Три ролика магнитной ленты

МОПс

Должность рассыльного Юрке нравилась. Работа нетрудная: ну что стоит, скажем, пробежать по цеху и собрать на участках сводки о выполнении суточной программы или принести почту из заводоуправления. Работа, прямо сказать, пустяковая. К тому ж времени свободного хоть отбавляй.

Время это свободное Юрка использовал по-разному.

За шкафами, в которых лежали какие-то старые и, наверное, уже давно никому не нужные бумаги, пахнущие пылью, имелось у Юрки укромное местечко: там табуретка и старая, с дырявыми стенками, фанерная тумбочка вместо стола. В этом уединенном углу Юрка и проводил большей частью свое время: то ли уроки делал, которые задавали в вечерней школе, либо читал книжки про разведчиков и шпионов — другие Юрка считал неинтересными. А то и просто сидел и слушал, как потрескивает пишущая машинка секретарши Гали. Сама Галя маленькая и кругленькая, и на ее стуле стопка папок с делами — чтобы повыше было. А пишущая машинка у нее какая-то заграничная, и название почему-то взято из книжки «Граф Монте-Кристо» — «Мерседес».

Когда раздавался телефонный звонок, Галя не сразу брала трубку, а обязательно ждала, чтобы звонок повторился три раза, и только после этого ленивым движением снимала трубку и важно говорила:

— Алло! Вас слушают. Секретарь начальника цеха. Нет. Евгений Михайлович на совещании у директора.

Посетителей она встречала тоже очень важно:

— Ждите. Я доложу, и когда надо будет, вас примут.

А вообще-то она совсем не важная. Любила, как все девчонки, пошушукаться. Одевалась Галя каждый день по-разному: то в одном платье, то в другом, то в шелковой кофточке и юбке с множеством складок, как у баяна мехи.

Если Юрка сидел в своем углу и его кто-нибудь спрашивал, Галя обязательно съехидничает:

— Юрий Васильевич в своем кабинете.

Это значит за шкафами.

Галя — самый непосредственный Юркин начальник, и в общем-то неплохой. Работать с ней можно.

Так Юрка проводил время, когда погода плохая или зимой. Ну а если на улице лето и в заводском скверике, что напротив заводоуправления, приманчиво буйствует сирень и трава такая сочно-зеленая, что невозможно не поваляться, Юрка не торопился доставить в цех газеты и прочую почту. Не к спеху, подождут!

А еще лучше осенью, когда за корпусом энергетиков поспевали ранетки! Там их много — тьма! Правда, деревья за высоким забором, и охранники оттуда гоняли, но Юрка все равно нашел лазейку и втихаря лазил. Ранетки, конечно, не первый сорт — кислые. Надкусишь иную, аж рот судорогой сведет, а все равно ешь: бесплатные!

Вот так и проходили Юркины дни на должности рассыльного, или, как многозначительно значилось в личном деле, курьера.

Но однажды случилось такое, что нарушило спокойное течение Юркиной жизни.

Юрка шел по цеху, как обычно собрав все сводки, и настроение у него было самое преотличное. Вдруг одна девушка, которая стояла за крайним от прохода токарным станком и у которой лицо было почти круглое, с крупными веснушками и вздернутым носом, кивнула Юрке и сказала:

— Ну, как, Мопс, все бумажки таскаешь?

Юрку так и подбросило на месте. Эта девчонка назвала его как какую-нибудь собачку! Он сжал кулаки и зло выпалил:

— А ты… А ты рыжая! Понятно?!

Девушка только хихикнула, озорно вскинув голову с медными змейками, выбивавшимися из-под платка.

На этом знакомство с «рыжей» не закончилось. Хотя Юрка избегал случайных встреч с ней, далеко стороной обходил ее станок, девушка все-таки находила его: то в столовой, то в красном уголке в обеденный перерыв, а однажды он встретил ее в вечерней школе. «Рыжая», как показалось Юрке, ехидно улыбалась своими светло-зелеными с каринкой глазами и сказала:

— Здравствуй, Мопсик!

Это было невыносимо! Юрке казалось, что она преследует его. Но больше всего возмущала эта собачья кличка.

Юрке хотелось ей отомстить! Он придумывал всякие обидные клички и прозвища, но понимал, что этим ее не подденешь. Драться с ней тоже не станешь: во-первых, она девчонка, стыдно с ней драться, а во-вторых, она старше Юрки, и, чего доброго, сама может ему накостылять. Нет. Лучше не связываться с ней и вообще держаться подальше.

Но вот как-то Галя велела Юрке отнести в бухгалтерию не то приказ, не то распоряжение, в котором между прочим было напечатано: «инженерно-технические работники, служащие и МОП».

МОП и Мопс? Что-то подозрительно похоже показалось Юрке в этих двух словах. Не кроется ли здесь какой-нибудь подвох?

Вернувшись из бухгалтерии, Юрка спросил Галю:

— Ты знаешь, что такое МОПс?

— Как ты сказал?! Мопс? Ха-ха-ха!

— Нет! — спохватился Юрка. — Не Мопс, а МОП?

— МОП — это сокращенно обозначает: младший обслуживающий персонал. Вот ты, например, относишься к МОПу.

— А ты тоже МОП?

— Нет, что ты! Я — служащая.

— А?.. — сказал Юрка и пожалел, что спросил.

«Так оно и есть. Рыжая дразнит Мопсом, и это, оказывается, не только кличка, но к тому же еще и значит, что я самый младший и обслуживаю кого-то?» Нет! Этого Юрка ни за что не потерпит!

С этого дня он возненавидел свою должность, а укромный уголок за шкафами теперь не только не манил своим уединением, но был очень даже неприятен.

Однажды Юрка проходил по участку, где работала «рыжая». Сначала он хотел поскорей убраться, чтобы она его не заметила. Но девушка стояла к нему спиной, и Юрка решил немного посмотреть, как она крутит маховички у станка. Он видел, как быстро двигались ее полные руки с крупными медными веснушками; она сняла готовую деталь и поставила другую, включила станок, и из-под резца начала виться веселая фиолетовая стружка с дымком… И Юрка подумал: вот она девчонка, и ростом небольшая, и, конечно, ничуть не сильнее его, а работает на станке. Она не таскает, как он, бумажки, никого не обслуживает, а сама делает детали. А он… Нет! Он завтра же утром пойдет к начальнику цеха и скажет, что больше не хочет быть младшим обслуживающим персоналом, а хочет в рабочие.

Когда утром следующего дня начальник цеха Евгений Михайлович вошел в свой кабинет, Юрка проскользнул следом за ним.

Евгений Михайлович заметил Юрку и сказал:

— Я тебя не вызывал.

— А я та личному вопросу.

— Раз по личному, тогда другое дело. Что у тебя?

Юрка сказал, что не хочет больше быть рассыльным, а хочет на станок.

Начальник цеха с недоверием посмотрел на щуплую Юркину фигуру и сказал, что на станок ему пока рановато, что нужно как следует «пообтереться» в цехе. Юрка хотел возразить, что он уже хорошо «пообтерся», но тут к Евгению Михайловичу пришли люди с делами, и Юрке пришлось удалиться.

Прошло несколько дней. Юрка почти с отчаянием ходил по цеху и с завистью смотрел на рыжую девушку.

Эх, если бы ему стать за станок, он бы доказал ей, что никакой он не Мопс и что может работать не хуже ее.

Но, увы! Галя по-прежнему заставляла его заниматься обслуживанием и прочей девчоночьей ерундой. Она служащая. Может, она и довольна своим местом, но Юрку его положение больше, не устраивает.

Юрка уже совсем было опустил нос, но однажды Евгений Михайлович пригласил его в кабинет.

— Ну, так что? — спросил он. — Не хочешь со мной работать? Отказываешься помогать?

— Да, нет… — Юрка замялся. — Я не то чтобы не хочу, а только мне уж больно на станок охота…

— Уж больно охота!.. А кто же у меня работать будет?

— Вы возьмите какую-нибудь девчонку! — с готовностью посоветовал Юрка. — Для них это самая подходящая работа — не пыльная.

Евгений Михайлович удивленно вскинул брови и сказал:

— Ладно, отпускаю тебя на станок.

Юрка весь пылает от радости: он теперь ученик токаря! «Рыжая» пусть не задается. Кстати сказать, она работает недалеко от Юрки и, конечно, уже заметила, что он работает на станке.

Юрка всю смену поглядывал в ее сторону. Теперь он ей обязательно докажет, на что способен!..

Чу! Кажется, она идет к нему… Юрка замер в трепетном ожидании: что скажет?

«Рыжая» подошла совсем близко, озорно подмигнула и сказала:

— Здравствуй, токарь!

— Здравствуй! — радостно ответил ей Юрка, как старой знакомой.

Когда девушка ушла дальше, Юрка подумал, что хотя она и рыжая, а немного даже симпатичная.

Через несколько дней в цехе появилась новая рассыльная — худенькая девочка лет пятнадцати, с короткими косичками. Она бегала по участку с бумагами в руках, и Юрка смотрел на нее с необыкновенной высоты, распираемый чувством собственного достоинства. Его так и подмывало подразнить ее Мопсом, но он решил, что рабочему человеку не солидно обзывать младший обслуживающий персонал.

Девочка с тапками

Сначала липовая аллея, по обеим сторонам которой тянутся газоны. На газонах растет множество белых и светло-розовых космей на длинных и тоненьких ножках. Потом поворот у гастронома и переход через дорогу. По ней с завода и на завод беспрерывно, нескончаемой вереницей движутся грузовые машины. Справа — Дворец культуры, слева — детский сад.

Много лет я хожу на работу этой дорогой.

Народ все больше идет попутный, навстречу очень мало. Почти всех встречных знаю в лицо.

Возле соседнего дома каждодневно встречаю старика-пенсионера в коричневой толстовке. Неизменно, в одно и то же время он гуляет с жирным куцехвостым бульдогом, которого (я даже это запомнил) зовут Коржиком.

Всегда на одном и том же месте, не доходя до гастронома, встречаю молодую женщину — блондинку. Ходит она торопливыми маленькими шажками, одну руку с кулачком откосит далеко в сторону, другой крепко прижимает сумочку к бедру. Зимой, помню хорошо, носит кротовую шубу и такую же шляпу.

Эти постоянные встречи как-то сблизили нас. Мы не здороваемся, но обмениваемся немым приветствием взглядов.

А на перекрестке, там, где по утрам никогда не прекращается лоток машин, я всегда встречал девочку лет шести. Аккуратно одетая, причесанная, с лентами в косичках-хвостиках, она держала под мышкой тапки, завернутые в лист бумаги.

