Тринадцатая рота (Часть 2)

6. ПОСЕЩЕНИЕ ЗНАМЕНИТОГО ЛАЗАРЕТА ПРОФЕССОРА БРЕХТА. ЗНАКОМСТВО С ИСЦЕЛИТЕЛЬНЫМ МАССАЖЕМ ДОКТОРА ХОПКЕ

На второй день после визита к любезнейшему майору Штемпелю Гуляйбабка получил от профессора Брехта письмо с просьбой посетить в удобный день вверенное ему лечебное заведение. В конце письма стояла приписка:

"Лучшее время для нас — девять-десять утра. К этому часу мы заканчиваем осмотр больных и лечебные процедуры".

— Что намерены делать? — спросил Волович, прочтя приглашение.

— Ехать, — ответил Гуляйбабка.

— А если там западня?

— Сидевшему у черта на рогах демон не страшен. Муравей падения не боится.

— А если муравья придавят каблуком?

— Вы, Волович, мало наблюдательны. Муравей и под каблуком редко гибнет. Обычно отряхнется и снова бежит.

— Воля ваша. Едем! — сунул пистолет за пазуху Волович. — В нем семь патронов. Пять их, два — наши.

…Знаменитый военный лазарет профессора Брехта расположился на восточной окраине Смоленска близ старинного шоссе в четырех белокаменных домах церковно-монастырской архитектуры. В первом доме, пристроенном к высокой кирпичной ограде, разместилась администрация и главный корпус лазарета, о чем свидетельствовала вывеска на стене. Другие дома были раскиданы по запушенным первоснежьем холмам, но довольно-таки компактно. Их охватывал высокий дощатый забор, увенчанный двумя нитями колючки. Вдоль забора, цвинькая по проволоке цепями, бегали три овчарки.

Высоких гостей встречал у центрального подъезда сам начальник лазарета профессор Брехт. Седые волосы его прикрывал белый колпак. На плечах развевался широкий халат. Коротко подстриженная бородка весело топорщилась. За спиной у профессора грузно возвышался угрюмый, рудой детина, тоже в белом халате, накинутом на мундир, но с засученными выше локтей рукавами. В зубах у здоровяка дымила недокуренная дешевенькая сигарета.

— Хайль Гитлер! — браво выкинули руки Гуляйбабка и Волович.

— Зиг хайль! — ответили встречающие.

— Пользуясь вашим любезным приглашением, — поклонясь, заговорил Гуляйбабка, — имею честь, господин профессор, засвидетельствовать вам свое почтение.

— Очень рад вашему визиту, уважаемый глава благотворительной организации, — заулыбался в бородку начальник лазарета.

— Смею уточнить, — поклонился Гуляйбабка. — Во главе нашей организации стоит президент. Он находится постоянно в своей резиденции. Я же лишь его личный уполномоченный, представляющий его интересы, действующий от его имени.

— О-о, это не так важно! Важно, что вы приехали. Важно, что в вашем лице мы видим настоящих русских патриотов, настоящих друзей немецкого народа.

— Уж очень тепло он поет, — улучив момент, сказал тихонько Волович.

— Зимний дуб апрельским теплом не обманешь, — шепнул Гуляйбабка. — Не торопись с выводом. Посмотрим.

Профессор Брехт меж тем привел в порядок расхлестанного здоровяка, приказав ему опустить рукава, застегнуться, и, оборотясь к гостям, сказал:

— Позвольте вам представить моего ведущего ассистента, человека, до слез влюбленного в свою профессию. Человек, стоявший за спиной профессора, вышел вперед и, стукнув коваными каблуками рыжих солдатских сапог с короткими голенищами, представился:

— Доктор Хопке! Научный сотрудник.

— Очень приятно, — поклонился Гуляйбабка и представился: — Личный представитель президента. А это господин Волович. Мой телохранитель.

