Тринити

Глава 1 ПРОЛОГ

Выход в свет повести «76-Т3» вызвал шквал писем и породил череду телефонных звонков от героев. Сначала они мелкоочагово и ни за что мордовали издателя. Когда тому надоело сдерживать натиск, он перевел стрелки на меня. Изведав мой e-mail, герои завалили меня злостными сообщениями. Весь сумбур возникал оттого, что все персонажи выступали в повести под реальными именами. А поскольку записки создавались автором «для себя, а не для печати», в них было много домыслов. Вот это надуманное, чего с героями не случалось отродясь, и подняло переполох, хотя местами оно было правдивей жизни.

До судов, конечно, дело не дошло, но нервы себе обе стороны потрепали изрядно — базальные мембраны едва не полопались.

Основными вехами расспроса героев были следующие: что я за самозванец и как посмел нарушить целостность группы? Меня обзывали лютым рогаликом и предлагали не разводить на мели честной народ. Грозили, что со мной разберутся, и что мне не удастся отвертеться. Одним словом, меня пытались назначить виноватым.

В ответ я рассказывал оправдательную историю про найденные записки. Герои выслушивали меня с недоумением — по их памяти, на протяжении учебы никто не обнаруживал в себе склонности вести дневниковые записи и вообще заниматься подобной ерундой. Все в какой-то степени были романтиками, но вот так запасть на мелкую канцелярию — подшивать прошлое — никому бы и в голову не пришло. По крайней мере, на людях.

Меж тем в результате пристрастных бесед я узнал, как на самом деле сложилась дальнейшая судьба Татьяны Черемис, Мурата Бибилова, Решетова, Матвеева, Пунктуса с Нинкиным, Усова, Марины, Фельдмана, Мукина, Гриншпона. Никто и впрямь не понимал, откуда возникла повесть о них — ведь я не то что не учился с ними, но и рядом находиться не мог. Татьяне вообще пришло в голову, что я собрал материал путем профессиональной слежки, копания в личных делах и подглядывания в замочную скважину. Единственный, кто не давил никакими вопросами, так это Гриншпон. Чтобы поиметь экземпляр с моей подписью, он прилетел аж из Канады, хотя и через Израиль, куда из белорусских Калинковичей перебрались его родители. Он, собственно, и открыл серию очных ставок. После него у меня побывали почти все герои. Они приезжали по двое, по трое, максимально им удалось сойтись вдесятером. Это было что-то!

— Какие тогда случались заповедные лета! — воздыхал Усов, раскрепощенный перестройкой, весной и мультяшками от советника президента Лившица.

— Сейчас не хуже! — уверяла его Татьяна.

Мы устраивали посиделки то у меня дома, то в ресторане у Татьяны, которая от избытка чувств пыталась превратить встречи в подростковые сборища. И как ни странно, ей это удавалось — все кривлялись и танцевали на манер прошлого, как мажоры.

— «Джой»? Нет? Значит, «Статус-кво»! — говорил Пунктус, угадывая мелодию с первого раза.

— Сабрина? Нет? Тогда «Си Си Кетч», — пристраивался к беседе Нинкин через полчаса.

Не объявился только Виталий Артамонов. Сопоставив этот факт с остальными событийными наворотами, несущим опорам группового следствия удалось вычислить, что хозяином архива мог быть как раз он, поскольку, отслужив и доучившись экстерном с другой группой, он отбывал свое распределение именно в тех краях, где был найден архив.

В конце концов все сошлись на мысли, что выход книги поспособствовал возрождению группы и, может быть, в дальнейшем придаст ей новых оборотов. Если бы не книга, век бы не сошлись и не связались вот так внепланово! — причитали бывшие одногруппники.

На сборище я рассказал, как в магазине «Техническая книга» вся завезенная партия «76-Т3» из ста пачек была скуплена оптом. Управляющий делами одного совхоза-техникума отправился в город за спецлитературой и обмишенился, приняв повесть за методическое пособие по изучению колесного трактора модификации «76-ТэЗэ» Владимирского завода. На нем, собственно, покупатель и приехал забирать учебную литературу.

Потом на книгу навалились курсанты из бронетанкового училища — им визуально показалось, что речь под обложкой идет о танке «Т-34».

Но лучше всего книги уходят на дорогах, признался я, и на посошок поведал о своих нелегальных отношениях с инспекторами ГАИ, которые до некоторых пор с удовольствием принимали книгу стоимостью в пять рублей вместо штрафа в десять, двадцать и даже сто рублей. Рекордным был момент, когда я пересек двойную сплошную на грунтовке в Меловом. Штраф возносился к трем сотням рублей, но был перекрыт книгой. Постепенно рынок насытился, и читательский спрос на дорогах упал. Стали попадаться посты, на которых уже имелось по одному, а то и по два экземпляра. В этих черных дырах приходилось расплачиваться и за текущее, и за прошлое нарушение.

И еще я показал висящую в Интернете переписку программистов. Один советовал другому для насыщения орфографической программы прогнать через нее текст «76-Т3», чтобы все страницы испещрились красными волнистыми линиями. Это подтверждало существование особого студенческого сленга семидесятых, нашедшего отражение в повести.

После этих рассказов меня навечно зачислили в состав группы, и я был приглашен на грядущий День грусти.

Вскоре догадка одногруппников о том, что автором записок мог быть Артамонов, подтвердилась.

Через некоторое время, когда страсти вокруг книги улеглись, на меня совсем из другой оперы и совершенно иной территории вышел известный в стране сенатор, фамилии которого пока называть не буду. Прочитав «76-Т3», он отыскал меня через полиграфический комбинат, на котором печаталась книга, и вскоре приехал сам на мини-вэне «Chrysler Grand Voyager 3.8 AWD», оснащенном проблесковым маячком синего цвета и прицепом для перевозки лошадей. Не выключая мигалки, сенатор пригласил меня и тут же увез к себе в гости, объяснив свою поспешность тем, что у него на такие попутные мелочи жизни может больше вообще никогда не найтись времени.

— Дело в том, — сказал он, выставляя машину в режим «cruise control», что с Артамоновым мне довелось едать из одного «Чикена». Кстати, «Чикен» я был вынужден выкупить у предыдущих владельцев на подставное лицо, пока его окончательно не засрали.

— Что не засрали, лицо? — спросил я.

— Да нет, «Чикен», — уточнил сенатор, — а лицо там такое, что за неделю не покроешь.

Машина новой мягкой резиной легко обволакивала шереши на обработанном фрезами под ремонт участке дороги.

— Есть у меня в числе знакомых один статист, — продолжил сенатор, — на нем я обкатываю свои конфессиальные взгляды и попутно пользую его в качестве подставного лица. Он не обижается, знает, что у меня нет вариантов. Денег он за это не берет, хотя я постоянно предлагаю. Нынче в «Чикене» все еще продолжают торговать курами, но с годами я устрою там музей информационной диверсии. А если не чикаться и перейти ближе к делу, то я бы не объявлялся и не призывал вас на помощь, не будь у рукописи столь витиеватого предисловия. Ведь эта бестия Артамонов кинул нас так же, как и свой первый эшелон одногруппников. Он провел с нами определенный отрезок времени и уехал, оставив записки. А книгу не издал. Врубаетесь?

— Серийный преступник! — сказал я.

— Во-во, — поддакнул сенатор. — А я все точного слова подобрать не мог. Именно серийный преступник и есть!

— Но что все это вообще может значить? — спросил я.

— Абсолютно ничего, — сказал сенатор. — Ну, или, в крайнем случае, то, что рукопись ему совершенно не нужна. Как и та, которую вы когда-то нашли на побережье.

— Странно, — высказался я по этому поводу.

— Ничего странного. Такой он человек, — пояснил сенатор. — А будь он другим, я не стал бы вас беспокоить. И вот мое предложение — возьмите у меня эти бумаги и состряпайте на их базе еще одну книгу. Получится неплохая дилогия.

— У меня нет на это никаких прав, — попытался я отклонить идею.

— Но в случае с «76-Т3» вам ведь удалось обойтись без них, — искал бреши в моей защите сенатор.

— Те бумаги я нашел брошенными, — оправдался я, — а эти, насколько я понимаю, отданы вам на сохранение.

— Вот именно, отданы на сохранение, — сказал сенатор, — как плохо забеременевшая баба.

— Так что здесь совершенно иной случай, — стал я клонить диалог к завершению.

— Никого не бойтесь, — убедительно сказал сенатор, — валите все на меня.

— Это никак невозможно, — отказался я.

— Возможно, — стоял на своем сенатор. — И очень даже как! Ведь за «76-Т3» к вам никто никаких претензий не предъявил.

— Пока нет, — согласился я, — но все еще впереди.

— И сейчас не предъявит.

— В первом случае я выдержал, как мне кажется, достаточный период времени, прежде чем обнародовать их в таком виде и под своим именем, сказал я, — а тут, я вижу, записки совсем свежие.

— Безопасность я вам гарантирую, — трамбовал меня сенатор, — все проблемы с автором я беру на себя. Артамонов нам еще спасибо скажет.

— А может, его об этом спросить? — предложил я.

— Да как его найдешь?! — вскинул руки сенатор. — Он мотается где ни попадя по всему свету и звонит раз в год. Это он называет стратегическим планированием. Мы пашем, а он организовывает наше будущее. Я, конечно, прислушиваюсь к его увещеваниям, если случаются не очень навороченные.

— Странно все это, — собрался я сформулировать свой окончательный отказ.

— Я все устрою, — продолжал настаивать сенатор. — Считайте, что бумаги эти — мои, и нарушителем авторского права буду я. А с вас взятки гладки. Давайте даже составим документ. Тем более что права в какой-то степени принадлежат мне — я подсчитал, что как раз моих высказываний и выражений там больше половины. Он только записал их, а если смотреть реально принадлежат-то они мне, я автор. Я на этот счет и свидетелей могу подогнать.

В конце концов я был уболтан и даже получил аванс под обещание приступить к работе немедленно.

Сенатор жил в желтом доме на окраине поселка Крупский-айленд. Строение являлось центром усадьбы, сплошь засаженной растительностью, среди которой краснел кирпичной крошкой ухоженный теннисный корт с подогревом, батут, похожий на огромный гамак, и пасека из трех ульев. Семья сенатора состояла из жены Шарлотты Марковны, ее неугомонной светловолосой дочки по имени Жабель, домработницы тети Пани, собаки по кличке Бек и негритянского мальчика Дастина двенадцати лет, который только что вернулся верхом на пони с объезда плантаций, вручил дамам по букету диковинных цветов, пересел на мини-мотоцикл и уехал в третий класс гимназии с ракетками наперевес.

Сенатор не безраздельно, по его собственному выражению, а опосредованно владел некоторым производством. Поскольку закон не позволял ему напрямую пользоваться имуществом, он передал его в траст и со стороны увязывал частные дела фирмы с текущим государственным моментом.

Телефоны сенатора не смолкали ни на минуту, тарифные планы трещали по швам. К дому без конца подъезжали машины. Сенатор в синей солдатской майке на ходу принимал людей, решал неотложные вопросы и вновь возвращался к беседе.

Я пробыл у него достаточно долго. Он показал мне хозяйство, после чего в гости к нему заскочил человек с плоским азиатским лицом. Шарлотта Марковна встретила гостя холодно и даже с некоторым оттенком раздражения. Создавалось такое впечатление, что этот друг сбивал сенатора с панталыку, а Шарлотта Марковна пыталась противостоять этому. Сам же сенатор при виде входящего друга едва не бросился ему на шею.

— Познакомься, — представил он его, — мой личный душеприказчик, товарищ по оккультике. Мы с ним частенько обсуждаем негосударственные вопросы.

— Очень приятно, — поздоровался я

и назвал себя и свое занятие.

Потом в гости к сенатору пришел партнер с двумя бутылками виски «Black lable» и «Red lable». Этому товарищу Шарлотта Марковна была рада гораздо несказаннее, а сенатор, наоборот, встретил его достаточно холодно.

— Ну как там у нас на работе? — по-деловому спросил он партнера.

— А че с ней сделается, с работой? — отвертелся тот от ответа. — Все крутится на автомате. — И сразу перешел к насущному. — А хотите анекдот?

— Валяй, — сказал сенатор. — Только, чур, не тот, который ты мне рассказывал вчера вечером.

— А какой я рассказывал вчера вечером? — напрягся партнер.

— Не помню, но если начнешь рассказывать, вспомню сразу. Поэтому давайте-ка лучше завалимся в баню, — перевел разговор на другую тему сенатор. — Она топлена с утра и уже настоялась как надо, пока мы тут рассиживаемся.

Партнер от бани отказался.

— Все там у тебя в твоей бане путем, — пропел он, — и венички заряжены, и пивка подадут вовремя, но жарко, очень жарко!

— Ну, как знаешь, — сказал сенатор. — А мы, пожалуй, попаримся.

Партнер остался беседовать с Шарлоттой Марковной, а я с сенатором и его другом отправились в баню, которая была устроена каким-то особым способом. Напотчевав нас этой преисподней до черных мальчиков в глазах, сенатор завел разговоры про генную инженерию и прочую клеточную хиромантию. Душеприказчик поддержал его в этом разговоре, и они протолкли воду в ступе не менее часа.

По выходе из бани сенатор пригласил нас в беседку, куда Шарлотта Марковна принесла квас из березового сока на клюкве.

Чувствовалось, что все в семействе сенатора живут душа в душу, как взаимно простые числа. Но ощущение, что на степенности быта лежит отпечаток тайны, не проходило. Если они с Шарлоттой Марковной улыбались, то сдержанно, если смеялись с ней и с детьми заодно, то негромко.

Пошел дождь. Мы переместились в дом и уселись у камина. На столике были расставлены каменные шахматы. Дастин играл сам с собою. Он передвигал фигуры и сверял ходы по компьютеру.

— Я люблю ездить в разные страны в такую погоду, — пояснил он свою скуку. Было заметно, что мальчик любит перед сном почитать отцовский пейджер.

Прощаясь, сенатор протянул мне папку с надписью «Отчет о проделанной работе» — второй том записок Артамонова.

— Вот, — сопроводил он свой жест. — Берите и работайте.

— Хорошо еще, что он не сжег все это, — сказал я, принимая бумаги.

— И, тем не менее, я знаю точно, что Артамонов уже никогда не вернется к ним, — уверенно сказал сенатор на прощание. — На то есть причины. И я в курсе их. А мне хочется, чтобы книга вышла. Хотя бы в память об Ульке.

Эти слова насторожили меня.

— Хорошо, — сказал я, — но прежде дайте мне возможность ознакомиться, а уж потом отвечать конкретно.

