Три рассказа из архива на Лубянке

Брат

Николай Иванович был вечером на «Евгении Онегине». Он был в Большом театре, где золото разводов, лож и ярусов рельефно выделялось своей блестящей чешуей. Публика сидела в напряженном ожидании арии модного тенора. Рядом с Николаем Ивановичем молоденькая блондинка с длинной шеей, которую обрамляли торгсиновские бусы, прошептала своему кавалеру:

— Ты знаешь, Миша, у него такой исключительный голос.

Николай Иванович улыбнулся в седые подстриженные усы и вспомнил, как осенью 1910 года в первый раз, по окончании артиллерийского училища, двадцатидвухлетним подпоручиком он вместе с Надей был в этом же театре, и Надя так же, как и соседка, шептала: «Ты знаешь, Николинька, у него чудный голос!» Тогда исполнять арию Ленского приезжал из Петербурга покойный Леонид Собинов.

Николай Иванович как сейчас видит себя в красивой форме темно-зеленого сукна с серебряным шитьем, как ярко сверкали серебряные погоны с двумя звездочками на плечах, как приятно позванивали кавалерийские шпоры малиновым звоном. Он стоял в антракте около своего кресла (военные в императорских театрах во время антрактов должны были стоять), и ему казалось, что все бинокли и лорнеты дам направлены на него — подпоручика Николая Аргутинского, блестящего офицера гвардейской артиллерии.

Так думала и Надя. Она ревниво следила за женихом, а когда они после театра шли по Тверской, Надя оглядывалась по сторонам, и когда попадались навстречу военные и Николай поднимал руку в белой перчатке к козырьку фуражки, она, радостно улыбаясь, говорила: «Ах, Николинька, как ты красиво отдаешь честь!»

Второй раз «Евгения Онегина» они слушали в Петербурге в Мариинском театре. Тогда был их медовый месяц. Николай был принят в Военно-артиллерийскую академию, и перед ним открывалась блестящая карьера.

Третий раз ему пришлось слушать «Онегина» в Варшаве. Это было в 1915 году, незадолго до оставления города русскими. Он помнит то ощущение злобного бессилия, которое царило среди артиллеристов его бригады. Не было снарядов. Артиллерийские склады пустели. Путиловский завод не мог удовлетворить потребность фронта. Надо было для трех фронтов по 35 000 снарядов на фронт в день, а их было всего 24 000 на всю действующую армию.

Николай Иванович даже теперь, здесь, в театре, хрустнул пальцами. Он вспомнил сейчас, как приезжал к ним в бригаду Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич. Высокий генерал, с маленькой, как у стрижа, головой, с седой щетинистой бородкой, собрал около себя офицеров-артиллеристов. Они пришли к Великому Князю усталые, с серыми бессонными лицами.

«Господа, — сказал Великий Князь, — на нас Божественным промыслом ниспослано несчастие… Как мне вчера донес военный министр генерал Сухомлинов, наши сталелитейные заводы не успевают делать снаряды… Верховное Командование запросило французского посла господина Палеолога о помощи. Надеюсь, господа, что вы исполните с честью свой долг перед Богом, Царем и Родиной и будете беречь снаряды. Помните, что на десять немецких «чемоданов» надо отвечать одним метким русским снарядом… Я надеюсь на вас, господа!»

И тогда капитан Рыжев, командир третьей батареи, вышел из толпы офицеров и, смотря усталыми полусумасшедшими глазами на Николая Николаевича, закричал: «Ваше высочество! Разве вы не видите, что кругом измена! Вас окружили изменники-генералы, царя заполонили грязный мужичок Распутин и немцы Фредериксы, Бенкендорфы и Штюрмеры… Солдаты и фронтовики-офицеры истощены постоянным недоеданием… Снарядов нет, патронов нет, винтовок нет… Солдаты-новобранцы ждут, когда убьют товарищей, чтобы подобрать их оружие… Одни сухари и те червивые! Кто виноват в этом? Кто? Мы или вы? Ответьте, Ваше высочество!»

