Трижды приговоренный… Повесть о Георгии Димитрове

Вместо эпилога

Прошло семь лет… Для поживавшего на свете человека семь лет — и много и мало. Много для сердца, одолевающего с боем каждый год. Мало для памяти: оставшиеся позади годы кажутся короткими, как недели. Работа в Коминтерне… Война… Разгром фашистской Германии… В сорок пятом Георгий вернулся в Болгарию, освобожденную советскими войсками плечом к плечу с болгарскими партизанами и болгарской армией, повернувшей оружие против гитлеровцев…

Вечером 4 ноября 1945 года специальный самолет из Москвы опустился на софийском аэродроме, и Георгий Димитров после двадцати двух лет вынужденного отсутствия вступил на землю своей родины. Через день, вечером 6 ноября, он приехал в Софийский театр, где шло торжественное заседание в ознаменование Великой Октябрьской революции. Появление Димитрова в президиуме тотчас было замечено, зал поднялся, началась долго не смолкавшая овация. По просьбе собравшихся Димитров взошел на трибуну.

Растроганный и немного растерянный, Димитров поблагодарил за товарищескую встречу, сказал, что где бы он ни был в эти годы, он все время думал о своей родине. Прерванный новой овацией, он опустил глаза, задумался на несколько секунд и вдруг, наклонившись с трибуны в зал, заговорил о том, что больше всего разволновало его за эти два дня пребывания на родине:

— Может быть, не лишним будет напомнить вам о моменте, когда закончился известный Лейпцигский процесс; и во время процесса и в особенности после него я официально направил несколько телеграмм премьер-министру Болгарии Николе Мушанову и тогдашнему болгарскому правительству, прося разрешения мне, болгарину, оправданному германским судом, вернуться на родину и посвятить свои силы и способности работе и борьбе в своей родной стране. Ответ был тоже официальным. «Георгий Димитров не является болгарским подданным…»

Кто-то в зале крикнул:

— Позор!

— Николай Мушанов и его тогдашний министр внутренних дел Гиргинов, — продолжал Димитров, — теперь кричат о демократии, пытаясь предать забвению тот позорный факт, что они закрыли двери родины перед болгарским подданным, перед болгарином, который старался, насколько у него хватало сил, защищать честь болгарского народа… Я напомнил вам об этом потому, что, когда я сошел с самолета на родную землю, я первым делом просмотрел болгарские газеты. Я раскрыл и прочитал зеленое «Земледелско знаме»[3], «Свободен народ», другое «Знаме». Скажите, товарищи, в какой другой стране так бессовестно лгут и клевещут на свой собственный народ, на свою страну и ее правительство, пользующееся доверием огромного большинства народа? Эти люди совершенно распоясались. Они строят все на клевете, интригах, лжи. Тогда как в это время на долгие годы решается судьба Болгарии, судьба болгарского народа…

Изучая это и другие выступления Димитрова и собираясь писать заключительные страницы книги, я понял, что вновь встретился с теми самыми заклятыми врагами болгарского народа, которые уже действовали в первых главах моей повести, — с Николой Мушановым и его политическими союзниками. Сама логика классовой борьбы помогала мне строить сюжет, ибо она вновь столкнула Георгия Димитрова лицом к лицу с его противниками, теперь уже в освобожденной Болгарии. И тем беспощаднее и драматичнее была политическая схватка, что представители Англии и Соединенных Штатов Америки в то время всячески пытались вмешиваться в дела Болгарии. Димитров не мог не почувствовать этого с первых же дней возвращения на родину.

Вскоре Димитров стал Председателем Совета Министров в правительстве Отечественного фронта. К тому времени всенародный референдум провозгласил Болгарию народной республикой.

Органы государственной безопасности раскрыли заговор некоторых главарей оппозиции против народной республики. Один из них, Никола Петков, уличенный в связях с иностранными представителями и в подготовке переворота, был предан суду.

Но бой, который принял на себя Димитров, так же как и его товарищи по партии, по Отечественному фронту, продолжался.

В начале января 1948 года Димитров выступил в Народном собрании. Обращаясь к оппозиции, он назвал ее иностранной граммофонной пластинкой. Одно за другим он зло высмеял «предсказания» оппозиции о том, что англичане и американцы разгромят Болгарию, если она не пойдет в своей политике за ними и будет действовать самостоятельно.