Доктор Брехт и Волович обменялись рукопожатием и проникновенными взглядами. Гуляйбабка, придерживая цилиндр, кивнул на высокую стену:

— Прекрасная защита от бомбовых осколков. Не так ли, профессор?

— О! Стена превосходна, — поднял палец профессор. — Для нашего лазарета лучшей не сыскать. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Без высокой, прочной стены наш лазарет немыслим.

— Почему же, господин профессор?

— Не все сразу, мой гость. Не все. Побываете в палатах, познакомитесь с пациентами, и все поймете. Прошу в помещение! Начнем с офицерского отделения.

Профессор Брехт взял Гуляйбабку под руку, и они в сопровождении доктора Хопке, Воловича, не торопясь, на ходу разговаривая, зашагали вверх по узкой, расчищенной от снега каменной лестнице.

— Наш лазарет молод и пока единственный на Восточном фронте, — давал на ходу пояснения профессор. — Он развернут лишь месяц назад и даже номера не имеет еще. Существует пока под условным названием "Белая голова". Но, думаю, это название за ним так и останется. Удивлены? Не удивляйтесь. В армии вермахта каждая дивизия помимо номера окрещена подобным названием. У моей двести шестьдесят седьмой пехотной, где я служил полковым врачом, эмблема "Голова лошади". У соседней девяносто седьмой — "Петушиное перо". На эмблемах других дивизий, как я знаю, контуры рыб, ворот, чертей, головы кобылы, собак, черепа мертвецов. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Это очень удобно офицерам высших штабов и особенно фюреру. Может ли фюрер запомнить огромную людскую массу в двести-триста дивизий? Увы! Фюрер не машина. Ему куда лучше обратить людей в черепа или в собачьи головы — так они запоминаются лучше. На оперативной карте генштаба фюрер зрительно представляет, куда двигается, скажем, "Лошадиная голова" или "Череп человека". Удобно? Удобно. Но, простите, я увлекся.

— Ничего, ничего. Продолжайте.

Переводя дыхание, профессор на минуту остановился. Взор его обратился на восточные холмы, где поднималось заиндевелое солнце.

— Сейчас там, под Москвой, — кивнул он на восток, — идут тяжелые сражения. Эхо этих сражений докатывается и до нас — тыловиков. Все четыре здешних госпиталя забиты ранеными, как корзины раками. Спешно развертывается пятый, на очереди шестой. Главный поставщик пациентов нашего лазарета также группа армий «Центр». К нам уже поступило три «Наполеона», четыре «Геббельса», двенадцать «фюреров», два «Бисмарка» и один «Кайзер», не говоря о рядовых. Вы удивлены? Не удивляйтесь. Вы их сейчас увидите.

Гуляйбабке показалось, что профессор шутит, а между тем шутки не было никакой. Профессор Брехт провел гостей по узкому, слабо освещенному коридору и приглашающе широко распахнул дверь в большую комнату, вход куда преграждала высокая, как в зоопарке, металлическая сетка. Из комнаты доносились истерические крики, брань.

— Прошу познакомиться. Вольер политических идиотов. Шарлатаны, возомнившие себя кто чем. — Профессор толкнул ногой железную дверь и, войдя в «вольер», начал объяснять: — Справа в углу с консервными банками — «микрофонами» три доктора Геббельса. С утра до ночи несут всякую ересь. Четвертого вчера выперли на фронт. Тот двадцать дней кричал в мужской судок. А вон тот, что сидит верхом на спинке кресла, — Карл Великий.

— Извините, а что у него в левой руке? — спросил Гуляйбабка.

— Обыкновенный печной кирпич, но в его идиотском представлении это символ «державы».

— Позвольте, господин профессор, но он может этой «державой» проломить кому-либо череп.

— О-о! Это исключено. Это тихий «Карл». Он лишь сидит на кресле — «коне» и молча болтает ногами. А вот от «Бисмарка» можно ожидать чего угодно. Вчера он выломал унитаз, надел его себе на голову и, вооружившись куском трубы с того же туалета, с криком: "Смять в яичный порошок Европу!" — принялся крошить койки и спящих на них больных.