Это был храбрый солдат, капитан Рыжев, и Георгиевский крест за бои в Мазурских лесах украшал его грудь.

Главнокомандующий сердито посмотрел на Рыжева и сказал свите: «Капитан очень устал… Ему нужен отдых! — и, обращаясь к артиллеристам, добавил: — Вы тоже устали, господа… Вашу бригаду я временно отведу в Варшаву… Там вы немного отдохнете… Кстати, туда сейчас приехала русская опера… Может быть, классическая музыка на время даст вам отдохновение… Прощайте, господа!»

На другой день вечером артиллеристы слушали «Евгения Онегина», а еще через день узнали, что капитан Рыжев за нарушение дисциплины арестован и выслан на Турецкий фронт…

— Да, ужасное было время! — сказал вслух Николай Иванович и сконфузился, так как на него зашикала публика:

— Тише, тише!..

Он взглянул на сцену. Модный тенор заканчивал арию Ленского. Николай Иванович, занятый своими мыслями, этого даже не заметил.

Дали свет.

В антракте Николай Иванович вышел в фойе. Он шел, плечистый, седовласый, на его большом носу сверкало пенсне. Он шел походкой прямой — походкой старого солдата, и на зеленом френче в петлицах рубинами горели два ромба, а на груди — орден Красного Знамени.

Он был еще далеко не стар, Николай Иванович. Ему исполнилось сорок семь лет. Это пустяки. Для тех, кто занимается гимнастикой и мало пьет. Правда, за плечами много пережитого, но у кого его нет?

Николай Иванович подошел к буфету, взял стакан чаю и пирожное.

Вот две дамочки, еще довольно молоденькие, посмотрели на Николая Ивановича и томно усмехнулись.

Но профессор Аргутинский — консультант Главного военно-артиллерийского управления — не обратил на них внимания. Николай Иванович пил чай, в его пальцах крошилось пирожное. Он пил чай и вспоминал. Так бывает, вспоминаешь иногда о прошлом, и катушка воспоминаний развертывает разноцветные свои нитки.

«Позвольте, — думал Николай Иванович, — когда же я в четвертый раз слушал «Евгения Онегина»? Ах, да! В 1917 году, в сентябре!» Его избрали от армейского комитета с наказом в Петроградский совет. Наказ требовал отмены смертной казни, демобилизации и заключения мира… Командование было против сепаратного мира, большинство офицерства тоже, но солдатская масса и офицеры-артиллеристы настояли на этом.

Вместе с двумя солдатами был послан в Петроград и подполковник Николай Аргутинский, «мерзкий пораженец», как его звали в штабе.

В Совете делегацию армии встретили аплодисментами большевики и беспартийные. Эсеры и меньшевики хмурились. Однако Совет обещал выполнить наказ солдат. Но зато подполковника Аргутинского вызвал к себе в Зимний дворец Главковерх и военный министр Керенский и, брызгая слюной, кричал: «Я вас, гражданин офицер, пошлю в дисциплинарный батальон! Вы немецкий шпион и сподвижник Ленина! Вы… Вы…» Тогда подполковник Аргутинский почувствовал острый гнев в концах пальцев. Он хотел выругать этого франтоватого бритого присяжного поверенного — но он был солдат. Аргутинский круто повернулся и вышел на лестницу — мраморную лестницу дворца русских самодержцев.

Вечером он уехал в Псков.

Николай Иванович задумчиво сидел перед остывшим стаканом чая.

Он смотрел на разрисованные узором стены, мимо проходили и улыбались веселые люди, они шли хозяевами своей родины, хозяевами культуры прошлого, настоящего и будущего.

Николай Иванович смотрел на разрисованные стены и видел вчерашнее.

