Трилогия Мёрдстоуна

1

Хотя до Слута меньше часа езды от Дубровника, однако он не так пострадал от беспощадного улучшайзинга на деньги русской мафии или серых британских частных фондов, как многие другие уголки далматийского побережья.

Это все потому, что Слут стоит не совсем на море. От города до пляжа ехать на такси добрых тридцать минут, что раздражает, тем более и дорога не так чтобы очень. Можно, конечно, добраться и на пароходике. Медленном таком пароходике, который покинет речной причал Слута в непредсказуемое время (и по непредсказуемой цене) и выгрузит вас, надышавшихся выхлопных паров, за галечной отмелью, отделяющей лагуну Слут от Адриатики. В силу этих и некоторых иных причин Слуту повезло уцелеть. Над его разномастными домиками не нависают угрожающие тени подъемных кранов, а мерседесы-бенцы с затемненными стеклами здесь чуть притормаживают, но проносятся мимо.

Тем не менее туристы добираются и до него, привлеченные величественным греческим амфитеатром и руинами храма Приапа, аккурат по другую сторону от бензоколонки на автостраде. Они проводят тут день, а то и все два, едят в ресторанчике, где работает Ванда, склоняются над путеводителями «Лоунли планет» или «Раф гайд», поздравляют себя с тем, что сумели найти Подлинную Хорватию, и ломают голову над меню, которое Мирко упрямо отказывается подправлять, несмотря на все уговоры Ванды. Напрасно она пыталась втолковать ему, что «Ягнячий грех в собственной шерсти» едва ли звучит притягательно для нехорватского уха. Как и «Язык козы, задушенной в соусе».

Ванда знала это, потому что еще подростком провела два с половиной года политическим беженцем в Кромере, прибрежном городе в английском графстве Норфолк. Этот опыт подарил ей две вещи: рабочее знание английского языка и богатый репертуар кошмаров, в которых она бежит по лабиринтам затхлых коридоров полуразваливающегося отеля, выстроенного в 1906 году.

Ванда разговаривала по-английски с англичанином, который необъяснимым образом провел в Слуте уже больше недели. Остановился он в «Врте», единственном отеле в городе аж с двумя звездами. (Она хоть убей не понимала, отчего бы второму городскому отелю не пририсовать себе тоже звезду на вывеске.) А на ланч и ужин англичанин каждый день приходил в «Дичь», потому что, подобно другим туристам, обнаружил, что альтернативы еще хуже. Как раз скоро придет, уже почти двадцать пять минут первого. Ванда подготовила столик, который он всегда выбирал — совсем маленький, на террасе, в тени навеса. Поставила стул спиной к стене. И точно, вот и он сам, шагает вдоль реки в светлом костюме и панаме, точно тут не Слут вовсе, а Ницца какая-нибудь. Носи он пенсне вместо солнечных очков, выглядел бы совсем как в фильме «Смерть в Венеции». Ванда ничуть не сомневалась, что он какой-нибудь там артист, композитор или поэт. Только не художник. Ни на руках, ни на одежде — ни пятнышка краски. А может, он кто-то поинтереснее. Скрывающийся от Интерпола преступник. Или человек, приходящий в себя после рокового несчастливого романа или скандала.

Ванда прикидывала, не заняться ли с ним сексом; он, собственно, не так уж стар и почти наверняка изобретательнее местных вариантов. Уходя в три часа, он почти всегда был изрядно под мухой — но еще не в стельку. Можно обогнать его на велосипеде, провокационно спешиться и обсудить свою неудовлетворенность. Она представила, как его мягкая, аккуратно подстриженная бородка скользит вниз по ее живому и сплетается с ее собственной, куда более пышной, растительностью.

— Добрый день, мистер Коклин.

— Добрый день.

Филип обратился бы к ней по имени, если бы мог припомнить. Его так и подмывало назвать ее Фрэнсин или Мерили; эти густошерстые хорватские женщины подчас навевали непрошеную ностальгию по Флемуорти.

Не дожидаясь заказа, Ванда принесла и откупорила бутылку знаменитого местного красного. Филип, как всегда, проглядел меню и печально хмыкнул.

— У нас есть две хороших рыбы, ночью привозить, но Мирко их портить. Я советовать кебаб из ягненка и почек. Да, вы его брать два дня назад, но это другой ягненок, и не коза. Салат я готовить сама.

— Отлично, — сказал Филип, наливая вина. — Спасибо.

От первого глотка его передернуло. Следующие пойдут легче. Потом будет так называемый коньяк, вот он Филипу нравился. Еще Филипу нравилось, что к нему обращаются (ну, приблизительно) «мистер Маккафлин».

В «Дичи» пока не было других посетителей, и это его тоже радовало. В этот час солнца в зените вид с террасы носил отпечаток дивной бестелесности, каковой Филип предпочитал наслаждаться без помех. Река, вообще-то медлительная и мутная, искрилась, а отвесный обрыв на другом берегу казался невесомым, как папиросная бумага. Синие и белые лодки, пришвартованные у причала, теряли очертания, размываясь в солнечном блеске, кроме лишь тех, на палубы которых падала густая тень ресторанного навеса. Все это носило легкий налет хмельной нереальности картин импрессионистов, волшебной нигдешности снов.

Официантка вернулась с хлебом, блюдцем оливок и какой-то маслянистой кашицей, похожей на хумус, но другой. Поставив это все на стол, она не ушла, хотя делать тут вроде было больше нечего, а задержалась рядом. Филип осторожно на нее покосился. К его облегчению, она на него не смотрела. По всей видимости, как и он, любовалась видом. Вбирала его. Даже вдыхала — так что ее отнюдь не маленькая грудь вздымалась и опадала. Руки ее покоились на плоти, выпирающей из низкосидящих джинсов. Филип занялся не-хумусом.

— Слут, — произнесла она так внезапно, что он вздрогнул. — Ну и навозная дыра. Напоминать мне Кромер. Знать Кромер, мистер Коклин? В Наффолке, Англии.

— Э-э-э… нет. Никогда там не был.

— Я бывать в Кромер.

— В самом деле? Вы там выучились английскому?

Ванда вздохнула.

— Там я учить английский, там я учить насилие.

— О. Э-э-э. Мне очень жаль…

— Ничего. Все в прошлое. Мне нравиться английские мужчины, несмотря… — Она придвинула еще один стул и села — одним неожиданно плавным движением. Взяв с блюдца оливку, она облизала ее, потом сунула в рот. — Я только гадать, но думать, вы, например, писатель. Может, собирать материал. Книга о любви, сексе и войне, разрывающей душу моего народа.

Она высунула свернутый язык, на котором лежала косточка.

Глубоко-глубоко внутри у Филипа зашевелились воспоминания.

— Нет, — сказал он.

Ванда сделала быстрое движение языком. Косточка перелетела низкую оградку террасы. Ванда обратила на Филипа зыбкий и томный взгляд.

— Ну ладно, нет. Хотеть быть тайной. Мне нравиться. Но вы хотеть историю, я вам рассказать. Фантастическое. Может, я вам позже рассказать. Где-нибудь без помех. Окей?

— Э-э-э. Да. Было бы очень мило.

— Спасибо. Теперь присмотреть, чтобы Мирко не портить ваш кебаб.

Поскольку брать десерт в «Дичи» было решительно невозможно, Филип погонял во рту приторный коньяк, а потом ногтем мизинца выковырял из зубов размягчившиеся мясные волокна. Наслаждение его было подпорчено появлением четырех юных туристов. Разговаривали они по-английски с австралийским акцентом. Ванда поспешила к ним и склонилась над столиком, переводя меню. Красный ободок ее стрингов выглядывал из-за пояса джинсов. Через некоторое время Филип отвел взгляд. Внутри громоздились воспоминания. Воспоминания, которых не могло быть у Йена Маккафлина.

А потом ее рука легла ему на плечо.

— Еще рюмочка?

— Да, пожалуйста.

Ее рука оставалась на прежнем месте. Он повернулся и посмотрел на Ванду.

— Окей, — сказала она. — Еще одну. А потом все, окей? Знать почему. Не хотеть, чтобы Роджер Красный беретик засыпать посреди моей истории.

— Хорошо, — выговорил он внезапно пересохшим ртом.

Пальцы ее легонько скользнули по его затылку, и она исчезла.

Двое австралийцев вытаскивали из рюкзаков книги. Одна оказалась путеводителем. Вторая «Темной энтропией».

Чувствуя на себе Вандин взгляд и потому держась очень ровно, Филип вышел из ресторана и зашагал к причалу. Он посидит на дальней скамейке, той, что под деревьями, и подождет ее. Почему бы нет? Он и вправду слегка заржавел. Давно ничего не было. Несомненно предложение. Ну и что, что усики, ничего. У обслуги отеля сиеста, внутрь попасть не проблема, никто ничего не спросит. Запихнуть заношенные носки под кровать. А потом…

А потом грудь ему обожгло яростным жаром.

Боже! Изжога? То, скажем уж честно, жуткое вино?

Нет. Амулет.

Снова. Только не это. Пожалуйста.

Не теперь.

Но да. Треклятая штуковина пробудилась снова. Опаляющий грудину метеорит. Мозг Филипа зашипел. В глазах стало ярко — точно горящий магний вокруг сердцевины тьмы. И всякие ужасы по краям этого света. Филип доковылял до скамейки и попытался промигаться, смахнуть ужасы прочь.

Амулет задрожал, а потом успокоился и остыл. В глазах у Филипа прояснилось. Вся верхняя половина туловища ощущалась впалой и мокрой, точно писсуар, и котором спустили воду.

Он оглянулся. Ванда — он вспомнил вдруг имя — выезжала на велосипеде из-за ресторана. Она помахала ему и закинула ногу на руль. Филип с усилием приподнял руку.

Что-то пролетело по воздуху и со слабым шлепком приземлилось на каменные плиты у его ног. Отрубленный палец с синим ногтем. В мясистом обрубке копошились черви.

Ванда вильнула велосипедом и остановилась. Англичанин вскочил с места и помчался прочь, теряя шляпу и невнятно мекая, как та коза, которую он съел на ланч. Ванда была разочарована, но не удивлена. Она прикинула, не пуститься ли вдогонку, но нужно же было и о собственном достоинстве подумать.

2

Минерва Кинч не привыкла поддаваться тревожности. Тревожность не шла на пользу работе, пищеварению и, самое главное, цвету лица. Поэтому она отказалась от тревожности, как иные женщины отказываются от насыщенных жиров. Так что сейчас ее ужасно раздражало, что Филип Мёрдстоун заставляет ее нервничать. Опять.

Он чуть не свел ее с ума, прислав «Хмель чернокнижника» в самый последний момент. И теперь, когда это блистательное произведение лежало у нее на столе, сводил ее с ума снова, пропав со связи. После короткой — что уж там, саркастической — приписки, сопровождавшей присланный по электронной почте текст, от Филипа не было ни слуху, ни духу. Минерва оставила ему сотни сообщений на домашнем телефоне, на паддингтонском телефоне и на мобильнике. Столько же имейлов. И — тишина.

Сперва она предполагала, что он попросту отсыпается в своей вонючей берлоге после трудов творческих. Или непробудно пьян. Что ж, оно и неудивительно. Но теперь, через несколько недель, все это становилось уже не смешно. А ведь ей надо было сказать ему столько приятного. Что «Горгона» звонила и билась в пароксизме восторга. Что главный редактор сказала, мол, в жизни не получала настолько чистого текста, в котором не надо править практически ничего, кроме пары опечаток. Что чек на полмиллиона, выплачиваемых по получении рукописи, уже получен. Что Ахмед Тимбрел звонил из Эль-Эй и предлагал удвоить опцион на право снять фильм.

Ну то есть, миленький, сплошь радостные известия, сказала бы она, если бы только поганец наконец снял трубку.

Вопреки всем ее принципам в ней начала крепнуть совершенно раздражающая уверенность, что он мертв. Перед мысленным взором все чаще и чаще вспыхивало гротескное изображение. Тело Филипа, разлагающееся в глубоком кресле; посиневшая плоть, кишащие во внутренностях черви. Минерва твердила себе, что это просто смешно. Его бы уже давно нашли. Хотя, может, и нет; соседей у него не было, и она сильно сомневалась, что к нему часто захаживают гости.