В какой бы день я ее ни увидел, она всегда была одна. Выждав момент, когда движение поутихнет, она быстро и бесстрашно перебегала улицу. И снова гудящий поток машин. Отчаянная девчушка! Я всегда ожидал, пока она не скроется за оградой детского сада, и только после этого шел дальше. Было удивительно, что такую маленькую девочку никто не провожал в таком опасном месте.

Однажды утром был сильный дождь. Мой плащ, несмотря на свои водоотталкивающие свойства, сразу промок насквозь. Я бежал на работу, перепрыгивая через потоки воды, и проклинал ливень, что он не начался получасом позже. Я не обратил внимания, выходил ли гулять пенсионер и проходила ли мимо блондинка, но свою маленькую незнакомку я заметил на перекрестке с огромным маминым зонтом в руках. Она так же крепко держала под мышкой свои тапки. Девочка терпеливо переждала, пока проедут машины, потом побежала через дорогу прямо по воде и, конечно, промочила ноги. Я подумал, что мне следовало бы поторопиться и перенести ее.

В другой раз я заметил на ней новое платьице очень веселой расцветки. Девочка все время оглядывала себя, наверное, была очень довольна обновкой.

Каждое утро я хожу этой дорогой. Все стало обычным и привычным. Но вот эта обычность нарушилась…

Как и всегда, я встретил пенсионера с Коржиком, потом блондинку. Я дошел до гастронома, пересек улицу и остановился, ища главами девочку. Я смотрел во все стороны, но ее не находил. «Наверное, она уже прошла», — подумал я и отправился на завод.

Днем, за делом, забыл о девочке, а вспомнил только дома, когда ложился спать, и снова меня удивило то, что она всегда ходит одна. Судьба маленькой незнакомки очень заинтересовала меня. «Встану завтра пораньше, — решил я. — Нужно не прокараулить ее». С этим и уснул.

Утром я вышел из дома минут на пятнадцать раньше и, разумеется, пенсионера и блондинку не встретил. Я остановился на перекрестке и стал ждать, когда появится девочка. Прождав безуспешно двадцать минут, вынужден был бежать на завод. «Она, наверное, простудилась, и мама не пустила ее в садик».

Придя к себе в отдел, я приступил к работе, но постоянно ловил себя на том, что думаю о девочке: что с ней случилось?.. Уж не попала ли она под машину?..

Эти мысли не покидали меня до конца дня.

Вечером, наскоро перекусив, я оделся, вышел из дома и побрел вверх по липовой аллее. Перекресток в эти вечерние часы пустынен, на нем почти не встретишь машин. Ни пыли, ни шума — слит перекресток.

Перейдя улицу и миновав калитку, я очутился в скверике детского сада, который утопал в зелени кустов акации и светлолистых кленов. Кое-где в их пышных кронах проблескивало первое золото. Клены раньше других деревьев, в самый разгар лета, уже отдают дань осени. Раньше всех сбрасывают листву, зато цепко, почти всю зиму, удерживают свои семена — бумеранги.

Я бродил между крохотными скамеечками и столиками, грибками и коробками с песком, среди «дворцов» и «кораблей». В одном углу короба возвышалась пирамида с углублениями-окнами, выстроенная маленькими созидателями, но какой-то озорник наступил на нее ногой и разрушил один бок.

Я люблю наблюдать, как играют дети; как круглоголовые карапузы увлеченно катают машинки, жижикая и фырча, а девочки, как маленькие мамы, кормят своих кукол-капризушек. Чудный мир — страна детства! Я люблю наблюдать жизнь этих маленьких жителей этой, теперь уже далекой от меня страны.

…Город погружался в голубые сумерки. В двухэтажном здании детского сада засветились окна. Я присел на низенькую скамеечку, словно Гулливер в стране лилипутов, еле уместившись на ней. Я думал о девочке, что вот на этой скамеечке она сидела, а вон там играла в песке и что можно зайти в здание и спросить у какой-нибудь воспитательницы, что с ней…

Стало совсем темно, когда я вернулся домой. Проснулся утром и обнаружил, что мои часы стоят. Вероятно, забыл завести с вечера. Я быстро оделся и выбежал на улицу. Мне казалось, что уже очень поздно. Когда же я увидел, что мой пенсионер еще только выходит гулять со своим Коржиком, я успокоился.

Блондинку я также встретил на обычном месте. Она чуть заметно усмехнулась. Ах да, возможно потому, что я забыл надеть галстук и на рубахе не застегнул верхнюю пуговицу… Я спешил увидеть свою маленькую незнакомку.

В светленьком платьице, причесанная, с торчащими косичками-хвостиками, она, как и несколько дней назад, стояла у перекрестка и ждала, пока приостановится поток машин. Я подбежал к ней, боясь, чтобы она не исчезла, взял за руку и перевел на другую сторону улицы.

— Где ты была эти дни? — спросил я.

Она глянула на меня смелыми веселыми глазами.

— Я была дома, — ответила она.

— Ты болела?

— Нет. К нам бабушка приехала в гости, и мне разрешили не ходить в садик.

— А почему ты всегда ходишь одна?

— Моя мама очень рано уходит на работу, а я еще сплю. Понимаете? Я потом встаю.

— Да, конечно, понимаю. А как тебя зовут?

— Оля.

— Знаешь что, Оля, — сказал я таинственным голосом, словно поверял тайну, — давай каждое утро переходить дорогу вместе, хорошо? Ты будешь ждать меня у гастронома, ладно?

— Хорошо, буду, — сказала Оля и, помахав мне рукой, побежала к зданию детского сада.

Я подождал, пока она скрылась за акацией, и пошел обычной дорогой.

Обида старого мастера

Александр Петрович Дубов сидел в конторке, отгороженной от цеха застекленными перегородками. Перед ним — стопка нарядов. Он неторопливо опускал перо в чернильницу, приспособленную из детали, похожей на чашечку. Чернил в ней почти не было, перо то и дело вылавливало кусочки фиолетовой грязи.

Александр Петрович повертел ручку в толстых заскорузлых пальцах и бросил ее на стоя. «Ну и народец эти учетчицы, — беззлобно бранился он. — Подсунула, коза этакая, наряды подписывать, а нет того чтоб чернил принести». Он встал, спрятал очки в футляр и вышел из конторки.

Последнее время дела на участке продвигались туго, и даже того хуже: второй месяц не выполнялся план. Дубову как старшему мастеру во все нужно было вникать, решать производственные вопросы, а у него двух сменных мастеров недоставало: один — его давнишний напарник и ученик Георгий Сазонов, или попросту Гошка, вот уж четыре месяца, как институтский диплом делал, другой сменный, Фокин, заболел, и, видать, надолго. Вот Александр Петрович и забегался вконец, наряды закрыть некогда.

Дубов хотел было пойти наверх, в бухгалтерию, и там подписать наряды, но прибежала рассыльная и сказала, что его вызывает начальник цеха. «Опять стружку будет снимать». Александр Петрович скрутил наряды в трубочку и нехотя побрел к кабинету начальника.

— У себя? — спросил он у секретарши.

— Проходите.

Массивную, обитую дерматином дверь Дубов всегда открывал не то чтобы со страхом, а с каким-то тяжелым чувством — за ней всегда следовало ожидать неприятности.

— Разрешите.

— Да!

Начальник цеха — небольшого роста, щуплый, лысоватый — сидел в кресле за огромным столом, держа на нем руки со сжатыми кулаками. Он всегда так сидел на рапортах. Голос его тонкий, пронзительный. Когда начинал кричать (в цехе это называли «брать горлом»), кулаки сами подпрыгивали и ударяли по столу.

— Как дела на участке? — спросил начальник цеха непривычно спокойно, но не поднимая взгляда.

— Плохо, — ответил Александр Петрович.

— Почему? — начальник цеха поднял глаза.

Он никогда не смотрел в лицо тому, с кем разговаривал, а всегда разглядывал кадык, как он перемещался у говорящего.

— Сегодня опять стоим по 233 и 238, — сказал Александр Петрович, туже в трубку скручивая наряды. — Заготовок нет.

— Где задел?

Дубов промолчал.

— Когда дела поправишь?

— У меня нет людей…

— У меня их тоже нет. С людьми и дурак работать сможет!.. Когда должен выйти Сазонов?

— Недели через две-три.

— Иди, Дубов, и чтобы план был!

Накануне возвращения Георгия Сазонова был издан приказ, в котором Сазонов назначался старшим мастером, а Дубов переводился в сменные.

Придя в цех и ничего не ведая о происшедших переменах, Сазонов зашел в конторку. Дубов сидел за столом и что-то писал. Увидев Георгия, он быстро свернул листок и спрятал в карман.

— Здорово, дядя Саша!

— Здравствуй, Георгий, — сдержанно ответил Александр Петрович.

— Отчего невеселый?

— Да радоваться-то, собственно, нечему.

Георгий сел напротив на железный круглый табурет, привязанный проволокой к ножке стола.

В конторке все было неизменно: старый шкаф, сваренный из листового железа, с круглой точеной ручкой; стол, покрытый тонким листом текстолита, излюбленное место сражений заядлых козлогонов; на стене поблекший, но все такой же требовательный плакат в рамке за стеклом со словами Маяковского:

Дубов молчал. Он сидел, нахмурившись, подперев огромной ладонью подбородок. Такая встреча озадачила Георгия. Он ожидал, что Александр Петрович обрадуется его приходу, станет поздравлять…

— Что нового? — спросил Георгий.

Вместо ответа Дубов выдвинул ящик стола, достал оттуда приказ. Быстро пробежав текст, Георгий перевел вопросительный взгляд на Александра Петровича.

— Вот такие дела, — сказал Дубов.

Он вытащил из кармана недописанный листок, взял ручку и погрузил перо в чашечку, но снова вместо чернил выловил фиолетовую гущу.

Александр Петрович поднялся и, будто извиняясь, с оттенком упрека в голосе сказал:

— Чернил вот нет. — И вышел.

Последние дни Дубов возвращался домой подавленным. Жена, Ольга Степановна, это замечала сразу, едва он переступал порог. И даже по тому, как он стучал в дверь, догадывалась о его настроении. За тридцать лет совместной жизни она достаточно хорошо узнала его характер.

Дубов снял свою рабочую куртку и хотел повесить на крайний крючок вешалки, но крючок был занят.

— Черт знает что за порядки! — проворчал он, и, перецепив кофту жены, водрузил свою робу на обычное место. — Никак не приучишь людей к порядку.

Александр Петрович долго и сердито плескался над умывальником, потом молча обтерся полотенцем и сел за стол, не глядя на жену.

