Трилогия Мёрдстоуна

1

Филип Мёрдстоун сидел, размышляя над фразой «бездны отчаяния». Множественное число намекало на то, что — даже сейчас — оставались еще уровни, которые ему только предстоит испытать. Он поймал себя на том, что вспоминает виденный когда-то документальный телефильм, в котором дистанционно управляемая подводная лодка спускалась в неизведанную тьму океанской впадины. Лучи прожекторов выхватывали всякие ужасы: исполинских незрячих червей; рыб, представлявших собой не больше чем живой рентгеновский аппарат с клыками; саморазмножающуюся слизь.

Он налил себе еще порцию купленного в дьюти-фри «Гленморанджи».

Он сидел за раскладным столиком в гостиной. Три дня назад он сбежал из кабинета, от новенького тонкого лаптопа с ярким пустым экраном и в отчаянном припадке суеверия вернулся к ручке с бумагой. Он уже успел извести полтора блокнота в линеечку на бессвязные заметки — по большей части перечеркнутые и рисуночки — в том числе несколько неумелых порнографических набросков Минервы. Потом он вспомнил, как где-то читал, что иные авторы размечают схему сюжета на больших листах. Так что он сгонял на новеньком лексусе в Тависток и купил два толстых альбома формата А3. Теперь листки из этих альбомов, порой скрепленные между собой селлотейпом, устилали всю поверхность стола. Диаграммы безумия, карты небытия. Множество выведенных разноцветными фломастерами стрелочек отправлялось от обведенных прямоугольниками и кружочками имен и фраз в целеустремленные экспедиции, которые не приводили решительно никуда. Заканчивались пустым местом. Вопросительными знаками. Призрачными кругами — отпечатками чашек с кофе и стаканов с виски.

Один раз за все это время Филипу показалось, что он нащупал что-то стоящее. Он выписал имена всех, до единого, персонажей «Темной энтропии» и при помощи двух разных маркеров отсортировал живых от мертвых. Тогда ему в голову вдруг пришло, что Морл же некромант и, значит, способен воскрешать погибших персонажей. Казалось, тут открываются богатые возможности. Но в следующий миг земля снова вышла у него из-под ног: он осознал, что богатство возможностей — ровно противоположное тому, что ему требуется; все эти возможности лишь усложняли зеркальный лабиринт, в котором он так безнадежно заблудился.

Филип никак не мог написать второй том того, что Минерва взяла в привычку называть «Трилогией Мёрдстоуна». Он и первого не писал. Первый том написал Покет Доброчест. А от грема, поганца мелкого, не было ни слуху ни духу. Ни весточки. Вероятно, потому, что он, Филип, не нашел Амулет Энейдоса. Но как и где, скажите на милость, искать чертову безделушку, если даже не знаешь, на что она похожа? Нигде в «Темной энтропии» Амулет толком не описывался. В тексте хватало смутных намеков на могущество талисмана, неоднократно подчеркивалось и яростное желание Морла им завладеть; однако какую бы то ни было действительно полезную информацию Покет утаил. Как литературный прием — даже ловко. Как помощь отчаявшемуся автору — примерно то же, что рыбке зонтик.

Через две недели по возвращении в Лондон Минерва выбила из «Горгоны» миллион фунтов аванса за «Мёрдстоун-Два». Филип вернулся с прогулки, и автоответчик проблеял ему:

— Привет, гений. Где вы там? Все творите? Перезвоните мне сию же минуту, окей? Только сначала сядьте.

Он ей перезвонил — и она ему вывалила. А крик ужаса приняла за вопль восторга.

— Они, заразы, сперва артачились. Под предлогом, что, мол, еще ни синопсиса не видели, ни чего еще. Синопсиса! Ну вы представляете?

— Да, — выговорил Филип. — То есть нет.

Однако Минерва выцарапала-таки сделку, демонстративно сходив на ланч в «Плющ» с Эй-Джи (Бритвой) Меркином, руководителем британского отделения издательства «Сокол и цапля», главного конкурента «Горгоны».

— И, миленький, угадайте что? Не успела я в офис вернуться, «Горгона» уже обрывала мне телефон, практически предлагая прислать чек с курьером.

С тех пор Филип успел уже пять раз совершенно бесплодно наведаться к Кровопивцам; дважды в половину двенадцатого ночи и трижды в половину пятого дня.

В последний визит он чуть из кожи не вылез, чтобы в точности воспроизвести свое поведение в день первого появления Покета Доброчеста. Откопал старую одежду и ботинки, которые носил в тот день, и без нескольких минут час засел в «Приюте коновала». Как и в прошлый раз, съел Денисова «пахаря» без маринованного лука. Неизбежно (но, вероятно, это сыграло роковую роль) гостевое пиво было уже не «Темной энтропией», а чем-то совсем иным под названием «Приятель ректора». Филип все равно выпил несколько пинт, так что без четверти четыре мог проверять время на «Ролексе», лишь прикрыв один глаз.

По пути к Камням он здорово перенервничал и добрался туда в плохом состоянии. Не слишком уверенно, но обильно помочившись на Долговязую Бетти, он занял надлежащее положение, тяжело привалившись к Пальцу Ворчуна. Он боялся, что волнение не даст ему отключиться, но, на счастье, боялся зря. Не прошло и двух минут, как он полностью утратил связь с действительностью.

Очнулся он почти в шесть от ледяных зубов яростного ливня. Пустошь вокруг была пуста и уныла, как его воображение. В припадке муки он вскарабкался на Алтарный камень и провыл имя Покета в сгущающуюся тьму. И слез, только заметив группку престарелых туристов, сумрачно взирающих на него из-под капюшонов дождевиков.

В итоге похмелье Филипа перешло в зверскую простуду, так что диета его свелась к парацетамолу и односолодовому виски.

И вот телефон трезвонил снова.

— Привет, c’est moi[7].

— Бривед, Бинерва.

— Филип? Это вы?

— Да, броде бы я.

— Как-то голос у вас не очень. Что стряслось?

— Бростудился флегка, — стоически ответил он.

— Ох же, бедняжечка. Слушайте, миленький, вы сегодня себя случайно не гуглили?

— Фто? Нет, я… Нет.

— Отлично. Значит, будет новостью. Мне только что звонила Джейн Какеетам. Она администратор Натвелловской премии. Слыхали про такую?

— Э-э-э… броде бы. Сбудно. Вы убобинали в саболеде.

— Точно. Верно запомнили. Словом, сегодня с утра объявили шорт-лист. Вы в нем.

— О! Хорошо. Бдиядно.

— Даже очень. Но что Джейн Этасамая мне сказала, так это — окей? — что шорт-лист на самом деле фигня собачья. Победитель уже определен. И это — та-дам! — «Темная энтропия» Филипа Мёрдстоуна. А это, миленький, если нуждаетесь в напоминаниях, вы и есть. Поздравляю!

— Бог ды мой. Даже не знаю, что и сказадь.

— Деньги там невеликие. Тридцать тысяч. Подозреваю, примерно половина вашей новой машины. Но суть не в том. Суть в том, что Натвелловская премия страшно понтовая. Престижная. За лучшее литературное произведение года в жанре фэнтези. Литературное с большой буквы Л. В жюри сплошь тяжеловесы. Профессора Оксбриджа, ведущие «Найт-ньюс», все такое. В прошлом году чертовы снобы вообще никому эту премию не присудили, поскольку никого не сочли достойным.

— Бонядно, — сказал Филип. — Здачид, хорофо.

— Вижу, вы не потеряли талант к преуменьшению. Что это на самом деле значит, миленький, так это что мы получаем более широкую базу для маркетинговой стратегии. Не просто еще одна золотая наклеечка на обложку. Это означает, что солидные издания теперь будут воспринимать вас серьезно. Приемы в Номере десять по Даунинг-стрит[8]. Возможно даже, в Номере одиннадцать, учитывая, что наши заокеанские продажи, надо полагать, разом загладили весь внешнеторговый дефицит страны. Я серьезно подумываю нанять дополнительный персонал.

Филипа посетило мимолетное видение жизни, в которой все хорошо. В которой можно остановиться на достигнутом. Почивать на лаврах. Уютный уголок где-нибудь на хорватском взморье. Деньги на низкодоходном, но надежном счету. Постаревшая, но почему-то более юная его версия в светлом костюме шагает по адриатической улице за аперитивом. Вдали ото всех. С деньгами в кармане. Без лаптопов и покетбуков.

Покет.

А Амулета нет.

Миллион фунтов.

И никакой книги. Ни даже зародыша, ни случайно занесенного ветром зернышка сюжета. Ни единого слепого сперматозоида, отважно сражающегося с темными потоками мочи по пути к незримой яйцеклетке будущего бестселлера.

Голос Минервы все так же вбуравливался в его ухо сквозь головную боль.

— Только никому ни слова, окей? У них в Натвелле на этот счет очень строго. Джейн Кактам велела мне вам рассказать, потому что вам надо продумать коротенькую и милую благодарственную речь, которая бы звучала импровизацией, потому что вы же не знали, что выиграете, потому что победителя объявляют только уже на самой церемонии, потому что иначе проигравшие и их представители туда не явятся. Окей?

— Когда бдием?

— Церемония награждения? Гм, погодите. В следующем месяце, двенадцатого. Кстати, дресс-код парадный.

— Что?

— Смокинг, бабочка, все как у больших. Ну знаете.

— Бинерва…

— Не паникуйте. Я прочесала Сеть, ближайший к вам приличный портной нашелся в Экзетере. Я назначила вам прием. Подробности по имейлу.

Короткая пауза.

— Филип?

— Фто?

— Как продвигается Номер два? Знаю, мне спрашивать не положено, окей? Но…

— Ну так. Знаете, как оно бываед. Пдодолжения… С ниби так гнадь уже не выходид, как в первый раз. Надо все со всем увязывадь. Последовательносдь чтобы. Надо расписадь план на большом листе.

— Миленький, у «Горгоны» на это целые полчища редакторов. Не напрягайте свою хорошенькую головку еще и на этот счет. Просто излейте на экран вашу вдохновенную прозу, а уж потом, солнышко, мы оттуда повычистим всех гоблинов.

— Гремлинов, — сказал Филип. — Не гоблинов.

— Да хоть кого. Вам виднее. Ладно, надо бежать. Миллион дел, одно другого срочнее.

От слова «миллион» Филип вздрогнул.

Когда она разъединилась, он довольно долго стоял с телефоном в руке. Потом выпил еще виски, от которого только сильнее раскашлялся, и осел в кресло. Кашель постепенно перешел в рыдания. Через какое-то время он вытер глаза рукавом, поднялся и подошел к окну. Но тут же отпрянул. Вещие сестры, Фрэнсин и Мерили, снова шли мимо. Мерили или Фрэнсин вытащила изо рта большой палец и застенчиво помахала.

2

По взвешенному мнению Минервы, вручение Натвелловской премии было событием довольно-таки своеобразным. Примерно как встреча Высшего света с Отбросами общества. Перед ужином, во время аперитивов, Минерва с невероятным трудом сбежала от какого-то индийского академика, пребывавшего в пагубном заблуждении, что она с восторгом приобщится к его теории о связи «Махабхараты» и «Льва, колдуньи и платяного шкафа». Минерва сперва перепутала его с тем азиатом с Четвертого канала. Потом чуть не попала в глупое положение, неверно расслышав фразу «межжанровое проникновение». Потом непостижимым образом оказалась на одном из семинаров на тему «кто кого поимел» (в плотском или коммерческом отношении), председательствовала на котором Колин (Стервелла) Дивайн. Странно, но стоило Минерве туда зайти, как общее оживление сразу угасло. А ведь она же была кладезем информации на эту тему. Может, именно поэтому.

А может, потому что она притащила на буксире Филипа. «На буксире» было самым подходящим выражением; она чувствовала себя тем отважным буксирчиком с картины Тернера, что волочет за собой громаду некогда величественного военного корабля, предназначенного на слом. Ужас просто, каким же бестолковым он оказался. Ради всего святого, он же победитель, а сам… а сам вообще как не здесь. Господи!

Увидев, каким он появился в Дорчестере, Минерва пришла в ужас. Она почти истощила свои запасы невозмутимости, сумев удержаться от крика. Он выглядел кандидатом в список Шиндлера, а не шорт-лист. Она втащила его в номер, силком загнала в горячую ванну с ароматерапическим «Маслом для кризиса». Затем отправила на стрижку и полный курс ухода за лицом. Помогая ему облачиться в новый костюм, она осознала, что с тех пор, как с Мёрдстоуна снимали мерки, он сильно потерял в весе. Брюки заметно болтались. Но, по крайней мере, теперь он выглядел просто чокнутым, а не совсем уж бездомным доходягой. Вполне окей поскольку по меньшей мере половина присутствующих будут чистыми психами.

Но куда, о куда же пропал Мёрдстоун недавних дней, Мёрдстоун «Последнего обозрения», Хей-он-Уай, Нью-Йорка, Лос-Анджелеса? Каким образом его заменили на этого типа, словно носящего чужие вставные челюсти?

Минерва покосилась на него поверх бокала с шампанским. Понаблюдала, как он бессмысленно кивает в ответ на оживленное журчание, исходящее изо рта Пердиты Холмс. Ей хотелось влепить ему пощечину, завопить: «Эта скучная сучка — руководитель отдела закупок в Метробукс, так прояви к ней капельку уважения, черт подери!»

Она допила бокал и подала молодому человеку в черно-золотом жилете знак — принести еще.

Она не могла все это принять. Так не пойдет. Она глубоко вдохнула (ох, сигаретку бы!) и позволила словам сложиться у нее в голове — не слова, а ряд треклятых надгробий:

Филип не в состоянии написать то, что все называют «Мёрдстоуном-номер-два». (Не говоря уже о «Мёрдстоуне-номер-три».)

Просто не в состоянии.

«Темная энтропия» оказалась великолепным мыльным пузырем.

Филип пронесся по небосклону наподобие той кометы Билла Хейли Бопа или как там ее — и исчез.

Одноразовое чудо.

Эпический великолепнейший Номер-один, но и только.

Кончен бал.

Само по себе, ничего плохого. Масса народа уходила на пенсию с куда меньшим. Несравненно меньшим. По роду профессии Минерва знала не одного сочинителя, зависшего над Номером вторым на долгие годы.

И Филип тут не виноват. Виновата она. Она должна была прочитать его. Человека, а не злополучную книгу. Должна была сказать «Горгоне»: «Окей, вы получили всем бестселлерам бестселлер, переводы на тридцать семь языков, фильм, богатый потенциал для побочных линий, вот это все — но тут и точка. Автор, чтоб его, теперь иссохшаяся саранча. Из него больше выжимать нечего. Окей? Переходим к следующему кандидату».

Однако она ничего подобного не сказала. Потому что, помимо всего прочего, Минерва Кинч не занималась клиентами-мыльными-пузырями.

И у нее не было следующего кандидата.

Принесли новый бокал. К Филипу подбиралась очередная поклонница. От Минервы не укрылось, что он в слепой панике.

Вырисовывались два варианта действий, причем оба не идеальные.

Можно увести его отсюда. Взять за руку и увлечь за собой — по Парк-лейн, к подземному пешеходному переходу, а потом в темноту Гайд-парка. Там, у фонтана «Радость жизни» она поцелует его — с языком, если сумеет вытерпеть, — поблагодарит за все, вытащит из сумочки маленький револьвер с перламутровой рукояткой и одним выстрелом вышибет Филипу мозги из затылка. В принципе, она ничего не имеет против убийства из милосердия, а выстрел потонет в шуме машин. В аргументы «против» входило то, что в сумочке не было никакого револьвера, и то, что, учитывая наряд Минервы и погоду, она еще на полдороге отморозит себе все сиськи.

Или же, когда Филипа объявят победителем, можно помочь ему подняться на ноги, направить на сцену (если на этом снобском фестивале признают такие вульгарные вещи, как сцена), изобразить внезапный приступ месячных болей и поспешить к ближайшему выходу. Домой в Ноттинг-Хилл за одеждой, «евростаром» в Париж еще до полуночи, коттедж во Франции к рассвету, вырвать из стены телефонный провод. А через год вернуться и попытаться восстановить репутацию.

Что угодно — лишь бы не сидеть тут, глядя, как Филип проваливает благодарственную речь, лишь бы не смотреть, как он стоит тут в обвисшем камербанде, точно подмокшая петарда, у всех на виду — живое олицетворение Автора-неудачника в современной пьесе-моралите. Даже не в полноценной пьесе. В пантомиме. В чертовой живой картине.

Были — должны были быть — и другие возможности, но не успела Минерва их придумать, как некто в плаще и длинном седом парике вырос из ниоткуда и ударил в гонг. Почти тотчас же двери Банкетного зала отворились вовнутрь, и толпа унесла ее вместе с ее неврастеническим клиентом навстречу их безрадостной участи.

Они оказались за одним из шести столиков перед самой сценой — да, тут была сцена, с трибункой и синим занавесом, все как положено. За тремя соседними столиками сидели обреченные соискатели из шорт-листа. Они все все знали. Минерва поняла это с первого беглого взгляда. На самом деле, не такого уж беглого; она встретила (и просмаковала) исполненный горечи взор своей заклятой соперницы, Бронвин Айронвод из «Ронсли и Айронвод», двое клиентов которой присутствовали тут в числе проигравших.

Ужин, учитывая торжественность события, оказался менее чем блестящим. Минерва пила — отчаянно, безнадежно. Вместе с ней и Филипом за столиком сидело еще четверо: чудовищно нервная аристократичная девица по имени Джонни из рекламного отдела «Горгоны»; Глория Раусел из Би-би-си — с виду (и, вероятно, в самом деле) глубоко беременная; кто-то из «Амазона», кого Минерве надо было бы очаровывать, но больно уж влом; и один из членов жюри, профессор Гейтхедского университета в области изучения утопии. Этот все время ужина только и делал, что с пессимистическим вожделением пялился на ее грудь.

Если бы не Джонни, страдавшая речевым недержанием, и Глория, твердо державшая мировой рекорд по вворачиванию в разговор имен знаменитостей (тридцать два за четыре минуты), беседы за столом не велось бы вовсе. Единственной осмысленной репликой, которую сумел выдавить из себя Филип, было «да» в ответ на вопрос, передать ли ему соль. Своего цыпленка по-нормандски он протыкал и расчленял, точно прорицатель-неумеха.

Когда под конец ужина им предложили портвейна или бренди, Минерва потребовала себе и то и другое и налила их в один бокал. Закинув руку за спинку стула, она смотрела по сторонам, но преимущественно на Бронвин Айронвод. На лице ее читалось «гори оно все огнем». Затем над сценой вспыхнул свет, и Минерва приготовилась к худшему.

Согласно святой традиции подобных мероприятий, неимоверное количество времени ушло на выступления почетных гостей, единственная функция которых состояла в том, чтобы представить следующего оратора, который представит следующего. В конце концов словесный факел все же был передан персоне, которая и вправду выступала по существу.

Поразительно, но это, по всей видимости, была дрэг-квин. Минерва осмотрела его/ее, прикрыв сперва один глаз, потом второй; но и так и этак увидела особу с лошадиным лицом в черном парике и роскошном вечернем платье. Торопливая консультация с Джонни принесла информацию, что это, оказывается, председатель жюри — Терри Парагус, завкафедрой энигматической герменевтики Кембриджа, а также ведущий мировой авторитет по каббалистическим языкам и главный редактор РВМ, ежеквартального издания, посвященного религии, воображению и магии.

Доктор Парагус проговорила несколько минут голосом, модуляции которого напоминали верхний регистр гобоя. Не считая названий четырех книг шорт-листа и имен авторов, Минерва не поняла ни слова. Утопический профессор пару раз отвечал на какую-нибудь фразу коротким фырканьем горького одобрения. Когда речь и последовавшие за ней вежливые аплодисменты подошли к концу, на сцену поднялись четыре облаченные в черное фигуры — трое мужчин и женщина — и у каждого по книге в руках. Минерва пьяно удивилась; ей на миг вдруг пришло в голову, что с ними сыграли гнусную садистскую шутку, а вот это и есть настоящие авторы шорт-листа. Но нет, оказалось, это актеры. Которые теперь принялись зачитывать избранные места из номинируемых романов, начиная с «Кровавых банкиров» Аарона Эшворта. Отрывок из «Темной энтропии» шел третьим. Голос Покета Доброчеста удавался чтецу не в пример лучше, чем Филипу (чтения которого, честно говоря, Минерва всегда немного стеснялась). Легкий, быстрый, чуть хрипловатый, а периодическая грубоватость выражений казалась абсолютно естественной, без тени заговорщической мужиковатости, в которую так часто впадал сам автор.

По окончании четвертого отрывка (из «Отражений в глазу грифона» Мелани Забрански) последовали продолжительные аплодисменты. Актеры (все — из дублерского состава Королевского шекспировского общества, так что тут удалось сберечь немножко бюджетных денег) гуськом удалились со сцены, а доктор Парагус снова взошла на трибуну и почти буднично сказала:

— И вот теперь я с огромной радостью спешу сообщить, что в этом году победителем Натвелловской премии за литературу фэнтези становится Филип Мёрдстоун с романом «Темная энтропия».

Какофония продолжилась. Рукоплескания, вопли восторга, свист и уханье стратегически размещенных клакеров «Горгоны»; пара недовольных выкриков (Минерва, нахмурясь, попыталась выяснить, откуда они доносятся); и специально написанная для такой оказии атональная мелодия, заголосившая из доселе молчавшего громкоговорителя. Луч прожектора прокатился по аудитории и остановился на их столике.

— Ну, мерзавец, встал и пошел, — шепнула улыбающаяся Минерва на ухо Филипу.

К ее удивлению, он и правда поднялся. Она прикинула расстояние до аварийного выхода.

Филип шагал к сцене, как ходят в чужом сне, а дойдя, остановился в явственном замешательстве, уставившись на костлявые коленки доктора Парагус. Через секунду-другую ей удалось привлечь его внимание к ступенькам. Он механической походкой поднялся по ним. Аплодисменты, ослабшие было, возобновились с новой силой. Филип пересек сцену и, к облегчению Минервы, сумел вложить руку в протянутую лапищу доктора Парагус.

Минерва пережила один из классически-безрадостных моментов полнейшей ясности, какие случаются, когда кошмар переключает передачи между предчувствием и событием. За миг до того как занесенный топор опустится, а ветровое стекло вдребезги разобьется. Или до того как ваш звездный клиент выставит себя безнадежным позорищем.

Конечно, она давно знала, что противоположные крайности страсти могут проявляться одним и тем же выражением лица. Кое-кто из ее любовников на вершине физического блаженства выглядел так, точно лицезрит ужасы погребения заживо. Но сейчас, озираясь по сторонам, она поняла: все дело в контексте. В ожиданиях.

Филип стоял на сцене с видом человека, которого свинцовой дубинкой по голове уже ударили, а упасть он еще не успел. Молча разевал и закрывал рот. И обмякшее лицо его, и вся поза свидетельствовали о скоропостижном приступе идиотизма. А публике это нравилось. Кругом снова гремели аплодисменты и понимающий смех. Потому что — контекст и ожидания — это все было притворством. Великолепной игрой. Филип Мёрдстоун, ветеран ток-шоу и наградных церемоний, отбросил имидж светского льва и, оказавшись среди равных себе, блестяще исполнял роль деревенщины, невзначай выдернувшего меч из камня. Заики-Клавдия, вдруг провозглашенного императором. Смех и аплодисменты усилились, когда он беспомощно махнул рукой и повернулся, словно бы собираясь уйти.

Нет! Речь! Речь! — кричали из публики.

Минерва громко застонала, но, поймав на себе взгляд Глории Раусвел, притворилась, что просто рыгнула, и закрыла лицо руками. В щелочки между пальцами она видела, как многоученый доктор одной огромной ручищей перехватывает Филипа за руку, а вторую вскидывает в величественном жесте, способном утихомирить даже сатуриалию свинопасов.

— Как вам, без сомнений, известно, — провозгласила Парагус, — получателю Натвелловской премии достается небольшое, однако, хочется верить, не совсем уж незначительное материальное поощрение. Кроме того, он или она традиционно получает уникальный и искусно сработанный артефакт, чтобы не говорить — трофей, который, как мы — мои коллеги по жюри и я — надеемся, останется с ним дольше, чем… э-э-э…

— Деньги, — пьяным голосом выкрикнул кто-то.

— Именно. И сегодня этот, гм, памятный знак будет преподнесен лауреаткой Оскара, специально прилетевшей сюда из Новой Зеландии, где, как вам известно, как раз сейчас «Темная энтропия» переводится на язык кинематографа. Коллеги, леди и джентльмены, приветствуйте средоточие всех взоров, мисс Арору Линтон!