— Простите, но "полководца с унитазом на голове" мы что-то но видим. Где же он? — спросил Гуляйбабка.

— После неудачного похода (ему «Кайзер» той же трубой пересчитал ребра) отдыхает вон там, на пятой койке, обмотанный веревками.

— Извините, а кто это одиноко стоит у окна с подушкой на голове?

— А-а! Это его величество «Наполеон» — командир одной из сильно потрепанных под Вязьмой дивизий. По восемь часов стоит вот так с подушкой на голове. Лечению не поддается. На днях отправляем в стационарную клинику в Берлин. Ну, а теперь прошу вас заглянуть вот сюда, за опорную колонну, отделенную особой решеткой. Тут, как видите, больше удобств, получше койки, постели… Вы удивлены? Не удивляйтесь. Здесь размещены «фюреры». После сеанса лечения они теперь спят. Нет, вам посчастливилось. Один, идиотина, все еще буйствует.

На пятой от двери койке стоял человек в смирительной рубашке с растрепанными на глаза рыжими волосами и, размахивая руками, брызгая слюной, что-то истерично выкрикивал сорванным, осипшим голосом. Под левым глазом у него рдел свежий синяк.

— Доктор Хопке, — обернулся профессор к своему ведущему ассистенту. Больному сделан массаж?

— Так точно, герр профессор!

— А почему не спит?

— Видимо… мала доза, герр.

— Сделать дополнительный. массаж.

— Слушаюсь!

Доктор Хопке засучил рукава, прогремел замком и, толкнув ногой железную решетчатую дверь, тихо пошел в палату. Подойдя к держащему речь «фюреру», он взял его за воротник рубахи и со всего размаха ударил в ухо. «Фюрер», лязгнув зубами, обмякло осел на постель. Хопке поставил его на ноги и, зайдя с другой стороны, снова ударил в ухо. Больной смиренно растянулся на койке.

— Удивлены? — спросил профессор. — Не удивляйтесь. Иного обращения с этими мерзавцами не может быть. За подражание фюреру мы к ним почтительны. Спят на ватных матрацах, получают спецпаек… Но за присвоение фюрерского имени этих самозванцев приказано нещадно бить. Раз в неделю в палату приходит «доктор» гестапо и считает им зубы. У многих Они уже пересчитаны. Можно жевать кисель.

— А из каких элементов складывается курс лечения? — спросил Гуляйбабка.

— Пилюли, сон и «массаж» доктора Хопке. В остальное же время больные заняты кто чем. "Фюрер пятый", например, полосует стенку стрелами наступления. "Фюрер седьмой", захватив крышку унитаза, пишет на ней "Майн кампф", "Фюрер девятый", требуя Чехию, трясет за грудки «Чемберлена».

— У вас разве есть и «Чемберлен»?

— Нет. Он трясет «Кайзера». О, это надо видеть! "Фюрер девятый" орет: "Чемберлен, отдай Чехию! Отдай, жирная свинья, иначе сотру в порошок". Тот кричит: "Поди прочь! Я Кайзер! Стань, подлец, под ружье!" И так весь день. Пришлось перевести «Кайзера» в другое помещение. Кстати, мы туда идем.

В другом помещении — отдельном доме, куда перешли через двор, было тише, спокойнее, без железных решеток, только входные двери запирались на два замка. Больные совершенно свободно разгуливали по коридору, переходя из комнаты в комнату. Единственный человек, который за ними присматривал, — солдат-санитар сидел в кресле посередине коридора и, не обращая внимания на происходящее, дремал. Заслышав шаги, вскочил, вытянулся и сонно доложил:

— Герр полковник! Все в порядке, за исключением одного больного, который закрылся в туалете и никого не пускает, заявляя, что он принимает важное решение.

— Старые проделки "Кайзера", — отмахнулся профессор. — Еще что?

