами вдов и матерей, пеплом жилищ, памятниками павшим. Проплыли зону высоких послевоенных льдов, доплыли наконец до теплых течений, казалось бы, теперь по этому курсу и держать! Ан нет, пляшет наш компас земной — не оттого ли, что слишком много пороху в трюмах? И не раз уже грозно царапнули подводные рифы по днищу. А штурвал, как никогда раньше, за всю космическую одиссею человечества, у нас теперь — один на всех.

«Перед порогом третьего тысячелетия мы должны сжечь черную книгу ядерной „алхимии“. Пусть двадцать первый век станет первым веком жизни без страха всеобщей гибели».

Такими словами Михаил Сергеевич Горбачев закончил свое выступление перед парламентариями Франции.

Стояло 3 октября 1985 года. До наступления третьего тысячелетия оставалось ровно 15 лет и 90 дней. Мы должны сохранить и донести до его порога принятый от предыдущих поколений огонь жизни.

Франция удостоилась чести принять первый зарубежный визит Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева. И тут даже не требуется строить никаких догадок, столько раз об этом говорилось вслух, — честь эту высоко и благодарно оценили президент страны Франсуа Миттеран, депутаты Национальной Ассамблеи и Сената, политические деятели Франции, ее общественность, народ. «Выступая здесь, в Париже, можно сказать, в сердце Западной Европы, не могу не сказать о некоторых существенных проблемах европейской безопасности…» Мне довелось наблюдать за лицами парламентариев, когда их гость произнес эти слова. Лица светились благодарностью, они окутывались даже некой монументальностью, наподобие портретов со стен, а вместе с тем зарделись и краской, может, оттого, что речи, будучи лестными, не были льстивыми, напротив, о вещах трудных и сложных говорилось так ясно и прямо, что уже ни глаз отвести, ни потупить взор. С капитанского мостика Парижа, о высоте которого так беспокоился генерал Шарль де Голль, на весь мир прозвучал призыв о разоружении на Земле и недопущении милитаризации космоса. Сам призыв этот содержал практические обязательства советской стороны: мы предложили США договориться о полном запрете ударного космического арсенала и сокращении наполовину стратегических вооружений, достигающих территорий СССР и США, мы предложили Парижу и Лондону прямой диалог о ядерном потенциале в Европе, мы объявили мораторий на установку ракет в своей европейской части в расчете на ответную, взаимную инициативу наших соседей… Разве речь идет не о закреплении принципов, уже опробованных в 60-е годы, когда Париж первым поддержал прозвучавшую из Москвы формулу мирного сосуществования: «Разрядка, согласие, сотрудничество»? Разве не лучший способ именно сейчас, на пороге космической эры, коллективной присягой миру воздать высшие воинские почести и ста крылатым послам Франции, живым и павшим, которых снарядила она в Советскую Россию в самый критический час своей судьбы? Оглянемся в историю, посмотрим еще шире: разве речь идет не о том, чтобы ленинское пожелание о сближении Франции и Советской России, высказанное в начале века, продлить теперь в грядущее тысячелетие, сохранив за ним роль несущей конструкции европейской безопасности?

В тот же день, в те же часы, когда парламентарии Франции слушали речь советского лидера, происходили на свете и другие события, которые трудно не сопоставить.

В Париж съехались ветераны космоса из СССР и США. Вместе с французскими коллегами они, запершись от мира, писали устав Ассоциации участников космических полетов. В адрес учредителей пришла приветственная телеграмма М. С. Горбачева с горячей поддержкой их инициативы: небо, космос должны остаться свободными от милитаризации.

И в тот же день, а может, и час с мыса Канаверал отправился в облет нашей маленькой Земли очередной корабль многоразового использования «Атлантис». Это был четвертый корабль такого типа, запущенный в США. И это был их 21-й полет. Но что особо примечательно: если первые запуски кораблей многоразового использования преподносили как очередной выдающийся шаг в мирном освоении космоса, то теперь уж не стесняются открыто писать: «Атлантис» финансировался Пентагоном, запущен он по программе Пентагона…

Так мир приучают жить с мыслью, что только страхом можно победить страх.

Каким же полушарием повернется к своему будущему Земля? Эра ли страха наступит или эра доверия? «Звездные войны» или звездный мир?

Надо быть реалистами: историю двадцатого века уже никак нельзя представить без СССР, социалистических стран, тем паче никому не позволено ее переписать. Это дает основания быть и оптимистами: грядущий век уже отмечен «автографом» все той же миролюбивой силы, которая, когда не остается иного выбора, умеет агрессора и одернуть и обуздать.

20. И хлебом единым

«Хлеб наш насущный дай нам днесь…» Хотя молитвами сыт не будешь, как, однако, не приметить, что испокон веку, взывая к хлебу, человек взывал и к миру?

Может ли хлеб быть… оружием? Если да, то оружием — против кого, против чего? Или же, напротив, — за кого, за что?

Я давно хотел задать эти вопросы Жан-Батисту Думенку, слывущему во Франции «красным миллионером». О, не зря говорят, что у компьютеров долгая память: имя Думенка они зафиксировали как одно из… самых поносимых и самых популярных во Франции. Что же, пожалуй, это закономерно. Те, кого буржуазная пресса именует «красными миллионерами», — это на Западе особый тип деловых людей. Не замыкаясь рамками капиталистического мира, они уверенно идут на контакты со странами социализма, способствуют развитию экономических связей, политическому диалогу двух систем. По изящному определению французского журнала «Пуэн», который недавно выстроил целую галерею таких портретов, это «почтальоны между Западом и Востоком». Исчерпывающая характеристика их миссии! Но тот же журнал пробует доказать, будто служат они исключительно… интересам Москвы и международного коммунизма.