В одно прекрасное утро, обнаружив у себя под носом назревающий прыщик, она решительно залезла в БМВ и скормила спутниковому навигатору индекс Филипа.

Весь этот нервный и напряженный период Ивлин продиралась через рабочие дни, подобно лошади с обвязанными мягкими тряпками копытами. Она принимала звонки, украдкой подменила обычный кофе на декофеинированный, следила, чтобы в ящике письменного стола всегда была припасена сотня-другая сигарет. Звонила Мёрдстоуну каждый час и вешала трубку, как только включался автоответчик.

Вплоть до сегодняшнего дня, когда, незадолго до возвращения шефини, услышала в ответ на обычный звонок лишь странный вибрирующий вой.

— Доброе утро, детка. Какие новости? Как Катберт?

Ивлин вскинула взгляд и храбро улыбнулась.

— Ну, нарыв вырезали. Ветеринар говорит, можно забирать сегодня во второй половине дня. Ничего? Около четырех?

— Не вижу, почему бы и нет. — Минерва прислонилась к дверному косяку. Заходить внутрь ей явно не хотелось.

— И как? — спросила Ивлин. — Был… был он там?

— Нет.

— А.

Минерва глубоко вздохнула всем телом. Плечи у нее немного приподнялись.

— Детка, мне надо, чтобы ты позвонила Перри Уиплу. Ланч, как можно скорее. Пусть сам назовет где.

Ивлин приподняла брови.

— Знаю, детка. Но дело приняло очень странный оборот. Мне нужно поговорить с кем-то, кто занимается всяким странным.

3

Вдрукчода Дут переключился на понижающую передачу. Развалюха мини-автобус приближался к последнему повороту перевала. Несмотря ни на что, со временем вышло идеально. Они начинали последний участок подъема к Пунт-Камбуму ровно в тот момент, как склон озарило лучами предвечернего солнца. Он повернулся к своему кузену, гиду-проводнику Ахренте Бечо, и улыбнулся.

— Через минуту американцы скажут «патрисающи».

Ахренте поплотнее закутался в парку и хмыкнул. Американцы всю дорогу твердят «патрисающи». И повторят снова, когда увидят белые, красные и золотые крыши монастыря, прилепившиеся к склонам под Шанд’р Га. У последней чайной лавки Вдругчода спросил у Шерри, американки с красивыми, длинными, как у козы, сиськами, что значит это странное слово.

— Ну, — сказала она, — это как «Невероятно!», понимаешь?

Забавно, иной раз американцы так напоминают китайцев.

Он бережно провел автобус за поворот и на пару секунд оторвал взгляд от ненадежной дороги. Снега на вершинах Тангулая пылали ослепительно-розовым, словно по ним разлилась смешанная с молоком кровь. Под ними лежали тени оттенка мокрых джинсов. А потом вдалеке показался словно плывущий в воздухе сияющий Пунт-Камбум.

— Ух ты, — ахнул кто-то на задних сиденьях. — Патрисающи.

Кто-то другой отозвался:

— Бог ты мой, и вправду же патрисающи.

Монах-странноприимец смотрел, как автобус, петляя между рядами потрепанных ветрами молитвенных флагов, приближается к цели. Опустив взгляд, следил, как посетители вытаскивают рюкзаки и останавливаются, оценивая ведущий к воротам монастыря пролет из шестидесяти шести ступеней.

Две пары молодых людей зашагали наверх решительно и бодро, как автоматы. Пятому посетителю пришлось тяжелее. Он сутулился, то и дело останавливался перевести дух, плечи его ходили ходуном от судорожных вдохов. Он был старше прочих, бородат и как-то в целом неухожен. Странноприимец приветствовал американцев безмолвной улыбкой, но не открыл рта, пока запыхавшийся пятый гость не добрался до террасы.

— Добро пожаловать в Пунт-Кумбум, друзья мои. Меня зовут Сэндап Нос. Странноприимцев этого монастыря испокон века зовут Сэндап Нос. Я сто первый по счету. Можете называть меня Сэнди. — Монах говорил на певучем, но безукоризненном английском. Лишь один из пяти посетителей мог различить в его речи легкий акцент жителя Глазго. — В самом скором времени я покажу вам, где разместиться. Но сперва главное. Вы провели в пути долгое время, так что, ручаюсь, не откажетесь от чашечки чая.

Он внутренне улыбнулся, увидев, как пять лиц перекосило от ужаса.

— Нет-нет. Не бойтесь. Никакого масла яка. Настоящий чай. Мы получаем его из Ассама контрабандой. Лучшего вам не продадут даже в «Фортнум и Мейсон». Сюда, пожалуйста.

В тускло освещенной чайной комнате Сэнди сел рядом с бородатым «инджи».

Тот держал пиалу обеими руками, низко пригнув к ней голову.

— Силы небесные! — сказал он. — До чего же хорошо. Я не пил приличного чая с тех пор… — Он поднял лицо и посмотрел невидящим взглядом во мрак. — Уже довольно давно.

Монах обрадованно всплеснул руками.

— Да вы англичанин!

— Да. Ну то есть шотландец. Меня зовут Йен Маккафлин.

Лицо Сэнди засияло еще сильнее.

— Шотландия! А откуда именно?

— Э-э-э… Дамфрис.

— Я его знаю! Знаю! Дамфрис и Гэллоуэй!

Ч-черт, мысленно простонал Филип.

— Я получил степень по управлению бизнесом в университете Глазго. Диплом с отличием второй степени! Потом два года в «Миллер-энд-Миллер», биржевые маклеры.

— В самом деле?

— Да, да… — Улыбка монаха поблекла. — Но это чертовски плохо сказалось на моей карме. Я уже начал всерьез задумываться, не предстоит ли мне в следующей реинкарнации родиться ленточным глистом. Так что я вернулся домой. — Он пару секунд помолчал. Стекла его очков поблескивали в отсветах лампы. — Как бы там ни было, — продолжил он, снова обретая пугающую жизнерадостность, — как там старый-добрый Дамфрис?

— Не могу сказать. Я жил там только до четырех. И больше не возвращался.

Сэнди кивнул.

— Шотландцы, народ знаменитый переселениями по свету.

Тут он закрыл глаза, откашлялся и продекламировал с гортанным горским выговором:

— Великий Рэбби Бёрнс, разумеется. Еще чаю?

Позже, стоя в двери кельи, Сэнди сказал:

— Не так аскетично, как в монашеской келье, но лишь самую малость.

Тонкий матрас и одеяло. Масляная лампа, пиала и термос на низком сундуке. Четырехногий табурет. Мутная картина (изображение Будды Дипанкары, но Филип, понятное дело, этого не знал). Незастекленное окно, закрытое наглухо ставнями. Дверь — судя по виду, добрых десяти сантиметров в толщину, висящая на четырех огромных петлях с продолговатыми засовами.

— Все в порядке.

— Наша скромная трапеза будет подана через двадцать минут, — сообщил Сэнди. — Потом вы с прочими гостями приглашаетесь присоединиться к нам в дукханге для вечернего собрания. Для вас это все будет сплошная тарабарщина, разумеется, но бывает довольно живо. Отличное развлечение.

— Э-э-э-э… я, должен признаться, изрядно устал. Наверное, из-за высоты. Возможно, лягу пораньше. Скорее всего, завтра вечером уже выберусь.

Спартанское ложе так и манило к себе.

Монах наклонил голову набок. В улыбке его появился оттенок озадаченности.

— Завтра, Йен? Но разве ваша группа не уезжает завтра днем?

— Э-э-э… честно говоря, Сэнди, я не совсем с группой. Просто убедил гида меня сюда подбросить. Честно говоря, подкупил. Я думал… надеялся задержаться здесь чуть дольше.

— Отдохнуть от мира?

— Да.

— Хм-м. Собственно, есть же общепринятые способы, как это делается.

— Простите. Это было… спонтанное решение.

— Ну да. Как раз спонтанность-то мы здесь, знаете ли, не особо поощряем, — суховато заметил Сэнди. Но тут же просветлел. — Замолвлю за вас словечко перед настоятелем. Попрошу одолжения для брата-шотландца, а?

Назавтра утром Филип двинулся прогуляться по «коре», тропе паломников, вьющейся то вверх, то вниз по склонам вокруг Пунт-Кумбума. Продвигался он столь медлительно, что издали могло показаться — погружен в размышления. На самом деле его все еще ломало и тошнило от горной болезни. Уже через десять минут он вынужден был опереться на отполированный базальтовый лингам, привезенный сюда из Индии в Первую Эпоху Света. Пока он цеплялся за его блестящую головку, мимо бодрым галопом в облачках пара проскакали четверо затянутых в лайкру американцев. Филип так запыхался, что был не в силах даже ответить на их шутливые приветствия. Осев на землю, он прислонился спиной к крепкому органу Шивы.

За широкой долиной вставала горная гряда. Изборожденные морщинами коричневые склоны венчались полосой белоснежных пиков и синих теней. Эта воздушная красота напомнила Филипу покрытый слоем безе шоколадный торт, который он ел в Цюрихе, выйдя из банка. Гном, управляющий его многочисленными счетами, оказался деловитой молодой женщиной в очках с розовыми стеклами. Филип не понял практически ничего из того, что она говорила, зато вышел оттуда со средствами, вполне достаточными на «продолжительный период поездок с исследовательскими целями», пачкой наличных и адресом места, где можно обзавестись фальшивым (гном предпочитала термин «дополнительным») паспортом.

В парикмахерской, китчево выдержанной в стиле тридцатых годов, он подстригся и покрасил волосы в каштановый оттенок, чтобы скрыть седину, а заодно подровнял бороду и придал ей форму. Через четыре дня, став на несколько тысяч швейцарских франков беднее, он — точнее, согласно его новому, но уже немало попользованному паспорту, Йен Маккафлин — вылетел на юг. Потом снова на юг. Потом на восток и еще раз на восток. Паломничество его в Пунт-Кумбум вышло весьма хаотическим. Он путешествовал не по традиционным путеводителям. Он листал атлас страха.

Ему удавалось на краткий срок обрести спокойствие в разных закоулках трех континентов. А потом захлестывал ужас. В Слуте он был почти счастлив целых десять дней — до пальца. И до того, пока на фоне утеса не пролетел раптор — или, во всяком случае, его тень. Филип снова вздрогнул, вспоминая.

В Стамбуле, переходя Галатский мост под знойным, белым, точно бумага, небом, он ощутил шевеление у ключицы и вступил в пятно леденящей тьмы. Удившие с парапета рыбаки обернулись к нему, поднимая воротники.

В бурлящем многолюдье Дели толпа расступилась, когда факир в зеленой с серебром хламиде и ожерельем из живых змей устремил на Филипа горящий взор единственного глаза.

На тропинку внизу высыпала горстка монахов. Они суетливо выстроились на ровном скальном выступе и сели, скрестив ноги. Через пару минут безмолвного созерцания один из монахов достал большой пакет попкорна и пустил по кругу.

На каком-то немом, оцепенелом уровне сознания Филип понимал: бегство напрасно. Возможно — хоть и сомнительно, — он мог бы скрыться от радаров Минервы, «Горгоны» и прочих чертовых умников, сделавших на него ставку. Но не от Морла. Не от Морла. Потому что он, Филип, известный сейчас как Йен, все еще владел Амулетом.

Здравый смысл требовал избавиться от распроклятой штуковины. Оставить в каком-нибудь месте, которое без труда отыщет ночной кошмар, сваливающийся из каминной трубы или выныривающий из унитаза. Отличный совет, что уж тут. Бери да пользуйся. Однако здравый смысл не сопровождал Филипа в бегстве из «Днища».

В аэропорту «Хитроу» его подмывало выкинуть талисман в урну. Но он не смог.

В конце концов, эта штука создала его. И он ее заслужил. И, безусловно, он в жизни не имел ничего столь значительного. Бросить Амулет было бы все равно, как если бы король Артур отшвырнул Экскалибур с небрежным «А ну, на фиг. Потом другой найду».

Кроме того, это было единственное, чем он еще мог торговаться.