Ольга Степановна не стала досаждать мужу расспросами — знала: все равно ничего ей не скажет или просто-напросто проворчит, что не бабье это дело соваться в заводские дела. Она поставила перед мужем тарелку ароматного борща из свежих овощей. Александр Петрович его очень любил и всегда называл «Ольгин борщ». Но сегодня он нехотя съел две-три ложки и отодвинул тарелку — не мог есть. Мысли назойливо возвращались к встрече с Георгием и разговору у начальника цеха после этого.

Расхаживая по кабинету, начальник цеха говорил бесстрастно-спокойным голосом, что руководство ценит его, Дубова, как старого кадровика, но что сейчас нужны мастера технически грамотные, и ему, Александру Петровичу Дубову, не мешало бы пойти подучиться на сокращенный курс в техникум, организованный специально для младшего комсостава завода. Это в пятьдесят-то лет, чтобы стать дипломированным пенсионером! Нет уж! Пусть предложат такое дело какому-нибудь мальчишке.

Там же у начальника в кабинете Дубов выложил на стол заявление, которое носил в кармане уже несколько дней, с просьбой отпустить его в другой цех. Начальник пожал плечами: «Мудришь, Дубов! Уговаривать не стану. Забери заявление и подумай». Нет, думать тут нечего. Несправедливо с ним обошлись. И дело не в том, что его понизили, а Георгия повысили в должности, а в том, что сделали это нехорошо, не по-доброму.

Георгий, конечно, тут ни при чем. Гошка идет своей дорогой. Он теперь инженер. Кому и руководить, как не ему…

Георгий потянет участок. Он такой, он потянет.

Александр Петрович иная его еще пацаном, когда чернявый, шустрый, похожий на цыганенка (Дубов так и называл его «цыганком») Гошка в годы войны пришел к нему напарником.

Дали ему четвертый разряд токаря, поставили работать на огромный карусельный станок. Трудились, как говорили рабочие: «Давай, давай!» И давали по две смены кряду. Бывало, Гошка не выдерживал такого напряжения и засыпал прямо у станка, прислонившись к инструментальной тумбочке. Дубов работал на соседнем станке: глянет — дружок посапывает. «Вот ведь беда с парнишкой», — подумает и сам начнет работать на двух станках: за себя и за него. «Школу бы ему в самый раз кончать, а он, вишь, машины делает. Время-времечко…»

Однажды, было это в лютую февральскую пору, увидел Александр Петрович, что Гошка мерзнет в своей ремесленной шинелишке, и принес ему из дому стеганку да валенки. «Хоть не шибко новое, а все потеплей будет».

Кончилась война. Настоял Александр Петрович, чтобы Гошку перевели работать только на две смены и чтоб не оставляли сверхурочно — дали возможность парню учиться.

А сорванец он был, этот «цыганок»!

Бывало, начальство разойдется с участка, а он давай кататься по пролету на кран-балке. А то придумал хвосты цеплять из обтирочных концов: идет какая-нибудь девчонка, а он ей враз хвост и подцепит за лямки передника. Вот холит по цеху девчонка, бедная, видит, что смеются над ней. Разалеется. Осмотрит себя эдак укладкой — вроде все в порядке. И ходит так, пока кто-нибудь из подруг не отцепит.

А то еще любил Гошка подтрунивать над кем-нибудь, комедию разыгрывать. Никто никогда не обижался. Понимали шутку. Александр же Петрович ценил в нем умельца. Балагур-то он, конечно, балагур был, но смекалистый парень, и до работы охоч.

Несмотря на уговоры Георгия остаться, Дубов все же перешел мастером в ремонтно-механический цех, где были хорошо знакомые ему «дипы» и «рабомы». Все, казалось, стало на свое место. Но где-то далеко в душе сверлил этакий самолюбивый червячок и все будто говорил своим утробным голосом: «Эка ты, Петрович, второстепенный стал человек!» Хоть и работа на новом месте шла хорошо, и ценили его, Дубова, не меньше, а все не то. И обстановка не та, и люди не те. Особенно к людям привыкаешь. На одном месте, как говорится, камень обрастает.

А еще смущало Александра Петровича и то обстоятельство, что работал-то он, как сям любил выражаться, не в коренных, а пристяжным. Ремонтно-механический цех — вспомогательное, так сказать, производство.

Бывало раньше, увидит где-нибудь работает трактор, подойдет, отыщет глазами свою деталь, и как-то приятно станет от сознания, что вот в машине заложена и частичка его труда. Стоит деталь, делает, что ей назначено, а выбрось ее — встанет машина. Не может, значит, без его, Дубова, участия дело идти. Конечно, эти мысли Александр Петрович держал всегда про себя, на люди стыдился выказывать, чего доброго, просмеют еще, мол, чувствительный какой.

Вот по этой по самой причине и смущала работа в новом цехе: что ни сделаешь — незаметно. Одно слово — пристяжной.

…В квартиру постучали, и Ольга Степановна поспешила в коридор открыть дверь.

— Батюшки мои! Гоша, ты ли это?!

— Я, Ольга Степановна.

— Уж мы тебя совсем потеряли. Диплом-то свой защитил?

— Все!

— Насовсем отучился?

— Насовсем. Шабаш!

— Ну, проходи!.. Саша! Петрович! — крикнула она мужу. — Гоша к нам в гости заявился.

Ольга Степановна схватила Георгия за руку и повела за собой в комнату. Она надеялась, что теперь-то, с приходом Гоши, это тягостное состояние мужа прекратится.

Дубов молча поднялся с дивана и, мельком взглянув на Георгия, подошел к этажерке и стал перебирать кипу старых газет. Георгий неловко стоял посреди комнаты, а Ольга Степановна смотрела растерянным взглядом то на одного, то на другого.

— Ну, что скажешь?.. — спросил наконец Александр Петрович.

— Да вот… пришел поговорить…

— Утешать не надо.

Дубов с кипой газет ушел в другую комнату, а Ольга Степановна недоумевала.

— Гоша, может, хоть ты мне объяснишь, в чем дело?

— Неприятность…

— А что случилось? — встревожилась Ольга Степановна.

— Да вы не волнуйтесь. Попробуем разобраться.

И Георгий ушел в комнату к Александру Петровичу.

Ольга Степановна с минуту неподвижно прислушивалась к голосам, потом спохватилась (муж не любил, чтобы она присутствовала при неприятных разговорах, и всегда отсылал ее), занялась хозяйственными делами.

Но женщина есть женщина. Ольга Степановна не могла долго оставаться в неведении, и потому, взяв вязание, устроилась на диване поближе к дверям. Но как ни вслушивалась, смысла разговора уловить не смогла.

Мужчины разговаривали долго, часа полтора.

Потом она услышала шум отодвигаемых стульев. Ольга Степановна встрепенулась и поспешила на кухню.

— Ты вот что, Георгий, — говорил Александр Петрович уже в гостиной. — Ты, брат, за меня не волнуйся. Что пришел — спасибо. Я на тебя обиды не имею. Только что случилось, тому и быть. Я своих намерений не меняю, потому как свое самолюбие тоже имею. Я ведь не пешка какая-нибудь. Я этот завод сам строил и вот уж тридцать годков на нем тружусь. Так-то, брат…

Александр Петрович окликнул жену:

— Ольга! Накорми-ка парня.

Тополя

Люся приехала в начале лета, когда тополя уже расцвели молодой бледно-зеленой листвой. На ней был непомерно большой материн жакет старомодного покроя.

Тоня помнила ее маленькой Люськой, а теперь перед ней стояла восемнадцатилетняя девушка, неробкая, разговорчивая, но с некоторой деревенской скованностью.

Тоня собрала на стол, раскупорила бутылку вина.

— За твою новую жизнь!

— Ага, за новую…

Люся просияла. Они чокнулись, выпили, и за едой Люся принялась торопливо и сбивчиво рассказывать все деревенские новости: что Микушина за пьянку сняли с председателей и что поставили нового, из городских. Поговаривают, что колхоз будут переводить в совхоз и тогда зарплату будут платить, как в городе, каждый месяц; и неизвестно, к добру ли это или к худу; что к Заварухиным приезжал их Ленька в капитанском звании, ладный такой.

— В отпуск? — спросила Тоня.

— Ага, в отпуск.

«Странно, — подумала Тоня. — Ведь обещал в последнем письме, что обязательно заедет повидаться. И не заехал…»

Люся, после выпитого вина, заговорила очень шумно, размахивая руками, но Тоня плохо слушала. Она думала о своем.

Ей вспомнилась та последняя встреча, вернее, расставание, когда она уезжала из деревни в город и он, Ленька Заварухин, вихрастый белокурый паренек-сосед, живущий через три дома, вызвался проводить ее до станции. Они вместе учились в школе.

Почти всю дорогу до станции молчали. Когда пришел поезд, на котором Тоне нужно было ехать, она подала на прощанье Леньке руку, и он долго не выпускал ее. Потом неожиданно поцеловал Тоню в щеку, а она села в вагон и все думала о нем, и трогала рукой пылающую щеку. Им было тогда по пятнадцать лет…

Алексей закончил школу, затем военное училище и теперь служил где-то на Дальнем Востоке… Переписывались…

Тоня жила в большом пятиэтажном доме, в десяти минутах ходьбы от швейной фабрики, где работала мастером. Ее небольшая комната выходила одним окном на тихую улицу с тополями. Летом тополя буйно разрастались вширь, бросая на фасад дома сочную синеватую тень, и одна большая ветка легонько покачивалась у самого окна. В комнате всегда было тихо, безмолвно. Она казалась Тоне неуютной. Над всеми вещами нависала гнетущая тишина. Эта тишина ужасно раздражала, особенно когда от Алексея долго не было писем. В такие минуты Тоня спрашивала себя: «Чего жду? Быть может, он пишет мне просто как подруге детства, как старому школьному товарищу?..»

О любви Алексей никогда не писал. Только в конце каждого письма делал приписку «до скорой встречи», и в этих словах Тоня видела надежду. Подруги давно повыходили замуж, у них растут дети…

С приездом сестры в комнате поселилась жизнь с веселым шумом. Первые дни Люся с утра до вечера носилась по городу — толкалась по магазинам, ходила в кино, без конца ела мороженое. Она возвращалась переполненная впечатлениями и взахлеб рассказывала обо всем, что видела. Тоня радовалась, что наконец рядом есть родной человек, с которым можно и поговорить, и поделиться своими мыслями.

Вскоре Тоня устроила Люсю ученицей на швейную фабрику.

Для Люси, никогда не видевшей производства, все было интересным и необычным. Особенно ей понравились машины для заделки петель и пришивания пуговиц. Она никогда в жизни не представляла, что пуговицы можно пришивать на какой-то машине!