Ну что ж, вглядимся в портрет одного из таких деловых людей. «Красный миллионер»? Если обычно в подобной характеристике под сомнение берется эпитет, «цвет» убеждений, то Жан-Батист Думенк, напротив, имеет все основания посмеяться над приписываемыми ему богатствами. Тем не менее и то, и другое — правда. Перед вами французский коммунист с полувековым партийным стажем и бизнесмен с мировым коммерческим размахом.

Сообщение о предстоящем визите во Францию Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева подогрело интерес к Думенку с неожиданной стороны. Позже я спрошу, что побудило его в тот период дать такое множество интервью? Он хитро скосит глаз: «А что? Я тоже по-своему готовил визит… Общее впечатление французов самое благоприятное: Михаил Горбачев по-человечески прост и симпатичен, в нем чувствуется крепкий характер, большие знания, цельность… Все это раньше говорил им я! Ведь мы знакомы давно, бывали друг у друга, оба — из крестьян. Я еще добавлю как коммунист о коммунисте: для меня это ленинец в самом настоящем, самом современном смысле слова».

Вот в канун каких событий началось мое знакомство с парижской компанией «Интерагра». Ж.-Б. Думенк — ее президент. Это головная компания, в состав которой входят десятки фирм и филиалов. Не утомляя их названиями, перечислю функции основных: торговля с развивающимися странами минеральными удобрениями, цементом, рисом, мукой, кукурузой; строительство «под ключ» элеваторов, холодильников, птицефабрик, животноводческих комплексов; продажа винных спиртов; производство и торговля мясом и т. д. и т. п. Акционерами «Интерагры» являются общества со смешанным капиталом: французским, с одной стороны, советским, чехословацким, польским, румынским — с другой, например, по торговле тракторами… Двумя фирмами в составе «Интерагры» руководят сыновья Думенка, как и отец — коммунисты. Главные торговые партнеры «Интерагры» — СССР и социалистические страны.

Какими же капиталами оперирует «Интерагра»? Едва задавшись этим вопросом, я обнаружил, что Жан-Батист Думенк еще и председательствует в четырех базовых кооперативах, возглавляет крупный кооперативный союз на юге страны, представляет национальную конференцию французских сельскохозяйственных кооперативов в международном кооперативном альянсе…

Но это контуры, перейдем к штрихам…

Жан-Батист Думенк режет крупными ломтями хлеб, Дениз накрывает на стол, кругом носятся их внуки. В ручище Думенка кухонный палаш глядится перочинным ножом. Сметет ли он хлебные крошки в ладонь и отправит их в рот, как подсмотрел я это днем у крестьян на хуторе Эспаррон и как делают, наверно, крестьяне на всей земле?

Дорезал, крякнул, подставил ладонь…

Пять дней в неделю он бизнесмен, коммивояжер: мелькают страны, проносятся континенты. Но священны два выходных: он обязательно возвращается домой, к односельчанам, ведь здесь, в деревне Ноэ под Тулузой, он и председательствует в крестьянском кооперативе, который создал 40 лет назад.

…Другой рукой смел крошки со стола и, оглянувшись, не придумав, куда бы их бросить, встал, подошел к дверям веранды. Птичкам! — догадался я.

Бизнесмен и крестьянин. Если судить по распорядку недели, то в пропорции — пять к двум.

В Южной Франции благоухал весенний месяц февраль. Долина Гароны, сине-зеленые озими, змейкой — сухой, асфальтовый путь. Навстречу попадались машины с принаряженными старухами и детьми, средь пологих холмов видением мелькнула строгая, поджарая церковь и горделиво проплыл вознесенный на звонницу галльский петух.

— Во-он он, хутор Эспаррон, видите? На самом взгорке белый дом с фермой: нам — туда.

Я попросил на секунду остановиться и вышел с фотоаппаратом из машины. Честное слово, казалось, что я узнаю эти места.

Вечером, когда мы вновь соберемся в его доме, Думенк с видимым удовольствием вернется к этой теме.

— Да я ведь вам уже говорил! Предгорья Пиренеев и Кавказа схожи, как две капли воды! Недра, климат, тут и там природный газ, одни и те же сельскохозяйственные культуры. Сотворит же природа чудо такое!

— Что, и земли похожи?

— Хоть бери да меняйся.

— И урожаи?

— Примерно одинаковые. Руки у людей золотые и тут, и там.

— Ну а разница все же в чем?

— О-гром-ная! У вас социализм, колхозный строй, справедливые и гуманные законы. А у нас здесь капитализм с его безжалостной и дикой конкуренцией. Транснациональные компании миллионами сгоняют крестьян с земли. В наших краях мелкие хозяйства только благодаря кооперативам и держатся. Хотя им очень нелегко… Ведь это вы и увидели на хуторе Эспаррон?

…И вот, в тот самый момент, когда дома на взгорках, белевшие среди зеленого моря, вместились в кадр, — щелкни, и так и замрет навек, — вдруг порывом ветра разбудило молодые хлеба, а следом тотчас долетел тягучий медный гул.

Может, то галльский петух звонил над холмами, сзывая на вечернюю мессу своих прихожан?

