Три секунды

Понедельник

Они стояли совсем близко.

Два субъекта терлись о его спину каждый раз, как только он отступал на шаг в тесном пространстве лифта, еще двое стояли перед ним, уставившись ему в глаза, переносицу, каждый их выдох оседал на его лице влажным теплым облачком.

Они знали, кого везут.

Надзиратели следственной тюрьмы Крунуберг уже ознакомились с делом одного из опаснейших заключенных Швеции. К тому же они слышали, как он десять дней назад, после ареста в бильярдном зале на Санкт-Эриксгатан, по дороге из автобуса к лифту плюнул полицейскому в лицо и грозился всадить в него две пули при следующей встрече.

Теперь его должны будут увезти из следственной тюрьмы. Тесный лифт вниз, к боксу в подземном гараже под Крунубергским парком, потом — автобус, который доставит его в Аспсосскую тюрьму. Эти явились вчетвером (обычно их бывало двое), на арестанте — и наручники, и ножные кандалы. Думали еще насчет цепи вокруг пояса, но отказались.

Он ведь из тех, кто ненавидит весь мир и чьих невеликих мозгов хватает только на сквернословие. За годы службы они на таких нагляделись — на рецидивистов, которые упорно двигались к ранней смерти. Охранники не спускали глаз друг с друга и с арестанта. Короткий отрезок пути между лифтом и автобусом был как раз тем местом, где он в прошлый раз вздумал плеваться и пару раз основательно получил по яйцам, когда — совершенно случайно! — полицейские отвернулись.

Охрана начеку. Этот идиот как пить дать что-нибудь устроит.

Он молчал до самого автобуса. Молча зашел в автобус. Молча сел на заднее сиденье. Заключенный, который ненавидел всё и вся и потому требовал особого надзора, молчал, пока автобус ехал по подземному гаражу к шлагбауму и выезду на Дроттнингхольмвэген. На выезде все и произошло.

— Тебя куда?

Оказавшись в автобусе, заключенный по фамилии Хоффманн обнаружил, что там находится еще один заключенный — в такой же мешковатой робе с тюремным клеймом на груди. Хоффманн поймал его взгляд, дождался, когда тот посмотрит на него.

— В Эстерокер.

Тюрьма в нескольких милях к северу от Стокгольма. Часто тюремные автобусы за одну поездку развозили осужденных по разным тюрьмам.

— За что?

Заключенный по фамилии Хоффманн не получил ответа.

— Еще раз. За что тебя, твою мать, судили?

— Бабу побил.

— Сколько дали?

— Десять месяцев.

Охранники переглянулись. Не нравился им такой разговор.

— Десять месяцев. Верю. У тебя и рожа такая. Засранцам, которые лупят своих баб, больше не дают. — Хоффманн понизил голос и подвинулся ближе.

Автобус проехал под шлагбаумом у контрольного пункта и покатил по Санкт-Эриксгатан на север.

— Ты о чем? — Заключенный, которого везли в Эстерокер, уловил перемену в голосе Хоффманна, его агрессию, и бессознательно отодвинулся.

— О том, что ты из тех, кто просто лупит баб. Из тех, кого мы, другие, не особо любим.

— Ты… черт, с чего ты взял?

Пит Хоффманн еле заметно улыбнулся. Он все рассчитал правильно. Вертухаи прислушались — а этого-то ему и надо, они послушают, а потом будут рассказывать о заключенном, щедром на угрозы, опасном, за которым надо присматривать особенно внимательно.

— Таких трусливых говнюков за версту видно. Давить вас надо.

Охранники слушали; Хоффманн был уверен: они уже поняли, чего он добивается. Они и раньше сталкивались с подобным. Перевозить насильников или осужденных за жестокое обращение с женщинами вместе с другими заключенными всегда опасно. Хоффманн взглянул на переднее сиденье, заговорил спокойно:

— У вас есть пять минут. Но всего пять.

Оба обернулись, вертухай на пассажирском сиденье открыл было рот, но Хоффманн перебил его:

— Пять минут, чтобы выкинуть отсюда этого мудака. А то… здесь будет немножко шумно.

Потом они будут говорить с другими вертухаями.

То, что они расскажут, разойдется и среди обитателей тюрьмы.

И эти слухи обеспечат ему уважение.

Вертухай на пассажирском сиденье громко вздохнул и по рации попросил поскорее прислать машину к тюремному автобусу, ожидающему в Нортулле: одного заключенного следует вывести и препроводить в Эстерокер в персональном автомобиле.

Питу Хоффманну еще не случалось бывать за высокими стенами Аспсосской тюрьмы. Стоя на церковной башне, он изучил расположение бетонных домиков и каждую решетку на каждом окне, а пока сидел в следственной тюрьме, сумел с помощью Эрика получить сведения о своих соседях по тюремному коридору и о персонале на всех этажах корпуса «G», но, когда железные ворота открылись и автобус медленно подкатил к главному посту, Хоффманн в первый раз оказался в одной из самых тщательно охраняемых тюрем Швеции. В затруднявших движения кандалах едва можно было идти, каждый шаг оказывался слишком коротким, острый металл впивался в кожу, двое охранников по бокам и еще двое — прямо перед ним, они указали на дверь слева от комнаты свиданий, дверь, которая вела в распределитель, где ждали надзиратели из службы безопасности. Они сняли наручники и кандалы, и Пит наконец смог свободно пошевелить руками и ногами. Он стоял голый, наклонившись вперед; одна рука в пластиковой перчатке проверяла его анус, вторая на манер гребня прочесывала его волосы, а третья ощупывала сгибы локтей.

Ему выдали новую одежду, такую же мешковатую и уродливую, как у всех, а потом препроводили в стерильную комнату ожидания, где он уселся на деревянный стул и уставился в никуда.

Прошло десять дней.

Двадцать четыре часа в сутки он лежал на койке за железной дверью с «глазком». Пять квадратных метров — и ни посетителей, ни газет, ни телевизора, ни радио. Время, которое должно сломать человека и сподвигнуть к сотрудничеству.

Ведь он привык, что рядом всегда кто-то есть. Он забыл, до чего страшна тоска одинокого.

Как же он скучает по Софье!

Знать бы, что она делает прямо сейчас, что на ней надето, как от нее пахнет, длинны ли и спокойны ее шаги или — короткие, сердитые?

Софья, которой, возможно, больше нет — для него.

Он открыл Софье правду, и Софья сделала с ней, что хотела. Он боялся, что через пару месяцев скучать ему будет не по ком. И он станет ничем.

Он уже четыре часа пялился на белые стены комнаты ожидания, когда двое дежурных открыли дверь и сообщили о камере в «G2, слева», которой предстояло стать ему домом в первые недели из нескольких лет его тюремного срока. Надзиратели, один впереди, другой позади, повели Пита по широкому подземному коридору под тюремным двором, сотня метров по бетонному полу, между бетонных стен, потом запертая промежуточная дверь с камерой наблюдения, потом новый коридор и крутые ступеньки, ведущие в корпус «G».

Позади остались дни, проведенные в следственной тюрьме Крунуберг, и ускоренный процесс, на котором Пит вел себя именно так, как обещал Генрику и второму заместителю директора.

Он признал, что три килограмма амфетамина, обнаруженные в багажнике арендованного автомобиля, принадлежат ему.

Он подтвердил слова прокурора, что действовал в одиночку.

Он заявил, что согласен с приговором, и подписался, так что ему не пришлось долго ждать, пока приговор вступит в силу.

Через день он уже шагал по подземным коридорам Аспсосского исправительного учреждения, в свою камеру.

— Я хотел бы шесть книг.

Охранник, шагавший впереди, остановился.

— Чего?

— Я хотел бы…

— Я все слышал. Я просто надеялся, что ослышался. Ты здесь всего два часа, ты еще даже не добрался до своего отделения — и уже о книгах.

— Вы знаете, что это — мое право.

— Возьмем попозже.

— Они мне нужны. Книги — это очень важно для меня. Я не выживу здесь без книг.

— Попозже.

Ты не понимаешь.

Я здесь не для того, чтобы отсиживать какой-то сраный срок.

Я здесь для того, чтобы через несколько дней выдавить всех наркоторговцев из здешних дырявых секторов и взять дело в свои руки.

Потом я продолжу работать, разбираться, изучать, пока не удостоверюсь в том, что знаю все, что мне нужно. С этими знаниями я разнесу на куски всю польскую организацию во имя шведской полиции.

Вряд ли ты это понял.

Сектор был совершенно пуст, когда Пит, зажатый между двумя молодыми, сильно нервничающими надзирателями, прибыл на место.

Миновало уже десять лет, и тюрьма теперь совсем другая, но он словно попал в то же самое отделение. Такой же коридор с восемью камерами по каждой стороне, с кухней, телеуголком, колодами карт и зачитанными до дыр газетами; далеко в тесной кладовке виднелись пинг-понг с поломанной ракеткой посреди рваной сетки и бильярдный стол с грязным зеленым сукном и надежно закрепленными шарами. Даже пахло так же — потом и пылью, отчаянием и адреналином, и еще словно бы забродившей яблочной мезгой.

— Фамилия?

— Хоффманн.

И инспектор был такой же пухлый коротышка; сидя в своей стеклянной будке, он кивнул обоим надзирателям, показывая, что с этого момента принимает ответственность на себя.

— Мы раньше не виделись?

— Вряд ли.

Маленькие глазки смотрели, словно прицеливаясь. Трудно было представить себе, что там, позади них, живет человек.

— Из твоего досье я понял, что ты… как там… Хоффманн, да… ты из тех, кто отлично знаком с порядками в местах вроде этого.

Хоффманн молча кивнул. Он здесь не для того, чтобы объясняться с каким-то недомерком-вертухаем.

— Да. Я знаю порядки.

В отделении будет пусто еще три часа, потом они вернутся — с работы в мастерской или от книжек, из учебной комнаты. Он успеет совершить ознакомительное путешествие с инспектором, узнать, как и куда ему мочиться, почему в камере надо быть в половину, а не в тридцать пять минут восьмого и что теперь у него будет достаточно времени, чтобы посидеть в ней и осознать, что с этой минуты камера — его дом.

Хоффманн устроился в телеуголке за пару минут до прихода остальных. Он уже посмотрел фотографии и изучил истории всех пятнадцати заключенных, с которыми ему предстояло сидеть. Со своего места он видел каждого входящего, но в первую очередь было видно его самого. Старожилы должны понять: новичок из камеры номер четыре не напуган, не скрывается, не ждет возможности выскользнуть и предъявить свои бумаги, чтобы его одобрили. Этот новичок уже расселся в чьем-то любимом кресле, уже цапнул чью-то помеченную колоду и начал раскладывать пасьянс на чьем-то столе, не удосужившись даже спросить разрешения.

Особенно внимательно Хоффманн высматривал два лица.

Одно — широкое, почти квадратное, бледное, с меленькими, близко посаженными глазами. Другое — худое, вытянутое, со сломанным и неправильно сросшимся носом, со швами на подбородке и щеках, наложенными явно не рукой врача.

Стефан Люгас и Кароль Томаш Пендерецкий.

Двое из четырех людей «Войтека», отбывающие долгие сроки в Аспсосском исправительном учреждении, подручные, которые должны помочь ему выбить действующих дилеров и взять торговлю наркотиками в свои руки. Эти же люди вынесут ему смертный приговор в ту минуту, когда они разоблачат его — Паулу.

На первые вопросы пришлось отвечать уже во время ужина. Двое старших заключенных — золото сверкает вокруг могучих шей — уселись справа и слева от него, оба с горячими тарелками и острыми локтями. Стефан и Кароль Томаш поднялись было, но Пит махнул им — пусть подождут, он позволит интересующимся задать те же вопросы, которые сам задавал в автобусе несколько часов назад, ведь вопрос стоял о том же — об уважении, построенном на общем презрении к тем, кто сел за изнасилование.

— Мы хотим глянуть на твои бумажки.

— Да что ты.

— У тебя проблемы с документами?

Стефан и Кароль Томаш успели проделать большую работу. Несколько дней назад им передали, что скоро Пит Хоффманн будет в Аспсосе, сообщили, за что его судили, с кем вместе он работает и какой статус имеет в конторе, которая на самом деле является подразделением восточноевропейской мафиозной организации. Через адвоката Стефана они добыли копии дела 721018–0010 из Государственного полицейского реестра судимостей, из базы данных по лицам, находящимся в оперативной разработке, из тюремного досье, а также копию последнего приговора.

— У меня проблемы только с теми, кто садится слишком близко.

— Кому говорю — документы!

Он позовет их в свою камеру, покажет документы и не станет отвечать больше ни на какие вопросы — новенький, заключенный из камеры номер четыре, осужден не за изнасилование и не за жестокое обращение с женщинами; он ровно тот, за кого себя выдает; может быть, ему даже пару раз улыбнутся, осторожно похлопают по плечу; заключенному, который стрелял в полицейских, осужден за покушение на убийство и вооруженное нападение на полицейского, никогда больше не придется подтверждать свой статус.

— Вы их получите. Если на время заткнетесь. И дадите мне спокойно поесть.

Потом они играли в семикарточный стад на спички, каждая из которых стоила тысячу крон, и он сидел на месте, отнятом у кого-то еще, больше не осмеливавшегося на это место претендовать, и хвастал, как в Сёдермальме целился из пистолета в лоб легавому, а тот просил пощады, и курил самокрутки в первый раз за много лет, и говорил, как в первую же побывку затрахает свою бабу до полусмерти, и сидящие вокруг хохотали, и он откинулся назад и осмотрелся — помещение и коридор были полны людей, которые так давно хотели вырваться отсюда, что уже не знали, куда же они хотят.

Вторник

Он медленно ехал через редеющую стокгольмскую тьму Очередная ночь, состоящая из долгих часов беспокойства, когда тревога не дает оставаться на месте. Он продержался больше двух недель, но около половины четвертого снова оказался на мосту Лидингёбрун, стоял и смотрел на небо и воду, — «я не хочу больше видеть вас здесь». Съездил в лечебницу, которую ему запретили посещать, к окну, возле которого она больше не сидела, — «то, чего вы боялись, уже произошло»; потом вдруг обернулся и посмотрел на дома и людей, на столицу — такую большую и такую маленькую. В этом городе он родился и вырос, здесь он работал всю свою жизнь.

Эверт Гренс вылез из машины.

Раньше он никогда не бывал в этом месте. Он даже не знал, что едет именно сюда.

Гренс столько раз собирался, планировал и даже трогал машину с места — но так никогда и не добирался сюда. И вот он стоит у южного въезда, который назывался «Ворота № 1», и чувствует, как подкашиваются ватные ноги, как что-то жмет в области диафрагмы. А может, это сердце.

Гренс двинулся было вперед, но через пару шагов остановился.

Он не мог идти — ноги не держали, а давящее ощущение внутри сменилось ритмичными тяжкими ударами.

Рассвет был чудесный, солнечный свет красиво разливался по могилам, траве и деревьям, но Гренс передумал. Не сегодня. Сейчас он повернет к машине и вернется в город, и пусть Северное кладбище исчезнет в зеркале заднего вида.

Может быть, в другой раз.

Может быть, тогда он разыщет ее могилу, пройдет путь до конца.

В другой раз.

Коридор следственного отдела был темным и пустым. В комнате, где сотрудники пили кофе, Гренс нашел в корзинке на столе забытый и изрядно зачерствевший кусок хлеба, надоил из автомата два стаканчика кофе и ушел в кабинет, в котором никто больше не запоет. Съев свой простой завтрак, Гренс достал тонкую папку с расследованием, застрявшим на мертвой точке. Уже в первые сутки они идентифицировали убитого как агента датской полиции, нашли оставленные «верблюдами» следы и амфетамин, а также установили, что во время убийства в квартире был как минимум один шведскоговорящий, который и позвонил в диспетчерскую службу. Гренс слушал этот голос до тех пор, пока тот не стал частью его самого.

Они подобрались к польской мафиозной конторе под названием «Войтек» с предполагаемой штаб-квартирой в Варшаве — и с размаху врезались в стену.

Эверт погрыз основательно зачерствевший хлеб и выпил второй стаканчик кофе. Он редко сдавался. Он не из тех, кто сдается. Но стена, в которую они уперлись, была широкой и высокой, и как он ее ни пинал, как ни орал на нее в последние две недели, он не сумел обойти ее и двинуться дальше.

Он рассчитывал отследить кровь на рубашке, найденной в мусорном баке, — но в базе данных не оказалось соответствий.

Потом он вместе со Свеном съездил в Польшу, чтобы разобраться с желтыми пятнами, обнаруженными Кранцем на той же рубашке, и в городе под названием Седльце добрался до развалин взорванной амфетаминовой фабрики. Пару дней они со Свеном работали бок о бок с польскими полицейскими из особого подразделения по борьбе с организованной преступностью — и столкнулись с обреченностью, с мнением о том, что одолеть организованную преступность невозможно, пятьсот уголовных группировок ворочают капиталом внутри страны, а восемьдесят пять группировок покрупнее действуют за пределами государства. Перестрелки здесь стали полицейскими буднями, а народ смирился с тем, что в стране производится синтетических наркотиков на пятьсот миллиардов крон в год.

Больше всего Гренсу запомнился запах тюльпанов.

Фабрика по производству амфетамина, к которой Гренса привели пятна на рубашке убийцы, располагалась в подвальном этаже обычного многоквартирного дома посреди облезлого загаженного пригорода в паре километров к западу от центра, стандартного дома, какие когда-то строили тысячами, чтобы временно облегчить острую нехватку жилья. Тогда Гренс и Сундквист, сидя в машине, наблюдали за штурмом, который закончился перестрелкой и гибелью молодого полицейского. Шесть человек, находившихся в помещении подвального этажа, во время допроса не издали ни звука, ничего не сказали ни польским, ни шведским полицейским — только молчали, усмехались или просто сидели, уставившись в пол. Они знали: заговоришь — и тебе не жить.

Гренс громко выругался в пустом кабинете, открыл окно и прокричал что-то человеку в штатском, который прохаживался по асфальтовой дорожке во внутреннем дворе Крунуберга, рванул дверь и хромал потом взад-вперед по длинному коридору, пока спина и лоб не взмокли от пота; тогда Гренс уселся за письменный стол и стал ждать, когда уляжется одышка.

Новое чувство.

Он привык к злости, почти подсел на нее. Он нарывался на конфликты, чтобы спрятаться в них.

Сейчас было не так.

Гренсу казалось, что правда где-то здесь, что ответ с ухмылкой смотрит на него. Странное чувство: он стоит рядом с правдой — но не видит ее.

Гренс взял папку и лег на пол за диваном, вытянув ногу. Начал медленно рыться в памяти. Начал с голоса, сообщившего диспетчерам о мертвеце на Вестманнагатан, потом вспомнил все, что было в течение этих двух недель, — мобилизация всего личного состава, подключение криминалистов, командировки в Копенгаген и в Седльце.

Снова выругался, кажется, снова на кого-то накричал.

Мы так и топчемся на месте.

Поэтому он, Гренс, будет лежать здесь, на полу, пока не поймет, чей голос он слушал столько раз, чего именно он не улавливает и почему ему кажется, будто правда совсем близко и смеется над ним.

Загремели ключи.

Двое вертухаев отпирали и открывали камеры, располагавшиеся дальше всех (из их окон была видна большая, посыпанная гравием площадка) — камеру номер восемь и камеру напротив нее, номер шестнадцать.

Он напрягся, приготовился к тем двадцати минутам, которые каждый день могли принести ему смерть.

Гадская была ночь.

Несмотря на сутки, проведенные на ногах, сон, которого он стал ждать, едва лег, так и не пришел. Только что они были здесь — Софья и Хуго с Расмусом, стояли под окном, сидели на краю его койки, ложились к нему, но он отталкивал их. Их больше нет, он, запертый в тюремной камере, должен выключить чувства. У него задание, которое он намерен выполнить до конца, он не может позволить себе тосковать, близких надо вытеснить из памяти. Затоскуешь — и тебе конец.

Вот подошли ближе. Снова загремели ключи, открылись камеры номер семь и пятнадцать, кто-то где-то сказал «доброе утро», а кто-то — «иди в жопу».

…Когда Софья исчезла и темнота перед глазами стала почти невыносимо тяжелой, он вылез из койки, чтобы прогнать беспокойство, отжался, поприседал и попрыгал на обеих ногах с койки и на койку. В тесноте он пару раз ударился о стену, но было приятно вспотеть и почувствовать, как сердце бьется в груди.

Он уже приступил к выполнению задания.

В первый же вечер он всего за несколько часов завоевал в своем секторе уважение, необходимое, чтобы продолжать работу. Узнал, кто и в каком секторе получает с воли и продает наркотики, а также в каких камерах сидят дилеры. Один из них сидел здесь, Грек из второй камеры, двое других — на разных этажах в корпусе «Н». Очень скоро Пит Хоффманн продаст первые граммы, он доставит их в тюрьму своими силами и с их помощью выдавит конкурентов.

Надзиратели приближались, они открыли камеры номер шесть и четырнадцать. У него всего несколько минут.

Страшное может случиться в течение двадцати минут после того, как будут открыты все камеры, с семи до семи двадцати. Если в этот промежуток он останется жив, то проживет и остаток дня.

Он приготовился, как будет потом готовиться каждое утро. Предположим, что вечером или ночью кто-то узнал, что у него есть второе имя, что существует некий Паула, который работает на полицию, стукач, сидящий здесь для того, чтобы все разрушить. Пока камера заперта — он в безопасности, через запертую дверь не нападут. Но двадцать минут после того, как она откроется, двадцать минут после сказанного надзирателем «доброе утро» отделяют жизнь от смерти. Хорошо продуманные нападения всегда происходили, когда вертухаи скрывались в своей будке, чтобы сварить кофе и передохнуть. Двадцать минут, на которые сектор оставался без персонала, были временем множества тюремных убийств, произошедших в последние годы.

— Доброе утро.

Охранник отпер дверь и заглянул в камеру. Хоффманн сидел на краю койки и молча смотрел на него. Ничего личного — просто таковы правила.

— Доброе утро. — Вертухай не сдавался.

Он будет стоять и ждать, пока не удостоверится, что заключенный жив и все в порядке.

— Доброе утро. И отвянь от меня.

Надзиратель кивнул и пошел дальше, осталось две камеры. Пора действовать. Когда отопрут последнюю дверь, будет уже поздно.

Носок — вокруг дверной ручки. Потянуть. Дверь, которая не запиралась и не захлопывалась изнутри, плотно закрылась, когда Хоффманн затолкал носок между дверью и дверным косяком.

Секунда.

Простой деревянный стул, который обычно стоял возле шкафа, Хоффманн поставил прямо перед порогом, чтобы перегородить дверной проем.

Секунда.

Подушки, покрывало и штаны превратились в тело под одеялом, а синие рукава спортивной куртки сделались «руками». Конструкция никого не обманет. Но при беглом взгляде создаст иллюзию.

Полсекунды.

Оба охранника исчезли в коридоре. Все камеры были отперты; Хоффманн встал слева от двери, прижавшись к стене. Они могут прийти когда угодно. Если они все узнают, если его раскроют, смерть последует немедленно.

Пит смотрел на носок, намотанный на ручку, на стул в дверном проеме, на подушки под одеялом.

Две с половиной секунды.

Его спасение, его время для ответного удара.

Он тяжело дышал.

Он притаится здесь, у стены, на ближайшие двадцать минут.

Его первое утро в Аспсосской тюрьме.

Перед ним кто-то стоял. Две тощих ноги в костюмных брюках. Ему что-то сказали и теперь ждали ответа. Но он молчал.

— Гренс? Что вы делаете?

Эверт Гренс спал на полу за коричневым диваном, положив на живот сложенные в папку материалы расследования.

— У нас встреча. Вы же сами хотели поговорить. Вы что, пролежали здесь всю ночь?

Побаливала спина. Сегодня пол оказался жестче.

— Вас это не касается.

Гренс перевернулся, приподнялся, потом уперся руками в подлокотник дивана, и мир покачнулся.

— Как вы себя чувствуете?

— Это вас тоже не касается.

Ларс Огестам сидел на диване, дожидаясь, пока Гренс дойдет до своего стола. Они недолюбливали друг друга. А точнее — терпеть не могли. Молодой прокурор и пожилой комиссар происходили каждый из своего мира, и ни у того ни у другого не было охоты наведаться в мир собеседника. Огестам предпринял было пару таких попыток, во всяком случае в первые годы. Он заводил лёгкие разговоры, слушал и наблюдал, пока не убедился, что все бесполезно, Гренс решил презирать его, и ничто не изменит его решения.

— Вестманнагатан, семьдесят девять. Вы хотели рапорт.

Ларс Огестам кивнул.

— Мне почему-то кажется, что вы в тупике.

Они в тупике. Он в этом не признается. Пока.

— Мы отрабатывали несколько направлений.

— Каких?

— Я пока не готов говорить об этом.

— Я не знаю, что у вас есть. Если у вас есть хоть что-то — скажите мне, а потом можете послать меня к черту. По-моему, у вас вообще ничего нет. И я думаю, что пора исключить это дело из списка первоочередных.

— Исключить из списка!

Ларс Огестам широким жестом утвердил тощий локоть на столе с кипами неоконченных расследований:

— Вы топчетесь на месте. Предварительное следствие застряло. Вы не хуже меня знаете, что неприемлемо оттягивать на себя столько ресурсов, когда вот-вот потерпишь крах.

— У меня нет ни одного нераскрытого убийства.

Они посмотрели друг на друга. Каждый происходил из своего собственного мира.

— И… что в таком случае у вас есть?

— Убийство, Огестам, это не первоочередная задача. Убийство — это предмет расследования.

— Вы знаете…

— И я занимаюсь этим тридцать пять лет. Начал, когда вы еще пеленки пачкали.

Прокурор не стал слушать. Когда решаешь не слушать — то и не слушаешь. Слова Эверта Гренса уже давным-давно не обижали его.

— Я прочитал, что вы выяснили во время предварительного расследования. Выяснили… довольно быстро. Но на периферии осталось несколько неразработанных имен. Пройдитесь по каждому, разберитесь с ними. У вас три дня. Потом мы снова встретимся. И если у вас к этому времени не будет ничего нового, вам лучше придержать язык, пока я буду определять, чем заняться в первую очередь.

Гренс смотрел, как решительная спина в костюме скрывается в дверях. Он готов был наорать на нее, но другой голос, которого прежде не было, тот самый, который две недели звучал у него в голове каждый божий час, снова пробился и зашептал, настойчиво, монотонно до тошноты повторяя короткие фразы.

У него три дня.

Кто ты?

Где ты?

Он простоял, вжавшись в стену, двадцать минут, все мускулы напряжены. В каждом новом звуке ему чудилась угроза нападения.

Ничего не случилось.

Пятнадцать заключенных, его соседей по коридору, потянулись к туалету и душевым, потом — на кухню, к раннему завтраку. Никто не остановился у его двери, никто не попытался открыть ее. Сегодня его по-прежнему звали просто Пит Хоффманн, он был человеком из «Войтека», которого посадили за три килограмма польских цветочков в багажнике машины и который еще раньше проделал трюк с легавым — прицелился и дважды выстрелил в паскуду.

Потом заключенные скрылись, один за другим, — кто в прачечной, кто в мастерской, большинство направились в учебные комнаты, двое — в медпункт. Никто не устроил забастовку и не остался в камере — а это здесь часто бывало. Кто-нибудь, наплевав на перспективу продления срока, отказывался от работы. Пара месяцев, добавленных к двенадцати годам — всего лишь слова, записанные в бумажках засунувшего его сюда общества.

— Хоффманн!

Тюремный инспектор, принимавший его вчера, ледяные глаза буровят каждого, кто стоит перед ним.

— Что?

— Пора выходить из камеры.

— Мм?

— На работу. Убираться. В административном здании и в мастерской. Но не сегодня. Сегодня пойдешь со мной и попробуешь понять, где, как и когда ты будешь орудовать своими щетками и хлоркой.

Они бок о бок прошли по коридору тюремного сектора, потом спустились по лестнице в подземный коридор.

Бесформенная одноцветная роба жала в бедрах и плечах; Хоффманн и его провожатый поднимались на третий этаж корпуса «В».

Сначала они остановились перед туалетом у входа в мастерскую.

Хоффманн кивнул; он должен начинать свой тур чистоты именно здесь, с расколотых раковин и зассанных стульчаков, в пропахшей плесенью переодевалке. Потом инспектор ввел его в темное помещение мастерской, где слабо пахло соляркой.

— Туалет, кабинет — вон тут, за стеклянной стеной, а потом — всю мастерскую. Понял?

Пит постоял в дверном проеме, изучая помещение. Верстаки с чем-то похожим на блестящие трубы, полки с рулонами упаковочной ленты, прессовщики, автопогрузчики, наполовину заполненные грузовые контейнеры, на каждом рабочем месте — заключенный, зарабатывающий десять крон в час. Тюремные мастерские производили незатейливые товары, которые потом перепродавались коммерческим производителям. В Эстерокере Пит распиливал красные квадратные бруски для производителей детских игрушек, а тут были части фонарных столбов — продолговатые, в десять сантиметров длиной дверцы, которые располагаются над землей и открывают доступ к проводам и контактам. Такие дверцы попадаются чуть не на каждом метре любой дороги, на них никто не обращает внимания, но ведь где-то же их делают. Тюремный инспектор вошел в мастерскую и теперь показывал на пыль и переполненные мусорные корзины, Хоффманн тем временем кивал незнакомым заключенным — тому, лет двадцати восьми, что стоял возле пресса и сгибал длинные кромки дверцы, и тому, говорящему по-фински, у сверлильного станка, он просверливал дырочки для винтиков, и тому, поодаль, у окна, с большим шрамом от горла до щеки, который наклонился над чаном с соляркой и протирал инструменты.

— Пол видишь? Смотри, чтобы вылизать тут мне все, отдраить как следует, не то будет вонища.

Хоффманн не слушал, что говорит ему этот долбаный вертухай. Он остановился возле чана с соляркой, у окна. Именно в это окно он и целился. Лежал на балконе церковной башни, держал в руках воображаемое оружие и стрелял в окно, до которого было ровно тысяча пятьсот три метра. Красивейшая церковь, и отсюда отлично видно башню целиком — так же хорошо, как с башни видно окно мастерской.

Хоффманн повернулся спиной к окну, в памяти отпечаталась прямоугольная комната, разделенная тремя толстыми побеленными бетонными столбами, достаточно толстыми, чтобы за любым из них мог спрятаться человек. Сделал пару шагов к ближайшему от окна столбу, встал рядом — столб не обманул его ожиданий, Пит мог полностью скрыться за ним. Хоффманн медленно прошел через помещение назад, как будто стараясь почувствовать его, привыкнуть к нему, и остановился, только когда добрался до пространства за стеклянной стеной, до кабинета надзирателя.

— Смотри, Хоффманн, этот кабинет… он должен блестеть.

Небольшой письменный стол, несколько полок, затоптанный ковер. Ножницы в подставке для ручек, телефон на стене, два ящика — пустых, но незапертых.

Главное — время.

Если все пойдет к чертям, если Паулу раскроют, то чем больше времени он сможет выиграть, тем больше шансов уцелеть.

Хоффманн с инспектором спустились в подземный коридор, прошли под тюремным двором в административное здание, четыре запертые двери с четырьмя камерами наблюдения, заглянули в каждую, кивнули глазку и подождали, пока дежурный на главном посту нажмет все кнопки, после чего дверь со щелчком открылась. Двести метров под землей, на преодоление которых потребовалось больше десяти минут.

Второй этаж административного здания оказался узким коридором с видом на большое помещение, куда входили новенькие; каждого нового заключенного, вылезающего из автобуса и проходящего через вахту в приемник, можно было рассмотреть из шести кабинетов и тесного конференц-зала. Значит, вчера директор исправительного учреждения и его административный персонал наблюдали церемонию прибытия особо важного заключенного, в наручниках и ножных кандалах, в робе Крунубергской следственной тюрьмы, со светлыми взъерошенными волосами и подернутой сединой двухнедельной бородой.

— Договорились, Хоффманн? Будешь убираться здесь каждый день. И после твоего ухода не должно остаться ни малейшего дерьма, ни соринки. Понял? Все полы, какие видел, чтобы надраить, с письменных столов вытереть пыль, мусорные корзины вытряхнуть, окна — вымыть до блеска. Вопросы есть?

Комнаты с серыми, как везде в таких местах, стенами, полами и потолком, словно мрачная безнадежность тюремного коридора вползла и сюда, пара-тройка горшков с зелеными растениями и какие-то мозаичные кружочки на стене, все остальное мертво, мебель, краски — все словно говорило: не смей никуда рваться отсюда.

— Ну, пойдем поздороваемся. Подбородок вверх, руки по швам.

Тюремный инспектор постучал в единственную закрытую в этом здании дверь.

— Да?

Директору тюрьмы было за пятьдесят, на двери значилось «Оскарссон». Он оказался таким же бесцветным, как его кабинет.

— Это Хоффманн. С сегодняшнего дня он будет здесь убираться.

Директор тюрьмы протянул руку — мягкая ладонь, крепкое пожатие.

— Леннарт Оскарссон. Я хочу, чтобы ты вытряхивал обе мусорные корзины каждый день. Одна — под столом, другая — вон там, в уголке для посетителей. Если останутся немытые стаканы, будешь забирать их и мыть.

Они находились в большом кабинете с окнами на ворота тюрьмы и прогулочный двор. Здесь царило то же чувство, что и везде, — уныние. Этому месту не хватало чего-то личного, не было ни семейных фотографий в серебристых рамочках, ни дипломов на стенах. И только на столе стояли в хрустальной вазе два букета.

— Тюльпаны, а? — Тюремный инспектор подошел к письменному столу, к длинным зеленым стеблям с такими же зелеными бутонами. Подержал в руках две белые карточки, прочитал вслух — на обеих одно и то же: «Спасибо за плодотворное сотрудничество. Союз предпринимателей Аспсоса».

Директор тюрьмы поправил один букет, двадцать пять еще не распустившихся желтых тюльпанов:

— По-моему, да, во всяком случае, похоже на тюльпаны. Сейчас столько цветов. Здесь же весь поселок работает. А если не работает, то что-нибудь поставляет сюда. Плюс учебные посещения. Не так давно людям было наплевать на исправительную систему А теперь забегали, каждый несчастный случай попадает в программы новостей и на первые полосы. — Он гордо взглянул на цветы, над которыми только что изливал свои жалобы. — Они скоро распустятся. Обычно распускаются через пару дней.

