Тридцать три удовольствия

Удовольствие шестнадцатое ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

Достойным завершением Тяги-5 стал маскарад, затеянный Ардалионом Ивановичем по пути из Стамбула в Москву. Встав утром, он объявил всем нам потрясающую новость:

— Не помню, как и отчего все получилось, друзья мои, но вчера во время одной из пьянок с турками на улице я совершил нечто похожее на братание, принятое в племени дохо-нгохо.

— Это как? — спросили мы.

— У них совершенно дикое братание. Допустим, братаются Мвана и Гвамба. В знак того, что отныне они побратимы, Мвана становится Гвамбой, а Гвамба — Мваной. При этом Мвана забирает себе все имущество Гвамбы, жену, детей и становится родственником всех родственников своего побратима. Гвамба, в свою очередь, поступает точно так же.

— Мать честная! — воскликнул Мухин. — И с кем же ты так вчера побратался?

— В том-то и дело, что не так в точности, но примерно так, Не помню, с кем. Помню только, что отныне он обязался носить русское имя, отчество и фамилию, одеваться по-русски и соблюдать русские обычаи, а я должен тоже поменять свое имя на турецкий манер, нарядиться в турецкое платье и быть мусульманином.

— Ах вот оно что. Тогда понятно, — сказал я. — А мы уж было испугались, что это не ты, а какой-нибудь бывший Мехмет, ставший отныне Ардалионом Ивановичем Теткой.

— Придумайте, как мне поменять имя.

Так и сяк поразмыслив, мы придумали такое имя: Орда-Лимон Ибн-оглы Теткылдырым. С переодеванием тоже не было никаких проблем — полное турецкое облачение было закуплено еще до поездки в Трою, и новоявленный Орда-Лимон старательно обрядился в шаровары, халат, туфли с загнутыми вверх носами и феску. Загвоздка оставалась только с переходом в магометанскую веру. Покуда Орда-Лимон не прошел обряд обрезания, он не мог считаться мусульманином. Срочно бежать в любую ближайшую мечеть не оставалось времени. Единственное, в чем мог проявить себя Теткылдырым в качестве истинного поборника ислама, это не принимать внутрь себя ничего, содержащего спирт. Этому благоприятствовал и тот факт, что деньги окончательно растворились в пространствах прошлого, а в Москве Орда-Лимона ждали предпринимательские заботы — когда он погружается в дела, он не пьет ни грамма.

Много смеха было, когда наряженный по-турецки Орда-Лимон объявился в ресторане гостиницы «Эйфель» на последний стамбульский завтрак, но когда в том же виде он вышел и сел в автобус, смех сменился изумлением и недоумением, послышались ворчания:

— У богатых свои причуды…

— Гуляем-с…

— Нам этого не понять.

Дабы Теткылдырыму не быть белой вороной, я тоже нахлобучил на голову феску и не снимал ее, хотя Николка и утверждал, что на мне феска смотрится, как перевернутый и надетый на голову цветочный горшок.

Турецкие таможенники очень весело отнеслись к появлению Орда-Лимона, хлопали его по плечу, приговаривая:

— Якши, якши. Да свыданя. Дабра пажалава, урус.

В Шереметьеве тоже смеялись, но довольно настороженно, а последний таможенник, проверяющий документы, зло фыркнул и сказал:

— Цирк под водой! Туши свет лопатой.

Зато очень здорово мы повеселились, когда ехали в такси к Ардалиону Ивановичу. Таксист все время говорил «Ух ты!» и раз десять переспросил:

— У вас в Турции все так ходят?

Я выполнял роль переводчика:

— Брлик бардым ишкичи чикчирим?

— Чикчирим, — отвечал Орда-Лимон, которого мы выдали за турецкого бизнесмена, едущего по приглашению правительства помогать заводить гаремы для высших должностных лиц государства.

— Врете! — не верил таксист.

— Нэт, нэ вирем, — отвечал я с турецким акцентом. — Чисти правда.

— Вот, елки-палки, до чего дошла перестройка! Гаремы им подавай.

Так, приездом в Москву турецкого гаремозаводчика Орда-Лимона Ибн-оглы Теткылдырыма и завершилось наше путешествие по Египту и Турции.

Домой я так и приехал в феске, но тут же подарил ее отцу, который всегда ходил по дому в какой-то старой-престарой истершейся тюбетейке, потому что у него лысина мерзла. Родной запах дома кружил голову. Сколько бы времени я ни бывал в отъезде, всякий раз испытываю необъяснимое счастье от домашнего запаха, когда возвращаюсь. В моей комнате меня ждали развешанные по стенам мои лучшие карикатуры. Правда, некоторые из них мне на сей раз не понравились, и я снял их, а одну даже разорвал на клочки. Подарками моими все остались ужасно довольны. Через час, распаковавшись и приняв ванну, я сидел в кругу семьи, с отцом, мамой и сестрой, за домашним столом и жадно рассказывал о своем путешествии. Разумеется, опуская некоторые эпизоды и подробности. Все так же охотно слушали меня, как я рассказывал. Только под конец рассказа отец нахмурился:

— И откуда у того вашего Ардалиона такие деньги? Не нравится мне это. Как купчишка какой-нибудь дореволюционный.

— Ну пап, человек дело делает, вот и зарабатывает много. Надо привыкать к таким людям. Уж сколько раз мы с тобой на эту тему разговаривали, — сказал я.

— Не бывает такого дела, чтоб единоличник греб деньги лопатой, а массы трудящихся с каждым годом все беднели и беднели. Не стану коммунистов хвалить, навидался я этих коммунистов, но и буржуев ваших новых не воспринимаю. Разве ж настоящий деловой человек станет такие кутежи роскошные устраивать? Нет, не станет. Потому что настоящий знает цену копеечке; а тот, кому она без труда достается, тот и будет кутежничать. Не водился бы ты с ним, сынок, а? Не доведет тебя до добра эта дружба.

— Вот тебе раз! Я благодаря Ардалиону в таком путешествии сказочном побывал, и в Африке, и в Азии, пирамиды увидел, Трою, Стамбул, а ты говоришь — не водись. Чем же плоха такая дружба с таким веселым человеком?

— А тем, что веселится он незаслуженно, вот чем, — сердито ответил отец, и кисточка на его феске заколыхалась. Я улыбнулся — уж очень смешно и мило выглядел мой старик в феске.

— Если бы он был академиком или крупным конструктором, — продолжал отец. — Артистом знаменитым, писателем, художником, космонавтом, изобретателем — тогда я понимаю. А кто он? Купи-продай, жулик, спекулянт, и не что иное. Ну что ты улыбаешься?

— Хороший ты у меня мужик, отец, — сказал я, обнимая его и прижимая свой лоб к его прохладному выпуклому лбу.

— Бросьте вы спорить. Все равно друг друга не переспорите, — сказала мама. — Закусывайте лучше, а то вон уж третью рюмку опорожнили. Запьянеете, что я с вами, спорщиками, делать буду?

Хорошо еще, что отец не стал меня отчитывать и ставить в пример Николку и Игоря. Их он считал людьми, занимающимися полезным делом, а мои картинки называл ерундой, хаханьками, на которых зарабатывать стыдно и недостойно мужчины. В глубине души я был с ним, может быть, и согласен, но на чем еще я мог зарабатывать такие приличные деньги, как не на своем таланте карикатуриста? Ни на чем. Его счастье, что я не ударился в коммерцию по примеру Ардалиона Ивановича. А то бы отец и меня заел и сам себя заел, что у него такой сын получился.

Пять лет назад сестра моя вышла замуж за человека, который оказался спекулянтом. Конечно, развелась она с ним, прожив вместе три года, не из-за отца, а из-за того, что муж стал погуливать с другими, но и отцово ворчание и раздражение по поводу нетрудовых доходов зятя сыграло свою роль.

— А вот я что сейчас покажу, вы ахнете, — вспомнив про страшную бутылку, я нашел повод как отвлечь отца от социально-экономических разговоров. Поставив чудесный предмет на стол, я вкратце рассказал историю его приобретения.

— А для чего это? — спросила сестра.

— Как для чего, желания можно загадывать. Берешь указательный палец, вставляешь его в горлышко бутылки, произносишь заклинание и говоришь, чего тебе хочется. Давай попробуем.

Но сестра почему-то испугалась засовывать палец в горлышко страшной бутылки:

— Не могу, боюсь. Да ну тебя, Федька.

— Отец, тогда ты.

— Вот еще! — возмутился отец. — Может, прикажешь еще нос туда засунуть? А вообще, хитроумно сделано. Даже не догадаешься, как так можно изготовить. Это надо взять пузырек, как-то его укрепить так, чтобы вокруг него отлить ту бутылку, а потом вокруг этой другую… Тьфу ты, пропасть! Чего только не придумают, черти, с жиру. И главное дело — столько затрачено труда, а без всякого толку, на одну потеху и удивленье.

— Как сказать, может, какое-нибудь применение у этой штуковины да есть, — сказала мама.

— Ну так засунь туда палец, — усмехнулся отец.

Но и мама не захотела испытывать волшебных свойств бутылки. Я отнес ее к себе в комнату, посидел еще немного с домашними, дорассказал то, что еще не успел рассказать о поездке, и отправился к себе почитать перед сном, да улечься спать в своей кровати.

Среди ночи случился переполох. Сестра стала кричать во сне, а когда ее еле-еле привели в чувство, сообщила, что ей приснилась моя страшная бутылка.

Жизнь пошла своим обычным чередом. История Бастшери стала забываться, как прочитанная книга или увиденный фильм. На третий или четвертый день после моего возвращения из Константинополя мне позвонили из издательства, и я занялся работой — подготовкой к выходу в свет первого альбома моих карикатур. Это здорово отвлекло меня от каких-либо посторонних и вредных мыслей.

Меня то и дело подмывало позвонить Николке и узнать, как развиваются его отношения с Птичкой, но почему-то я всякий раз откладывал и откладывал звонок на завтра. И он тоже не звонил мне. Однажды позвонил Тетка, спросил, как дела, сказал, что он сейчас погрузился в какое-то большое прибыльное дело, попрощался, и весь разговор наш не занял и половины минуты.

В первых числах ноября Николка, наконец, объявился сам. Он позвонил по телефону и попросил взаймы пару сотен.

— Как назло, я сейчас сам временно на мели, — сказал я. — Вот через четыре дня получу аванс в издательстве, тогда я полностью в твоем распоряжении.

— Мне сейчас надо, срочно, — вздохнул Николка.

— Позвони Ардалиону, он в тебе души не чает.

— Ты же сам знаешь, что когда он занят делами, то нет более прижимистого жмота.

— А ты уже звонил ему?

— Звонил.

— Понятно. Ладно, не горюй, что-нибудь придумаем. Птичка-то приехала?

— Да.

— Все в порядке?

— В порядке, в порядке, только деньги нужны дозарезу.

После этого разговора я позвонил Ардалиону Ивановичу и сказал, что мне ровно на четыре дня нужны три сотни.

— Для Николки? — спросил он сразу.

— Какое тебе дело. Вопрос жизни и смерти.

— Не могу. У меня все бабки в дело закручены.

— Ну и жадюга же ты, Лимон! Никогда не поверю, что у тебя нет наличности.

— Забываешься, Федя. Я все-таки на двадцать лет тебя старше. Ну ладно, двести рублей дам, но тебе лично, а не Николке. Потому что если он не сможет отдать, я не смогу с него требовать. А ты в денежном отношении надежнее. Приезжай.

Мало того — когда я приехал, то он не просто отдал деньги, а заставил меня расписаться в какой-то накладной, что, мол, мне выданы двести рублей для производства дел по поручению фирмы «Марина». Накладная, разумеется, была липовая, и при помощи ее Ардалион Иванович добивался, чтобы я вернул деньги. Я понимал, что подобное скупердяйство имело смысл — так Тетка ограждал себя от возможного множества просителей взаймы. Но все-таки он перегибал палку. Жлобство его было столь же доведенным до абсурда, сколь бессмысленными порой бывали его швыряния деньгами во время очередной «волны» или «Тяги».

С Николкой я пересекся в метро, отдал ему деньги, спросил, как идут бракоразводные процессы, он ответил, что процессы идут, и на том мы расстались. Выглядел он неплохо, хотя стал еще более худым, чем прежде.

Вскоре на меня со всех сторон посыпались гонорары, я снова разбогател и мог позволить себе какие-нибудь развлечения. В конце ноября мне позвонила одна моя старая знакомая и позвала на церемонию закладки камня часовни, около которой потом будет восстановлен Храм Христа Спасителя. С Леной мы не виделись уже год, а когда-то были любовниками, и я согласился. Каково же было мое удивление, когда там, на этой церемонии около бассейна «Москва», я встретил Николку и Птичку. Когда камень был заложен, начался молебен, и я предложил всем отправиться в Дом журналистов и там вместе поужинать, но Лена отказалась идти куда-либо до окончания молебна. После того, как мы расстались, она стала религиозной, соблюдала посты, ходила исповедоваться и причащаться. Мне это было недоступно, я завидовал верующим и уважал их капризы. Я даже несколько раз перекрестился, покуда шел молебен. В толпе собравшихся я разглядел еще одно знакомое лицо — писателя, который в Египте назвался в шутку Гессен-Дармштадским. Он стоял в той части толпы, над которой развевалось странное знамя — вверху полоса черная, в середине золотая, а нижняя — серебристо-белая. Очень красивое сочетание цветов. Я все пытался вспомнить, где еще я восторгался такой цветовой гаммой. Наконец вспомнил. В усыпальнице Рамсеса Третьего. Белые стены, испещренные барельефами, изображающими земную жизнь людей и царя, и черные потолки с золотыми фигурами людей, животных и птиц, наслаждающихся райской жизнью после праведной земной жизни. Мир земной и мир небесный.

Я не стал подходить к Гессен-Дармштадскому. Один раз мне показалось, что он заметил меня, и я кивнул ему, но тотчас понял, что ошибся — он не заметил. С ним была красивая блондинка в очках, которая, видимо, и занимала его внимание.

К концу этого молебна мы успели изрядно продрогнуть — день был сырой и холодный. Поэтому сесть в Домжуре за уютно обставленый столик и отогреться двумя-тремя рюмками водки было истинным наслаждением.

За все время Николка ни разу не обмолвился о своем долге, и я простил его ему, понимая, что, как это часто случается, судьба, даровав ему счастье любви, тут же перестала снабжать финансами. Птичка поначалу была грустная, но выпив пару бокалов шампанского, развеселилась, мы рассказывали Лене, как путешествовали по Египту и Турции, и в нашем рассказе поездка представала в еще более выгодном свете, нежели она была на самом деле. С огромным сожалением я почувствовал некоторую натянутость между Николкой и его невестой. Видимо, безденежье моего друга начинало уже портить характер их взаимоотношений. Так чаще всего увядают и рассыпаются курортные романы, если люди пытаются продолжать их по возвращении в обыденную жизнь. Радостные, легкие, солнечные, хрупкие, они не выдерживают тягот будней, скучной городской жизни, хмурых осенних и зимних небес.

Прощаясь, я тайком спросил у Николки, не одолжить ли ему еще. Он стыдливо отнекивался, ведь я заплатил за весь ужин, но когда я сунул ему в карман сто рублей, горячо поблагодарил меня.

Из Домжура я поехал к Лене. Как сильно все переменилось у нее в доме с тех пор, как я в последний раз был здесь! Одна стена комнаты была сплошь увешана иконами, некоторые, причем, были настоящие, старые. Горели лампады. Фотографию Храма Христа Спасителя, висящую под стеклом в рамке, украшала в честь сегодняшнего события гирлянда из искусственных цветов. Некоторое время мне было не по себе и потребовалось усилие воли, чтобы и не скиснуть, и не поддаться пошлому иронизированию.

— Не будем ни о чем говорить, — сказала Лена и потушила свет.

Удовольствие семнадцатое С НОВЫМ ГОДОМ!

Перед Новым годом я подружился с ребятами из «Молодежной газеты», куда с недавнего времени поставлял карикатуры. Все они были немного моложе, веселее и глупее меня. Они пригласили меня встречать Новый год в большой компании на загородной даче. Я уже собирался ехать туда, как позвонил Николка и спросил, где я встречаю Новый год. Делать было нечего — я взял его и Птичку с собой, надеясь, что мои новые друзья не очень рассердятся на меня за то, что я привез с собой прицепчик из незваных гостей. Встречались на Казанском вокзале. Когда я приехал туда, там уже были Саша Белов со своей женой Мариной и Сева Лопатин со своей девушкой Катей. Николка с Птичкой заставили себя ждать целых пятнадцать минут. Но когда они, наконец, появились, им было прощено опоздание, настолько господин Старов был высок, строен и элегантен, а госпожа Чайкина мила и пленительна в своей лисьей шубке, лисьей шапке и сапожках с лисьей меховой опушкой. Сев в электричку, мы доехали до станции Липы, в дороге весело шутили и почти сразу перестали чувствовать хотя бы малейшую скованность недавнего знакомства. На станции Липы шел снег, а на стене станционного помещения бросалась в глаза смешная надпись: «БУДЬ СЧАСТЛИВА, КИРА» — оставалось лишь пожалеть, что среди наших девушек нет Кир. От станции до дачного поселка можно было доехать на автобусе, но мы отправились пешком и добрых полчаса шли через великолепный лес. Лопатинская подружка, славная глупенькая киска, несколько раз с жаром обращалась к нам, указывая на высоченные ели, несущие на своих плечах и рукавах целые сугробы чистого белого снега:

— Нет, вы только посмотрите, ведь это настоящее берендеево царство!

Лопатин, наконец, сделал ей замечание:

— Катенька, голубчик, ты уже пять раз это повторила. Скажи что-нибудь другое. К примеру: «Ели надели белые шапки» или «Лес — точно терем расписной».

— Ну вот еще! «Терем расписной» — это же про осень! — возмутилась Катенька.

То и дело поглядывая на Николку и Ларису, я поражался, насколько крепко на них еще держится египетско-турецкий загар. С меня он уже почти совсем сошел за два месяца. Однажды, когда я в очередной раз посмотрел на них, мои глаза встретились с глазами Ларисы, и я подумал: «А ведь она не Птичка! Она — Лисичка».

— Подумать только, — сказала она в ответ на мои мысли, — еще так недавно мы купались в Ниле и в Дарданеллах. Даже не верится. Коленька, неужели это было правда с нами?

Хорошо, что она перестала называть его Одеколончиком. Пусть уж лучше Коленькой, хотя я давно привык к Николке.

Когда в просвете леса показались высокие крыши добротных генеральских дач, Лопатин достал из сумки настоящий, из магазина «Маска», грим Деда Мороза, красную шапку с белой опушкой и надел все это на себя. В лесу мы нашли ему сосновую дубину, вполне пригодную, чтобы служить посохом морозильным. Катенька ограничилась тем, что надела на голову картонный кокошник на резинке. Хлопая в ладоши, приплясывая и напевая, мы сопроводили Деда Мороза и Снегурочку до дачи генерала Грохотова, где ждали нас его дочь Настя, зять Андрей и друзья зятя и дочери, сотрудники газет, журналов и телевидения — Василий Крапоткин, Софья Мандельштам, Родион Подбельский, Татьяна Зимушкина, Светлана Корф и Алексей Василевский. Сам генерал, а также его супруга, к сожалению, отсутствовали, встречая Новый год дома, в Москве.

Дача генерала Грохотова снаружи выглядела как некое нагромождение этажей, окон, террас, балконов и даже каких-то башенок, намекающих на то, что здесь — крепость военного человека. Интерьер дачи, напротив, отличался стройностью и гармонией. Большую часть первого этажа занимала огромная гостиная, в которой сверкал всеми гастрономическими удовольствиями длинный и широкий стол. По стенам были развешаны как ружья, так и предметы живописи и декоративного искусства. Из гостиной выходили двери в различные комнаты и вела лестница на второй этаж.

Мы подоспели как раз вовремя — вся компания, оказывается, приехала полтора часа назад и успела немного выпить и слегка захмелеть. Соня Мандельштам играла на рояле, когда в нашем сопровождении пришли Дед Мороз и Снегурочка. Все повскакивали с мест и бросились нас встречать. Соня же закончила начатую пьесу и лишь тогда присоединилась к остальным.

— Здравствуй, Дедушка Мороз, борода Лопатин, — ревел басом Родион Подбельский, — ты подарки нам принес, похититель Катин?

Я уже знал, что в их компании принято было уводить друг у друга девушек. Только не жен. Насколько мне было известно, Катенька сначала была любовницей Подбельского, а Лопатин ее увел. Точно так же Таня Зимушкина перешла от Василевского к Крапоткину, после чего Алексей утешился приобретением Светы Корф, отбив ее в свою очередь еще у какого-то журналиста. Что же касается Сонечки, то она побывала в любовницах у всех присутствующих, кроме Андрюши, Саши Белова, Николки и меня, так что я с первого момента сделался объектом ее пристального внимания, поскольку Саша и Андрюша были при женах, а Николка сразу представил Ларису как свою невесту.

Еще не догорели сумерки, а мы уже вовсю праздновали окончание 1990-го года. За окном валом валил снег. Точнее сказать — за многочисленными окнами. Куда ни глянь, всюду можно было видеть бьющиеся о стекло снежинки, крупные, как губы Катеньки. Основательно закусив и выпив, все начали развлекаться, я вспомнил катание на фелюгах и предложил для разминки конкурс на лучшее прозвище, сам себя назначив председателем жюри. Победитель мог загадать любое желание, а присутствующие должны были его выполнить немедленно. Список прозвищ получился такой:

Ф. Мамонин — Мамочка

С. Мандельштам — Маня

А. Тихонов — Штирлиц

A. Белов — Белочка

B. Лопатин — Кишка

B. Крапоткин — Крага

А. Василевский — Стул

Н. Старов — Одеколончик

Л. Чайкина — Птичка

А. Тихонова — Грошка

М. Белова — Тюха

Е. Румянцева — Ротик

Т. Зимушкина — Зимушка

C. Корф — Коржик

Р. Подбельский — клички не имел.

Первое место я присудил кличке «Ротик», она как нельзя лучше подходила красногубой Катеньке, похожей на рыбку из диснеевского «Пиноккио».

— У кого-нибудь есть возражения? Возражений нет. Да здравствует мисс-кличка Ротик!

— Ура! Я загадываю желание! Хочу… Хочу… Ой, я не знаю, чего я хочу.

— Хочу, чтобы все, — сказал Родион Подбельский.

— Родька, не хами, — пнула его ногой хозяйка дачи.

— А что такого? Это же Шариков такой тост произносил в «Собачьем сердце», — с лукавым видом оправдывался шалун.

— Хочу, чтобы было взятие снежного городка, — наконец, сообразила, чего ей хочется, Катенька-Ротик. — Чтобы половина мужиков украла и спрятала там Светку и Таньку, а другая половина штурмовала крепость и отбивала пленниц.

Времени для забавы было еще порядочно, мы высыпали на двор, за каких-нибудь полчаса слепили крепость — некое снежное подобие дачи генерала Грохотова. Потом была игра. Подбельский, Крапоткин и Лопатин с двумя заложницами оборонялись в снежном городке, а я, Николка, Белов и Василевский штурмовали крепость. Снежки летели в ту и другую сторону, немилосердно попадая по лбам, носам и щекам, залепляя рты штурмующих и обороняющихся. Незанятые в игре девушки сначала наблюдали за всем со стороны, но когда Птичка воскликнула, что будет Жанной д’Арк и встала на сторону нападающих, то все смешались в последнем и решительном, наибестолковейшем бою, где просто уже валяли друг друга без разбора, сокрушали еще недавно с таким старанием возводимые стены, хохотали, залепливая друг другу лица снегом и получая изрядные холодные пригоршни себе в лицо и за шиворот. А снег с неба все гуще и гуще валил. Помню, как Николка повалил в сугроб Птичку и поцеловал ее в губы, а я тогда схватил ближе всех стоящую ко мне Катеньку и, сообщив ей, что я предательски принял сторону обороняющихся, сделал аккуратную подножку, повалил ее туда, где был глубже снег, сделал вид, будто споткнулся и, рухнув на нее, от души поцеловал в яркие, крупные губы. Тотчас вскочил, поднял ее из снега и засмеялся:

— Впервые целую девушку в кличку!

— Как это? — спросила Катенька с несколько ошалевшим видом. — A-а! В ротик! Вот тебе!

И она очень ловко подставила мне подножку, я упал на бок и уже лежа видел, как к Катеньке подошел Лопатин. Лицо его было окровавлено, и Катенька, как тяжелораненого, повела его в дом.

Битва закончилась, а до Нового года оставалось еще два часа. Вернувшись в дом, все привели себя в порядок и стали пить глинтвейн, который хозяева приготовили для нас, покуда мы резвились, и рассказывать небывалые истории.

— А вот такое бывает в жизни? — мне не терпелось показать присутствующим бутылку страшного старика. Все по очереди стали разглядывать мой чудесный александрийский сувенир, спрашивали, каково предназначение, я ответил, что в момент наступления Нового года нужно держаться за эту бутылку и загадывать желание, тогда оно непременно исполнится, и именно в этом году.

— Эта штука сродни нашим соснам, — сказала Настя.

Все пошли смотреть на сосны. Явление природы и впрямь было удивительное, столь же необъяснимое, как бутылка и пузырек внутри другой бутылки. Две сосны росли на расстоянии вытянутой руки друг от друга, а примерно на высоте двух с половиной метров их соединяла в виде арки единая для обоих деревьев толстая ветвь. Необъяснимое чудо природы.

— Вот и мы так срослись, правда? — услышал я, как Николка шепнул Ларисе.

Потом мы встречали 1991 год, держась за страшную бутылку и загадывая желания. Я все никак не мог придумать себе желания. Те смутные мечты, что поднимались из темных уголков души, я не хотел загадывать, не хотел, чтобы они сбылись. Все остальные явно с серьезностью отнеслись к гаданию и с напряженными лицами слушали удары часов. Потом мы пили много шампанского, танцевали, а когда утомились, Лариса взяла гитару и стала дивно петь, гораздо лучше, чем тогда, в Чанаккале. Ее необычный голос касался тех клавиш души, которые, должно быть, навеяли Равелю «Игру воды», и хотелось сотворить безумство — выкрасть Ларису и увезти куда-нибудь далеко-далеко. Гитарой она владела легко, без напряжения, будто это был не инструмент, а живое существо, которое само производило звуки. Я не выдержал и пошел погулять, добрел до сросшихся сосен, смотрел на них и думал, что кому-нибудь может прийти в голову повеситься на этой общей для обоих деревьев ветви, кому-нибудь из них, ведущих беззаботную и бесполезную жизнь. Повешенный так четко представился мне в этой естественной сосновой арке, что сделалось жутко. Вернувшись в дом, я видел, как Николка и Лариса жадно целуются на веранде, прошел мимо и стал страстно танцевать с Катенькой Румянцевой. Я и сам не заметил, как приник губами к ее ротику, а когда понял, что она и не думает сопротивляться мне, повел ее на второй этаж и заперся с нею в одной из комнат, где стоял огромный кожаный диван. Лопатин видел, как мы поднимались по лестнице, но, кажется, был сильно пьян и не сделал никакой попытки помешать нам. На рассвете мы с Ротиком оделись и тайком сбежали с дачи генерала Грохотова в Москву.

Удовольствие восемнадцатое ЗИМА

Мой недолгий роман с Катенькой протекал бурно и весело. Насколько она была глупа и банальна, настолько же неуемна в чувственных наслаждениях. Я снял небольшую квартирку неподалеку от метро «Семеновская», она и стала местом наших частых свиданий. Поначалу Ротик здорово развлекала меня, я даже завел особый альбом, куда помещал карикатуры на все ее благоглупости. Она вся была напичкана инструкциями из эротической литературы, и ей ничего не стоило, например, прерваться в определенный миг, чтобы справиться в сборнике руководств по китайской или индийской эротике, так ли нужно в такой позе вставлять нефритовый стебель в нефритовые врата. В промежутках между эротическими восторгами Ротик усиленно занималась йогой, и вообще она была безумно увлечена здоровьем своего тела, всякими там лечебными голоданиями, сыроедением, промываниями, гимнастиками, завариванием трав и прочей чепухой, которая отнимала добрую половину всей ее жизни. Астрология была ее религией, над гороскопами она трепетала, как правоверный иудей над Торой. По одному из гороскопов выходило, что мы с ней идеально подходим друг другу в сексуальном плане, но ни в коем случае не должны жениться друг на друге, потому что в таком случае один из нас непремено убьет другого, причем самым садистским образом. А для того, чтобы наш внебрачный союз был крепче и дольше продержался, сей гороскоп предписывал мне ежемесячно возить Ротика на самые знаменитые курорты и в крупнейшие центры мировой культуры — Рим, Париж, Лондон, Ниццу, Венецию, Рио-де-Жанейро, Гаити, Таити, Лас-Пальмас и так далее. Единственное, куда мы успели с ней съездить, — в Одессу. На конкурс карикатуристов, на котором я занял первое место, обеспеченное солидным денежным вознаграждением. Мы здорово покутили пару дней и успели страшно разругаться до того, как вернулись в Москву. Дело в том, что чем дольше длился наш роман, тем ревнивее становилась моя поклонница научной эротики. Она следила за каждым моим шагом. Когда мы встречались, она первым делом то тайком, а то и в открытую обнюхивала меня, не пахнет ли от моей персоны чужими женскими духами. Время от времени она вдруг заявляла мне: «Между прочим, я все про тебя знаю. Так что лучше сам признайся, где ты ночевал прошлой ночью». Я честно отвечал, что ночевал дома, у родителей. «Не ври, — говорила она, — гнусный развратник. Да к тому же, оказывается, и врун. Ну что, сам назовешь ее имя или я вынуждена буду назвать тебе его?» — «Чье имя?» — «Той, с которой ты в эту ночь развлекался». Подобные разговоры стали дико выводить меня из себя, а в конечном счете я начал потихоньку ненавидеть Ротика. Однажды в какой-то компании одна дура, хватив лишнего, принялась обрызгивать всех своими духами. Приехав в квартиру на «Семеновской», я первым делом снял с себя свитер и запрятал его поглубже в шкаф, радуясь, что Ротик плещется в ванной. Но совершив этот акт утаивания компрометирующего предмета, я вдруг сказал самому себе:

— Какого черта?!

Она вышла из ванной комнаты и сразу учуяла чужие духи, которыми пахли мои волосы, и ни за что ни про что влепила мне пощечину.

— Любопытно, — сказал я, — какое из эротических руководств дает указание так начинать любовное свидание?

— Подлец! — ответила она. — Нет, ты хуже, чем подлец, ты мерзавец. Неужели тебе самому не противно раздавать свое тело направо-налево? Прощай, я ухожу, ты не увидишь меня больше никогда.

Однако у нее были еще мокрые волосы и нужно было их подсушить — на дворе еще стоял март месяц, довольно прохладно. Я улегся с книгой на кровать, ожидая, что она будет делать дальше.

— И не смей прикасаться ко мне, — сказала она кому-то незримому. — Если бы ты знал, как ты мне противен, бабник несчастный.

— Разве ты еще не ушла? — спросил я.

— Ах вот оно что! Вместо того, чтобы покаяться в своих преступлениях, ты, оказывается, только и ждешь, когда я уйду, чтобы вызвонить какую-нибудь из своих грязных девок и предаться с ней блуду? Хорошо же, мой милый, ты никогда больше не увидишь свою Катечку.

Волосы сохли очень медленно, а когда наконец высохли, она плюхнулась в кресло и разрыдалась. Я встал с кровати, отшвырнув книгу в сторону.

— Не приближайся ко мне! — заверещала она. — Это будет расцениваться, как попытка изнасилования.

— Не волнуйся, — ответил я, — у меня в судебных органах кругом свои люди. Даже если я надругаюсь над твоим трупом…

— Что-о-о?! — Лицо ее пылало ненавистью. — Какой же ты страшный человек. Я и не знала, с кем делила ложе все эти месяцы. Только теперь вижу.

Подобная содержательная беседа продолжалась как минимум еще часа полтора. Кончилось все, разумеется, изнасилованием, а утром я проснулся, чувствуя ее тело, крепко прижавшееся к моему, и подумал: «Пора с этим кончать, дикость какая-то!» На другой день я побывал дома, у родителей, и выкрал у сестры лифчик. Приехав на свою съемную квартиру, долго раздумывал, куда бы его положить, но в конце концов просто повесил его на спинку стула. Ротик появилась часов в семь вечера. Когда она позвонила в дверь, я только через полминуты подошел и испуганным голосом спросил:

— Кто там?

— Между прочим, это я, — ответила она с легкой угрозой в интонации.

— Минуточку, — пролепетал я еще более испуганно, — одну минуточку.

После этого я стал бегать по квартире, двигать стулья, открыл окно и с громким стуком закрыл его — квартира располагалась на первом этаже и нужно было создать иллюзию, что кто-то совершил побег. При этом я громко произнес:

— Скорее, прошу тебя!

Дверной звонок надрывался, одновременно с ним раздались несколько ударов ногой в дверь. Наконец я подбежал к двери, взъерошил волосы и открыл. Она отпихнула меня в сторону и вбежала в комнату. Я следовал за нею.

— Где она?

— О ком ты?

— Где эта тварь, с которой ты тут баловался, ожидая меня?

— Уверяю тебя, я был один. Неужели ты и впрямь думаешь, что я способен тебе изменять?

— Не ври, подлец! Я слышала, как ты сказал ей, чтоб она поторапливалась. Ага, она выпрыгнула в окошко. Сволочь, ты специально снял квартирку на первом этаже, чтобы проделывать такие фокусы. Ну, все понятно. Какие мне еще нужны доказательства!

— Ну перестань, перестань. Я отвечу тебе, почему не мог сразу открыть. Это вовсе не то, что ты думаешь. Давай сядем на кровать…

— Не сядем! Ты опять загладишь свои преступления тем, что насильно затащишь меня в постель.

— Умоляю тебя, давай сядем. Я должен признаться тебе, что, кажется, я очень болен. Нет, нет, это не СПИД и не венерическое заболевание, не пугайся.

— А что же?

— Давай сядем, — я обнял ее и усадил на кровать так, чтобы лифчик, висящий на спинке стула, сделался актером, а мы зрителями. — Видишь ли, — продолжал я, нарочно растягивая рассказ, — это началось со мной еще в детстве, когда я учился в школе. В то время я был очень скромным и застенчивым мальчиком, больше всего мне всегда не хотелось, чтобы люди обращали внимание на мою персону. И даже когда у меня что-то начинало болеть, я не всегда признавался в этом, чтобы избежать суеты и хлопот со стороны взрослых…

— Что это?! — с глазами, вылезающими из орбит, выдохнула она, глядя на симпатичную деталь женского туалета, деловито свешивающуюся со спинки стула.

— О, черт! — проскрипел я зубами и сильно стукнул себя кулаком по колену.

Окаменев и побелев, как Лотова жена, она продолжала не мигая смотреть на однозначный след преступления.

— Послушай, — сказал я, — это не совсем то, что ты думаешь. Я сейчас все объясню тебе. Дело в том, что мне приходится подрабатывать платным массажем, я в своем время изучил китайский, японский и индийский массаж. У меня была пациентка, а когда ты пришла, я испугался, что ты не то подумаешь, и… Куда же ты? Ротик, постой!

Она все с таким же окаменелым выражением встала с кровати и направилась к двери. У порога резко обернулась и выпалила:

— Я вам не Ротик!

Это были ее последние слова. Она вышла вон и, сильно хлопнув дверью, исчезла из моей жизни.

Прощай, прощай, мой милый и глупый Ротик.

Сев на кровать и глядя на превосходно справившийся со своей ролью лифчик сестры, я позволил чувству жалости к Ротику охватить меня. В эту самую минуту позвонил телефон. Сейчас она спросит, действительно ли я делал массаж, а я отвечу, что не было никакого массажа, а был факт измены, и ей еще чего доброго захочется великодушно простить меня.

— Мамочка, привет, — раздался в трубке голос Николки. Звучал он, надо сказать, не очень весело. — Как поживаешь?

— Вполне прилично поживаю. Только что меня оставила любимая женщина.

— Что, серьезно? Ну ты даешь. И таким веселым тоном это говоришь?

— А как еще прикажешь? Ты же сам мне читал то стихотворение Гумилева. Не помню, как называется. Что если женщина с прекрасным лицом уходит от вас, то нужно… То есть, нет, что если она говорит, что не любит, надо встать и уйти не оглядываясь и не возвращаться больше. Правильно?

— Примерно так.

— Ну а вы как там?

— Кто — мы?

— Ну привет! Одеколончик и Птичка.

На том конце провода раздался тяжелейший вздох, вслед за которым последовало хриплое признание:

— Она меня бросила.

— Ничего себе! Как же так? Не может быть, не верю!

— Вот так. Собрала вещи и укатила в Киев.

— А в чем причина?

— Во мне. Я — скот. Я ей грубость одну сказал. Потом просил прощения, но она не простила и уехала. Мне теперь жить не хочется. Да что я говорю, у тебя, вон, тоже самое.

— Нет, у меня гораздо проще. Я нарочно все подстроил так, чтобы она ушла от меня.

— Ротик?

— Ротик, Ротик. Ну и что ты теперь собираешься делать?

— Федька, поехали со мной в Киев.

— Поехали, конечно, только я-то тебе зачем?

— Понимаешь, я один не смогу. Надо как-то по-особенному ее вернуть. Как мы тогда в Египте. Выкрасть ее. Жаль, что Ардалион сейчас противный. Эх, вот если бы Тяга! Ну что, поедем?

— Когда?

— Да хоть сегодня или завтра. А?

— Такое стремление мне по душе. Решено, завтра едем.

— Спасибо тебе! Слушай, мне неловко, но я опять на мели. Ты деньгами богат? Я тебе и так кучу должен, но мы уже точно в июле едем в Мексику, и там все четко. В конце осени я вернусь с полными карманами долларов. Буду богаче Ардалиона.

— Я в этом не сомневаюсь. Не волнуйся, деньги есть. Вернем твою певунью.

За все эти три месяца — январь, февраль и март, пока у меня продолжался скоротечный роман с Ротиком, я всего три раза виделся с Николкой и Ларисой. Эти встречи, как три бусины, висели на серебряной нити, а этой нитью был голос Птички, поющей под гитару свои странные песни. Первый раз мы встречались в январе на дне рождения у Ардалиона Ивановича, который отмечался в некоем частном ресторанчике для всяких мафиози, к которым принадлежал и наш добрый друг Тетка. Зал ресторанчика был обставлен в самых лучших традициях нэпмановской культуры — на занавесях бантики, мебель отличная, но самых разных стилей, в одном углу — небольшой сад из искусственных цветов и кустарников, маленький, журчащий фонтанчик, на краю которого — чучело крокодила, а самое главное — другое чучело, стоящее у входа с поднятой лапой и бывшее некогда бурым медведем. Публика подобралась самая разношерстная — я с Ротиком, Николка с Птичкой, Мухин со своей благоверной Машей, при Ардалионе Ивановиче состояла ослепительно красивая брюнетка, на полголовы выше его, курившая сигареты через длинный мундштук и за весь вечер не промолвившая и четырех слов. Кроме малых сих, за длинным столом расселись, пили, ели и произносили длинные и унылые тосты одинакового вида люди, сытые, холеные, шкафоподобные в своих двубортных сияющих пиджаках и модных галстуках, типа того, который подарила Шарикову кухарка. Они как раз тогда только-только вошли в обиход в среде активизировавшихся «предпринимателей». Я полагал, что Птичка не станет петь для такого сорта публики, но ошибся — нисколько не смущаясь, она взяла принесенную ей гитару и запела. Кстати, именно в тот день Николка признался мне, что в театре оперетты Лариса была вовсе не артисткой, а гримером.

— Так это же отлично! — похлопал я его по плечу.

— Я тоже так думаю, — улыбнулся он. — Не склонен я доверять актрискам и очень был рад, когда узнал.

Несмотря на то, что виновник торжества бурно аплодировал пению Птички, его друзья-мафиозы отнеслись к ее чудесным песням весьма сдержанно, один из них принялся рассказывать, как он недавно был на какой-то вечеринке у Аллы Пугачевой, другой и вовсе в самых откровенных выражениях поведал миру о своих взаимоотношениях с певицей Азизой. Причем, надо сказать, что в тот момент я даже ни разу не вспомнил о Закийе Азиз Галал, хотя сходство имен должно бы было мне хоть на мгновенье воскресить каирскую ночь.

Стоит ли описывать все яства, которыми потчевали нас на пятидесятипятилетии Ардалиона Тетки? Достаточно того, что шашлык из осетрины подавался здесь почему-то в качестве горячей закуски. Но, несмотря на роскошь, этот день рождения в подметки не годился тому, который мы отмечали на берегах Геллеспонта. Кончилось все плясками под примитивную музычку — русский народ, и особливо новый, молодой класс предпринимателей, очень любит блатные еврейские напевы и мелодии, звучащие во всех ресторанах и записанные на всех магнитофонах. Они, видимо, хороши тем, что все на один мотив и не нужно шевелить редкими извилинами души и ума, чтобы привыкать к разнообразию в музыке. Гораздо легче скакать козлом под семь-сорок и орать, подпевая гнусному голосу какого-нибудь Миши Фуфутинского:

Вдобавок ко всем развлечениям того вечера под конец частное заведение неонэпманского типа посетили богини раздора — целая шайка. Сначала разругались двое из шкафоподобных. Они чуть не устроили перестрелку, их успокоили, и один ушел, ни с кем не попрощавшись. Потом несколько подвыпивший Ардалион Иванович прогнал свою длинную брюнетку. Не знаю уж, какая кошка между ними пробежала, но Ардалион очень разгневался и при всех изрек ей грозное:

— Пошла вон, змея подколодная!

Затем врач Мухин проявил излишнюю настойчивость, уговаривая Птичку спеть еще чего-нибудь, и Муха Мухина устроила ему шипящую сцену ревности и увела своего разрезвившегося теленка в домашнее стойло.

Наконец, именно в этот день состоялась наша первая ссора с Ротиком и тоже на почве ревности к песням Птички.

— Ты никогда, никогда не смотрел на меня такими влюбленными глазами, как на эту вашу певичку, когда она пела, — отчитывала меня в такси Катюша, еще не зная, что в обозримом будущем ее ждет лифчик на спинке стула.

— Ро-тик! — сказал я с укоризной и, притянув ее к себе, обхватил своими губами ее пухлые, красивые губы, а таксист покосился на зеркальце и почему-то очень громко рыгнул. Вспышка ревности номер один погасла в тот вечер еще до того, как мы доехали до Семеновской площади, и по сравнению с будущими она была невинна, как Хлоя, еще не повстречавшая своего Дафниса.

В середине февраля мы вчетвером — Николка, Птичка, Ротик и я — ездили к одному Николкиному знакомому, художнику Николаю Гавриловичу Шмелеву в Истру. Сначала осматривали картины, большую часть которых составляли портреты русских исторических деятелей — Святого Владимира, Аввакума, митрополита Иллариона, Александра Невского. Несмотря на восторги Николки, на меня эта живопись потрясающего впечатления не произвела, чего нельзя сказать о последовавшем вслед за осмотром полотен банном удовольствии — купании в нежных сугробах, а после бани — о блинах с красной икрой, сметаной, вареньем и медом, под ледяную любезную водочку. В бане мы парились по очереди — сначала мужчины, а потом женщины, и в парилке вздорная моя Катюша умудрилась из-за чего-то поспорить и поссориться с Птичкой. Вообще, наши с Николкой подружки не испытывали большого удовольствия от встреч друг с другом. Когда разморенные, вкусившие водки и блинов, мы легли в одной из комнат дома Николая Гавриловича, меня накрыл мохнатой лапой сон, но Ротик пролезла под эту лапу и еще какое-то время жужжала мне о том, «какая все-таки эта ваша Лариса бестактная и противная, не знаю, чего вы все в ней находите, какой красной икрой она вам обмазана, просто не понимаю и все, вот объясни мне, что в ней такого…»

Вот почему, когда мы собрались на пару дней в Питер, на седьмое-восьмое марта, я очень ловко рассорился с Ротиком, и она в эту поездку не попала. Помню, как не смогла скрыть своего удовольствия Птичка, когда я появился на вокзале один и честно признался, что поругался с Катюшей, и наша компания сократилась до трех человек.

— Не переживай, вернешься — помиритесь, — сказала она, изображая сочувствие, а у самой-то глазки так и блестели. Любой женщине нравится находиться в компании своего избранника и его лучшего друга. Вольно или невольно, но друг исполняет роль того, кому, в отличие от избранника, судьба не улыбнулась.

Оба дня, что мы пробыли в Питере, она была необычайно оживлена и без конца тянула нас гулять, бродить, записываться на экскурсии. Ребята из «Молодежки» заказали для нас большой двухкомнатный номер в гостинице ЦК КПСС — при всей своей демократическо-антикоммунистической направленности «Молодежная газета» вовсе не спешила порывать хорошие связи с сильными мира сего и имела надежный блат в цековских гостиницах Советского Союза. Мы приехали туда утром седьмого марта. День был хороший, и сквозь облака прорывалось первое весеннее солнце. Первым делом мы отправились в Эрмитаж и пять часов бродили по его бесчисленным залам. Я заметил, что Птичке больше всего нравятся жанровые картины, где есть действие и человеческие характеры, она не останавливалась у пейзажей и не вздыхала, что нет ничего лучше природы. Она часто просила Николку объяснить ей сюжеты из античной мифологии и Библии, на которые были написаны те или иные полотна, и Николка терпеливо рассказывал. Но еще больше ей нравились бытовые сцены, особенно если там был хотя бы какой-то намек на то, что кто-то кого-то хочет соблазнить. «Ах, как хорошо!» — воскликнула она, когда мы вышли из Эрмитажа и в лицо нам брызнуло золотое солнце, а легкие наполнились свежим и холодным, но уже весенним, воздухом. И я подумал, что и впрямь — удивительное удовольствие быть с нею рядом, даже если она принадлежит другому. Может, это даже и лучше, и ею можно любоваться исподтишка, ухаживать еле заметно и почти совсем незаметно дать знать, что она желанна и что я печалюсь от неразделенности своего чувства. Будь я на месте Николки, мне, возможно, прескучило бы мое положение, захотелось бы вырваться из плена, сбежать. Куда приятнее было пребывать в состоянии легкого пленения, как легкого опьянения, и тайком любоваться дарами, которые хранила в себе память — зрелищем ее упругой точеной фигурки, когда я поднырнул под нее в Ниле, веселыми огоньками в ее глазах, когда я приехал на Ленинградский вокзал один, без Ротика, звуком ее гитары и голоса, необычной мелодикой и образностью песен ее собственного сочинения, несомненно несущих на себе печать таланта. Эти песни с некоторых пор всегда были со мной, я не мог, да и не хотел, отделаться от их очаровательного плена. Они всегда кружились где-то надо мной, высоко в небе, словно жаворонки. Когда Лариса говорила что-то, обращаясь ко мне, чудилось, что вот-вот ее фразы плавно перетекут в пение, и тогда вся жизнь сделается сюжетом одной огромной, вечной, как смена времен года, песни.

Вечером в гостинице мы устроили небольшой кутеж. Точнее, даже не мы, а… Короче, получилось вот как. Мы отправились в гостиничный ресторан, я заказал ужин, за которым мы решили не пить ничего, кроме адмиралтейского пива — оно здесь было лучше всякого чешского и немецкого. Неподалеку от нашего столика официанты суетились, сервируя богатейшими закусками длинный стол. За столом уже сидел солидный мужчина, шкафообразный, как Ардалионовы мафиозы. Время от времени к нему подбегал молодой, еще неошкафившийся парень лет тридцати и всякий раз сообщал:

— Нет, Руслан Тимурович, еще не приехали.

— Добро, — кивал головой начальник и делал вид, что готов ждать сколько угодно — хоть до победы коммунизма, хоть до торжества рыночной экономики и капитализма. Столы уже были уставлены всевозможной снедью и бутылками, среди которых возвышались трехлитровые бутылки смирновской водки, с ручками. Наконец, в очередной раз появившийся подчиненный взволнованным голосом сообщил:

— Руслан Тимурович, только что звонили из Хельсинки. У них непредвиденные обстоятельства, приедут не сегодня, а завтра в это же время.

— Добро, — сказал Руслан Тимурович и поманил к себе официанта.

— Ничего не могу поделать, — развел руками официант. — Горячие закуски, горячее, мороженое и кофе отменить могу, а за все что стоит на столах, извините, придется расплатиться.

— Добро, — невозмутимо сказал Руслан Тимурович, расплатился, усадил рядом с собой своего подчиненного и сказал ему: — Съедим сколько съестся. Ну и выпьем соответственно.

— Интересно, — сказала Птичка, — сколько у них съестся?

— Может, помочь им? — предложил Николка, налил себе, мне и Ларисе пива, чокнулся с нами и изящным движением помахал своим стаканом Руслану Тимуровичу и его рабу — мол, и за ваше здоровье тоже. Руслан Тимурович вскинул брови и не менее элегантным жестом показал, что мы были бы желанными гостями за их столом. Мы немного посовещались и через три минуты уже сидели вместо гостей из Хельсинки. Не успели мы выпить по первой рюмке «смирновской», как Руслан Тимурович осведомился, откуда мы приехали, а узнав, что из Москвы, спросил:

— Ну и как там обстановка на сегодняшний день?

— До завтрашнего утра трудно сказать что-либо определенное — туманно ответил я, и мой ответ вполне удовлетворил Руслана Тимуровича. Потом мы расспросили про гостей из Хельсинки и выразили сочувствие, что они не приехали.

— Интересно, — сказала Птичка, — а смог бы кто-нибудь во всем мире съесть один все, что здесь стоит на столе?

— Вполне бы мог, — ответил Руслан Тимурович, похлопывая по плечу своего раба: — Вот Боря, он мог бы. Он может съесть и выпить товарный вагон, полный водки и закусок. А может не есть ничего целых три недели.

— Это хороший Боря, — оценила достоинства раба Птичка. — Бывают Бори плохие, а этот просто прелесть. Боря, съешьте, пожалуйста, все, что тут стоит на столе.

— Неохота, — сказал раб, покосившись на хозяина — не отдаст ли тот повеления, но Руслан Тимурович молчал, берег раба.

— Ну пожалуйста, ну что вам стоит, — умоляла Лариса.

— Так не интересно, — жуя, отвечал раб. — Вот если бы посоревноваться с кем-нибудь на то, кто больше съест и выпьет, тогда интересно.

— Одеколон Степаныч, — ласково обратилась Птичка к Николке. — Вы такой у меня прожорливый. Сбейте спесь с этого зазнавшегося Бори. Вы принимаете вызов?

— Принимаю, — не моргнув глазом, отвечал Николка. — Каковы условия поединка?

— Проигравшего обезглавливают, — предложил я. — А его нафаршированный желудок запекают в духовке и подают завтра на обед.

— Насколько я понимаю, товарищ шутит, — сказал Руслан Тимурович и предложил свой вариант — завтра утром проигравший в одних трусах проходит по всему парапету одной из набережных Невы, скажем, по всей Адмиралтейской.

— Ну да, а милиция? — возразил Николка.

— Какая милиция! Вы что, смеетесь? — сказал Руслан Тимурович, всем своим видом показывая, что он принадлежит к той категории людей, интересы которых милиция будет защищать при любых обстоятельствах и в любую погоду.

— Что ж, я согласен на такое условие, — сказал раб Боря, да и разве можно было ему отказываться от условия, предложенного боссом? Николка некоторое время артачился, но мы с Птичкой его уломали, убедив, что в том нет ничего позорного, а только весело и смешно.

— Кстати, — предложил я. — Некоторое, изящное на мой взгляд, дополнение к условию. Помнишь, Николка, когда мы были в Египте, там, у развалин какого-то храма, ты говорил, что сфинксы из этого храма стоят на набережной Невы в Питере? Так вот, я предлагаю, чтобы проигравший торжественно подошел по парапету набережной к одному из сфинксов, пал пред ним на колени и произнес какую-нибудь многозначительную фразу или пророчество. Это попадет в хроники города, в историю.

— Здорово! — воскликнула Птичка. — Надо Невзорова предупредить, чтобы в «Шестистах секундах» показали.

— Ну да, и чтоб потом меня с работы уволили, — фыркнул Николка, — большое спасибо, Ларисочка!

— А ты не проигрывай пари.

— Надо негром намазать, тогда не узнают, — сказал Руслан Тимурович.

— Правильно! — обрадовалась Птичка. — И не в трусах, а в набедренных повязках.

Уговор состоялся. Началось соревнование. Соперникам накладывали в тарелки равное количество закусок и наливали в рюмки одинаковое количество водки. Никогда я не мог представить себе, что бывают такие животные, как этот раб Руслана Тимуровича. Он поглощал еду и водку с таким видом, будто не сидел на стуле, а был на прямую подключен к системе ленинградской канализации. Каждую тарелку он съедал на одну-две минуты раньше, чем Николка, который довольно скоро начал потихоньку давиться едой, отпыхиваться и покраснел, как датское салями.

— Коленька, миленький, жуй, голубчик! — болела за своего жениха Лариса.

— Если вы думаете, что мой Боря сможет сказать сфинксу что-нибудь умное или, как вы говорите, прозорливое, то очень ошибаетесь, — сказал Руслан Тимурович. — Так что, пусть лучше проиграет ваш Николай.

В скобках отметим, что Руслан Тимурович почему-то определил, будто я человек с положением, а Николка — раб при мне, как при нем Боря. Видно, глаз у него наметан был на то, чтобы различать людей, у которых водятся деньги, от тех, у кого в карманах звучат романсы и гуляет ветер.

Николка проиграл состязание. Ему стало плохо.

— Сдаюсь! — прохрипел он и попросил меня, чтобы я отвел его в наш номер. Птичка отправилась с нами.

— Ну и монстр! — восклицала она по пути. — Вы видели, когда мы уходили, он все так же невозмутимо продолжал поедать салат, на котором застопорился Коля? Мне кажется, это вообще не человек, а робот какой-то.

В номере пришлось сделать Николке небольшое промывание, чтобы слегка освободить несчастный желудок. Бедный Николка — видно, не так уж часто в последнее время приходилось ему есть от пуза, если он согласился все же принять участие в этом извращенном соревновании.

Через час-полтора ему сделалось лучше, и мы стали решать, что будем делать завтра, позориться ли на весь мир поклонением сфинксу или избежать исполнения условия.

— Долг чести не позволяет мне не выполнить условия поединка, — мычал, лежа в кровати, Николка.

— Между прочим, дама сердца может освободить тебя от этого долга во имя любви к ней, — изобрел я способ освобождения моего друга.

— Я просто не знаю, как быть, — чуть не плача говорила Птичка. — Мне жалко Николку, но так хочется, чтобы эта забавная штука случилась. Одеколончик, я не освобождаю тебя… Или уж ладно, освобождаю… Нет, ничего не ладно, не освобождаю…

В конце концов решено было завтра встать спозаранку и поехать в Петергоф, сдав ключи от номера. Вернувшись из Петергофа, побродить немного по Питеру, поужинать в ресторане «Кавказский» и спокойненько уехать в Москву.

Ночью мне не спалось. Я лежал в постели и прислушивался ко всем звукам, долетающим из соседней комнаты. Мне то и дело начинало казаться, что кровать у них там приступила к исполнению своей скрипучей песни, и тогда сердце мое замирало и обливалось горькой ревностью. И я сожалел, что не взял с собою Ротика, чтобы заглушать эту ревность.

Утром Николка вдруг переменил свое решение и наотрез отказался от побега. В восемь часов утра, как и было оговорено, раб Боря постучался в дверь нашего номера, еще через двадцать минут черная «волга» остановилась около набережной Невы, где уже ожидала предупрежденная обо всем съемочная группа «600 секунд». Невзорова самого не было. Несколько редких прохожих остановились, с любопытством ожидая, что произойдет. Светило яркое солнце, на небе не виднелось ни облачка, и прекрасный град Петра сверкал белоснежьем, позолотой, стеклом окон. Из черной «волги» вышел известный московский карикатурист Федор Мамонин, член тайной секты сфинксопоклонников. Он был бос и наг, и лишь махровое полотенце, принадлежащее, между прочим, гостинице ЦК КПСС, укрывало его чресла. Он был слегка подгримирован под египтянина бывшим гримером Киевского театра оперетты Ларисой Чайкиной и проинструктирован известным историком современности Николаем Старовым. Взобравшись на парапет набережной, Федор Иванович медленно пошел в сторону гранитного сфинкса. Подойдя к изваянию, он упал пред ним на колени, совершил поклонение и громко пропел, подражая манере муэдзина:

— Бастшери-Бастхотеп-Мемнон-Амон-Ра-хотеп-талак-дадан-талак-герефтан.