В цехе «массового пошива», куда пришла Люся, в основном работали девушки — веселые, неугомонные, всегда красиво и модно одетые. И среди этого девичьего царства — молоденький механик Володя Корнеев. Симпатичный паренек. Он старался выглядеть старше своих восемнадцати лет, держался независимо и с достоинством, и это девчонок очень смешило. Когда он появлялся в цехе, они приставали к нему с колкостями, подтрунивали, оглашая цех звонкоголосым девичьим смехом.

— Вовочка, скажи, почему ты такой важный?

— Вовочка, улыбнись, ну!

— Ой, девчонки, из нашего механика никогда не вырастет настоящий мужчина!

А Вовочка бурчал в ответ:

— Ну, чего привязались?

Его выручала Тоня. Она разгоняла всех по местам:

— Хватит балагурить! Совсем заклевали парня.

Увидев впервые в цехе Люсю, Володя сказал:

— А, новенькая… Ты на пуговицах? Смотри, не сломай машины.

Как-то раз у Люси все-таки испортилась машина, стала рвать нитку. Пошла за механиком. Когда Люся подходила к мастерской — маленькой комнатушке, заваленной старыми деталями, инструментом, ей стало неловко. И то, что придется говорить с Володей наедине, вызывало в ней робость. В коридорчике было совершенно безлюдно и полутемно, а от склада материалов тянуло запахом шерсти и нафталина.

Люся некоторое время в нерешительности потопталась в коридорчике, потом резко открыла дверь мастерской и, не заходя внутрь, с нарочитой злостью выкрикнула:

— Иди, давай, направляй! Опять нитку рвет… — и убежала.

Володя пришел, минут десять что-то настраивал, регулировал, подкручивал, а Люся стояла сзади и дышала ему в затылок.

А однажды после смены, когда Люся уходила домой, не через главный подъезд, где обычно ходили все, а по запасному выходу, как раз мимо комнатушки механиков, они встретились, и Володя, как бы между прочим, сказал:

— У меня есть лишний билет в кино… Пойдешь?

— Пойдем.

Они вышли вместе. Люся неторопливо направилась вдоль скверика, Володя молчаливо следовал на полшага сзади.

Она все ждала, что Володя возьмет ее под руку и о чем-нибудь заговорит, но он молчал и пинал попадавшиеся под ноги камушки. Чудной парень! Он и после кино все молчал…

На другой день опять вызвался проводить. И так стало каждодневно. Да только все молчком… В дом придет, усядется на табуретке возле стола и сидит весь вечер, водя пальцем по узорам скатерти. Смешно глядеть.

— Ну, что новенького, механик? — спросит Тоня. — Расскажи чего-нибудь.

— А чего рассказывать?

— Ну, вот хотя бы почему электроножницы на закройке плохо работают? Ты направишь, или главного просить?

— Направлю. Завтра же и направлю. За вами разве успеешь? Только сделаешь, а вы уж ломаете.

— А ты сделай на совесть, тогда надолго хватит.

…Потом Володя перестал заходить, а Люся, едва прибегала с работы, тотчас переодевалась и уходила из дому. Возвращалась за полночь, когда Тоня уже спала. Тихонько снимала туфли у дверей, чтобы не стучать по полу, раздевалась, не зажигая света, ложилась рядышком с Тоней и засыпала блаженным сном.

Новая жизнь подхватила Люсю и закружила в своем водовороте. Она подолгу теперь засиживалась перед зеркалом, придумывая различные прически. С упоением разглядывала свои стройные ноги в новых туфлях, поставив небольшое зеркало на пол. Не привыкшая к городской жизни, она совершенно потеряла голову от ее ритма и суеты. А тут еще ухажер. А в цехе девчоночьи пересуды… Люська пребывала все дни в каком-то приподнято-возбужденном настроении. Дома то улыбалась, вдруг начинала вальсировать по комнате в неудержимом веселье, то неожиданно становилась грустной и сидела молча, подавляя вздохи.

Когда подруги на фабрике заводили разговоры о новых модах, Люся жадно ловила каждое их слово. Ходить по магазинам, простаивать у витрин — стало ее страстью.

В дни получки Люся подсаживалась к Тоне и вкрадчиво говорила:

— Знаешь, Тонечка, какой красивый креп есть?! На кофточку… — и выжидающе глядела на сестру.

Или:

— Если б ты знала, какой я сегодня штапель видела?! На платье…

Тоня понимала к чему этот разговор.

— Ну и лиса! Ладно, купи уж… Молодость!

Со следующей получки Люся подговаривалась уже к чему-нибудь другому, и Тоня снова давала деньги из «общей кассы». Себе она покупала вещи очень редко, и то самое необходимое.

Потом Люся перестала советоваться и покупала себе все, что вздумывалось. Почти всю зарплату тратила на наряды.

— Знаешь что, дорогая сестренка? — сказала однажды Тоня полушутливо-полусерьезно, но так, чтобы Люся поняла. — Нам не стало хватать денег.

— Почему?

— Ну, а как ты думаешь?

— Скажешь много покупаю? Нисколечко! Девчонки не по столько тратят!

— Может быть, им помогают папы и мамы?

— Не знаю! — Люся вспыхнула. — Я ведь тебе не запрещаю покупать все, что ты хочешь.

— А я ничего не покупаю, ты же видишь.

— Это твое дело. Но и мне не можешь запретить тратить получку так, как я хочу.

Тоня ничего не ответила, хотя ей было очень обидно. Поведение сестры начинало беспокоить. Люся стала эгоистичной.

Однажды она вернулась с гулянья во втором часу ночи, очень долго возилась в темноте, чертыхалась, потом включила свет. Тоня проснулась. Свет больно бил в глаза.

— Нельзя ли потише, Люся?

— Нельзя.

— И вообще, не мешало бы тебе возвращаться пораньше.

— Тебя завидки берут, да?! Я не маленькая, когда хочу, тогда и прихожу! — запальчиво ответила Люся.

Тоня пристально посмотрела на сестру.

— Ты ненормальная.

— Сама ненормальная!

Люся легла спать отдельно, на сундуке, подстелив под бок старое осеннее пальто и укрывшись шерстяной кофтой.

Ночи стали совсем короткие. Вечерняя зорька, не успев угаснуть, крадучись по-над горизонтом, перекочевывает на восток и зажигает новый день.

Тоня не спала почти всю ночь. Она очень много передумала — о прошлом, о настоящем, о будущем.

Вспоминала свое далекое детство, родное село; мать в простом деревенском платье, сидящую на невысоком тесовом крылечке, выскобленном до желтизны. В руках у нее быстро-быстро мелькают блестящие стальные спицы — вяжет носки, такие мягкие и теплые, что даже в самый лютый мороз в них не стынут ноги. А рядом возле крылечка еще совсем маленькая Люська. Она вытягивает ручонки с растопыренными пальчиками, бегает за козленком, привязанным за колышек, стараясь схватить его, а козленок убегает и тоненько верещит… Как это было давно!

И Люська уже выросла… Только очень легкомысленная. Мама всегда старалась, чтобы ей не стало трудно, чтобы не знала нужды…

Разве не ради этого в трудную годину Тоня уехала в большой город, где у нее не было не только родных, но даже знакомых? Да и город-то настоящий она увидела впервые в жизни.

Поначалу жила в няньках в семье военного врача. Потом Евгения Борисовна, жена врача, через знакомую портниху устроила Тоню в швейную мастерскую, где она научилась шить солдатское обмундирование…

…Вечером, уже за порогом, Люся сказала:

— За зеркалом на тумбочке тебе письмо, кажется, от Алексея. Меня сегодня домой не жди. Я иду к подруге на вечер.

Люся захлопнула дверь и ушла. Тоня не успела и слова сказать ей. Она взяла письмо, торопливо распечатала и начала читать. Алексей писал о том, что обзавелся семьей и извинялся, что, будучи в отпуске, не смог заехать повидаться…

Тоне так стало обидно, так жалко себя, что она не выдержала и разрыдалась. Весь вечер проплакала — и стало легче. И хорошо, думала Тоня, что Люськи нет дома. После того что между ними произошло, Тоне не хотелось, чтобы сестра видела ее слабой, сломленной, жалкой. И не хотела, чтобы Люся знала о содержании письма, поэтому она порвала и выбросила его. Но только это, последнее письмо: все остальные решила сохранить — в них было много хорошего.

За окном притаились вечерние сумерки. Небо, чуть багряное на западе, к востоку становилось все темнее и казалось очень глубоким. Над соседним домом неуверенно вздрагивала одинокая звездочка, — первая предвестница приближающейся ночи. В окно сонно заглядывали тополя, и все та же большая ветка легонько покачивалась, чуть-чуть задевая за стекло.

Скоро с тополей полетит пух. Потом тополя пожелтеют, порывистый ветер сорвет листья и понесет их по улицам, перемешивая с мусором и пылью. Небо затянется хмурыми тучами, и заморосит дождь, мелкий и бесконечный. Под этим дождем деревья будут стоять мокрые, прозябшие, чернея сучковатыми стволами. А потом выпадет снег, и деревья уснут.

Деревьям хорошо! Они живут очень долго. Каждая весна — их молодость. А у человека молодость бывает только один раз…

За окном стало совсем темно. По углам комнаты расползлись черные холодные тени.

Люся вернулась утром, когда Тоня собиралась на работу. Она остановилась возле зеркала и, вполголоса напевая песенку, стала поправлять прическу. Тоня сосредоточенно готовила себе завтрак.

— Тонь, Тоня? — позвала Люся.

Тоня не ответила.

— Тонечка, ты на меня сердишься? Ну, скажи, сердишься или нет?

— Нет, нисколько…

— А я чего-то сказать тебе хотела.

— Ну, говори.

Люся улыбнулась, еще раз взглянула на себя в зеркало и торжественно произнесла:

— Я выхожу замуж!

Тоня удивленно и недоверчиво посмотрела на сестру:

— За кого?

— За Володьку. Он мне вчера сделал предложение.

— Ты уже дала согласие?

— Ага.

Все это было так неожиданно. И, главное, как казалось Тоне, слишком поспешно.

— Ты обо всем уже подумала?

— А чего тут думать?

— Так ведь это же не так просто… Он тебя любит?

— Говорит, что любит.

— Ну, а жить где будете?

— Володя говорит, что у него. Отец недавно большую квартиру получил в новых домах…

Тоня больше ничего не спрашивала. Она смотрела куда-то за окно, на тополя. Люся молча стояла рядом.

— Что же ты ничего не скажешь?

— А?.. — Тоня очнулась словно ото сна. Она не знала, что в таких случаях нужно говорить; улыбнулась и уже ласково посмотрела на Люсю: — Желаю вам счастья!

На свадьбу съехались многочисленные родственники. С Севера из геологической экспедиции приехал в отпуск старший брат Володи — Анатолий, высокий широкогрудый и полный мужчина лет тридцати пяти. Народу собралось столько, что трехкомнатная квартира Корнеевых становилась тесной, и во второй комнате пришлось ставить дополнительный стол.