Хоффманн кивнул и вышел, тюремный инспектор шел на два метра впереди, как и раньше.

Завтра.

Тюльпаны распустятся завтра.

Эверт Гренс прихватил два пустых стаканчика и половину миндального кекса с деревянного столика, стоящего у дивана. Устроился посередине дивана, утонул в мягком, дожидаясь, когда Свен и Херманссон усядутся каждый со своей стороны.

Исписанный от руки листок из блокнота, один угол коричневый — он угодил в лужицу пролитого кофе, на другом виднелись жирные пятна от кекса.

Список из семи имен.

Люди, оставшиеся на периферии предварительного расследования, их следует тщательно проверить за три дня. Возможно, лишь эти фамилии отделяют расследование, в котором еще теплится жизнь, от того, что будет сочтено пустой тратой времени, лишь они — грань между раскрытым и нераскрытым убийством.

Гренс разделил их на три группы.

Наркотики, киллеры, «Войтек».

Свен сосредоточится на первом — подпольные наркоторговцы, живущие или появляющиеся в окрестностях дома семьдесят девять по Вестманнагатан. Некие Хорхе Эрнандес, живущий в том же подъезде на третьем этаже, и Юрма Рантала из дома, в помойке которого лежал пакет с окровавленной рубашкой.

Херманссон выбрала себе следующую группу — киллеров, каких-то Жана дю Тоби и Николаса Барлоу, оба — киллеры международного класса, которые, по данным Службы безопасности, в день и час убийства находились в Стокгольме или его окрестностях.

Гренсу же предстояло заняться тремя последними фамилиями, тремя мужчинами, которые раньше сотрудничали с акционерным обществом «Войтек Интернешнл». Некие Мачей Босяцкий, Пит Хоффманн и Карл Лагер. Все трое — владельцы совершенно легальных шведских охранных фирм, к которым обращался головной офис «Войтека», когда ему требовались телохранители во время визитов польских политиков. Такова обычная официальная деятельность хорошо функционирующих и труднодоступных мафиозных организаций, видимая оболочка, прикрывающая незаконную деятельность и одновременно сигнализирующая о ней. Среди полицейских Стокгольма Гренс был одним из наиболее осведомленных об организованной преступности по ту сторону Балтийского моря. Он единственный в этом кабинете сознавал, что кто-то из этих троих может оказаться связан с другим «Войтеком» — неофициальным, настоящим, способным устраивать карательные акции в шведских квартирах.

Больше вопросов ему не задавали.

Никаких подсаживающихся поближе ублюдков, никто не таращился на него, пока он ел картошку с мясом. На следующий день он явился на обед уже другим человеком, и его соседи по тюремному коридору понятия не имели, что он вот-вот будет тут главным, его сила — в наркотиках, что уже через два дня он будет контролировать поставки и продажу, встав в особой тюремной иерархии выше убийц. Отнявший у человека жизнь считается среди заключенных самым авторитетным, самым уважаемым, за ним идут совершившие тяжкие преступления, связанные с наркотиками, или участники разбойного нападения на банк, ниже всех стоят педофилы и насильники. Но тому, кто распоряжается наркотиками и шприцами, кланяются даже убийцы.

Пит Хоффманн ходил по пятам за тюремным инспектором, чтобы заучить весь цикл уборки, а потом валялся у себя на койке, дожидаясь, когда другие заключенные вернутся из мастерской и со школьной скамьи на обед, совершенно безвкусный. Он несколько раз встретился взглядом со Стефаном и Каролем Томашем. Подручные нетерпеливо ждали инструкций, и он беззвучно шептал «jutro»,[25] пока они не успокоились.

Сегодня вечером.

Сегодня вечером они выдавят трех крупных торговцев наркотиками.

Хоффманн вызвался собрать и помыть посуду, пока другие курили самокрутки без фильтра, топчась по камушкам прогулочного двора, или играли в семикарточный стад, пытаясь выиграть еще сколько-нибудь спичек стоимостью в тысячу крон. Он был в кухне один, и никто не видел, как он, вытирая мойку и разделочный стол, сунул в передний карман штанов две столовые ложки и нож.

Потом Пит подошел к «стакану» — стеклянной будке надзирателей, постучал в окошко, на что ему раздраженно махнули рукой. Пит снова постучал, настойчивее и громче, давая понять, что не уйдет.

— Какого тебе? У нас перерыв. Забыл, чье дело — возиться на кухне?

— У вас вроде кое-что лежит?

— Не твое дело.

Хоффманн пожал плечами, заходить не стал.

— Мои книги.

— Чего?

— Вчера я заказал книги. Шесть штук.

— Ничего не знаю.

— Тогда разумнее было бы глянуть, что там лежит. Верно?

Надзиратель постарше — не из тех, кто принимал его вчера, — снова раздраженно махнул рукой, но чуть погодя ушел в глубину своей стеклянной будки и поискал на столе.

— Эти?

Жесткие обложки. На передних обложках приклеен ярлычок «ХРАН», синие машинописные буквы.

— Эти.

Старший вертухай краем глаза глянул на задние обложки с анонсами, рассеянно полистал и отдал Хоффманну.

— «Из глубины шведских сердец». «Марионетки». Это что вообще?

— Стихи.

— Гомосятина всякая?

— Докажи.

— Да на фига мне твои пидорские книжки.

Пит достаточно основательно закрыл дверь, чтобы никто не мог заглянуть к нему, но не настолько плотно, чтобы возбудить подозрения. Он выложил шесть книг на прикроватный столик. Читатели редко требовали эти книги, и поэтому сегодня утром, когда поступил заказ из большой тюрьмы, книги были принесены из хранилища в подвале Аспсосской библиотеки и вручены водителю библиотечного автобуса запыхавшейся библиотекаршей лет пятидесяти, которая управлялась в библиотеке одна.

Пит проверил кончиками пальцев лезвие украденного на кухне ножа. Достаточно острый.

Он воткнул нож в сгиб форзаца байроновского «Дон Жуана». Шов разошелся, нить за нитью, и скоро передняя крышка переплета и корешок повисли так же, как тринадцать дней назад, когда он вскрывал книгу в доме на Васагатан. Хоффманн долистал до девяностой страницы, ухватил блок, дернул. На левом поле девяносто первой страницы обнаружилось углубление — пятнадцать сантиметров в длину, сантиметр в ширину, со стенками из папиросной бумаги, глубиной в триста страниц. Содержимое было нетронуто, в точности как Хоффманн его оставил.

Желто-белое, липковатое, ровно пятнадцать граммов.

Десять лет назад он забирал большую часть того, что получал, для собственного употребления, если получалось слишком много, мог продать кое-что, а пару раз, когда на него крепко насели, наркотик ушел в оплату неотложных долгов. На этот раз наркотики послужат другой цели. Четыре книги, содержащие сорок два грамма тридцатипроцентного амфетамина фабричного производства, помогут ему избавиться от тюремных дилеров и взять торговлю в свои руки.

Книги, цветы.

Такая малость, но сейчас ему больше и не нужно. Пути, которые он изучил за эти годы, были проверенными, и тюремная рутина не могла ему помешать.

Тогда, в Эстерокере — он прибыл туда после первой отлучки под надзором, — кто-то донес о наркотиках в желудке или в заднем проходе, и его посадили в специальный туалет с прозрачными стенами, койкой, на которой можно было лежать, и вакуумным унитазом — вот и все; в этой камере за ним наблюдали больше недели, за голым, двадцать четыре часа в сутки, трое вертухаев смотрели, как он испражняется, а потом проверяли экскременты, их глаза не пропадали из окошка, даже когда он спал — всегда без одеяла, прикрывать задницу было не положено.

Тогда у него не было выбора, долги и угрозы сделали из него человека-контейнер. Теперь он у него есть. Выбор.

Когда заключенные не спали, то ежедневно, ежечасно думали о наркотиках и о способах обойти регулярные анализы мочи. Родственника, пришедшего навестить заключенного, можно попросить принести собственную мочу, чистую, чтобы обеспечить отрицательный тест на наркотики. Однажды, еще в первые недели Пита в Эстерокере, подружка кого-то из крикливых югославов по заказу надула две полные кружки, их потом дорого продали. Анализы у всех, у кого ту мочу брали на анализ, были отрицательными, хотя половина и бродила под кайфом, зато показали кое-что другое. Все без исключения зэки, сидевшие в этом секторе, оказались беременными.

«Дон Жуан», «Одиссея», «Мое жизнеописание», «Картины Франции».

Хоффманн опустошил книги одну за другой, прерываясь, когда слышал шаги (кто-то проходил мимо двери его камеры) или какой-то странный шум. Сорок два грамма амфетамина в четырех произведениях, не пользующихся особым спросом читателей.

Еще две книги, «Из глубины шведских сердец» и «Марионетки», Пит не стал трогать, оставил на столе у кровати. Он надеялся, что эти книги ему открывать не придется.

Он смотрел на желто-белый порошок, из-за которого погибали люди.

Здесь, в тюрьме, каждый грамм стоил неимоверно дорого.

Потому что спрос превышал предложение. Потому что риск быть разоблаченным в камере выше, чем на свободе. Потому что поимка ужесточит приговор и удлинит срок.

Пит Хоффманн рассыпал сорок два грамма амфетамина в три пакетика. Он подбросит один пакетик Греку в камеру номер два, а два других — тем двум поставщикам, что сидят в корпусе «Н» на нижнем и верхнем этажах. Три пакетика с четырнадцатью граммами, которые выбьют всех конкурентов одним разом.

Столовые ложки из кухни так и лежали в переднем кармане штанов.

Хоффманн ощупал ложки. Он согнул черенки почти под прямым углом, прижав к железному краю койки; проверил — как два крючка. Сработают. Синие тренировочные штаны с тюремным клеймом лежали на койке; Хоффманн ножом подцепил резинку, вытащил ее и разрезал на две части одинаковой длины.

Дверь в камеру чуть приоткрыта, он подождал, в коридоре пусто.

Пятнадцать торопливых шагов до душевой.

Хоффманн закрыл за собой дверь, в туалете зашел в крайнюю кабинку справа и убедился, что задвижка вполне надежна.

Гренс принес еще один стаканчик черного кофе и купил еще один крошливый кекс с чем-то липким и сладким в середине. На исписанном от руки клочке бумаги с семью фамилиями прибавилось коричневых пятен, но фамилии пока можно было разобрать. Список будет лежать на столе возле дивана до тех пор, пока команда Гренса не изучит всех, кто есть в этом списке, и не вычеркнет из него фамилии, не имеющие отношения к делу.

У них всего три дня.

Либо благодаря какой-нибудь из этих трех фамилий они смогут и дальше расследовать карательную акцию, учиненную среди бела дня в центре Стокгольма, либо через три дня дело должно будет уступить место одному из тридцати семи предварительных расследований в тонких папках, лежащих на его, Гренса, столе и рискующих так и остаться в этих папках. Как обычно, новое убийство или избиение на пару недель поглощает все ресурсы, а потом его либо раскрывают, либо забывают напрочь.

Гренс разглядывал доставшиеся ему имена. Мачей Босацкий, Пит Хоффманн, Карл Лагер. Каждый — владелец собственного охранного предприятия, точно такого же, как все прочие охранные фирмы, которые устанавливают сигнализацию, продают бронежилеты, проводят тренинги по персональной защите и куда обращаются те, кому нужны телохранители. Но к этим троим, в числе прочих, обращалась и «Войтек Секьюрити Интернешнл» во время визитов польских политиков. Официальные запросы с официальными счетами-фактурами. Ничего особенного. Но Гренса это заинтересовало. Под официальным скрывалось неофициальное, и Гренс искал то, что не лежит на поверхности: связь с другим «Войтеком», с его настоящей деятельностью. С фирмой, которая покупает и продает наркотики, оружие, людей.

Гренс поднялся и вышел в коридор.

Ощущение, что правда смеется над ним, вернулось, Гренс поймал было ее, но она утекла сквозь пальцы.

За два часа он изучил три личных номера из базы данных Главного полицейского управления. Он открывал страницы «СЛЕЖКА», «ОПОЗНАНИЕ», «СВЕДЕНИЯ О СУДИМОСТЯХ», «ОПЕРАТИВНАЯ РАЗРАБОТКА», «ВЫДАННЫЕ РАЗРЕШЕНИЯ», и несколько раз ему повезло. Гренс выяснил, что все трое были судимы, информация обо всех троих содержалась в ASPEN и в базе данных по подозреваемым, у всех были сняты отпечатки пальцев, двое оставили ДНК, их объявляли в розыск и как минимум у одного была ранее доказанная принадлежность к банде. Гренс не слишком удивлялся, все глубже ныряя в серую зону уголовного мира, где знание об уголовниках было частью знания о работе служб безопасности.

Он прошел еще мимо двух дверей. Наверное, надо было постучать, но он редко вспоминал об этом.

— Мне нужна твоя помощь.

Кабинет был гораздо просторнее его собственного, Гренс нечасто заглядывал сюда.

— Да?

Они никогда ничего не обсуждали. Это было своего рода соглашение. Чтобы сосуществовать, они старались не встречаться.

— Вестманнагатан.

На столе интенданта Йоранссона — ни папок с делами, ни пустых стаканчиков, ни крошек от обернутых в целлофан кексов из торгового автомата.

— Вестманнагатан?

И он не понимает, откуда оно.

Мерзкое чувство — как будто кольцо сужается.

— Название мне ни о чем не говорит.

— Расправа. Я разобрался с последними именами и хочу проверить их по реестру оружия.

Йоранссон кивнул, повернулся к компьютеру, ввел пароль и вошел в базу, которая в целях безопасности была доступна лишь немногим.

— Эверт, ты стоишь слишком близко.

Что-то неприятное.

— В смысле?

Что-то, что идет изнутри.

— Ты не мог бы отойти назад на пару шагов?

Что-то, что с каждой минутой занимает все больше места.

Йоранссон посмотрел на человека, которого не любил и который не любил его самого, поэтому они редко оказывались друг у друга на пути. Это все, что их объединяло.

— Личный номер?

— 721018–0010. 660531–2559. 580219–3672.

Три личных номера. Три имени на экране.

— Что ты хочешь знать?

— Всё.

Вестманнагатан.

Он вдруг понял.

— Йоранссон! Ты слышал? Я хочу всё.

То самое имя.

— У одного из них есть лицензии. Служебное оружие и четыре охотничьих.

— Служебное?

— Пистолеты.

— Марка?

— «Радом».

— Калибр?

— Девять миллиметров.

То самое имя, оно все еще на экране.

— Вот черт, Йоранссон. Вот черт!

Комиссар вдруг двинулся к выходу.

— Но они уже у нас, Эверт.

Гренс замер, не дойдя до двери.

— Как это — «уже у нас»?

— Здесь примечание. Такое оружие было изъято. Оно у Кранца.

— Почему?

— Здесь не сказано. Можешь забрать пистолеты у него.

Ворчание, доносящееся из тяжело хромающего тела, постепенно стихло в коридоре следственного отдела. У интенданта Йоранссона больше не было сил бороться с охватившим его беспокойством. Он долго сидел, уставившись на экран с фамилиями.

Пит Хоффманн.

Эверт Гренс может, нажав пару клавиш компьютера или сделав несколько телефонных звонков, установить адрес, по которому в настоящее время проживает владелец оружия, проехать четыре мили к северу, в маленький поселок с большой тюрьмой, и допрашивать этого самого владельца до тех пор, пока тот не даст ответы, которые Гренсу получать нельзя.

То, чего нельзя было допустить, только что случилось.

Хоффманн молча стоял за запертой дверью кабинки до тех пор, пока не убедился, что он в туалете один.

Резинка из тренировочных штанов, столовая ложка, пакетик.

Так он прятал наркотики и шприцы еще в Эстерокере. Лоренс подтвердил, что этот способ все еще действует. Несмотря на всю свою простоту. Или же благодаря ей. Ни один надзиратель ни в одной тюрьме не проверяет дыры в сортирах.

Сливной бачок, сток в полу, трубы под раковиной — укрытия, в которые теперь бессмысленно даже пытаться что-то прятать. Но поискать в сортирной дыре вертухаям даже в голову не приходило.

Хоффманн разложил резинку, согнутую ложку и пакетик с амфетамином на загаженном полу. Натянул резинку, привязал одним концом к пакету, другим к ложке, потом встал на колени возле унитаза, крепко ухватил пакетик и сунул его как можно глубже в трубу. Когда он спустил воду, руки и даже плечо оказались мокрыми, под напором воды пакетик ушел еще глубже, а согнутая ложка зацепилась за край трубы. Хоффманн подождал, спустил воду еще раз, пусть резинка натянется максимально и пакетик на другом ее конце уйдет в трубу как можно глубже.

Ложка прочно застряла в ободке трубы, и теперь пакетика совсем не было видно.

Но его будет легко достать.

Встать на колени, сунуть руку в мокрое, осторожно потянуть.

Эверт Гренс покинул Йоранссона и коридор следственного отдела; правда, которую он никак не мог поймать, смеялась уже не так громко. «Радом». Хоть какое-то название за все время предварительного расследования. Девять миллиметров. Кто-то, кто может оказаться следующим звеном расследования той расправы.

Пит Хоффманн.

Такого имени Гренс никогда раньше не слышал.

Но этот Хоффманн был владельцем охранного предприятия, предоставлявшего фирме «Войтек Интернешнл» телохранителей во время визитов польских политиков. И имел, несмотря на пятилетний тюремный срок за вооруженное нападение с отягчающими обстоятельствами, лицензию на произведенное в Польше оружие. Оружие, которое, если верить базе данных, уже находится в полиции. Изъято две недели назад.

Гренс вышел из лифта и направился в криминалистический отдел.

Он добыл имя.

И совсем скоро добудет кое-что еще.

Болели колени. Хоффманн поднялся с пола и прислушался к тишине. Спустил воду еще два раза. Ни звука; он откинул крючок на двери и вышел из туалета. Пусть думают, что у него схватило живот, вот он и засел в кабинке надолго. Пит двинулся к телеуголку и начал рассеянно тасовать карточную колоду. Он делал вид, что убивает время, а сам поглядывал на вахту и кухню, высматривая надзирателей.

Вон они — спины в форме — отвернулись, чем-то заняты. Хоффманн поднял оттопыренный средний палец — обычно это их подстегивало.

Ничего. Никто не отреагировал, никто не обернулся.

Зэки ушли на послеобеденные занятия в школе или в мастерской, коридор пуст, надзирателей рядом нет.

Пора.

Хоффманн двинулся к ряду камер. Торопливый взгляд — никого. Он открыл дверь в камеру номер два.

Камеру Грека.

На вид все такое же, как у него самого: такая же паршивая койка, такой же поганый шкаф, и стул, и столик у кровати. Воздух был другой, застоявшийся или как будто кислый, но такой же мерзко-теплый, тот же пыльный запах. На стене фотографии — девочка с длинными темными волосами и женщина. Девочкина мать, уверенно подумал Хоффманн.

Что, если кто-нибудь откроет дверь?

Что, если кто-нибудь поймет, что он держит в руках, что он вот-вот сделает?

Он вздрогнул, но слегка, даже не почувствовав.

Уколов или понюшек получится не так уж много, всего-то граммов тринадцать-четырнадцать, но здесь, в тюрьме, этого хватит. Для нового приговора и нового срока, для немедленного перевода в другую тюрьму.

Тринадцать-четырнадцать граммов, которые надо засунуть повыше.

Хоффманн потрогал карниз с занавесками, осторожно подергал, и карниз отошел с первой попытки. Обрывок скотча вокруг пакетика и — к стене, приклеился хорошо, легкий карниз вернулся на место.

Пит открыл дверь, последний раз оглядел камеру, засмотрелся на фотографию на стене. Девочка лет пяти стояла на лужайке, на заднем плане махали руками дети со счастливыми лицами, они все куда-то направлялись, детский садик повели на экскурсию, рюкзачки в руках, на головах — желто-красные кепки.

Когда она придет к папе в следующий раз, его тут уже не будет.

Эверт Гренс склонился над длинным рабочим столом с семью подготовленными предметами.

Три польских пистолета «радом» и четыре охотничьих ружья.

— В одном оружейном шкафу?

— В двух. Оба зарегистрированы.

— Лицензия была?

— На все оружие, на которое выдала разрешение городская полиция.

Гренс стоял рядом с Кранцем в одном из многочисленных кабинетов криминалистического отдела, в помещении, похожем на маленькую лабораторию — с вытяжными шкафами, микроскопом и склянками с химикатами. Он взял один пистолет, взвесил на ладони оружие, упрятанное в пластиковый пакет. У того, убитого, лежавшего на полу гостиной, был в руках такой же.

— Две недели назад?

— Да. Квартира-офис на Васагатан. Торговля наркотиками в крупных размерах.

— И ничего?

— Мы отстреляли все. Ни один из стволов не проходит по другим делам.

— А Васагатан, семьдесят девять?

— Я знаю, что ты надеялся на другой ответ. Но ты его не получишь. Ни один из этих пистолетов не имеет отношения к выстрелу на Вестманнагатан.

Гренс треснул кулаком по ближайшему шкафчику.

Металлический шкафчик затрясся, книги и папки посыпались на пол.

— Не понимаю.

Он хотел треснуть еще раз, но Кранц встал между ним и шкафом, опасаясь за свое имущество.

Гренс выбрал стену — она практически не дрогнула, но звук от удара получился почти такой же громкий.

— Нильс, я, черт подери, не понимаю. Это расследование… я только стою и глазами хлопаю. Значит, ты изъял оружие Хоффманна? Двадцать дней назад? Черт возьми, тут концы с концами что-то не сходятся. Нильс, у этого ублюдка вообще не должно быть оружия. А у него лицензия, которую выдала сама полиция! Конечно, ее выдали десять лет назад, но… после таких… я еще ни разу не слышал, чтобы разрешение давали после таких тяжких преступлений.

Кранц не отходил от шкафчика. Никогда не знаешь, вдоволь ли Гренс поколотил неодушевленные предметы или еще нет.

— Ты же можешь поговорить с ним.

— Поговорю. Когда узнаю, где он.

— В Аспсосе.

Гренс посмотрел на криминалиста, одного из тех, кто бродил по этому зданию почти так же долго, как он сам.

— В Аспсосе?

— В тамошней тюрьме. Думаю, срок у него приличный.

Он посидел на своем месте в телеуголке, дождался, когда — опять! — его соседи по коридору вернутся из мастерской и школы. Они снова играли в стад и еще пару партий в кассино, трепались о суках-вертухаях, которые дежурили по утрам, обсудили провалившееся ограбление банка в Тэбю, а потом увязли в жаркой дискуссии о том, сколько раз можно подрочить, если вколоть себе грамм амфетамина. Заржали, услышав пару отличных описаний того, как и у кого стоит от «витамина». Выслушали хвастливые байки Стефана, Кароля Томаша и пары финнов о том, как они трахались несколько суток подряд, причем член был как каменный, пока у них водились достаточно забористые цветочки. Через некоторое время Пит еле заметно кивнул и Греку, пригласив его присесть, но тот не ответил — тому, кто продает и контролирует наркотики и стоит на иерархической лестнице выше всех, негоже разговаривать с новичками.

Еще два часа.

Пакетик надежно приклеен за карнизом для занавесок. Этот надутый дурак даже не успеет понять, что произошло, — а все уже будет кончено.

Эверт Гренс постоял за столом, сжимая телефонную трубку, хотя разговор был давно закончен. Взял обрывок бумаги, в пятнах кофе и крошек от кекса.

Нильс Кранц оказался прав.

Человек в самом низу его списка уже сидит в тюрьме.

Его взяли с тремя килограммами амфетамина в багажнике, после рекордно короткого времени в следственной тюрьме вынесли приговор и перевезли в Аспсосское пенитенциарное учреждение.

Амфетамин с сильным цветочным запахом.

Отчетливым ароматом тюльпанов.

Пит улегся на жесткую койку и закурил. В последний раз он курил самокрутки несколько лет назад, когда детей еще не было. В конце того дня они с Софьей смотрели на монитор, на котором виднелась новая жизнь длиной в сантиметр — кто-то едва видный, зависимый от каждого женского вдоха. Питу стало тревожно, он быстро докурил и зажег вторую папиросу. Черт знает что — просто лежи вот так и жди.

Он поднялся, прислушался, приложив ухо к жесткой двери.

Ничего.

Он слышал звуки, которых не было. Как будто слабое постукивание, через равные промежутки времени доносящееся из труб на потолке. Может, чей-то телевизор. У него самого не было телевизора, он решил не брать его с собой, чтобы полностью отключиться от внешнего мира.

Если он рассчитал правильно, они скоро придут.

Пит снова лег, третья папироса, приятно держать что-то в руке. Без пятнадцати восемь. С того времени, как заперли двери, прошло всего пятнадцать минут, обычно все растягивается где-то на полчаса, обыск устраивают, когда все уже улягутся.

Все было подготовлено именно так, как он хотел, последний знак он получил в душевой сегодня вечером, пока надзиратели ждали, когда все вернутся в камеры. Оба пакетика, недавно подвешенные на резинке от штанов в сливной трубе унитаза, находились теперь в корпусе «Н», спрятанные за двумя карнизами для штор.

Вот оно.

Точно.

Собаки повизгивали и ворчали от усердия, черные ботинки со стуком прошагали по коридору.

Рывками открывались двери камер где-то в начале коридора.

Громкие голоса столкнулись, ударились друг о друга, когда закричал один из финнов, а кто-то из надзирателей заорал в ответ.

Двадцать пять минут, восемь камер — и вот надзиратель уже дергает дверь его камеры.

— Обыск.

— Отсоси, сука.

— Быстро из камеры, Хоффманн. Не нарывайся.

Хоффманн сплюнул, когда его выволакивали в коридор. Уголовник. Он плевался и когда они проверяли все полости в его камере. Только уголовник может сыграть уголовника. Он стоял у двери в белых, криво сидящих трусах, а двое надзирателей обыскивали в его камере все места, где можно было спрятать неположенное.

Как обычно, обыскивали по две камеры одновременно, те, что напротив друг друга. Когда открытые двери сталкивались, становилось тесно.

По двое вертухаев в каждой, еще двое дежурят снаружи, стерегут сквернословящих, угрожающих, орущих заключенных.

Он видел, как сорвали и перетряхнули постельное белье, как выкинули барахло из шкафа с одеждой, как вытащили носки из ботинок, развернули, рассмотрели с лица и с изнанки, как пролистали каждую из шести библиотечных книг, лежащих на столике, как подняли несколько метров напольного покрытия, распороли карманы и швы на штанах, куртках и свитерах и как ворчащую собаку впустили в камеру, в разгром на линолеумном полу, потом подняли к потолку, к лампе и к карнизу для штор.

Еще один пласт линолеума, под раковиной.

И за ночником, в стене, в дырке от самореза.

— Ну как? Нашли что-нибудь? Нет? Жалко! Идите подрочите еще где-нибудь. Может, вам помочь?

Арестант в камере напротив заржал. Арестант из соседней камеры стукнул в дверь и прошипел: «Трахни их в жопу, Хоффманн».

Они услышали.

Хоффманн присел на край койки; охранники заперли дверь и перешли в следующую камеру. В бардаке под прикроватным столиком, накрытая трусами, лежала половина самокрутки; Хоффманн зажег остатки папиросы и снова улегся.

Еще десять минут.

Он курил, рассматривая потолок, когда собака заскребла пол.

— Да это ни хера не мое!

Пронзительно вопил Грек из второй камеры — как будто дверь завизжала.

— Это… да вы сами это мне подсунули, суки позорные, да я…

Один из охранников оттащил черную собаку, которая энергично скребла лапой у окна, под карнизом. Пластиковый пакет был крепко приклеен скотчем к стене и содержал четырнадцать граммов высококачественного амфетамина. Грека, трясущегося, брызжущего слюной, провели по коридору и вывели из отделения; завтра ему предстоит отправиться в Кумлу или Халль, отбывать остаток долгого срока, который только что стал еще длиннее. Примерно в это же время еще два пакетика с таким же количеством амфетамина обнаружили в двух камерах на нижнем и верхнем этажах в корпусе «Н»; в общей сложности трое заключенных ночевали сегодня в Аспсосской тюрьме в последний раз.

Хоффманн так и лежал на койке. И впервые с тех пор, как оказался за высокими стенами, сумел улыбнуться.

Сейчас.

Сейчас наша взяла.

Среда

Он проспал тяжелым сном почти четыре часа. За зарешеченным окном сгустилась темнота, финн, сидевший через камеру, наконец угомонился. Этот дьявол то и дело устраивал представление, требуя внимания к себе, и каждый раз бренчание ключей дежурного отдавалось у Хоффманна в голове. В конце концов двое других заключенных пригрозили отлупить кое-кого, если финский палец еще раз ткнет кнопку вызова, и в отделении наконец стало тихо.

Сейчас он стоял, вжавшись в стенку. Не спуская беспокойных глаз с подушки под покрывалом. Стул перед порогом, носок — между дверью и косяком. Его защита — как вчера, как завтра, две с половиной секунды, чтобы никто не узнал и не напал в то единственное время суток, когда надзиратели не видят и не слышат.

Одна минута восьмого. Еще девятнадцать минут. Потом он выйдет, примет душ и позавтракает, как все остальные.

Пит сделал первые шаги. Благодаря сорока двум граммам тридцатипроцентного фабричного амфетамина он вышиб из Аспсосской тюрьмы трех главных наркодилеров. Высшее варшавское начальство и второй заместитель директора уже получили соответствующие донесения, открыли бутылку зубровки и выпили за следующий шаг.

Еще восемь минут.

Пит медленно дышал, каждый мускул напряжен. Смерть так и не постучалась к нему.

Сегодня он сделает следующий шаг. Первые граммы из «Войтека» будут проданы первым покупателям, и по одной из шведских тюрем строгого режима пойдут слухи о новом поставщике. Шведская полиция будет получать все больше информации о поставщиках, датах поставки, каналах распространения наркотиков, и, когда бизнес разрастется, его можно будет ликвидировать. Дни и недели потянутся в ожидании того мгновения, когда корпорация полностью захватит контроль над Аспсосской тюрьмой, но еще не приступит к захвату следующей тюрьмы. Тогда у агента будет достаточно сведений, чтобы подобраться и к ядру корпорации — черному дому на улице Людвика Идзиковского в Варшаве.

Хоффманн посмотрел на громко тикающий будильник. Двадцать минут восьмого. Пит убрал стул, застелил койку и немного погодя открыл дверь в сонный коридор. Стефан и Кароль Томаш улыбнулись ему, когда он проходил мимо кухни и стола, за которым усаживались завтракать. Тюремные автобусы уезжали как раз в это время, и некто по прозвищу Грек наверняка уже сидел на одном из вонючих сидений, а напротив сидели два субъекта из корпуса «Н». Вряд ли они оживленно болтали друг с другом. Смотрели, наверное, в окно и пытались осознать, что за хрень с ними приключилась.

Хоффманн принял горячий душ, смывая напряжение, двадцать минут за дверью камеры, двадцатиминутная готовность к борьбе и бегству. Увидел в не успевшем запотеть зеркале кого-то небритого, с сильно отросшими волосами, и не стал вытаскивать бритвенный станок из кармана. Пускай седая поросль останется на щеках и в это утро.

Тележка с принадлежностями для уборки стояла в чулане возле двери отделения.

Железный прут с закрепленным на нем черным мешком для мусора, плотные свертки белых, значительно меньших по размеру мусорных пакетов, щетка с кривым совком, вонючее пластмассовое ведро, небольшие тряпки — ими он протирал окна. В самом низу оказалось какое-то моющее средство без запаха, он таких еще не видел.

— Хоффманн!

Тюремный инспектор с глазами-дулами сидел в «стакане» среди других надзирателей, когда Хоффманн проходил мимо больших окон.

— Первый день?

— Первый день.

— Значит, ждешь возле каждой запертой двери. Заглядываешь в каждую камеру. А когда и если у надзирателя на центральном посту будет охота пропустить тебя, проходишь, пока дверь открыта, да поживее, у тебя несколько секунд.

— Что еще?

— Вчера я немножко полистал твои документы. У тебя… сколько там… десять лет. Так вот… если тебе повезет, за десять лет научишься наводить чистоту как следует.

Первая запертая дверь находилась уже в начале подземного коридора. Хоффманн остановил тележку, посмотрел вверх, в камеру, подождал щелчка и прошел в следующее отделение. Сырость. Пит немного мерз, когда шел под тюремным двором. В тот год в Эстерокере его несколько раз водили по таким бетонным тоннелям — в больницу, в спортзал или в киоск, где за заработанные кроны давали пену для бритья и мыло. Хоффманн останавливался перед каждой дверью, кивал изучающим его камерам слежения и спешил дальше, пока дверь открыта. Он хотел, чтобы на него обращали как можно меньше внимания.

— Эй ты!

Он поздоровался с группой зэков из других отделений — они как раз шли на рабочие места. Один отбился от толпы и теперь смотрел на Хоффманна.

— Что надо?

Наркуша. Тощий, как чертями обглоданный. Глаза бегают, ноги еле стоят на месте.

— Я слышал… я хочу купить. Восемь грамм.

Стефан и Кароль Томаш хорошо поработали.

Большая тюрьма оказалась тесным мирком, слухи здесь буквально просачиваются сквозь стены.

— Два.

— Два?

— Можешь купить два. После обеда. В слепой зоне.

— Два? Бля, да мне нужно не меньше…

— Получишь, сколько я сказал. В этот раз.

Тощий взмахнул длинными руками, когда Хоффманн повернулся к нему спиной и пошел дальше по широкому коридору.

Он придет. Трясущееся тело уже начало отсчитывать минуты до прихода, который поможет ему пережить тюремную реальность. Он купит свои два грамма и засадит их себе грязным шприцем в первом же туалете.

Пит Хоффманн шел медленно, стараясь не рассмеяться.

Осталось всего несколько часов.

Потом он окончательно возьмет торговлю наркотиками в свои руки.

Яркие лампы в коридоре следственного отдела неровно мигали. Резкий свет и потрескивание, от которого нет спасения; потрескивание раздавалось каждый раз, когда мигала лампа. Две лампы дневного света, расположенные аккурат над торговым и кофейным автоматами, были хуже всего. Фредрика Йоранссона не покидала вчерашняя тревога; всю вторую половину дня, вечер и даже во сне он пытался понять, почему визит Гренса породил то грызущее, изматывающее чувство, от которого Йоранссон не мог избавиться, как ни старался. Вряд ли это хорошая идея — внедрить агента в тюремную мафиозную группировку ценой проваленного расследования. Но Йоранссон ведь сидел за тем столом в Русенбаде, на одной чаше весов было расследование, на другой — контроль над польской мафией, и он выбрал то, что сможет остановить наступление преступности.