После этого он снова встал и пошел по парапету прочь от сфинкса туда, где ждала его черная «волга». Там он спрыгнул с парапета, и не спеша, с достоинством, сел в автомобиль, который увез его в неизвестном направлении.

Решение заменить Николку возникло у меня в машине как-то вмиг. Когда Лариса приготовилась гримировать своего обжору-неудачника, мне вдруг остро захотелось, чтобы она гримировала меня, и я предложил свою замену, аргументируя тем, что для карикатуриста подобная выходка более естественна, чем для будущего светила исторической науки. Потом только я сообразил, что мой поступок к тому же еще и благороден, поскольку мой лучший друг не будет выглядеть смешно в глазах своей невесты. Работа ее гримерской кисточки, выводящей на моем лице черты древнего египтянина, возбуждала меня, словно пушистая эта кисточка была каким-то органом Ларисиного тела. За все время, покуда я совершал это глупое паломничество по ледяному гранитному парапету к сфинксу, мне не было ни стыдно, ни холодно, будто я и впрямь был египтянином, а вокруг меня был не город Ленинград и не минус два по Цельсию, а окрестности Уасета и сорокаградусная жара.

Руслан Тимурович остался в восторге от совершившейся глупости. Он уверял, что Боря бы так красиво не прошелся, а уж тем более не смог произнести такую фразу. Раб сидел за рулем машины, он отвез нас в гостиницу, где я принял ванну. Затем мы ездили в Петергоф. Весь день сверкало солнце. Во всем теле у меня было такое состояние, будто с утра я как следует напарился в русской бане. Вернувшись в Питер, мы заехали в гостиницу за вещами, посмотрели программу «600 секунд» и отправились на Московский вокзал. В «Секундах» сюжет о сфинксопоклоннике занял не более трети минуты. Показали, как я вылез из машины, как иду по парапету, как поклоняюсь истукану, как вновь иду по парапету и сажусь обратно в автомобиль. Комментарий был примерно такой: «Восьмое марта — странный праздник. Сегодня мы вновь убедились в этом, когда некий неизвестный человек, в гриме под древнего египтянина и в набедренной повязке из махрового полотенца совершил ритуал языческого поклонения одному из сфинксов, хорошо знакомых любому ленинградцу. К сожалению, разобрать слова, которые он пропел, совершая свой диковатый обряд, не представляется возможным. Не успели мы с вами привыкнуть к всяким там кришнаитам, огнепоклонникам и попросту сатанистам, как на нашу голову свалился представитель еще одной секты — на сей раз секты древних египтян».

Посмеявшись вволю, мы расстались с гостиницей ЦК КПСС, где босс Руслан Тимурович в это время принимал делегацию гостей из Хельсинки.

От той поездки в Питер в душе моей осталось какое-то озорное, веселое и жутковатое воспоминание. Когда я вернулся домой, отец поинтересовался, не видели ли мы случаем в Ленинграде того кретина, который разгуливает в одной набедренной повязке и кланяется истуканам. Значит, в гриме египтянина я не был узнаваем по телевизору, если даже родные мать с отцом меня не опознали.

Потом я снова встретился с Ротиком, мы помирились, а через три недели произошел эпизод с лифчиком.

В первых числах апреля мы с Николкой отправились в Киев ловить Птичку.

Удовольствие девятнадцатое ЗАБАВНОЕ КИЕВСКОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ

Лариса развелась со своим бывшим мужем еще в середине января, а Николка получил развод с Татьяной в самом начале февраля. Тогда же освобожденные от прежних уз гражданского брака Николка и Птичка подали заявление в ЗАГС, за что мы, кстати, выпили, когда ездили к художнику в Истру. Ссора между ними случилась из-за того, что Птичка вслух пожалела мужа, с которым только недавно развелась. Он был психопатом, а когда она увидела его в последний раз при разводе, то он и вовсе производил впечатление душевнобольного человека. Николку ее жалость вывела из себя, и он сказал, зачем, мол, разводилась, но сказал так грубо, что Птичка собрала вещи и укатила в свой Киев. Николка почти целую неделю ждал ее возвращения, внушая себе, что в ссоре виновата Лариса. Не дождавшись и почувствовав страшную тоску, он решил ехать за ней сам. Предварительно он послал ей три телеграммы: «Прости меня и приезжай», «Умоляю, вернись» и «Лариса, любимая, не могу без тебя жить», но ни на одну не получил ответа.

Из Москвы мы выезжали в тот день, когда грянуло первое крупное повышение цен, еще горбачевское, в три с половиной раза, и первые два часа после того, как мы с Николкой встретились на Киевском вокзале и сели в поезд, мой друг возмущался этим подорожанием, словно ехал в Киев не за невестой, а за совершением какой-нибудь финансовой сделки. С другой стороны, его можно было понять — за последние полгода он успел назанимать столько денег у самых разных людей, включая меня, что его не могло не заботить, как отдавать. Если с умножением на три с половиной, то получалась цифра, для Николки не представимая.

— А ведь впереди — свадьба! — сокрушался он. — Как быть, я абсолютно не представляю. Неужели Ардалион мне не одолжит? Ведь я же из Мексики привезу кучу долларов и все долги моментально отдам. Сволочь — Горбачев. Он-то и его клевреты небось уже захапали столько, что хоть в десять раз повышай цены, их это не колыхнет. А народ наш до чего же безропотен! Вон в Англии, только собиралось еще правительство ненамного повысить цены, так по всей стране митинги, манифестации, демонстрации. А у нас, как в том анекдоте: прикажут всему народу приходить завтра на всеобщую казнь через повешение, а народ только спросит, веревки и мыло свои приносить или там выдавать будут.

— Вы к свадьбе-то успели что-нибудь купить?

— Кольца только.

— И то слава Богу.

На другой день мы приехали в Киев. Было хмуро, холодно, капал противный мелкий дождичек. На мой вопрос, какую улицу нам нужно отыскать, Николка ответил:

— Киото, дом пять.

— Какое еще Киото?

— Она мне такой свой адрес оставила.

В душу мою закралось подозрение.

— Послушай, а может, все твои телеграммы, что ты отправлял, в Японию ушли?

— Что ты хочешь сказать?

— А то, что она вполне могла назвать тебе любую другую улицу — Лондонскую, Юных Марсиан, Франкфурт-на-Майнскую, Советско-Кубинскую, Саудо-Аравийскую.

— Я тоже имел такую шальную мыслишку, но потом вспомнил, что Киев и Киото, кажется, города-побратимы.

Неподалеку от вокзала в киоске Союзпечати мы купили карту Киева. Там же можно было купить значок в виде желто-голубого знамени. Проштудировав основательно карту, мы наконец нашли улицу Киото на самой окраине города, за Днепром, в районе, называвшемся Лесной Массив. Теперь нужно было придумать, как заставить Птичку мигом забыть обиду и вернуться в Москву к Николке. Я предлагал нападение в масках, но Николкино предложение было хотя и проще, но надежнее:

— Как ты думаешь, подействует на нее, если я приеду с цветами и шампанским к ее отцу просить руки его дочери?

— А матери у нее уже нет?

— Умерла четыре года назад от инсульта.

— Ну что ж, патриархальность трогательна, и такой поступок может смягчить ее сердце.

Когда мы приехали, вся наша затея с прошением руки дочери рассыпалась. Дверь нам открыл не просто пьяный человек, а давно, много лет пьяный. Лицо у него было злое, под глазами синие мешки. Увидев нас, он заорал:

— Кого вам нужно?

— Лариса Чайкина здесь живет? — растерянно пролепетал Николка.

Добрых полминуты пьяное лицо мучительно что-то соображало, затем, не проронив ни слова, человек захлопнул с громким стуком дверь.

— Эх, я и забыл, что она мне рассказывала, как ее отец пьет, — покачал головой Николка.

— Н-да, — ответил я, — сие существо, кажется, не помнит, что такое есть оно само, не говоря уж о…

Я не успел договорить, потому что дверь вновь распахнулась, из нее выскочила Птичка и самым неожиданным образом кинулась на шею своему жениху. Было ясно, что для примирения ей вполне хватало визита Николки в Киев с повинной. Так что мое присутствие было излишним с самого начала. И меня это задело. Я решил придраться к чему-нибудь:

— А что это за невежливый человек открыл нам дверь? Я не люблю, когда со мной не здороваются в ответ на мои приветствия.

— Оставь, Мамочка, его в покое, это мой отец, — поморщилась Лариса. — Пойдемте в мою комнату.

Комната у Ларисы была очень маленькая — настоящая клетка для Птички. В ней стоял диван, журнальный столик, тумба с телевизором, небольшой книжный шкаф, чуть больше, чем наполовину заполненный книгами, торшер, сервант с посудой, два стула и кресло. Свободного пространства все сие названное почти не оставляло. Едва мы успели рассесться вокруг журнального столика и откупорить шампанское, как дверь бесцеремонно распахнулась, и возникший в комнате родитель наконец издал человеко-подобные звуки:

— Между прочим, я слышал, как ты сказала, что я уже почти покойник. Я не покойник! Это вы все покойники, а моя жизнь еще только начинается. Может быть, мы еще с кем-то из вас захотим драться на дуэли. Я к вашим услугам.

— Как называется это Божье творение? — спросил я Птичку.

— Николай Ферапонтович.

— Дорогой Николай Ферапонтович, просим вас к нашему столу. Не желаете ли выпить шампанского?

— Ну что ж, налейте, если вам так хочется, посмотрим, что из этого получится. Кстати, если вы думаете, что вы такие хорошие, что вам что-нибудь принадлежит в моем доме, то ошибаетесь. Дайте-ка мне сюда всю бутылку.

Я едва успел налить ему полстакана шампанского и поставить бутылку на стол, как он тут же схватил ее и понес в свою комнату. Радость встречи с Ларисой повисла в воздухе вопросительным знаком.

— Собирайся и немедленно едем, — сказал Николка.

— Разве я нужна тебе?

— А ты разве не знаешь, как нужна мне?

— Нет, не знаю. Ты мне такое сказал тогда, что я решила никогда не возвращаться к тебе.

— Лариса, любимая, прости меня ради Бога.

Я готов был провалиться от того, что присутствую при подобном объяснении. Я встал и хотел выйти из комнаты, но в эту минуту дверь снова распахнулась и на пороге возникло лицо Ларисиного родителя, еще более злое.

— Негодяи! — произнесло это перекошенное злобой лицо.

— Ну, естественно, — сказал я, — кто же мы еще, как не негодяи. Вам что, не понравилось шампанское? Или оказалось мало?

— Лариса, — продолжал родитель, — не забывай, что ты замужем. Где твой муж Виктор? Он любит тебя. Он — сын мой.

— Должно быть, Виктор ждет вас в винном отделе, — сказал я.

— А это кто такие? Кадрить тебя приехали? Клопы постельные? — гундося, протянул пьяный дурак.

— Послушайте вы, Николай Фортепьяныч, — рявкнул я, вовсе не желая награждать его таковым прозвищем, оно вырвалось как-то само собой, — какое вы имеете право оскорблять нас? А ну-ка потрудитесь выйти вон из этой комнаты!

— Ах выйти вон?! Щенки обдристанные! На-ка вот!

Николай Ферапонтович ударил меня ногой, обутой в тапочку, прямо под коленку, от боли у меня перехватило дыхание, но прежде чем кулак Птичкиного отца долетел до моей физиономии, я успел перехватить его и ловко выкрутить за спину.

— Веревку! — крикнул я Птичке.

— Не надо, Федя, — испуганно пискнула Лариса.

— Веревку!!! — заорал я грозно, потому что пьяный дурак лягнул меня пяткой в самую коленную чашечку. Пришлось так закрутить ему руку, чтобы он не брыкался больше, а лишь вопил от боли.

Лариса подала веревку, и вместе с Николкой мы повалили Николая Ферапонтовича на пол и связали.

— Как это не надо? Надо, Федя, надо, — ворчал я, крепко упаковывая разбушевавшуюся пьяную стихию.

Лариса плакала. Плакал и ее отец, но, кроме рыданий, из его проспиртованной утробы в наш адрес доносились самые площадные ругательства, какие только можно себе вообразить. Покуда Лариса собирала вещи, Николай Ферапонтович трижды умудрился удачно плюнуть нам с Николкой на джинсы, а один раз чуть было не укусил меня за щиколотку — только зубы клацнули.

— Ну все, я готова, — сказала Лариса. — Только его надо развязать.

— Само собой, выходите, а я развяжу, — сказал я. Николка и Птичка вышли из квартиры, а я развязал узлы веревок, но так, чтобы алкоголик смог сам дораспутаться не раньше, чем минут через пять. Выскочив следом за моими друзьями, я захлопнул дверь и побежал вниз по лестнице. То, что я увидел на лестничной площадке второго этажа, заставило меня усомниться в том, что жизнь не построена по законам абсурда. Николка и Лариса оцепенело стояли под табличкой «ЭТАЖ 2», а снизу, с лестницы, в них целился из пистолета некий молодой субъект нашего возраста, очень бледный и с сединой на висках.

— Стоять! — крикнул он мне. — А то спущу курок.

Я остановился.

— С кем из них? — спросил молодой субъект, дико оскаливаясь. Лицо его было довольно красиво, но болезненно, и я как-то сразу подумал: «Должно быть, наркотики». — Говори, сука, с кем из них ты изменяла мне?

Так, это не бандит, это бывший муж, любимец Николая Ферапонтовича. Кажется, Виктор. Неизвестно, что хуже, бандит или взбесившийся муж. Ну и ситуация! Вверху вот-вот распутается и побежит в погоню взбесившийся отец, снизу целится из пистолета обезумевший брошенный муж. Прямо как у Мюнхгаузена — сзади лев, спереди крокодил. Оставалось только молниеносно сообразить, как сделать так, чтобы лев прыгнул в пасть к крокодилу.

Лариса не отвечала, боясь, что когда она назовет того из нас, с кем изменила мужу, муж тотчас выстрелит в указанного Париса. Ну и Менелай же у нашей Птички!

— Считаю до трех и потом застрелю их обоих, — пригрозил бывший. — А если скажешь, убью только его одного, второго отпущу ко всем чертям, а ты останешься со мной. И не думай, что если ты развелась со мной, то уже свободна.

— Лариса, не волнуйся, я сейчас милицию вызову, — глухо раздался из-за чьей-то двери голос какой-то смелой соседки.

— А-а-а! Милицию! — осклабился бывший муж. — Пожа-а-алуйста! Только я всех сейчас перестреляю, а потом пущу пулю себе в сердце.

Вверху щелкнул дверной замок, и я почуял, что это вырвался из тенет разъяренный лев Николай Ферапонтович.

Более нельзя было терять ни минуты, и я сам не понимаю, как решился на подвиг. Мне просто вдруг сделалось все равно, что ни произойди дальше, как бывает во сне, когда понимаешь, что это сон и можно делать что хочешь, все равно в самый смертельный момент проснешься и окажешься в безопасности. Кроме того, вся ситуация была настолько карикатурна, что я, как истинный карикатурист, не мог серьезно отнестись к ней, как и вообще к вопросам человеческой жизни и смерти. Я решительно двинулся вниз по ступенькам.

— Ни с места! Стреляю! — завопил бывший муж.

— Послушайте вы, Менелай вшивый, хватит дурака валять, — сказал я спокойным, но громким голосом, приблизился вплотную к наставленному на меня стволу пистолета, решительно схватил этот ствол и дернул на себя. Я услышал одновременно, как хрустнул палец у вшивого Менелая, и как где-то на третьем, вероятно, этаже Николай Ферапонтович оступился, грохнулся на ступеньки и матерно взвыл.

— А теперь встаньте-ка вон туда в угол, — сказал я Менелаю, направляя дуло пистолета прямо ему в лоб. — И учтите, что, в отличие от вас, я с большим удовольствием продырявлю вам черепушку, как делал это три года подряд в различных регионах Демократической Республики Афганистан.

Глаза его потухли, и он скукоженно втиснулся в угол.

— Быстро! — скомандовал я Николке и Птичке, и они пробежали вниз мимо нас с Менелаем. Тотчас на лестничной площадке второго этажа появилась озверелая личность Николая Ферапонтовича. Из его рассеченной брови хлестала кровь. Я схватил Менелая за обшлаг драпового пальто и швырнул его навстречу бывшему тестю, который ринулся было на меня. Столкновение крокодила и льва было ужасно. Они рухнули, словно взорванная скульптурная композиция, едва не завалив меня своими обломками. Мне некогда было смотреть, что у них там от чего откололось, но судя по тому, что, когда я выбегал из подъезда, воплей было два, оба они остались живы.

У выхода из подъезда меня ожидало настоящее чудо — Николка уже успел поймать частника. Мы плюхнулись на сиденья, хлопнули дверцами и разом выдохнули, когда машина тронулась.

Счастье, что я еще в подъезде успел сунуть пистолет в висящую у меня на плече кожаную сумку!

Едва мы отъехали метров десять, как из подъезда выскочил сначала лев, потом крокодил. Невредимые, судя по тому, как резво они припустились догонять нашу машину. Я помахал им в заднее окно, сидя на переднем сиденье, и повернулся к сидящим сзади Николке и Птичке, говоря им ободряющие слова:

— Все, ребята, молитесь Всевышнему, чтобы он отпустил мне все мои грехи за то, что я спас нас всех.

— Старик! Ты просто герой, просто Александр Македонский, — выпалил в восхищении мною Николка.

— Тут скорее похоже на Александра Матросова, — усмехнулся я.

Лариса не могла вымолвить ни слова. Ее трясло, зубы стучали, она была бледна и прекрасна, ее глаза ярче цвели на бледном лице двумя изумрудами. Все же она напряглась и улыбнулась мне.

— Кстати, куда мы едем? — спросил я.

— На вокзал, — ответил Николка.

— А может, сначала пообедаем? — предложил я, потирая ладонью о ладонь с самым бодрым видом, словно пять минут назад нам предлагалось не свести счеты с жизнью, а покататься на фелюге по Нилу. — Шеф, какой по дороге будет хороший ресторан?

— Только что «Олимпиаду» проехали. Хотите, туда вернемся, а хотите дальше поедем, там на Гидропарке ресторан «Млын».

— Нет, обратно в «Олимпиаду» возвращаться не будем. Едем в «Млын». Есть ли какое-нибудь другое слово, которое звучало бы так по-украински, чем «млын»? Птичка, что значит «млын»? — снова обернулся я назад и с наслаждением заглянул в изумрудные глаза.

— Что? — хрипло спросила Птичка. — Млын? Мельница.

Она так по-детски произнесла последнее слово, так смешно цвиркнула на букве «ц», что я чуть не прослезился.

— Ветряная? — спросил я.

— Нет, — ответила Птичка, уже начиная улыбаться, — водяная.

— Все равно! Я, Дон Кихот Ламанчский, желаю сразиться с водяным млыном, кто больше зъисть галушек, борща, ковбасы и сала.

— Тогда уж не «больше», а «бильше», — все больше светлея улыбкой, сказала Лариса.

— Киевляночка ты моя, — прижал ее к себе Николка.

Когда мы выехали на Днепр, вдруг брызнуло солнце, и величественная панорама Киева засверкала куполами Лавры.

— Какой город! — воскликнул я. — Неужели ты, Птичка, променяешь его на Москву?

— Ах вы злыдни, — сказал водитель, — такую дивчину увозите!

Он подвез нас к ресторану, и я щедро заплатил ему, человеку, спасшему нас от продолжения знакомства со львом и крокодилом.

Ресторан оказался шикарным, Лариса сказала, что в прежние недавние времена тут обслуживали только иностранцев за свободно конвертируемую валюту. Настоящая водяная мельница крутила колесами, в которых клокотала вода. Официант в красиво расшитой украинской рубахе предложил нам обширную карту блюд, и мы назаказывали всякой всячины — драников, борща с пампушками, облитыми чесночным соусом, вареников со сметаною, поросенка запеченного, еще чего-то. Пили «Древнекиевскую» — водку, выпущенную к юбилею города по стариннейшим рецептам. Ее подали в фигурной четырехгранной бутылке, по силуэту напоминающей колокольню. После такого выплеска переживаний мы опьянели после первых нескольких рюмок, я счастливо улыбался и говорил:

— Птичка, Птичка, какая же ты красавица!

— Но-но, это что еще за ухлестывания! — ворчал Николка.

— Сегодня мне позволяется все что угодно, — резонно возражал я. — Я совершил подвиг, достойный Александра Матросова.

— Мне все кажется, что они и здесь нас найдут, — поежилась Лариса. — Все-таки, это ужасно, ужасно! Я до сих пор не могу в себя прийти.

— Я пристрелю их, если они сюда явятся, — храбрился я.

— Ты хоть проверил, там патроны есть? — спросил Николка.

— Не важно, — сказал я. — Я закидаю их галушками, я натравлю на них бешеного печеного поросенка.

— Ты говоришь, могу ли я променять Киев на Москву, — сказала Птичка. — Хоть на Тьмутаракань, хоть на Колыму, только бы уехать из этого Лесного Массива, с противной улицы Киото. Только бы убежать от бесконечного самодурства отца и преследователей проклятого наркомана.

— Я сразу понял, что он наркоман, — заметил я, живо вспоминая минуты на лестничной площадке второго этажа.

— Когда-то он был хороший, — потупилась Лариса.

— Он и теперь, поди, хороший, — фыркнул Николка. — Небось они с Николаем Ферапонтовичем уже сбегали в магазин и вмазали как следует.

— Он же не пьет, только колется, — возразила Птичка.

— Откуда, интересно, у него пистолет?

— Известно откуда, — хмыкнула Лариса, — у него же отец генерал.

— Грохотов?

— Почти. Шумейко.

— Здорово! Прямо как нарочно придумано. А где вы с ним жили?

— Не абы где. На Крещатике. Квартирочка будь здоров.

— Жаль, что наркоманом стал, а то бы вы никогда не расстались.

— Одеколон! Ты опять? Хочешь, чтобы я снова от тебя сбежала?

— Куда ж тебе теперь бежать, если ты и так в Киеве?

— На Северный полюс.

— Отставить ссору! Птичка, ты же видишь, что его просто бесит любой разговор про Менелая. Будь поделикатнее.

— Менелай — это муж Елены Прекрасной?

— Менелай — это сын генерала Шумейко.

— Слушай, Мамочка, а ведь пистолет-то теперь в розыске будет. Придется его сдать. А то — статья.

— Так прямо и разбежался. Це мое трофейное оружие, захваченное в неравном бою с разъяренной толпой бывших мужей и отцов. Пусть ищут. Надеюсь, сынок не совсем потерял разум и не станет рассказывать, как он выкрал у папаши пистолет и в каких целях хотел использовать. С каким удовольствием я буду извлекать его из тайника и любоваться им одинокими вечерами, вспоминая несколько изумительных минут на лестничной площадке в доме на улице Киото. Выпьем еще. Какая волшебная водка!

— За тебя, Мамочка! Нет, сегодня ты настоящий Мамонт. Как ты смог, нет, я просто не понимаю, как ты смог подойти к нему и так спокойненько выхватить у него пистолет? Я чуть с ума не сошла в ту минуту, мне казалось, что он непременно в тебя выстрелит и убьет. А потом нас. Ты герой! Герой!

— Буратино, ты герой.

— Однако смотрите, как стара пережитая нами ситуация. И Буратино, и Мюнхгаузен, и, если покопаться, то чего только не найдешь похожего в литературе. Сценка-то истертая. Может быть, потому я и не боялся подойти к бедолаге и отобрать у него огнестрельное оружие. Кстати, где-то был один к одному точно такой же эпизод, не помню, в каком фильме.

— И все-таки, скажи, что ты чувствовал, когда подходил к нему и брал у него пистолет?

— Ничего. Я только думал о том, как бы Николай Фортепьяныч подольше задержался на лестнице. И еще…

Я чуть было не сказал, что еще мне хотелось проверить реальность моего существования в мире. А вдруг, если бы он выстрелил в меня, тут же оказалось бы, что вся моя жизнь — какой-то очередной розыгрыш, устроенный нам на потеху Ардалионом Ивановичем, «Тяга-Икс», из меня вытащат простреленное Менелаем сердце и покажут мне, что оно сделано из папье-маше, а сам я — всего лишь торт со взбитыми сливками, безе и цукатами.

— Что — еще?

— Еще я уже, кажется, начинаю косеть. Какие-то бредовые мысли в голову лезут.

— Интересно, интересно, какие? — задорно спросила Птичка.

— Какие? А вот хотя бы взять да и украсть тебя у Николки и увезти на Северный полюс. Пусть он теперь будет Менелаем, а я — Парисом.

— Лучше не на Северный, — рассмеялась Лариса.

— На Южный?

— Нет, на Нил, на фулюки.

— Но-но! — грозно рыкнул Николка.

— Опять он свое «но-но». Вот как поедем на Нил на троечке с бубенцами, а Николку посадим на козлы, пусть тогда но-нокает сколько влезет, — сверкая глазками, раззадорилась Птичка. — До самых фулюк на троечке!

— Сама ты фулюка. Ну дай, ну дай, ну дай поцелую.

Николка стал приставать к Птичке с поцелуями.

— Не приставай к ней, постылый, — прорычал я.

— Мамочка, убью!

— У меня, между прочим, пистолет.

Музыканты в нарядных украинских костюмах взялись играть на своих электрогитарах, я вырвал Ларису из объятий Николки и стал с ней танцевать. Однако хороша же была «Древнекиевская» — в глазах у меня все счастливо расплывалось, и Лариса в своем пушистом красном свитере была как горячее пламя, пляшущее передо мною, сверкающее зелеными искрами глаз и лучами золотистых волос.

Музыканты спивали какую-то смешную писню:

Нет, надо было срочно ехать в Москву, а не то это плохо бы кончилось. Ну куда мне было отбирать у Николки его невесту? Мыслимое ли дело — у лучшего друга!

Я схватил Ларису за руку, притянул к себе, поцеловал в горячую щечку и повел к нашему столику.

— Все-все-все, одеколончики и птички мои, пора нам на вокзальчик и в Московочку.

— Подожди, я еще поросенка не доел! — возмущенно жуя, развел руками Николка.

— Может, ты еще раз хочешь с кем-нибуль посоревноваться? Было бы нехудо повторить, — предложил я. — Только вон того не бери себе в соперники, — я указал на одного из музыкантов, огромную бочку с усами. — Иначе тебе придется завтра утром в голом виде кланяться Богдану Хмельницкому.

— Ты меня заменишь.

— В Киеве нет сфинксов, а я — сфинксопоклонник.

— Свинопоклонник ты. Ладно, сейчас доем и поедем.

— Между прочим, уже семь часов.

— Мы, конечно, могли бы переночевать у кого-нибудь из моих подруг, — сказала Лариса, — но во-первых, я со всеми перессорилась, а во-вторых, ужасно не терпится поскорее уехать отсюда, из города моих кошмаров. Представляете, мне до сих пор мерещится, что вот-вот они войдут сюда оба. И оба с пистолетами. О, Боже, какой это был кошмар сегодня! Мамочка, миленький, пусть я отдала свое сердце этому обжоре, но моим героем отныне и навеки будешь ты.

Через несколько часов мы уже ехали в поезде. Я раздобыл в одном из соседних купе гитару, и Лариса тихо напевала свои чудесные, чудесные песни.

Удовольствие двадцатое ЖЕНИТЬБА НИКОЛАЯ СТЕПАНОВИЧА И ЛАРИСЫ НИКОЛАЕВНЫ

— На ее месте я бы после всего этого женился на тебе, а не на Николке, — сказал Ардалион Иванович, сидя у меня в гостях в съемной квартире на Семеновской и вертя в руках пистолет.

— Начнем с того, — возразил я, — что на ее месте ты бы не женился, а вышел замуж. Надо лучше знать русского языка. А во-вторых, посуди сам, зачем мне жениться на ней, если она любит Николку, Николка любит ее, а я никого не люблю. Кроме Родины. Но на ней мог жениться только Блок.

— Кто-кто?

— Блок. Поэт такой. У него есть стихи: «О Русь моя! Жена моя!»

— С каких это пор ты тоже стал стишки читать?

— Да это меня все Николаша просвещает. Сам-то я читать не умею.

— Это очень удачно, что «макар». К нему всегда можно достать патроны. А когда у них свадьба?

— Одиннадцатого мая. Еще месяц.

— Говорят, кто в мае женится, тот потом всю жизнь мается.

— Ерунда. По-моему, лучше всего в мае — самое упоительное время года.

— Это верно. Все тридцать три удовольствия. И не жарко, и не холодно, и солнце светит, и грозы, и природа расцветает, и мух еще мало, и майские жуки, и сирень, и черемуха. Хорошее время. Так что же будем с ними делать?

— В каком смысле? — не понял я.

— Ну как в каком? Что, просто так подарим Николку Ларисе, а Ларису — Николке? Да не будь я после этого Ардалион Тетка!

Целый месяц мы с Ардалионом Ивановичем составляли коварный план заговора. К одиннадцатому мая все было тщательно продумано и подготовлено. Ардалион не жалел денег, да и я кое-где внес свою скромную лепту, ведь у меня вышла первая книгу моих карикатур, и я получил некоторую сумму. Когда на презентации книги зашел разговор о свадьбе, которая должна была состояться уже через неделю, Ардалион Иванович с бокалом шампанского, от которого он едва ли отхлебнул и пару глотков за весь вечер, поскольку у него стоял «деловой штиль», сказал мне, кивая в сторону счастливой парочки:

— Бедняги, они еще не подозревают, какой их ждет кошмар.

— Что там чеховская «Свадьба»! — ухмыльнулся я.

— Я все думаю, не вызвать ли еще для полноты ощущений папашу невесты? — сказал Ардалион Иванович, щурясь.

— Ни в коем случае! — чуть не поперхнулся я. — Это уже будет слишком сильное удовольствие. Надо ограничивать себя в гедонистических возлияниях.

— Эх, как долго еще ждать, — прорычал Ардалион Иванович, глядя на Николку и Птичку и дергая верхней губой. — Я бы хоть сейчас проглотил их обоих.

— Садюга!

Наконец настал этот день.

Начало мая, да и конец апреля, в том году выдались на редкость жаркими. В день свадьбы Николая Степановича и Ларисы Николаевны жара пробудилась раньше всех. Всю ночь накануне я почти не спал, мурашки бегали у меня по коже от предвкушения грядущих событий. С первыми лучами солнца я уже был на ногах, очень долго, прямо как Николка, чистил себе перышки, сорочку нагладил до такой степени, что она стала похожей на рекламное изображение. Потом отправился на рынок за цветами и поражался, что в восемь часов утра в Москве уже жарко, как в Каире. А когда в десять я отправился к Николке, то по дороге изрядно взмок, хотя одет был в белую сорочку и легкий летний костюм кремового цвета. В дипломате у меня лежал пистолет в коробке из-под гаванских сигар и скромные подарки молодым — миксер и маленький японский магнитофончик. Добираясь на такси до Ставропольской улицы, где возле самого Кузьминского лесопарка жили родители Николки и где должна была состояться свадьба, я чувствовал, как к сердцу подступает волнение, хотя до начала задуманной мною и Ардалионом операции было еще несколько часов. Ардалионов «фордок» уже стоял у подъезда. Игорь с женой тоже были там. Все ждали только меня — свидетеля со стороны жениха. Мухе Мухиной отведена была роль свидетельницы со стороны невесты. Из Киева приехала только крестная Ларисы, голубоглазая пожилая женщина, Тамара Петровна. В одиннадцать отправились на улицу Грибоедова. Я ехал в машине с женихом и его отцом, Степаном Николаевичем. В машине с невестой ехали ее крестная, Маша Мухина и будущая свекровь, Антонина Ивановна. Ардалионов «фордок» забрал оставшихся — самого Ардалиона Ивановича, Игоря Мухина и родного дядю Николки, Петра Николаевича с женой, Маргаритой Леонидовной. Итого, одиннадцать человек. Как я предполагал, финансовое состояние Николки не позволяло ему устроить более пышное пиршество. Большая часть денег была угрохана на необыкновенно красивое платье невесты, новый костюм для жениха, кольца, два заказных автомобиля и все остальное. Так что застолье обещало быть скромненьким.

И вот мы во Дворце бракосочетаний, самом знаменитом в Москве. Николка чрезмерно волнуется, я то и дело ободряю его:

— Ну ты что, первый раз замужем, что ли?

Но все же он счастлив. Лицо его, бледное и взмокшее от жары, выражает восторг по поводу происходящего события. На нем светло-серый костюм, изящно подчеркивающий его стройную высокую фигуру, галстук подобран со вкусом. На Николку заглядываются из других свадеб, оттуда доносятся восторги:

— Хорош жених. Подтянутый, стройный, красивый. Прямо гусар!

— Да и невеста хороша. Просто конфетка. Кукла Барби.

«Ох, дуры!» — думаю я и вспоминаю, как я тоже, когда впервые увидел Ларису и ее подружку, дал им определение «барбочки». Нет, конечно, она не Барби, в ней ничего нет стандартного. Она просто тонка и изящна, в ней нет той особой спортивности, к которой стремятся теперь девушки, свихнувшиеся на американизме. В то же время и чего-то невероятно особенного в ней нет. Но почему же так щемит мое сердце, когда объявляют:

— Жених Старов и невеста Чайкина!

Мы входим в просторный зал бракосочетаний, квартет музыкантов исполняет свадебный марш Мендельсона, как будто музыкальная культура человечества не изобрела более ни одной свадебной мелодии. Когда музыка прекращается, красивая женщина с очень высоким бюстом читает небольшую лекцию-проповедь о вреде семейной жизни, об ответственности за совершаемое преступление, и, лишь испытав терпение брачующихся, спрашивает их о добровольности вступления в брак.

— Да, — громко объявляет свою готовность номер один Николка.

Доходит очередь невесты. Птичка вдруг слегка оборачивается и бросает на меня вопросительный взгляд, словно догадывается о том, что мы замыслили с Ардалионом Ивановичем.

— Да, — почти шепчет она.

Ставятся подписи. Николка кладет на документ ровные и изящные, как он сам, фигуры букв. В графе невесты появляется подпись, похожая на то, как расписывался Антон Чехов. Моя подпись карикатурна, как все во мне и моей жизни. Муха Мухина ставит кляксу и из нее выводит происхождение своей фамилии.

Обмениваются кольцами. У Николки трясутся пальцы, будто он извлек первое золотое украшение из гигантского клада инков. И это украшение выпадает из трепетной руки археолога, катится по красному ковру, он ловит его, краска заливает ему все лицо, мне хочется схватить Николку, спрятать его за пазуху и унести от акта бракосочетания, от этого конфуза с оброненным кольцом. Но вот все успокоились и процедура обмена колец доведена до конца. Через какое-то время, после фотографирования всех присутствующих, кончается волнующая церемония, и мы все выходим из зала пыток, пьем шампанское — антиалкогольная кампания недавно с успехом провалилась и уже вновь разрешено пить во дворцах бракосочетаний. А жаль, так и не довелось мне ни разу побывать на безалкогольной свадьбе, этой комсомольской выдумке горбачевизма.

В машине жених и невеста теперь уже едут вместе. Я сижу с ними на заднем сиденье, а свидетельница едет на переднем.

— Нет, нет, нет, ты не должен был ронять кольцо! — пищит Птичка, расстраивая своего молодожена. Я отыскиваю в складках свадебного платья ее руку и крепко сжимаю ее, мол, не надо, все хорошо, не стоит огорчать милого Николку. В то же время мне до головокруженья сладостно сжимать эту маленькую ручку.

— Между прочим, примета эта неверная, — говорю я, соображая, что бы такое придумать. — В Китае считается, что если жених уронит кольцо, то родится много мальчиков, а если невеста, то много девочек. Но поскольку в Китае запрещено иметь больше двух детей, а за третьего, четвертого и прочих накладывается большой налог, то для китайцев это стало дурной приметой. А вам-то чего бояться мальчиков? Рожайте хоть футбольную команду.

— Ага, конечно, — фыркает Птичка, — как раз в нашу реутовскую клетчонку.

— Главное не жилплощадь, а здоровье, — возражает Николка.

— Вот именно, — поддакиваю я. — Месье Старов и мадам Старова — и он здоров, и она здорова.

— Квартиры и деньги вещь наживная, а здоровье не купишь, — изрекает мудрейшая мать двоих детей, Мария Мухина.

— Кстати, я никакая не мадам Старова, как вы могли заметить во время церемонии, — говорит Лариса. Странно, из-за чего она вдруг так раздражена? Неужели лишь из-за упавшего кольца? — Я всегда останусь Чайкиной.

— Из-за любви к благороднейшему папаше? — язвит Николка, которому уже передалось раздражение Ларисы. Вот дела — не успели выкарабкаться из Дворца бракосочетаний, как уже поссорились.

— Представь себе, не из-за папаши, — неприятным тоном отвечает Птичка. — Просто, Лариса по-гречески означает «чайка», и фамилия Чайкина. По-моему, это красиво.

— Масло масляное, — возражает Николка. — Чайка Чайкина. Чарли Чапкина. Лариса Ларисина.

— Николка, не глумись, — приходится мне на сей раз осаживать его. — Если бы она взяла твою фамилию, мы не смогли бы уже называть ее Птичкой. Пришлось бы звать ее Старкой.

— А я вот поменяла свою фамилию, — заявила свидетельница. — Что это — Мухина? Смешно. То ли дело у меня была фамилия — Советникова. Звучит. А я все-таки поменяла, потому что Игорек так настаивал.

Губки у Птички сжимаются в клювик, и я боюсь, что она сейчас скажет что-нибудь неприятное Маше.

— А вот египтянки никогда не меняют своих девичьих фамилий на фамилию мужа, — говорю я, опережая Ларису. — Невеста-то у нас египтяночка. Мы же ее из Нила вытащили. Привезли в Москву, выдали замуж за справного парня.

Только после этого она выдергивает из моей руки свою руку.

Ссора дальше не разгорается, но напряжение остается. Наконец мы приезжаем туда, где накрыт свадебный стол. Тут Николкина мама совершает глупость — заводит пластинку со все тем же маршем Мендельсона, опротивевшим до чертиков. Но терпим и это. Свадебный стол скромный, но достаточный для того, чтобы сытно и вкусно поесть и крепко напиться. Выясняется, что многие до сих пор не имели во рту даже маковой росинки и валятся с ног от голода. Я, кстати, тоже ничего не ел и с огромным аппетитом принялся за салат оливье и студень из курятины. По традиции после первого бокала, поднятого за здоровье молодых, немного закусив, все закричали:

— Горько!

Глядя на Птичку, я с величайшим удивлением отметил, что ей вовсе не хочется целоваться с Николкой, хотя она и не сопротивлялась, и поцелуй длился долго, но в глазах ее была написана какая-то отвлеченность от происходящего события. И вновь я удивился — она будто ждала, что вот-вот что-то произойдет, и вся эта свадьба окажется какой-то предварительной реальностью, за которой последует реальность другая, а ту, в свою очередь, сменит реальность третья, как бутылки и пузырек, подаренные мне египетской мистикой.

А ведь до сего дня все шло иначе. Николка души не чаял в Ларисе, и она отвечала ему страстной любовью. Да, были меж ними ссоры, но только кто же хочет и ищет ссор в такой торжественный день? Конечно, бывают такие невесты, у которых любовь кончается в тот самый миг, когда сделка совершена и жених стал мужем, но думать о Ларисе в этой категории ужасно не хотелось.

Прошел первый, томительный час застолья, почти каждый из присутствующих успел произнести тост, трижды кричалось «Горько!», шампанского оставалось две бутылки, и Николка предложил мужчинам пить только водку, а шампанское оставить дамам. В три часа пополудни стало как-то скучновато. Ардалион Иванович взглянул на свои часы и сказал:

— Уважаемая Лариса Николаевна! Я вынужден просить у вас прощения за то, что мне необходимо будет покинуть вас в столь знаменательный день и час, но неотложные дела побуждают меня удалиться через пятнадцать минут. И потому умоляю вас, самую красивую невесту в мире, исполнить мне на прощанье что-нибудь под гитару из ваших песен.

— Нет, нет, я сегодня не в голосе, я устала, переволновалась, — забормотала Птичка. — Прошу извинить — не могу.

— Лариса Николаевна, голубушка! — Ардалион хлопнул себя по груди растопыренной ладонью. — На колени становлюсь. Бог ведает, свидимся ли мы вновь с вами. Спойте.

— Почему же не свидимся? — всполошилась Лариса.

— Ты что говоришь-то такое, Ардалион Иваныч? — воскликнул Николка.

— А так, — махнул рукой величайший актер среди бизнесменов, — сами знаете, друзья мои, какая у меня жизнь. Сегодня я с вами, бодр и весел, а завтра… Спойте, Лариса Николаевна!

— Спой, Ларисонька, — попросил Николка, и впервые за сегодня она не возразила ему, ей подали гитару, она стала настраивать ее.

— Нет-нет! — сказал вдруг Ардалион Иванович. — Прошу вас вот сюда, сядьте посреди комнаты, мы вас так еще сфотографируем, во всем свадебном наряде и с гитарой.

— Ну хорошо, Ардалион, только почему это ты ко мне на «вы» вдруг стал обращаться?

— Потому что не могу тыкать такому фантастическому существу, как вы, Лариса Николаевна, в свадебном убранстве. Прошу вас.

Он поставил посреди комнаты стул и усадил на него Птичку. При этом еще раз взглянул на часы. Сел на свое место за столом. Лариса стала петь. Ардалион Иванович несколько раз щелкнул своим суперяпонским фотоаппаратом.

— Еще! Еще! — заорал Ардалион Иванович, когда Лариса спела одну песню и хотела уж было отставить гитару в сторону. Она дернула плечом и заиграла другую. В этот миг кто-то громко и сильно ударил в незапертую дверь квартиры, раздался топот, и в комнату, где шел наш скромный свадебный пир, ворвалось нечто нереальное, невозможное нигде, кроме как в американских боевиках — двое в легких спортивных одеждах и в черных масках, закрывающих все лицо, кроме глаз. В руках у них сверкали черной сталью огромные пистолеты, которые они наставляли на всех присутствующих. Не говоря ни слова, один из них схватил легкую, как пушинка, невесту и выскочил с нею вон. Другой несколько секунд стоял, направляя на нас дуло пистолета, затем тоже пустился бежать. Все произошло в течение не более пяти-семи секунд. Никто не успел даже пикнуть, настолько происшедшее было ошарашивающе нереальным.

— Быстро за ними! — первым закричал Ардалион Иванович.

— Да что же это? — воскликнула Николкина мама.

— Пистолет! — патетически воскликнул я, хватая свой кейс и вытаскивая из него пистолет отца бывшего Птичкиного мужа.

Первыми из квартиры выскочили Ардалион, Николка, Степан Николаевич и Петр Николаевич. Я немного задержался, волнуясь о состоянии остававшихся женщин.

— Не бойтесь! — крикнул я им. — Это розыгрыш! Все подстроено Ардалионом Ивановичем. Верните своих мужей. Сейчас все будет в порядке. Даю вам честное слово шафера!

После этого я выскочил из квартиры и молнией устремился вниз по лестнице, сжимая в руке пистолет.

— Скорее! Скорее! — кричали мне из распахнутой дверцы ардалионовского «форда» Николка и Игорь. Я толкнул какую-то ошалевшую приподъездную старушонку и нырнул в машину, которая тут же рванула с места.

— Вон они! Их еще видно! — крикнул Ардалион Иванович, показывая рукой на маячащий в отдалении черный автомобиль. — Жми на всю катушку.

— Знаем, — ответил Костя, шофер Тетки.

— Ты хоть номер их запомнил? «Знаем»! — спросил Тетка.

— Евстевственно, — невозмутимо отвечал Костя.

— Кто же это, интересно, такие? — промолвил Игорь.

Я все поглядывал на Николку. Он молча смотрел вперед. Лицо его было желтым и сосредоточенным.

— У тебя пистолет заряжен? — спросил меня Ардалион Иванович.

— Заряжен. Полная обойма.

— Стрелять умеешь?

— Обижаешь, начальник. Не бойтесь, Федор Мамонин даже если погибнет, на прощанье с жизнью уложит человек пять этих гадов.

— Я поражаюсь, Федя, как ты вообще додумался взять его с собой! Ты случайно не заодно с ними? — спросил Ардалион.

— Нет, не заодно. Просто я подумал, не заявится ли часом на торжество сын генерала Шумейко, с памятной саблей деда, комдива Шумейко. Пришлось бы тогда припугнуть парня.

Между тем в погоне за черным автомобилем мы спустились вниз по Ставропольской улице, миновали какие-то новостройки и вырвались на Кольцевую дорогу. Косте удалось лишь чуть-чуть сократить расстояние между нами и ими.

— Что у них за машина? — спросил я.

— БМВ, — ответил Костя. — И, как видно, новяк. Трудно угнаться. Ты бы, Ардалион Иванович, не скупился, а купил бы себе что-нибудь поновее.

— Я не скуплюсь, я дело делаю. В отличие от некоторых, которые только умеют языком трепаться, — рассердился Ардалион на то, что водитель его поучает. — Николка, ты как там? — обернулся он к бедному жениху.

— Нормально, — глухо отозвался Николка, сосредоточенно глядя на бегущую впереди машину похитителей. Это «нормально» прозвучало хуже, чем если бы он сказал «хреново». Но ничего, побыл в шкуре Париса, побудь и в шкуре Менелая. Мне жаль было Николку, но страдания облагораживают человека.

Ардалион Иванович открыл «бардачок» и, вытащив оттуда бутылку французского коньяка, протянул Николке:

— На, отхлебни.

— Не хочу.

— Отхлебни, говорю!

Николка послушался и сделал три глотка, при этом ни разу не оторвав взгляда от движущейся впереди цели.

Проехав немного по Кольцевой дороге, на следующем же повороте черный БМВ отколесил направо. Мы неотступно следовали за ним, не теряя из виду ни на минуту.

— В сторону Люберец, — сказал Ардалион Иванович.

— Не иначе, Витюша люберов нанял, — сказал я. — Откуда он только, гад, адрес узнал?

— Ничего, все скажут, — грозно прохрипел Николка. Лицо его от коньяка немного порозовело, и я перестал так сильно опасаться за нашего друга. Только бы он не попросил у меня пистолет.

— Федор, — сказал он тут же, как только я подумал о пистолете, — дай мне пистолет. Он должен быть у меня.

— Не ерунди. Я, во-первых, действительно хорошо стреляю, а, во-вторых, мои теперешние переживания ни в какое сравнение не идут с твоими, и я посему остаюсь более хладнокровным.

— Мне кажется, мы все сейчас погибнем, — сказал Мухин.

— А у тебя что, есть возражения против этого? — поинтересовался я.

— Да нет, вообще-то. Просто жену и детей жалко. А так — какая разница, сегодня или через пятьдесят лет.

— Перестань, врач, ты должен будешь еще перевязать раненых, — грозно прорычал на Игоря Ардалион Иванович.

— Чем? У меня ничего под рукой.

— Какой же ты после этого врач!

Казалось, мы еще немного приблизились к машине похитителей. Вокруг нас расстилалась дивная панорама майского Подмосковья, залитая ярчайшим солнцем. Все зеленело упоительной молоденькой зеленью, все радовалось пробуждению жизни, свадьбе земли и неба. Но что видел в эти минуты Николка? Должно быть, лишь черную точку на черном фоне, и, наверное, поэтому он не сводил с нее глаз, боясь, что она растворится в черноте окружающего мира.

Когда мы проехали Люберцы, предположение о наемных люберах отпало. Наконец…

— Свернула! Свернула! — закричал Ардалион Иванович, как будто мы не видели, как черный БМВ вдруг резко повернул направо. Домчавшись до того поворота, мы увидели там указатель «Солнышко» и тоже свернули.

— Что это за «Солнышко», Кость? — спросил Ардалион Иванович.

— Пионерлагерь особой категории, — отвечал всезнающий шофер.

— Для умственно отсталых, что ли?

— Для каких умственно отсталых! Для детей родственников аппарата Госплана.

— А что там может быть сейчас?

— Все что угодно, — сказал Костя с глубокомысленным видом.

Через пять минут дорога пошла сквозь лес. Теперь уже черный БМВ то и дело исчезал из виду за поворотами. Наконец показались выкрашенные в голубой цвет высокие ворота пионерского лагеря особой категории. Они были распахнуты. Я держал пистолет наизготовку. С минуту мы снова ехали через лес, а потом внезапно выскочили на простор, открывающий великолепную панораму. Справа на зеленом холме белело небольшое, но красивое здание с колоннами и зеленой крышей, у подъезда здания стояло пять автомашин, в числе которых и преследуемый нами БМВ. Вниз от подъезда спускалась тропа к живописному пруду, лежащему на дне широкой песчаной чаши. Слева пруд сужался к небольшой дамбе, за которой виднелся еще один пруд, нижний, вдвое более обширный, чем верхний, но не столь живописный.

Костя сбавил скорость и направил машину к подъезду белого здания с колоннами. Вдруг раздались подряд три выстрела и в небо взвились огненные ракеты — малиновая, голубая и ослепительно белая.

— Ничего не понимаю! — воскликнул Николка.

— Ну и гад же ты, Ардалион! — рассмеялся врач Мухин.

— Тяга-шесть, под названием «Похищение невесты» свершилась! — вскричал Ардалион Иванович и расхохотался.

«Фордок» затормозил у подъезда с колоннами. На ступеньках здания стояли трое в масках, поддерживая слегка помятую невесту, а в окна высовывались какие-то люди. Над входом висел транспарант: «Дворец бракосочетаний им. А. И. Тетки».

Николка выскочил из машины и кинулся к своей Ларисе. Они крепко обнялись, после чего она отстранила его и кинулась к вылезшему из «форда» Ардалиону Ивановичу.

— Убью! — закричала она. — Лимон проклятый!

Достигнув своей жертвы, она схватила Ардалиона Ивановича за щеки и стала трепать их, но видно было, что испуг и гнев преображаются в ней в наиживейшее веселье.

— Б-л-ра-б-л-ра-б-л-ра, — клокотали толстые Ардалионовы щеки, треплемые Ларисой.

В эту минуту из дверей дома с колоннами вышел не кто иной, как неудавшийся оперный певец Бабенко. На нем был фрак и бабочка, а в руках огромный букет роз. Он встал в позу ревущего морского котика и громогласно воспел:

Два скрипача образовались позади него, покуда он пел. Вместе с ним они спустились по ступенькам и приблизились к новобрачным, которые вновь уже стояли рядом и крепко держались за руки. Зрелище было восхитительное — поющий Бабенко, скрипачи, белые колонны, статуи Геракла и Аполлона, стоящие по бокам от входа в здание, букет изумительных роз, протянутый жениху и невесте, лица Николки и Ларисы, сияющие, раскрасневшиеся от счастья — еще бы, испытать сначала такой ужас, а потом вдруг такой триумф, такую сказку наяву. Если бы я не был уверен в крепости нервов моего друга и его невесты, я никогда бы не согласился провести в жизнь план Ардалиона Ивановича, который в тот вечер, сидя у меня в гостях и вертя в руках пистолет, твердо заявил: «Надо помешать им провести свадебное мероприятие на три с минусом».

Еще три ракеты взвились в небо, и без того яркое, на сей раз две малиновых и одна голубая. Ими был отмечен приезд родителей и родственников жениха и крестной матери невесты. Выскочив из автомобилей, бедные перепуганные родственники поспешили убедиться, что с их детьми все в порядке. Хотя приехавшие за ними двое водителей и объяснили им смысл происходящего безобразия, они все же не могли до конца поверить, что это лишь розыгрыш. Стали возмущаться, что всему есть предел, что так же нельзя, что это могло обернуться чьим-либо сердечным приступом, но Ардалион Иванович захлопал в ладоши и громко объявил:

— Просим всех к свадебному столу!

Снова заиграли скрипки, и я рад был, что не марш Мендельсона, а что-то, по-моему, из Гайдна. Пустив вперед жениха и невесту, все двинулись внутрь дома с колоннами. Там ждал еще один сюрприз — цыгане. Четыре цыганки, более сверкающие нарядами, нежели красотой, и два цыгана с гитарами. Выступающая впереди всех цыганка держала на подносе рюмку водки и бокал шампанского. Гитары грянули, и цыганский хор запел:

Николка взял рюмку с водкой, Лариса бокал с шампанским, они чокнулись, выпили и, не дожидаясь криков «Горько!», крепко поцеловались. Все зааплодировали, закричали «Ура!», настроение у всех достигло восторга. Из довольно просторного вестибюля прихожей двинулись в не менее просторный зал, в котором стояли столы, уставленные превосходными напитками и закусками. Трое официантов в белых пиджаках и черных брюках ждали с бутылками шампанского, и, когда мы вошли в зал, раздались три звучных хлопка, и веселое игристое вино побежало в бокалы рассаживающихся гостей. Последними вошли трое в масках.

— Внимание! — объявил Ардалион Иванович. — Прежде чем продолжить наш свадебный пир, столь внезапно прерванный, состоится суд над коварными похитителями невесты. Обвинительное слово предоставляется Николаю Степановичу Старову.

Поднявшись из-за стола, Николка напустил на лицо грозное выражение и произнес обвинительную речь:

— Господа судьи, — сказал он. — То, что произошло сегодня на наших глазах, не имеет никакого сравнения в истории судопроизводства. Трое злоумышленников посягнули на самое дорогое, что есть в жизни человека, — на святыню брака. Нарушив свадебное застолье, они похитили невесту и увезли ее сюда с неизвестной целью. Только благодаря стараниям участников пира, и в первую очередь Ардалиона Ивановича Тетки, их преступные замыслы сорвались. Не имея ничего более добавить к вышесказанному, я требую от суда вынести им самое суровое наказание и приговорить к высшей мере — к распитию каждым по целой бутылке шампанского из горлышка залпом. Благодарю за внимание.

Далее слово было предоставлено потерпевшей.

— Я возмущена до глубины души, — сказала Птичка. — Я едва не умерла от страха. Я почти лишалась чувств. И я согласна с обвинителем, что наказание должно быть суровым. Но я должна свидетельствовать, что разбойники обращались со мной не грубо и даже угощали меня шоколадом, от которого я зря отказывалась. В общем, я за то, чтобы наказание было немножечко смягчено.

Затем начался опрос свидетелей. Все они возмущались происшедшим, но не могли не признать, что ущерба никому нанесено не было. Я со своей стороны добавил, что хотя преступники и были вооружены, они не применили своего оружия, когда мы неслись за ними в погоню, а это тоже смягчает их вину. Защитником на этом суде выступал сам Ардалион Иванович.

— Друзья мои, — сказал он мягким тоном. — Преступники, конечно, виноваты. Злодеяние, которое они совершили, не поддается никакому осмыслению, и может быть объяснено лишь коллективным умопомрачением. Виновны ли они, что наша невеста столь прекрасна и обворожительна, что заставила их забыть все и совершить дерзкое похищение. Нет, нет и нет, не виновны! Виновна же одна только женская красота и прелесть. Она — главная виновница всех или почти всех преступлений, совершаемых человечеством, начиная с известных всем событий Троянской войны. Вот кого надо судить судом всего человечества. Но подобный суд не может быть в руках людского племени. Это — высший суд. Поскольку по иронии судьбы на этом судилище я выступаю одновременно в роли адвоката и прокурора, то своею волею я выношу следующий приговор: «По статье номер один уголовного кодекса республики Ардалионии, учитывая смягчающие обстоятельства, приговорить троих злоумышленников к немедленному распитию шампанского». Приговоренные, снимите ваши маски! Официанты, подайте им орудия казни, пусть сами исполнят свой приговор.

Под масками оказались три улыбающихся физиономии молодых парней, одного из которых я даже знал — это был Миша Обухов, ближайший компаньон Ардалиона Ивановича по фирме, довольно прыткий юноша, удачливый коммерсант, лишенный хотя бы капли остроумия. Сомневаюсь, что все происшедшее сегодня он воспринял как просто шалость. Наверняка он был уверен, что вся шутейная операция принесет фирме какой-то навар в будущем. Двое других — один из ворвавшихся в квартиру и водитель, ждавший похитителей у входа в подъезд, были у Ардалиона какие-то новенькие. Выпив по полному бокалу шампанского, они сели за противоположный от новобрачных край стола и, будучи помилованными, приняли участие в свадебном пиршестве.