С Амулетом на шее он прошел через рамочку на контроле — и та даже не пикнула.

Филип оплакивал Покета Доброчеста, своего спасителя и заклятого врага, маленькая отважная жизнь которого была безжалостно оборвана в Морт-А’Доре. Иногда Филип представлял себе искупительные картины, как он роет грему могилку в залитой солнцем лощине и опускает туда крохотное тело, бормоча благословения на Древнем Наречии.

Случалось ему и переживать, как там дела в Королевстве. Королевство и «здешний мир» (где бы это «здесь» ни находилось) явно существовали несинхронно относительно межпространственных временных осей. Однако и там и тут время не стояло на месте, а шло вперед. И ход его не радовал. Даже слепому козлу очевидно: Морл набирал силу — что было плохо. История пошла неправильным путем. Филип с нелегким сердцем осознавал, что частично в ответе за это. Груз ответственности висел у него на шее.

4

К тому времени, как Филип вошел вслед за Сэндапом в дукханг, тот был почти полон. Филип заранее страшился атмосферы глубокой медитации, а потому с удивлением (но и неимоверным облегчением) обнаружил, что по залу гуляет эхо смешков и веселой болтовни. Собрание было освещено множеством свечей и масляных ламп. На взгляд стороннего наблюдателя там царил полнейший беспорядок. Присутствовало сотни две или около того монахов. Одни из них, улыбаясь, сидели группками или рядками на низких скамьях. Другие бродили по залу, сливаясь в шумные стайки, которые вскоре рассыпались и образовывали новые. Торчащие из охряных шерстяных плащей бритые головы казались совершенно одинаковыми; чириканьем и кружением по залу все действо напоминало брачный ритуал колонии бескрылых птиц. Там и сям — как показалось Филипу, совершенно бессистемно — стояли столы, нагруженные всем тем, что ожидаешь увидеть в магазинчиках «нью эйдж» в Тотнес.

Сэнди провел Филипа через толпу туда, где сидела группа старших монахов, и представил его им. Монахи приветствовали его речами самой разной продолжительности, каждую из которых Сэнди переводил как «Он желает тебе мира». В ответ Филип изобразил несколько почтительных жестов и произнес: «И вам того же». Судя по тому, как заулыбались монахи, это было уместно.

Прошло с четверть часа, на протяжении которых Филипа мучали газы. Азия плохо действовала на его желудок. Он тихо гадал, распространяется ли всеприемлющая философия и глубочайшее смирение Пунт-Кумбума на пускание ветров. Вполне возможно: в зале курилось множество благовоний. Из предосторожности Филип высвобождал пучащие живот пузыри очень постепенно, серией мелких выхлопов.

За протяжным звуком рога (которым Филип благодарно воспользовался) последовал всплеск воодушевленных ритуальных песнопений. Престарелый монах, возглавив небольшую процессию, вывел ее в переднюю часть зала. Когда снова установилось молчание, он сел и простер перед собой руки. Кто-то из сопровождающих возложил на них белый шелковый шарф. Второй прислужник опустил на шарф книгу. Раздался новый взрыв песнопений, чуть приглушеннее.

Сэнди придвинул голову к Филипу и прошептал:

— Настоятель отнюдь не всегда читает на собрании. Вам очень повезло.

Филип просто кивнул. На большее он сейчас был не способен. Во время недавнего метеоризма он держался так напряженно, что теперь, когда ему полегчало, чувствовал себя совершенно опустошенным. Все кругом было чуждо и тускло. Покой — или хотя бы сон — манил его, призывал сбежать из этого диковинного скопления оранжевых птиц. Он заставил себя сесть попрямее.

Настоятель приступил к чтению. Сперва собравшиеся внимали его словам в почтительном молчании. Тонущие в тенях бронзовые лица были внимательны и бесстрастны. Через четыре минуты кто-то прервал его. Настоятель вскинул суровый взгляд, но потом улыбнулся. Из глубины зала раздался выкрик — должно быть, шутка; послышался смех. Несколько монахов одновременно вскочили на ноги, хором скандируя какую-то фразу — и сами же себе зааплодировали. К ним присоединились другие. Из тускло освещенных глубин одинокий голос произнес одно-единственное слово, повлекшее за собой настолько звучную декламацию, что Филипа пробрало до костей.

Монах, вручивший настоятелю книгу, вскинул руку. Дукханг мгновенно затих. Чтение возобновилось.

Через некоторое время до Филипа дошло, что настоятель читает на разные голоса. Это была какая-то история.

Вскоре чтение прервалось снова. Юный монах произнес короткую пылкую речь. Несколько его соседей тоже вскочили, салютуя сжатыми в кулаки руками. Один из них потряс связкой колокольчиков. Пожилой монах, сидевший неподалеку от Филипа, поднялся на ноги и тут же был встречен почтительным молчанием. Он говорил добрую минуту, а потом сел. Совершенно очевидно, он опроверг все, сказанное юным монахом. Что удивительно, похлопали и ему.

Настоятель возобновил чтение.

— Сдается мне, вы бы не прочь узнать, что происходит, — пробормотал Сэнди.

— Что? А, да. Признаться, я напрочь сбит с толку.

— Еще бы. Мы, видите ли, изучаем один западный текст, для нас это редкость. Отчасти поэтому молодые монахи так и взволнованы. Мудрость веков утверждает, что Западу нечего нам предложить. И после жизни в Глазго я склонен разделять это мнение. Однако один из членов нашей общины, вернувшись из Девона, с семинара в Дартингтоне, привез с собой… Йен, вы знаете Дартингтон?

— Да.

— По мне, славное местечко. Словом, он вернулся с книгой под названием «Темная энтропия», за авторством Филипа Мёрдстоуна. Вы ее читали, Йен?

Филип кое-как умудрился покачать головой.

— Жалко. И вправду хорошая книга. Если хотите, я вам одолжу свою. Очень легко читается. Но суть, основная причина, почему многие из нас так взбудоражены и впечатлены, в том, что, как вы знаете, нашему образу мышления необходима аллегория. В «Темной энтропии» описывается прекрасная страна под названием Королевство, а правитель этой страны, Кадрель, изгнан. Народ Королевства, живший прежде в гармонии с миром, терпит притеснения. Страну колонизирует злое существо по имени Морл, жаждущее присоединить ее к своим Фулам. Ему подчиняется огромная армия неразумных воинов под названием огнельты. Надежда Королевства состоит в Мудрецах, особенно в одном, по имени Премудрый. Он обладает Великой Мудростью, которую в книге именуют магикой, и она записана в Гроссбухах.

— Ну да, — сказал Филип.

— Но мы, разумеется, понимаем, что Королевство — это Тибет. В тексте имеются самые прямые указания на этот счет. Стоит только подставить названия. Совершенно очевидно, что Морловские Фулы — это Китай. Огнельты — это китайцы, а решетка, которую они строят, — это шоссе и железные дороги, которые возводят китайцы, чтобы ханьским иммигрантам легче было нас заполонить. Кадрель — это далай-лама, несмотря на меч. Премудрый — бессмертная реинкарнация пятого далай-ламы. И так далее.

Сэнди помолчал, пережидая тихий стон, облетевший по кругу весь дукханг.

— Вот почему эти дебаты — мы зовем их мёрдстоунскими — так популярны. Пылкая молодежь наслаждается возможностью наговорить гадостей про Морла, потому что на самом деле речь они говорят о Китае. Открыто себе этого позволить никто не может, ведь китайские шпионы — повсюду. Как ни жаль признавать, даже здесь. Старших моих коллег эта возможность, разумеется, тоже радует, но им интереснее разгадывать глубинный, духовный смысл книги.

Рот у Филипа наполнился слюной, имевшей привкус старых батареек. Он сглотнул.

— Я и не знал… То есть, выходит, эта «Темная энтропия» переведена и на тибетский.

— Нет. — Улыбка Сэнди выражала сожаление и, возможно, скорбное недовольство. — Настоятель сам переводит. Он окончил Оксфорд. Диплом первой степени по классическим наукам. Сент-Джонс-колледж, тысяча девятьсот шестидесятый.

Чтение снова прервалось. Короткую речь с пола встретил всплеск щебечущего смеха.

Когда настоятель продолжил, Сэнди прошептал:

— Мы все крайне взволнованы, потому что рассчитываем скоро получить второй том Мёрдстоуна. Две недели назад горстка братьев отправилась в Катманду, чтобы выпросить его у туристов в какой-нибудь гостинице. Вернутся со дня на день.

— Надеюсь, — слабо проговорил Филип, — вы не останетесь разочарованы.

— Крайне маловероятно. Мёрдстоун в ладу с Истиной. А Истина по природе своей не может разочаровать.

Сэнди придвинулся чуть ближе к уху Филипа.

— Но я очень тревожусь, Йен. Узнал сегодня с утра от американцев, что Филип Мёрдстоун пропал. По всей видимости — исчез без следа. Его друзья взывают об информации. Боюсь, его похитили китайские агенты. Лондон ими, знаете, так и кишит, притворяются официантами и акробатами. Раздираюсь теперь натрое, делиться ли этой информацией с братьями. Не хочется сеять уныние. Как вы думаете?

Филипа одолевало необоримое желание осесть, сложиться, рассыпаться. Дым благовоний начинал угнетать его. Глаза теряли фокус. Свечи расплывались яркими пятнами во мраке. Он повернулся к пылкому монаху, неожиданно похожему на Покета Доброчеста в очках.

— Не знаю. Возможно, это просто, ну знаете, трюк для общественности. Он еще вернется. Или, может, он где-нибудь прячется. Пишет новую книгу. Собирает материал. Где-нибудь в тиши.

Он знал, что речь его теряет четкость. Горная болезнь. Слишком высоко, ты слишком высоко… была такая песня.

— Вы так думаете?

— Уверен.

Филип поднялся на ноги.

— На вашем месте, Сэнди, я бы ни слова не сказал. Зачем всех обучать. То есть огорчать. Прекрасный вечер, крайне интересно, мне пора. Не привык ко всему. Очень устал.

— Час настал спешить в постель, — сказал Сэнди, улыбаясь ему улыбкой заправского шотландца.

— Бёрнс?

— Миссис Коэн, моя домовладелица, славная старушка.

5

Филип заковылял вдоль стеночки дукханга мимо рядов блаженно-внимательных лиц — и выбрался в тускло освещенный коридор. Но на полдороге колени у него превратились в кисель. Пришлось остановиться, привалившись на огромную колонну, крашеную черной и охряной красками. Филип судорожно втянул в себя воздух.

Через некоторое время он обратил внимание на то, что колонна, его поддерживающая, вместе со второй колонной караулит вход в Часовню Защитника. Медлительно повернувшись, он заглянул в слабо освещенное помещение. Во всю дальнюю стену шла роспись. В центре — какое-то божество. Красное. Вокруг — сплошной вихрь рук с оружием. Ожерелье из отрубленных голов. На лице покой и умиротворение. Со всех сторон синие демоны. Страшные, как смертный грех. Клыкастые, слюнявые, злобные. Вооруженные, беспощадные.

Огнельты.

Все как один повернулись к Филипу.

Одинокий монах, пишущий что-то за низким столиком, поднял голову. Из-под капюшона сверкнул единственный оранжевый глаз.

Огнельты пульсировали, набухали, силясь вырваться из двухмерного пространства росписи.

Монах улыбнулся.

— Et in Arcadia ego[17], Мёрдстоун.

Амулет на груди Филипа дернулся и зазудел. Филип развернулся и бросился прочь — безмолвным воплем на двух ногах — по каменным, холодным лабиринтам Пхунт-Кумбума.

Ему показалось, панические поиски заняли час, не меньше, но вот наконец он влетел в свою келью. Захлопнул за собой дверь. Задвинул засов. Прижался к толстым доскам лбом. Попытался подчинить себе сердце и легкие, унять бешеное копошение мозговых клеток. И даже слегка преуспел в этом, как вдруг сзади послышались какие-то звуки: короткий вздох, тихое звяканье, выдох. Он открыл глаза. В уголки их заструился тусклый свет лампы.

— Лопни моя мошонка, Мёрдстоун. Ты уж как дашь деру, так не враз остановишься, язви тебя.

