Тринадцать ведьм

Глава 3 Премьера. Середина осени. Ноябрь

– И самое главное, не люблю я этой пьесы! – Монах поскреб в бороде. – Слишком много крови.

Олег Христофорович Монахов, Монах для своих, путешественник, экстрасенс, психолог и просто бывалый человек, и его друг, Алексей Генрихович Добродеев, «желтоватый» репортер скандальной хроники и ведущий городской специалист-эзотерик по всяким паранормальным явлениям, сидели в первом ряду Красного зала Молодежного театра. Билеты достал Добродеев, у которого все везде схвачено, а кроме того, он дружит с режиссером Виталием Вербицким. Давали «Макбет», что было «мощным культурным протуберанцем на местном театральном горизонте», как заметил Леша Добродеев в одной из своих статей, предварявших премьеру. Каким боком протуберанец к горизонту – оставим на совести автора. В дальнейшем журналист собирался тиснуть материалец о спектакле в «Вечерней лошади», причем наметки, написанные в свойственной журналисту напористой и восторженной манере, были готовы еще вчера, оставалось вставить «оживляжи» с места событий, вроде: «зал взорвался бурей аплодисментов», «ужас сковал присутствующих», «публика замерла, не в силах противиться…», а также всякие новаторские стилистические находки вроде «протуберанца». Много замечательных слов посвящалось выдающемуся режиссеру Виталию Вербицкому, который сумел донести до аудитории суть и дух самой кровавой шекспировской трагедии.

«Признаться, – нагнетал Добродеев, притворяясь простачком, – поначалу я воспринял скептически намерение Виталия, уж очень высоко он замахнулся, но, просидев, затаив дыхание, все три часа спектакля, я понял, как сильно ошибался! Вербицкий потряс меня в очередной раз! Ему удалось ухватить и передать… – Тут был пропуск, так как Добродеев пока не придумал, что именно удалось ухватить и передать Вербицкому. – Чем доказал, что…»

– Не люблю этой пьесы, слышишь? – перебил поток мыслей журналиста Монах.

– Ты не любишь «Макбет»? – поразился Добродеев.

– Ш-ш-ш! – зашипел Монах. – Не повторяй названия, не к добру. Можешь сказать «проклятая пьеса» или «та пьеса», но никаких названий. А что, должен любить?

– Не смеши меня! – хихикнул Леша Добродеев. – Ты веришь в эту галиматью? Любой культурный человек должен.

– Верь не верь, а факты вещь упрямая, как любят повторять все уважающие себя следователи из криминальных романов. Насчет «должен» в корне не согласен. Пьеса незаурядная, не спорю, но любить или не любить – дело вкуса. Вообще мне трудно представить себе особь, которой это может понравиться. А ходят в основном из-за личности актеров. Я, например, никогда не видел на сцене нашу местную знаменитость… этого… как его? Потому и поддался.

– Как его! – фыркнул Добродеев. – Петр Звягильский! Корифей и классный мужик. Факты… Какие еще факты? Ты веришь в проклятье? Ха! Трижды ха. Не ожидал. Ну, читал! Все актеры, игравшие леди Макбет, рано или поздно умерли. Это вроде проклятия фараонов – все археологи тоже умерли. Рано или поздно. А ты, Монах, доверчив, как…

– Для репортера, который пишет о летающих тарелках, ты, Леша, удивительно бескрыл, – перебил Монах. – На премьере пьесы в «Глобусе»… если память мне не изменяет, в одна тысяча шестьсот каком-то году, внезапно скончался актер, игравший леди Эм… не к ночи будь помянута эта славная женщина. Тогда женские роли играли мужчины, как тебе известно… должно быть. Спектакль хотели отменить, но автор не позволил и сыграл сам. Артисты, как ты знаешь, народ суеверный, вся труппа была страшно перепугана, тряслась от ужаса и играла как на похоронах. Тем более сплошные проклятья, предательства и реки крови. Как признался один из них, он все время ожидал: то ли подмостки рухнут, то ли пожар, то ли еще какая напасть. Публика затаила дыхание и готова была удариться в панику. А начало помнишь?

– Не припоминаю, – наморщил лоб Добродеев. – Какие-то ведьмы…

– Какие-то ведьмы! – фыркнул Монах. – Для гуманитария и любителя наследия великого барда более чем скромно. В чем там дело, хоть знаешь?