Дальше эта, как бы вторая, свадьба Николки и Ларисы протекала со все нарастающим весельем и буйством. Каждый из тех, кто не знал заранее о задуманном ужасном розыгрыше, чувствовал себя чудесным образом спасенным от какого-то страшного и непоправимого горя, и потому многие сразу хватили лишку. Еще до сумерек Костя отвез в Москву родственников Николки. Оставшиеся же яростно отплясывали с цыганами, потом на закате отправились купаться в пруду, я испачкал свой светлый костюм, накинув его на плечи какому-то прибрежному кусту. Плавая в холодной воде пруда, я чувствовал себя невероятно сильным и трезвым, как стеклышко, но когда вылез и согрелся, то опьянел еще больше. У дальнего берега пруда было обнаружено забавное плавательное средство — военный понтон, состоящий из трех длинных полых металлических цилиндров, скрепленных между собой перекладинами. Взяв вместо весел какие-то длинные доски, мы плавали на этом понтоне по пруду и пели песни. Одновременно на нем могло разместиться двенадцать или пятнадцать человек. Не случайно на одном боку у него было выведено красной краской: «ТИТАНИК». Мы прокатили на нем жениха и невесту, потом катались вместе со всеми цыганами и во время этого путешествия Игорь Мухин свалился в одежде в воду, за что его очень сильно пропесочила жена Маша.

Усадьба и пруд, где происходило наше свадебное пиршество, раньше принадлежали одному помещику, после революции здесь долго размещался детский приют, а после войны был организован пионерлагерь «Солнышко». И вот в этом году фирма Ардалиона Ивановича купила сей замечательный двухэтажный дом с тридцатью восемью помещениями, чтобы впоследствии организовать здесь частный санаторий и заколачивать большие деньги. Дом нуждался в ремонте, дабы за проживание в нем можно было драть три шкуры, но для проведения свадебного пира он подходил как нельзя лучше. Для молодых на втором этаже была устроена спальня с широкой кроватью, для гостей — несколько комнат на первом этаже. Но в большинстве других комнат уже находилось все необходимое для ремонта, кое-где ремонт уже даже начался.

Когда стемнело, мы развлекались стрельбой из ракетницы, пока не исстреляли весь привезенный запас ракет. Потом отвели молодых в их спальню. И Николай Степанович и Лариса Николаевна были пьяноваты, особливо он. Оставив их наедине, мы отправились на берег пруда и разожгли там огромный костер, на котором, когда он прогорит, вознамеревались поджарить поросенка. Цыгане, сидя у костра, играли на гитарах и тихо пели. Глаза у меня слипались и все плыло то вверх, то в стороны. Я жалел, что не прихватил с собой кого-нибудь из своих прежних подружек или не позвал одну новую знакомую, с которой у нас еще ничего пока не было, но после такого дня и ночи вполне могло быть.

— Уметее вы веселиться, Ардалион Иваныч, — приговаривал я, глядя на круглую и глазастую физиономию нашего великого авантюриста и шалуна. — А что вот мы завтра будем делать, а? Может, подпалим под утро всю вашу новоприобретенную усадьбу к чертям свинячьим?

— Мысль хорошая, но вредная, — урезонивал меня Тетка. — Если на ней зациклиться, то и впрямь подпалим.

— А ведь и вправду, давай пустим красного петуха! Зачем нам, людям, иметь много имущества? Мы же русские люди. Наше главное имущество — наша душа, а все остальное надо профукивать, и как можно скорее. Почему, как только Россия начинала жиреть, в ней появлялись то Лжедмитрии, то татары, то Ленины? Чтоб душа не жирела вместе с телом. У других народов душа и тело раздельны, у третьих души вообще нет, а у нас душа и тело слитны.

— Чушь ты какую-то порешь, — сердился Ардалион Иванович. — Как это может быть. Что ж, когда тело умирает, то и душа вместе с ним?

— Чушь, Ардалиоша, чушь! Давай выпьем… А зря мы отдали Ларису Николке, а Николку — Ларисе. Не надо было отдавать. Они должны принадлежать нам всем, а не только друг другу.

Очнулся я от того, что в одну руку мне вставляли горячий, свежепрожаренный на углях, кусок поросятины, а в другую — высокий стакан ледяного белого вина. И я снова ел и пил и молол языком какой-то вздор. Ни вкуса вина, ни вкуса поросенка я не чувствовал, но мне было тоскливо и хорошо.

В другой раз я очнулся на диване в вестибюле прихожей, причем проснулся от собственного храпа. На сей раз мне было очень плохо и очень тоскливо. Я вмиг понял, что должен либо поджечь дом с колоннами, либо немедленно застрелиться. В конце концов, пули, населяющие обойму моего «макара», должны были отпробовать свежей мамонятины еще на лестничной площадке в доме на улице Киото в Киеве. Отчего же не удовлетворить их желания спустя месяц. Я долго тыкался по разным углам, покуда не выбрался наружу. «Фордок» Ардалиона Ивановича стоял у подъезда. На переднем сиденье спал Костя. Этот феноменальный человек мог часами сидеть в машине и ждать своего хозяина и всегда предпочитал спать на переднем сиденье, нежели пойти и лечь по-нормальному, когда есть возможность. Я никогда не видел, чтобы он читал что-нибудь, газету, журнал или книгу, он не интересовался никакими новостями и не знал ничего, кроме автомобиля и пространства его существования, то есть дорог, улиц, перекрестков, городов и разных других населенных пунктов, бензоколонок, станций ремонта и обслуживания, магазинов запчастей и так далее.

Осторожно, чтоб не разбудить Костю, я сунул руку в открытое правое переднее окошко, расстегнул дверцу «бардачка» и вытащил пистолет, который оставил там, когда мы только еще приехали во «Дворец бракосочетаний им. А. И. Тетки». Обычно очень чуткий Костя на сей раз не проснулся. Завладев пистолетом, я вновь рассредоточился и почувствовал себя смертельно пьяным. Шатаясь и хихикая, побрел к пруду.

— Так-так, хи-хи, — бормотал я, — сейчас мы проверим, сейчас мы отведаем карикатурятинки, сейчас мы посмотрим, хе-хе, что там внутри черного-черного пузырька. Ишь ты, в бутылку его запрятали! А бутылочку-то можно легко и прострелить. Пульки есть, пульки есть. Пульки хотят есть.

У пруда я нашел скамейку и сел на нее, ковыряя себе ребра дулом пистолета. Какая-то птичка выпорхнула из кустов и молча пролетела мимо меня.

— Птичка, куда же ты, птичка! — крикнул я ей вдогонку.

Сидя стреляться не хотелось, я лег навзничь и, приставив дуло к сердцу, стал смотреть в высокое, рассветающее небо. Мне отчетливо вспомнились слова Ларисы, когда мы купались с ней в Геллеспонте — никуда не хочется возвращаться, а так лежать и лежать, пока не сойдет кто-то сверху, с небес, и не поманит туда, в ту высь, не больно, не страшно, не холодно, не горячо, не темно, не стыдно, не глупо, подниматься все выше и выше и не оглядываться, не оглядываться вниз, на Землю. Я сам не заметил, как застрелился и ушел из жизни.

Оказалось, что это не так-то просто, и после смерти наступает все та же самая жизнь, что была доселе. Я проснулся от того, что кто-то вытаскивал у меня из руки холодный кусок поросятины. Открыв глаза, я увидел Ларису. Это она извлекала из моей руки, но не поросятину, а пистолет Макарова.

— Птичка, — пробормотал я, — ты уже прилетела?

— Тихо, — сказала она, — все еще спят.

— А который час?

— Не знаю. Скоро будет рассвет. Ты, я вижу, застрелился?

— Как ты догадалась?

— Посмотрел бы на себя в зеркало — настоящий мертвец.

— Хорошо, что после смерти ты первая приходишь ко мне. Ты что, тоже уже умерла?

— Давно уже. Ведь я — Бастшери.

От этого признания я поежился и окончательно очнулся.

— Кто-кто? Ты? Бастшери?

— Ну да, а разве ты до сих пор не догадался?

Она пошла вдоль пруда, держа в руке пистолет, и я испугался — не передастся ли ей мое глупое желание покончить с собой. Но нет, она подошла к прибрежной осоке и легким движением швырнула туда пистолет, недалеко от берега. Я встал и побрел за нею.

— А где Николка? — спросил я и тут только разглядел, что на Ларисе не свадебное платье, а простыня, перетянутая в поясе веревкой, а обнаженные руки высунуты через рваные дыры. Я догнал ее, она молча шла вдоль пруда. — Где Николка? — повторил я свой вопрос.

— Тихо, — прошептала она. — Он еще не умер. Он еще будет жить долго, в отличие от нас.

Мы вошли в небольшой лесок, сбегающий к самому пруду. Здесь нас никто не мог видеть и нам не видны были ни дом с колоннами, ни стоящие у его подъезда автомобили. Лариса подошла к воде, развязала веревку и сняла с себя простыню.

— Подержи, — сказала она мне, протягивая свое незамысловатое одеяние. Я подошел и взял у нее из руки то, чем она заменила свадебный наряд. Она смело пошла в холодную воду, окунулась, поплыла. Я стоял и смотрел, как она плавает, но у меня не было ни малейшего желания раздеться и тоже последовать ее примеру. Проплавав минут десять, она вышла из воды. Я впервые видел ее обнаженной и мысленно твердил себе, что все это — лишь предсмертные галлюцинации. Она была удивительно хороша. Стройная, влажная, холодная. Я обнял ее и прижал к себе. Она смотрела мне в лицо и улыбалась. Губы наши стали приближаться друг к другу, но Лариса вдруг отпихнула меня, выхватила их моих рук свою простыню и быстро завернулась в нее, затянув на поясе веревку.

— Я люблю тебя, — сказал она, — но между нами ничего не может быть, потому что мы с тобой такие одинаковые.

Она пошла босиком по сосновым иголкам назад, и я, вместо того, чтобы схватить ее и затащить подальше в лес, молча двинулся в противоположную сторону. Я шел очень быстро и, когда поднялся немного на холм, то успел увидеть, как фигура в белом вбежала в дом с колоннами. Тогда я возвратился обратно через лес, подошел к тому месту, куда она бросила пистолет, разулся, снял носки, засучил брючины и полез в прибрежную осоку. Пистолет отыскался очень быстро, а я загадал, что если он не отыщется, покуда не досчитаю до ста, значит, он не нужен, а если отыщется, то еще пригодится.

«Все ложь и игра, — думал я, поднимаясь по тропе к дому с колоннами. — Никакие мы не одинаковые, просто Птичка заманивает меня в свои силки. Птичка, которая ловит птицелова! Надо же, ей тоже понравилось играть в Бастшери. Эх, Николка!»

Выспавшись в одной из комнат, где была приготовлена неразобранная постель, днем я принял участие в продолжении веселья. Снеди и питья осталось еще навалом. Правда, цыгане уже уехали, но Ардалион Иванович выпросил у одной из цыганок, которую по иронии судьбы звали Лялей, платье напрокат для Ларисы. Ведь под именем цыганки Ляли, в рассказе Ардалиона, помнится, Бастшери сгубила помещика Павла Ивановича Пушкина. Правда, цыганский наряд совсем не шел блондинке Ларисе с ее зелеными глазами, но все же лучше, чем щеголять по природе в свадебном наряде или в белой простыне, подвязанной веревкой. К тому же, когда, сидя у костра, Лариса стала играть на гитаре и петь свои песни, ей и костюм цыганки стал к лицу. На второй день во «Дворце бракосочетаний им. А. И. Тетки» оставались только молодожены, сам А. И. Тетка, я, Костя, Миша Обухов, Бабенко да один из официантов. Мухины уехали, как только проснулись и позавтракали. Жара в этот день стояла такая же, как накануне. Уже к десяти утра стало припекать. Двигаться никуда не хотелось. Тем более что мне интересно было, как станет вести себя Птичка после того, как купалась при мне на рассвете голая.

Она вела себя, как вполне благопристойная жена на второй день после свадьбы, будто не было никаких рассветных купаний нагишом. С Николкой она была нежна и ласкова, и он млел от счастья. Пела она много и охотно, и пела так, как никто не поет во всем мире. На меня она почти не глядела, но когда я ловил ее взгляд, в нем загорались веселые зеленые искорки.

Вечером мы отправились в Москву. Праздник кончился.

Удовольствие двадцать первое ПАНСИОНАТ «ВОСТОРГ»

В начале августа я приехал в один из самых прекрасных уголков земли — в пансионат «Восторг» Министерства культуры Российской Федерации, имея путевку на двадцать четыре дня. Я мечтал только об одном — каждый день валяться на пляже под солнцем, купаться и загореть как можно сильнее.

Пансионат «Восторг» удачно расположен прямо на берегу моря, вся его значительная территория окружена душистым зеленым кустарником высотою в полтора метра, через территорию протекает ручей, который в одном месте даже образует небольшой, но очень живописный водопадик. Величественное здание пансионата утопает в пышной зелени, цветов произрастает столько, и их такое разнообразие, что в воздухе всегда разливается причудливая смесь благоуханий. В некоторых местах зелень деревьев настолько густа, что под ними всегда царит полумрак.

В пансионате «Восторг» есть все, что нужно для хорошего отдыха, — отличная библиотека, в которую я, конечно же, не мог не принести в дар свой альбом карикатур, кинозал, где каждый вечер крутят фильмы, бильярдный зал, славящийся чуть ли не на все черноморское побережье, спортивный зал, оборудованный по всем международным стандартам — настольным теннисом, шведскими стенками, канатами, матами и целым комплексом для накачивания мышц. Помимо того, на территории пансионата есть теннисный корт, волейбольная и баскетбольная площадка, так что в будущем остается пожелать дирекции этой здравницы отвоевать себе еще участок для обустройства небольшого стадиона с футбольным полем и гаревыми дорожками.

Здесь отличная столовая с добротным трехразовым питанием, на столах всегда стоят графины с холодным шиповниковым отваром, а соль, перец красный и черный, горчица и аджика никогда не переводятся. Салфетки и скатерти всегда чистые, в помещении столовой всегда прохладно и пахнет хорошей, здоровой пищей. С трех часов дня в пансионате открывается бар, где можно купить различные напитки и сладости. Есть здесь даже небольшой магазинчик для тех, кто соскучивается по совершению покупок. Он, напротив, работает по утрам, и сюда часто завозят хорошие и недорогие вещи. Здесь же можно прикупить зубную пасту, мыло, нитки, духи, одеколон, полотенца, халаты, шляпы, летнюю обувь, шлепанцы, солнечные очки, плавки, купальники, ласты, теннисные ракетки и мячи, майки, трусы, расчески, ножницы, стиральный порошок, бритвенные принадлежности, кремы, игральные карты, шашки, шахматы, перочинные ножички — короче говоря, все, что вдруг может дозарезу понадобиться отдыхающему в его нелегком деле восстановления сил и здоровья.

В столовой меня посадили за один стол с престарелой супружеской парой и с яркой брюнеткой лет сорока пяти, на последнем излете красоты. Она назвалась Тамарой Владимировной, сообщила, что работает непосредственно в самом министерстве, и спросила, не играю ли я в теннис.

— Увы, — сказал я, — не играю.

— Как жаль! — с грустным выражением произнесла она. — Я здесь уже пятый день, но до сих пор не приехал никто, с кем можно было бы по утрам играть в теннис. Есть какая-то компания молодых бизнесменов, но к ним не подступишься, да и они до полудня спят и выходят играть в самую жару. Что значит молодость. Я могу посвящать теннису только утренние часы.

— Может быть, в таком случае вы возьметесь научить меня? — сказал я. — У меня есть способности. Во всяком случае, в настольный теннис я играл когда-то очень неплохо. Только ведь у меня нет ракетки.

— У меня две.

Мы подружились, и вскоре она первая предложила перейти на более краткую форму обращения друг к другу, и я стал называть ее просто Тамарой. В шесть часов утра в моем номере звонил будильник, я быстро вскакивал, умывался и выходил на корт, где принимался стучать мячом о стенку, покуда не появлялась Тамара. Я довольно быстро научился отбивать мяч и перебрасывать его через сетку. Моя партнерша была мною довольна — уже на четвертое утро она могла в полную силу играть со мной, и мы стали играть на счет.

Поиграв два часа, мы, взмокшие и веселые, отправлялись купаться и загорать. Отдыхающие обычно приходили на пляж после завтрака, и в эти часы здесь бывало пустынно. Вволю наплававшись в прохладе воды, мы садились рядом на берегу и, обсыхая, смотрели на морской горизонт, по которому медленно двигались серые и белые силуэты кораблей. Друг о друге мы рассказывали мало, и я знал о ней лишь, что у нее было три мужа, потерю каждого из них она, по ее собственному признанию, оплакивала недолго. Первый был кубинец, страстный и красивый, но он очень грубо и жестоко с ней обращался, и когда его убили в пьяной драке, для нее это было облегчение. Второй был художник-авангардист, он эмигрировал в Германию и там быстренько сошелся с какой-то богатой немкой ассирийского происхождения. Третий, как сказала Тамара, просто оказался подлецом, и она сама его бросила.

Мой роман с Тамарой был поистине изысканным. Мне все-таки удалось выяснить, на сколько лет она меня старше — в том году мне исполнилось тридцать три, а ей сорок семь. Глядя на нас со стороны, можно было гадать, кто мы — мать и сын или брат и старшая сестра. О нас, конечно, начали злословить, в этом я не сомневаюсь, но мы не только не были любовниками, между нами ни разу не промелькнуло ни тени, ни намека на хоть какую-либо близость мужчины и женщины. Мы оставались друзьями. И все же, это был роман. Мы проводили вместе каждый день, утром играли в теннис, и я уже начинал потихоньку выигрывать, после завтрака купались и загорали, потом уезжали куда-нибудь — кататься на теплоходе или на автобусную экскурсию, вечером я приглашал ее поужинать в ресторан или же мы набирали абрикосов, персиков, винограда, покупали арбуз и пили вино на балкончике ее номера, глядя, как сгущаются сумерки, и слушая стрекот цикад. Когда становилось неприлично поздно, я целовал ей руку и прощался до завтра.

Однажды утром в пансионате «Восторг» случился пожар. Я проснулся за пять минут до звонка будильника, но не потому, что уже привык к этому времени, а потому, что сильно пахло дымом. Вскочив, я наспех умылся и выскочил из своего номера. Оказалось, что горит бильярдная. Пожарных уже вызвали, но их все не было. Вахтерши судачили, что, наверное, Гектор уснул пьяный и подпалился. Как выяснилось, Гектором звали здешнего маркера. В сочетании с фамилией получалось нечто карикатурное — Гектор Кутузов. Бильярдная располагалась на втором этаже спортивно-культурного комплекса, соединенного с основным зданием застекленным переходом, представлявшим собой целую оранжерею. Там же, на втором этаже, находились кинозал и библиотека. Обидно было бы, если бы пламя перекинулось в библиотеку, и не только потому, что там находился подаренный мною альбом карикатур. Но пожарные, наконец, приехали и проявили чудеса героизма. Им удалось довольно быстро сбить пламя и потушить пожар. Какая-то старушка плакала:

— Ой, там он лежит, голубчик, увесь обуглился до белых косточек.

Мне жалко было маркера Кутузова, а главное, что я так и не удосужился заглянуть в лучшую на черноморском побережье бильярдную. Говорили, что там были два каких-то очень древних стола.

Потом выяснилось, что никакой голубчик до белых косточек не обуглился. Ничьих останков на пепелище не нашли. А маркер Кутузов пропал куда-то без вести.

В то утро мы с Тамарой не пошли играть в теннис. Не потому, что обстоятельства не позволяли, а просто — разве можно играть в теннис сразу после пожара.

— Что-то тревожное наполняет всегда душу, когда случается нечто подобное, — говорила Тамара, лежа на пляже после купания. — Словно дан сигнал: «Ждите еще большей беды». И хотя чаще всего большая беда так и не приходит, все равно, сердце начинает замирать, тоскуя в ожидании чего-то ужасного, какого-то всенародного горя. Вот объясните мне, Федор, что такое огонь, откуда он возникает, куда уходит?

— Огонь?.. — задумался я. — Ну, это такая сложная химическая реакция, которая очень быстро протекает и при которой выделяется большое количество тепла… А впрочем, честно говоря, я и не знаю, что такое огонь сам по себе. Огонь он и есть огонь. Может быть, что это вообще явление, неподвластное нашему пониманию. Может, это вторжение четвертого измерения в наши три.

— И никто не знает. А он живет своей жизнью и время от времени требует выплесков себя — в войнах, в пожарах, в революциях, в извержениях вулканов.

Действительно, пожар бильярдной нарушил вдруг налаженную гармонию жизни пансионата «Восторг». Будто в муравейник бросили горящую тряпку. Весь тот день всюду кто-то с кем-то ругался, в столовой официантка опрокинула и разбила целую гору посуды, вечером молодые коммерсанты, разгуливавшие по пансионату в ярких и безвкусных нарядах, напились и буйствовали, орали матом и горлопанили, изображая пение. Запах пожарища неизбывно стоял в воздухе, наполняя душу тревогой. У Тамары разболелась голова, и после ужина, попрощавшись со мной до завтра, она заперлась в своем номере.

На другое утро мы все же пошли играть с ней в теннис, но она играла плохо, постоянно посылала в сетку подачи, и мы решили отложить игру до завтра. Искупавшись, мы немного посидели на пляже, вернулись в пансионат и узнали, что в Москве объявлен ГКЧП.

Удовольствие двадцать второе СЮРПРИЗ

Демократически настроенная общественность пансионата «Восторг» бурлила. У телевизоров была давка; когда в промежутках между короткими сообщениями о ползучих действиях комитета по чрезвычайному положению снова показывали виолончелистов, играющих долгие, протяжные мелодии, назначали дежурных, чтобы они следили за информацией. И все равно на пляже народу значительно поубавилось — большинство предпочитало отсиживаться в здании пансионата на случай, если гражданская война разразится по всей территории Советского Союза, включая черноморское побережье. Я тоже волновался, хотя мое сатирическое сердце и чувствовало, что все это — какой-то фарс. Вопреки треволнениям, мы с Тамарой проводили время купаясь и загорая. То и дело кто-нибудь из жителей пансионата прибегал и ошарашивал всех пугающими известиями:

— Говорят, Ельцин уже расстрелян, без суда и следствия, как Чаушеску.

— Сволочи! Неужели это правда?

— Наверняка правда, коммуняки ни перед чем не остановятся. Полнаселения в ГУЛаге угрохали.

— А что, Белый дом уже штурмуют?

— С минуты на минуту начнется штурм.

— А правда, что Кремль горит?

— Вполне возможно.

— Эх, задушат демократию танками!

Тамара, слушая все это, фыркала:

— Ишь, как перепугались!

— Тамара, а вам не страшно? — спросил я.

— Мне вчера было страшно, после того, как произошел пожар, — ответила она. — А сегодня я вижу, чем обернулось это предзнаменование, и уже не страшно.

Мне хотелось спросить ее, кому она желает победы, но я чувствовал всю пошлость этого вопроса по сравнению с плеском морской волны, светом вечного солнца, лазурью небосвода. Я сам не желал победы ни тем, ни другим. Мне приятно было наблюдать, как всерьез, перетрухнули деятели культуры Российской Федерации, как попритихли вчерашние дебоширы-коммерсанты, но мне в то же время противно было представить себе, как ликует теперь какой-нибудь товарищ Пасовец.

Когда мы шли на обед, я предложил Тамаре зайти ко мне в номер кое-что посмотреть. Она согласилась, и, усадив ее в своем номере в кресло, я поставил пред нею на журнальном столике бутылку страшного старика из Александрии. Рассказав ей историю приобретения этой бутылки и насладившись ее удивлением, я предложил взяться за бутылку руками и загадать желание.

— Чушь, язычество! Мы же православные люди! — отказывалась она поначалу, но потом согласилась. Мы взялись за бутылку с двух сторон, Тамара за горлышко, а я посередине, и, сосредоточившись, принялись мысленно загадывать желания. Мне хотелось пожелать коммунякам и демократам Ельцина и Горбачева благополучно скушать друг друга без остатка, но вместо того в ушах моих зазвенела песня Ларисы, я увидел ее упругое, точеное тело из-под воды, когда она подплывала к нашей фелюге, а я поднырнул под нее, я почувствовал запах ее мокрого прохладного тела, всю ее, обнаженную, когда я прижал ее к себе на рассвете после свадьбы; у меня закружилась голова…

— Нет! Чушь какая-то! Неужто вы, Федор, всерьез верите какой-то стекляшке, заполненной другими такими же стекляшками! — рассмеялась Тамара. — Какой вы после этого мальчик!

Вечером по телевизору показывали «Лебединое озеро», и все собравшиеся кричали, что это и есть главный симптом возвращающегося тоталитаризма и теперь по телевизору будет только это, как будто Чайковский тоже входил в состав ГКЧП и отныне он будет заведовать культурой Российской Федерации. Но особенно развоевались, глядя пресс-конференцию гекачепистов — увидели, какие они растерянные, жалкие, обманутые, и приободрились, почуяли, что эти не победят, а значит, можно и дальше не скрывать своих симпатий к Ельцину и его команде. Молодые коммерсанты активизировались больше всех, они предложили немедленно начать выявлять среди сотрудников и отдыхающих пансионата «Восторг», сочувствующих гекачепистам.

Мы с Тамарой решили пойти погулять по берегу моря. Был чудный вечер, запах дыма на территории пансионата стал уже понемногу исчезать в ароматах цветущих роз, а когда мы вышли на берег, соленый и свежий ветер с моря очистил душу от всякой скверны прошедшего дня.

Мы шли с Тамарой рядом, и я чувствовал, что рядом со мной хороший и добрый друг, который гораздо умнее меня, потому что старше и глубже. Она спросила, знаю ли я какие-нибудь стихи на память, и я стал читать ей «Эзбекие» — стихотворение, которое я выучил после поездки в Египет, потому что оно волновало меня, и мне порою казалось, что оно — обо мне, Я брел, медленно ступая и размеренно произнося гумилевские строки, и дочитал почти до конца, но на строке «моря и тучи и чужие лица» я внезапно умолк, пораженный диковинным зрелищем. В двадцати шагах от меня из моря выходила Птичка, а на берегу стоял и ждал ее с полотенцем наизготовку Игорь Мухин.

Видение это было настолько нереальным, что на лице моем, видимо, изобразилась какая-то дикая гримаса, потому что Тамара даже испугалась:

— В чем дело?

— Тихо, умоляю вас, тихо! — пробормотал я, замерев, как вкопанный, и не спуская глаз с Ларисы и Игоря. Выйдя из воды, Лариса подошла к Игорю и капризным тоном сказала:

— Не хочу полотенце! Как хорошо!

— Ты простудишься, заявляю это авторитетно, как врач, — сказал Мухин, но не своим обычным, вяловатым голосом, а тоном повелителя. Он укутал Ларису в полотенце, прижал к себе и поцеловал. Это был поистине бред. Я подумал, не засел ли там где-нибудь в кустах Ардалион Иванович Тетка, не затеял ли он очередной розыгрыш.

Тамара с любопытством поглядывала то на мое лицо, то на две обнимающиеся фигуры, которые побрели от кромки воды к пляжным скамейкам. Я все ждал, что они ненароком оглянутся на меня, увидят, перепугаются, подбегут и станут лопотать что-то в свое оправдание. Но они так увлечены были друг другом, что не видели ничего вокруг себя. Я взглянул на Тамару и со странной улыбкой дочитал стихотворение:

— Кто эти люди, которых вы так изумленно разглядывали? — спросила она, когда мы повернули и пошли в сторону своего пансионата.

— Эти люди — плод чьей-то извращенной фантазии, — ответил я. — Сомневаюсь, что они вообще существуют.

— Вы не хотите говорить о них?

— Отчего же? Нет. Вам я могу все рассказать. Эта девушка в начале мая этого года вышла замуж за моего лучшего друга Николая. Он археолог и через два месяца после свадьбы уехал на целых полгода в Мексику на уникальные раскопки. Он не просто горит идеей отыскать там что-то важное; он надеется заработать много денег, чтобы рассчитаться с огромными долгами и чтобы было на что жить с молодой женой. А этот юноша, что был с нею сейчас у нас перед очами, — другой мой старый и хороший друг. Он женат, очень счастлив в браке, у него двое прекрасных сыновей, он обожает свою жену и никогда в мыслях не допускал изменить ей. И вот мы видим то, что видим. Сцена совершенно фантастическая. Может, в этом тоже прослеживается влияние пожара и ГКЧП? Я что-то плохо соображаю, Тамара. Объясните мне.

— Что же я могу вам объяснить? Если уж вы ничего не понимаете, зная своих друзей, то что могу объяснить я, не зная их?

— Как бы вы поступили на моем месте?

— Я? Во всяком случае, не стала бы давать телеграммы в Москву и Мексику и не бросилась бы душить двоих коварных любовников.

— Вы уверены, что они любовники?

— А вы что, не уверены?

— Да, уверен. Даже если допустить, что Игорь и Маша поехали отдыхать сюда и прихватили с собой Ларису, что невозможно, учитывая ревнивый Машин нрав, то и в таком случае вряд ли было допустимо, чтобы Игорь с Ларисой пошел вдвоем купаться ночью да еще и… Нет, бред какой-то! Я мог бы допустить, что кто угодно… Я мог ожидать этого от Птички. Но Игорь!

— И на старуху бывает проруха, — развела руками Тамара. — Вот я старуха, а отнимаю у вас время, которое вы могли бы потратить на какую-нибудь свою птичку.

— Вы не старуха. Вы умнее меня, но моложе. И вы мой друг. Мне невыразимо приятно общаться с вами.

— Странный подбор у вас друзей, я погляжу, — рассмеялась она. — Неверные мужья и жены, премудрые старухи… А очень смешной вид был у вас, когда вы их узрели!

После свежести морского побережья особо чувствовался запах пожарища, когда мы вернулись на территорию пансионата. Пожелав Тамаре спокойной ночи, я пришел в свой номер, лег в постель и принялся с тоскою размышлять о сюрпризах сегодняшнего дня. Мысли о ГКЧП меня почти не занимали — я знал, что там все давно заведомо расписано и распланировано и не определены разве что нюансы. Другое дело — совместный отдых на Черном море Игоря и Ларисы, чего никто не мог планировать. Бедный Николка! Но он, по крайней мере, наверняка пока еще ничего не знает. А вот Маша Мухина, которая пожертвовала ради Игоря всем, даже красивой фамилией Советникова, она-то должна знать. Представляю, каково ей теперь.

Погоди, погоди, а ведь Николка перед отъездом тоже чуял неладное. На моем дне рождения, когда Птичка отправилась танцевать с Ардалионом, а Мухин танцевал с Машей, Николка сказал мне:

— Вот скажи, разрешать мне Ларисе лечиться у Игоря?

— Она что, больна?

— Да, у нее кое-какие неполадки, нужен хороший специалист, но тут мы с ней полярно разошлись во мнениях. Она считает, что зачем искать другого специалиста, если есть под рукой друг Мухин, который очень ценится в своей области. Она уверена, что ей нужно лечиться только у него. А я считаю, что здесь есть какая-то… неделикатность. Мне кажется, именно потому, что он мой старинный друг, он не должен лечить мою жену. Ну, если бы там зубы, насморк, скарлатина, что угодно, только не это. Почему-то я никак не могу переступить. Может быть, я дикарь и ни один западный цивилизованный человек не стал бы даже думать, но не нравится мне и все, и никакая цивилизация мне не нужна после этого.

— А по-моему, цивилизация здесь ни при чем, — сказал я. — И ты совершенно прав. Не нужно ей лечиться у Игоря. Он может вполне спокойно найти ей другого гинеколога своего уровня, вот и все.

Потом, когда спустя месяц мы провожали Николку и его друзей и коллег в Мексику, оставшись на несколько минут с ним наедине, я поинтересовался, как здоровье Ларисы, и он бодро ответил, что Игорь просто волшебник — блестяще сделал операцию и теперь у Птички все в полном порядке.

— Значит, все-таки Игорь? — спросил я.

— Ну Игорь, ну Игорь, ну что — Игорь? — закипятился Николка. — И что в этом такого? В конце концов, мы живем в двадцатом веке, а не в одиннадцатом. Надо спокойнее смотреть на многие вещи. А то придумываем сами себе сложности.

— Да ладно тебе! — перебил его я.

Он поморщился:

— Ужасно мне это, старик, неприятно. Родной друг Игорь, с которым уж четверть века дружим, стал противен. Вроде нормально-нормально, а потом как посмотрю на него, как представлю… С души воротит. Как жалко, что не могу взять с собой Ларису.

— А, кстати, почему не можешь?

— Да уж поздно. Раньше надо было. Да и там ведь не на курорт едем, а пахать в поте лица.

— Ну и зря. Пусть бы и она в поте лица. А чем она здесь-то будет заниматься?

— Ее Ардалион обещал устроить на одну отличную работу — в частную кинокомпанию.

— Зря. Ей-богу, зря!

Эх, Николка, Николка. Взял бы и впрямь ее в Мексику с собой в охапку, а заартачилась бы, так силой — жена! Нет, пожалел, оставил дома. А лечение-то вон как обернулось.

И все-таки, не укладывалось в голове, как Игорь, который всегда был преданным и любящим мужем…

Назавтра, после тенниса, купания, завтрака и прогулки на базар, мы с Тамарой вновь лежали на пляже и загорали. Какое-то время я еще мог выдержать, но потом не утерпел, поднялся и сказал:

— Я скоро приду.

— Не нужно, Федор, не ходите, — сказала Тамара. — Оставьте их в покое.

— Я и сам понимаю, что не нужно, но ничего не могу с собой поделать, меня так и подмывает.

— Вы что, неравнодушны к этой женщине?

— Почему вы так решили?

— Чувствую.

Ничего себе! Я снова лег с нею рядом и стал вспоминать все наши разговоры, где бы я мог хоть как-то намекнуть на мое неравнодушие к Птичке.

Я всегда был сама деликатность, и если Тамара что-то «почувствовала», то следовало бы молчать в тряпочку. Я вскочил и бросился в воду. Заплыл очень далеко. Некоторое время лежал на спине и смотрел в высокое небо, внушая себе: «Туда! Туда! Туда!» Потом я дико зарычал и поплыв к берегу, нарочно забирая вправо и вправо, чтобы вылезть на пляж там, где мы видели их вчера.

О, мне хотелось прочесть ужас на их лицах!

Я плыл стремительно и злорадно. Мне казалось, что я вот-вот превращусь в катрана и поплыву еще быстрее. Но вдруг сильная боль скрутила мне ногу, я вскрикнул и чуть не захлебнулся полным глотком соленой морской воды. Мышцу на ноге свело так круто, что я, как ни силился, как ни исхищрялся, не мог заставить мышцу расслабиться, барахтался в спазмах боли, неудержимо обессилевая. Душа моя рвалась от тоски, не желая покидать обжитое тело, но я отчетливо помню, как кто-то сидящий во мне, хихикнул: «Что же вы, Федор Иваныч, капута своего испужались? Да разве не вы, дружочек, пистолетиком баловались, дырку в себе хотели нарисовать пулей? Значит, когда приятель ваш женился на девочке, вам жить не хотелось, а как только та девочка с другим вашим дружком спуталась, вам жизнь стала мила, так? Интересное кино!» Я еще раз дернулся и освободился от судороги в ноге. Аккуратно выплыл на поверхность моря и медленно поплыл к берегу. Моя решимость увидеть ужас на их лицах утонула вместо меня. Теперь уже мне не было дела до их ужаса, но все же я хотел получить какие-то объяснения от Игоря Петровича. В конце концов не чья-нибудь, а моя подпись стояла на брачном документе в графе свидетель со стороны жениха. И как свидетель я имел право искать объяснений, почему мое свидетельство оказалось ложным.

Еще в воде, я увидел на пляже эту преступную парочку. Птичка сидела на широком расстеленном полотенце и ела персик, а Мухин стоял подле и разглядывал морскую даль. Когда я вылез из воды, она попросила его о чем-то, он нагнулся к своим джинсам, вытащил из них, должно быть, деньги, и зашагал прочь. Очень хорошо, будем препарировать их по одному. Чуть прихрамывая, но спокойной и уверенной походкой я двинулся к Ларисе Николаевне Чайкиной, которая, в отличие от Маши Мухиной, не захотела менять свою девичью фамилию на фамилию мужа. Доев один персик, она извлекла из полиэтиленового пакета другой и надкусила. Не знаю, как первый, должно быть, он был сладкий, но вот второй наверняка был горше анальгина, потому что в эту минуту Лариса Николаевна Чайкина увидела Федора Ивановича Мамонина. Она встала с весьма изумленным и великолепно испуганным видом. Тело ее, одетое в две какие-то веревочки вместо купальника, было прекрасным до бесстыдства. Судя по тому, что Лариса уже очень хорошо загорела, они отдыхали здесь не первый и не второй день. Фразы, разящие наповал, роились в моем мозгу, оставалось лишь сделать последние два-три шага до того расстояния, с которого можно было ими палить. И вот я замер на этом расстоянии и, видя, что она мучительно ждет моих первых слов, стал выдерживать паузу. Неожиданно она улыбнулась и, протягивая мне надкушенный персик, произнесла:

— Хочешь персик?

Я взял у нее персик и откусил от него. Он не был горше анальгина. Наоборот, очень сладкий и сочный. Я сделал еще два шага, прислонился бедром к ее боку и медленно провел ладонью по ее волосам, погладил ухо и щеку.

— Как вы здесь оказались? — произнес я наименее убийственную фразу из всех, что можно было вообразить. Сам не знаю, откуда она вылезла. В моем арсенале таких не было.

— Мы здесь уже две недели, — сказала она, — снимаем в поселке квартиру. А ты-то как здесь оказался? Ты же должен был отдыхать в Гагре.

— Я человек свободный и никому ничего не должен. Сейчас ты соберешь свои вещи и поедешь со мной, в Москву.

— Вот еще! Я никуда не хочу уезжать отсюда. И на каком основании ты, Мамочка, приказываешь мне?

— На том основании, что ты как-то обмолвилась, что любишь меня. Таких слов на ветер не бросают. И потому я требую, чтобы ты оставила Мухина и ехала со мной. Если не хочешь в Москву, поедем в Гагру.

— Не хочу. Я люблю Игоря. Он единственный среди вас занимается настоящим делом. Он не ищет то, чего уже нет, не делает денег из денег, не потешает публику смешными рисуночками. Он приносит пользу людям. Он настоящий мужчина.

— Ты не едешь со мной?

— Нет.

— Куда ушел Игорь?

— Я попросила его принести мороженого. Если ты хочешь поговорить с ним, то только в моем присутствии.

— А вот это глупо.

— Ничего это не глупо.

— Глупо, потому что ты только что назвала его настоящим мужчиной. Разве настоящему мужчине для того, чтобы поговорить с ненастоящим, необходимо присутствие женщины?

Она потупилась. Я усмехнулся, пожал ей локоть и отправился на поиски Мухина. Они не оказались долгими и мучительными. Мухин сам вышел мне навстречу, едва я отошел от Ларисы шагов на сто. В руках у него были две порции мороженого, он спешил доставить удовольствие своей Птичке. Увидев меня, он сразу сник.

— Боже мой! Какая встреча! — воскликнул я, радостно обнимая своего давнего друга. — Какими судьбами? Вы здесь с детьми или только вдвоем с Машей?

— Мы… здесь… Одни… — бормотал он, пряча от меня взгляд. В отличие от Птички, настоящий мужчина менее мужественно переживал встречу со свидетелем жениха. — А ты тоже здесь?

— Нет, я не здесь, я тут. Я в пансионате «Восторг».

— Давно?

— Две недели.

— Надо же, и мы две недели. Как это здорово… И ни разу не встретились.

— Почему же, я видел вчера, как вы купались, и не стал нарушать идиллию.

— Да? Видел? Понимаешь, Федя, я должен сказать тебе… В общем, я здесь не один…

— Я уже догадался. Вы вдвоем с Машей.

— Понимаешь, Федор, я должен сказать тебе, что… В общем, это не совсем Маша.

— Как то есть не совсем? Что, только часть ее?

— Вернее сказать, это вообще не Маша.

— Не Маша? А кто же?

— Это, как бы тебе сказать, одна наша общая знакомая… Гад, какого черта ты глумишься надо мной! — Наконец-то мужество вернулось к нему. — Если ты видел, значит, ты уже знаешь, с кем я.

— Знаю, Игорь. И хотел бы спросить, как это понимать?

— Понимать, понимать, понимать… Так вот и понимать. Я не собираюсь давать тебе никаких объяснений. Так получилось, и все тут.

— В таком случае я должен объявить тебе, что ты подлец.

— Называй меня как хочешь.

— Ты подлец и свинья. И если Коля находится сейчас в другом полушарии, то я обязан защитить его честь.

— Что же ты, на дуэль меня вызовешь?

— И вызову.

— На чем же мы будем сражаться? У меня даже скальпеля с собой нет. — Он робко улыбнулся.

— Зря улыбаешься. Будем драться на мороженом. Ну-ка, дай мне одну порцию.

Он протянул мне вафельный стаканчик, в котором весело таяли три шарика — сливочный, лимонный и малиновый.

— Так, оружие в превосходном состоянии, — оценил я мороженое, взвешивая его на ладони. — Защищайтесь, сударь. Игорь Петрович, защищайтесь, я вам говорю.

Он глуповато смотрел на меня, говоря взглядом: «Ну перестань, Федька, ну что ты в самом деле!»

— Так вы не желаете защищаться? Ну и получите!

Я сделал выпад и воткнул ему мороженое прямо в лоб. Бело-лимонно-малиновое пятно моментально расплылось по всему его лицу. Он схватился ладонью за лицо и размазал пятно еще больше.

— Вы убиты, сударь, — констатировал я, но убитый вдруг воспрянул и резким движением воткнул свое мороженое мне под нос, нанеся меньший ущерб, потому что только два шарика размазались по моим губам и подбородку, лимонный шмякнулся мне на большой палец ноги.

В эту минуту к нам подбежала Птичка.

— Хороши-и-и! — воскликнула она, не то смеясь, не то возмущаясь. — Немедленно прекратите это безобразие! Мое мороженое! Сейчас же идите и купите мне еще порцию!

— Сударыня, — сказал я, — здесь происходит дуэль, и присутствие женщины обременительно.

— Как интересно! Дуэль! На мороженом! Хороша же та дама, из-за которой дерутся не на шпагах, а на мороженом!

— Новые времена, новые нравы, — развел руками я. — И новые правила дуэлей.

— Вы хоть вытритесь как следует, а то на вас люди смотрят. Смешно и глупо! Как в дешевых американских комедиях.

— Элемент американизма очень силен в современном русском сознании, — вздохнул я, стирая с лица остатки мороженого. — Дуэль можно считать состоявшейся. Идемте купаться.

Я побрел к морю, они последовали за мной.

— Эх вы, — сказала Птичка. — Хоть бы уж по-настоящему подрались. Хоть бы кулаками помахали, как какие-нибудь забулдыги, а то на мороженом. Пижоны!

— Вы не понимаете, дорогая моя, — возразил я. — Чем изысканнее дама, из-за которой дерутся, тем изысканнее и способ проведения дуэли.

— Карикатурист несчастный! — воскликнула Лариса и стукнула меня кулаком по спине.

— Если вас не устраивает дуэль на мороженом, можем придумать что-нибудь еще, — сказал я. — Надеюсь, вы еще не собираетесь уезжать отсюда?

Разбежавшись, я нырнул и быстро поплыл, ожидая, что Птичка не замедлит пуститься за мною вдогонку, но она не спеша плыла рядом с Мухиным. Они о чем-то разговаривали. Я заплыл очень далеко и все ждал, что снова сведет мышцу. Теперь мне хотелось утонуть, и пропади они все пропадом, неверные эти мужья и жены. Я снова лежал на спине и шептал: «Туда! Туда! Туда!» В голубом куполе двигался белый крестик самолета, и я подумал, что если мое желание исполнится, то не так, как я хочу, и то «Туда!» перенесет меня в салон самолета. Хорош же я там буду — мокрый и в одних плавках.

На сей раз я поплыл к берегу, загребая влево, чтобы вернуться на пляж пансионата «Восторг», где меня ждала Тамара. Но выбравшись на берег, я не нашел ее на пляже. Мои вещи лежали там, где я их и оставил, а ее вещей не было. В пансионате ее тоже не оказалось. Должно быть, обиделась и одна укатила на какую-нибудь экскурсию. А жаль, мне так не терпелось развеселить ее рассказом о дуэли на мороженом.

На обед она тоже не явилась, и после обеда, сколько я ни заходил и ни стучался в ее дверь, никто не отвечал. Перед ужином я поинтересовался у администраторши, не знает ли она, где сейчас можно найти Тамару Владимировну Коневу, и получил ответ, что она сдала ключи и уехала из пансионата с чемоданом, хотя ей еще оставалось четыре дня.

Ужасно расстроенный бегством Тамары, я купил в баре пансионата бутылку коньяка и выпил ее в полном одиночестве. Серебряный браслет с перламутром, который я взял у нее вчера, чтобы починить, остался у меня на память. Теперь у меня было два женских браслета — первый якобы от Бастшери, а на самом деле, от Ардалиона Ивановича, ведь это он купил его в Египте и заказал выгравировать надпись, а потом подсунул мне, как бы от таинственной египтянки. И вот теперь второй. Я решил подарить египетский браслет Птичке, а Тамарин оставить себе. Может быть, когда-нибудь встретимся, и я верну его. Адресов и телефонов мы друг другу не успели оставить. Хотя — вдруг дошло до меня — можно же узнать у той же администраторши!

На следующий день я сразу отправился туда, где вчера произошла моя дурацкая дуэль с Мухиным. Я решил подружиться с ними. Подарить ей браслет, а ему бутылку страшного старика. Но, проведя целый день на пляже, я так и не дождался их прихода. Неужели и они дали деру? Это было бы совсем подло.

Телевизор в холле пансионата без конца показывал московские события — гибель троих парней под мостом у Белого дома, которые пытались остановить бронетранспортеры, свержение ГКЧП, возвращение из Фороса Горбачева, торжество Ельцина, Хасбулатова, Руцкого и прочих августовских победителей, демонтаж памятников Дзержинскому, Свердлову, Калинину. Последнее почему-то возбуждало в обитателях пансионата «Восторг» наибольшие разногласия. Одни ратовали за то, чтобы уничтожить все монументы вождям революции, другие вдруг заговорили о вандализме и утверждали, что памятники — это свидетельства истории, и их нужно хранить, независимо от того, чью личность они возвеличивают. Один из отдыхающих имел неосторожность обронить фразу: «Большевики свергли коммунистов». На него тотчас написали коллективное письмо с требованием выселить из пансионата, а по возможности и проверить, не причастен ли он к ГКЧП. Я отказался подписываться под этим документом победившей демократии и ожидал, что и на меня составят донос.

— А не он ли сжег бильярдную? — услыхал я как-то за своей спиной и осознал, что сие подозрение пало на меня. Разумеется, от поджога бильярдной до такого тяжкого преступления, как неподписание доноса, один шаг.

Каждый день я обходил все пляжное побережье поселка, но двое любовников исчезли бесследно. Конечно, я мешал им, а берег Черного моря большой, нетрудно найти какой-нибудь другой уголок для счастливого уединения.

В последний день августа, отлично загорев и отдохнув, я покинул изумительный пансионат «Восторг» Министерства культуры Российской Федерации.

Удовольствие двадцать третье НОВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ С АРДАЛИОНОМ ИВАНОВИЧЕМ

В Москве я успел провести лишь две недели. В середине сентября ранним-ранним утром, в половине шестого раздался звонок Ардалиона Ивановича, и веселый голос сообщил мне в трубку:

— Полковник Мамонин, главнокомандующий Тетка объявляет вам, что пошла волна, труба зовет, теплоходы ревут. Жду вас у себя в полной боевой готовности в десять ноль-ноль по московскому времени. Форма одежды парадная, походную форму взять с собой. Две недели жизни прошу вычеркнуть из своего календаря. Как поняли?

— Слушаюсь, товарищ… прошу прощения, господин главнокомандующий. Немедленно приступаю к сборам.

Почему-то так всегда получалось, что когда Ардалион Иванович затевал очередную Тягу, это совпадало со свободными периодами моей и без того мало загруженной жизни, когда надвигалась скука, пустота, или, если говорить точнее, охватывало осознание пустоты, являвшейся единственным наполнением моей тогдашней жизни. Вот и к тому дню, когда началась Тяга-7, я успел быстро выполнить несложный, но хорошо оплачиваемый заказ для одного прибыльного издательства, и люки в мою пустоту снова широко распахнулись. От пустоты нужно было бежать. Я не спеша собрался, обзвонил всех, кого нужно было предупредить, что две недели я намереваюсь отсутствовать, и поругался с отцом, который взялся особо неистово бранить Ардалиона Ивановича.

— Если бы мы жили в Турции, то твоему Ардалиону давно отрубили бы сначала левую, а потом и правую руку, и он не смог бы больше воровать у народа, — зло скрипел зубами мой дорогой Иван Васильевич.

— Почему ты думаешь, что он непременно ворует? — неохотно отбрыкивался я.

— Потому что все крупные состояния нажиты нечестным путем, это диалектика, ее нужно знать и помнить.

— Если ты думаешь, что в Турции все ходят с отрубленными руками, то уверяю тебя, что ты заблуждаешься. Я пробыл в Турции неделю и не видел ни одного с отрубленными конечностями.

— Так вам их и станут показывать. Ну ничего, еще придет время, еще состоится праведный суд над всеми этими Ардалиошками. Наплодила их дерьмократия!

Отец переживал августовские события как личную трагедию. Он всерьез считал членов ГКЧП патриотами и героями, бросившими вызов разрушителям Отечества.

— Ну что ж, езжай, купайся в развлечениях. Но помни: настанет денек, наста-анет! — сказал мне отец на прощанье и тем окончательно испортил то легкое, летящее настроение, что появилось у меня после звонка Ардалиона Ивановича. До самого дома Тетки я вздыхал, мысленно продолжая спорить с отцом, покуда водитель такси не подвез меня к знакомому дому на Преображенке.

Дверь открыл мне вовсе не Ардалион Иванович, а уже известный Ордалимон Теткылдырым. На нем были турецкие шаровары, халат, туфли с застегнутыми вверх мысами и феска. Обе руки у знаменитого турка были целы, справедливое возмездие моего отца не коснулось их еще своей острой секирой.

— Лимон-паша, бардаклыр чикчирим! — приветствовал я его. — Мы что, снова едем в Турцию?

— На сей раз мы едем в Иран, но я буду изображать турка. Так надо для пользы дела.

— Что, прямо сейчас и сразу в Иран? — удивился я. — А паспорта? Неужели ты уже достиг такого могущества, что паспорта нам выдадут в аэропорту?

— Никаких аэропортов. Мы поплывем в Иран на теплоходе.

— Отлично! Я обожаю теплоходы! Значит, сначала мы перебираемся к морю? А как поплывем? Через Каспий или через Персидский залив?

— По Волге.

— По Волге? Мечта! Кто еще едет?

— Разумеется, Мухин.

— Что, с Птичкой?

— Разумеется, один. Никаких Птичек. Выпьешь что-нибудь?

— Как же расстанутся двое влюбленных?

— Лариса едет в Киев навестить отца.

— Вот уж никогда не поверю в это, — усмехнулся я, угощаясь баварским пивом.

— Ну, как бы то ни было, но с нами она не поедет, я строго-настрого запретил Игорю брать ее.

Через полчаса мы отправились на «фордке» Ардалиона Ивановича на Семеновскую. Увы, мне пришлось уступить просьбам Мухина и разрешить ему и Птичке пожить некоторое время в квартире, которую я снимал. Но видит Бог, они долго уламывали меня, прежде чем я согласился пустить их, но с условием — не более, чем на три недели, покуда Игорь не найдет себе другое съемное жилье или не одумается и не вернется к своей Цокотухе. Бедная Цокотуха! Она звонила мне почти каждый вечер, умоляла, чтобы я как-то подействовал на Игоря. В ее несчастной головушке вспыхивали самые невообразимые планы действий. Она поочередно предлагала: а) отравить Птичку, б) оклеветать ее, сказав Игорю, что она одновременно живет и со мной, и с Ардалионом и еще с десятком мужчин, в) засыпать телеграммами Мексику, чтобы Николка бросил все и срочно приехал, с) помочь Маше повторить подвиг Медеи — совершить самосожжение на Красной площади вместе с детьми, d) понарошку выкрасть одного из детей Игоря и Маши, шантажировать семейство Мухиных, вовлечь Игоря в борьбу за спасение ребенка и тем самым вновь объединить семью, разрушенную подлой соблазнительницей, т) нарисовать серию злобных карикатур на Мухина и Птичку и напечатать их во всех газетах и журналах, п) взорвать Москву вместе со всеми ее разрушенными семьями, любовниками и любовницами. Лишь в последний раз она звонила, находясь в более-менее спокойном состоянии, спросила, не удалось ли мне узнать, где именно живут неверный муж Маши Мухиной и неверная жена Николая Старова. Я, естественно, соврал, что не удалось. Птичка и Игорь крепко повязали меня, ибо отныне я стал соучастником их преступления и был виноват одновременно и перед Машей, и перед Николкой, дав приют любовной парочке. Это наполняло мою душу еще большей пустотой. Я не мог даже представить себе, что испытает Николка, если только выяснит, что не кто-нибудь, а его лучший друг предоставил свою съемную квартиру жене-изменщице. Но куда хуже было бы, если бы Птичка и Игорь сожительствовали в квартире Николки. Все-таки у них хватило стыда не пользоваться жильем обманутого мужа.

За рулем «фордка» сидел Миша Обухов, поскольку Ардалион уже нырнул в волну, выпил перед отъездом полбутылки коньяку. Мы подъехали к окнам моей съемной квартиры на первом этаже, и Миша три раза просигналил, как было условлено заранее, чтобы не заходить к ним специально. Прошло минут десять. Компаньон Тетки еще раз просигналил тремя гудками. Наконец, Мухин появился. Но, как и следовало ожидать, не один.

— О, черт! — проворчал Ардалион Иванович. — Неужто она собралась ехать с нами?

— А ты в этом сомневаешься? — покачал головой я.

Они подбежали к «фордку» с самым счастливым видом. Птичка, румяная и прелестная, улыбалась как ни в чем не бывало. Игорь распахнул заднюю дверцу, Лариса впорхнула и села рядом со мной на заднем сиденье. Не успел Игорь усесться, она уже щебетала:

— Лимон, миленький, как хорошо, что мы снова летим куда глаза глядят! Ты в турецком наряде, как это здорово! Можно я поцелую тебя в ушко?

Она и впрямь поцеловала его в мочку уха. Я ждал, прогонит ли ее Ардалион Иванович. Он смотрел вперед и не оборачивался. Миша не спешил трогаться с места. Пауза висела несколько секунд.

— Ну что мы стоим? Поехали уж! — сказал, наконец, Ардалион Иванович, «фордок» рванулся, а я откровенно расхохотался, закурив первую на сегодня сигарету.

Всю дорогу к Речному вокзалу Птичка весело чирикала, чтобы оправдать свое участие в Тяге-7, хотя каждый, конечно, желал бы видеть вместо нее Николку. Ее веселость, хотя и несколько нарочитая, в конце концов дала свои плоды. Мы смирились. Сидя между мною и Игорем, Лариса то и дело поворачивала свое румяное, возбужденное лицо в мою сторону, подмигивала, улыбалась, шутила, и я, как тогда, после Дворца бракосочетаний, тихонько взял ее руку, так, чтобы Игорь не мог видеть. И Лариса не отдернула ее, продолжая щебетать и радоваться жизни. Лишь когда мы подъезжали к пристани, она отняла у меня свою руку, чтобы достать зеркальце и посмотреть на себя — хороша ли.

Возле пристани Ардалион Иванович объяснил нам условия игры. Мы отправлялись в плаванье на теплоходе «Николай Таралинский» вместе со съемочной группой фильма «Веселенькая каютка». Не так давно Ардалион Иванович познакомился с режиссером Валерием Корнюшонком, который начал снимать фильм о крупном мафиози. Действие одной трети фильма разворачивается на теплоходе, плывущем по Волге, другие две трети — ретроспекция. Кончается фильм тем, что мафиози получает пулю в живот и умирает. Ардалион Иванович был приглашен на съемки «Веселенькой каютки» в качестве консультанта. Кроме того, у него с Корюшонком возник забавный план. Главные сцены фильма, где события достигают самого большого накала страстей, будут сниматься в Астрахани и в ее окрестностях. Сразу после того, как теплоход минует Волгоград, мы должны будем инсценировать захват теплохода боевиками иранской террористической организации, требущей у правительства Великобритании выдачи им писателя Салмана Рушди, приговоренного исламистами к смерти за книгу «Сатанинские стихи». В течение суток нам предстояло держать несчастных актеров и актрис в страхе ради того, чтобы потом они более натурально изображали этот страх в фильме.