— Йоранссон!

Опять.

— Йоранссон, нам надо поговорить.

Никогда ему не нравился этот голос.

— Доброе утро, Эверт.

Эверт Гренс хромал сильнее, чем раньше, или просто стены коридора усиливали тяжелые шаги, когда на бетонный пол ступала здоровая нога.

— Реестр оружия.

Так вот в чем дело.

Фредрик Йоранссон увернулся от неуклюжих рук, шаривших рядом в поисках стаканчика и кнопок на кофейном автомате.

Опять тесно.

— Ты стоишь слишком близко.

— Не сдвинусь ни на шаг.

— Если хочешь, чтобы я ответил, — сдвинешься.

Гренс остался стоять, где стоял.

— 721018–0010. Три пистолета «радом» и четыре охотничьих ружья.

Имя, которое все еще у него на экране.

— Ах вот как…

— Я хочу знать, как так получилось, что человеку с судимостями выдали лицензию на служебное оружие.

— Не очень понимаю, о чем ты.

— Вооруженное нападение на полицейского. Покушение на убийство.

Пластиковый стаканчик наполнился, Гренс отхлебнул горячего, довольно кивнул сам себе и надоил еще стакан.

— Мне, Йоранссон, это непонятно.

Зато мне понятно, Гренс.

У него есть лицензия на оружие, потому что этот человек не склонен к насилию, не психопат, его не нужно контролировать и он не отбывал срок за покушение на убийство.

Потому что реестр, на который ты ссылаешься, — это рабочий инструмент. Фейк.

— Я могу выяснить. Если это важно.

Гренс попробовал кофе и из второго стаканчика, тоже одобрил и пошел прочь, теперь — медленнее.

— Это важно. Я хочу знать, кто выдал лицензию. И почему.

Я выдал.

— Сделаю, что смогу.

— Мне нужно знать сегодня. Завтра утром Хоффманна уже нужно допросить.

Интендант Йоранссон так и остался стоять под мигающими потрескивающими лампами, покуда Гренс шел прочь по коридору.

Йоранссон закричал в спину следователю, который требовал ответа:

— А остальные?

Гренс остановился, но не обернулся.

— Какие остальные?

— Вчера ты приходил ко мне с тремя именами.

— Двоих я сегодня взял. А этот черт в тюрьме. Я знаю, где его искать, он и завтра никуда оттуда не денется.

Слишком близко.

Неуклюжая фигура, неся по стаканчику в каждой руке, прохромала по коридору и скрылась в кабинете.

Гренс подошел слишком близко.

Унитаз пожелтел от мочи, в полотенце застряли жеваный табак и окурки самокруток. Моющее средство без запаха не справилось даже с верхним слоем засохшей грязи, Хоффманн долго тер ершиком для посуды, потом — мочалкой, но лишь без толку повозил ими по облезлым фаянсовым поверхностям. Туалет у входа в мастерскую был тесным, в него выскакивали ради того, чтобы ненадолго оторваться от ненавистной работы. Минутный побег от наказания, смысла которого осужденный так и не понял, — просто торчи у станка, сверли отверстия под болты в дверце для фонарного столба.

Хоффманн пошел в просторное помещение, поздоровался с зэками, которых видел вчера. Протер верстаки и полки, поскреб пол вокруг чана с соляркой, вытряхнул мусорные корзины, помыл большое окно, выходящее на церковь. Бросил взгляд на кабинетик за стеклом, где сидели оба охранника, дождался, пока они встанут, чтобы совершить ежечасный обход мастерской.

— Это ты?

Высокий, волосы собраны в длинный хвост, с бородой, которая делала его старше. Хоффманн предположил, что ему едва исполнилось двадцать.

— Да.

Парень работал на прессовочном станке, большие руки — на металле, который скоро станет прямоугольной дверцей. Успел сделать две штуки за минуту, перестал смотреть в окно.

— Один грамм. Сегодня. Каждый день.

— После обеда.

— Корпус «Н».

— У нас там сотрудник.

— Михал?

— Да. Возьмешь у него. И заплатишь ему.

Хоффманн надолго углубился в уборку, он тер и скреб еще почти час. За это время он как следует изучил помещение и рассчитал расстояние между окном и столбом, определил расположение камер слежения, узнал все, что можно. Теперь он мог удержать контроль над любой ситуацией, над гранью между жизнью и смертью. Вертухаи убрались из кабинета, и Хоффманн поспешил туда со своей тележкой — протирать пустой стол и вытряхивать такую же пустую мусорную корзину. При этом он старался стоять спиной к стеклянной стене и мастерской. Ему понадобилось всего несколько секунд — бритвенный станок так и лежал в кармане штанов. Пит сунул бритву в верхний ящик стола, в свободную ячейку, между карандашами и скрепками. Пластиковый пакетик отправился в мусорную корзину (Хоффманн так и стоял спиной к стеклу). Потом он вышел, лифт отвез его вниз, в подземный коридор, к четырем запертым дверям, ведущим в административное здание.

Пиджак жал в груди, тело чесалось. Он ослабил узел галстука, еще быстрее побежал по коридору и влетел в дверь, ведущую в большой дом, который сросся с другими и теперь был важной частью полицейского квартала.

По щекам, шее, по спине Йоранссона ручьем лился пот.

Пит Хоффманн. Паула.

Эверт Гренс направляется в Аспсосскую тюрьму, он уже зарезервировал комнату свиданий. Допрос продлится пару минут, не больше. Хоффманн перегнется через стол и спокойно попросит Гренса выключить диктофон, громко рассмеется и объяснит Гренсу, что тот может отправляться восвояси, мы же, черт возьми, на одной стороне, я сижу здесь по заданию ваших коллег, и ваш собственный шеф в кабинете правительственной канцелярии согласился закрыть глаза на убийство в некой квартире в центре Стокгольма — ради того, чтобы я мог продолжать свою работу здесь, в тюрьме.

Йоранссон вышел из лифта и без стука вошел в кабинет, не обратив внимания на телефонную трубку в руке хозяина, на взмах «подождите за дверью, я закончу разговор!». Он уселся на диван для посетителей и с отсутствующим видом вытянул шею, которая все гуще покрывалась красными пятнами. Начальник Главного полицейского управления закончил разговор и разрешил войти человеку, которого видел в первый раз.

— Эверт Гренс.

Капли пота на лбу, глаза беспокойно блуждают.

Начальник Главного управления вышел из-за стола, подошел к тележке с большими стаканами и бутылочками минеральной воды, открыл одну и залил ею два кубика льда, надеясь, что вода окажется достаточно холодной и посетитель придет в себя.

— Он поедет туда. Допросит его. Скверно… это… мы должны его спалить.

— Фредрик?

— Мы…

— Фредрик, посмотрите на меня. Вот так… вы о чем?

— Гренс. Завтра он допросит Хоффманна. В тюремной комнате для свиданий.

— Так. Возьмите стакан. Выпейте еще.

— Как вы не понимаете? Мы должны спалить его.

В административном здании за каждым столом сидели люди. Он начал с узкого коридора, в который выходили двери кабинетов, подмел и принялся драить пол; наконец серый линолеум почти засверкал. Потом дождался, пока ему дадут знак войти, вытряхнуть мусорные корзины и протереть полки и столы. Маленькие безликие кабинеты с видом на прогулочный двор. На улице Хоффманн увидел заключенных, которых не знал; они покуривали, сидели на солнышке или дремали, кто-то в обнимку с футбольным мячом, двое гуляли по дорожке вдоль внутренней стены. Запертой оказалась всего одна дверь. Пит время от времени проходил мимо, надеясь, что она окажется открыта и он успеет заглянуть внутрь. Через час этот кабинет остался единственным.

Хоффманн постучал, подождал.

— Да?

Директор тюрьмы не узнал того, кто приходил к нему вчера.

— Хоффманн. Уборщик… я подумал…

— Придется подождать. Пока я не закончу. Убери пока другие кабинеты.

— Я уже…

Леннарт Оскарссон закрыл дверь. Но за его плечом Хоффманн успел увидеть все, что хотел. Письменный стол и вазу с тюльпанами. Бутоны уже начали распускаться.

Пит немного посидел на стуле, положив руку на свою тележку и все чаще поглядывая на запертую дверь. Он начинал терять терпение, ведь все его надежды были в этом кабинете, именно сейчас он должен сделать шаг номер два.

Выдавить действующих дилеров.

Взять всё в свои руки.

— Ты здесь?

Дверь открылась. Оскарссон смотрел на него.

— Можно.

Директор тюрьмы ушел в кабинет, где сидела женщина, бывшая, согласно табличке на двери, экономистом. Хоффманн кивнул и вошел, подтолкнул тележку к письменному столу, подождал. Минуту, две. Оскарссон не вернулся, его голос слышался одновременно с женским, они чему-то смеялись.

Хоффманн наклонился над букетами. Цветы уже достаточно раскрылись — не полностью, но можно было сунуть палец и подцепить обрезанные и завязанные узлом презервативы, в каждом — по три грамма амфетамина. Амфетамина, произведенного на фабрике в Седльце с применением не ацетона, а цветочного удобрения, чем и объяснялся отчетливый аромат.

Хоффманн опустошил пять штук за раз, сложил презервативы на дно черного мусорного мешка у себя на тележке, прислушался к голосам в соседнем кабинете.

Улыбнулся.

Только что он осуществил первую поставку корпорации «Войтек» на закрытый рынок.

Йоранссон выпил два стакана минералки и сосредоточенно, с неприятным треском разгрыз лед.

— Фредрик, я не понял. Спалить кого?

— Хоффманна.

Начальник Управления еле усидел на месте. Уже когда интендант ввалился в кабинет, стало ясно: то, с чем он пришел, трудно принять — но уклониться не получится.

— Может, кофе?

— Сигарету.

— Вы же курите только по вечерам?

— Сегодня — не только.

Нераспечатанная пачка лежала в глубине нижнего ящика стола.

— Два года лежат. Не знаю, можно ли еще их курить, но я и не собирался их никому предлагать. Они просто лежат здесь, и после каждой чашки кофе, когда так мерзко тянет в теле, подтверждают, что я не сорвался.

Он открыл окно, когда первый дым поплыл над столом.

— По-моему, лучше не открывать.

Начальник Управления посмотрел на своего гостя, делавшего глубокие затяжки. Тот был прав. Начальник закрыл окно и вдохнул запах, такой знакомый.

— Нам надо спешить — не знаю, понимаете ли вы это. Гренс собирается сесть рядом с ним и выслушать все о встрече, в которой мы не должны были принимать участие. Гренс хочет…

— Фредрик!

— Да?

— Вы пришли ко мне. И я готов слушать. Но только если вы успокоитесь и начнете говорить внятно.

Йоранссон курил до тех пор, пока было что курить, до самого фильтра, потом зажег новую сигарету, выкурил половину. К нему вернулось неуютное ощущение, возникшее возле кофейного автомата, когда комиссар уголовной полиции, изучив фамилии на периферии расследования, нашел одно имя. Человек, носивший это имя, сотрудничал с официальным «Войтеком», а еще он был судим за тяжкие преступления — и, несмотря на это, получил лицензию на оружие. Сейчас этот человек отбывал долгий срок за преступление, связанное с наркотиками, и завтра его будут допрашивать по поводу убийства в доме на Вестманнагатан.

— Эверт Гренс.

— Так.

— Сив Мальмквист?

— Да, это он.

— Из тех, кто не сдается.

Из тех, кто не сдается.

— Все пойдет к чертям. Слышите, Кристиан? К чер-тям!

— Не пойдет. Ни к каким чертям.

— Гренс не отступится. После допроса… настанет наша очередь. Это же мы выдали лицензию, мы его прикрывали.

Глава государственной полиции не дрожал, по нему не лился пот, но теперь он понял тревогу, которая вползла в кабинет, тревогу, которую следовало срочно прогнать, чтобы она не разрослась дальше.

— Подождите-ка.

Он подошел к телефону, долго искал что-то в конце ежедневника, нашел, набрал номер.

Гудки были громче обычного, Йоранссон слышал их со своего места на диване для посетителей. Три гудка, четыре, пять, потом очень низкий мужской голос ответил, и шеф полиции поднес трубку поближе к губам.

— Пол? Это Кристиан. Ты один?

Низкий голос что-то невнятно ответил, но начальник Управления чуть кивнул с довольным видом.

— Нужна твоя помощь. Похоже, у нас проблемы.

Пит стоял перед первой запертой дверью в подземном коридоре между административным зданием и корпусом «G». Камера слежения немного повернулась, дежурный на главном посту изменил угол и теперь изучал укрупнившееся на мониторе бородатое лицо мужчины лет тридцати пяти, а может быть, сравнивал его с фотографией из тюремного досье. Заключенный, которого доставили два дня назад, все еще оставался лишь одним из множества осужденных на долгие сроки уголовников.

Пит следил, чтобы сверху в большом черном мешке на тележке находилось содержимое мусорных корзин. Тот, кто проходил бы мимо и заглянул в него, увидел бы смятые конверты и пустые пластиковые стаканчики, но никак не пятьдесят кондомов и сто пятьдесят граммов амфетамина. При помощи сорока двух граммов из четырех библиотечных книг Хоффманн вышиб трех главных дилеров и теперь собирался использовать содержимое пятидесяти желтых тюльпанов уже как новый тюремный поставщик. Через несколько часов заключенные во всех секторах узнают, что амфетамин можно купить прямо сейчас, и продает его новый заключенный по имени Пит Хоффманн, который сидит где-то в корпусе «G». В этот, первый раз он никому не продаст больше двух граммов, как ни клянчи и ни угрожай. Самые первые уколы «Войтека» рассчитаны на семьдесят пять наркоманов, и это будет первый долг, который господин потребует отработать. Через пару дней он продаст больше, надо только подмять под себя тех двух надзирателей из корпуса «F», которые проносили партии побольше и состояли на жалованье у Грека.

Щелчок. На главной вахте закончили разглядывать Хоффманна, дверь на несколько секунд открылась. Хоффманн прошел, на большом перекрестке повернул направо, два раза широко шагнул и углубился в тоннель на два с половиной метра. Стефан и Кароль Томаш проверяли — это здесь. Пятиметровая слепая зона между двумя камерами слежения. Пит огляделся — никто не шел ни из корпуса «Н», ни из административного здания.

Хоффманн порылся в тележке, выудил пятьдесят презервативов и высыпал их содержимое на расстеленный на полу черный пластиковый мешок. Чайной ложкой, изъятой из чашки в кабинете директора тюрьмы (маленькая, в такие входит ровно два грамма порошка, если насыпать вровень с краями), распределил наркотик на семьдесят пять кучек.

Он работал быстро, но внимательно, рвал белые пакетики для мусора на части, завязывал в целлофан каждую двухграммовую кучку, семьдесят пять доз на дне тележки уборщика, прикрытые сверху содержимым мусорных корзин из административного здания.

— Мы говорили — восемь граммов, да?

Пит слышал, как тот подошел, походка наркуши, ноги шаркают по бетону. Знал, что он будет стоять и кланяться.

— Восемь? Правильно? Восемь, да?

Хоффманн раздраженно мотнул головой.

— Что, так хреново? Получишь два.

Каждый новый покупатель должен ежедневно делать хотя бы одну покупку, одно путешествие в искусственный мир, потому что там легче жить. Никому нельзя позволить получить столько наркотиков, чтобы их можно было перепродать дальше, нельзя, чтобы существовали другие продавцы. Никаких конкурентов. Продажа наркотиков контролируется из одной-единственной камеры по левой стороне коридора «G2».

— Черт, да я…

— Заткнись. Если хочешь получить хоть что-нибудь.

Тощий наркуша трясся еще сильнее, чем до обеда, ноги не стояли на месте, глаза бегали. Он замолчал и стоял с протянутой рукой, а получив белый целлофановый шарик, пошел, даже не сунув его в карман.

— По-моему, ты кое-что забыл.

У тощего подергивались веки и щеки.

— Я достану бабки.

— Пятьдесят монет за грамм.

Подергивания на секунду замерли.

— Пятьдесят?

Хоффманн улыбнулся его изумлению. Он мог запросить от трехсот до четырехсот пятидесяти. Теперь, когда он остался единственным продавцом, даже шестьсот. Ему надо было, чтобы слава о нем проникла сквозь тюремные стены. Поднять цену можно будет потом, когда все покупатели окажутся в одном списке — в том, что принадлежит единственному на всю тюрьму продавцу.

— Пятьдесят.

— Черт, черт… тогда я хочу двадцать граммов.

— Два.

— Или тридцать, черт, может даже…

— Ты уже задолжал.

— Я найду, чем отдать.

— С должниками у нас жестко.

— Да успокойся, я всегда…

— Ладно. Сообразим что-нибудь.

Послышались шаги из прохода к корпусу «Н», тихие, потом все громче и громче. Оба услышали их, и наркуша двинулся в свою сторону.

— Работаешь?

— Учусь.

— Где?

Тощий вспотел, щеки стали одним большим тиком.

— Черт, это…

— Где?

— Класс в FЗ.

— Тогда за следующей дозой придешь к Стефану.

Две запертые двери, лифт вверх, в корпус «G». Пит вкатил свою тележку в кладовку, где пахло мокрыми тряпками, рассовал одиннадцать целлофановых шариков по карманам, оставив остальное под мятой бумагой. Через час они перекочуют в другие руки, в другие корпуса, и в каждом коридоре найдутся покупатели, которые засвидетельствуют — появился новый продавец, расскажут о качестве и цене, и они с «Войтеком» захватят наркоторговлю в свои руки — окончательно.

Его ждали.

Кто-то в коридоре, один-другой в телеуголке, быстрые жадные взгляды.

В передних карманах у Хоффманна было одиннадцать доз для отделения, ничем не отличавшегося от остальных отделений тюрьмы. Пятеро, считавшиеся миллионерами, заплатят деньгами (общественность ведь редко добирается до доходов от уголовной деятельности), шестеро, которым и носки купить не на что, станут должниками и на воле отработают «Войтеку» всё до последнего гроша. Именно они — настоящий капитал, уголовная рабочая сила, и теперь они у него в кулаке.

Фредрик Йоранссон сидел на диване для посетителей в кабинете начальника Главного полицейского управления и слушал далекий громкий голос в телефонной трубке, тихое журчание превратилось в короткие фразы и ясные слова.

— Проблемы?

— Да.

— Вот так, с утра?

Низкий мужской голос вздохнул, и начальник продолжил:

— Это касается Хоффманна.

— Да?

— Завтра в первой половине дня ему велят явиться в комнату свиданий на допрос. Допрашивать будет комиссар стокгольмской полиции, который расследует дело о Вестманнагатан, семьдесят девять.

Он подождал ответа, реакции — чего-нибудь. Не дождался.

— Пол, нельзя допустить, чтобы этот допрос состоялся. Хоффманна ни при каких обстоятельствах нельзя отпускать к полицейскому, нельзя вовлекать его в расследование этого убийства.

Снова молчание; потом голос вернулся, стал тихим журчанием, и разобрать его на расстоянии двух метров было невозможно.

— Я не могу объяснить больше. Не здесь, не сейчас. Это очень важно. Необходимо твое решение.

Начальник Управления сидел на краю стола — тело уже затекло. Он выпрямил спину; в ноге что-то хрустнуло.

— Пол, мне нужно два дня. Может, неделя. Дай мне это время. — Он положил трубку, встал, согнулся, где-то опять пару раз хрустнуло — как будто в крестце. — Нам дали время. Теперь — действуем. Чтобы не попасть в такое же положение через семьдесят два или девяносто шесть часов.

Они поделили остатки кофе, Йоранссон закурил еще одну сигарету.

Встреча в красивом кабинете с видом на Стокгольм пару недель назад только что превратилась во что-то другое. Код «Паула» перестал означать одну лишь долгожданную операцию шведской полиции — теперь этот код означал человека, о котором они на самом деле не так уж много знают. Дальнейшее же распространение информации о Пауле чревато последствиями, далеко выходящими за пределы длинного стола для совещаний.

— Значит, Эрик Вильсон за границей?

Йоранссон кивнул.

— А люди из «Войтека», которые сидят в одном отделении с Хоффманном? Мы знаем, кто они?

Интендант Йоранссон снова кивнул и откинулся назад. В первый раз с той минуты, как он сел, диван показался ему почти удобным.

Начальник Главного полицейского управления внимательно вгляделся в лицо собеседника. Теперь оно выглядело спокойнее.

— Вы правы.

Он потрогал почти пустой кофейник. Хотелось пить, а он так и не понял, что там с водой — ей уже пора было закипеть. Поэтому он разлил в чашки то немногое, что осталось в кофейнике, — оно хоть как-то охлаждало в комнате, полной сигаретного дыма.

— Допустим, мы сообщим людям из «Войтека», кто такой Хоффманн на самом деле. Допустим, члены организации получат информацию о том, что среди них — полицейский агент. Далее. Что организация будет делать с этой информацией — не наши проблемы. Мы тут ни при чем, мы не можем отвечать за действия других людей.

Еще стакан, пузырьки.

— Давайте сделаем по-вашему. Спалим его.

Четверг

Ему снилась дыра. Четыре ночи подряд периметр, очерченный пылью на полке за письменным столом, превращался в яму. Яма разрасталась, становясь бездонной, и где он ни находился, как ни пытался бежать — его затягивало в черноту, и начиналось падение, длившееся до тех пор, пока он не просыпался на полу за диваном со скользкой от пота спиной.

Часы показывали половину пятого, во внутреннем дворе Крунуберга было уже светло и жарко. Гренс вышел в кухоньку. На кране висела синяя тряпка; Гренс намочил ее, унес в кабинет, к дыре, которая в реальности оказалась гораздо меньше. Сколько лет его мир вращался вокруг времени, которого больше не существовало. Гренс провел мокрой тряпкой по четкому прямоугольнику — здесь стоял магнитофон, подарок на двадцатипятилетие. Потом стер линии покороче, от кассет и фотографий. Стер даже четырехугольники от двух колонок, почти прекрасные в своей отчетливости.

Пускай даже пыли не останется.

Он принес с подоконника кактус, подобрал с пола папки, несколько давным-давно завершенных предварительных расследований, которые следовало сдать в архив. Гренс заполнил каждый сантиметр пространства на осиротевшей полке. Он больше никуда не провалится. Дыра ликвидирована, а если нет дыры, то нет и того, что не имеет дна.

Чашка черного кофе. В воздухе толклись потревоженные частицы; кофе был не таким, как обычно, словно в коричневое подмешалась пыль. Он даже казался светлее.

Гренс выехал рано, он хотел получить внятные ответы. Заключенные, из которых еще не выветрилось утро, реже скандалили и реже издевательски ухмылялись. Во время допроса надо или доказать, что ты сильнее, или убедить зэка в своей искренности, а Эверту некогда было строить доверительные отношения. Гренс вылетел из города и проехал первые километры по дороге Е 4, потом резко сбросил скорость, проезжая Хагу и широко раскинувшееся слева кладбище, поколебался, но прибавил скорость и поехал дальше. Он завернет сюда на обратном пути, медленно проедет мимо людей с цветами в одной руке и лейками — в другой.

До тюрьмы оставалось три мили. Больше тридцати лет он ездил в Аспсос раза по два в год — расследования регулярно заводили его сюда. Допрос, тюремный автобус; кто-нибудь всегда что-нибудь знал или видел, но презрение к полицейской форме было у заключенных слишком велико, а страх перед последствиями разговорчивости — вполне обоснованным: стукач редко заживался в замкнутом пространстве тюрьмы. Самым обычным ответом над тихо жужжащим диктофоном были ухмылка или тупое молчание.

Вчера Гренс разобрался с двумя из трех оставшихся на периферии расследования имен. Владельцы охранных предприятий, которые вели официальные дела с «Войтек Интернешнл». В Оденсале возле Мэрсты Гренс пил кофе с Мачеем Босацким, а в Сёдертелье — с Карлом Лагером. Посидев пару минут за каждым столом, Гренс понял: чем бы ни занимались эти люди, их деятельность не имела отношения к убийству в квартире на Васагатан.

Вдали показались мощные стены.

Проходя по какому-нибудь тоннелю под обширным прогулочным двориком, он каждый раз встречал тех, кого сам спрятал от реальности, от жизни, у кого отнял дни и годы. Он знал, почему они плюют ему вслед, он даже уважал этот жест, но обращал на него мало внимания. Все эти люди в грош не ставили других, а в мире Эверта Гренса тот, кто присвоил себе право причинять вред другим, должен иметь мужество ответить за это.

Серый бетон приближался, становился выше.

На заляпанном коричневыми пятнами листке бумаги осталось одно имя. Некий Пит Хоффманн, ранее судимый за нападение на полицейского, но, несмотря на это, получивший лицензию на оружие, что крайне странно.

Гренс припарковал машину и пошел к воротам тюрьмы, на встречу с заключенным. Совсем скоро Пит Хоффманн будет сидеть перед ним.

У него было дурное предчувствие.

Он не знал почему. Может, слишком тихо. Может, он устроил тюрьму и в своей собственной голове.

Хоффманн отогнал мысли о Софье, которые жесточе всего мучили его около двух часов ночи, перед тем как начало светать. Потом он, как всегда, встал, сделал гимнастику и прыгал, пока пот не полил со лба и по груди.

Он ведь уже начинал чувствовать себя спокойно. «Войтек» получил нужные донесения, три дня — и он, Хоффманн, подмял торговлю наркотиками под себя. С сегодняшнего дня он начнет получать большие партии и увеличит оборот.

— Доброе утро, Хоффманн.

— Доброе утро.

Но его не отпускало. Что-то преследовало его, что-то, не поддающееся анализу.

Ему было страшно.

Дверь камеры отперли. Соседи возились где-то неподалеку, он их не видел, но они там были, орали и шептались. Носок между дверью и дверной рамой, стул у порога, подушка под покрывалом.

Время — две минуты восьмого. Осталось восемнадцать минут.

Он вжался в стену.

Пожилой мужчина на центральном посту внимательно изучил полицейское удостоверение Гренса, защелкал клавишами, вздохнул.

— Допрос, вы сказали?

— Да.

— Гренс?

— Да.

— Пит Хоффманн?

— Я зарезервировал комнату свиданий. Так что хорошо бы вы меня пропустили. Чтобы я мог туда попасть.

Пожилой мужчина никуда не торопился. Он снял телефонную трубку и набрал короткий номер.

— Придется подождать. Мне надо кое-что выяснить.

Прошло четырнадцать минут.

А потом разверзлась преисподняя.

Дверь рванули. Секунда. Стул полетел на пол. Секунда. Стефан прошел справа от него с отверткой в кулаке.

Один раз взглянуть, может — один раз вздохнуть. Люди по-разному проживают полсекунды.

Их, кажется, четверо.

Питу уже случалось видеть, как это бывает, пару раз он сам участвовал.

Один вбегал с отверткой, ножкой стола, заточкой. За рукой с заточкой — еще пара рук, чтобы избить или убить. И двое — в коридоре, немного поодаль, на стреме.

Подушка и спортивный костюм под покрывалом. Две с половиной секунды — его спасение, бегство.

Один удар.

Ударить еще раз он не успеет.

Один-единственный удар, правым локтем — по шее слева, по сонной артерии. С силой ударить именно туда. У Стефана подскакивает давление, он оседает, теряет сознание.

Тяжелое тело повалилось на пол и заблокировало дверь. Следующий кулак просто взмахнул в воздухе острой заточкой из мастерской, иначе Кароль Томаш потерял бы равновесие. Хоффманн рванулся вперед, между дверной рамой и плечом нападавшего (тот еще пытался сообразить, куда делся тот, кого они приговорили к смерти), выбежал в коридор, проскользнул между двоих стоявших на стреме, и бросился к закрытой будке надзирателей.

Они знают.

Он бежал и оглядывался. Нападавшие стояли на месте.

Они знают.

Пит открыл дверь и сунулся к надзирателям. Кто-то у него за спиной крикнул: «stukach!», тюремный инспектор крикнул: «А ну пошел отсюда!», а сам он, кажется, ничего не крикнул, не помнил точно. У него не было ощущения, что он что-то кричал. Стоя перед захлопнутой дверью, он прошептал: «Я хочу в изолятор»; вертухаи не обратили на него внимания, и тогда он чуть громче — «Я хочу в Р18», а когда никто из этих паскуд даже не шевельнулся, он заорал — наверное, наперекор всему: «Сию минуту, с-суки!» Наверное, так и было. «Мне нужно в изолятор, сию минуту».

Эверт Гренс сидел в комнате свиданий и рассматривал рулон туалетной бумаги на полу возле кровати и матрас, обернутый пластиковой пленкой. Здесь раз в месяц тревога и желание вселялись на час в переплетенные голые тела. Гренс переместился к окну; вид так себе — два ряда мощных оград: вверху колючая проволока, внизу серый бетон. Гренс снова сел. Беспокойство, поселившееся в нем, никуда не делось; он провел пальцем по черному диктофону. Диктофон был здесь каждый раз, когда он допрашивал тех, кто ничего не видел и не слышал. Гренс помнил, как они иногда наклонялись к нему и понижали голос, прежде чем с ненавистью уставиться в пол, и ждали, пока он выключит аппарат. Гренс и сам не знал, помог ли ему хоть один проведенный в этой комнате допрос приблизиться к разгадке какого-нибудь преступления.

В дверь постучали, и вошел какой-то мужчина. Согласно документам, Хоффманн должен был оказаться человеком младшего среднего возраста. Вошедший был другим — значительно старше и в синей униформе Аспсосской тюрьмы.

— Леннарт Оскарссон. Директор тюрьмы.

Гренс пожал протянутую руку и улыбнулся:

— Надо же! Когда мы виделись в прошлые разы, вы были всего лишь инспектором. Вы сделали карьеру. Успели еще кого-нибудь отпустить?

Несколько лет за пару секунд.

Они перенеслись в тот день, когда тюремный инспектор Леннарт Оскарссон разрешил отправить под охраной в больницу осужденного — педофила, насильника-рецидивиста; во время перевозки тот бежал из автобуса, а потом убил пятилетнюю девочку.

— Когда мы виделись в прошлый раз, вы были всего-навсего комиссаром уголовной полиции. И вы, конечно… все еще в той же должности?

— Да. Чтобы тебя пнули вверх, надо облажаться как следует.

Гренс стоял по другую сторону стола и ждал новой колкости, это было почти весело, но колкости не последовало. У директора тюрьмы был отсутствующий вид, рассеянный взгляд, он о чем-то сосредоточенно думал.

— Вы приехали, чтобы поговорить с Хоффманном?

— Да.

— Я как раз из больничного отделения. Вы не сможете увидеться с ним.

— Слушайте, я договаривался о посещении вчера. И он был здоровее всех здоровых.

— Они заболели ночью.

— Они?

— Пока трое. Температура. Мы не знаем, что это. Тюремный врач принял решение о карантине. Им нельзя вообще ни с кем встречаться, пока мы не выясним, чем они больны.

Гренс громко вздохнул.

— Это надолго?

— Дня три-четыре. Пока могу сказать только это.

Они посмотрели друг на друга. Говорить больше было не о чем, и они уже собрались уходить, как вдруг в помещении раздался пронзительный звук. Черный пластмассовый прямоугольник рации, висевший на бедре у Оскарссона, замигал красным.

Директор тюрьмы потянулся к ней, лицо стало сначала удивленным, потом нервозным. Он старался не смотреть на Гренса.

— Слушайте, мне надо бежать.

Оскарссон зашагал к двери.

— Там явно что-то случилось. Сможете выйти сами?

Леннарт Оскарссон сбежал по лестнице в подземный проход, ведущий к отделениям тюрьмы. Рация снова тревожно замигала.

«G2».

Корпус «G», второй этаж.

Там, где сидел он.

Заключенный, насчет которого он, Оскарссон, только что солгал, подчинившись прямому приказу руководителя пенитенциарной службы.

Он прокричал и сел на пол.

Через мгновение они зашевелились. Кто-то из надзирателей запер дверь изнутри и встал у стеклянной стены, чтобы не терять из виду зэков, бродивших по коридору, другой позвонил на центральный пост и попросил прислать спецгруппу для перевода заключенного в изолятор, причина — предполагаемые угрозы.

Пит перебрался на стул и теперь был частично скрыт от тех, кто ходил мимо, шепча «stukach» достаточно громко, чтобы ему было слышно.

Стукач.

Дверь в кабинет начальника Главного полицейского управления была открыта.

Йоранссон на ходу постучал по косяку и вошел. Его уже ждали. Большой серебристый термос на столе между диванами для посетителей, готовые бутерброды в мятых бумажных пакетах из забегаловки на Бергсгатан. Он сел, налил кофе в две чашки и, жадно кусая, съел хлеб — хотелось есть, тревога выгрызла его изнутри. В коридоре он медленно прошел мимо кабинета Гренса — единственного, где с раннего утра обычно горел свет и откуда изливалась, затопляя все вокруг, пошлая музычка. Теперь в кабинете было пусто — как у Йоранссона внутри. Эверта Гренса, который спал и работал за своим письменным столом и поднимался, как только за окном рассветало, в кабинете не оказалось, он уже уехал в Аспсос — ни свет ни заря, как и обещал вчера. Нельзя, чтобы Гренс поговорил с Хоффманном. Большой кусок хлеба застрял во рту, разбух, пришлось выплюнуть его в бумажную салфетку. Нельзя, чтобы Хоффманн поговорил с Гренсом. Йоранссон выпил еще кофе, смыл застрявший в зубах хлеб.

— Фредрик?

Главный полицейский страны сел рядом с коллегой.

— Фредрик, вы хорошо себя чувствуете?

Йоранссон попытался улыбнуться, но у него не вышло, губы не слушались.

— Нет.

— Мы все уладим.

Начальник откусил бутерброд, приподнял сыр — под ним было что-то зеленое, перец или кружочки огурца.

— Я только что говорил по телефону. Гренс возвращается из Аспсоса. Ему сообщили, что с заключенным по имени Пит Хоффманн нельзя контактировать три, а то и четыре дня.

Йоранссон посмотрел на кусок хлеба. Судорога немного отпустила — он взял хлеб и попробовал снова наполнить пустоту.

— Неспокойно.

— Как?

