Три повести

1

— Приехали! — крикнул шофер, резко затормозив машину. — Девушка, сойдешь? — Он вылез из кабины и протянул мне руки. — Давай чемодан.

Я подала ему свой багаж, а сама спрыгнула на землю.

— Ты хотела в Дубовую Рощу? Вот это село.

Прямо передо мною горы. Слева горы. Справа горы. Я оглянулась в ту сторону, откуда мы приехали, — и там тоже горы. А где же село?..

Он, очевидно, рассчитывал на этот эффект.

— Что, ничего не видно? — сказал он, улыбаясь. — Такое уж село. Все дома в лесу. А возле каждого дома тополь и виноград. И дубы… Вон, видишь красное пятно? Черепицу видишь? Там сельсовет.

Это был высокий мужчина средних лет. Нос клювом. Волосы спутаны, как у иного цыгана. А зубы белые, точно вырезаны из молодого редиса.

— Зачем приехала, девушка? — спросил шофер, видя, что я несколько смущена необычностью сельского пейзажа.

— Работать приехала, — ответила я. — Буду здесь учительницей.

— Ты?! — воскликнул шофер. Он, казалось, был удивлен моим ответом. И так, чуточку недоверчиво скосив глаза, продолжал: — Такая красивая и молодая — и вдруг учительница. И вдруг Дубовая Роща!

— А что? — сказала я, думая о том, куда все-таки меня занесло и действительно ли это та самая Дубовая Роща, куда Министерство просвещения Абхазии направило меня преподавать русский язык. Кому, собственно, преподавать, где здесь люди и где их жилища? Сплошная зелень, сплошные горы, и только это красное черепичное пятно…

— Как ваше имя? — полюбопытствовал шофер, переходя на «вы».

— Наталья Андреевна, — сказала я.

Мне было неловко называть себя по отчеству. Но я понимала, что привыкать к этому надо и незачем откладывать.

— А фамилия?

— Боровикова.

— А я Омерке́дж-ипа́,— отрекомендовался шофер. — Я Сааткери́, а мой брат — Сит. Сит Омеркедж-ипа знаете кто? Летчик. Он летает здесь. Его все знают. Но меня знают лучше. Потому что я старший брат. Я работал у председателя райисполкома. Я работал у секретаря райкома. Я работал в райздраве. А сейчас работаю в сельпо… Если увидите вертолет, так и знайте: это летит Сит… А сколько вам лет?

— Двадцать три, — ответила я.

— А муж есть?

— Нет. Мне рано замуж.

Он покачал головой.

— И вы будете здесь одна?

Я сказала, что у меня очень скоро появятся ученики. Разве это называется быть одной?

— Да, — решительно сказал шофер. — Посмотрите на цветок. Видите? Желтый. Красивый. Он не может расти, когда один. Подойдите к нему поближе. Да, да, это пчела. Женщина тоже как этот цветок.

— У вас старые понятия.

— Пускай старые. Зато правильные… А вы знаете, что такое Дубовая Роща? Смотрите!

Шофер подошел к обочине и нагнулся к пыльной земле. Он поковырял ее ножом, который достал из-за голенища, и подал мне какой-то серый комок.

— Берите. Не бойтесь.

— Снег! — вскрикнула я.

— Да, снег, — спокойно сказал шофер. — На дороге пыль. Как пудра. Земля трескается от жары. А совсем рядом снег! Он оттуда.

Шофер указал на серый склон высокой горы, покрытой снежной шапкой.

— Все здесь такое. Люди тоже. Сердца у них как огонь. А на полсантиметра правее или левее — снег. Холод… Зачем вы приехали сюда? Разве в Гудаутском районе нет хороших сел? Возьмите Ачанда́ру, Дурипш, Ацы… Кто вас послал в Дубовую Рощу?

Мое смущение росло. Я думала о том, что вот уедет сейчас этот шофер, фыркнет за поворотом машина, и я останусь одна-одинешенька среди гор, у края гигантского ледникового языка, под палящим солнцем. И даже дороги к сельсовету не найду…

Шофер попрощался со мной за руку, сказав, что живет в соседнем селе, ближе к морю. Моя попытка всучить ему десятку не увенчалась успехом.

— Может быть, моих детей учить будете, — сказал он. — Не возьму… А дорога там, за орехом.

Оказывается, за кустом ореха начиналась тропинка, которая прямехонько вела к порогу сельского Совета.

Шофер подал машину назад, въехал на слежавшийся снег и рванул налево.

Машина укатила.

Я осталась одна среди клубов желтой пыли. Постояла немного, затем подняла с земли свой чемодан.

Итак, я вступаю в жизнь. Так непохожа она на шумную университетскую жизнь в Ростове-на-Дону! Было тихо, очень тихо. С солидным жужжанием проносились пчелы. Очень высоко парил кречет. Из травы неслись свистящие звуки. Пахло зеленью, еловой смолой.

Тропинка была узенькая, желтенькая и пыльная. Словно земля убегала в чащу молодых дубов.

Делать нечего, надо идти.

Здание сельского Совета двухэтажное, каменное. Нижний этаж напоминал скорее подвал: малюсенькие окна, тяжелая, окованная железом дверь. Наверх вела широкая каменная лестница без перил. Я недолго колебалась, куда идти: на втором этаже кто-то громко заговорил, очевидно по телефону. Я и пошла на голос.

У меня было такое ощущение, будто я поднималась в средневековый замок. Ступени весьма солидные. Половицы на открытой веранде не менее солидные, — по крайней мере, по возрасту они походили на днище скифской лодки, которую я видела в музее. Они были массивные, сплошь в трещинах. Шла на верный ориентир — дубовую дверь с резными наличниками и неказистой надписью. Многочисленные плакаты приглашали вносить деньги в сберегательную кассу, страховаться от пожара, вступать в члены Общества Красного Креста и Красного Полумесяца. Были тут объявления и о подписке на газеты и журналы.

Я открыла дверь и вошла.

В углу за столом сидел мужчина в шапке и кричал в телефонную трубку. Двое других, тоже в шапках, сидели справа и слева от него и внимательно прислушивались к его словам. Судя по всему, разговор был важный, ибо меня не скоро приметили.

Первым обратил на меня внимание тот, кто держал в руках трубку (несомненно, председатель). Он знаком пригласил меня присесть на скамью. А после ко мне повернулись и остальные двое. Один из них — толстый, розовощекий — предложил мне свой стул. А другой — блондин, точнее, альбинос, с белыми, как вата, волосами — тоже встал и сказал:

— Пожалуйста, пожалуйста…

Все трое, как по команде, сняли шапки.

Мне ничего не оставалось, как только сесть на один из предложенных стульев. Я почувствовала, что становлюсь объектом внимательного исследования трех пар мужских глаз, и, кажется, вся съежилась, кажется, сделалась такой маленькой и запуганной…

Телефонный разговор продолжался.

— Слушаю, слушаю… — раздавалось в комнате.

Эти слова бесконечным рефреном чередовались с не менее выразительным «алло». Говоривший по телефону уже хрипел от напряжения. Его высокий бледный лоб покрылся крупными, словно кукурузины, каплями пота.

— Слушаю! Слушаю!.. Я повторяю! — кричал он в трубку. — Низка табака идет вполне удовлетворительно. Количество шнурометров записали? Хорошо… Алло! Алло! Чаю собрали… Уже записано?.. Слушаю! Слушаю!

Невольно мне представилась возможность кое-что узнать о сельских делах, краткая сводка которых, насколько я поняла, передавалась в районный центр.

Наконец разговор был окончен.

— Ну и двадцатый век! — обратился ко мне председатель. — Скоро я попрошу дополнительного отдыха из-за этого проклятого аппарата.

Он кашлял и глотками отпивал воду из стакана. А потом вопросительно уставился на меня большими, воловьими глазами. Взгляд был добрый, и я почувствовала некоторую уверенность в себе.

— Меня направили в ваше село, — сказала я, доставая бумагу из сумочки. — Но, может быть, я попала вовсе не туда. Я не видела здесь ни одного дома.

Мужчины оживились.

— Нет, попали прямо по назначению, — сказал альбинос. — Вот этот товарищ — председатель местного Совета. Он вам все объяснит, как надо. Это очень умный человек.

Председатель шмыгнул носом. Он сказал, что когда надо расхлебывать что-нибудь каверзное, то все тычут пальцами в него, выставляют напоказ и дружно колотят только его одного. Но если случится в селе что-нибудь хорошее — героев находится очень много.

— А что касается моего ума, — продолжал председатель, — то его хватит для того, чтобы руководить вами.

Альбинос и толстяк, не спуская с меня глаз, дружно подтвердили: да, председатель в Дубовой Роще вовсе не дуб.

Они смеялись. Смеялась и я. Шутки были беззлобными и свидетельствовали о том, что здесь, по крайней мере эти трое, любят и умеют посмеяться.

— Товарищ учительница, — сказал председатель, — мы извиняемся за такой прием. Но мы люди лесные, горные, и нам простительно. Вот этот белобрысый — председатель колхоза. Его фамилия Ба́зба, имя Махти́. А этот толстяк — Бу́тба Есна́т, бригадир колхоза. Я — Саатбе́й Бутба. Мы вас видим первый раз и поэтому не смеем ругать друг друга. Скоро вы сами поймете, кто́ и что́ из нас здесь представляет.

Теперь по всем правилам хорошего тона оставалось представиться самой, что я и сделала.

— Жалко вас, — сочувственно сказал председатель. — Жалко, что вам придется месить грязь. Лично я предпочел бы Ростов. Да, я знаю Ростов. Это большой город, и там много девушек, похожих на вас.

Видимо, я покраснела, чем еще больше развеселила мужчин.

— Такой, как вы, я не видал! — воскликнул альбинос.

— Это ни о чем еще не говорит, — поправил его толстяк. — Мало ли кого ты не видал!

— Мне кажется, что я попала в общество тонко воспитанных людей из старинных французских романов, — заметила я. — Там тоже не скупятся на комплименты дамам.

Председатель вдруг посерьезнел, более того — помрачнел.

— Не знаю таких сложных слов, — проворчал он. — Что такое «комплимент»? Может быть, мы обидели вас?

И он начал убирать со стола бумаги. Судя по тому, как он это делал, я пришла к заключению, что обидела его, во всяком случае, задела в нем какую-то чувствительную струнку. Двое других последовали примеру председателя, то есть приумолкли, перестали смеяться, шутить. Сразу же воцарилась атмосфера ужасающей канцелярщины, в которой гибнет все живое.

— Товарищ Боровикова, — сказал председатель ледяным голосом, стараясь не смотреть в мою сторону, — нам приятно, что министерство прислало такую образованную и энергичную учительницу. Хотя я не директор школы, но знаю, что вас ждут. Сельский Совет окажет вам помощь в подыскании комнаты. Это наша обязанность.

Я была, говоря откровенно, огорошена. В одно мгновение совершился поворот на сто восемьдесят градусов. Боже мой, как строго надо следить за своим языком! Неужели эта ссылка на старинные романы?..

— Вот этот товарищ, — председатель нацелил палец на толстяка, — проводит вас до школы. Со своей стороны, мы дадим указание руководству школы, чтобы вас не обижали.

— Спасибо, — произнесла я. — Обид не боюсь. Могу постоять за себя.

Зазвонил телефон, и председатель ухватился за трубку, как утопающий за спасательный круг.

На этом закончилась аудиенция в сельском Совете.

Мы идем по лесу. Над нами сплошной шатер из зелени. Здесь прохладно, точно в пещере. Это почти что дремучий лес. По-прежнему не видно домов. Где же они?

Я шагаю впереди, а за мною с чемоданом — Еснат Бутба. Мы направляемся в школу или же к директору школы. Так представляется мне цель нашего путешествия. Однако Бутба внес существенную поправку.

— Председатель сказал: идите к директору, — сообщил Еснат. — Но это разве закон? Разве председатель не может ошибаться? И очень даже может! Разве Можно посылать вас в школу? Сначала нужен дом, нужна крыша! Я прав или не прав? Может быть, прав этот Саатбей? Правда, он большой человек. А вот взял да и ошибся. Пальцем попал в небо. Для живой души нужен очаг. Нет очага — нет души. Нет души — нет работы! Верно говорю?

Я промолчала, занятая собственными мыслями. А он все говорил и говорил. Он говорил, что человек живет единожды и его надо уважать, тем более если он красивый и к тому же если он женщина…

Я спросила Бутбу:

— Вот я уже целый час в вашем селе и не видела ни одного жилища. Единственный дом, который мне знаком, — сельсовет. Что это за дом и кто его построил?

— А что? — произнес Бутба весело.

— Он вроде древнего замка.

— Замок — это крепость?

— Вроде крепости, — объяснила я.

— Этот дом построил князь Чачба.

— Вот оно что!

— Он жил в нем. Вино пил. Крестьян ругал. Людей грабил. Что еще? Все! Чачбы нет, а дом его стоит.

Я легко перемахнула через небольшой ручей — благо еще не утеряла спортивной формы.

— Хорошо прыгаете, — похвалил Бутба. — Только женщина не должна прыгать. Разве она коза? Есть разные занятия, которые подобают женщине.

— Какие, например? — полюбопытствовала я.

— Какие? Хорошо, когда женщина красиво сидит и красиво стоит. Хорошо, когда красиво поет. И красиво танцевать может. Когда женщина берет гитару и кладет ногу на ногу, а руки приближает к струнам — это очень хорошо! Только надо иметь стройную шею. Как у вас.

Я резко обернулась и почти крикнула:

— Нет, вы просто неисправимы!

Мы чуть было не столкнулись носами.

Он остолбенел и пробормотал едва внятно:

— Очень извиняюсь.

И пошел за мной на почтительном расстоянии.

Я сняла комнату у одной вдовы по фамилии Бутба (опять Бутба!). Это старая женщина. Одинокая. Сын ее, инженер, работает в Сухуми. Звать вдову Атиа Кута́товна.

Дом деревянный, Стоит на высоких бетонных столбах, как цапля на тонких ножках. Летом его со всех сторон продувают ветры. Но зимой… Могу вообразить, как в нем неуютно зимой. На три комнаты единственный камин. Вспоминаются слова Бутбы. Он выразился следующим образом: «Зимой зубы стучат так, что потом их приходится на полу собирать». И он же привел меня сюда!

— В этом доме, — сказал Бутба, — живет хорошая вдовушка. Отсюда до школы два шага. Приглашаю жить в моем доме, но тогда вам придется спускаться с горы. А потом подниматься на нее. После работы.

Хозяйка моя по-русски говорит с трудом. Она поняла меня и согласилась, что в комнате размером в шестнадцать квадратных метров зимою и впрямь будет холодно. Но это, говорит, полезно для здоровья, и, чтобы успокоить меня, она показала мне гору одеял и матрасов, сложенных в гостиной. Да, в постели наверняка будет тепло…

Итак, первая ночь в горах.

Со странным ощущением улеглась я в постель. Начну с того, что это произошло в девять часов вечера, чего не случалось со мною очень давно. Объяснение простое — стемнело, и поэтому ничего не оставалось, как спать. Хозяйка легла еще раньше в маленькой, смежной с моею комнатке. Она долго охала и причитала. Ей под восемьдесят. Но выглядит она для своих лет неплохо. Годы, должно быть, как это ни странно, больше всего дают о себе знать в постели. Моя хозяйка, перед тем как уснуть, долго охала…

Вокруг нас, совсем недалеко, выли шакалы. Хрипло лаяли собаки.

Я изрядно утомилась за день: поездка на электричке, а затем тряска на грузовой машине, ожидание в районном отделе народного образования, и — снова машина. Но спать не очень хотелось. Вообще-то говоря, на новом месте всегда спится плохо. Непривычная обстановка действует на нервные центры возбуждающе. Здесь, вдобавок ко всему, отсутствовал электрический выключатель. Сознание того, что в случае бессонницы не смогу раскрыть книгу и прочитать десяток страниц, особенно удручало. Ну, и этот странный дом — единственный дом, который я увидела за день, не считая здания сельского Совета. Казалось, что меня просто бросили в гуще дикого леса. Я различала негромкие писки и шорохи, слышала какую-то возню на деревьях.

Я лежала с открытыми глазами в кромешной тьме. А в ушах звенели, словно живые, голоса университетских друзей. Казалось, еще вчера я переступила порог университета, а уже сегодня — где-то в горах, далеко-далеко от родных и родного города. Передо мной стояло заплаканное мамино лицо. Ясно видела папу, который успокаивал меня: дескать, он знаком с городом Сухуми и совсем не беспокоится за мою судьбу. Если бы он знал, как далеко я от Сухуми и от золотистого пляжа и пальм, которые так восхищали папу!

Я думала и о том, что буду делать завтра, что скажет директор и каков он. Не раз приходили на память слова шофера: в сердце огонь, а рядом холод. Что это значит?

За дощатой стеной, оклеенной старыми обоями, послышалось кряхтенье старухи. Она громко что-то проговорила по-абхазски, словно о чем-то умоляла. Потом все стихло…

Подумала о старости, и мне стало не по себе. Неужели и я когда-нибудь начну бормотать невнятное в ночи? Наверное. Старость есть старость, она никого не минует, если только, разумеется, суждено дожить до нее. По всему телу пробежали мурашки, когда вообразила себя морщинистой и дряблой.

Мы очень мало размышляем над грядущей старостью, говорила я себе, кутаясь в одеяло (было прохладно, что объяснялось полуторакилометровой высотой над уровнем моря). Если иногда переноситься мысленно лет на сорок вперед и воображать себя старым, не содрогаясь при этом и не падая духом, а по-хорошему, по-человечески задумываясь над тем, что неизбежно ждет нас, молодых и красивых, впереди, наверное, мы не станем хуже, а напротив — человеколюбивее, проще, чище. Но для того чтобы думать о таких вещах…

И тут я уснула.

Утром моя старушка пригласила меня к себе завтракать. Передо мной стояла тарелка с фасолью. В ней было столько перца, что я плакала. Вместо хлеба — мамалыга. В отличие от фасоли, в ней полностью отсутствовала соль. Я смешала ломтики мамалыги с фасолью. Получилось недурно.

Атиа Кутатовна сказала, что ко мне приходили из сельского Совета. Председатель интересовался, как я устроилась и не требуется ли какая-либо помощь.

— Ты балшой чалавэк, — убежденно проговорила старушка.

Я — и вдруг большой! Это было смешно.

Потом мы пили чай. Мне было сообщено, что чай и сахар аккуратно присылает сын, который тоже «балшой чалавэк» в городе.

Потом старушка проводила меня до ворот. Как могла, объяснила, где находится школа. Самое простое — идти вдоль речушки, а потом переправиться на другой бережок, и тут же на холме стоит неописуемой красоты дом… Так говорила старушка. И с восхищением повторяла:

— Каштан! Совсем каштан!

— Каштановый? Весь каштановый?

— Да, да, каштановый! Совсем!

Во дворе школы встретила хмурого, небритого мужчину. Ему было лет тридцать — тридцать пять. С презрением он смотрел на развалившиеся ворота. Увидев меня, сказал:

— Здравствуйте. Вы новая учительница?

— Да, это я.

— Поздравляю вас с прибытием в эту дыру, — проворчал мужчина, подавая словно нехотя руку. Выражение лица его было злое, неприветливое. — Вы окончили Ростовский университет? Знаю. Когда-нибудь слышали такое — Дубовая Роща? Нет? Пожалуйста, работайте. Только хочется предупредить: школа немногим лучше ненецкого чума. Вы бывали на Крайнем Севере?

Я ответила, что нет.

— Зимой лучше всего вести занятия в шубе, чтобы не замерзнуть.

— Разве здесь нет печей?

— Печи? Как же, имеются. — Директор наконец улыбнулся. — И дрова есть. Однако количества вырабатываемой всеми школьными печами тепловой энергии хватает только на то, чтобы согреть небольшую часть воздуха, который тут же улетучивается через щели.

— Проще всего заделать их, — посоветовала я.

— Спасибо! — ядовито воскликнул директор. — Это первое, что приходит каждому из нас в голову. Нет, заделать щели невозможно!

Я присмотрелась к зданию. Издали оно производило неплохое впечатление. Каштановые доски были того замечательного цвета, который характерен для этого благородного дерева. Я высказала свои мысли вслух.

— Да, — проворчал директор, пробуя, прочно ли держится столб, на который навешиваются ворота, — это старый каштановый шифоньер. Его не успели выбросить на барахолку.

Неопределенного цвета кепка покрывала его лохматую голову. Сорочка на нем была не первой свежести, туфли давно не чищены…

— Однако вы пессимист, — заметила я.

— Нет, — безразлично ответил он. — Я стою ближе к жизни. Только и всего. Скоро и вы станете ближе. Уверяю вас. Впрочем, не буду разочаровывать… Вы уже обрели кров?

— Да, я сняла комнату. Это недалеко отсюда. У старухи Бутбы.

— Так. С вами обещали прислать учебные программы. Вы привезли их?

— Конечно.

— Вы просто молодец! Спасибо. — Он снова улыбнулся, посмотрел мне в глаза. — Что говорит ваша мама? Ваш папа?

— Ничего не говорят.

— Вас заставили приехать сюда или?..

— Сама напросилась.

Он смотрел на меня недоверчиво.

— Вот как! Может быть, вы думали, что здесь имеются все городские блага?

— Нет, — жестко ответила я, — ничего этого я не думала. Я много читала об Абхазии. Мне казалось, что здесь интересно…

— Здесь — это в горах?

— Хотя бы. Разве я ошиблась?

Он отвернулся.

— Да нет, пожалуй, не ошиблись. Только предупреждаю: здесь нет центрального отопления, нет ателье мод…

Я обиделась.

— Позвольте, почему вы так упираете на это самое ателье? Я дала вам повод?

— Извините, — сказал он примирительно, — я это просто так… Значит, вы сами? Добровольно?

— Разумеется!

— Ну что ж, ваш энтузиазм можно приветствовать, — сказал он безо всякого энтузиазма. И, помолчав, добавил: — Раньше, до революции, в этом селе жили отпетые абреки. Они ходили за перевал и грабили там…

— …честных людей?

— Пожалуй, таких же головорезов, как они сами. После революции торжественно отстроили эту школу. Каштан привезли с большим трудом откуда-то оттуда… — Он указал рукой на восток. — Вот там, за оврагом, тоже дом. Его мы арендуем под старшие классы — восьмой, девятый и десятый. Село считается окраинным. Внимание к нему — постольку, поскольку здесь все-таки живут люди… Вот и все… Через неделю начало учебного года, а мы педагогами обеспечены не полностью… У вас ко мне будут вопросы? А то я все говорю один.

Я сказала, что пока вопросов нет. Мы условились, что я осмотрю школьное здание, а он тем временем поговорит с крестьянами о починке ворот. А после этого мы продолжим нашу беседу.

— Может быть, я вас напугал? — спросил директор. — Не обращайте внимания. Я рад, что вы приехали. Как-никак еще один свежий человек.

Я сказала, что не пугливого десятка.

— Послушайте. — Он скрестил руки. — Из вас могла бы получиться великолепная героиня современной повести. Только у вас опыта маловато.

— Какого опыта?

— А я скажу. Вы отвечаете слишком лаконично. А должны бы говорить так: я приехала в это отдаленное село, чтобы принести родине как можно больше пользы, я не боюсь трудностей, а иду им навстречу, я хочу выявить имеющиеся здесь недостатки и поскорее ликвидировать их. Понимаете? И вы были бы сущей находкой для иного литератора. Вам не нравятся мои советы?

— Нет, — сказала я.

— И мне тоже. — Он улыбался, с него на минуту сошла серая хмурь. — Извините, что не могу проводить вас до порога школы. Вы там встретите одну нашу преподавательницу. Познакомьтесь, пожалуйста, с нею…

Школа приземистая, с широкой открытой верандой. По фасаду я насчитала десять каштановых столбов, подпиравших крышу большой веранды. Во двор смотрели узкие окна. Боковые стены здания — тоже из каштана. На них четко обозначались горизонтальные швы — должно быть, те самые щели, о которых говорил директор. Драночная кровля изрядно потемнела от времени, однако не выглядела ветхой. На одном из столбов торчал деревянный кронштейн, и на нем висел колокол солидных размеров. Как я потом выяснила, его приволокли с какой-то железнодорожной станций, чуть ли не из Туапсе.

На веранду вела шаткая лесенка, уже много послужившая человеку. Половицы приветствовали меня дружным скрипом. Заглянула в окно: парты, учительские столы на возвышениях. В общем, классы выглядели опрятными, даже стекла в окнах были целы.

Я прошла в правую дверь. Из небольшой прихожей попала в просторную, пахнущую затхлостью комнату. Длинный стол, покрытый вылинявшей зеленой скатертью, шкаф на замке и полдюжины гнутых стульев говорили, что здесь учительская.

За столом сидела худенькая женщина с огромным пучком волос на затылке. Она быстро поднялась навстречу мне. У нее были большие, почти циркульного очертания брови и черные глаза с добрый орех. Белая капроновая кофточка ярко оттеняла черноту ее глаз и матовый цвет лица.

— Я видела в окно, что вы разговаривали с нашим директором, — сказала она низким, слегка вибрирующим голосом. — Наверное, вы и есть наша новенькая учительница.

— Здравствуйте. Вы не ошиблись.

Она подала мне холодную руку и с откровенным любопытством осмотрела меня с головы до ног.

— Я преподаю химию и физику, — сказала она. — А вы, кажется, по русскому языку… Это очень приятно. Мы лишились хорошей учительницы по русскому. Хорошей и хорошенькой. — Она с опаской взглянула в окно и продолжала: — Она была его женой. Директора нашего. Сбежала она.

И тут же, не сходя с места, я была посвящена в семейную драму директора. Его жена была интересная, молодая женщина из Очамчирского района. Ею увлекся учитель-историк, и они в один прекрасный день скрылись. Это случилось полгода тому назад. Все были убеждены в том, что директор настигнет их где-нибудь в горах и убьет. Но этого не произошло. Потом начали строить догадки, что директор разыщет их летом и на досуге расплатится за свой позор. Наконец, когда все эти предположения не оправдались, нашлись люди, которые обрушили на голову директора град насмешек.

— Он почти потерял свой авторитет, — заключила моя новая знакомая Вера Коблуховна Смыр.

— Сбежала, значит?

— Да. От него. И от нас. Она никак не могла понять, как будет жить в наших горах.

— Как все! — сказала я.

— Да, милая, но у нас нет ателье мод, нет центрального отопления… Теперь они живут в городе… Отец ее богатый человек. В торговле работает.

Я узнала также, что муж Веры Коблуховны — колхозный бригадир. Детей у них нет, но оба они очень любят друг друга.

Очевидно, и мне следовало ответить той же откровенностью. Я это попыталась сделать. И Вера Коблуховна удивилась, что я не замужем.

— И такая красивая, и такая молодая! — воскликнула она.

В эту минуту я уже окончательно простила местным мужчинам подобные откровенные заявления. Как видно, это природная черта жителей этой страны…

— Скажите, Наталья Андреевна, а там у вас кто-нибудь остался?

— Кто именно? — спросила я, хотя и понимала, о чем шла речь.

— Жених. Поклонник. Наверное, были влюблены…

— К сожалению, нет, если не считать студенческих увлечений…

Она, как видно, не очень-то поверила мне.

— Удивительно! — проговорила она. — Впрочем, часто встречается такое. Знаете пословицу? Не родись красивой, а родись счастливой.

— Верно, — согласилась я.

— Но вы все же молодец, — сказала Смыр, — что рискнули поехать в неизвестное горное село. Вам, наверно, будет трудно после городской жизни.

— Ничего, не страшно, — мужественно произнесла я, чем окончательно восхитила Веру Коблуховну. Она даже зааплодировала мне. А потом прищурилась и, глядя словно сквозь меня, произнесла:

— За вами, наверное, будет ухаживать директор. Но вы не поддавайтесь. Зачем вам женатый человек?

Я покраснела от смущения. Да что же это в самом деле? Не нужно мне ни холостых, ни женатых! Я сама по себе и выйду замуж, когда придет время…

— Имейте в виду его годы, — предупредила Смыр.

Я перевела разговор на более серьезную тему. Выяснилось, что наша школа останется по-прежнему десятилетней — реорганизация ее не коснется. Разумеется, много часов выделяется на труд и практические занятия по сельскому хозяйству. Здесь уже третий год ведется собственное школьное хозяйство силами учащихся. Имеется правление хозяйства, председатель — все, как в жизни. Ученики сеют кукурузу, выращивают табак, яблоки и груши.

Мы прошлись по пустым классам.

В этом доме занимаются ученики с первого по седьмой класс. Старшеклассники в том, другом здании. Смыр сообщила, что дисциплина среди учеников неплохая, и это объясняется в какой-то мере традициями: младшие обязаны почитать старших и слушаться их. Я мысленно представила себя за учительским столом. Увидела перед собою сорок пар любопытных глаз. И невольно вздрогнула… Хотя нам, студентам, и приходилось давать пробные уроки, однако настоящий урок — совсем другое дело. Признаюсь: мне захотелось, чтобы поскорее наступило первое сентября, захотелось с головой окунуться в дело.