Потрясенные вздохи, шепотки, обмирающие от восторга возгласы и очередной атональный аккорд, на этот раз с явственно-эротическим оттенком. Синий занавес раздвинулся, демонстрируя вырисовывающуюся на фоне розоватого тумана тоненькую, но соблазнительную фигурку. Когда света чуть прибавили, стало видно, что американская актриса одета, как Месмира в момент ее изгнания. Под темно-синей мантией она носила лишь тончайшую и воздушную серебристую кольчужку в обтяжку, неосмотрительно, зато отважно оставляющую значительную часть знаменитого фасада своей обладательницы открытой любой опасности. Бледное утонченное личико обрамляли волны черных, как вороново крыло, волос, и вся она казалась сотканной из лунного света и полночных облаков.

Она приблизилась к Филипу (который, как со стыдом заметила Минерва, откровенно выпучил глаза), потупившись и держа что-то перед собой в сомкнутых ладонях. Когда они с Филипом оказались лицом к лицу, она пробормотала что-то — так тихо, что даже в воцарившейся вокруг наэлектризованной тишине было слышно только ему. Филип продолжал тупо таращиться, так что она забормотала снова.

Наконец он опустил голову, и актриса раскрыла ладони, демонстрируя медальон на цепочке, которую она надела ему через голову. Филип не шелохнулся. Минерва была уверена, что знает причину. Как, судя по пробежавшей по залу волне завистливых шепотков и цоканья, знали и остальные зрители. Его положение позволяло невозбранно наслаждаться видом знаменитого бюста Линтон, а учитывая хрупкую архитектуру ее костюма, вполне возможно и прочими чудесами, скрывающимися в тенях ниже. Со всей очевидностью утопический профессор из Гейтсхеда именно это себе и представлял; его чело над сощуренными бровями покрылось жемчужинками влаги, точно запотевший теплый сыр.

Наконец Арора взяла голову Филипа в руки и подняла ее. Когда он распрямлялся, медальон качнулся и лег ему на рубашку спереди. Филип накрыл его левой рукой, прижимая к груди собственническим и оберегающим жестом. Арора расцеловала Филипа в обе щеки и удалилась, отступила в туман, из которого появилась.

Призывы произнести речь зазвучали с новой силой. Минерва закрыла глаза, надеясь обрести в уголке личной тьмы мужество вынести неизбежное унижение. А когда вновь открыла, рот сам собой последовал их примеру.

Филип стоял за трибуной в почти диккенсовской позе, правой рукой держась за край, а левую все так же сжимая на груди. Благодаря причудам освещения казалось, одежда на нем ничуть не болтается. Выражение на его лице могло бы принадлежать милостивому хану или царю, призванному благословить сельскую свадьбу. После чего он произнес речь — без всяких шпаргалок. (Никаких шпаргалок и не было. Минерва знала. Она обыскала его костюм и ничего не нашла. «Где чертова речь, Филип?» — спросила она. А он ответил из ванны: «Насколько я знаю, Минерва, там же, где чертова книга».)

Говорил он тринадцать с половиной минут — сложными, отточенными и гладкими фразами, без запинки. Минерва и половины не поняла. Ни тогда, ни позже, когда его речь напечатали дословно в «Лондонском книжном обозрении», ни когда она — с пространнейшими примечаниями — появилась в РВМ.

Начал он с того, что поблагодарил судей поименно (хотя, как твердо знала Минерва, понятия не имел, кто они такие вообще). Потом с аналитической дотошностью расхвалил остальные книги из шорт-листа (хотя, как твердо знала Минерва, не читал ни одной из них). И воистину, похвала его была столь точна и исчерпывающа, что все остальные авторы остались глубоко благодарны как ему за такую малость, так и судьбе за то, что этой малостью он ограничился. Затем он взялся многоучено, но страстно защищать — нет, восхвалять — фэнтези. Подобно величественному интеллектуальному зверю он промчался галопом по всему полю, задержавшись попастись на Овидии и Плинии, на фразеровской «Золотой ветви» и питательном беттельгеймовском исследовании волшебных сказок, на богатых трюфелями угодьях Толкина, Льюиса и Ле Гуин, на острой сочности Картера и Ланаган. Он одобрительно принюхался к Пратчетту — «абсолютно sui generis» — Хобану и Гарнеру, но миновал их, не отведав. Насытившись, он с ледяным отвращением осудил моральный релятивизм, характерный для столь многих современных «реалистичных» подростковых книг, их зацикленность на убогих домашних проблемах, подхалимское желание угодить повестке дня, фальшивое сочувствие ущемленным и неблагополучным, страх перед непознаваемым. Только фэнтези, с жаром подчеркнул Филип, может увлечь детей в магическую чащу, где собраны древнейшие мифы человечества, а там вручить им оружие и средства противостоять всем гренделям, смогам и мегрумам, пугающим расцветающую душу, и изгнать их навек.

Когда он закончил речь, настало молчание, подобное молчанию моря за миг до цунами; а когда шквал аплодисментов наконец разразился, сила его унесла Филипа со сцены и выплеснула на прежнее место рядом с Минервой.

— Откуда все это на хрен взялось? — вполне логично спросила она.

На лицо Филипа отчасти вернулось знакомое остекленение. Он прикоснулся к груди, к тому месту, где висел медальон.

— Отсюда, — сказал он. — Мне кажется.

3

Филип не сразу отыскал на привокзальной парковке Эксетер-Сент-Дэвидса свою машину, хотя на фоне автомобилей помельче она бросалась в глаза, точно боевой исполин из разряда толстокожих. (Даже сейчас, спустя столько времени, он все еще ловил себя на том, что машинально высматривает свой жуткий старенький фордик.) Выцепив наконец свою зверюгу, он обнаружил, что на покрывале красно-бурой пыли, скопившейся на заднем конце, выведены буквы КАЗЕЛ. Филип миг-другой постоял, рассматривая это почему-то иностранное с виду слово и нашаривая в кармане лазерный брелок с ключами. Со второй попытки лексус пискнул, мигнул фарами и отперся со звуком, до сих пор приводящим Филипа в восторг.

Вуаля!

Он залез на водительское сиденье, позволяя себе насладиться тем, как нежно обхватывает зад кожаное сиденье, как легонько подсвечивается ассортимент волшебных переключателей. Откинувшись на рельефный подголовник, Филип поднял взгляд на коренастую башню, которая притулилась на нависающем над рекой и железной дорогой холме (во времена, когда по мезозойскому Эксетеру рыскали жуткие ящеры, это был морской утес из песчаника). Это чудовищно несуразное здание — какой-то колледж — сейчас, под вечер, было залито жемчужным свечением и казалось почти изящным, невесомым. А потом в голове у Филипа кто-то произнес: «Время натягивает башмаки» — и Филип потянул ремень безопасности поперек туловища.

И в тот же миг оно возникло снова — то пульсирующее стеснение в груди, которое он впервые ощутил на церемонии: как будто под кожей вдруг возникла крабовидная туманность, тянущая электрические щупальца во все доселе неведомые трещины, наполняющая его словами и кинематографическими образами. А в ухе, в самой глубине, заскрипело перо, зашелестел хриплый неясный шепот.

За лобовым стеклом внезапно образовалось что-то вроде огромной всасывающей воронки. Парковка, оживленная дорога за ней, красновато-фиолетовые огни «Премьер-Инн» и взбирающихся вверх по холму пансионов исчезли, сменились дикими запустелыми склонами, на которых творились невидимые, но жуткие зверства. Башня колледжа, зазубренная и пылающая, торчала на фоне зеленого неба. Вампироподобные тени лились сплошным потоком из верхних окон и выписывали в дымчатом поднебесье огромные спирали — точно роящаяся стая исполинских скворцов.

С Филипом вдруг приключилось что-то головокружительно-телескопическое. Он обнаружил, что находится почти у самого пожарища, почувствовал на лице дыхание огненного пекла, ощутил, как во впадинке между ключицами скапливается испарина — но повернуть назад не мог. Он видел раньше во сне массивные врата Университета и теперь узнал древние письмена над ними. Знал он откуда-то и то, что огромные двери вот-вот откроются — и они и в самом деле начали медленно открываться, выпуская наружу красное зарево. Филип крепко зажмурился.

Когда же он рискнул открыть глаза, перед ним возникла фигура, исполненная небывалого могущества, облаченная в вихрящийся серебряно-зеленый плащ. Даже при неверном и режущем глаза свете Филип различал блеск бездонных глаз и хищную красоту лица, обрамленного ореолом подернутых пламенем волос.

Хотя кожу ему обдавало жаром, а ноздри забивала вонь горящих химикалий, Филип предполагал, что в этом неистовом катаклизме ему отведена роль постороннего и незримого зрителя. Но теперь, в момент запредельной, расслабляющей кишечник ясности, понял, что это не так. Он был участником — живым и ничем не огражденным участником происходящего. Ибо Морл видел его. Некромант воздел левую руку и, распрямив указательный палец и мизинец, произнес имя Филипа, а затем еще несколько непонятных слов, и даже рев пламени притих, внимая его звучному голосу.

Филип понял, что не в силах ни отвернуться, ни бежать, ни даже пошевелиться. Он мог лишь, коченея от ужаса, смотреть, как позади Морла, в центре раскаленного ада, проступают отвратительные силуэты. Огнельты. Сутулые и громоздкие, клыкастые, уродливые, они выскакивали из пламени и собирались за спиной своего господина; а затем, точно по невысказанной вслух команде, ринулись к Филипу. И в тот же миг небо над его головой раскололось от воя. Посмотрев наверх, он увидел, как оттуда спускаются крылатые огнельты, обуреваемые жаждой крови. За кожистыми панцирями жукообразных тел влачились шипастые ноги. Из горла Филипа вырвалось испуганное поскуливание, и он бросился ничком на землю в малодушной и безоговорочной капитуляции.

Голова его ударилась о что-то твердое, но смягчающее удар, по груди что-то скользнуло. Это втягивался на место ремень безопасности.

Филип с минуту сидел, уткнувшись головой в руль, и постепенно дыхание у него почти пришло в норму. Нерешительный стук заставил его поднять голову. Обернувшись, он увидел, что его рассматривает молодой человек с термокоробкой еды на вынос в одной руке и с мобильником в другой. Филип чуть повернул ключи зажигания и опустил окно.

— Мужик, ты как, в порядке?

Мёрдстоуну потребовалась секунда-другая, чтобы с усилием отклеить язык от нёба.

— Уг. Гр-р. Да, в порядке. Спасибо. Все нормально.

— А на вид и не скажешь, мужик. Я тут уж думал… ну, думал, словом, может, скорую вызывать.

Он поднял мобильник чуть выше, словно демонстрируя, что и в самом деле готов был уже вызывать службы неотложной помощи.

— Нет, — сказал Филип. — Не стоит. Но все равно спасибо. Со мной все в порядке.

— Ну тебе виднее, мужик. Но ты там поосторожнее. — Он отодвинулся от окна. — А тачка у тебя клевая. XL3SE4WDTDSi, да?

Когда он ушел, Филип расстегнул верхние пуговицы рубашки, вытащил Амулет и осторожно убрал и ящичек для компакт-дисков. А потом поднял глаза к вершине холма, где в целости и невредимости высилась залитая солнцем башня. Еще через некоторое время он включил мотор и нажал на радиоконсоли цифру три. Вагнер, на полувзлете к кульминации.

Когда он на своем лексусе протиснулся через воротца, двое выросших из ниоткуда ухмыляющихся гоблинов в капюшонах и штанах с низкой мотней изобразили, будто лихорадочно мастурбируют ему вслед.

В гостиной все еще витал спертый запах отчаяния, но вместо того, чтобы распахнуть окно, Филип задернул шторы, зажег настольную лампу и положил Амулет и пятно света.

До сих пор ему не выдалось возможности рассмотреть его повнимательнее, в одиночестве. Тайно. Тридцать шесть часов после благодарственной речи — ни слова из которой он не помнил — ускорившись, слились в мерцающий горячечный бред, напрочь вышедший из-под его (или чьего-либо еще) контроля. Воспоминания Филипа об этих часах распадались на отдельные короткие вспышки образов и картинок. Последней такой картинкой было отражение Минервы в зеркале ванной комнаты, в невероятнейшем белье — на шнурочках. Только вот ее эти самые, стринги, находились не там, где им полагалось бы, — а на глазах, как повязка. Он запрокинул голову, как запрокидывает иссушенный жаждой путник в надежде на дождь, но так и не смог припомнить, что же было потом. После нескольких безуспешных попыток заставить кино крутиться дальше он сел и сосредоточился на Амулете.

С виду ничего особенного. Почти квадратный, но не совсем, примерно четыре на пять сантиметров. Достаточно толстый, чтобы оказаться полым изнутри, но Филип не сумел найти на нем ни трещинки, ни намека на то, что его можно открыть. Филип потряс медальоном над ухом, но ничего не услышал. Из какого материала талисман сделан, тоже сказать было трудно. Довольно тяжелый, темно-серо-зеленый, с разводами — как камень. Сланец? Однако на ощупь больше напоминало металл. Очень гладкий, но не так, как будто его отполировали века. Когда Филип зажал Амулет в руке, тот быстро нагрелся, но стоило его выпустить, тут же стал холоден, как лед. В уголках более короткой стороны были проделаны ушки, к которым крепилась цепочка. Сама по себе цепочка явно никакого отношения к Амулету не имела. Симпатичная — дорогая и серебряная, но современная, из «Аспри» или чего-то в том же роде. Изначально, предположил Филип, медальон висел на кожаном шнурке.

Шнурки. Почему она? Чтобы не видеть — чего? Боже, он бы все отдал, лишь бы вспомнить…

На поверхности Амулета был выгравирован или вырезан какой-то узор. В те несколько кратких моментов, что Филип успел урвать, чтобы наспех взглянуть на медальон раньше, ему показалось, что это лист остролиста. Или, может, стилизованная фигурка с остроугольными торчащими крыльями. Или летучая мышь. Теперь же, подставив медальон наклонно к свету, он обнаружил нечто совершенно иное: очертания двух рук с выставленными указательными пальцами и мизинцами — причем кончики пальцев одной руки касались кончиков пальцев второй. Филипа словно бы пронзило слабым разрядом тока — он вспомнил, с каким жестом Морл появился из горящего Чародейского Университета над вокзалом Сэнт-Дэвидса.

Кроме того, при ближайшем рассмотрении в симметричном пространстве меж согнутых пальцев на обеих руках обнаружилось что-то еще — нечто вроде сплюснутой восьмерки. Внутри одной из петель стояла точка. Филип повернул ее к свету, чтобы рассмотреть получше, но она исчезла. Озадаченно моргая, он повернул медальон еще немного. Ничего. Попробовал снова и снова. Ничего и снова ничего.

Сдавшись, Филип выпрямился. Отвернулся от стола — и ему вдруг почудилось, что он не у себя дома, а в пещере.

Нашарив выключатель, он включил большой свет.

Потом повозился с настройками недавно установленного центрального отопления и услышал, как в глубинах дома запыхтел бойлер.

Отыскав пульт от нового телевизора с плоским экраном, он наугад нажал кнопку. Жуткого вида девицы, вместо одежды перетянутые ремнями, отплясывали под ужасную попсу. Филип выключил звук и добрую минуту дивился, как эротичны молча извивающиеся девушки, до которых нельзя дотянуться.

Потом он тронул автоответчик. ВЫ. ПОЛУЧИЛИ. ДЕСЯТЬ. НОВЫХ. СООБЩЕНИЙ. СООБЩЕНИЕ ПЕРВОЕ.

Остановив запись, он отправился на кухню и взял первую попавшуюся банку консервированного супа. Открыл, вывалил содержимое в кастрюльку и лизнул крышку, проверяя, сумеет ли на вкус определить, что это такое. Сделать тост к супу не вышло, потому что хлеб покрылся крохотными голубыми цветочками плесени, а Филип не помнил, нормально это или, наоборот, смертельно.

Немного не доев, он прервался на то, чтобы поставить набираться ванну, потому что не мог вынести мысли о пустом промежутке между двумя разными видами деятельности.

Покончив с супом, он налил себе большой стакан виски, пошел в ванную, плеснул в горячую воду клюквенного молочка для тела, разделся и опустился в розовую амниотическую жидкость.

Не прошло и минуты, как он выскочил из воды и ринулся вниз за Амулетом — в приступе паники, что оставил его валяться без присмотра. Когда он брал его со стола, зазвонил телефон. Филип застыл в нерешительности, из правой руки у него свисал Амулет, с пениса капала обогащенная витаминами пена. Автоответчик щелкнул, и Филип услышал сперва свой голос, а потом голос Минервы.

— Это всего лишь я, cheri[9]. Снова. Думала, уж теперь-то тебя застану. Ты как, окей? С утра вид у тебя был такой восхитительно встрепанный… Филип? Тебя все нет. Ты в том жутком пабе? Миленький, я не помню ничегошеньки, что говорила ночью, но нам совершенно необходимо обсудить одно маленькое дельце, окей? Так что позвони сию же минуту, как будешь compos mentis[10]. Ciao![11]

Филип поплелся наверх, повесил Амулет на крючок двери ванной комнаты и снова залез в воду. Отхлебнув виски, он закрыл глаза и попытался рационально обдумать то, в чем не было ни тени смысла.

Это Амулет Энейдоса. Без всяких сомнений. «Увидишь — узнаешь», — сказал Покет. И Филип узнал. Каким образом Амулет попал в руки доктора Парагус и ее жюри, он представить не мог — и даже гадать не собирался.

По словам Покета в «Темной энтропии», Амулет обладал способностью воплощать в жизнь самые сокровенные желания того, кто его носит. Что было хорошо. Ну то есть, конечно, это смотря кто именно его надевал. Кроме того, результаты порой бывали непредсказуемы. Например, если то, что обладатель считал своим заветнейшим желанием, не совпадало с тем, что таилось у него в сердце. Так целомудренный девственник Престер Нуллус, не проносив доверенный ему Амулет и недели, до смерти изнурил себя буйным бесчинством и борделе с ненасытными похотливыми гермафродитами. После череды подобных несчастий, во время правления Третьего и Четвертого Фрактусов Лаксов, Высшие Книжники изъяли Амулет и спрятали его, сковав надежными чарами, в скриптории под Фаррином.

Опять же, Амулет работал не для всех. На груди у некоторых он висел упрямо и бездейственно. Филип, впрочем, к их числу не относился. Совершенно точно. Амулет уже один раз спас его шкуру, выхватил с раскаленной адовой сковородки на церемонии Натвелла. Боже, а ведь катастрофа казалась неминуемой.

От воспоминания Филип так и похолодел. Сев прямее, он снова пустил в пену горячую воду.

А потом это… видение или что там была за чертовщина, кошмар да и только, у Сэнт-Дэвидса. Когда ремнем безопасности Амулет снова прижало ему к груди.

Но самое… самое интересное: это ведь новый… отрывок. В конце «Темной энтропии» Чародейский Университет оставался цел и невредим. Целехонек. А значит…

Филип открыл глаза. Вялый пульс его участился.

А значит, это сцена из следующего… тома. Из второй части! Каким-то образом Покет передавал — или пытался передать — «Мёрдстоун-номер-два» через Амулет. Силы небесные!

Имелся ли в этом хоть какой-то смысл? Ну, пожалуй. Более или менее.

Славный старина Покет. Милый старина Покет! Филип поднял запотевший стакан и выпил за здоровье грема.

Правда, признаться, то, что на этот раз он сам оказался внутри происходящего, немножко тревожило. Да что там — чертовски пугало. С чего бы вдруг Морлу видеть его, говорить с ним? А этим небесным огнельтам или как их там пикировать на него с вышины?

Скорее всего, волноваться не о чем. Максимальное жизнеподобие, только и всего. Наверняка причиной всему магика Амулета. В конце концов, мы ж тут имеем дело со всяким непостижимым.

Как бы там ни было, а в сухом остатке выходило, что Амулет его, Филипа, ну, любит. Принял его сторону. Потому что самым заветным, самым сокровенным желанием Филипа было — дописать треклятое продолжение «Темной энтропии».

Мёрдстоун услышал (а может, ему просто примерещилось) тихое поскребывание откуда-то от двери и повернул голову. Амулет болтался на крючке с таким видом, как будто только что замер.

Филип улыбнулся сам себе. Воображение разгулялось не на шутку. И спасибо всевышнему — или Покету, — что разгулялось.

Он бегло прикинул, не начать ли работать прямо в этот поздний час. Нацепить Амулет на грудь и устремиться навстречу неведомым чудесам, что проявятся на его мониторе. Но нет. Он взбудоражен, но совершенно вымотался. Лучше устроить себе каникулы — на все выходные. Сходить погулять, подольше, чтобы прочистить голову. Он допил виски и сполоснул пах. Перед мысленным взором у него снова предстала Минерва — такая же, как в воспоминаниях. Филип подумал, не передернуть ли по-быстрому. В конце концов, мастурбация — естественная составляющая творческого процесса. Неотъемлемая даже. Но что-то подсказывало: ресурсы пока лучше поберечь. Он с усилием вылез из ванны.

4

Несмотря на важность ритуалов в книге, которая принесла Филипу состояние, в повседневной жизни он их практически не соблюдал. Так что сам себе удивился, когда утро понедельника вышло у него почти церемониальным. Он снова забыл убавить на ночь отопление и, проснувшись, сбросил одеяло, чтобы чуть охладиться, и принял позу изваяния на средневековом надгробий. Когда же наконец оделся, то строго в черно-белое: белые трусы и носки от «Келвина Кляйна», черные брюки с добавлением лайкры и эластичным поясом, черные кроссовки и купленный в «Харродсе» белый свитер из шенили. Потом в отрешенно-благочестивом спокойствии дождался, пока закипит чайник и заварил себе чай из пакетика. С вдумчивостью авгура принюхался к молоку и отверг его, положил белого сахара и помешал двенадцать раз противосолонь. Обхватив чашку двумя ладонями, отнес ее к воротам и там принялся размеренно отхлебывать, устремив взор на отсыревший пейзаж, отрицавший какие бы то ни было надежды на весну.

Вопреки внешней безмятежности, он был не так уж уверен в себе. Скорее — осторожен. Как будто нес хрупкий выдутый из стекла шар с легковоспламеняющейся жидкостью. Как будто сам он и есть этот шар. Через некоторое время его пробрала легкая дрожь — должно быть, от порыва холодного ветра с пустоши. Тогда он осторожно внес себя обратно в дом, просунул голову в цепочку Амулета, заправил его под свитер и принялся зарабатывать свой миллион фунтов.

На этот раз все было иначе.

Начать с того, что возникла проблема с рабочей позой. Текст Покета Доброчеста появлялся на экране, только когда Амулет всей поверхностью прилегал к груди Филипа. А поскольку Филип, печатая, слегка наклонялся вперед, то Амулет повисал свободнее и трансляция прерывалась. Филип попробовал печатать, откинувшись назад в кресле, но работать в таком неестественном положении было совсем неудобно, и очень скоро у него заболели руки. В конце концов его осенило идеей обвязать поперек груди пояс от халата, чтобы удерживать Амулет в нужной позиции, и это вроде бы сработало.

Кроме того, с самим текстом тоже шло туго. Когда Филип писал — пожалуй, точнее надо бы сказать, «принимал» — «Темную энтропию», слова Покета захлестывали экран таким стремительно поднимающимся потоком, что пока Мёрдстоун переводил верхние строчки, следующие напирали на них снизу, непрестанно формируясь из вихрящегося чернильного сумбура. На этот же раз текст полз с паузами, вычеркиваниями, переписываниями по ходу дела. В иные моменты Филип боялся, что догонит его. Вычерпает все, сколько есть, раньше, чем поспеет следующий кусочек. Что придется выдумывать самому. На счастье, до такого все же ни разу не дошло.

Живые картинки тоже отличались. Как и прежде, они были тут, рядом, в одном щелчке — только скоси глаза. Невообразимые, жуткие, потрясающие — за пределами обычных человеческих представлений о возможном. Но слегка тусклее, чем в первый раз. Словно бы кинопроектор работал на меньшей мощности.

И голос Покета звучал чуть иначе. Юмор у него стал слегка вымученным, снова и снова сбивался на скороговорку комика, шутки которого порождены болью. Что было до некоторой степени оправдано, ибо Филип писал — переводил — куда более мрачную и темную повесть. После пяти часов работы он уже не представлял, откуда там мог бы появиться свет.

В «Темной энтропии» свет и тень распределялись почти симметрично. В главе одиннадцатой Морл выудил из генетического котла в недрах Чародейского Университета первого огнельта, отвратительного и мертворожденного. В двенадцатой — Кадрель посадил себе на руку стайку мотыльков размером с воздушного змея и принес их в хижину приемной матери, чтобы ей было легче вышивать при лунном сиянии, запасенном в их крылышках. Во второй части Филип пока что не видел места для волшебного лунного света — как и для какого-нибудь другого источника света вообще.