— Идет! — обрадовался сенатор. — А по-другому как же? Правильно я говорю? — обратился сенатор к своему красному распаренному другу.

— Да, это надо сделать, — согласился тот. — Так положено в жизни.

— Хорошо, я попробую, — ответилось мне.

— Просто мы планируем провести один эксперимент, — сказал сенатор, кивнув на душеприказчика, — после которого разговор на эту тему может и не состояться.

— Передумаете, что ли? — не понял я.

— Хуже, — сказал сенатор, — вообще об этом не сможем думать.

Ничего не подозревая, я оставил сенатора с его другом продолжать умствования на потусторонние темы, а сам на вызванном Шарлоттой Марковной такси уехал на вокзал.

В поезде на Москву я уселся за рукопись.

Она открывалась закрученным эпиграфом: «Нас метила жизнь, как режиссер метит романтическими штрихами тех, кого убьют в конце, как лесник метит деревья на сруб. Суд не оправдал надежд, и они были приговорены к высшей мере — любви».

Мудрено, подумал я и пролистал вперед, где шел уже вполне рассудительный текст:

«Который год в раздумьях — писать очередную книгу или нет. Ведь после того, что случилось, смысл ее напрочь утрачен. Как представишь, какой песчинкой она будет среди мириад так и не изменивших мира произведений, становится трезво и холодно. Но, перечитывая Набокова, Камю, Сартра, опять и опять приходишь к мысли сотворить чего-нибудь понятное. Так что же меня останавливает? Я чувствую, что моя философия, а также отношение к людям, к жизни и смерти не будут удовлетворены написанием книги. Тайны бытия, терзающие меня, так и останутся тайнами. Выходит, зачем писать? Но зуд продолжает иметь место. Странно, что он не может пройти так долго. А может, в процессе творчества и происходит развязка? Жизненный путь многих писателей — тому свидетельство. Ежедневно на Земле рождаются и умирают тысячи людей. Среди них время от времени появляются и исчезают писатели. Для чего человек пишет книгу? Нравственность существует сама по себе — книги ничего в ней не меняют, культура развивается по собственным законам. Написать книгу для того, чтобы появилось несколько рецензий? Чтобы ее раскупили люди, с которыми автор не желает знаться? Для кого же он тогда пишет? Получается — для себя. Это — его личное дело, наравне с клепто- и прочими маниями, то есть болезнями. Или это из ряда естественных отправлений. Вот стоят на полке тысячи интересных книг, ну и что оттого, что они стоят! Время от времени мы их читаем. Кто-то тешится диссертациями по ним, кто-то торгует ими, кто-то болеет собирательством. Но в принципе книги существуют сами по себе. Мы не содрогаемся от мысли, что вот, мол, были же люди! Писали такие вещи! Нет. Все обыденно. И полагать, что книга пишется во имя культуры, — наивно. Книга пишется — для равновесия души.

Особое место занимают книги, написанные в России. Хотя говорить о ее судьбоносности все равно, что проповедовать процессы образования базальтовых пород или настаивать на особенности облаков, ушедших за горизонт девятого июня. Меж тем жизнь идет, и мы принимаем во внимание трактаты протаранивших Землю ледников, курсив и циничные высказывания наступающих пустынь. И поэтому не будем рассуждать о книгах. Книги — это природные явления».

Мне стало понятно, что Артамонов сбрасывает рукописи, как кожу. Следуя его логике, я еще больше утвердился в мысли, что я поступил правильно, самовольно опубликовав архив, найденный на побережье. Сегодня я был готов повторить содеянное. Жизнь опять давала мне карт-бланш.

Мне пришлось сильно попотеть, приводя новые записки Артамонова к нормативной лексике. Я без конца сокращал и значительно упрощал сочинение, чтобы суть произошедшего не упрятывалась за переливами и накатами текста. Ведь пишущего всегда тянет создать нечто мудреное и неизбывное, слить которое в репертуар народа не представляется возможным даже с годами.

Записей и в этом томе оказалось несусветное множество. Папка имела название — «Повесть о деловой игре» и в скобочках (Избранные ходы). Пока я не знал, какой из заголовков больше соответствовал содержанию. Мне нравились оба.

Глава 2 СТРАННЫЕ ПОВЕСТКИ

Выпускной бал факультета журналистики вползал в завершающую фазу. Под балом подразумевалось затянувшееся на месяц не ледовое, но сильно леденящее душу попоище, с которого время от времени срывались отдельные пришедшие в себя выпускники и летели из ДАСа на ФАК в надежде защитить диплом или, выражаясь высоким штилем, прокомментировать свою последнюю и самую длинную в этой жизни объяснительную.

С легкой руки студентов-журналистов выражение «из ДАСа на ФАК» сделалось настолько расхожим в языковой среде, что вошло в разряд устойчивых монстров типа «из огня да в полымя» или «изо рта в рот».

Для удобоваримости текста словосочетание «из ДАСа на ФАК» расшифровать лучше сразу, поскольку на нем будет многое держаться. ДАС — это аббревиатура унылого социалистического словообразования — Дом аспиранта и стажера. Другими словами, это международное общежитие Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Адрес: улица Шверника, 19.

В ДАСе, помимо своих, имели честь проживать люди из Лумумбария Института дружбы народов им. Патриса Лумумбы, и студенты МГИМО. В канун и после ключевых мировых событий эти вузы быстрее других заполонялись посланцами дружественных режимов. Холодная война, к слову сказать, породила нашествие панамцев и кубинцев. Американская агрессия во Вьетнаме вызвала целое учебное цунами с полуострова Индокитай. Арабо-израильский конфликт насытил и без того пеструю, почти фестивальную толпу сирийцами и палестинцами. Ограниченный контингент наших войск в Афганистане снабдил общежитский анклав пуштунами и другими афганцами. Благодаря Пражской весне в ДАС увеличился наплыв студентов из стран социалистического содружества. Кровавый сентябрь в Сантьяго, словно острым кетчупом, приправил чилийцами тех, кто уже притерпелся к морозам. Эфиопы и ангольцы обучались в университете просто так, за красивые миндалевидные глаза навыкате. К ним относились снисходительно. Таким образом, география глобальной советской экспансии была представлена в ДАСе предельно широко. Утешало, что этому средоточию наций пока не приходило в голову построить собственную вавилонскую башню. Ее бы просто снесло.

В смысле архитектуры ДАС — это два белых крупнопанельных шестнадцатиэтажных «титаника», летящих по Черемушкам галсом друг на друга. Это 846 комнат, каждая из которых перенаселена десятком молодых и молодящихся людей, людей, подвизающихся на публичной ниве и мнящих себя радетелями человеческого многовеличия.

ДАС — это пункция улицы Шверника в области 19-го позвонка. Показательную пробу человеческого вещества для нужд обществоведения следовало брать именно в ДАСе, на шестом этаже.

ФАК — это факультет журналистики МГУ. Если говорить высоким слогом «дурналет факультистики». Так его окрестили завсегдатаи заведения, положившие на учебу по две, а то и по три пятилетки. ФАК — это проспект Маркса, 20. Напротив Манежа. Около памятника Ломоносову. Как говорили завсегдатаи «колапамятника». Встретимся «колапамятника». Наречие. Вроде не где встретимся, а как встретимся — случайно, нос к носу, колапамятника.

ФАК — это целый мир, а не английский глагол, как казалось со стороны.

Дорога от ДАСа до ФАКа была вымерена поколениями пользователей с точностью до плевка. Палата мер и весов могла бы принять эту дистанцию за эталон новой единицы длины. И был бы, скажем, не «парсек» — расстояние, с которого диаметр земной орбиты виден под углом в один градус, а «факдас» расстояние, с которого диплом, подписанный «жаканом дурналета факультистики» Ясеном Николаевичем Засурским, видится под углом сорок градусов в течение всей учебы на факультете. Или под углом сорок пять градусов, если средств хватает на отборный армянский.

На такси от ДАСа до ФАКа набегало два рубля. Назад, от ФАКа до ДАСа, два рубля четыре копейки — сумма, очень неудобная для расчета. Странно, но факт — пассажиры терялись. Лаосцы и невменяемые первокурсники по неопытности не выдерживали и отваливали таксисту трояк. Средний класс — среднеазиаты, лица «кавказской» национальности и рабфак — выкладывали две рублевые бумажки с серебряной мелочью — аккурат два пятьдесят. И только элита ДАСа Артамонов, Прорехов и Варшавский — платили, как положено. Они наловчились осаживать шофера метров за сто до ДАСа, где-то в районе рубля девяноста, а чисто маршрутно — напротив винного отдела продовольственного магазина. При расчете цифры округлялись до двух целковых, и получалось очень грамотно — и по счету сполна, и водителю на чай. На эти чаевые, правда, было не купить даже кипятка в относительно недорогой дасовской кофейне, которая возлежала в переходе между корпусами.

Нынче погоды не было никакой. Просто небо, одуревшее от антициклона, истекало голубой суспензией. Снующие туда-сюда машины кадили, вывешивая марево выхлопных газов и испарений, которое порождало иллюзию мокрого асфальта. От созерцания псевдолуж на раскаленной дороге плыли мозги и возникало желание немного помедитировать.

Отстрелявшись на госэкзамене, Прорехов, Варшавский и Артамонов струились по Загородному шоссе на обшарпанном таксомоторе. Страна, в Петропавловске-Камчатском которой, как известно постоянным слушателям «Маяка», всегда полночь, передавала сигналы точного времени на всех языках народов СССР. Население припадало к радиоприемникам и заучивало их наизусть. До парада суверенитетов было еще далеко, но уже чувствовалось, что начало шестого сигнала московского соответствовало окончанию первого сигнала киевского времени и началу шестого сигнала биробиджанского времени.

В связи с некурением в салоне такси дипломники уточняли последнюю редакцию толкового словаря под редакцией ДАСа.

Вас ис ДАС — не из ДАСа ли вы часом? Не случалось ли мне вас видеть в ДАСе?

ДАСсидент — выселенный из общежития студент или провалившийся на экзаменах и не сдавший белье кастелянше абитуриент.

ДАСвиданья — встретимся в ДАСе в 17.00.

ДАСтояние — имущество ДАСа, находящееся в совместном пользовании. Например, при обходе кухонь двое ДАСсидентов обнаруживают кипящий совершенно автономно пахучий вьетнамский суп из селедки. Переглядываясь, они задают себе только один вопрос: ДАСтояние это или нет? То есть, забираем кастрюлю, пока никто не видит, или ищем другую.

ДАСмотр имел двоякое толкование. Артамонов уверял, что ДАСмотр — это ревизия комнат на предмет попоек с целью пресечения камерности их характера и придания мероприятиям широкого академического размаха. Прорехов утверждал, что ДАСмотр — это когда несешь через проходную ДАСа ящик пива с этикетками от боржоми, а вахтерша сухого образа жизни чувствует, что боржоми желтым не бывает, но ничего поделать не может.

Варшавскому нравились обе версии.

ДАСтали — говорилось группе товарищей, которые постоянно и всегда таскались по комнатам и собирали деньги на чьи-то похороны и кому-то на венок, потом на поминки, потом на девять дней, потом на сорок дней, потом на год, а потом просто ходили и собирали себе на жизнь.

— Закрыли бы вы форточку, командир, — сказал Артамонов водителю, — а то мы нанюхаемся, как эти… которые целлофановые пакеты на голову напяливают. И обалдеем без всякой «Хванчкары»!

Москвичи и гости столицы стояли на остановках в ожидании транспорта. Они с нетерпением заглядывали влево, словно в будущее, и не замечали, как погружались в расплавившийся от жары асфальт. Когда подходил троллейбус, люди пытались бежать к распахнувшимся дверям, но — как это часто бывает во сне — не могли. Башмаки, влипшие в асфальт, не пускали.

Москва, как огромное управление внутренних дел, снимала с пешеходов отпечатки ног и вносила в картотеку своих раскаленных тротуаров.

— Москва! Как много в этом ква! — потянулся газетчик Прорехов, осматривая опостылевшую последовательность объектов за окном. Или, как любил выражаться телевизионщик Варшавский, этот утомительный и однообразный видеоряд.

— Мужики, а ведь лет через пять-десять мы будем вынуждены сами делать погоду в этой стране, — сказал Артамонов, поглядывая на увязших людей.

— Стеклозавод, следующая — Кащенко, — как самый последний вагоновожатый промямлил Варшавский, извещая, что пора катапультироваться.

Подслушивая заумные разговоры, таксист рассчитывал, по крайней мере, на пару лишних рублей. Обыкновенно молодые люди, озвучивающие подобный перечень слов, не скупились и платили два или три номинала.

— Скажите, товарищ водитель, — спросил Артамонов, — вот тут у вас на панели написано «no smoking», это что обозначает: без пальто?

Водитель стал судорожно озираться по сторонам, ища глазами оставленную на заднем сиденье кожаную куртку. Он еще раз перечитал надпись и резко даванул на газ.

— Стой! Стой! — заорал и вцепился в таксиста Варшавский, потому что на счетчике засветилось: 1 рубль 96 копеек. Пока шеф жал на тормоза, механический счетчик доскрипел до двух рублей ровно.

— Надо бы вам колодки тормозные поменять, — посоветовал водителю Артамонов, — а то без чаевых можно остаться. Уж очень у вас размашистый тормозной путь. Не по средствам. — И отдал ему два новейших металлических юбилейных рубля.

— Для нумизматической коллекции лучше не придумаешь, — сказал Прорехов, вздохнув по поводу, что деньги достаются не ему. — И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным нумизматом.

Высадив команду, таксист с опаской порулил к светофору. Такой финансовой филигранности, или, точнее сказать, наглости он не ожидал. В его практике бывали случаи, когда пассажиры вообще не платили, он переживал их не так болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое — заплатили по счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь, а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет продавать.

…Корочки дипломов у Артамонова, Прорехова и Варшавского были в кармане. Вопросов не имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и призрака сессии — этой короткометражной оттяжки по полной программе.

Сегодня у команды была задумка устроить незваный — на троих — ужин, после которого планировалось учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с переходом в тихий саботаж.

Варшавскому ничего не оставалось, как продолжать вести передачу на якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли бытовой электроникой. Прорехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его ждал родной строительный трест в Горьком Новгороде, а в нем — многотиражка «Не стой под стрелой!». Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и завести наконец собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и написать книгу.

— Везет же очникам, — позавидовал Прорехов выпускникам дневного отделения. — Им распределения разные предлагаются, направления всяческие выдаются.

— Молодые специалисты, понимаешь ли, — согласился с ним Артамонов. — А нам — по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития. Зачем тогда учились?