Я придерживаюсь взгляда, что нигде не требуется так много самоотверженности и любви к работе, как в преподавательской деятельности. Надо или страстно любить школу, или уходить от нее подальше. Половинчатость абсолютно противопоказана. Только в этом случае ты одинаково хорошо будешь себя чувствовать в Ростове, в Сибири или в Дубовой Роще. Трудно было загадывать, как сложится моя жизнь в этом селе. Но, говоря откровенно, очень хотелось бы пройти через все испытания, какие положены в таких случаях, и получить то, о чем я мечтала еще в университете: удовлетворение от работы, от полной отдачи себя любимому делу…

Школьное здание, классы и школьный двор, обсаженный яблонями, производили в общем неплохое впечатление. И по-настоящему я обрадовалась, когда заметила проводку в классах, хотя еще не было ни выключателей, ни ламп — одни шнуры.

— Ой! — вскрикнула я и захлопала в ладоши.

Смыр удивилась.

— Что случилось? — спросила она.

— Здесь есть электричество? — спросила я.

— А как же! Правда, не везде. В пяти километрах отсюда, на реке Гва́диква́ра, построена электростанция.

— Чудесно, — сказала я. — Люблю читать по ночам. А вы?

Смыр пожала плечами. Сказала, усмехнувшись:

— Муж мешает.

И подмигнула.

Я снова покраснела. А Смыр захохотала и, указывая на меня пальцем, проговорила:

— Милая моя, вы совсем еще девочка! Хотите, я буду вашей наставницей?

— Ну что же, — сказала я совершенно машинально.

Где-то негромко хлопнула дверь.

— Пришел, — сказала Смыр. — Пойдем в учительскую. Поговорим с ним.

Директор угрюмо сидел за столом.

— Не явились, черти, — проворчал он. — Придется жаловаться в район. Стыдно школе без ворот.

Предложить нам стулья он не догадался. Или был очень расстроен, или плохо воспитан.

— Пес с ними! — сказал директор, шумно отодвигаясь вместе со стулом. — Давайте поговорим. Надеюсь, товарищ Смыр кое-что успела вам рассказать.

Он метнул на учительницу хитроватый взгляд. Та поняла его намек и горячо возразила:

— Мы говорили о последних модах и не успели перемолвиться о деле. И потом, мы ждали вас…

— Ну что ж, это неплохо. Давайте присаживайтесь. — Он помолчал. — Я, кажется, становлюсь груб. В этой дыре легко огрубеть…

Смыр подмигнула мне и тотчас же приняла серьезный вид. Нет, она была занятной женщиной, и я подумала, что подружусь с ней.

Директор был настроен весьма скептически. До начала учебного года оставалось несколько дней. Как вести перестройку занятий? Если всерьез говорить о тесной связи школы с жизнью, — нужны преподаватели. Инструкций по этому вопросу много. В министерстве только и заняты тем, что бумажки пишут да по телефону командуют… А кто у нас будет преподавать основы сельскохозяйственного производства? Утром звонили из района — обещали прислать специалиста, а пока, говорят, привлеките к работе колхозного агронома. Это, стало быть, человека, который по горло занят. А кто будет вести трудовое обучение? Позарез нужен преподаватель по этому предмету.

— Вам мы дадим пятый, шестой и седьмой классы, — сказал мне директор, ударив себя ладонью по макушке. — В одном из них вы будете руководительницей.

Он настороженно взглянул на Смыр и, справедливо предположив, что я уже знаю кое-что о происшествии в его личной жизни или, во всяком случае, скоро узнаю об этом, не без ехидства сказал, что была, дескать, тут одна преподавательница, да сбежала. И высказал надежду, что это не случится со мной.

Я заверила, что совершенно гарантирована от подобных вещей.

Он уставился на меня карими усталыми глазами и сказал:

— Не зарекайтесь. Разве вы не живой и не молодой человек?

— Так что же из того, что молодой? Голову на плечах надо иметь, — возразила я. — А то ведь можно опуститься до того, что…

— До чего, например?

Я замялась.

— Что же вы молчите? Вы хотите сказать, что человек может так опуститься, что и бриться перестанет… Что, угадал?

— Почти…

Он провел рукой по щетинистой щеке и бросил на Смыр укоризненный взгляд, словно говоря: «Эх, милая, можно бы повременить с твоей болтовней хоть денек!..»

— Знаете что? — задумчиво продолжал директор. — В одном отношении есть что-то общее между большим городом и этой деревней. И там и здесь сердце человека беззащитно от случайного удара. Ей-богу!

Мы поговорили еще о том о сем. Директор просил ежедневно являться в школу к девяти часам утра, расписываться в журнале и ждать указаний.

Дубовая Роща — это в переводе. А по-абхазски название звучит так: Аджра. Село старинное и, по здешним понятиям, довольно большое: в нем свыше ста дворов. К селу примыкает несколько поселений, затерявшихся в горах. Наша школа обслуживает и их. Некоторые ученики приходят сюда со страшных горных круч. Иные — из-за облаков, и часто по пути в школу им приходится шагать сквозь плотные туманы. А живут здесь хуторами: один дом от другого на расстоянии человеческого голоса.

Моя хозяйка рассказала, что недалеко от Дубовой Рощи находится священная гора. Называется она Ба́брипш. Старушка говорила о ней с глубоким благоговением. Любого лжеца или свидетельствующего ложно гора поражает громом…

— Бабушка, все это неправда, — не выдержала я.

— Что?! — возмутилась старушка. — Мой сын тоже так говорит. И ты говоришь. Вы оба ничего не знай. Ничего не понимай. Бабрипш — святой гора. Бабрипш — много сила есть. Бабрипш хароший чалавэк любит. Бабрипш плахой не любит. Ты еще молодой. Так не говори. Хорошо?

Я пообещала ничего дурного об этой священной горе не думать и не говорить вслух. После этого хозяйка рассказала мне о том, как один человек украл лошадь. Было это давно — тогда хозяйка еще девчонкой бегала. Вор перед лицом горы Бабрипш стал отрицать свою вину. И тут его поразил гром. И вор сделался каменным столбом. И сейчас он стоит в виде столба на том же месте, этот вор. Но его можно увидеть, ежели пойти с добрыми намерениями и никоим образом не хулить священную гору.

Старушка вывела меня на крыльцо и показала Бабрипш — невысокую, конусообразную гору, похожую на Фудзияму, как ее рисуют на картинках: ровные, пологие склоны, вершина со снежной шапкой. До Бабрипш было, вероятно, не более десяти километров по прямой. Она голубела на фоне зелено-синих, более могучих гор.

В воскресенье Вера Коблуховна Смыр пригласила меня к себе обедать. Она сказала, что зайдет за мной и что до ее дома совсем недалеко.

Была жаркая солнечная погода. Сначала шли мы под гору. Идти было легко, и я не замечала, много ли мы прошли. Вера Коблуховна сообщала мне названия речушек и холмов, которые попадались нам на пути. Названия показались мне очень древними, за каждым из них стояло имя какого-нибудь человека, очевидно старейшего в роду. Даже родники имели названия. Например: речка Сымсы́ма, родник Дашаны́квы, холм Гада́ры…

Нас обогнала грузовая машина. Шофер и не подумал притормозить, подвезти нас. Правда, мы и не пытались останавливать его. Смыр сказала, что все-таки порядочный шофер должен был бы затормозить. Потом нас нагнал трактор. Страшно шумя и дымя, он быстро катил на высоких задних колесах, рядом с которыми передние казались крошечными. Тракторист помахал нам шутливо рукой и указал на место рядом с собой.

— Провались ты! — сказала Смыр.

— На вас не угодишь, — заметила я.

— Сдался он мне со своим грязным трактором!

Потом начался подъем на гору по неимоверно крутой тропе. Вот где я намаялась со своими высокими каблуками! Смыр взяла меня под руку, и мы вдвоем поползли вверх.

— Скоро привыкнете, — утешила она меня.

Но чем выше мы поднимались мимо невообразимо желтых и серых скал, тем живописнее становился пейзаж. Я не выдержала и заговорила стихами из пушкинского «Кавказа».

— Ничего красивого не вижу, — сказала Смыр, тяжело дыша. — Куда лучше асфальт. Ходишь себе, даже ног не замочишь.

— Вы не чувствуете поэзии, — пошутила я.

— Посмотрим, как заговорите, когда польют дожди и тучи сядут вам на плечи, словно огромные орлы.

Вдруг из-за отвесного склона с шумом выпорхнул орел. Я так и обомлела. Огромный орел с пропеллером над головой!

— Это Омеркедж-ипа, — равнодушно сказала Смыр. — Он летает на Хана́у-яшта.

Вертолет прошел на уровне наших ног и скрылся в глубокой пропасти.

— Я знаю его брата, — сказала я.

— Его брата?

— Он подвез меня на своем грузовике.

Смыр прищелкнула языком:

— Этот Омеркедж-ипа — красавец. Увидите — влюбитесь.

— Тоже скажете!

Мы все шли и шли, а конца пути не предвиделось. Смыр все твердила: «Скоро, скоро, за поворотом». Мы идем, а поворотов не счесть. Но я была предовольна: не повидать всех этих красот просто грешно. Люди покупают себе путевки, тратят сбережения, чтобы полюбоваться горами, а я вижу их и любуюсь по месту службы, мне за это еще и денежки платят.

Дубовая Роща лежала внизу, размыканная на хутора и одинокие дворики. На зеленом ковре — серые четырехугольники крыш. И только одна из них выделялась своим цветом — крыша сельского Совета.

К великому своему удовольствию, меж гор я разглядела кусочек бирюзы. Сначала не верилось, что это море. Но Смыр убедила меня, что это именно море. Казалось, я взошла на крышу мира: подо мною море, подо мною горы и пропасти, отсюда вижу рождение рек и ледников. Незабываемая картина!.. А как легко дышалось! Воздух сам струился в легкие, и от него кружилась голова, — так он был свеж и чист!

Дом колхозного бригадира Смыра стоял в конце небольшого зеленого двора. Трава казалась специально подстриженной, необычной, декоративной. Это был зеленый ковер. По периметру, вдоль плетня, красовались молодые яблони и груши.

У ворот нас встретил важный курлыкающий индюк. Хозяин и еще какие-то мужчины и женщины спешили нам навстречу.

Мужчины здоровались за руку, женщины целовали меня. Надо знать, что здесь считается неприличным чмокать в губы, а следует осторожно прикладываться щекой к правому плечу или к шее. Кое с кем я уже была знакома. Здесь оказались председатель сельского Совета и бригадир Бутба, тот самый толстяк, который провожал меня на квартиру.

— Скоро придет и ваш директор, — сообщили мне. — И председатель колхоза тоже придет.

Пока собирались приглашенные, мужчины играли в нарды — восточную игру, которую я наблюдала впервые. Чтобы играть было интереснее, делались небольшие денежные ставки. Женщины сновали возле постройки, стоящей поодаль от дома. Судя по дыму и запахам, доносившимся оттуда, это была кухонька.

Я оказалась в центре внимания. Меня всячески пытались развлекать, а это вовсе не нужно было, потому что все для меня казалось новым и любопытным.

— У вас нынче много гостей, — сказала я Вере Коблуховне.

— Этот обед в вашу честь, — объяснила она. — Вы же гостья наша. И вы должны покориться своей участи.

Ничего другого не оставалось, как примириться с этим. Признаться, очень утомительно, когда тебя изо всех сил развлекают.

Чтобы выйти из неловкого положения, в которое невольно попала, я решила пойти на кухню и посмотреть, что там делается. А там взяла полотенце и стала вытирать мокрые тарелки. Как мне потом рассказали, я вызвала целую сенсацию: вот, дескать, горожанка, а черной работы не чурается, сама в гостях, а ведет себя словно родственница. А еще я узнала, что своим поведением снискала славу первой невесты на селе. Слава довольно сомнительная, если принять во внимание, что я всегда презирала наивных девушек, которые выставляют себя в качестве готовеньких невест. Но, видит бог, все произошло помимо моей воли.

Несколько дней спустя после этого обеда моя старушка сказала мне, чтобы я не выходила замуж за такого-то или такого-то (всех имен я и не упомнила), если они попросят моей руки. Это бездельники, сказала она. Мне было смешно, но женское тщеславие нет-нет и просыпалось во мне.

Я почему-то вспомнила Женю Пархоменко, моего однокурсника. Он ухаживал за мной, а женился на другой. Та, говорят, была дурнее меня и внешностью и характером. Вот этого бы Женю сюда, чтобы собственными глазами убедился, какое «сокровище» он упустил! Впрочем, я и не жалею, что все так случилось. Все в этом мире к лучшему…

Однако стоит вернуться к обеду.

В общем, он прошел очень празднично: с пением и плясками, с длинными застольными речами. Пили очень много — разумеется, мужчины. Но пьяных не было. С каждым тостом все становились вежливее и внимательнее, чтобы — упаси бог! — не выдать своего опьянения. На все это обращала мое внимание Смыр. Она подсаживалась ко мне и нашептывала на ухо.

Кушанья были в какой-то степени для меня привычные: перец, помидорные подливы и прочие пряности. Мамалыгу мы и на Дону любили. К ней мы пристрастились, когда проводили летний отдых всей семьей в Адыгее. Я обратила внимание на то, как вкусно отварено мясо. Это, наверное, здешнее искусство. Мясо было мягкое, ароматное, и куски мне подавали отборные — сами во рту таяли.

Явился председатель колхоза. Он извинился за опоздание: отвлекли неотложные табачные дела. Председателя оштрафовали емким рогом, который он опорожнил с величайшим удовольствием.

А вот директор нашей школы все не показывался. Это несколько беспокоило Смыр.

— Он, наверное, не придет, — говорила она.

Я поддерживала ее в этом мнении.

— Может быть, он обиделся на что-нибудь? — недоумевала Смыр.

Когда гости заметно притомились, к столу подвели старую женщину. Ее поддерживали под руки с обеих сторон. Опиралась она на клюку. Лицо старухи — почти пергамент, веки — бледно-розовые, зрачки — выцветшие. Ей, оказывается, ни много ни мало — сто десять лет. Она была в этом доме прапрабабушкой.

Старухе поднесли чайный стакан вина. Она заулыбалась, обвела нас всех глазами, в которых вдруг вспыхнули огоньки.

Она сказала несколько слов по-абхазски, осушила стакан и передала его тулумбашу. С этого момента вернулось оживление: еще бы, такая древняя старуха выпила целый стакан! Всем надлежало опрокинуть, по крайней мере, по пяти.

Первым долгом приступили ко мне. Хотя вино и было отличное, легкое и умеренно терпкое, меня бросило в холод при виде батареи стаканов. Я попыталась отказаться. Меня принялись увещевать. Но нашлись и заступники. Поднялся страшный шум: одни настаивали на том, чтобы я подчинилась требованию тулумбаша, а другие, главным образом женщины, заступались за меня.

Я отпила несколько глотков и передала стакан моему соседу справа — огромному детине. Так научила меня Смыр. И все сразу успокоились.

Мы просидели до сумерек и разошлись, несмотря на уговоры радушных хозяев.

С удовольствием вспоминаю этот обед у Смыр. Он помог мне лучше понять обычаи и нравы людей, среди которых мне предстояло жить и работать. Я как-то сразу продвинулась вперед в изучении психологии жителей Дубовой Рощи. Вот теперь я уж не обиделась бы на комплименты, обращенные ко мне при моем первом появлении в Дубовой Роще. Страстная впечатлительность, горячность, вспыльчивость — основные черты здешних горцев. С большим терпением слушала я цветистые тосты, в которых я сравнивалась то с луной, то с солнцем, то со сказочными героинями и почему-то даже с Жанной д’Арк.

— Но я не хочу умереть здесь, как Жанна, — сказала я.

— Тогда мы умрем за вас! — воскликнул оратор. — Теперь вы довольны?!

Это походило на боевое крещение абхазским застольем, и, кажется, я с честью его выдержала.

Я собиралась лечь. Было что-то около девяти. Как ни весел пир, он все же очень утомляет. Я расчесывала волосы перед старинным зеркальцем. Керосиновая лампа заливала комнату матовым золотистым светом. Глаза мои поблескивали. На щеках горел румянец, которым я отличалась с детства. Пожалуй, тосты за обедом не очень-то были преувеличены в той их части, где говорилось о моей внешности. Еще недавно я жалела, что не подрезала волос по моде, чтобы походить на «колдунью» из кинофильма того же названия. Наши ростовские девушки сделали это сразу после просмотра фильма. Но теперь я понимала, что пучок мне идет больше. Об этом твердили сегодня на обеде, называя меня то гречанкой, то римлянкой, то абхазкой.

Я полюбовалась своими ногами, обутыми в модные туфли. Эти остроносые туфли с тонкими каблуками купила мама по случаю моего окончания университета. Должна признаться, что туфли для женщин значат очень много. Я это вынуждена признать, несмотря на то что ненавижу финтифлюшек. Но так же ненавижу и их антиподов — «синих чулок». Лучше всего золотая середина…

В это время вдруг послышался мужской голос и тяжелые шаги на крыльце. Моя хозяйка, кряхтя, поднялась с постели и открыла дверь. В ее комнату кто-то вошел и с громким стуком поставил на стол тяжелый предмет.

Голос мужчины показался знакомым. Гость говорил негромко. Хозяйка отвечала ему хрипловато. Она, судя по тону, была довольна, двигала стулом, звенела тарелками.

Немного спустя ко мне постучали.

— Наташа, Наташа, — звала меня хозяйка.

Я открыла дверь. Старуха объяснила, что пришел директор. И очень просила выйти. Нельзя, чтобы гость скучал… Так говорила старуха.

Я колебалась. Я устала, находилась по горным тропам… Попыталась отговориться.

— Пожалуйста, на полчасика! — крикнул директор из-за перегородки.

— Я, Кирилл Тамшугович…

— Очень вас прошу…

— Мы ждали вас у Смыров.

— Надеюсь, вы не скучали?

— Думаю, что нет.

— Отлично. Жду вас.

Старуха усиленно манила меня знаками, и я сдалась. Привела себя в порядок, переоделась в черное платье. И туфли надела новые. (Были у меня в запасе такие чудесные замшевые туфли.)

Директор на этот раз был хорошо выбрит, одет в серый костюм и белоснежную сорочку. Ярко-красный галстук подчеркивал бледность его лица, на котором сияла добрая улыбка. И ни следа не осталось от злости, неприветливости или раздражительности. В больших зрачках отражалась яркая лампа, и казалось, это они источали свет. Меня подмывало спросить его: не вернулась ли к нему жена? К счастью, я удержалась.

— Вы чем-то смущены? — спросил он.

— Я?

— Впрочем, скорее удивлены. Что, неправда?

Хозяйка пододвинула ко мне стул. Засеменила к маленькому темному шкафу, заторопилась на кухню.

— Что же вы не садитесь? Прошу извинить меня за поздний визит.

Глаза у директора нынче были совсем добрые, даже виноватые.

— Ради бога, — ответила я. — Я тоже рада поговорить. Не привыкла ложиться рано. А что делать, не придумаю. Нет света. Это — колоссальное неудобство.

— А лампа есть?

— Есть, но она маленькая и больше коптит, чем светит.

— Шальная мысль, не правда ли, явиться к вам на ночь глядя и даже прихватить коньяк? Но мне очень захотелось. Ну, просто не мог удержаться… Мне необходимо поболтать. Нужна живая душа. Вот и пришел. А теперь жалуйтесь на вашу горькую долю.

— Не жалуюсь. Пока не жалуюсь.

— Ну и на том спасибо!

Он мигом откупорил бутылку, отыскал в шкафу маленькие стопочки.

— Поехал я вчера в Гудауту, — сказал он, наливая коньяку. — Нарочно. Чтобы у Смыров не быть… Наверное, там злословили обо мне?

— И не думали.

Он удивился:

— Вы это серьезно?

— Совершенно.

— Вот оно что! О людях иной раз думаешь хуже, чем они есть на самом деле. А мне казалось, что перемоют мне все косточки. И я решил доставить им это удовольствие.

— Вы ошиблись.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Нет, нет, — проговорил директор, — я не комплименты пришел вам говорить. Мне нужна живая душа. Понимаете?.. К тому же я вас обидел. И посему должен как-то искупить свою вину… Мой визит трудно объяснить кому-либо из жителей Дубовой Рощи. Мое дурное настроение они обычно приписывают тому, что от меня жена ушла. Может, отчасти это и так, но немножко примитивно. Будто я могу расстраиваться только по этому поводу! Что прошло, то прошло! Я считаю своим долгом сказать все это откровенно, ибо, как полагаю, вам наговорили обо мне кое-что лишнее. Так вот, выпьем немножко, самую малость.

— Нет, — сказала я.

— Не хотите? Ну, дело ваше.

Он достал из кармана пиджака плитку шоколада и поделил его на мелкие дольки.

— Что же вы будете пить? — спросил он.

— Чай. У нас есть чай. Как в городе.

Старуха принесла орехов, меду, кипятку и села с нами за стол. Кирилл Тамшугович чистил орехи и разговаривал. Орехи, казалось, занимали его в эту минуту больше, чем я.

— Меня мучает совесть, — сказал Кирилл Тамшугович. — Почему я не смог поговорить с вами как полагается, по-человечески? При первой встрече. Знаете, я много думал над этим.

Он говорил без выражения, монотонно. И было в его лишенных внешнего эффекта словах что-то привлекательное, искреннее.

— Прошлым летом я имел удовольствие прокатиться вокруг Европы, — продолжал он, задымив сигаретой. — Знаете, какое я сделал открытие? Наши девушки — самые лучшие, самые скромные в мире. А мы ворчим на них и мало их ценим. Пью за девушек в вашем лице. Вот и бабушка выпьет.

— Ай, мая не буду! Крепкий водка! — крикнула старуха.

— Нет, будешь, — настаивал директор, улыбаясь. — Наталья Андреевна… — Кирилл Тамшугович подул на стопку, словно хотел остудить ее. — Нам с вами работать. Вы человек молодой. А я старый… Да, да! Мне под сорок. Как мог я обидеть вас? Тогда, при первой встрече.

Я запротестовала:

— Откуда вы это взяли? Я вовсе не обиделась.

— Не говорите этого, Наталья Андреевна. Я вас встретил не по-товарищески. Чего доброго, вы могли подумать, что я настроен против вас. Но это совсем не то… Это прошло. Даже удивительно, как я мог! Надо дорожить и собой и другими и не расстраиваться попусту. Ведь верно?

Я кивнула в знак согласия.

— Я, Наталья Андреевна, много думал в последнее время. Это, оказывается, небесполезное дело. Правда, находятся люди, которые считают, что думают одни бездельники, а настоящие люди только делают полезное дело. По образованию я физик, Наталья Андреевна. Учился в Московском университете. Есть у меня душа и совесть. Видите, какой я богатый!

Он захохотал и отпил коньяку.

Я смотрела на него и поражалась: во-первых, его изменившейся внешности и, во-вторых, тому ложному впечатлению, которое он произвел на меня с первого взгляда. Тогда он походил на бирюка, а нынче…

— Так вот, один пример из области физики. Существует полезная цепная реакция. Она происходит в атомном реакторе. А есть бесполезная. Это в людях. Ты обидел меня, я — другого, другой — третьего. Куда это годится? Я могу понять и простить невольные обиды, невольно нанесенные царапины. Обиды по глупости. Но ненавижу подлецов по призванию, наносящих долго не заживающие раны. Вот у нас работает один старикашка. Вернее, работал. Недавно ушел на пенсию. Он писал ложные доносы, а было время, когда ложным доносам давали ход. Мой отец погиб по ложному доносу этого старикашки. Два года назад отец получил реабилитацию. Бумажка есть, а человека нет! И вот я спрашиваю себя: можем ли мы терпеть в своей среде подлецов?

Он с минуту глядел мне в самые зрачки.

Я дала ему полную возможность выговориться. Он, видимо, испытывал в этом потребность.

Кирилл Тамшугович пил много. Чувствовалось, что он возбужден, говорил, сжав кулаки, время от времени ударяя ими по столу. Старушка при этом вздрагивала и мигала веками. Она, бедняжка, изо всех сил старалась потчевать нас, извиняясь за то, что нет на столе настоящей еды, а лишь орехи и мед.

Кирилл Тамшугович тряхнул головой и сказал:

— Ладно! Не будем копаться в душевных переживаниях. Верно говорю? Но вы литератор и должны меня понять.

— Какой я литератор! — сказала я. — Всего лишь истолкователь литературы для учеников, и то начинающий. Вроде щенка.

— Как вы сказали, Наталья Андреевна? Истолкователь? — Директор опустил на стол увесистый кулак. — Это очень верно! Истолкователь! Их-то нам и недостает. Ей-богу! Поучающих много, больше, чем надо, а вот истолкователей что-то маловато.

— Мне кажется, вы правы. Не знаю, как в физике, но в литературной критике, например, явно недостает глубоких истолкователей. Зато советчиков много.

Он надул губы. Сердито глянул из-под бровей.

— Ну их к бесу, этих советчиков! — проворчал Кирилл Тамшугович. — Мы слишком повзрослели, у нас уже седина в волосах, а советчики все на помочах нас водят. Плохие советчики на устаревших помочах… Вот был я вчера в районе, объяснял положение нашей школы, а они давай нотацию читать, как и что должно быть. И ни одного дельного, практически пригодного совета. Одни лозунги! Я послушал их и махнул рукой.

Я спросила, окончательно ли решено сохранить у нас прежний профиль школы-десятилетки.

— Да, — подтвердил он, — окончательно. Мы вводим основы сельскохозяйственного производства, расширяем школьное хозяйство. Значительно больше будет уроков по труду. Завтра должен приехать учитель по сельскохозяйственному производству. Посмотрим, что за человек.

Кирилл Тамшугович взглянул на часы.

— Ого, поздновато! — воскликнул он. — Вот это, называется, в гости явился! Ну, а теперь скажите честно: очень меня ругаете?

Я сказала, что вовсе не ругаю.

— Неправда!

Я настаивала на своем. Он недоверчиво косился на меня, на губах и в уголках его глаз все время играла улыбка.

Я устала, уже хотелось спать. Кирилл Тамшугович поднял стопку за мое здоровье.

— На этом закругляюсь… Мне кажется, я принял все меры, чтобы оградить вас от злословия. Присутствие вашей хозяйки исключает всякие сплетни.

— А я их не боюсь.

— Ну, это, должно быть, не совсем так. Девушка, особенно такая, как вы, не должна пренебрегать своей репутацией. Особенно в затерянном селе, как Дубовая Роща. Здесь одним словом могут наповал убить.

Директор встал, поблагодарил хозяйку. Он долго говорил по-абхазски, должно быть, приятные ей вещи: глазки старухи превратились в две небольшие линии, морщинистые щеки расплылись в улыбку.

— Спасибо вам, — сказал он, обращаясь ко мне.

Директор — человек высокий. Я смотрела на него снизу вверх. Он казался очень крепким. Такое создалось впечатление после сегодняшнего вечера.

— Спасибо вам, Наталья Андреевна. Простите мое вторжение. Вы еще молоды. Когда-нибудь поймете меня.

Он говорил снисходительно. Это чуточку задевало. Но что поделаешь! Сколько людей, столько и характеров.

Кирилл Тамшугович ушел в ночь, словно провалился сквозь землю.

Встала я в отличном настроении и утро решила посвятить ознакомлению с программой по русскому языку и литературному чтению в пятых — седьмых классах абхазских школ. Программы были изданы в Сухуми. Я не присутствовала на районном совещании педагогов, и мне надлежало основательно потрудиться самой над планом занятий. Аккуратно переписала из программ в особую тетрадь все самое важное… В пятом классе отводилось на грамматику сто семьдесят часов, на литературное чтение — сто тридцать шесть. То же распределение часов в следующем классе, а в седьмом — несколько иное: на грамматику — сто шестьдесят пять, а на литературное чтение — около ста. Программы прямо указывали, что работа по развитию русской речи «должна иметь место на каждом уроке».

Вспоминая свои школьные уроки по грамматике — скучные, надоедливые, я решила во что бы то ни стало разнообразить материал так, чтобы ученики не зевали на уроках и не очень меня ненавидели. Полагала, что лучше всего изучать грамматику, одновременно знакомя учащихся с лучшими образцами литературных произведений. Это должно, на мой взгляд, заинтересовать их. Еще не очень точно представляла себе, как это сделать, но чувствовала интуитивно, что надо поступать именно так, а не иначе. Мне хотелось поделиться своими планами с кем-нибудь из опытных педагогов.

Медленно листая программы, страницу за страницей, я убеждалась в том, что не так уж сложно одолеть их. Я хорошенько зарубила себе на носу, что для педагога важнее всего донести материал до учащихся. Это зависит не только от знаний и опыта, но и от умения поддерживать дисциплину в классе. Мои старшие подруги жаловались именно на дисциплину. Возможно ли взять в руки подчас необузданных зверюшек? Иные мои подруги сразу бросили школу и ушли кто куда мог. Если судить по разговорам учителей, совместное обучение несколько улучшило дисциплину, но не смогло полностью решить эту проблему. Правда, здесь, в Дубовой Роще, не жаловались на дисциплину, что объясняли не столько заслугами преподавателей, сколько особыми условиями домашнего воспитания. Впрочем, Смыр держалась несколько иного мнения и не считала порядок в школе идеальным. Во всяком случае, дисциплина вызывала значительно меньше треволнений в преподавательском коллективе нашей школы, чем уход жены директора. Это меня успокаивало и, выражаясь высокопарно, вдохновляло.

Я сделала для себя и такую пометку: «Выяснить, почему в программах для внеклассного чтения не предусмотрены переводы абхазских писателей. Произведения, созданные на местном материале, способствовали бы лучшему усвоению языка через строй знакомых образов».