— Вы спросили, как я себя чувствую. Мне неспокойно. Именно так. Чертовски неспокойно. — Интендант положил сыр на тарелочку, потом швырнул в мусорную корзину. Не попал. Горло, глотка, все пересохло. — Потому, что Хоффманну придется заговорить. И я знаю, чего мне будет стоить заткнуть ему рот.

Они и раньше палили агентов. Мы его не знаем. Бросали агента, когда вопросов становилось слишком много. Мы не сотрудничаем с уголовниками. Отворачивались от него, когда охота уже началась и преступная организация, в которую полиция внедрила своего человека, вела ее по своим правилам.

Но они в первый раз бросали агента в тюрьме, за запертыми дверями, не оставив ему ни шанса на спасение.

Жизнь, смерть.

Все вдруг стало так отчетливо.

— Что вас больше всего тревожит? — Начальник полиции наклонился вперед. — Подумайте как следует, Фредрик. Что вас тревожит? Что будет, если Хоффманн заговорит? Или что будет, если мы начнем действовать?

Йоранссон сидел молча.

— Фредрик, у вас есть выбор?

— Я не знаю.

— У меня есть выбор?

— Я не знаю!

Серебристый термос полетел на пол, когда Йоранссон резко взмахнул рукой. Шеф подождал, потом подобрал термос и посмотрел на того, кому было уже больше нечего сбросить:

— Значит, так, Фредрик. — Он придвинулся ближе. — Мы все делаем правильно. Как будет — так и будет. А мы все делаем правильно. Это так. Мы не допускаем ошибок. Мы поговорим с адвокатом, который представляет интересы тех двоих из «Войтека», которые сейчас отбывают наказание в Аспсосе. Если он решит передать полученную информацию дальше, своим клиентам, если он сделал это уже вчера вечером, мы не можем за это отвечать. И если его клиенты после этого решат разобраться так, как заключенные всегда разбираются со стукачами, — мы за это тоже не можем нести ответственность. — Он больше не придвигался, но все же еще немного приблизил лицо к собеседнику: — Мы можем нести ответственность только за наши собственные действия, не более того.

Из окна был виден Крунубергский парк. Малыши играли в песочнице, две собаки носились, спущенные с поводков, и отказывались слушать хозяев, ждущих с ошейниками в руках. Очаровательный небольшой парк в центре Кунгхольмена, Йоранссон долго его рассматривал. Интенданту редко случалось гулять там. Странно, почему?

— Что будет, если Хоффманн заговорит?

— В смысле?

Йоранссон так и стоял у окна — из приоткрытой форточки шел свежий воздух.

— Вы спросили — что меня больше всего тревожит. Что будет, если Хоффманн заговорит?

Он сдвинул стул немного влево. Теперь ему было видно весь коридор и бильярдный стол; четверо напавших на него притворялись, что играют, исподволь наблюдая на ним. Пит ясно видел: они хотят, чтобы он понял это, он должен знать, что он — вонючий крысеныш, которому некуда бежать; тюрьма — это замкнутая система, стены смыкаются в кольцо, побежишь — и тут же наткнешься на жесткое, и это жесткое ни обойти, ни пройти насквозь. Кароль Томаш стоял ближе всех. Время от времени он поднимал руку, указывал на свои губы и складывал их в слово «stukach».

Паулы больше не существовало.

Пит Хоффманн искал в своей душе место, где сохранилось бы спокойствие. Надо постараться понять, что теперь у него другое задание — выжить.

Они знают.

Должно быть, узнали вчера вечером, ночью. С заключением в тюрьму ничего не меняется, у кого-то есть такие каналы связи, для которых запертые двери не преграда.

Их было десятеро. Каски; толстые, как матрасы, щиты; газовые дубинки, чтобы утихомирить агрессивно настроенных арестантов. Группа быстрого реагирования бегом пересекла прогулочный двор, поднялась по лестницам корпуса «G»; шестеро полицейских должны были остаться на месте, чтобы не допустить нового насилия, четверо — двое впереди, двое сзади — поведут подвергшегося угрозам заключенного в подземный коридор и в корпус «С», в отделение добровольной изоляции.

Здесь тоже шестнадцать камер, «добровольный изолятор» был похож на любое другое отделение в любой другой тюрьме: будка-«стакан», в которой сидели надзиратели, телеуголок, душевая, столовая, стол для пинг-понга. Те, кто стремился попасть сюда, передвигались свободно, но не рисковали столкнуться с заключенными из других отделений. Питу предстояло встречаться здесь только с теми, кого он видел в здешнем коридоре.

Одна неделя.

Он будет ждать, избегать конфликтов, он поживет здесь, выживет здесь, а за дверями изолятора он покойник, каждое отделение огромной тюрьмы грозило отверткой, нацеленной в горло, или ножкой стола, которой его будут бить по голове столько раз, сколько понадобится, чтобы разнести череп на куски. Через неделю Эрик и городская полиция вытащат его. Он не умрет, не сейчас, когда есть Хуго и Расмус, когда Софья, он не должен

он не должен

не должен

не

должен

— Как самочувствие, сука?

Пит беспомощно рухнул на пол, ударился щекой и подбородком и на пару секунд отключился. Нападение, вертухаи в «стакане», стены, сложившиеся в «stukach», черные комбинезоны группы быстрого реагирования… ему вдруг стало трудно дышать; он попытался выпрямиться, встать на дрожащие ноги.

Раньше он не понимал, как быстро утекает сила из тела, когда единственным твоим чувством остается предсмертная тоска.

— Не знаю. Туалет. Мне надо умыться, я весь вспотел.

Середина раковины выглядела почти чистой. Пит повернул кран и дождался, пока вода станет достаточно холодной; голову под струю, прохлада потекла по шее и спине, потом — полные ладони, он долго плескал водой себе в лицо. Он как будто пришел в себя, даже голова не особенно кружилась.

Удар пришелся в бок.

Резкая боль обожгла бедро.

Хоффманн не видел и не слышал, как крепкий длинноволосый парень лет двадцати вошел и подбежал к нему, но снаружи стояли охранники из тюремной группы быстрого реагирования, и длинноволосый не стал продолжать — пока не стал. Сплюнул, прошептал «stukach» и закрыл за собой дверь.

Смертный приговор. Исполнители уже здесь.

Хоффманн поднялся, закашлялся, ощупал бедро, удар пришелся выше, чем он думал, два ребра оказались сломаны. Надо выбираться. Сделать следующий шаг. В изолятор строгого режима. Полная изоляция, контакт только с надзирателями, никаких встреч с соседями по коридору, двадцать четыре часа в сутки — под замком в камере, ни входа, ни выхода.

Stukach.

Он должен выбраться отсюда. Он не умрет.

Эверт Гренс остановился на полпути к Аспсосу, в закусочной «О’кей» в Тэбю, и уселся на один из двух стульев у окна, взяв апельсиновый сок и бутерброд с сыром. Температура. Карантин. Дня три-четыре. Там, в комнате свиданий, среди рулонов туалетной бумаги и свернутых матрасов, ему хотелось колотить кулаками по стенке, но он сдержался. Бессмысленно спорить с тюремным врачом насчет инфекций, о которых он, Гренс, никогда не слышал. Гренс купил еще один бутерброд в целлофане; оставался последний отрезок пути до Стокгольма, тянуть дальше было нельзя. Возле Хаги он свернул с Е 4 на юг, проехал мимо больницы и остановился чуть поодаль, на дороге к сольненской церкви. Съезд с табличкой «Ворота № 1» был таким же длинным, как в прошлый раз.

Гренс был не один.

Посетители толпились возле парковых рабочих и леек, все шли к большим лужайкам с рядами могил. Гренс опустил окошко, было душно, воздух как будто лип к спине.

— Вы здесь работаете?

Один из этих, в синих комбинезонах, с двумя лопатами на багажнике мопеда (рабочий — или, может, кладбищенский сторож?) остановился возле машины, водитель которой так и сидел под защитой автомобильной крыши, не решаясь открыть дверцу.

— Семнадцать лет как.

Гренс обеспокоенно пошевелился, зашуршал оберткой из-под бутерброда, проследил взглядом за пожилой женщиной, которая согнулась над маленьким серым надгробием, новым на вид, в одной руке цветы, в другой — пустой горшок.

— Тогда вы здесь почти все знаете?

— Можно и так сказать.

Женщина начала копать, осторожно помещая цветы в землю, они как раз заняли узкую полоску земли между травой и надгробием.

— Скажите…

— Да?

— Скажите… если хочешь найти конкретную могилу, где лежит один человек… как ее найти?

Леннарт Оскарссон стоял у окна в глубине кабинета, в который мечтал попасть всю свою взрослую жизнь. Кабинет директора Аспсосской тюрьмы. Двадцать один год Оскарссон прослужил тюремным надзирателем, тюремным инспектором и временным исполнителем обязанностей директора тюрьмы; наконец четыре месяца назад его назначили директором тюрьмы, и он перетащил свои папки на полки (чуть длиннее, чем в его предыдущем кабинете) возле дивана для посетителей (чуть помягче, чем в предыдущем кабинете). Оскарссон так горячо желал этой должности, но когда наконец оказался в этом кабинете в обнимку со своей мечтой, то не знал, что с ней делать. Что делают люди, когда им становится нечего желать? Ничего не желают? Оскарссон тихо вздохнул, оглядел тюремный двор и гуляющих заключенных. Люди, которые кого-то убили, избили, обворовали, сидят теперь там, на сухих камешках. Чтобы выдержать, они или размышляют, или стараются все забыть. Оскарссон поднял взгляд, посмотрел за стену, на поселок, на ряды бело-красных домов. Задержал взгляд на окне, которое так долго было окном его семейной спальни. Теперь он живет в этом доме один. Когда-то он решил отказаться от прежней жизни. То решение было ошибкой, но не все ошибки удается исправить.

Оскарссон снова вздохнул, сам того не заметив. Весь вечер и ночь нарастало бешенство, оно вползло в голову, свило там гнездо, а потом превратилось в разочарование. Все началось с раздражающего ощущения в виске — как только Оскарссон услышал голос и узнал его, притом что раньше с его обладателем никогда не говорил. Леннарт обедал у себя на кухне, как обычно, хотя теперь стол был накрыт на одного; он уже почти закончил, когда вдруг зазвонил телефон. Глава пенитенциарной службы вежливо, но твердо дал понять, что комиссар стокгольмской уголовной полиции, который завтра в первой половине дня приедет в Аспсос допрашивать заключенного из сектора «G2», некоего Пита Хоффманна, ни в коем случае не должен этого сделать. Он вообще не должен встречаться с означенным заключенным ни в этот, ни в последующие дни. Леннарт Оскарссон не задал ни одного вопроса. Лишь помыв тарелку, стакан, нож и вилку, он понял, откуда взялось раздражение, перешедшее в бешенство.

Вранье.

Вранье, которое только что выросло.

Он попросил Эверта Гренса уйти и сам уже выходил, когда все пространство тесной комнаты для свиданий заполнила тревога. Угрозы. Какого-то заключенного срочно переводят из сектора «G2» в «добровольный изолятор».

Заключенный Пит Хоффманн. Это о нем он соврал, по приказу.

Оскарссон кусал нижнюю губу, пока она не начала кровоточить, потом прикусил рану так, что боль стала жгучей — словно чтобы наказать самого себя или на миг забыть свою злость, из-за которой ему хотелось выпрыгнуть из окна и побежать в поселок Аспсос, к ни о чем не знающим людям.

Нападение и телефонный разговор о том, что полицейскому надо не дать провести допрос, слились воедино. Но это еще не все. Имелся еще один приказ. От Оскарссона потребовали разрешить встречу адвоката с клиентом поздно вечером. Адвокаты, бывало, являлись в тюрьму во время процесса или когда оглашался приговор и заключенные требовали адвоката, но никогда не приходили по приказу и очень редко — после того, как камеры уже заперты. Этот юрист явился к одному из поляков из сектора «G2» и, как полагал Оскарссон, был гонцом, из тех, кто за плату вбрасывает нужную информацию.

Поздно вечером адвокат приходит в то самое отделение, откуда на следующее утро докладывают о нападении.

Леннарт снова прикусил губу, у крови был привкус железа и чего-то еще. Он сам не знал, на что когда-то рассчитывал, он был, наверное, слишком наивен, когда заглядывался на кабинет, где стоит сейчас, мечтал о форме, которая теперь на нем… Он тогда и представить себе не мог, чем ему предстоит заниматься на этом посту.

В этой камере не было вообще никаких личных вещей — ни койки, ни стула, ни шкафа для одежды, не было красок, не было души. Он никуда не выходил с тех пор, как его сюда привели, но оставаться здесь нельзя — все всё знают даже в изоляторе, смертный приговор пришел сюда раньше его самого. Тот человек в душевой ждал, когда можно будет ударить. Его губы прошептали «stukach» и пообещали, что это еще не все. Если удастся дожить до конца недели, то предстоит выживать дальше, в другом изоляторе, строгого содержания. Там заключенных отделяют не только от остальной тюрьмы, но и друг от друга, они сидят под замком круглые сутки.

Чтобы помочиться, Питу пришлось встать на цыпочки. Раковина была приделана высоковато, но туда, в туалет, он не вышел.

Потом нажал на кнопку у двери и махнул рукой.

— Чего тебе?

— Я хочу позвонить.

— В коридоре есть телефон.

— В коридор не пойду.

Надзиратель шагнул в камеру, наклонился над раковиной.

— Пахнет.

— У меня есть право звонить.

— Ты что, ссал в раковину?

— У меня есть право звонить адвокату, инспектору службы пробации, в полицию и по пяти разрешенным номерам. И сейчас я хочу позвонить.

— В этом отделении, куда ты так рвался, есть туалет в коридоре. А твоего паршивого списка телефонов я не получал.

— В полицию. Я хочу позвонить на коммутатор городской полиции. Не имеешь права не разрешить.

— Телефон в…

— Я хочу позвонить из камеры. Имею право звонить на полицейский коммутатор, чтобы меня никто не слышал.

Двенадцать гудков.

Хоффманн держал в руке радиотелефон. Вильсона нет, это он уже знал, курсы на юге Соединенных Штатов, контакт временно прервался. Но именно туда, в кабинет Вильсона, он всегда звонил, оттуда он должен начать.

Его соединили еще раз.

Четырнадцать гудков.

Эрик не ответит, сколько ни жди.

— Я хочу позвонить прямо на коммутатор.

Я один.

С коммутатора — гудки через равные промежутки времени: глухие, бессильные.

Никто до сих пор ничего не знает.

— Здравствуйте, вы позвонили в Главное полицейское управление Стокгольма.

— Йоранссона.

— Которого из них?

— Начальника следственного отдела.

Женщина соединила его. Потом — те же глухие бессильные гудки, до бесконечности. Я один. Никто до сих пор ничего не знает. Пит ждал, прижав трубку к уху, и размеренные гудки становились все громче, каждый гудок — еще чуточку громче. Под конец они уже рвали барабанную перепонку и смешивались с голосом из душевой, который проникал сквозь стены камеры и орал «stukach» — один, два, три раза.

Эверт Гренс лежал на диване и смотрел на полку за письменным столом, на дыру, которую он заполнил рано утром. Ряды папок и одинокий кактус заслонили целую жизнь. Если бы не пыль. Гренс перевернулся, уставился в потолок, обнаружил новые трещины, которые расходились и соединялись, чтобы потом снова разбежаться. Он тогда остался в машине. Парковый рабочий указал ему на лужайки и деревья, которые разрослись чуть не в целый лес, рассказал о недавних захоронениях — там, далеко, ближе к Хаге. Рабочий даже вызвался проводить Гренса, показать дорогу человеку, который никогда здесь не был. Гренс сказал «спасибо» и покачал головой. Он пойдет туда как-нибудь потом.

— Звуки?

Кто-то стоял в дверном проеме.

— Вам что-то надо?

— Звуки.

— Какие еще, на хрен, звуки?

— Звуки. Такие… атональные. Диссонанс.

Ларс Огестам переступил порог.

— Обычно я их слышал. Сив Мальмквист. И сейчас, пока шел, ждал звуков. И вдруг понял, что прошел мимо. Что тут… тихо.

Прокурор прошел дальше в кабинет, который выглядел как-то по-другому, словно обрел новые пропорции и то, что раньше было серединой, исчезло.

— Вы переставили мебель?

Наконец прокурор увидел полку. Папки, предварительные расследования, засохшее растение. Кусок стены, который раньше был чем-то другим. Наверное, как раз серединой и был.

— Что… что вы тут сделали?

Гренс не ответил. Огестам вслушивался в музыку, которая всегда звучала тут, противная и надоедливая.

— Гренс! Почему?..

— Не ваше дело.

— Вы…

— Не хочу об этом говорить.

Прокурор проглотил комок в горле. Надо было поговорить о чем-то, что не имело отношения к юридическим делам. Он попытался — и теперь в очередной раз раскаивался.

— Вестманнагатан.

— И?

— Вам дали три дня.

Тишина. Ее не должно быть здесь, в этом кабинете.

— Три дня. На последние фамилии.

— Еще не закончил.

— Если вы все еще ни к чему не пришли… Гренс, я вычеркну это дело из списка первоочередных.

Гренс, лежавший до этого момента, торопливо поднялся, на мягком осталась продавленная тяжелым телом яма.

— Ну и вычеркивайте! Мы сделали все, как вы предложили. Позвонили, рассмотрели имена, оказавшиеся на периферии предварительного следствия. Мы нашли этих людей, допросили, вычеркнули из списка. Всех, кроме одного. Некоего Пита Хоффманна, который уже отбывает срок, именно сейчас лежит в тюремной больнице и с ним нельзя встречаться.

— Нельзя встречаться?

— Дня три-четыре.

— И что вы думаете?

— Думаю, что это любопытно. Там… с ним что-то не так.

Молодой прокурор посмотрел на растение и папки, которые заступили дорогу прошлому. Не верилось, что Гренс смог отпустить того, кого так отчаянно любил на расстоянии, испытывал такую жгучую потребность в этой любви.

— Четыре дня. Чтобы вы смогли допросить этого Хоффманна. Или вы свяжете его с преступлением, или я убираю дело в долгий ящик.

Комиссар кивнул. Огестам двинулся к выходу из кабинета, в котором он никогда не смеялся, даже не улыбался. Приходя сюда, он каждый раз напряженно ждал, что его снова оттолкнут, снова скажут гадость. Огестам спешил выйти из этой затхлости и потому не услышал покашливания, не увидел листка бумаги, извлеченного из внутреннего кармана пиджака.

— Послушайте…

Прокурор остановился, подумав, не ослышался ли он; но это действительно был голос Гренса, голос почти дружелюбный и даже просящий.

— Вы знаете, что это?

Гренс развернул свою бумагу и положил на стол перед диваном.

Какая-то карта.

— Северное кладбище.

— Вы там были?

— В каком смысле?

— Были? Были там?

Что за странные вопросы. И все же у него с Гренсом наметился какой-никакой диалог.

— У меня там двое родственников.

Огестам еще никогда не видел этого спесивца таким… маленьким. Гренс потыкал пальцем в план самого большого кладбища Швеции, поискал слова.

— Тогда вы знаете… скажите… там красиво?

Дверь в конце коридора изолятора была открыта. Заключенного из сектора «G2» провели туда по подземному ходу в сопровождении бойцов из группы быстрого реагирования. Новоприбывший потребовал, чтобы ему дали позвонить на полицейский коммутатор, и спокойствие, а заодно и весь день полетели к черту. Зэк махал руками и требовал перевода на новое место, орал насчет изолятора строгого режима, колотил в стенку, опрокинул шкаф, разломал стул и нассал на пол, так что потекло под дверь и дальше, в коридор. Он был затравлен, но в то же время производил впечатление собранного, — напуганного, но не потерявшего голову. Этот парень знал, что и зачем говорит, он, видимо, не сломался, устоял. Заключенного по имени Пит Хоффманн следовало утихомирить, пока его вопли кто-нибудь не услышал. Леннарт Оскарссон сидел у себя в кабинете и смотрел поверх тюремного двора на таунхаус в отдаленном районе малоэтажной застройки, когда ему сообщили о проблеме с заключенным из добровольного изолятора в корпусе «С». Оскарссон принял решение отправиться туда лично и встретиться с незнакомым ему человеком, чей голос, однако, преследовал его со вчерашнего телефонного разговора.

— Он там? — Директор тюрьмы кивнул на открытую камеру и четверых охранников, стоявших перед дверью.

— Там.

Леннарту уже случалось видеть этого зэка. Тот убирал в административном здании. Тогда он казался выше, прямая спина, глаза — любопытные и острые. Человек, который сидел на койке, подтянув коленки к подбородку и вжавшись спиной в стену, был совершенно другим.

Только смерть — или бегство от нее — меняют человека так быстро.

— У нас что, проблема, Хоффманн?

Заключенный, которого не удалось допросить, хотел выглядеть более собранным, чем был.

— Не знаю. А вы как думаете? Или вы мне мусорную корзину принесли вытряхнуть?

— По-моему, у нас все-таки проблема. И устроил ее ты. Проблему.

Мне приказали допустить адвоката в твое отделение.

— Ты потребовал добровольного изолятора. Ты отказался сказать почему. Ты его получил, свой добровольный изолятор.

Мне приказали не допустить, чтобы тебя допросили.

— Ну так… что у тебя за проблема?

— Я хочу в погреб.

— Куда?

— В строгач.

Я смотрю на тебя.

Вот ты сидишь, в одежде, которую мы тебе выдали.

Но я не понимаю, кто ты.

— Строгач? Уточни-ка… Хоффманн, уточни, ты о чем сейчас?

— О том, что я не хочу видеть других заключенных.

— Тебе угрожают?

— Никого не хочу видеть. Это все.

Хоффманн посмотрел в открытую дверь. Заключенные, свободно передвигавшиеся по коридору, могут привести вынесенный ему приговор в исполнение так же легко, как в любом другом отделении. Пит с «Войтеком» ушли от других, но не друг от друга.

— Все не так просто. Решение о строгаче, Хоффманн, принимает директор тюрьмы. Оно не зависит от пожеланий заключенного. Тебя поместили сюда по твоему требованию, в соответствии с восемнадцатым параграфом. Тут мы дали слабину. Но погреб, строгач, — это совершенно другие правила, совершенно другие обстоятельства. Ты не можешь требовать исполнения параграфа номер пятьдесят — он о помещении куда-либо не добровольно, а принудительно. Решение о принудительном помещении принимает тюремный инспектор твоего отделения. Или я.

Они ходят там, по коридору, и они знают. Он не проживет здесь и недели.

— Принудительное помещение?

— Да.

— И в каких случаях?

— Если ты опасен для других. Или для самого себя.

Из сомкнувшихся вокруг стен не убежать.

— Опасен?

— Да.

— Опасен… как это?

— Насилие. По отношению к тем, кто отбывает срок рядом с тобой. Или по отношению к нам, к кому-нибудь из персонала.

Они ждали его.

Они шептали: «stukach».

Пит придвинулся поближе к директору тюрьмы, внимательно глядя в лицо, перекошенное от боли — ударил он сильно.

Пит сидел на жестком бетонном полу посреди камеры. Ему случалось слышать о камерах под названием погреб, или медвежья клетка, или строгач, случалось слышать, как жестокие преступники ломались здесь за несколько дней — их, скорчившихся в позе эмбриона, увозили в больничное отделение, а кто-то просто тихо вешался на простыне, чтобы прекратить все это. Отсюда человеку бежать уже некуда — от жизни, от реальности тут не убежишь.

Пит сидел на полу, потому что стульев не было. Тяжеленная железная кровать и унитаз на цементном основании. Всё.

Он тогда крепко врезал директору тюрьмы прямо в лицо. По щеке, в глаз, по носу. Оскарссон свалился со стула, обливаясь кровью, но в сознании. Ворвались вертухаи, директор прикрыл лицо, ожидая еще ударов, но Хоффманн сам протянул надзирателям руки и ноги. Надзиратели унесли его вчетвером, каждый тянул за свой конец цепи, а в коридоре заключенные выстроились в ряд и смотрели.

Он уцелел после нападения. Он выжил в добровольном изоляторе. Он сумел попасть сюда, получить максимум защиты, какую только можно найти в закрытом учреждении, но корчился, как раньше, — я один, никто до сих пор ничего не знает. Пит лежал на жестком полу и мерз, потом потел, потом опять мерз. Он не встал с пола, даже когда надзиратель открыл квадратное окошечко в двери и спросил, не хочет ли Пит воспользоваться своим законным часом на свежем воздухе — ежедневным часом в клетке, формой похожей на кусок торта, синее небо над металлической сеткой. Хоффманн помотал головой, он не хотел выходить из камеры, не хотел выставлять себя на обозрение. Ни за что.

Леннарт Оскарссон закрыл за собой дверь отделения добровольной изоляции и медленно, ступенька за ступенькой, спустился в нижний этаж корпуса «С». Рука прижата к щеке, пальцы на горящей коже. Было больно, скула опухла, вкус крови пробился на язык и в глотку. Так будет с час, потом кожа вокруг глаза постепенно посинеет. Болело лицо, его придется долго лечить, но эта боль была ничто по сравнению с другой, той, которая шла изнутри. Всю свою профессиональную жизнь Оскарссон провел с людьми, которым не нашлось места в обществе, и гордился тем, что лучше других изучил человеческих подонков, это были его профессиональные знания — единственное, что, как он думал, еще чего-то стоило.

Этот удар он прозевал.

Не смог оценить отчаяния, предвидеть силу, догадаться, сколь силен страх Хоффманна.

Группа быстрого реагирования утащила этого черта туда, где ему самое место, пусть посидит подольше в самой мерзкой из мерзейших камер. К тому же после обеда Леннарт напишет отчет, и долгая отсидка станет еще дольше. Но мысли о возмездии не помогали. Оскарссон ощупал ноющую щеку. Все это ничего не меняло, и не утихало разочарование оттого, что он так ошибся в заключенном.

Железная кровать, цементный туалет. Не более того, хотя он ждал чего-то особенно страшного. Загаженные, некогда белые стены, никогда не крашенный потолок, ледяной пол. Хоффманн снова замахал руками, а потом жал на кнопку в камере достаточно долго, чтобы разозлить надзирателей. Какой-нибудь вертухай, которому это надоест, торопливо подойдет и велит заключенному, избившему директора тюрьмы, прекратить названивать, пока не пристегнули ремнями к койке на несколько дней.

Он опять замерз.

Они знали. Он доносчик, и ему вынесен смертный приговор. Должно быть, они и сюда проникли. Его гибель — только вопрос времени; его не защитит даже постоянно запертая дверь камеры. У «Войтека» были ресурсы. Если смерть уже начала свое движение, купить можно всех.

Квадратное окошечко располагалось выше центра двери. Когда его открывали, раздавался скрежет, потом щелчок.

Глаза смотрят не отрываясь.

— Что тебе?

Кто ты?

— Позвонить.

Вертухай?

— С какой стати я должен разрешать тебе звонить?

Или один из них?

— Я хочу позвонить в полицию.

Глаза приблизились, рассмеялись.

— Хочешь позвонить в полицию? Чтобы что? Сообщить, что ты только что избил директора тюрьмы? Мы тут работаем, и нам такое не особо нравится.

— Не твое собачье дело, почему мне надо позвонить. И ты это знаешь. И ты знаешь, что не имеешь права запрещать мне звонить в полицию.

Глаза замолчали. Окошечко закрылось. Шаги затихли.

Хоффманн поднялся с холодного пола и подбежал к кнопке на стене и жал, как ему показалось, минут пять.

Дверь распахнулась. Трое в синей форме. С вытаращенными глазами — теперь Хоффманн был уверен — вертухай. Возле него — еще один, такой же. За их спинами третий, знаки отличия показывали, что он из тюремных инспекторов, пожилой мужчина, лет шестидесяти.

Пожилой заговорил:

— Меня зовут Мартин Якобсон. Я здешний инспектор. Начальник отделения. В чем дело?

— Я попросил телефон. Позвонить в полицию. Это, черт, мое право.

Инспектор внимательно рассмотрел его — заключенного в робе, которая ему велика, потного, с трудом стоящего на месте, потом посмотрел на вертухая с вытаращенными глазами.

— Привези телефон.

— Но…

— Мне все равно, почему он попал сюда. Пускай позвонит.

Пит сидел на краю железной кровати, сжимая в руке телефон.

Каждый раз он запрашивал коммутатор городской полиции. Теперь гудки шли дольше, он насчитал двадцать. Двадцать гудков Вильсону, двадцать Йоранссону.

Ни тот ни другой не снял трубку.

Пит сидел в камере, где не было ничего — только железная кровать и унитаз на цементном основании. Никакой связи ни с окружающим миром, ни с другими заключенными. Никому из надзирателей и в голову не приходило, что он здесь по заданию шведской полиции.

Он влип. Спасения нет. Он остался один в тюрьме, осужденный на смерть своими соседями по тюремному коридору.

Пит разделся догола, замерз. Сделал гимнастику, вспотел. Набрал воздуху в грудь и задерживал дыхание, пока давление в груди не стало болезненным.

Он лег лицом в пол. Ему хотелось почувствовать что-нибудь, что угодно, что не было бы страхом.

Хоффманн понял это, как только услышал, как открылась и закрылась дверь отделения.

Ему не надо было смотреть. Пит просто знал: они уже здесь.

Чьи-то медленные тяжелые шаги. Хоффманн подбежал к двери, приложил ухо к холодному металлу, прислушался. Охранники вели нового заключенного.

И вот Пит услышал знакомый голос:

— Stukach.

Стефан. Его ведут по коридору, в камеру.

— Что ты сказал?

Вертухай, который глаза таращил. Хоффманн плотнее прижал ухо к двери, он хотел расслышать каждое слово.

— Stukach. Это по-русски.

— У нас тут не говорят по-русски.

— Один — говорит.

— Давай двигай!

Они здесь. Скоро их будет больше. Скоро все, кто сидит в строгаче, узнают: в одной из здешних камер жмется по углам стукач.

Голос Стефана — сама ненависть.

Пит нажал на красную кнопку. Он не снимет с нее палец до тех пор, пока не придет кто-нибудь из надзирателей.

Они дали ему понять, что уже здесь и что его гибель — вопрос времени. Часы, дни, недели. Те, кто следил за ним, кто ненавидел его, знали: придет момент, когда ему больше нечего будет ждать.

Квадратное окошко открылось, но глаза были другие — того, пожилого инспектора.

— Я хочу…

— У тебя дрожат руки.

— Какого…

— Ты страшно потеешь.

— Телефон, я…

— У тебя дергается глаз.

Хоффманн так и держал палец на кнопке. Гнусавый вой разносился по коридору.

— Отпусти кнопку, Хоффманн. Успокойся. И прежде чем я что-нибудь сделаю… я хочу знать, как ты себя чувствуешь.

Хоффманн отпустил кнопку. В коридоре стало поразительно тихо.

— Мне надо еще позвонить.

— Ты звонил только что.

— По тому же номеру. Пока мне не ответят.

Тележку с телефоном и справочником вкатили в камеру, и седой инспектор сам набрал номер, который помнил наизусть. Он не сводил глаз с лица заключенного, смотрел на подергивающийся в тике глаз, на блестящие от пота лоб и запястья, смотрел на человека, сражающегося с собственным страхом, человека, который слушал гудки и которому никто не ответил.

— Ты неважно себя чувствуешь.

— Мне надо позвонить еще раз.

— Позвонишь попозже.

— Мне надо…

— Тебе никто не ответил. Перезвонишь потом.

Хоффманн не выпускал трубку из трясущийся руки, одновременно пытаясь взглянуть в глаза инспектору.

— Пусть мне принесут книги.

— Какие книги?

— Остались у меня в камере. В секторе «G2». У меня есть право на пять книг. Я хочу, чтобы принесли две. Я не могу целый день смотреть на стены. Книги на прикроватном столике. «Из глубины шведских сердец» и «Марионетки». Пусть их принесут, сейчас же.

Говоря о книгах, заключенный как будто немного успокоился, его уже не так трясло.

— Стихи?

— А что?

— Здесь не так часто читают стихи.

— Они нужны мне. Стихи помогают мне верить в будущее.

Его лицо, лицо заключенного, покрытое красными пятнами, как-то просветлело.

— «И вдруг мне пришло в голову, что потолок, мой потолок, — это чей-то пол».

— Как?

— Ферлин. «Босоногая ребятня». Если ты любишь стихи, я мог бы…

— Отдайте мне мои книги, и всё.

Пожилой надзиратель ничего не сказал; он выкатил тележку из камеры и запер тяжелую железную дверь. Снова стало тихо. Хоффманн опять сел на холодный пол и потрогал мокрый лоб. Его дергало, он дрожал, потел. Раньше он не знал, что страх виден со стороны.

Пит переместился с пола на кровать и лег на тонкий матрасик, без простыни и одеяла; он замерз, съежился в колом стоящей, не по росту большой робе и уснул. Ему приснилась Софья — она бежала перед ним, и он, как ни пытался, не мог ее догнать; он касался ее рук — но те растворялись в воздухе. Софья кричала, он отвечал, но она не слышала, его голос сходил на нет, а Софья становилась все меньше и удалялась, удалялась, чтобы потом медленно исчезнуть.

Пит проснулся от шума в коридоре.

Охрана кого-то вела в душ или в клетку, подышать воздухом, зэк что-то сказал. Хоффманн подошел к двери, ухо — к квадратному окошечку. На этот раз голос был другой, говорили по-шведски, без акцента. Незнакомый голос.

— Паула, ты где?

Пит был уверен, что не ослышался.

— Паула, ты же не прячешься?

Охранник с выпученными глазами велел голосу заткнуться.

Голос орал в никуда, но точно напротив камеры Хоффманна, говоривший хорошо рассчитал, где именно его услышат.

Хоффманн съежился под дверью, сел на пол, подтянул колени к груди — ноги его не держали.

Прошлой ночью кто-то раскрыл его, он стал «stukach», заработал смертный приговор. Но… Паула… этого он не понимал, пока не понимал. Говоривший знал его кодовое имя. Паула. Господи боже… кодовое имя Паула знали всего четверо. Эрик Вильсон, который его придумал. Интендант Йоранссон, который его одобрил. Только эти двое, в течение нескольких лет кодовое имя знали только они. После совещания в Русенбанде — еще двое. Начальник Главного полицейского управления. Заместитель министра юстиции. Всё.

Паула.

Значит, кто-то из этих четверых.

Кто-то из них, из тех, кто был его защитой, его спасением, — спалил его.

— Паула, эй, Паула, мы хотим повидаться с тобой!

Тот же голос, теперь чуть дальше, по направлению к душевой, потом — то же усталое «заткнись» от охранника, который ни о чем не догадывался.