– Ну… в общих чертах. После битвы с кем-то там король Дункан остановился в замке Макбета, а тот его убил, потому что леди Макбет хотела стать королевой. И многих других тоже.

– С кем-то там… С норвежцами! Ладно, живи пока. Ведьмы, Леша! Ведьмы – это серьезно. В те времена их было немерено, гадили, как могли, и народ старался держаться от них подальше. Представляешь себе настрой публики – внезапная смерть актера, ведьмовские проклятья, море трупов. Тем более считается… только это между нами!

– Сейчас не меньше, – пробормотал Добродеев. – Ведьм…

Монах понизил голос, и журналист наклонился к нему, чтобы не пропустить ни слова. В проклятья он, разумеется, не верил, но тема была перспективной, и он уже прикидывал, как изменить угол подачи и всунуть эту чертовщину в статью, шестеренки в голове резво закрутились… Ну, там, набуровить мистики, колдовства, всяких страшилок, личные впечатления от премьеры, от которых мороз по коже, не забыть предчувствия, тоску в сердце, кошмарный сон накануне премьеры, разлитый кофе, рассыпанную соль и вой соседской сучки… дрянная все-таки собака! Встряхнуть читателя и подарить ему праздник. Поменять акценты и углы! Как сказал один известный писатель романов-ужасов: «Что может быть прекраснее доброго смачного ужастика на ночь!» Как-то так. Публика любит, когда ее пугают. Молодец Монах!

Первые строчки вылупились с ходу: «Вечер премьеры «Той пьесы» не предвещал ничего худого. Светила полная луна. К ночи похолодало и прояснилось. Все было как обычно… если бы не крайне неприятный эпизод в самом начале, у входа в Молодежный…» Или наоборот: «Все словно предвещало несчастье – и кроваво-красная полная луна, проплывающая в черном небе, и вой беспризорной собаки, и ледяной ветер, пронизывающий до самых костей. Кроме того, крайне неприятный эпизод…»

Тут надо придумать нечто, решил Добродеев. Хорошо бы, неизвестная страшная старуха, потрясающая клюкой, прокляла Молодежный в целом и режиссера Виталия Вербицкого в частности за… Тут надо снова подумать. Может, режиссер соблазнил ее внучку. За разврат, допустим. Призвала кару небес, так сказать. Или за увлечение порно в перепевах классики, что вызывало как горячий интерес публики, так и горячее неприятие всяких ретроградов-литературоведов. И голос визгливый, и руку подняла и грозит кривым черным пальцем. Вполне возможно, учительница литературы на пенсии. И луна вдруг спряталась за тучу. И упала тьма кромешная… тут можно провести аналогию с преисподней – темень как в преисподней! Тут бы не помешал раскат грома… чтоб рявкнуло от души!

«Публика, преисполненная дурных предчувствий, замерла, не в силах пошевелиться, неприятный ледяной холодок пробежал по спинам присутствующих…»

Шестеренки в голове Леши Добродеева крутились все резвее, мысли наталкивались друг на друга и кружились как в водовороте. Леша замер и уставился на пустую еще сцену.

– Шекспир увлекался оккультизмом и вставил в текст реальные сатанинские приговоры, что доказано, – продолжал Монах, не подозревая, что журналист впал в транс. – Каждый спектакль сопровождался какой-нибудь пакостью – то внезапной смертью актера, то бурей, то падением в оркестровую яму директора театра во время приветственной речи. Ее сто лет не ставили, а музыку, написанную для пьесы, с тех пор не исполняют, боятся, а некоторые сцены вообще переписаны…

– Виталий Вербицкий тоже кое-что переписал, он это любит, – очнулся Добродеев. – Он всегда переписывает классику, в смысле, осовременивает.

– Ага, Вербицкий и Шекспир. Звучит. Зачем переписывать классику? На то она и классика.

– Ты думаешь, это правда? – невпопад спросил Добродеев. – Насчет проклятья?

– Черт его знает! «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам», как сказал тот же Шекспир устами принца Гамлета. Как волхв – верю, как физик – сомневаюсь. А сомнения, к твоему сведению, есть рабочее состояние всякой креативной личности. Толчок к познанию, образно выражаясь.