Было очень странно, что Покет заводит повествование все глубже во мрак безо всякой опаски, без малейшего намека на сожаление. Скорее даже наоборот — почти охотно. Бог ты мой, как же стремительно разворачивалась история. Злосчастье за злосчастьем, без передышки. События, события, события. И все как на подбор — жуткие и кровавые. Было ли тактической ошибкой то, что Покет описывал внутреннюю жизнь Морловых Фул? Было ли изъяном в логике сюжета то, что грем словно бы знал то, чего знать никак не мог?

А еще страннее было, что он, Филип, сохранил способность думать на эти темы. Что даже пока руки его летали над клавиатурой, он мог отстраненно оценивать разворачивающуюся историю. В первый раз ничего подобного не наблюдалось. Тогда он был недвижен и нем — простой приемник, глухой к требованиям желудка, мочевого пузыря, мозга. Не то теперь. Возможно ли, что он приобрел какую-то власть над событиями? Не дай боже!

Но страннее всего был перерыв. Очень длинный перерыв.

На сто первой странице к Филипу начали пробиваться какие-то звуки из его мира. Целая череда звуков — словно кто-то упражнялся в игре на тромбоне с сурдиной. Филип попытался игнорировать их — он находился как раз посреди сцены, в которой Страммер Огард находит Звенящую Руну — но не смог. Тогда он развязал пояс халата и высвободил Амулет.

Это было все равно, что оторвать у себя кусок тела заживо. Экран застыл, двигающиеся картинки остановились. В правом ухе раздался звон теряемых денег. А потом мозг зашелся в ошеломленном — Что? Что? Что? В ванной комнате кто-то был. Филип встал, пересек лестничную площадку, рывком распахнул дверь — и увидел натягивающего штаны Покета Доброчеста. В комнате стояла едкая вонь.

— Всегда хотел опробовать эту штуковину, — сказал Покет. — Свиток с подтиркой — таки годная мысль. Мягкая бумажка — чудо какое-то. — Он заглянул в унитаз. — А как вы теперь убираете? Вот этим вот?

Он нажал наугад на рычажок спуска и с воплем отскочил, когда хлынула вода.

— Ух ты! Все уплыло. Ловко придумано. А там, откуда я, коричневая рыбка — животинка наземная. Ну ты как тут, Марлстоун?

Даже на слух все еще не окончательно пришедшего и себя Филипа бодряческая живость в голосе грема звучала натянуто. И выглядел Покет усталым. И потрепанным. Подол плаща у него, видимо, слегка подпалился.

— О чем тут спрашивать, о чем тут спрашивать. Цветешь, как репка, богат, как барсучье молоко. Хей-хо, да уж. Но — сам-то как ты, Покет, слышу я, интересуешься ты. Рад тебя видеть, слышу я, ты восклицаешь. Но слышу ли? Нет и нет. Вот холера, неужто я оглох?

— Я, — начал Филип. — Что. Как ты?

— Ах да, я и забыл, что ты не человек, а решето с вопросами. Вот-вот, надо думать, доберешься до «кто». Попутал меня с кем-нибудь из других приятелей-гремов, небось.

— Нет, нет. Я просто не ожидал.

Доброчест превратился в живое, пусть и мелкое, воплощение чистейшей ярости.

— Не ожидал, язви тебя? Не ожидал? Марлстоун, мы заключили сделку. Глазами и шарами поклялись! Я три ночи подряд, язвись они, куковал у того Дьяволова нужника или как вы там зовете эти ваши стояки. И ждал. Тебя дожидался, слизнячина ты этакая, задница ты козлиная. И еще полночи потратил, чтобы найти щель сюда. — Он, пошатываясь, шагнул ближе к Филипу и свел большой и указательный пальцы, белые и с синими ногтями, на миллиметр друг от друга. — Я был настолько, вот настолечко от того, чтобы призвать Клятву на твою голову, чтоб у тебя глаза ослепли и причиндалы усохли.

Он вдруг застонал и тяжело привалился к стене.

— Э-э-э-й, — сказал Филип. — С тобой все в порядке?

Доброчест помолчал. Глаза у него были закрыты, веки похожи на скомканные лайковые перчатки.

— В свинячью задницу! Какой там порядок. Видать, приплющило по дороге. Пересох весь, как бабушкины титьки. Отсюда можно пить?

Он кивнул на унитаз.

— Нет-нет, погоди, — сказал Филип. — Я тебе из-под крана налью.

Вернувшись наверх со стаканом, он нашел Доброчеста в кабинете. Тот сидел на узкой кровати, глядя на скринсейвер — фотографию Минервы с высунутым, свернутым в трубочку языком, на котором лежала вишенка.

— Козел шерстомятый. — Покет взял стакан, жадно выпил и отер рукавом подбородок. — Ладно. Гони Амулет. Вот прям тут возьми и отдай. Он под твоим барским кафтанчиком. Я отсюда чую. Давай же. Много происходит такого, чему мне пора положить конец.

Филип рефлекторным, нерассуждающим жестом поднял руку к груди. Прижал к себе Амулет. Но был вынужден тут же и отпустить. Все это было как-то чересчур. Потрясенное лицо Страммера на краю поля зрения. Скрип пера. Голос Покета, диктующий еще не переведенные строки, — и сам Покет, враждебно сидящий тут, в комнате. Чудовищные осложнения.

— Нет, — выпалил Филип внезапно сам для себя.

— Что?

— Нет, не нет. Ну то есть… Я не понимаю. Почему теперь? Мы же, я не знаю, всего на половине книги. Даже меньше. Мы… я… должен закончить. Обязательно. И ты ж сам мне диктуешь через Амулет. Вот прямо сейчас разговаривал. Зачем тогда отбирать-то? Боже, Покет, ну ты же не можешь! Мы попали на миллион фунтов. Полно тебе. Что стряслось?

Грем по-куриному наклонил голову набок. Его старые глаза закрылись и открылись вновь.

— Это что такое сейчас вылетело из дырки у тебя на роже, Марлстоун? У кого из нас мозги съехали, у тебя или у меня? Ты вообще о чем? Книга? Какая книга? Мы написали твою проклятущую книгу. Сделка закрыта — с моей стороны. Даже не пытайся морочить мне голову, придурок. Я сильнее, чем кажусь с виду.

Филип ничуть не сомневался, что это чистая правда, а потому перешел к мольбам.

— Ну пожалуйста! Давай закончим вот эту книгу. Я ни о чем большем не прошу, честное слово. Ну сколько это займет? Десять часов? Двенадцать? Ну разреши мне оставить его у себя, пока не закончим. Ради всего святого, дай мне довести ее до конца.

Совиные глаза грема расчетливо заблестели. Наконец он произнес:

— Тебя слушать, аж червяки в голове заводятся. Закрой пасть и помалкивай, пока я попробую разобраться.

Он словно бы заснул секунд на шесть. А когда прогнулся, сказал:

— Возможно, меня переклинило. Морл мог меня считывать, с него станется. — Он немного погудел себе под нос, а потом добавил: — Марлстоун, положи руки на голову. Ну давай же. Ага, отлично. Так и держи, пока я еще раз ненадолго наведаюсь в твой сортир. Понял? И глаза закрой. Отлично. Когда я вернусь, то хлопну в ладоши, тогда можешь открывать. Усек?

Филип кивнул.

— Ну давай тогда, закрывай.

Филип повиновался. Почти сразу же после этого раздался громкий стук. Доброчест вернулся в комнату и снова сидел на кровати — на этот раз, скрестив ноги. Он передернулся.

— Как же меня плющит с этих туда-сюда. А ведь, зараза, не приходилось бы, кабы все по-честному. Но мы все-таки тут, а значит, вешки мне еще не перекосило. Так что это за болтовня такая о книге. Новую начал, что ли?

— Что ты спрашиваешь-то? Сам знаешь. Сам же мне и рассказывал. Диктовал. Ради всего святого, Покет, ты ж сам вел передачу — десяти минут не прошло.

— Через Амулет.

— Да. Да! Вот почему ты никак не можешь…

Грем резко выбросил вперед руку с выставленными указательным пальцем и мизинцем, целя в горло Филипа. Трахею Филипу сплющило. Голос превратился в писк и оборвался вовсе — мышцы собственной шеи душили его.

— Второй раз ты уже говоришь, что я чего-нибудь не могу — и если тебе дорога дыхалка, лучше не повторяй в третий. А не то я тебя так и оставлю заткнутым, а сам пойду домой. Усек? Кивни.

Филип, у которого уже глаза из орбит лезли, кивнул. Доброчест опустил руку и терпеливо подождал, пока Филип снова обретет возможность дышать. Грем поднялся на ноги и стоял, разглядывая Минерву.

— Зачем она это делает?

— Уф-ф-ф-ф! Она, э-э-э… только что высосала косточку, не раздавив и не помяв саму вишню. И показывает мне, что та все еще… целая. Просто, ну, типа фокуса.

— Уж не сомневаюсь. Небось, много лет практики понадобилось, а?

Филип промолчал.

— Ну вот и ладненько, — сказал Доброчест. — Эта книга. Напомни-ка мне, на чем ты остановился… то есть мы, на чем остановились мы.

— В том месте, где Страммер находит… случайно находит Звенящую Руну.

— Страммер?

— Страммер Огард, да. Ну я, само собой, не…

— Я случайно не упоминал, сколько ему лет?

— Э-э-э, кажется, восемнадцать. Постой, проверю. — Филип потянулся к клавиатуре и нажал на пробел. Лицо Минервы сменилось половинкой страницы текста. — Нет, семнадцать. Честно говоря, у меня из головы все очень быстро улетучивается. Ты в таком темпе гонишь.

Он повернулся и увидел, что Покет стоит рядом, глядя на экран, и его древние глаза полны ужаса.

— Выглядит, как будто суходохлых козявок насыпали и граблями в ряды разровняли. Это только у тебя письмена такие или у вас у всех?

— Ну, у нас есть разные фонты. Я чаще всего использую «таймс-нью-роман», его майкрософтную версию. Еще вот «ариэль» очень популярен.

— И не шевелятся? Сколько я ни смотрю, не шелохнутся даже. Они все мертвые?

Филип уставился на него непонимающе, но потом до него дошло.

— А. Ну да. Нет, у нас не как у вас. Когда я пишу, слова сразу законченные. Они потом не извиваются и не ползают, как твои.

— А ну напиши что-нибудь.

— Ты имеешь в виду, дальше в книге? Можно, да?

— Нет, — резко ответил Покет. — Просто напиши первое, что придет в ночной сосуд, который ты называешь головой. Нет, постой. Пиши вот что: «Покет Доброчест стоит рядом со мной».

Филип под пристальным взглядом грема застучал по клавишам. На экране заковыляли слова.

— Чтоб мне ссохнуться, — пробормотал Доброчест. — Все равно что по могильным плитам стучать. Вот уж не думал… — Он на миг повесил голову, а потом протяжно выдохнул через ноздри и снова уселся на кровать. — Что там теперь говорится?

— Что?

— Там все еще сказано «Покет Доброчест стоит рядом со мной»?

— Ну да, конечно.

Доброчест несколько раз медленно кивнул. Потом уперся локтями в колени, опустил голову и пробормотал что-то, чего Филип не разобрал. Через минуту он снова поднял взор. В глазах его что-то изменилось. Филип не мог бы подобрать слова, чтобы описать, что с ними произошло. А когда грем заговорил, голос его тоже звучал иначе. В нем появились нервные, опасливые нотки.

— Ладно. К делу. Давай немного вернемся назад. Что там было перед тем, как мы добрались до Страммера Огарда?

Филип озадаченно нахмурился.

— Ты разве не… Ага. Ладно. Прости. Словом, ты повел гремовскую экспедицию в Бродячие Утесы на поиски Четвертого устройства. Прямиком в Морлову Лже-Зиму. Это было блестяще! Ну то есть жутко. Когда Сполосни-Графин замерзает до смерти — по мне, поразительной силы отрывок.

Доброчест вскинул бледную руку, и Филип умолк. Не на шутку встревожась, он увидел, что грем обхватил себя руками и, весь скрючившись, со стоном раскачивается взад-вперед.

— Покет? Что с тобой?

Грем снова шумно шмыгнул носом и несколько раз медленно покачал головой.

Филип ждал. Его подмывало сочувственно положить руку на плечо Покета, но почему-то он не мог себя заставить.

Наконец грем вздохнул и выпрямился, стискивая колени бледными тощими руками.

— Ладно. Слушай. Страммеру Огарду на ваши деньги — пятнадцать. Не семнадцать. Пятнадцать.

— Ой, понятно. Сейчас исправим. Не проблема.

— Да чтоб тебя, Марлстоун! Слушай! Я никогда не вел никаких клятых экспедиций к Бродячим Утесам. Даже близко не подходил. И не стремлюсь. Оттуда еще никто не возвращался в своем уме.

— Ого! Поразительно. Как живо ты это все вообразил. Потрясающе, Покет. Я серьезно.

Если Филип надеялся смягчить сурового гостя комплиментом, то немедленно был выведен из этого заблуждения.

— Ничего я не придумывал, задница ты этакая!

— Не придумывал?

— Нет! За кого ты, дубина стоеросовая, меня принимаешь?

— Но, — совершенно сбитый с толку Филип показал на экран, — это тогда что такое? Как насчет…

— Опять ты за свое! Вечные «что», да «что», да «что», язвись они! Скажу тебе, «что», Марлстоун. Ты, гром тебя разрази, пишешь то, чего пока еще не произошло! Еще! Это слово ты знаешь? Еще?

Лексикограф в голове у Филипа отметил, какое это странное и сложное коротенькое слово. От повторения оно словно бы лишалось смысла. Превращалось в просто звук — вроде шипения от боли. Словно на кнопку наступил. Еще!

Но сказал он всего-навсего:

— А это плохо?

Невинный вопрос — превративший Покета Доброчеста в крошечный, но страшный вихрь острых крючков с синими когтями, рвущимися к горлу Филипа.

Филип завопил от ужаса и, спотыкаясь, ринулся вниз по ступеням, к дверям. Но грем уже ждал его там.

5

Филип отступил к камину и схватил кочергу. Доброчест выставил два пальца — кочерга превратилась в мягкую лакрицу и обвисла у Филипа в руках. Зазвонил телефон. Покет превратил его в розовое безе, а потом зарычал, нацеливаясь руками то на одно, то на другое в комнате, точно обезумевший пистолетчик. Несколько пугающих мгновений казалось, что он намерен обратить дом Филипа в склад разнообразных сладостей. Однако буря угасла так же быстро, как и разгорелась, и Покет изможденно привалился к двери, уронив руки по бокам.

— Осади, Покет, — тихо произнес он. — Оставь себе запас, чтобы вернуться домой. Если старикан узнает, на что ты тут тратишься, то загонит тебе Лихоманку в задний проход. — Он вскинул старые глаза. — Прощения просим, Марлстоун. Не твоя вина. Нет. Вина вся на мне. Надо было тебя предупредить. А я не стал. А ты теперь балуешься с Силами превыше твоего разумения. Да уж, коли на то пошло, и превыше моего. Куда там.

Он облизал губы длинным языком цвета индиго.

— Ты пишешь будущее, Марлстоун, а это недопустимо. А уж тем паче — такому, как ты. И тем паче — мертвыми письменами. И тем паче — сплошное вранье. Так что просто отдай мне Амулет, как хорошая лошадка, и я оставлю тебя в покое.

Филип не шелохнулся.

— Ну же, — устало сказал Покет. — Давай. Ты не хочешь, чтоб я опять сорвался. Ты видел, каков я.

— А как быть с книгой?

— Какой книгой?

— Которую я пишу… мы пишем. — Филип указал дрожащим пальцем куда-то в сторону своего кабинета.

— Марлстоун, никакой клятой книги в помине нет. То, что прячется там у тебя за твоей шлюшкой с ловким язычком, просто-напросто пустопорожние выдумки. Мертворожденный ублюдок. Не знаю, как оно туда попало, — и знать не хочу. Просто избавься от этой пакости. Похорони за церковной оградой и забудь. Лучший тебе совет. Последуй ему. Слышишь? А теперь отдавай мне Амулет. Поверь мне, ты не хочешь держать его у себя.

— Покет, прошу тебя. Послушай. Ты не понимаешь. Я должен эту книгу. Надо мной «Горгона». Минерва. Моя гребаная публика. Покет, на кону моя репутация. Я уже получил за эту книгу миллион фунтов, гори они огнем. Я должен ее закончить. Неужели не понимаешь?

— Нет. Меня это не касается. Холера, у меня от тебя голова кругом идет. Нужна тебе еще книга — ну так выдумай.

— Не могу. Не могу, не могу! Без тебя — никак. Или без Амулета. Пожалуйста…

Грем наклонил голову.

— То есть как это — не можешь? Ты ж мастак по невзаправдашним летописям, разве нет? Мы же тебя именно за это и выудили. Ты что ж, провел меня, как слепую козу на веревочке?

— Я… Я не понимаю, о чем ты. Ты сказал — невзаправдашние летописи? Что это такое?

— З-зараза, — простонал Доброчест. — Как-там-их. Постой. — Он задрал кафтан и принялся шарить по карманам штанов. — Нет, потерял. У меня был список. Не то чтобы длинный, надо сказать. Что-то про скачки. Первый у финиша, как-то так. И еще про курей. Это ж был ты, верно?

— Ты про мои романы? Ты их имеешь в виду?

— Ромляны, вот же как они называются! Напрочь вылетело. — Покет печально покачал головой. — Были времена, я слова ухватывал любо-дорого, проще-простого — что форель в пору нереста. Но старенький мой мозг поизносился. Чего уж тут удивительного, учитывая, что творится. Да, ромляны. Отдай им какой-нибудь из этих. А теперь…

Филип склонился в униженной, умоляющей позе, молитвенно сжав руки перед собой.

— Им не того надо. Те никуда не годятся. Им нужна твоя следующая книга. Таков уговор!

Он в ужасе замолчал.

— Ага! — вскричал Доброчест. — Вот это слово я помню. Наряду со словами Клятва, Четыре, Жизнесущих и Сферы. А тебе, Марлстоун, они как, ничего не напоминают?

Если у Филипа и оставалось, что еще сказать, его спасло от необходимости это говорить громкое дребезжание. В кармане кафтана у Покета что-то затрепыхалось, точно живое. Писец сунул туда руку, вытащил синеватое яйцо, покрутил его и разделил на две половины. Пристально посмотрев на них, он показал их Мёрдстоуну. Внутренняя поверхность каждой половинки была выложена темным материалом с узорами из чего-то, похожего на медь.

— Они говорят мне, — сказал грем, — что я должен вернуться к пятидесяти. То есть, на ваши деньги, минут через десять. — Он закрутил яйцо и положил обратно в карман. — Так что хватит кудахтать. Последний шанс. Отдай мне Амулет, а не то я призову Клятву.

— Нет, постой! Послушай, ты, наверное, не подумал толком. Если ты прав, если я пишу… получаю — будущее, ну тогда уж точно надо закончить. Понимаешь? Чтобы ты знал. Знал, что случится. И смог бы использовать против Морла. Как-нибудь. Разве не понимаешь? Понимаешь, про что я?

Эффект, который эти слова оказали на Покета, потряс Филипа. Глаза грема закрылись, уголки губ поползли вниз, подбородок задрожал. Покет слабо взмахнул одной рукой, точно отгоняя какую-то переносимую ветром заразу. На секунду-другую он сделался похож на ребенка в пароксизме ужаса. Но потом очень быстро пришел в себя и напустил на лицо выражение насмешливого нетерпения.

— Лопни мой зад, Марлстоун, у тебя и правда вместо мозгов жабье дерьмо. Настоящее будущее не поймаешь. Никто б ничего не делал, знай наперед, как выйдет. Это и грудному младенцу понятно. — Доброчест закатал рукава. — Лады. Придется идти по Книге. Я должен потребовать Уплаты трижды. Не заставляй меня делать это в третий раз. Глаза и шарики у тебя держатся на тоненьких стебелечках, Марлстоун. Пожалей их немножечко. Представь, что будет, если они вдруг исчезнут. Начали…

Грем вытянул обе руки и откашлялся.

— По Слову Клятвы, — провозгласил он, — и уговора, заключенного между мной, Покетом Доброчестом из Королевства, и неким Марлстоуном из Иного Места, я требую в Уплату Амулет Энейдоса.

Он помолчал, не сводя взгляда совиных глаз с лица Филипа.

— Сим я требую Уплаты первый раз.

Он выжидательно пошевелил пальцами. Филип прижался к стене, мотая головой, и тихо всхлипнул.

— Ну же, остолоп несчастный, ну же, — прошептал Доброчест.

Филип снова покачал головой. Доброчест вздохнул.

— Требую Уплаты второй раз.

Филип издал звук, напоминающий блеяние новорожденного ягненка.

— Не вынуждай меня делать это, Марлстоун.

Доброчест подождал.

— Последний шанс, чтоб тебя.

Филип скрючился в оборонительной позе. Закусил нижнюю губу. Крепко-крепко зажмурился.

— В свинячью задницу! — вскричал Покет. — Требую Уплаты…

— Хорошо, хорошо! — завизжал Филип, трясущимися руками пытаясь содрать с шеи цепочку.

Поздно.

— …третий раз.

В воздухе возникло что-то стремительное и едва различимое. Мимолетное, бирюзовое, точно крыло зимородка. Филип ощутил в гениталиях ледяное покалывание, словно бы телесные жидкости в мошонке вдруг превратились в шампанское. Продолжалось это не больше пары секунд и было даже не то чтобы неприятно — хотя он все равно заорал. Одновременно с этим у него защипало глаза, как от дыма. Он сморгнул слезы.

И, к своему величайшему изумлению, обнаружил, что все еще видит.

Видит Покета.

Грем тер тонкие белые руки друг о друга, согревая их. Расстроено гудел и бормотал что-то себе под нос. Оглядывал комнату, явственно оценивая сложности, которые она теперь должна представлять для слепого евнуха.

— О-хо-хо. Ну-ну. Трам-пам-пам. Холера. Кто бы подумал. Знал, что ты умом не блещешь, Марлстоун, но за совсем уж полного кретина не держал. И ты теперь слеп и охолощен — и все по распроклятому твоему же упрямству. Ну чего уж тут. Охохонюшки. — Он вздохнул, вытянулся во весь свой невеликий рост и постарался принять деловой тон. — Пожалуй, лучше мне выправить твой елезвон, чтоб ты мог позвонить в службу слепых. И той твоей потаскушке. Скажи ей, если захочет чего посочнее, может теперь съесть эту вишенку.

Он устало указал на телефон, который тут же принял исходный вид. Покет повернулся к неподвижному Мёрдстоуну и несколько долгих мгновений печально смотрел на него. А потом чуть повысил голос.

— Слышишь меня, прыщ разнесчастный? Столбняк, который я на тебя напустил, выветрится довольно скоро. Сможешь передвигаться наощупь. Меня-то к тому времени простынет и след. Хотел бы сказать, что знакомство с тобой было сплошным удовольствием, но, правду сказать, оно было сплошной болью в заднице. Однако надо отдать тебе должное, Амулет ты раздобыл. Так что, когда будешь лежать тут, ощупывая пустые кармашки на чреслах, утешайся хоть тем, что, возможно — всего лишь возможно, — ты внес свою малость в спасение Королевства. Правда, имей в виду, молись всем тем, что у тебя осталось, чтобы Морл о том никогда не проведал. Холера, нет. Зря я вообще на эту тему.

Он торопливо начертил какой-то знак в воздухе, а потом шагнул к Филипу, протягивая руки за Амулетом. Филип невольно шагнул назад.

Доброчест застыл.

— Марлстоун?

— Что?

Доброчест присел. Быстро осмотрелся по сторонам. Выпрямился. Протянул руку.

— Марлстоун? Сколько пальцев я поднял?

— Три?

— Ты наугад сказал?

— Нет.

На несколько секунд время замедлило ход. А потом грем задергался в судорогах безумного спазма — словно от невыносимой боли. Вопли его заполнили комнату — корчащиеся, бьющиеся, преследующие друг друга, подобные загарпуненным китам, пытающимся уйти в глубины и умереть там.

Когда вопли стихли, а припадок закончился, Покет был сам на себя не похож. Сидя на корточках, он разглядывал мокрое пятно на ковре.

— Так ты все еще видишь, Марлстоун?

— Угу, — виновато сказал Филип.

— И яички оба тепленькие и на месте?

— Кажется. Да. — В комнате было душно и тихо. — Э-э-э… похоже, не сработало, — сказал Филип. — Ну то есть Клятва. Наверное, потому что…

Он не закончил фразы. Внезапно грем набросился на него. Полез вверх по его телу, точно перепуганный ребенок. Кусаясь. Царапаясь. Запуская жесткие пальцы, влажные и холодные, под «хэрродский» свитер в поисках Амулета. И вот — схватил.