Тоню, единственную родственницу невесты, усадили поближе к молодым. Рядом с ней сел Анатолий.

— Вы не возражаете, если я возьму на себя обязанности вашего кавалера? — спросил он, мягко улыбаясь.

— Нет, пожалуйста.

За столом расселись остальные гости, и пиршество началось. Подняли рюмки за счастье молодых, кричали традиционное «горько», а молодые смущенно целовались.

— Опередил меня братец, — сказал Анатолий, близко склонив голову к Тониному лицу. — Я словно только сейчас заметил, как годы далеко унесли меня.

— Да, да… — подтвердила Тоня. — Время летит очень быстро. Кажется, совсем недавно Люся была еще маленькой девочкой, и вот уже выходит замуж…

После нескольких рюмок лица гостей раскраснелись, все заговорили, и за столом стало шумно. Кто-то хриплым басам затянул: «Ой, да ты не стой, не стой…», и песню подхватили на разные голоса.

В комнате было жарко, ж Анатолий предложил постоять на балконе.

На улице было темно и веяло сыростью. Небо из края в край затянуло сплошной осенней тучей.

— Наверно, дождь будет, — сказала Тоня, — а я не взяла с собой плащ…

— Ничего, не беспокойтесь. Найдем чем укрыться. А вот сейчас вам, наверное, холодно? — Анатолий снял пиджак и накинул Тоне на плечи.

Он легонько обнял ее одной рукой, как бы придерживая пиджак. Тоня не отстранилась, ей была приятна теплота его руки.

— Вы знаете, — сказал Анатолий, — у нас, наверное, уже снег выпал. В наших краях зима приходит очень рано.

— А какая у вас работа? Наверно, очень интересная?

— Очень! Представьте: кругом тайга — на сотни километров! — и маленький поселочек из десяти рубленых домиков — это наша центральная база. Вокруг поселка бродят всякие хищные звери.

Голос Анатолия звучал ласково и немного снисходительно, как обычно говорят с детьми.

— Но на центральной базе мы бываем редко, все время ездим на изыскания.

— И зимой тоже?

— Да, и зимой. Морозы у нас бывают трескучие. Надеваем меховые шубы и шапки, — как у чукчей, знаете? — и отправляемся в тайгу.

Тоня в темноте плохо видела лицо Анатолия и его глаза, но ей казалось, что они смеялись.

— Не верите? Точно. Иногда по целой неделе кружит метель, носится поверху, завывает, словно стая волков, ломает деревья.

Тоня зябко повела плечами. Она молча слушала Анатолия и думала о людях, у которых такая трудная и интересная работа и они месяцами не видят не только кино, но, может быть, даже теплого угла. Живут в глуши — и им не страшно! И они, наверно, очень любят свою профессию…

— Да… — вздохнула Тоня. — А у меня совсем иначе. Родилась и жила в деревне, потом в городе. Никуда не ездила, ничего не видела.

Она с грустной улыбкой, с застенчивой искренностью, сама не зная зачем, рассказала о неудачной юношеской любви к Алексею.

Далеко за полночь, когда Тоня собралась идти домой, стал накрапывать дождик. Володины родные отговаривали ее, предлагали остаться ночевать.

— Тоня, голубушка, — говорила Володина мать, — останьтесь. Мы вам в отдельной комнате постелем.

— Да нет, что вы, право! Вы не беспокойтесь. Я ж совсем рядом живу.

— Но завтра непременно приходите. Мы за вами обязательно пришлем! — Мать многозначительно посмотрела на Анатолия.

Анатолий разыскал Тоне большой плащ с капюшоном и пошел проводить.

Они неторопливо шли тихими безлюдными улицами, по убегающей вперед блестящей полоске тротуара. Анатолий крепко держал Тоню под руку, и она доверчиво прижималась к нему. Ей было тепло и покойно. Какое-то неизведанное до этого радостное возбуждение не покидало ее.

Тоня шла молча, глядя себе под ноги, и ей ни о чем не хотелось думать.

— Я зайду к вам? — тихо спросил Анатолий, когда они вошли в подъезд дома.

И вдруг ей стало весело и захотелось сделать какую-нибудь глупость.

— Ко мне нельзя! — прошептала она. — У меня дома ревнивый муж.

Анатолий заключил в свои огромные ладони ее голову и стал торопливо целовать глаза, щеки, губы. И Тоня не вырывалась. Она смутно сознавала, что так, наверное, нехорошо, но у нее не было сил отстраниться.

Потом Тоня очнулась, ей стало не по себе. Она вырвалась из объятий Анатолия и быстро, задыхаясь, побежала наверх. Сердце часто-часто колотилось в груди, выстукивая «нет-нет, нет-нет».

Тоня торопливо открыла квартиру, вошла в комнату и беспомощно опустилась на кровать.

За окном слышался тихий шелест дождя и слабый стук ветки тополя, которая всегда тихо и мерно покачивалась у самого окна.

Тоня не стала зажигать свет. Сидела впотьмах и думала обо всем и ни о чем.

Так и уснула, не раздеваясь. А когда проснулась — за окном уже разлилась рассветная синь и тополиная листва отливала неярким глянцем.

Сон о красных шарах

Мария задумчиво жевала хлеб. Она размышляла о сне, который видела этой ночью. Странный какой-то сон, непонятный: шары красные, надувные, какие покупают детям по праздникам. Их было два. Мария держала их в руке и любовалась — красивые… Вдруг нитки оборвались, и шары полетели вверх. Мария ахнула, но было поздно. Она чуть не плакала от досады. А шары все уплывали в голубую вышину, становясь все меньше и меньше. Люди, как зачарованные, следили за ними. Шары до того стали маленькими, что их едва можно было различить.

— Лопнули! — сказал кто-то с торжеством.

Мария заплакала и… проснулась.

Она не знала, как толковать этот сон: к добру ли он, к злу ли?.. А в сны она верила, как, впрочем, и в другие многие вещи: наговоры, привораживания, гадания… Мария знала, что ежели приснится река — то к слезам, в гору идти — к горю, тряпье да дерьмо — к обновам и деньгам. А вот красные шары к чему — не знала…

Мария подбавила в Вовкину тарелку еще картошки и придвинула миску с солеными груздями.

— Ешь как следует, — сказала она сыну.

— Да я уж наелся, мам.

— Все равно ешь. Теперь пока до города доберемся, а там, знаешь, в столовых не больно-то…

Вовка ел через силу.

Мария смела ладонью в кучку хлебные крошки и, придвинув к краю, смахнула со стола в другую руку. Оставшиеся полбуханки положила в пустую кастрюлю и закрыла крышкой — чтобы не черствело. Когда Вовка вылез из-за стола, она вытерла стол тряпкой, собрала грязную посуду и вышла в сени. Холодная вода плохо отмывала тарелки, но греть ее Мария не стала. Слишком долго, и можно опоздать на автобус. Ей непременно нужно было поспеть в город с первым рейсом к открытию магазинов — купить Вовке новую школьную форму. Нынче в третий класс пойдет. Уж как ни туговато с деньгами, а все же не может она, чтобы сын ходил оборвышем. Слышала краем уха, как жалели ее соседи, мол, трудно бабе одной. Пуще всего Мария не терпела этой чужой жалости. Худо-бедно, а сына-то она вырастит не хуже людей, и образование даст.

Перемыв посуду, Мария перевернула ее на столе вверх дном, чтобы стекла вода, и закрыла от мух полотенцем. Она вернулась в избу и посмотрела на часы-ходики. Нужно было торопиться. Она велела Вовке надеть чистую рубаху. Сама нарядилась в выходное штапельное платье и повязала голову шелковой цветастой косынкой.

Мария закрыла избу на два запора, проверила, хорошо ли прикрыта дверь стайки, где у нее были куры, и только после этого ступила за калитку.

Автобусная остановка находилась возле магазина, который был недалеко. Мария оглянулась назад и увидела возвращающийся из города автобус. Она велела Вовке поторапливаться, чтобы успеть занять сидячие места, а то придется целых два часа топтаться на ногах.

Автобус, покачиваясь с боку на бок на рытвинах и волоча за собой хвост пыли, проехал мимо, и Мария пустилась за ним чуть ли не бегом. Вовка едва поспевал за ней.

Поселок, в котором они жили, был небольшой. Он вырос на краю карьера, где добывали камень и щебенку. Когда в карьере производили взрывы, в окнах домов позванивали стекла и ветер приносил серую пыль. Была в поселке восьмилетняя школа, дневная и вечерняя, клуб и один продуктово-промтоварный магазин.

Еще девчонкой приехала сюда Мария к своему старшему брату Дмитрию, который работал в карьере механиком. До этого жила в родной деревне, закончила там семь классов. В войну, когда не стало мужчин, пошла работать в колхоз.

Образование у нее по тем временам считалось вполне приличным, и Дмитрий устроил ее кладовщицей в материальные склады. Они размещались в двух длинных деревянных бараках, друг против друга, и находились на полпути от поселка до карьера в березовом лесочке. В одном складе хранились всякие краски и лаки, рукавицы и спецодежда, мыло и даже, говорили, чистый спирт — не известно для какой цели. Здесь хозяйничала Валя, девушка «сурьезная», как говорили про нее, и неразговорчивая. Она была на два года старше Марии.

В складе напротив хранились различные запчасти от машин, электромоторы, буты с толстым смоленым кабелем. И всем этим стала заведовать Мария.

Валя оказалась неплохой подругой. Они вместе ходили на работу и вместе возвращались домой. Доверительно поведывали друг дружке о своей прошлой жизни. Собственно, больше всего рассказывала Мария, а Валя только слушала, иногда участливо улыбаясь и согласно кивая головой. Мария быстро привязалась к ней.

В обеденный перерыв забирала свой сверток с едой и шла к Вале. Они усаживались за большим столом, на котором стояли длинные ящички с картотекой: в одних карточках были записаны все материальные ценности, и в них Валя отмечала приход и расход; в других — фамилии рабочих, получающих мыло, спецовки. Во всем Валином хозяйстве чувствовался устоявшийся порядок, а в помещении — образцовая чистота. Даже половик лежал у дверей, и Валентина требовала, чтобы каждый, кто входил, тщательно вытирал ноги.

Марии очень нравилось сидеть у Валентины, и запах красок не раздражал, а как-то даже приятно щекотал ноздри. Мария завидовала этой чистоте и порядку. Но разве могла она навести у себя такой же «марафет», как называли рабочие, когда у нее такие тяжелые железные механизмы, которые не только она одна, но даже мужчины еле-еле сдвигали с места. А от того, что эти механизмы то затаскивают, то вытаскивают из склада, пол весь исцарапан и изрыт ломиками. И Мария втайне мечтала, что когда Валентина уйдет отсюда, то она обязательно попросится в этот склад.