Предстояло составить подробные конспекты уроков. Точное расписание всего материала по часам помогло бы более планомерному ведению занятий. Признаюсь, я горела желанием взяться за дело и показать себя с лучшей стороны…

Хозяйка несколько раз заглядывала ко мне и горестно покачивала головой, дивясь моей работоспособности. Если бы она спросила мою маму, та непременно ответила бы ей, что более ленивой девушки она не встречала на свете…

К вечеру поползли тучи. Они задевали кроны деревьев. Таких бурых и таких тяжелых туч я не видывала никогда. Стало темно-темно. Ударил гром, и засверкали молнии. И вдруг хлынул дождь, да такой, что все скрылось за плотной пеленой воды.

Моя старушка, крестясь, улеглась в постель. Я осталась возле лампы наедине с программой и книгами.

Дождь неистово барабанил по кровле. Вода была везде, во всем свете. Я вспомнила легенду о Ноевом ковчеге. Наш деревянный дом напоминал ковчег.

И вместе с шумом дождя откуда-то сверху донесся человеческий голос. Я прислушалась. Разобрала слово, смысла которого не понимала.

— Айрума! Айрума! — вопил кто-то.

Может быть, это женское имя? А может быть, и мужское? Ясно слышу:

— Айрума! Айрума!

Потом все тонет в грохоте грома и дождя.

Нет, наверное, послышалось.

Сначала стало страшно, а потом грустно. Особенно грустно потому, что я не могла поднять телефонную трубку и позвонить кому-нибудь из друзей, как это бывало дома. Маленький аппарат немедленно рассеивал подавленное настроение.

Не выдержала и принялась сочинять письмо папе и маме.

2

Ожил каштановый дом, ожил он!

По двору сновали дети. На веранде прыгали дети. В классах галдели дети. Окна распахивались и с шумом закрывались. Кто смеялся, а кто хныкал, потирая ушибленное место, а кто орал благим матом. Новички жались к плетню. Дети постарше что-то оживленно обсуждали, сходясь небольшими группами. Девочки разгуливали, взявшись под руки, опасливо поглядывая на бешено мчащихся малышей.

Школьный колокол мигом внес успокоение. Ученики сломя голову бросились в классы.

Мой первый урок пришелся на седьмой класс. Я волновалась. Выждав несколько минут, пока угомонятся дети, мы, учителя, покинули свою комнату.

В руках я несла новенький классный журнал. Надо было выйти на веранду, пересечь ее и войти в дверь направо. Вошла не сразу. Дотронувшись до дверной ручки, постояла немного, прислушиваясь к тому, что делается в классе. Это продолжалось всего мгновение. Стоило мне перешагнуть порог, как воцарилась тишина и класс поднялся. Я видела много голов: темных, очень черных, светлых и даже русых. Девочки сидели на передних партах. Мальчики, видимо, не без удовольствия, заняли парты подальше от учителя.

— Здравствуйте, ребята! — громко проговорила я и направилась к столу.

Мне ответили очень нестройно, но довольно бойко. Усевшись, внимательно оглядела класс. Так вот он, класс! Мой первый класс! Которые же из них окажутся прилежными и добрыми учениками? Кто будет выматывать у меня душу своим бездельем, непослушанием, болтовней и иными проделками, на что горазды ученики всех времен и эпох?

На меня глядели тридцать пар любопытных глаз, глядели оценивающе, может быть сравнивая с прошлогодней учительницей и по-своему пытаясь угадать мои слабые стороны.

Кто-то из них станет человеком известным, кто-то прилежным крестьянином, кому-то, может быть, придется запускать в космос ракеты, а кому-то вот так же, как мне, учить детей. Но как бы ни сложились судьбы, мне предстоит сыграть в них определенную роль, пусть незначительную, но придется. Я понимала, что ответственность на мне и моих коллегах лежит большущая, но не страшилась ее. Мне даже становилось лучше от сознания этой ответственности.

Пока я записывала присутствующих (основную массу составляли фамилии Бутба, Базба и Смыр), в углу началась возня. Мальчики шушукались, заговорщически переглядывались и хихикали.

— Мешаете, — сказала я негромко, но внушительно.

И тут же взвилась рука. Она тянулась вверх, настойчиво требуя внимания.

— Пожалуйста, — сказала я.

Поднялся мальчик лет четырнадцати, с этаким непокорным вихром на лбу и живыми, как ртуть, глазами. Он казался слишком серьезным, что давало основание заподозрить какой-то подвох.

— Наталья Андреевна, — громко отчеканил он, — вы у нас вместо Гунды Александровны?

— Да, вместо нее.

— Она больше не приедет?

— Не могу сказать.

Ученики фыркнули.

— Что за смешки? — строго спросила я.

Мальчик ответил за всех:

— Нет, не приедет. Она и Кирилл Тамшугович…

Я оборвала его и заставила сесть на место. Мальчика звали Виктором Бутбой. Он продолжал о чем-то спорить со своими товарищами. Мне пришлось его одернуть.

Я рассказала классу о том, что мы будем делать в этом году, как мы должны относиться к занятиям. Кажется, мне удалось завладеть вниманием учеников. Я говорю «кажется» потому, что проклятый Виктор Бутба не давал мне сосредоточиться. Это был типичный классный шалун. Я приметила, как подобострастно смотрели на него и восхищались его проделками ученики. Припомнилось, что именно его имел в виду Кирилл Тамшугович, предупреждая о том, что «мальчик он способный, но шаловливый».

И тем не менее я чувствовала, что в этом классе будет у меня порядок, если только не подорвет его Бутба. Он продолжал болтать с соседями и шалить. Еще миг — и я взорвусь. Меня начинала бить противная мелкая дрожь.

К счастью, Бутба сам помог мне выйти из создавшегося положения. После того, как я его еще раз сурово предупредила, он встал и громко заявил, что завтра же скажет отцу, чтобы явился в школу.

— Я разве просила об этом? — сказала я, едва сдерживая гнев.

— Нет, — ответил Виктор. — Гунда Александровна всегда вызывала. Я подумал, что и вы хотите поговорить с ним.

— Нет, пока обойдемся…

— Так не надо? — удивленно спросил он.

— Не надо!

Класс напряженно следил за нами. Этот маленький, едва вылупившийся из яйца человечек был очень опасен, ему ничего не стоило извести меня.

Мальчик оказался озадаченным не на шутку.

— Может быть, мне выйти? — спросил он.

— Это еще зачем?

— Гунда Александровна…

— Я запрещаю говорить о ней!

Он недовольно уселся, опустил голову. Я воспользовалась его замешательством. Мальчика, как видно, слишком энергично унимали в прошлом. И это дало противоположные результаты. Дай-ка, думаю, попробую иначе…

— Ребята, — сказала я, — надо выбрать старосту. И у меня имеется предложение: давайте выберем Виктора Бутбу.

Класс замер. «Виктора?» — читала я на многих лицах. «Вот этого шалуна Виктора?» — казалось, спрашивали меня.

— Ну? Что скажете?

Но Виктор успел вскочить раньше других.

— Я плохо дисциплинирован, — отчеканил он. — У меня много нарушений. Я не могу быть примером.

И грохнулся на скамью.

Я снова повторила свое предложение и поставила его на голосование. Класс проголосовал дружно.

— Поздравляю, Виктор! Обязанности свои знаешь?

— Ничего я не знаю.

— Ладно, поговорим потом.

И я преспокойно закончила урок.

В учительской рассказала своим коллегам о выборах старосты. Не терпелось узнать, встретит ли одобрение мой поступок.

— Напрасно, — заметила Смыр, выслушав меня. — Виктор ужасный.

Старшая пионервожатая согласилась с ней.

— Мы предполагали другого, — сказал директор. — Позабыл вас предупредить, Наталья Андреевна. Это моя вина.

Я объяснила, что не могла поступить иначе, совершенно не могла. На карту была поставлена судьба учебного года. И не видела иного выхода.

Но большинство учителей поддержало мои действия. В конце концов старосту всегда можно заменить другим — таков был вывод.

— Согласен, согласен, — сказал директор. — Очень важно, чтобы с самого начала все вошло в колею. Я имею в виду дисциплину. Она — главное в нашем деле.

Смыр шепнула мне на ухо, что директора словно подменили.

— Что с ним? — спрашивала она.

Я пожала плечами.

— Наверное, она приедет? — предположила Смыр.

— Кто — она?

— Его супруга.

— Вы думаете?

— А почему же он такой веселый? — Вдруг она прыснула от смеха и, уведя меня в угол, зашептала: — Извините меня, дорогая, но мне в голову пришла шальная мысль, и я не могу удержаться: может быть, это вы на него так повлияли?

— Я? С чего вы взяли?

— В том-то и дело, что с потолка. Но это очень странно: с вашим приездом он переменился. Возможно, это просто совпадение.

Я не могла сказать что-либо вразумительное.

В пятом классе урок прошел, на мой взгляд, хорошо. Я имею в виду все ту же злосчастную дисциплину.

О ней я беспокоюсь больше всего, ибо наслышалась всякой всячины. Не знаю, как в других школах Абхазии, но здесь, в Дубовой Роще, на дисциплину жаловаться не приходилось. Во всяком случае, в первый день занятий.

Пятиклассники взирали на меня, широко раскрыв глаза. Они ловили каждое слово, или мне казалось, что ловили. Во всяком случае, я отдыхала душой, могла следить за своим голосом и за жестами, которыми подкрепляла речь, стремясь сделать ее более доходчивой.

Подобно тому как цыплят по осени считают, так и работа учителя может быть по-настоящему оценена только в конце учебного года. Как усвоили ученики учебный материал, кто перешел, кто остался — вот мерило учительского таланта. А до летних каникул — целая вечность. Надо работать, работать и еще раз работать…

В классном журнале я удостоверила присутствие тридцати двух учеников.

— Все? — задала я вопрос.

— Нет, не все! — ответили мне.

— Кого же нет?

— Есыфа Базбы.

— Где же он?

— Дома!.. Не пришел!.. Ленится!..

Я успокоила ребят, отвечавших хором.

— Говори кто-нибудь один, — потребовала я.

Поднялась одна хорошенькая девчушка с удивительно русыми косами и сказала:

— Его не пускает отец. Заставляет коз пасти.

— Каких коз?

— Своих.

— Кто же его отец?

— Машь Базба. Колхозный пастух.

— Почему же не пускает?

— Говорит, довольно учиться.

— А где он живет?

— На реке Гвадиквара.

Я записала имя и фамилию отсутствующего ученика на отдельном листке бумаги. Но покончить с этим вопросом мне не удалось, так как попросил слова мальчишка, сидевший на первой парте. Глаза у него бегали, как у мышонка. Был он маленький такой, шустренький, черноволосый и курчавый, словно негритенок.

— Ты что? Сказать что-нибудь хочешь?

Мальчик вытянул руки по швам и выпалил единым духом:

— Его папа плохой. Он говорит ему: не учись. А он говорит: хочу. А папа говорит: нет! Его папа бога любит. Его папа книги не читает. А он хочет читать. Он слушается папу, потому не может ходить в класс.

Я едва сдержала улыбку. Выслушала его со всей возможной серьезностью. Пришлось сказать несколько слов в назидание всем малышам. Папы всегда хорошие, утверждала я, нельзя таким тоном говорить о родителях. Их надо слушаться, их надо любить. Что касается Есыфа Базбы, — разберусь лично. Не верю, что отец может запретить сыну посещать школу. Напротив, все просят своих детей учиться, да притом получше…

Мальчик попытался что-то возразить, но я остановила его…

Я рассказала директору и об этом случае.

— Базба? Базба Машь? — спросил он без всякого удивления. — От него можно ждать чего угодно. Он здесь пастухом работает, но славится главным образом как знахарь. Мальчика я силой вырвал у него в прошлом году. Надеюсь, с не меньшим успехом это проделаете и вы.

Выяснилось, что из всех детей школьного возраста не явилось в школу несколько человек, в том числе и мой Есыф Базба. Лично мне надлежало выяснить, что с ним и как поступить, чтобы мальчик не остался вне школы. На долю Смыр пришлись два мальчика. Оставшихся распределили между собою остальные педагоги. Комсомольцы приняли меры и по своей линии. Вопрос о не явившихся в школу был включен в повестку дня ближайшего комсомольского собрания.

Обед готовлю сама. Вот если бы видела мама — то-то бы она поразилась! Она убеждена, что я ничегошеньки не умею стряпать. Она не подпускала меня к керосинке. Ей все казалось, что я обварюсь, обожгусь или, вероятнее всего, учиню пожар. Ах, мама, мама! Если бы ты знала, какая у тебя трудолюбивая дочь! Да что там мама, когда я и сама того не подозревала!..

После занятий в школе обычно направляюсь в ларек сельского потребительского общества. Скажем прямо, ларек неказистый. Но это полбеды. Заведует ларьком такой хват, что описать невозможно. Я уже не говорю о том, что он обвешивает — эта слабость присуща многим торговым работникам. Вдобавок он и обсчитывает, причем весьма нагло. Что касается сдачи, то о ней он постоянно «забывает». Я пыталась несколько раз напоминать о мелочи. Что же он делает? Сует рубль вместо, скажем, десяти копеек, сует с улыбочкой — и я отхожу от прилавка пристыженная. Здесь к этому привыкли, и никто особенно не жалуется. Звать этого представителя великого рода Гермеса Роман Смыр. Он однофамилец моей Смыр. Но между ними нет ничего общего: та честная, добрая женщина, а этот жулик.

Когда я впервые явилась в ларек, Роман нахально выпучил глаза.

— Что тебе надо, красавица? — спросил он, вытирая руки о фартук.

— Разве мы пили на брудершафт?

Рот у него до ушей и точно смазан маслом.

— Красавица, какие слова говоришь! Хорошо, что мы одни в этом магазине, а то бы оскорбился. Слушай, требуй, что хочешь. Все будет!

Мне трудно было удержаться от улыбки при словах «все будет!». Пробежала взглядом по полкам, а там одни керосиновые лампы и хомуты да какие-то скобяные изделия. Он перехватил мой взгляд.

— Не туда смотришь, дорогая! — И Роман отдернул занавеску, прикрывавшую потайные полки.

И он торжественным жестом указал на мануфактуру, туфли, патефонные пластинки и какие-то ящики.

— Сюда надо смотреть! Ясно?

— Я бы на вашем месте предоставила возможность покупателям самим обозревать эти полки, а не драпировать их занавесками.

— Опять непонятное слово, дорогая. Я не профессор. И не академик. Я всего-навсего Роман Смыр. А вы кто будете?

— Поймете в свое время.

Так состоялось наше знакомство.

Конечно, наивно было бы думать, что здесь, в Дубовой Роще, есть какой-нибудь духан или столовая. Таким образом, обстоятельства вынудили меня сделаться поварихой. У очага, который разжигала в кухне моя хозяйка, я стряпала себе и первое, и второе, и даже третье. В садочке моей хозяйки много фруктов, она ума не приложит, что с ними делать: ешь, ешь — не переешь!

Я сказала как-то Смыр, что познакомилась с ее однофамильцем. Она замахала руками:

— Этот бесчестный торговец никакого отношения к моему мужу не имеет. Только фамилия! Не понимаю, почему его держат в ларьке! Писали на него заявления, писали, всю книгу жалоб исписали — и ничего! Его председатель сельпо поддерживает. А это значит, что пока тот сидит в Гудауте, этот будет блаженствовать в Дубовой Роще. В общем, жулик, это всем известно. Но парень он веселый и хлебосольный.

Не знаю, какой он хлебосол, но ухаживания его довольно плоски. Это факт. Прихожу однажды в ларек, а Роман уже запер его и пломбу на замок наложил. Должно быть, лицо у меня вытянулось от досады. Однако Роман не поленился, открыл ларек, дал мне сахару и чаю, но денег не взял под тем предлогом, что «кассовый остаток уже снят». Плюс ко всему, самолично, несмотря на мои протесты, донес покупку до ворот, расточая по дороге безмерные похвалы по моему адресу. Прощаясь, он произнес только одну фразу:

— Вас похитят! И я буду не я, если ошибусь.

Две недели тому назад, едучи в Дубовую Рощу, я со страхом думала о том, что придется жить среди людей, которые не понимают моего языка и которых не пойму я. Теперь я могу сказать: к счастью, все обошлось хорошо — здесь неплохо говорят по-русски. Что касается наших учеников, они быстро все усваивают и ко времени окончания школы великолепно владеют русским. Мне кажется — насколько я успела вникнуть в структуру абхазского языка, — секрет заключается в том, что в языке абхазцев много звуков. Наше «ы», которое доставляет хлопоты изучающим русский, абхазцы усваивают просто, ибо и у них есть звук, очень с ним сходный. Абхазцы еще в прошлом веке ввели у себя алфавит, основанный на русской графике. Это содействовало приобщению к русской грамоте еще в раннем возрасте. Что же касается окончивших высшее учебное заведение, им порою я завидовала: так хорошо, так свободно излагали они свои мысли. Классы, которые я вела, вполне меня удовлетворяли по уровню знаний. Никак не могла я пожаловаться на мою предшественницу. Она, по-видимому, неплохо знала свой предмет. Говорят, она и внешне была очень интересна. Но ведь и Кирилл Тамшугович не урод. Он умен и по-своему привлекателен. Но любовь есть любовь. У нее свои неведомые законы.

Кирилл Тамшугович интересуется моей работой, помогает, дает советы. Это ему я обязана некоторыми историческими, филологическими и этнографическими познаниями, относящимися к Абхазии.

Несколько дней тому назад он подошел ко мне, крепко пожал руку и сказал:

— Спасибо!

— За что? — удивилась я.

— Завуч рассказал мне о вашем письме в Министерство просвещения. Вы требуете, чтобы в программы по русскому языку были включены переводы абхазских писателей на русский язык. Вы подаете нам пример патриотизма.

— Ну уж и пример! — пошутила я.

— Ей-богу! Вы знаете, Наталья Андреевна, я очень люблю родную Абхазию, эти горы и язык абхазский. Если мне скажут: не будет завтра абхазского языка, — я скажу: тогда берите мою жизнь сегодня!

И тут неожиданно для себя я схватила его руку и потрясла со всей силой.

— За эти ваши слова я особенно вас уважаю!

Он даже смутился. Как девушка.

Наконец-то я собралась к Машь Базбе. Меня сопровождала старшая пионервожатая Светлана Килба. Она окончила педагогическое училище. Ей двадцать один год. На вид это типичная северянка: волосы соломенного цвета, курносая, васильковые глаза.

— Света, — сказала я, — вас, наверное, удочерили?

Она смеется:

— Я вся в прохожего молодца!

После недавнего ливня погода резко переменилась. Хотя и светило солнышко, а уж основательно дохнуло осенью, до того основательно, что я все время зябко куталась в шерстяную кофточку, в теплый шарф и демисезонное пальто.

Тропинка, которая должна была привести нас к Базбе, пролегала по диким мшистым местам. Лес был не натуральный, а сказочный: изогнутые стволы самой причудливой формы, лианы, обвивавшие их, тоже не менее причудливы, а гигантские кустарники могли разбудить даже уснувшую фантазию. Бери перо и сочиняй. Тут-то и вспомнила я нашего Чехова, который писал, что в Абхазии из каждого куста глядят сказочные сюжеты. Свидетельствую перед всеми: это так!

Светлана невольно жалась ко мне. Она откровенно призналась, что не решилась бы пройти сквозь эту чащу одна. И, не стесняясь, называла себя трусишкой. Я старалась не выдавать своего страха, но мне ни за что не хватило бы духу назвать себя храбрецом. Девственный лес — дело серьезное, атавистические инстинкты действуют здесь безотказно даже в двадцатом веке.

Ворота Базбы выросли перед нами вдруг, как из-под земли. Хозяин встретил радушно, но явно настороженно. Он архивежливо пригласил нас пройти на крыльцо. Усадил на длинную скамью, позвал свою супругу — смуглую сухощавую женщину лет пятидесяти. Передние зубы у нее сильно выдвигались вперед. От этого она казалась приветливей, чем была на самом деле.

Где-то возле кухни мелькнул мальчик. Он походил на оборванца — так плохо был одет.

Сам хозяин — с клювообразным носом, поседевшей остренькой бородкой и густо нависшими на самые глаза бровями — скорее смахивал на какого-нибудь представителя лесной фауны, нежели на двуногого царя земли. Одежда его давным-давно выгорела на солнце, и в живописи ее можно было передать лишь одним способом — смешав все цвета палитры. В таких случаях говорят: цвет серо-буро-малиновый. Но бог с ним, с этим цветом! К тому же одежда его была грязная, в бесчисленных заплатах.

Базба, видимо, понял, что поразил нас своим видом. Извинившись, удалился. И через пятнадцать минут показался другой Базба: в новеньких сапогах, новой блузе, в новой шапке. И брюки были под стать им. Вскоре к нам вышел и симпатичный мальчик, не знавший, куда девать руки, до крайности смущенный.

Базба не говорил по-русски. Светлана служила нам переводчиком. Я решила сразу взять быка за рога.

— Это ваш сын? — спросила я строго.

— Да, мой, — последовал ответ.

— Его имя Есыф?

— Верно, Есыф.

— Он учится в школе?

— Учится.

Ответы его следовали после небольшого раздумья, произносились ровным голосом.

— А в школу ходит?

— Не ходит.

— Вы его отец?

— Да. А вот его мать.

Он указал на женщину тростниковым чубуком своей трубки.

— Вы знаете, что существует закон о всеобщем обязательном обучении?

— Разве? — спросил Базба удивленно.

— А как же!

— Ты меня очень напугала своим допросом. Я боюсь милиции. Вот и позабыл о законе. Вернее, перепутал его с законом о всеобщем поддержании жизни. Мальчик-то помогает мне по хозяйству. Без него нам пришлось бы худо…

Он говорил и улыбался.

Я не сразу его поняла. Но когда, как говорится, до меня дошло, то мне стало ясно, что я села в лужу. Не так с ним надо было разговаривать. Этого старого лиса законом о всеобщем обучении не проймешь.

— Деточка, — сказал он чрезвычайно снисходительным тоном, — ты шла лесом, устала. Обеспокоила себя ради моего сына. Прошу тебя, отдохни немного, поешь с нами что бог послал, а там уж поговорим, о чем будет угодно. А?

Светлана поторопилась ответить: разумеется, это верно.

Машь выдохнул клубы серого табачного дыма, в его глазах промелькнула хитринка.

— И отлично, — сказал он тем же ровным голосом. — Вы очень умные, рассудительные девушки. Верно, что девушки? Не замужем еще?.. Ну, стало быть, не ошибся.

В продолжение нашего разговора Есыф стоял поодаль и молча наблюдал за нами. Потом принялся помогать своей матери. Они вдвоем принесли из кухни холодную мамалыгу, жареный сыр и вино.

По обычаю, мы вымыли руки перед тем, как сесть за стол.

Машь говорил о том о сем, жаловался на нездоровье, на болезни скота и птиц, на плохую осеннюю охоту. Светлана, словно невзначай, обратила мое внимание на добрую дюжину свежих турьих рогов, сваленных на крыльце. Я слышала, что охота на туров — браконьерство. Хитрец Базба, от которого ничто не ускользало, заметил:

— Я очень люблю турьи рога. Их продает один охотник из Буковой Рощи. Знаете такое село?

И продолжал преспокойно есть и пить.

«С ним надо держать ухо востро», — решила я.

Хозяйка рьяно прислуживала нам, и мы не смогли ее убедить присесть к столу.

— Хозяйка должна стоять, — твердила она. — Кто же иначе будет подавать?

Машь провозгласил тост. Он пожелал мне всего, всего наилучшего — обычная формула застолья. А потом ввернул «деловое слово»:

— Вы очень побеспокоились. Из-за кого же? Из-за него. Из-за этого вот мальчика. Вы оказали мне большую честь. Я все понимаю, хотя и безграмотен… Вон стоит мальчик. Несмышленый еще, а внимания требует. А главное — ему в жизни путь нужен. Верный путь. Школа — хорошо, но ведь одной школой сыт не будешь. Разве мало таких, которые бродят по свету неприкаянными после того, как окончили не одну, а сразу три школы?

Я решительно возразила — решительно по существу, а не по форме. В этом смысле я учла свою неудачу. (Светлана сказала мне позже, что я становлюсь человеком Востока быстрее, чем это можно было предположить.) Мои доводы сводились к признанию того простого факта, что учение — свет, а неучение — тьма.

Базба замахал руками. Что, говорит, мы не знаем пользу науки, что ли? Все дело, говорит, в том, что помощник нужен.

Спрашиваю:

— Помощник? По хозяйству?

— Хотя бы и так.

— Другие же посылают детей в школу…

— У меня, — говорит, — дело обстоит совсем, совсем иначе. Надо его моему ремеслу обучить.

— Какому же?

— А кости вправлять.

— Знахарству?

— Зачем знахарству? Медицине.

— Для этого врачи существуют.

Машь не сдержал накипавшего раздражения.

— А что доктора умеют? — крикнул он, указывая на парящего в небе кречета. — Вот он летает, а моих цыплят не трогает.

— Почему не трогает?

— Потому что есть у меня наговорное слово. У соседей всех цыплят перетащит, а моих обойдет. Видишь? Квочка спокойна.

— Чепуха все это!

— Что она сказала? — обратился Машь к Светлане.

— Это удивительно, говорит.

— Еще бы! — Машь ударил указательным пальцем по столу, словно выговаривал нам. — Вы очень грамотные, но разум у вас младенческий. Вы не обижайтесь, девушки. Вот проживете с мое и поймете, что важны и цыплята, важны и кости, которые надо вправлять, — словом, много важных вещей на свете… Пускай наша русская гостья запомнит год, день и час. И мои слова. Вот что скажу…

Он взглянул на меня каким-то особенно острым взглядом, от которого у меня похолодели руки, и медленно-медленно, процеживая слова сквозь плотно сжатые зубы, сказал:

— Она выйдет замуж… Скоро-скоро… И никто не сумеет отговорить ее от этого брака… Не скажу, что она будет несчастной… Но не стану утверждать и того, что ей привалит счастье… Еще бы сказал кое-что, да боюсь обидеть…

Машь говорил так, словно вслушивался в чьи-то слова и повторял их.

Мы со Светланой не выдержали, расхохотались. Машь помрачнел было, но тут же поднял стакан за наше здоровье и заулыбался.

Наша беседа, в общем, закончилась довольно мирно. Машь обещал не чинить препятствий сыну и аккуратно посылать его в школу.

— Будет ходить, будет ходить, — сказала хозяйка, вытирая руки о подол юбки.

— Ежели сам захочет, — поправил ее хозяин.

Мы задали этот вопрос мальчику.

Он опустил голову и что-то пробормотал. Мы попросили его повторить. Он опять пробормотал невнятное.

— Не поняла, — сказала я.

— Буду ходить… — произнес он, делая над собой усилие.

— Ну и хорошо!

Мы поднялись. Поблагодарили за гостеприимство.

Хозяин прищурился, подергал себя за бороду и развел руками.

— Объясните мне, — сказал он, — кому нужны грамотные люди в таком количестве?

— Как кому, уважаемый Машь? Государству…

— Знаю, знаю. Одно скажу вам: шибко грамотный человек не станет пасти коз. Поверьте мне! Вы что же это, хотите обойтись и без коз, и без коров, и без сыра? Я человек неграмотный. Но подумайте сами! Что же до сына — я из него могу сделать хорошего человека, ежели мешать не будете, под локоть не толкнете меня.

Мы твердо стояли на своем: закон есть закон, и мальчика надо обучать.

— Разве что закон! — согласился в конце концов Машь и пообещал: завтра же сын его появится в школе.

Возвращаясь от Машь, мы много смеялись над его пророчеством. Я сказала Светлане, что скорее дуб, растущий в этом лесу, можно выдать замуж, нежели меня в течение ближайших двух-трех лет.

— Вокруг сколько хочешь женихов! — сказала Светлана.

— Много женихов?

— Конечно!

— А вы не ошибаетесь?

С ее чересчур легковесным утверждением я не могла согласиться. Если иметь в виду людей серьезных, а не шалопаев, со Светланой можно поспорить. Может, я слишком строго подхожу, но это так…

Но куда там! Светлана смотрела на жизнь оптимистически. Мы с ней горячо поспорили на эту тему.

Поднявшись в свою комнату, от усталости завалилась на кровать.

— Устал? — участливо спросила хозяйка, гладя меня по волосам.

— Очень. Знаете, где я была?

— Не знай.

— У Машь Базбы.

— Базба?! Машь?!

Старуха всплеснула руками, схватилась за голову. Заохала, причитая:

— Ты бедный… Ты бедный…

Потом она подсела ко мне и объяснила, что необходимо омыться водой и выпить «один лекарство». Без этого я могла подвергнуться злой порче.

— Ай, Базба! Ай, Базба! — твердила старуха.

Я приложила немало усилий, чтобы успокоить ее. Можно ли в наши дни верить во всякую чертовщину? Это когда-то темные люди верили в существование дьяволов и ведьм…

Старуха ни за что не соглашалась:

— Базба имей глаз, как пуля. Бац! — и он смотрел на тебя и делал тебя больная… Он смотрел один человек — и умирал человек. Смотрел его жена — умирал жена. Смотрел сын — умирал сын. Базба хочет — петух будет «ау! ау!», как собака. Хочет — утка будет, как петух, кричать. Этот Базба плахой! Базба ходить не надо!