— Значит, само наше мероприятие начнется лишь… — произнес Игорь, но не докончил фразы по своей манере.

— Ничего не лишь, — возразил Тетка. — До самой акции мы должны очень тонко подготавливать актеришек, заставить их подозревать в нас не тех, за кого мы себя выдаем, нагнетать ужас. Понимаете?

— На мой взгляд, это самое приятное, приятнее, чем сама акция захвата теплохода, — высказал я свое мнение.

— Бедные актеришки, — сказал Миша Обухов.

— Вовсе их не жалко, — возразила Птичка. — Они все такие противные, я уж их изучила. А потом, у них вообще такая профессия. Для них нет лучшего наслаждения, чем испытать что-нибудь по-настоящему, чтобы потом лучше это сыграть в спектакле или фильме.

— Ну что ж, контуры задания я вам очертил. Остальные инструкции по ходу дела. А главное, как всегда, что?

— Интуиция! — первой успела выкрикнуть Птичка.

Попрощавшись с Мишей Обуховым, который, конечно же, был уверен, что все затеянное Ардалионом Ивановичем принесет фирме если не навар, то рекламу, а реклама — это тот же навар и даже лучше, мы поднялись на палубу теплохода «Николай Таралинский» и первым делом осведомились у матроса, кто такой был Николай Таралинский и почему в честь него названо плавучее средство.

— А леший его знает, — отвечал матрос. — Революционер какой-то. Разве нам положено знать. Вон, соседний теплоход — „Ванда Лешковецкая”, а кто такая та Ванда, спросите у команды, тоже, поди, не знают.

— Правильное наблюдение, — сказал я. — Вот если бы теплоходы назывались «Генерал Грохотов» или «Комиссар Пасовец», мы бы знали, о ком идет речь.

«Николай Таралинский» был теплоходом средних размеров, трехпалубный, белоснежный, явно недавно отремонтированный. На корме у него развевалось трехцветное бело-сине-красное полотнище, против которого некогда боролся революционер Таралинский, если он и впрямь был революционером. Режиссер Корнюшонок поспешно бросился в объятия Ардалиона Ивановича, как влюбленный юноша, опоздавший на свидание к девушке. Он тотчас повел нас показывать каюты на выбор, мы с Ардалионом заняли две просторные двухместные каюты на верхней палубе, любовники предпочли уединиться в такой же двухместной каюте, но на второй палубе, чтобы быть от нас подальше. Мы не обиделись. Поселившись в этой плавучей гостинице, все отправились осматривать теплоход. Прибытие съемочной группы пока еще только ожидалось. Начали осмотр с трюма, где размещалась сауна с крошечным бассейном и где нам представили заведующую складом Марию Сергеевну. Марией Сергеевной, между прочим, звали Машу Мухину, и я представляю, как это кольнуло Игоря — Цокотуха словно бы незримо присутствовала на корабле. Марии Сергеевне Корнюшонок представил нас как людей, которым в любое время дня и ночи можно выдавать спиртные напитки. Нам он объяснил, что до окончания съемок всякий человек из съемочной группы строго-настрого лишен горячительного удовольствия. Второй сюрприз ожидал наших любовников, когда, осмотрев вторую палубу, мы поднялись на верхнюю и познакомились с капитаном теплохода. Его звали как Николку — Николаем Степановичем. Я услышал, как Птичка шепнула Игорю:

— И этот здесь.

Все-таки, она была тонкая натура!

Николай Степанович был в курсе нашей миссии и поглядывал на нас довольно игриво. Внешне это был человек веселого нрава, и ему явно нравилось предвкушение затеянной игры.

— Преферансом не увлекаетесь? — осведомился он. Из всех нас преферансистом слыл врач Мухин. Он обещал составить капитану и судовому механику партию. Птичка осталась этим недовольна, она считала преферанс игрой кассиров и бухгалтеров.

Перед отплытием на пристани снимали сцену приезда крупного мафиози на белоснежном «линкольне». Его играл актер Геннадий Козудулов. Здесь же выяснилось наличие второго капитана теплохода, киношного, в его роли выступал часто мелькающий в эпизодических ролях Михаил Сусликов. Крупного мафиози встречали с музыкой, с цветами, с полным построением команды теплохода и с приветственной речью под козырек, произносимой Сусликовым:

— Дорогой Сергей Тарасович, команда теплохода «Николай Таралинский» приветствует вас и в вашем лице весь деловой мир России. Добро пожаловать на наше судно. Капитан теплохода Белоусов.

У настоящего капитана фамилия была Белорусов.

Из знаменитостей в составе съемочной группы были только Александр Калячинцев и Ксения Непогодина. Зато была еще одна эпизодическая актрисочка с умопомрачительной внешностью, но без дарования, необходимого, чтобы вырваться из эпизодики. Я давно отметил ее в нескольких фильмах и непрочь был бы познакомиться.

В три часа пополудни теплоход отчалил.

Итак, мы плыли. Весь день светило яркое солнце и на небе не осмеливались показаться ни одну тучка. На душе у всех было весело, почти весь остаток дня мы провели в прогулках по палубе и даже начали потихоньку подготавливать актеров к предстоящему событию. Сначала, проходя мимо Калячинцева, я вполголоса пробормотал Ларисе фразу, имитирующую персидский язык:

— Дирани шехреза иофахан керменшах тебес.

— Джульфа! — ответила она мне и рассмеялась так звонко, что Калячинцев на секунду замер и покосился на нас в некотором недоумении. Внешне мы нисколько ведь не походили на восточных людей.

За неимением русско-персидского разговорника нам приходилось пользоваться малым географическим атласом мира, прихваченным Ардалионом Ивановичем, и составлять фразы из названий иранских городов и селений. С первого дня вся съемочная группа стала коситься на нас с некоторым недоумением и подозрительностью, им было известно, что Ардалион Иванович — крупный мафиози, настоящий, а не киношный, как их Козодулов в роли Сергея Тарасовича, что мы — его свита. Турецкое облачение Ардалиона Ивановича наверняка вызвало у актеров и актрис как шутки, так и некое жутковатое недопонимание — а что кроется под этим нелепым маскарадом?

Вскоре после обеда Тетка, Корнюшонок и сценарист Морфоломеев уединились на корме. Ардалион Иванович тщательно изучал сценарий и давал необходимые указания. Мы старались не вмешиваться, гуляли втроем по теплоходу, а когда проходили мимо творческого процесса по корме, где плескался бело-сине-красный флаг, до нас доносились обрывки указаний, которые давал Ардалион Иванович главным создателям картины «Веселенькая каютка»:

— Башли, бабки… Никто так сейчас не называет деньги. Сейчас говорят — воздух. Надо заменить, а то смеяться будут.

— Какой важный наш турок! — сказала Птичка. — И какой он славный. Я так мечтала когда-нибудь проплыть всю Волгу на теплоходе туда и обратно. И вот моя мечта сбылась.

— Керманшах бендераббас шаэди? — громко и с нескрываемым удивлением переспросил я и тотчас перешел на русский: — Надо же, дорогая, я никогда не мог бы подумать, что ты мечтала покататься по Волге.

Умопомрачительная актриса эпизодических ролей, пройдя мимо нас, покосилась на меня с некоторым замешательством. Цель была достигнута, ее заинтриговало мое безукоризненное персидское произношение. Я избрал ее в качестве той самой кнопки, с помощью которой буду посылать сигналы смутной тревоги в съемочную группу. После ужина, когда Ардалион Иванович освободился и мы распили две бутылки лимонной интуиции, купленной у Марьи Сергеевны, я нашел умопомрачительную около рынды и задал ей неоднозначный вопрос:

— Скажите, вы тоже плывете на этом теплоходе?

Насколько она была умопомрачительна, настолько же оказалась глупа и полностью лишена чувства юмора.

— Что вы этим хотите спросить? — сказала она.

Но все же разговор между нами кое-как завязался и мне удалось узнать, что ее зовут Аида Язычкова. Когда она спросила, кто мы такие, я напрямую ответил ей, что мы представляем одну очень крупную и могущественную преступную группировку, действующую в пределах всего земного шара.

— С ума сойти и не встать! — сказала она, пытаясь изобразить недоверие к моим словам. — А зачем этот ваш шеф разгуливает в турецком наряде? Он что, турок по национальности?

— Нет, он принадлежит к сынам другого прекрасного народа. А турецкий костюм он носит по той причине, что страстно ненавидит турок. Одеваясь в их национальные одежды, он преодолевает самого себя, воспитывает в себе еще более сильных дух.

— Здорово! — поверила она. — А на каком языке вы произнесли сегодня фразу, когда я проходила мимо вас?

— На фарси, то бишь, на персидском. Мы изучаем персидский язык. Собираемся захватить этот теплоход, уплыть на нем в Персию и похитить персидскую княжну.

— Это которую «в набежавшую волну»?

— Ее самую.

— Идка! — позвали мою собеседницу подруги. — Пора спать, у нас завтра ранний подъем.

Наутро я проснулся рано и, выйдя на палубу, успел увидеть, как наш теплоход проплыл мимо торчащей из воды Калязинской колокольни. День снова был солнечный, как вчера, безоблачное небо струило на землю свою осеннюю лазурь, солнце — свое нежаркое золото сентября. Птичка подошла ко мне и встала рядом.

— Как я люблю тех, кто рано встает, — сказала она.

— А где твой Мух? — спросил я, сам не желая вкладывать в свой вопрос издевку. Так уж получилось. Дьяволок-карикатурист, живущий в моей пустой душе, тоже любил рано вставать.

— Да, действительно Мух, — оценила мой каламбур Птичка. — Ведь не муж же он мне. У него жена есть, дети. В них вся его жизнь. Он спит еще. Представляешь, Мамочка, этот кретин вчера до трех часов ночи резался в карты в каюте у капитана. Видите ли, они расписывали какую-то там пульку, как будто нельзя было дорасписать ее сегодня. Можно подумать, что без этой пульки теплоход собьется с курса.

— Зря смеешься, вполне возможно, что так оно и есть.

— С чего ты взял, что я смеюсь? Мне плакать впору.

— Вот тебе раз! Вчера была такая розовощекая, веселая, всех в себя влюбляла…

— Просто я до чертиков была рада, что вырвалась из этой твоей квартиры, где ты лифчик вешал на спинку стула для той своей дурехи. Из этой затхлой Москвы — сюда, на просторы Волги-матушки. Как здесь хорошо! Какое небо!

— И хочется лететь в эту высь, не оглядываясь, и лишь твердить: «Туда! Туда!» — сказал я, но дьяволок придал моим словам чуть слышный иронический оттенок.

— Эх ты, карикатура несчастная! — горько усмехнулась Птичка.

— При чем здесь карикатура? Я всерьез. Я так помню те твои слова, когда мы хотели переплыть Дарданеллы. Они всегда во мне, как и твои песни.

— Всерьез? Разве у тебя бывает что-нибудь в жизни всерьез?

— Почему бы и нет?

— А эта актрисулька, с которой ты вчера так мило любезничал чуть ли не целый час у колокола?

— Ты что, ревнуешь?

— Нет, просто ловлю тебя на слове. А вон, кстати, и она.

Действительно, на палубу вылезли треноги, осветительные приборы, камеры и прочие киносъемочные предметы в окружении операторов, постановщиков, актеров и актрис, среди которых была и Аида Язычков а.

— Она великолепно хороша и изысканно вульгарна, — сказала Лариса, дернув плечом. — Я благословляю тебя на нее.

Вскоре после завтрака, во время которого нам было сделано замечание, чтобы мы не пили пиво в столовой на глазах у подверженных сухому закону актеров, «Николай Таралинский» приплыл в Углич. Гуляя по Угличу, Птичка и Мухин были всегда рядом, но порознь, она не брала его под руку и все время дистанцировалась на метр-полтора, хотя он все время пытался с ней заговорить и помириться. Мне стало искренне жалко его — вот дурачок, на кой шут тебе надо было бросать Цокотуху и пресмыкаться перед капризной Птичкой! Подумаешь, до трех часов ночи играл в преферанс! Не с актерками же развлекался.

Ардалион Иванович сменил свой турецкий наряд на джинсовый костюм и стал как все, но и в этом, по-моему, должно было быть нечто жутковатое для тех, кто уже отпечатал в своем сознании его образ Ордалимона-паши. Когда мы входили в один из храмов, я услышал за спиной разговор двух актеров:

— А что-то вчерашнего Тартарена не видать.

— Да вон же он, только он сегодня в джинсовке.

— Жуткий тип.

— Тихо ты.

Мне стало смешно, что кто-то может воспринимать Ардалиошу как жуткого типа. Хотя, ведь я не знал его, кроме как в дружеских беседах, попойках и Тягах.

В Угличе мы накупили превосходнейших соленых грибочков и сразу после отплытия сели закусывать ими водочку в каюте у Тетки. Корнюшонок в этом деле не участвовал, он был занят съемками, которые сразу после обеда возобновились. Мы засели за наше славное занятие вчетвером — я, Мухин, Ардалион и сценарист Морфоломеев, который с утра очень плохо себя чувствовал, а во время осмотра икон в Угличе особо обратил внимание на ту часть иконы «Страшный суд», где были изображены страдания пьяниц в аду. Воспитательного воздействия икона, как видно, на него не произвела, потому что к вечеру он уже, что называется, нахрюкался, а вечером, между прочим, вместо ужина была устроена, как стало модно выражаться, презентация, а попросту банкет в честь начала съемок на теплоходе. Тут и актерам разрешено было нарушить временный сухой закон. После речей и тостов, а также обильного поедания различных закусок и пития чешского пива «Старопрамен», затеялись бурные танцы. Я отплясывал со своей Аидой Язычковой, ловя на себе ревнивые взгляды Птички. Пьяный Мухин угрюмо сидел в углу и накачивался пивом. Лариса танцевала с актерами, операторами и помощниками режиссера и имела большой успех. Я слышал, как ей наперебой предлагали сниматься в грядущих кинолентах компании «Русское мувиз продакшн”. Иногда появлялся капитан и горестно констатировал, что на сегодня Мухин не сможет составить компанию в преферанс. Как видно, вчерашние его картежные способности получили высокую оценку. Ардалион Иванович тоже принимал участие в веселье, но время от времени он подходил ко мне и вполголоса произносил какую-нибудь фразу по-тарабарски, на что я, так же вполголоса, называл ему подряд несколько наименований городов и поселков Ирана. Режиссер Корнюшонок отбил было у всех Птичку и стал, танцуя, довольно смело прижимать ее к себе, но она несколько раз назвала его Артишоком, он обиделся и занялся ухаживанием за Ксенией Непогодиной. Неизвестно, чем бы кончилась эта презентационная вакханалия, если бы «Николай Таралинский» не приплыл к полуночи в Ярославль.

В Ярославле ожидалась стоянка три часа, и все бросились гулять по ночному старинному городу. Вечер был теплый, и пьяная компания вознамерилась купаться. Исполнитель главной роли Козодулов объявил, что он в свое время три года прожил в Ярославле, и повел всех на пляж. Шли долго, и у многих отпала всякая охота лезть в воду. Только Птичка, известная наша купальщица, продолжала заражать своим неуемным желанием поплавать. Мухин, тяжело вздыхая, плелся за нею. Поделом тебе, не уходи от семьи, не уводи у друзей жен.

Наконец, пришли на так называемый пляж. Здесь было темно, лишь в отдалении светился фонарь. Птичка быстро скинула с себя одежды и оказалась в купальнике, как будто заранее знала, что презентация окончится купанием в Волге.

— Лариса, я как врач запрещаю тебе купаться, — стараясь правильно произносить слова, объявил ей Мухин. — Слышишь?

Она не слышала его и, подойдя к воде, смело шагнула в реку и поплыла.

— Лариса! — крикнул он, явно не желая следовать ее примеру. — Не вздумай далеко заплывать. Я знаю тебя, ты сейчас поплывешь на другой берег.

— Ничего страшного, — успокоил я его, начиная раздеваться. — Здесь Волга не шире, чем Нил под Луксором.

Аида тоже сбросила с себя все одежды, но, в отличие от Птички, под одеждами у нее оказались обнаженные груди и столь же неприкрытые чресла. Другие актрисы, видя такое, без стеснения разделись донага и принялись бегать по пляжу и валить друга друга в песок. У рискнувших раздеться мужчин хватило все же стыда не снимать трусов. Ступив в воду, я отметил, что она вовсе не такая теплая, как Нил под Луксором. С трудом пересилив себя, я все же окунулся и поплыл, старясь разглядеть в темноте голову Птички. Чего доброго, ей и впрямь втемяшится переплыть Волгу. Но я очень быстро настиг ее, потому что она уже лежала на спине, расставив руки и ноги.

— Это ты, врач? — спросила она меня, глядя в высокое небо.

— Нет, это карикатура, — ответил я, дотрагиваясь до ее плеч.

— А где Мух?

— Я запретил ему плавать. Он пьяноват, непременно утонет.

Она вдруг крутанулась и оказалась у меня в объятьях.

— Мамочка, спаси меня, — сказала она и приникла своими губами к моим. В другой ситуации я охотно стал бы с ней целоваться, но зная, что ее муж в Мексике, а ее Мух неподалеку на пляже, я чувствовал себя неуютно, целуя холодные нежные губы.

— Почему ты не хочешь целоваться? — спросила она. — Боишься утонуть? Мамочка, давай утонем, сцепившись крепко в объятиях. Давай уйдем если не в небо, то на дно. На дно Волги.

Она крепко обвила меня руками и ногами и повисла на мне, так что я еле удерживался на поверхности воды.

— Ну же! — вскрикнула она. — Расслабься, обними меня крепче и пойдем на дно!

— Не хочу, — твердо ответил я, стараясь как-то освободиться из ее цепких объятий.

— Ты не хочешь украсть меня, ты не хочешь моей любви, ты не хочешь уйти со мною вместе на дно Волги-матушки, так чего же ты хочешь?

— Глупо, — сказал я, изнемогая от желания к ней и страстно мечтая поскорее выбраться из холодной Волги на берег. — Мы не имеем никакого права сейчас исчезнуть. Представь себе, что будет с оставшимися на берегу.

— Дурак! — сказала она, отталкиваясь от меня. — Я пошутила. Поплыли назад к этим идиотским актеришкам.

Я последовал за ней. Когда она вылезла из воды на пляж и оказалось в купальнике среди голых актрис, то я увидел, что она царица среди них. И даже когда она спокойно сняла с себя купальник и стала выжимать его, это не выглядело как жест разоблачения ради самого разоблачения — она сняла купальник, чтобы выжать его и снова надеть, актрисочки же бегали нагишом ради того, что им это нравилось. Правда, бедный Мухин был в шоке, увидев, как она разделась догола на глазах у посторонних.

Тем временем уже был собран валежник для костра. Оказалось, что, кроме нас с Птичкой, никто так и не решился поплавать, лишь некоторые зашли по колено и вернулись на берег, признав, что вода не отличается должной чистотой. Она и впрямь была грязнее, чем Нил под Луксором. Ведь Ярославль — крупный промышленный город.

Воспользовавшись мгновением, когда мы с Птичкой оказались рядом и никто не мог нас услышать, я предложил ей сбежать с теплохода здесь, в Ярославле, и уехать, куда она захочет.

— Нет, — ответила она. — Ведь ты же не захотел уйти со мной на дно Волги.

— Лариса!

— Нет!

— Безумная!

Недолго посидев у костра, мы вернулись на теплоход, где встречал нас главнокомандующий Тетка и все, кто не ходил с нами. Веселье продолжилось, «Николай Таралинский», которого я предложил впредь называть «Дядюшкой Тартаром», в честь «Дядюшки Сунсуна», отчалил от Ярославской пристани и поплыл дальше вниз по ночной Волге. Лариса вдруг снова стала проявлять нежность к Игорю, потом они исчезли, а я, сгорая от ревности, удвоил свои старания в направлении Аиды, и в пять часов утра умопомрачительная Язычкова обнаружила себя в моей каюте, в постели со мной. В моей коллекции, где уже был Ротик, появился теперь еще и Язычок. Насладившись ее любовью, на рассвете я сделал вид, что сладко уснул, и как бы во сне пробормотал:

— Джехрум мешхед Тегеран.

— Что-что? — сонно спросила она.

— Керманшах джульфа урмия, — добавил я.

— Бамбарбия кергуду, — передразнила она меня, вздохнула и погрузилась в сон. В отличие от меня по-настоящему. Я, правда, тоже вскоре уснул под убаюкивающий голос Птички, поющей где-то высоко-высоко в моей голове.

Удовольствие двадцать четвертое «ДЯДЮШКА ТАРТАР»

Просыпаясь утром, я надеялся, что она уже незаметно исчезла, но нет, умопомрачительная Аида сладко спала рядом со мной.

— Мешхед исфахан тебриз, — пробормотал я, вылез из постели, извлек из сумки пистолет и прицелился Аиде в затылок. Мне было интересно, чувствует ли спящий человек, что в него целятся. Выяснилось, что чувствует. Но очень не сразу. Прошло минуты три, прежде чем умопомрачительная Аида начала тревожно шевелиться. Я поспешил припрятать оружие. Она резко вскочила, затрясла головой, наконец, очухалась:

— О, черт! Ну и сон же мне приснился!

— Любопытно?

— Представляешь, как будто меня поставили к стенке и вот-вот расстреляют. Причем, какие-то чурки, не то арабы, не то чучмеки.

— Что же тебя спасло?

— Ой! — схватилась она за лицо, увидев, который час. — Уже половина двенадцатого! Меня убьют! Я же в десять должна была быть на съемке.

Вздыхая и охая, она принялась торопливо напяливать на свое редкостно красивое тело смятую одежду, которой вчера довелось поваляться на ярославском речном песочке. Выбегая из моей каюты, она все же улыбнулась мне, поцеловала в щеку и сказала:

— Пока. Увидимся. Все было здоровско.

«Вот вогнал бы я в твой глупый затылок пулю, было бы тогда тебе здоровско», — подумал я и отправился принимать душ.

В этот день «Дядюшка Тартар» приплыл в Плес, где простоял пять часов. Покуда велись съемки фильма, мы с Игорем, Птичкой и Ардалионом Ивановичем бродили по живописнейшим окрестностям Плеса, не в силах налюбоваться природными красотами, каких нет нигде больше в мире, кроме как здесь, на Волге, здесь, в средней России. Золотое теплое осеннее солнце благословляло зеленые поляны, холмы и склоны, сверкало волжской волной, подвяливало уже начинающие желтеть и краснеть листья деревьев. У меня был фотоаппарат, и я отщелкал полторы пленки, снимая моих друзей на фоне всей этой родной красоты. Лариса вновь была холодна с Мухиным и, фотографируясь, старалась держаться так, чтобы на фотографии получилось, будто они посторонние друг для друга люди. Фотографируясь же с Ардалионом Ивановичем, она, напротив, весело улыбалась и прислонялась щекой к его плечу. Тетка делал при этом такое выражение лица, будто собирался воскликнуть: «Оп-па!»

В отличие от природы, которая уже начинала увядать, коммерция в Плесе находилась в стадии бутона. Всюду попадались убогие лавчонки с самым захудалым, но как бы американского производства товаром. К концу прогулки Птичка все же начала ссориться со своих Мухом. Она нарочно заставляла его покупать всякую мишуру, он пыхтел, злился, но покупал, а когда пытался робко вразумить ее, доказывая, что эти кроссовки вовсе не настоящий «адидас торш», а бижутерия, типичный китч, она еще больше злила его, говоря, что ему попросту жалко денег. У бедного Игоря совсем не доставало чувства юмора, чтобы превратить все в шутку. Он страдал, сердился. Но выполнял капризы Птички. Я думал о том, какое счастье, что не я нахожусь в шкуре Игоря. Хотя я никогда бы не позволил так помыкать мною и быстро послал бы хоть кого, даже Птичку, куда подальше. Я еще не знал, какой очаровательный сюрприз ждет меня здесь, в Плесе, в одном из живописнейших его уголков. Взобравшись на один из холмов, мы оказались на широкой поляне, усеянной ромашками и разными прочими мелкими цветами осени. Отсюда на Волгу открывался особенно великолепный вид, и на другом конце поляны наши киношники готовились снимать какой-то очередной эпизод. Лариса стала рвать цветы и сплетать их в венок, напевая одну из своих чудных песен про темную воду, по которой плыл венок, не любимому доставшийся, а реке. Когда мы приблизились к съемочной площадке, распоряжающийся там Корнюшонок восликнул:

— Венок! Ну конечно же, венок! Как мы забыли про такую чудесную деталь! Людочка, можно у вас попросить ваше творение?

— Если вы ко мне, то я не Людочка, а Лариса, — сказала Птичка, не очень, впрочем, обижаясь.

— Извините, Ларочка, тысяча извинений, миль пардон. Продайте нам ваш венок за два доллара!

— Вот еще! Вам, дорогой Артишок, я его просто так подарю.

Все дружно рассмеялись. Корнюшонок принял из рук Ларисы венок и водрузил его на голову умопомрачительной Аиде, которая была занята в этом эпизоде фильма с артистом Калячинцевым. Началась съемка. Мы решили немного полюбопытствовать. Калячинцев и Аида брели по поляне на фоне величественного волжского пейзажа и разговаривали о деньгах, о каком-то убитом Максе, о том, что какой-то Томе нужно срочно куда-то бежать, иначе Жгут перережет ей глотку, как он обошелся с Диной. Потом Аида повернулась к Калячинцеву и сказала:

— Артур, мне страшно, я боюсь, они убьют, убьют меня!

— Ну что ты, малышка, успокойся, никому не нужно убивать тебя, слышишь? Ну иди ко мне, ну иди ко мне.

С этими словами он принялся страстно целовать умопомрачительную Аиду сначала в губы, потом в шею, потом стал спускаться ниже и раздевать ее, вот обнажились груди, киношный мотор крутился и крутился, оператор сопел, все затаили дыхание, «Артур» повалил «малышку» в простроченную цветами траву, и он, и она стонали, сливаясь в страстном объятии. Вот уже она была голая, а он принялся стягивать с себя джинсы. С меня было довольно, я отвернулся и увидел, что и Ардалион Иванович, и Птичка, и Игорь уже отошли от гнусной съемочной площадки на порядочное расстояние, я припустился догонять их, но, пробежав шагов двадцать, все же оглянулся. Аида уже одевалась. Видать, какие-то последние остатки целомудренности у Корнюшонка еще хранились за душой.

— Фу! — сказала Птичка и рассмеялась. — Уверена, что в жизни она никогда так страстно не целуется, как перед объективом.

Я мог бы подтвердить правильность ее замечания, но не стал.

— Разве ты не хотела быть актрисой? — спросил Птичку Мухин.

— Хотела и хочу, — ответила она. — Но не такой. Я никогда не смогу целоваться и раздеваться перед объективом. И никогда не стану. Я хотела бы быть актрисой, но жить жизнью актеров — бррр! Мне уже не терпится попугать их.

— И мне, — сказал я с большим чувством.

— И мне, — из вежливости согласился Игорь.

— А я бы прямо сейчас захватил корабль и до самой Астрахани пугал их, — добавил Ардалион Иванович.

На закате теплоход двинулся дальше. Мне хотелось побыть одному и я отправился в свою каюту, лег на кровать и закрыл глаза. Душевную мою пустоту наполняли пейзажи Плеса, они плыли и плыли в закрытых глазах, сменяя один другой. Меня разбудил стук в дверь. Аида пришла попросить меня, чтобы я купил для актеров несколько бутылок водки. Я выполнил ее просьбу, и она исчезла. На прощанье я сказал ей:

— Видел, как ты играла сегодня в эпизоде на полянке. Это было здоровско.

— Чудак, мы же артисты. Надулся? Зря. Привыкай, такая у меня профессия. Хочешь, приду к тебе после полуночи? Или уже не хочешь?

— Сегодня у меня постный день.

— Ну и глупо.

После ужина капитан снова забрал Мухина играть в преферанс.

— Я только на пару часиков, — сказал врач Ларисе.

— Хоть до самого утра, — ответила ему любовница.

За Кинешмой «Дядюшка Тартар» вошел в область густого тумана. Я сидел в одиночестве на носу средней палубы и накачивался пивом «Радебергер», пока не стал засыпать. Отправившись в свою каюту, лег и сразу уснул. Где-то в полночь ко мне кто-то настойчиво стучался, но я не открыл. Спустя еще пару часов снова раздался стук, разбудивший меня. Это наверняка была Аида, но сердце вдруг стало подсказывать мне, что это Птичка. Я взволнованно встал и открыл дверь каюты. В коридоре стоял Игорь Мухин.

— Пусти переночевать, — попросился он.

— Забавно, — сказал я. — Ну входи, что с тобой делать.

— У тебя есть водка?

У меня была водка, и мы взялись ее пить, закусывая оставшимися от Углича грибочками, а потом купленным в Плесе отличным арбузом. Птичка не пустила его в их каюту, потому что он засиделся за пулькой до половины третьего ночи. Он был расстроен и растерян. Видать, уходя от Цокотухи, он уповал на какую-то сказочно-романтическую жизнь с Птичкой, полную лишений, но и долгой страстной любви. Потихонечку водочный ручеек дотащил нас до той пристани в разговоре, где можно было задавать откровенные вопросы, и я спросил, как вообще их угораздило сойтись вместе, разрушив одну крепкую и устоявшуюся семью и срубив зеленый росток другой свеженародившейся семьи.

— Мне трудно тебе это объяснить, — сказал он. — Сам я никогда не предполагал, что в моей жизни может такое случиться. Я очень любил Машу… нет, я и сейчас очень люблю и скучаю по ней. Не просто скучаю — тоскую, маюсь. Лариса — как наваждение. Все началось с того, что она стала ходить ко мне лечиться. У нее был особенный случай, очень редкий в гинекологии. Мне было невероятно трудно и интересно заниматься ею. Операцию я провел блестяще и теперь она может иметь детей. И вот, поверишь ли, я изначально влюбился не в саму Ларису, а в ее случай в медицине. Врач бы меня понял. Может быть, поймешь и ты. Представь себе: я сделал из нее женщину, способную рожать. Это все равно, как если бы я вообще сделал ее своими руками. И какая-то неведомая сила после этого потянула меня стать отцом ребенка, которого она теперь может родить.

— То есть?.. Вы что же, ждете ребенка? — почти в ужасе воскликнул я.

— Нет пока, — вздохнул он. — Разве мы можем себе это позволить, пока у нас нет своего жилья? Представь себе, каково было мне же установить то временное, что не позволит ей забеременеть.

Ну, он уж слишком разоткровенничался. Кровь так и бросилась мне в голову. Я очень явственно представил, как Мухин копается в недрах Птички, в ее мягком и упругом донышке, которым она однажды прижалась к моей груди, сев на меня лежачего на пляже в Ченаккале.

— Выпьем за женщин, способных рожать, — сказал я, поднимая стаканчик с водкой и стряхивая с арбузного ломтя семечки.

Снова раздался стук. Игорь вздрогнул. Я прижал палец к губам и подошел к двери.

— Кто там?

— Федечка, это я, — раздался за дверью пьяноватый голос умопомрачительной Аиды.

— Одну минуточку, — сказал я, быстро извлек из сумки пистолет и бросил его на кровать рядом с Игорем.

Дверь была незаперта, и Аида решилась войти сама.

— Любительница эпизодов, добро пожаловать, — сказал я и тут же сделал вид, будто заметил неспрятанное оружие. — Шайтан джульфа тебриз! — проворчал я, схватил пистолет и быстро возвратил его в сумку.

— Настоящий? — спросила Аида.

— Кто? — спросил я.

— Пистолет.

— Нет, бутафорский.

— Врешь. Настоящий. Почему ты тогда его спрятал, если не настоящий? Зачем тебе пистолет? Вы кто, мафия?

— Я, пожалуй, пойду еще раз попробую, а если нет, переночую у шефа, — сказал Игорь и направился к двери.

— Хорошо, что он ушел, — сказал я, когда шаги Игоря затихли в коридоре. — У нас был очень важный разговор. Теперь только ты можешь спасти меня и всех, кто находится на этом плавучем гробу.

— Я не понимаю, ты что, собираешься разыгрывать меня?

— Садись и приготовься к тому, что я открою тебе очень важную тайну.

Я усадил ее на кровать и выглянул за дверь, чтобы как бы удостовериться, что нас никто не подслушивает.

— Теперь слушай меня внимательно, — сказал я заговорщическим тоном, закрыв дверь на ключ. — Мы все не те, за кого себя выдаем. Мы — террористическая группа из Ирана. Руководит нами девушка. Она вовсе никакая не Лариса Чайкина, она иранка по национальности, и зовут ее Закийя Азиз Галал. Мы все находимся у нее в подчинении.

— Врешь ты все, она же блондинка. Чисто славянское лицо.

— Ты что, с луны свалилась? Разве ты не знаешь, что самые исконные иранцы — арийского происхождения, блондины с голубыми и зелеными глазами? Не слыхала об этом?

— Ну-у… — замешкалась она, стараясь протрезветь и понять, разыгрываю я ее или нет. — Вообще-то я слышала, что евреи бывают чистые блондины, даже грузиняки. Но чтобы иранцы… А вы что, остальные, тоже иранцы?

— Нет, только Закийя и Хасан, тот, что самый старший, у которого документы на имя Ардалиона Ивановича Тетки. А мы с Игорем русские. Только он на самом деле Николай, а я Павел. Пять лет назад мы с ним попали в плен в Афганистане. Прошли через ужасы иранских лагерей, нас пытали, насильно заставили работать на их террористическую организацию, которая называется «Бастшери». Но я решил, что пусть лучше погибну, но не стану больше работать на них. Я бы раньше принял такое решение, но на мое подсознание действовала целая группа мощных экстрасенсов, находящихся в горах на границе Ирана с Азербайджаном. Мне пришлось долго тренировать свою внутреннюю волю, чтобы наконец избавиться от их влияния. Увы, Игорь никак не может выйти из-под их контроля, и наш сегодняшний с ним разговор, прерванный тобою, окончательно убедил меня в этом. Он по-прежнему зомби. А я уже нет. И потому я решил вступить с ними в борьбу. Их цель по прибытии в Астрахань захватить теплоход, а всех, кто находится на его борту, использовать в качестве заложников. Будет объявлено, что если в течение суток английское правительство не выдаст Ирану писателя Салмана Рушди, автора кощунственных «Сатанинских стихов», то на борту «Николая Таралинского» сработает такое мощное взрывное устройство, что от теплохода останутся лишь мелкие-мелкие щепочки.

— Не ври! — перебила она меня.

— Я так и знал, что ты мне не поверишь, — изображая отчаяние, сказал я. — Неужто мне придется действовать в полном одиночестве? Ну что ж, — я тяжело вздохнул, — тогда считай, что я ничего тебе не говорил.

— Ну извини, но ты говоришь такие ошарашивающие вещи… Да мне просто не хочется в это верить! Ты можешь чем-нибудь доказать, что это правда?

— Доказать? Пожалуйста. Во-первых, ты слышала, как мы иногда переговаривались по-персидски.

— Да ты и во сне вчера бормотал что-то.

— Во-вторых, ты видела пистолет. А в-третьих, я сейчас покажу тебе кое-что. Вот, смотри.

Я вытащил из сумки бутылку страшного александрийского старика и поставил ее на стол рядом со съеденным наполовину арбузом и недопитой бутылкой водки. Аида уставилась на необычный предмет, усиленно пытаясь понять, что это такое.

— Теперь ты видишь? — спросил я.

— Ничего не понимаю. Как это одно в другое вставлено?

— Не важно, как что во что вставлено. Важно то, что это и есть то самое взрывное устройство, о котором я тебе говорил.

— Вот эти бутылки?

— Мощнейший заряд сконцентрирован внутри черного пузырька. Детонатор находится у нашего шефа, Закийи. Стоит ей нажать кнопку детонатора, как этот симпатичный черный пузырек, который столь ловко запрятался в эти безобидные бутылочки, разнесет теплоход на крошечные кусочки.

— Почему же ты не можешь просто выкинуть его в речку?

— Смешная ты! Во-первых, где гарантия, что бутылку не прибьет к берегу куда-нибудь на пристань, в том же Плесе? Почуяв провал операции, Закийя нажимает кнопку и там раздается страшнейший взрыв. Во-вторых, каждое утром она приходит ко мне проверить, на месте ли аппарат…

За дверью раздались торопливые шаги и кто-то сильно постучался. Я схватил со стола бутылку страшного старика, сунул ее в сумку и открыл дверь. Там стояла Птичка, лицо ее пылало негодованием.

— Он избил меня! — воскликнула она дрожащими губами. — Этот идиот осмелился поднять на меня руку!

В следующую секунду она увидела за моей спиной сидящую на кровати Аиду и лицо ее исказилось презрительной гримаской.

— Пошляк! — бросила она мне в лицо и пошла прочь. Я снова запер дверь на ключ и вернулся к Аиде. Некоторое время не мог произнести ни слова. Потом промолвил:

— Видно, наш разговор подействовал на Игоря. Он повел себя неординарно. Это плохо. Необходимо как можно глубже затаиться. Не доезжая до Астрахани, перед самым началом операции, мы начнем свою операцию, ты и я, и, может быть, Игорь.

— Ты же говоришь, он не Игорь, а Николай.

— Об этом я прошу тебя покуда забыть. Ты вообще должна сейчас забыть все, что я тебе рассказал, понятно? Старайся меньше пить, чтобы никому не проболтаться. Учти, если ты проболтаешься, то последствия могут быть самые непредсказуемые. Тут необходимо действовать скрытно и осторожно. Никакой самодеятельности до моих особых указаний. А теперь иди к себе, мне необходимо побыть одному.

Она встала, направилась к двери, но вдруг резко повернулась и кинулась мне на шею, шепча:

— Нет, нет, я не могу уйти, не могу оставить тебя одного.

В эту ночь она отдавалась мне куда более страстно, чем в предыдущую. Даже более страстно, чем в эпизоде на поляне. Ведь она отдавалась террористу, да еще решившему бросить вызов другим террористам. Она прошептала мне, должно быть, все нежные и страстные слова, которые только имелись в ее небогатом лексиконе, а мне хотелось придушить ее, потому что слово «пошляк», брошенное мне в лицо Птичкой, жгло меня, и я хотел, чтобы вместо Аиды Язычковой была Лариса Чайкина.

На рассвете мне все же удалось спровадить ее из своей каюты. Но уже в восемь заявился Ардалион Иванович. Лицо у него было озабоченное.

— Слушай, черт знает, что такое, — сказал он. — Не хочешь пойти прогуляться по палубе перед завтраком?

Теплоход шел через густой туман, было сыро и зябко. Ардалион Иванович поведал мне душещипательную историю о том, как часа в три ночи, а то и позже, к нему заявилась Лариса и сказала, что врач Мухин побил ее. Ему пришлось успокаивать ее, потом укладывать спать в своей каюте, потом идти в их каюту и успокаивать Мухина, который рыдал в полном смысле этого слова и все бубнил, бил себя в грудь: «Как я посмел! Как я посмел! Как я посмел!» Потом выяснилось, что он вовсе не избил ее, а лишь влепил довольно скромную пощечину за то, что она обозвала его «мясником».

— По-моему, она его не любит, — подытожил Ардалион Иванович.

— По-моему, это очевидно, — согласился я.

— Что же делать?

— По-моему, надо развести их по семьям. Игоряшу — к Цокотухе, а Птичку — в Мексику.

— А как же Тяга? — озадачился Тетка.

— Доиграем и развезем. Только надо придумать как.

— Ладно, сообразим чего-нибудь в духе похищения невесты.

После завтрака «Дядюшка Тартар» причалил в Нижнем Новгороде. Я опасался, что дуреха Аида уже успела разболтать всем о нашем ночном разговоре, и прямо с пристани пассажиры «Николая Таралинского» бросятся врассыпную, кроме осведомленных о сути дела капитана, команды и режиссера. Но ничего подобного не произошло, а чтобы и впредь избежать этого, я отвел в сторонку умопомрачительную Аиду и сообщил ей, что среди съемочной группы есть человек, который связан с террористической организацией «Бастшери”, и если она вздумает кому-нибудь проболтаться, то рискует нарваться именно на этого человека и поплатиться за свою неосторожность жизнью. Хорошо еще, если только собственной.

Во время прогулки по Нижнему Новгороду мы разделились — Лариса составила компанию Ардалиону Ивановичу и видеть не хотела рядом с собою Игоря. Мне ничего не оставалось делать, как в знак солидарности быть с отверженным врачом. Бедные актеры лишены были возможности побродить по древнему и прекрасному городу, поскольку все были заняты на съемках. За время прогулки мне удалось узнать лишь некоторые подробности происшедшего ночью инцидента. Конечно, никакой речи о настоящем избиении и быть не могло. Птичка получила пощечину, и, на мой взгляд, за дело. Когда же я заговорил о возможности возвращения всего на круги своя, Мухин очень огорчился и сказал, что после всего, что было, он уже не сможет жить с Машей, да и Лариса не станет возвращаться к Николке, поскольку накануне его отъезда в Мексику между ними произошла какая-то размолвка и за все это время он прислал ей одно единственное письмо, а она ему не отправила ни одного.

— Знаешь, что она однажды мне про него сказала? — поделился Игорь, когда мы сидели в пивном баре и пили отличное разливное нижегородское пиво, закусывая не чем-нибудь, а здоровенными, размером с цыплят табака, раками. — Она сказала, что вся ее недолгая совместная жизнь с ним была похожа на то самое горлышко со свастиками, которое он нашел и подарил ей в Трое — красиво, изящно, старинно, но самого кувшина нет, одно горлышко, а разве можно наполнить чем-нибудь горлышко разбитого кувшина?

Потом он глубоко вздохнул, отхлебнул пива и сказал:

— Представляешь, сегодня утром она раздарила официанткам в столовой все, что я купил ей вчера в Плесе. Вот взбалмошная девчонка! Разве можно не любить такую?

— Ну да, — покачал головой я, — Машу, которая родила тебе двух отличных мужиков и нянчилась с тобою всю жизнь, любить не за что.

— Слушай!.. Ешь, пожалуйста, раков. Не грызи мою совесть. Она и так вся изъедена. Бедная Машенька! Как представлю… Давай возьмем еще по кружке пива и по сто граммов водки.

За обедом, когда «Дядюшка Тартар» уже отчалил от нижегородской пристани и побрел по Чебоксарскому водохранилищу, прошел омрачающий радость поездки слух о том, что сценарист Морфоломеев найден в своей каюте без признаков жизни. Все всполошились, актриса Непогодина расплакалась, но тотчас черную весть сменила светлая — сценарист подал признаки жизни. Оказывается, просто запой его вошел в такую злую стадию, когда бедняга впадает время от времени в состояние близкое к клинической смерти — он мертвецки бледнеет, холодеет и его невозможно разбудить, покуда он сам не вскочит; вскочив, он посмотрит на окружающий мир сквозь щелочки заплывших глаз, пробормочет: «Ой, мамочки! Ой, папочки!» и потребует водки.

Погода испортилась. Весь остаток дня Ардалион Иванович и Лариса каким-то образом участвовали в съемках фильма — для них срочно придумали небольшие эпизодические роли. А мы с Игорем до самого вечера горланили песни, озорничали на палубе, выкрикивали названия иранских населенных пунктов, как будто не плыли по Волге, а летели на бомбардировщике над Ираном.

— Ах вот вы где, голубчики. Хороши! — сказала, однажды заглянув в мою каюту, Птичка. — Продолжайте в том же духе.

— Птичка! — воскликнул я, бросился к ней, но споткнулся о чей-то «труп», лежащий на полу, и упал на колени. С колен я воззвал к ней: — Ты сама не представляешь, какая ты актриса! Ты — Настасья Кински! Я приглашаю тебя на роль в моем фильме.

— Не стоит, — дернула она плечом. — Меня уже обещали познакомить с более трезвыми режиссерами.

Она ушла, а я продолжал стоять на коленях и размахивать руками, призывая ее полюбить нас пьяненькими, ибо трезвенькими нас всякий полюбит. Врач Мухин тупо смотрел на меня, потом сказал:

— Э, брат, а ты тоже ее любишь.

И погрозил мне указательным пальцем.

«Труп» оказался принадлежащим киносценаристу Морфоломееву. За ним вскорости пришли трое из съемочной группы. Когда они его относили, «труп» умолял их не трогать его, а главное, не тушить об него окурки.

Приходила Аида. На все ее вопросы я отвечал однозначно:

— Аллах акбар. Не имею удовольствия знать вас.

Она обиделась и ушла.

Приходили и за преферансистом Мухиным, но решили оставить его в покое ввиду его полной профнепригодности.

Когда я проснулся на рассвете следующего дня, то первым делом отметил, что «труп» сценариста Морфоломеева вновь лежит на полу моей каюты, как будто его отнесли куда надо, потушили об него сколько надо окурков и вернули на место. Вторым делом я обнаружил пропажу моего друга и собутыльника Мухина и отправился на его поиски. Пробегающего мимо меня матроса я спросил, где мы находимся, и узнал, что «Николай Таралинский» идет по Кокшайскому повороту. Игоря я застал на верхней палубе, где он смотрел на рассвет со слезами на глазах. Крылатые белоснежные ларисы кружились над ним в небе, время от времени вскрикивая, словно требуя от него чего-то. Я подошел и встал рядом со своим другом.

— Как жаль, что мы не умеем молиться Богу, — сказал он. — Мне так хотелось сейчас стоять здесь, глядя на встающее солнце, и читать длинные молитвы Господу.

— Думаешь, Он не знает, чего нам нужно дать, а от чего остеречь? — спросил я.

— Он-то знает, а вот мы не знаем. Мне кажется, молитва нужна человеку для того, чтобы узнать, какие желания у него благие, а какие — ложные. Мольба — другое дело. Это когда ты уверен в своем страстном желании и молишь изо всех сил исполнить его. А молитва — это как вопрос к Богу: чего хотеть, а чего не хотеть, к чему стремиться, а к чему не стремиться. И да будет воля Твоя.

В этот миг я почувствовал, что и во мне глубоко в душе теплится желание помолиться Богу. Дивные волжские виды, проплывающие мимо нас, и это еле ощутимое желание — вот все, что наполняло мою пустую душу в то утро.

Весь этот день «Дядюшка Тартар» плыл без остановок. За Казанью небо полностью заволокло тучами, стало холоднее, неприятнее. Что еще оставалось делать, как только пить водку с Игорем и «трупом» сценариста Морфоломеева. Киношники полностью завладели Ардалионом Ивановичем и Ларисой.

Днем я виделся с умопомрачительной Аидой. Она уже не сердилась на меня за вчерашнее и сообщила страшную тайну:

— Я знаю, кто из нашей съемочной группы связан с вашей атаманщицей.

— Не может быть! — воскликнул я. — Кто же?

— Это Сережка Вовси.

— Что значит «Сережка Вовсе»?

— Да не «вовсе», а Вовси, у него фамилия такая. Помощник оператора.

— Откуда же ты узнала, что он связан с нашей Закийей?

— Он усиленно читает по-английски ту самую книжку того самого автора, которого вы собираетесь потребовать от Англии. «Дьявольские песни».

— «Сатанинские стихи»?

— Да, «Сатанинские стихи».

— Ну, милочка, это еще ничего не доказывает. Может быть, простое совпадение. Но, во всяком случае, ты молодец. Продолжай следить за ним. Только смотри, чтобы никто ничего не заподозрил.

Больше о Сережке Вовси в тот день ничего узнать не удалось. Зато из недолгой беседы с капитаном теплохода Николаем Степановичем, который заходил поинтересоваться профпригодностью врача Мухина, выяснилось, кто такой был Николай Никодимович Таралинский — поэт-народник, в своих стихотворениях звавший русский народ на борьбу с Русским государством. Его стихами зачитывался Ленин и многие знал наизусть.

Перед ужином мы ловили по всему теплоходу «труп» сценариста Морфоломеева, который совершил побег из санитарной каюты и носился повсюду в поисках спиртного. Я обрел его в каюте Ардалиона Ивановича, причем застал весьма эффектную сцену — посреди каюты стоял беглый сей «труп» на коленях перед Птичкой, обнимая ее колени и целуя их в самые коленные чашечки:

— Прекрасная, волшебная, у него есть, я знаю, у него есть! Хотя бы граммов пятьдесят-тридцать.

Самого Ардалиона Ивановича в каюте не было. Мы с Игорем и судовым лекарем схватили Морфоломеева поперек туловища и потащили. Он исторгал в наш адрес проклятия, подобные, должно быть, тем, которые адресовал царскому произволу и самовластию поэт-народник Таралинский.

— Слушай, — спросил меня Игорь, когда мы вновь заточили беглеца в санитарной каюте, — а почему она, собственно, все время находится в каюте у Тетки?

— Прячется от тебя, — ответил я.

— Странно. Ведь она знает, что я переселился к тебе, пью с тобой тут. Почему бы ей спокойненько не обитать в нашей с нею каюте? Как ты думаешь, у нее может возникнуть что-нибудь с. Ардалиошей?

— Можешь не волноваться, — заверил я своего друга, — еще весной Ардалиончик жаловался мне, что вот уже больше года он не может спать с женщинами.

— А что же он не обратился в мою клинику?

— Спроси его об этом сам. Может быть, ему так спокойнее живется.

Вечером мы миновали Симбирск, город, где родился и рос любитель поэзии Таралинского. После ужина Игорь все же собрался с духом и пошел играть в преферанс с капитаном и судовым механиком. А меня заело нездоровое любопытство о качестве взаимоотношений Ардалиона Ивановича и Ларисы Николаевны. Я ведь наврал Игорю про мужское недомогание Тетки, чтобы в моем друге не начал созревать венецианский мавр. Под видом сильно пьяного, куролесящего человека — да, собственно, я и был нетрезв и в сильном кураже — я принялся разгуливать по теплоходу и нагло заглядывать во все каюты. Каюта Ардалиона Ивановича была заперта, я стал прислушиваться к звукам, доносящимся за дверью внутри каюты, и через некоторое время до моего слуха стали доноситься совершенно определенные звуки — страстные вздохи, любовный шепот, скрип кровати, ворочанье тел. Вдруг до моего слуха долетел голос поющей под гитару Ларисы. Пройдя еще несколько шагов, я определил каюту, откуда пение доносилось, и распахнул дверь. В каюте мирно и одето сидели актеры Козодулов, Сусликов, Калячинцев, актрисы Непогодина и Стрешнева, режиссер фильма Корнюшонок, консультант Тетка, главный оператор, еще какая-то девушка и Лариса Чайкина, которая восседала посреди всех и пела под гитару свои чудные песни.

— Так вот где веселенькая каютка, — сказал я. — Ну что ж, не буду мешать.

Что за чертовщина! Я ринулся назад к каюте Ардалиона Ивановича. Подойдя к двери, затаил дыхание и прислушался. Я вновь услышал то же самое — любвеобильные вздыхания, шепот, свидетельствующий о страстной неге, скрипенье кровати под разгоряченными телами любовников. Тут меня осенило, я сделал шаг в сторону и прислушался к двери соседней каюты. Мне стало ясно, что звуки страсти доносятся оттуда.

Среди ночи меня в моей каюте разбудил преферансист Мухин.

— Теперь я понимаю, почему Лариса была так недовольна твоими ночными возвращениями. Неужели нельзя заканчивать раньше?

— Да черт их знает, как оно получается. Вроде бы расписываем тридцатку на троих, быстро закрываемся, а потом как пойдут все в гору да в гору, в гору да в гору, никак не можем закрыться до конца. Так и в те разы бывало. Но слушай, черт с ним, с преферансом. Ларисы нет в каюте. Дверь открыта, а ее нет, а у Ардалиона заперто. Пойдем накроем их.

— Ну что ж, пойдем накроем их.

Мы пошли к Ардалиону. Долго стучали к нему в дверь, покуда он не открыл.

— Какого черта? — спросил он сонно.

— Где Лариса? — в голосе Игоря звучал металл.

— Да уж часа три как отправилась спать в вашу каюту.

— Врешь, там нет ее!

— Как нет? Может, она пошла прогуляться?

— В три часа ночи?

Игорь все же обыскал каюту Ардалиона Ивановича. Я почему-то ожидал увидеть там лифчик на спинке стула. Но ни малейшего признака, что здесь была женщина, не обнаружилось. Мы пошли к каюте Ларисы и Игоря. Птичка стояла там и яростно колотила в запертую дверь. Увидев нашу полусонную троицу, она встала руки в боки и расхохоталась:

— Ну и хороши же мои рыцари! Картежник, пьяница и жулик. Доблестные рыцари, у вас все дома?

— Лариса, — сказал я, — Игорь хочет с тобой поговорить. Мы оставляем вас наедине. Пойдем, Ардалион, выпьем еще по рюмке и спать.

Мухин открыл дверь каюты, Лариса дернула плечом и вошла. Мы с Ардалионом отправились выпить по рюмке. Не прошло и часу, как Игорь вновь постучался в дверь моей каюты. Он горестно рухнул на кровать и выдохнул:

— Все, это конец! Она меня ненавидит. За что? За что?!

— Бывает, что ненависть — проявление сильной любви, — пытался утешить его я.

— В таком случае эта любовь слишком уж сильная.

На рассвете, когда Игорь уснул, я вышел прогуляться на верхнюю палубу. Мы проплывали мимо Жигулей — одного из самых величественных в своей красоте мест Волги. В утреннем тумане прорезывались причудливые очертания скалистых берегов, теплоход шел неслышно, будто боясь нарушить этот зачарованный, сказочный мир тумана, реки и скал. Пройдя по верхней палубе с правого борта на левый, я увидел там Птичку. Она стояла, облокотившись о перила, зябко съежив плечи, в пушистом красном мохеровом свитере. Увидев меня, прислонила палец к губам:

— Т-с-с-с!

Я подошел, встал рядом, обнял за плечи. Несколько минут, обнявшись, мы вместе — я, она и теплоход — безмолвно двигались сквозь туман. Я погладил ее волосы, поцеловал в затылок.

— Я сильно исцарапала его? — спросила она шепотом.

— Кого? — спросил я, отстраняясь.

— Игоря.

— По-моему, он вряд ли доживет до завтрака. Слишком много крови потерял.

— Мне кажется, я готова была разодрать ему грудную клетку. Почему я вдруг так возненавидела его?

— Не знаю, — сказал я раздраженно. — Пойду посмотрю, жив ли он. Может, уже окочурился.

Мухин спал, как младенец, которого перед сном хорошенько выпороли. Я слегка откинул одеяло и увидел на груди у него шесть глубоких царапин. Почему-то мне вспомнились пять родимых пятнышек, появившихся столь внезапно на спине у Николки в Египте, а именно слова Мухина, которые вполне применимы были и сейчас: ничего страшного, вполне обычные бытовые царапины, вызванные скандалами в личной жизни.

С этими мыслями я лег, уснул и проспал до обеда. До самого позднего вечера «Дядюшка Тартар» плыл без остановок, и это уже стало сильно удручать, тем более, что за весь день солнце ни разу не выглянуло из-за туч. За ужином актеры обсуждали прекрасную игру Аиды Язычковой — сегодня она блеснула при съемках эпизода, в котором ее насиловал главный герой фильма мафиози Сергей Тарасович в исполнении Геннадия Козодулова. Изнасилование производилось на корме теплохода под трепещущим бело-сине-красным флагом. Я видел издалека, что там снимали какую-то бурную сцену и слышал крики Аиды: «Нет! Нет!», но не стал подходить ближе, не в силах был смотреть, как страдает девичья невинность.

Игорь во второй половине дня снова играл в преферанс и продул целую кучу денег, после чего ему не могло не повезти в любви и к вечеру он помирился с Птичкой.

В полночь теплоход остановился в Саратове. Пьяный вдрызг актер Козодулов (ему единственному из актеров почему-то разрешалось пользоваться благами трюма), едва спрыгнув на набережную, истошно завопил:

— Саратовцы! Земляки! Саратовец Козодулов приехал в родной город. Спешите видеть меня! Стоянка теплохода всего один час.