А Валентина собиралась уходить. Она поступила учиться заочно в индустриальный техникум. Когда Мария приходила к ней в обед поболтать о разных пустяках, Валентина нередко совала ей в руки какую-нибудь книгу и говорила:

— Читай и молчи. Я буду заниматься.

И Мария сидела молча, но не читала, потому что читать не любила. В школе занималась она слабо, усидчивостью не отличалась, и Валина напористость в учебе ее восхищала.

— Завидую тебе, что ты так умеешь заниматься…

— А чего тут завидовать? Тебе тоже учеба не заказана.

— Нет, — ответила Мария грустно, — я неспособная. Бывало, в школе читаю, читаю учебник, а ничегошеньки не понимаю, и все тут! А ты вон как занимаешься…

— Просто ты лентяйка, вот и все, — сказала Валентина, не отрываясь от книги.

— И это правильно, — вздохнув, сказала Мария. Она со всем соглашалась, но ничего не собиралась делать.

Каждое утро, обычно в самом начале смены, на склад приходили люди получить все необходимое. К Марии приходили редко, больше шли к Валентине: за краской, за мылом, за брезентовыми рукавицами. И все говорили с ней ласково, а некоторые заискивающе, особенно мужчины да молодые парни.

— Здравствуйте, Валюша! Как поживаете?.. Что новенького у вас?..

— Число двадцать второе и день сегодня среда, — серьезно ответит Валя, и уж посетитель понимает, что нужно ближе к делу.

— Нитрокрасочки нам зеленой. Вот требование…

Или:

— Доброе утро, милая барышня! Рукавички бы нам сменить. Сами понимаете, нам, бабам, без них никак нельзя. С мозолями-то нас мужики любить не будут. Они любят, чтоб мягкими их гладили, — и, получив свое, женщины со смехом отходили.

Особенно часто, и не только по утрам, захаживал один молодой шофер с залихватским чубом, вьющимся по тогдашней моде из-под кепки. Звали его Григорием.

Он появлялся с неизменным восклицанием:

— Здравия желаю, красавицы! — и старался завести с Валей игривые разговорчики.

Валентина встречала его сдержанно и холодно.

— Вы пришли что-нибудь получить?

— Да нет, просто так, на вас поглядеть. А что, разве нельзя?

— А у нас, между прочим, здесь не клуб. Концерты не показываем, и смотреть на нас нечего.

Иногда Григорий приглашал девчат в кино. Но Валя всегда отказывалась, а Мария тоже не ходила, потому что знала, что ее Григорий берет просто так, за компанию, и это было немного обидно.

Мария удивлялась:

— Чего ты с ним так неласково? Парень он ладный, и вообще…

— Вот именно: вообще! Ни к чему это. Несерьезно все. Он, поди, и официанткам в столовой так же улыбается.

Мария только пожимала плечами. Ах, как бы ей хотелось, чтобы и с ней так же разговаривали люди и так же величали, но к ней в склад ходили нечасто. Изредка прикатит грузовая машина или притарахтит трактор: то привезут, то заберут что-нибудь — и все. И никаких таких ласковых разговоров, все больше молчком. Как-то раз на машине за запчастями приехал брат Дмитрий. Он с улыбкой оглядел обширное хозяйство Марии и спросил:

— Как тебе тут?

— Ничего.

— Может, в крановщицы пойдешь? Уходит одна женщина, можно на ее место.

— Нет, — ответила Мария, — здесь мне лучше.

— Как знаешь. А то подумай. Работа там интересней и заработок лучше… Ну, конечно, потяжелей, чем здесь.

Еще раньше Дмитрий предлагал ей пойти на курсы электромонтеров, но Мария тоже не захотела. Одно было у нее желание: перейти в склад Валентины.

Каждый вечер в пять часов Валя и Мария запирали свои склады на огромные висячие замки, опечатывали двери и ждали, когда придет дед Василий с собаками. Их заливистый лай бывало слышно еще издали. Собак было три. Самую огромную и рыжую звали уменьшительной кличкой Жулька. Ее место было посредине между бараками. Двух других, поменьше ростом, — черную и мохнатую Матильду и пегого Играя, — цепляли с тыльных сторон складов. Как только их отпускали, они тотчас начинали носиться взад-вперед с отчаянным, добросовестным лаем, позванивая цепями. В тихую погоду их бывало слышно даже в поселке, и дед Василий не раз за вечер выходил на крыльцо и прислушивался: он различал, когда собаки лаяли просто так, а когда на человека.

Привязав собак, дед Василий полусердито приговаривал:

— Ну, ну! Будет озоровать-то! Чтобы мне, собачьи ваши души, стерегли как следовает! — и, потоптавшись на месте, шел за девчатами домой.

Сколько лет было деду Василию, никто не знал толком, да и сам он вряд ли помнил. Был он очень стар, хотя держался прямо и ходил молодцеватой походкой. Дед Василий был молчуном. Валентина сначала жила как квартирантка, а потом, когда дед Василий овдовел, была ему вместо дочери.

Над мирскими хлопотами дед Василий посмеивался хитро, пряча улыбку в усах. Болтунов не любил, особенно баб, которые собирались летними вечерами на лавках да завалинках перед избами и, луща семечки, судачили дотемна.

Если о чем и говорил дед с охотой, так это о собаках. Потому и знали о нем люди только те истории из его биографии, где дело касалось собак. Говорили, будто он в молодости был не то дрессировщиком, не то каким-то тренером. Одним словом — специалистом по собакам. Говорили также, якобы со слов самого деда Василия, что вырастил он знаменитую овчарку, прославившуюся на пограничной заставе, и что про то, как она шпионов всяких выслеживала да ловила, написана целая книга.

Сколько помнили в поселке деда Василия (а был он старожилом), неизменно в жару и холод, как туркмен, таскал он меховую папаху. Была она лохматая и вислошерстая. Люди посмеивались, что даже папаха у деда Василия и та из собачьего меха.

Но как бы там ни было, дед Василий был в поселке уважаемым человеком и депутатом поселкового совета. А благодаря его собакам ни один вор не отваживался проникнуть в склады.

…Так вот и работала Мария на своей спокойной должности и была вполне довольна.

Когда Валя уезжала в город сдавать экзамены в техникуме, Мария хозяйничала в обоих складах.

Однажды появился Григорий.

— Здравия желаю, красавица! Где ж твоя неразлучная подружка?

— В городе. Экзамены сдает. Соскучился?

— Да чего там! Гордячка она. — Григорий огляделся. — Я человек не гордый. Мне и с тобой болтать приятно. Ты тоже девчонка ничего, симпатичная.

— Так ли уж и приятно тебе со мной разговоры говорить? — сказала Мария, все же польщенная вниманием. — За тобой, слыхала, девки табуном ходят… Куда нам уж!

— Они-то ходят, — хвастливо ответил Григорий, — да мне-то ни к чему. Вот ты — другое дело!

— Чем же я вдруг тебе приглянулась? — Мария сощурила глаза. — Небось не ко мне, а к Вальке прибежал! Вот и жди свою Валечку.

Григорий выпрямился и посмотрел, в сторону.

— А ты тоже, недотрога… Я вот в кино хотел пригласить, вдвоем веселее.

— Заместо Валентины, что ли?

— Да нет. За тобой пришел.

— Хоть и знаю, врешь ты; все вы мужики обманщики! Но так и быть, пойду… для интереса.

Вечером она нарядилась в лучшее платье и, как условились, пришла к клубу в семь часов. Григорий уже ждал ее с билетами. Они прошли в зал и сели рядышком. Марии казалось, что все люди обязательно заметили, что она с парнем. И сердце у нее тревожно и радостно трепыхалось, а в руках была неприятная дрожь, словно взяла она без спросу что-то чужое, неположенное. Мария сердилась на себя и старалась успокоиться, что ничего недозволенного не делает. У Вали ведь с ним ничего такого нет. Отбивать она не отбивает, так чего тут совеститься?

Во время кинокартины Мария чувствовала, что Григорий больше смотрит не на экран, а на нее. А потом его горячая рука отыскала в темноте ее ладонь, лежавшую на коленке, и Григорий стал перебирать и сжимать ее пальцы.

После кино они долго гуляли по сумеречным околицам поселка. Григорий тихо вел ее, прижав к себе, и говорил что-то приятное и ласковое, но самих слов Мария не запомнила, потому что слишком взволнована была. А потом, у калитки, он… целовал ее. И Марии казалось, что ее вовсе нет, а так, только дух один, потому что в тот момент она себя совсем не чувствовала. Всем завладело лишь тягучее и приятное чувство неизведанного и желанного…

Во всю-то ноченьку Мария глаз не сомкнула. Все думала, думала. И ей уж начало мерещиться ее женское счастье: свой домик, чистенький, уютный, половики во весь пол и на окнах тюлевые шторы, а на подоконниках цветы в горшках. А еще ей хотелось бы справить хорошую постель, и чтобы настоящая пуховая перина…

— Ой, девка, не к добру ты с этим парнем связалась, — сказал однажды дед Василий, придя к закрытию складов привязывать собак и застав у Марии Григория. — Не по совести с тобой фиглирует.

— Да что вы, дедушка? Просто так он. Что уж вы на него?

— Эх, молодежь… Зажмурившись живете, — вздохнул дед Василий и направился разводить собак.

Был как-то у нее разговор и с братом Дмитрием дома. Ему Григорий тоже не нравился.

— Лодырь он, — сказал Дмитрий, — и не чистый какой-то… Его сколько раз за левые рейсы шерстили.

Но Мария отбивала все нападки. Ей казалось, что люди по зависти хотят отобрать у нее ее счастье, и, озлобясь, слепо старалась удержать его возле себя. И в том, что Григорий однажды попросил у нее без документов пять литров краски да бутыль олифы (сказал: для хозяйки), Мария ничего особенно крамольного не усмотрела. Подумаешь, каких-то там пять литров.

Когда Валентина вернулась из города, Мария встретила ее сдержанно.

— Как ты без меня тут управлялась? — спросила Валя, просматривая приемо-сдаточные ведомости.

— Ничего. Все в порядке… — сказала Мария в сторону.

Теперь она боялась смотреть прямо в глаза подруге, а Григорию наказала, чтобы в склады не приходил, а ожидал ее за лесочком и чтобы не попадался на глаза ни Валентине, ни деду Василию.

Вечерами они по-прежнему вместе блуждали теми же околицами до поздней ночи, подальше от людских глаз, и даже ходили при луне к дальнему лесному озерку…

Так было месяца два, а потом Григорий уехал.