— Почему обязательно делать то, что и раньше? — рассудил Артур Варшавский. — Можно вообще ничего не делать.

— Ну и пекло сегодня! — вытер пот со лба Прорехов. — Есть смысл пойти на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше по жаре не таскаться. — От высокого роста очки у Прорехова запотевали быстрее, чем у Артура, и в такой зной лысого пива без пены ему требовалось больше, чем Артамонову.

— Предложение принимается в третьем чтении, — вяло согласились друзья.

— Жаль, что девушки наши на экзамене, — сказал Прорехов. — Сейчас бы они и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! — И он не врал, при виде него дамы машинально одергивали юбки, и их работоспособность по хозяйству возрастала вдвое.

Посожалев об отсутствии подруг, Артамонов, Прорехов и Варшавский отправились за продуктами сами.

Черемушкинский рынок имел специальный сектор для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.

На углу старуха продавала тайное питье, вынимая бутыли из ведра с мутной водой. На первый взгляд прохожему казалось, что вода — это для охлаждения, но на деле бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.

Артамонов пробовал все подряд. Дотошно, с каждого прилавка. Брал, сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.

— Попробуйте квас! — предложила тетка за стойкой.

— Меня не процедить, я сам себе дуршлаг! — Артамонов спел в ответ себе под нос собственноручно сочиненный куплет.

— Ну, и что тут нового? — спросил его подошедший Прорехов.

— Черешня и клубника — терпимые, — доложил Артамонов, — а вот редиска полный дерибас! Пустая внутри. — Переговариваясь, они пошли вдоль развала. Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать. Правильно я говорю?

— Купите лук! — предлагала старуха с левого фланга. — Молодой, сплошные козочки!

— А как это — «сплошные козочки»? — спросил Артамонов у старухи.

— Козочки, милый, это белая хрустящая часть, — расшифровала старуха, а вот это перья, которые зеленые. А потом козочки превращаются в луковицы.

— А почему «козочки»? — удивился Артамонов. — Что в них такого козлиного?

— Не знаю, сыночек, — развела руками старуха. — Так было всегда.

— Интересно девки пляшут, — записал себе в блокнот Артамонов с приговором. — По четыре штуки в ряд.

— Пойдем уже, пытливый ты наш, — оттащил Прорехов Артамонова от старухи.

— Возьмите молочного! — пытался завлечь прохожих разбитной хохол из Подмосковья. — Посмотрите, какая простокваша, прямо глутками.

— А как это «глутками»? — продолжал вести фольклорное исследование Артамонов.

— Глутками, — пояснил продавец, — это когда молоко скисло единой массой, которая даже при аккуратном переливании почти не распадается. И если берешь ложкой, прямо кусочком получается.

— Понятно, — поблагодарил Артамонов, разглядывая зыбкую массу на деревянной ложке. — Но какого же рода это слово, женского или мужского? Вот это что у вас на ложке — глуток или глутка?

— Я не знаю, — признался продавец, — я знаю только, что глутками.

— Понятно, — не удовлетворился расспросом Артамонов.

— Самые хорошие глутки получаются, когда кринку на загнеток ставишь, чтобы закисло, — попытался объяснить доходчивее торговец.

— Тогда ловлю на слове, — сказал Артамонов. — Вопрос на засыпку. Откуда слово загнеток взялось в русском языке?

— Не знаю, — кинул руки себе на грудь торговец.

— Вот видишь, не знаешь, а стоишь тут родиной торгуешь, — погрозил ему пальцем Артамонов и объяснил происхождение. — За огнеток ставили горшки в печь для согрева! Так и возникло слово загнеток. Понятно? Точно также как и кошелек, — сунул ему мелочь Артамонов. — От английских слов cash и lock. Понятно?

— Понятно, — обрадовался торговец тому, что трудный диалог, похоже, заканчивается.

— А мне наплевать на брынзы многопудье! — сказал подошедший со спины Прорехов и, пойдя на поводу у торговца, отведал ломтик брынзы. — Несоленая. Отлично, — сказал он и завершил стих: — И мне начхать на сливочную слизь! И хватит мучить народ своими дурацкими расспросами! — пристыдил он Артамонова. — А то мы так до вечера не управимся!

— Пожалуйста, подложите под язык! А запах какой! Мы еще вырастим! Мы можем много вырастить! — причитал человек в тюбетейке, рекламируя жевательный табак насвай. — Или купите арбуз!

— Арбуз — это всегда правильно, всегда — своевременно! заподхалимничал Артамонов, сбивая цену. — Нам, пожалуйста, самый мочегонный!

— Выберу самый сахарный! — кинулся к арбузной горе торговец.

— Сказали же — самый мочегонный! — поправил его Артамонов. — Мы же русским по-белому говорим!

— Харашо, как скажете! — мягко славировал человек в тюбетейке.

— Виноград! Киш-миш! — голосил другой продавец. — Без косточек! Изабелла!

— А у вас нет сорта «дамские мальчики»? — спросил его Прорехов.

— Нет, такого нет, — задумался продавец, чувствуя, что смысл вопроса где-то рядом, но от его неуловимости начинает ломить в коре надпочечников.

— А давайте у нас будет сегодня туркменский стол! — с энтузиазмом и восторженной семантикой предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. — Купим три литра вина «Сахры», продолговатую канталупу отберем попотресканнее, зеленого чаю (здесь у него чуть не вырвалось — змия) заварим.

— Ешьте сами с волосами! — отказался от затеи Прорехов. — Что касается меня, то я уже сыт, разве что всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. — И взял с прилавка кусок шербета.

— А почему именно туркменский стол? — спросил Артур, набив рот зеленью.

— Да потому, что мексиканский я видал в гробу! — объяснил Артамонов.

— Интересный информационный паводок, — сказал Прорехов.

Будучи жителем авитаминозного края, Артур всегда набирал такой гадости, что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у его соседей по жизни никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Прорехова приступить к написанию трактата об инвазии народов.

У Артамонова с Прореховым никогда не было лишних денег, особенно в конце сессии. Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые же дни сессии, а потом начинали лепить из Варшавского приют для неимущих.

Несмотря на обилие сумм, вбуханных Артуром во всю эту зелень-перезелень, Прорехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась оконченной, и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.

Друзья вернулись в общежитие с полными нихераськами снеди. Принесенные овощи побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди полезли туда сами.

Артур и в ванной умудрялся не вынимать пальца из носа. К слову сказать, нос Артура походил больше на техническое приспособление, чем на орган. У Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных яблок. Он лазал по своим ноздрям, как ребенок, и постоянно тер нос — у врачей это называется аллергическим салютом. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение длилось пару сессий, не больше, а потом… Потом в ДАС выбросили рукописного Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в поэте иные! «Конец прекрасной эпохи», «Представление», «Бабочка» — всего не перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго корпуса ДАСа. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не остановился даже Белинский, — стихотворение «Посвящается стулу». Там, в третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и оправдание всех ковыряний в носу:

Вооружившись столь поэтическим взглядом мастера на застывшие сопли, Артур стал проделывать свое, чисто психологическое, как он уверял, отправление намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего становилось еще противнее. Непосвященным. Прорехов с Артамоновым терпели причуду Артура как самые последние интеллигенты. А Варшавский знал о своем хобби все. И то, что у большинства ковыряние в носу занимает не более пяти минут в день, и что в основном проделывается это правой рукой, а левшей на этом фронте — в четыре раза меньше. Некоторые вообще не обращают внимания на то, какой рукой они производят свои изыскания, а остальные не отказывают себе в удовольствии пошарить в носу двумя руками одновременно. Указательный палец применяется чаще — почти половиной людей на земле. Странно, что никто не пользуется при этом безымянным. Зато каждый десятый подвергает тщательному изучению то, что удается вынуть.

…Всякий вопрос Артур решал бесконечно долго. Особенно главный — Артур никуда не эмигрировал, хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами, перекатывая в карманах тонны двухкопеечных монет. Из-за лени отыскать в записной книжке чей-нибудь домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в ванной он всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр Артур сдал уже после диплома.

Поэтому застолье обыкновенно начиналось без Артура. Начиналось оно всегда до омерзения однообразно — с партии шахмат. Прорехов с Артамоновым, чтобы определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков, игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда Прорехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту гадость коня, мало было знать теорию — требовались серьезные навыки. К концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом, из плоской игры шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца в такие разукомплектованные шахматы можно было только под обширным наркозом. Особенно когда под руки попадалась доска из облезлой фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.

— Открой еще одну бутылку, — попросил Прорехов Артамонова.

— Всю? — уточнил Артамонов.

— Не умничай, — предложил ему жить проще Прорехов.

— Мне повестка пришла, — сказал Артамонов и сделал свой коронный ход Кр e1- f2. Этим нестандартным ходом Артамонов всегда намеренно создавал себе дебютные трудности, чтобы потом было интереснее выкручиваться. — Пошел проверить почту перед отъездом, смотрю — лежит! — перешел на ор Артамонов, потому что шум воды в ванной не позволял разговаривать тихо и раскованно. Ничего не понимаю! — наклонился он к самому уху Прорехова и прокричал: Куда-то там явиться завтра, номер части, адрес! Ничего не понимаю.

— Покажи-ка, — протянул он руку.

— Минуточку.

Артамонов покопался в карманах и вытащил бумажку. Прорехов взял ее, повертел в руках, проверил на свет и сказал:

— Один к одному.

— Что «один к одному»?

— Повесточка один к одному, — сделал какой-то свой вывод Прорехов.

— Не понял.

— Видишь ли, пятачок, — пояснил Прорехов, — я получил такую же.

— Покажи! — не поверил Артамонов.

— Минуточку, — сказал Прорехов. Он дотянулся до портмоне и вынул свою.

Повестки и впрямь были идентичными.

— А ты когда получил? — спросил Артамонов.

— Позавчера, кажется, — вспомнил.

— Почему мне не сказал?

— Ты же знаешь, я не военнообязанный, — просто объяснился Прорехов. — И никому ничем не военнообязан. Подумал, может, прикол какой. Из своих, думаю, кто-нибудь пошутил. А ты почему до сих пор не сказал?

— Я хотел завтра сдернуть с концами, чтобы не возвращаться ни сюда, ни домой, — признался Артамонов. — Вроде как никаких повесток не получал. Ты же знаешь, служить я не буду ни за что. По мне лучше прислуживаться.

— Странно, что повестки пришли в конвертах, — призадумался Прорехов. Обычно такого рода бумаги приходят неупакованными.

— Чтоб никто не прочитал, я думаю, — догадался Артамонов.

— Но, с другой стороны, ни на конверте, ни на самих повестках нет ни штампа, ни печати, — выказал сомнение Прорехов.

— Может, это Артур подсунул, — допустил Артамонов, — а потом оборжется над нами, скотина!

— Вполне возможно, — согласился Прорехов. — Но если он не расколется в ближайшие минуты, значит, не он.

— А кто? — предложил расширить круг подозреваемых Артамонов.

— Давай спросим его самого, — сообразил Прорехов. — Вдруг он тоже получил и молчит по своей дурацкой натуре никогда ни с кем ничем не делиться?

— Давай, — согласился Артамонов.

— Эй, вы! Хватит шептаться! Уроды! — забулькал Артур, слыша, как его ф.и.о. поминают всуе.

— Да мы, напротив, хотим узнать, не ты ли подсунул повестки, — сказал Артамонов.

— На фиг вы мне сперлись! — честно признался Артур.

— Ответ исчерпывающий, верим.

— Что ж теперь будет-то? — захлопотал лицом Артамонов.

— Что будет?! Что будет?! Война с турком будет! — успокоил его Прорехов. Темой его диплома был Гоголь в условиях сеточного планирования многотиражки.

— Верно, это все француз гадит, — таинственно сообщил Артамонов.

— Выходил бы ты, Артур, из ванной, — поторопил товарища Прорехов, — а то у нас тут питейный кризис.

— Иду, — булькнул Варшавский.

По натуре Артур был каботином и привносил в жизнь некоторую манерность. Он казался человеком, в присутствии которого невежливо быть талантливым. Его фундаментальное надувание щек в физическом смысле основывалось на внутренней философии, которая была глубже, чем заветные гайморовы пазухи его носа. Варшавский с упоением вчитывался в биографии великих людей, чтобы найти их такими же, как и он сам, грехоимущими. Упертый на самодостаточности, Артур с удовольствием отмечал, что такой-то гений в тридцать лет все еще не соизволил приступить к сотворению своего основного труда. Это страшно радовало Артура, он со вздохом делал утешительный вывод, что раз тот, великий, успел, то и он, Артур Варшавский, мастер накрахмаленных подходов, тоже все свое успеет до капельки. А пока можно ничего не делать.

…В команде Артамонов — Прорехов — Варшавский двое первых были неразлучны. Встретятся, бывало, утром и ходят целый день вперемешку, пока не установят меж собой взаимно-однозначное соответствие.

Меж собой они познакомились на первой сессии. Прорехов тут же выдвинул Артамонова в старосты курса. Уже на обзорной лекции стало известно, что Прорехов делает третью попытку получить гуманитарное образование. Начал он его в Горьковском университете, но, прознав, что оттуда был изгнан Лобачевский, Прорехов бросил заведение и из чувства протеста поступил в Ленинградский университет. Там — опять неувязка: выяснилось, что из Санкт-Петербургского университета был выперт Гоголь. Пришлось из солидарности оставить и этот вуз. И вот теперь Прорехов в Московском университете и не знает, что делать, — отсюда, как стало понятно из мемориальной доски, за скверное поведение сто пятьдесят лет назад был отчислен Лермонтов. В этих раздумьях — бороться с царским произволом в высшей школе до конца или закрыть на него глаза — и застал Прорехова Артамонов.

— Мои университеты, — ласково называл Прорехов свои тщетные попытки расквитаться со старым режимом.

— Не волнуйся, выгонят и тебя, — успокаивал его Артамонов, который сам в Московском университете был почти проездом и полагал, что все приличные люди оказались здесь тоже случайно. Тем более на заочном отделении, заочнее которого не было ни в одном вузе страны.

Получив техническую «вышку» и поработав механиком, Артамонов прибыл в Москву, чтобы поступить в Литературный институт и получить второе верхнее образование. Но как назло, в приемном покое Литинститута оказался выходной. За неимением времени Артамонов не стал рисковать и на следующее лето избрал заведение поближе к Киевскому вокзалу, чтобы было удобней добираться.

На сессиях Прорехов и Артамонов держались парой. Артура они выписали в друзья позже, на втором курсе. Увидели, что нормальный с виду телевизионщик — сами они одолевали газетное отделение — мается дурью в полном одиночестве, и пригласили в портерную лавку «Фазан» за Киевским вокзалом попить пива за его счет. Дружба завязалась и пошла как по маслу.