С такими воплями он принялся бегать по пристани и уже минут через десять стоял в окружении восторженных поклонников своего искрометного таланта и раздавал автографы. Только теперь он уже не призывал их к себе, а наоборот, отталкивал:

— Идиоты! Кретины! Неужели вы не понимаете, что я ничтожество? Я пьянствую, развратничаю, я изолгался со всех сторон. Я обыкновеннейший нуль. Эх вы, стадо баранов.

Но почитатели таланта как бы не слышали оскорблений в свой адрес, и вся тянули и тянули к Козодулову записные книжки, газеты, а то и просто клочки бумаги, куда можно было поставить автограф. Козодулов упивался своим успехом. Должно быть, он чувствовал себя в этот момент героиней фильма Никиты Михалкова «Раба любви». Целый час, покуда теплоход стоял в Саратове, артист не уходил с пристани, и не иссякало число желающих получить его автограф. Без всякого сомнения завтра же все саратовские газеты напишут об этом значительнейшем эпизоде в жизни города.

На седьмой день путешествия мы приплыли в Царицын. На сей раз гуляли по городу вчетвером, не порознь. Ездили на Мамаев курган.

Приятной неожиданностью было то, что смена караулов на Мамаевом кургане производилась так же четко и слаженно, как и десять лет назад.

— Молодцы, — похвалила браво вышагивающих солдатиков Лариса. — Ах, какие умники. Я бы их всех расцеловала.

Несмотря на примирение, с Игорем она вела себя отчужденно. Он то и дело стремился купить ей что-нибудь в подарок на память о Волгограде, но она грустным голосом отказывалась:

— Не надо, ты и так сильно потратился.

Вечером пошел дождь. «Дядюшка Тартар» двинулся дальше, простояв в Царицыне полдня. В полночь в каюту Ардалиона Ивановича были доставлены три короткоствольных «калаша» — АКСУ, с холостыми патронами в магазинах, чтобы палить в воздух для запугивания. Начало операции «Корабль страха» было назначено на завтра, на семнадцать ноль-ноль по московскому времени.

Удовольствие двадцать пятое ДВА ВЕСЕЛЫХ ДНЯ НА КОРАБЛЕ СТРАХА

Можно было подумать, что за ночь теплоход пересек сразу несколько климатических поясов — насколько холодным, дождливым и промозглым был вчерашний вечер, настолько же ясным, солнечным и погожим встретилось следующее утро. Разбудив снова ночевавшую у меня Аиду, я приказал ей быть с этой минуты начеку и ждать моих указаний.

— Я боюсь, — сказала она. — Мы погибнем. Что же будет?

— Все будет в порядке. Игорь уже почти на нашей стороне, хотя зомбирование на него идет мощное. Начало операции назначено на семь часов вечера. Мы должны опередить их на час и начать свою операцию сразу, как только теплоход отчалит от пристани в Никольском.

После завтрака многие расположились на корме под горячим хазарским солнцем. Ирония судьбы — прямо возле нас, расстелив на палубе постельное покрывало, примостился загорать помощник оператора Сережа Вовси и, ни о чем не подозревая, принялся читать изданную на английском языке книгу Салмана Рушди «Сатанинские стихи». Увидев это, Ардалион Иванович стал пристально смотреть на беспечного знатока английского языка, наполняя свой взгляд такой лютой ненавистью, что даже нам, знавшим настоящую цену этой злобы, сделалось жутко. Наконец, помощник оператора тоже заметил направленный на него поток ненависти и вопросительно посмотрел на Ардалиона Ивановича. Тот не отводил ненавидящих глаз. Помощник оператора заерзал, отвернулся, снова посмотрел на Тетку, снова отвернулся. Наконец, не выдержал и возмущенно спросил:

— Слушайте, почему вы так на меня уставились. Вы думаете, это прилично? В чем дело, я не понимаю!

— Дело в том, что я хочу посмотреть вашу книгу. Ведь это Салман Рушди, не так ли? Можно мне только взглянуть на нее?

Говоря это, он продолжал смотреть на помощника оператора испепеляюще злобным взглядом. Вовси пожал плечами и протянул книгу нашему главнокомандующему. Ардалион Иванович взял ее с таким видом, будто это была не книга, а кусок гниющего мяса, в котором роются черви. Лицо его сморщилось в гримасе, обнажающей бездну омерзения. Подержав книгу несколько секунд и даже не заглянув в нее, он размахнулся и вышвырнул произведение Салмана Рушди за борт.

— Вы что, с ума сошли?! — возопил помощник оператора. — У вас что, не все дома?!

— Уверяю вас, что это случилось нечаянно, — тяжелым басом, полным ненависти и презрения, отвечал хулиган. — Я возмещу вам стоимость этой книги, хотя лучшая цена за нее — отрубленная голова этого нечестивца, который ее написал.

— Безобразие! Я, конечно, понимаю, вы привыкли, что вам все дозволено, но я… я… я буду жаловаться! Прошу вас немедленно извиниться и заплатить мне… мне… мне…

— Слушай, ты! — рявкнул Ардалион Иванович, грозно надвигаясь на помощника оператора. — Благодари Бога, что сам остался цел и невредим. Можешь пока что быть свободным, а там посмотрим. Учти, что твоя судьба в моих руках.

— У вас как с головой, все в порядке?

— Молись, чтобы с твоей головой было в порядке хотя бы еще несколько часов.

Вовси бешено засопел, крылья носа его так при этом задвигались, что казалось — нос вот-вот взлетит, станет кружить вместе с чайками над теплоходом и кормиться с рук у чайколюбивых пассажиров. Сорвав с палубы постельное покрывало, быстро одевшись и обувшись, помощник оператора пробормотал: «Нет, этому свинству надо…» и удалился. Через несколько минут на корме появился режиссер Корнюшонок:

— Ардалио-он Иваныч, голубчик, разве так можно обращаться с художественной литературой? Надо бы извиниться перед человеком. Сергей у нас на хорошем счету, дельный работник.

— Передайте ему, что если он так настаивает, я готов сразиться с ним. Орудия мы можем взять с пожарного щита, — сурово ответил Ардалион Иванович. — Я не шучу. Идите и скажите ему это.

Присутствующие при всех этих событиях члены съемочной группы смотрели и слушали, разинув рты почти так же широко, как меченосное изваяние на Мамаевом кургане. Через полчаса весь теплоход уже обсуждал тему возможной дуэли.

— Что, неужели они и впрямь будут сражаться? — спросила меня прибежавшая Аида.

— Не думаю, — ответил я. — Вероятнее всего Ардалион намерен просто убить его, когда захватит теплоход. Но если этот Вовси вовсе не Вовси, а тайный участник заговора, то тут надо видеть какой-то неординарный план.

Днем мы стояли в Никольском, покупали на местном рынке черную икру, осетрину, вяленых лещей, арбузы, дыни, груши. Купались и загорали — день был жаркий, а вода в Волге теплая. Когда нас никто не мог слышать, обсуждали план предстоящих действий, он был незатейливый, но в нем придумался один неплохой нюанс, в котором проявилось особенное благородство натуры Ардалиона Ивановича — мы решили запугать не только актеров, но и режиссера Корнюшонка. С какой стати ему не побывать в шкуре своих Мальвин, Арлекинов и Пьеро? Мухину было поручено договориться с капитаном, чтобы тот подыграл нам, и перед отплытием из Никольского Игорь отправился к Николаю Степановичу.

В ту самую минуту, когда «Николай Тарлинский» отчалил от Никольской пристани, по радио было объявлено:

— Дорогие товарищи, дамы и господа! Просим всех членов съемочной группы фильма «Веселенькая каютка» немедленно собраться на верхней палубе теплохода в помещении столовой. Вас ожидает приятный и радостный сюрприз. Повторяю…

Молодец Мухин, текст объявления у него получился справный, и читал он его с чувством, с толком, с расстановкой. Покуда все направлялись в столовую, я дежурил на нижней палубе, Лариса на средней, а Ардалион Иванович на верхней. Дождавшись, пока стало тихо и пусто, я постучал во все каюты, убедился, что в них никого нет, и отправился в каюту Ардалиона Ивановича. Лариса и Ардалион уже ждали меня. Мы взяли автоматы и быстро направились в столовую. Эффект нашего появления с автоматами наперевес трудно описать словами. Многие встречали нас с улыбкой, некоторые с выражением ироничного удивления, но был и испуг, а в глазах умопомрачительной Аиды застыл ужас — она так беззаботно резвилась в Никольском, что, кажется, забыла о своей секретной миссии. Войдя в столовую с самым суровым видом, мы встали в террористических позах, направляя дула «калашей» на кинематографическую массу людей, и я объявил четким голосом:

— Всем оставаться на своих местах и не совершать никаких неосторожных телодвижений. Только в этом случае мы гарантируем вас от возможных несчастных случаев. Мы представляем собой иранскую террористическую организацию «Бастшери». Мы захватили ваш теплоход, а всех вас в качестве заложников. Наша цель — потребовать от английского правительства выдачи иранскому правительству писателя Салмана Рушди, автора кощунственных по отношению к святыням ислама «Сатанинских стихов».

Я отметил, как при этих словах отвисла челюсть у Сергея Вовси.

— Мы ничего не имеем против никого из вас, — продолжал я. — Тем более, что двое из нас по происхождению русские, попавшие в плен в Афганистане, отправленные в Иран и там принявшие мусульманство, единственно правильную религию в мире. Тем не менее, если в течение суток англичане не выдадут Ирану Салмана Рушди, мы начнем убивать по два заложника в день. Четвертый член нашей группы в данный момент связывается по радио со всеми необходимыми инстанциями. Пятый наш соратник находится тайно среди вас. Прошу вас это учесть. В случае, если власти попробуют штурмовать теплоход «Николай Таралинский», мы вынуждены будем взорвать теплоход. На его борту запрятана мина, взрыватель которой управляется на расстоянии. Заряд мины такой мощный, что корабль разлетится на мелкие кусочки, а если мы будем проплывать в это время мимо какого-то города, то во всех прибрежных домах вылетят стекла.

На лицах я больше не видел улыбок. Наконец-то потух и последний ироничный взгляд. Лишь одни глаза смотрели не с ужасом, а с любопытством. Пора было притушить и их.

— Теперь еще один нюанс, чтобы вы были в курсе дела. Когда мы садились на теплоход, у нас была договоренность с вашим режиссером о том, что мы устроим понарошку захват теплохода, чтобы раздразнить вас и чтобы вы лучше сыграли стержневые эпизоды фильма. Но господин Корнюшонок даже не догадывался, какую свинью мы ему подкладываем, не подозревал, что под ширмой игры затевается настоящая террористическая акция. Господин Корнюшонок, мы благодарим вас за содействие, но с этого момента, увы, вам придется смириться с участью рядового заложника.

— Это что, шутка? — спросил Корнюшонок, явно не очень уверенный, что сказанное мной — шутка.

Я весело посмотрел на Ардалиона Ивановича и Ларису и промолвил им со смехом:

— Ездан захедан азиз Корнюшонок джехрум-джехруми.

Они в ответ тоже весело рассмеялись, а Тетка, качая головой, повторил:

— Джехруми, джехруми!

Черт возьми, артисты мы были куда лучше, чем в составе у Корнюшонка! Последние отблески надежды угасли в лице режиссера, рывшего другим яму и попавшего в нее. Тут как раз ко времени подоспел капитан Белорусов. Он тоже оказался недурным актером — вид у него был натурально озабоченный и взволнованный.

— Все ваши условия переданы по радио. Связь держим. Надеюсь, что никаких эксцессов между нами не произойдет.

— Я тоже надеюсь на это, капитан, — сказал я. — Я вижу, вы человек благоразумный и уравновешенный.

— Николай Степаныч, это что, правда? — возопил Корнюшонок.

— Что я могу поделать, дорогуша! — сокрушенно развел руками артистичный капитан. — У меня у самого мозги набекрень от всей этой свистопляски. В кино такого не увидишь.

— Павел! Как же так? — крикнула мне Аида. — Ведь ты же говорил мне…

— Замолчи! — зло одернул я ее. — И забудь обо всем. Единственное, чему я подчиняюсь, это великому и всеправедному учению священного корана.

— Неужели ты забыл, что у тебя есть Родина? — с упреком в голосе спросила меня Аида.

— Моя родина — весь исламский мир, — ответил я гордо.

— Я прошу с этой минуты обращаться к нам только с самыми необходимыми вопросами и просьбами, — вмешался Ардалион Иванович. — В случае нарушения наших указов все будут лишены питания. В туалет будете выходить по одному в сопровождении кого-либо из нас. А пока старайтесь расслабиться.

Через час заложникам подали ужин. Они вели себя нормально, переговаривались между собой вполголоса, постепенно смирялись со своей участью. Следующим пунктом программы было наше остервенение. В девять часов вечера Игорь явился в столовую со злобным лицом и произнес, скрежеща зубами, плохую весть:

— Салман Рушди шайтан урмия Ингленд хамадан рандан.

Как и было уговорено, мы после этого известия оскалили зубы, стали потрясать автоматами, выкрикивать названия населенных пунктов Ирана и зло сверкать глазами на заложников.

— Эй, братцы, нельзя ли узнать, что случилось? — испуганно поинтересовался актер Калячинцев.

— Гнилой гроб тебе будет братцем, г-гяур! — так злобно ответил Ардалион Иванович, что бедный актер позеленел.

— Резайе абадан, резайе, — обратился я к Ардалиону, делая успокаивающие движения.

Птичка же вдруг прицелилась в Калячинцева из автомата и сказала:

— Ты, подлый шакал, ущипнул меня один раз в коридоре. Тебя первого расстреляем завтра утром.

— Резайе, Закийя! — сказал я ей и обратился к заложникам: — Плохие новости для вас, гяуры. В Англии не могут отыскать эту мразь, Салмана Рушди. Он куда-то исчез. Вполне возможно, что в наши ряды проник шпион и предупредил шакала о нашей акции. Возможно, это просто совпадение. Молите Бога, чтобы английской полиции была не совсем безразлична ваша судьба и чтобы она постаралась отыскать писаку.

Заложники заметно приуныли.

— Ксюшка, замолчи! — урезонивал Ксению Непогодину Геннадий Козодулов.

— Ну что замолчи! Ну что замолчи! Мужики вы или не мужики?!

— А я говорю: замолчи, не будь дурой.

— Сам дурак! Актеришка несчастный!

— От актрисульки слышу!

— Ну-ка там, прекратить ссору! — рявкнул Ардалион Иванович. — А не то как полосну сейчас из автомата.

К седьмому часу с момента начала игры в терроризм все уже порядком надоело. Особенно утомительно было конвоирование заложников до туалета и обратно.

В полночь мы выполнили еще один пункт программы — устроили перестрелку на корме. Игорь и Лариса от души постреляли там холостыми патронами, стрельба хорошо слышалась в столовой, заложники шевелились, вскрикивали, стонали — короче, испытывали бездну положительных эмоций. Вернувшись, Мухин и Птичка доложили нам по-тарабарски о том, что произошло, а когда я повел в туалет режиссера Корнюшонка, то сообщил ему, что двое из команды теплохода пытались применить силу и их пришлось прикончить.

Ночью мы по очереди уходили спать. Сначала Игорь и Лариса. Потом Игорь вернулся, и пошел на пару часиков отдохнуть я. С первыми лучами зари я возвратился в столовую и отпустил Ардалиона Ивановича. Заложники спали плохо. Весть о двух расстрелянных на корме матросах не давала им покоя. Пора было прекращать издевательскую игру, длившуюся уже полсуток. Оставался последний пункт программы. Как только вдалеке, в рассветных сумерках показались очертания Астраханского кремля, Ардалион Иванович вошел в столовую с мрачным видом и сказал:

— Правительство Великобритании отказалось выдать Ирану писателя Салмана Рушди. Кто из вас согласен добровольно стать первой жертвой. Обещаю расстрелять не больно. Ну?

Я ожидал, что добровольцев среди них не найдется, но, к счастью, ошибся. Режиссер Корнюшонок решительно встал со своего стула, застегнул верхнюю пуговицу рубашки и произнес:

— Я больше всех виноват в том, что это произошло. Мне первому и умирать. Прощайте, друзья.

Дальше он произнес короткую прощальную речь, где вспомнил все свои фильмы, попросил у всех прощения, обнялся с каждым и, сопровождаемый слезами актрис и некоторых актеров, пошел под дулом автомата Ардалиона Ивановича. Сцена была потрясающая. На Ардалионе Ивановиче вновь был надет полный костюм турка, Корнюшонок держался стойко, хотя губы у него и тряслись. Минуты не прошло с тех пор, как они вышли, а в столовую ворвался всклокоченный капитан. Лицо его расплывалось в улыбке:

— Друзья мои! Радостное известие! В Англии задержан Салман Рушди, его срочно переправляют в Иран. Мы спасены!

— Ура! Ура!! Ура!!! — закричали заложники.

— Немедленно догоните! Он расстреляет его! — завопил актер Козодулов. Я побежал догонять Тетку и Корнюшонка. Они стояли на корме, Ардалион Иванович весело хохотал, феска свалилась с его головы и катилась по палубе — Корнюшонок интенсивно тряс нашего главнокомандующего, схватив его за грудки. Потом он выхватил у иранского террориста автомат и послал в небо холостую очередь.

— Вы с ума сошли! — крикнул я. — Заложники подумают, что вас расстреляли.

— Ах, заложники? — вне себя от счастья воскликнул Корнюшонок. — Отныне они снова артисты!

Мы побежали в столовую, откуда слышался галдеж, вызванный тем, что заложники услыхали выстрелы. Увидев живого и невредимого режиссера, они бросились ему в объятия. Величественная фигура в турецком костюме, появившись в дверях столовой, ждала, покуда все стихнет. Затем Ардалион Иванович объявил:

— Дорогие товарищи дамы и дорогие товарищи господа! Мешхед тебриз буль-буль! — как говорится по-нашему, по-ирански. То есть, по-русски, финита ля комедия. Сейчас будет подано шампанское, после чего все вы свободны, можете идти спать. Наша миссия окончена. По прибытии в Астрахань мы сдаемся вашим властям. Спасибо за сочувствие оказанное вами четырем самоотверженным террористам.

Заведующая запасами трюма Мария Сергеевна и один из «расстрелянных» нами в полночь матросов принесли ящик шампанского. В эту же минуту из-за их спины появился сценарист Морфоломеев, вид у него был опухший, но веселый и недоумевающий:

— А что, собственно, происходит? — спросил он. — Вы что, уже закончили съемки? Стрельбабах какой-то с утра пораньше затеяли.

Оказалось, что покуда группа террористов хозяйничала на корабле, а заложники чуть не умирали от страха, он спокойненько спал в своей каюте, а все уже настолько привыкли к его отсутствию, что и на сей раз не заметили, что его нет. Все весело бросились тискать запойного сценариста, который отчаянно тянулся к шампанскому, и ему дела не было до людей.

Теплоход «Николай Таралинский» причаливал к астраханской пристани. На верхней палубе происходило ликование по поводу счастливого избавления заложников. Когда окончательно разъяснилось, что все это был розыгрыш, террористов, конечно же, хотели побить, но вняли их доводам, что обращение с заложниками было в высшей степени гуманным, и помиловали. Решено было отправиться гулять по Астраханскому кремлю, потом позавтракать, а потом уж до обеда отсыпаться. Разбудили и Птичку. Она высказала недовольство, что проспала финальную стадию игры, и прежде всего, разумеется, досталось Игорю, который вмиг перестал быть похожим на иранского террориста, хлопал глазами и жалобно оправдывался:

— Пойми же, ты так сладко спала, что мне не хотелось нарушать твой сон.

Когда мы всей толпой отправились гулять по Астраханскому кремлю, Аида Язычкова шла со мной под руку, крепко прижимаясь и шепча:

— Как ты был прекрасен с автоматом наперевес! Как я тебя ненавидела и как страстно желала в этот момент, ты просто не представляешь. Давай отстанем от всех и вернемся на теплоход.

Мне не хотелось быть свидетелем того, как между Мухиным и его любовницей разгорается новая ссора, и я внял уговорам Аиды. После обеда на теплоходе начались таинственные исчезновения людей. Первым пропал сценарист Морфоломеев. Его отъезд объяснили тем, что, собрав, наконец, всю свою силу воли, он решил бежать в Москву и там выходить из запоя. Затем, когда приступили к съемкам самых острых сцен фильма, обнаружилось исчезновение помощника оператора Сергея Вовси. Это уже было непонятно. Видимо, он настолько был обижен действиями террористов, что не смог больше оставаться с нами на борту одного судна. Правда, Ардалион Иванович щедро заплатил ему за подаренную волнам книгу Салмана Рушди и пылко извинился, но душевное потрясение, испытанное беднягой, оказалось, вероятно, сильнее.

Встряска хорошо подействовала на актеров. Корнюшонок ходил счастливый, потирал руки и заявлял, что изобрел замечательный способ тренировки актерского состава перед решающими съемками.

За ужином обнаружилась новая пропажа — исчезли Ардалион Иванович, Птичка и Игорь. Правда, Мухина я нашел в его каюте. Он был вдрызг пьян, с трудом узнал меня, а узнав, разрыдался. Бессвязные фразы вылетали из его рта сквозь рыдания:

— Орехи… Она послала… Прихожу, а их нет… Они уехали… Купи, говорит, орешков… Базар… Пока нашел, где базар… А они — в аэропорт… А может, на вокзал… Черт с ними!.. Давай шампанское пить. Орешков ей захотелось… Черт бы побрал эти орешки!..

Пол его каюты был усеян грецкими орехами, многие из которых были раздавлены, растоптаны в лепешку. Я побежал к Корнюшонку, и он подтвердил, что часов в пять Ардалион Иванович и Лариса Николаевна с чемоданами покинули теплоход и отправились в аэропорт. Они попрощались, поблагодарили за приятную прогулку.

— А вы что, не знали, что они уедут?

— Полная неожиданность! Он хоть не в турецком костюме уехал?

— Нет, в обыкновенном, — улыбнулся изобретатель свежего способа муштровки актеров.

Удовольствие двадцать шестое ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ ДУРАКОВ

Все, что происходило потом на теплоходе «Николай Таралинский», вряд ли заслуживает описания. И все же, я не могу не упомянуть о том, как в горькую запил мой друг Игорь Мухин, когда на теплоход погрузили чуть ли не целый вагон астраханских арбузов, он требовал вспомнить «Бесприданницу» и затеять игру в кегли. Уже после полудня «Николай Таралинский» отчалил от астраханской пристани и поплыл назад в Москву. Не могу я обойти стороной и хотя бы вскользь не описать то безобразие, которое началось, когда всем актерам и прочим членам съемочной группы разрешено было пользоваться алкоголем, хранящимся в трюме без ограничения. В тот же вечер все перепились по-скотски. Ни радости, ни праздника они, по-моему, не ощущали, а лишь некое пьяное остервенение, глупое и бестолковое. Они бегали по всем палубам, хлопали дверями, разбивали бутылки, их рвало на каждом углу, всюду валялись полуобъеденные арбузы, и они поскальзывались на них и чудом не переламывали себе ребра, ноги и руки.

— Ты что, хочешь принять участие в этом свинстве? — спрашивал я Игоря, тянувшего меня влиться в их клубящуюся толпу.

— Хочу! Хочу! — восклицал он. — Они, наверное, такие же несчастные, как я, поэтому им хочется безумства.

Я пытался удержать его, но он, воспользовавшись моментом, когда я был в уборной, сбежал. Нашел я его в тесной компании распьяным-пьяно-пьяных актеров и актрис. Умопомрачительная Аида сидела там на коленях у Козодулова и взасос целовалась с ним, не замечая моего прихода, хотя реплики, которые стал отпускать я, произносились не шепотом. Игорь стоял со стаканом водки и, пытаясь всех перекричать, произносил тост:

— Да, господа, я врач-гинеколог, и в этом нет ничего смешного… И я всю жизнь мечтал плыть на теплоходе с вами, артистами, потому что вы такие же несчастные люди, как я. То есть, я имею в виду — немощны духом, как я. Но вы так милы мне! Я низко преклоняюсь перед вашими талантами, особенно Геннадия Козодулова и Александра Калячинцева… Я хочу сейчас произнести тост…

Не зря Игорь вспомнил сегодня про «Бесприданницу» — он был жалок, как Карандышев после бегства Ларисы. Его никто не слушал и даже говорили: «Заткнись!», но он никак не мог выпутаться из бесконечности развивающегося по своим немыслимым законам тоста в честь искусства, жизни, любви и несчастья. Поцелуи Козодулова с Аидой кончились тем, что он встал и понес ее на руках прочь из этой каюты. Милое похотливое животное весело смеялось при этом:

— Ах, он меня сейчас изнасилует!

Я уже не мог больше ни пить, ни поедать арбузы, но я сидел, пил и ел арбузы, пел с актерами «И за борт ее бросает», «С нашим атаманом не приходится тужить», «А есаул догадлив был», «Умру и я, а над могилою» и многие другие хорошие песни. Потом пришел фальшивый капитан Сусликов и, подсев к Калячинцеву, сказал ему следующее:

— Слушай, Сань, сходи-ка ты в каюту к Козодулову.

— А что там такое?

— Сходи, не пожалеешь. Там Аидка Языкова бенефис дает. Она уже с Козодуловым, Григорьянцем и со мной в трик-трак сыграла, а теперь ее Васин пользует. Иди, ты как раз вовремя подоспеешь, пятым будешь. Вот класс девка!

— Что ж, — ответил Калячинцев, — пожалуй, и я не прочь позабавиться.

Он встал, по-обезьяньи почесался и, шатаясь, пошел вон из каюты, где пели и пили, в каюту, где играли в трик-трак. Я вышел на палубу и побрел вдоль окон кают, нагло заглядывая в каждое, покуда не дошел до окна каюты Козодулова. Так и есть, эти дураки даже не соизволили зашторить окно — ох уж мне этот актерский эксгибиционизм! Лишь мельком взглянув на собачью свадьбу, я побрел дальше, уже не зыркая по окнам кают. Я разгуливал по теплоходу, бегущему по ночной Волге, и мне казалось, что во всех каютах «Дядюшки Тартара» дураки и дуры дают бенефис. Надо было взять пистолет и расстрелять собачью свадьбу в каюте Козодулова. Блестящий план быстро строился в моей пьяной голове. Я вбегаю с пистолетом в руке и заявляю, что являюсь представителем террористического общества «Не отдай поцелуя без любви».

«— Ха-ха-ха! Он опять придуряется! — кричат они.

— Это уже не смешно. Этот анекдот мы уже знаем.

— Да ладно тебе, террорист, лучше занимай очередь.

— Пропустите без очереди человека с пистолетом!»

И тут я стреляю в одного из них. В Козодулова. При виде крови они неприятно удивлены, но еще не до конца понимают, что это не розыгрыш. Калячинцев делает рывок, пытаясь выхватить у меня пистолет генерала Шумейко, но я посылаю пулю ему прямо в пах, который у него так по-обезьяньи чесался. Он воет, катается по полу в луже крови. Дальше я палю во все стороны без разбора, покуда не кончается обойма. Каюта полна трупов, кровь журчит ручьями. Я в отчаянии — Боже, что я натворил! Бедные животные! Разве можно охотиться в период брачных игр? Как жалобно свисает с постели мертвая рука умопомрачительной Аиды! Какое детское выражение на лице только что испустившего дух Калячинцева! Что же я наделал-то, Господи!..

Все сие настолько живо, как кинофильм, прокрутилось в моей голове, что, лежа ничком на кровати в своей каюте и сжимая в руке приятную массу пистолетной стали, я заснул с горестным чувством, что совершил непоправимое, чудовищное, кровавое злодеяние.

На следующий день «Николай Таралинский» вернулся в Никольское. Снова светило яркое солнце и можно было купаться в Волге и загорать. Актеры развели костер и жарили шашлык из осетрины. Выглядели они несколько побитыми, притихшими, будто знали, что вчера я всех их перестрелял. Я пожалел их, на каждого нарисовал дружеский шарж и раздарил. Даже на Аиду, которая старалась держаться в стороне и не смотреть на меня. У врача Мухина было тяжкое похмелье.

— Надеюсь, ты вчера не изменял своей жене? — спросил я.

— Какой там, — вздохнув, махнул он рукой. — Если б даже захотел…

Когда теплоход отплыл из Никольского, весь вечер и всю ночь продолжалось то же самое, что вчера, только я уже не участвовал в пьянстве, запершись в своей каюте, рисовал Ларису. Когда на другой день теплоход причалил в Царицыне, я сбежал, насильно таща с собой Игоря, который уже приближался к состоянию сценариста Морфоломеева. Он сопротивлялся, утверждая, что намерен сжечь остаток своей жизни на пьяном корабле дураков, но в то утро физически и морально я был сильнее его. Поскольку у меня был в наличие пистолет, лететь на самолете мы не могли. Пришлось больше суток ехать на поезде, слушая стоны и ламентации[73] медленно возвращающегося из алкогольного плена Мухина.

Удовольствие двадцать седьмое Письма

«Дорогой мой, любимый друг Феденька!

Вот уже три месяца я жарюсь в этой проклятой Мексике, а того успеха которого мы ожидали от экспедиции, пока еще нет. Я уже переболел здесь, но не малярией и не лихорадкой, а гриппом, но в такой тяжелой форме, что едва не приказал вам всем долго пить. Кое-что мы, конечно, накопали, но главного, ради чего нужно было пилить в такую даль, не отыскали. Поэтому я так мало писал Ларисе писем, всего два письма. Не хотелось совсем ничего писать, пока успех не придет к нам. Но она вообще не ответила ни на одно мое письмо, и я очень беспокоюсь, что там у вас. Возможно, скоро мы сможем съездить в Мериду, это крупный город, и может быть, удастся оттуда позвонить, хотя это бешено дорого. Вообще же, мы сейчас копаем на юге Юкатана, неподалеку от границ с Белизом и Гватемалой. Если ты пошлешь письмо, оно черт знает сколько будет идти сюда. Я не удивлюсь, если Лариса написала сотню писем, но ни одно из них не дошло. Я отрастил бороду, стал похож на Дон Кихота. Постоянно вспоминаю нашу поездку по Египту и Турции, встречу Нового года, приключение в Киеве, похищение невесты. Тоскую по вам всем. Жду с нетерпением ответа.

Николка Старов».

«Дорогой мой Шампольон!

Ты зря беспокоишься. Вероятнее всего, Ларисины письма и впрямь где-то затерялись. С ней все в порядке, она устроилась работать гримером в кинокомпанию «Русское мувиз продакшн». Названьице, конечно, аховое, но зато ей платят солидные бабки, так что ни о чем не волнуйся, копай себе свои Мексики, Гватемалы и всю Центрально-африканскую Америку. Две недели назад мы вернулись из кругосветного плавания по Волге на теплоходе. «Мувиз» снимало фильм «Веселенькая каютка», и Лариса взяла нас на эти съемки, которые проводились во время плавания на теплоходе «Николай Таралинский» от Москвы до Астрахани и обратно. Мы вчетвером — я, Ардалиоша, Игорек и заменяющая тебя Лариса затеяли очередную Тягу под кодовым названием «Иранский терроризм». Твоя жена блестяще справилась со своей ролью. Впрочем, вот тебе подробное описание нашей террористической акции…[74] Так что, как видишь, мы тоже весело проводим время, хотя и не в таких экзотических странах, как ты. Всем очень не хватает тебя. Лариса о тебе только и говорит и не воспринимает ничьих даже шуточных ухаживаний. Сейчас ее кинокомпания готовится к съемкам очередного фильма, действие которого будет разворачиваться в нескольких странах Европы, так что Лариса, вероятно, в ближайшем будущем объездит полмира. И все благодаря Ардалиончику, который только что приехал ко мне в гости и просит передать тебе такие крепкие объятия, что вряд ли твои донкихотские косточки выдержат. Он, кстати, тоже намеревается ехать в турне по европейским странам с целью заключения каких-то таинственных контрактов с западными фирмами. Я так подозреваю, что он собирается организовать поставки волжской воды ветеранам Сталинградской битвы, сражавшимся на стороне вермахта, а также в «Дивизия адзуара». Он снова не пьет, и рожа у него уже начинает становится холеной. Сейчас мы едем с ним на какую-то презентацию, где я должен буду развлекать всех своими шаржами. Эдак я скоро войду в его фирму. Кстати, она теперь называется «Танте». Если учесть, что по-немецки «Tante» — «тетка», то нельзя не оценить сию вершину остроумия нашего главнокомандующего. Извини, что на этом заканчиваю письмо, но не знаю, когда теперь смогу его продолжить, а ты сам просишь, чтобы я послал его как можно скорее. Крепко обнимаю тебя и троекратно целую.

Федор Мамонин».

«Мюнхен, 14 октября 1991 года.

Дорогой Федя!

Несмотря на то счастье, что вдруг снизошло на меня, я не могу никак избавиться от чувства вины перед всеми вами — и перед Игорем, и перед Николкой, и перед тобой. Поэтому прежде всего становлюсь перед вами на колени и молитвенно прошу: простите старого дурака Ардалиошку!

Пойми меня, милый Феденька. Что же я мог поделать с собой, греховодником, если давно, с того дня, как мы катались на фелюгах, влюбился в нашу веселую, легкую, хрупкую, сильную, певчую Птичку? Что же я мог поделать с собой, если вдруг выяснилось, что все это время, со дня моего двадцатитысячелетия[75] она любила меня, но боялась нашей близости, боялась меня, а теперь решила ничего не бояться? Объяснение между нами произошло в предпоследний день на теплоходе, когда мы купались и загорали в Никольском. О, что за дивный был этот день! Сколько жизни, радости, ликования! Потом был наш замечательный захват теплохода, когда я уже знал, что завтра украду Ларису у Игоря и увезу на край света. Я только боялся, что она вдруг передумает. Конечно, я понимал, как будет переживать Игорь, да и тебе будет неприятно. Но, с другой стороны, разве не лучше, если Игорь вернется к жене и детям? Ведь Лариса не любит его и переживает, что так безрассудно и жестоко увела из семьи. Что же касается Николки, то разве хорошо будет, если он и Лариса после его возвращения из Мексики вновь будут мужем и женой, как ни в чем не бывало? Ведь это будет фальшь! Все равно он узнал бы об их романе с Игорем, и между ним и Ларисой легла бы неисправимая трещина, которая с годами переросла бы в глубокую пропасть. Надеюсь, ты разделяешь мое мнение на этот счет? Конечно, для бедного Николки это будет удар. Но ведь он молод, рана залечится, он найдет себе другую девочку. Кроме того, его материальное положение всегда оставляет желать лучшего, а для Ларисы необходимы условия для развития ее талантов — ее необычайных певческих способностей и актерского дарования. Я же все свои средства собираюсь вложить в то, чтобы ею заинтересовались лучшие мировые продюсеры, режиссеры, музыканты. Она должна сниматься в хорошем кино и записываться на пластинки. У нее должна быть блестящая судьба.

Теперь конкретно о том, что происходило в нашей жизни после того, как мы сбежали с теплохода. В тот же день мы благополучно прилетели на самолете в Москву. Стояло волшебное бабье лето. Счастье сопутствовало нам, словно давая понять, что мы поступаем правильно. Приложив минимум усилий и максимум денег, я за несколько дней оформил все необходимые документы, и уже 29 сентября мы прилетели в Мюнхен, где у меня уже давно были запланированы деловые встречи. Прости меня и пусть простит Игорь, что когда вы звонили мне, отвечал автоответчик, а я потом не перезванивал вам. Мне нужно было сбежать с Ларисой, не прощаясь и не встречаясь с вами. Игорь к тому же еще и приезжал ко мне два раза, но мы ему не открыли. По-моему, он еще и дежурил во дворе моего дома, но ни разу не подошел. Бедняга. Мне жаль его, но пусть он вернется в свою семью.

Итак, мы прилетели в Мюнхен и прожили здесь сказочных две недели. Если описывать все праздники и увеселения, на которых мы тут побывали, то письмо мое потянет килограмма на три. Дел я особых не наварил, но сильно не жалею об этом. Я безумно счастлив и ликую, видя рядом с собой счастливую и любящую меня женщину. Такого не было еще никогда в моей жизни, и я мечтал бы умереть до того дня, когда, не дай-то Бог, это счастье начнет разрушаться. Может быть, ты сочтешь меня восторженным балбесом, но я как никогда мечтаю о том, чтобы в эти дни счастья Лариса зачала от меня ребенка. Для наследства этому моему детенышу я заработаю столько денег, что он сможет купить себе по крайней мере титул наследного принца Монако.

Завтра мы покидаем гостеприимный солнечный Мюнхен и едем на поезде через Инсбрук в Венецию. Оттуда — в Рим, а там — что Бог даст. Лариса заканчивает принимать ванну, и я заканчиваю свое письмецо. Еще раз прошу, не таите зла на нас, двух грешных любовников. Единственное, чем мы можем загладить свою вину, так это тем, что мы необычайно счастливы. Жаль, что ты не можешь ответить мне на мое письмо, но я как-нибудь соберусь с духом и позвоню тебе по телефону.

Tausend küssen und grüssen!

Ardalion Tötka[76]».

«Рим. 2 ноября 1991 года.

Здравствуй, голубчик Федя!

Не звоню тебе потому, что не знаю, получил ли ты мое письмо из Мюнхена. Вдруг да ты не прочел еще моих тех объяснений. А я опасаюсь, что если за те три-четыре минуты, что мы уделим телефонному разговору, ты наговоришь мне неприятных вещей, то это сильно омрачит мое счастье.

Мы продолжаем наше путешествие по Европе. Эти недели упоительно хороши. Проведя несколько недель в Венеции, мы отправились в Верону, где прожили два дня, оттуда перебрались во Флоренцию, там прожили четыре дня, и вот уже неделя, как мы в Риме.

Как я жалею, если бы ты знал, что никогда не пробовал и не учился художественно сочинять. Хотя бы письма. Как бы мне хотелось дать тебе подробнейшее и красочное описание всего того, что наполняет наши впечатления здесь, в Италии. Но что даст тебе сухой перечень всех восхитительных мест Венеции, Вероны, Флоренции и Рима, в которых мы побывали с моей ненаглядной певуньей? Ровным счетом ничего. Поэтому советую тебе заработать побольше денег и отправиться сюда самому.

Мы продолжаем наслаждаться жизнью, но не только. Мы уже добились от поездки кое-какой пользы. Здесь, в Риме, нам удалось познакомиться с одним французским продюссером, которого зовут Доменик Новьем. Он в восторге от того, как поет Лариса, и считает, что с ее данными она вполне могла бы начать во Франции карьеру киноактрисы — там сейчас новая волна моды на Россию. Это после августовских событий. Спасибо Янаеву, Язову, Павлову и прочим гекачепистам. На следующей неделе мы едем в Геную. Оттуда на теплоходе плывем в Марсель с заходами в Монте-Карло, Ниццу и Тулон. Побудем пару дней в Марселе и — на поезде, через всю Францию — в Париж! Ты был когда-нибудь в Париже? Я тоже не был. Наверное, стоит побывать.

Тут заканчиваю свое письмо. Мы едем осматривать Канчеллерию. Лариса передает тебе горячий итальянский привет.

Чао!

Твой Ардалиони».

«Salut de Paris!

Oisette et Lemon[77]. 25 ноября 1991 года».

«7 декабря 1991 года. Париж

Здравствуй, Федор!

Сразу после нашего с тобой телефонного разговора сажусь за это письмо. Вторая неделя, как мы живем в Париже. Очень скучаем по всем вам. Жаль, что мы в Париже не на Тяге, а просто так, хотя и здесь нам представилась пару раз возможность позабавиться в нашем духе. Удивительно то, что с тех пор, как мы сбежали из Астрахани, нас непрерывно несет волна. Казалось бы, почему бы нам не пожить сейчас спокойно до весны в Париже? Нет, мы получаем очень выгодное приглашение поехать в Лондон, где будем праздновать Новый год и Рождество. Там есть дело и для меня, и для Ларочки. Нас вместе, представь себе, приглашают сняться в одном английском фильме, где мы будем играть небольшую роль эмигрантов из России, причем, влюбленных. Денег платят не очень много, но оплачивают проезд и проживание. К тому же, деньги у меня еще есть. Как минимум до начала февраля мы там пробудем. Так что ты можешь послать нам письмо. Лондонский адрес я указываю на конверте этого письма в качестве обратного. Обязательно напиши обо всем, что происходит у тебя, Николки и Игоря. Разговор с тобой несколько озадачил меня — ты и впрямь не сердишься за нас или все же сердишься? Еще раз умоляю тебя простить нас за Игоря и Николку. Не знаю, когда мы теперь приедем в Москву. Должно быть, в апреле, а может, в мае. Больше всего меня мучает, что Игорь и Маша, как ты говоришь, все же будут разводиться. Неужели нельзя никак помирить их? Напиши обо всем поподробнее.

В Париже идет дождь. Честно говоря, в Италии мне понравилось больше, чем во Франции.

Крепко обнимаю и жду ответа.

Твой Ардальон».

«Здравствуй, дорогой мой друг, Ардалион Иванович!

Я очень рад за вас с Ларисой, что вы обрели, наконец, свое счастье. Так важно сейчас успеть взять от жизни как можно больше личного, поскольку времена надвигаются темные и страшные. Большинство людей в мире не понимают смысла происходящих событий, видят в них лишь то, что они несут обновление, значит, кажется людям, это уже хорошо. Но некоторые сомневаются, хорошо ли, например, что в ознаменование дня рождения Сталина три мудреца в Беловежской пуще развалили Империю? Многие ликуют: больше нет Советского Союза. Меньшинство горестно понимает: это зародыш Войны.

Хочу сказать вам: берите от жизни все, пока жизнь эта сама по себе существует, пока не завернули ее в шинели и противогазы. Любите друг друга, не стесняйтесь веселиться и радоваться последним лучам уходящего лета.

После того, как вы сбежали с теплохода в Астрахани, там были открыты водочные кингстоны, потоки алкоголя хлынули на корабль и потопили его. Игорь, огорченный исчезновением Ларисы, пустился во все тяжкие, но не развратничал, только пил. В Волгограде я схватил его под мышку и увез на поезде в Москву.

Потом была осень, до середины октября держалась ясная и теплая погода, я жил в доме творчества Союза художников на озере Сенеж, много работал. Мне кажется, я уже близок к тому, чтобы начать грандиозную серию рисунков в духе «Капричос» Гойи, точнее даже не в духе, а в жанре. Дух же будет — дух эпохи крушения Советской Империи. Называться это будет или «Капризы», или «Гримасы» — как-нибудь в таком роде. Идея сильно увлекает меня. Это вам не карикатурки в «Молодежку».

Я дивно провел эту осень. Живя на Сенеже, я за полтора месяца встретил три времени года — лето (правда, бабье), осень и зиму — в конце октября выпал снег. Я часами бродил по окрестностям, и фантастические, гротескные картины вставали перед моими глазами одна за другой. Ничто не отвлекало меня, я много читал и рисовал, хотя пьют и веселятся в доме на Сенеже не хуже, чем на «Николае Таралинском». Вся страна пьет и задорно веселится, как члены клуба самоубийц в новелле Стивенсона.

Кстати, о самоубийцах. На третий день после заключения Беловежского соглашения покончил с собой генерал Грохотов. Правда, одна деталь наводит на мысль, что это не было самоубийство. Обычно генералы не вешаются, а стреляют в сердце из личного пистолета. Он повесился у себя на даче между двух сосен, имеющих одну ветвь, единую для обеих — необычайное явление природы. Когда мы встречали 1991 год на даче покойного генерала, мы видели эти сосны с единой «перекладиной». Не прошло и года, как моя шальная мысль воплотилась.

Я иногда очень четко осознаю, что будущее уже есть. На много веков вперед. Провиденье есть не что иное, как вспышка воспоминания о будущем. Этот случай с соснами, приглашающими к самоубийству, яркое свидетельство того, о чем я говорю. Представь себе, дорогой мой Ардалиоша, но однажды, гуляя вдоль берега озера, я вдруг отчетливо представил себе все, что произойдет в ближайшие полгода. Я еще не получил тогда твоего первого письма, а уже знал, что вы прокатитесь через Баварию, Австрию, Италию, Францию и Англию, а когда я читал твое первое письмо, мне казалось, что я уже читал его когда-то давным-давно, в детстве.

Какая-то смутная уверенность гнездится во мне, что генерал Шумейко тоже покончил с собой после Беловежского сговора. У себя на даче под Киевом. Может быть, в один и тот же день, что и генерал Грохотов.

Вчера приехал из Мексики Николка. Ожидаемого успеха экспедиция не принесла, но заработать ему удалось достаточно, чтобы выплатить все свои долги и оставить немного денег на встречу Нового года. У меня был четкий план вранья: Лариса работает гримером в кинокомпании «Русское мувиз продакшн» и поехала со съемочной группой нового фильма в Париж, где будет сниматься кино о русских эмигрантах. Но когда я увидел Николку, я понял, что не смогу долго врать ему. Я рассказал все от начала до конца. Он мужественно воспринял мой рассказ, мы просидели с ним целую ночь напролет, выпили чертову прорву «Столичной» и рассказывали друг другу все, что происходило в пределах Мексики и Евразии с тех пор, как он уехал в свою несчастную экспедицию.

Не плачьте о Николке! Полгода спартанской жизни на полуострове Юкатан пошли ему на пользу. Он здорово окреп физически, у него борода и усы, как у Дон Кихота, он красив, как бог, а голубизна его глаз приобрела стальной оттенок. И если сокровища майя не дались ему в руки, то еще много иных сокровищ стяжает сей доблестный муж.

Несколько хуже дела у Игоря. Он пьет. Маша держится сурово и не хочет примирения. На середину января у них назначен суд. Из клиники его уволили. Хорошо еще, что он не успел зарезать на операционном столе какую-нибудь из своих пациенток и не загремел в тюрьму. Страшно сказать — сейчас он устроился дворником, и ЖЭК выделил ему какую-то каморку в густонаселенной коммуналке. В квартире у родителей он жить не в состоянии, а Маша его к себе, как можно уже было догадаться из сообщения о разводе, не пускает.

Но разве должно это огорчать вас, дорогие мои? Прошу тебя, Ардалион, ни в коем случае не показывай это письмо Ларисе. Тебе же я не хочу никак врать, как не мог врать Николке, когда он приехал. От души желаю вам радостно встретить 1992 год!

Федор Мамонин».

Удовольствие двадцать восьмое КОЛОНИЯ АГРИППИНА

В конце февраля я прилетел в Германию на конкурс карикатуристов. В Дюссельдорфе меня встречал один из организаторов конкурса, мой старый знакомый Дитер Браунвиц — полтора года назад я делал иллюстрации для двухтомника советской сатиры, который он издавал, и эти иллюстрации имели успех, благодаря им двухтомник лучше разошелся среди читателей. Блондинка лет тридцати, с ясными голубыми глазами и открытой доброжелательной улыбкой сопровождала Браунвица. Мягкое и миловидное выражение ее лица заставило меня улыбнуться так, будто я увидел веселого двухлетнего младенца.

— Я буду у вас переводчицей, — сказала она, — меня зовут Анна Кройцлин. Добро пожаловать в Северный Рейн-Вестфалию!

Из Дюссельдорфа на «саабе» Браунвица мы отправились в Кёльн. Собственно говоря, я не заметил, когда мы выехали из Дюссельдорфа и оказались в Кёльне. Мы оживленно беседовали, потом Дитер сказал:

— Стес уше Кёльн.

И у меня осталось впечатление, будто эти два города слитны. Может быть, так оно и есть. Анна говорила совсем без акцента, разве что только чуть-чуть жестче произносила окончания слов. Она спросила:

— Почему, когда вся Европа объединяется, Россия разделяется?

— Я думаю, что все это ненадолго. В начале следующего столетия Европа снова рассыплется, а Россия воссоединится, — ответил я.

Она улыбнулась в ответ так, будто я заручил ее крепкой хорошей надеждой.

В Кёльне меня поселили в гостинице «Челси», вполне комфортабельной. Единственное, что как-то сразу ввело меня в смущение, это висящая на стене моего номера картина. На ней в красных и синих тонах было изображено мрачное лицо, чем-то напоминающее лицо страшного александрийского старика. Глаза смотрели исподлобья, а во лбу зияла дыра, из которой по брови, щеке и переносице стекали капли черной крови.

Первый кёльнский вечер я провел на а-ля фуршете, устроенном в честь прибывших сегодня участников конкурса, коих было не меньше сорока человек, причем из России только я один, да еще двое бывших моих сограждан — Марк Луцкий и Лев Досталь, оба ныне граждане США. Они наперебой расспрашивали меня о победном шествии демократии по бывшей территории Советского Союза, любой свой ответ, я, находясь в обществе карикатуристов, превращал в шутку, но моим бывшим соотечественникам это почему-то не понравилось, на что мне, впрочем, было абсолютно наплевать. Другое дело, что мое пока еще не заржавевшее остроумие пришлось по душе другим собеседникам, а главное, членам жюри конкурса и милой моей переводчице. Выйдя из Штадтфюрунга, где был организован а-ля фуршет, она взяла меня под руку, и я услышал сквозь легкое головокружение, вызванное напитками, как она пылко заговорила о России, о ее великой миссии спасения человечества, о том, что мы, русские, не должны заискивать ни перед одной ложной идеей, кроме идеи Христа, которой мы должны следовать до конца.

— Мне кажется, — говорила она, — что Россия потому терпит все муки, что она на своем примере вынуждена доказывать всему миру, что такое фашизм, что такое капитализм, что такое социализм, марксизм, ленинизм. Она жадно хватается за каждую ложную идею, чтобы извратить ее, показать всему человечеству, чего эта идея стоит. В том числе и идея их западной демократии. Только Православие будет всегда нашим сердцем и никогда не исказится, а напротив того — засияет в будущих временах.

— Анна, почему вы говорите о русских, как о своих единоплеменниках? — спросил я.

— Потому что я рождена русской женщиной, — засмеялась она.

Я остановил такси и подвез ее до ее дома. Она приглашала меня выпить чаю и познакомиться с ее мамой, но я решил, что на сегодня достаточно впечатлений, и вернулся в гостиницу.

На другой день было открытие выставки. Мои картикатуры имели успех, посетители задерживались возле них и смеялись. Это подавало надежду на то, что я займу какое-нибудь из призовых мест. Обед для участников конкурса был устроен в ресторане возле самого Кёльнского собора, где подавалось знаменитое немецкое блюдо айсбайн — особым способом запеченная свиная нога — и нежное пиво «Кёльш», которое подают в маленьких бокалах, потому что его надо быстро выпивать — от соприкосновения с воздухом оно скоро теряет свои изумительные вкусовые качества.

После обеда и до самого вечера нас возили по всему городу, некогда называвшемуся Колонией Агриппиной и бывшему форпостом Римской империи на севере. Мы побывали в Краеведческом музее и Германско-римском. Анна Кройцлин всегда была рядом со мной, будто мы давным-давно знакомы с нею и вместе приехали в Кёльн. Иногда мне представлялось, что рядом со мною Лариса, с которой мы вместе путешествуем по Европе. Но Лариса путешествовала по Европе с Ардалионом Ивановичем Теткой, и я старался гнать от себя мысли о певчей Птичке, хотя в моем чемодане, в музыкальной шкатулке лежал ее голос. Эту шкатулку с изображениями старинных русских городов по краям и Москвы на крышке я подарил вечером старенькой маме Анны Кройцлин, Анастасии Петровне. Она сняла крышку и шкатулка нежно зазвенела мелодией «Белой акации гроздья душистые». Птичка пела эту песню непревзойденно, и если Анастасия Петровна с восторгом внимала звучанию механизма шкатулки, то в моих ушах плыл нежный голос Ларисы.

Анастасия Петровна и Анна жили в просторной квартире в двадцати минутах езды от центра города. Выяснилось, что Анастасия Петровна целый день стряпала, стараясь угодить мне, а когда я поинтересовался, за что мне такая честь, Анна ответила:

— Извините, что разочаровываю вас, но мама больше всего в жизни любит, когда в Кёльн приезжают свежие интересные люди из России, и требует, чтобы я непременно приводила их к нам в гости.

Я действительно был несколько разочарован, но мне было приятно, что, признаваясь, Анна покраснела и чувствовала неловкость.

За ужином мы в основном разговаривали с Анастасией Петровной, и только о России. Она понимала, что не все так хорошо и гладко, как хотелось бы, но изо всех сил защищала Горбачева и Ельцина.

— Поймите же, — призывала она, — ведь они освободили вас от коммунистического рабства, разве это не главное?

— И одновременно разрушили государство, — отвечал я.

— Русское государство не такое уж слабое, чтобы два человека могли его разрушить.

Насчет легиона она не спорила, о нем у нее было особое, за долгие годы сложившееся мнение. Легион был везде, и здесь, в Германии, в не меньшем количестве, чем в России. Тут она принесла целую толстую папку с тесемочками; внутри папки хранились вырезки из газет и журналов, которые все вместе составляли неопровержимое свидетельство существования легиона, управляющего миром. Я посмотрел на Анну. Она мило улыбнулась мне. Я столь же нежно улыбнулся ей. Со стены на нас смотрел блестящий немецкий офицер в гитлеровской форме — идеальная спина, орлиный взор, красиво сжатые губы.

— Это мой отец, Йоханнес Кройцлин, — сказала Анна.

— Мы познакомились с ним в Киеве, — сказала Анастасия Петровна. — Он влюбился в меня с первого взгляда и увез в Германию. Я ни от кого не скрываю этого, молодой человек. Всю мою семью уничтожило ГПУ. Мой отец был священником. В детстве я только того и боялась, что меня тоже убьют. Я воспитывалась у двоюродной тетки, мужа и отца которой тоже расстреляли во время зверств киевского ЧК. Никто не вправе осудить меня, что я бежала с немецким офицером. Я была красавица. Сейчас я принесу фотографии.

Затем мы смотрели фотографии — церковь, в которой служил отец Анастасии Петровны, сам он, отец Петр, громадный благообразный священник, фотографии десятых, двадцатых годов — рыжевато-коричневые, зеленовато-серые, изысканно-прекрасные.

На следующий день мы с Анной с утра гуляли по Кёльну, залезали на самый верх Собора по нескончаемой витой лестнице, которая чем выше, тем делалась уже, и на самом верху казалось, что этому восхождению не будет конца, но вдруг распахивался простор, панорама города, вид на Рейн. Выяснилось, что Анна не знает, как по-русски будет колокольное било.

— Язык? — удивленно спросила она, когда я ей сказал. — Получается, что как бы колокол говорит этим языком? Боже, до чего красив наш русский язык, что в нем der Hammer áазывается язы”!

Она рассмеялась, и я, глядя ей прямо в лицо, тоже улыбался. Она смутилась от моего смелого взгляда и промолвила:

— Ну, пойдем вниз?..

Мне захотелось поцеловать ее в губы или прижаться щекой к щеке, но понял, что буду долго ухаживать за нею, покуда не позволю себе что-либо подобное. Быть может, я уеду из Германии, ни разу не поцеловавшись с ней, в первом же письме объяснюсь в любви. Потом она приедет ко мне в Россию, и мы поедем в Киев, но в нас не будет целиться из пистолета истеричный наркоман, мы поплывем по Волге на четырехпалубном теплоходе, который будет останавливаться во всех великолепных волжских городах — в Кимрах, в Угличе, в Ярославле, в Рыбинске, в Костроме, в Кинешме, в Нижнем Новгороде, в Чебоксарах, в Казани, в Симбирске, в Самаре, в Сызрани, в Саратове, в Камышине, в Царицыне, в Астрахани, и не будет никаких пьяных дураков, никаких заложников, актеров, режиссеров, помощников операторов, а будем только мы с ней, и там, на теплоходе, в лучах одного из дивных волжских закатов, я впервые поцелую ее и назову своею невестой.

Так я думал, спускаясь вниз по винтовой лестнице Кёльнского собора, слыша за своей спиной легкие шаги очаровательной фройляйн Кройцлин.

— Анна, — спросил я, обернувшись, — а что такое по-немецки Кройцлин?

— Крестик, — ответила она.

— Значит, вы — Анна Ивановна Крестикова?

— Да, так.

— А как девичья фамилия Анастасии Петровны?

— Вишневая.

Пару часов я поболтался на выставке, потом мы с Анной сбежали оттуда и долго бродили по залам картинной галереи Вальраф-Рихартца и Людвига. Мы часто останавливались подле картин и подолгу обсуждали их, вспоминали другие полотна того или иного мастера, представленного тут. Мне нравились ее суждения и взгляды, они почти во всем были созвучны моим.