То, что случилось потом, напоминало взрыв, но холодный, а не жаркий. И исходила от этого взрыва не волна звука, а тишина. Доброчеста отшвырнуло через всю комнату, точно тряпичную куклу. Филип вообще ничего не почувствовал. Он встревоженно наблюдал, как Покет перекатывается на полу и, пошатываясь, поднимается на ноги.

— Ты в порядке?

Губы Покета задвигались, однако с них не слетело ни звука. Он предпринял новую попытку.

— Слушай, Марлстоун. Сдается мне, мы увязли в дерьме куда глубже, чем ты и представить себе в состоянии. Не двигайся! Все хуже, чем я думал. Сдается мне, проклятущая штука заряжена черной магией. — Он уперся руками в колени, силясь отдышаться. — Ладно. Я тоже хорош, полез вот так наверх, как полоумный. Только не паникуй. Сними Амулет, плавно, без резких движений, и положи на пол. Тогда я попробую еще раз. Может, ты его каким-то образом заземляешь. Понимаешь?

— Честно говоря, не очень.

— Честно говоря, я тоже. Но попробовать стоит.

В кармане у Покета снова задребезжало. Он душераздирающе застонал и хлопнул по нему.

— Давай, живо. Снимай и клади на пол. Пошевеливайся, ну же!

— Нет, — сказал Филип. — Не сниму.

Стон грема звучал словно из глубокого подземелья.

— Только вот не начинай все сызнова. С меня довольно, вошь ты навозная, псих вонючий. Мы, язвись оно, на самом краю. Разве не понимаешь, оно же и на тебя в любой момент напустится. Сними эту хрень немедленно!

— Не сниму.

Покет не колебался. Шаг вперед — и он ринулся на грудь Мёрдстоуну. Но не достиг ее. Не успел даже вступить в контакт с Амулетом, как его снова отбросило назад. Грем ударился о спинку дивана и рухнул за него вниз головой.

Короткое молчание. Запах мочи и печеных каштанов по всей комнате.

— Покет?

Боже праведный, только бы его там совсем не убило.

На ковер выкатилось синее яйцо. На миг оно застыло, а потом принялось кататься по полу неровными кругами, захлебываясь отчаянной чирикающей морзянкой. Покет вылез из-за дивана на четвереньках. Он жутко переменился. Весь обмяк, ссохся, словно жертва уличного маньяка-липосакциониста. После пары безуспешных попыток он сгреб яйцо и, шатаясь, заторопился к лестнице. На полдороге наверх он героическим усилием ухитрился повернуть голову и прохрипел последние слова:

— Клятый ромлянист!

И скрылся из виду.

Филип слышал, как захлопнулась дверь ванной. Слышал затихающий вой. Выждав добрых две минуты, он двинулся наверх. Постучал в дверь ванной и окликнул: «Покет?» Ответа не было, и он робко всунулся внутрь. Одно из креплений вешалки для полотенец было вырвано из стены, так что вешалка свисала на пол. Размотанный конец ролика туалетной бумаги болтался в унитазе. Покета Доброчеста не осталось и следа. Филип в ужасе задрал голову, но потолок был цел и невредим.

Стоя тут в ванной, совершенно один, Филип сказал:

— Подозреваю, заклятие не сработало потому, что ты неправильно назвал мое имя. Я Мёрдстоун, не Марлстоун. Это могло повлиять.

Он заглянул в унитаз — чисто на всякий случай.

— Мёрдстоун, — сказал он в него. — Мёрдстоун.

6

Большую часть того дня радость Филипа, что его миновали слепота и кастрация, заглушала все остальные его тревоги.

После того как Покета Доброчеста против его воли утащило обратно в Королевство, Филип выкурил пару сигарет, дожидаясь, пока слегка успокоятся расстроенные нервы. А потом вернулся к компьютеру и подвязал Амулет поясом. Ничего не случилось. Ни картинок, ни голоса, ни текста. Филип не ужаснулся — даже не удивился толком. После всего произошедшего некоторый перерыв был неизбежен.

Спустившись вниз, он выпил щедрую порцию виски, пока в микроволновке разогревалось куриное тайское карри из морозилки. По здравом размышлении, думал он, рисковать глазами и яичками ради миллиона фунтов было не слишком-то мудро. У него уже есть миллион — даже больше — в швейцарском банке. Да и не такие уж это деньги по нынешним временам.

Он съел карри, похожее на комковатую добавку для ванны, а потом посмотрел по телевизору ранний выпуск новостей, толком не вникая в суть. Бутылку виски он прихватил с собой в кабинет. Чуть позже он решил сменить заставку на экране. Минерва с вишенкой теперь казалась какой-то… неуместной.

Он перелистал содержимое папки «Мои фотографии», но ни одна из тех немногих фотографий, где не было Минервы, его не привлекла. Нашлась одна неплохая — с неоновым буйством Таймс-сквер, но иконки на ней были совершенно неразличимы. В конце концов Филип выбрал один из имевшихся майкрософтовских фонов с изображением Тадж-Махала, потому что папка «Мёрдстоун-2» хорошо смотрелась на синем индийском небе. А потом лег спать.

Проснулся он под чириканье ранних пташек и рычанье трактора, потому что его разбудило нечто вроде сна. Но нет, не сон, просто воспоминание. Некоторое время он щурился, глядя на пустой потолок, а потом повернул голову и увидел то же, что и всегда. Проверив мошонку, он удостоверился, что все на месте и более или менее в порядке. Утро он провел за домашними делами, время от времени легонько теребя себя через подкладку кармана штанов и периодически посматривая на зимний мир вокруг с насмешливо-веселым одобрением.

Впрочем, этот уютный антракт, этот медовый месяц с самим собой надолго не затянулся. К тому времени как неяркое утреннее солнце выцвело в тусклый полусвет Дартмурского предвечерья, мантра «мне это с рук сошло» утратила былую силу.

Потому что книга-то никуда не делась.

Неоконченная книга.

И вся прилагавшаяся к ней хренотень.

Вернувшись в кабинет, Филип постарался думать законченными фразами.

У него от этой книги есть — сколько? Четверть?

Ну, почти четверть от конечного объема «Темной энтропии».

И чертовски хорошо написано. Мрачновато, да, но…

Покет наверняка снова попытается завладеть Амулетом. Наверняка. Не может не пытаться. А значит, вернется.

Будь начеку, Мёрдстоун. Держись подальше от Кровопивцев. Посматривай на туалет.

А может, и не вернется. Потому что Амулет со всей очевидностью выступил против него — Покета, — потому что, со всей очевидностью, хотел (может неодушевленная вещь хотеть?) быть с ним. Со мной.

Да.

Потому что у Амулета есть история, которую он может рассказать. А Покетовы уверения, что, мол, ничего этого еще не произошло — чушь собачья. «Горгоне» на это наплевать. Только представить, как он заявляет им: «Простите, новой книги вам написать не могу, потому что ничего в ней еще не произошло». Да они проволокут его в смирительной рубашке в подвал пыток какого-нибудь корпоративного юриста.

Или…

Больше ничего не появится. Все кончено.

Не. Ходи. Туда.

Там — темные пределы.

Комната без окон, в которой кишат пауки.

В которой Минерва разорвет его на куски.

И конечно, никак нельзя снимать Амулет. Тот может возобновить трансляцию в любой момент.

Только вот безопасно ли в нем выходить на улицу, там же кругом столько овец и прочего скота. Коли на то пошло, отнюдь не лишено вероятности, что Амулет примет обитателей Флемуорти за гремов. Если заскочить в «Квик-март» за кусочком «стилтона» и случайно пробить десятком завсегдатаев морозилку, выйдет чертовски неловко. Лучше не рисковать. У него припасов хватает. А без молока и «Дейли телеграф» можно и обойтись.

Шло время. Дни, пролетавшие без следа.

Как-то утром — или уже днем — Филип поднял взгляд от Тадж-Махала и увидел, что за маленьким окошком кабинета тоже царит веселая синева. Он спустился вниз и распахнул дверь новой весне. Серый древний череп мира словно обрызгали бледно-зеленой краской, а воздух полнился голосами возвещавших эту перемену птиц.

Филип потрогал Амулет через пижаму и мысленно сказал ему: «Я тебе не раб». Влез в плащ от «Барбура» и всунул ноги в резиновые сапоги.

Он двинулся вниз по пологому склону привычным маршрутом через пастбище: по вихляющей зигзагом тропе, из красной грязи которой кое-где торчали пестрые камни. Время от времени ветер доносил до него кокосовый аромат цветущего дрока. Новорожденные ягнята при его приближении бежали на разъезжающихся ножках за ободрением к сосцам матери. На дне лощины, там, где тонкая струйка Пасторской щелки впадает в речку побольше, он постоял немного на деревянном мостике, глядя по сторонам. На фоне безоблачного неба мягкими зелеными червяками свисали сережки. Темная, как крепкий чай, вода тихо журчала по камням. В пятнах солнечного света полыхали желтые цветы, названия которых он никак не мог запомнить (знал только, что не лютики). Птица с трясущимся хвостом (трясогузка?) на краткий миг опустилась на отполированный водой валун, но тут же вспорхнула снова. Высоко над головой — мяукающие крики ястреба.

Филип глубоко вздохнул раз, другой и двинулся дальше, держась вьющегося к Святому Пессарию старинного пути прокаженных. Метров через триста он вышел из пронизанной лучами древесной тени на яркое солнце. У группки покосившихся камней, известных как Три пальца, он остановился. Пожалуй, достаточно далеко отошел. Прислонившись спиной к испещренному узорами лишайника граниту, он запрокинул голову, точно добровольная жертва на церемонии жертвоприношения инков. Потом он закрыл глаза — и внутри у него словно бы что-то растаяло, тихонько просело вглубь. Впервые за — ох, и не сказать уже сколько — дней он чувствовал, что живет в своем теле, что это бодрое струение крови и прочих телесных соков в нем происходит лишь для него самого — и ему на благо. Однако в то же время ему казалось, он вот-вот отделится от себя, в любой миг сделается восхитительно невесом, далек от всего.

Лицо его нагревалось. Тело впитывало жар — жар, подобный тянущимся в самую глубь его существа горячим пальцам. Пульсирующая сеть тепла, исходящего от…

Ох, черт!

От Амулета!

Филип неловкими пальцами торопливо расстегнул одежду и просунул руку под рубашку. Амулет чуть дрожал.

Нет, не Амулет, его рука.

Нет, не рука.

Черт, о черт!

Пышащий жаром паук обосновался в центре жаркой сети; Филип чувствовал у себя на груди пульсацию горячих лапок.

Он бросился бегом, спотыкаясь в непривычных сапогах, всхлипывая и жадно хватая ртом воздух. Когда он мчался через Щелку, деревья кругом зашелестели под внезапным порывом ветра. Или то заскрипело перо?

— Подожди! — крикнул он, ковыляя по мосту. — Пожалуйста, подожди!

За пределами обычного поля зрения что-то искрилось или слегка вибрировало.

К тому времени как он добрался до верха тропы, он уже и воздух толком втянуть не мог; лишь паника придавала его ногам силы бежать через двор. Перед дверью коттеджа он потратил несколько драгоценных секунд на поиски ключей — и лишь потом толкнул дверь и обнаружил, что оставил ее не запертой. Вверх по ступеням, бегом, черт с ней, с грязью. Грудь прожигало изнутри наружу. Ударил по пробелу. Ничего не разобрать, пот выедает глаза. Заставил пальцы на клавиатуре лежать спокойно.

И — разумеется — ничего.

Это было — оказалось — всего лишь предупреждением.

Через полчаса Филип стянул свитер и посмотрел на холодный Амулет. На гладкой поверхности снова проступил угловатый маленький иероглиф, и на этот раз Филип понимал, что он означает. Успел привыкнуть к его чужеродному облику. Иероглиф возникал всякий раз, как Филип включал компьютер. Велел ждать. Это были песочные часы. Однако точка в верхней части часов сместилась ближе к узкой перемычке, отделявшей нижнюю половину. Время было на исходе.

Филипу оставалось пятьдесят два дня до дедлайна. Он знал это твердо — он вел отсчет.

7

Когда Ивлин Дент увидела и услышала появление своей начальницы, она как раз распределяла по круглой синей вазе букет нарциссов стоимостью в десять фунтов. Окна маленькой кухоньки выходили на укромную парковку с тыльной стороны их кемденского офиса. БМВ припарковалась по диагонали, блокируя клио Ивлин.

Едва увидев, как Минерва вызмеевывается из машины, Ивлин сразу поняла: начало недели будет нелегким. Минерва щеголяла убийственно элегантным черным костюмом и блузкой цвета черносмородинового щербета. Повышенная упругость прически. Вызывающая бижутерия. Когда Минерва так выглядела уже во вторник, Ивлин знала — выходные не задались. Поездка в Девон прошла не гладко. Ничего удивительного.

Бросив нарциссы, Ивлин поспешила заправить кофемашину «Малабарским муссоном» повышенной крепости. Содрала упрямый целлофан с купленной «На Всякий Случай» пачки «мальборо-лайт».

— Вообще ничего не говори, детка, — сказала Минерва, — ну разве что можешь спросить, черный ли мне кофе, в каком случае ответ «да», и класть ли сахар, в каком случае ответ «два». Будь так любезна. Покурить не найдется?

Когда Ивлин принесла поднос, Минерва полулежала, откинувшись на спинку дивана и невидящим взглядом рассматривая носки своих туфелек от «Джимми Чу». Ивлин подала кофе, раскурила две сигареты и передала одну Минерве вместе с пепельницей, которую они стащили в «Граучо-клабе».

После первой чашки кофе и половины сигареты Минерва сказала:

— У него нервный срыв. По крайней мере, надеюсь, дело в этом. Предпочитаю думать, что свихнулся он не насовсем. «Горгона» уже звонила?

— Сначала в восемь тридцать две и потом без пяти девять. Плюс два имейла.

— И что ты им сказала?

— Что вы еще обсуждаете черновик и вернетесь только во второй половине дня. Нормально?

— Это распроклятое место, — безжизненным голосом произнесла Минерва. — Я ему сказала: Филип, миленький, мы столько сил потратили, чтобы раздобыть тебе ту роскошную квартирку, с налоговыми льготами, в таком милом уголке Паддингтона, в двух минутах от вокзала — окей? — два с небольшим часа — и ты в Девоне. Огромные, огромные окна, чудесное освещение, уйма мест, куда можно пойти после трудового дня. Зачем, сказала я ему, зачем тебе обязательно работать в этой жуткой хоббитской берлоге? Неудивительно, что ты впал в депрессию.

— А он вам ответил, — сказала Ивлин, — что ему надо быть там, потому что только там он и испытывает вдохновение.

Вместо ответа Минерва докурила «Мальборо».

— Отгадай, во что он был одет, когда я приехала.

— В шкуры диких зверей и стеганый кожаный гульфик.

— Не начинай. Погоди, я еще кое-что вспомнила. Я запарковалась в миле или около того от его дома, потому что, ну, просто ближе там парковаться вообще негде, окей? И вот иду я там по дороге, или проезду, или как там оно, чтоб его, называется, и тут вижу, что на дороге стоят два каких-то пугала и пялятся на Филипов коттедж.

— Гремы?

— Ну практически. Коротышки, скрюченные в три погибели, а сами в таких прозрачных накидках, знаешь, типа плащей с капюшоном. Ни дать ни взять, два мешка с туманом. При ближайшем рассмотрении, кажется, обе — женского пола, только с усиками. Ну словом, я сказала — привет, что-то такое. И ни одна зараза не ответила. Просто уставились на меня, и все. И знаешь, что? Обе сосали большие пальцы.

— Да ну!

— Клянусь.

— Силы небесные, — сказала Ивлин и налила им обеим еще кофе. — Так во что он все-таки был одет?

— Ну, так-то нормально. Но — но! — вокруг груди у него был повязан пояс от халата.

— Зачем?

— Ага. Ну так. — Минерва повернулась и посмотрела на Ивлин. — Я не в настроении задушевно беседовать, окей? Скажу только, что все чертовы выходные я не смогла убедить его это снять.

— Ни ради чего?

— Ни ради чего.

Телефон Ивлин зазвонил. Они с Минервой молча выждали, пока Вал Снид закончит свое язвительное сообщение.

— Так почему? В смысле, почему б не снять?

Минерва глубоко вдохнула.

— Он привязал себе к груди ту идиотскую штуковину с Натвелловского награждения, вот почему. Ну знаешь, которую ему вручила Арора Линтон. Я сперва думала, это все из-за нее, ну понимаешь? Типа фетишизма, с него станется. Но дело оказалось не в этом.

— А в чем тогда?

— Понятия не имею. Нет, правда, не знаю. Один раз он сказал что-то про координаты. Какую-то бессмыслицу. В другой, что, мол, это его талисман. Что-то про свои четыре сферы, понимай как хочешь. Имей в виду, он был сам не свой. Хлестал вискарь, как будто последний день живет. И в отношении туалета вел себя ужасно странно. Прямо не выносил, чтобы я туда заходила. А стоило мне все же зайти, ошивался под дверью. Кошмар какой-то. Ну то есть, сама знаешь, как сложно что-то сделать, когда ты с парнем, даже в лучшем случае. Но сидеть там, зная, что он по другую сторону двери, да еще и твердит: «С тобой все в порядке? Долго ты там?» Боже праведный! Меня до сих пор крючит. Если мне в голову еще хоть раз придет туда ехать, прикуй меня наручниками к письменному столу и запри дверь. Я серьезно. Запиши себе и поставь дату, окей?

— Как в прошлый раз? Непременно.

Они некоторое время помолчали.

— Итак, — сказала Ивлин. — Рискну ли спрашивать?

— Говорит, написал около сотни страниц.

— И правда написал?

— Бог весть. Он не хотел, чтобы я читала. До самого вечера воскресенья и сессии с ним в этом занюханном пабе.

— Ох.

— И вправду ох. Боже, на что приходится идти ради литературы. Я вынудила его распечатать первые десять страниц — и это было все равно, что зубы тянуть. Даже хуже.

— И?

— Блестяще, Иви. Великолепно. В жизни ничего подобного не читала. Гораздо лучше «Темной энтропии».

— Можно почитать?

— Неа. Едва я закончила, он вырвал у меня страницы. Как будто это адресная книга Ми-шесть.

— А теперь у него затык?

— Да, черт возьми. Затык. Дай нам еще по сигаретке. Пожалуйста.

8

Двадцать три дня до дедлайна — и у Филипа отросла борода, хотя он едва ли заметил это. Он смутно осознавал, что когда опускает руку ото лба к груди, чтобы покрепче прижать Амулет, то задевает по дороге что-то волосатое, но вообще-то давным-давно уже не смотрелся в зеркало.

В маленькой комнатке было жарко, и ему вдруг подумалось, что неплохо бы проветрить. Он не без труда открыл окно — и удивился, обнаружив, что ничего не изменилось. На улице тоже стояла жара. От физического усилия, потребовавшегося на то, чтобы встать и открыть окно, у него закружилась голова. Все потому, что еда у него закончилась уже довольно давно. От аварийного запаса, купленного Минервой в деревне в тот ее мучительный и неловкий приезд, не осталось и следа. В холодильнике одиноко лежала тонкая пластиковая упаковка чего-то, что, видимо, когда-то было копченым лососем. Вчера вечером Филип рассмотрел ее повнимательнее и обнаружил, что срок годности закончился в 2001 году.

И чай, и кофе превратились, в далекие воспоминания. Иногда Филип скучал по ним — обычно по утрам, но лишь с тем ностальгическим смутным сожалением, с каким старики вспоминают о сексе. Без еды он не особенно страдал; напротив, ему казалось, что так он горит ярче, концентрируется яростнее. Заодно это снимало проблему с туалетной бумагой. Израсходовав запас старых газет, он вынужден был перейти на книги. «Радугу» он извел довольно быстро, зато с «Сыновьями и любовниками» дело пошло уже медленнее. За неделю он добрался только до третьей главы. А закончится Лоренс, всегда остается Кингсли Эмис. Это все были не проблемы. Но алкоголь тоже закончился — и вот это уже проблемой было.

После той прерванной весенней прогулки он получал предупреждения еще два раза — один в «Приюте коновала» во время выходных с Минервой, а второй — когда попытался добраться до деревни, потому что допил бутылку молочного ирландского ликера. И в обоих случаях это ощущение ползущих под кожей раскаленных крабьих клешней в груди, эта электризующая дрожь заставили его ринуться домой. Разумеется, оба раза — ложная тревога, но это служило пугающим (или он имел в виду — ободряющим?) доказательством того, что Амулет все еще… активен. И явно хочет, чтобы он, Филип, был наготове. Филип практически не сомневался: отважься он на еще один бросок к «Квик-марту», произойдет то же самое. А если он проигнорирует предупреждение, бросит вызов силам Амулета, с того станется в наказание начать трансляцию без него. Да-да, вполне правдоподобное предположение. От Амулета как раз такого и жди.

С другой стороны, никуда не деться и от того глобального, непреложного, неоспоримого факта, что он не может, совершенно не может обходиться без треклятой выпивки.

Внезапно Филип кое-что вспомнил — кое-что чудесное. Неверными шагами он спустился на кухню, рывком распахнул шкафчик под раковиной, повытаскивал, роняя и разбрасывая, всевозможные моющие средства — и в самой глубине обрел искомое. Вот он, почти целый галлон «Фермерского сидра» в пластиковом контейнере. Усевшись на сушилку для посуды, Филип протер кухонным полотенцем засалившуюся крышку, но уже в процессе заметил в контейнере что-то, чему там быть не полагалось. Усилием воли не разрешая себе паниковать раньше времени, он открутил крышку — и поневоле отпрянул назад от резкой вони вырвавшегося наружу газа.

Когда глаза перестали слезиться, он увидел, что под самой поверхностью сидра плавает густая желеобразная масса. Филип осторожно просунул внутрь черенок деревянной ложки. Вещество облепило ее. С виду оно напоминало плаценту какого-нибудь гротескного инопланетного существа.

В Филипе вспыхнула горькая ярость. Не яркая вспышка — скорее искорка от чиркнувшей спички ветреной ночью, — но и этого хватило. Филип провыл короткое непристойное ругательство и заметался по дому, словно заклинание твердя список того, что ему нужно.

— Деньги? Бумажник. Где? В кармане куртки. Да. Купюры, крупные, несколько штук, хорошо. Обувь, да, обувь. Ключи? Нет, на фиг. Стоп. Пешком или на машине? На машине. А я смогу? Черт, а заведется? Столько стояла без дела. Черт. Надо попробовать, быстрее выйдет. Ох, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, скотина ты этакая.

Миг — и он уже выскочил из дома. В глубинах сидра на сушилке для посуды склизкий бактериальный матрикс с тихим хлюпом восстановил прежние формы.

В двадцать шесть минут второго Мерили вошла в библиотеку и привалилась к двери в позе, позаимствованной из эпохи немого кино. Фрэнсин оторвалась от околополуденных трудов — размышлений, в какую графу каталога занести «Дельту Венеры» Анаис Нин, в «Географию» или «Астрологию», — и ахнула.

— Мамычки, Мерили, да ты вся белая, что ошпаренная свинья. Что стряслоси? Только не говори, что у них пирожки с карри закончилиси!

— О, Фрэнсин, Фрэнсин! Забудь ты про пирожки. Пошли лучше в детский отдел. Даже говорить не могу, надо опустошитьси в кресло-мешок. В жизни ничего подобного не видела!

— Да чего там?

— Мёрдстен. В супермаркете.

— Быть не могет!

— Еще как могет. И прихвати-ка малибу с пепси.

Когда сестры устроились в своих оранжевых вельветовых гнездышках, напоминая два осевших кремовых пирожных, Мерили подергала носом.

— Тут что, опять кто напрудил?

— Да вродя не замечала. Ладно тебе, не томи. Выкладай про Мёрдстена.

Мерили приложилась к коктейлю, словно к восстанавливающему память средству.

— Да я его ваще не сразу признала. Подумыла было, это Безумный монах Распитон — или тот побирушка, какой вечно играет перед обувным на дыджериде. Волосы вот досюдова отросли, бородища — во…

— Тока не борода!

— Борода, Фрэнсин, и слухай — ботинки на босу ногу.

— Да ни в жисть. Мерили, все ты выдумываишь.

— Зуб даю. У меня ажно кровь в жилах захолодела, как и заметила.

— А дальше-то что? Совсем спятил, да?

Вместо ответа Мерили подняла стакан с малибу и постучала по нему, сопровождая свою пантомиму выразительным взглядом.

— А-а-а, — протянула Фрэнсин.