Наконец в дверях санузла во влажной тунике из простыни показался Варшавский. Он устроил друзьям очную ставку и перекрестный допрос.

— А ну, показывайте повестки! — потребовал он.

— Вот, смотри, — друзья сунули ему под нос фиговые листки повесток.

— Ты же все собирался в Афган добровольцем, — сказал Варшавский Артамонову. — Вот и докаркался.

— Одно дело добровольцем, — отделил котлет от мух Артамонов, — а когда напрягают, я не люблю.

— Да вы не переживайте, — утешил новобранцев Артур, — это «партизан» набирают в лагеря. Меня как-то самого чуть не забрили из якутского универа. Благо успели отчислить с физмата.

— Вот и мы об этом. А ты, случаем, не получил какой-нибудь бумажки? спросил Артамонов.

— На фиг мне все это сперлось! — повторил Артур свое любимое высказывание. — А если бы и получил, то выбросил бы на помойку. Ну, плесните же, наконец, и в мой стакан! — топнул он ножкой. — Но почему вы об этих повестках до сих пор молчали?

— Думали, прикол какой, — пожал плечами Прорехов.

— Или рассосется, — сделал серьезное лицо Артамонов.

— Такие повестки обычно приходят по месту жительства, — здраво помыслил Артур. — Странно, что вам притащили их сюда, в общагу. Ведь вы же здесь не прописаны.

— Может, это как-то связано с завершением учебы? — как вариант предложил Прорехов.

— Да, по-другому не объяснить, — согласился Варшавский. — Выходит, завтра вы ни по каким домам не разлетаетесь, а добираетесь к месту призвания? — сделал он несложное заключение.

— Выходит, — не стали с ним спорить Прорехов и Артамонов.

— То есть вы умные, а я дурак? — наседал Артур.

— Похоже, — предоставили друзья оперативный простор для рассуждений Варшавскому.

— Ну-ну, — потянулся Артур. — Тогда и я никуда пока не полечу, дождусь вас. — И спросил: — А куда приказано прибыть?

— В Завидово, — сказал Артамонов. — Прямо в резиденцию.

— Недалеко, — прикинул Артур. — Может, это просто начинается дележ заповедников? И вас командируют освещать?

— Разбазаривание — это правильно, — поддержал курс реформ Прорехов. Каждому члену общества по лосю и по сосне!

— И по рогам! — добавил Артамонов.

— Каждой жо… по «пежо»! — поставил точку в прениях Прорехов.

— А вдруг вас зашлют в какой-нибудь очаг! — обеспокоился Варшавский. Сделают корреспондентами «Красной звезды» — и на передовую! — поразмыслил он вслух. — На вашем месте я бы на повестки вообще не реагировал. Выбросил бы в урну — и все!

— За рубеж не зашлют, мы не международники, — спозиционировал себя Артамонов.

— Интересно, Артур, а почему тебе не прислали никаких повесток? спросил Прорехов.

— А он из седьмого батальона, — помог с ответом Артамонов. — У него приобретенный по сходной цене порок сердца и взятый напрокат энурез! перечислил он вероятные мотивы годности к нестроевой Варшавского и, загасив окурок в бутерброде, наехал на спарринг-партнера: — Мне уже полчаса как мат, а ты все ходишь своими нечестными пешками!

— Дезертир запаса ты, Артур! — пожурил Прорехов Варшавского. — Ты пытаешься закосить от службы в армаде как самый дешевый представитель поколения икс! Получишь пять лет за неотказ от преступления!

— Боже мой, как хорошо, что меня никуда не призвали! — обрадованно, как кот, гнул спину Варшавский. — Сейчас с Галкой закажем билетики и — дикарями на черноморское побережье Баренцева моря! — взвизгнул он и, повязав салфетку из скатерти на уровне пупочной впадины, подсел к пучку сельдерея.

— Надолго не устраивайся, — зашел слева Артамонов. — У нас тут кризис пойла.

— Почему? — возмутился Артур. — Имею право после трудов земных.

— Мы тут, пока ты мылся, все укрепленное одолели, — сделал намек Прорехов.

— Я и насухую обойдусь, — отгородился Варшавский.

— Сухое, кстати говоря, мы тоже потребили, — сообщил Прорехов.

— Знаете, что я вам на это скажу? — разошелся Варшавский. — Козлы вы винторогие! Конец цитаты.

— Правильно, никто и не спорит. — Артамонов дипломатично подвигал Артура к исполнению роли гонца.

— Ты-то обойдешься, а мы? — развешивал красные флажки Прорехову. — Ты о людях подумай!

— Знаешь, Артур, — решил удивить Варшавского Артамонов, — когда ты сидел в ванной, Прорехову прямо так и сказал: «А не слетает ли за пузырем сам-Артур?»

— Но почему и плати — я, и беги — я?! — попытался по-настоящему вознегодовать Варшавский.

В напряженные жизненные моменты друзья давили на самолюбие Варшавского и величали его не просто Артур, а сам-Артур. Эта приставка «сам» вроде французской «де» образовалась на имени сама собой, как чага на березе. Как-то, готовясь к экзаменам по литературе, Варшавский выучил все, кроме поэзии Кольцова. В то время по ФАКу гулял анекдот, из числа абстрактных, приблизительно такого содержания:

«Шел студент. Навстречу дурак.

— Привет, дурак! — сказал студент.

— Сам привет! — ответил дурак».

На экзамене Артур вытащил билет и почернел. Такое случается раз в сто лет, как нормальная теща. В билете было то, чего он меньше всего ожидал. По науке, прежде чем сесть готовиться, билет следовало показать преподавателю, чтобы тот зафиксировал тему.

— Усаживайтесь и готовьтесь, — сказал Варшавскому ничего не подозревающий преподаватель. — У вас — Кольцов.

— Сам Кольцов! — вырвался у Артура неожиданный сочняк.

С тех пор Варшавского стали величать сам-Артур.

— Так кто же мне растолкует, почему я должен и платить, и лететь? спросил Артур. — Не слышу умных речей.

— Я объяснял это уже сто раз, но напрягусь и объясню в последний, решил дожать его до конца Артамонов. — Записывай. Кому быть гонцом, если ты помнишь, мы должны разыграть. Как это делалось все последние годы. Не бросить жребий, как в дешевых слесарских компаниях, где правят грубая мужская сила и беспредел, а именно разыграть. Почему в шахматы, ты спрашиваешь? Да потому, что в карты ты проиграешь любому из нас еще быстрее. Мы просто зря теряем время. А если проиграю я или Прорехов, что маловероятно, и мы будем вынуждены пойти в свой последний мирный гражданский вечер искать пузырь теплой водки, то все равно деньгами ссужать нас придется тебе, Артур. Таким образом, мы останемся должны тебе энную сумму на неопределенное время, поскольку встретимся неизвестно когда. А если пойдешь ты и купишь за свои, то никто никому должен не будет. Как в любой приличной компании джентльменов. Мыслишь?

— Кстати, Артур, по версии ФИДЕ ты сможешь стать чемпионом ДАСа! подлизался Прорехов. — Я специально узнал, из ДАСа в этой федерации никто не состоит. Так что давай, дерзай! Мы будем самыми умными по линии Карпова, а ты — по версии Каспарова! Круто?

— Да идите вы! — играно обиделся Варшавский.

— Тем более что завтра нас вообще могут взять в плен! — выдавил слезу Прорехов. — А ты остаешься в обозе и мелочишься! Сука ты тыловая, Артур! Вот ты кто!

— На кого шуршишь, кулек? — поднял на него руку Варшавский.

— Ну-ну, без примочек! — тормознул его Артамонов.

— Поклонники садомазохистского русла! — вялил мяту Артур.

— Я себя под Булдаковым чищу! — признался Прорехов. — Мне идти не в мазу. Все!

— Песня знакомая, складная, — сделал Варшавский последнюю попытку отвертеться. — Но уже все магазины, наверное, позакрывались, — придумал он причину никуда не ходит.

— Такси работает круглосуточно! — поставил точку Артамонов. В компании он отвечал за время — взводил будильник по вечерам и гасил по утрам. Каждые пять минут он мог угадать, который час. Со временем он был излишне церемонен: если объявляли, что весеннее на летнее будет меняться в два ночи, то именно в два он вставал и переводил стрелки.

Располовинив принесенный Артуром питьевой набор от «Кристалла» и прихватив остатки, друзья отправились совершать прощальный обход общежития. Ведь главным было вписаться всеми своими углами в окружность кайфа, очерченного количеством выпитого, чтобы своим порывистым дыханием озвучить несколько фрагментов из жизни товарища Шверника.

ДАС гудел, сотрясая Черемушки. Студенты палили из ракетниц, ниспадающая с этажей музыка заглушала трамвайные звонки. Группами и в одиночку выпускники толпились под сенью насаждений вокруг маломерной посуды, вспоминали годы совместной учебы и беспредметно спорили, аргументируя громкостью высказываний. Загулявший всеобуч сметал с теплых скамеек улегшихся на ночь бомжей. На подступах к ДАСу следовало бы выставить плакаты «Опасная зона!». Случайным прохожим, занесенным судьбой на территорию бала, происходящее вокруг могло травмировать психику. Пространство в радиусе километра плотно кишело выпускной братией, которая вытесняла любые другие общественные явления, протекающие в скрытой от милиции форме. Но основное коловращение, завершающее инкубационный период четвертой власти, происходило непосредственно в покоях ДАСа. Там студенческий студень принимал нужную форму.

Прощальные посещения друзья начали с Ульки. Белокурая Мальвина с голубыми искрящимися глазами. Хрупкие руки, открытое, почти прозрачное лицо. Никогда не носила брюк. Обтекаемая конструкция тела, созданного как бы для полета. Когда она шествовала по коридорам ДАСа, казалось, что у нее за спиной что-то трепещет, слюдяное и с прожилками.

Будучи профессиональным фотографом, Улька занималась визуальным компроматом. Мисс Компромат — величали ее или, сокращенно, компромисс. Сделанные ею снимки выкупались потерпевшими немедленно и по хорошей цене. Знакомство с Улькой, собственно, и возникло на этой почве — она предложила Прорехову посмотреть, чем он занимался прошлой ночью. С тех пор она и стала временной поверенной в его делах.

Чтобы добыть Ульку для нужд компании, требовалось снизойти на второй этаж.

В обычное время при ней находился неизменный пластиковый пакет, внутри которого легко угадывалась початая бутылка коньяка для Прорехова. Ходила Улька исключительно в белых, похожих на свадебные, платьях. Для того чтобы в любой момент быть готовой выйти замуж за Прорехова.

Не до конца осведомленная в правилах языка, Улька часто обращалась к своему товарищу по учебе с просьбой помочь разобраться то с парадигмами, то с переходными глаголами.

— А не сбегать ли тебе лучше в лавку! — всегда уклончиво отвечал Прорехов. А когда Улька уходила, рассуждал вслух: — Переходные глаголы — это когда подлежащее сочетается со сказуемым без предлога. Например, завалиться к кому-нибудь в койку. Без предлога.

И еще они занимались политикой. Проходили глухие согласные — изучали народонаселение доперестроечного периода.

Прорехов пособлял ей не только по профилю — он научил ее пользоваться гелем, а в торговый центр за питьем она ходила так часто, что дворник стал припасать для нее товар на случай, если магазин закрыт.

Как-то раз, желая уединиться, Прорехов с Улькой заехали на крышу ДАСа и отпустили лифт. Рассказывая эту историю, Прорехов обыкновенно предварял ее оценочной категорией:

— Попал, как кур, ващще! Ну, уединились, то-се, пятое-десятое, пора, так сказать, и честь знать — чай не лето. Температура в тени — минус двадцать, в глазах — северное сияние. Не май месяц. Стали вызывать лифт, а он не едет. Оказалось, что попасть на крышу лифтом — можно, а уехать — нет. Пока сдуру туда не занесет кого-либо еще. Потому что на крыше нет кнопки вызова. Администрация ДАСа сделала это специально в пылу борьбы с чердачными привязанностями молодежи. Вместо того чтобы устроить на крыше номера. То есть вся огромность ДАСовского чердака была отдана на откуп котам. В ссылке на то, что в марте у них якобы какой-то свой социализм… Ну вот, учащенное дыхание, на улице поскрипывает крещенский дубнячок, лифт шмурыгает где-то внизу, чертовски хочется «Хванчкары»… Часа через четыре совершенно случайно другой сладкой парочке наконец-то приходит в голову повторить трюк. И кому бы вы думали? Ну, с трех попыток! Слабо? Выплывает она из лифта эдак налегке в сопровождении конголезского парубка. «Дай вам бог здоровьица!» битый час отпускали мы поклоны своим спасителям. Но о том, что лифт работает в одну калитку, мы, естественно, умолчали.

— Изверг, — заключил Артамонов, выслушав илиаду. — Не любишь ты человечество. Но самое непростительное то, что ты не ознакомил с этой историей нас! Ладно, эти, но ведь на кнопках мог погореть и кто-нибудь из нас!

— Научиться чему-то можно только на своем опыте, господа! — объявил Прорехов. — И заметьте, — ткнул он пальцем в табличку с требованиями к пассажирам лифта. — Третий абзац снизу. Запрещается пользоваться во время землетрясения. Это вам не хухры-мухры.

— А кто приехал-то на крышу? — не упустил спросить кто-то по соседству.

— Света! — ответил Прорехов.

В какой-то момент отношения между Улькой и Прореховым дошли до того, что девушка решила навести в них фотографическую резкость и выброситься из окна ДАСа. Она встала на подоконник, сделала «ласточку» и, балансируя фотоаппаратом, спросила Прорехова, будет ли он продолжать увиваться за другими.

— Только не надо устраивать тут жутких пучин с пропиливанием веняков! предупредил ее Прорехов. — А то уже завтра эти черные пиарщики, которые без конца таскаются по этажам, начнут собирать деньги на венок, на оркестр, потом еще год будут ходить просить на оградку, на обелиск! Не надо давать им пищу для размышлений. Они же в первую очередь к тебе и припрутся!

— В последний раз спрашиваю, да или нет? — настоятельно потребовала ответа Улька.

— Нет, нет и еще раз — да! — ответил Прорехов, как уклоняющийся пион, и тут же предложил проверенную альтернативу. — А не сбегать ли тебе лучше в лавку? — отсоветовал он ей. — Это не Улька, а трагедия курса! — бросил он апарт в сторону публики, чтобы партнерша по сцене ничего не услышала.

Выходка Ульки забылась быстро. Может быть, потому, что по счастливой случайности ничего трагического не произошло.

