Три версии

18 мая 1978 г., четверг, 17 часов 15 минут

Теперь я смог лучше разглядеть отца Никиты: рослый, сильный человек лет пятидесяти–пятидесяти пяти.

— Хотел сразу к вам прийти, — медленно, с натугой говорил он, — как только приехал. Но с женой совсем худо. Уж лучше плакала бы… Знаете, на душе полная пустота… как будто и нет меня. — Взгляд у него был безжизненный. — Не укладывается в голове… Не верю… Привез ему сценарии итальянского кино. В Москве достал. В букинистическом магазине. Он ведь после школы хотел во ВГИК поступать.

Федор Борисович не называл сына по имени, словно боялся произносить его имя вслух.

— Федор Борисович, — сказал я, — к сожалению, ничего уже не поправишь. Это жестоко с моей стороны так говорить, но у меня нет иного выхода…

Гладышев сидел, не изменив позы, и взгляд его устремленный на меня, был таким же неподвижным.

— В воскресенье, — продолжал я, — ваш сын погиб. В понедельник мне поручили вести расследование.

Он шевельнул пальцами.

— Есть некоторые обстоятельства, Федор Борисович, в которых без вашей помощи мне будет сложно разобраться. И я надеюсь на вашу помощь, потому что — еще раз повторю — Никиту не воскресишь, но как он погиб и почему должно быть установлено.

— Да, — глухо произнес Гладышев. — Я тоже хочу знать, почему погиб мой сын. Я готов помочь вам и отвечу на любой вопрос.

Я молча поднялся и направился к сейфу. Открыл его и достал оттуда письмо Тереховой. Вернувшись к столу протянул листок Гладышеву.

— На вас поступила анонимка, Федор Борисович. Мы получили ее шестнадцатого мая.

Гладышев развернул листок, прочитал написанное, снова сложил бумагу и вернул письмо мне, не проронив ни слова.

— Это ложь, Федор Борисович? — тихо спросил я.

— Не совсем, — ответил он глядя мне в глаза. — Кое-что правда. Но больше неправды. От незнания. Да бог с ней, с этой анонимкой. У меня для вас новость посерьезнее. — Он вынул из кармана тетрадный лист. — Это письмо мы с женой получили сегодня. Прошу вас ознакомиться.

Я прочитал: “Дорогие мои, получила тринадцатого мая письмо от Никиты, ничего не могу понять, Всего одна строчка: “Наташа, наш с тобой отец — ничтожество!” Что у вас случилось? Я очень обеспокоена. Папа немедленно сообщи мне. Наташа”.

Как ударило: “Выходит, Терехова не солгала — у Федора Борисовича была дочь”.

— Очевидно, Дмитрий Васильевич вы не знаете, — проговорил Гладышев, — что у меня есть дочь, которую зовут Наташа.

— Вы ошибаетесь, Федор Борисович, — спокойно возразил я. — Мне известно об этом.

— А-а, тем лучше… Молодая женщина которую я целовал на вокзале, это и есть Наташа. Вообще-то я недавно узнал, что у меня есть дочь. Но вам это интересно, нужно?

— Да, — кивнул я. — Особенно теперь, после ее письма!

— Всего одна строчка, — его голос дрогнул, — а какая страшная и… Почему он так написал обо мне — вот о чем я думаю весь день.

— Вы не чувствуете своей вины перед Никитой?

— Нет! Мне всегда казалось, что сын любит меня и доверяет мне.

— Я тоже слышал, что у вас с ним были дружные отношения. Простите, а с женой?

— С Екатериной Ивановной?! Мы прожили вместе двадцать лет. У нас не было даже размолвок.

— Ваша жена никогда не говорила, что однажды ей позвонили и сказали, что между вами и вашей секретаршей…

— Да, да, — закивал Гладышев. — Такое случаи имел место. Звонила какая-то женщина и сказала, что Нина Феликсовна Доценко — моя любовница. Однако жена не стала продолжать разговор.

— Вы можете предположить, кто звонил?

— Думаю, что это сделала наша соседка, Клавдия Потаповна Терехова.

— Почему вы так полагаете?