— Это я методом индухции, судя по тому, что у его в тележке лежало. Уйма дорогущего виски в картонных коробках, ну знаешь, с Рождества залежалоси, а еще две бутылки «Бейлиса» и винище всех сортов. Мы, значит, с им нос к носу сталкиваимся у полок с печеньем…

— Третий ряд.

— Третий, угу, и как до меня доходит, кто это, я сразу такая: «Мистер Мёрдстен! Сто лет, сто зим!», ну как-то так. А он просто стоит и пялитси на меня, какбута и жисть не видел. Уж так-то неловко, Фрэнсин.

— Мамычки мои, Мерили, аж предоставить не могу. А ты тада чего?

— Ну, мне тут было либо стоять столбом, как кролик в гостях у горностая, либо сказать чего, так что я смотрю, значит, ему в тележку и говорю: «Никак, празднуетя, мистер Мёрдстен? Новую книжку сочинили?»

Фрэнсин сжала коленки.

— Уж больно любопытничала ты, Мерили. Невоспитанно.

— Это да. Но ничегошеньки не получилось. Знаешь, как он себя повел? Совершенно как Бэзил Фолти[12], когда ходил во сне, а потом вдруг проснулси и дал деру.

— Совсем сбег?

— Не, просто почесал вдоль полок, а потом ворочаетси с пакетами кофе и сахара, цельная гора. Как свалит все в тележку и ну дальше. А я, понятно, за ним, и поверь, Фрэнсин, не так-то легко оно было, так он мчалси. Народ по пути знай успевал по сторонам шарахатьси, чуть что на полки не лез.

— Небось, торопилси, патамуша та егойная штучка из Лондуна дожидаласи.

— Я ровно так же и подумыла. Ровнехонько. Тута себя винить не за что, Фрэнсин. Но нет.

— Нет?

— Как выяснилоси, неа. Но ты вперед забегаешь. Он, значит, чешет на всех парах через молочные продукты…

— Шестой ряд.

— Пятый.

— Шестой.

— Да чтоб тебя, Фрэнсин! Пятый, шестой, какая нахрен разница? А мы теряем нить повествования.

— Прости, Мерили. Это я просто пыталаси предоставить картинку целиком. А в пятом стиральный порошок и собачий корм. Есть все ж разница.

Мерили выровняла дыхание, умерила гнев во взоре и приложилась к стакану.

— Ну, выходит, ты и права. Патамуша Дензила бы в пятом ряду быть не могло.

— Кого-кого?

— Дензила Гаддера. Который по вторникам приходит шерсть себе почесать перед сыром.

— Ах, э-э-этот Дензил.

— Мчитси, словом Мёрдстен к кассе, какбута за ним черти гонютси, а Дензил его не видит и летит вверх тормашками в холодильник. Мёрдстен тады останавливаится. У Дензила ноги задраны, гребенка в руке, и он такой — «Шта-а-а?». А Мёрдстен просто глядит на него, какбута ничего особенного, когда извращенец на тебя из йогуртов таращитси, а потом берет себе сыра и молока и чешет дальше. Вот доходим мы до касс, и угадай, кого он выбирает? Учитывая, что он типа как спешит?

— Не Сигурни ж Хуквэй?

— А вот да.

— Ой, нет.

— Ой, да.

Тут Вещие сестры прижались друг к другу лбами, со свистом втягивая воздух. (Это их вариант истерического хохота, ритуал духовной связи. Одна из тех деталек, из-за которых их родители двадцать лет назад под покровом ночи сложили вещички и, бросив дочек, перебрались в Шетланд.)

— Патамуша, — задыхаясь, продолжила Мерили, — Мёрдстен не в курсах, что к Сигурни ваще никто и очередь не становитси, патамуша ей что бар-код, что дохлая зебра. Она, значит, колупаится с его покупками, четыре-пять раз наугад всякий раз машет прежде, чем эта фиговина пискнет, а я такая стою прям позади него, а у него прям как пчела в штанах, а мисс Дыфективная Хуквэй и не замечаит. И я, чтоб отвлечь его, и говорю… Я поминала, что у него поперек груди был вроде как пояс от халата навязан?

Фрэнсин на долю секунды даже растерялась.

— Не, не поминала. А на кой?

— Мне-то откуда знать? Ну тебя, Фрэнсин. Словом, он хватаит свои бутылки, как только Сигурни их пробьет, и распихиваит по сумкам, а я стою сзади и пытаюси с ним разговор завязать про бородищу и такое все, а он только бекаит и мекаит и глазами вращаит, точно олень перед витриной мясника, вот тут-то самое чудное и начинаитси. Не поверишь, что дальше было.

На этом месте Мерили для вящего драматизма сделала паузу и отхлебнула малибу с пепси. Фрэнсин выжидательно последовала ее примеру.

— Короче, — сказала Мерили, элегантно вытерев усы тыльной стороной руки, — Сигурни с грехом пополам пробила примерно половину Мёрдстеновой тележки, как он вдруг как схватитси обеими руками за грудь, вот там, где пояс обвязан, как отшатнетси да как застонит. И жутко-то так. Даже нет, не так. Настоящий вой это был, а не стон. У меня аж волосы на ногах позади дыбором встали, Фрэнсин, Христом Богом клянусь. А потом как заголосит — «нет!», и «пожалуйста, погоди», и «тока не сейчас». Лоб весь потом обсыпало, что жабу бородавками. Ну, все, конечно, попятилиси. А я знаишь, что подумыла?

— Сердечный приступ.

— Сердечный приступ — выменно, что я подумыла, Фрэнсин. Особливо, как он завел: «Пакет! Ради всего святого, пакет!»

Фрэнсин опешила.

— Пакет, Фрэнсин. Таблетки. Меня прям как вспышкой осенило. У него какая сердечная болезнь и таблетки в пакетике. Но он так за грудь держитси, что таблетки достать не могет. Я и говорю: «В кармане пакетик-то, мистер Мёрдстен?» Дай, думаю, сама руку суну, ежели надо, и не смотри ты на меня так, Фрэнсин. Но только стала руку ему к штанам подносить, как он вдруг как обернетси, как уставитси на меня, словно… в жисти такого лица не видывала, ну то есть в нормальной жисти. И как завопит: «Нет, убирайся! Прочь от меня! Все прочь!» И все так же обеими руками за грудь держитси. И тут у меня снова вспышка, только ужасть какая.

— Та фыльма. «Чужой-один».

— «Чужой-один», Фрэнсин, ты прям опять на все деньги. Я так и представила. Длинная такая скользкая колбаса, как ослиный причиндал, только с зубами — и как вырветси у Мёрдстена из груди, как шмыгнет по полу.

— И что, Мерили, вырваласи?

— Так и нет. Хотя считай, что таки да, патамуша там уж такое столбоверчение началось. Эта жирная кобыла Лесси из табачного отдела как заверещит: «Это ж бомбист, комик адский! Мы все умрем!» Ну тут все, конечно, дали деру.

— Сильно ты перепужаласи, Мерили? Ей-ей, я б, небось, прям там и обмочиласи бы.

— Ну понятно, Фрэнсин, ничо я не напужаласи. Ну, то есть не так. Я ж знала, что это Мёрдстен, а не аль-кайда какая, хоть и в бороде. Но имей в виду, я тоже попятиласи, на случай, ежели он вдруг-таки с пушкой. Задрал голову к потолку и вопит: «Не надо! Не надо! Это не крем! Не крем!»

— Крем, Мерили? Это он про чо?

— Да чтоб мне провалиться, коли знаю. Не про пирожные, это точно, патамуша никаких пирожных он не покупал. И шоколада тоже. Словом, потом он весь ссутулился, одной рукой грудь выпустил и полез в карман…

— За таблетками, Мерили…

— Вот и я так подумыла, но нет, он вытащил бумажник, порылся в нем, приговаривая такие слова, каких я никак не ожидала услыхать от писателя с его-то именем, а потом просто хлоп стопкой денег прям перед Сигурни, которая так и сидела, разинув рот — ведро пролезет. А потом хвать сумки с бутылками и как понесете и прочь по улице — как собака, которой хвост подпалили. И все.

— Конец?

— Конец. Ну тут и я рванула сюда тебе это все рассказывать, а ноги-то у меня — что желе.

Сестры некоторое время смотрели друг на друга. Единственным звуком в комнате был ритмичный скрип полистироловых гранул в наполнителе мягких кресел под ними.

Наконец Фрэнсин сказала:

— А пирожки-то с карри ты укупила?

9

Филип плечом открыл дверь в коттедж и чуть не скончался на месте от разрыва сердца — в камине сидел обугленный манекен. Не сводя с него глаз, Филип бочком проскользнул на кухню и с воровской осторожностью опустил сумки на стойку. Вытащив бутылку «Хайленд-парка» из нарядной упаковки, он сделал большой глоток прямо из горла, потом второй.

По телу у него пробежала дрожь, он прикрыл глаза и ощупью добрался обратно к двери в гостиную. А когда снова открыл их, манекен никуда не делся, так и сидел в камине, раскинув ноги и чуть согнув одно колено. На голове, которой он привалился к гранитной стенке камина, криво висел грубоватый сельский венок из грязных веточек. Глаз у него, похоже, не было. На ковер перед камином нападало изрядное количество сажи, черные хлопья парили в падавших из окна лучах солнца, точно стаи мошкары.

Филип осознал, что Амулет у него на груди снова сделался холоден и безучастен, но сейчас он был настолько поглощен представшим ему зрелищем, что гнев и обида продлились не дольше пары секунд. Он на цыпочках прокрался через комнату и подобрался к грязному маленькому трупу на расстояние вытянутой руки. Из раны на лбу недвижного тела сочилась тоненькая красная струйка. Она медленно стекала вниз, вбирая в себя черные крупицы, подобно магме, изливающейся из крохотного вулкана. Филип нагнулся рассмотреть ее поближе, как вдруг труп открыл глаза.

Филипу были прекрасно знакомы эти глаза.

— Мёкдстоун? — сказал труп.

— Покет?

— Мёрдстоун.

— Покет!

— Мы так хоть цельный день можем. — Бледный язык слизал сажу с губ. — Я, твердя «Мёрдстоун», а ты, повторяя «Покет». Вода у тебя еще есть?

— Да, — сказал Филип. — Тебе принести?

— Нет, прах побери. Чисто из вежливости интересуюсь. Да, язви тебя, Мёрдстоун.

Филип бросился на кухню и налил воды из-под крана, а потом схватил заодно и виски и принес к камину и то и другое.

Грем отпил, закашлялся, выплюнул.

— Ты себе голову поранил, — сказал Филип.

— Все не так, как ты мне ее измордовал. Ладно, неважно. Видать, перепутал твой нужник с камином. Ух ты. Надо это упомянуть. Записать в Гроссбух. — Доброчест осушил стакан и отставил его на горку золы. — Вижу, ты так и разгуливаешь, примотав к себе Амулет.

Филип отступил на два шага.

Грем приподнял вялую почерневшую руку.

— Полегче, полегче. Не трясись почем зря. Силком отбирать не буду. После прошлого раза — всего обколотило, как яблоко на благотворительном базаре. Нет, и пробовать не стану.

— Обещаешь?

— Почтенной своей старушкой клянусь. Ну то есть торжественно.

— Отлично. Тогда ладно. Помочь тебе встать?

— Нет, спасибочки, мне и так хорошо. Я тут надолго задерживаться не собираюсь. Короче. Как дела-то, Мёрдстоун? Амулет тебе выкашлял остаток твоего ромляна?

— Что-что?

— Ну знаешь, — грем небрежно ткнул грязным пальцем и сторону кабинета Филипа. — Великий труд. Чисто интересуюсь, как продвигается-то.

Филип несколько секунд смотрел на него, потеряв дар речи. А потом долгие недели разочарования, обиды и горечи слились в единый нарыв — вот его-то и прорвало.

— Ты… ты… гнусный мелкий… Думаешь, это смешно, да? Очень весело, да, заставлять меня тут проходить через сто тысяч адских мук каждый проклятый час — все это время, да оно мне годом показалось. Это в ваших вонючих могильниках считается за комедию, да? Подметить какого-нибудь горемыку на крючке, терзать его, издергивать повыше и сбрасывать снова вниз — посмотреть, сколько он выдержит? Ублюдок ты этакий! И… и… и теперь ты как ни в чем не бывало материализуешься у меня в камине и насмехаешься? Как дела, Мёрдстоун? Как ромлян? Когда тебе распрекрасно известно, что нет у меня никакого клятого ромляна, потому что ты сам не… не стал… не захотел… дать мне его — злобный ты, гнусный, долбанный гном! Ну хорошо, хорошо! Я больше так не могу! Ты это хотел услышать?

На протяжении всего этого монолога и еще немного после Покет Доброчест сидел среди сажи молча и неподвижно. А потом задумчиво пробормотал:

— Ага. Шурум-бурум и трам-пам-пам, — и посмотрел на Филипа, который, шмыгая носом, осел на диван. — Отлично. Выговорился? А теперь сядь-ка попрямее, вот хорошая лошадка. Мне надо кое-что сделать.

Он поднял левую руку и выпустил из нее разряд, от которого лимфатическая система Филипа на миг превратилась в муравьиную кислоту. Закусанный армией внутренних муравьев, Филип завопил, обливая колени «Хайленд-парком».

— Прощения просим за эту маленькую встряску, Мёрдстоун. Ты обозвал меня гномом, так что пришлось. Причитающееся возмездие, Часть Вторая Кодекса Гремов. С Частью Второй не пошуткуешь. Слегка припекает, наверное. Зато сопли в носу повысушивало, да? Хлебни-ка еще глоток своей отравы, будешь как новенький.

Филип приложился к бутылке и остался сидеть, угрюмо глядя на грема.

Тот с усилием сел поровнее, чуть поморщившись от движения.

— Теперь давай к делу. Потому как, хотя оно и может показаться иначе, я тут не со светским визитом. Так что слушай, Мёрдстоун, и сделай одолжение, не вклинивайся со своими вечными что-как-почему и зачем. Со времен нашего прошлого недоразумения, которое, сюрприз-сюрприз, обошлось мне в такую лихоманку, от какой у тебя задница на затылок вылезла бы, кое что произошло.

Он многозначительно откашлялся.

— А именно. Промычав-протелившись, почитай, цельный лунный цикл, Книжник Хомякан наконец изъявляет согласие созвать Заседание Ясного Стола всех уцелевших Читателей.

Тут Покет немножко выждал, чтобы дать время Филипу осознать всю неимоверную значимость этого известия.

— Первый за семь последних Круговоротов. Прегадски трудно было организовать, учитывая, как всех пораскидало, а огнельты перекрыли большинство Линий. А уж опасно-то как, можешь себе представить. Но вопреки всему большинство-таки собралось. Первой проблемой, конечно, стало то, что Ясного-то Стола у нас и нет.

— Знаю, — сказал Филип. — Он был утрачен во время…

Ледяной взгляд Доброчеста заставил его замолчать.

— Так что пришлось нам положить на мой топчан дверь. Вокруг чего, натурально, немало возникло всякой трескотни и у нас битый день ушел на всевозможные Клятвенные отречения, и Переголосования, и Торжественное то, Торжественное се, прежде чем мы хотя бы подступились к делу. Задергали меня по самый фитиль, доложу я тебе. Словом, если обрезать с истории лишний жир — а история, Мёрдстоун, была прежирная, поскольку иные из дряхлых ворчунов даже пердят Высокой Риторикой и по сравнению с ними Хомякан бодр, как дятел, — мы приняли Ясное Решение.

Покет снова помолчал, чтобы подчеркнуть весомость последней фразы.

— И хочешь знать какое, Мёрдстоун?

— Э-э-э, да. Да, разумеется.

— Уж я думаю. Итак, Ясное решение состояло в том, что я, Покет Доброчест, сочиню Невзаправдашний Гроссбух. Впервые за всю историю Королевства — чтобы кто-то хоть попытался. Как тебе такая петрушка, Мёрдстоун?

— Невзаправдашний Гроссбух? Ты имеешь в виду роман?

— Именно. Ромлян.

— Ладно. И… э-э-э-э…

— И написал ли я? О да. Довыправил письмена пару часов назад, на ваши деньги, чуть меньше даже.

— Господи, Покет, и оно… Ну то есть как?..

— Хорошо ли вышло? — Грем сдул сажу с кончиков пальцев и полюбовался своими ногтями. — Ну, мне в таких вещах судить — все равно что кошек в темноте оценивать. Но я бы сказал, да. Недурно.

Филип весь дрожал. Он отглотнул из бутыли, чтобы успокоиться.

— И ты намерен, ну то есть собираешься ли ты?..

— Отдать его тебе? Ну разумеется. Мне-то самому оно на кой?

Филип аккуратно поставил бутылку на диван рядом с собой и закрыл лицо руками, жалобно поскуливая.

— Мёрдстоун, в свинячью задницу! Я-то думал, ты обрадуешься.

Когда Филип опустил руки, лицо его было залито слезами.

— О господи, я… я… я так! Ты не представляешь… Спасибо, Покет, спасибо, спасибо, спасибо. Я даже выразить не могу, что это… ты не… О господи!

— Язви тебя, Мёрдстоун. Не изображай тут полоумную бабусю.

Филип взял себя в руки.

— Когда я его получу? Сегодня? Завтра?

Доброчест вскинул руку.

— Но-но, осади пока. Это еще не все.

— Не все? Еще не все?

— А вот. К Ясному Решению прилагается Ясная Подвеска.

— Подвеска?

— Да, Подвеска. Которую ты можешь назвать, холера, какое там у вас слово…

Филип понял.

— Условие?

— Точно! Оно самое. Условие. Состоящее в том, что в обмен на прописанного ромляна Клятва Четырех Сфер между Покетом Доброчестом и неким Мёрдстоуном будет возобновлена.

— А.

— Акай сколько угодно, Мёрдстоун, потому что в этот клятый раз никаких фигле-миглей уже не выйдет. Только попробуй увильнуть снова — требовать Уплаты я уже не стану, ни разу. Лишу тебя гляделок и семечков, ты и пикнуть не успеешь. Понял?

Филип кивнул.

— Да. Хорошо.

Грем подозрительно прищурился.

— Больно быстро ты соглашаешься.

— Ну, особого выбора у меня нет, верно? Мне осталось-то — всего три недели.

— Осталось? О чем это ты? На мой взгляд, ты вроде ничего так, Мёрдстоун. Если не считать бороды, вот она клочковатая.

— Нет-нет, я имел в виду, что мне надо закончить книгу, ну, ромлян, за три недели. Нет, даже чуть меньше трех.

— Три недели? Это же, дай прикинуть… Холера, это же уйма времени. Мне и половины хватило, чтоб управиться.

— Бог ты мой. Правда?

— Ну, я бы здорово спешил, конечно. Ладно, на чем я остановился? Ага. Через минуту мы заключим сделку. Но перед тем скажи мне кое-что — и без отговорок. Те твои письмена, дерьмо мушиное, на штуковине, в которой ты слова настукиваешь. То, что ты писал в прошлый раз, как я к тебе приходил и у нас вышло маленькое разногласие. Ты сделал, что я тебе велел? Отпел и изгнал?

— Что-что сделал?

— Ты, — Доброчест нетерпеливо взмахнул рукой, — отправил это обратно, откуда пришло?

— Нет, — признался Филип.

— Так я и думал, прыщ вонючий. Сам не знаешь, что тебе впрок, а что нет, да, Мёрдстоун?

— Я не знаю, как отправить это обратно, откуда пришло, — огрызнулся Филип.

Грем посмотрел на него, прищурившись.

— А ты что, просто сидишь и возразить не можешь? Или там вытереть табличку набело?

— Ну, я могу стереть текст. Ты это имел в виду? Вернуться к чистому листу? Это я, да, могу.

— Хвала Шишкам! Я уж думал, и тут завязли. Тогда ладно. Значит, именно это ты и сделаешь — и без фокусов, слышишь? Поднимешься наверх — нет, придурок, не сейчас — и сотрешь всю эту бесопись. Имей в виду — всю, до последнего слова. Я совершенно серьезно. Поклянись, Мёрдстоун. Хотя твои клятвы пара над крысиной струей — и того не стоят.

— Обещаю. Честно.

Покет прищурил один глаз.

— У меня от тебя ум за разум заходит, Мёрдстоун. Мы несусветное количество времени за тобой наблюдали. Решили, вот он, подходящий человек. Думали, ты понимаешь, как опасны Гроссбухи, особенно Невзаправдашние. А ты, оказывается, понятия не имел, язви тебя. Честно говоря, у вас никто, никто не понимает. Все у вас лишь пустой треп да деньги. И вот до чего дошло. Все зависит от человеческого ромляниста. Холера, а?

— Мне очень жаль, — сказал Филип. — Все как-то вышло из-под контроля. Но я уверен, в конце все будет хорошо. Обычно бывает.

Перемазанный сажей Писец засмеялся.

— Что ж, посмотрим. Ладно, давай. Ты знаешь, что делать. Пальцы на глаза, вот так, а вторую руку на… Нет, давай внутрь, в портки. Хочу быть уверен, что ты их плотно обхватил. Отлично. Тогда начали.

Доброчест провозгласил Клятву Четырех Сфер — с педантичным подчеркнутым тщанием выговорив фамилию Филипа. Пока он декламировал, в комнате заметно потемнело. Грем порылся в карманах пальто, достал оттуда синее яйцо и повернул верхнюю часть на четверть оборота, снова убрал яйцо и устремил на Филипа взгляд совиных глаз.

— Итак, — сказал он. — Дело сделано — и на сей раз все но-честному. И не вздумай выкаблучивать, потому что тогда я тебя приволоку на возмездие хоть за задние ноги — торжественно обещаю.

— Окей.

— Давай теперь, топай наверх и стирай ту хрень. А потом, парень, дай мне… Ну, в то, что у вас называется десять вечера, я начну передавать тебе мой Невзаправдашний Гроссбух, прощения просим, ромлян. Как о прошлом разе. А когда все получишь, вернусь за Амулетом. Не скажу пока точно, во сколько именно, так что далеко не отходи. Понял?

— Да. Отлично. Хорошо. Десять часов.

Пару секунд Покет сидел, молча рассматривая своего переписчика. Казалось, он собирается добавить что-то еще, но тут, к вящему беспокойству Филипа, здоровенный гранитный кусок стенки камина словно бы просел, согнулся — и грем исчез. Вместе с ним втянулась обратно вся сажа с ковра и стенок вокруг, так что когда кладка стены затвердела вновь, камин был чист, как совесть младенца. Остался лишь пустой стакан из-под воды.

Филип осторожно подошел и заглянул в темное жерло дымохода. Не обнаружив там ничего, кроме еле заметного просвета вверху, он поднял стакан и трясущимися руками налил себе виски.

10

Чуть позже Филип обнаружил в одном из «квик-мартовских» пакетов вакуумную упаковку промышленного чеддера и пластиковую мисочку с капустным салатом. Филип решительно прогрызся через еду, хотя салат был заправлен странной, клейкой и пузырящейся субстанцией, больше всего напоминающей мокроту заядлого курильщика. Тот же пакет подарил ему банку растворимого кофе и упаковку белого сахара.

Филип вынес чашку на улицу к воротам и постоял, глядя, как сгущается темнота. Сердцебиение его сейчас гуляло туда-сюда, точно маятник — качалось от нестерпимого пыла до невыразимой тревожности. Чтобы скоротать время, он вернулся в коттедж и атаковал свою бороду с кухонными ножницами наперевес, но, когда потом попытался сбрить остатки растительности ржавым лезвием, не вынес боли. Он смыл пену — и зеркало показало ему лицо, нижней частью напоминающее морскую свинку, пожеванную лабрадором. Он принял ванну и надел все чистое. Выпил еще виски. К половине девятого волнение его достигло таких пределов, что пришлось побегать на месте, чтобы избежать гипервентиляции. От этого у него закружилась голова, и он снова сел.

Сидеть оказалось невозможно. Филип спустился на кухню, наполнил пустую бутылку водой и принес ее наверх вместе с остатками «Хайленд-парка» и двумя стаканами. Поставив припасы возле клавиатуры, он за дернул занавески на окне и зажег лампу. Из неароматной кучи снятой одежды в ванной выудил пояс и снова привязал Амулет к груди. Он не был уверен, необходимо ли это теперь — странно, что Покет ни словом на эту тему не обмолвился, — но не мог ничего отдать на откуп случайности. Снова сев, он глубоко вдохнул, открыл файл с заголовком «Мёрдстоун-2» и начал читать.

Мушиное дерьмо, назвал это Покет. И как там еще? Бесопись? Но текст был до того хорош! Богат и горек, как дорогой шоколад. Через двадцать страниц Филип поставил локти на стол и подпер голову руками. И просидев секунд тридцать в этой позе, обнаружил, что буквально парализован нерешительностью. Даже моргнуть не мог. Серые квадратики клавиш, увеличиваясь под его пристальным взглядом, словно бы надвигались на него. У него закружилась голова, нахлынул страх свалиться в бездонную пропасть между Н, Г, Р и О.