Через несколько дней, уже вернувшись в Париж, в статье специального корреспондента «Фигаро» из США я прочел:

«В минувшее воскресенье архиепископ штата Айова Морис Дингмэн отслужил под открытым небом молебен, заказанный местными фермерами. „Эта месса — упокой по американской мечте“, — сказал он».

Так вот что мы услышали, подъезжая к затерянному среди Гаскони хутору Эспаррон: то с другого полушария Земли долетел колокольный стон!

— Представьте, — сказал агроном Эмиль Руш по дороге на хутор, — что вы сейчас увидите Думенка молодым. Ну как бы пятьдесят лет назад, до войны.

Я попробовал — увы! «Не представляется». Бизнесмен с сигарой — как вообразить его на скотном дворе, с вилами в руках? Не человек — скала, такого поди-ка подвинь в прошлое! «Сельскохозяйственный диктатор», «наш национальный Иоанн Креститель», ибо именно такое значение и сокрыто в имени Жан-Батист, ну, а газета «Фигаро» однажды ядовито прыснула: мол, того и гляди, в один прекрасный день «объявит он себя императором какой-нибудь африканской державы или генерал-революционером в Латинской Америке». Раздражение, восхищение, ярость… чего только нет в этих ярлыках! Уж я не говорю о «марксисте с миллионами», о «красном миллиардере» и, наконец, о таком никогда и нигде не слыханном звании, которое отмочила лондонская «Таймс»: «Думенк — красный биллионер!»

Это сколько же нулей, биллион, — двенадцать? Гм… И как нам за такой витой цепью нулей разглядеть крестьянскую «единичку» Думенка?

Пятьдесят лет назад? Припомнив совет агронома, я потом зорче вгляделся в кадр, который запечатлел и вечность, и миг. Вечностью были хлеба, мигом был ветер. Невидимо для зрения, неслышно для слуха связал их колокольный перезвон. Но разве полвека назад звучал он не с той же надеждой и не с той же тревогой, что теперь, на склоне столетия? И разве не так же белели на взгорках дома, и разве не те же в них люди жили, с той только разницей, что тогда нынешние землепашцы бегали в них детьми, а теперь тогдашние землепашцы сидят в них иждивенцами, няньками, дедами? Люди как растения: осенью выколосившись, по весне опять дают жизнь.

Шестнадцати лет крестьянский сын Жан-Батист Думенк вступил во Французскую компартию, с которой остался навсегда. Было это в 1935 году. Много позже сосчитают, что из каждой сотни его одногодков — имелись в виду только дети селян — отцовское дело наследовали 37. Крестьянской оставалась держава: из каждых ста французов 40 работали тогда на земле; теперь — только семь.

— Что вам досталось от отца? — спросил я.

— Вот это, — сказал Думенк и с изяществом медведя выложил руки на стол. Бизнесмен исчез; передо мной вновь сидел крестьянский сын.

— И все?

— Еще фермочка, десять га. Даже две, потому что вторая такая же досталась Дениз, жене. Подобную мелкоту крестьянскую уже и тогда побивало, как градом. Вот почему я задумал создать в Ноэ кооператив: чтобы всем миром стоять.

— Устояли?

— Война, — пророкотал Думенк, ибо французское это слово рокочет в точности, как война — «ля герр». Вдобавок сигарой пыхнул — и дым, как на войне. Когда развиднелось, я увидел его одновременно и полковником, и капитаном. Полковником Сопротивления он вернулся на отцову фермочку, в дедов дом. На часах истории победно тикал 1945 год. Отрокотало, отдымило, отлегло. Партизанский полковник, но уже в фуражке армейского капитана, член Национального комитета освобождения в департаменте Верхняя Гарона (проблемы сельского хозяйства, продовольственный вопрос), Жан-Батист Думенк стремительно восстанавливал созданные Народным фронтом, порушенные и распущенные за войну кооперативы крестьян. Но в старые мехи наливали новое вино. Раньше крестьяне кооперировались единственно ради общего хранения запасов их продукции, теперь же предусматривалось и совместное владение техникой, даже совместное ведение хозяйства. Свои собственные 10 га капитан едва улучил время засеять и пожать. Сначала мыслил масштабами департамента, потом развернулся шире, на всю Гасконь, а однажды понял, что по мерке ему и целый угол державы. Так народился Союз сельскохозяйственных кооперативов юго-запада Франции — территориальное многоотраслевое образование, объединившее сотни тысяч крестьян. ЮКАСО (такое имя обрело это крестьянское товарищество) успело встать на ноги раньше, чем оформился «Общий рынок» транснациональных компаний. И когда на карте «зеленой Европы», будто угольки среди выжженных трав, «запылали» прадедовы фермы, юго-запад Франции устоял лучше других районов.

Почему? Как?

Первый успех, и первые палки в колеса. В Чехословакии он закупил тракторы, в Советском Союзе — крупную партию зерна. Подобные операции кооперативам запрещал их юридический статус. Вот почему при ЮКАСО возникла фирма «Интерагра» на правах анонимного акционерного общества, с той, правда, разницей, что «акционерами» в ней являются сами крестьянские кооперативы, чьими слитными капиталами и ворочает «красный миллионер». Ни на одной валютной бирже, ни в одной стране Запада никогда никому не удалось ни продать, ни купить ни одной ценной бумаги французской «Интерагры», ибо их нет в природе, нет наяву. А ведь «Интерагре» от роду скоро 40 лет; 40 лет недоумевают насчет истинного курса ее «акций», 40 лет предрекают ей скорый крах, 40 лет желтая пресса злобно треплет имя ее президента; а она выжила, расцвела. Думенк на этот счет изъяснился без фокусов:

— Во всем мире только двадцать — двадцать пять фирм найдутся посильнее, чем я.