На поверку Улька оказалась в своей комнате. Забыв соорудить прическу, она сидела среди вороха фоток, классифицируя и складывая их в стопки по одной ей ведомым признакам. Стараясь не утонуть в глянцевом море снимков, Прорехов, как по кочкам, подкрался к Ульке сзади и закрыл ей ладонями глаза.

— Привет, алкалоиды! — угадала она и развернула в сторону гостей свои безоткатные глаза.

— Вот, — заявил Артамонов, — пришли проститься.

— Нас на службу призывают, — пояснил Прорехов.

— Хватит изгаляться! — не поверила Улька. — Какая, к черту, служба!

— Они повестки получили, — сказал Варшавский и сунул ей бумажки в подтверждение.

— Тогда я приеду на побывку, — придумала вариант Улька. — На денек-другой.

— С побывкой решим, — сказал Прорехов. — а сейчас мы совершаем прощальный обход. Идешь с нами?

— Конечно, иду, — засобиралась Улька. — Пакет брать?

— Разумеется, — сказал Прорехов.

Зацепив Ульку, компания отправилась шататься по коридорам ДАСа.

С отдаленной перспективой и единственным окном в торце, похожие на шахтные стволы, коридоры ДАСа были запружены когортами боливийских двоечников, обвешанных бамбуковыми свистульками. Так и не поддавшиеся высшей советской дрессуре латиносы водили хороводы, расставаясь с общежитием как с родным домом. Они в полной отвязке свободного поведения вплетали в косы всякую сентиментальную мишуру: цветы из клумбы во дворе, березовые ветки, добытые с балкона, полоски материи, отодранные от портьер, и прочее сырье, которое при обычных обстоятельствах заменяется лентой. Таким незатейливым образом медноголовые выпускники расставались с высшим советским образованием, которое им отрыгнул Карибский кризис, как кондор, приволокший в зобу мясо своим птенцам. Боливийцы, набив рты народным инструментом, висели на лестничных перилах и занимались художественным дутьем в многоствольные дудки, похожие на гвардейские минометы в миниатюре. Их концерты собирали толпы сочувствующих. Многим и впрямь было жаль, что в Центральной Америке закончились революции и призрение краснокожих студентов на правительственном уровне приостановлено до лучших времен.

Администраторы этажей пытались разогнать понесшееся вразнос выпускное студенчество.

— Я знаю, ваша фамилия Полынин! — кричала иная «сиделка» на вьетнамского человека. — Это вы жарили селедку на утюге! Вы испортили казенное имущество! Расходитесь сейчас же! А то сообщу куда следует!

После словесного выкидыша дежурная иссякала, усаживалась в сторонке и заслушивалась игрой на дудках. А музыка и впрямь завораживала.

— Ну что, заскочим к аксакалу? — наметил очередную площадку Прорехов. Пока он сам нас не нашел.

— От судьбы не уйдешь, — согласился Артамонов.

— Только, чур, сегодня без шахмат, — выкатила условия Улька. — Иначе я с вами от скуки сдохну!

Нужда заставляет нас остановиться на аксакале курса подробнее. Так уж получилось, что он перевернул весь ход событий в повести.

Знакомство с аксакалом произошло следующим образом. В начале зимней сессии на третьем курсе Прорехов бросил клич:

— Эй, граждане, кто со мной курить?

На зов откликнулся один аксакал, надеясь на дурочку пососать не своих сигарет. Каково же было его возмущение, когда выяснилось, что клич Прореховым как раз потому и был брошен, чтобы самому разжиться куревом.

Помявшись в туалете несолоно куривши, граждане были вынуждены представить себя друг другу.

— Прорехов, — протянул руку Прорехов.

— Проректор? — переспросил Макарон.

— Ты что, глухой? — решил на всякий случай уточнить Прорехов, продолжая держать руку вытянутой.

— Да нет, просто в песках пересидел, — пояснил Макарон и запрыгал на одной ноге, вытряхивая из уха вековую пыль. — Мустафа рахман рахим.

— Что-что? — напрягся Прорехов.

— Маленький Мустафин большому на ухо наступил, — продолжил скороговоркой Макарон и на мусульманский манер пригладил виртуальную бороду сложенными ладонями.

— А-а, — оставалось сказать Прорехову и по новой протянуть руку.

— А меня Макарон, — пожал ее с хрустом аксакал.

— Нет, я серьезно, — сказал Прорехов.

— Что «серьезно»?

— Прямо так и зовут? — не понял юмора Прорехов.

— Нет, — признался немолодой товарищ. — Зовут по-другому. А кличка Макарон.

— А фамилия в таком случае какая же? — не унимался Прорехов.

— Фамилия? — призадумался человек. — Фамилия Макаров.

— Надо же, — успокоился Прорехов. — Как все просто!

Макарон был еле живой легендой. Из ДАСа на ФАК он, как бродильная флора, ходил пешком в любое время года и в любую погоду — в плащ-палатке и огромных кирзовых ботильонах. Это у него считалось официальной одеждой, в быту он был проще и не пренебрегал футболками из искусственного меха. Любил с кем-нибудь в обнимку попрыгать на общежитском батуте, если случалось застать открытым спортзал, или просто на кровати в комнате. А иногда, для разнообразия, при наличии спарринг-парнера, мог выдержать пару-тройку сетов в лаун-теннис.

Он поступил на факультет, пройдя кадровую офицерскую службу в известных своей целомудренностью ветеринарно-медицинских войсках, где ценурозную овцу, прежде чем сжечь в передвижной форсуночной топке, могли пустить и на шашлык, и провести, как живую.

Сначала Макарон служил где-то в Средней Азии, а затем где попало и черт знает где еще. Одним словом, это был не человек, а кусок военной прозы. Он немного не дослужил, его комиссовали по ранению — зацепило в локальном конфликте. В мирной жизни Макарон продолжал питаться по-армейски распиливал вдоль горчичный нарезной батон, делал два огромных лаптя-бутерброда с салом или смальцем и съедал, громко чавкая. Крошки покрывали не только бороду, но и окрестности. Однажды Макарон уронил кусок батона, к которому тут же прилип сплющенный кусок белого мыла. Макарон поднял батон, на мыло подумал, что это сало, и принялся есть. Пенное число, которое имелось у полезшего изо рта композитного продукта, было только немного ниже того, который употребил Крамаров в фильме «Джентльмены удачи». А если Макарон резал колбасу колесами, то такими толстыми, что они торчали как маленькие башни. Как истый лесопромышленник он употреблял только первый и второй рез.

Макарону, когда он поступил на ФАК, стукнуло за сорок. Благо, на заочное принимались до сорока пяти. Чтобы не бросалась в глаза преклонность возраста и не смеялись над переростком юноши, он легко, как художник, создал себе имидж расслабленного и постоянно прикидывался серым пиджачком. Внешность его играла роль предупредительной маркировки, а внутренне он был очень собранным, подтянутым, отзывчивым и ответственным товарищем, если не сказать больше — гражданином и офицером. Просто учиться в такие лета не каждый сможет.

Ходили слухи, что во время службы у Макарона при невыясненных обстоятельствах погибли жена и сын. Но сам он об этом никогда не рассказывал. С этой точки зрения его поведенческие проявления были объяснимы — они были обратной реакцией на случившееся.

По Макарону сверялись все шаги и деяния молодежи. Прежде чем как-то поступить, всегда хотелось сообразить, повел бы себя так в этом случае Макарон или нет. Он помогал найти решение вопреки ситуации, нелогичное. Кстати, о логике. О логике как науке. Даже у Ленина и то четверка была по этому мерзкому предмету, говорил Макарон. Сам он смог сдать логику с девятой попытки — при ответах его тектоническая расплывчатость по предмету поражала масштабами. В момент восьмой попытки покончить с формальностями Макарону выпал вопрос о страусе. Чтобы как-то сдвинуть ситуацию с места, профессор полчаса нацеливал Макарона на правильный ответ.

— Страус — птица, — производил наводящее логическое построение профессор, — птицы — летают, — навешивал он аккуратно на штрафную площадку, чтобы посмотреть, как Макарон работает головой. — Значит, страус..? — уже почти раскалывался экзаменатор.

— Летает! — делал радостный вывод Макарон.

— Не летает! — переходил на крик начинавший сходить с ума логик. — В том-то и дело, что не летает! Но почему не летает? В чем неверность этого силлогизма? В чем нелогичность довода? Почему он все же не летает?

— Потому что у него вот такие яйца! — распростер руки Макарон и отправился готовиться к очередной попытке. Ну не любил он отвечать корректно на тривиальные вопросы.

— Ну что, как профессор? — спросили Макарона друзья по выходе с экзамена. — Сильно гонял?

— По всей аудитории! — признался Макарон и распостер руки.

Макарон умудрился купить на своем фокусе с кубиком Рубика большую часть проживающих в ДАСе, особенно задумчивых иностранцев.

— Хочешь, — говорил он первому встречному, — за восемь секунд соберу и снова разберу кубик? Мировой рекорд!

— Давай! — соглашался наивный форин.

— Буквально за сто рублей, — уточнял Макарон.

— Рублей нет, — пробовал свалить товарищ.

— Тогда за сто ваших, — не упускал шанса аксакал.

— Давай, — шел форин из Каира на манок Макарона, как ерш на крючок-заглотыш.

— Деньги отдаем гаранту, — указывал Макарон на Прорехова. — И я свои, и ты свои. Идет?

— Идет, — соглашался форин.

— Если я проигрываю, ты забираешь все, — повторял условия пари Макарон, — если ты проигрываешь, забираю я. Понял?

— Понял, — подтверждал иноземец.

Макарон быстро прокручивал разобранный кубик во всех направлениях и показывал форину результат.

— Все, как договорились, гони монету, гарант!

— Подожди, — притормаживал Макарона форин. — Я не видел, чтобы у тебя все стороны были по цветам!

— Это твои проблемы, надо было внимательнее смотреть, — объяснял Макарон. — Я же сказал — соберу кубик и разберу снова, понятно? Не разберу и соберу снова, а наоборот, фирштейн? Соберу и разберу. Просто я заявил другой порядок, обратный. Понимаешь?

— Не понимаю, — задумывался иностранный человек, но было поздно.

— Ну, так вот, — терпеливо объяснял ему Макарон, — я начал крутить кубик, когда он был в разобранном состоянии, так?

— Так, — пытался уследить за логикой Макарона спорщик.

— Я быстро выровнял по цвету его грани и снова смешал, ясно?

— Ясно, — соглашался человек и несмело возражал, — только я не видел, когда грани были по цветам собраны.

— На такой скорости, — пояснял Макарон, — восемь секунд на обе операции, я, любезный, и сам не успеваю зафиксировать момент, когда грани по цвету выравниваются, — крутил он плоскостями кубика с неимоверной скоростью, — слишком быстро идет процесс. Понятно?

— Нет, — отвечал иностранный человек.

— Но главное не процесс, а результат, — говорил Макарон. — Я обещал за восемь секунд собрать и разобрать кубик?

— Обещал, — соглашался с промежуточными данными человек.

— Я выполнил? — вопрошал далее Макарон.

— Да, — не имел другого ответа арабский человек.

— Тогда гони монету, гарант! — И Прорехов передавал деньги Макарону, поясняя, что они обязательно пойдут в зачет выплат по внешнему долгу Египта Советскому Союзу.

В вечнозеленом дорожном чемодане Макарона поверх вещей всегда лежал рваный свитер.

— Французский, — пояснял Макарон. — Грубой вязки. Кладу специально, чтобы не ограбили. Воры вскроют чемодан, увидят, что в нем одна рвань, и оставят в покое. Жаль, что свитер разорвали собаки, вещь была что надо. Шел как-то ночью, а у них, видно, святки были — сплошной сучий потрах! Одна пара скрестилась и пошла на жесткой сцепке, а я сдуру решил помочь им расцепиться. И зашел… со стороны с-суки. Тут набежали какие-то псы и чуть не разорвали меня с ног до головы. Они хватали меня прямо за блокнот и в трех местах пробили ауру! А потом набросились на партитуру! Благо на мне свитер был. Спас он меня. С тех пор мечтаю завести собаку. Чтобы сбрасывать на нее подобные проблемы. Все это, может быть, оттого, что в прошлой жизни я был конкретным кобелюгой или крайне несговорчивой с-сукой. А теперь вот расплачиваюсь. Или мне предстоит побывать в собачьей шкуре в своей следующей жизни. Буду рвать и метать на четвереньках. Поскольку ощущение какой-то своры вокруг не проходит.

После того как в очередной раз кому-нибудь это рассказывал, Макарон спрашивал:

— А вы свои деньги где прячете? — И, задрав штанину, раскрывал секрет: — А я — в носках!

Макарон был внесистемной единицей. На экзаменах его ответы были самыми неожиданными. Его текущее толкование любого вопроса никогда не совпадало с окаменевшим.

— Кто написал «Майн кампф»? — спрашивал его преподаватель.

— Майн Рид! — смело отвечал Макарон и задавал встречный вопрос, повергая преподавателя в уныние: — На какое гимнастическое упражнение похожа революция семнадцатого года?

Преподаватель задумывался.

— Не мучайтесь, — успокаивал его Макарон, — все равно не догадаетесь.

— Ну, и на какое же упражнение похожа революция? — почти умолял преподаватель.

— На подъем переворотом!

Находчивости Макарона не было предела. Редкий преподаватель, исключая логика, отправлял Макарона на пересдачу. Обычно ставили тройку. Макарона спасал юмор.

— И без всякого удовольствия отправился в административную ссылку, завершил Макарон свой ответ по Овидию, сосланному из Рима к нам, дикарям, на Черный Понт, за высокую конкурентоспособность в отношении первой дамы римского императора.

— А кто это, интересно, ездил в ссылку с удовольствием? — хотел подтрунить над Макароном преподаватель.

— Как кто?! — возмутился Макарон. — А наш дорогой Ильич? Когда его в очередной раз хватали за руку, он собирал в узелок книги и с превеликим счастьем ехал самосовершенствоваться в Шушенское!

На все случаи жизни Макарон имел библиографическую справку из личного опыта или цитату из Полного собрания сочинений Ленина.

— С ними надо бороться их же оружием! — говорил он.

Никто по соседству не понимал, с кем именно надо бороться их же оружием.

На экзамене по экономике социализма принимающий возьми да и спроси Макарона:

— Какие вы знаете министерства? — задал он ему дополнительный вопрос. Перечислите, пожалуйста…

— Минфин, минюст, мин херц… — отчеканил Макарон. Ну, что поделаешь, не любил он отвечать корректно на тривиальные вопросы.