О, нет. Только не это.

— Что застыл, Мёрдстоун? Забыл язык с собой прихватить? Или дверью прищемил и вытащить не можешь?

— Убирайся. Я не слушаю тебя. Ты не Покет. Покет мертв.

— Ого, Мёрдстоун, язви меня в бока. А я и не заметил. Мертв, да?

— Да.

— Елки. Это осложняет дело. Погоди, дай суну палец в зад, пощупаю, есть ли пульс. Ога. Вот он, тут. Бум-бибум. Бум-бибум. Чуть не перепугал меня, Мёрдстоун. Но, кажись, я все еще в земле живых. Не против, если я вытру палец о твою простынку? Спасибочки. Северо-западный уголок, чтоб ты знал. Ну что, так и будешь стоять тут дубиной стоеросовой до утра — или посмотришь мне в лицо, как мужчина грему? Я, конечно, всю ночь могу с твоей обвислой задницей беседовать, но капелька уважения мне бы не повредила.

Филип повернулся. Покет сидел на кровати, положив руки на колени. Лицо его мерцало в свете лампы маленькой желтой луной.

— Королевской шишкой клянусь, Мёрдстоун. Всякий раз, как тебя вижу, ты все плохеешь и плохеешь. Что за ерунда насчет моей смерти?

— В книге. Ты… умер.

— Язви меня, Мёрдстоун. Это выдумка. Невзаправду. Клятый ромлян.

— А потом ты пришел ко мне в коттедж.

— В самом деле?

— Только ты был не ты. Это было ужасно. Ты… ты превратился в червей. А потом черви превратились в…

— Огромную говорящую муху.

— Да!

Покет пренебрежительно махнул рукой.

— Излюбленный трюк Морла. Один из. Спорить не стану, ежели не привык, жутковато. Порлоков пугает до беспамятства. Всякий раз обделываются, недотумки суеверные. Иди сюда, Мёрдстоун. Ну же.

Филип подошел к кровати и опустился на колени — ноги уже не держали. Покет протянул руку.

— Возьми вот палец.

— А это не тот?..

— Нет. Соседний. Берись, давай. Вот хорошая лошадка. Ну и как на ощупь?

— Холодный.

— Холера, а каким ему быть еще? Тут же холоднее, чем у дряхлой ведьмы за пазухой. А ты сожми покрепче. Дряблый? Набит червями? Или кость прощупывается? Сухожилия?

— Ну, да.

— А порежешь меня — кровь пойдет. У тебя ножик есть?

Филип покачал головой. А потом крепче вцепился в палец грема.

— О, Покет! Покет, я думал, я правда думал…

Слова перешли во всхлипывания.

— Осади, Мёрдстоун, осади. Язви меня, никаких причин раскисать. И если мой палец тебе уже не нужен, я бы его забрал обратно. Спасибочки. Ну а теперь к сути. Ступай домой.

— Что?

— Ступай домой. Все эти блуждания туда-сюда, язви их, совершенно бесполезны, и ты это прекрасно понимаешь. Морл…

Разум Филипа перегрузился.

— Морл! Он здесь, Покет.

— Что-что?

— Он здесь! Я его видел. Только что.

Грем посмотрел на Филипа очень серьезно.

— У тебя ум да разум с привязи сорвался, Мёрдстоун. Оно, скажу я, и неудивительно. Он и с самого-то начала был привязан не ахти. Полагаю, вот что получается, когда всю жизнь с Невзаправдашними Гроссбухами возишься. Начинаешь видеть, чего нету.

— Да нет же, Покет, послушай…

— Нет уж. Это ты меня слушай. Морл не проблема. Ну то есть, язви меня, конечно, проблема. Но не твоя, Мёрдстоун. Твоя проблема — что ты не можешь избавиться от Амулета.

Филип склонил голову, признавая правоту этих слов.

— К тебе тут, заметим, претензий нет. Это мы сплоховали. Думали, все будет проще, чем оказалось. Но это уже дело вчерашнее.

Покет умолк. Филип посмотрел на его искреннюю улыбку.

— А зачем тебе, чтобы я возвращался домой?

— У меня для тебя есть новый ромлян.

— Что-о?

— Так и знал, что тут-то ты ухи и навостришь.

— Ты написал еще один?

— Ты ж, помнится, говорил, что такие штуки тройками пишут. Вот я тебе и приготовил номер три. — Грем прищурился. — А благодарность тебе тяжко дается, да, Мёрдстоун?

— Прости. Спасибо, Покет. Это чудесно.

— Тебе прошлый, что ли, не понравился? Что с ним не так?

— Нет-нет. Не в том дело. Он замечательный. Особенно вторая часть.

— Хм! И что тогда?

Филип опустился на другой край матраса и обнял себя руками. В келье было и в самом деле чертовски холодно.

— Просто с меня, я не знаю, с меня довольно. Я устал. Хочу остановиться. Перестать писать. Просто… пожить спокойно.

Покет кивнул. Втянул носом воздух. Фыркнул.

— Так у тебя кое-что не тасуется. Первое. Писать не тебе. Пишу я. Второе. Думаешь, так страшно устал, попробуй в моей шкуре посидеть. Ты даже не представляешь, язви тебя. Третье. Благодаря мне ты высоко вознесся, как блоха на спине у борова. Прославился вдоль и поперек. Деньги к тебе так и липнут, как мухи к свежей коровьей лепешке. Но да, Мёрдстоун, мы-то знаем. Четвертое или пятое, я сбился со счета. Закончишь тройку — и, ежели тебе нравится, живи себе тихо, точно мышка, просиживай задницу день-деньской, как пьянчуга безмозглый. И последнее, но не менее важное: как закончим тройку, я сниму у тебя с шеи клятый Амулет. Тогда и тревогам твоим конец. Не жизнь, а блюдце вишен, а уж с косточками или без, это как повезет. Ах да, и чуть не забыл еще одно. Твоего мнения, язвись оно, никто не спрашивает.

Филип молчал.

— Чего-то недопонял, Мёрдстоун? — желчно осведомился Покет.

— Нет, все понял.

— Вот и славненько. Так что возвращайся домой. Садись за свою железяку, а я у тебя проявлюсь, как будем… как буду… готов. Ясно?

— Да.

Грем поднялся.

— Ей-же-ей, Мёрдстоун, в кого ты превратился. Честно говоря, рад буду наконец от тебя отделаться.

Келья втянула в себя воздух — и Покет исчез.

6

Тихий вскрик Мерили прозвучал чуть сдавленно: мешал засунутый глубоко в нос указательный палец. Отвернувшись от окна, она выпалила, точнее провыла, имя сестры.

Из-за стойки регистратуры вынырнула голова Фрэнсин.

— Мерили? Что стряслоси?

Мерили прислонилась к стене, прижимая руку к груди. Несколько секунд прошло во все нарастающем напряжении, прежде чем она обрела дар речи.

— Он вернулси.

— Кто? Ты ваще о чем, Мерили?

— Мёрдстен. Только что видела, как егойная машина проехала.

Фрэнсин подавилась от потрясения. Кусочек пирога со свининой вылетел у нее изо рта и приземлился на свежий выпуск «Фитнеса для мужчин».

— Да ты уверена, что это он, Мерили?

— А кто еще раскатывает на здоровенной хреновине такого цвета? Кроме того, она проехала прямиком мимо старого лодыря Тома Бладмора, так он рухнул, как подстреленный, аккурат в лошадиную колоду.

Близнецы таращились друг на друга, сунув большие пальцы в рот и трепеща от ужаса.

Наконец Фрэнсин произнесла:

— Ох, Мерили. А что, ежели он придет сюда и выяснит, что все егойные книги сожгли при честном народе?

— Елки-моталки, — сказала Мерили. — Вот это мысля.

Они немного ее пообдумывали.

Фрэнсин сказала:

— Придетси уж теперь бдить. По очереди у окна караулить. Ежели он появитси, запрем дверь. Вывесим табличку «Закрыто на…».

— Ланч?

— Не. А вдруг будет уже позже.

— Ты, Фрэнсин, права. Быстро соображаешь. Тогда — на прием товара. Или — смерть в семье.

Хотя de facto сестры были сиротами, этот план их приободрил.

До тех пор, как Фрэнсин не сказала дрожащим голосом:

— Мерили, а ну как он явитси в виде Мухи? А ну как он могет сжатьси до обычной мухи и влететь в окошко или замочную скважину? А потом снова распухнуть до громадины?

Мерили чуть не лишилась чувств, но сумела собраться.

— Беги в супермаркет, Фрэнсин. Купи мухобойку и какую-нито брызгалку от насекомых с полки прихвати.

— Четвертый ряд, — сказала Фрэнсин.

— Пятый, — сказала Мерили.

Осоловевший от джет-лага, Филип большую часть дороги по А-30 рулил, открыв окно и врубив музыку на полную громкость. Но несмотря на эти предосторожности, чуть не пропустил свой выход и резко вильнул через внутренний ряд, подрезав гудящий грузовик, в котором ехали навстречу своей участи две тысячи почти лысых куриц.

Это происшествие разбило заиндевевшее стекло, за которым отсиживался разум Филипа последние пять — или уже шесть? — дней. И теперь, когда за окном мелькали знакомые изгибы сельской дороги, он понял, что ему дурно. Причем эту дурноту нельзя было целиком и полностью списать на тринадцать самолетных трапез. Нет. Желудок ему крутило от тревоги. Еще раз нет. От страха. Его пугало возвращение в оскверненный коттедж и оскверненную жизнь. Как и перспектива третьего и окончательного возвращения в Королевство, несмотря на обещанное за это освобождение. Слова «Завершение» и «Закрытие» располагались для него на той же диаграмме, что и слово «Смерть».

Он проехал поворот к Случерчу. Еще десять миль. Часы на приборной доске показывали 11:21. Филип сбавил скорость и выключил музыку, надеясь обрести утешение в пышной девонской осени. Гораздо, гораздо милее сердцу, чем леденящая душу краса Гималаев.

Впереди замаячил знак: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ВО ФЛЕМУОРТИ», на котором какой-то местный остроумец подписал: «ГОРОД-ПОБРАТИМ МОРЛОВЫХ ФУЛ».

Миновав почти безлюдную площадь, Филип свернул на Даг-лейн. Навстречу ему катил велосипедист в черном костюме. Филип узнал в нем местного викария, но имени вспомнить не смог. Поравнявшись с ним, он крикнул в окошко: «Доброе утро».

Викарий открыл было рот, словно собираясь ответить, но слов Филип не разобрал. Посмотрев в зеркало заднего обзора, он удивился, увидев, как викарий с велосипедом валятся в живую изгородь. Как-то рановато напиваться для священника-то, пусть даже и англиканского.

Он припарковался и вылез из лексуса. Ноги ступали, как ватные. Ему уже довольно давно не случалось проходить расстояние больше четырехсот метров, да и те — по ковру в зале вылетов. Филип прикурил купленную в дьюти-фри сигарету и попытался почерпнуть душевное умиротворение в окрестном пейзаже. Ощущение принадлежности этим краям.

Ни то ни другое не черпалось.

Он побрел к дому, однако, немного не доходя, остановился в полном потрясении. Кто-то превратил ограду его коттеджа в произведение прикладного искусства. Теперь ее украшали связки чеснока, кресты из дерева и других растительных материалов, зеркальца, обрывки бумаги, исписанные какими-то почеркушками, компьютерные диски, четки, липкие антимушиные полоски и грубо сшитые крохотные набивные куколки. При ближайшем рассмотрении оказалось, что различные части анатомии куколок утыканы булавками, гвоздями, швейными иголками и коктейльными шпажками.

Филипа так поглотило изучение этих знаков внимания, что он очень не сразу заметил, что на двери коттеджа намалеван белый крест. Когда он толкнул дверь, в лицо ударила невыносимая вонь. Перешагнув через груду почты, он водрузил телефонную трубку на место и распахнул окно. Источником вони оказалось кухонное мусорное ведро. Филип вынес его на улицу и поиграл мыслью отправить следом за мусором коллекцию фетишей с ограды, но побоялся обидеть положившего их туда доброжелателя — или доброжелателей.