Как можно взять и уничтожить такой текст? Самый настоящий литературный вандализм — вот это что такое. Помимо всего прочего. А может, как-то закруглить его и опубликовать как отдельную новеллу? Отогнать изголодавшуюся и измученную ожиданием жадную публику, бесчисленную орду алчно разинутых ртов. Отделаться от «Горгоны». Стоило бы миллиона. Нет, даже больше. Много больше. Стирать такой текст было бы преступлением. Филип не мог, никак не мог на это пойти.

А если он не сотрет — что тогда? Откажется ли Покет посылать ему ромлян? Вполне вероятно. Почти наверняка. Грем говорил серьезно. Совершенно серьезно.

Но — узнает ли он? Гремы, по всей видимости, совершенно не разбираются в компьютерах. Так что, если текст спрятан где-нибудь на жестком диске под каким-нибудь невинным названием… или нет, переписан на компакт-диск или ту втыкающуюся штуковину. Запечатан и зарыт в саду. В банковском сейфе. А потом — стереть с компьютера. Отважится ли он рискнуть? О господи.

Филип знал, что не знает, что знает Покет. И как он что-нибудь узнаёт. Может, грем каким-то немыслимым образом наблюдает за ним?

И помимо всех прочих соображений оставался вопрос, над которым Филип позволил себе задуматься только сейчас. А что, если история Покета плоха?

Невзаправдашний Гроссбух сочинен впервые за всю историю Королевства, сказал самодовольный мелкий поганец. А потому велики шансы, что это окажется жеваниной, остывшей манной кашей. Если посмотреть хладнокровно, вероятность того, что Доброчест создаст выдающееся художественное произведение, равна… ну, это все равно что ожидать, что Леон с Эгбертом порадуют «Приют коновала» дуэтом из «Травиаты». И делать ставкой в такой игре половину настоящего шедевра… Нечестно! Предлагать подобный выбор тому, кто и так уже столько страдал…

Жестоко. Бесчеловечно.

Филип с усилием отвел взгляд от алфавитной пропасти и обнаружил, что уже девять сорок пять. Господи ты боже мой, как так-то? Балансируя на грани паники, он опустил духовное ведро в глубинный источник себя самого — и оно поднялось, до краев полное ужаса. А вместе с ним — стон, протяжный, коровий.

Филип торопливо ударил по клавишам «контрол-А». Включился экран: великолепный текст, теперь тоскливо-желтого цвета, на могильно-черном фоне. Дрожащий указательный палец Филипа завис над клавишей «Delete».

Щелк.

Все. Текст исчез.

Амулет на груди у Филипа содрогнулся.

Вопль боли и ярости. Филип предположил, что вырвался этот вопль из его собственного горла.

Он закрыл файл, ответил «да» на вопрос, сохранить ли изменения, и открыл новый документ.

Прошло девять минут, все девять из которых он немилосердно горевал. Без трех минут десять он отпил большой глоток скотча, покрепче подвязал пояс и выпрямился на стуле, ожидая, когда проснется Амулет.

Тот не просыпался. Но в десять-ноль-одна Филип услышал что-то вроде шороха ветра в опавшей листве. Однако доносился он не снаружи. Откуда-то изнутри комнаты. Ритмичный и ласкающий слух. Филип почти мгновенно погрузился в состояние глубочайшего, но проясняющего сознание расслабления. Кто-то шел по сухой листве, и та шелестела под ногами. Экран монитора начал мерцать и гаснуть, а потом снова засветился — ровнее, ярче прежнего. Шепот листьев перерос в скрип пера, а внизу экрана заскользили, разворачиваясь, корявые письмена Покета. Пальцы Филипа сами собой легли на клавиатуру и начали перевод. Он скосил глаза в сторону: картинки были на прежнем месте. Ура!

Над озером вставала огромная болезненно-желтая луна. В кадр вплыло что-то большое и неповоротливое. Ладья под черным, как ночь, парусом. За рулем стоял мрачный, закутанный в плащ Гар-Беллон. В тусклом свете занавешенного фонаря Филип различил на палубе фигурку в ниспадающей мантии. Месмира?

Да: пляшущие пальцы уже набирали ее имя.

Она сидела на носу ладьи, склонив голову над воином — Кадрель? О да, бог ты мой! — голова которого лежала у нее на коленях. Из сочленений доспеха сочилась кровь. На глазах раненого была повязка.

В последний миг перед тем, как отвечающие за критическое восприятие отделы его мозга захлопнулись, Филип успел преисполниться радостного осознания, что все будет хорошо. Покет доставил товар. И этот товар великолепен. Блестящ. То, чего все так ждали. Мёрдстоун-2.

О да!

И с этим он погрузился в транс.

Забыл, кто он и что он.

До тех пор, как — невозможно сказать, сколько прошло времени, — в передаче случился короткий, но пугающий сбой. Марширующие по экрану письмена остановились и вдруг поползли назад, исчезая и расплываясь. Пальцы Филипа по инерции напечатали несколько слов задом наперед и тоже замерли. Он оцепенело уставился на экран, стараясь удержаться в гипнотическом трансе.

А потом монитор погас.

За окном раздалось совиное уханье. Оно пробудило червя паники, дремавшего где-то в толстом кишечнике Филипа. Филипа поволокло наверх, из глубин вдохновенной каталепсии, точно рыбу на крючке. Крючок находился у него в груди.

Амулет! Он подрагивал напротив желудка Филипа, холодный, точно кубик льда.

Экран мигал — то включится, то погаснет.

— Постой, Покет, ради всего святого, — то ли подумал, то ли сказал Филип и, сняв руки с клавиатуры, подвязал пояс покрепче.

Холод сменился жаром.

Филипа поглотил черный свет — как при обмороке. Экран снова вспыхнул, превратился сперва в мозаику, потом в калейдоскоп, а потом расчистился. На страницу вновь хлынули письмена.

Руки Филипа запорхали над клавишами.

Что?

Что?

Кто?

Не человек, в решето с вопросами, Мёрдстоун.

Он погрузился снова. Сделался бессловесным проводником. Фитилем, ждущим возможности донести зажженный Покетом огонек к пороховому заряду. Практически бессознательным.

Под его оцепенелым взором пальцы его мельтешили над клавиатурой, точно рыбки над коралловым рифом.

И когда все закончилось, он был пустой скорлупкой, устрицей, выковырянной, высосанной из раковины.

Через некоторое время он все же вспомнил, кто он и что он.

Экран перед ним замерцал, и Филип осознал, что не сохранил текст. Он торопливо щелкнул опцию «Сохранить как» — и только теперь сообразил, что Покет не подумал дать своему ромляну название. Не зная, что он там понаписал, весь вымотанный, Филип был просто не в состоянии придумывать сам. Пока что угодно сойдет. Глаза его скользнули по ряду бутылок из-под эля на узкой полочке над узкой кроватью. «Спотыкач». Не годится. «Перст аббата». Нет. «Засов рока». Гм… «Хмель чернокнижника». Пожалуй. Сойдет. Он вбил слова в строку названия. Сохранено. С немалым усилием он развернул кресло лицом к кровати. Казалось, она совсем рядом — и в то же время в сотне миль. Филип как-то сумел до нее добраться.

Ему снилось, что он стоит в огромном, бескрайнем офисном помещении. Ночь, ни души. Где-то вдали на письменном столе горит одинокая лампа, и он идет к этому свету. Но задолго до того, как успевает добраться туда, лампа гаснет.

Проснулся Филип в том же сне, только помещение было куда меньше, а лампа горела на его собственном столе. Ночь еще не кончилась. Или настала следующая. Чувствовал он себя вполне неплохо, только очень уж взвинченно. Он заставил себя спуститься вниз за едой и питьем. Свет в кухне резал глаза. Филип поставил чайник на плиту и отыскал остатки обкусанного сыра. С трудом доев сыр, он заварил себе растворимого кофе и с чашкой вернулся в кабинет. Сев перед компьютером, он некоторое время смотрел на потустороннюю красу Тадж-Махала, а потом плеснул виски в кофе, жалея, что не догадался купить сигарет. Потом он открыл «Хмель чернокнижника» и читал шесть часов подряд, то и дело откручивая мышкой немного назад, чтобы уложить в голове хоть общие контуры повествования. Когда на экране появились слова «Часть вторая» — Филип смутно помнил, что они его чем-то пугают, — он откинулся на спинку стула и шумно втянул воздух носом.

Он был глубоко растроган.

А еще ему требовалась передышка.

Он зашел в уборную и опустошил мочевой пузырь, потом спустился вниз и тяжело потянул на себя входную дверь. Прохладный искристый воздух ударил ему в голову, точно ангельский кокаин. Филип чувствовал, как его переполняют надежда, радость, уверенность. Видимо, занимался рассвет. Идеальный рассвет.

Филип с тихим восторженным возгласом выскочил на улицу. Несмотря на тяготы и труды последних часов, он был бодр, точно омылся росой, только что вылупился из яйца.

Стоя у железных ворот, он наблюдал, как пейзаж наливается спелостью нового дня. Последние переливы ночной синевы уступили дорогу теплым персиковым тонам. Филип почти слышал, как разворачиваются побеги папоротника, как с треском лопаются желтые пряные бутоны на дроке. Где-то слева зафыркал невидимый пони.

Филип виновато улыбнулся, вспоминая свои сомнения. Ромлян Покета, насколько он пока успел прочитать, был великолепен. Он и не ожидал, что грем сумеет так виртуозно сочетать в повествовании плавность с напряжением. Или понять людскую потребность, чтобы в истории таился глубинный смысл. Или придать форму бесформенному. Да, разумеется, в «Темной энтропии» Покет преуспел во всем этом, но то была чистая документалистика. Ну, типа того. Предположительно. Однако построить вот это величественное здание… кто бы думал, что маленький поганец способен на такой уровень сложности?

Как и в «Темной энтропии», Покетово эксцентрическое повествование от первого лица перемежалось отрывками неотесанной тяжеловесной прозы Гроссбухов. Которые теперь грему пришлось выдумывать. Разумеется, будучи Полноправным Писцом, он годился на это дело как никто другой. Но все равно, все равно чертовски тонкая работа. И, в отличие от уничтоженного мертворожденного текста, свет и тьма тут тончайше уравновешивали друг друга. Взять хоть отрывок, в котором Месмира нежно и постепенно омывает глаза Кадреля в градуированных по цвету водах Лемспы и Кадрель, через много долгих недель, наконец видит свое отражение в глазах Месмиры — великолепно написано, без тени дешевой сентиментальности.

Или мрачная, но комическая линия этих, как там их, веднодиан. Филип практически не сомневался, что они — плод воображения самого Покета. В «Темной энтропии» Ведно, дальний уголок Королевства, характеризующийся обилием не отмеченных на картах долин и мрачных топей в тени крутых утесов, не упоминался ни разу. Как и его население — вечно пьяные или обкуренные волосатые троглодиты с единственной целью в жизни: напиться галлюциногенной воды Зидора и день-деньской смотреть сны, полные героических подвигов и плотских наслаждений. Филип, сам не питавший пристрастия к комедиям, все же мог оценить черный юмор этих эпизодов. Впрочем, ему до сих пор было неясно, какая роль отведена им в общей схеме, которая, разумеется, сводилась к поискам Амулета Энейдоса и великим битвам за него.

Филип начал подозревать, что Громкобрёх, самый гнусный Страж Источника Зидора, сам того не зная, оказался хранителем Амулета. Намеки на такое положение дел в тексте были предельно тонки. До того тонки, что, скорее всего, единственным читателем, способным их уловить, был сам Филип. Он улыбнулся. Ну и хитрюга же он, старина Покет.

Эти приятные размышления прервались внезапным взрывом жизнерадостного блеяния. В поле зрения появилась группка шаловливых ягнят, уже успевших нагулять жирок для забоя и теперь резво скачущих под надзором скорбно покряхтывающих матерей. Вырванного из задумчивости Филипа поразила новая мысль: выполнивший свою часть сделки Покет в любой момент явится и потребует Уплаты. Может статься, он уже сейчас, в эту самую минуту, материализовался в камине или туалете. Филипу вдруг стало страшно важно дочитать «Хмель чернокнижника», пока этого не произошло. Развернувшись, он поспешил обратно в коттедж.

11

В коттедже грема не оказалось — ни слуху ни духу, ни виду ни запаху.

Усевшись перед экраном, Филип жадно воткнулся в «Часть вторую».

Смена рассказчика, переключение голоса, ненадолго выбившие его из транса во время перевода, теперь поражали до глубины души.

Кто, во имя всего святого, этот всеведущий рассказчик из ниоткуда? К чему столь нежданный переход на третье лицо? Что, черт возьми, задумал Покет? Филип нервно перескочил через страницу, но взял себя в руки, открутил обратно и начал заново.

Несмотря на ошеломление, приходилось признать: новый голос звучит до крайности притягательно. Величественно и властно, но без тени помпезности. Литературно, но в то же время задушевно и дружески. Мягко, но с темными полутонами. Вычурно и сложнозакрученно, но непринужденно, точно излечившийся от запора Генри Джеймс. По-отечески покровительственно. И до странности знакомо. Очень, очень неплохо.

Гораздо лучше, с горечью признал Филип, чем когда-либо писал он сам. Лучше, чем он был способен или хотя бы надеялся написать. Первое произведение новоиспеченного автора — вдобавок треклятого гнома — и такое торжество литературного чревовещания, далеко за пределами возможностей самого Филипа.

Гаденыш мелкий.

Он продолжил читать. После неспешного начала «Часть вторая» развернулась в эпическую баталию. Битва при Заливе Четвертичности, вводные обстоятельства которой были так тщательно прописаны в «Части первой», шла полным ходом. Ненадежные союзники Кадреля, пираты Долговой Мели под предводительством лжеадмирала Бокштейна (того, у которого завелись червяки в бороде) едва успели привести свои триремы к берегам Королевства, как попали под обстрел дальнобойных мортир. Этот устрашающий огневой вал был делом рук сквернавов. Некогда свободолюбивый клан яростных кроваво-красных саперов-алхимиков превратился теперь в прислужников Морла. Но несмотря на все старания канониров, Бокштейн (под полный муки вой обожженных гребцов) провел пылающие корабли через заслон морских огнельтов к берегу. Беспорядочная рукопашная, душераздирающие стоны, клубы черного дыма, свирепость необузданных пиратов, вспоротые животы и льющиеся на бледный алчущий песок потоки крови — все это было описано с мягкой ироничной отстраненностью.

Великолепно, радостно признал Мёрдстоун. Минерва описается от восторга, как прочтет. Прямое попадание во все критерии ее чертовой схемы — и даже с лихвой.

И вот когда битва была в самом разгаре, Кадрель с Бокштейном сражались спина к спине, с мечей их стекала кровь и спадали внутренности врагов, а огнельты наступали на них со всех сторон по горам трупов, действие вдруг сместилось.

К Месмире.

Филип напрочь забыл о ней. Так где, значит, она сейчас?

Ах да, на обнесенной рвом мызе доброго старого Гейла Троса, на чьем попечении Гар-Беллон ее оставил. Да, вот она — прохлаждается у себя в чертоге, вся такая секси в белом шелке, погруженная в раздумья. Экскурс в предысторию. Неплохо написанный. Пожалуй, даже необходимый. Вдруг какие-то читатели по непонятным причинам возьмутся за «Хмель чернокнижника» раньше «Темной энтропии».

Но тут она берет Веротропное Зеркало и заглядывает в него.

И мы снова среди сражения. Отличная идея. Следить за ходом битвы в Зеркало. Месмира глядит на окровавленное, почерневшее от пепла лицо Кадреля. Ее любовь придаст новые силы его мечу. Так нам кажется. Как в фильме Мела Гибсона, но хорошо.

Внезапно в зеркале — Морл! Что он-то тут делает? Словно бы постепенно проявляется, прорисовывается из Кадреля — и исчезает снова. А ведь они немного похожи. Раньше как-то не замечалось.

Месмира отшатывается от зеркала, роняет его. Стекло разбивается о каменный пол, рассыпается на миллионы крохотных призматических пылинок, что вихрем взвиваются в воздух и вылетают в решетчатое окно.

Дурная примета — разбить зеркало. Семь лет удачи не видать. Сюжетный прием? Хм-хм…

Месмира застывает в ужасе, широко распахнув потрясенные, полные ужаса (или восторга) глаза, хватаясь руками за грудь. За пышную грудь. Чувственно. В исполнении Ароры. Немножко легкой эротики. Так и видишь.

Новая глава. Морл расхаживает по комнате на самом верху Обзорной Башни в далеких Фулах. Его горький монолог, полные душевной боли тирады, обращенные к бессмысленным огнельтам Преторианской гвардии. О том, как весь мир чудовищно не понимает его; как косные, ретроградные, одурманенные магикой обитатели Королевства в упор не видят необходимости в модернизации, модернизации, модернизации. Как на него сперва нацепили ярлык героя и спасителя, но стоило ему приступить к реформам на деле, заклеймили злодеем.

Филип с удивлением поймал себя на том, что почти сочувствует злому мерзавцу. Признает: учитывая все обстоятельства, в его словах немало правды. Ловко сделано, Покет! Постепенное размывание читательских симпатий. Чертовски здорово!

Ага, а вот и сам автор. Это хорошо. Смена рассказчика — одно дело, а полное исчезновение — другое. Так не годится. Страшно популярный персонаж. Немало уже было создано целых сайтов, посвященных лично Покету — и его фанаты соревновались там, кто кого перешутит на гремовском языке. Хотя, конечно, его автопортрет в ромлянах изрядно ему льстил. Знали бы его поклонники, каков он в реальной жизни и на что способен, возможно, пересмотрели бы свое мнение.

Словом, вот он идет, переодевшись морвенским коробейником, и запечатанное в свинец Четвертое устройство спрятано под фальшивым дном его тележки.

Филип не помнил, что там такого важного с этим Четвертым устройством. Ну и не суть. Рано или поздно — прояснится.

Лиричный отчет о странствии Покета через Равнину Гнева в Лес Морт-А’Дора. После всех недавних ужасов и зверств — практически пасторальная идиллия: золотой свет пронизывает полог листвы, тенью мелькает вспугнутый олень, закатный луч румянит свисающие лозы. Покет выезжает на прогалину и тихим тпруканьем останавливает запряженную в повозку лошадку. И он, и лошадка — оба устали. Он неуклюже спрыгивает на землю и собирает хворост для костра. Пока тот потрескивает, разгораясь, Покет угощает лошадку слипшимися комками орехов из своей дорожной котомки, а потом отпускает попастись. Над деревьями восходит луна — сегодня она в зеленой фазе. Звезды выбирают себе созвездия и складываются в них на ночь. Покет жарит кролика на вертеле и запивает двумя порциями ячменного эля из дорожной фляжки. Позевывая, заползает под телегу и заворачивается в одеяло. Засыпает, мурлыча сам себе нежный припев старинной гремовской колыбельной.

И больше уже не просыпается, потому что ему перерезали горло.

Филип отшатнулся.

Что-что-что-на-хрен-что?

Перечел заново.

О боже, все так и есть. Покет вырезал себя из повествования. Маленькое бледное тело в первых лучах рассвета. Струящаяся на палую листву кровь. Синегрудая пеночка-мертвянка, примостившаяся на окоченелых пальцах левой руки убитого. Тележка разбита в щепы. Четвертое устройство похищено.

Кто его убил? Без понятия. Просто вот взяло и случилось — как гром с ясного неба.

Конец главы.

Слезы христовы! Филип таращился на экран, словно надеясь, что его мертвые письмена обретут жизнь и передумают.

Но нет.

Он сидел, встревоженно пощипывая себя за остатки растительности на лице. Вот уж чего он совершенно не ожидал. Покет — незаменимый, необходимый персонаж! Успех «Темной энтропии» в очень многом обусловлен его голосом. То, что он уступил повествование этому новому типу — уже изрядно эксцентрично; но чтобы он добровольно и радостно вычеркнул себя из всего дальнейшего действия… извращение какое-то. Полнейший шок. Но, заметим, какой мастерски сильный ход! Филип так и видел, как миллионы читателей точно так же, как он только что, ошарашенно замирают над страницей и сдавленно матерятся. Этакий поворотец кого угодно наскипидарит.

(Как оно и вышло. Через несколько месяцев Аделаида Пинкер на страницах «Гардиан» напишет: «Вместе со всеми почитателями „Темной энтропии“ я оплакиваю гибель красноречивого грема. Признаюсь, читая бесстрастное описание его кончины, я испытывала гнев, мне казалось, что меня чуть ли не предали. Но какой ход со стороны Мёрдстоуна! Убить рассказчика на середине трилогии — ибо теперь мы уже не сомневаемся, что нас ждет именно трилогия. Все равно как если бы Диккенс убил Дэвида Копперфильда через каких-нибудь триста страниц. Или на полпути через „Над пропастью во ржи“ Холден Колфилд попал бы под грузовик, переходя Парк-авеню. Чуть ли не самодеструкция чудится нам в этом риске. Но, может быть, подобно всем великим писателям, Мёрдстоун испытывает потребность отбросить одну персоналию, чтобы как следует изучить другую. Манера повествования, найденная им во второй части „Хмеля чернокнижника“, потрясает. Принадлежит ли этот голос самому автору или очередному персонажу его неизменно поражающей истории Королевства — остается одним из тех восхитительно волнующих вопросов, заставляющих нас жадно ждать заключительной части трилогии Мёрдстоуна».

В те же выходные «Мейл-он-сандей» начнет серию очерков о спровоцированных злоупотреблением выпивкой или наркотиками злоключениях Маркуса Даллоуэя, низкорослого актера, сыгравшего Покета в телеадаптации «Темной энтропии».)

Филип читал дальше. Его не переставало поражать, что он переводил эту сагу столько долгих ночных часов, но решительно ничего не запомнил. Поэтому он искренне удивился, когда страниц за восемьдесят до конца повествование устремилось в совершенно неожиданном направлении. Ну, на самом деле, не совсем совершенно: Филип правильно считал предыдущие намеки Покета. В финале «Хмель чернокнижника» фокусируется именно на спивающемся, дикарском захолустье Ведно.

Амулетом и в самом деле завладел Громкобрёх. Это становится известно Морлу. Он обнаружил, что Тровер Меллуокс, похититель Амулета, не только жив, но и обладает тридцатью двумя, а не тридцатью одним воплощением.

Тридцать второе — крохотный розовый островок в Срединном Море. Морские огнельты Морла перерубают его якорные цепи и буксируют в Фулы, где он попадает на Внепространственный Вивисекционный Стол торопливо собранной заново Некромантской Лаборатории Морла. Два дня остров отражает попытки придать ему форму. На третий Морлу удается клонировать клетки из пальца, ставшего песчаной отмелью, и пропустить их через Морфопреобразователь, получив в результате нечто, с чем уже можно работать дальше.

Это девятнадцатое воплощение Меллуокса — юная девушка из народа морвен, лучащаяся невинностью своего племени. Хладнокровное и подробное описание пыток, которым она подвергается в руках Морла и огнельтов, растянуто на несколько страниц и достойно, подумал ослабевший Филип, во рту у которого пересохло, Луи де Берньера. Наконец мучения ее порождают изображение: как Громобрёх грубо овладевает ей сзади, грязные пальцы срывают с тоненькой бечевки Амулет, а она, зажмурив глаза и накрепко затворив все чувства, притворяется благодарной.

От всего этого Филипу сделалось не по себе. Несмотря на холодноватую сдержанность прозы, все же вряд ли этот материал подходил для юного читателя. Но тут он расхохотался — сам над собой. О чем он думает? У него теперь новый читатель, причем — хотя бы анатомически — взрослый. Можно не волноваться, что там почувствуют дети. Смешно — до сих пор он как-то этого не осознавал, не позволял себе этого восхитительного ликующего облегчения. Зато теперь позволил. И снова вернулся к тексту.

Последний кусок «Хмеля чернокнижника» был сделан в форме классической погони. Точнее, гонки. Гар-Беллон Премудрый тоже проведал местонахождение Амулета и вместе с Кадрелем, Месмирой и отрядом отважных, хоть и сварливых гремов и порлоков отправляется в опасную экспедицию к пустошам Ведно. По настоянию Гар-Беллона путь их лежит через Мутную Дыру — жуткое озеро, полное миражей и охраняемое ядовитыми Выползками, а оттуда — в дикую глушь веднодианских холмов, не отмеченных ни на одной карте.