— Еще один больной из пятой палаты проник в перевязочную, похитил бутыль микстуры и всю ночь поминал друзей из погибшей роты.

— Состояние больного?

— Мертвецки спит.

— Ничего, проспится. Еще что?

— Еще один больной каким-то чудом забрался на голландскую печь, выломал кирпич и сидит. Все попытки снять его оттуда безуспешны. Больной отчаянно сопротивляется, заявляя, что он сбежал от войны на нейтральный остров и будет защищать его до последнего вздоха.

— Еще?

— Еще один больной как-то прошмыгнул в кабинет врача, снял со стенки портрет фюрера и, простите, пытался нанести на стекло неестественную сырость. Еще…

— Достаточно, — остановил дежурного санитара профессор. — Продолжайте исполнять обязанности.

— Слушаюсь!

Профессор обернулся к гостям:

— Мы находимся, господа, в психоневрологическом отделении рядового состава. Основной поставщик больных, как я уже имел честь сказать вам, группа армий «Центр», но отдельные пациенты начали поступать также из-под Ленинграда, Старой Руссы и даже Ростова. Причина заболеваний все та же. Бомбежки, «катюши», штыковые атаки моряков. В последнее время, правда, появился и новый фактор диагноза — окоченение. Кстати, вот вам образчик его.

К профессору подошел тихо, на цыпочках, больной, укутанный в черное лазаретное одеяло. Оглянувшись по сторонам, он с таинственной радостью сообщил:

— Секретная новость. Фюрер прислал на фронт три миллиарда двести миллионов шинелей на теплом меху! Только цы… Никому! Одна уже на мне, вот посмотрите, — он вывернул конец облезлого одеяла, чмокнув губами, стал гладить его. Чудный мех! Не правда ли?

— Великолепный! Изумительный! — потрогал одеяло профессор. — Вам повезло. Ступайте.

Больной, так же крадучись, отправился сообщать свою "секретную новость" о трех миллиардах шинелей на меху куда-то дальше, а к профессору в это время подошел, что-то прижимая к животу, другой больной:

— Я изобрел уникальный набрюшник от русского штыка. Дайте мне патент, и я обеспечу им всех солдат. Дайте же! Не скупитесь! Это уникальнейший набрюшник. Вот смотрите, смотрите же, — задрал он нательную рубашку, из-под которой торчал свежеоторванный кусок фанеры.

— Дадим вам патент. Дадим. Ступайте, — похлопал профессор сумасшедшего по плечу. Но не успел он отвязаться от «изобретателя» уникального набрюшника, как дорогу преградил больной с куском водосточной трубы.

— Я обладатель самого мощного в мире телескопа, — заговорил он, прижимая к груди колено трубы. — Вы меня узнаете?

— Да, да, узнаем, — ответил профессор.

— Тогда скажите: кто из нас мошенник: я или доктор Геббельс? Он напечатал в "Фелькишер беобахтер"… Вы читали, что он там напечатал? "Красная Москва уже видна невооруженным глазом". Вы понимаете: нево-ору-женным! А я не мог ее увидеть даже в свой телескоп. Такой мощнейший телескоп!

— Беда в том, что он у вас неисправен, — ответил профессор и указал на дверь соседней палаты. — Идите вон в ту мастерскую, там вам вставят новую линзу, и вы увидите даже столицу Кокманду.

— Простите, а что делает вот тот больной, который трясет за грудки своего соседа? — спросил Гуляйбабка.

— Это солдат, раненный под Тулой. Ищет свою голову. Идемте, а то сейчас прицепится — не отвязнет. Начнет спрашивать, где его голова.

"Гитлера бы сюда — к этим рехнувшимся, — подумал Гуляйбабка, — и чтоб этот контуженный солдат тряс за грудки не своего окопного ефрейтора, а ефрейтора из имперской канцелярии и с него требовал ту голову, которой его наделила родная мама. Но реальный фюрер был далеко, и «массажировали», трясли за грудки пока не его, а средних и мелких сошек. Что ж… в жизни это не редкость. «Сошкам» часто приходится расплачиваться за мудрость коронованных идиотов".