Он очень удивился, обнаружив, что у него все еще есть электричество, что центральное отопление включается, а холодильник, если его открыть, озаряет царящую внутри пустоту. Коврик перед камином был расчерчен блестящей паутиной засохшей слизи. Просто слизни, конечно.

Он вернулся к машине за сумками со всем, что купил в отделении «Сэйнсбери» на Эксетерской объездной дороге, и краем глаза уловил какое-то движение. Посмотрев на проезд, он увидел — или ему лишь померещилось — как две фигурки торопливо шмыгнули за ствол бука. Во вторую ходку к машине он остановился у запертых ворот и бросил взгляд на лощину. Группка орнитологов-любителей на противоположном склоне развернула бинокли в его сторону.

Вернувшись в дом, он вытащил пару сэндвичей из треугольной упаковки и съел оба. Вычистил плесень из кофеварки и сварил кофе. Тот отдавал плесенью. Филип плеснул в чашку виски. Гораздо лучше.

Потом он продолжил приводить дом в порядок. Хотя он устал почти до грани, за которой начинаются галлюцинации, но спать не отваживался и не знал, чего ожидать. Амулет он, разумеется, снова подвязал к груди верным поясом от халата, но Покет ведь обещал «проявиться», что могло означать и личное появление.

От этой мысли Филипа подбросило. Он поднялся наверх. Подоконник в кабинете был густо завален мушиным пометом. Филип включил ноутбук и десять секунд умирал от волнения, пока экран не ожил. Он открыл новый документ и дал ему смелое название «3».

Потом он щелкнул по иконке электронной почты и с ужасом обнаружил бесконечный столбец маленьких неоткрытых конвертиков. Тогда он опять переключился на пустую страницу и отправился вниз. Там передвинул кресло так, чтобы видеть одновременно и туалет, и камин, налил себе стакан «Джеймсона», сел и приготовился ждать.

Пяти минут не прошло, как он уже крепко спал.

7

Пробудили его две вещи: теплое шевеление, этакий тактильный смешок у него на груди, и скрип дверных петель. Комнату заливало мягкое янтарное свечение. В дверном проеме стояла темная фигура в надвинутом на глаза капюшоне.

— Мёрдстоун?

— Покет?

— Ой, только не заводи заново эту словесную тягомотину. Ты как, Мёрдстоун, в порядке? Мозги в кучку собрал? Вижу, опять своей дрянью накачивался.

— Да. Нет. Глоточек-другой, не больше. Заходи, заходи же.

Грем вышел на середину комнаты, нюхая воздух, точно охотничья собака, а потом удобно устроился на диване.

Филип подошел к двери и осмотрел тонущий в тенях проезд. Вроде бы никого. Он закрыл и запер дверь, задвинул шторы и включил свет. Только тогда до него вдруг дошло.

— Ты вошел через переднюю дверь!

— Чтоб меня! Экий ты востроглазый, Мёрдстоун. Ничего от тебя не укроется.

— Нет, я про то, что ты обычно…

— Хлопаюсь тебе в нужник или в трубу, так что у меня вся задница обожженная и облупленная, точно жареный каштан.

— Угу.

— Ну ладно. Мы, видишь ли, тайком вывезли из Дымчатой Долины пару чарословов. Ни единого проклятущего слова не понимал из той галиматьи, что они несли, но они отменили часть печатей на Пространственном Проекторе, на большинстве оставшихся каким-то об разом обошли равнозначность, потом протерли наскоро мокрой тряпочкой — и язви меня, если оно теперь не стало как новенькое. Холера, но какие цены они заламывают! Старого Хомякана чуть удар не хватил, как я прочел ему, во сколько это обошлось. Но, заруби себе на носу, оно своих денег стоит. Только благодаря им я тебя и заловил в этом Фанки-Буме. И на этот раз проскочил в ваши края легко и просто — как морская выдра через шлюз. Без сучка, без задоринки. Очутился у тебя под дверью — и все моллеклы на месте, до единой.

— Понятно, — сказал Филип, слегка удивляюсь такому нехарактерно детальному объяснению. — Тогда хорошо.

Покет и впрямь выглядел не в пример лучше, чем в предыдущие свои визиты. Неопытному взору Филипа казалось, он слегка прибавил в весе. Неизменная туника с капюшоном на сей раз была незапятнанна, не опалена — и, кажется, даже с иголочки новенькая. Икры его, голые и тощие в предыдущие посещения, сейчас были аккуратно упакованы в белые вязаные чулки. Грем сидел в непринужденной позе, поставив правый локоть на ручку дивана и опираясь подбородком на расслабленный кулак. Выглядит он, подумалось Филипу, словно позирует для фотографа. И никуда не торопится.

Филип вернулся к креслу и отглотнул крошечный глоточек виски.

— Так что, Покет, э-э, новый ромлян?

— Угу-у.

— С чего вдруг?

— С чего вдруг? Да с того, что тебе этого до смерти хотелось. Ты ж напирал, как застоявшийся в стойле жених, скажешь, нет?

— Ну, пожалуй, да.

— Да и вообще, — сказал грем, небрежно взмахнув рукой, — мы все оставили в подвешенном состоянии. В конце прошлого. Прикинув все в целом, я решил, так не пойдет. Табуретка о двух ножках какая-то получилась. Меня это начало раздражать. Невзаправдашний Гроссбух или еще какой, нельзя ж где попало останавливаться, сказал я себе. — Он помолчал и назидательно поднял палец. — Каждой истории нужна законченная форма, Мёрдстоун. Вот мой тебе совет. Высшего качества.

— Благослови тебя господь, Покет. Ты законченным ромлянистом заделался. Я подозревал, что так может выйти.

— В самом деле? Вот уж не думал, что ты из тех, кто видит дальше кончика собственного носа.

Филип сделал еще глоток «Джеймсона», уже не такой крошечный, и заметил, что рука у него дрожит.

Он осторожно спросил:

— Так ты… э-э-э… придал истории законченную форму? Она… заканчивается? Удовлетворительно?

— Ой, да. К тому времени как доберешься до конца письмен, добавки просить уже не станешь.

Грем перевел взгляд на камин. Несколько приятных мгновений Филип тешил себя надеждой, что они вдвоем проведут вечер в дружеской беседе, как писатель с писателем. Или просто в молчании. Но потом Покет поднялся и бодро потер руки.

— Ну что, за дело, дружок. Ленивая жопа не насобирает репы, как говаривала моя старушка. У тебя та твоя штуковина включена? Если не можешь обойтись без грога, прихвати с собой. Без разницы.

Филип уселся за клавиатуру и покрепче подвязал к груди Амулет. Нажал на пробел — и на экране появилась пустая страница.

— Ну что, Мёрдстоун, погнали?

— Да. Нет.

— Нет?

— Покет, я не уверен, хочу ли это делать.

Дрожь из руки добралась до сердца и мозга.

— Что-что ты сказал?

— Не знаю, хочу ли я это делать.

— Мёрдстоун, если это очередные твои выкрутасы, чтобы не отдавать Амулет…

— Нет-нет. Совсем не в том дело. Честно. Мне страшно. У меня в голове сплошные черные пятна.

— В свинячью задницу, — тихо сказал Писец. — Мы знаем. С самого начала знали. Ума не приложу, как ты вообще обходишься такой маленькой свечкой. Честно говоря, это одна из причин, по которой мы тебя и зацепили. — Покет положил на плечо Филипу руку, похожую на птичью лапу. — Но мы почти добрались до конца, Мёрдстоун. Так что давай уж теперь не балуй. Третья и последняя часть тройки. И сможешь отложить плуг и пустить лошадок пастись. Честно же?

Рука сжалась.

— Честно?

Филип кивнул, судорожно вздохнул.

— Ну ладно.

— Отлично. Тогда я тебя оставлю.

— Покет?

— Ну что еще?

— А вдруг Амулет, ну знаешь, не захочет, не позволит тебе его взять? В прошлый раз он…

— Не морочь себе голову. Отлично он снимется.

— Точно-точно? Откуда ты знаешь?

— Мёрдстоун, просто возьми и напиши уже клятый ромлян, ладно? А там получишь ответы на все вопросы.

Дверь затворилась. Филип услышал на лестнице звук шагов Покета. Он торопливо отхлебнул из стакана и собрался с духом.

Началось все как прежде: шелест сухой листвы, тихое приближение незримого путника, перерастающее в скрип пера. Амулет затрепетал и пробудился. Руки Филипа зависли наготове над клавишами. В темном чертоге внутри его головы зародились и вспыхнули образы. По экрану поползли письмена.

Весь вечер и всю ночь он наблюдал и переводил третью и последнюю часть Трилогии Мёрдстоуна.

Он видел и описал, как клинок Квид Харел прорубил проход в наружной стене Веднодианского лабиринта. Видел и описал, как Кадрель шагнул на выступ скалы и исчез в водопаде. А потом вынырнул оттуда, вынося изувеченное магикой, но еще живое тело Гар-Беллона Премудрого.

Его проворные пальцы живописали гнев Антарха, Морла, когда тот обнаружил, что тридцать второе воплощение Тровера Мелуокса исчезло с Внепространственного стола.

Этот приступ ярости он наблюдал фиолетовыми глазами кривокрыса, затаившегося в глубокой тени лаборатории.

Он был свидетелем и летописцем того, как, таща на плечах Премудрого, Кадрель преодолевает опасный спуск с головокружительных высот Ведно, чтобы воссоединиться со своими исполненными страха отрядами. Видел, как они взошли на корабли — и тут же попали в водоворот бешено вздымающихся валов, ибо бегство Морла вызвало в Мутной Дыре чудовищную бурю.

Он видел и описал гибель каждого корабля — кроме лишь того, на котором плыл Кадрель. Видел, как рассвирепевшая бездна уносит порлоков и гремов, как окружают тонущих голодные выползки. Слышал отчаянные предсмертные крики.

Какой-то крохотной, последней сохранившей способность функционировать частицей сознания Филип расстраивался, что для Королевства все это не сулит ничего хорошего. И еще — что в описании бед, постигших хороших героев, пожалуй, сквозит многовато… злорадного смакования. Впрочем, текст был чертовски хорош. Дух захватывало.

Что дальше?

Что

дальше?

Мой триумф, Мёрдстоун.

Что? Кто это сказал?

Он видел и описал долгожданную встречу Кадреля с Месмирой. Бездна эмоций. Славный старина Тейл Грос, выходящий из спальни с лампадой в руках, а после врачующий раны Гар-Беллона. Месмира, изголодавшаяся по прикосновениям Кадреля. Его рука, вяло ласкающая ее перед тем, как он в изнеможении валится на подушку. Месмира вздыхает. Оба засыпают.

Что-то шелестит, поднимаясь по побегам плюща, оплетающего стены мызы. Проскальзывает в приоткрытое окно. Тихий перестук коготков по деревянному полу. Меллуокс-Кривокрыс карабкается вверх по одеялу. Забирается на подушку Кадреля. Терпеливо, бесшумно перегрызает кожаный шнурок Амулета на шее спящего. Следя, чтобы случайно не коснуться талисмана, тащит его к окну — и исчезает в ночи.

Филип видел и описывал предательство.

В зловещем полумраке угрюмого рассвета фигура в плаще с капюшоном ведет когорты огнельтов по запутанным трактам Фаррина. Показывает им тайный вход в подземную библиотеку.

Филип со злобной радостью описал зверское убийство Орберри Хомякана.

Он видел, как горели на кострах завоевателей Гроссбухи, слышал, как письмена с писком превращаются в черных насекомых и, прожив лишь несколько мгновений, рассыпаются на ветру хлопьями пепла.

За окном медленно плыла по небу полная осенняя луна, а он все продолжал видеть и описывать — неутомимо и с глубочайшим отвращением — как Морл покоряет Королевство.

Как эскорт огнельтов сопровождает тело Гар-Беллона по Третьему Пути к Фулам. Как жители обнищалых поселений забрасывают грубо сколоченный катафалк грязью и нечистотами.

Как гниющий труп Кадреля, нанизанного на клинок Квид Харел, вывешен

Нет!

Да, Мёрдстоун

в железной клетке на общее обозрение.