Она заторопилась в свою комнату. Глядя на то, как тревожилась старуха, мне хотелось смеяться. Бедняжка заботилась обо мне, как могла. Меня это совершенно умилило. Из всего этого следовало, что старуха в паническом ужасе от злых чар злого Базбы и что она хорошо ко мне относится, то есть даже слишком хорошо. Сейчас я в этом совершенно убедилась.

Старуха возвратилась, тяжело дыша. Протянула мне стаканчик с какой-то жидкостью.

— Пей, — умоляла она. — Наташа, пей. Этот Базба плахой. Он смотрит, как пуля. Он говорит: люби! — и ты будишь любить дерево, свинья, корова. Все будишь любить! Он говорил: уходи от муж — и ты будишь уходить! Его глаз — настоящий пуля. Он не смотрел — он стреляй!

Она так страстно убеждала меня, что я выпила снадобье. Оно оказалось вином. Старуха пояснила, что это не простое вино. В нем «сила слова».

Я думала о странном Базбе и его пророчествах. Если бы поверить хотя бы на секунду его словам, я должна скоро выйти замуж. Что может быть глупее этого предсказания?!

Моя старуха что-то бормотала за перегородкой. Может быть, молилась за меня или отгоняла от своего дома базбовские наваждения.

Мне не спалось. Странное дело: минуту назад казалось, что я усну при одном виде постели. Но этого не случилось даже тогда, когда я почувствовала приятный холодок постельного белья.

Ворочалась я с боку на бок, а потом взяла да оделась. Вышла на крыльцо, благо светила ярчайшая южная луна…

Без солнца нет на земле жизни. Это непреложная истина. Но есть и другая истина: без луны было бы значительно неуютней. Много неуютней.

Эти глубокие мысли пришли мне в эту ночь. Не смейтесь: они действительно казались мне именно такими.

Виною этому ночной пейзаж. Все вокруг окрасилось в молочный цвет. Такой цвет впервые я увидела здесь, в горах. Он особенный, в степи такого не бывает. Его породила большая яркая луна. Только она.

И вдруг я слышу:

— Айрума! Айрума! Айрума!

Слышу явственно, четко.

Непонятное слово доносится откуда-то сверху, с горы. Что это? Имя чье-нибудь? Или условный зов? Я это слово как-то уже слышала однажды ночью.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Может, это таинственные сигналы марсиан? Во всяком случае, странно звучат они в ночи.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Голос то замирает, то раздается где-то совсем рядом, над самым ухом.

Я любовалась ночным пейзажем не меньше часа.

А вот уж после этого уснула как убитая.

Утром я попросила свою хозяйку объяснить мне, что значит таинственное слово «Айрума».

— Ах! Ах! — всплеснув руками, воскликнула она. — Молния на его голова! Гром его убивай! Это Шанаф! Он медведь гоняй, который кукуруза кушал…

Смыр разъяснила, что «Айрума» — это припев из «Пляски медведей». Шанаф воспользовался им, чтобы пугать непрошеных любителей кукурузы в пору ее молочно-восковой спелости…

3

Директор созвал педагогический совет. Обсуждались вопросы, связанные с первой неделей нового учебного года. Присутствовали все педагоги, в том числе и учитель по основам сельскохозяйственного производства — молчаливый молодой брюнет, и учитель по труду — спортивного вида товарищ. Мы, преподавательницы русского языка, сидели в одном ряду.

Кирилл Тамшугович, занимавший место в голове стола, казался совершенно подавленным. Он был небрит, как и при нашей первой встрече, говорил замогильным голосом, старался не глядеть нам в глаза.

С точки зрения формальной дела обстояли неплохо: год начат вовремя, педагоги на месте, почти все учащиеся школьного возраста привлечены к учебе. Явился даже Есыф Базба.

Все эти положительные моменты были перечислены, ко всеобщему удовольствию, заведующим учебной частью. Но вслед за этим начались жалобы педагогов: кое-где не вставлены еще стекла, одна из дверей плохо закрывается, мел попадается сырой, тряпки для досок отвратительные. Это вроде бы мелочи. А вот недостатки и посерьезнее: тесна и очень неудобна столярная мастерская, нужны слесарные инструменты. Мало лопат, кирок и цапок. Плуг надо ремонтировать. Преподаватель по физкультуре начисто забраковал почти весь спортивный инвентарь…

— Знаю, знаю, — говорил директор.

Он мрачно взывал к нашей самодеятельности, предлагая сделать все возможное, а тем временем, дескать, он примет все зависящие от него меры.

Подняли вопрос о дровах. Директор заявил, что в самые ближайшие дни ему обещали завезти достаточное количество дров. Так что вопрос этот можно считать решенным.

Заседание продолжалось часа полтора, а могло бы закончиться и раньше, если бы не чрезмерные, на мой взгляд, жалобы преподавателей по труду и физкультуре.

Вот уже несколько дней село живет делом Романа Смыра. Его проделки переполнили чашу терпения крестьян. В районный центр — в исполнительный комитет — посыпались заявления. Рассказывали, что скопились десятки таких заявлений. Как только не честили этого Романа! Какие только факты не приводились в заявлениях!

И вот в один прекрасный день на легковой машине прикатил товарищ из района. Прикатил и тут же заперся в кабинете председателя сельсовета.

Рассказывают, что в этот же день, когда должна была решиться судьба Романа, наглый торговец заявил:

— Я стою на этом месте прочнее, чем эти горы.

А «это место» значило прилавок.

Тем не менее в сельский Совет поодиночке вызывали авторов заявлений, в том числе и одного из наших педагогов. Все показания старательно записывались. К концу дня, говорят, набралась пухлая папка бумаг, которая непременно должна была раздавить Романа или любого подобного ему жулика. Но человек, как говорится, предполагает…

Когда же вызвали самого Романа для дачи объяснений чуть ли не по тридцати пунктам, он, говорят, отвечал на вопросы не запинаясь и с улыбкой. Суть почти всех его ответов сводилась к одному слову — «нет». Он горько сетовал на недоброжелателей, которые, мол, вознамерились свергнуть его, чтобы заменить другим, менее «принципиальным» человеком. Интриги, интриги, интриги!.. Против него все интригуют. На его пост зарятся десятки людей. Его готовы съесть живьем!..

Но кое-что он и «признавал». Признавал, например, что в «отдельные моменты допускает грубость по отношению к некоторым покупателям», что «зачастую не обеспечивает высокого уровня культурной торговли», что «не всегда повышает свой политический уровень». И так далее. И так далее. Бил в грудь и клял себя за то, что последние «три недели не заглядывал в газеты и не слушал радио за неимением времени», а недоставало времени только потому, что занят был по горло «выполнением и перевыполнением плана не только в целом, но и по ассортименту».

Председатель сельского Совета, говорят, накинулся на него с критикой.

— Я, Роман, — жестко говорил он, — уважаю тебя за энергию, за умение торговать, уважаю как патриота Дубовой Рощи. Ты не можешь пожаловаться на невнимание Совета, на недостаточную помощь. Нам не раз приходилось указывать тебе на недостатки. Мы помогали, критикуя, мы помогали, хваля. Чего же еще тебе желать?.. Но как ты воспринял нашу помощь? Ты зазнался. Ты грубишь покупателям. Ты обвешиваешь их. Культурно не растешь, не работаешь над собой! Ты построил себе дом. Этого показалось тебе мало! Возвел второй. Обставил его рижской мебелью. У тебя дома раздвижной стол из венгерского гарнитура. Ты притащил из Сухуми сто метров ковровой дорожки. Ты полагаешь, что мы этого не знаем? Мы всё знаем, и даже больше. У тебя три любовницы: здесь, в Гудауте и в Сухуми! Одной ты недавно купил импортную комбинацию, другую разодел в шелка, а третью послал в Сочи. На какие деньги? Сколько ты получаешь?

— Триста сорок.

— А тратишь пять тысяч в месяц? Да тебя судить надо, закатать в тюрьму!

Роман выслушал сие гневное обличение, едва сдерживая улыбочку. Наконец, обращаясь то к районному товарищу, то к председателю, произнес со смирением:

— В основном обвинение признаю. Обещаю недостатки исправить. — А после длительной паузы добавил: — Правду сказать, не знаю, как сладить с теми пачкунами бумаг, которые жалуются без конца.

— А ты не обращай на них внимания, — присоветовал товарищ из района.

— Верно, Роман, — поддержал его председатель, только что распекавший Романа.

Вы вправе спросить: откуда такой цинизм? Все дело в том, что вышеозначенные фразы были произнесены в узком кругу, уже без посторонних, а узнали о них от того же Романа…

Районный товарищ взял папку под мышку. Он обещал доложить по начальству результаты расследования жалоб. А в заключение Роман дал обед. Поздно вечером захмелевший товарищ из района был водворен на заднее сиденье машины и вывезен из Дубовой Рощи по направлению к Гудауте.

Наутро покупатели узрели следующую картину: за прилавком стоял Роман и важно покручивал ус. На вопросы отвечал не сразу, а выждав добрую минуту. Поворачивался значительно медленнее, чем прежде, и ряду лиц отказывал в товарах.

— Не слышишь? — ворчал он. — Нету! Езжай в Гудауту, там все есть!

Жалобщики почесывали затылки: да, крепкий орешек этот Роман, не стоило с ним связываться. К Роману благоволит председатель сельсовета, какой-то товарищ из райисполкома горой стоит за Романа. Все это следовало заранее предвидеть… И только, как говорится, отдельные лица продолжали питать надежду на то, что Роман рано или поздно будет убран.

А меня встретил восторженно.

— Милая, — промурлыкал Роман, — для вас найдется любой товар. Не угодно ли? Импортные кастрюли.

— Нет, нет, незачем…

— Понимаю, красавица. На днях получаю импортные шерстяные кофточки. Разрешите оставить для вас…

Он осмотрел меня, как профессиональный портной.

— Ну что ж…

— Вам, дорогая, нужен сорок восьмой размер в талии, а повыше — пятидесятый. Отличный размер! Надо подобрать.

Мне кофточка нужна была до зарезу, и я не обращала никакого внимания на дурацкие шуточки Романа.

Я сказала ему, что зайду через денек-два, и заторопилась к себе домой. Не шла, а летела, словно чувствовала, что меня ждет мамино письмо.

Да, меня ждало письмо!

Я не сентиментальна и все же на радостях расцеловала его. Нет, нам только кажется, что нас, взрослых, уже не соединяет больше жизнетворная пуповина с матерью! Я весь вечер читала и перечитывала письмо. Длинное, хорошее, теплое мамино письмо… И чего только не было в нем! Все сведения о моих друзьях, все, что касается соседей.

В конце письма две папиных строчки… Милые, хорошие строчки! Сдержанные. Мужские…

В эту ночь спала блаженнейшим сном праведника.

К моей старушке приехал сын. Она молится на него. Считает его большим человеком, совершенно не представляя себе, где и кем он работает. «Большой человек», — и этого для нее достаточно.

Сын оказался симпатичным человеком лет тридцати пяти. Он сказал, что работает инженером на Сухумской гидроэлектростанции.

— Сладкий, как сахар, — с умилением говорит старуха о своем сыне.

Во всяком случае, могу засвидетельствовать, что он крайне внимателен к ней. Периодически присылает через своих знакомых посылки и деньги. Она часто показывала мне его фотографии. На одних он изображен солдатом, на других — в гражданском костюме…

Сын приехал поздно ночью, а утром постучался ко мне.

— Можно вас пригласить на завтрак? — спросил он.

Худой, высокий, с лицом мексиканца: черные волосы с боковым пробором, усики, и смуглое лицо, и костюм по последней моде. Инженер чуточку картавил, и это даже шло ему.

— Вы — Нурбей Ясонович, — сказала я уверенно.

— Верно. А я знаю только ваше имя. Мама не признает отчества.

— Мое отчество — Андреевна, но ничего не буду иметь против, если вы его опустите.

— Отлично!.. Так вот, Наташа, давайте завтракать.

Старуха была вне себя от радости. Она носилась между домом и кухней с тарелками, ложками, вилками…

— Я рад, что мама теперь не одна, — говорил инженер за столом. — Не знаю, приятно ли вам здесь, вернее, удобно ли? После города трудно привыкать к деревенскому житью-бытью…

— Я довольна, — сказала я.

— А я не очень. Представьте себе: рожден я в этом самом доме, бегал по этой самой росной траве, гонял буйволов, а приезжаю сюда как в заброшенный край. Недостает водопровода, освещения, ванной. Понимаете?

Он положил на мою тарелку полкурицы. Я запротестовала. Не обращая на это внимания, подлил помидорного сока, придвинул ко мне мамалыгу. На столе появилась даже картошка.

— Это сюрприз, — сказал инженер. — Жарил ее лично я. И привез ее тоже я лично. Вы любите картошку?

— Очень.

— А теперь — ваше здоровье!

Мать сидела и смотрела на нас блестящими от счастья глазами. Он ел торопливо, а потом, словно спохватываясь, откидывался на спинку стула и продолжал беседу.

— С утра, Наташа, я был занят чудными мыслями. Каждый раз, когда приезжаю сюда, узнаю: то одного из соседей нет, то другого… Умирают люди. Физический закон! А я никак не могу привыкнуть к этой мысли. А вот скоро недосчитаются и меня.

— Ну, почему же скоро?

— Двадцать лет. Тридцать. Пусть сорок! Разве это не скоро?

Он поднял стакан с вином. Высоко поднял.

— Иногда, Наташа, я боюсь смерти. А вы?

Я призналась, что мне и в голову не приходила мысль о смерти.

— Пью за вас! — крикнул он. — Не подумайте, что я пессимист. Но я ненавижу вечно улыбающихся оптимистов. О смерти думать надо!

— Почему?

— А так, для порядка. В этом доме умер отец. А мне казалось, что он будет жить вечно, веселый и здоровый. Я воевал. О смерти не думал. Теперь же, потеряв отца, призадумался. И очень крепко.

— Это возрастное, — пошутила я.

— Возможно… Мне хочется пить. Вчера мы тут с друзьями малость не допили.

— Как? Вы были здесь с друзьями?

— Да. Чтобы не тревожить вас, мы устроились на кухне.

— Спасибо! — сказала я. — Мысленно поднимаю за вас бокал.

Старуха принесла фасоли. Сын от радости зааплодировал, как на стадионе. И вскоре бил себя ладонями по губам, пытаясь потушить перечный пожар. Но тут же обратился к более верному средству — вину. И тогда немножко успокоился.

— Скажите, Наташа, что делается в школе?

— А что?

— Да нет, просто так. Перестройка, говорят…

Я рассказала о школе более или менее подробно, растолковала суть перестройки, о которой он знал только в общих чертах из газетных статей…

— Это хорошо, — сказал он. — Мы из наших детей воспитывали неженок. Это ужасно. Надо, чтобы они засучили рукава с детских лет. Не знаете, кто сейчас работает в отделе народного образования?

— Сейчас нет такого отдела. Есть отдел просвещения.

— Это одно и тоже… Гунба?

— Кажется.

— Мой товарищ! Вместе сидели за одной партой. А ваш директор поймал свою жену?

— Разве он охотник?

Инженер уставился на меня.

— Я вас обидел? — спросил он.

— С чего вы это взяли?

— Просто предположение. Как всякий мало-мальски наблюдательный человек, я кое-что примечаю в своих собеседниках. — Он заговорщически понизил голос: — Имейте в виду: человек он интересный. Уверяю вас! И в какой-то степени несчастный. Я все-таки стою на том, что жену следует брать некрасивую, но умную. Красивые всегда найдутся. Чужие.

— Эта пошлая теория стара как мир, — заметила я. — Спорить по этому поводу мне кажется делом бесполезным.

Инженер не согласился со мной: дескать, на то и дан язык, чтобы спорить…

— А вы знаете, что сказал о языке один писатель? Мы два года учимся говорить для того, чтобы шестьдесят лет держать язык за зубами.

Инженер расхохотался:

— Здорово сказано! Чьи это слова?

— Кажется, Лиона Фейхтвангера.

— Да, знаю такого писателя… Где он теперь?

— Умер.

— Видите, опять смерть! Давайте выпьем за то, чтобы подольше не появлялась эта злодейка на нашем пороге.

Настроение у меня было хорошее. Я ела не спеша, в свое полное удовольствие, благо день был воскресный.

После завтрака инженер занялся хозяйством. Ходил по двору, присматривался то к плетню, то к дому.

— Доложу вам, Наталья Андреевна, — сказал он, — что хозяйство приходит в упадок. Плетень надо ремонтировать. Крышу тоже. На нее уйдет не менее трех тысяч дранок… Я предлагаю маме переехать ко мне, в город. В квартире есть газ. Есть ванна. Уговорите ее.

Старуха погрозила ему пальцем. Она ни за что не переедет в город. Там очень большие дома и очень шумно. Там нет леса. Что делать в городе? Разве там воздух? Там душно, как в тесной каморке. Зимой в городе нет снега, а здесь он как вата — белый, сухой!

— Слышите? — говорил инженер, продолжая свой осмотр. — Мама знать не хочет города.

— Она права, — заступилась я.

— Вот как! Союз заключаете? Против меня?

Старуха шепнула мне, что сын в плохом настроении. А я не заметила признаков плохого настроения у Нурбея Ясоновича. Напротив, он казался веселым, щедро расточал улыбки.

На уроках по литературе мы разобрали «Муму» и «Кавказского пленника». Ученики отвечали с душою. Тургенев и Толстой пришлись им по сердцу. Я вспомнила свои школьные годы. Разве не так же нравились они и мне! Я считала, что ничто не может сравниться с ними. Ну, а нынче? Говоря откровенно, читая их, восторгалась ими по-прежнему, но сердце требовало еще чего-то. С большим удовольствием прочитала бы ученикам современное и талантливое, но программа требовала именно «Муму». У нас в университете выступал один писатель. Назовем его N. Он доказывал: важно то, о чем написана вещь, и маловажно, как она написана. Помнится, студенты напали на него и заставили в конце концов признать, что форма важна не менее содержания.

Внимательно читая программу по литературе, я обратила внимание на то, что ее составители очень уж сильно нажимают на содержание, на идейную, на воспитательную сторону и мало или почти не касаются формы, художественности. Не представляю себе, как это можно делить художественное произведение на две части. Это не отдельные части, а одно неделимое целое.

Я решила по мере сил исправить этот недостаток программы. Свои соображения высказала Кириллу Тамшуговичу. Мы с ним возвращались из школы домой: я — к себе, а он — к себе. Наступали сумерки. Над Дубовой Рощей тишина. Небо нежно-голубого цвета с эмалевой фактурой. Сентябрь давал знать о себе легкими ночными заморозками и вечерней прохладой. А днем по-прежнему стояла жара.

Кирилл Тамшугович глядел себе под ноги, точно боялся споткнуться. Внимательно слушал мои замечания по программе.

— Ну что же, — сказал он, — вы, на мой взгляд, совершенно правы. Глупо рассуждать о художественном произведении, как о какой-нибудь статье или научном трактате. К сожалению, мое поколение сплошь отравлено этим вульгарным подходом к литературе. Нам втолковывали нечто архисоциологическое. Например: кто такой Онегин? Ответ: продукт помещичьего строя. А Печорин? Тоже. Или что-нибудь еще в этом роде. Надо прививать детям вкус к прекрасному. Это — самое главное.

Он добавил, что вполне согласен и с тем, чтобы на уроках литературы разбирались также переводы с абхазского…

— А я думала, что вы мои слова мимо ушей пропустили, — сказала я.

— Почему?

— Потому, что вы… Кажется, вас занимает что-то другое…

Он посмотрел на меня испытующе и снова перевел взгляд на землю.

— Извините, — сказала я, — мне это, должно быть, показалось.

Потом мы снова заговорили о литературе. К моему удивлению, директор был в курсе журнальных новинок. Он знал многое из того, чего не знала я, и попытался выяснить мои литературные вкусы. В общем, взгляды у нас совпадали. Ни я, ни он не были удовлетворены современными произведениями полностью. Я винила писателей в неумелом пользовании всеми богатствами литературного языка. Кирилл Тамшугович соглашался с этим, но с оговорками. Главный порок он видел в другом — в поверхностном изображении жизни. И еще порок — мало лирики.

— Вам нужна любовь? — смеясь, спросила я.

— Отчего бы и нет! — живо отозвался директор. — И любовь тоже. Только имейте в виду, что мне не пятнадцать и не двадцать лет. Просмотрите толстые журналы. Царствуют по преимуществу сантименты начала девятнадцатого века. В романах я не нахожу глубокой философии наших дней. Слишком чистенько и гладенько все изображается.

— Мы должны иметь перед собой идеалы, Кирилл Тамшугович.

— Умоляю вас, — проговорил он, — не пытайтесь равнять меня с детьми. Посмотрите: я сед. Поглядите в глаза. В них уже старческий холод. Разве нельзя учить, так сказать, и от противного? Как в некоторых математических задачах. Я не литератор, — продолжал Кирилл Тамшугович, — но знаю, что вся мировая литература на протяжении четырех тысячелетий — это еще с египетских литературных памятников! — повествовала о различных превратностях судьбы. Но были и трубадуры, те, что на пирах пели. Но они позабыты. Вы понимаете, позабыты! И никто не в силах воскресить их. Когда я все чаще читаю, что необходимы конфликты в книгах, с этим соглашаюсь всей душой.

Он шел и говорил. Ему уже не нужны были мои вопросы или возражения. Неожиданно он открывался с новой стороны. Под его грубоватой, вернее, угловатой внешностью все явственнее различалась чувствительная душа.

Кирилл Тамшугович неожиданно остановился, преградив мне дорогу.

— Знаете, Наталья Андреевна, я иногда думаю о стиле. Стиль — очень странная штука. Такая же странная, как человек. Как бы все это объяснить?.. Вот я очень люблю женщин…

Я поразилась такому обороту.

Но он, не давая мне возможности вставить слово, поспешно добавил:

— Нет, нет, я имею в виду отвлеченную женскую красоту. А не определенную женщину конкретно. Знаете, какой вопрос я задал себе в Лувре? Вот какой. Существуют на свете три женских портрета, которые восхищают меня. Какой из женских портретов, спросил я себя, хотелось бы повесить в своей комнате? Не правда ли, странный вопрос?

— Да, необычный, Кирилл Тамшугович.

Он продолжал:

— Во-первых, что это за портреты? Вы о царице Нефертити слыхали? Она была женой египетского фараона Эхнатона. Сохранился ее скульптурный портрет работы Тутмоса. В «Огоньке» печатали снимок. Не знаю, была ли Нефертити красавицей, но Тутмос изобразил ее почти богиней. Вторая богиня — это Джиоконда. Она в Лувре. Джиоконда потрясает. Своим лицом. Глубиной души. Умом. А третья… Кто третья? Как думаете?

— Наверное, Сикстинская мадонна…

— Нет. «Мадам Самари» Ренуара. Которая в Москве.

Мы двинулись дальше. Из-за кустов показался какой-то человек. Он стремительно пошел нам навстречу, словно хотел столкнуться с нами.

Человек поздоровался с директором по-абхазски и что-то сказал ему скороговоркой. И тут же исчез, перейдя через дорогу. Это был Машь Базба.

Кирилл Тамшугович казался смущенным.

— Что сказал этот Базба? — полюбопытствовала я.

— А вы его знаете?

— Да, была у него дома. Кстати, его сын опять пропускает занятия. Что же он сказал, Кирилл Тамшугович?

Он пожал плечами.

— Какую-то чушь.

— А все-таки? — настаивала я.

— Он сказал… Как бы точнее перевести? Он говорит: «Сказанное слово не пропадает. Оно долго ищет пристанища и найдет его непременно. И тогда сбудется сказанное».

— Все?

— Все!

— Бог с ним, — сказала я, припомнив глупое предсказание Базбы.

— Так о чем же это мы? — пытался вернуться к нашему разговору Кирилл Тамшугович. — Да! Так вот, стало быть, о женских портретах. Я бы выбрал портрет Самари. Он такой розовый. Необычный. В этих портретах отобразились не только три эпохи, но и три взгляда современников. Три различных видения. Три точки зрения художника. Они одна другую не исключают, но строго соответствуют своему времени, духу времени. Так вот, мне ближе всего, понятней и притягательней портрет Самари. Я бы его повесил у себя дома. Именно этот портрет из трех. Вам моя мысль ясна? Говорите прямо, я физик и в этих вопросах могу ошибаться.

Я честно сказала ему:

— Знаете, Кирилл Тамшугович, в том, что вы сказали, много нового для меня. И мне кажется, что вы правы. Искусство имеет право на жизнь, если оно современно… Так ведь?

Он утвердительно кивнул.

— До свидания, — сказала я.

— А все-таки, Наталья Андреевна, что имел в виду этот Базба? Он ведь слов на ветер не бросает. А все с умыслом… Ведь он очень наблюдательный и умный.

Кирилл Тамшугович был озадачен. Я попыталась успокоить его. Мало ли что придет на ум деревенскому шаману?

— Ладно, — сказал он, — провожу вас до дому. Если не возражаете.

И мы пошли дальше.

Глядя на нас со стороны, можно было, пожалуй, вообразить, что мы увлечены друг другом. Не знаю, что думал Кирилл Тамшугович, но я могла поручиться, что он нисколечко меня не интересовал как мужчина. Он был для меня директором, хорошим собеседником — и все. Но чем больше я убеждала себя в этом в последнее время и чем больше внутренне опровергала «предсказание» Базбы, тем больше мне хотелось проникнуть в душу своего директора. И в то же время я отдавала себе отчет в том, что все это глупости, что ни к чему все это, совершенно ни к чему…

— Вы последние новости знаете, Наталья Андреевна?

— Какие?

— Ракета наша совсем близко от Луны.

— Вы прочитали в газетах?

— Нет. У меня есть небольшой ящичек дома, и он кое-что мне рассказывает.

— Счастливец, — сказала я с завистью. — Сижу вечерами во тьме и только мечтаю…

— О чем?

— Мечта прозаическая: об электричестве.

— Ну что ж, уверен, что мечта ваша исполнится.

Мы уже были у ворот моего дома.

Прощаясь, директор сказал:

— Вы, конечно, не завистливы, Наталья Андреевна. Надеюсь, не будете завидовать и тому, что в моей комнате есть электричество.

— Нет, буду, — возразила я.

Он улыбнулся явно через силу.

— Не советую, Наталья Андреевна. Помните: можно быть глубоко несчастным, даже имея чудесное освещение.

На этом мы расстались.

В нем, несомненно, есть что-то такое, — даже не знаю, как и назвать, — что вызывает уважение…

Дома ждал меня сюрприз: огромный пирог с сыром, который называется «ача́ф». В буквальном переводе слово это обозначает «хлеб-сыр».

Старуха отозвала меня в сторону и с беспокойством предупредила:

— Не надо кушай.

От кого же этот подарок? Она не хотела говорить. В это время вошел Нурбей Ясонович.

— Наталья Андреевна, — сказал он весело, — это от вашего поклонника по фамилии Базба. Просил передать, чтобы не беспокоились о его сыне, он вот-вот снова появится в школе.

— Зачем это?..

— Как зачем, Наталья Андреевна? В знак уважения.

— А по-моему, это взятка.

Нурбей Ясонович расхохотался.

— Вы наивны, Наталья Андреевна. Ну, что такое пирог? Ломоть теста. Знак уважения. Только и всего! Если вернуть — значит, нанести глубочайшую обиду. Это же Дубовая Роща!

— Не надо кушай, — мрачно повторила хозяйка.

— Почему, мама? — спросил Нурбей Ясонович.

— Не надо!

— Ах, вот оно что! Теперь я понял! — воскликнул инженер. — Пирог наговорный. Базба — местный кудесник. Порчу нагонит.

— Правда, — убежденно подтвердила его мать.

— Разрешите кусочек? — попросил инженер.

Мать ухватила сына за руку. Она не желала, чтобы он пробовал тесто, приготовленное в доме Базбы. Сын вынужден был уступить. Я колебалась: попробовать или же?.. Все-таки послушалась старуху, чтобы не огорчать ее.

— Мы съедим после, — сказал инженер. — А пока спрячьте его.

Старуха возмущалась поступком Базбы, обещала принять какие-то меры предосторожности.

— Наталья Андреевна, — сказал Нурбей Ясонович, — не ешьте пирог без меня. Я иду кутить, а утречком отведаю этого пирога. Ладно?

Я дала слово сохранить пирог до его прихода.

В понедельник утром Кирилл Тамшугович сообщил потрясающую новость: ракета попала на самую Луну. Прилунилась! Там теперь наш вымпел!

Ура!

Вечером пошел дождь. Тучи созревали с самого утра. Медленно наползали. Одни чернее других. Под бременем влаги опускались все ниже и ниже. Они уже задевали верхушки деревьев. Стало темно. Чиркнули молнии, громыхнуло над самым ухом. И вслед за этим начался форменный потоп.

Дождь лил весь вечер. Лил всю ночь. Молнии сверкали одна за другой, причем промежутки между ними все сокращались, и тогда сплошное зарево повисало над горами. Дождь барабанил по кровле с такой силой, что казалось, разнесет ее вдребезги.

Изо всей мочи пыталась уснуть. Ни о чем не думать!.. Только уснуть… И вот в эту ночь, среди чудовищных раскатов грома и моря воды, впервые в моей жизни я ощутила щемящую тоску одиночества. Захотелось живой души, живого дыхания, тепла.