— Тут малоприятная история. Дело в том, что мой бывший шофер Василий Петрович был мужем Тереховой. А потом ушел от нее: он женился на Нине Феликсовне. Терехова же почему-то посчитала виновным в этом меня. Я разговаривал с Василием Петровичем. Он долго не хотел объяснять причину своего разрыва с Тереховой…

— A разве он ушел от нее не потому, что сошелся с Доценко? — перебил я.

— Это скорее было следствием причины, — возразил Гладышев. — Видите ли Василий Петрович однажды случайно застал у своей жены мужчину в ситуации недвусмысленной, очевидной.

— Ах, так…

— Но Клавдии Потаповне, видимо, было легче считать виноватым кого-то другого, а не себя. Ладно, бог с ней. Наверное, я должен был предложить Доценко другую работу после того, как Терехов подал заявление об уходе. И тем самым прекратить всякие досужие разговоры о нас, которые ходили в тресте. Я этого не сделал.

— Почему?

— Ну, хотя бы потому, чтобы не считали, будто эти разговоры имеют какое-либо основание! И была еще причина. Вероятно, малоубедительная. Что поделаешь, Дмитрий Васильевич, человек состоит не из одной силы, у него имеются и свои слабости. Нина Феликсовна очень похожа на одну женщину, которая спасла мне жизнь во время войны, — на партизанскую медсестру Валентину Федорову. Она вытащила меня во время боя из-под огня, а сама погибла. И лет ей было тогда столько же сколько Нине сегодня. Когда я впервые увидел Доценко, то был поражен ее сходством с Валей Федоровой… Мне очень трудно расстаться с Ниной Феликсовной…

— А как вы оказались в партизанах? — спросил я.

— Я начал войну летчиком. Осенью сорок первого гитлеровцы сбили мой самолет. Раненым я попал в плен. Бежал. Вернее сказать, партизаны устроили побег. Мы бежали группой. Так я оказался в партизанском отряде. О базировался недалеко от одной деревне в Белоруссии. В этой деревне, в Старобичах, жила молодая женщина Анастасия Конодо. Мы полюбили друг друга, стали мужем и женой. В то время нельзя было пойти, как сейчас, в загс получить свидетельство о браке. Да и не до него было. День прожили — и за это спасибо! В конце зимы сорок третьего года немцы за помощь партизанам уничтожили Старобичи, а наш отряд изрядно потрепали. Гитлеровцы бросили против нас отборные эсэсовские части, артиллерию, самолеты. Пришлось нам уходить в другие леса. Анастасия была на шестом месяце беременности. Она не могла уйти с нами, так как предстояло пробираться через болота. Кроме того у нее тяжело болела мать. Но эсэсовцы никого не щадили. Мне потом передали, что Анастасия погибла… Вы позволите закурить?

— Да, пожалуйста!

Федор Борисович закурил, глубоко затянулся и продолжил:

— А полгода назад я вдруг получил от Анастасии письмо. Оказалось, что она спаслась. Анастасия писала что у нее уже взрослая дочь Наталья, у которой и свои дети есть. Моя дочь… Анастасия сообщала, что много лет назад вышла замуж и что ее муж, прекрасный человек, ставший для Натальи настоящим отцом. Он дал ей свою фамилию. Правда, потом, когда Наташа вышла замуж, фамилия у нее изменилась, теперь она — Троцюк. Живут они все вместе в городе Кудринске…

— Как же Анастасия Конодо разыскала вас через столько лет? — перебил я. — Или она давно разыскивала вас?

— Нет, — покачал головой Гладышев. — Она ведь тоже была убеждена, что я погиб. А вышло все случайно. Полгода назад Центральное телевидение сделало передачу о строителях нашего города. Меня пригласили принять участие в этой передаче, которую увидела Анастасия. Она писала, что сначала не узнала меня. Да это и немудрено. В партизанах я отпустил бороду, поклявшись, что не сбрею ее до нашей полной победы. Но Анастасия услышала мою фамилию, имя, отчество…

Да-а, в его интерпретации рассказ о письме из Кудринска звучал совсем иначе, нежели у Клавдии Потаповны Тереховой.

Некоторые узелки развязывались. Но появлялись новые. Почему так зло, жестоко написал Никита своей сестре Наталье Троцюк: “…наш с тобой отец — ничтожество!”?

В то же время я не мог не оценить честности Федора Борисовича, который сам сообщил мне об этом письме. Он, как и я, недоумевал по поводу такой его оценки сыном.