Он описал, как

Помни, Мёрдстоун

по Королевству медленно расползается забвение.

Как гремы, морвены, порлоки, бормотуны, мотыльковые фермеры, плетуны, качальцы, баркоделы, рамочники, кругокаты — все позабывшие, улыбающиеся, отупевшие — в последних отсветах дня выстраиваются в очередь за морловыми жетонами и грогом.

Он видел и описал, как длинные колонны лишних огнельтов под конвоем преторианской гвардии терпеливо дожидаются своей очереди перед Камерами уничтожения. Видел, как они вылетают в трубы кольцами зеленого дыма и развеиваются по ветру.

Стонал в сладострастной муке, описывая Месмиру Обнаженную. Томно поникшую на белоснежной шелковой оттоманке. Одна рука покоится между бедер. Какой-то звук пробуждает Месмиру из транса, и она поднимает взор. Ее пустые глаза со щелчком включают режим «вожделение». Губы приоткрываются.

Она протягивает руку.

Что-то шевелится, Мёрдстоун?

и притягивает иссохшую когтистую длань к розовой ареоле безупречной левой груди.

О, нет. Нет!

Да. О, да!

Морл громоздится на оттоманку. Трепещущая от страсти Месмира исчезает под вздымающимся плащом некроманта, зеленым и серебряным.

Изображение погружается во тьму. И все, ничего больше.

Руки Филипа остановились.

Вдалеке, в деревне, петух бросил вызов новому дню.

8

Филипу казалось, мозг у него сочится заразой, все органы чувств отравлены мерзостью. По краям поля зрения стелилась зеленоватая мгла. Поручень перил лип к рукам, точно был весь в крови, выстилавший ступени ковер пружинил под ногой, как болотный мох. Ноздри застила желтая вонь.

Покет Доброчест сидел на диване, ухватив себе на завтрак гроздь бананов. Филипа он приветствовал с откровенно напускной бойкостью.

— Шишкой клянусь, Мёрдстоун, вкуснющие штуки. Как вы их называете?

— Бананы. Вообще-то их полагается чистить.

— Хм. Каждый за себя, говорю я. Оставить тебе штучку?

— Ты все еще тут.

Грем восхищенно покачал головой.

— Всю ночь не спамши, а востер, как шило. — Он дожевал последний банан и мрачно обозрел Филипа. — Посмотреть на тебя, Мёрдстоун, можно подумать, у тебя костный мозг в башмаки вытек. В чем дело-то? Ромлян не пришелся по вкусу?

— Ты его читал?

— Что за кретинский вопрос? Я эту клятую штуку написал!

— Ты?

— Да, я.

— Кажется, я тебе не верю.

— Язви меня, — нетерпеливо сказал Покет. — Кому какое дело, кто там что написал? Уж только не тебе. Вот уж нет. Ты был рад-радешенек поставить свое имя на мои Невзаправдашние Гроссбухи, так что нечего теперь стоять тут, точно надгробие девственницы, и недотрогу корчить.

Филип кротко кивнул — и немедленно о том пожалел: в глазах потемнело. Он выпрямился и сказал:

— Только этот Гроссбух взаправдашний.

— Не целиком. Как по мне, так выдуманные отрывки самые красочные.

Филип добрался до дивана и опустился перед гремом на колени, склоняя голову.

— Сними с меня эту пакость, Покет.

— Ага. Вот теперь мы готовы, да? Даже требовать Уплаты не надо?

— Просто сними ее.

— А волшебное слово? Магическое?

— Пожалуйста.

Покет подался вперед и стащил цепочку через голову Филипа. Взяв Амулет бледной рукой, он несколько мгновений рассматривал его, а потом спрятал под куртку.

— Ну что, легко вышло, а, Мёрдстоун? И всех-то делов. Кто бы подумал? Кстати, ты так и собираешься весь день простоять, уткнувшись носом мне в мотню?

Филип ползком добрался до своего кресла. В стакане виски, который он оставил там много часов назад, плавала дохлая синяя муха, а пахло от него жженым пластиком. Но Филип все равно отглотнул.

Покет не сводил с него глаз.

— Сдается мне, не такого конца ты желал.

— Не такого. — Слова вырывались из горла сдавленным карканьем. — Ужасный конец. Уродливый. Неправильный! Извращение какое-то!

— Правда.

— Да его все возненавидят! «Горгона», Голливуд, все. Меня распнут. Минерва мне яйца открутит!

— Удачи ей. У меня это не получилось.

— Он такой… безнадежный.

— Резковато замечено, Мёрдстоун.

Филип запустил обе руки в волосы.

— Я умею писать тлен, Покет. Я пишу тлен. Но это… — он показал на лестницу. — Это…

— Правда, — снова сказал грем. Из кармана у него донеслось приглушенное жужжание. Он вытащил яйцо, раскрутил его и забормотал себе под нос, наскоро прикидывая сроки.

Филип сидел, безвольно поникнув в кресле, но тут поднял голову. Глаза у него были мокрыми и покрасневшими.

— А ты, Покет? Почему?

— Загадка у тебя, Мёрдстоун, с одним полужопием. Почему я что?

— Это ведь ты же, ты привел огнельтов в Библиотеку? Предал бедного старого Орберри. Почему, во имя всего святого?

Доброчест положил руки на колени и несколько долгих мгновений их рассматривал.

— Мне это не по душе, Мёрдстоун. Даже не думай. Правду сказать, я рад, что Гроссбухи сгорели. Не хотелось бы, чтобы то, что я сделает, записали в чернилах и увековечили. — Он поднял взгляд. — Но у меня никакого выбора, язви его, не было, понимаешь?

— Покет, что произошло?

Грем вздохнул.

— Взнуздали меня честь по чести, Мёрдстоун. Оказалось, морловы оккуляторы засекли Четвертое устройство. А я в клятом Морт-А’Доре спал себе под этой хреновиной. А как проснулся — глядь, надо мной Морл ухмыляется, а за спиной у него дюжина огнельтов маячит. Я чуть не обделался. Чтоб не разводить тут турусы, вариантов было два. Первый — меня режут на кусочки, медленно и с чувством. Или я поступаю к нему на службу. Либо фарш, либо прислужник. Не то чтобы мудреный выбор, правда? Могу ли похвастать, что долго сам с собой монетку кидал? А ты бы на моем месте как?

Филип промолчал.

— Но знаешь, что мне по-настоящему фитиль накрутило, Мёрдстоун? Что меня до костей пробрало? Я, значит, клянусь быть верным рабом, на коленях клянусь, а Морл мне и говорит: «Стоило бы тебя все равно убить, грем, за преступления против языка». Как это, господин, говорю я, опешив. А он мне — ты, Мёрдстоун, слухай, слухай — мол, моя манера изъясняться в письменном виде — мужицкий примитив. Да еще эбигонство.

Покет был преисполнен горечи. Филип чувствовал в застоялом воздухе ее остроту.

— Примитив, Мёрдстоун! Примитив! И это у меня Полноправного Писца с двумя Гроссбухами и еще половинкой Невзаправдашнего за поясом! — Он с силой стукнул белым кулаком по боковой стенке дивана и на несколько медленных секунд погрузился в мрачные раздумья. А потом снова посмотрел на Филипа. — Слова «эбигонство» я не знаю. Но шариками ручаться готов, это что угодно, только не комплимент.

— Нет, — согласился Филип, — не комплимент.

Он двумя пальцами выудил дохлую муху из стакана и щелчком отправил в камин. Недолет.

Грем сидел молча, видимо, ожидая сочувствия или даже полного отпущения грехов. Не дождавшись ни того ни другого, он поднялся на ноги и деловито потер руки, точно коровница, подбирающаяся холодным утром к первому коровьему сосцу.

— Что ж, как есть, так есть. Ты, как я уже говорил, получил третью порцию своей тройки…

— Я ее стер.

— Чего-чего?

— Отпел и изгнал. Похоронил за церковной оградой.

— Голову мне морочишь?

— Нет.

Покет уставился на него.

— Чтоб меня, Мёрдстоун, если ты не… У меня, холера, даже слов нет. — Он нервно потеребил мочку уха. — В известных краях это кое-кому не понравится, уж я тебе гарантирую. Он хочет, чтоб о его делах все знали.

— Хрен ему, — очень искренне сказал Мёрдстоун.

— Заткни пасть, Мёрдстоун, — прошипел Покет. — Язви меня. — Подергав себя за ухо еще некоторое время, он сказал: — Сохраним это в тайне, слышишь? Ни словечка ни единой живой душе и никому другому. Чтобы никаких больше разговоров про отпевание, да изгнание. И я этого не слышал. Я, кажись, что-то сделался глуховат, как гробовой гвоздь. — Он чуть подождал. — Мёрдстоун?

— Ладно, — вяло проговорил Филип.

— Чего-чего?

— Уговор, Покет. Уговор. Да и кого волнует?

Филип осознавал, что речь у него звучит все менее внятно. Но виной тому был не виски. Он уплывал. Терял контакт с происходящим. Снова сфокусировавшись на Покете, он смотрел, как тот потягивается и демонстративно раздувает ноздри.

— Свежий воздух, Мёрдстоун. Вот что нам надо. Носопырке моей больше не вынести твоей вонючей дыры. Пойдем, тетеревочек. За дверь. Вставай на ножки.

— Мне и тут хорошо.

Доброчест нетерпеливо фыркнул и сделал легкий жест рукой вверх. Ноги Филипа сами собой выпрямились, и он обнаружил, что стоит в полный рост. И тут же, словно он пробился головой в какой-то противный пласт, в ноздри ударил неприятный запах, коричневый и волосатый.

Филип заковылял к открытой двери и позволил Покету взять себя под руку.

9

Свет снаружи оказался невыносим. Внезапная слепящая, радужная по краям белизна. Филипу пришлось ухватиться за вуду-оградку и постоять, пока он снова не обрел способность видеть.

Покет ждал, вдыхая с голодной жадностью пассажира после сверхдальнего перелета, а потом отбуксировал Филипа к воротам в древней каменной стенке.

В прошлые осени вид отсюда доставлял Филипу особое наслаждение. Нежная розово-лиловая переливчатость вереска на холме Козий локоть, лиственницы и березы охряно-коричневатых тонов, медлительные и зыбкие туманы, придающие пейзажу меланхоличную, но отрадную эфемерность. Не то теперь. Залитый резким светом пейзаж показался Филипу грязным и дымным: зловещий общий план фильма ужасов. С глазами у него было явно что-то не то. Да и уши тоже играли странные шутки: блеяние овец и птичье пение трансформировались в людские крики, яростный лай собак — в грубый смех. На руку Филипу опустилось что-то мягкое. Пушистый клочок сажи.

— Мёрдстоун?

Филип обернулся. Покет смотрел на него снизу вверх. Глаза грема были омутами тьмы. Филип попытался заговорить, но лишь ахнул, когда его схватила, обволокла и вздернула вверх незримая сила. На этот раз полет оказался короче. В считанные секунды он обнаружил, что завис неподвижно — предположительно бестелесный, но не утративший способность воспринимать и мыслить.

Под ним пылал Флемуорти.

Из окон «Приюта коновала» валил густой дым, несущий все оттенки запаха сома под гранатовым соусом. Над Сквер расстилалась пронизанная алыми всполохами пелена. Огнеупорные огнельты толкали из пекла, некогда бывшего «Квик-мартом», раскаленные докрасна тележки с добычей.

Соломенные крыши общественного туалета и библиотеки полыхали в симметричной гармонии. Два пылких огнельта спешили к кустарнику Мемориальных садов, таща на плечах восторженно визжащих и брыкающих пухлыми икрами Мерили и Фрэнсин.

С крыши склада, расположенного за «Обувью для полевых работ и досуга», взмыл в небеса огненный шар — гигантская красно-черная хризантема на высоком черном стебле.

На перекрестке Оукхэмптон-роуд и Пестер-стрит грузовик с прицепом сложился пополам, высыпав груз пламенеющих связок соломы прямиком на Часовню упокоения, принадлежавшую «Ламбу и сыну», владельцам бюро похоронных услуг. Тем самым две объятых горем семьи избавились от значительных расходов на официальную кремацию.