— Вот как? — в моем голосе, боюсь, удивления прозвучало в избытке. А он как ни в чем не бывало:

— И знаете почему? Они делают деньги. А я деньги употребляю во имя политического и экономического сосуществования разных систем.

— Гляньте-ка туда! — закричал агроном Руш, когда мы въехали в хутор. — Узнаете?

Мощный «Кировец», совершенно игрушечный издали, казалось, вполз на его выпростанную ладонь.

— «Интерагра» закупает за границей нужные крестьянам инвентарь и удобрения и одновременно реализует излишки производства кооперативов ЮКАСО. Сразу после войны нашими главными партнерами стали социалистические страны. Это была первая большая идея Думенка. А вторая… теперь это зовут «торговлей на компенсационной основе», ну, а когда мы начинали, звали проще — «товар за товар».

Первые тракторы — чехословацкие «Шкоды» — земледельцы французского юга получили в обмен на картошку, щедро уродившуюся после войны. Она-то и была «первоначальным капиталом» крестьянского бизнесмена.

А не стронься он тогда из родительских стен?

В белом домике на взгорке нас ждали. День был неспешный и быстролетящий — воскресенье. Во главе стола воссел отец. Справа от него уселся сын. Хозяйствует Жан-Клод Лажус (36 лет, пора!), но владельцем дома, построек и 30 гектаров земли остается его отец. Молодой наследник сначала должен выкупить землю у братьев и сестер, оставивших родительский дом.

— К сорока не управлюсь точно, вот к пятидесяти, может быть… — сказал Жан-Клод.

Отец молча кивнул.

В момент открытия «Общего рынка» в кантоне Ориняк, чьей столицей и является хутор Эспаррон, насчитывалось 1007 крестьянских хозяйств. Осталось 420. Зато они покрупнели: средний клин вырос с 14 гектаров до 28. Десять лет назад после долгих батрачеств на стороне Жан-Клод вернулся в родительский дом коммунистом и убежденным сторонником кооперации. Так здесь возник кооператив по совместному владению техникой, «чтобы вместе противостоять кризису и политике Брюсселя».

— Знаете, во что обходится молодому аграрию установиться сейчас на земле? В полтора миллиона франков! А единовременное пособие всего восемьдесят тысяч, и то лишь со времени прихода социалистов к власти. Без кооперативов мелким и средним крестьянам не выжить. И то вопрос: без каких кооперативов? С объединенной техникой? Хорошо, но мало. Пока в раздельном пользовании остается земля, «Общий рынок» нас передушит, как кур. За каждый литр молока, произведенный сверх квоты, нас штрафуют на полфранка. Сосед в прошлом году имел квоту на двести восемьдесят тысяч литров молока, а произвел триста восемьдесят восемь тысяч. Так его задушили налогами и обложениями! Он на бойню отвел уже тридцать коров. Боюсь, отец, скоро это придется делать и нам…

Старик немо кивнул сыну, я лишь потом узнал, что говорит он с трудом и стыдится показать это гостям.

Извечной проблемой крестьянского двора было дробление земли. Времена переменились: теперь ускоренным темпом идет укрупнение хозяйств. Из белых домов на взгорках большинство ушло в города. Экономическая политика концентрирующихся капиталов и сопутствующая им индустриальная революция, сгоняя с земли ее потомственных работников, обрекают их на чисто потребительскую связь с ней. Где тут разумный предел? Не перейден ли он?

«Коммуна Файес из департамента Верхняя Гарона официально объявляет себя вышедшей из „Общего рынка“. Всей деревней в триста жителей мы становимся коллективным членом „Фронта борьбы с „Общим рынком““, о создании которого и провозглашаем сегодня, 4 апреля 1984 года, с намерением напечатать свое решение во всех газетах…»

Как бы не так! Их объявление никто не напечатал, не услышал.

— Скажите, ваших рук дело? — спросил я Думенка.

— Вы разве заезжали и в Файес?

— Да нет, здесь, в Ноэ, повстречал мэра и еще нескольких жителей деревни. Они и дали мне свою прокламацию.

— А-а, — пробасил Думенк. Даже от столь несложного звука под ним скрипнул стул. — Нет, я ни при чем. Другое дело, что говорю то же самое уже двадцать пять лет. Так что можете представить, каково им меня терпеть.

— Но ведь, как я понимаю, притерпелись?

— А вот сейчас и увидите. Дениз, будь добра, включи нам видеозапись той телевизионной дискуссии. Это было в прошлом году.

И вот передо мной два Думенка — один по-домашнему, в душегрейке, кругом — деревенский уют; другой с иголочки, багровый от спора, сигара то и дело гаснет, оператор намеренно снимает особым манером, «с подбородка», так, что на экране лицо получается как бы в зеркале смеха. Идет публичная дискуссия с «красным миллионером». «Я знал, что соберут одних недругов, но чтобы такую свору спустить!» И правда, то, что творится на экране, напоминает уже не охоту, а травлю. Лай стоит невообразимый. Тут и сочинитель, каждое утро собиравший для своей книги бумажный мусор около банка, через который наша страна ведет валютно-финансовые расчеты с Францией… И зарубежный представитель польской «Солидарности»… И залетный секретарь американского профсоюза… «Это вы, торгуя с коммунистами, сорвали эмбарго против Польши и СССР!» «Это вы отучаете африканцев развивать свое сельское хозяйство, потому что возите им европейский хлеб!» «А сколько миллионов вы утаили от налоговых служб и положили себе в карман?..»