Хотя напичканный бурными событиями мини-эпос Покета захватил Филипа целиком и полностью, все же он не мог не отметить, что характер Кадреля в этой второй части слегка изменился. Наследник трона стал гораздо жестче, порой до надменности. Менее эмпатичным. Это озадачивало. Хотя, возможно, оно и понятно — после всего, через что Кадрелю пришлось пройти. А может, подобно шекспировскому принцу Хэлу, он поневоле отказался от юношеского легкого добродушия, закаляясь духом для царствования. Да, жалко, но, может статься, необходимо.

Хм-м. Ложится на схему, даже чуть более интересным образом. Пусть редакторы разбираются.

Тем временем Морл во главе когорт боевых огнельтов приближается к Ведно с другой стороны, через Пустоши Шанд’р-Га и россыпи глаголящих камней в долинах, известных под названием Вилсельф.

И выигрывает эту гонку — Морл. Его армии вторгаются в извилистые лабиринты веднодианцев, пока гребцы Кадреля еще только налегают на весла в разветвленных протоках Дыры.

И вот, когда уже кажется, что Злодей неизбежно завладеет Амулетом, Покет разыгрывает виртуозную комбинацию.

После марш-броска в тяжелых доспехах огнельтов томит жажда. Не успевает Морл остановить их, они припадают к Источнику Зидора и напиваются вдосталь. Начинается оргия, в которой общая атмосфера слезливого товарищества перемежается вспышками спонтанного насилия и примитивными песнями. (Филипу вспомнилось, как однажды, довольно давно, в Вортинге он наткнулся (и быстро бежал) на толпу байкеров, нагрянувших на побережье Суссекса, чтобы накачаться пивом и волшебными грибочками до потери человеческого облика.)

Шум вакханалии огнельтов будит Громкобрёха, отсыпающегося после вчерашней попойки в своем грязном гроте над Источником. В ужасе обозрев царящий внизу кошмар, он обращается в бегство — но не прежде, чем Морл замечает его.

Преследуемый могущественным некромантом, Громкобрёх бежит по узким извилистым каменным туннелям, известным только веднодианцам. И с каждым шагом Амулет на его грязной, сальной груди наливается тяжестью, точно помогая его преследователю. Дважды, трижды Морл швыряет в убегающую тень противника смертельные заряды Трансформирующего Заклятия, но промахивается, лишь выбивает из стен вокруг град каменных обломков, которые на лету превращаются в металлических уховерток и с писком и топотанием растворяются в темноте.

Обливаясь потом, весь наэлектризованный паникой, Громкобрёх вылетает на широкий скальный карниз над головокружительной пропастью. Занимающаяся заря полна грохота, ибо слева, совсем рядом, выступ теряется в пенных струях водопада, что низвергается с плато высоко над головой и обрушивается на Тарн Горн далеко-далеко внизу.

Постанывая от страха, Громкобрёх на нетвердых ногах спешит к водопаду. Ему известно то, чего, как он надеется, не ведает Морл: что за завесой воды карниз продолжается и выводит к череде неровных, грубо выбитых в камне ступеней, которые, в свою очередь, ведут к нижнему лабиринту пещер и туннелей.

Однако не успевает отчаявшийся веднодианец сделать и несколько шагов, как останавливается, скуля от ужаса.

Из теней водопада появляется сперва Кадрель, а за ним Премудрый. Кадрель с мрачной улыбкой выхватывает из ножен Квид Харел. Громкобрёх поворачивается бежать, но, отпрянув, прижимается к скале, увидев шагнувшего на карниз Морла. Одним небрежным мановением руки Морл приковывает Громкобрёха к каменной стене скованными мыслью наручниками. Принц и некромант меряют друг друга горящими ненавистью взглядами.

Далее следует неизбежный в традициях Меча и магии обмен насмешками и подначками. Филип торопливо пролистал их.

После заключительной реплики Морл воздевает руку и обрушивает на Кадреля полновесный разряд Заклятия, но принц отражает его, выставив перед собой Квид Харел. Смертоносная энергия, рикошетом отскочив к небесам, попадает в буревятника — и злополучная птица, превратившись в свинью, с неистовым визгом несется вниз, навстречу гибели на острых скалах, обрамляющих воды Тарна. Однако удар Заклятия по магическому клинку столь силен, что от отдачи и сотрясения Кадрель падает без чувств.

Морл снова воздевает руку для coup de grace[13], но отшатывается с воем — каждая клетка его тела сотрясена зарядом, вырвавшимся из посоха Гар-Беллона. Чудовищным напряжением воли Черный Некромант собирается вновь и поворачивается к своему Древнему Врагу.

Премудрый — старый, как мир, седая борода всклокочена, белоснежные одежды опалены и измазаны углем — кажется неровней Антарху, мускулистому и величественному, облаченному в зеленые с серебром доспехи; но Филип знает, на кого бы поставил в этом поединке.

Проза Покета набирает головокружительную скорость и размах — он живописует решающую дуэль Добра со Злом. Мёрдстоун смутно припоминает, как яростно извивались письмена по экрану, как пальцы его лихорадочно носились по клавиатуре, еле поспевая переводить.

Поединок ведется на физическом, метафизическом и магическом уровнях. В одном особенно ярком абзаце два чародея превращаются в черного аллигатора и белого крокодила, сцепившихся в свирепом объятии, и под пенными струями водопада мелькают острые когти и клыки.

— Чтоб я сдох, — пробормотал Филип, — да это ж Шерлок Холмс и Мориарти на Рейхенбахском водопаде! Покет сплагиатил. Хотя как он…

Наконец над грохотом водопада звучит торжествующий рев. И победитель — Морл, хотя и неузнаваемо изуродованный. Весь он чудовищно асимметричен, а передвигается рывками и подергиваниями, словно ноги его не в ладу друг с другом. Некогда прекрасное лицо обезображено: вся левая половина стянута серебристой чешуйчатой коркой, шрамом, образовавшимся поверх обгорелой плоти. И оттуда глядит ярко-оранжевый, лишившийся века глаз. Левое плечо вздернуто почти до самого уха, от которого остался лишь рудиментарный обрубок, а правая рука заканчивается изогнутыми кожистыми когтями.

Триумфальная улыбка, еще более искажающая черты некроманта, гаснет, когда он осознает, что на каменном карнизе нет никого, кроме него и Громкобрёха. Кадрель и Квид Харел исчезли, а вместе с ними и Амулет Энейдоса. Шипя от ярости, Морл приближается к прикованному и заикающемуся от ужаса троглодиту. Глаза его — синий и оранжевый — сверкают огнем. Он протягивает к веднодианцу искореженную когтистую длань и произносит слова Иссушающего Заклинания — и в тот же миг вечная ночь захлестывает глаза Громкобрёха, а мошонка его съеживается до размеров горошинок.

Во рту у Филипа вдруг пересохло. Он торопливо прокрутил последние полстраницы текста.

Морл отворачивается и ковыляет по карнизу, пока не останавливается на самом краю утеса. Воздевает вверх обе руки — одна нормальная, вторая изувеченная, и на миг кажется, он вот-вот бросится в бездну, решив покончить с собой. Но он запрокидывает голову и воет — испускает проклятие столь темное, столь яростное, что эхо этого проклятия закручивается в воронку, которая втягивает в себя Морла и уносится через дикие пустоши Ведно.

Конец.

Нда. Филип сам не знал, чего ждать от ромляна Покета, но уж точно не такого — странно пугающего, тревожащего душу гибрида.

Ничего, материал годный. Видит бог. Еще какой годный. Слом шаблона случается не каждый день. Совсем напротив.

Он так и видел цитаты на обложке:

«Смутно пугающий», — Виктор Хайрлинг, «Санди-Таймс».

«Элегантно, жутко, извращенно», — Диана Корнбестер, «Нью-Йоркское книжное обозрение».

Несколько минут он сидел, глядя на экран.

И тут его осенила новая мысль — точно луч зари в мажорном тоне.

Покет закончил «Хмель чернокнижника» — оборвав повествование на самом напряженном моменте. Морл изуродован и, обезумев, вихрем унесся прочь. Кадрель — видимо — завладел Амулетом. Гар-Беллон мертв. (Или нет? Разбитого о камни или раздутого от воды трупа никто не видел.) Ничто не решено до конца.

Значит…

Осторожней, Мёрдстоун. Деликатнее. Нет ничего коварнее надежды.

Но ведь это так очевидно. Неоспоримо.

Филип поднялся, вышел из комнаты и обошел весь коттедж, на ходу проводя рукой по стенам и мебели, словно бы на удачу, для ободрения.

Но — почему?

Они же — он и Покет — заключили совершенно недвусмысленную сделку, скрепленную целостью их глаз и яичек.

Грем дает ему ромлян, Невзаправдашний Гроссбух. Он дает грему Амулет.

Конец истории.

Только вот оказалось — что не конец.

История не завершилась.

В ней было что-то еще.

Третий том.

Должен быть.

Почему?

Филип стоял на кухне, разглядывая электрочайник, словно немыслимое, невиданное до сих пор чудо.

Потому что Покет подхватил заразу.

И у него, конечно же, не было никакого иммунитета, потому что он первым из своего народа столкнулся с этим недугом. Он не знал, что, если уж взялся за Невзаправдашние Гроссбухи, остановиться ты уже не в силах. Что жажда похвалы и одобрения — пусть даже со стороны мира, который ты искренне презираешь, — становится навязчивой, необоримой страстью, наркотиком, если ты хоть раз успел вкусить это одобрение. И болезненной страстью, если ты лишился его.

Покет захочет писать дальше. Не сможет не писать.

Маленький поганец — сам того не желая, по наивности, волею обстоятельств — сделался ромлянистом. Да!

Филип вдруг осознал, что умирает от голода. В это мгновение тишину прорезал безобразный трезвон: косорукий звонарь унылой викторианской церкви во Флемуорти призывал скорбящих и престарелых. Выходит, сейчас воскресенье. Проклятье! Но тут Филип ликующе вспомнил, что Денис в последнее время взялся по выходным открывать «Коновала» к завтраку. У него слюнки потекли при мысли о Денисовом варианте «классического английского завтрака»: черный пудинг с кисло-сладким гранатовым соусом, кеджери с ананасом и сосиски из дикого кабана с мятой — плюс пинта гостевого эля.

Он вернулся в кабинет, переписал «Хмель чернокнижника» на новую флешку, а потом открыл окошко электронной почты. Набрал в строке адреса «МИНЕРВА», подписал «Ну что, сойдет???» и добавил текст в приложения. Подождал, пока письмо отправится, и вышел.

На полпути через двор его вдруг настигло пугающее воспоминание.

Далеко не отходи.

Вернувшись в «Днище», он написал на двух листах бумаги: «Проголодался. Пошел в паб. Вернусь через час. Спасибо. Великолепно. ФМ». Один листок он положил на пол в туалете, а второй перед камином. И устремил стопы навстречу завтраку.

12

По возвращении Филип застал Покета Доброчеста недвижно стоящим посреди гостиной.

— Покет! — воскликнул он с чуточку преувеличенной сердечностью. — Старина! Надеюсь, ты не слишком долго ждал?

— Дольше, чем хотелось бы.

— Присаживайся, присаживайся! Тебе чего-нибудь принести? Воды?

— Благодарствую, мне и так неплохо.

Филипу показалось, что выглядит грем как-то не очень. Искорки в древних глазах потускнели, лицо словно припорошило цементной крошкой. С другой стороны, он добавил к своему костюму новую яркую деталь: щегольский красно-белый шейный платок. Этот богемный штрих внушал надежды: сильное подозрение, что Покет распознал в себе литературное призвание и решил одеваться соответственно.

— Слушай, Покет. Ромлян великолепен. Изумителен!

— Сойдет, значит?

Филип иронически кивнул и тут же рыгнул.

— О да, сойдет. У тебя, знаешь ли, феноменальный талант. Феноменальный. Ты прирожденный писатель.

— По-вашенски, я так понимаю, это комплимент?

— Абсолютно. Но слушай, не могу не спросить — зачем, ради всего святого, ты убил себя на полдороге? Я аж остолбенел от потрясения.

— Я себя не убивал. Какой-то другой гаденыш.

— Да, да, само собой. В рамках внутреннего сюжета. Но я имел в виду… ну, как рассказчик, автор. С чего ты вдруг решил стать кем-то другим. Заговорить новым голосом. Принять другую точку зрения.

Грем стоял, слегка наклонив голову, словно прислушиваясь к чему-то очень тихому и далекому.

— Скучно стало, — наконец сказал он. — И снова становится от всей этой трепотни. Давай к делу, Мёрдстоун. Амулет.

— Конечно, конечно, — дружески сказал Филип. Он снял пиджак и расстегнул две верхних пуговицы на рубашке. А потом приостановился и улыбнулся. — А когда ты собираешься начать следующий том?

— Что-о?

— Следующую книгу. Следующий Невзаправдашний Гроссбух. Ромлян.

— О чем, в свинячью задницу, ты кудахчешь?

— Ну ты же явно собираешься написать еще книжку. Я просто предполагаю, потому что прошлую ты до конца не довел. Историю то есть. Оборвал на полуслове. На краю. Продолжение следует. Угу?

Глаза Покета Доброчеста сузились.

— У тебя, часом, голова не съехала, Мёрдстоун? Надеюсь, ты не собрался со мной снова шутки шутковать? — Он поднял руку и выставил два пальца. — Потому как ежели собрался, я тебе такую лихоманку в задницу запущу, что у тебя зубы вверх тормашками вывернутся. А потом займусь глазами и мошонкой.

— Нет-нет, Покет, никаких шуток, слово даю. Амулет твой, как договаривались. — Филип вытянул медальон из-под рубашки, и Покет впился в него глазами. — Просто я думал… ну, что ты сам хочешь. Ну знаешь, написать последнюю часть. Ты прямо должен, Покет. Честно. Ты настоящий гений — без преувеличения.

Доброчест молчал.

Филип стянул цепочку через голову и держал Амулет в сложенных ладонях, глядя на него, как вдова — на прах мужа, который она собирается развеять над гольф-клубом. А потом поднял к грему лицо, с выражением, как он надеялся, одновременно умоляющим и лукавым.

— Ну же, Покет, старый мой друг. Давай напишем еще книжечку. Закончим серию. Тебе же и самому хочется, ты же знаешь. И не так уж я многого и прошу, правда? У тебя на последнюю всего несколько дней ушло.

Лицо грема чуть заметно дрогнуло. Не то улыбка, не то усмешка, не то что-то среднее.

— Язви тебя, Мёрдстоун. Никогда не сдаешься, а?

— Дело-то в чем — мне правда очень нужна еще книга. Понимаешь, их всегда по три штуки пишут. Не знаю, почему, так уж заведено. Слушай, у меня совершенно нечем торговаться. Я же знаю, что должен отдать тебе Амулет. Побоялся бы не отдать. Но мы же друзья, верно? И… и… и нашел Амулет. Я за ним для тебя приглядывал.

Лицо Покета затвердело.

— Пожалуйста, пожалуйста, напиши мне еще одну книгу. Слушай, я понимаю, как важен Амулет. И для тебя. И для Кадреля. И для всего Королевства. Конечно, понимаю. Без дураков. Но и ты, Покет, пойми, новая книжка важна мне ничуть не меньше, чем тебе Амулет. Правда. Мне бы жизнь спасло. Ну ладно, я и правда прошу о многом…

Доброчест поднял бледную, гладкую руку, и Филип умолк. Ему казалось, он различает в комнате слабое-слабое гудение — такой звук издает электролампочка перед тем, как перегореть.

— Ну и жадный же ты поганец, Мёрдстоун.

— Да. Да, я такой. Но мне очень-очень надо, Покет. И остается только взывать к твоим лучшим чувствам. Помоги мне. Пожалуйста.

— Ладно, ладно. Язви меня.

— То есть поможешь? Напишешь мне еще один ромлян? Обещаешь?

— Обещаю? Ты просишь меня пообещаться, ах ты ползучая задом наперед вошь поганая!

— Нет, Покет, прости. Прости. Окей. Все хорошо. Спасибо. Спасибо.

— Прибереги свои спасибы, Мёрдстоун. Мне до них интереса меньше, чем до болотной жабы. А теперь поднимайся с воображаемых колен и гони Амулет.

Филип протянул его.

— Нет-нет, не так. Держи за цепочку. Вот молодец, хорошая лошадка. А теперь протягивай — аккуратно и не торопясь, плавно так.

Филип повиновался. От торжественности этого долгожданного церемониального момента на него накатила вдруг настоятельная потребность торжественно склонить голову.

Покет медленно приближался, бормоча что-то на Древнем Наречии. Когда он оказался на расстоянии вытянутой руки, Филип тихонько ахнул. Пальцы, на которых висела цепочка, внезапно обожгло ледяным покалыванием. Сам Амулет словно бы завибрировал, очертания его на миг расплылись, но потом вновь обрели четкость. Однако висел он неподвижно, вот разве что заметно прибавил в весе. Филип поднял взор.

— Покет?..

Грем остановился, глядя на Амулет широко распахнутыми глазами. По бледному лицу пробежала судорога, как будто под кожей одновременно подергивались сотни мелких мышц. Он облизал губы. Кончик языка у него был темно-синим.

— Покет? Что происходит?

Грем словно не слышал. Губы его изгибались, силясь произнести слова, но с них не слетало ни звука.

Вот теперь Амулет пришел в движение. Он медленно повернулся на триста шестьдесят градусов вокруг своей оси, а когда снова оказался обращен к Покету, тот вздрогнул и закрыл глаза. И когда снова открыл их, из них выкатились две крупные белые слезы, которые не столько потекли, сколько поползли, извиваясь, вниз по щекам. Покет поднял руку и смахнул их с лица на ковер. Они напоминали крупные рисинки — пока не начали крючиться и извиваться. От омерзения Филип, как завороженный, несколько секунд не мог отвести от них взгляда, пока Амулет на цепочке не дернулся снова и не налился такой тяжестью, что держать его пришлось уже обеими руками.

— Покет? Что происходит, черт побери?

Возглас его оборвался. Новые крупные белые слезы скатывались из глаз Доброчеста — из глаз, напоминавших теперь черные дыры. Синие кончики пальцев слабо скидывали их — и те слезы, что удалось смахнуть, корчились на полу. В широко открытом рту грема кишели черви.

Крик Филипа слился с другим звуком, напоминающим вздох экстатического наслаждения, — и Амулет сам собой раскрылся, распахнул створки, точно разбуженный приливом моллюск. Всосав весь свет из комнаты, он сконцентрировал его в единый синеватый луч, безжалостно устремленный на Покета.

Филип в панике попытался отшвырнуть проклятый талисман, но не смог. Как не мог и заговорить. Или отвести взор от Покета.

Который распадался. Голова грема запрокинулась, уста испустили последнее проклятие, выбросив при этом в воздух горсть белых личинок. Шейный платок слетел с оплывающего горла, на миг открыв зияющий косой разрез под ним. Бледная плоть длинных пальцев рассыпалась подергивающимися комьями. Одежда сползла на пол, и Филип успел мимолетно разглядеть кости и обвисшие сухожилия, но и их тут же поглотила белая липкая колышущаяся масса.

Покета больше не было.

Амулет втянул синий разящий луч обратно и со сдавленным иканием захлопнулся.

Филип остался в гостиной один. Точнее — наедине с бесчисленным множеством личинок. Он слышал их. Они бормотали, искали друг друга, вступали друг с другом в короткие жаркие дискуссии, собирались в группки. Группки объединялись в группы побольше. Громоздились друг на друга. Что-то строили. Воздух налился фекальным, гангренозным зловонием. Поскуливая, Филип залез с ногами на диван и сжался в уголке, подальше от творящегося кошмара. Амулет он сжимал обеими руками, выставив перед собой, сам не зная, зачем, но не в состоянии отпустить.

Миллионы червяков с чудовищной быстротой образовали огромную кучу, разделенную на три все отчетливее прорезающихся части. Кипящая, копошащаяся поверхность этих частей на глазах твердела и темнела, превращаясь в блестящий хитиновый панцирь. Выступившие наружу длинные щупальца сгустились в членистые конечности, потемнели, отрастили когти, ощетинились колкими волосками. Из спины формирующейся твари с треском отдирающейся липучки выскочили здоровенные склизкие почки, из которых выросли твердые прозрачные крылья, растянутые на черных металлических стержнях. Следом прорезалась и голова: два больших фасеточных пузыря над щетинистыми клейкими жвалами. Один глаз сверкал, второй напоминал больной грейпфрут.

Личинки, недавно еще составлявшие некромантскую форму Покета Доброчеста, сложились в гигантскую трупную муху, источавшую запах экскрементов и аммиака.

Полностью преобразившись, существо несколько секунд стояло неподвижно, а затем чуть переступило лапками и наклонило гротескную голову. С того конца, где располагался хоботок, высунулась губа, плоский волосатый отросток размером с коровий язык. Некротическая слюна стекала с него на ковер. Видимо, не обретя того, что искала, муха развернулась на проворных шипастых лапках в сторону Филипа.

Ему хотелось спрятаться за диван, но он не мог даже пошевельнуться, загипнотизированный и до странности безучастный. Он сам не знал, что подступает к горлу — душа или недавний ланч. Гигантский хоботок ощупью пробрался к дивану, нашел и залил слизью ботинок Филипа, а потом судорожными движениями пополз вверх, к живой плоти его ноги.

Амулет отпрянул, вздохнул и открылся. Режущее синее сияние на короткий миг обволокло муху мерцающим светом. Чудище отдернулось и завалилось набок, неистово суча лапками. Огромное брюхо конвульсивно подрагивало. От монотонного оглушительного гудения весь коттедж так и вибрировал. В окнах дребезжали стекла.

Эта волна звука выбила Филипа из транса.

— Сдохни, тварь! — заорал он. — Сдохни!

Хотя желание его шло от самого сердца, но возымело ровно противоположный эффект. Паралитическими, судорожными движениями муха снова поднялась и, смолкнув, застыла на подрагивающих лапках; со сложноустроенных челюстей стекала толстая нить слизи. А потом, так же проворно, как прежде, муха снова развернулась к дивану. Филип выставил в ее сторону Амулет, однако вспышки света не воспоследовало.

Он с силой встряхнул талисман.

— Ну же, ну!

Ничего.

— Ну пожалуйста, черт тебя побери, пожалуйста!

Муха приближалась.

И вдруг остановилась.

Парализованный страхом Филип обнаружил, что смотрит прямо в выпуклые фасеточные глаза. Оттуда на него глядели мириады искаженных лиц Морла Морлбранда.

Муха заговорила.

— Опусти Амулет, Мёрдстоун. Он не способен уничтожить меня здесь, за пределами Королевства.

Голос этот звучал, точно тысяча голосов, слитых воедино. Точно ночной голос безбрежного леса. Глубокий и — учитывая, что исходил он от мухи, совсем недавно прихлопнутой миллионовольтным разрядом магики, — необыкновенно самоуверенный.

Филип не мог, был не в силах даже пошевелиться.

— Я люблю страх, Мёрдстоун. Особенно — когда он чист. Неразбавлен. Беспримесен. Вкушу ли я его, если слизну сейчас пот с твоего чела? Или же в нем будет горькое послевкусие остаточных следов надежды?

— Не прикасайся ко мне! Пожалуйста. Не трогай меня. Забирай Амулет. Правда. Мне он не нужен.

Морло-мух чуть опустился, точно расслабившись.

— Не нужен? Тогда почему бы тебе не кинуть его мне? Давай, протяни руку и отпусти его. И все твои проблемы закончатся. Ну же.

Филип не мог. Пальцы его крепко сжимали Амулет, а когда он пытался отвести его в сторону, сила сопротивления талисмана во много раз превышала силу его рук.

Муха засмеялась дребезжащим смехом.

— Ты думал, что обладаешь Амулетом, верно? И ошибался — как и во всем остальном. Это он обладает тобой. Поверь мне, тебе самому было бы лучше, если бы я освободил тебя от него. К несчастью для нас обоих, я просчитался. Я мнил, что покорил и перенастроил его древние чары. Однако вижу теперь, что мне еще есть над чем трудиться. Я должен покорить более глубинные бездны. Спуститься в озера более густой тьмы.

Хотя все нормальные телесные процессы Филипа сковал ужас, ему почудилось что-то знакомое в манере изъясняться некроманта, в слегка книжной вычурности его выражений.

— Не сомневайся же в том, что я преуспею, Мёрдстоун. Ничто уже не в силах остановить меня; даже сама Смерть, с которой, как видишь, я достиг определенных соглашений. В некотором роде.

Очередной сальный смешок.

— Да я только и хотел, что историю, чтоб ее, просто историю! — вскричал Филип.

— Нет, Мёрдстоун, ты хотел мою историю. А это, как ты убедишься, совсем другое дело.

Зазвонил телефон.

Муха резко втянула хоботок в его хитиновое вместилище и развернулась — точно застигнутый врасплох преступник, подвластный какому-то жуткому зову. Лапки ее совершили очередную серию угловатых движений, цепляясь коготками за ковер. Филип съежился, но муха метнулась от него к камину.