— Вы о чем-то задумались, молодой человек? — спросил Брехт.

— Да, профессор. Я думаю, удастся ли этому больному найти свою голову до конца войны или он и после нее будет еще долго останавливать в Германии прохожих и спрашивать: "А где моя голова, с которой меня посылали в Россию?"

— Этому не придется надоедать прохожим, — сказал грустно профессор. — У него в затылке смертельный осколок. А вот другие могут, конечно, об этом спросить. Но не будем гадать на кофейной гуще. Кофе ныне — дрянной эрзац. Пройдем лучше в ту дальнюю палату, что в конце коридора. Полагаю, вам будет небезынтересно взглянуть на одного весьма примечательного больного.

— С удовольствием, — поклонился Гуляйбабка, и они зашагали в конец коридора, где чернела дверь, обитая не то толем, не то дерматином. По пути Волович и Гуляйбабка успели обменяться впечатлениями.

— Коллекция уникальная, — сказал Волович. — Но удалось ли вам заметить: среди них нет симулянтов. Все идиоты чистейшей воды.

На эти слова Гуляйбабка ответил:

— Вы отстаете от жизни, Волович. В современных армиях за симуляцию не ставят клизмы, а ставят к стенке.

— Как бы нам не угодить к ней. У старика в глазах какая-то шельма.

— А «массаж» Хопке?

— Мог быть и маскарад.

— Волович, нас ждут.

— Где же Хопке?

Хопке куда-то исчез. У распахнутой двери таинственной палаты стоял один профессор. В стеклах очков его, как и прежде, играл какой-то хитрый бес.

— Прошу, господа! — сказал он и распахнул дверь. Гуляйбабка шагнул через порог и едва удержался от того, чтобы выбросить руку и крикнуть «хайль». За тяжелым канцелярским столом, заваленным бумагами, сидел, что-то усердно сочиняя, штурмбанфюрер Поппе, тот самый Поппе, которому была подарена уникальная собачка и который в письме шефу смоленского гестапо просил начать за БЕИПСА неослабную слежку.

Когда нет времени на раздумье, выручают действия. Волович наставил в грудь профессора наган. Гуляйбабка подскочил с гранатой-лимонкой к столу, где сидел штурмбанфюрер:

— Встать! Ни звука!

Штурмбанфюрер был зряч. Он конечно же видел перед своим носом толкушку ручной гранаты, слышал, что ему было приказано, но увы! Он невозмутимо сидел и продолжал свои сочинения. Тогда Гуляйбабка постучал гранатой по столу и снова скомандовал:

— Встать!

Штурмбанфюрер не повел и бровью, лишь буркнул:

— Не мешайте работать.

— Не пытайтесь, — сказал профессор, держа поднятые руки. — Он из серии тех, что в вольере. Не верите? Возьмите листок, прочтите. Весь стол забит рапортами.

Гуляйбабка вырвал из рук штурмбанфюрера листок, быстро пробежал глазами по пьяным строчкам:

Гуляйбабка бросил в лицо Поппе скомканный бред, круто повернулся к начальнику лазарета:

— Что сие значит? Что за подвох?

— Никакого подвоха, друзья, — сказал спокойно профессор. — Гестапо могло давно вас схватить, но, к счастью… Больного привезли неделю тому назад. Он помешался во время каких-то раскопок.

— А может, симуляция? Хитрит?

— Не беспокойтесь. Проверено. Законченный идиот.

— Тогда зачем нас зазвали сюда?

— А затем, друзья, чтоб вы знали, что Германия не из фюреров, гауляйтеров, эсэсовцев и прочих идиотов состоит, что немало и там честных, добрых людей. И еще затем, чтоб вы подумали: успел ли этот кретин послать до своего сумасшествия разоблачающее вас письмо. Если успел, не взыщите. Нам будет трудно вам чем-либо помочь.