— Даже спорить не о чем, — машет рукой Думенк.

Однако он спорит, и как! Блестящее знание предмета, тонкая ирония и по-крестьянски крепкое словцо: того задел лапой — клочья летят, того царапнул когтями — стушевался, замолк.

— Французское сельское хозяйство, как я понимаю, лучшее в Европе?

— В мире! — воспламенился Думенк. — Чуть не по всем показателям. Хотя в одном отношении я бы свое мнение зарезервировал…

— А именно?

— Вы знаете, какую перспективу для Франции до 2000 года составили несколько лет назад, еще будучи у власти, правые партии? Вдвое уменьшить число крестьянских хозяйств, согнать с земли еще полтора миллиона человек. Эту тенденцию чуть-чуть замедлили социалисты. Но только чуть-чуть: ведь страна остается в орбите «Общего рынка», а он продолжает ту же политику.

Но разве не ту же политику и во всем мире ведет капитал? Потребители Запада выкладывают из своих карманов примерно 200 миллиардов за сельскохозяйственную продукцию, доставленную из развивающихся стран. Но только 15 процентов этой суммы — 30 миллиардов! — возвращаются непосредственно к производителю. Перевозки… хранение… продажа… «услуги» агробизнеса стоят дороже труда земледельца!

Один с сошкой. Семеро с ложкой.

Вот тут и настал момент разговорить Думенка на целую тираду. Я начал так: выходит, что и в «зоне сытости», и в «зоне голода» — мелкому земледельцу везде плохо. Один против агробизнеса! Вот он и лишается сначала сошки, а потом и собственной ложки. Но может ли быть иначе в эпоху научно-технической революции? Мне где-то приходилось читать, что еще 20 лет назад один французский крестьянин кормил семь соотечественников, а теперь — уже 30. Это ли не прогресс?

Вот тут и взорвался Думенк:

— Я холодных, бесстрастных математических формул не люблю! Меня средней статистикой не проведешь! Вы гляньте на человеческую сторону этого агротехнического прогресса: да ведь она страшней, чем во времена дикого капитализма! Да будет вам известно, что именно крупные аграрии, которых у вас в России когда-то звали кулаками, теперь в деревне главная опора транснациональных компаний. Так везде: в Европе, Америке, в Азии и Африке! Это они, вместе, вершат диктат американских агропищевых фирм, они стращают мир «зеленым оружием», они размахивают пугалом голода. И беспрестанно пускают его в ход! Отнимать у человека право трудиться на земле, не дав ничего взамен, — значит отнимать у него и хлеб со стола! Вот почему для больших капиталов крестьянские кооперативы что бельмо на глазу. А мы смогли выжить, утвердиться только с помощью стран социализма. Наши крестьяне воспринимают Советский Союз как клиента, а Соединенные Штаты — как конкурента. Но я не устаю повторять: через четверть века Советский Союз будет самым крупным конкурентом Европы и США. И может ли быть иначе? Капитализм дряхлеет морально и материально, социализм же полон колоссальных запасов жизненной силы. Ведь он заботится прежде всего о всеобщем благе. Потому вас и не оставляют в покое, потому и втягивают, виток за витком, в бесконечную гонку вооружений. Так вот, я считаю своим персональным долгом, долгом коммуниста, делать все, что способствовало бы диалогу наших стран, взаимопониманию обоих полушарий. Хлеб не может быть оружием голода!

Произнося эту тираду, он крупными ломтями резал хлеб, потом собрал осыпавшиеся крошки и бросил их птичкам, за окно.

Да, не хлебом единым жив человек. Но хлеб-то у него единый — один на всех.

Завидев тучу, черную от распиравшей ее грозы, мы со всех ног мчались на сельскую звонницу. Били в младший колокол — самый тонкий, били, взяв в руку его медное сердце, били, сменяя друг друга, до тех пор, пока туча, ворча громами, не убиралась прочь.

Мы бывали безмерно счастливы, когда нам удавалось отвести грозу, а иногда даже град.

Я долго верил, что эта народная физика известна только в Карпатах.

Но вот, увидев, как на французском юге заволновались хлеба, когда с другого полушария долетел сюда колокольный звон, я отдал себе отчет в том, что звонят уже по всей земле.

Во Франции благоухал летний месяц октябрь… Уже в закромах был урожай 1985 года, и над полями, отдыхающими до нового зерна, разлилась недолгая тишина.

Можно ли выбрать лучшее время для размышления над будущими урожаями, над плодами дальнейшего сотрудничества?

Журнал деловых людей Франции «Экспортасьон-магазин», приурочивший специальный номер к визиту Генерального секретаря ЦК КПСС М. С. Горбачева, встречал высокого гостя пожеланиями и надеждами — из сотен прозвучавших в нем голосов выделим только несколько.