Стойкостью, мужеством, верой в силы болгарского народа, в правоту партии надо было обладать, чтобы оставаться твердым в острых политических ситуациях. Но таким и был Георгий Димитров…

…Как-то после трудного дня, никем не замеченный, Георгий Димитров вышел на улицу. Просто так, без всякого дела. Прохожие не обращали внимания на пожилого человека с откинутыми со лба поредевшими волосами. Равнодушными взглядами скользили они по его лицу или вовсе не смотрели на него. Никто не узнавал его в этот вечер, и он наслаждался свободой и прохладой. Шагая по улицам, знакомым с юности, он вспоминал друзей — и тех, кого уже не было, и тех, кто оставался в строю, — вспоминал Любу, сгоревшую в борьбе, но не отступившую, и ее верную подругу Елену Кырклийскую, с которой встретился недавно, спустя двадцать с лишним лет…

Можно представить себе радость, охватившую меня, когда я наткнулся на сцену этой последней встречи Елены Кырклийской с Георгием Димитровым в ее рукописных воспоминаниях. У меня было такое чувство, как будто я снова, через много лет, встретился со старым своим другом.

Елена писала:

«Мне позвонили и сообщили, что Георгий Димитров хочет видеть меня во дворце, где помещался теперь Совет Министров. Я приняла приглашение. Вечером перед моим домом остановилась машина. Я попросила шофера заехать за Магдалиной, и вместе с ней мы приехали во дворец.

Как только Георгий Димитров увидел меня, он оставил группу людей, подошел ко мне, обнял, с силой сжал мои руки и, обращаясь к Розе, сказал:

— Познакомься с женщиной, которой ты многим обязана…»

Георгий неторопливо шагал в толпе, приглядываясь к оживленным улицам родного города. Все было, как прежде, в те далекие и близкие годы жизни с Любой, и совсем не так. Но вот именно в этом «совсем не так» и заключалась частица судьбы Любы, и его собственной судьбы, и тысяч других человеческих судеб. Страдания и борьба не пропадают бесследно… Болгария становилась форпостом социалистического мира на Балканах. Ей, этой новой Болгарии, отдавал он теперь все свои силы и все мысли.

Он перешел через улицу и остановился у киоска купить сигарет. На другой стороне улицы скрипнула тормозами машина, хлопнула дверца. К Георгию спешил немолодой военный.

— Бай[4] Георгий, — сказал он, — разве так можно? Тебя везде ищут.

Димитров пожал плечами.

— Могу же я отдохнуть после работы? — спросил он. — Скажи, пожалуйста… — глаза его оживились, — сквер около храма святого Николы до сих пор существует?

— На Ополченской? — военный мягко покачал головой. — Да, бай Георгий, скверу ничего не сделалось, он на месте.

— Давай съездим туда, — попросил Димитров.

— Если ты хочешь, бай Георгий…

Они перешли шумную, уже погружавшуюся в сумерки улицу и сели в машину. У сквера святого Николы вышли. Сумерки совсем поглотили затихшие и немного таинственные в этот час деревья. Два немолодых человека неторопливо пошли по дорожке, углубляясь в темноту. Георгий издали увидел скамейку под платаном. Кто-то сидел на ней.

— Жалко, — негромко сказал Георгий и остановился, — скамейка занята…

Его спутник тоже остановился. Что-то в голосе Георгия заставило его подойти к тем, что сидели на скамейке, и сказать:

— Старый человек хочет здесь отдохнуть. Вы разрешите?

— Конечно, — послышался юный женский голос, — хотя это наша скамейка…

Молодые люди вскочили и со смехом убежали.

— Как похож этот голос… — промолвил Георгий, подходя к скамейке. Он не закончил мысли и, опустившись рядом со своим спутником, долго сидел, не произнося ни слова и глядя в темную листву платана, словно прислушиваясь к чему-то.

Спутник не тревожил его.

Георгий встал, тронув за плечо своего задумавшегося соседа.

— Поехали, — сказал Георгий. — Так еще много дела. Работать, работать!..