Я вертелась всю ночь. И не заметила, когда явь перешла в сон. А снилось всю ночь одно и то же: за мною гнался какой-то страшный мужчина — вот-вот схватит! Но я ловко изворачивалась, и он снова бешено пускался за мной…

Будильник разбудил меня вовремя. Я была рада, что страшный мужчина так и не поймал меня.

Придя однажды в пятый класс, застала его наполовину пустым.

— Дети, — строго спросила я, — где же остальные?

Ученики молча жались.

Я провела перекличку. Так и есть: отсутствует добрая половина. Не пойму, в чем дело. Погода хорошая, тропы сухие — шагай себе смело. Я понимаю, когда пропускают уроки в дождь и снег…

Но вот встает малюсенькая девочка с тонкими косичками и звонко говорит:

— Все бутбовцы и базбовцы ушли в Бабрипш.

— Зачем?

— Там праздник.

— Какой праздник?

— Не знаю.

У меня настроение испортилось, но урок все же правела. Если выражаться языком программы, мы разбирали предложения «с установлением связи по вопросам между подлежащим, сказуемым и второстепенными членами». Дети сидели смирнехонько. Им, казалось, было неловко за своих товарищей. С другой стороны, и я не сумела, как видно, зажечь в них творческое любопытство. Да и как зажечь, говоря откровенно? Грамматика меня никогда особенно не вдохновляла. Это скучнейший предмет, может быть, оттого, что ведут его, как правило, люди скучные, сухие буквоеды. Учитывая собственный горький опыт, я пыталась всячески оживлять урок. Но результатов особых пока не заметно. После урока я сообщила директору и завучу, что половина класса манкирует уроками.

— Скажите: полшколы, — поправил директор.

— Полшколы?

— Да, Наталья Андреевна. Потерпите несколько часов, и вы увидите гала-представление. Хотите?

Разумеется, от представления я не отказалась.

— В таком случае мы встречаемся с вами у сельсовета. В два часа. Вы будете к тому времени свободны?

— Я уже свободна.

— Отлично! Идите туда и ждите.

Завуч (он мало вмешивался в нашу школьную жизнь, ибо директор был человеком слишком активным) понимающе улыбался и помалкивал…

День был субботний. Ни жарко, ни холодно. В меру прохладно. Говорят, так и полагается в это время года. А время веселое. Скоро начнется сбор винограда, появится молодое сладкое вино, начнут играть свадьбы, которые специально откладываются на октябрь.

Возле сельского Совета я встретила бригадира Есната Бутбу. Был разряжен, словно жених. Низенький, пухленький, он выглядел молодцевато.

Завидев меня, пошел навстречу. Поздоровался весьма любезно. Справился о том, как учится его сын Едги́. Я хорошо знала этого шалопая-шестиклассника. Сказала, что следует как можно строже взыскивать с него дома, ибо слишком ленив. Отец обещал «задать ему жару». И тут же попросил о снисхождении к «неразумному ребенку»…

— Извиняюсь, — оборвал он неприятный разговор, — вы в сельсовет?

— Нет.

— Значит, встречаете кого-нибудь?

— Кого?

— Как это кого? — удивился Еснат. — Омеркедж-ипа прилетает.

— Прямо сюда?

— Конечно. — Еснат подбоченился и принял горделивый вид. — И мы полетим в Бабрипш.

— А зачем?

— Большое дело! Такое большое, что без Бабрипш нельзя. Может кровь пролиться. А Бабрипш помирит.

Я объяснила, что жду директора, который обещал показать мне удивительное зрелище.

— Вам? — поразился Еснат.

— Да, мне. А что?

— Это хорошо. Много знать будете. Бабрипш большую имеет силу. Бабрипш все может сделать.

Он жестикулировал, подкрепляя жестами свои слова.

— Вы летите в Бабрипш? — спросила я.

— Как же! А вы — нет?

Я сказала, что не имею никакого представления о том, куда мы поедем и поедем ли вообще. Был с директором такой уговор: встретиться возле сельского Совета. Возможно, директор имел в виду Бабрипш. Нельзя ли узнать поподробнее, что предвидится в этом Бабрипше?

Еснат охотно согласился ввести меня в курс дела. Оказывается, один из Бутба, некий Руфат, заподозрил одного из Базба, по имени Саат, в том, что он, Саат, якобы нагнал порчу на буйволиц Руфата и те перестали доиться. Саат отрицал это. В спор вмешался зоотехник из соседнего села. Он определил какую-то болезнь у буйволиц, однако вылечить их не сумел. А стороны продолжают враждовать, и гнев каждой из сторон все возрастает. Посему решено привести их к своеобразной присяге на горе Бабрипш. И вот сегодня там, под горой, состоится обряд, которому придается огромное значение, ибо таким путем, и только таким, можно прекратить вражду. Это, так сказать, высшая инстанция…

— Как? — сказала я возмущенно. — А сельский Совет? А районные организации? Разве некому рассудить этих спорщиков, тем более что суть их спора яснее ясного.

Еснат решительно не согласился.

— Как это так?! — возразил он. — Наоборот: ничего не ясно! Дурной глаз — вещь непростая.

— Как? — поразилась я. — Вы верите в глаз?

— А как же? Если на каждом шагу встречаешься с этим, как не верить? Есть такие люди: идет, посмотрит на тебя, и ты уже больной. Или так. Спросит о твоей лошади или о буйволе — и готово: лошадь захромает, буйвол околеет. А как же! Вы еще молоды. Поживете у нас, многое увидите, а еще больше поймете.

— Разве нет здесь коммунистов или комсомольцев, которые разъяснили бы всю несостоятельность таких предрассудков?

Еснат перебил меня.

— Почему нет? — сказал он обиженно. — Я сам коммунист. С сорок пятого. У нас много хороших людей.

— И вы искренне верите тому, что говорили сейчас о дурном глазе?

Еснат сплюнул. Поправил кепку на голове. Горячо сказал:

— Вот если каждый день горы видишь, — можешь сказать, что не горы это, а степь?

— Нет, не скажешь.

— Вот видите!

Беседу нашу прервал Кирилл Тамшугович. Он попытался было объяснить мне дальнейший план. Я поблагодарила его и сказала, что знаю все со слов Есната. Кирилл Тамшугович пошутил: он весьма доволен тем, что его избавили от объяснений, и тем самым он сэкономит свою энергию, хотя, добавил он, и не представляет себе, для какой цели ее экономить. Он говорил шутливо, но в словах сквозила грусть. Я подумала, что Кирилл Тамшугович безутешен в своем горе…

Пока мы разговаривали, над верхушками деревьев показался вертолет. Он неимоверно гудел. Медленно опустился на землю. Мы поспешили к нему.

Из вертолета вышли двое мужчин. Меня познакомили с ними. Один из них был Владимир Петрович Онуфриюк, начальник геологоразведочной партии, другой — пилот Омеркедж-ипа, брат того самого шофера, который привез меня в Дубовую Рощу.

— С вашим братом знакома! — сказала я. — Он и про вас рассказывал.

Пилот был молоденький. Как выяснилось позже, всего на два года старше меня.

Владимир Петрович Онуфриюк — человек веселого нрава, как видно, и выпить не дурак. Ему под сорок, лицо загорелое, ярко-медного цвета. Говорит громко, как на митинге.

— И вы летите? — обратился он ко мне.

— Если возьмете.

— Вас да не взять! — воскликнул он. — Такую девушку! Откуда вы?

— Из Ростова.

— А, Ростов-папа! В Ростове до войны были чудесные девушки. А сейчас?

Я ответила, что бестактно задавать такой вопрос той, которая представляет здесь девушек Ростова.

— Верно, — согласился он. — Извините. Глушь и прочие вещи плохо на меня действуют.

От него несло хмельным, как из винного погреба. У меня было полное основание подчеркнуть, что скорее всего дурно действуют на него эти прочие вещи. Владимир Петрович замахал руками.

— Давайте не ссориться, — говорил он громко. — Как вас? Наталья Андреевна? Уж лучше буду звать Наташей. На Кавказе отвык от отчеств. А меня зовите Володей. Не хотите? Ваше дело. Ну что, поехали?

Я сказала, что никогда не летала на геликоптере. Наверное, это страшно.

— Садитесь. Не бойтесь, — подбодрил Кирилл Тамшугович. — Пропустите меня вперед.

Одним словом, мы взлетели. Над головой громыхал мотор. Корпус сильно вибрировал. Омеркедж-ипа вел геликоптер примерно так же, как его брат автомашину: не чураясь опасностей, крутых поворотов и прочего. Или это, может быть, так мне казалось с непривычки?

Я увидела наше село с птичьего полета. Квадраты драночных крыш среди зеленых дворов. Зеленые дворы среди леса. Широкие прогалины в лесах и высокие стебли кукурузы на прогалинах. Примечала белые точечки кур.

Мы летели к зеленой горе, преграждавшей нам путь. Но мы не ударились об нее, потому что пилот круто повернул вправо и повел машину параллельно горе. Мы пролетели мимо дома, который оказался на одном уровне с нами, увидели старуху, вязавшую на крыльце… Пересекли реку Гвадиквара и, как объяснил Кирилл Тамшугович, взяли курс на Бабрипш.

— Как чувствуете себя? — прокричал он мне в самое ухо, и щетинка его усов задела мою щеку.

Не знаю, нарочно или случайно, но это повторялось каждый раз, как только он брался доказывать мне какую-нибудь местность, над которой мы пролетали или к которой подлетали.

— Вам надо бриться, — посоветовала я.

Кирилл Тамшугович дружелюбно кивнул в знак согласия. Потом он снова нагнулся ко мне и, горячо дыша в ухо, сыпал географическими названиями. Небольшой толчок, который испытал наш геликоптер, невольно прижал его ко мне. Я сделала вид, что не обратила на это внимания. И он как будто бы не обратил внимания. Так мы и летели, тесно прижавшись друг к другу.

Впереди все четче вырисовывалась гора Бабрипш, настоящая Фудзияма. Огромный пропеллер, вращавшийся над нами, поддерживал нас в воздухе и нес прямо на нее. Вскоре мы оказались над живописной полянкой, со всех сторон окруженной деревьями. Мы плавно опустились на землю. Хотя и не могла пожаловаться на полет, тем не менее, ощутив под ногами землю, облегченно вздохнула. Кирилл Тамшугович тут же, на ходу, рассказал восточную притчу:

— Однажды спросили философа Платона: «Мудрейший, ты побывал на многих морях-океанах, многое видел и пережил. Ответствуй нам, что было самым удивительным в тех путешествиях?» И Платон ответил: «Самое удивительное — благополучное возвращение на берег».

Можно ли не согласиться с этим мудрым ответом?

Здесь, у подножия горы Бабрипш, собралось до двухсот мужчин, женщин и детей. Женщин было сравнительно немного, и все они скучились возле огромной чинары. Волей-неволей и мне пришлось присоединиться к ним, хотя страшно хотелось быть поближе к небольшой группе стариков, которые чинно о чем-то беседовали, отделившись от всех.

В роще, у самого края ее, где она редеет, были разложены костры. В огромном котле готовили мамалыгу. Чуть поодаль варили только что освежеванного быка. Недалеко от нас разливали вино по кувшинам. Его добывали из огромной бочки посредством резинового шланга. Словом, пиршество обещало быть на славу.

К сожалению, ни с одной из женщин я не была знакома. Зато, как видно, они знали меня. И я сразу же попала под покровительство двух шустрых молодых женщин, наперебой рассказывавших о том, что здесь происходит, и даже предсказывавших, что последует дальше. Не могу утверждать, чтобы кто-нибудь из присутствующих серьезно воспринимал происходящее. Я это поняла из разговора с моими новыми знакомыми. Но ритуал проходил, должно быть, в строгом соответствии с традицией, а посему здесь царила дисциплина.

Еснат Бутба принимал во всей этой церемонии весьма деятельное участие. Он шептался то с одним, то с другим, бегал от одной группы к другой, отдавал распоряжения, как лучше варить мясо и где накрывать импровизированный стол.

Погода выдалась чудесная. Было жарко, точно летом. Сверху на нас глядела величавая снежная вершина Бабрипш. Легкий ветер порхал меж ярко-зеленых деревьев. Неподалеку протекала Гвадиквара — мелкая и узенькая, словно ручеек.

Один из Бутба и его противник Базба молча сошлись у огороженной плетнем опушечки. Плетень был ветхий, колья едва держались.

Я поискала глазами Кирилла Тамшуговича, и мы встретились с ним взглядом. Он тут же направился ко мне.

— Они клянутся, — объяснил он. — Клянутся в том, что здесь, перед лицом горы Бабрипш, будут честны и откровенны. А вот к ним подошли старики, чтобы сначала задать вопросы, а затем примирить их. Ритуал, как видите, языческий, хотя часто упоминается имя христианского бога. А вот поглядите-ка теперь…

Бутба, а вслед за ним и Базба сорвали с ближайшего дерева зеленые листочки и кинули их за плетень. Спустя минуту они крепко пожимали друг другу руки.

— Этого мало, — пояснял Кирилл Тамшугович. — Старики требуют, чтобы они обнялись и поцеловались.

Противники слегка помялись, но им пришлось подчиниться требованию старейших.

К этому времени были накрыты «столы» прямо на земле. Сполоснув руки в речке, все приглашенные уселись за трапезу. Молодые люди — девушки и парни — прислуживали. Дети ели стоя. Меня, как гостью, пригласили «к столу», хотя по возрасту я не могла претендовать на такую честь. Директора усадили рядом со мной.

Первое слово произнес седовласый старик. Речь его была короткой. Она скорее походила на благословение. Зато примечательно и длинно говорил Еснат Бутба. Словно на собрании. Кирилл Тамшугович не без иронии переводил его речь, и поэтому я могу привести ее почти целиком.

— Товарищи, — сказал он, — сегодня мы являемся свидетелями замечательного события: наши односельчане Бутба и Базба — они здесь перед вами — принесли присягу перед лицом этой священной горы. В чем присяга? Было между ними недоразумение. Это всем известно. Один обвинял другого. Разве это хорошо? Ежели нет основания для подозрения, стоит ли сердиться друг на друга? К чему это? Мы люди культурные, многое понимающие и поэтому, естественно, не можем допустить, чтобы понапрасну дулись друг на друга наши односельчане. Вот эта священная гора, которая, бог даст, еще долгие годы будет нелицеприятным судьей, молчит, ни слова не говорит, но сила ее распространяется не только на Абхазию, но и значительно дальше. Сила ее, подобно радио, невидима. Но от этого она не кажется менее грозной. Конечно, мы не можем прочесть ее мысли, подобно тому как читаем газетную передовицу, но от этого ничего не меняется. Когда это будет необходимо, она обрушит свою мощь на того, кто сказал неправду перед лицом Бабрипш, солгал на этом месте. Здесь присутствуют видные люди нашего села. Здесь же находятся председатель сельсовета, и секретарь парторганизации, и председатель колхоза, и директор школы, и начальник геологов, наш друг Владимир Петрович, и многие другие. Я пью за то, чтобы нам не приходилось больше собираться по поводу этого дела! Я пью за великую и несравненную гору Бабрипш, за ее извечную священную силу.

— И я попал в историю, — шепнул мне на ухо Кирилл Тамшугович.

— Вы один из столпов, поддерживающих священные устои Бабрипш, — сказала я.

— Выходит, так.

— Вы не считаете нужным побеседовать с учениками об этом обряде?

— А что? Это идея! Мне кажется, что лучше всего проведет ее в жизнь ее же автор…

И он преспокойно погрузил три пальца в горячую мамалыгу и скатал аккуратный, округлый комок. Обмакнул его в красную, приперченную подливку и направил себе в рот. Потом повернулся ко мне и сказал, заглядывая мне в глаза:

— Лично я, Наталья Андреевна, могу объяснить свое присутствие на этом странном пиршестве…

— Интересно послушать, если не секрет.

Он прищурился.

— А вам очень хочется знать?

— Ну, как вам сказать…

— Ладно. Скажу. В этом повинны вы.

Я откровенно удивилась, и это удивление, должно быть, изобразилось на моем лице.

— Вы, Наталья Андреевна, вроде бы испугались.

— Ничуть.

— Ну, знайте же — вы! — проговорил он тихо и жестко, словно это ему было неприятно. — Я приехал сюда, чтобы показать вам это зрелище. Это полезно для вас. Вы скорее поймете нас, горцев. И, может быть, вам захочется побороться кое с чем. А? Чем черт не шутит! Я же испытываю удовольствие еще и оттого, что нахожусь рядом с вами. Вот и все. Думаю, что у каждого из присутствующих, в общем, имеются свои причины быть здесь, свои интересы. Один, возможно, хочет повеселиться, другой — выпить, третий — поболтать. И так далее. А получается религиозный ритуал. Итак, имейте в виду: вы причина тому, что я здесь.

— Похвальная откровенность, Кирилл Тамшугович. Но всегда ли вы так откровенны?

Я собиралась поймать его на слове, уличить в неискренности. Не знаю даже почему. Просто ума сейчас не приложу. Возможно, женское интуитивное кокетство.

— Нет! — отрезал он. — Не со всеми откровенничаю. В нас еще тлеют верования предков, древние начала, защитные средства. Молчание — это оборона. Но перед вами я готов вывернуть себя наизнанку, чтобы не казаться вам лучше, чем есть.

Он положил мне в тарелку огромный кусок мяса и сказал, чтобы я ела. А у меня от перца захватило дыхание. Он чокнулся со мной, и мы выпили. Мне стало лучше, хоть гортань горела, как в огне.

А вокруг нас шумели, смеялись, болтали люди, с хрустом жевали хрящи и мясо. Я заметила, что на нас поглядывали не без любопытства, но мне это было безразлично. Голос Кирилла Тамшуговича властвовал над всеми прочими голосами. Его глаза светились ярче, чем у других. Мне приятно было его слушать, ибо он говорил только для меня.

Владимир Петрович сидел наискосок от нас и с удовольствием пил вино. Наш пилот куда-то подевался. «Неужели и он пьет?» — с беспокойством подумала я. Сказала о своих опасениях директору. Он усмехнулся, ничего не ответил. Чуть позже признался, что ни о чем и ни о ком сейчас думать не в состоянии… Он тоже поднимал чарку за чаркой.

Пир продолжался…

Пили за здоровье одних, других, третьих. Пили сразу за двоих, а то и за троих. Помирившиеся Бутба и Базба были особенно придирчивы к каждому недопитому глотку. У них дело было поставлено серьезно (это в голове «стола»). Они поднимали сразу по пять и по шесть стаканов и опрокидывали в себя…

— Когда-нибудь мы выберемся отсюда? — спросила я.

— Вам плохо, Наталья Андреевна?

— Да нет.

— Что касается меня, я готов просидеть здесь сколько угодно. Только рядом с вами.

— Вы шутник, — бросила я.

— Впервые слышу, — пробасил Кирилл Тамшугович. — Обычно меня называли хмурым, нелюдимым и чем-то еще в этом роде.

— Кто называл?

— Люди.

— Какие же люди? — допытывалась я.

— Вам очень хочется знать?

— Может быть.

— Моя жена… Вывшая…

Он впервые в разговоре со мной упомянул о ней.

— Где она сейчас? — спросила я. (Это вино шевелило моим языком.)

— Где? — сказал он изменившимся голосом. — Я бы хотел увидеть ее в телескоп. Рядом с нашей ракетой. С той, что на Луне.

— Вы злой человек.

Он покачал головой. В эту минуту его лицо озарилось чудесным внутренним светом. Он показался мне красивым — таким мужественным, сильным, решительным.

Кирилл Тамшугович отставил стакан.

— Я хочу только небольшого внимания к себе. Человеческого отношения. И немного теплоты. Разве это — чрезмерное желание? — Он воодушевился. — Хочу, чтобы не терзали меня, не теребили понапрасну, не мучили по глупым поводам. Хочу быть человеком! Чтобы не смели считать меня обмылышем. Никто не смел! И в мыслях этого не допускал!.. Но, видимо, это очень трудно… Трудно, но возможно. Как вы полагаете?

Но он не дал мне ответить, говорил все сам. Он поднял наполненный до краев стакан. И мне показалось, что вот-вот он выплеснет вино. Однако этого не случилось…

Владимир Петрович прервал нашу беседу. Подошел, чтобы чокнуться.

— Я, — говорил он, — ревную. Нельзя же полонить такую красавицу — никакой возможности перекинуться с нею словечком.

— О плене и речи не может быть, — возразил Кирилл Тамшугович. — Я директор, а она подчиненная. Присаживайтесь, Владимир Петрович.

Что бы ни служило поводом для этой пирушки, она доставила большое удовольствие. Уверена, не только мне, а и другим. Все, казалось, были довольны: ели, пили, танцевали.

Бабрипш курилась легким дымком. Ее белая шапка понемногу скрывалась за облачками.

Наш педагогический коллектив оказался, в общем, симпатичным. Он дружный, спаянный делом. В этом заслуга, я убеждена, нашего директора и меньше — завуча. Очень нравится мне старый преподаватель абхазского языка Георгий Эрастович Карба. Он учился грамоте по книге, изданной в конце прошлого века. В этой книге абхазские слова впервые были напечатаны абхазским алфавитом.

Георгий Эрастович — невысокий, полный мужчина, с короткими, сплошь белыми волосами и белыми усами. Говорит он тихим голосом, выразительно поднимая брови, когда фраза заканчивается вопросом, или же грозно насупливая их, когда Георгий Эрастович восклицает. Он жил неподалеку от нашей школы, в старом доме, выстроенном еще его отцом. Две его дочери учились в Москве, в аспирантуре, и в скором времени им предстояла защита диссертаций по абхазской филологии.

Георгий Эрастович, самый старый среди педагогов, являлся той моральной силой, которая незримо властвовала в учительской. Даже директорские приказы не имели того авторитета, каким пользовались слова Георгия Эрастовича. Надо подчеркнуть, что Кирилл Тамшугович с большим уважением относился к старому педагогу и свои действия почти всегда согласовывал с ним. И это очень правильно: люди, обладающие огромным опытом, подобно Карбе, всегда бывают полезны.

— Как нравится вам наш каштановый дом? — спросил меня как-то Карба. — Я полагаю, у вас уже сложилось определенное представление.

Не кривя душой, я ответила, что школа мне нравится.

Разговор этот происходил во время большой перемены. Георгий Эрастович и я гуляли на солнышке по двору. Дети галдели так, как это умеют делать только учащиеся средней школы. Двор буквально кипел. Дети напоминали движение электронов вокруг атомного ядра — это нам показывали в Ростове на быстродействующей модели.

— Наталья Андреевна, — говорил Георгий Эрастович, — я неспроста поинтересовался вашим мнением о школе. Школа очень мне дорога. Она у меня в сердце. Вы молоды и не знаете далекого прошлого, не пережили того, что пришлось пережить старым людям. Молодость моя — это сплошная борьба за абхазскую грамоту, за абхазскую школу. Мы мечтали о школе, в которой дети учились бы на родном языке. В те времена с великим трудом удалось отпечатать азбуку, учебник арифметики. Но школы как таковой еще не было. А вот этот каштановый дом — детище нового времени, советской власти. Его строили крестьяне собственными руками, строили из самого дорогого дерева, ибо школа казалась предметом мечты, самым светлым свершением в жизни. Я не могу не уважать ее. Правда, она далека от совершенства с точки зрения современной строительной техники. Пусть в ней порою мы зябнем. И все-таки для нас она лучше и чище любого храма, даже самого красивого! И я прошу вас тоже любить и уважать этот каштановый дом. Если у вас что-нибудь не сладится, скажите мне, и я постараюсь помочь. Вам, как преподавательнице русского языка, труднее, чем нам: русским дети владеют неважно, их все время приходится поправлять…

— Они быстро усваивают, Георгий Эрастович.

— Согласен с вами, но все-таки вам трудно.

Он дал мне несколько практических советов, как добиваться от учащихся лучшего усвоения учебного материала.

Георгий Эрастович был отечески внимателен ко мне. И почему-то полагал, что у меня главные затруднения не в школе, а в личной жизни. Против этих утверждений я энергично восставала.

— Не надо, — останавливал он меня. — Я уже в том возрасте, когда имею право исповедовать молодых. Почти что папа римский. Так вот: вы юны, вам требуется общество. А где оно? Есть оно у вас? Успело ли оно образоваться вокруг вас? Вы скажете: это ни к чему. Нет, это важно! Когда меня послали в эту школу, я сказал себе: это на всю жизнь. И так как к тому времени я достиг зрелости, то начал подумывать о семье, а иначе пришлось бы уезжать. Рано или поздно, но уезжать! Следовало пустить корни. И я их пустил. И не жалею об этом!.. Извините, может, такая откровенность вас коробит?

Я сказала, что, напротив, такая откровенность очень мне приятна. Так это и было на самом деле.

— Ну, вот гляжу я на вас, как на дочь, и думаю: как бы ни были вы заняты, а все же выпадают у вас свободные минуты. Что вы делаете в эти минутки? Скучаете?..

— Не сказала бы… — протянула я не очень-то уверенно.

— Скажите мне, но только честно…

— Обещаю.

Он круто повернулся ко мне, и мы оказались очень Слизко, глаза в глаза.

— Наталья Андреевна, надолго вы приехали в Дубовую Рощу?

Вопрос серьезный. Что ответить?

— Если я работаю здесь…

— Нет, нет! Не говорите мне ни о приказах министерства, ни о долге перед государством. Я знаю, что вы сами предпочли эту глушь. Скажите мне о своих мыслях. О своем сердце. Что оно вам подсказывает? Что велит теперь, когда вы пригляделись к нашей жизни в горах?

— Я думаю продолжать работать…

— Как долго?

— Сколько нужно. Мне здесь пока что интересно.

Он нетерпеливо взмахнул рукой и, словно нечаянно, схватился за ус.

— А как долго продлится это «сколько нужно»? И что значит «пока что»? По закону вам положено отработать три года. В продолжение этих трех лет вы, стало быть, будете вести не очень легкий… я бы сказал, тяжелый образ жизни. За эти три года вы обзаведетесь семьей? Нет? Значит, все время вы будете учить ребят не по велению сердца, а по необходимости. А потом уедете в Ростов. Или в Сухуми. Да?

— Как вам сказать?

— Откровенно.

Я растерялась. Сказать, что посвящу всю свою жизнь служению этому селу, о существовании которого я ничегошеньки не знала еще два месяца назад, — значит покривить душой. Короче говоря, я поняла, что у меня нет очень ясной, очень твердой жизненной программы.

— Так, так! — продолжал старый учитель, довольный тем, что припер меня к стене, и даже с удовольствием наблюдая, как я беспомощно трепыхаюсь в расставленных им сетях. — Надо кончать разговор — сейчас звонок. Так вот мой совет: глубоко уясните себе, чего вы хотите в жизни. Потратьте на это несколько ночей. Игра, как говорится, стоит свеч. И когда вы получше разберетесь во всем, мы еще раз побеседуем. Хорошо?

Я поблагодарила его.

Мы пошли в классы. Половицы поскрипывали подо мною противно-препротивно, точно напоминая о несовершенствах каштанового дома.

В эту ночь долго сидела на крыльце. Хозяйка давно уже спала. Ее сын гулял где-то на свадьбе.

Небо изогнулось дугой, безоблачно-безмятежное. Сияла огромная луна. И я мысленно летела к ней — туда, к морю Спокойствия и морю Ясности. Это где-то там прилунилась наша ракета. Прилунилась! Вот и новое слово. Удивительно!..

Хорошо ей, ракете, спокойно лежать между морем Спокойствия и морем Ясности. А каково мне на Земле? Надо найти решение, казалось бы, простейших вопросов. Например: надолго ли приехала я сюда, в эти горы?

И я честно говорю: не знаю.

И в этом вся беда!

Буду сидеть на крыльце и думать.

Зеленое небо наверху.

Черные горы под ним. Они окружают меня так плотно, словно не желают выпустить отсюда.

И вдруг этот крик: «Айрума! Айрума! Айрума!»

Шанафу мешают только медведи. Его беспокоят только они. Счастливый человек!

— Сегодня воскресенье, — сказал Нурбей Ясонович. — Приглашаю вас, Наталья Андреевна, на телевизор.

Он стоял гладко выбритый, одетый с иголочки: белая сорочка, бежевого цвета костюм, остроносые туфли. Очевидно, я рассматривала его с чрезмерным любопытством, потому что он сказал:

— Что-то вам во мне не нравится.

— Да вы просто… щеголь.

— Скажите лучше, стиляга.

— Может быть, и так.

— Нет, — весело отозвался он. — Я стою всего-навсего на грани стиляжества. До настоящего стиляги не дорос.

— Где же находится ваш телевизор? И откуда собираетесь принимать передачу?

— Телевизор у председателя колхоза. А передача из Сочи.

— Меня хозяева не приглашали, — сказала я.

— В том-то и дело, что приглашали! А мне будет очень приятно, если такая девушка составит мне компанию.

— Обычно говорят наоборот…

— Согласен. Пусть будет наоборот. Я плохо воспитан. Разных светских тонкостей не знаю.

— А пора бы.

— Хотите сказать, что я уже достаточно стар?

— А вас обижает это?

— Что?

— Старость.

— Как сказать? Пока — нет. Но скоро, вероятно, будет обижать.