Президент-генеральный директор группы «Пешинэ» Бернар Паш: «Отношения, поддерживаемые нашей группой в СССР, имеют давнюю традицию. В 1930–1935 годах фирма, ставшая ПЕШИНЭ, участвовала в создании алюминиевых заводов в Волхове и Запорожье… В 70-х годах эти отношения возобновились… Они не являются односторонними. Свидетельством тому является установка на заводе одной из наших фирм в Иссуаре штамповочного пресса… изготовленного в СССР, а также закупка советского патента на разливку алюминия в магнитном поле…»

Президент-генеральный директор фирмы «СОГО» Альбер Гобер: «Еще в результате визита в СССР президента Франции генерала Шарля де Голля и на основе заключенных в 1966 г. двусторонних соглашений было создано смешанное французско-советское общество „СОГО“, призванное способствовать промышленному и торговому обмену между Советским Союзом и Францией. Успешное и непрерывное развитие наших отношений обусловлено взаимопониманием между обеими странами.

Уместно напомнить, что в 1969 году, в первый год существования общества „СОГО“, объем его товарооборота составил 48 миллионов франков… К 1984 году эта цифра достигла 2 миллиардов франков. Сюда входят продукты химической и фармацевтической промышленности, эфирные масла и синтетические ароматические вещества для парфюмерно-косметической промышленности. Несомненно, изготовляемая в СССР продукция занимает важное место на французском рынке. Доказательством этому является систематический рост объема закупок в СССР».

Президент Национального совета французских предпринимателей Ивон Гаттаз: «Французские предприниматели видят в своих советских партнерах требовательных и зачастую „трудных“ за столом переговоров собеседников, но достойных доверия благодаря своей верности и надежности в техническом, коммерческом и финансовом отношении. Эти их качества, делающие доступ на советский рынок длительным и трудоемким процессом для иностранных фирм, составляют в то же время и его привлекательность, ибо мы знаем, что после того, как уже установлены первые связи, мы можем рассчитывать на продолжение прочных и систематических отношений».

Журнал «Экспортасьон-магазин» еще только лег на рабочие столы французских предпринимателей, когда из Москвы прозвучал ответ — его дал М. С. Горбачев в своем обращении к французским телезрителям в самый канун визита во Францию: «Наши отношения в целом складываются, как нам кажется, неплохо. Объем торговли увеличился за десять лет в четыре раза. Мы этим удовлетворены, думаю, это на пользу и Франции. Но экономические связи могли бы быть активнее и разностороннее».

Итак, обоюдная констатация: экономические отношения наших стран развиваются, в общем, стабильно и неуклонно. И обоюдное пожелание: они могут быть подняты на значительно более высокий уровень. Что нужно для этого в первую очередь? Истина не новая: экономические связи тем шире, тем полней, чем доверительней и глубже политические контакты партнеров. Визит М. С. Горбачева во Францию от начала до конца был пронизан заботой о торжестве в двусторонних отношениях наших стран принципов разрядки, согласия и сотрудничества — триединой формулы, с которой в 60-е годы обратились ко всему миру Москва и Париж. Это отразилось и в подписанной на предстоящий пятилетний период программе экономического сотрудничества Франции и СССР, и во всем комплексе мер, призванных оздоровить атмосферу в Европе и мире.

Высеянное в землю зерно взойдет уже по весне. Но лучшие, отборные семена послужат еще и вторым, и третьим урожаям…

Разве мы не высеваем уже сейчас первые урожаи третьего тысячелетия? Разве не им служат семена разрядки, прошедшие испытание самой историей, — и «оттепель» 60–70-х годов, и «заморозки» 80-х?

И разве не в заботе о будущем хлебе всего человечества — насущном и едином — состоит и забота о благе и покое за будущее всех людей на земле?

21. Артистическая баталия (Вместо эпилога)

Стоит только на современном «Мираже» взлететь с реймского аэродрома, как и столица шампанского, и деревеньки Шампани уже оказываются далеко позади.

Если полетишь на восток, уже перед тобой открываются Лотарингия, Эльзас.

Поверни на юг, и, наверное, меньше чем через полчаса взору предстанут Альпы, а потом и залитый солнцем Прованс. Если где-то тут родина летчика, он непременно постарается увидеть родную крышу. Увидит или нет, все равно покажется, что увидел.

Чем выше поднимаешься, тем меньше земля, гуще крыши, под которыми рождаются и живут, чаще взбухает горами земля, вытягиваясь в степи и пустыни, реки и границы мелькают спицами велосипедного колеса.

Жан-Лу Кретьен, французский космонавт, летавший в космос с советскими напарниками, думаю, всего лишь минутами отсчитывал это расстояние: Урал — Карпаты — Кавказ — Альпы…

Мала земля! Это расстояния на ней велики.

На горе Зензин Роллан Перро мне очередной раз говорит:

— Слушай, ну когда же ты найдешь нам для дружбы горный колхоз в СССР? Именно горный, чтобы мы могли присмотреться к вашему земледелию, технику у вас купить. Обещаешь, скажи?

— Обещаю, — говорю я. — Вот поеду в отпуск, и…

Неожиданно я с какой-то космической скоростью переношусь мысленно в Карпаты и с чемоданом в руке схожу с автобуса посреди родного села.

Но оказалось, что я попал в Ватерлоо.

По главной улице моего села шла битая пылью, до дыр истоптавшая «сапоги 1793 года» армия Бонапарта Наполеона. За полками инфантерии гарцевали эскадроны драгун и гренадеров. Вперемежку с французами, нисколько не тревожась их близостью, шли войска прусские и английские. Окутываясь пылью, колонны эти тянулись через уже колосившиеся хлебом поля, через виноградные плантации к недалеким холмам, где были построены редуты и широкими рукавами размахивала мельница.

— Ты приехал как раз вовремя, — сказал мне отец, — сегодня генеральное сражение.