Пит крепче обхватил колени, прижал к груди.

Он — дичь. Стукач в тюрьме, где стукачей ненавидят так же, как насильников.

Кто-то колотил в дверь своей камеры.

Кто-то с другой стороны вопил «stukach».

Скоро ненависть объединила всех сидящих в изоляторе; заключенные колотили в двери камер — двое, трое, четверо, потом к ним присоединились остальные. Заключенные наконец-то нашли, куда и на кого излить свою ненависть, кулаки били по железу все сильнее. Хоффманн зажал уши, но звук ударов проникал в голову; наконец Хоффманн не выдержал, нажал на кнопку и не убирал палец. Звонок потонул в монотонно-ритмичном гаме.

Квадратное окошечко. Глаза тюремного инспектора.

— Да?

— Я хочу позвонить. Я хочу свои книги. Мне надо позвонить, мне надо получить книги.

Дверь открылась. Пожилой инспектор вошел, провел рукой по жидким седым волосам, показал на коридор:

— Вот этот стук… из-за тебя?

— Нет.

— Я работаю здесь достаточно долго. У тебя тик, тебя трясет, ты весь мокрый от пота. Ты черт знает как напуган. И, думаю, именно поэтому ты так хочешь позвонить. — Инспектор закрыл дверь и проследил, чтобы заключенный увидел это. — Я прав?

Пит изучал синюю форму. У человека в ней был дружелюбный вид. Приветливая улыбка.

Не верь никому.

— Нет. Я тут ни при чем. И я хочу позвонить прямо сейчас.

Тюремный инспектор вздохнул. Тележка с телефоном стояла в другом конце коридора. Инспектор достал свой собственный мобильный телефон, набрал номер коммутатора городской полиции и протянул телефон заключенному, который отказывался признать, что ему страшно и что грохот в коридоре имеет к нему отношение.

Первый номер. Гудки отзвучали, никто не ответил.

Тик, дрожь — усилились.

— Хоффманн!

— Еще один звонок. По другому номеру.

— Хоффманн, тебе плохо. Я бы хотел вызвать врача. Тебе надо в боль…

— Наберите этот идиотский номер! Вы никуда меня отсюда не переведете.

Снова гудки. Три. Потом — мужской голос:

— Йоранссон.

Ему ответили.

Ноги. Он снова почувствовал свои ноги.

Ему ответили.

Сейчас они всё узнают. Сейчас полицейское начальство нажмет на нужные рычаги, и через неделю он выйдет на свободу.

— Господи, это вы, наконец-то, я столько раз… мне нужна помощь. Сейчас же.

— С кем я говорю?

— Это Паула.

— Кто?

— Пит Хоффманн.

Молчание — недолгое, но как будто прервалась связь, механическое молчание, в котором — пустота, смерть.

— Алло! Черт, черт, алло, где…

— Я здесь. Как, вы сказали, вас зовут?

— Хоффманн. Пит Хоффманн. Мы…

— Мне очень неловко, но я понятия не имею, кто вы.

— Что за… вы знаете… вы отлично знаете, кто я, мы встречались, в последний раз — в кабинете заместителя министра… я…

— Нет. Мы с вами не встречались. А теперь — прошу прощения, у меня дела.

Каждый мускул напряжен, жжет в животе и груди, в горле, и, пока он чувствует это жжение, ему надо кричать, бежать, спрятаться…

— Всё. Я звоню в больничное отделение.

Пит зажал в руке аппарат — «не отдам».

— Я никуда отсюда не двинусь, пока не получу свои книги.

— Телефон.

— Книги. У меня и в строгаче есть право на пять книг!

Пит разжал хватку, и телефон выскользнул у него из рук.

Аппарат раскололся, достигнув твердого пола, пластмассовые части разлетелись в разные стороны. Пит улегся рядом с ними, схватившись руками за живот, грудь, горло, жжение все не кончалось, а когда тебя жжет, надо бежать или спрятаться.

— Судя по голосу — он в отчаянии?

— Да.

— На него давят?

— Да.

— Он напуган?

— Очень.

Они смотрели друг на друга. Допустим, мы сообщим людям из «Войтека», кто Хоффманн на самом деле. Выпили еще кофе. Далее. Что организация будет делать с полученной информацией — не наши проблемы. Передвинули кипы документов с одного края стола на другой. Мы тут ни при чем, мы не можем отвечать за действия других людей.

С этим надо заканчивать.

Они устроили адвокату позднее посещение, адвокат поговорил с одним из своих клиентов. Они спалили его.

И все равно Хоффманн только что позвонил из камеры, из тюрьмы.

— Вы уверены?

— Да.

— Этого не может…

— Это был он.

Начальник полицейского управления достал сигареты, убранные в ящик стола, чтобы их не выкурили. Протянул открытую пачку коллеге, спички лежали на столе, кабинет тут же окутался белым туманом.

— Дайте одну.

Йоранссон покачал головой.

— Если вы не курили два года, не стану вас заражать.

— Я не буду курить. Просто подержу.

Он перекатывал сигарету между пальцами. Как же не хватает этого, привычного! Зато теперь начальник Управления успокоился: главное — удержаться и не закурить.

— У нас полно времени.

— У нас четыре дня. И один уже прошел. Если Гренс встретится с Хоффманном… Если Хоффманн заговорит… Если…

Йоранссон оборвал себя. Сказанного и так было достаточно. Они оба видели хромого комиссара — пожилого, упертого, из тех, которые не сдаются. Он будет искать правду, пока получается, а потом будет искать дальше — когда поймет, что правду с самого начала утаивали его собственные коллеги. И тогда он продолжит искать и не остановится, пока не столкнется лицом к лицу с теми, кто утаивал правду и покрывал ложь.

— Это вопрос времени, Фредрик. Организация, которая получила информацию и захочет действовать, будет действовать. Там, где Хоффманн сейчас, заключенные не контактируют друг с другом. Значит, все займет немножко больше времени, но случай, подходящий момент придет обязательно.

Пальцы начальника Управления мяли незажженную сигарету.

Так знакомо. Потом он понюхает кончики пальцев, чтобы растянуть запретное удовольствие.

— Но если хотите, мы можем… я имею в виду, изолятор — это ведь жуткое место. Никаких человеческих контактов. Хоффманна непременно переведут обратно, в прежнее отделение, к тем, кого он уже знает. Если там, в строгом изоляторе, ему не особенно хорошо… ему лучше вернуться к соседям по коридору. Из… общегуманитарных соображений.

Оскарссон стоял там, где привык, у окна, оглядывая свой мирок — большую тюрьму и маленький поселок. Его никогда особо не интересовало, есть ли где в мире что-нибудь еще. В окно он видел все, к чему так стремился. Солнце отражалось в стекле. Щеки, нос и лоб жгло; Леннарту было больно. Он с трудом рассмотрел свое отражение в темнеющем окне, но увидел, что синева вокруг глаза уже как будто приобрела другой оттенок.

Он ошибся, не распознал степень отчаяния.

— Да?

Телефонная трубка помогла не чувствовать, насколько натянута кожа на щеке.

— Леннарт?

Голос начальника пенитенциарной службы.

— Это я.

В трубке что-то заскреблось, звонивший находился на улице, на довольно сильном ветру.

— Я звоню насчет Хоффманна.

— Да?

— Его надо отправить назад. В прежнее отделение.

Скрежет превратился в почти невыносимый треск.

— Леннарт?

— О чем вы, черт возьми?

— Его надо перевести назад. Не позже завтрашнего утра.

— Ему явно угрожали.

— Надо вернуть его назад по гуманитарным соображениям.

— Он не вернется в прежнее отделение. Он не вернется даже в прежнюю тюрьму. Если его куда-то надо переводить, то пускай вообще увозят отсюда, в Кумлу или Халль, в автозаке.

— Вы никуда его не повезете в автозаке. Он вернется в свое отделение.

— Заключенного, которому угрожают, никогда не возвращают в прежнее отделение.

— Это приказ.

Два букета на его столе, цветы начали раскрываться, желтые бутоны перед ним — словно горящие лампочки.

— Мне приказали устроить адвокату позднее свидание с заключенным — и я выполнил приказ. Я получил приказ не дать комиссару уголовной полиции провести допрос — и я его выполнил. Но это… этот приказ я не стану выполнять. Если номер 0913, Хоффманна, вернуть в отделение, где ему угрожали…

— Это приказ. Не обсуждается.

Леннарт Оскарссон наклонился к желтому, ему хотелось ощутить запах чего-то реального. Щека на миг коснулась лепестков, и вернулось ощущение стянутости, словно его ударили.

— Лично я ничего не имею против того, чтобы отправить его ко всем чертям. У меня на то свои причины. Но пока я директор этой тюрьмы — он не вернется в прежнее отделение, для него это верная гибель. В шведских тюрьмах за последние годы произошло достаточно убийств. Человек погибает — и никто ничего не видел, никто ничего не слышал, а труп очень быстро прячут, им же никто особо не интересуется.

В трубке снова скрежетнуло — подул ветер или вздохнули прямо в чувствительный микрофон.

— Леннарт?

Все-таки вздохнули.

— Вы выполните приказ. Или распрощаетесь со своим креслом. У вас есть один час.

Он лежал на железной кровати, закрыв глаза. Мне очень неловко, но я понятия не имею, кто вы. Люди, которые должны были вытащить его отсюда, вернуть в реальную жизнь, сказали ему: тебя не существует.

Официально его приговорили к десяти годам тюрьмы.

Те, кто знал, отреклись. Те, кто организовал фальшивый судебный процесс и реестр судимостей, отрицают это. И не осталось никого, кто способен всё объяснить.

Он не выйдет. Его затравят до смерти, куда бы он ни бежал, как бы глубоко ни спрятался. По ту сторону стен нет никого, кто открыл бы дверь и спас его.

На тюремном дворе гулял ветер. Горячий воздух волной ударялся о бетонную стену и возвращался. Он почти не приносил свежести. Леннарт Оскарссон быстро шагал вперед, вытирая мокрый лоб рукавом рубашки. Дверь, ведущая в изолятор строгого режима, была заперта; Оскарссон поискал ключи — он не часто заходил в этот темный коридор, временное пристанище для тех, кто заработал срок, уже сидя в тюрьме, в отделениях, заполненных самыми опасными уголовниками страны.

— Мартин!

Будка надзирателей была расположена возле двери. Оскарссон зашел к трем своим подчиненным — Мартину Якобсону и двум охранникам помоложе; их имена он еще не запомнил.

— Мартин, мне надо поговорить с тобой.

Надзиратели помоложе кивнули; они услышали несказанное и вышли в коридор, закрыв за собой дверь.

— Хоффманн.

— Камера номер девять. Он себя неважно чувствует. Его…

— Его надо перевести назад. В сектор «G2». Самое позднее — завтра к обеду.

Тюремный инспектор выглянул в пустой коридор, услышал, как тикают большие уродливые часы на стене, секундная стрелка исправно двигалась.

— Леннарт?

— Ты все услышал правильно.

Мартин Якобсон встал со стула возле уставленного кофейными чашками стола, посмотрел на своего друга, коллегу, начальника.

— Мы работаем вместе почти… двадцать лет. Почти столько же мы соседи. Ты один из немногих моих друзей — и здесь, в тюрьме, и в поселке, — кого я приглашаю выпить коньяку по воскресеньям. — Он поискал взглядом кого-то, кого здесь не было. — Посмотри на меня, Леннарт.

— Не спрашивай ни о чем.

— Посмотри на меня!

— Мартин! Пожалуйста, в этот раз — не спрашивай ни о чем, слышишь?!

Седой сглотнул — от удивления, от злости.

— А в чем дело?

— Да не спрашивай же!

— Он умирает.

— Мартин…

— Это противоречит всему, что мы знаем, что говорим, делаем.

— Все, я пошел. Ты получил приказ. Исполняй.

Леннарт Оскарссон открыл дверь, он уже почти вышел.

— Я хочу видеть твое лицо.

Остановился, обернулся.

— Он ударил тебя. Леннарт… это личное?

Кожу саднило. Саднило при каждом движении, от щеки вниз лучами распространялась боль.

— Все дело в этом? Личные счеты?

— Просто сделай, как я прошу.

— Нет.

— В таком случае, Мартин, делай, как я приказываю!

— Не сделаю. Потому что это неправильно. Если надо отправить его назад… тебе придется сделать это самостоятельно.

Леннарт Оскарссон подошел к камере номер девять. В спине у него словно были две больших дыры. Он ощущал взгляд своего лучшего друга, тот смотрел Леннарту в спину не отрываясь. Как же Оскарссону хотелось обернуться, оправдаться, объяснить приказ, которым только что унизили его самого. Мартин был умным другом, умным коллегой, из тех, кто не боится говорить об ошибках тех, кому следует быть более компетентным.

Подходя к запертой камере, Оскарссон бессознательно провел рукой по спине, пытаясь замазать эти дыры. Безымянные охранники шли рядом, потом остановились у двери, загремели ключами.

Заключенный лежал на железной койке почти голый, в одних белых трусах, он жмурился, немного дрожал, грудь, плечи и лицо блестели от пота.

— Тебя переводят назад.

Бледный и выглядит не очень. А ведь всего несколько часов назад он бил его, Леннарта, в лицо.

— Завтра. В восемь.

Тот не пошевелился.

— В то же отделение и ту же камеру.

Как будто не слышит, не видит.

— Ты понимаешь, что я говорю?

Директор тюрьмы подождал. Посмотрел на дверь, кивнул молодым охранникам.

— Книги.

— Что?

— Мне нужны книги. Законное требование.

— Какие книги?

— Я требовал две из пяти книг, по закону имею право. И опять требую. «Из глубины шведских сердец». «Марионетки». Они в моей камере.

— Будешь читать?

— Надо же как-то убить ночь.

Леннарт Оскарссон снова кивнул охранникам, чтобы заперли камеру и ушли.

Он сел. Назад. Он умрет. Назад. Умрет, как только переступит порог прежнего отделения, ненавидимый, преследуемый. Он нарушил главнейший закон тюрьмы, он стукач, а стукачей убивают.

Пит опустился на колени перед цементным основанием унитаза, засунул два пальца в горло и нажимал на язык, пока не вырвало.

Следовало исторгнуть из себя сосущий страх. Пит избавился от всего, что в нем находилось. Он остался один; тот, кто спалил его, собирался спалить его еще раз.

Пит нажал на кнопку звонка.

Он не умрет. Не сейчас.

Хоффманн держал палец на звонке четырнадцать минут. Наконец квадратное окошечко открылось, и надзиратель с выпученными глазами заорал, чтобы он, мать его так, прекратил.

Пит пропустил его слова мимо ушей, только крепче вдавил кнопку в стену.

— Книги.

— Ты их получишь.

— Книги!

— Они у меня с собой. Приказ директора тюрьмы. Если хочешь, чтобы я вошел, отпусти кнопку.

Хоффманн увидел их, как только дверь открылась. Его книги. Вертухай нес их одной рукой. В груди отпустило. То, что так страшно давило, от чего била дрожь, отпустило Пита, он ослаб, хотелось сползти по стенке. Хотелось заплакать. Его отпустило, ему хотелось плакать — и всё.

— Блевотиной пахнет. — Надзиратель заглянул в цементную дыру, его замутило, и он отступил. — Ну, как знаешь. Уборщиц тут нет. Запах этот… придется тебе к нему привыкнуть.

Руки охранника стиснули каждую книгу, встряхнули, перелистали, еще раз встряхнули. Хоффманн стоял перед ним, но ничего не чувствовал — он знал содержание этих книг.

Пит долго сидел на железной кровати, положив рядом с собой две книги из Аспсосской библиотеки. Они были нетронуты. Совсем недавно он стоял на коленях и его выворачивало наизнанку; теперь же он был спокоен, тело стало по-прежнему мягким, снова начало гнуться. Надо отдохнуть, поспать немного — и тело снова наполнится силой. Он не умрет. Не сейчас.

Пятница

Он проснулся, обливаясь потом, снова заснул, неглубоко, и видел бессвязные бесцветные сны, черно-белые, далекие, снова проснулся и сел на железной койке. Долго смотрел на пол, на лежащие там книги. Лучше не спать. Тело отчаянно требовало отдыха, но такой сон забирал больше сил, чем давал, и Хоффманн решил сидеть и дожидаться, когда рассветные сумерки станут утром.

Было тихо, темно.

Коридор строгача давно спал.

Вчера Хоффманн очистился. Страх застил ему свет, и от него следовало избавиться. Над дырой в бетоне все еще висел сильный запах. Хоффманн опустошил себя. Страх ушел, уступив место желанию выжить.

Пит поднял книги, положил перед собой. «Из глубины шведских сердец». «Марионетки». В одноцветном твердом переплете, помеченном синим «ХРАН» и красным «Аспсосская библиотека». Он открыл первую книгу, крепко ухватил переднюю крышку переплета, оторвал, дернул еще раз — оторвал корешок, рванул в третий раз — и задняя крышка последовала за корешком. Хоффманн поглядел на запертую дверь. По-прежнему тихо. За дверью никто не ходил, никто не подслушивал, не обводил камеру торопливо-изучающим взглядом через «глазок». Хоффманн сел к двери спиной. Если кто-нибудь вздумает подсматривать, то увидит только беспокойного долгосрочника, которому не спится.

Осторожно провел рукой по разорванной книге. Пальцами по левому полю, по прямоугольной дыре.

Он лежал там. Все одиннадцать деталей.

Пит повертел книгу, выдавил из углубления металл, который через пару минут станет пятисантиметровым револьвером. Сначала крупные детали — рамка с дулом, осью барабана и спусковым крючком; легкий удар ручкой отвертки для швейной машины по миллиметровому гвоздику, потом надульник с первым винтиком, щеки рукоятки со вторым, стабилизатор приклада с третьим.

Обернулся на дверь, однако шаги звучали только у него в голове, как и раньше.

Пит крутанул барабан крошечного револьвера, опустошил его, выложил на железную раму кровати шесть патронов длиной с ноготь мизинца. Боеприпасы, вместе взятые, весили меньше одного грамма.

Он видел, как человек перестал дышать — в том проклятом туалете, в паромном терминале Свиноуйсьце. Короткое дуло уперлось в вытаращенный глаз, крохотный револьвер убил одним-единственным выстрелом.

Пит подержал оружие, поднял, прицелился в загаженную стену. Указательный палец левой руки легко лег на спусковой крючок (скоба спилена, и места хватает), плавно надавил (Пит видел, как курок меняет положение). Спуск нажат до упора, курок ушел вперед. Тихий щелчок. Оружие действует.

Таким же манером Пит разорвал вторую книгу, нашел дыру, прорезанную в левом поле, капсюль-детонатор величиной с толстый гвоздь и приемник величиной с монету в пятьдесят эре. Распорол бабушкиной отверткой передний и задний форзацы по сгибу, разъединил склеенный шов и выковырял два отрезка тонкого детонирующего шнура по девять метров каждый и такой же тонкий пластиковый кармашек, в котором было в общей сложности сорок миллилитров нитроглицерина.

Одна минута восьмого.

Пит услышал, как в коридоре за запертой дверью сменились надзиратели, ночная смена стала дневной. Еще час. А потом его поведут назад.

«G2», левая сторона. Назад. Там ему конец.

Он нажал на кнопку в стене.

— Что?

— Посрать.

— У тебя есть дыра возле кровати.

— Там засор. Я вчера все заблевал.

В примитивном динамике затрещало.

— Тебе срочно?

— Прямо сейчас.

— Через пять минут.

Пит остался у двери; шаги, еще шаги, двое надзирателей привели кого-то, в камеру, отперли и заперли дверь, водили в туалет, нельзя, чтобы заключенные встречались в коридоре, в камеру, я сказал, в камеру! Револьвер покоился посреди ладони; Пит откинул барабан, сосчитал все шесть патронов, сунул оружие в глубокий передний карман штанов. Плотная ткань скрыла его, как до этого скрыла капсюль-детонатор и приемник в другом кармане. Детонирующий шнур и кармашек с нитроглицерином уже была заткнуты за резинку трусов.

— Открой заключенному в «девятке».

Надзиратель стоял прямо перед его дверью.

Хоффманн отскочил к койке, лег, увидел, как открывается квадратное окошечко и охранник заглядывает в камеру, смотрит достаточно долго, чтобы убедиться: заключенный лежит, где ему положено.

Загремели ключи.

— Ты собирался в туалет. Поднимайся и иди.

Надзиратель стоял у двери камеры. Еще один — поодаль в коридоре. И еще двое сейчас в прогулочном дворе.

Хоффманн бросил взгляд на «стакан» охранников. Там сидел пятый — тот, пожилой, Якобсон. Инспектор с седыми жидкими волосами. Сидит спиной к коридору.

Они далеко друг от друга.

Хоффманн медленно пошел к душевой и туалетам. В коридоре трое вертухаев, и они далеко друг от друга.

Хоффманн сел на загаженное пластмассовое сиденье, спустил воду, потом открыл кран и оставил воду течь. Он глубоко дышал, следя, как при каждом вдохе раздувается живот. В животе находилось спокойствие, оно так нужно ему сейчас. Он не умрет. Не сейчас.

— Всё. Можешь открывать.

Надзиратель отпер дверь; Хоффманн бросился вперед, нацелился и крепко прижал миниатюрный револьвер к глазу этой суки, которая таращилась на него через окошко в двери камеры.

— Твой сослуживец. — Он говорил шепотом. — Сюда должен прийти твой сослуживец.

Инспектор не шевелился. То ли не понял, что происходит. То ли испугался.

— Сейчас. Он придет сейчас.

Хоффманн, не спуская глаз с личной рации на ремне у надзирателя, еще крепче прижал револьвер к закрытому веку.

— Эрик?

Инспектор понял. Осторожно махнув рукой, он еле слышно позвал:

— Эрик, подойди сюда…

Хоффманн коротко глянул на следующего надзирателя. Тот двинулся было им навстречу, но вдруг остановился, сообразив, что его коллега стоит неподвижно и что к его голове прижато что-то похожее на кусок металла.

— Подойди.

Надзиратель, которого звали Эрик, поколебался, потом пошел, взгляд вверх, в камеру слежения, картинку с которой видит сейчас дежурный на центральном посту.

— Еще так сделаешь — убью. Убью. Убью.

Пит еще сильнее прижал револьвер к глазу надзирателя, а другой сорвал с форменных ремней две пластмассовые штуки, которые давали единственную возможность поднять тревогу.

Надзиратели ждали, подчиняясь ему во всем. Оба понимали — Хоффманну терять нечего, тюремные охранники такое хорошо понимают.

Остался еще один.

Еще один человек, который мог свободно передвигаться по коридору. Хоффманн посмотрел на будку надзирателей. Третий по-прежнему смотрит в сторону, шея склонена вперед, как будто читает.

— Вставай!

Тот пожилой, седой, обернулся. Между ними было двадцать метров, но инспектор прекрасно понимал, что именно он видит. Заключенный держит что-то у головы надзирателя. Рядом неподвижно стоит и ждет второй.

— Тревогу не поднимать! Не запирать дверь!

Мартин Якобсон с трудом проглотил комок.

Его всегда занимало — что он будет чувствовать? Теперь он это знал.

Все эти чертовы годы он ждал нападения, по-идиотски тревожился из-за такой вот ситуации.

Спокойствие.

Он чувствовал спокойствие.

— Тревогу не поднимать! Не запирать дверь! Убью!

Тюремный инспектор Якобсон знал инструкции безопасности Аспсосской тюрьмы наизусть. При нападении: 1. Запереть двери. 2. Включить тревожную сигнализацию. Много лет назад он присутствовал при разработке правил поведения разоруженной охраны, и вот теперь ему впервые приходилось применять их на практике.

Сначала — запереть будку надзирателей изнутри.

Потом — послать сигнал тревоги на центральный пост.

Но в голосе (он слышал его) и мышцах (он видел тело) Хоффманна ощущалась агрессия. Якобсон знал, что зэк, который кричит, вцепившись в оружие, способен на насилие; Якобсон читал заключение Государственной пенитенциарной службы, читал дела своих подопечных с психопатическими склонностями, но жизни его коллег, человеческие жизни, значили неизмеримо больше, чем принятые раньше инструкции о безопасности. Поэтому Мартин не остался в будке, не запер дверь изнутри. Он не нажал ни на кнопку тревоги у себя на рации, ни на кнопку на стене. Вместо этого он медленно пошел вперед — куда указывала рука Хоффманна. Якобсон прошел мимо первой камеры, и кто-то снова заколотил в дверь, однообразный тяжелый звук покатился между стенами коридора. Какой-то заключенный среагировал на происходящее снаружи и устроил то, что зэки всегда устраивают, когда злятся, требуют внимания к себе или просто радуются какой угодно хрени, лишь бы не эта тоска. Стук поднялся во всех камерах, в двери начали колотить другие заключенные, которые понятия не имели, что произошло, но подключались к тому, что все-таки лучше, чем ничего.

— Хоффманн, я…

— Молчать.

— Может, мы…

— Молчать! Убью.

Трое надзирателей. Теперь они все рядом. Эти, которые во дворе… пройдет еще какое-то время, прежде чем они окажутся здесь.

Он прокричал в пустой коридор:

— Стефан!

Еще раз.

— Стефан, Стефан!

Камера номер три.

— Сука-стукач.

Истеричный голос резал слова и стены.

Стефан.

Всего в нескольких метрах, его и Хоффманна разделяет только запертая дверь.

— Тебе конец, сука-стукач.

Хоффманн крепче прижал револьвер к глазу молодого охранника, оружие чуть скользнуло.

Жидкость, слезы, он плачет.

— Поменяетесь местами. Ты войдешь туда. В третью камеру.

Охранник не двигался с места. Как будто не слышал.

— Открывай и заходи! Это все, что от тебя надо. Открывай, мать твою!

Охранник механически вынул связку ключей, уронил на пол, поднял, долго поворачивал ключ. Дверь медленно заскользила, он двинулся в камеру.

— Стукачок. Со своими новыми приятелями.

— Меняйтесь местами. Ну!

— Крысеныш-стукач. А, черт… что это у тебя за херня?

Стефан был гораздо выше и тяжелее Пита.

Он полностью заполнил дверной проем — темная тень с глумливой ухмылкой.

— Выходи!

Он не стал долго размышлять, ухмыльнулся, двинулся навстречу Питу — слишком быстро, слишком близко.

— Стой!

— А почему я должен стоять? Потому что один крысеныш приставил пистолет к голове какой-то суки?

— Стой!

Стефан продолжал надвигаться на него, открытый рот, сухие губы, горячее дыхание, его лицо слишком близко, оно напирало, нападало.

— Ну стреляй. Будет у нас одним вертухаем меньше.

Когда большое тело оказалось прямо перед ним, Хоффманн уже ни о чем не думал. Он хотел захватить заложника и угрожать «Войтеку», а не тюремной охране, но недооценил опасность. Когда Стефан бросился к нему, мыслей не осталось никаких, только страх, который и был волей выжить. Пит оттолкнул охранника, навел дуло на глаза, в которых застыла ненависть, и выстрелил. Один-единственный выстрел — и пуля сквозь зрачок, хрусталик, стекловидное тело вошла в мягкий мозг и остановилась там.

Стефан, ухмыляясь, сделал еще шаг. Казалось, с ним ничего не случилось, но вот он рухнул плашмя, и Хоффманн отодвинулся, чтобы Стефан не повалился на него, потом нагнулся, прижал дуло к другому глазу. Еще один выстрел.

На полу лежал мертвый человек.

Равномерный, упрямый барабанный грохот, потом эхо от выстрела — и вдруг внезапная тишина.

— Давай заходи.

Он кивнул одному из молодых в сторону открытой камеры, но старший, Якобсон, ответил:

— Хоффманн, слушай, мы должны…

— Я умру не сейчас.

Он изучал трех надзирателей, которые были ему нужны и которые ему мешали. Двое молодых и перепуганных, вот-вот сорвутся. Пожилой, довольно спокойный, из тех, кто может вмешаться в происходящее. Такой не сломается.

— Заходи в камеру.

Металл в темный плачущий глаз, на расстоянии какого-нибудь пальца.

— Входи!

Молодой охранник вошел в пустую камеру и сел на край железной кровати.

— Закрой! И запри!

Хоффманн бросил связку ключей Якобсону. Никаких слов, никаких фальшивых попыток наладить связь, выйти на контакт, цель которых — сбить с толку, создать видимость понимания, чувства.

— Тело. — Он пнул тело, сейчас главное — сохранить власть, удержать дистанцию. — Я хочу, чтобы оно лежало перед шестой камерой. Но не очень близко, чтобы можно было открыть дверь.

Якобсон покачал головой:

— Он слишком тяжелый.

— Живо. Перед шестой камерой. Ясно? — Он несколько раз поднес револьвер то к виску, то к глазу, то к виску, то к глазу. — Как по-твоему, что будет, когда я нажму курок?

Якобсон схватился за обмякшие руки, в которых уже не сокращались мускулы, жилистое немолодое тело поехало по полу, инспектор потащил сто двадцать мертвых килограммов по жесткому линолеуму. Хоффманн кивнул, когда тело легло так, чтобы дверь камеры можно было открыть.

— Открой.

Пит не знал его в лицо, они никогда не виделись, но узнал голос человека, который вчера проходил мимо его камеры и несколько раз назвал его Паулой. Кто-то из многочисленных мальчиков на побегушках, прикормленных «Войтеком».

— Stukach сраный. — Тот же пронзительный голос.

Человек бросился на Пита, но внезапно остановился.

— Что за… — Он смотрел на того, кто лежал у него под ногами неподвижно, бездыханный. — Бля, что за…

— На колени! — Хоффманн ткнул в него револьвером. — На колени!

Пит ожидал угроз, может быть — презрения.

Но человек без единого слова опустился на колени возле неподвижного тела, и Хоффманн на мгновение замер. Он приготовился к необходимости убить еще раз, но теперь перед ним была сама покорность.

— Как тебя зовут?

Молодой надзиратель. Зажмуренный глаз, плачущий от прижатого к нему дула.

— Ян. Янне.

— Заходи, Янне.

Когда Якобсон запирал дверь камеры номер шесть, на краю еще одной пустой койки сидел еще один человек в тюремной форме.

Грохот. Снова началось.

За каждой дверью пытались достучаться друг до друга сидящие в изоляции заключенные, которые не знали, что происходит, но слышали и чувствовали неладное — отчетливый выстрел, громкие голоса и внезапную тишину. Теперь зэки били в двери камер еще сильнее. Им было страшно, и они снова и снова колотили в закрытые двери.

Пит быстро соображал. Ему казалось, что все тянется уже очень долго. На самом же деле с тех пор, как он открыл дверь туалета и вскинул револьвер, прошло минут восемь-десять, не больше. Двое вертухаев сидят взаперти, третий стоит перед ним, четвертый и пятый еще какое-то время пробудут во дворе. Но дежурный на центральном посту в любой момент может посмотреть на монитор, на который идет изображение со здешних камер слежения, и в любой момент мимо могут пройти охранники из других отделений. Надо торопиться. Пит знал, куда ему нужно попасть. Ведь он стремился туда с той самой минуты, как понял, что брошен, осужден на смерть, что его спалил кто-то из тех немногих, кто знал о его задании и кодовом имени. Пит давно присмотрел себе это место, чтобы избежать гибели, если то, чего не должно быть, все же случится.

Пит и Мартин стояли рядом. На правильном расстоянии. Достаточном, чтобы Пит мог полностью контролировать ситуацию и в то же время не быть обезоруженным; безымянный пока заключенный был опасным, он может и убить.

— Принеси лампу.

Хоффманн показал на простой торшер, горевший в углу надзирательской будки, и подождал, пока Якобсон поставит лампу перед ним.

— Свяжи его. Проводом.

Руки заключенному — за спину; Якобсон затягивал белый провод до тех пор, пока он не врезался в такую же белую кожу. Хоффманн потрогал, проверил, потом сам намотал остатки провода охраннику на пояс и погнал своих пленников вверх по лестнице. В отделениях за закрытыми дверями, как в капсулах, остались громкие разговоры вечно раздраженных заключенных и всепроникающий стук тарелок (там как раз готовились к завтраку), голоса озлобленных игроков в карты и бубнеж громко включенного и забытого телевизора. Один-единственный крик, пинок в дверь — и Хоффманна схватят. Он наставлял дуло револьвера в глаз то заключенному, то тюремному инспектору. Они узнают, узнают.

Все трое поднялись на самый верхний этаж, в тесный коридор перед мастерской.

Дверь открыта. В огромном помещении темно.

Работавшие здесь заключенные еще не позавтракали, до начала рабочего дня оставался час.

— Еще. Ниже!

Когда они дошли до середины мастерской, Хоффманн приказал заключенному встать на колени и наклониться.

— Ниже, ниже! И нагнись вперед.

— Зачем?

— Нагибайся!

— Ты можешь убить меня. Можешь убить вертухая. Но, Паула — ведь так они назвали тебя, твои суки-приятели? — Паула, детка, ты такой же мертвец. Здесь. Потом. Не имеет значения. Мы знаем. Мы тебя не отпустим. И ты знаешь — именно так мы работаем.

Хоффманн с силой ударил его по лицу свободной, сжатой в кулак рукой. Он не знал зачем, просто тот подступил так близко, что не ответить было невозможно. Ведь он прав. Эта шестерка из «Войтека» права.

— Возьми упаковочную ленту! Обмотай ему руки! Потом стяни провода!

Якобсон, встав на цыпочки, дотянулся до полки над прессом, где лежали мотки серой упаковочной ленты из жесткого пластика, этой лентой обматывали картонные коробки. Потом он отрежет два полуметровых куска и одним обмотает руки заключенного (кожа порвется, начнет кровоточить), потом разденет скорчившегося на коленях и разденется сам, одежда каждого ляжет на пол двумя аккуратными стопками, он повернется голой спиной к Хоффманну, острый жесткий пластик намотается и на его запястья.

Пит хорошо запомнил помещение, пропахшее маслом, соляркой и пылью. Он засек камеры слежения над сверлильным станком и небольшими автопогрузчиками, измерил шагами расстояние между длинными верстаками и тремя большими столбами, державшими внутренний потолок, он точно знал, где стоит чан с соляркой и в каком шкафу сколько инструментов хранится.

Безымянный заключенный и седовласый охранник скорчились голые на коленях, руки за спиной, спины согнуты. Хоффманн еще раз проверил, крепко ли они связаны, потом подобрал обе стопки одежды и отнес на рабочий стол у стены с большим окном, выходящим на церковь. Достал из переднего кармана приемник, сунул в ухо, послушал и улыбнулся, взглянул в окно на колокольню. И услышал ветер, который тихо дул в передатчик. Все работало.