«Боже, какая чудная девушка! — думал я. — Боже, сделай так, чтобы я полюбил ее и чтобы она полюбила меня! Какой у нее тонкий вкус, как она умна и скромна. Разве так важно, чтобы она умела петь, как Лариса, смотреть, как Лариса, двигаться, поводить плечами, совершать непредсказуемые поступки и стремиться «туда! туда!» — неизвестно куда — как Лариса?»

Мы сошлись в нелюбви к Рембрандту, Рубенсу, Матиссу и Шагалу и в любви ко множеству художников, чьи имена не звучат столь же часто — Вермееру, Латуру, Нольде, к другим авторам, от которых осталось всего две-три работы. Выйдя из галереи Вальраф-Рихартца и Людвига, мы пообедали в ресторане «Викюлер им Рёмер», где распили бутылку рейнского вина «Либфраумильх», потом вновь бродили по улицам Кёльна, прошли мимо Претории Миквы, мимо Старого рынка, вышли к набережной Рейна. Анна рассказывала о том, как бедно жили после войны Анастасия Петровна и Йоханнес Кройцлин. Из-за бедности они не решались завести ребенка. Потом дела у Кройцлина пошли в гору и можно было обзавестись ребенком, но теперь это долго не получалось. Наконец, Анна родилась, когда Анастасии Петровне было уже под пятьдесят. А потом в жизни у Йоханнеса появилась другая женщина, немочка, которая была на двадцать лет его моложе, какая-то танцовщица. И ради нее Кройцлин оставил семью. Правда, он хорошо снабжал деньгами Анастасию Петровну и Анну. Потом та куколка бросила его и целых пять лет он выпрашивал у Анастасии Петровны прощения. В конце концов, они сошлись, но в тот же год он умер от сердечного приступа, оставив жене и дочери вполне солидное наследство, которого хватило, чтобы Анна получила хорошее образование.

Выбрав минуту, когда можно было сделать это не впадая в неловкость, я спросил, почему Анна до сих пор не замужем. Она сказала, что, во-первых, у нее до сих пор не возникало желания выйти за кого-либо из известных ей мужчин, а во-вторых, покуда Йоханнес жил со своей танцовщицей, Анастасия Петровна сумела внедрить в сознание дочери, что она русская и, как бы то ни было, должна найти себе русского мужа — так будет лучше.

— И я действительно хотела бы выйти замуж за хорошего русского человека, — сказала Анна. — И хотела бы попробовать жить в России.

Так проходили мои дни в Кёльне. Каждое утро мы встречались с Анной около Домского собора, поднимались по нескончаемой витой лестнице вверх, где перед нами распахивалась панорама старинного рейнского города, потом спускались, шли в сам собор, где солнце играло в витражах, изображающих евангельские и апостольские сюжеты, и где три волхва покоились в своем великолепном золотом гробу; потом заглядывали на выставку, которая должна была длиться неделю, прежде чем жюри подведет итоги конкурса, обедали то в греческом ресторане «Альтес Атен», то в китайском «Нанкин», то в индонезийском «Мандалай», то в аргентинском «Эль Гаучо», и снова гуляли по Кёльну, который, конечно же, за неделю надоел до чертиков. Каждый вечер я ужинал с Анной и Анастасией Петровной в их квартире на Кезенштрассе, что неподалеку от Фольксгартена, слушал рассказы старушки и любовался улыбкой ее дочери. Всякий раз по пути я заходил в цветочный магазин и покупал то хризантемы, то гелиотропы, то лилии, то еще какие-нибудь цветы, названия которых и не помню даже — настолько много их было разновидностей, и всякий раз Анастасия Петровна горестно сокрушалась о том, как я потратился.

Наконец наступил последний день выставки. В пять часов вечера жюри подвело итоги. Я занял первое место, причем лучшей политической картикатурой была названа та из моих, о которой я беспокоился, как бы она не подпортила мне. Она называлась «Демократия уже не девушка». Мне выдали такой денежный приз, что его, как было сказано, хватило бы на год скромного проживания в различных городах Германии. Прощальный ужин проходил в лучшем кёльнском ресторане «Этуаль», где я предложил Анне сопровождать меня в небольшом путешествии по Рейну. Меня манило побывать в тихих рейнских городках — Бонне, Кобленце, Майнце, Мюнстере. Она согласилась с огромной радостью, и мы договорились, что сразу после моего возвращения из Ахена мы посвящаем десять дней этому замечательному путешествию. В Ахене для меня, как для победителя конкурса, устраивалась трехдневная выставка, и завтра я уже должен был туда отправляться. У Анны были еще кое-какие дела в Кёльне, и Культурамт[78] мог отпустить ее не раньше, чем через два дня. Так мы и решили. На третий день моего пребывания в Ахене она приезжает туда, затем мы вместе возвращаемся в Кёльн и едем кататься вдоль Рейна. Без всяких слов, без какого-либо сговора мы уже как будто условились, что отныне становимся женихом и невестой. Жаль только, что срывался мой предварительный план — ведь я хотел сделать предложение руки и сердца Анне на Волге, а не на Рейне. Но, с другой стороны, получив столь солидное вознаграждение за свои, надо сказать, не лучшие из представленных на выставке, работы, я не мог, как куркуль какой-нибудь, зажав под мышкой мешок с деньгами, поскорее сбежать в Москву.

Последняя ночь, проведенная мною в «Челси», была ужасна. Я долго не мог понять, что так мучает меня, не дает уснуть, словно чей-то тяжелый гипнотический взгляд пронзает меня насквозь, играет моей нервной системой, как четками. Не то вся дьявольская ритуальная мистика, столь густо от века в век концентрировавшаяся здесь в Кёльне, вдруг решила коснуться меня своим нетопыриным крылом, не то Бастшери, танцовщица Рамсеса Третьего, вспомнила, что когда-то, в гостинице, стоявшей сто лет назад на месте «Челси», она наградила своей губительной любовью молодого вестфальца, и это ее воспоминание долетело до моего сверхчувственного восприятия. Наконец, я понял, в чем было дело. Взглянув на противоположную окну стену, я увидел портрет страшного александрийского старика, который смотрел на меня исподлобья, словно стараясь внушить какую-то мысль. Он не то предостерегал меня от чего-то, не то, напротив того, толкал меня на какой-то поступок. Я не выдержал, встал и хотел снять картину со стены, но она оказалась не просто подвешенной, а привинченной к стене в четырех угла алюминиевой рамки. Воспользовавшись купленным здесь, в Кёльне, швейцарским карманным ножиком, в котором была крестовая отвертка, я принялся отвинчивать портрет от стены, как вдруг ни с того, ни с сего стекло на портрете с громким треском лопнуло пополам, разделив изображение надвое косой трещиной.

— Черт бы тебя побрал! — сказал я лицу на портрете, которое в лучах уличных фонарей, озаряющих комнату, и впрямь удивительно походило на лицо александрийского волшебника. В следующую секунду бровь на этом лице вздрогнула, уголки губ скривились в чудовищной усмешке, в глазах блестнули зеленые огоньки, струя черной крови, льющаяся из дырки во лбу, потекла дальше вниз по щеке. И я вдруг понял, что старик просчитался со спицей, воткнул ее не в то место в голове и теперь умирает. Но что ему нужно было от меня? Вдруг рука его выглянула из-за рамки, и черные, длинные, корявые пальцы устремились к моему горлу. Я вскрикнул и проснулся. Первым делом взгляд мой устремился на портрет. Уже светало, и можно было увидеть трещину, пересекающую стекло снизу вверх. Я бросился к сумке — швейцарский нож лежал на своем месте. Значит, я не пытался отвинчивать портрет от стены и трещина появилась сама по себе. Подойдя к портрету, я разглядел его, и мне показалось, что струйка крови сползла вниз дальше, чем было вчера, а бровь и уголки губ все же едва заметно вздернулись вверх. А может, это мне только мерещилось.

Странное пристрастие было у хозяина «Челси». Он любил принимать у себя в гостинице художников из России и вместо платы за прожитье часто брал у них картины, которыми и украшал номера гостиницы. У меня еще куда ни шло, а вот один из моих бывших соотечественников карикатурист Марк Луцкий пожаловался мне, что у него над кроватью вообще висит размером два на два картина, изображающая ревущую физиономию красноармейца в буденовке. Хотя неизвестно, что хуже — красноармеец или страшный тип с черной дыркой во лбу.

Ругая на чем свет стоит хозяина «Челси», я стал собираться в дорогу. Кстати, мне уже было предложено, что я могу сколько угодно жить в гостинице при условии, что буду расплачиваться своими работами. Но нет уж, нет уж, хватит, надоело здесь.

Был солнечный и ясный день, восьмое марта. Браунвиц довез меня до вокзала, хотя вещей у меня было немного, и я мог бы дойти пешком. Черно-желто-серая громада собора, озаренная весенним сиянием, выглядела более радостно, чем во все предыдущие дни, не очень яркие. Чувство неотвратимой гибели, которая должна постигнуть меня в Ахене, вдруг охватило меня с такой ясностью, что я мысленно простился с собором, будто это был Успенский храм Московского Кремля или Рождественская церковь, в которой меня крестили когда-то. Со слезой в глазу я оглянулся, словно ожидая, что Анна Кройцлин сейчас догонит меня, и мы обнимемся на прощанье, и, может быть, это станет залогом того, что я не умру.

Ровно через час я уже был в Ахене.

В Ахене шел мелкий, моросящий дождь.

Удовольствие двадцать девятое ИБИС

В Ахене шел дождь, и все прогулки отменялись. На вокзале меня ждал автомобиль, хотя от вокзала до гостиницы «Ибис», куда меня поселили, было минут пять-шесть ходьбы пешком.

Я не знаю, что со мною происходило, но уютнейшая гостиница, с интерьерами, изысканно отделанными под цвет слоновой кости, показалась мне местом, опасным для меня. Можно было закапризничать, потребовать, чтобы меня переселили куда-нибудь в другую гостиницу, но здесь абсолютно не к чему было придраться, да и не умел я требовать чего-то, если данное безукоризненно. Часа два я валялся после душа в постели и смотрел телевизор, по которому крутили какие-то неинтересные, пустые передачи, нафаршированные полуистеричной рекламой.

Вечером меня выудили из постели, отвезли сначала в зал, где разместили уже мою невеликую экспозицию, чтобы я мог посмотреть, одобрить или сделать какие-либо замечания, а потом — в гости к организатору выставки, Клаусу Херренхофу, который угостил меня ужином, в пять раз более скромным, чем ужины у Анастасии Петровны. Несмотря на уговоры, в гостиницу я отправился пешком. От Якобштрассе, где жил Херренхоф, до Фридландштрассе, где находилась гостиница «Ибис» было минут десять ходьбы. Дождя уже не было. Мимо меня прошли парень и девушка, и от девушки пахнуло запахом, от которого сердце мое заволновалось. Это были те самые духи, которыми благоухала Птичка, когда после обручения с Николкой ехала в машине рядом со мной и я держал ее руку. Воспоминание, вызванное обонятельной ассоциацией, было настолько сильным, что, уже вернувшись в «Ибис» и улегшись в постель, я все еще слушал удары взволнованного сердца. И лишь как-то успокоившись, я стал дозваниваться до Кёльна. Услышав в трубке голос Анны, я решил было прямо сейчас сказать ей, что люблю ее и хочу, чтобы она стала моей женой, но сказал лишь, что уже скучаю и жду, когда они приедет сюда, в Ахен, и мы вместе вернемся в Кёльн и отправимся путешествовать вдоль Рейна. Закончив разговор и положив трубку, я долго лежал, глядя в потолок и уверяя себя, что действительно скучаю по Анне Кройцлин, что по-настоящему люблю ее и хочу жениться на ней, что мне нет никакого дела до запахов и звуков поющего голоса.

А между тем, засыпая в ту ночь, я отчетливо слышал где-то далеко-далеко, в одном из гостиничных номеров моего сердца, как поет Лариса.

Я проснулся в то утро с неизъяснимым чувством ожидания чего-то долгожданно прекрасного, но в то же время требующего затрат душевных сил, как, должно быть, просыпается полководец перед битвой, в которой он хочет применить маневр, долженствующий по его расчетам сокрушить противника полностью. Помню это чувство, оно уже приходило ко мне когда-то, но когда, чему оно предшествовало, может быть, в далеком-далеком детстве? Чудное, какое-то яблочное, солнечное сияние наполняло комнату моего номера в гостинице «Ибис» в это утро, девятого марта.

Явилась горничная и спросила, не нужно ли мне принести завтрак, или я спущусь в ресторан.

— Ты славная, розовощекая немчоночка, — сказал я ей, улыбаясь, и добавил на своем корявом немецком, что желаю спуститься и позавтракать внизу, в ресторане гостиницы.

Как белоснежны были скатерти, залитые ярким мартовским солнцем, на столиках в ресторане, как нарядны были свеженакрахмаленные клетчатые салфетки, как пышен шведский стол, обрамленный вазами, в которых стояли желтые цветы с изумрудно-зелеными стеблями и листьями, как чисто, опрятно, блистательно было все в мире — будто впервые! Мимолетное чувство, что эту картинку белоскатертного солнечного утра именно в этом интерьере я уже где-то предвидел в одном из своих ожиданий будущего, охватило меня и тотчас оставило, сменившись другим, совершенно неожиданным впечатлением. Виденье двух знакомых лиц, сидящих за одним из столиков и мирно заканчивающих свой завтрак, едва не заставило меня выронить тарелку, в которую я накладывал со шведского стола ветчину, сыр, разные колбаски и овощи. Как мог не заметить я их сразу, непостижимо, тому виной, должно быть, яркое солнце, затмившее мне глаза. Гений современной коммерции и блистательная звезда будущего кинематографа Европы и Америки. Чистой струей света повеяло на меня из глаз Ларисы, когда она увидела меня, почувствовав мой взгляд, обращенный на нее. Красоты она была необыкновенной; пожалуй, никогда доселе не сверкала она так дивно и чарующе, как в это утро в ресторане ахенской гостиницы «Ибис».

— Оп-па! — воскликнул Ардалион Иванович, тоже заметив мою персону. Он бросил вилку на тарелку и громко хлопнул в ладоши. Я направился к ним и едва успел поставить на их столик свою тарелку со снедью, прежде чем Тетка заключил меня в свои сокрушительные объятья. Завтракающая публика с любопытством взирала на бурную встречу русских в Ахене. Выбравшись из лап Ардалиона, я, наконец, подошел к Птичке и, задыхаясь от радости видеть ее, схватил ее руку и поцеловал. От нее пахло теми самыми духами, которые взволновали меня вчера по дороге от Якобштрассе в гостиницу.

— Узнаете ли вы меня, очаровательная Лариса Николаевна? — спросил я, стараясь не проявить свое волнение.

— Узнаем, узнаем, Мамонт Элефантович, — засмеялась она, сверкая чистыми зубками.

— Разрешите отзавтракать с вами, любезные мои соотечественники?

— Милости просим, любезный. Почтем за честь.

— Какими судьбами, ФедОрушко? — улыбаясь во всю ширь своего рта, басил Ардалион Иванович. — Неужто с неба свалился?

— Не с неба, а прибыл из города Кёльна, где завоевал первое место на всемирном конкурсе, и сегодня тут открывается выставка моих гениальных творений.

— Как это здорово, родной мой! Ведь что происходит — Лариса начала скучать, вот беда-то! Не затеять ли нам, Федя, новое очередное безобразие? Скажем, похищение твоих карикатур с тобою вместе и переправка их и тебя в Париж или Лондон? А?

— Затравка есть, но пока слабовато. Идею еще надо как следует развить.

— Ну ты кушай пока, кто же на голодный желудок развивает идеи такого международного свойства?

Оказалось, что здесь, в Ахене, Ардалион Иванович ожидает приезда какого-то крупного бизнесмена, с которым он должен заключить одну, по его словам, бомборазрывающую сделку. Встреча должна произойти сегодня днем, а завтра Тетке и Ларисе предстояло уже ехать в Голландию, где у Ардалиона тоже были крупные дела.

— Как здорово, что ты объявился! — похлопывал он меня по плечу. — Для Ларисы днем будет развлечение, а вечером мы устроим какую-нибудь великую ахенскую вакханалию. Надо чего-нибудь горячего взять. Moment! — обратился он к пробегающей официантке. — Bitte, zwei «Bock» und zwei Noodles mit Käsecreme[79].

Однако здорово он научился выговаривать немецкие слова.

— Неужели и по-французски так шпаришь?

— Нет, брат, французский для меня гибель. Как говорят французы, сэ лё шинуа пур муа[80]. Вот Ларочка быстро научилась чирикать. Лара, скажи что-нибудь дяде Феде по-французски.

— Не хочу. Надоело. Отстаньте, дядя Ардалиоша. Мамонт Элефантович, уговорите его ехать в Москву. Меня безумно раздражает здешняя жизнь. Я понимаю, что теперь уже отравлена ею и, вернувшись, стану скучать по чистым скатертям и шведским столам, но так хочется залезть в русскую толкучку. Я даже по Киеву скучаю, в котором для меня нет ничего хорошего.

— Ардалион Иванович, как вам не стыдно, неужели вы не можете свозить Ларису в путешествие по дикой России? Я там был недавно. Страшно интересная страна.

— Что вы говорите! А вот и наши нудлзы. Слушай, что со мною происходит? У меня постоянно зверский аппетит, я только и делаю, что ем, и при этом худею. Как ты думаешь, отчего? До чего же мне нравится ихний этот кезекрем. Как они его, интересно, делают?

Вскоре после завтрака Ардалион Иванович отправился по своим делам, а мы с Птичкой пошли на открытие моей выставки. Светило солнце, Лариса пребывала в веселом расположении духа, выйдя из гостиницы, она взяла меня под руку, предоставляя мне возможность вообразить, будто мы с ней любовники. Народу на открытие моей выставки собралось немного, но меня превозносили до небес, мне предложили заключить договор на издание книги, какой-то режиссер-мультипликатор сказал, что хочет снять мультфильм по моим карикатурам, а некий венгр, Иштван Мезереш, стал умолять ехать с ним в Венгрию на фольклорный фестиваль, обещая очень быстро оформить все необходимые документы.

— Я тоже хочу в Венгрию, — сказала Птичка. — Мне безумно надоели французы, немцы, голландцы. Хочу к мадьярам.

— Это исключено, — возразил я. — Ардалиоша не захочет менять свои планы, а я собираюсь еще совершить небольшое путешествие по Рейну со своей невестой.

— У тебя появилась невеста? Где же она? Почему ты нас не познакомишь?

— Познакомлю. Она приедет сюда завтра, и если вы еще не уедете в свою Голландию, то сможете оценить мой вкус.

— Хорошенькая?

— Удивительно хорошенькая. Отец — немец, мать — русская.

— Когда же у вас свадьба?

— Я еще не сделал предложения, но намерен сделать во время поездки по Рейну.

— Ах вот как? Понимаю. Слушай, мне надоела твоя выставка. Давай сбежим отсюда.

Мы отправились в Домский собор. Я заметил, что мое сообщение о невесте несколько расстроило Ларису, она загрустила, и будто подчиняясь ее настроению, солнце спряталось в облаках, когда мы входили в храм. Внутри собора, неподалеку от входа стояла медная статуя волчицы.

— Странный народ немцы, — сказала Лариса грустно. — Ты уже слышал историю этой волчицы?

— Нет. Расскажи.

— Когда строили этот храм, то у горожан не хватило денег на окончание строительства, и тогда они обратились за помощью к дьяволу, а дьявол поставил такое условие: первый, кто войдет в храм при его открытии, тотчас умрет, а душу его сатана возьмет к себе в ад. Горожане согласились, дьявол дал им денег, но они его обманули — первой впустили в храм волчицу. Она вошла и тотчас свалилась замертво, а черт с ее душою полетел в свою преисподнюю.

— Да, действительно странная история. Зачем, чтобы достроить Божий храм, обращаться к сатане? А чей это там саркофаг такой великолепный?

— Карла Великого.

— Ах, ну да, Ахен ведь был его столицей.

— Здесь, кроме того, еще хранятся пелены младенца Христа, привезенные из крестового похода. Раз в год на Рождество их вынимают из ларчика, который хранится во-он там, и показывают народу. Жаль, что сейчас не Рождество. Я бы хотела посмотреть на них. У меня кружится голова, отведи меня, пожалуйста, в гостиницу.

Мы отправились в «Ибис». Лариса держала меня под руку и снова стала расспрашивать меня о невесте.

— Как же ее зовут?

— Кого?

— Ну ее, которую ты собирался осчастливить?

— Анна. Анна Кройцлин. Кройцлин значит по-немецки крестик.

— Сколько ей лет, твоему крестику? Помнится, у тебя еще была одна дамочка по прозвищу Ротик.

— Она на два года моложе меня.

— Что же она до сих пор не вышла замуж?

— Ждала меня.

— Мамонта Элефантовича? Интересно. Романтично. И что же, ты любишь ее?

— Она прелестна.

— Я спросила не о ее прелести, а о том, любишь ли ты ее?

— Мне кажется, да.

— Ах, кажется? Это уже не романтично и не интересно.

— Нет, мне не кажется. Я действительно люблю ее. Я никогда раньше не встречал таких удивительно светлых, умных, добрых, честных и красивых девушек.

— Даже так?

— Надеюсь, ты не ревнуешь?

— Ну что ты, нет, конечно. Пожалуйста, люби кого хочешь — крестиков, ротиков, ноликов, кроликов.

Мы вошли в гостиницу, взяли у портье ключи от моей и их с Ардалионом комнат и стали подниматься наверх.

— Тебе стало лучше? Проводить тебя до вашей комнаты?

— Не надо меня никуда провожать, понятно? Тем более, что я собираюсь зайти к тебе в гости.

— Я не против.

— Можно подумать, кто-то станет спрашивать, против ты или не против. Какая твоя комната? Двести сорок четвертая? Красивая цифра двести сорок четыре. Ты не находишь?

— Хм, как-то не задумывался об этом.

— О чем же ты тогда думаешь все время? А? Или лучше спросить — о ком? Неужели не обо мне? А? Мамонт Элефантович, неужели не обо мне?

Спрашивая это, она вошла в распахнутую мною дверь комнаты и, едва я вошел вслед за нею, как она повернулась ко мне лицом и произошло то, чего я никак не мог предвидеть вчера, когда ехал сюда, в столицу империи Карла Великого. Обняла меня, прижалась ко мне животом и грудью и горячо зашептала:

— И как же ты можешь вести разговоры о какой-то там паршивой невесте, если ты любишь меня, одну меня, твою певунью, твою Птичку! Сердце мое, любимый мой, Федор мой, Федор, дядя Федя съел медведя, ведь ты думаешь постоянно только обо мне, жаждешь моей любви. Бьется в тебе одно лишь желание изо дня в день — желание целовать меня, раздевать меня, ложиться со мною в постель. В этот день, сегодня, сию же минуту твое желание исполнится. Упоенье мое, я измучила тебя и сама измучилась по тебе, но пора положить конец мученьям, бери меня, целуй, раздевай, неси в свою постель, я твоя.

И Федор Мамонин, едва не теряя рассудок от того, что происходит, запер дверь своего гостиничного номера, чтобы насладиться любовным свиданием, которого он никак не мог предвидеть каких-нибудь пять-десять минут назад. Для него, смирившегося со своей бессмысленной и бесполезной жизнью, внезапно раскрылись врата в иной, желанный, но неожиданный мир, полный тревог и счастья. Воскресли вмиг все мечты и желания, он жадно обнял свою Ларису и жадно впился губами в ее губы. Вновь голова его закружилась от запаха ее духов, ноги стали подкашиваться, и он рухнул на широкий квадрат кровати, подминая под себя свою любимую, срывая с нее одежды, осыпая поцелуями шею, грудь, живот, колени. И было у него такое чувство, будто ему позволили наконец сыграть на чудесном музыкальном инструменте, к которому он так долго приглядывался, о котором мечтал, который снился ему во сне. Божество его тайных и страстных желаний открылось ему так внезапно, как может осенять человека лишь божество. И, может быть, именно поэтому, потому что он не ждал такого поворота течения своей жизни, не готовился к нему, волнуясь и не спя ночами, ласки его были столь изысканны и верны, что комната наполнилась взволнованными и нежными женскими стонами. Вдохновение, близкое вдохновению поэта или художника, а еще точнее — скульптора, но вдохновение любовное, охватило его так, что время и пространство прекратили свое существование. И даже бытие в мире человека по имени Ардалион Иванович как бы прекратилось в эти минуты любовного наслаждения. Жизнь всего человечества сосредоточилась в широком и белом квадрате постели, где четырехрукое, четырехногое, двуглавое единое существо стонало, вздыхало, перекатывалось, вскрикивало, совершая мистическое ритуальное действо, именуемое телесной любовью. И оно добилось того, что та его половина, которая принимала в себя вторую половину, дошла до исступления и разрыдалась. Слезы горячими струями потекли на подушку, и Федор ловил их своими поцелуями, как чайки целуют морскую волну, такую же соленую, как слезы. И не было в жизни его доселе такой счастливой и переполненной восторгом минуты. Любовь к Ларисе, которую он так долго и старательно выжигал из своей души, затопила собою все берега, все поля, луга и селения этой запустелой души, и шумные вешние воды ее весело сияли под лучами мартовского солнца.

— Dans le veritable amour c’est l’âme qui envellope le corps, — промолвила Лариса тихим и мягким голосом, как только рыдания и слезы ее иссякли.

— Что ты сказала? — спросил я, целуя ее в мочку уха.

— Такая есть у французов хорошая поговорка.

— Как же она переводится?

— В настоящей любви душа обволакивает тело. Или можно еще по другому перевести — тело обвернуто в душу.

— Что же мы будем делать дальше? — спросил я.

— Как что? Разве ты не ожидаешь приезда своей невесты?

— Лариса, не стыдно ли тебе?

— Да, любимый мой, прости меня. После восторга, который ты мне дал, я еще продолжаю… Прости меня, я глупая и ревнивая дура. Но и ты не должен спрашивать меня, что нам делать. Отныне ты сам все будешь решать, а я только следовать за тобою.

— Ты, кажется, хотела повидать мадьяр?

— Да, точно, ведь я же хотела к мадьярам! Они так здорово умеют танцевать и петь! Я обожаю дюлайскую колбасу, я с ума схожу от жгучих блюд с красным перцем, я могу выпить ведро токайского вина, и еще у них было когда-то такое красное — не то «Медвежья кровь», не то «Бычья кровь». Мне нравится звучание венгерской речи, я хочу выучиться говорить по-мадьярски.

— Говорят, это очень трудно.

— Трудно? Разве может быть что-нибудь трудно, если живешь свободно, как птица?

— Как Птичка.

— Это, кажется, называется симбиоз — Мамонт и Птичка.

— Еще вчера было иное сочетание — Лимон и… Как читается по-французски птичка? Оисетте? Помнишь открытку, которую вы мне прислали из Парижа?

— Не оисетте, а уазетт.

— Похоже на Уасет.

— Уасет? Что-то знакомое. Что это?

— Город в Египте, где Птичка была в симбиозе с Одеколончиком.

— Милый, зачем ты вспоминаешь о них? Прошу тебя, не надо.

— Прости меня, я глупый и ревнивый дурак. Но все же, как мы поступим с нашим коммерческим гением?

— Ты опять задаешь вопросы!

— Тогда…

Я встал, извлек из кармана джинсов визитную карточку Иштвана Мезереша, на которой был от руки написан его телефонный номер здесь, в Ахене, и стал крутить диск.

— Какой ты стройный, — сказала Птичка, любуясь моей фигурой, и меня это укололо — она, сама того не желая, сравнила меня с Ардалионом.

Мезереш сам подошел к телефону, и я сообщил ему по-английски, что согласен ехать на фольклорный фестиваль в Чепешбабу, но не один, а вдвоем со своей возлюбленной. Он поправил меня — не в Чепешбабу, а в Бекешчабу, выразил восторг, но сказал, что для двоих быстро все оформить будет труднее, а впрочем, не беспокойтесь, это не ваши проблемы, пусть у меня болит голова об этом. Я сказал, что срочно уезжаю в Кёльн и что искать меня нужно там в гостинице «Челси» на Юлихерштрассе. Повесив трубку, я залюбовался Ларисой, сладко потягивающейся в белом квадрате постели. Шальная стихотворная строчка, где-то когда-то услышанная мною — я и знать не знал, что помню ее — выплыла из запасников памяти:

— Все ей к лицу, но не меньше она и нагая красива. Лариса! Через пять минут мы должны одетые и причесанные покинуть эту гостиницу.

— Ах как жаль! Этот «Ибис» такой уютный! Я бы хотела побыть здесь с тобою вдвоем несколько деньков.

— Да, но в этом отеле есть Отелло, и в отличие от взятия теплохода «Николай Таралинский» группой фальшивых иранских террористов, убийство Мамонта и Птички может оказаться настоящим.

— А мамонты занесены в Красную книгу?

В последний раз потянувшись, она, наконец, вскочила, быстро приняла душ, оделась, причесалась, поцеловала меня в нос и убежала за своими вещами. Через несколько минут я поднялся к ней на третий этаж. Слава Богу, Ардалион Иванович еще не появился.

Я сел и написал на листке из своего блокнота: «Дорогой Ардалион! Я страшно горюю из-за того, что мне, твоему лучшему другу, приходится причинять тебе боль. Я давно и страстно люблю Ларису и увожу ее от тебя точно так же, как Игорь увел ее у Николки, а ты у Игоря…» Нет, не нужно этого. Я скомкал листок и написал еще короче: «Дорогой Ардалион! Не ищи нас. Мы любим друг друга и уезжаем из Германии в другую европейскую страну. Если можешь, не поминай лихом. Лариса и Федор». Птичка осталась довольна содержанием этого документа. Она уже была готова, и мы поспешили покинуть «Ибис», ставший местом нашего первого любовного свидания. Благополучно добравшись до вокзала, мы купили билеты на ближайший поезд до Кёльна, который отправлялся через двадцать минут. С вокзала я позвонил Херренхофу и попросил его переправить мои работы в Кёльн, в гостиницу «Челси» не позднее послезавтра, оставив себе две-три, какие нравятся. Он горячо поблагодарил и сказал, что завтра же привезет все работы сам.

Возвращаясь на платформу, где я оставил Ларису, я вдруг страшно разнервничался — что, если она решила подшутить надо мною и сбежала назад в «Ибис». Предчувствие ее побега так сильно охватило меня, что лоб покрылся испариной. Но нет, она стояла там же. Подойдя, я схватил ее хрупкое тело, крепко обнял, приподнял над землей и горячо поцеловал в губы.

— Ты что, сумасшедший! — рассмеялась она.

— Я подумал, что ты сбежишь от меня, покуда я звоню.

— Сбегу, конечно. Но не сегодня.

— Не Птичка ты, а Колобок — и от дедушки, и от бабушки, и от миллионера, а от тебя, Мамонт, и подавно.

Подошел поезд, мы сели в вагон и сразу заказали чашку кофе и стакан апельсинового сока для Ларисы и баночку пива «Викюлерс» для меня. В тот момент, когда поезд тронулся, мы увидели, как на платформу выбежал Ардалион Иванович. Он был красен, глаза его, выпученные и страшные, бешено вращались, шаря по окнам уходящего поезда.

— Лариса! — закричал он. — Лариса! Вернись ко мне!

Он потряс в воздухе крепко сжатыми кулаками, потом ударил себя ими по лбу и заревел. Он уже давно исчез, а мы все смотрели и смотрели в окно, будто там маячил его призрак.

— Какой кошмар! — тихо произнесла Лариса. — Я бы никогда не подумала, что он станет так убиваться.

Желая отвлечь ее от печальных мыслей, я достал из своей сумки серебряный браслет, испещренный иероглифами, и надел его на руку Ларисы.

— Приготовься, — сказал я, — после каждого нашего свидания я буду дарить тебе что-нибудь.

— Какой чудесный. Это ты из Египта привез?

— Да, специально для тебя.

— А что означают иероглифы?

— Здесь написано: «Любимица богини любви».

— Не может быть! Как здорово!

— Да, причем, это повторено трижды. Читается вот с этой птички: «Бастшери, Бастшери, Бастшери». И, кстати говоря, птичка эта — ибис.

— Правда? Правда ибис? Как наша гостиница? Ах, как славно! Откуда же ты знал про то, что гостиница будет называться «Ибис»?

— У меня сильно развита интуиция.

Я взял ее руку и не отпускал почти до самого прибытия в Кёльн. Через час после отъезда из Ахена мы уже выходили из вокзала на площадь, где в небо устремлялась закопченая громада собора. Мне стало страшно, что по пути в гостиницу нам повстречается Анна. Боже, я впервые вспомнил о ней с той минуты, когда хвастался Ларисе, что собираюсь жениться. Неужели все это — ослепительное утро, выставка, волчица в Ахенском храме — было сегодня? Мне казалось, что сегодня был только широкий белый квадрат кровати в гостинице «Ибис» и рука Птички в моей руке по пути из Ахена в Кёльн. А все остальное происходило когда-то давным-давно, в пустой и никчемной, карикатурной жизни какого-то Федора Мамонина.

Добравшись на такси до Юлихерштрассе, мы без труда поселились в моей старой доброй «Челси», в том самом номере, где до недавнего времени проживал мой бывший соотечественник карикатурист Марк Луцкий и где на стене висела гигантская картина, изображающая дико орущего красноармейца в буденовке с ярко-красной звездой.

— Может быть, попросить, чтобы нас поселили в другом номере? — спросил я.

— Почему? Из-за Мальчиша-Кибальчиша? Наоборот, он будет напоминать нам о нашей советской Родине.

— Да, забавно. Советской Родины уже нет, а буденовец два на два в кёльнской гостинице — пожалте вам.

— У меня зверский голод. Немедленно отправляемся в ресторан. Я хочу в китайский. Здесь есть китайские рестораны?

Я заглянул в лежащий на журнальном столике путеводитель по Кёльну, китайских ресторанов было здесь больше, чем в Китае. Мы стали выбирать поэкзотичнее название.

— Предлагаю пойти в «Чунг Шан». Мне нравится название улицы, на которой он расположен — Готтесвег. Если не ошибаюсь, это означает Божий проезд, — сказал я.

— Ну что ж, твое слово — закон. Двинулись в «Чунга Чангу».

Выходя из номера, я еще раз взглянул на буденовца и почему-то подумал, что Анна Кройцлин ни за что не стала бы жить в номере, где висит подобное полотно. Но от этого Лариса по какой-то немыслимой логике стала мне еще милее, а Анна Кройцлин еще дальше.

В «Чунг Шане» мы заказали столько всякой китайской всячины, что не смогли все съесть. Это безумно развеселило Птичку. Я нарисовал на голубой бумажной салфетке с китайскими иероглифами толстую-претолстую Ларису, к которой текли вереницей китайцы с различными блюдами и метали содержимое тарелок в раскрытый рот обожоры. Лариса громко смеялась, так что даже на нее стали оглядываться.

— Ой, — зажала она рот рукою, — неприлично так громко хохотать, а то еще подумают, что я из эскортсервиса. Но я не могу, мне так весело, так хочется смеяться. Как бы не пришлось плакать.

Я снова безумно желал ее и предложил перенести задуманную прогулку на вечер, а сейчас направиться в гостиницу и лечь под буденовца. Когда мы входили в «Челси», мне показалось, что Ардалион Иванович Тетка сидит в баре гостиницы и пьет пиво. Проводив Птичку до номера, я сказал, что сейчас вернусь, спустился вниз, вышел на улицу и с улицы заглянул в окна бара. Все во мне похолодело. Так точно, Ардалион Иванович Тетка сидел в баре и допивал бокал пива. Я пулей устремился к Ларисе, ругая себя на ходу и скрежеща на себя зубами — идиот! Почему я не предупредил Херренхофа, что если кто-то будет интересоваться моим местонахождением, то ни слова про Кёльн, Юлихерштрассе и «Челси»?! Ведь можно же было допетрить своей карикатурной головенкой, что Ардалион быстро узнает, где проходит выставка, кто ее организатор, а уж у организатора спокойненько можно выудить информацию о том, куда перекочевали перелетные птички и мамонты. Когда я вбежал в номер, то взору моему предстала обнаженная богиня Баст, разлегшаяся на постели в позе томного ожидания своего возлюбленного, под изображением ревущего буденовца, который в какую-то секунду показался чем-то похожим на Ардалиона Ивановича, когда тот стоял и ревел на платформе в Ахене. О Боже, что было бы, если бы не я, а Тетка ворвался в номер и увидел расстеленную постель и обнаженную Ларису на ней!

Нужно было срочно бежать из «Челси» и перебираться в какую-нибудь другую гостиницу, покуда Тетка расплачивается за пиво в баре. Нужно, да, нужно, но мог ли я думать о бегстве, глядя на восхитительное нагое тело? Нет, конечно. Я запер дверь и стал стремительно раздеваться.

Это было что-то неописуемое — предаваться любви, ожидая, что вот-вот в дверь начнет стучаться Ардалион Иванович, начнет кричать, реветь на пару с буденовцем. Должно быть, нечто подобное можно испытать разве что предаваясь любви на тонущем корабле, взорванном членами иранской террористической организации «Бастшери». И я отчетливо слышал, как он подошел к нашей двери и, замерев, слушает нежные любовные стоны Ларисы.

— О-о-о! — простонал он и тихо ушел.

Благороднейший из благороднейших Ардалион Иванович! Чье сердце может сравниться с твоим!

После того, как он подходил и стоял под дверью, прошел час. Утомленная Лариса заснула в моих объятиях. Я не хотел будить ее, лелея надежду на то, что великодушие Ардалиона будет столь же огромным, как просторы нашей великой Родины. Потом я осторожно освободился от объятий Птички и, подойдя к окну, выглянул на улицу. Среди нескольких машин, припаркованных возле «Челси», стояла и вишневая «ренушка». Это была та самая машина, которую Тетка купил в Париже, на которой он приехал в Германию, а сегодня — сюда, в Кёльн. В эту самую минуту, когда я стоял у окна и размышлял подобным образом, в дверь стали долбить изо всех сил кулаками. Лариса вскочила в испуге и громко вскрикнула.

— Открывайте! Я нашел вас! Лариса, открой мне дверь! Это я, который носил тебя на руках! Если вы не откроете, я выломаю дверь. Слышите? Р-р-разобью вашу дверь на мелкие щепки!

Он стал стучать ногой, пытаясь вышибить замок.

— Ардалион! Прекрати немедленно и убирайся вон! — закричала Лариса.

— Ардалион, подожди две минуты, нам надо одеться, — сказал я, понимая, что он действительно в состоянии выломать дверь.

— Ах вы еще не оделись? — заревел он горестно, но колотить в дверь перестал. — Хорошо, я подожду. Только не вздумайте прыгать в окно. Считаю до десяти и снова начну ломать дверь. Раз, два, три…

— Не впускай его, Федор! — начиная плакать, пропищала Лариса.

— Не бойся. Он благоразумный и порядочный человек. Он не станет делать ничего дурного. Одевайся.

— …четыре, пять, шесть, семь…

— Он, кажется, пьян, — сквозь слезы, одеваясь, сказала Птичка.

— Если и так, то лишь самую малость, — сказал я.

— …восемь, девять, девять с половиной, девять с четвертью, десять!

Он успел еще раз ударить, прежде чем я открыл дверь.

И вот он вошел. Вид его был ужасен. Он тяжело дышал, пот струился по его лицу. Лариса уже не плакала. Она села на кровать, сжав ноги и просунув кисти рук между коленями. Лицо ее было бледным и сосредоточенным, она молча смотрела на Ардалиона Ивановича, ожидая, что будет дальше.

— Вы думаете, я пришел просить Ларису вернуться? — заговорил Тетка. — Ошибаетесь, птички мои. Я пришел, чтобы застлелить вас.

Он именно так и обмолвился — «застлелить», и от этого весь облик его сделался еще жальче. Он залез в карман брюк и вытащил оттуда револьверчик, такой маленький, что в здоровенной руке Ардалиона Ивановича выглядел смешно. Из такого револьверчика и впрямь можно было только застлелить, а не застрелить.

— Ардалион, это глупо и безобразно. Зачем ты так унижаешь себя?

— Сначала я убью ее, эту прекрасную женщину, — продолжал он. — Потом мы немного поплачем над ее трупом вдвоем с тобой, Федя, прежде чем я убью тебя. Потом я еще немного поплачу над вашими мертвыми телами и пущу себе пулю в лоб. Вот как я сделаю. Лара, ты готова принять смерть из моих рук?

— Ардалион, прекрати эту мерзостную комедию, — тихо сказала Лариса, и в этот миг револьверчик выстрелил. В следующую секунду я ударил ногой по руке Ардалиона Ивановича с такой силой и точностью, что он от боли разжал пальцы и выронил револьверчик, который я тотчас схватил с ковра, отпрыгнул и столь же сильно и рассчетливо заехал ногой главнокомандующему в пах. Он заревел и ничком рухнул на ковер. Лариса сидела все в той же позе, кисти рук зажаты между коленями, и вся дрожала. Глаза ее были широко раскрыты. В раззявленном рту красноармейца зияло пулевое отверстие, и, судя по его расположению, пуля прошла в нескольких сантиметрах над головой Птички. Ардалион Иванович продолжал корчиться и реветь, катаясь по ковру.

— Я никак не ожидал, что он выстрелит, — промолвил я.

— Ты снова, как тогда, в Киеве, спас меня от смерти, — стуча зубами, пробормотала Лариса. — Если бы он выстрелил еще раз, он точно попал бы мне в лицо.

— Я должен был тут же нанести свой удар, но я был уверен, что здравый смысл не изменит ему, — оправдывался я, проклиная себя, что действительно не вышиб у него пистолет сразу.

Ардалион Иванович перестал стонать. Теперь он плакал. Сквозь его всхлипывания, можно было разобрать мольбы:

— Прос… простите меня! Лара, Ларочка, прости меня, своего старого грешника. Слышишь, прости…

Он пополз к ее ногам и хотел припасть к ним лицом, но Лариса отстранила его:

— Это ты прости нас, Ардалион. И меня, и Федора.

В эту минуту в дверь снова постучали, после чего в номер вошел хозяин гостиницы в сопровождении еще двоих особей мужского пола немецкой национальности. Все трое моментально принялись выказывать свои недюжинные познания в немецком языке, жестикулировать и показывать пальцем на расслюнявившегося Ардалиона Ивановича, стоящего на коленях перед небывало красивой Ларисой, а также на револьверчик, который я держал в руке, и на пулевое отверстие во рту у красноармейца.

— Meine Herren, — произнес я громко, — everything is allredy all right. The Red Army soldier commited a suicide. Our old man laments his death. Alles ist gut. Kein Problem[81].

Хозяин гостиницы еще раз внимательно оглядел всю картину происшествия, и как только я подумал, что он сейчас побежит за полицией, он вдруг громко расхохотался, махнул рукой и сказал:

— Ach na ja! Das ist eine wirklische illustration von Russische Leben[82]!

Спутники его закачали головами, любитель советской живописи погрозил мне и Ардалиону Ивановичу пальцем, я достал из сумки свою большую папку, извлек из нее наугад первую попавшуюся картинку и протянул ее хозяину «Челси», предварительно спрятав револьверчик в карман. Он поблагодарил меня, пожал мне руку и, снова расхохотавшись, удалился, уводя с собой своих спутников.

— Ардалион, — сказала Лариса. — Скажи нам, что ты простил нас, и возвращайся в Ахен.

— Вот так вот, да? — промычал Тетка. — Федор, помоги мне, пожалуйста, встать.

Я выполнил его просьбу. Он отряхнул колени, громко и тяжело вздохнул и сказал так:

— Я прощаю тебя, Лара. Ты дала мне много счастья, и я прощаю тебя. А этого молодого человека отныне и до скончания века я буду считать своим самым лютым и ненавистным врагом.

— Прости и его тоже, Ардалион. Я люблю его. Прости его.

— Нет, Лара, нет! Враг! И пусть он боится попадаться мне на моем пути.

— Хорошо, пусть так. А теперь ступай. Я уже близка к обмороку.

— А как же все твои парижские вещи?

— Они не нужны мне. Раздай их кому-нибудь. И уходи, умоляю!

— Прощай, Лара.

Он ушел. Одетые мы легли на кровать и до самой темноты лежали и молча смотрели в окно, как кончается этот бурный, счастливый и несчастный день.

Утром я вспомнил что Анна Кройцлин должна сегодня ехать ко мне в Ахен. Я вышел из номера и позвонил ей снизу, от портье. Услышав в трубке мой голос, Анна страшно обрадовалась и, судя по всему, разволновалась. Стараясь не проявлять в голосе никаких эмоций, я жестким тоном объявил ей, что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня самым экстренным способом покинуть Германию и вернуться в Москву, что провожать меня не нужно, потому что я звоню из аэропорта и через несколько минут буду сидеть в самолете. Все подробности опишу в первом же письме из Москвы. Она простилась со мной поникшим голосом, словно чувствовала, что я не напишу ей никакого письма и что в номере гостиницы в постели ждет меня моя любовница.

Мне ужасно не хотелось как-нибудь случайно — на улице, в кафе, в ресторане, в Кёльнском соборе — встретиться с Анной Кройцлин. Попрощавшись с ней по телефону, я разбудил Птичку, мы позавтракали и отправились кататься на поезде вдоль Рейна. Светило яркое солнце, мы ехали вдоль живописнейших рейнских берегов, нарядные домики посверкивали нам своими окошками. Рейн, уже, чем Волга под Ярославлем, катил свои воды вверх, в Северное море. Проехав Бонн и Бад Хоннеф, поезд покинул Вестфалию, и началась земля Рейнланд-Пфальц. Мы миновали Кобленц, приют французской аристократии, выметенной из Франции буржуазной революцией; видели знаменитую скалу Лорелею, на которой огромными белыми букавами так и было написано: «LORELEI», что, конечно, полностью уничтожало романтические впечатления от зрелища; за Бингеном два берега Рейна были уже поделены между Рейнланд-Пфальцем и Гессеном, но в Дармштадт мы не поехали, а сошли с поезда в Майнце, потому что нам срочно надо было запереться на ключ в комнате гостиницы. Мы и гостиницу-то не стали долго искать — вышли из вокзала, пересекли площадь и увидели две надписи: «HOTEL» и «SEX CRAZY»[83], первая маленькая и скромная, а вторая огромная, светящаяся красным сиянием. Оказалось, что треть здания занимает гостиница, а две трети — публичный дом со столь робким названием. Беря ключи от номера, я снова подумал об Анне Кройцлин: она бы наверняка не согласилась жить в гостинице, соседствующей с публичным домом. И вопреки этому чувство неприязни к Анне, подогреваемое чувством вины перед ней, прокатилось у меня внутри холодной волной по горячему песку любовной тяги, которую я испытывал по отношению к Птичке. Заперевшись в своем номере, мы бросились в объятия друг друга так жарко, будто только что встретились после долгой разлуки. А через сколько-то времени все снова кончилось ее сладостными рыданиями и потоками слез. То задремывая, то вновь возвращаясь к ласкам, мы всю вторую половину дня провели взаперти. Здесь была плохая звукоизоляция, и за стеной постоянно можно было слышать возгласы и громкий смех проституток. Когда стемнело, мы отправились поужинать и прогуляться. Вечер был холодный, и Лариса попросила меня вернуться в номер и принести ей шелковый шарф. Когда я вошел в гостиницу, я не узнал ее — ярко-красные обои, малиновые ковры на полу, небольшой бар, за стойкой которого восседали две вполне определенного вида особы, в чем-то пернатом на голом теле и черных чулках в сетку. При виде меня, они заулыбались и стали принимать расслабленные позы. Все-таки я перепутал дверь и вместо гостиницы попал в «SEX CRAZY».

— Зиг хайль, девочки! — сказал я, выбрасывая вперед и вверх правую руку, развернулся и пошел прочь. Когда я все же попал в гостиницу и принес Ларисе ее шелковый шарф, она встретила меня со смехом:

— Мерзавец, ты, конечно, не мог не заглянуть к девкам! Быстро же ты с ними управился!

— Да, — сокрушенно согласился я, — никакого удовольствия, а денег и нравственности потратил кучу.

Весь этот вечер и утром следующего дня мы гуляли по Майнцу, побывали в музее книгопечатника Гутенберга, где я купил чудесное крошечное издание Евангелия от Иоанна на немецком языке — всю книжечку можно было уместить в спичечном коробке; видели мемориал жителям Майнца, погибшим в различных войнах, весь заляпанный разноцветными красками и надписями, свидетельствующими о том, что в Германии до сих пор борются с нацизмом и кайзеровским духом. Рядом с мемориалом привлекала взор гигантская гора, составленная из свежих великолепных цветочных венков с шелковыми нарядными лентами. У прохожего удалось узнать, что некогда на этом месте стояла синагога, взорванная гитлеровцами. Уезжая в полдень из Майнца, мы видели на вокзале сидячую забастовку турок и некое подобие драки между светловолосыми немецкими юношами и кучерявыми турками. Всю вторую половину дня мы гуляли по Бонну, до которого доехали за два часа. Бонн ни мне, ни Ларисе не понравился. Может быть, потому, что мы уже устали от впечатлений, от Германии, от ее красивых и благоустроенных городов.

— Сейчас бы куда-нибудь к морю, — сказала Лариса.

— Уедем в Венгрию, а там — куда волна отнесет. Может быть, к морю и отнесет.

Вечером мы вернулись в Кёльн, в нашу многострадальную «Челси» на Юлихерштрассе, где нас ожидали две записки — одна от Херренхофа, а другая от Мезереша.

Удовольствие тридцатое ВЕНГЕРСКАЯ РАПСОДИЯ

Поздно вечером в пятницу тринадцатого марта мы с Птичкой приехали на фестиваль в Бекешчабу, небольшой административный центр на юго-востоке Венгрии. Лариса была в восторге, что наш переезд из Западной Европы в Восточную прошел столь беспрепятственно, она то и дело счастливо прижималась ко мне и шептала слова любви. Я тоже был влюблен и счастлив, но два обстоятельства все же удручали меня некоторым образом. Во-первых, гуляя в то утро в последний раз по Кёльну, мы все же повстречали Анну Кройцлин на большой пешеходной улице, проходя мимо известного фонтана в виде пятиметрового гранитного фаллоса, с вершины которого вырывается вялая струя воды, стекающая по всему фаллосу вниз. Там еще в то утро проходила манифестация бездомных кёльнцев, и, помню, был один такой плакат: «Лучше сотня квартир на окраине Кёльна, чем один фаллос в центре его». И вот, пробираясь сквозь строй манифестантов, мы и столкнулись нос к носу с Анной. В эту минуту я обнимал за плечо Ларису, прижимая ее к себе, и, увидев перед собой Анну, сделал вид, что не узнал ее, хотя это было отвратительно. Она раскрыла рот от удивления, и ужас застыл в ее глазах. Мы прошли мимо, выбрались из толпы и направились в сторону собора, и весь день потом то и дело в памяти моей возникало удивленное и ужаснувшееся лицо Анны Кройцлин, и это воспоминание обжигало меня невыносимым стыдом. Что должна была теперь думать обо мне эта славная, чудная девушка! Какое страшное разочарование постигло ее! Я понимал, что эта случайная встреча около гранитного фонтанирующего фаллоса была послана мне в наказание за мое незаконное счастье с Ларисой, но не смирялся с судьбой, а внутренне роптал на нее.

Но другое обстоятельство угнетало меня еще больше, чем воспоминание об утренней встрече в Кёльне. Мне отчетливо вспомнились слова Ардалиона Ивановича из его парижского письма, в котором он не без некоего хвастовства писал, что после их с Птичкой бегства из Астрахани некая волна несет и несет их по всей Европе. Точно такая же волна, по-видимому, подхватила нас и понесла с запада на восток Европы, и если Ардалион Иванович свалился с гребня этой волны, то сие вовсе не означало, что я, занявший его место, не могу свалиться точно так же. Памятуя о судьбе Николки, Игоря и Ардалиона, я понимал, что так быстро Лариса меня не бросит — почему им по полгода, а мне меньше? И все же, я уже стал настораживаться, приглядываясь к малейшим возможным признакам надвигающейся измены. Я то принимался успокаивать себя тем, что Лариса так явно и пылко влюблена в меня, то разрушал свои иллюзии осознанием: что и с моими предшественниками она вела себя точно так же. С первого же венгерского вечера меня стал раздражать жизнерадостный Мезереш — первый человек, в ком можно было увидеть соперника. Я быстренько принялся применять свою тактику выставления соревнователя в менее выгодном свете, чем себя, подшучивать над ним, выявлять в нем нелепые черты. Хотя он, право слово, не заслуживал ничего подобного, этот веселый, полный энергии человек с длиннющим носом и аккуратной плешью на полголовы. Он плохо изъяснялся по-английски, еще хуже по-русски, но мы вполне понимали друг друга и, можно даже сказать, что, общаясь, болтали без умолку. Лариса тотчас взялась брать у него уроки венгерского языка, признавшись, что ее прабабушка была венгеркой. Первым делом выяснилось, что «птичка» будет «мАдарка», «мамонт» — «мАммут», «мамочка» — «мамушка», «чайка» — «шИраль», а «любовь» — «сЕретет».

Да, напрасно Лариса надеялась быстро освоить азы мадьярской речи. Другое дело танцы. В первый же вечер она сверкнула тем, что мигом научилась отплясывать, как мадьярка, и мне пришлось употребить немало усилий, дабы не отстать от нее в этой науке. В Бекешчабе царил праздник, мы приехали туда как раз к разгару танцевальной программы фестиваля. Очень хороши были танцоры из Германии, Польши, Чехии, Словакии, Сербии, Хорватии, Македонии, Болгарии. Очень плоха была танцевальная труппа, которую привез в Бекешчабу некто Фельдман — их наряды отличались невероятным бесвкусием, аляповатостью и размалеванностью, призванными показать на радость Европе низость народной культуры России. Но лучше всех бесспорно были венгры. Я и знать не знал, что в Венгрии такое изобилие и разнообразие народных танцев. Каких тут только не было костюмов, платьев, головных уборов, какая изобретательность в элементах танца! Особенно хорош был танец с бутылками — шесть юношей в костюмах всадников лихо отплясывали, изображая гарцевание на лошадях, а на голове у каждого стояла бутылка из-под вина. И как они ни скакали, как ни подпрыгивали, как ни отстукивали каблуками по полу, головы их оставались в неподвижности и бутылки не сваливались. Девушки в пышных юбках, весело повскрикивая, кружились вокруг удалых парней, а в конце танца вдруг сдернули с их голов бутылки, водрузили их себе на головы и с не меньшей удалью доплясали танец, не уронив ни одной.

— Hogy volt! Hogy volt![84] — кричала Лариса, хлопая в ладоши, и горя желанием немедленно выучиться так же лихо отплясывать, в таких же точно невероятно пышных, многослойных юбках и с такими же удальцами, как эти. Когда показательная программа окончилась, все стали танцевать на этажах большого здания Дворца молодежи, и до поздней ночи мы перебегали от одного пляшущего круга к другому, и всюду Лариса на ходу схватывала движения того или иного танца, быстро вливалась в толпу танцоров и была необыкновенно прекрасна, глаза ее пылали изумрудным сиянием, щеки пламенели, улыбка сверкала на возбужденном счастливом лице.

В час ночи Иштван Мезереш отвез нас на своем «опеле» в загородную гостиницу, размещенную в старинном замке, где нас ожидал просторный, зачем-то двухкомнатный, номер, душистая мягкая постель.

Утром мы отправились в деревенскую корчму, выпили там по кружке пива с дюлайской колбасой, и я даже сыграл в снукер с кудрявым молодцом с черными усами. Видно было, что все свободные дни своей молодости он посвящает тренировкам в этой корчме, потому что обыграл он меня по всем статьям, за что я угостил его пивом. Забивая шары, он так недвусмысленно поглядывал на Птичку что меня разобрала злость: «Чтоб ты провалился в такую же широкую лузу, как на твоем снукере!»

В полдень за нами в наш замок приехал Мезереш и отвез в Бекешчабу, где в этот день состоялся настоящий триумф Ларисы Чайкиной как певицы. Сначала она спела несколько песен Мезерешу, и тот срочно распорядился, чтобы на афишах, где участников фестиваля приглашали посетить небольшую выставку карикатур Федора Мамонина, было добавлено: «Песни в исполнении Ларисы Чайкиной». Через полчаса после открытия выставки скромный успех карикатуриста Мамонина затерялся в цветах и аплодисментах, доставшихся исполнительнице своих песен под гитару. Особенно восторгались сербы, они просили еще и еще, целовали Ларисе руки, а когда она попросила их спеть какую-нибудь бравую сербскую песню, дружно грянули «Четыре слова».