Об исходе битвы при Ватерлоо Шарль Морис де Талейран, представлявший Францию на Венском конгрессе и сумевший ловко перессорить европейских дипломатов, узнал уже в столице Бельгии, недалеко от места сражения. Как ни быстро ехал Талейран, а слава его летела впереди. Знаменитый дипломат вернул Людовику XVIII Францию в тех же точно пределах, какой она была при Людовике XVI. Потеряны были только наполеоновские завоевания, но уж на них Бурбоны и не могли претендовать. Талейран догнал короля только в пограничном бельгийском городке Монсе.

«Я застал его как раз в тот момент, когда он садился уже в карету…»

Разбуженная Великой французской революцией, вздыбленная и переломанная Наполеоном, Европа, казалось, тронулась теперь назад, в свое прошлое, будто и не было этой грозной четверти века: 1789–1815. Французский монарх уже занес ногу на подножку кареты, едущей назад в историю, но Талейран попросил его хотя бы об одном:

— Сир, не надо вам ехать во Францию в сопровождении англичан, это поранит национальные чувства французов. Отважьтесь ехать без иностранного эскорта, давайте я поеду впереди вас и все устрою…

Нет, даже в прошлое не отважится Бурбон поехать без союзнического эскорта! Хотя опять восстановлены сословные различия, возвращены имущества и титулы, но нация уже вдохнула воздух свободы. Ее будут душить за это пуще прежнего, но кто однажды дышал свободой, тот вкуса ее уже не может забыть.

По Венскому конгрессу 1814–1815 года монархическая Европа простояла, в общем и целом, еще сто лет. Однако обманывались монархи! — к старому возврата уже не было. Столетие, минувшее от Вены 1815-го до Версаля 1919-го, вышло бурным, мятежным, тут и там капитализм, буржуазные республики взяли верх над традиционными феодальными твердынями, — как вдруг на восходе века двадцатого взрывом грянула русская пролетарская революция. Красную Россию отделили от Западной Европы «санитарным кордоном» государств-лимитрофов. Теперь это был барьер против революционного большевизма.

В двадцатом веке вряд ли найдется другая «конвенция о мире», которая представляла бы собой такую пародию на мир. Все в ней полярно противостояло ленинской идее мира без аннексий и контрибуций, каждый параграф дышал воинственным эгоизмом победившей англо-американской буржуазии. Не были ли две прокатившиеся по Европе войны на самом деле одной европейской войной с 20-летней передышкой для пушек? При первом же внимательном чтении всех 440 статей Версальского договора в сердца современников закрадывалась тревога: он не устранял, а обострял европейские противоречия, рано или поздно они должны были вспыхнуть вновь…

Так простояла Европа до мюнхенского сговора 1938 года, когда фашистский сапог получил волю идти на восток. Он, однако, поступил по-своему: сначала подмял Запад, взял его ресурсы и уже с ними поворотил на Россию…

И тут-то сапог был остановлен, стал топтаться, пятиться, бросился наутек, потом был снят с ноги и выброшен на свалку истории.

Куда, однако, ходят не только посмотреть на него, как на поучительный музейный экспонат, но иной раз и примерить: по ноге ли?

«Война, к которой нас толкают якобы во имя „защиты мира“, это война против Советского Союза. Открыто или лицемерно, регрессивные силы хотят этой войны, начиная с 1917 года» (Фредерик Жолио-Кюри).

Каждому человеку выпадает свой час истории, каждому поколению — своя историческая эпоха. Но у человечества история одна, и она неделима.

В нашем селе Сергей Бондарчук снимал фильм «Ватерлоо».

В вечерних сумерках пылали редуты и мельница, словно бы там орудовал с факелом в руках сам Мишель Нострадамус-младший.

В доме, в котором я родился, до меня рождалось, жило, умирало немало людей. Вена приписала его к Австро-Венгрии. С Версалем исчезло само государство такое, дом оказался в буржуазной Чехословакии. На картах тридцать девятого года крохотный карпатский уголок, который в Версале именовали, следуя греческим историкам, Рутенией, отдали почти пополам хортистской Венгрии и панской Польше. Это с детства меня удивляло, потому что из книг отца, из авторов латинских и венгерских, чешских и карпато-украинских я знал, что не только гуцулы, но и предки их, белые хорваты, были племенами славянскими, входили в Киевскую, а потом Червонную Русь… Но перепахивали Европу, как еще Талейран заметил в дневнике, считаясь не с интересами народов, а с прихотями монархов… Так у нас в огороде установили зенитку, которая среди вившихся по штабелям огурцов была заметна не более, чем крокодил среди водорослей. Потом, извиваясь в траве, убегут армейские обмотки за мелькающими пятками, и кончится война.

Зенитку увезут, мы снова посадим на ее месте огурцы…

Вечерами сиживали в закусочной мои земляки, обсуждая детали затянувшегося сражения при Ватерлоо. Оно шло-то один день, 18 июня 1815 года. Ну, а снимать пришлось добрый месяц. «Мосфильм» наперед заплатил за вытоптанный и сожженный хлеб. Все честь честью, но крестьянам этот странный фокус покоя не давал.

— Считай, что как бы не уродил, — сказал в закусочной тракторист Мирон.

— Отчего же не уродил? — возражал ему какой-то «француз», может, сам капитан де Марло из мюратовской конницы, привыкший не только к полю горящему, но и к городам горящим, и к странам пылающим.

— А то, — отрезал Мирон, — что раз не съеден, значит, не хлеб. Заплати мне за него хоть миллион.