Нурбей Ясонович внешне интересен. Высокий рост, широкие плечи, крепко посаженная голова. Но в нем много франтовства, я бы сказала резче — мужской самоуверенности. Приглашая меня, он не сомневается, что я не откажусь. Мне хочется отказать ему, проучить чисто по-женски. Но, с другой стороны, любопытно посмотреть на телевизор здесь, в горах, среди горцев. И я соглашаюсь.

— Это удивительно, Нурбей Ясонович, не правда ли?

— Что именно? — Он картинно повел бровью.

— Телевизор в горах.

— По-моему, ничего удивительного. Я собираюсь своей старушке газовую плиту соорудить. Это будет похлестче.

— Газ привозить будете?

— Это не проблема. Скоро куплю автомашину. Я уж записан в очередь. Спецсписок! Буду возить баллоны с газом раз в месяц. А телевизор — что? Ни один телевизор в мире не сравнится с вами. Что, не правда?

Шутка плосковатая. Я не могла простить.

— Спасибо за сравнение. С таким же успехом можно уподобить вас шифоньеру с костюмами. Но это сравнение не будет свидетельствовать о хорошем эстетическом вкусе его автора.

Никакого впечатления! Он слишком влюблен в себя, чтобы допустить мысль о том, что его решаются унизить или уколоть.

— Наташенька, да не ругайте вы меня! Через час будьте готовы.

— Могу и раньше.

— Вы девушка на большой палец!

Он сбежал с лестницы и помчался на кухню.

Такие люди сохраняют прыть и беззаботность до ста лет. Мать, говорят, давно и безуспешно подыскивает ему невест. Я ей как-то сказала, что такие, как Нурбей Ясонович, не женятся. Она обиделась.

Махти Базба, председатель колхоза, встретил нас радушно. Его дом у самой Гвадиквары. Река шумит, без конца распевает свои горные песенки.

Я перезнакомилась со всей многочисленной семьей председателя. Дети все в отца — настоящие альбиносы. Белокурые ангелочки. Бегают, шумят, что-то тараторят без конца, вроде Гвадиквары.

Махти поначалу повел официальный разговор.

— Товарищ Наташа, — сказал он, — как живется вам в нашем селе?

— Неплохо.

— Не обижают?

Он был далек от шутки. Поэтому я отвечала ему в тон:

— Отношение ко мне самое хорошее.

— Товарищ Наташа, мы, советская власть, обязаны заботиться о вас, работниках просвещения. Это наш священный долг.

После этой неподражаемо точной формулировки, произнесенной, надо отдать справедливость, с большим достоинством, Махти бросил взгляд на ходики: стрелки приближались к заветному часу. Сумерки стремительно наступали. Кто-то включил электрический свет.

Телевизор стоял на старинном комоде. Устанавливал его не кто иной, как Нурбей Ясонович. Он с таинственным видом ходил вокруг аппарата, проверял антенну, приделанную к высокому дереву, дергал провод, чинил штепсельную вилку.

— Извините, — сказал Махти, поднося мне рюмку водки, — но мы очень просим. Для аппетита. Все выпили, кроме вас.

Я отказалась. Он не отставал.

— У нас сегодня праздник, — говорил он. — Нельзя в праздник без вина. Русский обычай и абхазский одинаковы.

Мне пришлось слегка пригубить.

Понемногу собирались соседи Махти. Он их сзывал со своего крыльца зычным криком. Те отвечали ему и вскоре появлялись на зов.

— Лишь бы свет не погас, — беспокоился Нурбей Ясонович. — Возьмет какой-нибудь товарищ на станции и выключит.

— Зачем же выключит? — спросила я.

— Захочет прогуляться — и выключит…

Махти вступился за электрика. Он сказал, что хотя станция и не велика, а с большой поспорит. Свет в Дубовой Роще ярче, чем в Сухуми. А электрики поста никогда не бросают. Вот так!

В восемь часов вечера многочисленные зрители с трудом разместились в просторной комнате. Горцы чинно переговаривались, покашливали, не спуская глаз с экрана.

Вот щелкнул выключатель… Заговорил мужской голос, и на экране появилась телевизионная таблица. Нурбей Ясонович отрегулировал изображение. Эту таблицу смотрели минут двадцать. А потом появилась девушка и поздоровалась с нами.

Я видела, как странно переглянулись между собой присутствующие. Они, несомненно, были удивлены, но никто этого не выказал открыто. Все было, как положено в середине двадцатого века.

Показывали хроникальный фильм. А потом запел бас, очевидно изгнанный из столичных телестудий. И через четверть часа стали крутить художественный фильм. Это была одна из тех кинокартин, которыми наводнен наш кинорынок: бездарная поделка с потугами на юмор. Я даже не запомнила названия. Сидела спокойно из уважения к собравшимся, но чувствовала, что мне невмоготу. Я тихонько прошла на крыльцо. За мной последовал Нурбей Ясонович. Он считал свою миссию выполненной.

— Я радуюсь за нашу промышленность, — сказал он. — Отличные телевизоры. Неплохая по качеству передача. Но можно ли смотреть этот фильм? И кто только его делал?

— Я не выдержала, — сказала я.

— Зато они высидят до конца.

В его голосе чувствовалось высокомерие по отношению к тем честным людям, которые вовсе не повинны в том, что им показывают плохие фильмы. Мне стало еще неприятнее, когда Нурбей Ясонович сказал:

— Эти фильмы для пещерных людей…

Я сурово перебила его:

— Простите, вы, кажется, до недавнего времени были одним из этих «пещерных».

— Был, — сказал он. — Был, да сплыл! И не жалею об этом. Если бы не вы, давно бы сбежал отсюда. Я больше одного дня здесь не выдерживаю.

Он вдруг взял меня за пальцы и сжал их.

— Дальше? — спросила я с усмешкой.

Он уставился на меня, отчаянно моргая глазами.

— Такие вещи, Нурбей Ясонович, на меня не действуют. Не тот возраст.

— Что случилось, Наталья Андреевна?

— Ничего. Я просто обижена за этих людей, которых вы несправедливо обозвали пещерными.

Он закурил.

— Вот оно что! Я люблю патриоток. Особенно патриоток Дубовой Рощи. Знаменитое место. Если вы и в самом деле обижены, я бы на вашем месте досмотрел фильм. Из солидарности.

Я тут же вошла в комнату. Он этого наверняка не ожидал.

Некоторые мужчины поражают меня своей толстокожестью. А еще больше — автоматичностью поступков.

Вернувшись домой после телевизионного сеанса у Махти, я сказала себе так: «Нурбей Ясонович, если только он верен своей натуре, непременно постучится ко мне. Такого сорта мужчины не прощают женщине даже малейших обид. Тем более если они пьяны». Я, не раздеваясь, погасила лампу.

Старуха давно улеглась. Она мирно почивала, не подозревая, в каком тревожном состоянии пребывает ее жилица.

Было уже за полночь, когда Нурбей Ясонович хлопнул створкой ворот и тяжело поднялся по лестнице. Он постоял на крыльце, очевидно в нерешительности. И случилось в точности так, как я предвидела: он постучался ко мне. Автомат сработал! В то же самое мгновение я открыла дверь и появилась перед самым его носом.

Он отпрянул от неожиданности.

— Наталья… Андреевна… — с трудом ворочая языком, выговорил Нурбей Ясонович. Он пошатывался. — Наталья… Андреевна… Извините… Извините…

— Поздновато заявляетесь в гости, — сказала я строго. — Ошиблись дверью.

Он перешел на шепот:

— Хочу поговорить…

— Слушаю.

— Там… Там… — Он попытался пройти в комнату.

— Нельзя!

— Что такое?

— Нельзя!

— Гостя не пускаешь?

— Не пускаю.

— Интер-ресно.

Нурбей Ясонович попятился задом и неожиданно двинулся вперед.

Тут я толкнула его в грудь, и он вылетел за порог.

Я захлопнула дверь и закрыла ее на ключ. Нурбей Ясонович, видимо, смирился. А может быть, просто пришел в себя…

Утром хозяйка с грустью сообщила, что ее любимый сынок отбыл в город.

4

Провожу перекличку. Против Базбы Есыфа заранее ставлю тирешку и машинально спрашиваю:

— Здесь?

Вижу, поднимается из-за парты этот самый Есыф. Молчит. Класс притих. Все ждут: что же будет дальше?

— Почему ты ходишь нерегулярно, Базба?

Он продолжает молчать.

— Вокруг твои товарищи, — говорю, — держи ответ перед ними. Ты обещал исправно посещать уроки. Скажи: обещал?

Наконец слышится тихо:

— Да.

— А почему не держишь обещание?

— Что?

— Я говорю, почему слова своего не держишь?

— Бо-лен.

— Чем?

Он прикладывает руку к груди.

— Сердце болело?

Есыф пожимает плечами.

— Допустим, болело. Кто из твоих товарищей тебя навещал? — Я обращаюсь к классу: — Ребята, кто навещал его?

Молчание. Все повернулись к Есыфу.

— Вот ты, — говорю, — на одной парте сидишь с ним. Отвечай.

Поднимается долговязый Нанба. Ковыряет пером под ногтями.

— Ты его друг?

— Да.

— Ты знал, что твой друг Базба болеет?

— Да… Нет…

Класс разражается взрывом хохота. Это больше из озорства, а не потому, что действительно смешно. Жду, пока успокоятся.

— Да или нет? — спрашиваю.

Молчание. Я терпелива.

— Нет, — бросает Нанба.

— Как так не знал? Не интересовался?

Нанба опустил голову.

— Он был здоровый…

Тогда я обращаюсь к Есыфу:

— В чем дело? Значит, ты лжешь?

Обвинение не из легких. Класс затихает.

Я делаю три шага к доске и столько же обратно. Еще раз повторяю этот маневр. И все видят и чувствуют, что я волнуюсь. Действительно, меня берет зло: зачем обманывать? Почему этот ученик считает меня дурой и плетет невесть что?!

Мальчики сидят понурив головы, а девочки, словно мышата, с любопытством оглядывают класс: дескать, мы ни при чем, в этой словесной перепалке наше дело сторона.

Секунды тянутся медленно, грузно, точно арба в горах. Тихо, муха пролетит — и ту слышно… Я снова к доске и обратно.

— Ну, что ж, будем играть в молчанку?

Тогда поднимает руку юркий мальчонка по имени Гач Доуа, великолепный зубрила грамматических правил… Он постепенно набирает побольше воздуха в легкие, чтобы единым духом, без намека на пунктуацию выпалить нижеследующее:

— Я скажу вот что его папа лечит людей лечит скот знает такое слово которое защищает уток гусей кур он знает такую траву которая соединяет кости высасывает гной дает свет глазу когда глаз больной его папа Базба Машь знает Бабрипш он имеет большую силу он знает много а Есыф ничего не знает Машь хочет чтобы его понимал Есыф и он говорит не ходи в школу а ходи со мной в Бабрипш ходи на речку ходи в лес. Все!

Он плюхнулся на скамью. И только тогда перевел дух.

Я хорошо поняла то, что протараторил Доуа. Мне было ясно, что речь идет о суеверии. И я решила объясниться с учениками начистоту. О каком таинственном могуществе Бабрипш можно говорить в наше время? Бабрипш — гора, географическое понятие и ничего общего с какой-то сверхъестественной силой, не имеет. Тем более нет ничего магического в Машь Базбе… Я произнесла слово «магическое» и тут же сообразила, что его ученики не поймут. Спрашиваю:

— Всем ли ясно значение слова «магический»?

— Всем! — отвечают мне хором.

— Скажите. Хотя бы ты, Тамара.

Тамара встала и пропищала:

— Это слово от химического элемента магний.

Поднимается шум. С ней не согласны. Вскакивает мальчишка на последней парте.

— Магический — это значит… — запинаясь, говорит он. — Это значит… Я знаю, что такое магнит!

И снова шум. Начинаются споры. С трудом навожу порядок. Сама не рада, что сорвалось у меня это слово.

— Магическое, — поясняю, — значит сверхъестественное…

И основательно разоблачаю перед ними все суеверия, какие мне известны. Урок грамматики потерян. Но не жалею об этом. Если моя импровизированная лекция хоть настолечко подорвет доверие к Базбе, считаю, что час не прошел даром.

Слушали меня внимательно, точно я сказочку какую-нибудь рассказывала. Есыф Базба буквально проглатывал каждое мое слово. Это доставляло мне большое удовольствие. На мой взгляд, очень важно, чтобы Есыф, ближе других стоящий к «кудеснику», понял всю несостоятельность отцовской премудрости…

Прозвенел звонок. Я «закруглила» свою речь и отпустила ребят. Я была возбуждена. Щеки мои горели. Говорила я горячо и, думается, убедительно, сознавая, что тема разговора важная, нужная. Раньше я и в мыслях не допускала, что когда-либо столкнет меня судьба с подобными вещами. Кинофильм «Колдунья», по мотивам повести Куприна «Олеся», мы, студенты, смотрели с интересом, но с некоторым недоверием. А сейчас мне стало ясно, как много еще вокруг нас такого, что тянется из прошлого и чего еще не победила культура…

В большую перемену я рассказала в учительской о том, что произошло на уроке. И не могла скрыть удивления: как мирно сосуществуют в Дубовой Роще старое и новое!..

Директор слушал очень внимательно. Георгий Эрастович смеялся над поведением Базбы-младшего, ссылавшегося на свою немощь при стопроцентном здоровье. О Базбе-старшем он сказал так:

— Конечно, «магических» свойств Базбы-старшего я не касаюсь. Что же до способностей костоправа — ручаюсь: это отличный мастер!

Смыр согласилась с ним. Она привела ряд доказательств тому, как хорошо лечит Базба не только переломы, но и болезни, в которых медицина плохо разбирается.

Косвенная защита деревенского знахаря мне не понравилась.

— А вы признаете, что он колдун? — в упор спросила я.

— Колдун? При чем здесь колдун? — возразила Смыр. — Но глаз у него плохой, а язык — и того хуже. Я очень его боюсь.

— Боже мой! — воскликнула я. — Может, вы объявите его кудесником?

Нет, это слово никого не устраивало. Начался спор. В нем приняли участие все учителя, за исключением Кирилла Тамшуговича. Он молчал. Только слушал…

Георгий Эрастович заявил вполне серьезно:

— Наталья Андреевна, никто из нас не верит в чертовщину, однако нельзя отрицать факта: бывает в человеке некая исключительная способность.

Я не смогла не возразить:

— Какая это исключительная способность, Георгий Эрастович?

Он пожал плечами.

— Гипнотическая, — подсказал физкультурник.

— Значит, Базба — гипнотизер?

— Отчасти, — ответил Георгий Эрастович. — Это очень сложный вопрос. Если вы придете хотя бы к тому же председателю колхоза, у которого смотрели телевизионную передачу, — передовому, по нашим понятиям, человеку, то он, смею уверить, никогда не позволит вам ругать Базбу Машь. Напротив, постарается убедить вас в том, что Машь — человек непростой и сила в нем непростая.

Было совершенно очевидно, что Машь Базба вызывал к себе уважение даже в среде педагогов. А что же говорить о крестьянах?

Наконец вмешался директор. Он сказал, что, когда говорят о борьбе между новым и старым, не следует это верное марксистское положение понимать упрощенно. Если педагогический коллектив — цвет села — не вполне единодушен в отношении к знахарским приемам Базбы, то это и есть одно из проявлений борьбы нового со старым. И новое и старое в нас самих. В нас борются два начала, вернее, два направления. Весь вопрос в том, что переборет. Телевизор, радио, электрический свет, с одной стороны, и Базба, с другой, — антиподы. Добавьте к этому сельскую интеллигенцию, вот и получится реалистический образ сегодняшней Дубовой Рощи. Если вопрос этот углублять дальше — мы придем к необходимости…

Директор глянул на часы.

— Пора звонить… Но в одном мы должны быть совершенно тверды: с Базбой у нас не может быть мира, так же как с горой Бабрипш. Они — это беда! А мы чрезмерно благодушны.

Мне была оказана недвусмысленная поддержка. В душе я очень благодарила Кирилла Тамшуговича.

С тем мы и разошлись по классам.

Смешная история произошла в шестом. О ней рассказала нам географичка — пожилая, болезненная женщина. Вызывает она мальчишку, не отличающегося примерным поведением. Стоит он у карты, знаки подает своим товарищам — таким же шалунам, как сам. Словом, дурака валяет. «Ладно, — думает учительница. — Я тебя проучу». И говорит ему:

— Покажи-ка мне границы трех морей, а потом — трех хребтов. А каких, я сейчас скажу.

Ученик настороженно поглядывает на друзей: на подсказку надеется.

— Покажи мне, — говорит учительница, — Каспийское море, а потом Красное, а потом Черное.

Мальчик долго разглядывал Западное полушарие, потом неторопливо обратился к Восточному. Поиски продолжались довольно долго.

— Сколько прикажешь ждать? — строго спросила учительница.

Прошло еще несколько минут, в течение которых не удалось обнаружить ни Каспийского, ни Красного, ни Черного морей.

И вдруг… Вдруг ученик резко поворачивается на каблуках и серьезно спрашивает учительницу:

— А можно я покажу лунные моря?

— Какие, какие?!

— Лунные.

Географичка была озадачена. Однако быстро нашлась:

— Ну, что ж, расскажи что-нибудь о лунных, если тебе незнакомы земные.

Мальчик берет в руки мел, чертит на доске большой круг и, что-то мысленно прикинув, указывает на левую четверть нижнего полукруга.

— Вот здесь море Спокойствия. А здесь — море Ясности.

Географичка плохо представляла себе лунные моря. Однако, по ее словам, сделала вид, что прекрасно разбирается в селенографии. Но тут же потребовала, чтобы ученик сошел теперь на Землю, где имеются Альпы и Кавказ, кои и надлежит немедленно разыскать.

Мальчик, верный себе, все-таки начертил их на том самом диске, который красовался перед всем классом, то есть на луне.

Географичка поставила ему «пять» за находчивость. По-моему, поступила вполне логично.

Накрапывал дождь.

Мы были одеты легко и жались друг к дружке — я и Смыр. Губы у нее были синие. Жаловалась на озноб. Съежилась вся. Походила на козулю-подранка. Вероятно, и я выглядела так же… Нет ничего хуже моросящего осеннего дождя! Но приходится терпеть, как и многие другие неудобства на этом свете.

О различных неудобствах и шла у нас речь. Я сказала словами поэта, что для веселья планета наша мало оборудована. Смыр охотно согласилась.

Мы шли и болтали, а дождь усиливался. И вдруг над нами появился зонт — такой огромный мужской зонт.

Оказывается, это заведующий ларьком.

— Не возражаете? — спросил он.

Что оставалось делать? Не гнать же его?..

— Спасибо за зонт, — сказала Смыр. — Но нельзя ли руку убрать с моего плеча?

— Можно, — отозвался потомок Гермеса. — Я думал удружить. Этот дождик, поверьте мне, способен пронизать человека до костей.

— Спасибо, — поблагодарила и я.

— Как твои дела, Роман? — спросила Смыр.

— Мои? — удивился Роман.

— Да, твои. К тебе, говорят, сильно придирались…

— Было кое-что, да сплыло, — сказал Роман.

От него несло чесноком и луком, а еще и водкой. Он шел прыгающей походкой. По всему чувствовалось, что человеку этому живется не так уж тяжело. У нас, в Ростове, был сосед, — и сейчас на месте! — который тоже работал в торговой сети. Получая всего четыреста рублей в месяц, он тратил, по крайней мере, триста в день. Две его дочери ходили расфуфыренные, ежедневно меняя наряды. Как ни преследуют жуликов, они хорошо увертываются, — по крайней мере, многие из них. С ними надо делать что-то, решительно надо, покруче с ними, что ли! Это — мое твердое мнение.

Роман сказал, что более подлых людей, чем в Дубовой Роще, нет на свете! И все-таки он их не боится, плюет на них с самого высокого дерева, а еще точнее, с вертолета! Неужели эти чудаки думают, что его, Романа, можно съесть живьем? Во-первых, он «кругом чист», а догадки строить каждому вольно… Во-вторых, у него есть «рука» в районе, которая не даст ему погибнуть и в нужную минуту окажет помощь…

— Ясно вам? — сказал этот циник.

— Значит, ты непобедим? — допытывалась Смыр.

— Да!

— И ты уверен?

— Так же, как в том, что нынче идет дождь.

Он сказал, что камня на камне не оставил от обвинений, в дым развеял все инсинуации.

— А я думаю, что нет, — сказала Смыр вызывающе.

— Милая, не спорь.

— Буду спорить!

— Ну, и бог с тобой!

Торговец решил избавиться от неприятного разговора:

— Девушки, не угодно ли приобрести капрон? Очень хорошая ткань!

Мы не проявили особого интереса к капрону. Но от другого соблазна не удержались: у него, оказывается, имеются модельные туфли на тонких каблучках.

— Мне нужен тридцать седьмой размер, — сказала Смыр.

— А мне тридцать пятый, — сказала я. — Сколько они стоят?

— Пустяки. По сто сорок. Идемте ко мне.

Мы немедленно свернули в сторону и направились в ларек.

Роман провел нас через черный ход, предварительно убедившись в том, что никто не следит за нами. Мы попали в полутемную сырую комнату, которая служила складским помещением при ларьке. Здесь все было скрыто под бумагой или старыми тряпками. Он уверенно порылся в углу и подал нам две картонные коробки.

— Слушайте, — проговорил он обиженно, — я стараюсь для вас, а вы меня же и ругаете. Разве это справедливо?

— Очень даже, — сказала Смыр, улыбаясь. Она разулась, примерила туфлю. — Мы не к тебе пришли лично, а в советскую торговлю.

Надела туфлю и я. Она пришлась в самую пору.

— Ну, вот видите, — произнес сияющий Роман, — как они хороши! На обеих как картинки! А я все снесу, потому что вы мне нравитесь.

Он спрятал деньги в карман. Попросил нас никому, даже самому богу, не рассказывать о покупке. Если спросят, куплены, дескать, в Сухуми… Нет, мы не обещали ему хранить эту тайну.

— Я никого не боюсь, — сказал Роман, заворачивая покупки в газету с целью камуфляжа. — Но, знаете, дорогие, неудобно. Разговоры начнутся: мол, товар для знакомых прячет. А как мне не позаботиться о знакомых? Захаживайте, дорогие. Я ничего не боюсь и ни перед кем спину не гну. Я честный человек. Хотели меня спихнуть, но ведь не понимают они, кто за мной стоит. Район стоит, вот что!

Он запер за нами дверь, щелкнул замком.

— Первый на селе жулик, — сказала Смыр.

— Мы должны взяться за него, Вера Коблуховна. Теперь же. Организованно. Я не верю, что не найдем на него управу.

Вере Коблуховне очень понравилась моя решительность.

— Это мысль! Давайте возьмемся за этого жулика! Соединенными усилиями. И мы посмотрим, что скажет добрый дядя в Гудауте!

Нам стало очень весело. Весело от сознания того, что Роману не поздоровится, если мы возьмемся за дело как следует.

Вино! Все пьют молодое, сладкое, не успевшее перебродить вино. Куда ни придешь — перед тобою ставят кувшин, жарят кукурузные початки на костре.

Очень вкусно молодое вино. От него, говорят, живот пучит, если много выпить. Но я, кажется, не пропойца!

Теперь и я понимаю: хорошо в дождливую погоду сидеть у костра и пить молодое вино. В такую пору затеваются веселые разговоры. Прежде, когда не было еще радио, за костром, говорят, разыгрывались целые домашние представления с переодеванием, с малеванием лиц и прочими милыми штуками, присущими народному театральному творчеству. Сейчас такие представления — редкость. Кино, пришедшее и в горы, вытесняет самодеятельность, по крайней мере в старом ее виде. Правда, по-прежнему пышно цветут песни. Их распевают повсюду, несмотря на то что патефоны — в каждом доме. Я долго не могла привыкнуть к абхазским песням. Сначала они казались мне все на один лад. Но теперь я различаю напевы, и среди них есть такие, которые мне нравятся.

Я считаю, что многие из этих песен очень давнего происхождения, причем в них сохранилось все былое своеобразие. В школе хоровой кружок готовится к годовщине Октября. Участники часами поют и танцуют. И я наглядно изучаю народное творчество Абхазии…

Кирилл Тамшугович несколько раз заходил в мое отсутствие и оставлял кувшины с молодым вином. Я благодарила его. Но он каждый раз делал вид, что не понимает, за что же благодарность. Ему приносят в дар много вина, объяснял он, и, чтобы оно не испортилось, он делится с друзьями.

За последние дни Кирилл Тамшугович как-то посерел и осунулся. Снова оброс щетиной. Стал сухо-официальным. Правда, теперь он не ворчал, как раньше. Но я успела привыкнуть к его дружескому отношению. И вдруг снова такая отчужденность! Он совершенно не интересовался моей работой. И не только моей!

Меня чисто по-женски занимало одно небольшое обстоятельство: правда ли, что Кирилл Тамшугович делится вином не только со мной? Не являюсь ли и исключением? И что бы вы думали? Оказывается, нет! Он приносил вино и географичке, и Георгию Эрастовичу. Мне даже обидно сделалось… Я сказала ему, что не надо вина. Это неудобно. Не надо так.

— Почему? — В голосе его слышалась грусть, которую способна уловить только женщина.

— Не надо. Право, не стоит.

— Вас обижает это ничтожное внимание?

— Да нет… Но как-то…

Он резко оборвал наш разговор:

— Хорошо. Не буду.

И пошел прочь. Но тут же вернулся, попросил прощения за грубость:

— Честное слово, вы тут ни при чем, Наталья Андреевна. Понимаю, мое тягостное настроение не должно ссорить меня с друзьями, товарищами… Но слаб человек… Понимаю все это и тем не менее слаб… Простите.

И ушел.

Неожиданно вспомнилось: чем больше терзают женщину, тем вернее завлекают ее. Нет, достаточно хотя бы немножко знать Кирилла Тамшуговича, чтобы отбросить это банальное подозрение.

Но, во всяком случае, если когда-нибудь и зарождалось у него желание заставить меня думать о нем больше, чем следует думать о директоре, — он своей цели достиг. В нем было что-то притягательное. Он не был похож на остальных. Может быть, это имело решающее значение?.. Не знаю. Говоря откровенно, не знаю…

— Итак, Наталья Андреевна, ваше указание выполнено. Комсомольское собрание проведено. Культ Бабрипш осужден. — Кирилл Тамшугович смеется одними глазами, смеется очень весело.

— Вы перевыполняете мои задания, — сказала я.

— Собрание вам понравилось?

— Мне кажется, оно могло бы пройти и погорячее.

Кирилл Тамшугович удивился:

— Как, еще горячее?

— Разумеется. Да вы посмотрите, сколько молодцов среди десятиклассников!

— Учтем и это ваше замечание, Наталья Андреевна.

И он уже смеется громко, благо мы с ним одни в учительской.

Он говорит:

— У меня к вам вопрос. Может быть, не очень скромный. Вы, говорят, получили посылку с книгами.

— Получила.

— Много книг?

— Да сотни полторы.

— Ого! Дайте мне почитать что-нибудь поинтереснее. Роман какой-нибудь.

— А книг по педагогике, школьному делу не хотите?

— Хочу!

Мы с ним условились, что он зайдет ко мне и выберет сам.

— Спасибо. Буду счастлив. А теперь, Наталья Андреевна, расскажите, как идут дела в ваших классах. Только поподробнее. Детально. До последних мелочей.

Он берет перо и бумагу и подымает на меня глаза. Я начинаю ему докладывать: неторопливо, заглядывая в свою тетрадь, припоминая все, на мой взгляд, важное…

Иней на зелени! Серебрится трава. Деревья покрыты серебристой пылью. Воздух звонок, как в декабрьские морозы на Дону. Иду и слегка поеживаюсь. Наверное, не выше пяти градусов тепла. По местным понятиям, это уже холодно.

Иней здесь — показатель глубокой осени. Иней предвещает зиму. Там, на берегу моря, снег выпадает редко, раз в году, и растаивает в течение дня. Здесь же, в Дубовой Роще, говорят, можно и на лыжах ходить. Лыжи у крестьян особенные, вроде большой теннисной ракетки без ручки. В снег не провалишься. На них можно ходить, но нельзя быстро съезжать с горы…

Наш каштановый дом тоже под серебром. Он мне кажется таким маленьким, уютным и одиноким. Над ним вьются голубые дымки — директор приказал топить. Этим делом занимаются ученики, специально выделенные по спискам дежурных. У нас и классы убирают дети. Ими всеми руководит одна уборщица. Получается вроде бы неплохо: будут знать, что такое уборка, научатся ценить труд — и свой, и своих товарищей…

Нынче в седьмом классе первый урок мой. Тема занятия скучновата: «Понятие о причастии как отглагольной форме, имеющей признаки глагола и прилагательного». Скажу прямо: не «Тысяча и одна ночь». Стараюсь, насколько это в моих силах, оживить тему. Придумываю примеры полюбопытнее, «из окружающей действительности».

Вместе с учениками неожиданно появляется и Кирилл Тамшугович. Он здоровается со мной, просит разрешения присутствовать на занятии. Это проверка, обычная в учебном заведении.

Готовилась я к уроку долго и неплохо. Могу это сказать без бахвальства. Но меня начало трясти. Лихорадить. С трудом различала фамилии учеников при перекличке: перед глазами появилась противная серая пелена. До сих пор не понимаю, почему я так волновалась! Очевидно, это свойственно каждому, кто подвергается какой-либо проверке. Я, по-видимому, и краснела и бледнела. Лоб то горел, то покрывался холодной испариной.