Насовсем.

Их автоколонну перебросили на другой объект.

Сколько слез пролила Мария! Не столько от обиды, нет! — от стыда… Как смотреть теперь будет в глаза людям?.. Что скажут брат Дмитрий, Валя и дед Василий?..

Сначала Мария жила у брата, и было очень тесно, потому что ребятишки у Дмитрия подрастали. А потом, когда он построил себе большой новый дом, она осталась в пятистенной бревенчатой избушке, безвозмездно оставленной ей. В то время у Марии уже Вовка народился.

Народу в автобусе было пока немного, и Мария с Вовкой устроилась на предпоследнем сиденье. С разных сторон поселка к остановке сбегались люди, здоровались на ходу и тут же заводили разговоры, с шумом взбираясь в автобус.

Кондуктор, толстая молодуха, уже начала продвигаться по проходу, картаво повторяя:

— Приобретайте билетики! Билетики приобретайте, граждане!

И получалось это у нее забавно, словно шарик во рту перекатывался: «прлиорблетайте».

— На мальца тоже положено, — сказала она, кивая на Вовку.

Мария неохотно достала еще полтинник и подала кондукторше. Та оторвала ей второй билет. Год назад Мария возила Вовку бесплатно, выдавая за дошкольника, а теперь уж вырос. Она поглядела на Вовкин затылок, где в ложбинке торчал завиток волос, и сердце ее наполнилось материнской нежностью и гордостью, что у нее растет сын.

Вовке шел уже десятый год. Вырос он незаметно. Иногда, задумавшись, глядела Мария на сына, и ей казалось, что все, что происходит, вся жизнь ее — это не на самом деле.

Она могла часами, забываясь и оставив дела, сидеть и думать, думать…

Вовка в это время гонял голубей на соседней улице или барахтался в реке. А то вместе с ребятами бегал на карьер поглазеть, как взрывают. Отправлялись туда самые смелые, девчонок не брали.

Очнувшись, Мария вспоминала, что пора загонять Вовку домой. Если приходилось долго искать его — бранилась, больше для порядка, для острастки, но вскоре забывала о том, что бранилась, да и о Вовке тоже. И когда он, набегавшись за день, засыпал безмятежным сном, Мария еще подолгу сиживала наедине со своими мыслями о бабьем одиночестве.

После отъезда Вали Мария перешла в ее склад, о котором так мечтала и который вскоре стал ей более постылым, чем прежний, потому что люди приходили просить «для хозяйства» кто олифы, кто краски, кто отрезать стекла на створку, потому что «мой-то мужик, холера его дери, разбуянился по пьянке, начисто высадил». Отказывать неловко, а всех не оделишь, растрата большая может быть — тогда, не дай бог, и за решетку недолго. Опять же: не ублажишь людей — плохая.

Мария все чаще думала о Валентине: у нее все ладно выходило, и разговоры были вежливые, уважительные. И все-то у нее просто получалось, все ей было ясно.

Порядок в складе, оставленный Валентиной, Мария старалась поддерживать: так же исправно вела карточки, наводила чистоту и у порога держала голик, но все это она делала безо всякой охоты, больше по привычке.

Дед Василий, как и в прежние годы, приходил к концу рабочего дня цеплять собак.

Теперь они с Марией возвращались вместе, но шли все больше молчком. За последние годы дед Василий заметно сдал, стал еще более неразговорчив. С тех пор как Валентина закончила техникум и уехала, он жил один. Стирать ему исподнее и рубахи бралась Мария. За услуги плату не брала. В благодарность дед Василий перебрал ей печь, вычистил дымоход, и теперь она гудела и обогревала отменно.

— Будет петь! — говорил дед Василий, довольно щурясь.

Иногда заходил он к Марии просто так, без дела. Бросал свою вислошерстую папаху прямо на пол при входе и приветствовал:

— Добрый вечер, люди!

— Вечер добрый! — отвечала Мария и приглашала к столу: — Садитесь с нами снедать. Щей похлебаемте да макаронов.

Дед Василий не отказывался, проходил к столу, расправлял бороду и усы, чтоб не мешали есть, и неторопливо орудовал ложкой.

Вовка любил наблюдать, как дед ест, как в бороде застревают хлебные крошки, отчего борода у деда Василия, всегда пахла хлебом. Особенно Вовке нравилось, когда дед Василий, озорно подмигнув ему, брал в рот макаронину и, растягивая уши в стороны, со свистом втягивал ее в рот. Вовка хохотал до коликов. Они с дедом Василием дружили.

Дед брал его с собой, когда ходил цеплять на ночь собак, и в лес они вместе ходили по ягоды и грибы. Много интересного рассказывал дед Василий, и сказочного и взаправдашнего.

— Ты, Вовка, умное слово завсегда слушай. Не всякая сказка — потеха. Через сказки народ, вот как я тебе, мудрость свою передает от дедов внукам. Взять хоть приметы… Глянь-ка на закат: видишь, как заря с ненастья красным полыхает?.. Завтра, значит, вёдро будет. А ежели с утра вёдро, а к вечеру красно, то к ненастью…

Дед Василий всегда разговаривал с Вовкой, как со взрослым, и Вовке очень нравилось, что они толкуют как равные.

…Автобус въехал в небольшую деревеньку и остановился возле магазина. Кто-то сошел, кто-то сел. Двери захлопнулись, и автобус, сердито взрыкивая, покатил дальше, взбивая пыль.

…Время летит быстро. Ох, как быстро! Кажется: совсем недавно девчонкой бегала, а вот, поди ж ты, четвертый десяток. Ах, годы, годы! Так вот не заметишь, как и старость подойдет. А старости Мария почему-то очень боялась. Ей казалось, что пока она еще молодая, она может на что-то рассчитывать. Но пока ничего особенно хорошего в жизни не увидено.

Все ждет какой-то нови, а жизнь идет по-старому. Хочется, чтоб как у других людей, а духу не хватает. Не знает Мария, как сделать жизнь счастливой. С тех пор как появился у нее Вовка — безотцовщина, Мария стала сторониться людей. Единственный человек, с кем она могла бы поделиться своими мыслями-заботами, — Валентина жила теперь в городе, работала на крупном заводе, была замужем и растила дочь.

На полочке в красном углу комнаты, там, где раньше ставили иконы, хранила Мария среди ценных бумаг и документов письма от Валентины. Валя много раз приглашала в гости, просила навещать и помогать деду Василию. Иногда слала из города гостинцы. Но Мария так ни разу и не была у нее в гостях. Стыдно. Все совесть мучает, что не созналась тогда про краску.

Ох часто Мария недовольна собой. Суетливо живет. Увидела как-то, соседи новый комод привезли, сердце заныло, нет у нее такого. И всегда так: у кого что хорошее увидит — завидует.

Дмитрию, брату, пожаловалась на свои затруднения, а тот в ответ:

— Не так живешь, Мария! Без интересу. Устроил я тебя на склад попервоначалу, думал, пока присмотришься, а там и на дельную специальность. А ты застряла, трактором тебя не сдвинешь. Ведь никакого же росту. Человеку без этого нельзя, душа паутиной затянется.

…За окном проплывали выспевающие поля, засеянные хлебом и кукурузой. Среди полей зеленые острова разбросаны — березовые колки.

Автобус мягко покачивался. Шум мотора и людской говор слились в один монотонный гул.

Мария задремала.

Снились ей платья. Много платьев. Мария примеряла их, смотрелась в зеркало. «Ну, как?» — спросила у Вовки. Платье из голубого шелка, и туфли на высоких каблуках… «Хорошо!» Но это отвечает не Вовка, а какой-то молодой красивый мужчина. И вот уж она идет с ним под руку. А люди кругом и говорят: «Хороша пара! Дай бог им счастья!..»

Вовка трясет Марию за руку:

— Мамка, город уже! Вон, гляди, телевышка.

Мария открыла глаза.

Сначала автобус пробирался по узким улочкам пригорода, и его сильно болтало из стороны в сторону, а потом он вырвался на асфальтированное шоссе, только что политое дождевальной машиной, и колеса липко шелестели; и как-то сразу свежее и легче стало дышать после долгой и пыльной дороги.

Проезжая по улицам города, Мария всегда волновалась. Она уже начала торопиться. Не терпелось куда-то бежать, где-то поспеть, что-то не пропустить.

Как только автобус остановился на автобусной станции, где было много машин и толпилось много народу, Мария нетерпеливо схватила Вовку за руку и потащила к выходу, перешагивая через мешки и сумки и проталкиваясь между людьми.

Какой-то старик проворчал:

— Куда прешь-то? Не поспеешь, что ли?

— Не поспею, — буркнула Мария, спрыгивая с подножки на землю.

Вокруг громоздились многоэтажные дома, и люди на их фоне казались гораздо меньше, и много было их, погруженных в свои хлопоты.

Рядом с автобусной станцией рынок, и Мария решила первым делом заглянуть туда. Она обошла все промтоварные киоски и ларьки, что-то высматривала, приценялась. Прошлась по овощным рядам, поинтересовалась что почем.

Все цены она переводила на старые деньги (к новым не могла привыкнуть), и каждый раз сумма казалась ей значительной.

Солнце уже начало изрядно припекать.

Выйдя с рынка, Мария взяла Вовку за руку, и они пошли к двухэтажному универмагу, что был неподалеку.

Вовка с любопытством озирался по сторонам. Давно он не был в городе, больше года, и теперь многое было ему в новинку. Последние два раза мать не брала его с собой — лишние расходы.

В этот раз он очень просился, и мать согласилась.

На огромной площади было много голубей. Малыши бегали, старались поймать их, взрослые крошили голубям хлеб. Толстый мальчуган в матросском костюмчике лениво крутил педали на трехколесном велосипеде с толстыми красными колесами. Интересно, накачанные или нет?.. Вовка хотел посмотреть, но мать сказала «нечего глядеть» и потащила его дальше. Они почти бежали по улицам и один раз даже чуть не попали под машину на перекрестке.

А потом кто-то сказал по радио:

— Гражданка с мальчиком! Вы нарушаете правила уличного движения. Улицу нужно переходить только на зеленый свет!

Вовка ничего не успевал толком разглядеть. Ему хотелось узнать, откуда это про них по радио сказали. Кругом было столько интересных вещей!

В универмаге Мария останавливалась у каждого прилавка, смотрела разные товары, спрашивала цены и возвращала обратно. Вовка знал: все, что она смотрела, ей нравилось, но она почему-то ничего не покупала.

Народу в универмаге было, как груздей в кадке, и все толкали Вовку, а один дядька даже отдавил ему ногу.