— Сожалею, что вынужден оборвать нашу беседу. Время не стоит на месте — даже в Фулах. Адью, Мёрдстоун. Я еще вернусь. Теперь у меня есть твои координаты. Хоть какая-то кроха определенности для тебя. Смею сказать, возможно, ты обретешь в ней утешение — теперь, когда границы твоего мира растаяли. По крайней мере, на меня можно положиться.

Муха заползла в камин и приподнялась к дымоходу, нащупывая в почернелом жерле зацепки для передних лапок. А потом с треском и шорохом начала подниматься и пропала из виду.

13

Великой Мухе Флемуорти потребовался почти месяц на то, чтобы войти в местный фольклор. Причиной задержки стала некоторая сомнительность ключевых свидетельниц. С виду-то Мерили и Фрэнсин казались совершенно нормальными. С другой стороны — близнецы. Ходили о них всякие слухи сексуального характера. А что важнее, они были библиотекаршами, а значит — с причудами. Как выразился Леон однажды вечером во время горячего обсуждения Мухи в «Приюте коновала»: «Не просто же так это место назвали приври-ка-текой».

Сами Фрэнсин и Мерили тем временем сохраняли тихое достоинство. В библиотеке наблюдался заметный прирост посетителей, изображавших интерес к видеоурокам аэробики, но в ответ на все расспросы Мерили (а может, Фрэнсин) отвечала только: «Я уж что видемши, то видемши, а врать не стану».

Однако на очередной ежемесячной скотной ярмарке, проводимой в заброшенной индустриальной зоне на окраинах города, положение дел изменилось в пользу сестер. Шикарная вдовица Флаксмэн, широкоплечая и (предположительно) лесбийских наклонностей владелица племенного завода «Тоггенхеймский козел» по ту сторону Гримспаунда, неожиданно подтвердила их рассказ. Она разглагольствовала в буфете:

— В воскресенье, вот когда дело было. Привет, Бернард. Да ты что? Сорок гребаных фунтов за голову? Холера! Ну что тут поделаешь. Чертова Европа. До скорого. Ну как получится. Да-да, повторить. Будь-будь. О чем я там говорила? Что-что? А, да. Во время ланча, вот когда. Я аккурат пришла к загону, а тут над ним и пролетает эта тень. Я-то, конечно, ничего такого не подумала. Ну, облако. Но тут, гром меня разрази, если шесть козочек и оба козла не валятся как подкошенные. На месте прям. Как подстрелили. Я аж поверить не могла. Нет, Джерри, пивасик, как ты выражаешься, тут ни при чем. Но раз уж мы на эту тему… Спасибо. И воды глоточек еще. Твое здоровье. Козы-то? Да через минуту-другую пришли в себя. Правда, до конца так и не оправились. Бедный старина Аякс все еще никакой. Боюсь, придется пристрелить бедолагу, если не поднатужится. Говорите, что хотите, а история чертовски мутная.

Следующее подтверждение — ну, в некотором роде — воспоследовало в тот же день, когда Кришна Мерси, весь антисанитарный и мистический, явился с пустошей заради еженедельного ведического взаимодействия с торгующим рыбой и жареной картошкой фургончиком из Оукхэмптона. Кришну и в лучшие-то времена понять было не слишком легко, а уж в этот раз он был до того сумрачно-нервозен, что смысл в его речах проглядывал лишь пунктирно. Но у всех, кому довелось стоять с ним в очереди за пикшей со шкварками, не осталось ни малейших сомнений в том, что в воскресенье над его стоянкой, чувак, пролетел аватар Очень Дурной Кармы. Тень была больно уж темная. Кришна задрал голову, да всякий бы на его месте задрал, ну просто посмотреть, что это такую тень отбрасывает. А там, чувак, ничего. Ну то есть вообще ничего. Ясное-синее-прекрасное-духовное-пустое небо. А тень-то была. И до того густая, чувак. И полна негативности. А стоило ей коснуться его помидоров (на самом деле это были кусты марихуаны, обвешанные красными елочными шариками для маскировки), они все сразу пожухли, чувак, и увяли. Половина урожая долой. Какой-то знак, чувак.

Но поскольку Кришна приехал из Ливерпуля, а жилище свое называл «юрта», веры его показаниям не было решительно никакой.

Затем разошелся слух, что с подполковником сэром Артуром Роджерс-Джелли из Салленкотт-манора случилось ровно то же самое. В воскресенье днем, коротая время между томами своих мемуаров, он подышал на стекло в библиотеке, нарисовал на нем решетку и играл сам с собой в крестики-нолики. Партия как раз закончилась вничью, как вдруг взор его застила какая-то тень и вся комната погрузилась во тьму. Натурально, подполковник решил, что у него удар, и нажал тревожную кнопку, вызывая дворецкого. Однако, примчавшись в библиотеку, тот засвидетельствовал, что подполковник не только находится в полном сознании, но и держится более-менее вертикально. Подкрепив силы изрядной порцией розового джина, сэр Артур отправился проинспектировать свои владения и с ужасом обнаружил, что южная лужайка обезображена широкой полосой увядшей травы. Полоса тянулась по диагонали от изгороди в канавке к стене кухонного огородика. Дальнейшая разведка установила, что в самом огородике четыре грядки с декоративной капустой и три с клубникой уничтожены липкой черной гнилью.

Подполковник коротко ознакомил с ситуацией собратьев-ротарианцев[14] на ежемесячном собрании клуба. Последовало полминуты молчания — собратья обменивались неловкими взглядами и покашливали.

— Вообще-то, — отважился заговорить первым фармацевт Оллкок, — мы, ну то есть, во всяком случае, я слышал всякие эти… гм… слухи об… э-э-э… неестественно большом… э-э-э-э… выхлопе из камина Филипа Мёрдстоуна.

— Вздор, — отрезал подполковник. — Суеверная чушь. Местные заики, недоумки одиннадцатипалые, во что угодно поверят. Уж я-то знаю. Каждую неделю перед собой в суде вижу.

Очередную паузу нарушил земельный инспектор Гаммон.

— Так вы считаете, полковник, этому феномену существует какое-то рациональное объяснение?

— Разумеется! Всему существует рациональное объяснение. — Старый вояка обвел коллег суровым взглядом, а потом подался вперед, подпирая голову сцепленными руками. — Джентльмены, — сказал он чуть тише, — мне нужна абсолютная гарантия, что ничто из сказанного мной не выйдет за пределы этих четырех стен. Понятно? Да?

Все кивнули.

— Хорошо. По моему взвешенному мнению, мы имеем дело с дроном.

— А-а-а, — вскричал Гордон Чаус. — Трон.

— Да никакой не трон! Дрон. Беспилотное летающее устройство. Воздушный шпион.

Ротарианцы молча уставились на подполковника.

— Так вот, — продолжал сэр Артур, — если начертить на карте маршрут этой штуки — прошу прощения, хотел принести с собой карту, да забыл — от Флемуорти к Манору, получится прямая, идущая на юго-юго-восток. Продлите ее миль на сорок — где окажетесь? — Ему пришлось ответить на вопрос самому. — В Плимуте. Тогда как в окрестностях Плимута расположено некое учреждение, принимающее непосредственное участие в том, что мы можем назвать, гм, военной футурологией.

— Части технического обеспечения, — воскликнул Малкольм Свит, владелец «Обуви для полевых работ и досуга». — Моей жены брат им провиант поставляет. Они там и половины…

Испепеляющий взгляд подполковника заставил его умолкнуть.

— Я-то про себя уверен: штуковина, пролетевшая над Манором в прошлое воскресенье, — какое-нибудь замысловатое изобретеньице спецов из техотдела. Испытательный полет. По пути назад на базу. Никакого отношения к тому вашему бумагомараке.

Сэр Артур откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди.

— Что меня озадачивает во всей этой мушиной истории… — начал Гаммон.

— А, да. Вероятно, даже очень вероятно, на самом деле, что дрон и впрямь был замаскирован под муху. Эти здоровенные псевдоглаза набиты всякими камерами и что там еще бывает. Клеща на оленьем заду за милю углядят, все такое.

Головы дружно закивали.

— Но, сэр Артур, почему муха-то? Почему бы не птица или, ну не знаю?..

— Да очевидно же! Где у нас все театры?

Ротарианцы опешили. Ну, в Торрингтоне был Центр искусств. Норкотт в Экзетере. Бристольский «Олд вик»…

— Афганистан. Ирак. Сомали. Иран, если повезет. Что у них всех общего? Мухи. Повсюду проклятущие мухи. Чуете, к чему я клоню? Какой-нибудь Джонни-в-чалме задирает голову, видит муху. Одну из тысяч, вьющихся над его пропотевшей насквозь чалмой. А что эта муха летит гораздо выше всех прочих, не замечает. И не осознает, что она тем временем фотографирует ржавчину у него на Калашникове, план нападения, который он нарисовал палкой на песке, и семтекс[15], которым он набивает свой кушак. Представили картинку? Чертовски ловко придумано. Снимаю шляпу перед этими ребятами. Эффективная разведка — вот что определяет расклад, каждый раз.

Раздраженный Гордон Чаус не сдавался:

— А как, сэр Артур, простите за вопрос, вы объясните все это дело с козами миссис Флэксман? Или причиненный вашему саду ущерб? Или, уж коли на то пошло, ущерб, причинный тайной наркоплантации Кришны?

— Луч, — сказал подполковник.

— Простите? Кто?

— Луч. Излучение. Типа лазера. Сверхсекретное оружие. Надо полагать, выстрелившее по ошибке. Кто-нибудь там в Плимуте не на ту кнопку нажал. Или просто так сбойнуло. Такие штуки отладить — требуется время. — Он немного выждал. — Еще вопросы?

Гаммон глубоко вдохнул и обвел взглядом стол.

— Никого? Спасибо, полковник. Уверен, сегодня ночью нам всем будет спаться спокойнее. Итак, первый пункт повестки. Извинения от отсутствующих товарищей.

14

Не возьми Роджер-Джелли с ротарианцев слова хранить тайну, овладевший Флемуорти панический трепет, возможно, быстро сошел бы на нет. Однако вместо этого рассказы или домыслы о Великой Мухе сделались чуть ли не единственной темой всеобщих бесед. Посетителей в библиотеке увеличилось вдесятеро; порой там толклось по пять человек зараз, наугад вытягивая книги с полок и зависая на часок-другой у регистратуры. Теперь, когда их история получила поддержку уважаемых и влиятельных граждан, Вещие сестры стали куда словоохотливее.

— Вылезло из дымохода у Мёрдстена, как жирнющая крыса из трубы, — говорила Мерили. — Мы его поперву-то и не заметили. Мы ж не особо смотрели, скажи, Фрэнсин, так себе гуляли.

— Угу.

— А потом там как зашелестит что-то, точно сверток разворачивался. Где-то сверху. Ну мы смотрим, а там оно. У нас аж сердца в груди остановилиси, скажи, Фрэнсин?

— Да хуже того. Меня словно кто за горло схватил обеими руками. Пикнуть — и то не могла. Оно сперва головой крутило туда-сюда и крыльями хлопало друг о друга, как картонками. Потом принялось раскачиваться вперед-назад, точно выпимши, а потом как полетит куда-то в сторону Нодденской топи.

Аудитория сладко вздрогнула.

Бледнолицая Полин с почты спросила:

— А вас не подмывало чуток в окошко-то заглянуть?

— Да мы и пыталиси, — призналась Мерили, — да только ничегошеньки видно не было, все стекло запотемши. А уж в дверь стучать мы, чтоб мне сдохнуть, не собиралиси.

Немало самых живых пересудов посвящено было Филипу Мёрдстоуну.

Что он был темной лошадкой, в этом-то никто и никогда не сомневался.

Взять хоть, как он впервые объявился в местных краях из ниоткуда и купил эту сырую нору, коттедж «Днище», шесть лет пустовавший после того, как предыдущую его обитательницу, старую Матушку Бёртлс (несомненную ведьму), нашли мертвой в кресле с Библией, которую она держала вверх ногами (вверх ногами, отметьте себе), крепко зажав в холодных, точно камень, когтях. Половину левого уха ей обгрызла кошка.

Взять, что он был беден, как церковная мышь, а потом враз получил миллионы за книжку, которая вся сплошь про Черную магию, Некромантию и все такое.

Как он в самое неурочное время шастал по Часам дьявола.

А до чего не по-людски вел себя в последнее время! Кто забудет, как он появился в «Квик-марте», весь бородатый, без носков, и устроил там переполох?

— Я-то спервоначалу тогда подумала, — говорила Мерили-не-то-Фрэнсин, — он попросту ужралси в зюзю. А теперя вот себя спрашиваю, а не ошибласи ли. Вдруг мы наблюдали натура-вральный принцендент одержимости бесом?

Даже маловеры, не убежденные доводами Вещих сестер, вынуждены были признать значимость факта, что сам Мёрдстоун исчез аккурат в то же время — ровно в то же самое время — когда Великая Муха выползла из его дымохода. Простая логика подсказывала — Муха и есть Мёрдстоун. А потому возвращения Мёрдстоуна стоило опасаться.

На пятое воскресенье после явления Мухи преподобный Колин Миннс с легким удивлением обнаружил, что на вечерней службе собралось народу втрое больше обычного. В высоком сумраке церкви Святого Иуды жалось друг к другу не меньше двадцати четырех прихожан, иных из которых он с трудом помнил в лицо. Он знал, что похвальный прилив благочестия объясняется отнюдь не тем, что он ходил среди паствы, вдохновляя их любовью Господней, — поскольку давно уже не мог распинать себя ни на что подобное.

Первый робкий проблеск объяснения наметился ближе к концу «Отче наш».

— И не введи нас во искушение, но избавь нас от лукавого, — провозгласил он, и в краткую паузу собравшиеся громко пробормотали: «И от Великой Мухи».

Викарий устремил на них грозный взгляд, но все потупились, избегая встречаться с ним глазами.

Позже, когда он вынырнул из ризницы, дыша джином и помышляя о замикроволновленной курице с индийскими специями, его дожидалась целая делегация. Возглавлял ее причетник, Уильям Причет.

— Билл, — воскликнул Миннс с почти неподдельным радушием и закинул в рот мятную конфетку.

— Викарий, — сказал Причет.

Все постояли молча в полумраке, пахнувшем плесенью, воском, неуслышанными молитвами и побитыми молью военными знаменами.

Миннс потер руки.

— Чем, э-э-э, могу служить, добрые люди? Вид, скажу я, у вас пугающе церемонный. Что стряслось-то?

Кто-то, почти наверняка принадлежащий к женскому полу, ткнул Причета в спину и что-то жарко прошептал. Причетник собрался с духом и заговорил.

— Мы, викарий, хотим, чтоб вы провели экзный рцизм.

— Прошу прощения?

Причет переминался с ноги на ногу.

— Не знаю, правильно ли говорить — провели. Ну словом, совершили. В «Днище». У Филипа Мёрдстена.

Миннс сунул руки в карманы штанов и опустил голову.

Все ждали.

— Уильям. Друзья мои. Сдается мне, эта история с мухой выходит уже за всякие рамки. — Он посмотрел на них в упор. — У кое-кого из моей паствы, скажем так, чрезмерно богатое воображение. И, если начистоту, это же такая, ну, назовем, традиция? Суеверий? В этих краях? Мистер Мёрдстоун — успешный писатель. Что само по себе отнюдь не причина для подозрений, а уж тем более — страха. Я его встречал пару раз, и он производит впечатление, ну, вполне нормального человека, вот правда. Не знаю, знаком ли вам термин массовая истерия», но…

Причетник Причет перебил его.

— Недоброе это место, викарий. И всегда таким было. Кого угодно спросите. Собаки — и те скулят, как мимо идут, а уж если собака дьявола не распознает, кто тогда.

Миннс открыл было рот, но снова закрыл. Обращенные к нему лица казались древними, каменными, исполненными решимости.

К черту-дьяволу, подумал он.

Добравшись до дома, он налил себе еще крепкого и позвонил епископу.

15

Во Флемуорти не знавали полночных мероприятий со времен публичного сожжения испанского чревовещателя в 1828 году, так что в процессию, движущуюся и сторону «Днища», с энтузиазмом влилось почти все население городка и ближайших окрестностей.

И все равно двигалась процессия до странности тихо. Дети — в столь позднее время, как правило, перевозбужденные и капризные — и те молчали в своих вездеходных колясках. Обычно говорливые обитатели «Закатного домика» тихо ковыляли или катились рядом. В шествии принимали участие (или были представлены) также Друзья осликов, подвергшихся жестокому обращению, Белые рыцари святого Георгия (представлявшие еще и Партию независимости Соединенного Королевства), Юные фермеры, щеголяющие гульфиками энтузиасты общества Фрэнсиса Дрейка, Оптимисты святого Иуды, седовласые Молодые консерваторы, оба члена Сторожевого комитета, Эрик, утверждавший, что работает на городской совет, в стельку пьяные завсегдатаи, околачивавшиеся вокруг «Коновалов» битый час после закрытия, и, в авангарде, Вещие сестры. Бойкотировали это событие лишь методисты, Женский институт да Леон с Эдгаром — по причинам идеологического характера или же в силу отсутствия интереса.

Возглавляли шествие преподобный Миннс, на спине у которого был рюкзак, а на лице самое значительное выражение, какое он только сумел на себя напустить, и Уильям Причет, в руках у которого был большой деревянный крест. Большинство из идущих за ними несло зажженные свечи, а остальные — зажигалки с мерцающими язычками огня, которые гасли, когда большому пальцу становилось слишком горячо, и вспыхивали снова, когда палец чуть остывал. Однако ввиду слабого, но непрестанного дождя и все эти разнообразные источники пламени, и их носители были прикрыты почти сплошным щитом разномастных зонтиков, что придавало всей процессии вид призрачный и почти зловещий. Если смотреть на нее откуда-нибудь сверху и издали — скажем, от дымной юрты Кришны Мерси на полпути к Бежевому мямле, — ее можно было принять за гигантскую многоножку, которая тащит бессчетные светящиеся яйца к какому-то невообразимому гнезду.

Возле коттеджа Миннс и Причет остановились и развернулись лицом к воротам. Сподвижники веером выстроились вдоль проезда у них за спиной.

Причет тяжеловесно содрогнулся.

— Прямо чувствую, как оттудова зло волнами растекается, викарий.

Вздор какой, не ответил Миннс. Несмотря на весь свой экуменический скептицизм, он вынужден был признать, что в этом месте и впрямь чувствуется что-то нездоровое. Дом вжимался в края холма, точно отравленное настороженное животное, в стеклянных глазах дрожали отражения свечей. Низкая соломенная крыша угрюмо хмурилась. Во всем витал запашок — скорее всего, воображаемый — тлена и распада.

Викарий скинул со спины рюкзак, повернулся и возвысил голос:

— Други мои. Други мои. Благодарю. Мы с мистером Причетом войдем в сей дом и проведем обряд экзорцизма. Не могу точно сказать, что будет во время этого происходить. Но что бы ни произошло, я решительно настаиваю, чтобы никто из вас даже не пытался войти в дом и не предпринимал никаких иных необдуманных действий. Я говорю предельно искренне. Мы с мистером Причетом будем вам крайне обязаны, если вы останетесь там, где сейчас стоите, и поддержите нас своими молитвами. Благодарю вас. Билл?

Они открыли ворота, подошли к парадной двери Мёрдстоуна и громко постучали.

— Впустите нас во имя Господа Всевышнего, — дважды потребовал Миннс. Ответа не воспоследовало, и Причет налег на дверь плечом. Та немедленно поддалась. Причетник поскользнулся на расползающейся горе конвертов перед порогом и полетел головой вперед в гостиную. Пытаясь удержаться на ногах, он задел низкий столик и сшиб телефон, который со стуком укатился куда-то во тьму. Выпавший из руки причетника фонарик ударился о пол и погас.

— Билл? Билл, ты там как?

— Викарий?

— Погоди. Сейчас зажгу свечу. Святые угодники, воняет, точно тут где-то барсук сдох, а?

— Угу. Это смрад дьявола.

Миннс порылся в рюкзаке, выудил оттуда толстую восковую свечу и зажег ее зажигалкой.

(Ни одному из них и в голову не пришло попробовать включить свет. А если бы пришло, им бы не пришлось и дальше блуждать впотьмах. «Юго-западная электрокомпания», не получив ежеквартальную плату от Филипа, решила, что он переметнулся к «Евролек» и, в попытке отвоевать его обратно, простила задолженность. Письмо с уведомлением лежало среди всего того, на чем заскользила нога Причета. С другой стороны, включив свет, они бы серьезно разочаровали ждущих снаружи, для которых дрожащие огоньки и неровный свет были необходимыми элементами долгожданного ритуала.)

Священник поднял свою свечу повыше, чтобы осветить стол. Потом поставил ее и зажег вторую. Причетник отыскал и снова включил фонарик и теперь громко читал «Отче наш». Мудро решив, что прерывать его не стоит, Миннс воспользовался этой возможностью проглядеть текст, скачанный им с американского веб-сайта. Его искренне смущала перспектива обращаться к Сатане лично, да еще громогласно, утешало лишь то, что услышит его при этом лишь один-единственный идиот.

— Аминь, — сказал Причет, дочитав до конца, и выжидательно уставился на викария.

— А, да. Аминь.

— Что теперь, викарий?

— Надо расставить десять свечек, чтобы получился крест. На полу, посередине. Шесть вдоль и четыре поперек. По две с каждой стороны. Понимаешь?

Причет скорбно вздохнул.

— Так и знал, викарий, что это дело мудреное. Лучше, пожалуй, вы сами.

— Ага. Хорошо, Билл. Посвети тогда мне на рюкзак фонариком, вот молодец.

Миннс снова принялся рыться в рюкзаке.

— Я вот подумал, а вдруг он сам тоже тут.

Миннс недоуменно вскинул глаза.

— Что-что?

— Ну, мы его уже довольно давно не видели, но это ж еще не значит, что его тута нет. Вроде как затаился.

— Что-о? — Миннс лихорадочно зашарил глазами вокруг, во мраке. — Ты хочешь сказать, по-твоему, Мёрдстоун может быть дома? — Он понизил голос до шепота. — Билл. Это было бы… ужасно. Так неловко. Если он…

Сверху раздался какой-то шум. Треск, а потом сдавленный вопль.

— З-зараза! — сказал священник.

Наверху отворилась дверь. Хриплый голос проговорил:

— Язви меня, я так больше не могу. Все равно что тебя нажевавшаяся чертополоха коза отрыгивает. Мёрдстоун! Мёрдстоун!

Миннс и Причет шатнулись друг к другу. Причет выставил перед собой крест и направил дрожащий луч фонарика на верхнюю площадку лестницы.

— Ага! Вот ты где, сквернавец поганый. Мы уже начали думать…

В луче света появился демон. Демон в обличье ребенка, одетого в свитер-худи и сандалии. Однако глаза у него были древними и темными — и щурились от яркого света.

— Чтоб тебя, Мёрдстоун! Выключи клятую лампу!

— Не выключай, Билл, — предупредил Миннс.

— Не буду, викарий. Это порождение тьмы!

Демон присел, вглядываясь вниз.

— Кто, язви?..

Когда луч фонарика снова нащупал его лицо, бес зашипел и выставил вперед два белых когтя. Причет закричал от ужаса — фонарик в его руке превратился в горячий бисквит и раскрошился. Мгновение, растянувшееся на целую вечность, два человека и монстр молча смотрели друг на друга. В глазах демона горели огоньки двух свечей.

— Викарий? — пролепетал Причет.

Во рту у Миннса пересохло.

— Во имя Единственного и Вездесущего Господа… — хрипло прокаркал он.

Более ничего сказать он не успел.

— Во имя моей задницы! — прорычал демон. И, развернувшись, шмыгнул во тьму. Хлопнула о стену дверь. Весь дом содрогнулся. И тишина.

Потекло время, неизмеримое обычными земными способами. И когда оно закончилось, Причет осторожно попятился к свечкам и взял одну из них.

— Надо бы проверить, викарий, — прошептал он. Миннс встряхнулся и взял вторую свечу.

— Да. Ты прав. Ступай вперед, Билл.

Держа перед собой крест, они поднялись по лестнице. Единственная открытая дверь вела в ванную комнату, где, когда они осмелились туда войти, оказалось значительно холоднее, чем во всем коттедже, хотя в воздухе витал запах гари. Экзорцисты при свете свечей осмотрели комнату.

— Я бы сказал, его тут нет, — сказал Причет.

— Угу. Может, и нам тогда валить к чертовой матери?

У подножия лестницы Причет сказал:

— Что ж, при всем прочем, оно оказалось куда как легче, чем я, чтоб меня, ожидал.