Потом послышался другой звук.

Громкий, повторяющийся.

Тревога.

Хоффманн подбежал к куче одежды, рванул с ремня на форменных брюках пластмассовый прямоугольник, мигавший красным, и прочитал сообщение.

B1.

Изолятор строгого режима. Отделение, из которого они только что ушли. Персонал среагировал быстрее, чем рассчитывал Пит.

Пит посмотрел в окно.

На церковь. На колокольню.

Самые первые доберутся до ограды не раньше чем минут через пятнадцать. И еще пара часов пройдет, пока правильно обученные люди добудут правильное оружие и займут правильное место.

Сигнал тревоги поступил от одного из тюремных инспекторов, который, спускаясь на прогулочный двор и проходя мимо закрытой двери, заглянул поздороваться с надзирателями и убедиться, что у тех все в порядке. И вот первая волна охранников уже бежала по слабо освещенному коридору; вбежав, они как по команде остановились — все увидели одно и то же.

Мертвого человека на полу.

На запертые двери камер сыпались размеренные удары не понимающих, что происходит, озлобленных зэков.

Из шестой камеры охранники выпустили бледного, потного как мышь коллегу.

Молодой надзиратель нервно ткнул пальцем в направлении третьей камеры.

Выпустили еще одного охранника, молодого мужчину, который плакал, глядя в пол, и наконец пробормотал: «Он его застрелил», потом еще раз и гораздо громче, словно чтобы перекрыть грохот или снова произнести эти слова: «Он его застрелил, через глаз».

Пит услышал, как бегут по лестнице, увидел в окно, как еще одна толпа бегом пересекает прогулочный двор. Два голых тела на полу беспокойно шевелились. Он переводил револьвер с одного лица на другое, целил в глаза, чтобы не забывали. Ему нужно было еще немного побыть нераскрытым.

— Так в чем дело?

Пожилой охранник корчился, стоя на коленях. Ломило суставы; он не жаловался, но это было понятно по тому, как он покачивался взад-вперед, чтобы распределить тяжесть тела.

Пит Хоффманн слышал его, но ничего не ответил.

— Хоффманн! Посмотри на меня. В чем дело?

— Я тебе уже ответил.

— Я не понял.

— Я сказал, что умру не сейчас.

Шея. Якобсон выгнул шею и смотрел одним глазом в дуло револьвера, а другим — на Хоффманна.

— Ты не выйдешь отсюда живым. — Он смотрел на Хоффманна, требуя ответа. — У тебя семья.

Стоит заговорить — и превратишься из объекта в субъект, в человека, который общается с другим человеком.

— У тебя жена и дети.

— Я понимаю, к чему ты клонишь.

Хоффманн переместился за спины голых тел, проверить, на месте ли пластиковая лента, которой обмотаны их руки, а главное — чтобы уйти от настороженных вопрошающих глаз.

— Ты знаешь, у меня тоже есть семья. Жена. Трое детей. Все уже взрослые…

— Якобсон? Твоя фамилия Якобсон? Придержи язык! Я спокойно объяснил, что отлично, отлично понимаю, к чему ты ведешь. У меня нет семьи. Сейчас — нет. — Он потянул ленту, пластик глубже вошел в кожу, снова показалась кровь. — И я умру не сейчас. Если вместо меня должен умереть ты — это меня ни фига не тревожит. Ты просто моя защита, Якобсон, мой щит, и ничем другим не будешь. Хоть с женой и детьми, хоть без них.

Тюремный инспектор из «В2» уже несколько минут пытался наладить разговор с коллегой, которого только что выпустили из камеры номер три. Молодой человек, не намного старше его собственного сына, подменил ушедшего в отпуск сотрудника, не успел проработать даже месяца. Вот, значит, как. Кто-то всю жизнь ходит на работу, ждет и боится дня вроде этого. А кто-то попадает в переделку, проработав двадцать четыре дня.

Одна-единственная фраза.

Он повторял ее, отвечая на все вопросы.

«Он его застрелил, через глаз».

Молодой охранник пребывал в сильнейшем шоке, он видел человеческую смерть, к его глазу прижимали оружие (на мягкой коже все еще отчетливо виднелось кольцо от дула), потом он сидел и ждал, запертый в камере изолятора с мертвецом. Больше он и не мог ничего сказать, во всяком случае сейчас. Инспектор велел коллеге позаботиться о молодом человеке и перешел ко второму, сидевшему в камере номер шесть. Тот был бледным, мокрым от пота, но его шепот был вполне внятным:

— Где Якобсон?

Инспектор положил ладонь ему на руку — тонкую, дрожащую.

— В смысле?

— Нас было трое. Якобсон. Якобсон тоже был здесь.

Разговор давно окончен.

Пока звучали те взбесившие его слова, он еще надеялся, что продолжение смягчит сказанное, успокоит, вот-вот уверит его, что все хорошо. Но продолжения не последовало. Инспектор из сектора «В2» сообщил то, что имел сообщить.

Двое посаженных под замок охранников. Один убитый заключенный.

И предполагаемый захват заложников.

Директор тюрьмы швырнул телефонную трубку на стол, а вазу с желтыми тюльпанами — на пол. Третьего надзирателя, инспектора Мартина Якобсона, увел вооруженный долгосрочник из изолятора строгого режима. Некий номер 0913. Хоффманн.

Оскарссон сел на пол, бездумно перебирая пальцами желтые головки, разбросанные в луже разлившейся воды.

Конечно, он протестовал. Точно так же, как потом протестовал Мартин.

Я солгал в глаза комиссару, ведущему расследование. Я солгал, потому что ты приказал мне солгать. А я не лжец.

Желтые лепестки… он обрывал их методично, один за другим, рвал в маленькие пористые клочки и бросал на мокрый пол. Потом потянулся к телефонной трубке, которая так и висела на проводе, набрал номер и говорил, не останавливаясь, до тех пор, пока не убедился, что начальник понял все, каждое слово, каждый намек.

— Я хочу объяснений.

Покашливание. И все.

— Пол, объясните!

Еще покашливание. Больше ничего.

— Вы звоните мне домой поздно вечером и приказываете без вопросов перевести заключенного назад в отделение, где ему угрожали. При этом перевод должен состояться не позже следующего утра. И сейчас, Пол, именно этот заключенный целится из заряженного боевыми патронами оружия в одного из моих подчиненных. Объясните, какая связь между вашим приказом и захватом заложников. Иначе мне придется задать эти вопросы кое-кому еще.

В каптерке у самого входа, которая, как и в прочих шведских тюрьмах, называлась центральным постом, было жарко. Дежурный по фамилии Берг, в измятой синей форме, потел, хотя за его спиной косо резал воздух настольный вентилятор, отчего трепыхались бумаги и жидкая челка дежурного. Берг обернулся и поискал носовой платок, который обычно лежал между контрольной панелью с красной и зеленой кнопками и рядом из шестнадцати мониторов.

Голые тела.

Черно-белое изображение с плохим разрешением чуть подергивалось, но Берг все ясно рассмотрел.

Картинка на мониторе, возле которого лежал носовой платок, являла два обнаженных тела на полу и человека в тюремной робе, который держал что-то возле их голов.

Он посмотрел вверх, в прекрасное голубое небо. Несколько прозрачных облачных клочков. Ласковое солнце и теплый ветер. Великолепный день раннего лета. Если отвлечься от воя сирены — вон первая полицейская машина, на переднем сиденье — двое в полицейской форме, оба из Аспсосского полицейского округа.

— Оскарссон?..

Директор Аспсосской тюрьмы стоял на асфальтовой парковке возле главных ворот, позади него остались некрашеная бетонная стена и серые стены.

— Какого хрена вы…

— Один раз он уже стрелял.

— Оскарссон?

— И угрожает стрелять дальше.

Они сидели на переднем сиденье, окошки опущены, — молодая ассистентка полиции, которой Леннарт Оскарссон раньше не видел, рядом с ней — полицейский инспектор его возраста, Рюден. Леннарт не знал его лично, но слышал о нем. Рюден был одним из немногих полицейских, служивших в Аспсосе так же долго, как Оскарссон — в тюрьме.

Полицейские выключили мигалку и вылезли из машины.

— Кто?

Я только что из больничного отделения. Вы не сможете увидеться с ним.

— Пит Хоффманн. Тридцать шесть лет. Десять лет за наркотики. По заключению Государственной пенитенциарной службы — очень опасен, психопат, склонен к насилию.

— Я не понял. Корпус «В». Изолятор строгого режима. И заключенный вооружен?

Его надо перевести назад. В сектор «G2». Самое позднее — завтра к обеду.

— Мы тоже этого не понимаем.

— Но оружие? Черт возьми, Оскарссон… как? Откуда…

— Я не знаю. Я не знаю.

Рюден посмотрел на бетонную ограду и поверх нее. Он знал, что там, дальше — третий этаж и крыша корпуса «В».

— Мне нужно знать больше. Какое у него оружие?

Оскарссон вздохнул.

— По словам охранника, которому он угрожал… у парня шок, он себя с трудом помнит, но описывает что-то вроде… миниатюрного пистолета.

— Пистолета? Или револьвера?

— Какая разница?

— С магазином? Или с барабаном, который поворачивается?

— Не знаю.

Взгляд Рюдена задержался на крыше корпуса «В».

— Захват заложников. Человек, о котором известно, что он опасен и склонен к насилию. — Он покачал головой. — Нам нужно совершенно другое оружие. Абсолютно другие навыки. Нам нужны полицейские, которых специально готовили к таким ситуациям. — Он подошел к машине, сунул руку в открытое окошко, дотянулся до рации.

— Вызываю дежурного командира центра связи. Мне нужен спецназ.

Голые лодыжки ощущали твердость и холод загаженного пола.

Мартин Якобсон осторожно пошевелился, пытаясь перенести вес назад, от боли сводило суставы. Сгорбившись, наклонившись вперед, задом вверх, они бок о бок с безымянным заключенным корчились на коленях с тех пор, как вошли в мастерскую. Якобсон покосился на зэка рядом с собой, он чувствовал его дыхание. Имени этого человека он не помнил — сидящие в изоляторе строгого режима редко обретали индивидуальность. Парень откуда-то из Центральной Европы, насколько Якобсон мог судить, высокий, кипящий ненавистью. Что-то было между ним и Хоффманном, какие-то старые счеты; когда их глаза встретились, заключенный сплюнул, ухмыльнулся, а Хоффманн устало прокричал что-то на языке, которого Якобсон не понял, пнул его в лицо и пластиковыми лентами с острыми краями обмотал парню еще и ноги.

Мартин постепенно начинал ощущать то, что не сумел почувствовать, когда мир превращался в хаос и он пытался вызвать взбунтовавшегося зэка на разговор.

Ползучий, гнусный, липкий страх.

Все было взаправду. Хоффманн целеустремленно шел вперед. Другой человек остался лежать на другом полу, и он никогда уже не будет мыслить, говорить, смеяться.

Якобсон снова покачнулся, глубоко вздохнул — больше от страха. Он никогда еще не испытывал ее — предсмертной тоски.

— Тихо!

Хоффманн пнул его в плечо, не сильно, но достаточно для того, чтобы обнаженная кожа покраснела, потом пошел по мастерской, вдоль верстаков, останавливаясь возле каждой камеры слежения. Потянулся к первой, отвернул ее к стене, потом — отвернул к стене вторую, третью, но четвертую несколько минут держал в руках, наведя объектив себе на лицо. Он посмотрел в камеру, подтянулся еще ближе к ней, чтобы лицо заняло всю картинку, и заорал, он заорал, а потом повернул и эту камеру к стене.

Берг продолжал обливаться потом, но уже не замечал этого. Он притащил стул в стеклянную будку центрального поста и теперь сидел, ссутулившись, перед мониторами. На четыре монитора шла картинка из мастерской корпуса «В». Через пару минут у него появилась компания — за его спиной встал директор тюрьмы. Теперь оба одинаково сосредоточенно, почти замерев, смотрели черно-белые кадры. Вдруг что-то изменилось. Один из мониторов, на который шло изображение с ближайшей к окну камеры, почернел. Но не электронной чернотой — монитор был исправен; камеру словно заслонили — кем-то или чем-то. Потом почернел следующий монитор. Камеру торопливо отвернули, кажется — к стене, темнота, видимо, появилась из-за того, что объектив теперь показывал серый бетон, до которого было несколько сантиметров. Вот отвернулась и третья; Берг с Оскарссоном напряглись — прямо перед тем, как камера стала показывать стенку, на экране мелькнула рука. Какой-то человек с силой отвернул и камеру, и штатив.

Осталась одна камера. Они ждали, не отрывая глаз от монитора, и оба дернулись.

Лицо.

Близко, очень, слишком близко. Нос и рот — и всё. Рот что-то прокричал перед тем, как исчезнуть.

Хоффманн.

Он что-то беззвучно произнес.

Он замерз.

Не от холода, шедшего от пола, — от страха, от того, что не хватало сил выдержать мысли о собственной смерти.

Заключенный рядом с ним снова начал с ненавистью угрожать, снова ухмылялся. Наконец Хоффманн принес тряпку с какого-то верстака, заткнул тому рот, и слова превратились в ничто.

Оба не шевелились, даже когда он на время оставлял их. Деловитые шаги к дальней, стеклянной стене, внутреннее окно в кабинет. Мартин, вывернув шею, мог разглядеть, как Хоффманн ходит в комнатушке, как наклоняется к письменному столу и берет что-то, издалека похожее на телефонную трубку.

Губы двигались медленно. Узкие напряженные губы, растрескавшиеся, почти израненные.

«Я».

Они переглянулись, кивнули.

Оба поняли, как движения губ формируют первое слово.

— Дальше.

Оскарссон стоял возле Берга в тесной будке, усердные пальцы нажимали на кнопки повторного проигрывания, покадрово. Рот заполнил весь экран монитора, они тут же различили четыре гласных — губы полностью разъединились.

Первая — «и», вторая — «у», третья «ю».

— Ты видел?

— Да.

— Еще раз.

Все стало так ясно.

Три слова. Злость, с которой складывались губы, словно выплескивалась на них с монитора.

«Я их убью»

Дрожали руки. Все произошло так неожиданно. Пришлось положить трубку на стол.

Если ему ответят.

Если ему не ответят.

Он посмотрел через внутреннее окно на помещение мастерской, на этих голых, все еще на коленях, неподвижных. Остатки вчерашнего кофе в фарфоровой чашке посреди стола; он опустошил ее. Остывший и горький, но хоть какой-то кофеин.

Пит еще раз набрал номер. Первый гудок, второй, он ждал, там ли она, остался ли у нее прежний номер, он не знал, он надеялся, вдруг она…

Ее голос.

— Ты?

Как же давно это было.

— Сделай то, о чем мы договаривались.

— Пит, я…

— Именно то, о чем мы договорились. Сейчас же.

Он нажал «отбой». Ему не хватало ее. Как ему ее не хватало!

Он не знал, там ли она еще, ради него.

Синие отблески мигалки становились все ярче, все отчетливее, вскоре они пробьются через перелесок, отделявший шоссе от дороги, ведущей к Аспсосской тюрьме. Леннарт Оскарссон стоял рядом с полицейским инспектором Рюденом на парковке перед главными воротами, когда приблизились два черных тяжелых джипа. Дежурная группа спецназа двадцать пять минут назад покинула штаб-квартиру в Сёренторпе, что в Сольне. Тяжелые машины еще не успели остановиться, а из них уже посыпались люди — девять одинаково одетых мужчин в высоких черных ботинках, темно-синих комбинезонах, трикотажных масках, защитных очках, шлемах, огнеупорных перчатках и в бронежилетах. Рюден подбежал поздороваться с длинным, худым, который спрыгнул с пассажирского сиденья первой машины. Это был командир группы Йон Эдвардсон.

— Там. Вон та черная крыша. Самый верхний этаж.

Четыре окна в здании возле внешней стены; Эдвардсон кивнул. Он зашагал туда, и Оскарссон с Рюденом почти бежали, чтобы успеть за ним. Они оглянулись — те восьмеро следовали за ними, пулеметы в руках, двое с особыми дальнобойными снайперскими винтовками.

Прошли центральный пост и административное здание, дальше — в открытые ворота в следующей стене, той, что была чуть дальше и делила всю тюрьму на участки, одинаковые квадраты с одинаковыми L-образными трехэтажными зданиями.

— Корпуса «G» и «H».

Оскарссон подошел ближе к внутренней стене, здесь был хороший обзор и в то же время люди находились под ее защитой.

— Корпуса «E» и «F». — Он указал на помещения, в которых сидели долгосрочники. — Корпуса «C» и «D».

Шестьдесят четыре камеры и шестьдесят четыре заключенных в каждом корпусе.

— Обычные заключенные. Особый сектор, где сидят осужденные за изнасилования, сейчас они в другом отделении тюрьмы. У нас возникли небольшие проблемы — после того, как один неправильный заключенный перешел дорогу другому.

— Корпуса «А» и «В». По отделению в каждом крыле. Корпус «В» развернут в другую сторону. Хоффманн пару раз показывался в большом окне, которое выходит на луг, на церковь — вон ту, Аспсосскую церковь. У меня есть свидетельства двух охранников, оба совершенно точно видели его, в разное время.

Серый бетонный бункер, кубик из «лего», уродливый, жесткий, молчащий дом.

— В самом низу — изолятор строгого режима. Принудительный изолятор. «В1». Именно там Хоффманн захватил заложников. И оттуда бежал.

Они остановились в первый раз после того, как спецгруппа покинула машины.

— Следующий этаж, «В2», левая и правая стороны. По шестнадцать камер с каждой стороны. Обычные заключенные, тридцать два человека.

Оскарссон говорил отрывисто, мешала одышка. Он выждал несколько секунд. И немного понизил голос:

— Там. На самом верху. «B3». Мастерская. Там работают заключенные. Видите окно? Выходит во двор.

Он замолчал; большое окно казалось удивительно красивым, в нем отражались солнце, зеленый луг и синее небо. А за стеклом, внутри, — смерть.

— Оружие?

Эдвардсон, ожидая ответа Рюдена, скомандовал шестерым спецназовцам расположиться перед тремя входами в корпус «В», а двоих со снайперскими винтовками отправил исследовать крыши ближайших зданий.

— Я уже два раза подходил к надзирателям, которые видели его оружие. Они растерянны, в состоянии шока, но я уверен — они говорят о чем-то вроде миниатюрного револьвера, шестизарядного. Я такое видел только раз в жизни. «Суисс-мини-ган», швейцарский револьвер, самый маленький в мире.

— Шестизарядный?

— Охранники говорят, он стрелял не меньше двух раз.

Эдвардсон посмотрел на директора тюрьмы:

— Оскарссон… каким, черт возьми, образом заключенный смог достать оружие здесь, в погребе, да еще в одной из самых охраняемых тюрем Швеции?

Леннарт Оскарссон все еще не мог ничего ответить и только потерянно качал головой. Поэтому командир спецназовцев повернулся к Рюдену:

— Миниатюрный револьвер. Я такого не знаю. Но вы утверждаете, что у него достаточная убойная сила?

— Один раз Хоффманн уже убил.

Эдвардсон изучал окно, из которого открывался вид на прекрасную церковь. В окне мелькал террорист-долгосрочник со связями, достаточными, чтобы добыть в тюрьме строгого режима оружие с боевыми патронами.

— Психопат?

— Да.

Армированное окно.

Двое заложников лежат голые на полу.

— И склонность к насилию отмечена в документах?

— Да.

Этот, в мастерской, вполне отдает себе отчет в том, что делает. По словам надзирателей, он действовал спокойно и целенаправленно, и мастерскую выбрал тоже не случайно.

— Тогда у нас проблемы.

Эдвардсон смотрел на фасад. Надо проникнуть в здание, а времени в обрез — террорист только что угрожал убить еще одного человека.

— Его видели в окне, но при таком расположении ни одно снайперское оружие не сможет его достать, если стрелять в пределах тюрьмы. А судя по тому, что вы рассказываете и что написано в досье означенного Хоффманна… штурм исключается. Выбить дверь или один из люков на крыше нетрудно, но заключенный, способный творить такие вещи и настолько больной… Если мы выломаем дверь, он не станет поворачиваться к нам. Он наведет оружие на заложников — независимо от того, насколько серьезной покажется ему угроза, и сделает то, что обещал. Убьет их. — Йон Эдвардсон пошел назад, к воротам и стене. — Мы достанем его. Но не отсюда. Я поставлю снайперов в другом месте. За пределами тюрьмы.

Он отошел рт окна.

Они скорчились голые у него под ногами.

Не шевелились, не пытались заговорить ни с ним, ни друг с другом.

Пит проверил их руки, ноги, еще немного затянул пластиковые ленты с острыми краями, они врезались глубже, чем было необходимо. Но на кону стоит власть, ему нужна уверенность в том, что он может спокойно направить свою силу наружу — на тех, кто в эту минуту пытался обрушить свою силу на него.

Послышался вой второй сирены. Первая раздалась полчаса назад — пока только полицейские из местного участка успели прибыть оперативно. Новая сирена была другой — всепроникающая, оглушительная. Она звучала ровно столько времени, сколько занимала дорога от исходного пункта штаб-квартиры спецназа в Сёренторпе.

Пит, считая шаги, прошел через мастерскую, проверил входную дверь, проверил второе окно, сосредоточился на потолке и плохо держащихся на нем пластинах из стекловолокна — покрытие, предназначенное для поглощения шума в грохочущей мастерской. Поднял длинную железную трубу, лежавшую на каком-то верстаке, и с силой бил ею по стекловолокну, пока пластина за пластиной не упала на пол, обнажив потолок.

Мощная черная машина выехала через широкие ворота Аспсосской тюрьмы и примерно через минуту, отъехав на километр, остановилась перед другими воротами, существенно меньшими; гравийная дорожка вела к горделивой белой церкви. Эдвардсон зашагал по свежеразровненному гравию, рядом с ним шел Рюден, а позади — двое со снайперскими винтовками. Одинокий посетитель, стоявший на залитом солнцем опрятном кладбище, встревоженно смотрел на вооруженных людей в форме, с черными лицами; эта воинственность никак не вязалась с царившей на кладбище умиротворенной атмосферой. Церковный портал был открыт, вошедшие заглянули в огромный пустой зал, но выбрали дверь справа и крутую лесенку вверх. Открыв следующую дверь (на дверной раме виднелись свежие отметины от взлома), вошедшие поднялись по легкой алюминиевой лестнице, которая тянулась до потолка и упиралась в люк, ведущий на колокольню. Все пригнулись, чтобы пройти под чугунным колоколом, и разогнулись, только оказавшись на узком балкончике. Здесь сильнее дул ветер, а тюрьма казалась серым четырехугольным колоссом. Ничто не заслоняло обзор. Полицейские крепко вцепились в низкие перила, изучая строение у тюремной стены и окно на третьем этаже, где скрывался террорист и находились заложники.

Пит ободрал с потолка уже половину стекловолоконных пластин, как вдруг прервал свою торопливую работу. Он что-то услышал. Отчетливый звук в ухе. То, что до этого было только задувавшим в приемник ветерком, теперь стало шумом, шагами, скрежетом. Кто-то ходил там, несколько, шаги нескольких человек. Пит кинулся к окну и увидел их. Они стояли на церковной башне, четыре фигуры. Они стояли там и смотрели на него.

Тень у края окна. Появилась на миг и тут же исчезла.

Он постоял там, увидел их и скрылся.

— Хорошее место. Отсюда мы его точно достанем.

Эдвардсон крепче взялся за железные перила. Ветер дул сильнее, чем ему показалось, а до земли было далеко.

— Рюден, мне нужна ваша помощь. Я прямо сейчас начинаю работать отсюда, с колокольни, но мне надо, чтобы кто-нибудь находился возле тюрьмы и вел ближнее наблюдение, человек вроде вас, знающий место.

Рюден проследил взглядом за немногочисленными людьми, пришедшими на кладбище. Те встревоженно поглядывали вверх, на башню, иные уже направились к выходу. Покоя, который они хотели разделить с теми, по ком тоскуют, здесь сегодня не будет.

Рюден медленно кивнул, он все слышал и понял, но предложил другое решение.

— Я готов. Но есть один полицейский комиссар, который знает Аспсос лучше меня. Он работал в этом округе, когда тюрьму только строили. Бывает здесь регулярно. Засадил сюда множество уголовников, приезжает для допросов. Великолепный следователь.

— Кто?

— Комиссар городской полиции Стокгольма. Эверт Гренс.

Каждое слово было отлично слышно, серебристый приемник работал хорошо. А другого Хоффманн и не ждал.

Он немного поправил приемник, нажал указательным пальцем на тонкий металлический диск, поглубже вдавливая наушник в слуховой проход.

Голоса звучали так отчетливо, словно говорившие держали передатчик и старались говорить прямо в него.

Пит ждал у окна.

Они стояли возле низких железных перил, может быть, даже немного отклонившись назад.

На балконе что-то происходит.

Отчетливый скрежет — сначала металлическое оружие задело деревянную опору, потом легло тяжелое тело.

Машина еле двигалась.

Изматывающе плотный утренний поток транспорта полз по обоим рядам Кларастрандследен.

Какой-то рассерженный человек вышел из тащившегося впереди автобуса и в одиночестве зашагал по обочине забитой транспортом дороги, с довольным видом проходя мимо раскаленных машин; он, должно быть, добрался до шоссе Е 4 гораздо быстрее своих оставшихся в автобусе попутчиков. Гренс подавил в себе желание погудеть идиоту, прущемуся по проезжей части, или даже сердито ткнуть ему в нос табличку «Полиция». Ладно уж. Если прогулка по жаре и скверному воздуху вдоль приросших друг к другу автомобилей позволит человеку не лупить по приборной доске и не пугать соседей по пробке, то пусть себе гуляет.

Гренс провел пальцем по смятой карте, лежащей на пассажирском сиденье.

Он решился. Он ехал к ней.

Через пару километров он остановится перед всегда открытыми воротами Северного кладбища, выйдет из машины, отыщет ее надгробие и скажет ей что-нибудь похожее на «прощай».

Мобильный телефон лежал под картой.

Гренс не вытащил его после первых трех сигналов, однако аппарат и не думал замолкать.

Дежурный.

— Эверт?

— Да.

— Вы где?

Знакомые интонации. Гренс начал соображать, как выбраться из окаменевшей пробки. Когда у дежурного такой голос, помощь нужна сию минуту.

— На Кларастрандследен. Еду на север.

— Вам приказано явиться.

— Когда?

— Срочно.

Эверт Гренс не любил менять планы.

Он любил, когда все идет своим чередом, любил заканчивать начатое, поэтому ему трудно было менять направление, когда он наконец собрался поехать.

Поэтому комиссар должен был бы вздохнуть, может быть — немного поупираться… Но он почувствовал — облегчение.

Ему не нужно ехать туда. Не нужно ехать прямо сейчас.

— Погодите.

Гренс помигал, высунулся на встречную полосу, собираясь развернуться через сплошную белую линию. Истерично засигналили еле успевшие затормозить водители. Гренсу надоели гудки, он опустил окно и выставил на крышу полицейскую мигалку.

Машины затихли. Водители съежились.

— Эверт?

— Я здесь.

— Это насчет Аспсосской тюрьмы. Вы знаете ее изнутри лучше, чем любой другой полицейский во всем лене. И вы нужны здесь, срочно, в качестве руководителя операции.

— Да?

— Положение очень серьезное.

Йон Эдвардсон стоял посреди красивейшего кладбища, раскинувшегося возле Аспсосской церкви. Двадцать минут назад он спустился с колокольни, оставив снайперов, которые уже дважды видели Хоффманна и заложников. Группа захвата могла вмешаться в любой момент, им нужно всего несколько секунд, чтобы взломать дверь или крышу и обезоружить террориста. Но пока заложники живы, он останется невредим, спецназ не станет рисковать.

Он огляделся.

Кладбище охранял патруль из Уппсальского полицейского округа, на обнесенной сине-белой лентой территории не было ни скорбящих, ни священника, ни церковного сторожа. Две машины прислали из Арланды, еще две — из Стокгольма, он поставил по одной к каждому углу тюремной бетонной стены. Сейчас в его распоряжении были четверо полицейских из Аспсосского округа, столько же — из Уппсалы, Арланды и Стокгольма; вскоре прибыли двенадцать остальных спецназовцев. Теперь на месте находились в общей сложности тридцать семь полицейских, готовых вести наблюдение, защищать, идти на приступ.

Йон Эдвардсон был напряжен. Он стоял на кладбище, изучая серую стену. Тревога, царившая за этой стеной, терзала душу и раздражала, он не мог понять, откуда она взялась, во всей ситуации было что-то… что-то неправильное.

Хоффманн.

Тот, кто стоял там, угрожая убивать заложников, вел себя очень странно.

За последние десять лет в шведских тюрьмах случалось по три-четыре случая захвата заложников в год; Эдвардсон помнил все эти случаи. Каждый раз на месте был спецназ, каждый раз — один и тот же предсказуемый сценарий. Однажды некий заключенный каким-то образом добыл самодельную брагу и крепко напился, потом проникся мыслью, что его оскорбляют и обходятся с ним несправедливо, и в первую очередь в том повинен женский персонал. Опьянение прекрасно подпитывает манию величия. Заключенный почувствовал себя способным на многое, сделался неуправляемым и захватил в заложники двадцатиоднолетнюю женщину (она заменяла находившегося в отпуске надзирателя), приставив ей к горлу ржавую отвертку. Потом была тревога, две дюжины прошедших специальное обучение полицейских со снайперскими винтовками, а решило все время. Через несколько часов бормотуха выветрилась из головы, похмельный страдалец с трудом, но сообразил, как на самом деле обстоят дела, и сдался полиции. Единственным результатом его бунта стали еще шесть лет, добавленные к прежнему сроку, и требование судьи сократить количество побывок домой.

Но Хоффманн в такую схему не укладывался.

По словам надзирателей, которых он запер в камеры, Хоффманн не находился под воздействием каких-то средств, он действовал продуманно, каждый шаг производил впечатление хорошо спланированного. Хоффманном руководили не импульсы, он явно преследовал какую-то цель.

Эдвардсон увеличил громкость рации, он распределял двенадцать новоприбывших спецназовцев: четверых — к дверям мастерской корпуса «В», монтировать микрофоны, пятерых — на лестницы с внешней стороны здания и дальше, на крышу, с дополнительным прослушивающим оборудованием, троих — в подкрепление к тем, кто уже контролировал лестницу.

Он приблизился к мастерской. Он закрыл кладбище.

Он сделал все, что сейчас было в его силах.

Следующий шаг — террорист.

Тяжелая, обитая металлом дверь на четвертом этаже Стокгольмского управления полиции была открыта. Гренс сунул свою служебную карточку в щель сканера, ввел четыре кодовые цифры и подождал, пока решетка поедет вверх. Шагнул в тесное пространство, дошел до бокса под нужным номером, открыл его собственным ключом, достал служебное оружие, за которое редко брался, и вставил полный магазин. Патроны с полостью в головной части, покрытой чем-то, похожим на кусочек стекла, — такие рвут в клочья. Потом Гренс заторопился в следственный отдел, замедлил шаг возле кабинета Сундквиста — есть дело, Свен, я хочу видеть вас с Херманссон в гараже через пятнадцать минут, и я хочу знать все, что есть в наших реестрах насчет номера 721018–0010, — и пошел дальше. Наверное, Свен что-то ответил. Гренс все равно его не услышал.

Кто-то передвигался по крыше.

Скрежет, шарканье.

Пит стоял возле кучи стекловолоконных пластин. Он правильно все рассчитал. Если бы стекловолокно осталось на потолке, оно приглушило, скрыло бы малейшие перемещения, которые сейчас происходили у него над головой.

Снова скрежет.

На этот раз — перед дверью.

Они на колокольне, на крыше, у входа. Сжимают кольцо вокруг него, Пита. Их теперь достаточно, чтобы наблюдать за тюрьмой и готовить штурм с нескольких точек сразу.

Хоффманн брал квадратные пластины стекловолокна и с грохотом бросал их к двери и на дверь, одну за другой. Те, кто стоит у двери с прослушивающими устройствами, должны понять: проникнуть в мастерскую стало труднее, вход забаррикадирован. Чтобы пройти, им понадобится лишняя секунда, дополнительное время, которое позволит человеку с оружием застрелить своих заложников.

Мариана Херманссон вела машину, сильно превышая скорость. Выли сирены и мигали синие отсветы; они уже успели отъехать на несколько миль к северу от Стокгольма. Ехали молча — может, думали о прежних захватах заложников, а может быть — о поездках в тюрьму, которые были частью повседневной следовательской работы. Какое-то время спустя Свен порылся, как обычно, в отделении для перчаток и нашел их — две кассеты с Сив и мелодиями шестидесятых. Сунул кассету в магнитолу, ведь они всегда так делали — слушали прошлое Гренса, чтобы избежать разговоров, равно как и мыслей о том, что говорить им особенно не о чем.

— Выключи! — Эверт повысил голос, и Свен не очень понял почему.

— Я думал…

— Свен, выключи! Уважай мою скорбь.

— Ты хочешь…

— Уважай. Скорбь.

Свен нажал на кнопку, забрал выскочившую кассету и вернул ее в отделение для перчаток, аккуратно закрыл, убедившись, что Эверт видел и слышал это. Свен редко понимал шефа, но научился не задавать вопросов. Иногда лучше позволить человеческим свойствам просто оставаться таковыми. Он ведь и сам из тех тихих зануд, которые не рвутся в драку, не требуют ответов, не воюют за место в иерархии. Свен давным-давно решил для себя, что только такие боязливые, неуверенные в себе люди могут работать вместе.

— Террорист?

Свен обернулся к заднему сиденью.

— Что?

— Ты посмотрел его прошлое?

— Одну минуту.

Свен выудил из конверта пять документов и надел очки. Первый документ, из ASPEN, содержал особый код, который присваивали только очень немногим преступникам. Свен протянул бумаги Гренсу.

— Один из этих.

Гренс вздохнул. Захват таких преступников всегда означал дополнительный наряд полиции или специальные части из специально обученных полицейских. Один из беспредельщиков.

— Еще?

— База данных по преступлениям. Десять лет за амфетамин. Но что интересно — до этого был еще один срок.

— Ага?

— Пять лет. Покушение на убийство. Вооруженное нападение на полицейского.

Свен зашелестел страницами второго документа.