— Кем вы работаете? — интересовался у него иной неосторожный преподаватель.

— Трактористом! — отвечал Макарон и показывал трактор на спине льняной индийской рубашки.

Не торопясь, Макарон посвятил службе двадцать лет, почти как при царизме, не спеша заканчивал факультет журналистики и так же без суеты готовился поступить в заочную аспирантуру. Зачем он это проделывал, было непонятно. При такой скорости обучения смысл всех его образований полностью терялся. Наука уходила настолько вперед, что все его знания становились не специальными, а чисто человеческими.

— Ну ладно, я пойду-побегу, — говорил он нараспев на прощание, словно работал на замедленных нейтронах.

Аксакал курса — уважительно называли Макарона, относясь к нему не как к старшему товарищу, а как к селекционному достижению какого-нибудь хозяйства.

В газетном смысле Макарон был интересен потребителю анализом открытой прессы. Если требовалось обобщить или что-то из чего-то вывести — приглашали Макарона.

Обыкновенно Макарон в свободное время прыгал на кровати, корча из себя миллиметровщика: манипулируя всего двумя параметрами — втягиванием головы в плечи и силой толчка, — он старался лысиной коснуться потолка. Недолеты и перелеты терпел с одинаковым выражением лица.

Но сегодня, когда ватага обходчиков пнула дверь, Макарон спал за опрокинутым к стене диваном. Со вчерашнего дня. Он спекся, пытаясь укачать спеленатую простынями чужую собаку. Два часа пробродил он из угла в угол, приговаривая: «Спи, Агдамчик, спи, родной». А в результате сам уснул как убитый.

Разбуженный гостями, он не нашел никакой собаки и принялся на босу ногу выводить телом невероятные извивы и выгибоны. Все это проистекало под тягучую композицию «Связанные одной цепью» с теннисной ракеткой в качестве банджо. Когда ватага обступила его, Макарон от усердия чуть не выронил снаряд.

— У тебя что, крыша загибаться стала?! — спросил Прорехов скручивающегося вовнутрь Макарона и скомандовал Ульке: — Срочно дозу! Человек за бортом!

Аксакал курса приянл Улькин пакет, как спасательный круг, и потянулся.

— Ну, зачем приперлись? — спросил он гостей. — Что еще за хартия вольностей? Я тут сплю, понимаешь ли…

— Этим придуркам повестки всучили, — начал деловую часть Артур. — На службу призывают.

— Туда им и дорога! — согласился Макарон. Он налил в чашку только что вскипевшего соседского чая, струстил его с холодной водой из-под крана, чтобы не ждать, когда остынет, и залпом выпил.

— Попрощаться пришли, — сказал Артамонов. — Уезжаем.

— А я решил остаться в Москве, — признался Макарон на выдохе, словно сдулся. — Объявления развесил по Черемушкам. Вот, — и протянул бланк для ознакомления.

«В рамках конверсии меняю плащ-палатку на двухкомнатную квартиру», было написано на листочке демотическим письмом.

— Пойдем-ка мы лучше попьем одноатомных спиртов, — предложил Прорехов. — Заберем Дебору — и к нам в комнату. У нас сегодня туркменский стол.

— А почему туркменский? — повелся на затею Макарон.

— Да потому, что мексиканский мы видали в гробу! — сказал Артамонов.

— В твою честь, аксакал, — решил признаться Макарону Прорехов, как лучшему другу всех бахчевых культур, — мы купили самый мочегонный арбуз!

Между отдельными клоками компании Прорехов был связующим. Без него компании не существовало. Он ее, собственно, и сбил. А чтобы не распалась, он уравновешивал ее компоненты и наращивал новыми связями. Дебору он подтянул к костяку последней и лично занялся ее одомашниванием. По его типажной классификации, она была совестью курса. К ней липли все сумасшедшие — чувствовали спасительную силу. И еще Дебору легко угнетали хамы. Как пример, ее долго третировали промокашки, проживающие через перегородку. И ладно бы просто хабалились, так нет же — затевали многонациональные летучки и охали, как многостаночницы, на всю комнату зарабатывали деньги и одежду с обувью. Дебора попросила Прорехова развести мизансцену и унять народ с пониженной социальной ответственностью. Прорехов устроил показательный дебош и подселил к обидчицам Деборы Макарона. Как бы на квартиру.

— Ну что? — сказал Макарон промокашкам, знакомясь. — С завтрашнего дня начинаем занятия авральным сексом! — стал он сотрясать воздух разноспрягаемыми согласными.

Потные носки, чтение вслух «Капитала», разработка при свечах планов захвата Кремля — Макарон умел донимать, как вросший ноготь. Розовые двустволки скуксились. Но одна девушка посмотрела на него своими потусторонними глазами. Ее звали Света. Охмуреж состоялся — Макарон клюнул на кокетство девушки и навсегда слился с занимаемым ею пространством.

Остальные промокашки быстро поняли, как по-настоящему плохо может бывать на свете. И оставили Дебору в покое. А Света продолжала свое, потому что Макарон забыл, зачем пришел. У него возникла идея сблизиться не на шутку, а на свой страх и риск.

Света являла собой плоскую, с клинически узким тазом девушку, передержанную в горниле общежитий. Не отнять у нее было только фигуры точеной и филигранной, а вот попить с лица возможным не представлялось. Обезьяна, обезьяна без единого изъяна, — тут же охарактеризовал ее внешность Прорехов.

— Ну все, я начинаю агрессию, — объявил Макарон поход на Свету.

— Да ты что, у нее все международная флора во рту! — бросились отговаривать его друзья, но он настоял на своем.

Света была пожизненным ответсеком. Она сочинила концепцию не для одного десятка газет и ни разу не повторилась. Ее приглашали на работу в серьезные издания и замуж. Как человек податливый, она всем обещала, но никуда не шла.

…Дебора, в отличие от Светы, как журналист славилась убийственными материалами. От ее синтагматических текстов чернела газетная бумага. Она была сколком времени, остро чувствовала социал и улавливала висящие в воздухе идеи. А информацию подавала так, что читателю казалось, будто он сам до всего додумался.

Когда бы компания ни заваливалась к Деборе в гости, та вечно приводила себя в порядок: мыла голову, сушила свои иссиня черные волосы, которых имелось так густо, что из строя выходило по две-три огромных, с ножовку, расчески. Если копнуть поглубже или полазать под корой генеалогического древа Деборы, то можно было оказаться и в Кракове, и в Скандинавии. Тембр ее голоса с иногда выскакивающей горошиной, как у свистка, со степенностью, с которой она себя носила, выдавали загубленную временем породу. Ноги ее до колен всегда чем-то блестели из-под халата, который очень сильно топорщился чуть ниже лацканов. В связи с этим, по-видимому, пояс был всегда на всякий случай завязан на два узла.

— Что ты все моешься? — напрямую спросил Прорехов, преподнося ей в подарок шампунь. — Неужели такая грязная?

За шесть лет совместной учебы Дебора не произнесла ни одного лишнего слова. Она могла органично отмолчаться на любую тему и объясняла это тем, что при разговоре из нее вытекает электричество, поэтому после беседы она чувствует себя опустошенной. К ней льнут собеседники только из числа энергетических вампиров. И единственная защита от них — молчание.

Над Деборой висел специфичный женский рок — едва она надевала колготки, как тут же на них возникала затяжка. К ее ногам все тянулось и липло. Их хотелось потрогать. Это порождало разночтения. А как только Дебора надевала обнову — не проходило и дня, как она сразу уделывала ее — то ли яйцо вытекало мимо, то ли птица пролетала поблизости. Перчатки и часы Дебора теряла постоянно — не могла иметь их дольше месяца.

На Дебору в сессионные периоды стал западать Артур, производя пробные шаги различного уровня неадекватности. До известного момента Дебора мужественно терпела его рейды в тыл, а потом, чтобы грамотно и без последствий развести стороны, опять же, как разводящий, был вынужден вмешаться Прорехов.

А вот послушать умные речи Дебора была готова всегда. Для этого ее уговаривать не требовалось.

Узрев готовую гульбанить толпу, она даже не интересовалась причиной стала сразу собираться.

— Нас призывают на службу, — сообщил как бы между прочим Прорехов.

— Вот повестки, — не дожидаясь ее реакции, показал бумажки Артамонов.

— И тебя забирают, Макарон? — спросила Дебора.

— Я свое отбарабанил, — хмыкнул в бороду аксакал курса. — Пусть теперь других помылят.

— Тогда и я еду с вами! — воскликнула Дебора.

— Ты же собиралась махнуть на поиски рабочего счастья в какой-то там Оленек, — напомнил ей Прорехов совсем свежие ее мечты. — Куда-то там на край Норильского света.

— И поехала бы, — сказала Дебора, — если бы не было других вариантов.

— А ты считаешь, что поехать с нами в полную неизвестность — это вариант? — спросил Прорехов.

— Конечно, — сказала Дебора, — так даже интересней.

— Учись, Улька, — посовестил поверенную в своих делах Прорехов. — Ты согласилась всего лишь на побывку, а Дебора готова полностью разделить все тяготы нашей службы и лететь за нами сломя голову хоть куда.

— Я бы тоже могла при определенных условиях, — сказала Улька.

— Почему сразу условия? — сказал Прорехов. — Дебора же их не ставит.

Теперь компания была почти в сборе. Для окончательной комплектности штабеля оставалось вычислить Свету. Поймать ее было сложнее, чем Дебору или Ульку. Вся в делах, Света в дневное и вечернее время практически не бывала в комнате.

На посиделки в фойе пришлось отправиться без нее. С некоторым сожалением, потому что Света привносила в компанию толику разнообразия Прорехов и Макарон сливали в ее сторону все свои остроты и пошлости.

— Я ее приволоку, — додумался отправиться на поиски в одиночку Макарон.

— Идемте все вместе, — не захотела никого отпускать Улька.

И поплелись по этажам, тяготея к верхним. Допив наличность, решили выбраться наружу и вытекли на лестничную площадку. В подъехавшем лифте на корточках с бутылкой шампанского и песцовой шубой в руках сидела Света.

— А мы к тебе, — сказал Макарон. — Идешь с нами? У нас прощание с галстуком.

Внятного ответа не последовало.

— Да она никакая! — вычислил Артамонов.

Света была более чем навеселе. Глаза поднимались только до колен, длинные волосы затягивало сквозняком в лифтовую щель. Обтянутая марлевкой грудь сиротливо просвечивала сквозь кисею. Горсть настрелянных сигарет торчала меж пальцев. Света попыталась продолжить стрельбу.

— О! Кво я вжу! — выползло из нее. — У вс не найдеса сигретки, чтобы покурить?

— Найдется, — тут же вошел в положение Прорехов. — Без фильтра будешь?

— Бду.

Прорехов оторвал фильтр и подал сигарету без фильтра Свете.

— Сибо! — благодарно мотнула она головой.

— Не за что.

— Это кой корпус? — спросила она из последних сил.

— Второй.

— А мне в первый! — сообщила она и потянулась к кнопкам. Достала только до нижней. Падающую, лифт понес ее в подвальные помещения и через минуту вернул обратно. Света опять нажала, куда пришлось. Макарон сунул ногу меж дверей.

— Слышишь, Свет, — сказал он, — у меня плащ-палатка есть, с иголочки. Муха, так сказать, не сидела. Может, договоримся? Я помогу тебе снять твой симптом. А потом, как человек честный, женюсь.

— Птом, Карон, птом, — стала отшивать Макарона Света, указывая от ворот поворот.

— Ты мне уже два года мозги крутишь, — обиделся Макарон.

— Я ж сзала, птом, — повторила она и обратилась к Деборе: — Я сьбе горжетку взяла. А то мья свсем стерлась. Хошь, ди. Там пховик стался.

— Да зачем мне пуховик? — пожала плечами Дебора.

— Тгда я сма забру попзже. А то счас просто сил нет.

— Чтобы уберечь горже

тку от истирания, надо меньше кататься на велосипеде, — ляпнул Артамонов.

— Ну, так что, я зайду завтра? — не мог угомониться Макарон. — А, Свет?

— Да оставь ты ее в покое! — посоветовала Дебора. — Не видишь, у нее гормональный синдром. Она же таблетки принимает, чтобы не противно было.

— Что не противно?

— Ничего, — махнула Дебора.

Отношение Макарона к Свете было странным. Он всегда переносил на ногах любые по вирулентности чувства, включая все виды атипичных гриппов и ОРЗ, а перед Светой становился просто неузнаваемым.

— Как это «оставь в покое»?! — возмущался он бездействию друзей. Может, ей помощь требуется!

На прощанье Света пробормотала, что скоро она завяжет с мужиками настолько радикальным способом, что останется только ахнуть.

— Набралась и несет всякий вздор, — не поверила Улька.

Однако ахнуть-таки пришлось, и не одной только Ульке. Но об этом потом.

В отличие от боливийцев, нации с запущенной музыкальной культурой эфиопы, конголезцы и южноафриканцы — ничего не пели. Они сбывали последние партии привезенного с зимних каникул товара. По причине не сезона на рынке услуг царил демпинг. Цены были настолько бросовыми, что очередная дипломница заныривала к черномазым славянофилам всего на часок, а выпархивала назад уже с коробкой замшевых сапог. Бартер осуществлялся круглосуточно, поскольку спрос со стороны черного континента превышал предложение. Карибы и прибалты имели меньший оборот, но его вполне хватало, чтобы обеспечить безбедное проживание и обучение.

— И белые малые, и черные, как говорится в летописях, — говорил Макарон, резюмируя данное явление.

Компания выползла из ДАСа и устроилась на парапете в ожидании такси с питьем. Аксакал курса, испуская последний дух товарищества, надувал воздушные шары. Трагедия и совесть курса бросали в них стекляшки и внимательно вслушивались в разрывы. Аксакал безмятежно надувал все новые и новые порции и подавал их в массы.

— Артур курса! — построил Варшавского Прорехов. — Видишь, тачка сворачивает? Держу пари: бутылку водки нам везет тот самый таксист!

— Сам Артур! — огрызнулся Варшавский.

— Ну и ладно, — не стал наседать Прорехов. — Придется самому.

На просторе, взалкав алкоголя, Прорехов мог на спор догнать любого лося, даже если от погони тот уходил бы в гору. Прорехов знал сто способов взять любое количество спиртного без очередей, которые своим вето развел действующий президент. Перед Прореховым всегда немедленно расступалась толпа, когда он устремлялся к облепленному страждущими винному отделу, и очередной способ находился сам собой — то трояк терялся под ногами у самого прилавка, и его нужно было срочно найти, то надо было проверить санитарную книжку продавщицы. А порой и перегибали — нас, шепотом говорил Прорехов, Сам послал. Кто САМ — было неизвестно, но звучало неотразимо. А когда хотелось пива не бутылочного, а от источника, от соска, брали выварку и, не разрывая толпы, передавали емкость над головами. Если посуда пролезала в окно пивного павильона, день считался прожитым не зря.