Они замолчали, так как на сцену стремительно вышел режиссер Виталий Вербицкий. Раздались аплодисменты, захлопали стулья – публика начала вставать. Он стоял на сцене – высокий, сильный, похожий на викинга со своей белой косичкой и бородой, в кожаных штанах и расшитой бисером кожаной тунике. Стоял спокойно, склонив голову, словно смирившись с бременем славы. Потом протянул в зал руки, призывая к тишине, и сказал звучным басом:

– Спасибо, что вы здесь, друзья. Это честь для меня. Сегодня у нас не обычный спектакль, а премьера. После долгих споров мы решились и сделали эту пьесу. И сегодня выставляем наше детище на ваш суд.

– Интересно, скажет «Макбет» или нет? – подумал Добродеев.

Режиссер говорил «пьеса» или «та пьеса», ни разу не выговорив ее названия.

– Ну, жук! – восхитился Добродеев. – Интриган тот еще! Манипулятор. С самого начала создает настрой.

Конечно, знают о том, что пьеса «проклятая», единицы, остальные не обратят внимания… но тем не менее тем не менее. Хорошо бы еще он свалился в оркестровую яму, чтобы поддержать реноме, но не с нашим счастьем. Тем более оркестровой ямы в Молодежном нет. Можно, правда, просто упасть со сцены… Черт, надо было подсказать – Виталя любит всякие сомнительные спецэффекты и фокусы, штукарь еще тот и способен на все. Добродеев закрыл глаза и представил, как режиссер падает со сцены…

Виталий Вербицкий! Кто в городе не знает Виталия Вербицкого? Низвергателя канонов, мастера эпатажа, героя скандалов! Любимца города, между прочим. Примерно раз в год театр закрывают на неделю, снимают уже готовый спектакль, как правило, за порнографию, режиссер подает в суд и разражается циклом статей в желтоватой «Вечерней лошади» насчет лицемеров и филистеров. В городе оживление; представляет Виталю в суде самый известный и самый бессовестный городской адвокат мэтр Рыдаев; поклонницы рвут на себе волосы и на руках выносят Виталю из зала суда. Причем загадка и интрига – кто платит за удовольствие: у мэтра баснословные гонорары, а у Вербицкого денег кот наплакал. Добродеев подозревал, что никто – Пашка Рыдаев работает за так, для рекламы. Возможно, из любви к искусству. Последнее, правда, сомнительно.

Вербицкий меж тем закончил спич, поклонился в пояс и, печатая шаг, удалился со сцены.

Занавес дернулся и пополз в стороны, открывая три отвратительные фигуры в тряпье – трех ведьм, трех «пузырей земли», – трепещущие на сквозняке ленточки кумача, имитирующие пламя, казан с «варевом». Одна из ведьм, самая страшная, седая и горбатая, мешает черпаком в котле и бормочет заклинания.

Глухая ночь вокруг, тревожно шумят деревья, покачивается казан на треноге, горит костер, скрежещет о дно черпак; раскаты грома и блики молнии…

В зале гробовая тишина, публика затаила дыхание.

– Когда нам вновь сойтись втроем в дождь, под молнию и гром?[1] – начинает, завывая, ведьма в колпаке, тряся головой, отбрасывая назад седые космы.

– Сейчас! Зло станет правдой, правда – злом! – вторит товарка с черпаком. – Взовьемся в воздухе гнилом!

Третья вздымает руки, и тут же ослепительно сверкает молния и раздается оглушительный раскат грома.

Леша Добродеев смотрел на сцену, мысленно сочиняя статью, а Монах от нечего делать рассматривал публику. Пьеса вгоняла его в депрессию, кроме того, ведьмы были ненатуральны, декоративны и слишком орали. Да и грим… любительский. У той, что с черпаком, перекосился парик. Хотя, не мог он не признать, с перекошенным париком выразительнее. Лица вокруг Монаха были серьезны и сосредоточены, руки дам судорожно сжимали сумочки. Монах косил взглядом вправо и влево, так как вообще любил рассматривать лица и определять, что именно они выражают в данный момент и как: то ли раскрыв рот, то ли нахмурив брови, то ли кусая себя за палец. Он заметил капельки испарины на лбу Леши Добродеева и подумал, вишь, как того проняло… искусством. Ему было невдомек, что журналист весь в сочинительстве, а потому слабо воспринимает окружающую действительность.