Перед исполненным ужасом взглядом Филипа Мёрдстоуна медленно проплывало всеобъемлющее пожарище. Взору его представали все новые и новые ужасы.

Вокруг втоптанных в землю остатков юрты Кришны Мерси, пошатываясь, отплясывал победный танец отряд огнельтов, курящих косяки размером с тромбон.

Строго говоря, огнельты были везде. Пейзаж ими так и кишел. Одни, скандируя, маршировали к какой-то цели — несомненно, неся гибель и разрушение. Другие, сбившись в шайки, грабили и мародерствовали, где попало.

Кровопивцы были выкорчеваны из земли и выложены в слово

В Сулленкот-маноре, спиной к низкой изгороди, со служебным пистолетом в одной руке и кавалерийской саблей в другой, сэр Артур готовился принять последний бой. Стены его почтенного жилища тонули не то в огне, не то, понадеялся Филип, в девичьем винограде.

В «Тоггенхеймском козле» отряд разгулявшихся огнельтов жарил коз на импровизированных вертелах, сделанных из подпертых алебардами копий.

Покет крепче сжал руку Филипа, и они набрали скорость и высоту. За курганом Овечий нос уходила в туманную даль широкая пустошь. Сперва ее продолжение показалось Филипу незнакомым, но потом он начал узнавать местность. Они летели над Фаррином, но едва Филип это сообразил, плоскогорье сменилось непокойными песками Гнетущих пустынь.

Время сглотнуло, пожирая само себя: над Радушной равниной Филип снова стал свидетелем катастроф, которые описывал несколько часов назад. Он со стоном посмотрел вперед, ожидая увидеть насупившуюся тучу — Морловы Фулы. Но их там не оказалось. Вместо них впереди высился, уходя в небо, огромный блестящий монолит. Исполинская башня из черного отражающего свет стекла, к которой — в которую — Покет увлекал Филипа на самоубийственной скорости.

В голове у него раздался голос Покета: «Морлов Паноптикум».

Здание приближалось, пока не заслонило собой все остальное. Филип почувствовал, как у него из нутра вырывается вопль — разматывается, как веревка с завязанными узлами. Они влетели в темное стекло. Последнее, что видел Филип перед смертью, — это свое собственное искаженное лицо за миг до удара.

Смерть оказалась всего лишь ледяной судорогой. Когда все закончилось, Филип обнаружил, что стоит на четвереньках, разглядывая пол, сложенный из больших шестиугольных мраморных плит, очень дорогих с виду. Он осторожно покрутил головой — сперва направо, потом налево. Пол с обеих сторон уходил куда-то в бесконечность.

— Приветствую тебя, Мёрдстоун. Наше воссоединение, хоть и неизбежное, состоялось гораздо позже, чем я рассчитывал. Можешь встать.

Филипу не хотелось вставать. Хотелось так и восхищаться великолепным полом и не видеть никого больше — никогда-никогда. Он умер, и если рай просто-напросто идеальная плитка — что ж, его это устраивает.

Он встал.

При личной встрече Морл оказался куда красивее, чем описывалось в «Темной энтропии» и «Хмеле чернокнижника». Антарх сидел в черном кресле с высокой спинкой, перекинув правую ногу через подлокотник. Под мантией некроманта он был облачен в простую белую тунику и синие брюки. Длинное лицо меж драпировок серебристых волос отличалось идеальной симметрией. Глаза — оба! — были синее айсберговой тени.

Питер О’Тул, подумал Филип. До того как его лицо попало под борону.

С руками тоже все в полном порядке. Морл щелкнул пальцами левой. Покет, стоявший на коленях, поднялся, умеренно-цветистым жестом достал из-за пазухи Амулет и, держа его на цепочке, опустил в ладонь Морла.

Некромант погладил талисман пальцем.

— Немало усилий мне понадобилось, Мёрдстоун, чтобы расколдовать, а затем заколдовать заново эту вещицу. Она была скована могучими чарами. Заклинание уникально, ключ потерян. Верность ее столь же непредсказуема, сколь и велика. И трудам моим нисколько не помогала беспорядочная самодеятельность этого бестолкового грема.

Покет склонил голову.

— Однако я преуспел, как и предрекал тебе. — Улыбка Морла могла бы приручить дикого гризли. — А теперь, Писец, давай же испытаем его силу.

— Да, господин.

Покет приблизился к креслу, с должным почтением принял Амулет и через голову надел цепочку себе на шею. Амулет мирно улегся ему на живот. Покет бодрым шагом подошел к низкому столику, на котором лежала стопка бумаги и стояла жирная чернильница. Он уселся и взял перо. Проверил кончик, видимо, счел его удовлетворительным, обмакнул в чернила. Размял пальцы.

— Готово, господин.

Морл сел попрямее и легонько сжал подлокотники кресла. Чуть запрокинул лицо, прикрыл глаза. В тот же миг Покет начал писать. Писать с чудовищной скоростью, высунув кончик синего языка. Рука его мелькала взад-вперед между листом и чернильницей размытым бледным пятном. Исписанные страницы он отбрасывал, и они сами собой укладывались в аккуратную стопку.

Освобожденный от гипнотического взгляда Морла, Филип весь обмяк. Хорошо бы сейчас присесть. Голова у него шипела, точно газировка. Он осторожно повернул ее.

Он находился в пространстве, словно бы лишенном обычных измерений, с искаженной перспективой.

Тьма, но не тьма. Он стоял в одном из нескольких оазисов света.

В другом оазисе, мерцавшем на неизмеримом расстоянии от Филипа, над полом поднималась огромная полусфера, похожая на гигантскую розу; на поверхности ее вращались, непрестанно изменяясь и преобразуясь, какие-то образы.

В третьем, не таком далеком, находился островок мебели: парящая в воздухе рейка с крючками, с которых свисала женская одежда и что-то еще; белый диван; круглый шкафчик с флягами и сосудами с разноцветными жидкостями.

В еще одном — в плоской чаше росло безлистное мускулистое дерево. Ветви его сжимали гигантский плод — похожий на яблоко, только синий.

Кругом не слышалось ни звука — лишь лихорадочный скрип пера Покета. Филип ощущал его всей кожей. Перозуд.

Скрип прервался. Морл открыл глаза. Покет выронил перо. Неиспользованные чернила втянулись обратно в склянку.

— Сколько слов, грем?

— Три сотни и двадцать, дюжина и два сверху.

— Качество?

— Превосходнейшее, господин.

Что-то в этом сильно озадачивало Филипа. Причем не подсчеты.

— Ты волен говорить, Мёрдстоун. Возникли вопросы?

— Да. Ну. То есть, я имею в виду, ты же победил, да? Ты завоевал Королевство.

— Я отвергаю термин «завоевание». Я лишь поспешествовал давно назревшей и необходимой модернизации.

— Верно. Прошу прощения. Но я находился под впечатлением, что ты не способен на это без Амулета. Однако ты обошелся и без него. Так что я не понимаю, зачем ты потратил столько трудов, чтобы его раздобыть.

Снова улыбка.

— Твое тупоумие не перестает меня радовать, — любезно произнес Морл. — В нем открываются неожиданные глубины.

— Благодарю.

— Ответ на твой вопрос поистине прост. Нет ничего реального, Мёрдстоун. Или, говоря точнее, реальность текуча и переменчива. Стабилизировать ее можно двумя способами. Первый, разумеется, это при помощи магики. Однако же магика сложна, применение ее требует трудов и усердия. И даже в руках и разуме адепта столь опытного, как я, она не всегда надежна. Второй способ — посредством слов. Слов и историй. Мир — это истории, что мы о нем рассказываем, Мёрдстоун. Вот почему Гроссбухи были окружены таким идолопоклонническим трепетом и так ревностно охранялись. А еще они были полны суеверий и путаницы, а также безнадежно ретроградны — что делало их уничтожение абсолютной и срочной необходимостью.

Филип рискнул кинуть взгляд на Покета, лицо которого напоминало побеленную каменную стену.

— И теперь я наконец овладел Амулетом, Мёрдстоун. Когда я освобожу своих подданных от забвения, они обнаружат, что благодаря его могуществу ныне живут в совершенно иной истории. Единственно возможной истории. Моей истории.

По всей видимости, Морл ожидал одобрительных откликов, так что Филип сказал:

— Да, понимаю. Это… это… блестяще.

— Нет, Мёрдстоун. Это просто. Хотя и трудоемко в исполнении. Разумеется, в каких-то отношениях моя история будет отличаться от той, коей я тебя удостоил, ибо тот вариант, в силу необходимости, местами был весьма затейлив. Впрочем, если берешься шить шелковый кошель из свиного уха, без затейливости не обойтись. Верно, Писец?

— Именно так, господин, — смиренно отозвался Покет.

— Тем не менее, полагаю, легионы восторженных почитателей проглотят последний том с обычным пылом? Я даже тешу себя надеждой, что он покажется им познавательным.

Покет состроил предостерегающую гримасу.

— Да, — сказал Филип. — Уверен, что покажется.

Зрение у него снова помутилось. Острова света расползались. Он спросил:

— Можно я сяду? У меня голова невыносимо болит.

— В самом деле? Я избавлю тебя от этой напасти.

Морл поднял руку. Тьма у него за спиной осветилась, демонстрируя фалангу огнельтов. У двоих передних поверх доспехов были повязаны красные фартуки. Один сжимал в руках тяжелый топор с длинным серпообразным лезвием. С клыков у них капала слюна предвкушения. Они встали с обеих сторон от Филипа. Колени у него подкосились.

— Наши дела завершены, Мёрдстоун. Меня ждет немало иных трудов. Ты, разумеется, поймешь: о том, чтобы ты вернулся в твое жалкое измерение, зная то, что ты знаешь, и речи идти не может. Однако, поскольку от тебя, скажем так, были не только хлопоты, но и польза, я распорядился, чтобы с тобой покончили быстро.

— Нет. Постой. Прошу. Послушай, я же писатель. Я могу работать на тебя. Я знаю, как работают истории. Я в этом дока.

Покет кашлянул в ладонь.

— Даже в качестве консультанта. Или редактора. Я могу быть полезен. Пожалуйста, не убивай меня. Я могу, могу пригодиться!

Слова метались в мозгу Филипа горящими крысами. Он пытался ухватить хоть какие-то из них.

— А, да… но… но… твое колдовство… оно же может… выдохнуться, утратить заряд, ну вроде того, или обратиться вспять… тогда тебе понадобится…

Морл мотнул головой. Палачи Филипа нагнулись и без малейшего усилия подняли его. Ноги у него болтались в полуметре от пола.

— Нет! Пожалуйста-пожалуйста! Так нечестно! Я не виноват! Покет, скажи ему!

Его развернули. Его несли во тьму. Все глубже и глубже.

Он оглянулся на тающий вдали свет и прокричал:

— Я бы мог добыть тебе агента!

— На чем мы остановились, грем?

— Леди Месмира бежала от пьяных и докучливых ухаживаний объявленного вне закона Кадреля, господин, и всецело отдалась на вашу милость. Ночная сорочка, насквозь промокшая под дождем, облепляет ее тело. Розовые бутоны сосков отчетливо проглядывают сквозь тонкую ткань и…

— Ах, да, — Морл откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — Новая глава.

— Холера, — выдохнул Покет себе под нос и взялся за перо.

10

В «Клубе реформаторов» Перри Уиппл коснулся бокалом бокала Минервы.

— С Рождеством, дорогая.

— Ура, — безрадостно отозвалась она.

— Мне нравится ваш наряд. Так и тянутся руки пощипать.

Ее черная перьевая жилетка в сочетании с черными шелковыми брюками от Филипа Лима вызвала у сурового привратника «Реформаторов» большие сомнения. Однако же — что и понятно — в дресс-коде клуба не нашлось ни единого упоминания черных жилеток из перьев.

— Спасибо, мастер Уиппл.

— Тиара с блестками особенно удалась.

— Да. Мне ее Ивлин сделала.

— Так почему же такое вытянутое лицо, как сказал бармен лошади?

Минерва вздохнула.

— Сами знаете.

— Хм-м.