Ужинать Мезереш повез нас по просьбе Ларисы в ресторан с цыганами, куда с нами увязался хороший знакомый Иштвана, Пламен Цветанов — молодой, обаятельный болгарин, который тотчас объявил нам, что из Венгрии мы должны будем поехать с ним в Болгарию, где можем жить сколько угодно, хоть до самой осени. Мне была обещана выставка в габровском Доме смеха, а Ларисе — сольные выступления в различных городах. Летом мы могли жить на любых курортах черноморского побережья Болгарии. Лариса выразила восторг по поводу такого предложения, сказав, что нет ничего лучше Черного моря, а я вновь подумал о злополучной волне, которая продолжала нести нас с Птичкой, как недавно несла ее и Ардалиона Ивановича, покуда не сбросила бедного Тетку в столице империи Карла Великого. Где-то она сбросит меня?

Но ничто не предвещало скорой разлуки, хотя я и знал о неизбежности расставанья. Через два дня фольклорный фестиваль в Бекешчабе закончился грандиозным а-ля фуршетом, устроенным какой-то немецкой фирмой, финансировавшей это мероприятие. После падения Советской Империи Русскоязычной Нации немцы активно возвращали себе Венгрию. Нам не хотелось немедленно расставаться с нашим уютным загородным замком, с его живописными окрестностями, сельской корчмой со снукером, пивом и дюлайской колбасой, и мы прожили еще три дня здесь, прежде чем отправиться в Будапешт. Мезереш тем временем взял на себя хлопоты по оформлению наших документов для переезда в Болгарию. В Будапеште мы провели неделю. Директор Центра советской культуры, присутствовавший на бекешчабском фестивале, выделил для нас комнату в огромном доме, где располагался Центр. Правда, располагаться ему оставалось здесь недолго — его закрывали, переименовывали в Центр русской культуры и переселяли в куда более скромное здание, где для всей русской культуры отводилось всего несколько комнат.

День ото дня становилось все теплее и теплее. На третий день в Будапеште можно уже было расстаться с плащами. С утра до вечера мы с Ларисой гуляли по этому дивному городу, самому красивому во всей Европе из виденных мною доселе. Безоблачное небо и безоблачное счастье осеняли нас, и ни до, ни после этой венгерской весны не было в моей жизни чудеснее весен. Этот сказочный город, это солнце, эта становящаяся с каждым днем все теплее весна знаменовали собою мое расставание с юностью, с прежним, беззаботным Федором Мамониным, который уже навсегда уходил в прошлое после недель, проведенных с Ларисой, исчезал, как исчезал Центр советской культуры. В этом было и что-то грустное, и радостное одновременно. Белокаменные будапештские дворцы, изумрудная зелень бронзовых статуй и зелень глаз моей возлюбленной, блики солнца в этих глазах и блики на волнах Дуная, сладость пирожных в австрийской кондитерской и сладость часов уединения, терпкость венгерских красных вин, жгучесть красного перца и терпкость и жгучесть любовных желаний, воскресающих вскоре после утоления их предыдущей волны — все это наполняло нашу жизнь в Будапеште, все это не могло быть долговечным, но и не могло не остаться навечно, все это длилось и длилось бесконечно, а пролетело в один миг.

И, кроме счастья, не было иных событий, а разве счастье можно выразить в словах?

Удовольствие тридцать первое ОСВОБОЖДЕНИЕ

В чужбине, где — так уж получилось — произошло и какое-то время продолжалось сопряжение наших душ и тел, реальности бытия окрашиваются для русского человека неким не сразу уловимым оттенком ненастоящности, и еще находясь в Будапеште я стал испытывать нестерпимое желание как можно скорее вернуться на Родину, чтобы там, под русским небом, факт нашей близости с Ларисой получил какое-то законное подтверждение. Свято храня в душе каждый день из всех, проведенных нами в Германии, Венгрии и Болгарии, я не могу не признать, что не задумываясь отдал бы пять таких дней за один, но в России — на какой-нибудь заснеженной или засыпанной осенними листьями даче, на теплоходе, плывущем по Волге, или в крымском санатории, или просто в Москве, в Питере, в Киеве. Наблюдаю я в глубине души своей и смутную надежду на то, что случись нам сблизиться не в Ахене и провести дни счастья не в путешествии по Европе, а на родной стороне, я ни за что не отпустил бы от себя Птичку. Родной воздух, родная речь, звучащая повсюду, укрепили бы меня, а главное, я был бы не праздношатающимся путешественником, а человеком, занятым делом, я сумел бы доказать, что могу построить семью. Обычай всех брошенных любовников — все валить на обстоятельства! Старины Московского Кремля не хватило мне, чтобы наполнить нашу молодость и любовь чувством уверенности в завтрашнем дне.

На волю, на воздух, из затягивающего плена чужбины манило меня день ото дня все больше и больше. Птичку, проведшую за границей уже полгода, я никак не мог понять, при том, что она сама жаловалась, что хочет хоть немного побыть в родной толкучке. Выпускаю из внимания ее неутолимую жажду видеть новые лица, слышать новую речь, обольщаться неожиданными впечатлениями, но как могла она петь свои дивные песни людям, которых очаровывал лишь ее необычный строй голоса и мелодия, но не понимающим образности ее песенной поэзии! При светлом празднике ее пения присутствовали не те гости, сей праздник был для них лишь экзотикой, а не насущной необходимостью. Весны и неподдельной изумрудной зелени ее глаз им было не понять, и все они, я это точно знаю, видели в Ларисе лишь очаровательную Барби с необычным голосом и необычной манерой пения.

Кстати о Барби. Как-то раз я обнаружил, что в своей сумочке Лариса носит рисунок, сделанный мною в ресторане «Саккара нест» — Николка в виде крокодила и Лариса в виде куклы Барби танцуют с довольно смешным видом. Тогда я спросил, скучает ли она по Николке.

— Да, — сказала она, не таясь, — скучаю. Я скучаю по всем вам. Мне хотелось бы провести хотя бы несколько дней со всеми вами вместе и не принадлежать при этом ни одному из вас.

— Или всем четверым сразу! — выпалил я в обиде.

— Ты не понимаешь, — сказала она терпеливо. — Когда я только познакомилась с вами в Каире, вы были такие живые, веселые, игручие, как один молодой и бодрый организм. Я разъяла его по частям, и организм умер, хотя каждая его часть продолжает свое существование. И я скучаю и по Николке, и по врачу, и по Лимону. Как буду скучать по тебе, когда мы расстанемся. Мы еще не расстались с тобой, а я уже начинаю скучать по тебе.

— Так часто бывает, когда предвидишь разлуку, — сказал я, стараясь сохранять самообладание. — Значит, наша любовь обречена так же, как твои романы с моими друзьями? И нет никакой надежды?

Этот разговор между нами происходил уже в середине апреля, когда, объехав всю Болгарию, мы жили в Сланчев Бряге в гостинице «Кубань», загорали в те дни, когда с моря дул холодный ветерок и даже несколько раз пробовали искупаться в ледяной воде. Позади уже были моя выставка в Габрове и несколько камерных сольных концертов Птички в Софии, Пловдиве, Шумене, Варне. За это время мы успели сначала сдружиться с Пламеном Цветановым, а потом крепко разругаться с ним после того, как он пытался однажды соблазнить Ларису в Старой Загоре. Ссора, однако, не помешала тому, что он устроил нас в Сланчев Бряге и удалился в свою Софию.

Лариса, не отвечая на мой вопрос о надежде, молча смотрела на морской горизонт. Куда он манил ее теперь? Куда стремилась она со столь странной постоянностью, от кого бежала и к кому хотела прибежать? Даже у перелетных птиц есть постоянные места обитания и кочевья, а мою Птичку не могло удержать ни одно гнездо. Я взял ее за руку, поднес к своим губам.

— Лариса, — сказал я. — Куда же ты теперь?

«Туда же, куда и ты», — хотелось бы мне услышать в ответ от нее, но я знал, что она не скажет таких чудесных слов.

— «Туда, где гуляем лишь ветер… да я!» — ответила Птичка.

— Красиво, — заметил я. — И исчерпывающе. И когда же?

— Скоро, — был ответ. — Не торопи. Смотри, какое солнце. И какое небо!

В тот вечер после этого, можно сказать, решающего, разговора, мы отправились смотреть нестинарницу — одно из чудес, которое редко в каком уголке мира можно увидеть, если вообще где-нибудь еще есть такое. В большом загородном ресторане, раскинувшемся под открытым небом целым лагерем, горел огромный костер, сложенный из поленьев высотою в человеческий рост, и покуда на шампурах, расставленных вокруг этого костра, поджаривалась свинина, посетителей ресторана развлекали народными болгарскими танцами, мало чем отличающимися от турецких.

Выпив вина, Лариса раззадорилась, и когда танцоры стали приглашать всех желающих на площадке перед сценой повторить их танец, она, разумеется, выскочила из-за стола одной из первых. Просто безумие, как мы отплясывали! Мы плясали так, будто нам всю жизнь приходилось скрывать, что мы болгары, но вот, в конце концов, мы не выдержали и дали себе свободу, а теперь хоть расстреляйте, не будем больше таиться — мы болгары! Лара Птичкова и Тодор Мамчев.

Ах, как она была хороша, летая среди танцующей толпы, легкая, пылкая, стремительная! Я был уверен, что туда, где гуляют лишь ветер и она, упорхнет она вот-вот, и лишь какое-нибудь невесомое перышко останется от нее у меня на ладони. И, ожидая этой минуты, я старался всегда быть наготове, чтобы успеть схватить ее за крыло или лапку.

— Смерть как хочется вина! — выдохнула она громко, усаживаясь за стол, когда танцы, наконец, кончились. Уже было темно, нам подали свинину, и пока мы ели ее, запивая красным вином «Нестинарско», двое-трое служащих ресторана растащили костер, распотрошили сгоревшие поленья на угли и стали растаскивать эти угли в разные стороны граблями так, что в результате получился широкий круг, устланный довольно толстым слоем пылающих углей. Вновь заиграла волынка, забил бубен, внезапно погасили свет, все вокруг погрузилось во мрак, и средь мрака ярко красным кругом пылали жаркие уголья. Зрители поспешили занять места вокруг этого пылающего широкого пятна. Мы не успели протиснуться к самой кромке круга, и тогда я подсадил Птичку на стоящую неподалеку липу, забрался сам, и мы получили очень удобное место в ложе бенуара, откуда горящая углями площадка великолепно просматривалась. Какой-то тип очень внимательно следил за нами, видимо, завидуя, что мы нашли себе такие места, а он вынужден тесниться в партере. Я даже ухитрился захватить с собой на ветку полбутылки нестинарского вина, и, набрав немного в рот этой вкусной терпкой жидкости, подмигнул глазеющему на нас типу и крепко поцеловал Птичку в губы, а во время поцелуя впрыснул ей немного вина — из своего рта в ее рот. Проглотив вино, она расхохоталась:

— Еще так! Еще! Как мне понравилось!

Я повторил фокус к пущему восторгу своей любимой. В эту минуту на кромку круга, только что политую водой из лейки, вышли, танцуя, две пожилых женщины в народных костюмах и старичок. Все они были босые. Я никак не ожидал, что нестинарницу исполняют люди преклонного возраста. Наверное, и это народное искусство умирает. Старичок и две его партнерши, не переставая пританцовывать, пошли вокруг пылающей площадки. Все затаили дыхание. В глубине души не верилось, что они действительно сейчас станут ходить по пламенеющим углям, которые светились ярким красным сиянием, озаряя лица зрителей, сгрудившихся вокруг места действия. Но вот звуки бубна и волынки стали нагнетать более учащенный ритм, и вдруг, когда уже казалось, что трое танцоров так и будут до конца представления ходить, приплясывая, вокруг горящего пятна, старичок сделал первую пробежку по углям, отрезая своей тропкой маленький сегмент от огромного куска. То же сделали и его партнерши. Все ахнули, осознав, что пляска по углям, наконец, началась. Дальше, раз за разом танцоры стали пересекать круг, увеличивая расстояния своего пробега. Вот уже старичок пробежал через самую середину круга, добежал до кромки, оглянулся с задорным видом, почесал в затылке и побрел назад. Встал в центре пылающей площадки, слегка пританцовывая, достал из кармана сигарету, нагнулся, взял пальцами один уголек и прикурил от него, браво поглядывая на зрителей, которые уже визжали от восторга. Тут партнерши старичка подбежали к нему, и все трое стали лихо отплясывать, притопывая так, что яркие искры сыпались у них из-под ног. Это было великолепно и жутковато.

— Ох, я сейчас свалюсь с ветки! — простонала Лариса. — Этого не может быть. Не верю! Я тоже хочу!

— Потом, ладно? Когда представление окончится, — попросил я неугомонную искательницу острых ощущений.

— Тогда дай мне скорее вина из клювика!

Я исполнил ее просьбу. Тем временем партнерши старичка оставили его одного в пламеннном круге, выбежали на кромку и стали демонстрировать любопытным свои подошвы, на которых, как следовало ожидать, не было ни волдырика. Старичок тем временем удало подбоченился и стал звать к себе в круг то одну, то другую зрительницу, а те, кого он выкликал и манил пальцем, хватались за лица, хохоча и тряся головой, всем своим видом показывая, как страшно. Тогда старичок сам подошел к одной молоденькой барышне, взял ее за руку, потянул к себе. Она стала упираться. Он вдруг ловко, будто ему было лет двадцать, схватил ее, поднял на руки и понес, танцуя на углях, которые пылали все так же ярко, как десять минут назад. Девушка пискнула, но дальше вела себя достойно. Держа ее на руках, старичок потанцевал немного и отнес ее обратно к зрителям, туда, откуда вывел. Он снова стал высматривать себе жертву, идя вдоль кромки, там, где время от времени служащие ресторана поливали водой из лейки. Женщины, к которым он приближался, с визгом отшатывались, но он все же ухватил одну, да какую! — толстенную немку, в которой весу-то было килограммов сто — сто двадцать. Он поднял ее на руки, едва ли с намного меньшей легкостью, чем ту девчушку, и понес в центр горящего круга. Толстуха заверещала самым разнемецким образом:

— А-а-а! Nein! Nein! Bitte, nein! Ich habe A-a-a-angst![85]

Дойдя до середины, старичок вдруг сделал вид, что шатается, что устал и не может больше нести свою ношу. Он стал медленно опускать немку на угли, и та заверещала уже интернационально, без каких-то различимых слов. Но старичок шутил. Он ничуть не устал. Он подбросил толстую немку, как младенчика, и понес туда, откуда взял. В его силе, ловкости, а главное, в его необъяснимой способности так долго ходить по горящим углям, да еще с тяжелой ношей, было нечто настолько таинственное и жуткое, что мне вспомнился александрийский старик, как он прокалывал себя спицей. Только тот старик был огромный, тощий, черный, а этот маленький, сухонький, смеющийся. Отдав немку немцам, он снова закружился в танце со своими двумя партнершами, снова из-под их босых ног полетели во все стороны яркие искры, ритм бубна и волынки стал учащаться, учащаться, учащаться… музыка резко оборвалась, танцоры поклонились зрителям и убежали с пылающего круга. Зажегся свет, на сцену выскочили танцоры и музыканты и грянули быструю зажигательную мелодию. И все, кто только что стоял у волшебного круга, кинулись отплясывать на площадке перед сценой, воодушевленные увиденным необычайным зрелищем плясок на углях. Я спрыгнул с ветки и поймал на лету соскакивающую Птичку. Она вся трепетала. Невооруженным глазом видно было, что она горит желанием потанцевать на углях.

— Лариса! Я запрещаю тебе это! — успел крикнуть я прежде, чем она подбежала к площадке, устланной углями, и скинула с ног босоножки. Я хотел было схватить ее в охапку, но вдруг, в какую-то сумасшедшую секунду понял, что у нее получится. Словно рука чья-то сняла с меня страх за Ларису, и уже в следующее мгновение босые ножки Птички побежали по углям. Она сделала всего несколько шагов туда и обратно, и, выскочив из страшного круга, в восторге крикнула:

— Получилось! Ура, получилось! Смотри, у меня ни единого ожога! Надо только верить, что все обойдется. Попробуй, не бойся!

И она снова вбежала в круг, попрыгала по нему и выскочила на безопасное место. Лицо ее светилось таким необыкновенным счастьем, будто Лариса всю свою сознательную жизнь мечтала об этих пробежках по горящим углям, долго готовилась в специальном центре подготовки, и вот, наконец, свершилось.

Какая-то фраза по-французски и хлопки раздались за моей спиной. Я оглянулся и увидел того самого человека, который с таким любопытством взирал, как мы забираемся на дерево и усаживаемся на ветку.

— Это еще что за наглый тип? — спросил я его по-русски, поскольку французским не владел. Он протянул мне руку и произнес свое имя:

— Доменик.

Я хмыкнул и посмотрел на Ларису.

— Ну что же ты, Феденька? — спросила она. — Ведь и ты можешь! Это как плавать — надо только поверить, что умеешь, и сразу поплывешь. Точно так же и летать. Надо только поверить, и человек сможет все.

Я быстро скинул с ног туфли и носки, разбежался и прыгнул на угли, поскакал по ним и закричал от восторга, но уже в следующую секунду страшная боль охватила всего меня. Преодолевая себя, чтобы не упасть, я сделал еще несколько шагов и выбежал за пределы пылающего круга. Тотчас сел и стал сучить в воздухе ногами, пытаясь стряхнуть с них жгучую, нестерпимую боль. Мне стоило больших усилий не закричать, я только стонал. Я слышал, как Лариса сказала что-то по-французски, отгоняя наглого типа, затем принялась ухаживать за мной, утешать, я слышал ее нежные, ласковые слова, она не сердилась на меня, что у меня не вышло так, как у нее, что не хватило веры в свои возможности, она любила меня, я слышал это сквозь дикую боль — о, Боже, ну почему я всегда был таким беспомощным перед болью!

Я уж было собрался с духом встать, обуться и героически добраться до гостиницы своим ходом, но было поздно — ко мне подбежали работники ресторана, уложили меня на носилки — у них, видите ли, были носилки на всякий такой случай! — и понесли прочь, чтобы никому не портить веселья. Они не скрываясь хихикали над моей участью, особенно когда узнали, что я русский. Правда, когда я каждому из них дал по доллару, они почтительно перестали смеяться. Вскоре за мной приехала машина «скорой помощи» и меня отвезли в больницу, где весьма серьезный врач, прекрасно владея русским языком, объяснил мне, что для свободного передвижения босиком по горящим углям необходимо долго тренироваться и перенимать секреты мастерства. Я возразил ему, что моя жена пробежала несколько раз по углям безо всякой тренировки и не зная секретов. Он проворчал что-то про один случай из миллиона, намазал мне подошвы какой-то мазью и забинтовал, после чего меня и сопровождающую меня Птичку вежливо отвезли в нашу гостиницу с родным названием «Кубань».

Мое неудачное нестинарское выступление и полученные ожоги пошли, как это ни странно, только на пользу. В ту ночь и все последующие дни Лариса безумно любила меня, не отходила ни на шаг, ухаживала, приносила еду, фрукты, пиво, вино. Половину времени мы проводили в постели, и хотя уже на третий день я был в состоянии ходить, мне хотелось, чтобы раны не заживали еще месяц, чтобы эти счастливые дни не кончались. Врач, оказавший мне первую помощь, дважды навещал меня и на второй раз сказал, что все заживет, как на собаке, только останутся шрамы в количестве восьми штук, но ведь шрамы украшают мужчину, хотя, к сожалению, подошвы не лицо, ими редко можно покрасоваться. Я пообещал, что в следующий раз пройдусь по пылающим углям на бровях, и подарил заботливому айболиту пятьдесят дойчмарок, благо, что их оставалось еще много от моего приза, полученного на конкурсе в Кёльне. Через неделю после нестинарницы я уже мог самостоятельно ходить по земле.

— Лариса, — сказал я в то солнечное утро, — смотри, я воскрес и хожу!

— Молодец, — ответила она. — Ты не из тех мамонтов, которые вымирают.

— Хотя и не из тех, кто может скакать по углям, — печально добавил я.

— А жаль. Если бы ты знал, какое это наслаждение!

— Я знал. Я успел почувствовать это до того, как до меня дошла боль. Я ничуть не жалею о том вечере. Он был одним из счастливейших в моей жизни.

Весь этот день мы провели на пляже. Загорали и два раза окунулись. Вода была все такая же ледяная, как и неделю тому назад. Все-таки еще стоял конец апреля. Лариса была со мной ласкова и нежна, но непонятная задумчивость то и дело сковывала ее необыкновенное, живое лицо. Однажды мимо нас по пляжу прошел тот самый противный Доменик, и мне показалось, что при виде его некое беспокойство пробежало в Ларисе. Мне померещилось, что они знакомы друг с другом — она и этот французский тип, и что-то знакомое самому мне прозвучало в самом имени Доменик, но что именно — я не мог вспомнить. «А! Не все ли равно!» — мысленно махнул я рукой и стал вслух восторгаться тем, какое чистое небо, как ярко светит солнце и как сладостно горят мои заживающие ожоги.

До самых сумерек мы пробыли на пляже, вдыхая восхитительный запах весеннего ветерка, летящего с моря, а вечером решили отпраздновать мое выздоровление, основательно нарядились и отправились в ресторан «Дельфин», расположенный прямо у берега моря, где нам подали различные рыбные деликатесы, белое вино и «гроздову ракию». Слегка захмелев, я сообщил Ларисе о своем желании, чтобы мы поженились.

— Да, но ведь я все еще замужем за Николкой, — ответила она.

— Но мы вернемся в Москву, и ты получишь развод.

— Не будем пока об этом говорить, ладно?

— Но почему?

— Почему?.. Потому что… Разреши мне завтра дать тебе ответ, хорошо? Смотри-ка, они начинают программу.

Программа варьете здесь была довольно незатейливая, но милая — четыре красотки с посредственными акробатическими способностями танцевали, меняя наряды, а в промежутках между их выходами выступали жонглер, фокусник, женщина-змея, певец с манерами Льва Лещенко и певичка с претензией на Патрисию Каас. В конце программы женщина-змея в арабских нарядах исполнила слабенький танец живота, даже отдаленно не напоминающий тот, который показывала на «Дядюшке Сунсуне» Закийя Азиз Галал. В душе моей что-то шевельнулось, и я с грустной усмешкой вспомнил нелепое любовное заболевание, охватившее меня тогда в Каире и магическую ночь с Бастшери.

— Ведь я танцевала тогда куда лучше, не правда ли? — вдруг произнесла Птичка, глядя на меня загадочно и в то же время весело.

— Когда? — опешил я.

— Когда теплоход плыл по Нилу, и ты был такой взволнованно-трепетный. Ты был влюблен в меня в облике арабской танцовщицы и совершенно не обращал на меня внимания, когда мы — ты, Николка, Ольга и я — отправились в «Саккара нест». А ведь я выглядела в тот вечер в «Саккара нест» точно так же, как теперь. Что же случилось? Как произошла в тебе эта перемена? И когда?

— Ах вот оно что, — вздохнул я и решил подыграть Птичке. — Да, я не сразу понял, что ты — Бастшери. Я влюбился в тебя в тот самый миг, когда ты спрыгнула с борта фелюги и поплыла к нам.

— Когда же ты, милый, понял, что я — Бастшери?

— Я скажу тебе. Это случилось на пляже в Чанаккале, когда ты напрыгнула на меня и стала душить. У меня в ту секунду возникло ощущение точно такое же, как когда я гладил твое изображение в гробнице Рамсеса. Я испугался и обрадовался одновременно. Это было чувство неизъяснимого блаженства и восторга, подобное тому, какое я испытал в гробнице, когда твое рельефное изображение ожило и очутилось у меня на коленях.

— Вот видишь, ты все отлично понимаешь, Неужели после этого ты хочешь жениться на женщине, которая старше тебя на многие столетия?

— Да. Иначе бы я не делал тебе предложения. К тому же мамонты древнее египтян.

— И все-таки, мой ответ ты получишь завтра, как условились.

— Жаль, что мои ожоги не зажили еще настолько, чтобы можно было пригласить тебя на танец.

Мы не стали долго засиживаться в ресторане «Дельфин» и уже в половине одиннадцатого вернулись в свою гостиницу. Лариса была возбуждена, она, кажется, действительно вообразила себя таинственной Бастшери. Глаза ее загадочно блестели, рот вздрагивал, руки беспокойно касались предметов.

— Ну что же, мой милый, — молвила она, когда мы откупорили прихваченную из ресторана бутылку вина и отпили по глотку, — готов ли ты, наконец, подарить мне ту самую ночь, ценою которой будет твоя жизнь?

— Готов, моя Бастшери, — ответил я с той же интонацией, с какой она задала мне свой вопрос. — Разве ты не знаешь, что с той самой минуты, как я почувствовал тебя рядом со мною, я ни разу не изменил этой готовности?

— Знаю, и потому прошу тебя исполнить одну просьбу.

— Я исполню любое твое приказание, госпожа моя.

— Ты должен принять одно снадобье, чтобы, как только моя сущность откроется тебе, ты не умер в ту же секунду, а сумел бы дарить мне свою любовь до рассвета.

— Где оно, твое снадобье?

— Вот оно.

С этими словами Бастшери извлекла из-под серебряного браслета с начертанными на нем иероглифами белую горошину, показала ее мне и бросила в мой бокал с вином. Горошина забурлила в вине, испуская из себя пузырьки и растворяясь. Когда она растворилась без остатка, я поднял бокал и осушил его, уверенный, что она никоим образом не собирается отравить меня.

— Ты смелый человек, Федор Мамонин, — сказала Бастшери, протягивая ко мне свои гибкие, трепетные руки.

Я схватил их и принялся с жаром целовать, перенося свои поцелуи на плечи, на шею, на грудь прекрасной танцовщицы. Мир ощутимо изменился, я почувствовал сильный прилив сил, схватил Бастшери на руки, закружил ее по комнате, танцуя и не чувствуя на подошвах никаких ожогов. Потом я бросил ее в постель и стал срывать с нее одежды, и я увидел, что она и впрямь Бастшери, сошедшая с барельефа из гробницы Рамсеса Третьего. Наше свидание, прерванное тогда Николкой, обнаружившим, что у Рамсеса испорчен глаз, наконец состоялось. Оно было долгим, оно было бесконечным и сладостным, как неземное пение, несущееся сквозь века с той поры, как был создан мир, в нем шумели густые леса, шевелящиеся под ударами сильного ветра, гремели извержения вулканов и горячая лава растекалась по всему земному шару, водопады клокотали, низвергаясь с горных круч, буруны и водовороты бурлили, вращаясь в разбушевавшихся потоках, несметные стаи птиц проносились в разрываемых громом небесах, и горячее тело земли пульсировало под моими объятиями, и оно было тугим и плотным, живым и ласковым, а потом также долго было легким и невесомым, и сквозь необоримый сон я старался постичь эту невесомость, незримость, неслышимость, покуда не понял, что ее уже нет рядом со мною.

— Федор! Где ты, Федя? — донесся до меня испуганный голос Николки. Я отпрянул, и в открывшихся глазах моих успело запечатлеться, как фигура барельефа в долю секунды возвратилась в свое прежнее положение на корточках перед кустом пышных лотосов. Я выпрямился и нетвердой поступью вышел из комнаты, где прозошло наше новое, вновь прерванное, свидание с Бастшери. Николка шел мне навстречу, и лицо его было и впрямь взволнованно-испуганным. Он повел меня в одну из комнат, через которую мы до этого прошли довольно бегло, поскольку в ней было гораздо темнее, чем везде. Когда мы вошли туда, Николка молча показал мне на рельефное изображение фараона в два человеческих роста. Фараон сидел на своем троне, как водится, повернутый в профиль, в руках у него были символы царской власти, а на голове красовалась корона Верхнего и Нижнего Египта. Лицо же его было ущерблено, не хватало двух третей глаза, словно кто-то выстрелил Рамсесу в глаз из крупнокалиберного ружья. Я посмотрел на предмет, который сжимал в своей руке, и увидел кусок камня именно с тем фрагментом изображения, которого не хватало на барельефе. Этот камень я нашел сегодня подле «колоссов Мемнона».

— Неужели ничего не было?.. — произнес я.

Язык мой еле ворочался, будто ошпаренный кипятком. В ужасе я смотрел на Николку и рельефное изображение фараона с изуродованным лицом. Неужели не было катания на фелюгах в Асуане и стройной фигурки девушки, нырнувшей в воды теплого Нила, страшного старика в Александрии и его непонятного назначения бутылки, трогательного заката над Золотым Рогом, веселого юбилея Ардалиона Ивановича в Трое и Чанаккале, беглянки, метнувшейся переплыть через Геллеспонт, Ордалимона в турецком облачении. Нового года на даче генерала Грохотова, похищения невесты, пистолета Макарова, встречи на берегу Черного моря, захвата теплохода «Николай Таралинский» группой иранских террористов, Кёльна, Анны Кройцлин, гостиницы «Ибис» в Ахене, поездки по Рейну, венгерской рапсодии, нестинарницы и вчерашнего вечера в ресторане «Дельфин»?! Неужели все это лишь привиделось мне в ту секунду, когда Бастшери соскользнула со своего барельефа и, умостившись у меня на коленях, дала себя поцеловать?! Неужели все это еще только предстоит пережить?!

— Нет! Не хочу! — закричал я ошпаренным ртом…

…и наконец проснулся.

Я лежал, разметавшись по кровати, не сразу понимая, где я нахожусь — в Каире, в Ахене, в Стамбуле?..

Это был наш номер в гостинице «Кубань» в Сланчев Бряге. Но он уже не был наш, а только — мой. Я понял это сразу, как только выбрался из постели. Птичка улетела, оставив меня одного. Это было ясно, как Божий день, сияющий в окне. На журнальном столике я обнаружил серебряный браслет с иероглифами, а под ним записку: «Прощай, мой дорогой Федор, мой невымирающий мамонт! Я решила не отбирать у тебя твою жизнь. Не пытайся искать меня. Когда ты будешь читать эту записку, я уже буду далеко отсюда. Дни, которые ты подарил мне, были поистине одними из счастливейших в моей жизни. Ты вернешься в Россию и выполнишь то, ради чего появился на свет. Мужчина не может, не должен жить только любовью к женщине, которая живет только любовью. Не горюй о том, что наших дней было так мало. Их было много, гораздо больше, чем у меня было с кем-нибудь до тебя, а у тебя с кем-нибудь до меня. Живи крепко, весело и смело, а меня вспоминай с добрым чувством.

Бастшери »

Я вышел на балкон и увидел огромное море, над которым кружились чайки, желтый берег и великое небо, в которое — туда! туда! — улетела моя певчая перелетная Птичка. Стал бы я думать о легкой смерти, случись у меня под рукой револьверчик Ардалиона Ивановича, упокоенный в водах Рейна в Майнце? Нет, не стал бы. Доступен был мне и сейчас способ легкой смерти, стоило только перелезть через балконные перила и сигануть с высоты десятого этажа, но я ни единой секунды не думал о самоубийстве, благодаря какому-то странному и неожиданному утешению. Утешению, нисходящему на меня с высоты великого неба и из неоглядной широты моря, льющемуся на меня потоками весеннего полуденного солнца. За это утешение я готов был петь хвалу Господу, которого не ведал, вознося Ему молитвы, которых я не знал, целовать Его небо, которого не был достоин. Что же, разве не чувствовал я близкую разлуку, разве не понимал, как недолговечно такое счастье, и разве это так уж скверно, что миг, которого с ужасом ожидал я, наконец наступил? На мне лежала благодать великого освобождения от любовного счастья и едкой муки осознания близкой развязки. Бога весны, солнца, свежего соленого ветра с моря встречал я в благословенном одиночестве, распахивая ему свои объятия и радуясь его незримому присутствию в мире, меня окружающем. Мне, человеку ничтожному, невостребованному, не проснувшемуся от мирской спячки, он и так подарил столько жизненной сладости, сколько мало кому достается на свете. Роптать на судьбу, закинувшую меня в это утро на балкон гостиницы «Кубань» в Болгарии, было бы мне грешно, кощунственно, безобразно. Когда бы ни пришла минута освобождения от любви, она не была бы, должно быть, столь своевременна, как теперь, после такой счастливой ночи, после стольких удивительных дней, в которых не было ни ссор, ни упреков, ни ревности, ни другого чего-либо, что еще крепче привязало бы меня к моей возлюбленной. Хоть и стремятся люди к счастью, но ничто так не укрепляет настоящую любовь, как совместные горести, даже самые мелкие, самые бытовые. Одному Богу ведомо, для чего нужна была наша встреча в Ахене и эти неполные два месяца, которые последовали вслед за нею, но стоило благодарить небо и поклониться этому дивному куску моей жизни, как редкостному творению. Творению, равному лучшим произведениям искусства, вдохновленным небесною благодатью. Я весело рассмеялся. Мог ли я еще вчера подумать, что в эту минуту стану весело и смело смеяться над нагрянувшей разлукой! Свободу от уз любви благословляла моя душа. Даровать эту свободу мне могло лишь существо некоего высшего порядка!

Удовольствие тридцать второе ЕЩЕ ОДИН ГОД ЖИЗНИ

В первых числах мая я вернулся домой. Жизнь продолжалась. В Москве меня встречали разговоры о стремительном росте цен и недовольство отца по поводу того, что я без дела мотаюсь по заграницам, вместо того, чтобы думать о спасении России, о создании боевой организации, призванной противодействовать власти, разваливающей государство. Я старался ни в чем не возражать ему, обещал начать задумываться. О чем? О том, что я не способен создать на пустом месте партию русского сопротивления? Об этом я мог сколько угодно думать.

Через несколько дней после возвращения я осторожно позвонил Николке и застал его дома. Он позвал меня к себе в гости, я поехал, прихватив с собой пару бутылок коньяка и хорошей закуски, и в мирной беседе, набравшись смелости, рассказал ему обо всем, что произошло со мной во время моего путешествия по Европе. Он слушал меня спокойно, глядя куда-то в сторону, а выслушав, сказал:

— Ну что же, я даже доволен, что все произошло именно так, а никак иначе.

— Это правда? — спросил я.

— Разумеется. Неужели ты думаешь, мне было бы легче, если бы она продолжала жить с тобою или с Ардалионом?

Все-таки свинство, что он считал себя главной пострадавшей стороной. Можно было бы понять, что каждый из нас оставлен Птичкой точно так же, как он, для каждого это точно такая же утрата. Разве что ни один из нас, в отличие от него, не был на ней женат официальным браком. Но я не стал намекать ему на его неделикатность, о которой он, конечно, не имел ни малейшего понятия. Достаточно мне было того, что он не рассердился на меня за мой почти двухмесячный роман с его женой — они ведь так и не были разведены, и Николка имел полное право вызвать меня на дуэль. Допивая коньяк, мы смотрели телевизор и уже говорили о политике. Николка высказывался резко отрицательно в адрес правительства и вообще демократии. Его можно было понять — деньги, заработанные им в Мексике, уже кончились, он снова был на мели, а инфляция росла не по дням, а по часам. Когда я спросил его об Игоре Мухине, он сказал, что ничего о нем не знает и знать не хочет. Зато с Ардалионом Ивановичем он однажды разговаривал по телефону, неделю тому назад. Тетка был в стельку пьян, он только что приехал из Англии, и единственное, что можно было разобрать в его речи: «Николка, прости, я свинья, я увел у Игоря твою Ларису, но Мамонин увел ее у меня, и я ему этого никогда не прощу». После рассказа Николки о телефонном разговоре с Теткой, я решил позвонить Ардалиону Ивановичу, но едва услышав в трубке мой голос, Ардалион возопил диким ревом:

— Что?! И ты еще осмеливаешься звонить мне?! Мерзавец! Ненавижу! Не-на-ви-жу!!! Сволочь! Враг! Враг!

После этого раздались громкие пьяные рыдания, оборвавшиеся короткими гудками. Посоветовавшись, мы с Николкой решили пока не трогать Ардалиона, оставить его в покое. Он сильный человек и выкарабкается. В этом можно было не сомневаться, если даже импульсивный Николка нашел в себе силы и не сломался. А вот судьба Мухина вызывала у меня сильные опасения. На другой день после визита к Старову, я позвонил домой к Мухиным и поговорил с Цокотухой. То, что она сообщила, ошарашило меня и ужасно расстроило:

— Ваш замечательный Игорь прекраснейшим образом устроился. Его подобрала какая-то бабенка, приютила у себя, и теперь они вместе пьянствуют и развратничают. В общем, Игоречек пошел по рукам. Детей ему не видать, как своих ушей.

— А ты случайно, не можешь сказать мне, как его найти?

— Знать не знаю и знать не хочу! — словами Николки ответила Муха. — Ни телефона, ни адреса этой мегеры, которая его приютила.

— А ты не могла бы попросить его, чтобы он позвонил мне, когда будет звонить тебе?

— Ты знаешь, Федь, меня так колотит всю, когда я слышу его поганый голос, что если вспомню — передам, а не вспомню — не сердись на меня. Ладно?

Таким образом, до начала лета двое из нашей четверки выпали из круга моего внимания, а потом, в середине июня, на меня напала жесточайшая депрессия, от которой я едва не попал в психушку. Началось все с того, что я снял однокомнатную квартиру на «Баррикадной», из окон которой хорошо был виден Белый дом, и в этой квартире я решил устроить мастерскую, где можно было бы уединяться и работать над серией офортов под названием «Гримасы». Да, я всерьез решил повторить Гойю, и именно поэтому в качестве техники выбрал офорт, над овладением которым нужно было как следует попотеть. Я купил все необходимое оборудование, материалы и учебные пособия. Но дело не шло. С каждым днем я все больше чувствовал, как на меня надвигается и надвигается какая-то страшная мрачная туча. У меня стали появляться слуховые галлюцинации, я слышал голоса, зовущие меня куда-то, крики чаек, детский плач, хохот каких-то недобрых существ. В конце концов, я четко осознал, что безумно тоскую по Ларисе. Я ничего не мог поделать с этим горестным осознанием и дошел до того, что однажды ночью, выпив в одиночестве бутылку водки и нисколько не запьянев, я увидел, что за шторой кто-то стоит и тихо поет голосом Ларисы, но я знал, что это не она, а бес. Тихонько, чтобы не спугнуть мерзкую тварь, вздумавшую меня дразнить, я достал пистолет генерала Шумейко, спустил его с предохранителя и выстрелил туда, где, как мне казалось, за шторой находится непрошенный глумливый гость. Раздался звон высаженного пулей оконного стекла, я подбежал, отдернул штору. Там никого не было. Я осмотрелся по сторонам и выстрелил в распахнутый шкаф. Потом я обратил внимание на то, что внутри бутылки страшного александрийского старика, стоящей на столе, появилось лицо Ларисы, искаженное невероятно гадкой гримасой. Я выстрелил в бутылку, она дернулась, соскочила со стола, разбилась, а я, обезумев, стал палить во все стороны, пока не иссякла обойма. Наутро я дал себе полный отчет о нанесенном ущербе, больше всего жалея о бутылке страшного старика — внешняя ее составляющая, пивная бутылка, разбилась, и теперь оставалась лишь бутылка из-под швеппса, внутри которой чернел пузырек, содержание коего по-прежнему оставалось загадкой.

Мне пришлось временно переехать к родителям и дать себе клятву пока что не пить горькую. Это помогло в том смысле, что не было больше таких кошмарных галлюцинаций, но тоска по Ларисе непрестанно росла во мне и терзала безбожно. Лучшим средством от этой тоски был бы какой-нибудь изящный роман с красивой и не слишком прихотливой девушкой лет двадцати пяти, но со мной и впрямь было неладно, потому что я видеть не мог красивых девушек и женщин — ни в компаниях, ни в метро, ни на улице, они казались мне искусственными, пластмассовыми, как запах попкорна, уже поселившийся этим летом в Москве, доселе не знавшей этого чуда западной цивилизации. Несколько раз я задумывался о том, что будь я христианин, я нашел бы способ избавления от тоски по Птичке. Однажды Николка приехал ко мне в съемную квартиру на «Баррикадной» посмотреть, как я осваиваю офорт, мы сели перед телевизором пить пиво и есть жирных лещей с икрой, и я поделился с ним своими проблемами. Он предложил мне пойти вместе с ним на очередное сборище организации «Русский стяг», в которую, как оказалось, он с недавних пор вступил. И я согласился. Через несколько дней мы отправились с ним в один из подмосковных поселков, где базировался штаб организации, и там я провел четыре душеутешительных часа в не слишком многочисленной компании молодых людей, которых средства массовой информации с уверенностью причислили бы к фашиствующему элементу в современной, послегекачепешной России. На самом деле все это были честные и хорошие, хотя и не очень умные, молодые парни, которым казалось, что в их руках судьба Родины, что они верят в Христа, что необходимо изучать технику рукопашного боя, штудировать Ильина, Солоневича, Гитлера, Муссолини, Генри Форда, Дугласа Рида, и тогда заря возрождения взойдет над Россией. Я смотрел на них с жалобной иронией, горюя о том, что не могу быть таким же, как они, что какая-то единичная человеческая особь женского пола волнует меня больше, чем наглая толпа жуликов, захвативших власть в стране. Как бы я хотел отдать все свое никчемное остроумие за то, чтобы, как они, твердо верить, настойчиво стремиться, горячо любить и люто ненавидеть.

— Конечно, я понимаю, что ты скажешь, — говорил мне Николка в электричке, когда мы возвращались. — И все-таки… все-таки…

— Конечно, я понимаю, что «все-таки… все-таки…» — возразил я. — И потому я лучше промолчу.

И ведь надо же так совпасть, что именно в тот самый вечер, когда я вернулся со сборища «стяговцев», мне позвонила моя старая знакомая Лена, с которой я виделся в последний раз полтора года тому назад — в том ноябре, когда мы еще недавно только вернулись из поездки в Египет и Турцию. Мысленно прикидывая, сколько времени мы не виделись с Леной, я поразился: «Боже мой! Вот уже скоро будет целых два года, как Птичка нырнула в мое сердце с борта фелюги!»

— Привет! — сказала Лена. — Как поживаешь? Почему не звонишь? Разве так трудно хотя бы раз в полгода сообщать о себе?

— Я долгое время был в отъезде. Катался по Европе.

Минут пятнадцать между нами шел полупустой разговор, во время которого мне приходилось выдумывать сатирические описания европейских нравов, обычаев и образа жизни, потом Лена сказала:

— А знаешь ли ты, что я, наверное, скоро выйду замуж?

— Откуда же мне знать! Поздравляю! На свадьбу позовешь?

— Позову.

— Кто же этот счастливец?

— Он служит псаломщиком в храме Иоанна Богослова на Новозаветной улице. Если хочешь повидаться со мной и моим будущим мужем, приходи послезавтра туда, будет праздник, Рождество Иоанна Предтечи.

Я согласился и в условленный день и час приехал в церковь Иоанна Богослова, что на Новозаветной улице. Служба уже шла, я вошел, как положено, перекрестился, купил свечи, поставил их к нескольким иконам и тут только с изумлением увидел, что облаченный в стихарь псаломщик, начавший вновь читать из книги, стоя перед аналоем, есть не кто иной, как мой старый друг и бывший одноклассник Игорь Мухин. «Ничего себе! — подумал я. — Как же ему разрешают совершать церковный обряд, если он бросил жену и двоих детей?!» Тут ко мне подошла Лена, улыбнулась и шепнула на ухо: «Только не вздумай улепетнуть. У нас сегодня дома для тебя приготовлен ужин». И я отстоял всю службу, надо сказать, не без усилия над собой. Я понимал, что все это красиво, торжественно, празднично, ликующе… Но в пении хора мне слышался голос Ларисы, поющей одну из своих летучих песен, и душа моя рвалась не к Господу, а к Птичке. Игорь на удивление хорошо читал псалмы и прочие речитативы, выглядел он вполне трезво, из чего можно было заключить, что Цокотуха, мягко говоря, сгущает краски, когда рассказывает людям о своем изменщике-муже. Заметив меня, он сначала важно кивнул, а потом не выдержал и застенчиво улыбнулся, так мило, что, гад, едва не вышиб из меня слезу. Наконец, когда все кончилось, мы отправились пешком до «Новослободской», где жила Лена. В тот вечер мне суждено было многое узнать о судьбе бывшего блестящего гинеколога, а ныне заштатного псаломщика Игоря Мухина, который выразил глубокое убеждение, что быть блестящим гинекологом — грех, а быть заштатным псаломщиком — благо и большая милость Божья. Итак, как выяснилось, в первых числах марта (уж не в день ли в день с моим утром в Ахене?!), идя по улице Готвальда, Лена почувствовала нечто знакомое в испитом лице дворника, колупающего лед на тротуаре. Дойдя до 2-й Тверской-Ямской, она вспомнила, что видела этого человека несколько раз в компаниях, когда у нее был роман с неким Федором Мамониным. Она даже припомнила имя этого человека — Игорь. Она вернулась, заговорила с дворником, и с этого момента между ними завязалась дружба, которой способствовал в немалой степени и тот факт, что Лена жила на «Новослободской», а комната, в которой жил по милости ЖЭКа дворник Мухин, находилась в многожильцовой коммунальной квартире в одном из домов на улице Готвальда, в десяти минутах ходьбы от «Новослободской». И молодая христианка спасла падающего в пропасть пьянства молодого человека, сгоревшего на почве несчастной любви. Она заставила его соблюдать посты, выучить молитвы, раскаяться во всех грехах своей прежней жизни, она повезла его по монастырям, и, наконец, открыла в нем выдающиеся способности к чтению псалмов. Как раз в это время церкви на Новозаветной улице понадобился псаломщик.

Слушая, как они наперебой рассказывают мне великолепную историю спасения человека от гибели, я вспомнил одно утро на Волге, когда «Николай Таралинский» шел по Кокшайскому повороту, Игорь стоял на верхней палубе, смотрел на рассвет и сожалел о том, что не умеет молиться Богу. Теперь его тогдашние мечты сбылись — он не только научился молиться Богу, но делал это каждый день.

— Как там Николка? — спросил меня Игорь.

— Неплохо. Собирается снова ехать на раскопки, в Кафу. Может статься, я поеду вместе с ним. Почему бы тебе не позвонить ему?

— Нет, не смогу. Во всяком случае, не сейчас. Может быть, когда-нибудь потом. Сам понимаешь…

— Да, в общем-то правильно. Он до сих пор слышать о тебе не может без содрогания.

Игорь с сожалением сжал губы и покачал головой.

— Кстати, — сообщил я, когда Лена ушла зачем-то на кухню, — Лариса бросила Ардалиона Ивановича во время их пребывания в Германии…

— Не напоминай мне об Ардалионе, прошу тебя! — перебил меня Игорь, и я не успел сообщить ему, кто был следующим, после Ардалиона Ивановича, любовником нашей Птички, а об Игоре я подумал: «Э, брат, да ты еще далековат от восприятия проповеди всепрощения!»

— Хорошо, не буду, скажу лишь, что вернувшись в Москву, он пошел по твоим стопам — пьет, как сценарист Морфоломеев. Помнишь такого?

— Это его дело, — мрачнея, сказал Игорь. — И прошу, прошу тебя, не говори мне ни о чем, что может напоминать. Я даже Волгу возненавидел с тех пор.

— А Каспийское море? Ведь Волга впадает… Все, молчу, молчу!

Меня распирало любопытство — что, если бы Ардалион Иванович, да еще вдвоем с Птичкой, пришел в храм Иоанна Богослова, как бы поступил псаломщик Мухин? Сбежал бы? Смирился бы? Упал бы в обморок? Воззвал бы к Господу, чтобы он покарал грешников? Но я не стал больше мучать бедного псаломщика и перевел разговор на политику — лучшее средство от всех душевных невзгод.

Любопытная цепь взаимоотношений выстраивалась между нами, четырьмя неразлучными еще так недавно друзьями. С одной стороны — Ардалион Иванович, который может общаться только с Николкой, с другой — Игорь, который ладит с одним мною, а у нас с Николкой общение друг с другом и с крайними в цепи, у меня — с Игорем, а у Николки — с Ардалионом. Итак:

Ардалион Иванович ↔ Николка ↔ я ↔ Игорь.

Таким образом, мы никак не могли бы собраться втроем или вчетвером, а лишь вдвоем — либо я с Николкой, либо я с Игорем, либо Николка с Ардалионом Ивановичем, и никак иначе.

В середине июля мы с Николкой отправились на раскопки в Кафу, но по пути туда у моего друга возникла странная идея посетить то место черноморского побережья, где в прошлом году я встретился с Игорем и Ларисой, и мы отправились на три дня в пансионат «Восторг», где всегда можно было снять комнату на очень небольшой срок.

Уголок земли, в котором год назад были счастливы Птичка и Муха, оказался на редкость неприветливым для двух других мужчин, оставленных Ларисой. Началось с того, что в первый же вечер мы с Николкой здорово накачались водкой и шампанским, в час ночи Николка уснул, а меня черт понес идти купаться. Я разделся догола на пляже, где не было ни души, залез в теплую воду и заплыл далеко-далеко, воображая себе, будто где-то неподалеку от меня плывет Птичка и мы стремимся все-таки переплыть через Геллеспонт. Ощущение того, что Птичка и впрямь находилась рядом какое-то время, было столь сильным, что, вылезая на берег, я вперил благодарный взгляд в полное звезд небо, размашисто перекрестился и вымолвил в восторге:

— Слава Тебе, Господи!

После этого я обшарил весь пляж, но нигде не нашел ни малейшего намека на свою одежду. Подлые похитители не оставили мне даже трусов, чтобы я мог добраться до своего жилья. Смело прикрыв руками места не столь отдаленные, я отправился в пансионат, надеясь, что вахтерша поймет меня в моем несчастье. По пути мне встретились бизнесмен с юной подругой, к которым я воззвал:

— Господа! Не Адам ли перед вами в первый день творения? Не герой ли Древней Эллады? Не Ахилл ли?

— Ы? — издал бизнесмен вопросительный звук, по которому можно было определить, что он больше, чем я, принадлежит к общественной формации, для которой свойственно игнорирование одежды.

— Нет, господа! Перед вами не Адам и не Ахилл, а всего лишь обитатель пансионата «Восторг», у которого стащили все одежды, покуда он купался голый в волнах Черного моря.

— Кто? — не понял бизнесопитек.

— Да я же, черт вас побери! — вскипел, наконец, голый Федор Мамонин.

— Тебя что, мужик, ограбили? — спросило говорящее со мной существо, и я поразился большому количеству слов, которым оно владело. — Ну ты даешь, бой! Ну и чо теперь?

— Не могли бы вы сходить в комнату номер пятьдесят пять и попросить моего друга Николая, чтобы он принес мне во что одеться?

— А как это будет выглядеть?

— В каком смысле?

— Ну ты нормальный или чо? Сколько заплатишь?

Мы договорились о цене услуг, и я был спасен. Мне оставалось лишь горестно сожалеть об утрате новых летних брюк, рубашки, купленной в Майнце по совету Ларисы, парусиновых туфель, в которых я с большим удобством путешествовал еще по Египту и Турции, швейцарского ножика, приобретенного в магазинчике возле Кёльнского собора, и нескольких тысяч украинских незалежных купонов.

Если бы несчастья окончились вместе с моими потерями — как бы еще было хорошо! Но на следующий день судьба стала потешаться над Николкой. С самого утра он затеял расширенную дегустацию прекрасных крымских вин и к полудню уже расклеился, потребовал, чтобы я вел его туда, где снимали комнату в прошлом году Лариса и Игорь. Но я не знал, где они жили тогда.

— В таком случае, веди меня в то место, где ты встретил их впервые.

— Николаша, зачем тебе это надо? Глупость! Поехали в Феодосию, хватит дурака валять.

Но его не оставляло мазохистское желание вообразить себе, как я встретился здесь на пляже с парой беглых любовников, и я повел его туда. Он почему-то был уверен, что обострившаяся интуиция правильно подсказывает ему — они снова здесь, и мы их прямо сейчас повстречаем. До позднего вечера мы сидели на пляже в ожидании Игоря, который в это время, должно быть, служил литургию в своем храме, и Птичку, которая, возможно, пела, снималась в кино, предавалась любви, училась водить «роллс-ройс» или что-нибудь такое где-нибудь во Франции, или Англии, или Италии, или другой паршивой западной державке, благо их навалом. В конце концов я не выдержал и отправился в пансионат «Восторг», а пьяный Николка остался ждать двух призраков.

Проведя в пансионате два часа, в полночь я отправился за этим дураком, но едва вышел за пределы территории пансионата, как увидел его, он, шатаясь и спотыкаясь на каждом шагу, брел мне навстречу по улице.

Лицо его, рубашка и штаны были залиты кровью, обильно струящейся из головы. В первую минуту я подумал, что ему прострелили череп, но, к счастью, это была лишь огромная ссадина, проходящая от брови почти до самого темени. Появление окровавленного человека вызвало в пансионате нечто близкое к восторгу. Заботливые вахтерши нашли не менее заботливых медсестер, и Николке была оказана самая неотложная помощь. Вскоре он лежал в своей постели с основательно забинтованной головой и смотрел на меня жалобным взглядом. Из его рассказа выяснилось, что когда пляж полностью обезлюдел, к нему подошли три человека и попросили закурить. Он полез в карман за сигаретами и уже в следующую секунду очнулся в кустах, обрамляющих пляж, весь в крови и с саднящей болью в голове. Он не помнил их лиц и не знал, чем они ударили его.

Ночь он стонал и лишь под утро уснул обессиленный. Весь следующий день мы решали, как быть — ехать в Феодосию или немного отсидеться на месте. Еще через день врач, обследовавший Николкину рану, сказал, что началось сильное нагноение и нужно срочно ехать в Москву, делать операцию. Так мы и не добрались до раскопок в Кафе, а вместо этого вернулись в столицу нашей демократической Родины. В дороге Николка раздраженно ругал меня за то, что я, видите ли, прихвостень нового мирового порядка, вожу дружбу со всякой сволочью из «Молодежной газеты» и сам не ведаю, что уже куплен с потрохами за чечевичную похлебку. Я обещал ему похлопотать, чтобы мой отец усыновил его. Иван Васильевич и Николай Степанович спелись бы лучше, чем голубок и горлица. На вокзале в Москве мы окончательно разругались, когда я, обидевшись на Николку, стал ерничать по поводу «Русского стяга», а Николка в ответ обозвал меня прихлебателем, проамериканившейся пустышкой и не глубоко русским человеком.

— Ты не глубоко русский человек! — прорычал он мне в лицо, и я почувствовал себя немецко-фашистским танком, навстречу которому вышел израненный, весь в бинтах, боец со связкой ручных гранат. — Я отвык от общения с такими, как ты! Я знать не хочу тебя до тех пор, пока ты не очухаешься! — метнул он.

С тем мы и расстались. Через неделю я позвонил и узнал, что ему сделали небольшую операцию, очистили рану от гноя, замазали необходимыми мазями, и опасность заражения миновала. С удовольствием рассказав о своих мучениях и спасении, Николка вспомнил, что мы с ним поругались и сказал:

— А почему это, собственно, тебя так волнует? Ты бы лучше, Федя, позаботился о ком-нибудь из своих демократишек.

— Катись ты к черту! — сказал я и повесил трубку.

В начале августа я снова позвонил ему, но его все не было и не было дома. Тогда я позвонил его маме и узнал, что Николка все же отправился на раскопки в Кафу. Без меня. Тут уж я всерьез обиделся на этого дурака. Все-таки он затаил на меня злобу за то, что я тоже был с Ларисой.

Между тем, время шло, и пропасть между днем сегодняшним и тем утром, когда я проснулся один в номере гостиницы «Кубань», становилась все шире и шире. В августе я сломал ногу и почти целый месяц провел в больнице. Стояло жаркое солнечное лето, и вместо того, чтобы где-нибудь купаться и загорать, я проводил время на больничной койке, читая вслух всякую богословскую литературу, которой, навещая, снабжали меня Лена и Игорь. Я нашел некий вкус в этом чтении, хотя и не обретал для себя того, что обретали у Иоанна Лествичника, Серафима Роуза, Иоанна Кронштадтского, Дионисия Ареопагита и прочих таких авторов мои религиозные друзья. Чтение книг Нилуса развлекало, но не вдохновляло меня на подвиги. Просто в то время я еще не постиг, что прощение выше возмездия. Я еще мечтал о какой-то немыслимой каре всем, кто полюбил издеваться над людьми, каре, которая произойдет на глазах у всего человечества.