Постепенно вошла в роль, уверенности прибавилось. Спокойно прохаживалась у доски, ноги не подкашивались, писала мелом, затем обращалась то к классу, то к отдельным ученикам. Ученики — спасибо им! — не подвели: отвечали вполне прилично. Несколько раз они дружно смеялись: это я нарочно смешила их. Такие разрядки очень полезны. В общем, дело шло, даже блеснула хорошим произношением абхазских терминов: а́лахура — причастие, а́улахура — деепричастие, ацы́нгыла — наречие и так далее.

Директор вначале сидел и куксился, но понемногу в его глазах ледок начал подтаивать. А к концу урока он, мне кажется, заинтересовался даже моими… туфлями. Не сводил с них глаз. Я уж подумала, не торчит ли из них палец. Улучила минутку, глянула себе на ноги: нет, все в порядке!..

Урок благополучно окончился. Уф!..

Кирилл Тамшугович подошел ко мне.

— Очень хорошо, Наталья Андреевна. У меня только одно пожелание: проводите уроки и дальше с таким же блеском.

Я залилась краской. Пока сообразила, что сказать, он уж был в дверях.

Перевела дыхание и почти без сил свалилась на стул.

А начальство все-таки есть начальство! Даже самое доброе и то наводит страх… Вот оно как!

После уроков педагоги семи наших классов по обычаю собрались в учительской, чтобы перекинуться словечком, поделиться впечатлениями. (У преподавателей восьмого — десятого классов своя комната в том, другом помещении.)

— Вас очень хвалили, — шепнула мне Смыр, хитро щурясь.

— Кто? — Я сделала вид, что не догадываюсь.

— Директор. За урок.

И она снова прищурилась, подчеркнуто повторив:

— За у-рок.

Кирилл Тамшугович сказал, что нынче весь день провел в классах. И заведующий учебкой частью тоже побывал на уроках. Конкретные замечания сделает позже. А в общем впечатление хорошее. Вот климат в классах никуда не годится.

Педагоги одобрительно зашумели. Да, в классах холодно, дует изо всех щелей.

Директор разводил руками.

— Товарищи, я распорядился побольше отпускать дров. Могу и порадовать вас: с будущего года начнется строительство нового здания. Каменного. Двухэтажного. Вот на том месте. За деревьями.

Весть, разумеется, приятная, но ждать-то целых два года! И это как минимум.

Георгий Эрастович внес такое предложение: сохранить каштановый дом и после постройки нового здания, чтобы видели все своими собственными очами, как растет в Абхазии школьное дело…

Я возвращалась из школы со своим студенческим портфелем в руках. Он знаменит тем, что необычайно вместителен: в его чреве находились и тетради, и книги, и мои модельные туфли, тщательно обернутые в бумагу. Эти туфли я берегла, надевая их только в школе. В прочее время мне верно служила грубая чешская обувь на каучуковой подошве — ни холод, ни слякоть ей нипочем. Особенно проявлялись эти качества на грязных тропах, набухших после дождей.

Домой возвращалась неторопливо, дышала пряным осенним воздухом. И думала о том, что в эту минуту ростовчане, облачившись в теплые пальто, идут наперерез донским неугомонным ветрам.

Справа в густой зелени пели крестьянки. Мотив мне был знаком: хозяйка часто заводила пластинку с этой песней.

Ученики мои перевели ее слова, которые звучат примерно так:

Это веселая песня о семье трудолюбивого Азамата. Ритм ее напоминает фокстрот, мелодия доходчива и легко усваивается даже неабхазцами, а этого нельзя сказать о многих других песнях…

Расстегнула пальто и перевела дух. Небо было изумрудно-синее. Солнце пекло, как весною на Дону. Можно сказать так: глубокая осень в Дубовой Роще — это все равно что весна в Приазовье. (В смысле температуры, разумеется.) Не знаю, долго ли еще будут тянуться эти чудесные дни.

Пока плелась, трижды надо мною в небе пролетели птицы длинным-предлинным караваном. Напрасно я пыталась определить, что это за птицы. Могу лишь утверждать, что не гуси, не утки и не журавли.

Еще издали приметила хозяйку: она стояла на крыльце. Завидев меня, знаками поманила к себе. И с таинственной улыбкой преподнесла целых два сюрприза: первый — письма из дому и от одной моей подруги, второй — кувшин вина и пирог с сыром.

— А откуда ачаф? — спросила я удивленно.

— Директор школы присылай… Очень харош чалавэк…

Я недоверчиво посмотрела на хозяйку. При чем здесь директор? Только что видела его, и он ничего мне не говорил про вино и ачаф…

— Он. Он. Присылай. Наташа кушай, говорила… — тараторила старуха.

«Что это за подношения такие?» — снова огорчилась я. Надо решительнее поговорить с Кириллом Тамшуговичем, чтобы впредь не делал этого. Ведь всякое могут подумать люди.

Но как поступить сейчас?

Как видно, придется попробовать вино. Старуха это вполне одобрила.

Второй день льет дождь без передышки.

Я просмотрела четыре десятка тетрадей. Не подымала головы с утра. Устала до чертиков и больше ничего не успела сделать… ни погладить белье, ни газеты просмотреть. А дождь все лил… Выглянула в окно. Точно такая же картина, что и вчера: серая пелена воды, серые горы, серая зелень…

Чтобы немного отдохнуть от тетрадей, достала письма, полученные мной в Дубовой Роще. Прошлась по ним беглым взглядом. На одном задержалась… Это письмо от Татьяны Куценко. Она устроилась в Ростове. Пишет о новых фильмах и новых театральных постановках. Кажется, дразнит меня. Какое мне сейчас дело до театров и кино? Она пишет, что просмотрела географические карты и нигде не нашла Дубовой Рощи! А о своей работе буквально две фразы: «Мой класс кажется мне зверинцем. Теперь я понимаю, что педагогика сушит людей, убивает последнюю живую мысль». И невольно припомнился вопрос Георгия Эрастовича, всерьез ли я остаюсь в горах или принадлежу к категории временных жительниц, отрабатывающих положенный после учебы срок? На этот вопрос до сих пор не могу честно ответить, хотя живу здесь около трех месяцев. Тем более не в состоянии ответить на него сегодня. Как гляну в окно, меня словно мороз продирает: серый, тусклый мир дождливого дня!

Мы одни с хозяйкой. Она кряхтит, жалуется на боли в пояснице. А мне даже спать не хочется в такой день! По кровле барабанит дождь. Он какой-то тяжелый, словно падают с неба виноградинки.

Вот когда оценила я городскую жизнь! Там ведь так: скучно стало — выходи гулять. Надоело гулять — выбирай кино или театр. Не хочется в театр — есть парки. Да мало ли что придумаешь в городе! Правда, никогда не увлекалась всеми этими благами: родители — спасибо им! — приучили меня бездельничать как можно меньше. Папа строил дома. Подымался в шесть, ложился поздно вечером, все корпел над нарядами для рабочих. Мать была и при нем и при мне. Она старела на моих глазах от забот и домашних дел, нисколько не освобождавших ее от работы в бухгалтерии городского коммунального отдела. Так и жили. Не жаловались.

Я понимаю разумом всю пользу беззаветного труда, а все-таки скучно здесь, и тоскливо, и одиноко в дождливый день, если хоть на час оторвешься от работы.

Может, лучше было выйти замуж за Николая Ефимовича, папиного заместителя по работе? Я могла пойти на это, не погрешив против совести. Человек он неплохой. Это верно. Но ведь хочется еще чего-то, помимо простого уважения. Книги для Николая Ефимовича — забава, театр тоже, кино тем более. Он честный человек и честно признавался в этом, а ведь другие умело скрывают свои мысли и выдают себя за людей высокоинтеллектуальных. Нет, не могла я выйти за Николая Ефимовича только ради того, чтобы в Ростове остаться. Таня Куценко смотрит на жизнь куда легче. Она, не задумываясь, вышла за отставного военного. Может, и не стоит особенно стеснять себя чрезмерной щепетильностью? Нет, нелепый вопрос!

Говорят, что здесь, в Дубовой Роще, как зарядят осенние дожди, так уж на много дней. Куда пойти в свободную минутку? И очень мне захотелось живой души, живого человеческого слова. Я поглядела на себя в зеркало и увидела в нем недурную девушку со здоровым цветом лица, с упругими локонами над матово-белым лбом. Нет, почему она вынуждена сидеть одна и скучать?

Какие только глупости не приходили мне в голову! И все из-за этого беспросветного дождя.

Зашла старуха. Она тоже, как видно, тосковала по живой душе. На ломаном языке заявила, что хочет умереть. Не надо ей жить. Сын взрослый. Зачем дальше жить? Она показала карточку: молодая женщина с задорными глазами рядом с усатым джигитом.

— Я… Я… — говорит старуха, и слезы навертываются на ее глаза. — Нога не болел. Бок не болел. Я был сильный.

Ее умыкнули пятнадцати лет от роду. Выкрал этот самый усатый джигит, умерший в тридцатых годах от простуды.

Я пытаюсь успокоить старуху. Плету всякую бодряческую чушь. И сама своим словам не верю. Старость — это плохо. Болезни — плохо. Одиночество — плохо. А говорю ей все наоборот. Я не верю себе, а она не верит мне. Скорбно качает головой:

— Моя хочет умирай…

Потом уходит, оставляя меня наедине с собою.

Что же все-таки делать?

Беру со столика первую попавшуюся книгу. Купила в нашем ларьке. Автор незнакомый. Название ничего не говорит. Открываю первую страницу. Едва перелистываю шестую. Нет, не хочется читать ее.

А тут этот дождь. Проклятый дождь!

Выхожу на крыльцо подышать свежим воздухом: возле керосиновой лампы голова быстро тяжелеет. Взгляд упирается в сплошную стену угольного цвета. Как ни стараюсь что-нибудь разглядеть во тьме, ничего не вижу.

Вдруг раздается знакомый голос Шанафа. Он аккуратно, подобно часовому механизму, еженощно пугает медведей. Неужели эти звери отправляются за добычей и в такой ливень? Не знаю, как они, а вот Шанаф готов в любую погоду оборонять свое поле.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Когда же спит этот Шанаф? Его голос можно слышать и в десять вечера, и в двенадцать, и в три часа ночи. Шанаф объясняет свои бдения тем, что его участок находится очень близко от тайных медвежьих логовищ.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Я слышу этот голос, и мне уже не так тоскливо.

— Наташа… Наташа…

Меня осторожно будит старуха. Выходит из комнаты, снова появляется и, наклонившись надо мной, шепчет:

— Наташа… Дирехтор… Вставай!

С трудом соображаю, что происходит.

Слышу кашель. Мужской кашель за стеной.

— Дирехтор… Дирехтор… Наташа, — тормошит старуха.

И снова уходит. На часах девять вечера.

Я быстро привожу себя в порядок, не забываю надеть туфли на каблучках-гвоздиках. Вид у меня не очень свежий, но это ничего — не на бал же…

Кирилл Тамшугович сидит на нарах. Смотрит в темень. Его папироса точно светлячок в ночи. Он в грубом брезентовом плаще, на ногах резиновые сапоги.

Он встает мне навстречу.

— Наталья Андреевна, опять врываюсь нежданно-негаданно, — говорит Кирилл Тамшугович извиняющимся тоном. — Не велите казнить, а велите миловать.

Нет, я вовсе не сержусь на него.

— А какая мне выгода от казни? Живая душа в такую погоду — настоящий подарок.

— Вы ко мне слишком милостивы. Ставите в неловкое положение. Скажите же, что не сердитесь на мой приход.

— А я что же говорю?

Он протягивает мне какой-то мешочек:

— Это называется ахурджын. Переметная сума, что ли. Не бойтесь, берите. В нем кружок сыра, хлеб, яблоки. И бутылочка вина. И курица ощипанная. Вы, кажется, недовольны?

— О нет! Но нельзя ли без этого?

— Нет, Наталья Андреевна. Хочу отметить небольшое событие. Да нет, даже не событие… Давайте отдадим все это хозяйке. А во-вторых, и это главное: я пришел за обещанными книгами.

Надо было видеть, как забегала моя старуха! И куда только девалась боль в пояснице? Куда исчезли эти «охи» и «ахи»? Она как-то призналась, что если бы не гости, которые волей-неволей заставляют ее двигаться, она бы давно протянула ноги. Думаю, что это верно.

Старуха стряпала на кухне, а мы беседовали на крыльце, куда я вынесла керосиновую лампу и два стула.

Кирилл Тамшугович скинул тяжело шуршащий плащ.

— Как нравится вам этот дождь?

— Ужасен. Ненавижу.

— Напрасно, — улыбаясь, говорит он, швыряя папиросу во двор. — Вам не кажется, что мир становится уютней, когда темень и ливень сжимают его со всех сторон?

— Помилуйте, Кирилл Тамшугович! Мир и без того мал. В наше время от континента до континента рукой подать.

Он со мной не согласен. Снисходительно смотрит на меня, точно я несмышленая. Обычно меня это оскорбляет: слава богу, приближаюсь к четверти века — это половина жизни!

— Вы — дитя времени, — задумчиво произносит Кирилл Тамшугович. — Мыслите его масштабами. И по-своему правы. Даже безусловно правы. Это я просто от зависти ворчу. А как велико расстояние от одного сердца до другого?! Сократить его — это ведь важнее, чем сократить расстояния между континентами. Я не пессимист. Более того, я тоже сын своего века. Люблю технику, литературу, искусство, с удовольствием полетел бы на Луну. Вы знаете, что я сотворил вчера?

Он сделал длинную паузу. Закурил. Фон, на котором вырисовывалась ссутулившаяся фигура Кирилла Тамшуговича, составляли тысячи водяных нитей. Они казались грязноватыми. А если бы на них падал яркий свет, они бы серебрились…

— Надеюсь, ничего плохого не совершили? — спросила я.

— А что?

— Было бы неприятно.

— Вам?

— И мне.

— Спасибо на добром слове. Короче говоря, я начал бракоразводный процесс. А звучит-то как! Словно цитата из «Анны Карениной».

— Верно.

Он начинал горячиться.

— Вы сказали «верно». Не то слово! И тон не тот. Ракеты и — бракоразводный процесс! Вам не кажется, что здесь налицо какие-то «ножницы»?

Я сказала, что ничего противоречивого не вижу. Ракета есть ракета, а развод есть развод! О каких «ножницах» он говорит? Об отставании сознания от развития материальных средств? Но это слишком уж грубый пример.

Он махнул рукой:

— Бог с ним, с этим теоретическим спором. Мне было трудно решиться на развод. Казалось, что все в меня пальцами тычут. Неприятная процедура!

Он содрогнулся. Задымил папиросой.

— И вы решили отметить это чрезвычайное событие?

— Ну, что вы, Наталья Андреевна? Кто это отмечает? Однако начало осенних дождей не худо бы отметить. Мне почему-то подумалось, что вы грустите…

— И не ошиблись.

— Что клянете в сердцах эту непогодь…

— Что верно, то верно!

— Мечтаете о Ростове…

— Допустим…

— Строите планы бегства.

Я промолчала.

— Угадал, значит! Вот все это, вместе взятое, и заставило меня предстать пред ваши очи.

— О бегстве рано говорить, — сказала я.

— Послушайте, Наталья Андреевна, мне жаль вас.

Я сидела напротив него, вполоборота. Справа от меня — окно.

Кирилл Тамшугович взъерошил волосы.

— Мне жаль вас, Наталья Андреевна. Проходят ваши лучшие дни в этой глуши. Мало развлечений.

— Что вы имеете в виду?

— Например, театр, кино.

— Вы и сами-то в моем положении.

— В том-то и беда!

Он встал и медленно прошелся по крыльцу. Половицы неистово скрипели под его шагами.

— Я, наверное, не о том говорю, Наталья Андреевна. Если по правде, то я необычайно счастлив, встречаясь с вами. Понимаете? А ничем хорошим отплатить не могу.

Что мне было отвечать? Я молчала. Слушала.

Он наклонился надо мной. Дышал над самым ухом.

— Как бы вы отнеслись к лжецу, Наталья Андреевна?

— Как? Плохо, разумеется.

Голос у него переменился. Стал гуще. Тревожнее.

— А к человеку неискреннему?

— Тоже плохо.

— В таком случае, Наталья Андреевна, не желая быть ни тем, ни другим, я хочу, очень хочу поцеловать вашу руку. Независимо от того, нравится это вам или нет. Я не хочу лгать, изъясняться в каких-то глубоких чувствах. Считайте, что это невинная прихоть.

Он еще говорил что-то не совсем понятное. Я была словно ледяная, может, оттого и не понимала. И он поцеловал мою руку и не сразу выпустил ее.

— Вы играете на пианино? — спросил он.

— Нет.

— У вас руки пианистки. Такие тонкие пальцы…

Я осторожно выдернула руку. Осторожно не потому, что не хотела обидеть его, а чтобы не придавать своему жесту особого значения.

— Я поцеловал вашу руку, Наталья Андреевна, до того, как выпил вина. И вы не можете сказать, что я сделал это под влиянием алкоголя.

Я заняла позицию «стороннего наблюдателя». Совершенно непроизвольно. Не знаю, удалась ли мне эта роль. Не понимаю тех, сказала я ему, кто придает слишком много значения простой любезности. Пусть Кирилл Тамшугович не беспокоится: обиды никакой нет, но не было, кажется, и необходимости в таком театральном жесте с его стороны. Мы люди взрослые. Годы обязывают к более зрелой оценке поступков, как своих, так и поступков наших друзей. Я понимаю его если не сердцем, то разумом. Товарищи могут встретиться, поговорить, но давать волю своим чувствам не надо. Тем более что чувства проверяются временем. И потом, надо иметь в виду и окружающих нас людей. Легко совершить что-нибудь необдуманное, но труднее исправить последствия… И еще многое говорила я ему на эту тему. Совсем как закоренелый «синий чулок».

Я хотела казаться искушенной в жизни. Но трудно придумать что-либо более странное, чем мои слова, выдававшие мою растерянность. Кирилл Тамшугович сел напротив и уставился на меня. И долго-долго не менял своей позы.

— О чем вы думаете? — спросила я.

— Или вы наивны, — проговорил он тихо, почти шепотом, — или очень коварны.

— Почему вы так решили, Кирилл Тамшугович?

— А очень просто. Я, можно сказать, вызываю вас на кокетство, вы же морализуете по этому поводу. Если вы в самом деле такая, какой представляетесь сейчас, то предсказываю: быть вам старой девой.

— Спасибо за пророчество.

Он вытянул руку, набрал горсть дождевой воды и побрызгал себе лицо.

— Кажется, хозяйка нас приглашает. Знаете что: давайте ужинать на крыльце. Если бы вы знали, как хороша эта небесная водичка! — И он снова побрызгал себе лицо.

— А я зябну, — сказала я.

— Возьмите мой плащ!

— Нет, нет, я накину платок.

Кирилл Тамшугович помогал старухе накрывать на стол. Он сказал, что сегодня сам будет хозяйничать, что в Абхазии это не зазорно, что это соответствует старинному обычаю: в старину женщине не разрешалось обслуживать стол.

— Прекрасный обычай! — воскликнула я.

— Нравится?

— Еще бы.

Старуха отказалась ужинать вместе с нами, предпочитая теплый очаг. Не убеждена, что при этом она не руководствовалась известным правилом «третий — лишний».

Итак, мы сидели вдвоем, ели вкусную, острую еду. Запивали вином.

— Нет, вы не пьяница, — сказал мне Кирилл Тамшугович, глядя, как я подношу к губам полный бокал и, слегка пригубив, ставлю его на стол.

Мне захотелось пожелать Кириллу Тамшуговичу чего-то очень хорошего… Он воспротивился. Сослался на права тулумбаша. Я настаивала, и он уступил…

— У каждого человека есть заветное желание, — начала я. — Есть оно и у вас. Человек все время чего-то желает. И мы безмерно счастливы, когда исполняется наше желание. Один мечтает о запуске ракеты на Венеру, другой — о большом урожае, третий — о скоростной плавке. Недавно вы так хорошо говорили о новом школьном здании. Жаль, что не видели себя в зеркале. У вас загорелись глаза. Одухотворилось лицо. Пью за исполнение ваших желаний.

— И вы говорите хорошо, — сказал он, улыбаясь. — Даже очень хорошо. Как завзятый оратор. Нет, нет, я вовсе не желаю принижать значение ваших слов. Но поймите, Наталья Андреевна, что мало, все-таки очень мало того, что вы пожелали. Счастье в труде — этому меня научила наша жизнь. Да и вас, вероятно. А вот проклятое сердце требует еще чего-то. В последнее время я люблю повторять, что мы уже не дети. Мы, мои сверстники, поседели. Одни в боях за родину. Другие — в труде во имя родины. И нам хочется еще чего-то. Любви. Тепла. Сердечности.

Кирилл Тамшугович стукнул кулаком по столу. Несмотря на его тон — жесткий, требовательный, — взгляд его был полон грусти.

— Что значит любовь? Это может быть и семья. И не семья. И просто любовница. Я угадываю ваши возражения. И заранее принимаю их, требуя лишь одного: своего права на счастливую личную жизнь…

— Можно подумать, что вам запрещают личную жизнь.

— Я этого не говорю. Но в то же время осложняют, мешают ей.

— То есть?

— Например: я не желаю судиться со своей женой, которая и без того для меня «бывшая». Мучить себя, когда ни в чем решительно не виноват. Еще пример: я не хочу выслушивать всякие сплетни только потому, что тянет меня к вам. Да, Наталья Андреевна, тянет! Не сказать этого — значит солгать.

Какие «сплетня»? Это слово меня огорчило. Я попросила сказать яснее. Кирилл Тамшугович махнул рукой:

— Ерундовые сплетни. Не пугайтесь.

Он закурил, машинально предложив и мне. Я минутку заколебалась, взяла папиросу. Первый же дымок застрял у меня в горле. Поперхнулась. Закашлялась.

— Говорят, что я ухаживаю за вами, — сказал Кирилл Тамшугович. — Говорят, что вы с ума меня свели и я осыпаю вас золотом.

— Что-то золота не замечала, — сказала я, смеясь.

— И я тоже, хотя мне приятно было бы осыпать вас золотом. Я поначалу обиделся…

— За себя? — перебила я его.

— Нет, за вас.

— Спасибо.

Он побарабанил пальцами по столу. Опустив голову, смотрел на меня исподлобья.

— А что, если эти самые сплетни имеют под собой какую-то почву?

— Вы хотите сказать, нет дыма без огня?

— Да… Именно, нет дыма без огня. Давайте выпьем за сегодняшний вечер. За огонь. За дым. За этот дождь. За лужи во дворе. За свет керосиновой лампы. За тишину.

Вдруг донеслось хорошо знакомое:

— Айрума! Айрума! Айрума!

— Что это? — спросил Кирилл Тамшугович.

— Шанаф медведей пугает.

— В такую погоду?

— Да, и в такую.

— В таком случае и за Шанафа. За его упорство… Если не обидитесь, Наталья Андреевна, выпью и за ваши музыкальные пальцы. Не запрещайте мне этого.

Глаза его стали добрыми-добрыми.

И опять это настороженное: «Айрума! Айрума! Айрума!»

Мы оба прислушались. И почему-то расхохотались. Чокнулись и продолжали хохотать. Смешной этот Шанаф… Медведей боится. А мы ничего и никого не боимся…

И в эту самую минуту все и решилось. Глядя на Кирилла Тамшуговича, я сказала себе, что люблю его. Люблю — и все.

У меня не было времени анализировать свое чувство. Ведь можно же в таких случаях обойтись и без анализа?

— Айрума! Айрума! Айрума!

Нет, смешной этот Шанаф. Нельзя же всю ночь медведей бояться и со страху пугать их…

Мы чокаемся. Еще и еще раз…

5

Декабрь.

Шапка на горе Бабрипш значительно увеличилась, стала наползать ей на лоб. Окрестные горы тоже покрылись снегом. И все-таки в солнечные дни — а их в декабре немало — вполне можно было довольствоваться демисезонным пальто. Однажды вышла из дому в одном шерстяном платье. Правда, местные жители не оценили этой отваги: они просто удивлялись моей странности. Больше всех Смыр. Она не могла взять в толк, как это можно ходить зимой в одном платье. Я это гордо объяснила своей закалкой. Но когда вошла в класс, продуваемый ветрами всех четырех сторон света и до чертиков продрогла, я дала себе зарок не валять больше дурака и одеваться потеплее.

Ученики простуживались все чаще. Многих мы, учителя, навещали на дому, выясняя, требуется ли врачебная помощь. Все сведения о больных учениках немедленно передавались сельскому врачу, а он принимал необходимые меры.

Большую помощь оказывали нам депутаты сельского Совета. Подбросили дров, и не только школе, но и учителям. Это была трогательная забота. Председатель Совета объяснял ее так: село завершило, притом успешно, все полевые работы, и теперь не стоило большого труда помочь школе и учителям.

Я предложила оклеить стены обоями. Мне стали доказывать, что в местном сыром климате обои не годятся. Однако я настояла, а Георгий Эрастович и Кирилл Тамшугович поддержали меня. Было решено провести оклейку стен силами учеников в дни зимних каникул.

Я уговорила свою старуху разрешить оклеить и мою комнату. Она согласилась без особого энтузиазма, но, когда увидела обои, просияла. Ее пленили золотистые розы на бледно-салатовом фоне. Я же скрепя сердце купила их у Романа, ибо что-нибудь попроще, посовременнее нельзя было достать «в системе Абхазского общества потребительских союзов». Засучив рукава взялась я за работу, и в течение одного воскресного дня моя комнатка приобрела вид будуара в стиле восемнадцатого века. Как бы там ни было, стало в комнате теплее.

Дни сильно уменьшились. В восемь вечера уже темно. Ночи длинные, темные, шакалы воют надрывнее, подступают к самому плетню, таскают кур, цыплят, индюшек.

Занятия идут нормально. В седьмом руководительницей являюсь я. В общем, это неплохой класс. Возни не так уж много. Но иногда ученики ставят меня в неловкое положение. Вот один такой пример.

После урока подходят ко мне девочки и спрашивают, что такое любовь. Я ответила так: любовь — хорошее чувство, это чувство большой дружбы. А как же еще объяснить? Девочки вроде бы удовлетворились моим ответом.

Но на следующий день подымается одна из них и задает вопрос:

— Наталья Андреевна, женщина без любви может жить?

А сама едва сдерживает смех.

— А как думаешь ты?

— Не может! — отрезает она.

— Почему?

— Женщина — существо нежное. Она без любви умирает.

Класс дружно захохотал. Попыталась навести порядок, но ничего не вышло. В общем, потеряли мы не менее двадцати минут.

— Ну что, успокоились? — сказала я. — А теперь отвечай: почему же все-таки женщина без любви умирает?

Ученица пролепетала:

— Потому что любовь не дружба. От дружбы не умирают, а от любви — да.

Словом, хлебнула я с этими девчонками горя. Трудно с ними: вроде бы не взрослые, но желают понимать не меньше взрослых…

Другой случай более неприятного свойства. С некоторых пор я стала замечать, что одна из учениц, отличавшаяся любознательностью и живым умом, понемногу теряет интерес к занятиям. Пишет работы все хуже и хуже. Готовит уроки плохо. Отвечает рассеянно. Она красивая: высокая, стройная, с симпатичным личиком, глаза — что черная смородина. Старше своих подружек — ей пятнадцать лет.

Я несколько раз вызывала ее для беседы с глазу на глаз. Однако все безуспешно: добиться перелома не удалось. Не удалось даже выяснить, в чем причина, а причина, несомненно, имелась. Тогда я приступила к ее подругам. И вот одна из них заявляет:

— Разве не замечаете? Она влюблена.

— Кто? — спрашиваю.

— Нина.

— Как так влюблена?

— Есть один человек. Он в Гудауте работает.

— Молодой?

— Нет, старый. Ему двадцать пять лет.

С трудом удерживаюсь от смеха. Беру платок и делаю вид, что сморкаюсь.

— Так, значит, старый?

— Старый.

— Во-первых, не время заниматься такими глупостями.

Девочка соглашается со мной.

— Во-вторых, учиться надо.

Девочка убежденно говорит: она не может больше учиться. Она заболеет.

Ну, что делать с этими противными девчонками?

Иду я как-то по дороге. И не заметила, как нагнала меня машина. Слышу, что-то громыхнуло рядом, и окутали меня клубы пыли.

— Здравствуйте! Привет!

Из кабины выглядывает Омеркедж-ипа, скалит в улыбке зубы. Протягиваю ему руку. Он больно пожимает ее своими ручищами.

— Как живете?

— Хорошо живу. А вы?

— Мое дело — баранку крутить. Это я умею. Значит, морской порядок!.. Дети у вас в печенках сидят или еще их терпите?

— Зачем же, вполне терплю.

— Замуж не вышли?

— Что вы!

— А что? — Омеркедж-ипа закуривает папиросу. — Разве такая, как вы, останется без мужа? Да еще где?! В Дубовой Роще! Разве здесь перемерли мужчины? Скажите, перемерли?

Я смеюсь:

— Нет еще.

— А может быть, ослепли?

— Тоже нет.