Независимо оттого, что компания часто собиралась вместе за пузырем, каждый принимал на грудь свой отдельный напиток и по своей особой причине. Прорехов пил генетически, как взрослое животное, Улька пила, чтобы контачить с ним, в этом смысле она выступала как бы его оруженосцем. Света принимала на свою плоскую грудь, чтобы притупить неприятные ощущения от случайных связей. Артамонов пил за компанию, а Макарон — чтобы чаще попадать в нештатные ситуации, в которых он, будучи экстравертом, мог проявить себя наиболее двояковыпукло. Дебора вообще не пила, ее организм не умел вырабатывать ферменты, разлагающие алкоголь на кетоны и ацетоны. Точно так же, как ее психика не могла вырабатывать сыворотку против наглости.

— А хотите анекдот? — сказал Прорехов.

— Валяй! — дали ему добро.

— Идет бухарик по пустыне, а навстречу ему бедуин на верблюде. «Эй, мужик, у вас что, гололед?» — спрашивает бухарик. «Нет», — отвечает тот. «А чего вы, в натуре, столько песка насыпали?»

— Смешно, — сказал Макарон. — Ха-ха-ха.

Наконец-то наружу вынесло и Свету. Теперь компания была в полном сборе. Все вместе поперлись купаться на пруд близ больницы им. Кащенко, где и выяснилось то общее, что объединяло подруг Дебору, Ульку и Свету одинаковые, красивые, цвета морской волны купальники. Июньская ночь была почти белой. Девушки так и вошли все вместе в это болото, мерцая спинами… и поплыли… Артамонов, Прорехов и Макарон смотрели им вслед и раздевались догола, поскольку запасных трусов не прихватили. Артамонов разбежался и прыгнул «ножками» с небольшого пригорка. Как ему так удалось — зависнуть в воде по шею, поджав ноги для имитации глубины. Варшавский разбежался и нырнул рядом «головкой». Артамонов ничего не успел сделать — Артур воткнулся в близкое дно, стер себе всю спину и полбедра.

— Вот козел! — сказал он Артамонову.

— А ты что, подумал, что здесь глубоко?

— Ну, ты же стоишь по шею!

— Я на корточках.

Артур предпочитал купаться на Азове и правил поведения на воде городских водоемов с шинами и бочками по всему илистому дну — не проходил. Его передернуло, что обозначало конец веселью.

Когда вернулись с процедур, в холлах ДАСа закончился просмотр матча чемпионата мира по футболу. Наша сборная выиграла у венгров 6:0. Бурные аплодисменты поначалу держались внутри здания, а потом перешли в овации и стали просачиваться на улицу. Наконец заскандировало и завибрировало телом все, что могло шевелиться. Обитатели ДАСа высовывались из окон, выползали на балконы и лоджии. Да здравствует Советский Союз! «Спартак» — чемпион только на заборах!!! Долой царя! Долой самодержавие! Бей мадьяр, спасай Россию! Да здравствует Сталин! Да здравствует Беланов! Свободу товарищу Протасову! Потом, как в тюрьме, забарабанили ложками по посуде и настолько вошли в раж, что в течение двух часов не могли остановиться. Лозунги взяли крен в сторону социалистического реализма. Ректора к ногтю! Коменданта на мыло!

Вахтерам пришлось вызвать коменданта, благо жившего неподалеку. Тот прибыл и, проходя к подъезду, едва успел уклониться от пролетавшей мимо тумбочки. Наметанным глазом он засек нужную комнату — и сразу туда. Пятеро венгерских болельщиков с двумя сочувствующими кампучийцами мужественно раздирали на части трехстворчатый шкаф.

— Вы зачем это делаете?! — заорал на них комендант.

— В окно не пролезает.

Позже комендант объяснил, что, ответь они честно, их бы просто сдали в вытрезвитель. А поскольку они соврали, пришлось завести уголовные дела и отправить на родину вербальные ноты.

Сумасшествие не стихло ни к утру, ни к вечеру следующего дня. Коменданту, блюдя дружбу народов, пришлось выйти на силовые структуры. В результате заграноперации в следующем туре наши слили бельгийцам 3:4. Лишь после этого ДАС стих, и бал выпускников стал постепенно сходить на нет.

Глава 3 ИНСТРУКТАЖ В ЗАВИДОВЕ

На сессиях Варшавский умолял подельников не заниматься дзен-буддизмом не будить его по московскому времени. Особенно он умолял Макарона, который мог припереться в комнату в пять утра, усесться у стены в позе лотоса вниз головой и в течение часа есть батон навстречу ускорению свободного падения.

В этот раз Варшавскому с Макароном повезло — тот после вчерашнего лежал у себя в комнате тихо и смирно, как деловая древесина. А вот Прорехову с Артамоновым внять полярным мольбам Варшавского сегодня было очень кстати на двоих последняя бутылка пива «Жигулевского» делилась гораздо проще. В протоколе ее распития друзья зафиксировали, что присутствовавшие при этом товарищи поручают спящему по уважительной причине Артуру сдать бутылки, вновь сервировать мебель и ждать их возвращения. В случае если новобранцы не вернутся и безвестное отсутствие протянется дольше недели, остающемуся на стремени Артуру следует сообщить родственникам, что мобилизованные пропали без вести уже дипломированными. А в случае если соня Варшавский не дождется призывников и улетит домой, пусть оставит в тумбочке хоть немного денег, свинья!

Подперев глаза спичками, Артур прочитал записку и решил не умничать: выполнил поручения сообразно протоколу — запасся на вечер провиантом и, скромно неся свои мирские повинности, расставил шахматы.

Воротясь вечером, рабочая спайка Прорехова — Артамонов бросилась наперебой текстовать-рассказывать Варшавскому о ландшафтах резиденции в Завидово. Ужин, организованный Варшавским, грозился разрастись в авторский вечер писателей-почвенников. На первых порах цивильный Артур не мог ничего понять — настолько навороченным получался сводный рассказ.

— Вы не могли бы короче и по делу? — высказал пожелание Варшавский. — Я же не бойскаут какой-нибудь, чтобы выслушивать ваши пейзажные воздыхания!

Спайка в целом вняла просьбе, но Прорехов то и дело пробуксовывал.

— Здесь уже печатали, — говорил Варшавский, когда тот повторялся.

К ночи текст более-менее упорядочился, и Варшавский начал по глоточку въезжать в повествование. Рефлекторно он даже пытался согласно кивать головой, но ему не давал упертый в ноздрю мизинец.

Наконец картина призыва журналистов для выполнения специального задания властей обрела очертания и во весь рост встала перед глазами Варшавского.

Выводя на бумаге в порядке очередности все, что было набросано рассказчиками как попало, мы можем получить полную распечатку произошедшего на сборах в Завидове. Вот она:

До станции назначения Прорехов с Артамоновым добрались на электричке и пешком тронулись через деревню в секретную войсковую часть, расположение которой по первой же просьбе выдали местные жители.

— Вон там, слева за лесом, у зенитной батареи, будет арка, — объясняли они дорогу Прорехову и Артамонову, — потом направо мимо танкового полигона. Перед вертолетной площадкой и стрельбищем дорога пойдет как бы вниз. Минуете собачий питомник и увидите КПП.

— А что значит «пойдет как бы вниз»? — переспросил Прорехов. — Не означает ли это, часом, что дорога пойдет как раз вверх?

— Ну, не то чтобы совсем вверх, — пояснили местные. — Будет такой крутой взлобок, а дальше пологость и загиб в уклон.

— Но, по крайней мере, не как с обрыва? — Прорехов уточнял маршрут до последней запятой. Если за время в компании отвечал Артамонов, то за пространство вся ответственность лежала на Прорехове.

— Ну, нет, нет! — чуть не обиделись местные. — Не как с обрыва!

Подсказчики работали в секретной части кто дворником, кто егерем и всем своим видом давали понять, что никаких тайн из должностей и места работы они не делают. А че тут скрывать? Все свои!

Призывники тронулись в указанном направлении. Асфальт потихоньку иссякал. Когда кончилась и грунтовка, из кустов резко выехал «уазик».

— Ваши фамилии? — строго спросил спрыгнувший с крыла офицер.

— Артамонов! — доложился по всей форме первый.

— Прорехов! — от неожиданности честно признался второй.

Офицер пробежал глазами список, сверяя фамилии. Его все устроило.

— Есть такие. Садитесь! — сказал он и услужливо открыл дверцу.

Через тоннель «уазик» въехал на территорию части. Кругом просматривался порядок, как на старом католическом кладбище. Все было приведено в гармонию самым гражданским образом.

— Умеют же, когда хотят, — отметил Прорехов. — посмотришь по сторонам, и служить хочется.

— Разговорчики! — поправил его офицер и начал экскурсию. — Вот ваша комната, — указал он кончиком сапога на дверь с номером из одиннадцати цифр. — Сбор в два часа в соседнем здании, — кивнул он тульей в нужном направлении. Из-за огромности фуражки и небольшого размера головы — два пальца лоб, два пальца челка — тулья начиналась прямо от бровей офицера и застила видимости.

— Есть, — сказал Артамонов, не отдавая чести.

— Не понял.

— Когда есть будем, спрашиваем? — уточнил вопрос Артамонов.

— Отставить! — скомандовал офицер.

— А хотите анекдот, товарищ офицер? — спросил Прорехов и, не дожидаясь санкции, поведал. — Разговаривают жены двух военнослужащих. Понимаешь, говорит первая, мой муж в таком возрасте и уже импотент. А мой, дурень, все еще сержант, отвечает вторая.

— Я же сказал, отставить! — возмутился военный, приняв по привычке все на свой счет.

В охраняемый двор въехали еще три машины, потом еще и еще. Из них выходили ополченцы. Мелькнуло несколько знакомых и полузнакомых лиц с ФАКа. Офицеры спешно разводили прибывающих по отдельным комнатам. Переброситься приветствиями и обменяться соображениями по поводу странностей момента не было никакой возможности — настолько все происходило быстро и спланировано. Удавалось разве что пожимать плечами, выражая всеобщее недоумение.

Помещение, которому принадлежали комнаты, представляло собой нечто среднее между казармой и кемпингом. А комната и в самом деле походила бы на кабинет, не будь в ней двухъярусной детской кровати. Прорехов с Артамоновым присели на эти игрушечные нары.

— Вполне рабочая обстановка, — заключил Прорехов. — Служба обещает быть веселой.

За окном прошагал взвод солдат, чеканя по булыжной мостовой.

— Мать — два! Мать — два! — командовал сержант.

— В два так в два, — сказал Артамонов и достал из-за пазухи коробку мини-шахмат.

— Где взял? — удивился Прорехов.

— «Где взял, где взял»! — передразнил его Артамонов. — На КПП!

— Под трибунал пойдем, — дернулся Прорехов. — Отнеси назад!

— Не бойся, — успокоил его Артамонов. — На них нет инвентарного номера.

— Походных в нашу коллекцию еще не попадало, — потер в таком случае руки Прорехов.

При шахматах коротать время получалось гораздо удобнее, потому что в компании шахматы играли мажоритарную роль. Сессия не начиналась, пока чья-нибудь чужая коробка с фигурками не перекочевывала в комнату к Артамонову и Прорехову. Если не добыты шахматы, не полагалось приступать даже к поиску текущих напарниц. Учеба проходила как бы между партиями. Если играли без интереса, всегда выигрывал Прорехов, а когда игра велась на флягу армянского — Артамонов делил с ним первое-второе место. Сам-Артур при любом раскладе был третьим. А Макарон выигрывал у всех в какой угодно последовательности. После сессии доска с фигурами независимо от воли хозяев покидала ДАС в чемодане Артамонова или Прорехова — такова была традиция, и никуда от этого было не деться. Коробку забирал тот, чья наступала очередь.

Вскоре явился офицер и велел новобранцам двигаться к месту сбора.

Соседнее здание, куда вел тротуар, походило на Дворец съездов. За ним сквозь деревья виднелась президентская резиденция. Все постройки вокруг походили на свежерубленные декорации к историческому фильму. Наглые ручные белки валились с деревьев и вырывали из рук последние крохи. Порхали и садились на плечи домашние коршуны и пустельги. Без задней мысли путались под ногами косули и рыси. Стриженые деревья и кустарники, обрамлявшие дорожки, были нетипичными для средней полосы. Они росли не в земле, а в зарытых туда бадьях. Одним словом, старания работникам резиденции было не занимать.

— Хорошо, что не в Африке живем, — сказал Артамонов. — Представь, сейчас бы здесь гуляли гиены.

— Неспроста нас сюда затащили, пятачок, — предположил Прорехов. — Зуб даю, неспроста. Очень похоже, что на корм для всего этого пригульного скота!

Умозрительный зал, куда завели всех съехавшихся, рассчитывался на тысячу мест и был выполнен в виде полусферы. Столы, плотно уставленные провизией, располагались по окружности. В центре зала возвышался подиум. Часть столов была уже занята призывниками, а за другие усаживались входящие. На каждом столе имелась табличка с фамилиями и номером. Номер на столе совпадал с номером на комнате — все те же одиннадцать трудно запоминающихся цифр.

Возможности перекинуться парой слов со знакомыми по-прежнему не было никакой. Плотность офицеров доходила до трех товарищей на квадратный метр. Все рангом не ниже капитана. Подсказывая, как пройти к месту, или помогая усесться, военные не давали ни секунды продыху. Они не упускали из-под контроля ни пяди пространства, сводя на нет любые попытки общения, не запланированного организаторами схода. Лучше бы сразу связали и заклеили рты пластырем, потому что эффект их пастьба давала не меньший.

Зал заполнился целиком. Офицер подвел Артамонова и Прорехова к их столу, но откланиваться, как и другие провожатые, не торопился — остался на посту.

— Сначала нас нафаршируют, потом поведут в баню. А потом — пустят на корм, — шепнул Прорехов, отстаивая свои подозрения. — Как в сказке.

— Меня интересует, почему нет ни одной дамы, — поделился ответными подозрениями Артамонов.

— Желательно не разговаривать, — тормознул болтунов офицер.

Появился ведущий сборища. Он сообщил, что к закускам можно приступать, а президиум выйдет чуть позже. Упрашивать никого не пришлось, аппетит у приглашенных был нагулян нешуточный.