— Я раздобыл обоснование приговора. Наш террорист в Сёдермальме сначала несколько раз ударил одного полицейского рукояткой пистолета в лицо, потом дважды выстрелил в другого, одна пуля попала в бедро, вторая — в левое предплечье.

Гренс замер с поднятой рукой.

Слегка покраснев, он откинулся назад и свободной рукой яростно взъерошил жидкие волосы.

— Пит Хоффманн.

Свен дернулся.

— Откуда ты знаешь?

— Это он.

— Я тогда не успел дочитать до имени. Но… да, его так зовут. Эверт… как ты это узнал?

Слабый румянец Гренса сделался темнее, комиссар тяжело засопел.

— Я читал приговор, Свен, тот самый чертов приговор, меньше суток назад. Именно к Питу Хоффманну я ехал, когда собрался в Аспсосскую тюрьму, на допрос по делу об убийстве на Вестманнагатан.

— Я не понимаю.

Гренс медленно покачал головой.

— Его имя — одно из тех трех, которые я должен был проверить и вычеркнуть из расследования. Пит Хоффманн. Я не понимаю, как и почему, но, Свен, его имя было среди этих трех.

На кладбище, наверное, было красиво. Солнце пробивалось сквозь зелень высоких платанов; прямые, недавно выровненные граблями гравийные дорожки, в центре аккуратно подстриженных прямоугольных газончиков — надгробные камни, тихо ждавшие посетителей. Но эта красота была иллюзорной и при ближайшем рассмотрении оборачивалась угрозой, тревогой, беспокойством, а посетители сменили лейки и цветы на пулеметы и черные маски. Эдвардсон встретил Гренса у ворот, и оба заспешили к белой церкви, к высоким ступеням перед закрытой деревянной дверью. Эдвардсон протянул Гренсу бинокль, молча подождал, пока комиссар отыщет нужное окно.

— Вон та часть мастерской.

Гренс передал бинокль Херманссон.

— В той части мастерской всего одна дверь. Если брать заложников… оттуда не сбежишь.

— Мы слышали, как они разговаривали.

— Оба?

— Да. Они живы. Поэтому на штурм идти нельзя.

Помещение справа от входа в церковь было не особенно просторным, но только там сейчас можно было устроить штаб-квартиру. Обычно здесь собирались перед погребением скорбящие родственники, здесь ждали церемонии бракосочетания женихи и невесты. Пока Свен и Херманссон отодвигали стулья к стене, Эдвардсон подошел к маленькому деревянному алтарю и развернул на нем сначала план тюрьмы, а потом — подробный план мастерской.

— Его видно… все время?

— Я бы мог в любую минуту приказать своим снайперам выстрелить. Но расстояние слишком велико. Тысяча пятьсот три метра. А прицельная дальность нашего оружия — шестьсот метров максимум.

Эверт Гренс положил палец на чертеж, на окно. Только оно сейчас связывало их с человеком, который всего несколько часов назад убил другого человека.

— Он знает, что мы не сможем стрелять отсюда… и за решетками, за пуленепробиваемым стеклом… он чувствует себя в безопасности.

— Он думает, что он в безопасности.

Гренс посмотрел на Эдвардсона.

— Думает?

— Мы не можем его достать. А наше оружие — сможет. Но оно пока не здесь.

На большом столе для совещаний в угловом кабинете правительственной канцелярии лежал чертеж. Чертеж был хорошо освещен, электрический свет мешался со светом из высоких окон, откуда открывался вид на воды Норрстрёма и Риддарфьердена. Фредрик Йоранссон расправил складки на жесткой бумаге и подтолкнул план к центру стола, чтобы было видно начальнику Главного полицейского управления и заместителю министра.

— Вот это здание, ближе всех к стене, — корпус «В». А это — верхний этаж, здесь видно мастерскую.

Трое склонились над столом, пытаясь благодаря листу бумаги сориентироваться в месте, где никогда не были.

— Значит, Хоффманн стоит здесь. Возле него, на полу, лежат заложники. Один заключенный и один тюремный инспектор. Полностью раздетые.

У присутствующих с трудом укладывалось в голове, что вот эти прямые черточки на плане означают людей, которым угрожает смерть.

— Эдвардсон говорит, после прибытия дежурной группы спецназа Хоффманн несколько раз показывался в окне в полный рост.

Йоранссон снял со стола несколько папок — тонкие и одну толстую, с тюремными досье — и разложил их на стульях, чтобы освободить место на столе; когда места все же оказалось недостаточно, он, следом за папками, убрал термос и три пустые чашки. Потом развернул карту поселка Аспсос и фломастером прочертил прямую линию от больших четырехугольников, обозначавших тюремные строения, через открытое зеленое пространство к четырехугольнику, отмеченному крестом.

— Церковь. От тюрьмы — ровно тысяча пятьсот три метра. Единственное место для снайперской стрельбы. Эдвардсон уверен, что Хоффманн знает об этом. Знает, что винтовки полицейских до него не достанут. Именно это он дает нам понять, когда встает перед окном.

В термосе еще осталось немного кофе. Заместитель министра взяла чашку, налила до половины. Потом поднялась, походила по кабинету, посмотрела на своих гостей.

— Вы должны были доложить мне об этом еще вчера. — Ее голос был очень тихим.

Она не ждала ответа.

— Из-за вас мы все оказались в ловушке.

Ее трясло от злости; она посмотрела на одного, потом на другого и еще больше понизила голос:

— Вы вынудили его действовать. Мне тоже придется действовать. У меня нет выбора.

Не сводя взгляда со своих гостей, замминистра пошла к двери.

— Я вернусь через пятнадцать минут.

Каждая ступенька была мучением, а когда Гренс увидел алюминиевую лестницу, которая упиралась в ведущий на башню люк, негнущаяся нога забастовала окончательно — в нее впилась такая боль, что думать ни о чем другом стало невозможно. Гренс ничего не сказал, когда поскользнулся на первой же перекладине, и ничего не сказал, когда через две перекладины сердце подскочило к горлу. С блестящим от пота лбом, с немеющими руками он выбросил свое тело на колокольню и до крови ударился головой о тяжелый чугунный колокол. Остаток пути до двери, ведущей на балкон, к прохладному ветерку, Гренс прополз на животе.

Сейчас в их распоряжении были в общей сложности сорок шесть полицейских — перед тюрьмой, в тюрьме, возле церкви… Двое находились здесь, на колокольне. Снайперы с биноклем, направленным на окно третьего этажа на фасаде корпуса «В».

— Есть два подходящих места. Железнодорожный мост, вон там. Он метров на двести ближе к тюрьме, но там гораздо хуже угол стрельбы, слишком маленькая целевая поверхность. А отсюда он нам виден полностью. Но есть проблема. Наши снайперы стреляют из винтовки PSG-90, для стрельбы в полярных условиях, а она рассчитана на расстояние до шестисот метров. И снайперы тренируются в стрельбе именно на это расстояние. А здесь, Эверт, расстояние гораздо больше.

Гренс уже успел подняться; теперь он стоял во весь рост на узком балкончике, крепко схватившись за перила. В окне снова показалась тень — тень Хоффманна.

— И что это значит?

— На таком расстоянии попасть невозможно. Для нас.

— Невозможно?

— Самое большое расстояние, при котором снайпер попал в цель, — две тысячи сто семьдесят пять метров. Один канадский снайпер.

— И?

— Что «и»?

— Значит, не невозможно.

— Невозможно. Для нас.

— Здесь же почти на девятьсот метров меньше! В чем проблема?

— В том, что ни один полицейский с такого расстояния не попадет. Мы не проходили такой подготовки. У нас нет такого снаряжения.

Гренс повернулся к Эдвардсону, балкончик заходил ходуном, Гренс был тяжелым и сильно дернул перила.

— А у кого?

— Что «у кого»?

— У кого они есть? Подготовка. Снаряжение.

— У военных. Как раз они и учат наших снайперов. Их готовят к стрельбе на такие расстояния. И у них, что еще важнее, есть снаряжение.

— Тогда доставьте сюда кого-нибудь из них. Сейчас же.

Балкончик опять затрясся, Гренс нервничал, большое тело перемещалось по балкону, комиссар дергал головой и топал ногами. Эдвардсон подождал, пока Гренс закончит, он не обращал внимания на грозный вид комиссара.

— Так не делается. Военных нельзя задействовать в полицейских операциях.

— Речь идет о жизни людей!

— Шведская конституция, статья 2002:375. «Положение о поддержке, оказываемой Вооруженными силами гражданским властям». Могу зачитать, если хотите. Параграф седьмой.

— Да положить мне на ваше положение!

— Это шведский закон, Эверт.

Он слышал, как они передвигались по крыше, мелкие-мелкие перемещения. Они не уходят оттуда. Приготовились и теперь выжидают.

В наушнике затрещало.

Пит улыбнулся.

Он снова улыбнулся, но уже про себя, постарался встать в профиль, плечи перпендикулярно окну.

Снаряжение, подготовка, способности.

Снайпер. Военный снайпер.

Карта Аспсоса все еще лежала на столе, когда заместитель министра вернулась в кабинет и плотно закрыла за собой дверь.

— Продолжим.

Пятнадцать минут назад, уходя, она была напряжена, лицо красное. Она что-то сделала или с кем-то поговорила, а это дало результат. Замминистра выглядела спокойнее. Она сосредоточенно допила остатки кофе.

— Регистрационный журнал? — Она кивнула на одну из папок, снятых со стола.

— Да.

— Дайте.

Йоранссон протянул ей толстую черную папку; медленно перелистывая журнал, замминистра заметила, что каждая страница исписана от руки, разными почерками. Черной и синей шариковой ручкой.

— Здесь зафиксированы все встречи руководителя с агентом Хоффманном?

— Да.

— И это — единственный экземпляр?

— Этот экземпляр я храню как ответственное должностное лицо. Он единственный.

— Уничтожить.

Хозяйка кабинета положила папку на стол и подтолкнула ее к Йоранссону.

— Еще где-нибудь зафиксирована связь между Главным полицейским управлением и Хоффманном?

Йоранссон покачал головой:

— Нет. Мы не фиксировали связь ни с ним, ни с другими агентами. Мы так не работаем. — Йоранссон почувствовал, что его отпускает. — Хоффманн получал от нас плату девять лет. Но только со счета, который мы называем «информаторский». Этот счет никак не связан с персональными заданиями, и по нему не надо отчитываться перед налоговым управлением. Таким образом, Хоффманна нет ни в каких ведомостях. Его, формально говоря, для нас вообще не существует.

Папка с тюремным досье все еще лежала на стуле.

— А это? Его?

— Здесь информация только о нем.

Замминистра раскрыла папку, поискала в верхней части выписку из базы данных и протокол психиатрической экспертизы.

— Вот это — все?

— Это его образ, нами созданный.

— Созданный вами?

— Таким мы его сделали.

— И вот этот собирательный образ… если позволите так выразиться… послужит достаточным основанием для того полицейского, который будет принимать решение, когда операция по освобождению заложников… мм, продолжится?

В кабинете стало светлее, через окна пробились солнечные лучи, и белые листы бумаги усилили и отразили яркий свет.

— Этот образ был настолько хорош, что его одобрила мафиозная контора, в которую мы его внедрили. Потом мы его еще немножко подшлифовали для работы в Аспсосской тюрьме.

Замминистра отложила папку в сторону, внимательно посмотрела на Йоранссона: по должности он вполне мог бы руководить операцией по освобождению заложников там, в тюрьме.

— Вы могли бы… на основании вот этого и учитывая положение, которое возникло в Аспсосе, помня, что жизнь заложников под угрозой… вы смогли бы принять решение, предполагающее, что Хоффманн опасен, способен на убийство?

Интендант Йоранссон кивнул:

— Без сомнения.

— Может ли любой другой полицейский командир, которому будет поручено руководить спецназом, принять такое же решение, основываясь на этой информации?

— Ни один полицейский, который будет действовать на месте, основываясь на созданной нами характеристике Хоффманна, не усомнится в том, что Хоффманн готов прикончить тюремного инспектора.

Солнце устало сражаться с легкими облачками за окнами правительственной канцелярии, слепящий свет отступил, приятно было снова оглядеть кабинет.

— Значит… если командир спецназа в Аспсосе уверен, что Хоффманн готов убить заложников… и если он должен принять решение прямо сейчас… что он сделает?

— Если полицейский руководитель операции решит, что заложники в опасности и Хоффманн готов убить их… командир прикажет идти на штурм, чтобы спасти заложников.

Йоранссон подошел к столу. Провел кончиком пальца по плану, от прямоугольника, представлявшего собой корпус «В», к прямоугольнику церкви в полутора километрах от него.

— Но в нашем случае это невозможно.

Он принялся чертить пальцем кольцо за кольцом вокруг здания, отмеченного крестом. Движение было медленным, круг, еще круг, на бумаге не оставалось следов.

— Командир спецназа должен приказать своим бойцам подавить сопротивление террориста.

— Подавить сопротивление?

— Выстрелить.

— Выстрелить?

— Обезвредить.

— Обезвредить?

— Убить.

Каморка с маленьким деревянным алтарем уже превратилась в оперативный штаб. План Аспсосской тюрьмы так и лежал на поверхности, предназначенной для церковных служб, на полу стояли пустые и полупустые картонные стаканчики с кофе из закусочной с ближайшей бензоколонки, створки открытого настежь узкого окошка слегка шевелились, впуская воздух в тесное помещение: взбудораженные, громко разговаривающие люди быстро расходовали кислород. Эверт Гренс беспокойно бродил между Эдвардсоном, Сундквистом и Херманссон, громогласный, но неагрессивный. Он даже не ругался. Назначенный полицейским руководителем спецгруппы, он сосредоточенно искал решение, исход дела зависит от его приказов, он и только он будет напрямую отвечать за жизнь нескольких людей. Гренс покинул каморку, где не осталось воздуха, побродил по пустому кладбищу между могил и недавно посаженных цветов, увидел другое кладбище, куда зайти пока так и не решился. Он пойдет туда потом, когда здесь все будет кончено. Гренс остановился между серым, очень красивым надгробием и деревом, похожим на платан, взялся за висящий на груди бинокль и стал рассматривать строение за тюремной стеной. В окне здания мелькал человек по имени Пит Хоффманн, которого Гренс хотел допросить днем раньше. Все это дурно пахло, концы не сходились с концами. У только что госпитализированного человека вряд ли достанет сил и самообладания выстрелить другому человеку в глаз.

— Херманссон! — Гренс встал под открытым окном церкви и крикнул внутрь: — Сходите к тюремному врачу. Я хочу знать, как получилось, что заключенный, которому вчера утром назначили карантин, сегодня в обед стоит вон там и целится в заложников.

Гренс еще немного постоял под окном, глядя в сторону тюрьмы. Эта сила внутри, та, что каждый раз оживала в нем, заставляя, единожды взяв след, не отпускать и идти до победного, — в этот раз комиссар точно знал ее источник. Пожилой инспектор. Если бы те двое, в кого целился террорист, оба были этому бандиту соседями по тюремному коридору, Гренс не усердствовал бы так, не чувствовал бы этой грызущей тревоги. Именно так. Об одном из тех двух голых тел на полу мастерской Гренс не слишком заботился. Ему не жаль заключенного, тот ведь вполне мог оказаться в сговоре с террористом. Возможно, таким равнодушием и не стоило гордиться, но других чувств у Гренса не было. А вот охранник, носящий форму и работающий в тюрьме, представитель общества на службе, этим обществом презираемой… Немолодой мужчина, который день за днем возится с этими подлецами, не заслужил такого оскорбления. Не заслужил, чтобы кто-то присвоил себе право оборвать его жизнь, приставив к виску револьвер.

Гренс проглотил комок.

Этот охранник. В нем все дело.

Гренс опустил бинокль и достал мобильный. Он попытался вспомнить, случалось ли ему хоть когда-то просить своего непосредственного начальника о помощи два дня подряд. Когда-то давно они, со взаимного молчаливого согласия, решили не лезть в дела друг друга, чтобы избежать конфликтов. Но теперь у Гренса не было выбора. Он позвонил на телефон, стоящий в кабинете всего через две двери от его собственного. Позвонил еще раз, на коммутатор, попросил перевести звонок на мобильный. Интендант Йоранссон ответил после первого же гудка. Голос был тихим; Йоранссон как будто сидел на каком-то совещании, согнувшись над столом.

— Слушайте, Эверт… у меня сейчас нет времени. Я пытаюсь решить одно срочное дело.

— Это тоже срочное.

— Мы…

— От меня до Аспсосской тюрьмы сейчас ровно тысяча пятьсот три метра. Я отвечаю за операцию по освобождению заложников, операция уже началась. Если я приму неверное решение, может погибнуть тюремный инспектор, и я собираюсь сделать все, чтобы этого не случилось. Но мне требуется чиновничья помощь. Ну, вы в курсе. Вы сами таким занимаетесь.

Интендант Йоранссон провел рукой по лицу, по волосам.

— Вы сейчас в Аспсосе?

— Да.

— И вы — полицейский руководитель операции?

— Только что сменил Эдвардсона. Он теперь вместе с бойцами.

Йоранссон поднял телефон над головой, широким жестом показал на него несколько раз, встретился глазами с заместителем министра и начальником Главного полицейского управления и энергично кивал им, пока те не поняли.

— Я слушаю.

— Мне нужен квалифицированный снайпер.

— Но ведь спецназ уже прибыл?

— Прибыл.

— Тогда я не понимаю.

— Мне нужен кто-нибудь, чья подготовка и снаряжение позволят выстрелить по цели с расстояния в полтора километра. Полиция, естественно, этого не сможет. Поэтому мне нужен военный снайпер.

Они слушали — начальник национальной полиции и замминистра юстиции, они сидели рядом с Йоранссоном и начинали понимать.

— Вы, разумеется, знаете не хуже меня, что военные не могут вмешиваться в гражданские операции.

— Вы чиновник, Йоранссон. Если вы в чем-то и хороши, то исключительно в этом. В чиновнической работе. Я хочу, чтобы вы нашли решение.

— Эверт…

— Пока заложников не убили.

Йоранссон держал телефон.

Отвращение.

Опять.

— Это звонил Гренс. Тот самый комиссар, который расследует Вестманнагатан, семьдесят девять. Теперь он здесь.

Йоранссон ткнул в план, в тонкие черточки, символически передававшие реальность. Эверт Гренс стоял где-то там. Именно Эверт Гренс очень скоро примет решение, основываясь на информации из доступных ему баз данных. Основываясь на образе, созданном собственными коллегами, образе, который дает любому полицейскому право стрелять на поражение.

Стрелять.

— Здесь… он, полицейский руководитель операции, стоит вот здесь. Он отвечает за операцию, он решает, как именно она пойдет.

Рука Йоранссона дрожала. Он крепче прижал палец к карте, но рука все равно дрожала. Обычно такого не бывало — чтобы у интенданта Йоранссона тряслись руки.

— Тысяча пятьсот три метра до окна, где регулярно видят Хоффманна, и снайпер, полицейский снайпер, у которого нет необходимой выучки и снаряжения. Поэтому Гренс требует военного снайпера. С более мощным оружием и боеприпасами, обученного стрельбе на дальние расстояния.

Стрельбе на поражение.

— Решение всегда можно найти. Если захотеть, приемлемое решение всегда найдется. И, конечно, найти его — в наших интересах. В наших интересах содействовать тому, чтобы все закончилось. — Замминистра говорила спокойно, четко. — Ведь спасти заложников — наш долг.

Эверт Гренс потребовал обученного вооруженного снайпера.

Судя по тому, что сейчас творится в тюрьме, Хоффманн не освободит заложников.

Если Гренс получит военного снайпера, он тут же пустит его в дело.

— Что вы там говорите?

Йоранссон поднялся. Посмотрел на хрупкую женщину.

Палец на спусковом крючке будут держать не они.

Приказ о стрельбе отдаст полицейский руководитель операции. Стрелять будет снайпер.

А они не будут принимать решений.

Они передадут возможность принимать решения другим.

— Но… боже мой… — Йоранссон все еще держал палец на карте; вдруг он подтащил ее к себе и обеими руками смял в комок. — Что мы делаем? — Он с усилием поднялся, неподвижное лицо пылало. — Мы же превращаем Эверта Гренса в убийцу!

— Успокойтесь.

— Мы узакониваем убийство!

Он швырнул бумажный комок, тот попал в оконное стекло, затем срикошетил от стола замминистра юстиции.

— Что, если мы дадим полицейскому руководителю то, что он просит? И если он будет принимать решения, исходя из того, что ему известно о Хоффманне? Возможно, Гренсу придется отдать приказ о стрельбе на поражение в человека, который никогда не совершал насильственных преступлений, но при этом имеет репутацию беспредельщика, способного на любое насилие.

Замминистра наклонилась и подобрала бумажный шарик, подержала в руках, долго смотрела в лицо человека на грани срыва.

— Если все так и будет, если этот полицейский получит военного снайпера и ему придется принимать решение о стрельбе… то он примет это решение ради спасения жизни заложников.

Она уже снова владела голосом и говорила очень тихо — можно разобрать слова, но не более того. Гостям пришлось затаить дыхание.

— Убивал только Хоффманн. И только Хоффманн угрожает убить снова.

Четырехугольный прогулочный двор Аспсосской тюрьмы — запыленные грубые камни. Ни людей, ни звуков. Заключенные сидят по своим камерам уже часа два, и двери откроются не раньше, чем закончится операция по спасению заложников. Гренс прогуливался с Эдвардсоном; двое спецназовцев — на шаг впереди, Херманссон — на шаг сзади. Она дождалась Гренса у ворот тюрьмы и коротко рассказала о встрече с тюремным врачом. Тот слышать не слышал ни о какой эпидемии и ни разу за все время работы в Аспсосской тюрьме не объявлял карантин. Они подошли к дверям, ведущим на первый этаж корпуса «В». Гренс остановился и подождал Херманссон.

— Идиотское вранье… и сходится… сходится вот с этим всем. Продолжайте, Херманссон. Найдите директора тюрьмы и заставьте его отвечать.

Она кивнула и повернулась; Гренс проследил взглядом за ее худой спиной и плечами в легкой пыльной дымке. Они не часто разговаривали в последнее время, даже в последний год, да он вообще ни с кем особо не разговаривал. Когда он съездит на могилу, то эта девочка снова станет ему ближе. Гренсу никогда не нравились женщины-полицейские, но этой девочке он с каждым годом симпатизировал все больше. Он все еще чувствовал себя неуверенно, когда она смеялась над ним и когда злилась, но она была способной, умной и смотрела на него требовательно, не допуская компромиссов, как мало кто осмеливался. Гренс поговорит с ней, может, даже на минутку уведет ее из управления и пригласит на чашку кофе с кексом, недалеко, в закусочную на Бергсгатан. Приятно было думать об этом. Как он выпьет кофе с дочерью, которая у них так и не родилась.

Гренс открыл дверь в изолятор строгого режима, в коридор, где все началось несколько часов назад. Тело, лежавшее ничком, с окровавленной головой, уже убрали, закрепили на носилках и отправили на вскрытие, а двое надзирателей, которым угрожали оружием, а потом заперли в камеры, сидели теперь в кризисной группе и беседовали с тюремным психологом и тюремным священником.

Грохот — первое, о чем подумал Гренс.

В каждой камере первого этажа стояли посаженные в принудительный изолятор заключенные и колотили в запертые двери. Гренс знал, что так у них принято, и решил не обращать внимания, но грохот пробивался в его голову, так что когда Гренс следом за Эдвардсоном вышел на лестничную клетку и двинулся мимо вооруженных полицейских, расставленных на всех углах, то испытал облегчение.

Добравшись до третьего этажа, они остановились, молча кивнули восьмерым спецназовцам, которые замерли возле мастерской в ожидании приказа взломать дверь, бросить шоковую гранату и в течение десяти секунд взять ситуацию под контроль.

— Слишком долго.

Гренс говорил тихо. Эдвардсон нагнулся, чтобы так же тихо ответить:

— Восемь секунд. С этой группой я могу сократить время до восьми секунд.

— Все равно слишком долго. Хоффманн… прицелиться, перевести дуло с одной головы на другую, выстрелить… ему потребуется секунды полторы, не больше. А при его психическом состоянии… я не могу рисковать жизнью заложников.

Эдвардсон кивнул на потолок и глухой скрежет — по крыше перебегали бойцы.

Гренс покачал головой.

— Тоже никуда не годится. Что через дверь, что через крышу… Говорите — секунды…, заложники успеют погибнуть не один раз.

Грохот. Гренс больше не мог выносить этого грохота. Эти полоумные снизу отвлекали от того полоумного за дверью. Гренс направился было на лестничную клетку, выбрав навязчивое и монотонное, но обернулся, когда рука Эдвардсона легла на его плечо.

— Эверт…

— Спасибо.

Они стояли молча, ожидающие приказа полицейские дышали за спиной.

— Если Хоффманн не сдастся добровольно, если — и когда — мы решим, что его угрозы стали чем-то большим, чем просто угрозы… остается только один выход. Военный снайпер. С оружием, из которого можно убить.

Отвращение не отступало, оно проявлялось теперь дергаными движениями и долгим откашливанием. Фредрик Йоранссон минут десять энергично шагал между окном и письменным столом в кабинете правительственной канцелярии, и идти ему было некуда.

— Мы позаботились, чтобы заключенные получили информацию о некоем стукаче.

Измятая до неузнаваемости карта лежала в мусорной корзине. Йоранссон достал ее и расправил.

— Мы вынудили его действовать.

— Он выполнял задание.

До сих пор Йоранссону отвечала только замминистра. Но теперь начальник Главного полицейского управления прервал молчание и взглянул на своего коллегу:

— Убийство людей в это задание не входило.

— Мы его спалили.

— Вы и раньше палили агентов.

— Тогда я отрицал, что мы вообще сотрудничали с такими агентами. Я смотрел на ситуацию со стороны, никак не защищал раскрытого агента, если за него бралась организация. Но теперь… теперь все по-другому. Теперь это не значит спалить. Это значит — убить.

— Вы никак не можете понять. Решение принимаем не мы. Мы только предлагаем его полиции, а принять его — уже ее дело.

Затравленный мужчина с дергаными движениями не мог больше стоять на месте — преследуемый омерзением, он пробежал мимо стола для заседаний и кинулся к двери.

Он больше не мерз. Пол, от которого пахло соляркой, был все таким же жестким и холодным, но он больше не чувствовал холода, не чувствовал боли в коленях, он даже не думал о том, что он раздет, связан и что его вот-вот пнет в бок кто-то, шепотом обещавший убить его. Мартин Якобсон берег силы для слов, для мыслей, он замер неподвижно. Он больше не был уверен в том, что видит. Действительно ли Хоффманн подошел к самому большому верстаку и вытащил из-за пояса штанов пластиковый кармашек с какой-то жидкостью? Действительно ли разрезал его на двадцать четыре одинаковые части и, взяв моток скотча с полки, наклеил их на безымянного заключенного — к его голове, рукам, плечам, животу, груди, бедрам, лодыжкам, ступням? Действительно ли достал оттуда же, из-за пояса, что-то похожее на несколько метров тонкого шнура-детонатора, потом намотал, оборот за оборотом, на тело заключенного? Если Мартин действительно видел именно это, то больше нет сил смотреть, что будет дальше. Он медленно отвел взгляд, чтобы ничего не видеть. Для неопределенности не осталось места.

Один из стульев, отодвинутых от стола для заседаний, стоял пустым; это был стул хозяйки кабинета. Заместитель министра юстиции провела ладонью по смятой карте, бессознательно пытаясь загладить то корявое, что не относилось к делу.

— Мы можем это осуществить?

Человек, стоявший напротив нее, руководитель шведской полиции, слышал ее вопрос, но знал, что означает он совсем другое. Хозяйка кабинета спрашивала не о том, способны ли они действовать — в этом-то никто не сомневался, решить проблему мог не только Йоранссон, решение проблемы не ушло вместе с ним. На самом деле слова замминистра значили «доверяем ли мы друг другу?» или даже «доверяем ли мы друг другу в степени достаточной, чтобы сначала решить это дело, а потом соответствующим образом относиться к этому решению и его последствиям?».

Он кивнул:

— Да. Можем.

Хозяйка подошла к книжному шкафу позади письменного стола и вытащила один из длинного ряда черных корешков. Полистала и нашла нужный свод законов. Шведская конституция, статья 2002:375. Ввела пароль, нашла нужное место в хранившемся в компьютере тексте и распечатала два экземпляра.

— Вот. Возьмите.

Конституция Швеции, статья 2002:375. «Положение о поддержке, оказываемой Вооруженными силами гражданским властям».

Она указала на седьмой параграф.

Оба знали, что это означает. Использовать военных в полицейских целях — запрещено. Эта страна почти восемьдесят лет не позволяла военным стрелять в гражданских.

И все-таки именно это теперь предстояло сделать.

— Вы ведь тоже так думаете? Как тот комиссар, который распоряжается на месте? Что единственный способ справиться, единственная возможность, при которой пуля может долететь… туда, до этого здания… это задействовать военного снайпера? — Замминистра разгладила план тюрьмы, и теперь можно было следить за ее пальцем.

— Да. Я тоже так думаю. Нам нужно более мощное оружие и боеприпасы, лучшее снаряжение. Этого я требую уже несколько лет.

Она устало улыбнулась, поднялась, медленно прошлась по кабинету.

— Значит, Главному полицейскому управлению не разрешается использовать снайперов, служащих в Вооруженных силах. — Она остановилась. — А использовать снайперов, служащих в полиции, Управлению можно. Верно?

Она посмотрела на своего гостя; тот осторожно кивнул и развел руками. Он пока не понимал, куда она клонит.

Замминистра снова подошла к компьютеру, поискала что-то на экране и распечатала еще по два экземпляра каких-то документов.

— Статья номер 1999:740.

Подождала, пока он найдет нужную страницу.

— Постановление о подготовке полицейских. Девятый параграф.

— Да?

— Исходя из него и будем искать решение.

Она зачитала вслух:

Начальник Управления пожал плечами:

— Я отлично знаю этот параграф. Но все еще не вижу связи.

— Мы наймем военного снайпера. В качестве полицейского снайпера.

— Но он все равно останется военным. Формально у него не будет полицейской подготовки.

Заместитель министра юстиции снова улыбнулась:

— Мы ведь с вами оба юристы, верно?

— Верно.

— Вы — руководитель Главного полицейского управления. У вас есть полномочия полицейского. Верно?

— Верно.

— Хотя формально вы не имеете полицейской подготовки?

— Не имею.

— Вот исходя из этого и будем искать решение.

Он и теперь понял не намного больше. Из чего она собирается исходить и какое решение искать?

— Мы найдем этого обученного, имеющего нужное снаряжение военного снайпера. Мы уволим его, по согласованию с его начальством, из Вооруженных сил и предложим этому свежеуволенному военному снайперу… скажем… временную вакансию в Главном полицейском управлении. В качестве интенданта или какого-нибудь другого полицейского начальника. Выбирайте чин и звание, в котором вы хотите его видеть.

Он все еще не улыбался — пока.

— В полиции он прослужит ровно шесть часов. Выполнит задание. А потом, когда шесть часов истекут, его можно будет снова принять на его же вакантное место в Вооруженных силах, которое за это время никто не успеет занять.

Только теперь начальник Управления начинал понимать ее замысел.

— К тому же Полицейское управление никогда, ни до, ни во время, ни после операции, не называет имен своих снайперов.

Вот оно.

— И никто не узнает, кто стрелял.

В здании пусто, чисто.

Пол, по которому еще не ступали ничьи ноги. Окна, в которые никто еще не выглядывал с тоской.

Здание погружено в темноту, свободно от звуков, даже дверные ручки блестят — за них еще никто не брался. Леннарт Оскарссон осматривал только что открытый корпус «К». Еще больше камер, еще больше места, еще больше заключенных, — демонстрация амбиций и могущества новоназначенного директора тюрьмы. Все вышло совсем не так, как он мечтал. Леннарт шел по пустому коридору, мимо настежь открытых дверей. Вскоре он включит освещение, активирует сигнализацию, а потом запах краски и недавно распакованной сосновой мебели смешается с запахом страха и плохо чищенных зубов. В необитаемых камерах всего через несколько минут справят новоселье торопливо переведенные сюда арестанты. Безопасность заключенных из корпуса «В» оказалась под серьезной угрозой — на двери и окна нацелились мощные спецназовские стволы, а на третьем этаже корпуса сидит террорист, о котором никто ничего не знает. Никто не знает ни его целей, ни требований.

Еще один паскудный день.

Он, Леннарт, солгал полицейскому, ведущему следствие, и прокусил себе нижнюю губу. Его принуждали отправить заключенного назад, в отделение, где тому угрожали, а когда заключенный захватил заложников, он рвал желтые головки тюльпанов. Отрывал маленькие пористые лоскутки и бросал на мокрый пол. У Оскарссона зазвонил мобильный телефон; сигналы отдавалась эхом в безлюдной пустоте. Леннарт вошел в пустую камеру и обессиленно лег на голую койку.

— Оскарссон?

Он тут же узнал голос главы пенитенциарной службы, вытянулся на жестком.

— Да.

— Какие требования?

— Я…

— Какие у него требования?

— Никаких.

— Три часа пятьдесят четыре минуты. И он не выдвинул ни одного требования?

— Он вообще не выходит на связь.

Только что он смотрел на рот, заполнивший весь экран монитора, напряженные губы медленно складывали слова о смерти. У Оскарссона не было сил говорить об этом.

— Если требования будут. Когда требования будут, Леннарт… Не дайте ему покинуть тюрьму.

— В каком смысле?

— Он может потребовать открыть ворота. Вы не должны этого допустить. Ни при каких обстоятельствах.

Оскарссон больше не чувствовал, что лежит на жестком.

— Я правильно понял? Вы хотите, чтобы я… чтобы я закрыл глаза на правила, которые вы сами сформулировали? И которые мы, тюремное руководство, подписали? Если жизнь, человеческая жизнь в опасности, если мы увидим, что террорист готов осуществить свои угрозы, если он требует, чтобы его выпустили, мы обязаны ради спасения жизни заложников открыть ворота. И вы хотите, чтобы я закрыл глаза на это правило?

— Я отлично помню правила. Но… Леннарт, если вам все еще дорога ваша работа, вы будете действовать так, как я вас прошу.

Оскарссон не мог пошевелиться. Как же все непросто.

— Как вы просите меня?

У каждого есть свои границы, свой предел, дальше которого отступать нельзя. Его точка оказалась здесь.