Перегрину Уипплу, основателю, вдохновителю и генеральному директору «Шаманской академии», по слухам, было не меньше семидесяти. Внушительная и совершенно лысая макушка в окружении нимба седых волос смотрелась воплощением древней мудрости. Кончик куцей седой бородки покоился на узле серебряно-синего галстука. В последнее время Перри встречался со звездой кулинарных шоу вдвое крупнее и вдвое моложе себя, и ему это шло. Он пригубил свой «Манхэттен», а потом опустил бокал на столик и несколько секунд критически его рассматривал.

— Я вам скажу, что я знаю, дитя мое. А именно: что за каких-то два месяца «Хмель чернокнижника» принес, по моим прикидкам, по крайней мере двадцать миллионов фунтов. Это чисто книгопродажей. Не знаю и не хочу знать, сколько приносят фильмы и прочие средства массовой информации, но не думаю, что вам в ближайшем обозримом будущем грозит обедать за счет Армии спасения. «Блог-скан», который я проглядываю ежеутренне во время церемонии приветствия зари, сообщает мне, что двадцать один процент новых постов посвящен Филипу Мёрдстоуну. Это на девять процентов больше, чем у бога, даже учитывая исламские сайты. Слухи о его исчезновении, безумии, смерти…

— Которые, должна сказать, вы блистательно срежиссировали.

Перри небрежно отмахнулся от признания его заслуг.

— Пустяки, дорогая. Чистое удовольствие. Маркетинговые возможности такого уровня встречаются не чаще, чем деепричастие в устах футболиста. Кстати как ваш мохито? Нет-нет, только не пожимайте плечами. Никогда не пожимайте плечами, если носите перья. А то выглядит, будто вы вот-вот снесете яйцо. И я сильно подозреваю, что откладывать яйца в «Реформаторах» посчитали бы серьезным de trop[18].

— Простите. Постараюсь вести себя поскромнее.

После деликатной паузы Перри спросил:

— Дорогая, вы питали к нему какие-то нежные чувства? Не помню, чтобы вы упоминали что-то конкретное, ни да ни нет.

— Нет, между нами ничего… ну. Нет, ничего такого. И, правду сказать, мне плевать, ну то есть вот совершенно решительно плевать, что великая Трилогия Мёрдстоуна так никогда и не будет завершена. Собственно говоря, если бы все трилогии фэнтези состояли всего из двух книг, мир от этого хуже бы не стал.

— Аминь, — торжественно согласился Перри. — Так что, рискуя повториться — и учитывая, что вы уже заработали состояние, почему вытянутое лицо?

— Я не оправдала ожиданий.

— А.

— А я не из тех, кто не оправдывает ожиданий. Это не мой стиль. И я абсолютно не счастлива от того, что на сейчас дело выглядит так, будто Минерва Кинч снискает вечную славу литагента, который добыл две трети работы гения. Две трети величайшей книги со времен Библии, Корана и Гарри Поттера. Меня это убивает. И профессионально — и во всех прочих отношениях.

— Что совершенно понятно. Я, так уж вышло, успел немного обдумать это дело. Незаметно наклоните вашу печальную и прелестную головку, дорогая моя. У меня для вас рождественский подарочек. — Перри извлек из внутреннего кармана маленький черный предмет, который вполне бы мог сойти за гроб для кукольного домика. К нему крепилась плетеная цепочка из звеньев белого золота. Перри надел эту цепочку Минерве на шею. — К глубочайшему своему стыду, дарю без подарочной упаковки. Отлепил покупочный чек только час назад. Мне пришлось пойти на ужасные вещи, чтобы это добыть.

Минерва скосила глаза вниз.

— Похоже на флешку.

— Похоже. Она и есть.

Перри отпил из бокала, обводя взглядом комнату. Они с Минервой уютно устроились в неярко освещенном уголке, отделенном от общего зала тремя колоннами. Единственным человеком в пределах слышимости был изнуренный красавец, столько лет изображавший Тома Стоппарда, что даже сам Том Стоппард звал его Томом Стоппардом. Он сидел один, с головой погрузившись в «Телеграф». В другом укромном уголке бывший ватиканский посол был поглощен беседой с израильским торговцем оружием.

Минерва ждала. Ей нравилось пить коктейли в нелепом великолепии «Клуба реформаторов». От этого она чувствовала себя порочной. Все равно что в церкви спиртное распивать.

— Салли Квин. Вернон Беттс. Кит Меллорс. Вам эти имена что-нибудь говорят?

— Гм-м-м. Меллорс. Он пишет для телевизора, да? Или она?

— Они все. На троих написали сорок процентов эпизодов всех британских мыльных опер за последние три года. Феноменальная плодовитость и бойкость пера.

— Они ищут нового литагента?

— Нет. И не могли бы. Их не существует. — Перри еще сильнее понизил голос. — На этой безделушке вы найдете программу под названием «Xtrapol8». Она читает предыдущие эпизоды и генерирует сюжетные ходы и диалоги для следующих. Отслеживает последовательность, речевые характеристики и все такое. Один мой знакомый юный супергик слегка подкрутил ее под ваши цели.

— Боже.

— Вы преувеличиваете. У меня всего лишь есть связи.

— И вы говорите, что это…

— Именно. Вставьте эту фиговинку в лаптоп, пока слушаете рождественские песнопения хора Королевского колледжа. Скормите ей Мёрдстоуна. Самое меньшее — она выдаст что-то, с чем можно будет работать.

— Перри, даже не знаю, что сказать.

— Дорогая моя, не надо слов. Я придумаю, чем вы сможете меня отблагодарить.

— Ничуть не сомневаюсь.

Перри допил «Манхэттен».

— А теперь, как ни приятно мы проводим время, я должен спешить в Пимлико, меня ждет Мерлин. Сегодня вечером мы отправляемся в Бенгей.

— Это эвфемизм?

— Нет, совершенно очаровательный уголок в Суффолке. Кстати, вы за последнее время его видели?

— Кого?

— Филипа Мёрдстоуна.

— О. Да, пару недель назад.

Аркадия занимала чуть меньше пятидесяти благоустроенных акров Сассекса на северной границе Саут-даунс. Дом был выстроен в 1780-е годы для незаконнорожденного сына препоясанного графа. Потомки его, иные из которых тоже были в том или ином смысле ублюдками, окончательно разорились в 1990-е и продали поместье корпорации «Райский уход».

От Ноттинг-Хилла путь был чертовски неблизкий, но, рассуждала Минерва, сворачивая на побитое градом шоссе А-26, зато в отношении Глайднборского фестиваля удобно; летом можно будет подсластить пилюлю Штраусом и клубникой. Нечего сказать, сто пятьдесят тысяч в год — немаленькая плата за конфиденциальность, пусть даже и абсолютную. Возможно, придется подыскать что-нибудь подешевле. Кто знает, сколько он еще протянет?

Она назвала свое имя в домофон, вделанный в кирпичную колонну по правую руку от ворот, и они бесшумно разъехались. Гвендолин, статная чернокожая помощница заведующей, встретила ее у дверей и сопроводила в меньшую из двух гостиных.

— Как он?

— В целом примерно так же, мисс Кинч. Не хуже — хотя бы в этом мы твердо уверены. Хотя несколько дней назад у нас случился небольшой кризис, когда мы предложили ему на ланч ризотто. Он крайне разгорячился.

— Ох, божечки, — сказала Минерва. — Все червяки покою не дают?

— Да. Когда он вообще разговаривает, что нечасто. Ну вот и пришли. У вас будет своя комната. Чаю? Наш повар печет очень неплохие бисквитные торты.

— Спасибо. С удовольствием.

Минерва набралась мужества и подошла к его креслу. Он был одет в красновато-коричневую пижаму, а поверх нее — толстый темно-синий халат. За это время, подумала она, волосы у него, наверное, отросли, но он все равно не снимал белой вязаной шапочки. В бороде у него проглядывали серые и седые пряди.

— Миленький, — сказала она. — Чудесно выглядишь. Как мудрец или кто-нибудь этакий из твоей книжки.

Он не поднял головы. Он не сводил пристального взора со сжимавших колени рук. Он и не знал, что у мертвых все еще остаются руки. Что эти руки иногда шевелятся. Он следил за ними — на всякий случай. Другими глазами — боковыми глазами, он наблюдал, как всегда, всегда наблюдал — картины своей гибели.

В них не было ни связи, ни смысла — видимо, потому что он утратил связь со смыслом. Он знал это точно так же, как земляной червяк знает, что он — земляной червяк. Огнельты тащат его сквозь тьму, и свет, и снова тьму. Он ощущает впивающиеся в подмышки твердые когти, слышит их шарканье и поступь. Чувствует, как опорожняется его кишечник. Потом — пробел, промежуток, хиатус, как в кино. Должно быть, по ходу дела он потерял сознание, потому что место его казни — городская площадь.

Многолюдье. Две гремки с пальцами во рту. Человек в черном рисует в воздухе какие-то знаки. Подающий еду порлок сыпет вопросами. Шум, поднятые кулаки. Брутальная праздничная атмосфера. Смерть Мухе! Плаха озарена вращающимися огнями.

Он привязан к передвижному средству на колесиках. Поворачивает голову умолять о пощаде. Огнельт нацепил людскую маску и яркую зеленую тунику с серебряными полосками. И говорит:

— Здорово, старина. Ты как, с нами? Хорошо. Очень хорошо. Оставайся с нами. Меня зовут Гарри, а огнельт слева от тебя — Майк. Дела у тебя не очень, что и говорить. Мы тебя сейчас везем в Хосни Фулы в Эксетере. Окей?

А потом Филип лежит на спине, привязанный. К нему крепятся пыточные инструменты.

— Просто давайте уже побыстрее. Пожалуйста.

— Не переживай, Филип. Майк у нас демон. В два счета поспеем. — Осматривает инструмент. — Так ты — тот самый Филип Мёрдстоун, да? Не, чувак, серьезно, очень жаль видеть тебя в таком состоянии. Ты ужасно крут. У меня от «Хмеля чернокнижника» прямо башку снесло. — Иголка в руку. — Сейчас немножко поспишь, Фил. — Вытаскивает книжку в аляповатой обложке. — Не возражаешь мне подписать, Фил? Пока не развезло?

Над головой Филипа кружится его предсмертный крик. Этот крик все еще витает у него над головой, пока он смотрит себе на руки.

Огнельты проносят его через тьму, и свет, и снова тьму. Он чувствует их жесткие лапы, чувствует руку у себя на голове.

— Фил, миленький?

Он поднимает взгляд и видит перед собой деву небывалой красоты. Стройные золотистые ноги. Бедра и живот подобны музыкальным инструментам, известным лишь ангелам. Горделивая грудь. Нежный овал лица обрамлен золотисто-каштановым пламенем. Глаза цвета волн Средиземного моря.

Он облизывает потрескавшиеся губы и произносит ее имя.

— Есть перемены? — сказал Перри.

— Нет. Даже меня не узнал. Назвал меня Еленой.

Снаружи, на Пэлл-Мэлл, Перри сотворил из ниоткуда такси.

— Позвоню вам, как только вернусь.

— Звоните. И, мастер Уиппл, с Рождеством.

Улыбка его была чудом стоматологии.

— И вам, дитя мое.

Она помахала ему вслед. В гул и скрежет машин вплеталась несущаяся из каждой витрины мелодия «Тихой ночи». По тротуару шла группа молодых людей в деловых костюмах и колпаках Санты или мигающих оленьих рогах. Один из них, оценив ее оперение, замахал локтями по-петушиному и закукарекал. Минерва узнала в нем Уэйна Димблби, прежде работавшего в «Пегасусе», а нынче в «Клик-4-букс». Он позвал ее на вечеринку. Она согласилась, на тот маловероятный случай, что из него еще можно вытянуть что-нибудь полезное.

На Сассекс спускается ночь. Звезды рассаживаются по сиденьям над дюнами. За кулисами луна наносит на лицо последние штрихи грима. Иней сковывает траву и листья. Стоячие водоемы похрустывают корочкой льда. Амбарная сова белой тенью вылетает на охоту. Перебегающий через поле для гольфа лис останавливается и вглядывается в темноту. Все спокойно.

Выход луны. Все залито светом.

В «Аркадии» время принимать лекарства.