Вот в дни Октябрьского переворота, когда приказом нового советского правительства прапорщик Крыленко принял власть Главковерха и все упорнее и упорнее росла у солдат надежда на мир, на отдых, в большом зале дворца псковского губернатора армейский совет обсуждал создавшееся положение, к Николаю Ивановичу, избранному в президиум, подошел командир дивизии генерал Покотилов и, остановившись перед ним, раскачиваясь на носках, бросил презрительно: «Изменник Родины!»

Николай Иванович вздрогнул, открыл глаза и увидел, сейчас увидел по-настоящему людей, заполнявших театр.

Прошли мимо трое курсантов-артиллеристов. Их новая форма поражала чистотой; ловко перетянутые ремнями, с белыми воротничками, гладко выбритые, они производили прекрасное впечатление. Заметив Николая Ивановича, они повернули к нему свои головы и поклонились. Это были его ученики. Он не помнил их фамилий, но их лица запомнил. Было приятно, что они поклонились ему так почтительно, с уважением не только к его ромбам, а к нему самому — как профессору.

«Вот она, Родина!» — подумал Николай Иванович, и ему вдруг сделалось чрезвычайно тепло и радостно.

Раздался звонок, и все устремились к своим местам.

Последнее действие «Евгения Онегина» Николай Иванович прослушал с удовольствием и, выйдя из театра на заснеженную площадь, вместо того чтобы ехать на трамвае, решил пройтись пешком.

Падали снежинки. Они падали на лицо и таяли. Большое здание новой гостиницы сияло своими этажами. С шумом проносились автобусы; легко вздыхая, проплыл на улицу Горького троллейбус.

Николая Ивановича обгоняли молодые веселые шаги, слышался смех, кто-то, почти рядом с ним, прошептал: «Ах, как я тебя люблю!» Тесно прижавшись друг к другу, прошли парень в кожанке и девушка в легком пальто, со слезшим на висок беретом. У девушки было раскрасневшееся счастливое лицо, и она видела только одного парня.

Незаметно Николай Иванович дошел до своего дома. Поднялся на третий этаж и ключом открыл переднюю дверь. Квартира у него была отдельная, в три комнаты с кухней и небольшим помещением для домашней работницы. Николай Иванович снял шинель и прошел в столовую.

На столе уже кипел самовар, стоял чайный прибор. За столом сидел брат Николая Ивановича Костя, двадцати пяти лет, служивший бухгалтером в Наркомземе. Он не был похож на старшего брата. Волосы имел белокурые, нос был вздернутый, крупные губы — слишком пухлые, а глаза — красивые, синие, русалочьи. На вид он казался значительно моложе своих лет. Одет был весьма франтовато — в костюм «чарльстон» с накладной грудью и ватными плечами.

— Ну, вот и ты! — сказал он капризно. — Пора уже, пятый раз подогревали самовар. Это очень надоедливо — каждую минуту подогревать самовар…

Николай Иванович любил брата. Он был самый младший (отец женился вторично, и мачеха умерла родами, оставив на свете Костю). Отца через год разбил паралич, и Николай Иванович с Надей взяли к себе мальчика. У них не было детей, и жена свою ласку перенесла на Костю.

Война бросала Николая Ивановича в разные концы страны, и только лишь в 1924 году он смог спокойно зажить в Москве «своим домком».

Но радость была недолгой. В 1927 году Надя простудилась, сделался грипп, потом осложнение на легкие, и Нади не стало. Всю свою любовь Николай Иванович перенес на брата. Он ему очень многое прощал, а так как сам был чрезвычайно занят, то, естественно, Костя развивался самостоятельно, не обращая особенно внимания на брюзжание старшего брата.