На сцене меж тем появляются новые персонажи. Входят Макбет и Банко. Монах заглянул в программку. В роли Макбета заслуженный артист, тот самый, местная знаменитость, Петр Звягильский. Артист немолод, с изрядным животом любителя пива; на голове его рогатый шлем с плюмажем, на плечах полосатая тигровая шкура; хвост ее волочится по земле. Шкура заметно бита молью. Видимо, шкура – одна из новаторских идей режиссера. Зал взрывается аплодисментами. Некоторые встают. Актер кланяется.

– Не помню дня суровей и прекрасней! – говорит Макбет звучным сильным голосом, дождавшись тишины.

Ведьмы взвывают дикими голосами. Макбет отступает, требуя ответить, кто они.

– Будь здрав, Макбет! – вопит первая ведьма.

– Будь здрав, Макбет! Будь здрав! – вторит ей другая.

– Будь здрав, будь здрав, Макбет, король в грядущем!

Третья простирается у ног Макбета, прижимается лицом к сапогу. Тот, брезгливо кривясь, отталкивает ее. Ведьма отползает, опрокидывается на спину и грозит корявым пальцем. Две другие хихикают и бормочут заклинания.

Монах наконец заинтересовался происходящим. Потом ему казалось, что он почувствовал нечто, витавшее в воздухе. Некий холодный сквознячок предчувствия. Он подался вперед и уставился на сцену, пытаясь понять, что вызвало ощущение зла. На сцене Макбет, Банко и три хихикающие старухи. Одна грозит пальцем – кривым черным пальцем протыкает пустоту – и бормочет проклятия.

Макбет подходит к краю сцены, волоча за собой тигровый хвост, вздымает руку. Тишина в зале стоит гробовая. Неприятно жужжит тусклая лампочка в одном из светильников.

Добродеев нагибается за упавшей программкой. Монах оглядывается и привстает, подавляя острое желание вскочить и прыгнуть на сцену, переживая одно из тех состояний, когда ему открывается… нечто. Когда-то это спасло ему жизнь.

Макбет вздымает руку, другой поправляет на груди застежки тигровой шкуры, снимает рогатый шлем; держит его в руке; видно, как покачиваются от сквознячка перья плюмажа. Пауза. И вдруг… Макбет вспыхивает как факел! Ведьмы вопят в ужасе; Банко бросается к товарищу и пытается стащить с него шкуру; сбрасывает камзол, пытается сбить пламя. С треском сгорают перья на шлеме. Макбет кричит и падает, взмахнув руками. Его фигура объята огнем; он больше не кричит. Монах лезет на сцену, стаскивая с себя свитер; бросается к Макбету, набрасывает на него свитер; в лицо ему полыхает пламя. Он отступает, кричит: «Леша, огнетушитель!» На сцену выскакивает человек в синем комбинезоне, в руках его огнетушитель. Из огнетушителя с шипением вырывается пенная струя…

Никто ничего не понимает, публика растерянно поднимается с кресел. Минутное замешательство, затем визг, крики и хлопанье сидений. То, что происходит на сцене, не похоже на новаторский прием культового режиссера; по залу расползается отвратительная вонь горящих тряпок.

Пламя уступает и гаснет; через пару минут на сцене лежит неподвижная обгоревшая груда, покрытая белой банной пеной; растерянно стоят три ведьмы, Банко, Монах и человек в синем комбинезоне. На сцену выскакивает Виталий Вербицкий, кричит:

– Петя! Петя! – бросается на колени перед страшной грудой, трясет ее.

Публика меж тем пришла в себя и рванула из зала. Кто-то закричал: «Пожар!» У выхода началась давка, кого-то придавили, кого сбили на пол; крики, натиск, рукопашная. Вторую половину массивной двери, остававшуюся закрытой, снесли в секунды. Народ слетал со ступенек, вне себя от ужаса; раздевалку взяли приступом…

Спустя несколько минут в зале остались лишь Добродеев, растерянно топтавшийся у сцены, пытаясь рассмотреть, что случилось, да несколько фигур на сцене.

– Он что, загорелся? – Вербицкий повернулся к Банко. – Каким образом? Откуда огонь? Как это случилось?

– Не знаю! – закричал Банко. – Он снял шлем, подошел к краю и вдруг загорелся! Это было как… не знаю! Сразу! Он загорелся, как сноп! Так и вспыхнул! Сразу после пророчества. Надо «Скорую» и полицию! Может, он еще жив…

– Проклятая пьеса, – пробормотал Добродеев. – Все-таки проклятая…

– Он мертв, – сказал Монах, поднимаясь с колен.