Я на этот разговор попал случайно и вот каким образом. Из закусочной прислали за отцом, как за учителем истории. Там, оказалось, сидят крестьяне с Наполеоном, а он им не на все вопросы ответить может. Например, пели ли при нем «Марсельезу» или нет? Ну, дела! Хорошо еще, посыльный не просто позвать пришел, а удержал вопрос в уме. Бросились к книжной полке…

Капитан Руже де Лиль написал «Марсельезу» в Эльзасе, тут же ее стала распевать революционная Рейнская армия, а скоро ее провозгласили национальным гимном, но Наполеон, став императором, гимн отменил. А знамя трехцветное, с каких оно пор? С той же Великой французской революции: трехцветные кокарды впервые надели парижане в ночь штурма Бастилии. Отсюда и значение соцветия: Свобода, Равенство, Братство. Но и это соцветие отменил Наполеон, а потом спохватился и вернул его армии — уже перед самым походом в Россию. Поздно! Ни под Бородином, ни под Ватерлоо не могли эти цвета значить для завоевателей то же, что значили они в 1793 году для освободительных армий Первой французской республики.

Род Стайгер[4] надел треуголку и сделался — ну вылитый Наполеон!

— Вот что, — сказал он, движением тоста подняв свой стакан, — выпьем, крестьяне, за то, что я хоть сюда, в ваши края, не дошел!

Вот тут-то и завелась эта тема: как же не дошел, когда хлеб неубранный и несъеденный на взгорках попалил? Все это было вместе и в кино и наяву, и полтораста лет назад, и полтораста лет спустя, и не так уж важно, что было это в гуцульском селе Русские Комаровцы, потому что равным образом могло это быть в русской деревне Бородино, в бельгийской деревне Ватерлоо, во французской деревне Сен-Реми-де Прованс, словом, мало ли где в Европе…

Нет, не стратосфера, и даже не космос, — все-таки самая большая высота, на которую способен подняться человек, это высота времени.

Мне кажется, на эту высоту и взлетела «Нормандия — Неман», вот почему с нее и оказались нам видны и Альпы, и Карпаты, и земли смоленские, и земли нормандские, и почти уже 200 лет европейской истории с тех пор, как рухнул старый мир, и скоро 70 с тех пор, как народился новый.

Я пошел за деревенскую околицу, через вытоптанные артистическими армиями хлеба, и около сгоревшего макета мельницы лег в траву.

Я знал, что скоро они появятся в небе.

И вот они, вот они! Впереди летел семейный клин Бизьенов: папа, мама, три сына, и мама на лету все спрашивала, помнят ли мальчики, куда она, уходя, незаметно для эсэсовцев положила ключ.

А следом четыре эскадрильи полка, четыре коротко сверкнувших клинка, и у каждой птицы странно, в три цвета, крашен нос.

Я не знаю, какую из семи планет для вечного пристанища выбрал Антуан де Сент-Экзюпери: планету ли Маленького принца или один из шести соседних с ней астероидов. Но наверняка же видно ему сверху то, что мне видно снизу, — этот полет над свободной Европой, из России во Францию, сыновей побратавшихся стран. Ему видно и то, чего не могу увидеть я: как военнопленный крестьянин Пьер Годфруа через всю Европу пробирается домой, в Нормандию.

«Из истории не вычеркнуть того, что советские люди и французы были братьями по оружию в борьбе с фашизмом, — говорил М. С. Горбачев в своем выступлении по французскому телевидению. — Мы бы предали память погибших в этой священной борьбе, если бы забыли, как французские летчики полка „Нормандия — Неман“ героически сражались с фашистами в советском небе, а советские партизаны — в рядах макизаров на французской земле. 20 миллионов советских людей погибли в той страшной войне — погибли за нашу и вашу свободу. За вашу и нашу свободу отдавали жизни тогда и французы. Более 20 тысяч советских воинов-антифашистов похоронены в земле Франции. Я знаю, в вашей стране чтут их память. Советский народ признателен вам за это».

Ох, если б не было войны! Не осталось бы на земле России 42 холмиков, убранных васильками, ромашками, маками, среди миллионов братских, одиночных, безымянных могил, на которых растут одни маки. Не полетел бы Сент-Экзюпери в обратную сторону, а потом резко ввысь, туда, где ледяная, огненно-чистая смерть. Но раз уж все это было, и не просто было, а повторилось, давайте уж с горизонтов прошлого зорко вглядываться в горизонты грядущего: не клубится ли где пыль из-под сапог? Бородатый лик Нострадамуса перекочевал-таки в Америку. В том самом НАСА вирши пророка через компьютер пропустил ученый (!) Морис Шатлен. Война, предрек он, будет между 1982–1988 годами, и будет она на европейской земле… Локальная ядерная война. Касающаяся только западных и восточных европейцев.

Не полетел ли бы сегодня Сент-Экзюпери в ту же сторону, но с другой миссией — не с просьбой вмешаться, а с просьбой не вмешиваться?!

Если «Америка скорее континент, чем родина», то Европа скорее все-таки нам родина, а потом уж общий континент.

Пусть на нашей общей родине-континенте свободно и дико растут все полевые цветы, пусть ни в каких сочетаниях из них никому не придется вить венки надгробные. Не обязательно взлетать над землей, это можно увидеть и с высоты собственного роста: ведь свободно, равно, по-братски растущие цветы сливаются в каждодневный мирный праздник всех стягов земли.