В 1932 году он с грехом пополам окончил экономический техникум и устроился бухгалтером в Наркомземе. Он получал приличное жалованье, хорошо одевался, но в последнее время стал испытывать острую нужду в деньгах. Он одалживал крупные суммы у брата, у знакомых и проигрывал их в карты и на бегах. У него завелось неприятное для Николая Ивановича знакомство с какими-то фокстротными молодчиками и девицами. Даже тон разговора у Кости стал за последнее время какой-то наигранный и театральный. «Портится парень, — думал Николай Иванович, — надо взять его в шоры! Надо». Но разговоры ни к чему не приводили, а только портили нервы обоим.

— Костя, — сказал Николай Иванович, наливая себе стакан чаю, — ты чего сегодня делал?

— Отчет старшему капитану, — засмеялся театрально Костя, — и когда ты бросишь свой профессорский тон?.. Ей-богу, смешно!

— Костя, — уже строже сказал Николай Иванович и внимательно, через пенсне, посмотрел на Костю. — Ты должен со мной не таким тоном говорить!

Костя вдруг густо покраснел, встретившись с глазами брата, и опустил взор на скатерть.

Это приятно удивило Николая Ивановича: «Значит, парень чувствует мои слова… это очень хороший признак!» — и он уже мягче закончил:

— Ты взрослый человек, Костя… ты должен наконец подумать о себе… Вот третьего дня к тебе какая-то девица приходила… вид, как у интуристки, накрашенная, и кричала она на тебя, как на денщика: «Ты должен, ты обязан!..» Обидно! Пойми, тебе еще двадцать пять лет, а ты уже опустился… морально…

— Оставь меня в покое! — подымаясь со стула и нервно отбрасывая в сторону газету, закричал Костя. — Оставь в покое! — на глазах у него показались слезы. — Я и так несчастен! Я и так измучен! — это вырвалось искренне.

— Ну… ну! — недоуменно проговорил Николай Иванович.

А Костя, не оглядываясь на брата, ушел в свою комнату.

Чай показался Николаю Ивановичу невкусным. Сделал глоток и тоже ушел к себе в кабинет. Нервное состояние брата его беспокоило. Он никак не мог понять — с чего это Костя впал в такое настроение.

В кабинете сел к письменному столу. Чтобы не думать о брате, открыл ключом, который всегда носил при себе, ящик стола и достал свою последнюю работу.

Николаю Ивановичу удалось разработать одно очень важное изобретение для усовершенствования артиллерии. Этого усовершенствования не знали армии капиталистических стран, и от применения его в нашей артиллерии Николай Иванович ожидал многого. Народный комиссариат обороны был очень заинтересован в работе Аргутинского, и заместитель наркома дважды вызывал к себе профессора.

Николай Иванович открыл папку с чертежами и стал просматривать свои записи. Вдруг он почувствовал, что ему трудно дышать. Очень трудно… Холод мурашками прополз по спине. Листа последних записей не было! Вчера лист был, а сегодня не было! Может, он его положил в другую папку? Ведь все может быть! Только не надо волноваться! Надо спокойно, чрезвычайно спокойно просмотреть ящик и папки. Вот так! Открыть ящик до отказа и перебрать каждую бумажку, каждую. Ведь нельзя даже допустить мысли, что он мог забыть положить лист на свое место…

Он перебирал бумажки, как скупой рыцарь свое золото.

Он ощупывал каждую из них: а может быть, она как-нибудь склеилась с другой? Бывает и так. Правда, редко, но бывает!

Так думал Николай Иванович, а холод, ужасный холод, от которого потеет спина, пробирался к сердцу и, как осьминог, посылал свои щупальца в мозг.

Наконец все бумаги просмотрены, той, что была нужна, не оказалось.

«Оставь меня в покое!» — это говорил Костя. Он не смотрел в лицо старшего брата. Это у Кости прыгали губы. Это Костя сказал: «Я и так несчастен!» Это на Костю кричала девица, похожая на интуристку: «Ты должен!..»

«Значит… значит?!» Николай Иванович поднимается с кресла. Слабость делает ноги какими-то непослушными и легкими. Но надо идти. Это очень неприятно, когда надо идти, а ноги не слушаются. Но он все-таки идет. Прошел через столовую и без стука вошел в комнату брата.

