Три рассказа

Неубитая птица

Шли тракторной колеей, затрушенной сеном, потом свернули на санный след: на озере с корочкой намороженного утренником зеленоватого льда след потерялся. Младший ступил на желтую наледь, треснуло... Шагнул еще и пошел не оглядываясь. Старший снял шапку, на всякий случай перекрестился: «Господи, пронеси».

На той стороне дорога забрала круто вверх. В глубоком логу бурлил поток, сочились ручьи под ногами. Солнце перевалило зенит, опускалось; мириады капель на каждой елке, можжевеловом кусту радужно переливались. В логу посвистывали рябчики.

Деревня скрылась из виду, двух путников обступила со всех сторон радеющая весне природа: на березах набухли почки, на ивах зажелтели пуховки, стволы осин восходили, как струи синеватого дыма, парила земля; празднично рдели на голых кустах, будто кем-то подвязанные алые бантики, редкие цветки волчьего лыка. От полноты телесного ощущения жизни перехватывало горло, как в парной на полке́.

— Спасибо тебе, Алеша, — сказал старший, в очередной раз садясь на брусничную кочку, закуривая. — Давненько я этого не видал. Лучшего в жизни и не бывает. Увидеть, надышаться — можно и помирать.

— Да бросьте вы, зачем помирать?! — радостно отозвался младший. — Глухарей добудем, в гости пойдем к учителкам. У нас в деревне учителки замечательные, простые. Хотя и горожанки. У нас кто зиму перезимует, с того дурь слетает, у нас зима серьезная.

— Много ли учителок? — заинтересовался старший.

— Да хватит, — заверил младший, — им колхоз дом построил, у каждой отдельная комната.

Поднялись на ровное плоскогорье, перебрели по зимнему льду еще одно озеро, за ним болото-кочкарник. Тропы не было, младший шел по известным ему приметам. Перевалили сосновую гриву, опять сошли к белому озеру. Тут была давняя стоянка людей — табор, со столом на вкопанных лесинах, скамьей, кострищем с таганом и крюком для котла.

— Это Матренино озеро, — сказал младший, — когда-то — никто не помнит когда — Матрена в нем утопилась. Это — наше озеро, нашего рода. У нас в деревне у каждого рода свое озеро, на всех хватает. Из поколения в поколение снасть держат, никто из чужих не ходит, не трогает. В озере окуней, щуки, сороги навалом. Помню, еще в детстве всей семьей здесь рыбачили по осеням, коробами таскали рыбу домой. В бочках насаливали, зимой это первая еда: на сковородку, с постным маслом, с луком, с картошкой — пальчики оближешь! И котам, и собакам лафа. Батя и сейчас ловит, хотя такой заготовки не стало, больше консерву жуют.

— У нас здесь такая тайга, — говорил, увлекаясь, младший, — в нее уйдешь, и концы в воду, никто тебя не найдет. Не так давно был случай: завмагазином проворовался, ему бы пять лет припаяли. Не захотел сидеть, сбежал в тайгу, почти год куковал. Искали — все бесполезно. Знаете, как у Распутина в повести «Живи и помни», там дезертир, а здесь обычный молодой мужик... Поискали и плюнули: помается — сам выйдет. В тюряге тепло, как-никак баланду дают, а здесь... и зверь дохнет от бескормицы. Когда амнистию объявили, ему дали знать, он вышел. Сейчас рыбаком в колхозе, можете с ним поговорить, вот вам сюжет обалденный...

Старший слушал вполуха, все более втягивался в необходимую работу обустройства табора: рубил сушину, еловый лапник на ложе, ходил на озеро за водой, разводил костер. Долго потом сидели за столом, в бликах спорого огня, благодушествовали.

— Так хорошо, — сказал старший, — даже выпивать не хочется.

— Ну давайте маленько за нашу тайгу.

— Ну, давай.

Младший прилег на лапник ногами к костерному жару, головой к натянутому брезенту — от ветра. Старший шевелил костер, не мог оторваться от полыхания пламени, рдения угольев, взлетающих искр, от луны в вершинах деревьев, от обманной, как будто готовой взорваться тишины этой ночи, с подспудным журчанием подснежной воды, с покряхтываньем старых стволов от верхового ветра, уханьем филина, с летящими облаками. Он думал, что главное с ним происходит сейчас, так остро переживалась ночь в весеннем лесу. И звезды как будто летели на безоблачно-ветреном небе с темно-синими проталинами.

Старший прилег близко к младшему, задремывал; в урочный час кто-то ему сказал: «Пора». Ушли недалеко от табора, поднялись в сосновую гриву, младший шепнул:

— Здесь так. Вы так идите, а я так.

Разошлись. Примораживало. В багряном свечении низкой луны деревья в редком лесу отбрасывали долгие тени на посыпанный жухлой хвоей снег. Настал торжественный час сиятельной тишины, как в зале с колоннами, люстрой перед концертом. Трудно было решиться спугнуть тишину неосторожным шагом.