— Письмо от Анастасии мне передал Никита, — продолжая Федор Борисович.

— Он его прочитал?

— Я сам прочитал. И ему и жене. Никита обрадовался, что у него появилась родная сестра, которая на много лет старше его. А Екатерина Ивановна — в свое время я рассказывал ей об Анастасии — сказала, что я должен обязательно поехать в Кудринск. И я поехал. Это была трогательная встреча. Потом Наташа проездом была у нас на один день. И тогда они фотографировались с Никитой. Хотите взглянуть?

— Конечно!

Несомненно они были похожи — Наталья Троцюк и Никита Гладышев. Не зная всей истории, их можно было бы принять за мать и сына: разница-то в возрасте между ними составляла целых двадцать лет!

— Дмитрий Васильевич, — хрипло произнес Гладышев, — неужели Никита погиб из-за меня? Какой же грех я совершил, если сын решил искупить его ценой своей жизни?

Я не ответил. Что мог сказать ему?

— Теперь, — голос Гладышева затвердел, — я обращаюсь к вам, как к следователю. Вы должны все установить, иначе не будет мне покоя, пока живу. Ничего порочащего в своей жизни я не совершал. Воевал честно, работаю честно, живу честно. Еще вчера я не мог подумать, что Никита… А сейчас после того, что он написал Наташе…

Я догадываюсь, о чем он думает, не в состоянии произнести вслух страшные слова: “Мой сын кончил самоубийством!” Откровенно говоря, теперь я тоже, узнав о том, что написал Никита Наталье Троцюк, довольно решительно настраиваюсь на ту же волну: а не порешил ли с собой парнишка?

— Федор Борисович, вы никогда не были грубы с сыном?

В его взгляде — недоумение.

— Ну может быть, — уточняя я, — когда-нибудь повышал на него голос?

— У нас в семье не принято было громко разговаривать, — наконец ответил Гладышев.

А Терехова утверждала, что сама слышала, как Федор Борисович кричит на сына. Солгала, чтобы усилить свою “версию”, или же он сейчас со мной не совсем искренен?

— Почему вы об это спрашиваете? — озабоченно произнес Гладышев и укоризненно посмотрел на меня. — Дмитрий Васильевич, я с вами откровенен до конца. Возможно, у вас имеется еще какая-то информация против меня. Я не смею настаивать на том, чтобы вы сообщили ее мне, однако… теперь нельзя играть в испорченный телефон!

— Вы правы, — кивнул я. — Мне и в самом деле стало известно, что у вас с сыном происходили бурные сцены.

Гладышев напряженно слушал меня. На лбу у него собрались морщины.

— Чаще всего, — продолжал я, — это происходило по субботам.

— По субботам? — переспросил Федор Борисович. Он закрыв глаза, несколько минут думал. Словно восстанавливал в памяти субботние дни и вечера. Потом неуверенно заговорил: — Право, не знаю, что вы имеете в виду… Возможно, это… Я уже вам сказал, что Никита мечтал поступить учиться во ВГИК на режиссерский факультет. В нашей семье любят искусство. Я и сам до войны занимался в театральной студии… Так вот, иногда по субботам мы с Никитой читали вслух пьесы, киносценарии… Вот и все… Вероятно кому-то это могло показаться скандалом. Но для этого надо было обладать богатым воображением. Н-да… Ну да ладно…

Мне вдруг на память пришла острота французского мудреца Ларошфуко: “Наши поступки подобны строчкам буриме: каждый толкует их как ему заблагорассудится”.

— Федор Борисович, мы обнаружили в карманах пиджака Никиты очки в роговой оправе с плюсовыми стеклами. И двести рублей…

— Жена сказала мне об этом, — кивнул Гладышев. — Очки для меня загадка. А вот что касается денег… Никита коллекционировал почтовые марки. Некоторые из них — старые, старинные, как он говорил, — представляли собой ценность. Вернувшись из Москвы, я не увидел на полке альбома с марками. Не продал ли он марки? Но зачем Никите могли понадобиться двести рублей?

— Может быть он собирался уехать? — высказал я предположение.

— Лучше бы он уехал! — тихо обронил Гладышев и протяженно вздохнул.

Он встал. Я отметил его пропуск и проводил до дверей.