— Что же с ними случилось? Такая красавица, а ходит незамужняя. Вы Наташа, да?.. Слушайте, Наташа. Эта Дубовая Роща удивительная. Не сама по себе. А люди. Они очень странные. Одно говорят, другое делают. Вы, наверно, крепко засели в сердце какого-нибудь джигита. Он молчит, ничего не говорит, а потом — фьюй! Украдет!..

Я смеюсь:

— А зачем красть? Сама пойду. Если, конечно, понравится.

Он восхищенно посмотрел на меня.

— Правильно! Вы, Наташа, молодец! Хотите, подвезу?

— Спасибо. Я гуляю.

Омеркедж-ипа поморщился. Точно съел барбарисовой подливки.

— Знаете, Наташа, это село не поймешь. И таким оно может показаться и этаким. Остерегайтесь жуликов. Здесь работает один. Роман его имя. В ларьке.

— Знаю его.

— Жулик! Его слово как воздух — ничего на весах не тянет. Его язык как мед, а потом как желчь. Он в каждом селе имеет жену. Там молодая, там старая, там богатая, там бедная. Большой жулик! Но богатый.

— Я жуликов не боюсь, — говорю, — даже богатых.

— Хорошо! — кричит шофер, включая мотор. — Значит, ехать не хотите? Будьте здоровы! Привет!

Я помахала ему рукой.

Если на дело взглянуть сугубо философски, то станет ясно, что в мире немало ангелов-хранителей. Одним из них, несомненно, является шофер грузовой машины из села Буковая Роща Омеркедж-ипа.

Декабрь или не декабрь? Просто не верится: тепло, солнце сверкает, зелень вокруг.

— Настоящий огонь, — говорю и киваю на солнце.

Кирилл Тамшугович уточняет:

— Нерукотворный реактор, дающий энергию солнечной системе.

Мы идем берегом Гвадиквары. Буйная речка рычит и пенится у нас под ногами. Вода в ней чистая, как линза.

Кирилл Тамшугович обещал показать мне древний храм, вернее, то, что от него осталось. Полностью сохранились стены, фрески над алтарем. Купол обвалился, и сквозь глубокий колодец округлой башни виднеется синее южное небо.

Храм стоит на взгорье. Гвадиквара плавно огибает его, создавая естественную защиту храма-крепости.

— Он возведен в восьмом веке, — поясняет Кирилл Тамшугович. — Поглядите на эти формы. Все в них пропорционально. А вот камень с надписью: «Во славу божию я, царь абхазский…» Ее расшифровал археолог, приезжавший из Сухуми.

Мы находимся в каменном мешке. Пахнет сыростью древней кладки. Мох и кустарники покрывают подножия стен и пол, выстланный мрамором. А за каменными стенами зеленая поросль, что под стать весенней, молодые дубы, ольха и фундук. Неужели же нынче декабрь?

Кирилл Тамшугович увлечен собственным рассказом. Он вспоминает имена абхазских царей, даты построек разных храмов. Мне трудно уложить все это в памяти. Но слушаю с удовольствием.

— Вот здесь, — говорит Кирилл Тамшугович, — под этой самой плитой похоронен епископ. Об этом свидетельствует надпись.

Я сошла со своего места. Не могу себе позволить такого кощунства: стоять на могиле.

— Там нет даже костей, — успокоил Кирилл Тамшугович.

— Неужели одна земля?

— Да, земля. Прах.

Я задумалась. И он тоже.

— Наталья Андреевна…

— Да?

— О чем вы?

— А вы?

— Мне кажется, о том же, что и вы.

— Правда?

— Я сказал себе: неужели и мы превратимся в землю?

— То же подумала и я. Вы боитесь смерти, Кирилл Тамшугович? Только откровенно.

Он сказал:

— Да.

В глазах у него — грусть и блуждающая, неспокойная мысль. Он взял меня за руки, словно собирался покружиться. А потом неторопливо обнял меня и поцеловал в губы. И тут же выпустил. Я бы солгала, если б сказала, что не ожидала этого. Когда уходишь с мужчиной в такую глухомань и мужчина этот не очень противен тебе, разумеется, могут быть всякие «неожиданности». По-моему, это ясно всякой женщине, если она не дура набитая…

И все-таки я переволновалась. Меня всю трясло. И он стоял бледный. Прятал глаза и не знал, куда девать руки.

— Вы не сердитесь? — спросил Кирилл Тамшугович.

В таких случаях девушки обычно надувают губки и молчат или же говорят: «Сержусь». Мне не хотелось быть похожей на девушек, уж очень высоко несущих знамя своей невинности. Да и в мои годы это выглядело бы несколько странновато, не говоря уж о чрезмерной старомодности.

— Не сержусь, — сказала я.

Он просиял. Поцеловал меня. Еще и еще раз.

— Не надо, — сказала я. — Что вы делаете?

Кирилл Тамшугович тяжело отдышался.

— Подумайте, что скажут…

— Кто?

— Люди.

— Здесь только история и мы.

— Все равно неудобно.

— Может, вы другого любите?

Его вопрос возмущает меня.

— Неужели я стояла бы с вами, если бы мне нравился кто-нибудь другой? Не говоря уж о любви.

Кирилл Тамшугович благодарно склонился над моей рукой и поцеловал ее. Его голова, покрытая густой, местами седеющей шевелюрой, была как бы у меня в руках. В это мгновение я испытывала к нему чувство, как к малому, милому дитяти.

— Вы хорошая, — прошептал он.

— Вы же меня не знаете.

— А я утверждаю: хорошая.

— Нельзя доверять всем.

— Но и подозревать всех тоже невозможно.

Наверное, я потеряла голову. Наверное, во мне проснулось какое-то чувство, притаившееся до поры до времени. Не знаю, по чьему велению я поцеловала его…

Он сжал меня в объятиях, точно медведь. Это был могучий и нежный медведь. А потом отпустил, и мы осторожно поднялись на полуразрушенную стену, окружавшую храм. Под нами, на глубине двадцати метров, шумела Гвадиквара. Зеленые руки деревьев тянулись к нам. Хотелось броситься в их зеленые объятия…

— Я, кажется, стал легче, — шепнул Кирилл Тамшугович, — точно я на Луне. А вы?

— Не знаю.

— Считайте, что я на Луне. А точнее, на седьмом небе.

— Почему на седьмом?

— Там только счастливцы, Наталья Андреевна. Мне трудно сейчас связно говорить… Но когда приду в себя…

— Что тогда?

— Я все объясню…

А я и так все читала в его глазах, как в открытой книге. Знала уже все и без его объяснений. Пусть говорят, что он хмурый, сухой, черствый. Он хороший, хороший, хороший… Я могу крикнуть на весь мир: «Люблю! Люблю! Люблю!»

Мы сидели, прижавшись друг к другу. Он пытался что-то сказать, а я закрывала ему ладонью губы, чтобы молчал. А он целовал мои ладони, приговаривая:

— Люблю! Люблю! Люблю!

— Наташа, вы, наверное, собираетесь?

— Куда?

Смыр делает большие глаза.

— Вы же сами говорили — в Ростов.

— Когда?

Смыр удивленно пожимает плечами.

Ах да! Верно, говорила, что поеду родных проведать.

— Как вы думаете, Вера Коблуховна, отпустят нас? Мы же сами предложили оклеить классы обоями.

Смыр не сомневается, что меня отпустят. Во всяком случае, меня! Надо же родных навестить. Кто имеет право задерживать?

— Дело не в праве, — отвечаю. — Мы же сами вызвались.

— А вам надо ехать или не надо?

— Я и сама не знаю, — говорю. — Может, приедет мама…

— О, это другое дело, — говорит Смыр. — Тогда можно и не ехать.

Я внимательно присматриваюсь к ней. Догадывается она о чем-нибудь? Должно быть, да. Она все понимает. В ее зрачках вспыхивают лукавые огоньки. Она со значением сжимает мне руку повыше локтя и ничегошеньки не говорит. Ну, и я молчу.

Мы прогуливаемся по школьному двору перед началом уроков. Собираются ученики. Оживает каштановый дом после ночного покоя.

Вот прошел степенным шагом Георгий Эрастович. Он словно с ношей. Тяжело идет.

Промчался физкультурник, бодро кивнув нам. Учитель по труду пронес какой-то мешок с инструментами.

С каждой минутой двор шумит все громче. Младшеклассники затевают игры с невероятными прыжками. Они словно козлы: их любимые места на изгороди, на столбах, подпирающих кровлю над верандой, на турнике и на кольцах. Им не терпится как можно скорее растратить накопленную энергию.

Смыр прижимается ко мне. Облегченно вздыхает:

— Что было бы, если бы не эта наша школа? Посмотрите, Наташа, как все живет, как все кипит! Без этого каштанового дома здесь было бы тихо, как сто, как двести и триста лет тому назад…

Вот пробил колокол. Какой-то ученик старается изо всей мочи: «Дон, дои, дон!..»

Начинается новый день…

Где же Кирилл Тамшугович? Опаздывает или уже сидит в учительской на обычном месте? Если долго не вижу его, становится грустно. Мне хочется знать: где он, что делает? Если он в школе, мне веселее, с удовольствием работается… А если нет…

Я иду к крыльцу, а сама глазею во все стороны: откуда покажется Кирилл Тамшугович?

Лунная ночь. Большая округлая луна.

Встаю, набрасываю поверх платья прорезиненный плащ, ибо прохладно и влажно. Осторожно открываю дверь. А на крыльце — моя старуха. К сожалению, я обнаружена.

— Наташа, Наташа, — шепчет старуха. Она указывает рукой на кусты фундука. — Там. Там.

Я делаю вид, что не понимаю ее. Стараюсь казаться равнодушной, а старуха свое:

— Там. Там.

Я машу рукой: дескать, ничего не вижу. А старуха говорит:

— Он там. Твоя ждет.

— Кто?

— Директор. Моя видит. Мой глаз как иголка. Все видит. Скорей.

Она поцеловала меня в щеку, как сообщница. Что делать? Не отпираться же, когда и так все ясно. Я сказала старухе какие-то теплые слова и побежала к ореховой рощице.

Молочный луч падал прямо на Кирилла Тамшуговича. Он улыбался, и глаза его отражали поток молочного света.

И тут же, как нарочно, это «Айрума! Айрума!».

Шанаф продолжал битву с медведями. Но ведь кукуруза уже убрана. Чего надо зверям от Шанафа?

— Это удивительно! — говорил Кирилл Тамшугович. — Шанаф воюет по инерции. Он уже не может не воевать. Он привык.

— Айрума! Айрума! Айрума!

Бог с ним, с Шанафом. Мы забываем о нем ровно через минуту. Мы остаемся совсем наедине — без старухи, без Шанафа. Только луна вверху — традиционная свидетельница свиданий во все времена и эпохи.

Мы беремся за руки и гуляем по росной траве. Мы забираемся в густую чащу дубов и вступаем в сообщество призраков, неотъемлемую принадлежность любого густого бора.

Но мы не боимся. Нас не пугают причудливые, изогнутые стволы и ветви. Нас двое, и мы любим друг друга.

— Помнишь первую встречу? — говорил Кирилл.

— Ты мне показался суровым. Ты был небрит. Неприветлив.

— А ты понравилась мне с первого же взгляда.

— Неправда.

— Какой смысл говорить неправду?

Он целует меня в шею, как бы подтверждая, что теперь уже лгать ни к чему.

— Знаешь, Наташа, мне еще не верится. Поэтому хочется сказать кое-что. Деловое. Не очень лирическое.

Я закрываю ему рот ладонью. Ничего делового я не желаю слышать. Не такая ночь, чтобы вмешивались дела. Я хочу опираться на волосатую руку, хочу прижиматься щекой к его щетинистой щеке. Хочу бездумно болтать, слушать ночные голоса леса. К черту дела!..

— Ты женщина с головы до ног, — говорит он, смеясь. — А мне, мужчине, положено думать.

— Что же ты надумал?

Он обхватывает мои плечи, заглядывает мне в самые зрачки и целует в губы. Целует раз. Другой. Третий. У меня кружится голова.

— А теперь я все-таки задам деловой вопрос. Что нам делать?

— Дай вздохнуть… Что делать? О чем ты?..

— Может, съездим в Ростов?

— Это зачем?

— Как зачем? Там же твои родители. Надо же мне познакомиться с ними. Вернее, им со мной.

Мы споткнулись о какой-то пенек и чуть не растянулись.

— Айрума! Айрума! — доносится сверху.

Мы выходим на тропинку, сверкающую, точно серебряная нить. Здесь идти безопаснее: ни пней, ни стволов.

— Что же ты молчишь? — спрашивает Кирилл.

Не знаю, что и говорить. Мне кажется, я знаю Кирилла, но в то же время знаю явно недостаточно. Я предвижу мамины возражения: «Он много старше тебя. Он был женат. Пара ли он тебе?!» И сама не знаю: пара или не пара? Но уверена в одном: без него теперь жизнь не жизнь. Сентиментально? Может быть. Но это так.

Луна пытается догнать нас. Она за нашей спиной. Длинные тени бегут перед нами. Две тени, бегущие в обнимку.

— Мне не хочется уходить, Наташа.

— А надо…

— Это ужасно, Наташа. Все надо, все должно! — Он хмурит брови.

— Ладно. Спокойной ночи, Кирилл. Как быстро бегут часы.

Он подхватывает меня на руки. Несет прямо к воротам. Боже, что он делает? Вдруг старуха увидит. Сраму не оберешься!..

Мы прощаемся.

Его шаги затихают. Направляюсь к крыльцу. Чувствую, как пылают щеки. Который же час? Не меньше двух. Присаживаюсь на нары. Вокруг так тихо, так светло. Декабрьская ночь развертывает свои чудеса. Здесь нельзя не быть поэтом. Теперь я понимаю, почему все наши ученики пишут стихи. У нас в школе три поэтических кружка. И недавно приезжал товарищ из Союза писателей Абхазии… Наверное, и я разражусь стихами. Проза меня не удовлетворяет…

Наконец-то увидела «Пляску медведей». Этот танец исполняла группа ребят из нашего школьного хора. А заинтересовал меня танец вот почему: мне сказали, что слово, которое выкрикивает Шанаф по ночам — «Айрума», — взято из одной старинной плясовой песни.

На сцену выходят трое в бурках. В руках у них длинные посохи. Медленно, переваливаясь с ноги на ногу, изображают они косолапых. Один из участников хора выкрикивает фальцетом:

Дальше эти слова подхватывает весь хор — зычно, громоподобно:

Танцующие выделывают замысловатые па, припадая на левую ногу. Движения понемногу становятся резкими. Убыстряется ритм.

поет высокий голос,—

Танцоры иллюстрируют этот текст. Это картина, воплощенная в пляске.

Теперь я поняла, что именно изображал Шанаф во время своих ночных бдений. Однако объяснить мне смысл слова «Айрума» так никто и не смог. Кирилл обещал поговорить с фольклористами в Сухуми. Он предлагал съездить туда вместе со мной, если…

— Если к тому времени ты что-нибудь решишь, — сказал он.

— Решать нужно не только мне, — возразила я.

Он молча протянул руку.

— Бей, — попросил он.

— Что это значит?

— Это значит, что ты согласна.

— Нет, к чему такая торопливость?

Он, кажется, помрачнел, но вскоре отошел. Он и сам понимает, что ударить по рукам можно, но прежде полагается крепко подумать.

— Есыф Базба, встань!

Мальчик лениво поднимается из-за парты. Начинает грызть ногти, лукаво озираясь по сторонам. Ему со всех сторон что-то шепчут, но я не могу понять, что именно.

— Прекратите разговоры!.. А ты, Базба, отвечай: почему не занимаешься дома?

— А время?

— Разве ты очень занят?

— Да.

— Чем ты занят? Расскажи нам.

— Крал невесту.

— Что?!

— Мой брат женился. Крал девочку.

Класс насторожился. Всем интересно, что будет дальше. Мне говорили, что недавно в соседнем селе была свадьба, что действительно невесту «выкрали». Но я не могла предположить, что в этой проделке участвовал мой ученик… Надо немедленно менять тему. Я говорю: «Садись!»

Он усаживается, словно министр какой-нибудь, выпятив грудь и раскидав на спинке скамьи руки. Ухмылка не сходит с его лица.

Нет, с ними надо поосторожней. Они много знают, у них зоркий глаз и острый слух. Надо относиться к ним как к равным, а иначе провалишься. Но это не значит, что следует потворствовать всем их прихотям, которым несть числа. Я подчас забываю, что передо мною дети двадцатого века. Они хотят знать больше, чем знали их деды. И они знают значительно больше. Их остро развитое любопытство может поставить тебя в тупик, если на секунду ослабить внимание. В развитии детей, помимо взрослых наставников в семье и школе, участвуют, притом весьма активно, книги, газеты, журналы, кино, радио. Надо остерегаться накопленного детского опыта, беспощадного к твоим ошибкам, случайным оговоркам.

Я нахожусь в самом начале своего пути, а мне чудится, что уже постигла психологию ребят. Разумеется, это — заблуждение! Их психология очень сложна, и как много трудностей и неожиданностей на тернистом пути педагога!

Получила письмо от мамы с папиной припиской. Они спрашивают, скоро ли я приеду к ним. Они не задают вопроса, приеду ли. Это для них дело решенное… Милые, милые родители! Как легко забываете вы свою юность! Скажите положа руку на сердце: разве в то время у вас не было собственных мыслей, собственного мнения и желаний? Вспомните. Конечно же, были! А у нас, у ваших детей? Разве их нет?..

Меня письмо умилило. Я целовала его. Носилась по комнате, прижав к груди листок бумаги…

Они просят телеграфировать выезд. Им не терпится увидеть свою дочь. Всего каких-нибудь три месяца прошло, а их уже взяла тоска. И я слышу укоризненный мамин голос: «Вырастешь, заведутся у тебя дети — и тогда поймешь нас».

Я кидаюсь к столу, хватаю ручку и пишу. Я пишу: ждите. Я пишу: еду. Я обещаю: дам телеграмму. Я уверяю: жажду их видеть. Я искренна. Я до конца откровенна…

Вот и готово письмо. Я запечатаю его на почте. Я пошлю его завтра.

Потом бегу к старухе и целую ее. Буквально душу в объятиях. Она никак не поймет, в чем дело. В ее глазах я взбалмошное существо…

А меня ждут десятки тетрадей. Надо читать и исправлять. Исправлять и читать. Ищу красный карандаш…

А хорошая у меня мама! И папа тоже…

В сельском Совете состоялось совещание, на которое были приглашены все педагоги нашей школы. Молодой архитектор, приехавший из Сухуми, демонстрировал проект будущей школы. Это был сюрприз. Мы и не подозревали, что дело продвинулось так далеко. Но главное, разумеется, не в проекте. Более знаменательным показалось нам присутствие председателей трех соседних колхозов. Председатель сельского Совета, как видно, поставил дело на практическую почву. Он выяснял, сколько денег могут отпустить колхозы. Здание школы было задумано по-настоящему: двухэтажное, с центральным отоплением, спортзалом, мастерскими, раздевалкой.

Архитектор разъяснил нам существо проекта. Мы полюбовались фасадом школы. Что же можно сказать? Мы все в один голос приветствовали проект.

Георгий Эрастович заметил небольшое упущение: в двух классных комнатах, в угоду архитектуре, будет маловато света. Автор проекта, не споря, обещал устранить этот недостаток.

По сравнению с нашим каштановым домом новая школа будет выглядеть дворцом даже при любых недочетах. Проект был единодушно одобрен. После этого началась менее интересная, но немаловажная часть — распределение расходов на постройку. Общая стоимость определялась в один миллион триста тысяч рублей с хвостиком. Однако председатель сельского Совета предупредил, что, как показывает опыт, потребуется на строительство несколько большая сумма. Архитектор подтвердил это.

Председатель нашего колхоза отвалил четыреста тысяч.

— Если бы не строительство фермы, — сказал он, — мы дали бы и побольше.

Чернявый толстяк, председатель соседнего колхоза «Апсны», начал свою речь с небольшого экскурса в историю.

— Эту каштановую школу мы строили тоже сообща, — сказал он. — Три года строили. А теперь, стало быть, надо построить за год. Значит, надо проявить большое умение. Школа у нас деревянная, небольшая. А теперь задуман дворец. Значит, мы богаче стали.

Он говорил неторопливо, заглядывая в шпаргалку, которую подсунул ему один из его друзей. Оратор доказывал, что школа — большое дело, школа — это свет во тьме и прочее. Но закончил он тем, что выделить деньги отказался.

Вот тут-то и началась перепалка. Его стыдили, а он яростно отбивался. Два других, менее мощных колхоза, отпустили по триста тысяч.

— У тебя дети есть? — кричали председателю «Апсны».

— Есть. Трое, — отвечал он.

— Ты учить их собираешься?

— Да.

— Где?

— В школе.

— В какой?

— Советской! — огрызался председатель «Апсны». — Дети мои без учения не останутся. Об этом позаботится государство.

— Иждивенец несчастный! — крикнул председатель сельского Совета.

С толстяка пот лил градом. Его атаковали со всех сторон. От него требовали горячего отношения к делу народного просвещения. А тот упрямо доказывал, что бюджет у него напряженный, что ему-де…

— Ты автомашины легковые покупаешь! — обвиняли его. — По-царски ездишь!

— Машина тоже нужна!

— А школа?!

Попросил слова Кирилл. Он говорил кратко и внятно. Основной тезис его выступления был такой: нет, мы ослышались, колхоз «Апсны» не может отставать от других. Слова директора, произнесенные удивительно спокойно и тихо, возымели свое действие на пылких южан. Во-первых, сразу стало тише, во-вторых, люди стали лучше понимать друг друга, а в-третьих, председатель «Апсны» сдался: выложил двести тысяч.

После небольшого спора сумма распределилась следующим образом: наш колхоз — четыреста пятьдесят тысяч, два других — по триста, а остальная часть пала на колхоз «Апсны».

Это решение было зафиксировано на бумаге.

Было решено также привлечь к строительству школы всю молодежь колхозов.

Все закончилось к общему удовольствию. Но больше всех радовались мы, учителя: будет у нас новая школа, будет в ней тепло, уютно, светло!

— А все-таки мне жаль нашей старой, — с грустью проговорил Георгий Эрастович. — В каштановом доме я проработал тридцать лет…

Вернувшись домой, я села и написала очередное письмо маме и папе. Не знаю, насколько взволновало бы их описание будущей школы, но одна фраза, будто случайно оброненная, наверняка взволнует. Я сообщала, что не смогу приехать на каникулы. Причина: дикая занятость в школе. Я просила маму приехать ко мне. Я очень по ней соскучилась. Мне хотелось о многом с ней потолковать. Чувствовала, что нуждаюсь в этом, а главное — в ее поддержке.

Опять льет как из ведра, а мне непременно надо сходить к Машь Базбе. Его сын вовсе отбился от рук. Что с ним делать? Во всем виноват отец. Мне рассказывали, что Машь вызывали в сельский Совет. Надо бы приказать, чтобы он покончил со знахарством и прочей чертовщиной, а его слегка пожурили и взяли с него честное слово, что не станет вовлекать сына в свои колдовские дела.

Председатель сельского Совета мог бы пресечь своей властью деятельность Базбы. Однако боюсь, что он в душе верит в «силу» этого кудесника так же, как Еснат Бутба. Я этого не утверждаю категорически. Но Кирилл согласен со мной. Он говорит, что нечистая сила в Дубовой Роще прекрасно уживается с телевизором.

Это мнение разделяет и Георгий Эрастович.

— Иногда мне кажется, — говорит он, — что чертям даже нравится телевизор. И они не покидают наше село, как это может показаться на первый взгляд. Однако, Наталья Андреевна, могу смело сказать: черти нынче не те, не дореволюционные. Они менее опасны.

— Это вы очень верно, Георгий Эрастович. Но их нужно выгнать.

Он подает на прощание руку:

— Наталья Андреевна, Новый год на носу. А я что-то не слышу разговоров о вашем отъезде.

— Отъезде?

— Ну да, в Ростов. На каникулы.

— Наверное, мне не удастся уехать, Георгий Эрастович. Надо же школу укреплять.

Он крепко пожимает мне руку:

— Наталья Андреевна, помяните мое слово, из вас получится хороший педагог. Это верно: надо любить тот дом, в котором преподаешь. В данном случае — каштановый. Без любви ничего не выйдет.

Он многозначительно произносит слова: «Без любви». И у меня горят кончики ушей.

Первого января в школе состоится елка. Где достать настоящую елочку? Смыр говорит, что за нею долго идти — куда-то за гору Бабрипш. Физкультурник обещал разузнать подробнее, где найти красивое деревцо. В поиски включились ученики. И вот накануне Нового года во дворе школы появилась красавица елка, какой я никогда не видывала: высотою в три метра, с серебристо-зелеными, точно нарисованными ветвями. И кто бы мог подумать: раздобыл ее не кто иной, как Машь Базба! Он вместе с сыном притащил ее в школу.

— Поди и разбери их, — проворчал Кирилл. Он не меньше моего был поражен поступком Машь.

Тем не менее директор сердечно поблагодарил Базбу.

— Нет, — сказал Машь, — не благодари меня. Это сделал мой мальчик. Он снова возвращается к вам.

— Он уже исключен, Машь, — сказал директор. — Ты заставляешь тревожиться о тебе и твоем сыне все село. Это очень нехорошо.

Машь улыбнулся:

— Извини меня, директор. Я хотел принести небольшую пользу. Ради этого побывал за двумя хребтами и раздобыл нужное вам дерево. Что касается моего сына, его исключить невозможно.

И он показал нам спину, направившись к воротам.

Кирилл почесал за ухом.

— Хитер старик. Он хорошо усвоил закон о всеобщем обучении.

Снеговой покров опускается все ниже и ниже: горы теперь зеленеют только у самых подножий. В комнате у меня тепло. Кирилл привез мне новогодний подарок: керосиновую лампу-генератор и приемник. Стало быть, к теплу прибавился довольно яркий свет и говорливый ящичек, по мановению руки превращающийся в музыкальный. Моя старуха любопытствует: каким образом эта чудо-лампа попала ко мне? Говорю ей неправду: директор, дескать, купил ее в городе на мои деньги. Это заявление удовлетворяет ее любопытство.

Сегодня мы, учителя, приглашены на встречу Нового года к директору. Он попросил своих хозяев на вечер уступить ему весь дом. Разумеется, приглашены и сами хозяева.

Я одета. За мной к восьми часам обещал зайти Кирилл. Он пунктуален и на сей раз. Ждет меня у ворот. В руках у него электрический фонарик. Узкий белый луч глубоко пронзает тьму.

Я не вижу Кирилла: фонарик на мгновение ослепляет меня. Кирилл протягивает руку. Она горячая и сильная. Попадаю прямо в объятия.

— Хорошо? — шепчет он.

— Хорошо, — отвечаю я.

Мы стоим обнявшись, не трогаясь с места. Стоим и молчим. Как хорошо иногда помолчать, слушая биение чужого, но милого сердца! Стою и думаю о том, как быстро пролетело время. Как будто только вчера ступила на эту землю. Будто только вчера увидела впервые Кирилла. А кажется мне, что знаю его давно и давно люблю его…

И все-таки надо идти. Я опираюсь на его руку, чтобы не упасть.

— Я, — говорит он, — долго ломал себе голову, как бы нам вместе встретить Новый год, не вызывая лишних разговоров. Решил, что лучше всего собраться всем нашим коллективом. Неплохо, а?

— Да, неплохо.

— Два обстоятельства меня особенно радуют.

— Какие же?

— Что ты у нас, в Дубовой Роще. И что у нас скоро будет большая, каменная, настоящая школа. И что в этой школе будем работать и ты и я. Немножко сентиментально, может быть, зато правдиво. Тебя не радует такая перспектива?

— Конечно! Так же, как и тебя.

— И еще кое-что радует.

— Что же?

— Что ты хорошая, прилежная, славная учительница.

— Вот сколько эпитетов в одном предложении!

— А ты думала, что мы, физики, сухари? — И он прижимает меня к себе. Крепко, крепко… — Ты не обижайся, если нынче буду уделять тебе внимания не больше, чем другим.

— Что ты!

— А буду думать только о тебе.

— И я тоже.

— Я хочу сегодня выпить.

— Это ни к чему.

— Нет, хочу. Не теряя головы.

— Тогда можно.

— Но это зависит от тулумбаша.

— Кто же будет тулумбашем?

— Возможно, Георгий Эрастович. Старик еще молодец.

Вдруг я поскользнулась. Он подхватил меня.

— Ну? — говорит он. — Удержал?

И целует.

— Увидят, — говорю, — не надо.

— Кто увидит?

Кирилл озирается вокруг. Никого! Только горы, убеленные снегами. Только снега, освещенные голубым светом. Только зеленые ели да дубы. Только высокое небо над нами. И я да он.

Кирилл говорит:

— Не думал, что когда-нибудь буду счастлив.

— А человек бывает счастлив?

— Да. Например, я.

— Между прочим, — говорю я, — тебе не кажется кое-что странным?

— Что именно?

— А это самое…

— Поцелуи, что ли?

— Всё. И поцелуи тоже.

— Видишь ли, — говорит он, — пусть всему этому удивляется тот, кто никогда не любил…

Мы убыстряем шаг. Мы идем навстречу Новому году. Он уже где-то рядом, шаг — и уже шестидесятый! Надо спешить.

— Счастливый всегда торопится, — говорит Кирилл.

И я приноравливаюсь к его шажищам.

Агудзера, 1959