Костина комната — веселая комната. Светлые зеленоватые обои, большое трюмо, цветы, патефон, диван, картины, комод, письменный стол, уставленный портретами знакомых девушек. Очень веселая комната!

Костя лежал на диване. У него несчастное лицо, и видно, что он плакал. Когда вошел старший брат, Костя как бы по команде сел, выпрямившись на диване.

Такое лицо, как у Кости, Николай Иванович видел у одного молодого белогвардейца, которого приговорили к расстрелу на фронте.

— Ты, — сказал старший брат младшему простым, будничным, серым голосом, — ты…

Костя, не отводя глаз от лица брата, как китайский фарфоровый болванчик, кивнул головой.

Николай Иванович тогда понял, что он должен сесть. Он сел рядом с братом.

— Смотри на меня, — сказал он тем же голосом.

И Костя послушно повернул голову в его сторону.

— Расскажи…

И Костя послушно стал говорить. Он говорил шепотом, он иначе не мог говорить, но есть вещи, которые даже и шепотом врезаются в сознание крепче крика.

История была самая простая. И самая подлая. Через одну девицу на бегах познакомился с иностранцем. Девица знала, что брат — крупный военный специалист. В пьяном виде Костя проговорился, что Николай по вечерам работает над важным изобретением. Этим заинтересовались. Появились подозрительные молодые люди, начались вечеринки, картежная игра. Косте давно нравилась такая жизнь. Ему сказали — сначала издалека — о том, что за доставку копии чертежей и заметок он сможет получить большие деньги. Костя не соглашался. Он долго не соглашался. Но тут на сцену выступила девица. Костя ее любил. Он уверяет брата, что любил. Больше всех, больше жизни. Она требовала, он отказывался. Наконец его уговорили. Пользуясь тем, что домашняя работница часто уходила, он снял слепок с замка письменного стола и заказал ключ в мастерской. Сначала переписал и срисовал первую часть заметок и чертежей, а последнюю запись с чертежом, как наиболее сложную, он решил взять на ночь, а утром положить обратно в стол. Вот и все. Девушка должна прийти за ними завтра утром.

Николай Иванович сидел и слушал. Чтобы не тряслась голова, он откинулся на спинку дивана.

— Все?

— Все!

— Адреса?

— Не могу, — шепотом сказал брат, — не могу.

— Адреса?

— Не могу, — шепотом повторил брат. — Коленька, не могу! — И для чего-то прибавил: — Я был маленьким и любил халву…

— Шоколадную, — мучительно улыбнулся старший, — ты любил шоколадную халву с ванилью!

— Я был маленьким, — прошептал младший.

— И у тебя вились волосы, курчавые и мягкие, — сказал старший.

— Что делать? — спросил младший и, смешно наморщив брови, заплакал, по-мальчишески вздрагивая плечами.

— Ведь из тебя ничего не выйдет, — с болью сказал Николай Иванович. — Ты лжив, слабосилен, слабоволен и подл… Ты мой брат… И ты изменил Родине…

В мучительной горести Николай Иванович пожевал губами.

— Я… — проговорил он раздельно, — отдал весь мозг и всего себя Родине. Новой родине счастливых людей… а ты… ты…

— Я… — поднял к брату плачущее лицо Костя, — я…

— Да, ты, — сказал вдруг жестко Николай Иванович. — Ты — враг.

— Я…

— Ты…

— Я больше не буду, — тихо прошелестел плачущий голос Кости, — хочешь, перекрещусь, что больше не буду?!

— Да, ты больше не будешь, — ответил старший и поднялся с дивана. Он тихо, тяжесть давила на ноги, дошел до своего кабинета и, взяв телефонную трубку, сказал: — Дайте, пожалуйста, коммутатор Наркомвнудела… Лубянка…