Выписавшись из больницы, я на время оставил моих святош и возобновил дружбу с Андрюшей Тихоновым и его женой Настей, дочерью покойного генерала Грохотова. Весь сентябрь я прожил у них на даче, где мы когда-то встречали 1991 год и где в качестве новогоднего подарка мне достался Ротик. Кстати, она уже год как была замужем за итальянцем и жила во Флоренции. Что же, итальянцы любят ревнивых дур. Сук, соединявший две сосны, на котором повесился генерал, был спилен, и сосны как-то сильно отпрянули друг от друга, наклонились на две стороны, потеряв связующую скрепу. В этом был некий символ, я только не мог понять — какой. В архиве генерала обнаружилось несметное количество всевозможной интересной литературы, а главное — целые подшивки «Правды», начиная с 1939 года, аккуратно переплетенные, газетка к газетке, ни единого пятнышка. Днем я помогал хозяевам дачи в каких-нибудь приятных дачных работах, во второй половине дня мы ходили купаться и загорать на пруд, а вечером с наслаждением устраивали чтения «Правды», надо сказать, в те времена весьма обстоятельной газеты, на высоком профессиональном уровне. Нам нравилась наша ностальгия по советской эпохе.

В октябре начались дожди, я вернулся в Москву и по совету Насти и Андрюши купил себе щенка колли. Причем, у кого! У незабвенного господина Гессен-Дармштадского — Александра Георгиевича Кардашова, критика и литературоведа, члена Союза писателей. С ним меня свел Игорь Мухин. Оказалось, что Александр Георгиевич родился и вырос на одной из улиц вблизи храма Иоанна Богослова, и как-то раз, наведавшись в родные места, он забрел в церковь, увидел там знакомое лицо в образе псаломщика и после службы решил подойти и засвидетельствовать свое почтение. Он подружился с Игорем, а когда его сука ощенилась, Игорь даже приложил некоторые старания для устройства щенков, в частности, один экземпляр был сосватан мне. Щенок мне понравился — крепкий, упитанный, у него уже было имя, которое тоже пришлось мне по вкусу — Фортинбрас Шепард. Я заплатил за него пять тысяч рублей и привез в квартиру на «Баррикадной». Имя Фортинбрас — довольно длинное, и я сначала сократил его и звал щенка Фортом, но потом мне стала больше нравиться фамилия моего пса в переводе на русский язык: Шепард ведь значит — пастух. Я и остановился на простом русском слове — Пастухов. И щенок быстрее всего привык именно к этой кличке. Пастухов оказался веселым и добрым малым, он любил кусать меня за пятки, требуя игры. Гулять я стал выводить его в январе, когда основательно лег снег, произведший на него неизгладимое впечатление — он мог целый час носиться по двору, подцепив на нос горку снега и стараясь не уронить ее на бегу, таков был его излюбленный вид спорта.

Тогда же, в январе, я помирился с Николкой, он лишь в конце года вернулся с раскопок, на которых заработал гораздо больше денег, чем в Мексике, стоило ехать за три моря синицу искать. Я позвал его к себе в гости, познакомил с Пастуховым и узнал о печальной судьбе Ардалиона Ивановича — бедняга допился до такой степени, что перед самым Новым годом угодил в больницу с подозрением на рак печени. За время его пьянства он лишился всего — фирмой «Танте» завладел Миша Обухов, милый, улыбчивый юноша, который не только оставил своего недавнего шефа на бобах, но при случае даже посоветовал Ардалиону Ивановичу застрелиться.

Николка за последние полгода стал еще более мужественным и красивым, лоб его пересекал изящный шрам, начинающийся над бровью и уходящий в чащу волос на голове. Вряд ли кто-нибудь теперь мог бы сказать о Николке: «красивый мальчик». Это был настоящий, закаленный мужчина. О политике мы почти не разговаривали, но однажды я все же намекнул ему, что президент столь же несимпатичен мне, как и ему. На другой день мы отправились в больницу, где лежал Ардалион Иванович. Увидев меня, Тетка не смягчился. Его осунувшееся, испитое лицо налилось ненавистью.

— Уходи, Федор! — сказал он. — Я ценю, что ты пришел, но ты уходи! Ты враг мне на всю мою жизнь, и ничто не изменит моего к тебе отношения.

Спасибо, что не обзывал и не вопил, как в прошлый раз по телефону. В расстроенных чувствах я приехал домой и сердечно пожаловался Пастухову, который с довольно умным видом вздыхал, словно хотел сказать: «Ох, хозяин, какой же ты, ей-Богу! Потерпи, пройдет еще какое-то время, и все само собой как-нибудь уладится». Надо было позвонить Игорю и рассказать ему о том, какая беда свалилась на Ардалиона Ивановича. Я набрал номер телефона Лены, она подошла сама, голос ее был грустный. Оказалось, что у Игоря тяжело заболел старший сын, и Игорь неотступно находится дома у постели больного. Час от часу не легче.

Вообще начало года выдалось не приведи Боже. Весь конец января я промучался с зубами, доставив своей болью — ее я не в силах был скрыть — страдания бедному Пастухову, который очень переживал за меня. Потом, когда я, наконец, вылечил зубы, меня однажды, в начале февраля стукнули по голове, как Николку и ограбили в метро. Случилось мне возвращаться пьяному с дня рождения Насти Тихоновой, который праздновался на даче генерала Грохотова. Почему я не остался там ночевать? Да потому, что вдрызг разругался с гостями и хозяевами, когда они стали доказывать мне, что все зло заключается в существовании Российской Империи, что как только Россия разделится на более мелкие государства — Дальний Восток, Камчатку, Западную Сибирь, Восточную Сибирь, Урал, Карелию, собственно Россию и так далее, тогда и наступит настоящая демократия и процветание. И ладно бы это говорил какой-нибудь Вася Крапоткин или какая-нибудь Софочка Мандельштам, а то ведь и мои дорогие Настя и Андрюша, с которыми мы провели такие славные деньки в прошлом году в сентябре, принялись поддакивать и требовать немедленно разогнать парламент, немедленно казнить на площадях всех коммунистов и фашистов, то бишь, красно-коричневых, немедленно установить демократическую диктатуру, что я тотчас переиначил в «тираническую демократуру», короче, завелся такой бредовый и кровожадный разговор, что мне стало тошно, особенно когда потекли слюнявые славословия в адрес «Гайдарушки» и «Гаврилушки». Был бы на моем месте Николка, он бы, пожалуй, подпалил дачу покойного генерала, чтобы тому с того света было не противно слушать разговорчики своих потомков. И я незаметно исчез, прихватив с собой полбутылки коньяку, который пил в электричке, возвращаясь в Москву. Час был поздний, в метро народу мало, черт меня дернул сойти с электрички на станции «Выхино», сесть в метро и уснуть там. Сквозь сон я услышал слова: «Сумка хорошая, чистая кожа, часы, шапка новая…» Я открыл глаза и увидел двух молодых парней, с интересом рассматривающих мою персону. Я усмехнулся и показал им кукиш. Они встали, подошли к двери, но когда поезд остановился на станции, резко подпрыгнули ко мне, ударили по голове чем-то тяжелым, сорвали шапку, взяли сумку, вывернули карманы, в которых было тысяч тридцать, успели даже снять с руки часы и выскочили из вагона, прежде чем двери захлопнулись. По лицу у меня текла кровь, вагон был пуст и мне хотелось выть. На следующей остановке в вагон напротив меня сел парень лет двадцати пяти в новенькой дубленке и шапке, с правильным русским лицом, на котором светились чистые голубые глаза. Он удивленно смотрел на мое лицо, залитое кровью, но молчал.

— Какая следующая остановка, славянин? — спросил я горестно.

— Конечная, — пропищал он несколько писклявым голосом.

— О черт, проехал! Вот видишь, славянин, что славяне со славянами делают! — указал я ему на струйки крови, продолжавшие стекать с моей головы.

— Если ты думаешь, что в таком виде можешь меня соблазнить, то глубоко заблуждаешься-а! — кокетливо сообщил мне «славянин» и подошел к выходу.

— Да ты что, дон педро? — догадался я сквозь муть пьяного сознания и туман в ушибленной голове. — В таком случае, не могу не наградить пинком.

И когда двери открылись, я отвесил «славянину» пинка. Вылетев на платформу, он замахнулся на меня сумкой и пропищал:

— Кретин! Идиот! Я бы тебе накостылял, да еще решат, что это я тебе башку расквасил! — и он почапал прочь, виляя попкой.

Хорошо еще, что я успел на последний поезд и доехал от «Планерной» до «Баррикадной». Пастухов не встретил меня, потому что я заранее отвез его к родителям. Мне было грустно и одиноко, и тоска по Птичке вновь нахлынула на меня стремительным приливом, в котором я утонул с головой.

На другой день я сообщил Николке, что повторил его подвиг и теперь тоже буду иметь шрам на башке, жаль только, что лоб остался невредим. Николка же преподнес мне другую новость — недавно он случайно встретился на улице со своей бывшей женой Таней, пригласил ее в ресторан, они вместе поужинали, а потом поехали к нему домой.

— Ты знаешь, — сказал он, — я все рассказал ей, все, что у меня произошло, и про Ларису, само собой, тоже. Мы встретились с нею, как два старых друга, которые давно не виделись и соскучились друг по другу. Как ты думаешь, у нас может снова возникнуть чувство?

— Вот уж не мне это решать! — возмутился я такой постановкой вопроса. — Кстати, Игорь, судя по всему, возвращается в лоно семьи. Болезнь сына сблизила его с женой, а ведь Цокотуха и слышать о нем не хотела.

— Мне этот человек не интересен, — хмуро ответил Николка.

— Ну и зря, — сказал я. — Все в жизни перетекает из одного в другое. Если бы Мух не увел у тебя Ларису, ты бы жил до сих пор с нею и, встретив на улице свою Таню, не имел бы возможности пригласить ее в ресторан, а потом к себе в гости.

— Заткнись пожалуйста! — перебил мои философствования Николка. — Заткнись, иначе мы поругаемся.

— Ладно уж. Как там наш друг, который не хочет ничего слышать обо мне?

— Слава Богу, у него не рак. Думаю, в марте он уже выпишется. Ты знаешь, он очень изменился. Он стал гораздо глубже.

— В каком смысле?

— Ты знаешь, он тут сказал мне однажды, что заслужил все свои беды. Оказывается, он был одним из многих дельцов, кто во время ГКЧП подвозил водку, вино и продовольствие защитникам Белого дома. И теперь раскаивается в этом.

— Но ведь он это делал из лучших побуждений, — сказал я. — Ведь он стремился защитить свободу.

— Какую, к черту, свободу?! Свободу безнаказанно грабить и растаскивать страну по кускам?

— Не думаю, что Ардалион Иванович недостаточно патриотичен.

— А я думаю, что мы все недостаточно патриотичны, иначе бы не катились так послушно в пропасть.

Изящный политический финал ознаменовал окончание этого моего телефонного разговора с Николкой. Несколько дней я не выходил из дома, опасаясь сотрясения мозга, а с этим шутки плохи. Потом, наконец, выбрался в город, побывал на выставке «Золотая нить России» в Музее изящных искусств имени Пушкина. Выставка ошеломила меня великолепием и изысканностью старинных русских одежд, начиная от крестьянских костюмов и кончая церковными облачениями и одеждами знатных вельмож. Вот если бы гражданин Фельдман привез в Бекешчабу танцоров, одетых с таким вкусом, это произвело бы настоящий фурор. Очень меня позабавил стенд, на котором красовался текст, как бы объясняющий появление такой выставки. Здесь все было узнаваемо. К примеру, такой пассаж: «Женщина в России всегда была бесправным, забитым существом. Реализовать свой творческий потенциал она могла, лишь занимаясь рукоделием, образцы которого и представлены здесь». Идиоты! Они, наверное, и впрямь уверены, что свой творческий потенциал свободная женщина должна реализовывать, танцуя стриптиз, снимаясь в порнографических фильмах, трудясь на ниве проституции и отдаваясь астрологии. Боже, где та Россия, руками которой создавались эти золотые вышивки, где эти нежные ручки, державшие иглу, где эти умные глазки, видевшие, как можно использовать богатую цветовую гамму и нигде не погрешить против хорошего вкуса!

Мне хотелось, чтобы все побывали на этой выставке, по моему совету Николка ходил на нее с Таней, а когда меня снова потянуло туда, я пригласил Лену, и с этого дня мы стали время от времени встречаться с нею — не как друзья, не как единомышленники, не как любовники… Просто как два одиноких человека. Мы много о чем говорили, спорили, соглашались и не соглашались друг с другом. Она уговорила меня попробовать соблюдать Великий пост, начавшийся первого марта, я пообещал ей и держал свое обещание, надеясь, что если не вера заставляет меня поститься, то, может быть, пост подарит мне веру. Я молился Богу, чтобы он помог мне почувствовать желание молиться, я обращался к нему с просьбами осенить меня своим разумом и благодатью. Но все же большее удовольствие я находил в работе. Я вновь горячо взялся за свои офорты, и теперь, спустя год после того, как в Ахене, в гостинице «Ибис» произошла моя неповторимая встреча с Ларисой, я забивал тоску по той немецкой весне, не покладая рук работая над «Гримасами». В Великий пост, да еще вдобавок соблюдая его, я создавал один за другим офорты, изображающие шабаши ведьм, пляски колдунов, свадьбы монстров, апофеозы бесов, мистерии сатанистов, и всюду среди множества лиц, морд, образин, рыл узнавались гримасы гаврилушек, борисушек, гайдарушек, боннэрушек, димдимычей, горбачишек, дикторят, кашпирят, джун, чумаков, бурбулисов, демонов в рясах, демонов в пиджаках и галстуках, демонов в военной форме, дьяволиц с микрофонами… Я давал себе отчет в том, что мое искусство греховно, и что рано или поздно я уничтожу эту злую серию офортов, совершив то, чего не сделал Гойя, но не сейчас, не прямо сейчас, не сию минуту. Я еще только начинал осознавать природу греха, я шел к осознанию истины, как и положено, путями множества ошибок и заблуждений. Но «Гримасы» помогали мне пережить эту весну, тоску по Птичке, да и просто тоску по женщине, ведь с того дня, как я проснулся в номере гостиницы «Кубань» в полном одиночестве, у меня не было никого. У меня, который в год менял трех-четырех любовниц!

Николка, приехав посмотреть мои офорты, очень расхваливал их, но когда среди беснующихся лиц рядом с чем-то новодворским увидел нечто анпиловское, нахмурился, а уж когда дошел до офорта под названием «Изгоняющие дьявола», вовсе рассердился:

— Ну знаешь, я понимаю, что тебя может что-то раздражать в «Стяге», но чтобы показать нас такими уродцами!.. Удивляюсь, как ты меня еще не изобразил в каком-нибудь гнусном виде.

Чтобы избежать с ним ссоры я тотчас порвал офорт на куски, и этого ему было достаточно, он понемногу успокоился, хотя мог бы и сообразить, что матрица-то осталась, и с нее можно отпечатать хоть тысячу таких же офортов.

— Ты показывал это кому-нибудь, кроме меня? — спросил он.

— Нет, никому, — ответил я. — Я вообще думаю, что со временем уничтожу все.

— Пока не спеши. Взвесь все как следует. Может, ты и прав, и изображая дьявола, мы тем самым даем ему жизнь. Но как свидетельство нашей эпохи твои работы удивительно хороши. Твои карикатуры по сравнению с ними — семечная шелуха.

Когда я показал свои «Гримасы» Лене, она сначала сказала, что я гений, потом добавила, что лучше бы я не был гением и что все эти офорты нужно срочно уничтожить, хоть они и направлены против дьявола.

— Но ведь я, работая над ними, соблюдал пост и молился, — сказал я. — Неужели при этом у меня получилось нечто неугодное Богу?

— Не знаю… Не знаю, надо подумать… Надо показать их какому-нибудь хорошему священнику или лучше монаху. Поедем в Оптину.

Перед Пасхой я впервые в жизни соборовался. Во время этого обряда я молил Господа только об одном избавлении — от любовного недуга, от тоски по Ларисе. Потом была Пасха, а когда мы с Леной приехали с моими офортами в Оптину пустынь, там только что похоронили трех монахов, зарезанных в пасхальную ночь зомби по фамилии Аверин. Светлая скорбь витала над обителью.

Сам настоятель Мельхиседек осмотрел мои офорты и вынес свой строгий суд — их нельзя выпускать в мир. Все пятнадцать «Гримас» были обречены на уничтожение. Я решил, что ни в коем случае не нарушу слово, данное старцу Мельхиседеку, но, вернувшись в Москву, не спешил привести приговор в исполнение, рассчитывая, что со временем смогу совершить это бестрепетной рукой, не жалея напрасно затраченных сил и эмоций. Хотя, напрасно ли? Ведь выплеснутые в офорты, гримасы современной действительности перестали так сильно терзать мою душу, и очистившись хоть немного, она приблизилась к тому дню, когда Бог подарит ей веру.

Первого мая в храме Иоанна Богослова мы крестили сыновей Игоря Мухина. Мы с Леной были крестным и крестной. Цокотуха смирилась с Леной, тем более, что если бы не Лена, то неизвестно, в какую пропасть свалился бы Игорь, а уж тогда бы он точно не вернулся в лоно семьи. И Лена приняла возвращение Игоря к жене и детям, считая это благом и радуясь, что восстановление мушиной семьи произошло не без ее участия. Крестины прошли светло и радостно, после торжественного обряда в церкви мы отправились в гости к Мухиным, где уже был готов великолепный обед. Бывший гинеколог не довольствовался мизерным окладом псаломщика, но еще занялся кое-каким благим бизнесом, участвовал в торговле церковной литературой и зарабатывал на этом неплохие деньги. Покуда мы праздновали по поводу новокрещенных отроков, в Москве происходили страшные побоища между властями и трудящимся народом, вышедшим праздновать день после Вальпургиевой ночи. Кстати, впервые объявлено было по телевизору, что первое мая — это не просто первое мая, а праздник в честь свершившейся накануне Вальпургиевой ночи. И в душе у меня шевельнулось желание сделать хотя бы еще один офортик из серии «Гримасы».

Май оказался хорошим, несмотря на столь печальное начало в московской жизни. Лето каждый из нас встречал обновленным. Лена стала часто бывать у меня на «Баррикадной» и очень подружилась с Пастуховым, который со временем так привык к ней, что скучал, если она не появлялась несколько дней подряд. Николка окончательно сошелся со своей Таней, и в начале июня сообщил мне, что уже подал заявление на развод с улетевшей Птичкой. Конечно, за отсутствием Ларисы ему предстояло набраться терпения и ждать, пока после двух-трех откладываний в ЗАГСе все-таки решат развести супругов заочно. От Николки же я узнал хорошие вести об Ардалионе Ивановиче — он вылечил свою печень и уже больше не поддавался искушению зеленого змия; мало того, за несколько месяцев успел создать новую фирму и снова начал богатеть. На сей раз в компаньонах у него была какая-то оборотистая мадам, по словам Николки, редкостной красоты, с хищными чертами лица, но добрым взглядом. Интересно было бы на нее посмотреть, но когда я поинтересовался, не хочет ли Ардалиоша помириться со мной, ответ был отрицательный.

— А что мадам? Не метит ли она в жены нашему Ордалимону? — спросил я. — Как, кстати, ее зовут?

— Вполне возможно, что и метит. И зовут ее, кстати, Ларисой Аркадьевной Оболенской, и даже если она станет женой нашего главнокомандующего, то вряд ли захочет стать Ларисой Аркадьевной Теткой, — со смехом отвечал Николка.

На Духов день мы с Леной снова были в гостях у Мухиных и невзначай узнали, что Цокотуха ждет третьего ребенка, уже на четвертом месяце. Видать, Игорь решил возместить стране ущерб, нанесенный отсутствием детей у меня, Николки и Ардалиона Ивановича.

Здесь можно было бы и закончить повествование, ведь и вся глава написана в стиле эпилога. Но роман называется «Тридцать три удовольствия». Тридцать три, а не тридцать два. И одно неожиданное и очень важное событие отодвинуло своею прихотью эпилог от конца книги немного вглубь ее.

Солнечным июльским утром накануне нашего с Леной отъезда в Крым, где мы намеревались провести месяц в пансионате «Восторг», я приехал домой к родителям, чтобы оставить у них на месяц бедного Пастухова, который накануне весь день поскуливал, чуя близкое расставание. Попрощавшись с отцом, матерью, сестрой и Пастуховым, я уж собрался уходить, как вдруг мама сказала:

— Ой, погоди-ка! Чуть не забыла! Тебе же письмо! Из Египта!

— Из Египта? — удивился я. — Интересно, от кого бы? Не от Закийи же Азиз Галал! И не от дядюшки Сунсуна.

Покуда матушка искала у себя в комнате письмо, я успел сильно разволноваться, чувствуя нечто для меня значительное. Наконец мама вынесла мне удлиненный конверт, на котором значился адрес и моя фамилия и имя, а в качестве обратного адреса стояло:

Egipt

Cairo

Удовольствие тридцать третье СФИНКСЫ АМЕНХОТЕПА И КОТЛЕТЫ ПО-КИЕВСКИ

«Здравствуй, дорогой мой Федя!

Я вновь в Египте и непрестанно думаю о тебе, единственном человеке, которого я любила в своей жизни. Вот уже больше года прошло с тех пор, как мы расстались, а душа моя до сих пор живет тем ранним-ранним утром на Солнечном Берегу, когда я торопилась поскорее собраться и исчезнуть, боясь, что горошина окажет на тебя не такое воздействие, как нужно, и что ты проснешься в самый неподходящий момент. Но, к счастью или к несчастью, ты не проснулся, и я даже не знаю, сколько потом ты проспал — быть может, до самого вечера?

Я не стану писать тебе банальных слов о том, как я мучилась без тебя, как долго и томительно тянулись дни, недели, месяцы, как душа разрывалась на части и стремилась вырваться из телесной оболочки и полететь туда, где ты. Да, мне бывало мучительно тошно без тебя, но вовсе не каждый день, а этот год пролетел для меня мимолетно, я была постоянно занята разными делами, снималась в кино, выступала со своими песнями перед камерной аудиторией в весьма изысканном обществе. Да, да, в достаточно изысканном, не смейся!

Душа моя не стремилась улететь туда, где ты, но порою мне ужасно хотелось увидеть тебя, подглядеть за твоей жизью, как ты там, чем занимаешься, кого любишь, по ком страдаешь, где путешествуешь. Интересно, скольких любовниц ты переменил за этот год, скотина! Вот бы им всем глаза выцарапать! Знаю отлично твое пристрастие к роскошным вульгарным кокоткам и могу вообразить себе твоих очередных пассий. Одно мне нравится в тебе — ты не женишься на каждой, с кем проведешь ночь.

Жаль, что мне не приходилось встречать тебя ни в одном из предыдущих столетий!

Ну, довольно сантиментов, а то я и впрямь начинаю тосковать по тебе, а это совершенно лишнее.

Пишу тебе не ради самого этого глупого письма, а ради того, что хочу видеть тебя, хочу назначить тебе свидание. И назначаю его. Ты, конечно, помнишь, где в Петербурге находятся сфинксы, привезенные из Уасета, некогда охранявшие храм Аменхотепа III? Разумеется, помнишь, ведь там тебя снимали для программы «600 секунд» как сфинксопоклонника. Так вот, в день моего рождения, 2 октября этого года, ровно в полдень я буду ждать тебя там, на набережной, возле этих сфинксов.

Прощай, мой дорогой, невымирающий мамонт!

До встречи у Сфинкса.

Бастшери. »

Это письмо я прочитал, покуда спускался по лестнице, попрощавшись с родителями, сестрой и Пастуховым. Потом я приехал на «Баррикадную», снова перечитал письмо, и в очень неприятном, ватном состоянии лег на кровать. Нужно было собираться и ехать к Лене, потому что у нас были билеты на поезд до Симферополя. И я уже собрался позвонить ей и соврать, что мне стало плохо с сердцем и что мы не успеем на поезд, но заставил себя вскочить, собраться и поехать. «Как же ты будешь смотреть в глаза Лене?» — спрашивал я самого себя. «Смело!» — отвечал я сам себе. Тут же я понимал, что совершенно напрасно взял с собою письмо и что я не смогу выбросить его, и придется прятать, чтобы оно как-нибудь не попало на глаза… Черт возьми! Ведь даже если оно попадет на глаза Лене, она не из тех, кто тотчас бросится его читать. Зачем же тогда волноваться?

Войдя в подъезд дома на «Новослободской», я в третий раз перечитал письмо, усмехнулся, только теперь заметив описку — «жизью» вместо «жизнью», и, пряча письмо подальше в чемодан, произнес вслух:

— Эх, жизь!

Этот месяц в пансионате «Восторг» я провел удачно, стараясь уделять Лене столько внимания, чтобы она ничего не заподозрила, и лишь в те минуты, когда я мог расслабиться и побыть наедине со своими мыслями, я, глядя на закат или рассвет над морем, сладостно мечтал о том, какая будет замечательная осень второго октября в Питере, как я буду приближаться к сфинксам и как увижу ее…

В середине августа мы вернулись в Москву. До второго октября оставалось еще целых полтора месяца, а я уже знал, куда буду девать эту огромную простыню времени. Можно было бы устроить себе запой, но мне совершенно не хотелось пить. И работать мне тоже не хотелось. Не хотелось, но я заставил себя, и неожиданно работа пошла. Да как! Мне никогда еще не работалось так легко, так свободно, так спокойно. Я не волновался о том, что у меня получится, затеяв серию офортов под названием «Улыбки», и это банальное название полностью соответствовало тому настрою, с которым я приступил к работе. Помню, как я мучился, приступая к «Гримасам». Ведь я тогда собирался подарить человечеству новое откровение. Сейчас я ничего не собирался дарить человечеству, а просто убивал время, которого все еще оставалось много и много и много. В этих офортах я вспоминал все улыбки, виденные мною в жизни и запечатлевшиеся в сознании своею искренностью. Я намеренно отстранил фальшивые, заискивающие, лживые, трусливые, коварные и подлые улыбки. Я воскрешал улыбки детей и собак, женщин с детьми и мужчин с собаками, улыбки любви и нежности, улыбки просветления, я изображал купания и крестины, свадьбы и путешествия. Наконец, я понял, что «Улыбки» сохраняют жизнь «Гримасам», что эти две серии офортов, как две взаимоисключающие противоположности, дополняют одна другую, и что этим дополнением я, в конце концов, добился некоего желанного успеха.

Одно только раздражало меня — необходимость рисовать карикатуры, чтобы как-то зарабатывать на жизнь. Увы, впервые за последние несколько лет я стал ощущать нехватку в деньгах. Цены продолжали расти, а гонорары не очень-то стремились угнаться за ними. В середине сентября Николка позвонил мне и попросил сто тысяч на месяц, а я не в состоянии был одолжить ему и половины выпрашиваемой суммы, с трудом выкроил тридцатку. Тем более, что мне нужно было припасти хотя бы тысяч двести для свидания с Ларисой. Главным достижением демократии было то, что русские люди стали безумно много думать и говорить о деньгах, забыв другие, высокие и веселые, понятия. О деньгах без конца бубнил телевизор, говорили в транспорте, на вечеринках, в гостях, двое приятелей, встречаясь на улице, первым делом спешили успокоить свое тревожное любопытство: «Ну а как у тебя с деньгами? Много получаешь?» «А ты?» Но хуже всего, что они стали сознанием людей. Кровь, посетив мозг, разносила мечту о деньгах по всему организму, наполняла ими сердце, легкие, печень, руки, ноги, половые органы, кишечник.

В конце сентября президент объявил о роспуске парламента. Из окон моей съемной квартиры на «Баррикадной» хорошо виден был Белый дом, над которым с каждым днем все больше сгущались тучи. Узнав, что Николка со своими «стяговцами» уже там, внутри, я попытался однажды проникнуть к нему, но было поздно — вокруг здания Верховного Совета стояло плотное оцепление омоновцев, защищенных жуткой спиралью Бруно. Противно было видеть красные флаги на той стороне баррикад, но я понимал, что Николка защищает интересы не коммунистов, а тех людей, которым надоело и не хочется просыпаться с мыслью о деньгах, весь день выслушивать разговоры о них, самому говорить о деньгах и засыпать с мыслью о деньгах. И мне хотелось быть рядом с Николкой, чтобы в случае чего защитить его, помочь ему, спасти его от пули или дурного глаза.

И все-таки было обидно, что красных тряпок и изображений Ленина — Сталина больше, чем черно-золото-белых флагов, хоругвей с Нерукотворным Спасом.

Первого октября, накануне моего отъезда в Питер, ко мне пришли двое омоновцев и сказали, что будет лучше, если я несколько дней проведу не в этой квартире, а где-нибудь в другом месте. Я показал им билет на поезд, и они ушли весьма довольные. Это значило, что штурм все-таки будет. А может быть, и нет, может, просто меры предосторожности. Однако я стал раздумывать, ехать или не ехать в Питер. Точнее, я знал, что все равно поеду, но совесть грызла меня: «Как ты можешь ехать, если твой друг здесь в опасности!» А как я мог помочь Николке? В конце концов, я ведь мог приехать, встретиться с Птичкой и сразу вернуться вместе с ней в Москву. А если она не захочет? И приходилось признаться себе, что как только я увижу ее, то потеряю способность трезво мыслить. Чем ближе подступала минута, когда нужно было ехать на вокзал, тем мучительнее становились мои раздумья. Как мне хотелось найти в себе силы и никуда не поехать! Как мне хотелось задушить то, что рвалось из меня и заставляло мечтать о свидании! Я стал злиться на самого себя и в припадке бешенства схватил бутылку из-под швепса, в которой звякал черный пузырек, и грохнул ее о батарею отопления. Я загадал, что если в пузырьке ничего не окажется, то я… Схватив пузырек, я отвинтил крышку и, подставив ладонь, встряхнул пузырек вниз горлышком. Он был совершенно пуст. Понюхав горлышко, я не ощутил никакого запаха. Черт возьми! Я напрасно уничтожил удивительную бутылку александрийского старика, которая не таила в своем пузырьке ровным счетом ничего, разве что воздух Александрии. Погоди-ка, а ведь я загадал, что если в пузырьке окажется пусто, то я… Да ведь я не успел загадать, что сделаю в этом случае — поеду или не поеду в Питер. Я не успел загадать, что будет означать пустота в пузырьке — пустую поездку или пустое беспокойство о Николке и его глупых «стяговцах», влезших в опасную заваруху между теми, кто не может поделить власть.

И я поехал. В поезде, как ни внушал себе, что нужно выспаться и завтра быть таким же бодрым и полным сил, как в то ахенское утро, не мог уснуть, и все боялся, что поезд сойдет с рельс и завтра я не увижусь с Ларисой. Поезд и впрямь как-то очень натужно вел себя на поворотах, он кренился, кренился, скрежетал и, казалось, вот-вот повалится на бок, похоронив в своих обломках завтрашнее свидание.

И вот оно утро в граде Святого Петра, обелиск с пентаграммой на площади Восстания перед Московским вокзалом, сквозная перспектива Невского проспекта, щемящий осенний воздух, ветер, несущий по тротуарам желтую листву. Оставалось прожить самые трудные четыре часа, прошагать их по улицам Петербурга, праздно заглядывая куда ни попадя. Можно было зайти в ресторан, заказать себе роскошный завтрак и таким образом скоротать время, но от сильного волнения меня слегка подташнивало и, вообразив себе еду, я понял, что не смогу съесть ни кусочка, хотя в животе у меня было пусто, как в пирамиде Хефрена, когда мы залезали в нее три года тому назад. Три года! А я все так же остро чувствовал в своем сердце нырнувшую с борта фелюги девушку.

Я зашел в кинотеатр, совершенно не интересуясь, какой фильм показывали, и заставил себя увлечься сюжетом. А фильм, между прочим, назывался «В чужом теле» и рассказывал о некоем инопланетном монстре, который вселялся в людей и так существовал в мире, причиняя людям неисчислимые бедствия. Не досмотрев его, я выбрался из кинотеатра. До назначенного свидания оставался час. В Эрмитаж идти было уже поздно, а на набережную к сфинксам, еще рано. Дойдя до канала Грибоедова, я свернул направо, добрел до Марсова поля, затем направился в Летний сад, где Кронос доел, наконец, последние минуты моего томительного ожидания. Из Летнего сада я вышел на набережную Невы, свернул налево и бодро зашагал к месту встречи, к сфинксам из заупокойного храма Аменхотепа III. Без десяти двенадцать я вышел к Дворцовому мосту; пересекая его, достал из сумки браслет с иероглифами и переложил в карман плаща, чтобы сразу надеть на руку моей Бастшери.

Перейдя мост и приблизившись к сфинксам, я вдруг замер от ужаса, не в силах поверить глазам своим. На набережной Невы, прогуливаясь от сфинкса к сфинксу, вышагивал Николай Степанович Старов, явно волнуясь в ожидании кого-то. Да кого же? Ясно — кого! Увидев приближающегося меня, он раскрыл рот от изумления и едва не выронил из рук пышный букет белых георгинов.

— Ну, здорово, брат! — сказал я. — Вот уж неожиданная встреча! Ты, кажется, ждешь кого-то? Не помешаю?

— Если честно… — Он замешкался, раздумывая. У меня букета не было. Вполне возможно, что и впрямь я просто шел мимо и мое появление — лишь дикая выходка судьбы. — Если честно, у меня здесь свидание.

— Вот как! Ну и чудеса! Представь себе, у меня тоже. У тебя в котором часу?

— Вообще-то в полдень.

— А у меня в двенадцать часов ноль-ноль минут. Почти в одно и то же время. А как зовут твою девушку? Случайно, не Лариса?

— Лариса.

— Просто с ума сойти можно! Сплошные совпадения! И мою тоже зовут Ларисой. Мы познакомились с ней по переписке. Она из Египта мне последнее письмо прислала. Твоя, случайно, не из Египта?

— Черт возьми! Неужели она одновремено послала письма тебе и мне? — жалобно улыбаясь, пробормотал Николаша.

— Не только. Еще и Мухину, судя по тому, что вон он на подходе, — сказал я бодро, но внутренне все еще не обретя душевного равновесия. С букетом темно-красных роз к нам приближался третий персонаж повествования — Игорь Сергеевич Мухин, в прошлом блестящий гинеколог, а ныне псаломщик и распространитель религиозной литературы. Он уже увидел нас, и вид у него был наиглупейший.

— Добрый день, преподобный Игорь! — приветствовал я его. — Кому цветы? Мне или Николке? Или вы решили перейти в секту сфинксопоклонников? Как же вы покинули свой храм?

Он остановился в трех шагах от нас и не решался протянуть руку для пожатия, видно, не зная, как отреагирует на его протянутую руку Николка.

— А что вы тут, собственно?… — спросил Игорь, все так же глупо улыбаясь. Эту его улыбку я не стану увековечивать в своих офортах, уж больно она была идиотская.

— Мы? Мы ждем здесь президента Ельцина. Да, кстати, Николай Степанович, как же вы покинули свой боевой пост в рУцкой Хасбулатии? Кто же теперь закроет своей грудью Руслана Имрановича?

— Ожидается, что сегодня и завтра никаких событий не произойдет, и я отпросился на пару дней, — ответил Николка.

— Уже пять минут первого, — сказал я, посмотрев на Николкины ручные часы (себе я после ограбления еще не удосужился купить новые). — Предлагаю спрятаться за сфинксами и посмотреть, что будет происходить здесь дальше.

Едва мы затаились за одним из сфинксов с Николкой, а Мухин за другим, как раздался визг тормозов и из роскошного белого «вольво» выбежал эффектно одетый Ардалион Иванович. Он с ужасом смотрел на свои часы и явно переживал, что опоздал на пять-шесть минут. Но не могла же она уйти так сразу, не подождав его немного! Растерянно глядя по сторонам, он принялся расхаживать взад-вперед, каждые пятнадцать секунд поглядывая на часы. Встряхивал плечами, выпрямляя осанку, подтягивал галстук и совсем не подозревал, что мы следим за ним, хотя достаточно было обернуться и заметить нас.

Между тем, было уже пятнадцать минут первого. Мы вышли из своего укрытия и подошли сзади к Ардалиону Ивановичу.

— Мы уже здесь, любимый! — сказал я томным голосом.

Он в испуге оглянулся. Увидев нас, вытаращил глаза и вымолвил ни что иное, как:

— Оп-па! Вы чего это?.. Так-так! Это что, розыгрыш?

— Розыгрыш, — сказал Николка. — Только похоже, что на сей раз разыгрываем не мы, а нас.

— Ах, вы с цветами? Теперь все ясно. Она что, вам всем прислала письма?!

— Всем, Ардалиоша, всем, — кивая, отвечал Николка. — Вот, кстати, враг твой, Федор Иванович Мамонин. Поздороваешься с ним?

Ардалион Иванович смерил меня взглядом и озабоченно стал смотреть по сторонам, все еще надеясь, что Птичка, сыгравшая с нами четверыми такую шутку, в конце концов прилетит и сядет к нему на плечо.

— Кстати, Николка, а вот враг твой, Игорь Сергеевич Мухин. Почему бы тебе с ним не поздороваться и не помириться? — спросил я.

— Только в том случае, если Ардалион помирится с тобой, — ответил мне Николка, щурясь на Игоря.

Ардалион Иванович оглянулся, посмотрел на Николку, на Игоря, на меня, и презрительно хмыкнул. Снова взглянул на часы. Посмотрел на часы и Николка.

— Уже двадцать, — сказал он. — Сколько будем ждать? Час? Два? Сутки?

— Кто хочет, может уходить, — пробурчал Ардалион Иванович.

Я прыснул. Уж очень он был смешон в образе взволнованного влюбленного, ожидающего первого свидания. На нем был белоснежный широкий и длинный плащ с погончиками, все пуговицы расстегнуты, плащ распахнут и под элегантным кашне вишневого цвета виднелся модный абстракционистский галстук.

Мы разбрелись по сторонам и минут пять молча ходили взад-вперед с таким видом, будто незнакомые друг с другом люди. Затем я подошел к Игорю и спросил:

— Как же Маша не перехватила письмо?

— Мы жили на даче. Я приехал в Москву и увидел в почтовом ящике, — ответил Игорь, краснея, будто открывая мне какую-то постыдную тайну.

— Все-таки, она весьма остроумно пошутила с нами! — щелкнул я пальцами и рассмеялся.

— Честное слово, я хотел только повидаться с ней, я не собирался… — еще гуще краснея, пробормотал Игорь.

— Да ладно тебе! — хлопнул я его по плечу. — Скажи спасибо, что все это розыгрыш.

— Все-таки, ты думаешь, она не придет? — спросил, подходя к нам, Николка.

— Я думаю, что она смотрит на нас из окон какого-нибудь здания, смеется над нами, утирая краешком носового платка слезу, — сказал я. — Предлагаю помахать рукой всем зданиям, из окон которых она может видеть нашу веселую облапошенную четверку.

И я первым стал радостно махать рукой в разные стороны, обращаясь взглядом ко всем окнам, откуда предполагаемая Птичка могла наблюдать за нами. Николка рассмеялся и стал делать то же самое.

— И мне махать? — спросил бывший гинеколог.

— Да, и немедленно! — приказал я, продолжая махать и приветливо улыбаться окнам.

Ардалион Иванович оглянулся на нас, не выдержал, и широкая улыбка расплылась по его лицу.

— Черт с вами, — сказал он, — я готов помириться с Мамонтом, но при условии, если Игорь скажет, что простил меня и не сердится ни за что.

— Игорь! Ну что тебе стоит! — взмолился я.

— Я согласен, но тоже при условии, — сказал Игорь, улыбаясь. — Пусть Николка простит меня. Николка, я так страдал из-за того, что так получилось. Прости меня, друг!

Судорога пробежала по лицу Николки. Он дрогнул, растерянно подошел к Игорю и крепко обнял его.

— Игорь! Милый! Я не сержусь на тебя!

Слезы выступили на глазах у прощенного псаломщика.

— Слава Тебе, Господи! Слава Тебе, Господи! — бормотал он счастливо.

Освободившись из объятий Николки, он вытащил из кармана носовой платок и вытер слезы, которые все-таки хлынули из его глаз. Я обнял Николку и сказал ему:

— Молодец, Николаша! Молодец!

— Ардалион, — сказал Игорь, немного успокоившись. — Я не держу на тебя зла. Все давно перегорело, и мне хотелось бы, чтобы мы все снова были друзьями, как тогда, три года назад, когда путешествовали вместе. Давай обнимемся, друг.

В Ардалионе Ивановиче словно взорвалось что-то. Он растопырил руки и с ревом: «Игорь! Мальчик мой!» заключил Мухина в свои объятия. И вновь слезы хлынули из глаз псаломщика. Все-таки раньше он не был таким слезливым. Особенно, когда служил в гинекологах и не только помогал женщинам в обзаведении потомством, но и делал им аборты. Но и Ардалион Иванович прослезился в ту минуту, когда почувствовал себя прощенным. Теперь проклятие висело только надо мной.

— Ардалион, — сказал я. — Мы все в равной степени…

— Молчи! Молчи! — воскликнул Тетка и крепко сжал меня в своих объятиях. — Федька! Если бы ты знал, если бы ты знал, как я тоже скучал по тебе! Какой ты из нас молодец — самый несгибаемый, ты всегда держишь марку.

Тут уж и я не выдержал и прослезился, оправдываясь:

— Эх ты черт! Ну и кислые же эти Лимоны! Даже стена прослезится!

— Слава Богу! Слава Богу! — не переставал повторять Игорь.

Интересно, видела ли Лариса нас в эту минуту, или она была где-то далеко? Скорее всего, была далеко. А может… Но как бы то ни было, сфинксы совершенно равнодушно взирали на то, как мы корячимся в приступе нежности друг к другу и упиваемся прощением и примирением.

Шофер Ардалиона Ивановича, ошарашенный увиденным, не выдержал и подошел к нам.

— Я думал, у вас разборка будет, уж приготовился ко всякому, а вы вдруг лобызаться взялись. Здравствуйте, меня Пашей зовут. Поедем куда-нибудь или еще стоять будем?

— У нас и была разборка, — сказал Николка.

— Чуть не перерезали друг друга, — добавил Игорь.

— Пойдем, Павлуша, пойдем, — сказал Ардалион Иванович, похлопывая своего шофера по плечу. — Мы сейчас с ребятами отправимся пешком пировать в «Асторию», а ты останешься тут сторожить одну весьма опасную особу, и как только она появится, если она, конечно, появится, что сомнительно, ты сразу хватаешь ее и везешь к нам в «Асторию». Задание ясно?

— А как я узнаю ее?

— О, это не трудно. Как только ты почувствуешь, что в поле твоего зрения оказалась девушка, в которую ты уже влюбился, это она и есть.

— Ну да! — гоготнул Паша.

— Секундочку! — вмешался я, извлекая из кармана серебряный браслет с иероглифами. — Вот, Паша, в качестве пароля. Ты будешь подходить к каждой хорошенькой девушке, которая придет сюда и будет ждать кого-то и спрашивать ее: «Простите, это не ваш браслет?»

— Ну да, а какая-нибудь возьмет да и соврет: «Мо-о-ой!» — отнесся с недоверием к девушкам Паша.

— А если она скажет: «Мой!», то попроси ее прочесть надпись на браслете. Надпись же здесь такая: «Бастшери, Бастшери, Бастшери». Ясно?

— А что за Бастшери такое?

— Это уж не твоего ума дело. Запиши на листочке, чтобы потом сверить: «Бастшери», — приказал своему шоферу Ардалион Иванович. — Ну что, друзья мои, — обратился он к нам с воодушевлением, — уже без десяти час. Отправляемся в «Асторию». Я угощу вас замечательным обедом в честь всеобщего национального примирения.

— Вот бы у Белого дома все так же полюбовно окончилось, — вздохнул Николка.

— Ардалион, — обратился я к вновь обретенному другу, когда, оставив Пашу и «вольво» у сфинксов, мы отправились пешком в «Асторию», — я слышал, ты разорился. Откуда же весь этот шик, этот роскошный автомобиль?

— Малыш, — улыбнулся главнокомандующий, — Ардалион Тетка может очень низко пасть, но как только он встрепенется, крылья удачи вновь вознесут его еще выше прежнего. У меня уже новая фирма. Знаешь, как я решил назвать ее?

— Неужели «Бастшери»?

— Как ты догадался?

— Интуиция.

— Какая интуиция? Мы же еще не выпили ни грамма!

— Сам не знаю, откуда взялась. Говорят, адреналин в крови действует точно так же, как алкоголь. И что же, «Бастшери» уже так процветает?

— Если честно, то я пока что еще весь в долгах, как в шелках, но к концу года рассчитываю избавиться от половины долгов, а там уж развернемся на полную катушку. Погоди еще, «Бастшери» прославится на весь мир и будет соперничать с самыми сильными концернами Европы и Америки! Мы еще покажем господам кузькину мать.

В «Астории» Ардалион Иванович долго выбирал место, где нам сесть, и тем вызвал благоговение у метрдотеля. Когда официант подошел принимать у нас заказ, Тетка с важным видом сказал:

— Так-с.

И стал заказывать на закуску едва ли не все, что было в меню. Дойдя, наконец, до горячих блюд, он спросил:

— А сфинксячьи отбивные у вас имеются?

— Э-э-э… Поросячьи? — переспросил официант.

— Нет, — терпеливо повторил Ардалион Иванович, — сфинксячьи. То бишь из сфинкса.

Официант тупо смотрел на Ардалиона Ивановича с минуту, потом зарделся и захохотал:

— Понял! Товарищ шутит! Остроумно! Из сфинкса у нас нет. Из свинкса есть, а из сфинкса, извините, отсутствует.

— Тогда вот что. Котлеты по-киевски у вас по-прежнему с корзиночками, в которых разное-разное: клюква, салатики, грибы, да?

— Оформим.

— Прекрасно! Оформляйте.

Когда выпивки и закуски были поданы, Ардалион Иванович предложил тост:

— Дорогие друзья мои! — сказал он. — Давайте выпьем первый тост за ту, которая разлучила нас и сделала врагами, а потом столь же изящно и лихо примирила!

Когда мы выпили, Ардалион сходил на кухню отдать еще какие-то распоряжения. Вернулся он с загадочным видом. Второй тост произнес Николка:

— Выпьем за мою бывшую жену Ларису. Змея она, конечно, первостатейная, и, выходя за меня замуж, она, разумеется, прежде всего прицеливалась к московской прописке. Но все это ерунда по сравнению с тем счастьем, которое она мне подарила. Да, друзья мои, я был дико счастлив с нею и не жалею ни о чем. Да здравствует Лариса!

Третий тост был за Игорем:

— Выпьем еще раз за Ларису. Эта дрянь разрушила мою семью, заставила страдать мою жену, моих сыновей, меня и своего мужа Николку. Заводя роман со мной, она тоже преследовала определенную цель и добилась ее. Но, как сказал Николка, все это ерунда по сравнению с необыкновенной радостью, которую она подарила мне. И мало того. Если бы не она, то кто взбаламутил бы мою жизнь? Если бы не она, то я так до сих пор бы и делал аборты несчастным дурам, совершая тем самым страшное преступление. Если бы не горе, свалившееся на меня, когда она бросила меня, то я никогда бы не стал другим человеком. И, честно признаюсь, мои отношения с Машей сейчас гораздо лучше, чем были когда-то. И я действительно хотел только повидаться с Ларисой сегодня и вернуться в Москву. За Ларису!

— И все-таки, ты врешь насчет мгновенного возвращения в Москву, — сказал я, когда мы в третий раз пили за Птичку. — Признайся честно, она написала тебе в письме, что ты единственный мужчина в ее жизни, которого она любила по-настоящему?

— Да, написала, — ответил Игорь растерянно. — Откуда ты это знаешь?

— Знаю, потому что мне она написала то же самое. Я мог бы показать тебе ее письмо, но ведь ты, надеюсь, не читаешь чужих писем.

— Мне она тоже написала, что единственным человеком, которого она когда-нибудь любила, был я, — сказал Ардалион Иванович.

— Увы, и мне тоже, — вздохнул Николка.

— Ох и стерва! — расхохотался Ардалион Иванович. — Давайте же еще раз выпьем за нее, за эту юркую кобру. Если трезво смотреть на мой роман с нею, она ведь и меня использовала в своих целях. Я вывез ее за границу, я навел мосты со всякими тамошними киношниками, а это было ох как непросто! Она заблистала там, о ней заговорили, ее стали приглашать, к ней пошли деловые предложения. И все это устроил я. После чего она преспокойненько избавилась от меня, ввергла в безумие, я чуть не совершил самоубийство, я впал в запой, я разорился и потерял свое детище — мою фирму «Танте». Но благодаря всему этому, я вовремя узнал цену всем своим тогдашним компаньонам, этому выродку Обухову, и теперь я открыл новое дело. Во время запоя судьба свела меня с одним забулдыгой, который в свое время немало попутешествовал по северу и нашел там в одном месте немыслимый клад. Клад, который стоит миллионы долларов. Это не просто клад, это кладбище. Кладбище мамонтов. Оказывается, у мамонтов, как и у слонов, существовали свои кладбища, куда умирающее животное, почуяв близкую смерть, шло за многие и многие сотни километров. Кладбище мамонтов, обнаруженное моим драгоценным забулдыгой, насчитывает десятки, ерш не сотни, тысячи мертвых мамонтов, вмерзших в грунт, в вечную мерзлоту. В следующем году летом мы начинаем небывалую в истории человечества разработку колоссального месторождения бивней мамонтов. Приглашаю всех вас, друзья мои, принять участие в этом предприятии и уверяю вас, что вы сказочно разбогатеете. Ты, Игорь, построишь в Москве новый храм. Ты даже сможешь полностью восстановить Храм Христа Спасителя, а если у тебя не хватит немного денег, мы поможем тебе. И ты будешь в нем главным псаломщиком. Ты, Николка, на вырученные деньги создашь прекрасно экипированный и хорошо вооруженный батальон гвардии Его Императорского Величества, будущего Государя Императора Всея Руси. Не волнуйся, я договорюсь с правительством, и твой батальон будет самым независимым воинским формированием в России. Ты, Федя, поскольку ты Мамонт, получишь наибольшую долю прибыли и построишь в Москве Дом радости и смеха, не хуже того, который есть в Габрове. Ты сможешь создать небольшую академию карикатурного искусства, у тебя будут ученики, а ты будешь у них мэтром, почище какого-нибудь Глазунова. А теперь скажите мне, возможно ли было бы все это, мною перечисленное, лишь в приблизительных наметках, если бы не коварство Ларисы? Встретился бы я с моим несравненным забулдыгой, если бы не ударился в запой и не потерял свою дурацкую фирму «Танте»? Нет, ничего этого не было бы. А главное, я не узнал бы огромного счастья любви, которым одарила меня эта зеленоглазая змейка, наша Птичка. Так выпьем же за нее еще раз и стоя!

Ардалион Иванович сказал, что не выпустит никого из Петербурга до понедельника.

— Жить будем здесь, в «Астории», — тоном, не терпящим возражений, распоряжался главнокомандующий. — Сейчас явится Павлик, и я отправлю его договориться об отдельных номерах. За все плачу я. В конце концов, мы имеем право пару дней не спеша насладиться Санкт-Петербургом. Ведь, положа руку на сердце, мы абсолютно не знаем этого города. А в понедельник вечером уедем и во вторник «вольвочка» привезет нас в Москву. Устраивает вас такой план?

Николка стал протестовать. Он спешил к своим «стяговцам» в руцкую Хасбулатию.

— Не волнуйся, — стукнул его по плечу Ардалион Иванович. — Сегодня второе, а моя разведка доложила мне с абсолютной точностью, что главные события вокруг Белого дома развернутся не раньше пятого октября. Так что ты приедешь в самый разгар и получишь все свои тридцать три удовольствия.

Николка еще немного поартачился, но потом махнул рукой и согласился, что вряд ли вообще Белый дом будут штурмовать, что Ельцин и чеченец в конце концов договорятся, ведь в девяносто первом они бок о бок громили ГКЧП. Решено было, что в Москву поедем в понедельник вечером, четвертого октября. Даже семейный и религиозный Игорь, который приехал в Питер якобы по своим делам, связанным с распространением церковной литературы, признал, что ничего не случится, если он приедет не завтра, а во вторник. Как раз объявился и Паша. Он прождал опасную особу почти два часа, но безрезультатно. За все это время вообще ни одна девушка не появлялась хотя бы в каком-то приближении к сфинксам. Теперь уже было окончательно ясно, что Птичка нарочно разыграла нас, чтобы помирить друг с другом, а сама так и не появится. Николка после этого вернул мне тридцать тысяч, которые, понятное дело, занимал для свидания с Ларисой. Вот гад! — ведь не отдавал, покуда не появился Паша, все надеялся, а вдруг шофер Ардалиона возвратится с Птичкой.

Паша отправился договариваться насчет номеров в «Астории». Наступила моя очередь произносить тост. Я сказал:

— Когда мы сошлись с Птичкой в Ахене, у нее уже было все, и она так и не успела придумать, какую пользу может получить от меня. Время, в которое уложился наш с нею роман, было самым коротким по сравнению с тем временем, которое она уделила всем вам. Но счастлив я был не меньше вашего. Да здравствует Птичка!

Пир продолжался. Через полчасика появился Паша и собрал у нас паспорта. Ему удалось договориться насчет номеров — двух двухместных и одного одноместного.

— Повезло шоферу, — сказал Тетка, — будет жить в одноместном.

Когда подали котлеты по-киевски, все были уже достаточно подзаряжены интуицией, я демонстрировал пустой черный пузырек из чудесной бутылки александрийского кудесника, Игорь предлагал спеть в честь Ларисы Николаевны «Многая лета» и все удивлялся, почему она никак не приходит к нам, Ардалион Иванович веселился как дитя, радуясь грядущим перспективам жизни. Все уже наелись так, что не спешили притрагиваться к котлетам по-киевски. Только наш известный обжора Николка набросился на них с таким видом, будто с утра не имел во рту ни маковой росинки.

— Надо же, как удачно, котлеты по-киевски, — мурлыкал он, орудуя ножом и вилкой. — В честь города-героя Киева, откуда родом виновница нашего сегодняшнего торжества. Друзья мои, выпьем за славный город Киев, подаривший нам нашу Птичку!

— И за нашего предшественника, отпрыска генерала Шумейко, — добавил я со смехом.

И мы выпили за Киев, после чего, разрезая котлету по-киевски, Николка, будучи настоящим археологом, откопал в ней некий предмет, оказавшийся тщательно сложенным клочком плотной бумаги. Развернув этот клочок, Николка вслух прочитал содержание записки: «Клад Рамсеса: 16° 33’ северной широты и 33° 33’ восточной долготы». Все замерли в гробовом молчании, которое прервал зычный голос Ардалиона Ивановича:

— Колоссально! Оп-па! Едем! Завтра же начинаю оформлять документы! Где это? Ну-ка, ну-ка, сюда мне координаты!

Он взял у Николки записку, достал из кармана маленький, величиной с сигаретную коробку атлас мира, нашел указанные координаты и еще громче воскликнул:

— Да ведь это же Судан! Берег Нила! Где-то около Хартума! Друзья мои! Обещаю вам, что через месяц все мы будем в Судане! Мы найдем клад Рамсеса! Никаких возражений не принимаю и вновь возлагаю на себя обязанности главнокомандующего.

— Ну гений, ну Ардалион, ну надо же так подстроить! — закричали все мы, перекрикивая друг друга. — А как же мамонты? Как же кладбище мамонтов, бивни?

— Да ведь мамонты — только летом, а до лета мы еще успеем смотаться в Судан и привезти клад Рамсеса, — рычал от возбуждения Ардалион Иванович, наливая всем в бокалы шампанское. — Выпьем за новую Тягу под условным наименованием «Клад фараона»! Да здравствует жизнь, друзья мои! Да здравствует наша жизнь!

И все мы встали и подняли свои бокалы с шампанским, воспринимая грядущую, волнующую перспективу жизни, как данное.

октябрь 1993 — март 1994

Была зима, шел дождь пополам со снегом, у меня гостил мой друг и рассказывал мне историю своей диковатой любви. Я решил сходу записать все, что он мне поведал. И вот…

Так родился роман «Тридцать три удовольствия». Единственное мое желание — чтобы читателю не было скучно. Остальное не моя забота.

Из интервью журналу «Минимундус»