Запел глухарь вдалеке... Впрочем, как вдалеке? У глухаря тихая песня. Да вовсе и не поет древнейшая в наших лесах, миллионнолетняя птица — шаманит, колдует. Пощелкает клювом, зашкворчит-заскирскает — и ни на что не похожий звук повергнет в смятение даже ушлого охотника. Охота на глухарином току — языческое, страстное действо: поиграть с таинственной птицей, стать выше нее в хитрой, хищной сторожкости — и убить. Пощелкивает глухарь — все слышит, а затокует — погружается в глухоту-слепоту. Совсем короткая песня у глухаря: шаг ступишь, два — и замри. Шумнешь после песни, концерт окончен. Начнет глухарь осторожно, с перемолчками; пролетит над током глухарка-кополуха, поквохчет, кавалер распалится, зайдется: петухов созывает на бой, подругу на милованье.

Старший пошел к поющему глухарю, весь обратился в настороженное только на этот пеленг ухо. Чем ближе, отчетливее пел глухарь, тем короче становились броски охотника; ноги вязли в снегу, снег крошился, шумел. Сердце сорвалось со своего места, билось в самом горле; молотки стучали в висках. «Господи, помоги!» Где-то хлобыстнул выстрел младшего, старший услышал, но как бы не понял значения постороннего звука. Его глухарь не умолк: выстрел пришелся на песню. Кополуха рассыпала над вершинами свое ко-ко-ко. Охотник подвигался к птице не прямо, таясь за деревьями, слышал песню все явственней. Исступление птицы передавалось ему. Он увидел поющего глухаря сквозь частый ельник: глухарь сидел на суку сухой сосны, непрестанно складывал-распускал веером хвост, ронял помет, щелкал-скирскал клювом. Каждая песня заканчивалась будто выпуском пара: ш-ша. Стрелять сквозь чащобу было без проку, следовало чуток вернуться, взять в сторону через открытое место под защиту ели. От лунного света, от снега было светло, глухарь мог увидеть охотника. Охотник исполнил маневр, ну, конечно, под песню. Теперь он стоял за елью на расстоянии верного выстрела от глухаря. Вскинул ружье, приложился... В сердце вошла игла и не вышла. Грудь сдавило болью, той самой, с которой когда-то его унесли на носилках в карету «скорой помощи», уложили под капельницы в палату интенсивной терапии... Больница, обучение первым шагам по счету, четыре месяца на бюллетене: инфаркт... Охотник уронил в снег ружье, полез в карман за лекарством... Глухарь умолк, присел на суку, сложил хвост, смотрел на человека. Ударил-загрохал крылами, улетел. Стало тихо.

Старший ощутил под языком холодок облатки нитроглицерина. Поплыло в глазах. Он сел на валежину, подождал, огляделся, припомнил, где он, что с ним... Сердце медленно опускалось в то место, где надлежит ему быть, но боль не отпускала. Он принял вторую облатку. Издалека донесся второй выстрел...

На табор старший пришел первым, разживил костер. Внутри у него все вроде стало, как было до этого тока, но что-то изменилось... в его отношении к лесу, озеру, костру, даже к заре на небе, к голосам лесных птиц — все отдалилось, зачужело, не занимало его. И то, как прыгал под песню, волновался, целился в птицу, мог убить... стало неинтересно, как будто было не с ним. Он вслушивался в себя, там внутри происходило что-то единственно важное для него. «Я хотел лишить жизни птицу, — подумал старший. — Нет, я не хотел, но так вышло. Нет, вышло не так. Некто решил, что можно лишить жизни меня. Если бы я выстрелил в птицу, если бы не взял с собой нитроглицерин... Красивая смерть — на глухарином току! Никем не описанный случай. Кто опишет? Никто... не пережил свою смерть!»

Огляделся: все показалось ему излишне, опасно: так много леса, так далеко от дома... «Господи, помоги!»

Младший принес глухаря, лицо его полыхало азартом, голос срывался:

— Я второго свалил, крыло ему перебил, он, зараза, в ельник забился, в чащобу — и затаился; я все облазил, не мог найти.

— Попей чаю, Алеша. — Старший налил из котелка в кружку. Младший жадно выпил.

— А ваш где глухарь? — спросил он требовательно, как будто с упреком. — Я за вами следил, когда вы пошли под песню. Смотрю, все путём. Ну, думаю, верняк. А у меня на слуху три глухаря пели. Одного я свалил...

Старшему не понравилось слово «следил». Он выговорил младшему:

— За мной следить не надо. Я человек открытый, весь на виду.

Младший глянул старшему в глаза охотничьим прицеливающимся взглядом:

— Я же вижу, вы грустный. Убили бы глухаря, у вас бы душа пела. Я первого убил, как сумасшедший, индейский танец над ним исполнил. Не верите?

— Я приехал повстречаться с весной, — без всякого выражения сказал старший.

В деревню шли с частыми остановками.