— Или как кто-то просит вас?

— Поднимайся.

Пит стоял между двумя голыми телами. Он нагнулся к одному из них и говорил в усталые немолодые глаза, пока те не стали осмысленными и человек не начал подниматься. Тюремный инспектор по фамилии Якобсон с перекошенным от боли лицом выпрямил колени, спину и пошел туда, куда указывал террорист, мимо трех мощных бетонных столбов, за стену возле входной двери, в защищенную часть помещения, бывшую чем-то вроде склада — там громоздились картонные коробки с ярлыками поставщиков рабочих инструментов и запчастей к станкам. Там Хоффманн велел ему сесть (Якобсон двигался недостаточно быстро, и Хоффманн со злостью толкнул его), потом Якобсон привалился спиной к стене и вытянул ноги, чтобы их легче было связать. Пожилой охранник несколько раз пытался в отчаянии достучаться до своего мучителя, спрашивал — за что, как, когда, но ответа не получил. А потом долго следил за молчаливой спиной Пита Хоффмана, пока та не скрылась где-то между сверлильным станком и верстаком.

Гадский грохот. Гренс затряс головой. В грохоте прослеживался ритмический рисунок. Эти идиоты две минуты колотили в двери, потом ждали одну, потом снова — две минуты грохота. Поэтому Гренс следом за Эдвардсоном вошел в будку охранников и плотно закрыл дверь. Два маленьких монитора, стоящие рядом на письменном столе, показывали одну и ту же картинку — чернота, камера повернута к стене мастерской. Комиссар потянулся к кофеварке с фильтром; стеклянный кофейник был холодным, на дне плескалась коричневая вязкая жижа. Гренс перевернул кофейник вверх дном и подождал, пока коричневое медленно стечет в нечистый стаканчик. Он предложил половину Эдвардсону, но все досталось ему одному. Гренс отпил, проглотил. Не особенно вкусно, но достаточно крепко.

— Да? — Он опустошил почти белый стаканчик, когда перед ним зазвонил городской телефон.

— Комиссар Гренс?

Гренс огляделся. Идиотские камеры, чтоб их. Дежурный на центральном посту видел, как он входит в будку, и перевел звонок сюда.

— Да.

— Узнали меня?

Гренс узнал этот голос. Бюрократ, сидящий на несколько этажей выше в полицейском здании Крунуберга.

— Узнал.

— Говорить можете? Там что-то страшно грохочет.

— Могу.

Он услышал, как начальник Главного полицейского управления покашливает.

— Ситуация не изменилась?

— Нет. Мы хотим действовать. Мы могли бы действовать. Но сейчас у нас не те профессионалы. И очень мало времени.

— Вы требовали военного снайпера.

— Требовал.

— Поэтому я и звоню. Запрос лежит на столе передо мной.

— Минуту.

Гренс пошептался с Эдвардсоном, попросил проверить, плотно ли закрыта дверь.

— Да?

— И я думаю, что нашел решение. — Начальник Главного полицейского управления замолчал, ожидая реакции Гренса, и снова заговорил после пустоты, которая разрешилась грохотом из коридора: — Только что я подписал трудовой договор. Чтобы заменить помощника комиссара, я на шесть часов нанял только что уволенного инструктора по стрельбе, военного снайпера, который до настоящей минуты нес службу в шведской лейб-гвардии в Кунгсэнгене. В качестве помощника комиссара он должен будет оказывать содействие Аспсосскому полицейскому округу. Снайпер только что покинул Кунгсэнген на вертолете и минут через десять-пятнадцать приземлится возле Аспсосской церкви. Когда срок его службы истечет, ровно через пять часов пятьдесят шесть минут, его тем же вертолетом доставят назад, в Кунгсэнген, чтобы он занял новообразовавшуюся, но еще свободную вакансию инструктора и военного снайпера.

Он услышал его, когда тот был еще маленькой круглой точкой на безоблачном небе. Пит подбежал к окну; точка росла, звук становится громче, и наконец сине-белая махина приземлилась в высокую траву между оградой тюрьмы и кладбищем. Пит смотрел на тех двоих, что ждали высоко на церковном балконе, на вертолет и на бегущих к нему полицейских, он слышал тех, кто перемещался по крыше у него над головой, и тех, кто стоял за дверью. Теперь все были на местах. Хоффманн проверил, крепко ли связаны руки и ноги безымянного заключенного, потом подбежал к стене, отделявшей примитивный склад от мастерской, и рывком поставил пожилого инспектора на ноги. Заставил его повернуться к камере, объектив которой был направлен в стену; повернув ее к себе, Хоффманн проследил, чтобы и его рот, и рот охранника были видны, и заговорил.

Он шел, слегка наклонившись вперед, в серо-белом камуфляже. На вид лет сорок, представился как Стернер.

— Я не могу этого сделать.

Пока они шли к церкви и поднимались по деревянным ступенькам и алюминиевой лестнице, Гренс описал драму с заложниками так: если все пойдет к чертям, то это «все» должно закончиться одним-единственным выстрелом с колокольни.

— Не можете? Это еще почему?

Военный снайпер, которому еще пять часов тридцать восемь минут предстояло числиться полицейским, шагнул на узкий балкончик и сменил тех двоих, что уже были там.

— Это не просто снайперская винтовка. Это винтовка под названием «барретт». Она тяжелее, мощнее, используется для уничтожения материальных объектов. Чтобы разнести автобус. Поразить корабль. Чтобы взрывать мины. — Стернер поздоровался с коллегами, которые остались на балконе уже в качестве наблюдателей. — Большое расстояние. Мне сказали про большое расстояние. И меня готовили к стрельбе на большие расстояния. Но это… я не имею права стрелять по живой мишени.

С биноклем в руках Стернер рассмотрел Хоффманна в обрамлении оконной рамы и понял, о чем на самом деле идет речь.

Теперь он смотрел на Гренса.

— Как? Так этот, там… он… живая мишень?

— Да. И… что это означает?

— Это означает… мои боеприпасы — это зажигательные и разрывные пули. Я не могу стрелять ими в людей.

Гренс хохотнул — или издал что-то похожее на короткий раздраженный смешок.

— Ну и… какого вы здесь делаете?

— Расстояние до объекта — тысяча пятьсот три метра. Такое задание я получил.

— Задание, которое вы получили, — это не дать одному человеку отнять жизнь у двух других людей. Или, если вам так больше нравится, — одной живой мишени отнять жизнь у двух других живых мишеней.

Стернер отрегулировал бинокль, чтобы лучше видеть террориста. Тот так и стоял у окна, на том же месте, он нарочно подставлялся — и было неясно зачем.

— Я подчиняюсь только международным законам.

— Законы… черт вас дери, Стернер… законы сочиняют те, кто привык отсиживаться по кабинетам! Но это… это реальность. Этот, который стоит там, в мастерской, живая мишень, именно он сейчас — та самая реальность, и если его не остановить, то погибнут люди. И уж конечно, и они сами, и их скорбящие близкие будут обалдеть как рады узнать, что вы соблюдали… как там… международные законы.

Бинокль был мощный, и, хоть руки у снайпера слегка дрожали из-за сильного ветра, не составляло труда следить за мужчиной с длинными светлыми волосами, который иногда оборачивался и смотрел вниз на что-то. На заложников, понял Стернер. Они лежат на полу возле него. Именно там.

— Если я сделаю по-вашему, выстрелю из своей снайперской винтовки теми пулями, что у меня с собой, его попросту разорвет. В клочья. — Он опустил бинокль и посмотрел на Гренса. — Так что вы будете собирать живую цель, человека… ошметки тела… по всей мастерской.

Лицо, рот — он возник снова.

Человек в мятой синей форме надзирателя поднялся на ноги. Тот же монитор, что и в прошлый раз, та же камера — ее отвернули от бетонной стены. Бергу было по-прежнему жарко, но он выключил и унес вентилятор. В тесной будке вентилятор мешал, Бергу нужно было больше места — одна из камер ожила, и картинка пошла на все шестнадцать экранов.

Рот что-то сказал, потом возник другой рот. Появился еще один человек, Якобсон, голый, связанный. Террорист держал его и вдруг отступил на шаг, он хотел, чтобы стало видно — он целится из миниатюрного револьвера Якобсону в голову, а потом беззвучно произносит слова.

На этот раз Бергу не понадобилось отматывать назад.

Два первых он узнал моментально.

«Я их убью»

Истолковать три последних слова оказалось удивительно легко по отчетливым движениям губ.

«Через двадцать минут»

Свен Сундквист с мобильным телефоном в руке бежал вверх по церковной лестнице. Звонок, взволнованный голос дежурного с центрального поста яснее ясного дал понять: обратный отсчет пошел, и с каждой минутой, с каждой секундой для принятия решения остается все меньше времени. Свен замедлил шаги, открыл люк и прополз под колоколом на балкон, где стояли Эверт, новый снайпер и наблюдатели. Свен почти прокричал им, что на долгие разговоры больше нет времени.

Эверт посмотрел на него — взгляд сосредоточенный, на виске пульсирует жилка.

— Когда?

— Минуту двадцать секунд назад.

Гренс ждал этого, хотя думал, что все будет не так быстро, что у них еще есть время; он вздохнул — ситуация развивалась так, как развивалась. Вечно времени в обрез. Он вцепился в перила, глядя на поселок, на тюрьму. Два мира, между которыми — несколько метров и граница. Поразительно: система правил и предписаний одна и та же, но при этом у них нет ничего общего.

— Свен!

— Что?

— Кто он?

— Кто?

— Инспектор.

Этот, в окне, за пуленепробиваемым стеклом, знает, Хоффманн точно знает, как вся эта хрень происходит. Он знает, что все начнется прямо сейчас, рассчитал, что мы среагируем на пожилого инспектора. И он прав. Мы нервничаем из-за этого седого. Если бы… там был просто еще один долгосрочник-наркоторговец… трудно сказать, но мы бы вряд ли так напрягались.

— Свен?

— Сейчас.

Свен полистал свой блокнот, страницы убористо исписаны карандашом. Не так много народу сейчас пишет карандашом.

— Мартин Якобсон. Шестьдесят четыре года. Поступил на работу в Аспсос в двадцать четыре года. Женат. Взрослые дети. Живет в поселке. Пользуется симпатией и уважением, угроз не получал.

Гренс с отсутствующим видом кивнул.

— Еще что-нибудь нужно?

— Не сейчас.

Гнев. Его внутренний мотор, движущая сила, без него Гренс — никто. И вот гнев охватил его, грубо встряхнул. Какого черта! Почему именно этот человек оказался там, голый, связанный, с приставленным к глазу мини-револьвером? Человек, который сорок лет за гроши проработал среди людей, презирающих его, — ради того, чтобы погибнуть на вонючем полу мастерской за год до пенсии…

— Стернер!

Военный снайпер лежал с биноклем возле перил, на некотором расстоянии от Гренса.

— Сейчас вы полицейский. Сейчас вы полицейский. И будете полицейским еще пять с половиной часов. А полицейское руководство операцией поручено мне. Так что я — ваш командир. Это означает, что с настоящей минуты вы делаете ровно то, что я приказываю. И меня, слушайте внимательно, не интересуют рассуждения о живых мишенях и международных законах. Это понятно?

Они посмотрели друг на друга. Гренс не получил ответа, да он и не ждал.

Вон то большое окно.

Голый шестидесятичетырехлетний человек.

Гренс вспомнил другого человека, других заложников. С тех пор прошло уже лет двадцать, но он до сих пор ощущал удушающую злость. Несколько сопляков из колонии, многообещающих юных уголовников, решили сбежать и захватили заложника — работавшую на кухне пенсионерку, приставив ей к горлу дешевую отвертку. Они расчетливо выбрали самого слабого из всех работавших в колонии. Женщина потом скончалась — не во время самого захвата, а от его последствий. Негодяи словно отняли у нее душу, и она не знала, как вернуть ее себе.

И вот теперь — то же трусливое, просчитанное нападение на самого пожилого, самого слабого.

— Обезвредьте его.

— В каком смысле?

— Подстрелите.

— Не получится.

— Не получится? Я же только что сказал…

— Не получится, потому что мне придется стрелять в торс. А отсюда… поверхность мишени очень мала. Если я буду целиться… например, в верхнюю часть руки… то, во-первых, я рискую промахнуться, а во-вторых, если я попаду в руку, то и все остальное превратится в клочья.

Стернер протянул винтовку Гренсу.

Черное, аскетичного вида оружие было тяжелее, чем ему казалось. Килограммов пятнадцать; жесткие края врезались в ладони.

— У этой винтовки… убойная сила, сокрушительная для человеческого тела.

— При попадании?

— Он погибнет.

Наушник уже дважды чуть не выпал, пришлось прижать его пальцем, каждое слово было решающим.

Что-то затрещало, что-то стукнулось обо что-то. Хоффманн сунул наушник в другое ухо; стало не намного лучше. Пит сосредоточенно слушал, он должен, должен слышать все.

Этого достаточно.

Пит Хоффманн прошел через мастерскую к кабинету, к столу в глубине кабинета, вытащил верхний ящик и достал бритву, лежавшую там в пустой папке среди карандашей и скрепок, потом — ножницы из подставки для ручек. Вернулся в пустое складское помещение. Охранник по фамилии Якобсон так и сидел, привалившись к стене. Хоффманн проверил пластиковые ленты на его руках и ногах, одним рывком сорвал занавеску с окна, поднял с пола коврик и возвратился в мастерскую, ко второму заложнику.

Пластиковые емкости с нитроглицерином уже приклеены к коже, детонирующий шнур крепко накручен на тело. Хоффманн встретил умоляющий взгляд зэка, наматывая на него ковер и крепко связывая шторой.

Отпихнул чан с соляркой от верстака, поставил возле ног заложника.

Порылся под ковром, ухватил капсюль-детонатор и накрепко приклеил скотчем к концу шнура.

Потом подошел к окну и посмотрел на колокольню. Прямо в дуло направленной на него винтовки.

Они стояли бок о бок у высокого окна на третьем этаже правительственной канцелярии. Распахнули настежь тонкие рамы и вдыхали свежий прохладный воздух. Они закончили. Сорок пять минут назад они назначили полицейского, который будет руководить операцией на месте, в Аспсосской церкви. Затребованный им военный снайпер уже направляется туда.

Решение оказалось невероятно трудным, но оно нашлось.

Теперь этот Гренс может сам решать, основываясь на доступной ему информации.

Решение, которое примет Эверт Гренс, будет принято им и только им. И отвечать за него будет он один.

Раньше он никогда не бывал на церковных колокольнях. Во всяком случае, не припоминал такого. Разве что ребенком, во время школьной экскурсии, под руководством увлеченного учителя. Удивительно; столько лет тренировок — и он никогда не стрелял с такого очевидного объекта, а ведь церковь, естественно, самая высокая точка на этой местности, да и не только на этой. Стернер привалился спиной к стене, посмотрел на чугунный колокол, отлитый давным-давно, чтобы вещать о рае и о преисподней. Он сидел перед колоколом, один, отдыхал, как всегда отдыхает снайпер перед возможным выстрелом, минута покоя в собственном мире, пока наблюдатель стоит возле оружия.

Стернер приземлился у церкви меньше часа назад. Не позднее чем через пять часов он вернется в Кунгсэнген, оставит временную службу в полиции и снова станет военным. Когда его везли сюда, он полагал, что речь идет о неживой цели. Он ошибался. Через несколько минут ему предстоит сделать то, чего он никогда еще не делал. Прицелиться и выстрелить из заряженного боевыми патронами оружия в человека.

В живого человека.

Дышащего, мыслящего, по которому, может быть, кто-то тоскует.

— Объект в поле зрения.

Он не думал о том, хватит ли ему духу спустить курок, сможет ли он попасть в цель.

Но он боялся того, что будет потом, того, чего с ним еще не случалось. Боялся того, что убитый делает со своим убийцей.

— Повторяю. Объект в поле зрения.

Голос наблюдателя звучал с некоторого расстояния, Стернер вышел на легкий ветерок, лег, обхватил винтовку и стал ждать. Тень в окне. Стернер смотрел на наблюдателя. Оба чувствовали и видели одно и то же, и ни один из них не мог бы сказать наверняка, что тот, кто стоит в окне мастерской, повернувшись в профиль, не понимает, что в него можно попасть.

— Готовимся к выстрелу.

Неповоротливый комиссар уголовной полиции, с его манерой то и дело повышать голос и с негнущейся ногой, которая, кажется, не на шутку разболелась, устроился прямо позади него.

— Если Хоффманн не пойдет на попятный, я прикажу стрелять. У него осталось тринадцать минут. Вы готовы?

— Да.

— А боеприпасы?

Стернер не оборачивался, он лежал на животе, лицом к тюрьме, глядя в оптический прицел на окно верхнего этажа корпуса «В».

— Если бы я вовремя получил верную информацию, то зарядил бы винтовку патронами меньшей мощности. Их уже везут из Кунгсэнгена вертолетом, но не успеют. А эти… если я пробью бронированное стекло, за которым находится мишень… они сработают. Но повторяю… ранить ими невозможно. Ими можно только убить.

Дверь была закрыта.

Коричневая — может, и дубовая, царапины вокруг скважины. С каждым двойным поворотом заедающего цилиндра ключ еще немного стирается.

Мариана Херманссон легонько постучала.

Ни шагов, ни голоса — словно тот, кто сидел за этой дверью, не шевелился, не разговаривал, не хотел никого видеть и ни с кем разговаривать.

Она, как и просил Эверт, посетила тюремного врача — в другой части тюрьмы, за теми же стенами, но за несколько сотен метров от мастерской, Хоффманна и риска очередных смертей. Она стояла в корпусе «С» и через узкие окошки больничного отделения наблюдала за лежащими в кроватях, кашляющими заключенными, а мужчина в белом халате объяснял ей, что заключенного номер 0913, Хоффманна, никогда не укладывали на койку больничного отделения, что признаки эпидемии не выявлены и что приказа о введении карантина он, врач, не отдавал.

Эверт Гренс уже столкнулся с ложью — директор тюрьмы не дал ему допросить заключенного. И теперь револьвер к голове тюремного инспектора приставил именно этот заключенный.

Мариана снова постучала, погромче.

Нажала на дверную ручку.

Дверь была не заперта.

Леннарт Оскарссон сидел в темном кожаном кресле, опершись локтями о широкий письменный стол, ладони закрывали лицо. Он трудно дышал — глубоко, неровно, лоб и щеки там, где их было видно, блестели под ярким светом лампы, — может, от пота, а может, от слез. Оскарссон не заметил, что молодая женщина вошла в его кабинет и стоит в метре-другом перед ним.

— Мариана Херманссон, полиция Стокгольма.

Оскарссон дернулся.

— У меня несколько вопросов. Насчет Хоффманна.

Он поднял на нее глаза:

— Я их убью.

Мариана решила не двигаться с места.

— Он так сказал.

Взгляд директора тюрьмы блуждал. Мариана попыталась встретиться с ним глазами — не получилось, Оскарссон смотрел в никуда.

— Я их убью. Он так сказал!

Она и сама не знала, чего ждет. Но определенно не этого. Человек разваливался на куски прямо у нее на глазах.

— Его зовут Мартин. Знаете? Мой близкий друг. Гораздо больше, чем близкий, — самый близкий друг. Старше его в этой тюрьме никого нет. Сорок лет. Сорок лет он работает здесь! А теперь… теперь он умрет.

Мариана пыталась поймать убегающий взгляд.

— Вчера. Комиссар уголовной полиции, Эверт Гренс, тот, что сейчас на колокольне, — он был здесь. Он был здесь, чтобы допросить одного заключенного. Пита Хоффманна.

Квадратный монитор.

— Если Мартин умрет.

Как медленно двигаются губы.

— Если он умрет.

Я их убью.

— Я не знаю…

— Вы сказали, что допрос не состоится. Что Хоффманн заболел. Что его лечат, что он на карантине.

— …я не знаю, как мне жить дальше.

Оскарссон не слушал ее.

— Я заглянула в корпус «С». Поговорила с Нюкандером. Хоффманна туда не отправляли.

Губы.

— Вы солгали.

Двигаются.

— Вы солгали. Почему?

Когда они медленно двигаются на мониторе, то отчетливо видно — они говорят «убью».

— Оскарссон! Вы меня слышите? Один человек лежит мертвый на полу в коридоре корпуса «В». Двум другим осталось жить девять минут. Мы должны действовать. Нам нужен ваш ответ!

— Хотите кофе?

— Почему вы солгали? В чем дело?

— Или чаю?

— Кто такой Хоффманн?

— У меня есть зеленый, красный и обычный в пакетиках. Такие, знаете, их кладут в кипяток.

Крупные капли пота сорвались со лба директора тюрьмы и упали на блестящую поверхность стола. Оскарссон поднялся и направился к стеклянному, с желтыми дугами столику на колесах в углу кабинета; фарфоровые чашки и блюдца стояли на столике стопками.

— Нам необходимо знать ответ. Почему? Почему вы солгали?

— Главное — не передержать.

Леннарт не смотрел на нее, не обернулся, даже когда она в первый раз повысила голос. Подставил чашку под термос, налил кипятка, осторожно положил в чашку пакетик с изображением красного шиповника.

— Минуты две. Не больше.

Пошел назад.

— Молока?

Он нужен им.

— Сахару? Или и того и другого?

Херманссон сунула правую руку под куртку, на ощупь выхватила служебный пистолет из кобуры, вскинула руку перед носом у Оскарссона, взвела курок. Выстрел пришелся прямо в середину шкафа с одеждой.

Пуля прошила дверцу и ударила в заднюю станку шкафа. Оба услышали, как она упала где-то между ботинками — черными, коричневыми…

Оскарссон, с горячей чайной чашкой в одной руке, даже не пошевелился.

Мариана дулом пистолета указала на часы над столом.

— Осталось восемь минут! Вы меня слышите? Я хочу знать, почему вы солгали. И хочу знать, кто такой Хоффманн, почему он стоит у окна мастерской и зачем приставил револьвер ко лбу заложника.

Оскарссон посмотрел на оружие, на шкаф, на Херманссон.

Подошел к столу, сел.

— Я только что лежал на… ничейной койке в корпусе «К» и рассматривал красивый, белый, только что покрашенный потолок. Потому что… потому что я не знаю, кто такой Хоффманн. Потому что я не знаю, почему он стоит там и утверждает, что убьет моего лучшего друга.

Его голос… Мариана не могла понять — то ли в нем едва сдерживаемые рыдания, то ли это глухой голос сломленного человека.

— Я знаю… что тут дело в другом… замешаны еще люди.

Он проглотил комок, потом сглотнул еще раз.

— Мне приказали разрешить одному адвокату позднее посещение. Вечером, накануне приезда Гренса. Адвокат приходил к заключенному из отделения Хоффманна, к Стефану Люгасу. Люгас участвовал в первом нападении. И это его… утром застрелили. Адвокаты… вы, может, знаете, что, если кому-то из заключенных нужна информация… часто она попадает сюда именно через адвоката.

— Вам приказали? Кто?

Оскарссон вяло улыбнулся.

— Мне приказали проследить, чтобы ни Гренс, ни любой другой полицейский и близко не подошел к Хоффманну. Я стоял там, в комнате для свиданий, смотрел на Гренса, говорил, что интересующий его заключенный находится в больнице, что его можно будет допросить дня через три-четыре.

— Кто вам приказал?

Та же бессильная улыбка.

— Мне приказали перевести Хоффманна. В отделение, откуда его доставили. Хотя тех заключенных, которым угрожают, никогда не переводят обратно.

Херманссон уже кричала:

— Кто вам приказал?!

Улыбка.

— И мне только что приказали, что, если Хоффманн потребует открыть ворота тюрьмы… я не должен его выпускать.

— Оскарссон, нам необходимо знать, кто вам…

— Я не хочу, чтобы Мартин умер.

Мариана посмотрела в глаза, которые так долго прятались от ее взгляда, на часы над столом.

Осталось семь минут.

Она повернулась, выбежала, голос директора догнал ее уже в коридоре.

— Херманссон?

Она не остановилась.

— Херманссон…

Слова отскакивали от холодных стен.

— …кто-то хочет, чтобы Хоффманн погиб.

Ноги связаны, руки связаны. Тряпка во рту. Ковер на голове.

Нитроглицерин на коже. Детонирующий шнур вокруг груди, живота, ног.

Он подтащил тяжелое тело к окну, пнул, принуждая встать и стоять там.

Они приготовились. Диалог между стрелком и наблюдателем будет продолжаться до момента выстрела.

Ему нужно больше времени.

Хоффманн пробежал через мастерскую до склада, к второму заложнику, бледному инспектору.

— А ну кричи.

— Лента так режет…

— Кричи!

Пожилой человек был измучен, задыхался, голова свесилась набок, словно ему не хватало сил ее удерживать.

— Я не понял.

— Да кричи же!

— Что…

— Любую херню. Осталось пять минут. Вот это и кричи.

Испуганные глаза смотрели на него.

— Ну!

— Осталось пять минут.

— Громче!

— Осталось пять минут!

— Громче!

— Осталось пять минут!

Хоффманн сидел неподвижно, прислушивался, осторожные звуки за дверью.

Они услышали.

Услышали, что заложник жив, и не войдут. Пока не войдут.

Пит зашел в кабинет, к телефону, гудок, два гудка, три, четыре, пять, шесть, семь, он схватил пустую фарфоровую чашку, швырнул о стену, осколки посыпались на письменный стол, потом подставку для ручек, в ту же стену, она не ответила, ее там больше нет, она…

Его плохо видно.

Хоффманн выбежал из кабинета. На крыше снова зашевелились, они готовятся, выбирают позицию. Он остановился у окна, с силой потянул на себя ковер, заложник должен быть рядом, слышно, как тот стонет — пластиковая лента врезалась в раны на лодыжках.

Он стоял там, ждал, пора, прекратите, черт вас возьми.

Медленно выдохнуть. Пит подождал, потом снова побежал в кабинет к телефону, еще раз набрал номер, гудки, он не в состоянии сосчитать их, проклятые гудки, проклятые, проклятые гудки, проклятые…

Гудки прервались.

Кто-то снял трубку, но молчал.

Машина. Машина едет. Тот, кто взял трубку, сидит в машине, машина едет. Чуть тише, как будто сидят на заднем сиденье (он почти уверен) — голоса двух мальчишек.

— Ты сделала то, о чем мы договаривались?

Расслышать было трудно, но Хоффманн был уверен — это Софья.

— Да.

Он положил трубку.

Да.

Ему хотелось засмеяться, запрыгать, но вместо этого он набрал следующий номер.

— Центральный пост.

— Соедини с руководителем полицейской операции.

— С руководителем полицейской операции?

— Сию минуту!

— Ты вообще кто?

— Кто у тебя на одном из мониторов. Наверное, на том, который черный.

Щелчок, несколько секунд тишины, потом — голос. Пит уже слышал этот голос — голос того, кто принимает решения. Звонок Пита перевели дальше, на колокольню.

— Я убью их через три минуты.

— Чего ты хочешь?

— Я убью их через три минуты.

— Еще раз… чего ты хочешь?

— Убить их.

Три минуты.

Две минуты пятьдесят секунд.

Две минуты сорок секунд.

Эверт Гренс стоял на колокольне, чувствуя себя невообразимо одиноким. Через какие-то мгновения ему придется решить, будет человек жить или умрет. Его ответственность. А Гренс больше не был уверен, что ему достанет мужества принять решение о чьей-то смерти — и потом с этим жить.

Ветер утих. Во всяком случае, лоб и щеки больше не чувствовали его.

— Свен!

— Что?

— Я хочу еще раз послушать. Кто он. На что способен.

— Тут больше ничего нет.

— Читай!

Свен Сундквист держал в руках личное дело. Времени хватало только на несколько строчек.

— Грубое антисоциальное расстройство личности. Неспособность считаться с чувствами других. В ходе неоднократных обследований отмечена крайняя импульсивность, агрессивность, склонность к риску без учета безопасности, своей или окружающих. Неспособность испытывать чувство вины. — Свен посмотрел на шефа, но не получил ни ответа, ни даже взгляда в ответ. — При нападении на полицейского в Сёдермальме, на газоне в центре города, он…

— Достаточно. — Гренс наклонился к лежащему на полу балкона снайперу. — Две минуты. Готовьтесь к выстрелу.

Он указал на дверь, ведущую в башню, и на алюминиевую лестницу на краю люка. Пора было спускаться в каморку с деревянным алтарем, чтобы не мешать стрелку. На полпути вниз Гренс включил рацию и поднес ее к губам.

Поскрипывали деревянные ступеньки; оперативная группа спускалась в свой импровизированный штаб. Комиссар выйдет оттуда, когда все будет кончено.

Мариана Херманссон ударила по заляпаному стеклу, по изучавшей ее камере перед четвертой запертой дверью в длинном подземном коридоре. Когда дверь открылась, Мариана бегом кинулась к центральной вахте, к выходу.

Мартин Якобсон не понимал, что происходит, но чувствовал: развязка близится. Хоффманн, тяжело дыша, бегал по мастерской, крича о времени и смерти. Якобсон хотел пошевелить ногами, руками, он хотел выбраться отсюда. Ему было страшно. Якобсон не хотел оставаться здесь; он хотел встать, пойти домой, пообедать, посмотреть телевизор, выпить стаканчик канадского виски — того, с мягким вкусом.

Мартин заплакал.

Он плакал и тогда, когда Хоффманн вошел в тесное складское помещение, прижал его к стене, прошептал, что сейчас будет адский грохот, так что пусть он, Якобсон, сидит здесь. Что если он останется здесь, то будет под прикрытием и не погибнет.

Обоими локтями он уперся в деревянный пол балкончика. Места ногам хватало. Исходное положение было удобным, и он сосредоточился на прицеле и на окне.

Скоро.

Никогда еще на шведской земле не было такого, чтобы в мирное время снайпер стрелял в человека на поражение. Здесь вообще не стреляли, чтобы убить. Но террорист угрожал убить заложников, отказывался идти на контакт, снова угрожал и наконец вынудил полицию выбирать между жизнью и тем, другим.

Один выстрел, одно попадание.

Он сможет. Даже на таком расстоянии он чувствует себя уверенно. Один выстрел, одно попадание.

Но он не увидит последствий выстрела — кусков человека. Он помнил тот день на стрельбище, помнил остатки живых свиней — учебных объектов. И смотреть на человека, разорванного, как те свиньи, у него не хватит сил.

Стернер чуть-чуть выдвинулся вперед. Так ему было лучше видно окно.

Она выскочила в открытые ворота тюрьмы, промчалась через забитую машинами парковку, второй раз набрала номер Эверта — и опять безуспешно. Мариана подбежала к машине и попыталась выйти на связь по рации, но ни Свен, ни Эдвардсон не принимали сигнал. Она завела машину и поехала прямо через лужайку и цветы, не сводя глаз с колокольни и дороги. В эту минуту кто-то лежал там, на башне, и ждал.

Эверт снял наушники. Хотелось избавиться от переговаривавшихся в них людей, которым он сам приказал быть на башне, за которых он сейчас отвечал и у которых было одно-единственное задание.

Убить.

У него осталось не так много времени.

Херманссон вырулила с подъездной дорожки тюрьмы и поехала по левой стороне дороги, ведущей к поселку Аспсос.

Она прибавила скорость и одновременно — громкость рации.

Оскарссон только что сказал… Эверт… он должен узнать, прежде чем снайпер выстрелит.

Я никогда не стрелял в человека.

Я никогда никому не приказывал выстрелить в человека.

Тридцать пять лет в полиции. Через минуту… меньше чем через минуту.

Стернер.

Гренс ждал.

Гренса затрясло.

Решения принимают не они, по эту сторону тюремной стены, а террорист, это он перешел границу, это он провоцирует их, вынуждает действовать.

Ты работал там всю жизнь.

Ты постарел. Ты — самый слабый. Выбор пал на тебя.

Ты не погибнешь.

Он не спускал глаз с башни и людей на балконе. Он старался стоять в профиль, заложник — рядом, чан с соляркой — рядом. Голоса звучали отчетливо, и расслышать команду было просто.

Тысяча пятьсот три метра.

Три секунды.

Он расслышал щелчок.

Поколебался.

Отступил в сторону.

Выстрел.

Смерть.

Они ждали.

Хоффманн стоял там, голова чуть склонена, лицо в профиль, его было хорошо видно. Легко попасть. И вдруг он переместился. Хватило одного-единственного шага. Гренс Шумно сопел, не замечая этого; приложил руку к щеке — щека горела.

Хоффманн вернулся, снова стоял там.

Еще раз.

Новое решение.

Он не хотел, не в состоянии был принять его.

Пит услышал щелчок. Это оружие сняли с предохранителя. Он отступил тогда.

Теперь он стоял на видном месте. В центре окна.

Первый щелчок. Пит стоял на месте.

Следующий.

Второй щелчок.

Это палец лег на спусковой крючок.

Тысяча пятьсот три метра. Три секунды.

Он отступил.

Одно-единственное мгновение.

Оно растянулось. Пустое, молчаливое, нестерпимо долгое.

Гренс знал о таких мгновениях все — как они гонятся за тобой, набрасываются и никогда, никогда не отпускают.

Хоффманн снова отступил.

Гренс сглотнул.

Хоффманн должен умереть и как будто знает об этом. Одно-единственное мгновение — и он воспользовался им, он снова куда-то делся.

Хоффманн вернулся.

Гренс нащупал висевшие на шее наушники, схватил, надел на голову.

Повернулся к Свену, пытаясь увидеть обращенное в сторону лицо.

Решение принимать ему. Только ему.

Гренс глубоко вздохнул.

Поискал на рации кнопку передачи, коснулся ее кончиком пальца, нажал, сильно.

Пит в третий раз услышал команду.

Когда раздался щелчок и оружие сняли с предохранителя, он стоял неподвижно.

Когда раздался щелчок и палец лег на спусковой крючок, он стоял неподвижно.

Какое странное чувство — знать, что пуля уже летит, что ему осталось всего три секунды.

Взрыв заглушил звук, свет, дыхание, где-то рядом как будто сдетонировала бомба.

Мариана резко нажала на тормоза, машину занесло, потащило в кювет. Мариана сняла ногу с педали, снова нажала, справилась с управлением, остановила машину и вылезла. Она была так взбудоражена, что не успела испугаться.

Мариане Херманссон оставалось всего метров двести до Аспсосской церкви.

Мариана повернулась к тюрьме.

Ослепительная вспышка.

Потом густой черный дым повалил из большой дыры, в которую превратилось окно на фасаде тюремной мастерской.