Было душно и жарко. Рубашка прилипла к спине. Пот лез в глаза и щипался. Вовке хотелось всех растолкать и выбежать на улицу, но мать не велела ему никуда от нее уходить. Он был страшно злой на всех. Ему приходилось задирать голову кверху, чтобы было легче дышать.

Мария остановилась в отделе детской одежды и стала выбирать Вовке школьную форму. Напротив Вовка увидел игрушки, и ему очень захотелось посмотреть на них.

— Мама, айда, поглядим игрушки?

— Некогда нам глядеть. Стой давай!

Но Вовке надоело стоять, и он потихоньку пробрался к отделу игрушек и стал у прилавка.

Каких только игрушек здесь не было! И заводные машины, и настоящие железные самокаты, и разные игры в коробках! У Вовки даже глаза разбежались — таких у него никогда в жизни не было.

У прилавка толпились люди. Продавщица заводила ключиком желтого утенка. Туловище у него было похоже на большую желтую грушу, из которой торчали коричневые лапы, белые крылышки и красный клюв. Когда продавщица поставила утенка на прилавок, он начал передвигать лапами, шевелить крыльями и раскрывать рот. Двигался он по кругу. Очень забавная игрушка…

Вовка спохватился и вернулся назад, туда, где мать выбирала ему школьную форму, но ее там уже не было. Вовка очень испугался. Он не знал, куда ему бежать, и заплакал. Какой-то мужчина в соломенной шляпе спросил, почему он плачет, и Вовка ответил, что потерял маму. Мужчина велел ему стоять на месте и ждать.

В это время Мария пробиралась в толпе и искала сына. Она уже жалела, что взяла его с собой. Пусть бы сидел дома, и не было никаких переживаний. Больше всего она боялась, что Вовка выйдет на улицу и попадет там под какую-нибудь машину.

Мария растерянно металась по всему универмагу. От страшных мыслей у нее холодело в груди. И когда она наконец набрела на Вовку, ревущего, с грязным лицом, по которому были размазаны слезы, у нее опустились руки.

— Ну!.. паршивец, — беззлобно сказала она и подтолкнула его вперед.

Они вышли на улицу. Под мышкой Мария держала сверток: после долгого рассматривания она все-таки выбрала Вовке школьный костюм.

— Чтобы ни на шаг от меня не отставал! — сказала она сердитым голосом. — Избегалась вся, пока нашла. Сроду больше не возьму с собой. Будешь дома сидеть.

Вовка шел рядом, опустив голову, и молчал.

Много еще магазинов они обошли, и Вовка не понимал, зачем это. Уж лучше бы в кино сходить, чем вот так толкаться. Он захотел есть и сказал об этом матери.

— Погоди просить, — сказала Мария. — Неужто проголодался уже? А ведь я говорила дома, чтоб ел как следует.

— Ну вон хоть пирожков купи, — просил Вовка, когда они проходили по скверику мимо лотошницы, бойко выкрикивавшей: «Пирожки горяченькие! Шесть копеечек штучка. Свеженькие, горяченькие пирожки!»

— Что в них толку, — сказала Мария. — Пустые они. Ни сыт, ни голоден не будешь. Уж лучше в столовку пойдем.

Вовка устал. Ноги гудели. Посидеть бы на скамейке, но мать все куда-то торопилась и все говорила «потерпи».

В столовую, которая попалась им на пути, они все же заглянули, но там было много народу, и Мария ждать не стала. Они заходили в кафе, но там было все дорого, и они опять пошли дальше.

Вовка уже еле волочил ноги. Его ничего больше не интересовало: ни голуби, ни легковые машины, с шелестом проносившиеся рядом, ни игрушки в витринах магазинов. Ему даже есть перехотелось. Только бы упасть где-нибудь в траву и лежать, ни о чем не думая. Все виденное за день — люди, хлопающие двери, кожаные сумки и чемоданы, высокие полки с обувью и тюки материи — все кружилось перед глазами, сливаясь в длинную пеструю ленту, которой не было конца.

— Мама, — сказал Вовка слабым голосом, — я устал. У меня голова болит.

Мария испуганно поглядела на сына, на его бледное, осунувшееся лицо.

— Что с тобой, сынок? Ты, верно, есть хочешь? Сейчас я тебя накормлю.

Она повела его в первое попавшееся кафе. Цены там были тоже не дешевые, но она никуда дальше не пошла. Заказала себе и Вовке по полпорции борща, по котлете. Вовке она еще взяла компот. Но Вовка ел без всякого желания: похлебал борща, поковырял вилкой котлету и даже компот не выпил весь. Мария торопливо доела все, что осталось, и они вышли на улицу.

— Может, тебе мороженки хочется, сынок?

Вовка отрицательно помотал головой. Его мутило.

— Ну, тогда давай посидим, отдохнем маленько на вольном воздухе, — сказала Мария, глядя на желтое лицо сына, на котором блестели капельки пота.

Они сели на скамейку в садике напротив кафе. В тени деревьев было совсем не жарко. Сквозь зелень были видны серебрящиеся струи фонтана. По аллеям степенно прогуливались пожилые люди и молодые мамаши, толкая впереди себя детские коляски.

Сколько раз приезжала Мария, но почему-то никогда не замечала всей этой красоты. И где-то здесь жила Валентина. Мария помнила ее адрес, но пойти, повидаться с подругой не решалась, то боясь показаться жалкой, то совестясь за старый обман, а то и просто не желая идти в гости без гостинца, денег на который ей всегда не хватало…

Мария посмотрела на Вовку, и ей показалось, что его лицо стало еще бледней. Он сидел с закрытыми глазами, и его руки неподвижно лежали на коленях.

Мария тревожно спросила:

— Вовочка… сынок… что с тобой? Заболел, никак?.. Да, что же это, господи? Может, тебе водички?…

Она растерянно посмотрела по сторонам, как бы прося совета и помощи. Мария вытащила из-за рукава платья носовой платок, вытерла Вовке лицо и побежала за водой. Купила стакан газированной воды с сиропом и побежала назад.

— А стаканчик-то, стаканчик-то куда? — кричала продавщица. Но Мария не слышала.

Вовка отпил пару глотков. Мария отнесла стакан.

— Не положено посуду уносить, — наставительно сказала газировщица.

— Сыну моему худо, — виновато ответила Мария.

Она вернулась к Вовке, снова вытерла его бледное потное лицо платком и села рядом, обняв его руками.

Вовка уронил голову ей на колени, поднял ноги на скамейку и закрыл глаза. Ему не хотелось шевелиться. Стало легко и дремотно. Он лежал вверх лицом и сквозь закрытые веки ощущал бесконечную синь неба, и солнце с мягкими лучами, пробивающимися сквозь зелень, и белых голубей — большую стаю голубей, парящую в вышине над домами. Вот так бы всегда лежать на коленях у матери и никуда не ходить.

Мария не двигалась с места. Она сидела с застывшим лицом, по которому текли слезы, и про себя говорила: «Господи, что же это я?.. Ох!.. Дура я, дура!.. Вот он, должно быть, сон-то — красные шары — к болезни…»

Мария снова вспомнила сон: как держала шары, и как они уплывали в голубую даль неба, становясь все меньше и меньше… И Марии пришло на ум, что вот и ее счастье уплыло куда-то далеко, далеко и исчезло, как эти шары.

Этому счастью она и нарадоваться как следует не успела. А может, и нечему было радоваться? Может, это маленькое невесомое счастье не стоит жалеть и оплакивать, как приснившиеся красные шары?..

Вовка поднял голову, посмотрел на мать.

— Знаешь, мама, чего бы мне хотелось?

— Чего, сынок?

— Голубей бы пару. Голубя и голубку. Я их в стайке устроил бы.

— Хорошо, сынок, — с готовностью сказала Мария. — Куплю тебе голубей. Каких захочешь. Вот поедем в следующий раз в город, и ты выберешь… Обязательно купим!..

Домой возвращались предпоследним рейсом. Жара уже спала, но в автобусе было все так же душно. Вовку Мария усадила к окну, на сквознячок, а сама стояла рядом, держась за поручни.

Она не чувствовала усталости, как, впрочем, не чувствовала и духоты. На ее лице дрожали бисеринки пота, но она не пыталась смахнуть их платком. Вообще Мария ничего не замечала. Все было в каком-то тумане, и опять ей почудилось, что прошлой ее жизни вроде и не было, но в то же время Мария понимала, что все было. А что было? Ну, училась… Ну, работала… Потом сын родился…

Сын… До сегодняшнего дня Мария как-то бессознательно ощущала Вовку как родное живое существо, о котором нужно постоянно проявлять заботу: кормить, одевать… Но она делала все это потому, что была матерью, и потому, что все матери так делают. Растила сына, а думала о своем. И только сегодня она, Мария, вдруг заметила, после того как Вовке стало плохо, как он сильно вырос и что живет он совсем самостоятельной жизнью, со своими интересами, о которых она никогда раньше не догадывалась, а вернее, просто не замечала…

«Мама, голубей бы пару. Голубя и голубку…»

Мария вспомнила, как Вовка однажды принес от деда Василия славного вислоухого щенка. Принес и принес, ничего не сказала. Но потом, когда щенок нагадил в избе, Мария, не раздумывая, выбросила его, а Вовке строго-настрого запретила разводить собак в доме. Вовка слезно плакал, умоляя оставить, но Мария ни в какую не соглашалась. Теперь, вспомнив, пожалела о том. И еще подумала, что вот и сегодня не купила сыну никакой игрушки, денег пожалела… А что деньги?.. Сегодня есть, завтра нет. Их всегда не хватает… Вон у Еремеевны, у соседки, полон дом мужиков, зарабатывают хорошо, а тоже под получку бегает занимать…

Автобус сильно качнуло на повороте дороги. Мария невольно выпустила поручень и подалась в сторону на людей. Это вывело ее из раздумий.

За окном виднелся дальний лес. Солнце только-только спряталось за него. И казалось, что лес пылает. Потом он почернел и стал резко вырисовываться неровной линией на фойе догорающей зари.

Поселок был рядом. Вот-вот должна показаться и березовая рощица со складами. Марии даже почудилось, что она слышит лай собак… А там и сам поселок, где под тремя тополями стоит притихшая ее избушка… И странное дело — впервые Мария подумала о своем собственном домике, о котором так когда-то мечтала, с неприятным чувством холодного страха. Ее пугала тишина его полумрака, в который сейчас нужно было вступить, и стены, отделяющие ее от людей… А в соседних избах зажигались огни.

Подходя к ограде, Мария заметила, что на крыльце кто-то сидит. Это был дед Василий.

— Куда, думаю, пропали мои люди? — сказал он, поднимаясь со ступеньки. — Давненько уж тут посиживаю… Вовка, вот я тебе свистульку сладил. Бери, дуди!..