Президиум появился не из-за кулис, как это бывало обычно, а на лифте из подземного бункера и стал рассаживаться за большой круглый прилавок. Президиум состоял исключительно из сакральных символов перестройки. Лица были одно другого знаменитее. В зале зашуршали шепоты:

— О! Президент!

— Глоба!

— О! Министр печати!

— О! Министр обороны!

— Лонго!

— О! Наш декан!

— Какие лбы! Какие черепа!

— Ничего себе компания!

И действительно, перед призывниками предстало все высшее прямое и косвенное руководство страны — действующий Президент, кандидат на его пост, Правительство в полном составе, начальник «Останкино», редакторы основных газет, ректоры соответствующих вузов, известные специалисты из родственных журналистике областей, политики, ведущие рейтинговых телепрограмм, обозреватели и чревовещатели.

Сцена включилась и потихоньку завращалась. Получалось очень удобно члены президиума периодически проплывали мимо приглашенных, совсем как в ресторане на телебашне. В президиуме, по прикидке Артамонова, насчитывалось человек сто. Одна половина явно охраняла другую — они так и сидели: качок-хлюпик, качок-хлюпик, качок-хлюпик.

Вскоре встал управляющий всеми этими делами и сказал в микрофон:

— Как вы уже догадались, дорогие друзья, мы пригласили вас не только для того, чтобы угостить чрезвычайным обедом…

— Я же говорил — на мясо, — не унимался Прорехов, делая ход конем.

— У нас к вам есть и соответствующее чрезвычайное предложение, которое вы можете воспринимать как приказ, — продолжил ведущий. — Чуть позже товарищ Глоба введет вас в его астральный курс, а сейчас несколько слов непосредственно устроителям встречи. Доверительно говоря, инициаторам и идеологам. Пожалуйста, товарищ Президент, — ведущий проделал в сторону центрального кресла ужимку, похожую на книксен.

— Уважаемые журналисты, друзья! — начал действующий Президент. — Прежде всего хотелось бы определиться, где мы находимся… да… и поздравить вас с успешным завершением учебы. Хотелось бы… но жизнь, как вы знаете, штука сложная. Приходится работать. Нагорный Карабах, Зебражан. Как говорится, назрел вопрос. Отсюда возникает предложение. Журналистское, так сказать, расследование, исследование, как хотите. Я сам учился и помню. Вся эта филология, пятая колонна, четвертая власть. Другими словами, разрешите поздравить, поскольку хотелось бы, не теряя времени, приступить к работе.

В завершение речи, выражая полнейшую уверенность в сказанном, Президент, словно сорвавшись с цепи, ударил по столу ладонью, описав ею настолько характерную дугу заядлого доминошника, что для полного натурализма оставалось только крикнуть: «Рыба!»

— Заметил? — Прорехов толкнул локтем Артамонова. — Этот без пятна.

— Просто лампа отсвечивает, — свел на нет его подозрения Артамонов. Ходи.

— Никакая не лампа! — стоял на своем Прорехов. — У них полно двойников! Шах!

— Может, замазал чем-то голову? — помыслил Артамонов. — Или срезали? Сейчас врачи что угодно отрежут и не моргнут.

— А может, пятно у того — это для имиджа? — предположил Прорехов.

— Ты мне не оставляешь никаких пешек к существованию, — сказал Артамонов. — Все поснимал.

— Сдаешься, что ли? — предложил завершить муки Прорехов.

— Да нет, полчаса продержусь, — захорохорился Артамонов.

— Но если нас сюда затащили не на мясо, то зачем? — не мог успокоиться мнительный Прорехов.

— Похоже, именно это нам сейчас и расскажут, — навел его на президиум Артамонов. — Шах!

— Предлагаю отложить партию до лучших времен, — сказал Прорехов…

— Сейчас партия сама отложит тебя до лучших времен, — предложил заткнуться Артамонов.

— Да ладно тебе.

— Хорошо, слил, — уронил короля Артамонов. — Общий счет по двум. Расставляем по новой.

Следующее слово было предоставлено кандидату в Президенты. В смысле доклада он был еще короче.

— Товарищи, — сказал он без бумажки, — или, как теперь принято говорить, господа, понимаешь!

— Не по шпаргалке шпарит, значит, настоящий! — догадался Артамонов.

— Да, на экране он благовидней, — посочувствовал выступающему Прорехов.

— Их накачивают наркотиками, — резанул Артамонов. — Таблетками разными.

— Разговоры! — ткнул Прорехова под ребро офицер.

— Мы собрались, чтобы, некоторым образом, обсудить положение, — добрым голосом продолжал кандидат в президенты. — Почему здесь? Вернее, почему с вами? По нашему мнению, вы как раз и есть тот самый передовой отряд молодежи, чтэ-э… раньше приписывалось совсем не тем. Мы отобрали для дела самых нестандартных, то есть наиболее образованных и в совершенстве владеющих профессией. Людей с нелогичным поведением, со смелыми жизненными воззрениями. То есть людей броских, бросающихся в глаза не только обывателю, но и органам, которые, так сказать, обеспечивают нашу кадровую политику. С вами здесь поработают конкретные люди. Вы получили повестки, но здесь не армия. Почему здесь? Здесь у нас центр. Центр подготовки. Лучшие умы лаборатории, понимаешь…

— На котлеты нас привезли, чувствую шкурой, — нагонял тоску Прорехов. И главное — никакого шанса сдернуть. Я пошел ладьей!

— Да заткнись ты! — пнул его ногой под столом Артамонов. — Ставлю ферзя!

— Мы хотели бы доверить вам все информационное пространство, — гнул дальше кандидат в Президенты, — по двое на каждый регион. Это даст нам заключение. Политический момент очень сложный, богатства страны ничьи и неуправляемы. И даже не наши. Притом чтэ-э… мы здесь. Поздравления наши примите и будьте готовы… Это что, уже конец? — повернулся он к кому-то в президиуме, откуда кто-то утвердительно кивнул.

Затем начались выступления силовиков. Вся эта генерализация по очереди порола дичь методом внутреннего проговаривания. Из метрономически раскрывающихся ртов выползала откровенная дислалия. Последним, бормоча себе за китель, выступил основной военный. Получалось, что орать он мог только на плацу.

Ведущий суетился, пытаясь иссечь тампонаду речи, чтобы предоставить слово менее косноязычному оратору.

— Мениск обороны, уже пятый за последние два года, — шепнул Прорехов и получил от наблюдающего офицера под другое ребро.

Вскоре любительские тексты закончились. Ведущий с явным удовольствием сообщил:

— А теперь, как мы и договаривались, слово предоставляется товарищу Глобе.

Зал поежился, зашушукал, загудел и долго не утихал. Чтобы прервать эту недисциплинированную спонтанность, кто-то очень хитро расстроил усилитель. В колонках дико запищало и завыло, словно подключили глушилку. Зал был вынужден стихнуть. Глоба тут же приступил к смыслу:

— Для введения в курс дела мне необходимо раскрыть небесные карты, разложить звездный пасьянс. Итак, Президент. Родился 2 марта 1931 года в 11 часов 52 минуты по московскому времени в селе Привольное Красногвардейского района Ставропольского края. По звездам он — десятый градус Рыб, Солнце в соединении с Лилит в Зените.

Зрители от непонятности информации стали врастать в кресла, слава богу, позволяющие это сделать. Такой пошел на них наплыв таинственности, просто ужас, хотя ничего неслыханного оратор не сообщил.

— Президент, — продолжал Глоба, — сыграл свою черную роль, придя к власти. Он призвал к действию все разрушительные темные силы и был их проводником. Можно посмотреть, какие силы он представлял. Правда, он мог пасть жертвой тех же сил, которые его провозгласили, потому что Нептун владыка Солнца и Черной Луны — находится в противостоянии к Солнцу в Деве. В Деве он находится в изгнании, в ущербном положении. Разберем дальнейшие шансы Президента с точки зрения власти. Прежде всего у него кульминирующее Солнце, родился вблизи полудня, полуденное Солнце вместе с Черной Луной. Посмотрим, может ли стихия удержать у власти или вновь вернуть к власти нашего Президента…

Делая свой доклад, Глоба показывал множество плакатов, насыщенных диаграммами и похожих на выкройки для шитья. Трассирующие кривые сплетались, сходились, расходились и лезли друг на друга. Газовые и пылевые туманности, галактики, их относительное вращение внутри друг друга, звездные скопления, планеты, созвездия, наползание одних сил тяготения на другие. Сам Глоба с двумя огромными скрещенными указками, размером, пожалуй, с биллиардный кий, походил на космического закройщика, который огромными ножницами кромсал небесный атлас, выкраивая лоскуты, которые могли оказать наиболее убедительное воздействие на аудиторию. Опускаясь в глубины дозвездного вещества, он подбивал свою модель кусками прошлого, делал вытачки и проймы из формул теории относительности, обметывал манжеты плоских разверток небесных полусфер вязью комет, развенчивал капюшоны несбывшихся по причине звезд пророчеств, вскрывал и закрывал гульфики черных дыр.

— Наш Президент, — продолжал Глоба, — Черная Луна в Рыбах. Мифологически он воплощает в себе совмещение двух крайностей — прошлого и будущего. Если он ведет себя как представитель прошлого, то выполняет темную программу, если идет путем реформ — светлую. С Селеной связан жребий сокровенного. Значит, светлое дело, которое он проводил, — тайное и не понимаемое нашими соотечественниками, особенно современниками. Стало быть, все, что он сделал хорошего, не останется безнаказанным. Темные дела его, наоборот, поощряются, поскольку Лилит в соединении с Солнцем в Зените. Такому человеку легче делать темные дела. Президент был хорош и нужен для определенного этапа. В 2003 году именно в его градус войдет главная стрелка космических часов. Президент не просто политик, на его примере стихия разыграла целый миф ухода со сцены советской власти. С одной стороны, выдвижение его как типичного представителя советской власти, оформившего свою карьеру за счет родственных связей, писем, звонков, интриг, подкупа, с другой стороны, падение типичного представителя этой системы. Гороскоп политика должен соответствовать эпохе, иначе его не выдвинуть на передовые рубежи власти…

Аудитория вслушивалась и вдумывалась в смысл сказанного. Так просто и легко раскладывался на лопатки и разбирался по косточкам Президент страны и так просто, под стаканчик заваренного в молоке чая, сносил разбираемый все эти выводы и умозаключения, что казалось, будто все происходит на экране, а не в жизни.

— Давненько не бывал на подобных представлениях, — шепнул Прорехов, смотри, молотит, как молоток, и хоть бы раз улыбнулся. Спариваю пешки.

— Видишь ли, пятачок, — сказал Артамонов, — похоже, все это правда, а никакое тебе не кино. Двойное гарде!

— Все говорит о том, — продолжил свое рукоделие Глоба, — что, несмотря на политику темных сил, программу наш Президент заложил светлую. Она должна сработать вопреки тому, что он сделал. Потому что для следующего за ним нового Президента, Водолея, чем ситуация хуже, тем она лучше.

Некоторые выпускники по привычке принялись конспектировать. Но между столами прошелся невысокий человек, пошептал на ухо особенно ретивым стенографистам, и те вмиг попрятали блокноты и авторучки. Записывать не рекомендовалось, разрешалось только запоминать.

— Теперь о преемнике, — вел дальше Глоба. — Кандидат в Президенты родился 1 февраля 1931 года в 16 часов 15 минут в деревне Бутка Талицкого района Свердловской области. Третий градус Овна. Солнце — одиннадцатый градус Водолея. Крестовая ситуация, тоже связанная с Зенитом. Таким образом, Рыба плавно и бархатно передает жезл нашей эстафеты Водолею, поскольку начинается его эпоха, и мы не имеем права перечить природе. — Глоба отложил в сторону все свои кии-указки, свернул и положил в стопку плакаты. — Как уже было сказано, сюда отбирались самые лучшие из выпуска этого года. И очники, и заочники. Из самых лучших вузов страны, в которых ведется соответствующая вашей профессии подготовка. Но из суммы лучших затем были отобраны только два гомологичных знака зодиака — Рыбы и Водолеи. После чего вас скомплектовали в пары. Каждая пара являет собой соплодие Рыбы и Водолея, уложение которых валетом дает формулу преемственности в миниатюре. Так говорят звезды. К мнению звезд необходимо прислушиваться. Два этих знака будут, как диплоидная клетка, ознаменовывать переходный период. И лишь только следующий за ними более молодой знак, о котором мы здесь речи пока не ведем, принесет необходимый и планируемый нами законопорядок в нашу страну. Вы должны знать, какой знак следует за Водолеем и какая из засветившихся на политическом небосклоне фигур под этим знаком ходит. На этом все, спасибо за внимание!

— Во, лепит! — восхитился кто-то за соседним столом.

Глоба донес глобальное видение затеи, а пролонгировал мысль в деталях маэстро Лонго. При этом он был краток и не так фантасмагоричен. А все потому, подозревали многие, что этот маг всея Руси был не выездным. Недавно Штаты отказали ему в визе. Однако Лонго был не намерен сдаваться, он решил поработать над тем, чтобы попасть за океан колдовским методом материализоваться, телепортироваться, переместиться в пространстве, раствориться на молекулярном уровне, но, в конце концов, без всяких виз оказаться там. И именно к этому он подвел все свое выступление. При чем здесь это, никто не понял.

В президиуме выделялись три человека, степенность и безучастность которых давали повод заключить, что они здесь старше всех званием и выше всех положением. Они присутствовали при стечении исполнителей, как иной раз в старину на партсобрании фабрики присутствовали люди из райкома. Это были авторитетные граждане, реально управляющие страной.

Встал ведущий.

— В общем и целом, — сказал он, — я думаю, вам все ясно и понятно. А конкретные ценные указания вы получите от ваших кураторов в конфиденциальных беседах в тех самых кабинетах, куда вас привели первоначально. Номера кабинетов, если вы забыли, находятся на ваших столах и на ваших повестках. Пять минут на перекур, и далее, как теперь принято говорить, работа в комиссиях.

Когда Артамонов и Прорехов вошли в свою комнату, в кабинете уже сидел человек. Блеклый, как моль, взгляд в никуда — типичный представитель специальных подразделений бытия, весь изготовившийся задавать вопросы и слушать. Но сегодня перед ним стояла обратная задача — объяснять и отвечать на вопросы.

— Надеюсь, товарищ Артамонов и товарищ Прорехов, смысл затеи вы уловили, — начал он вводным тоном.

— Честно говоря, не очень, — сказал Прорехов, вынимая из кармана сбитые фигуры.

— А еще точнее, совсем не уловили, — согласился с ним Артамонов, закрывая коробку с шахматами.

— Я поясню, — откашлялся куратор. — Всякая власть, насколько вы уже поняли, не сама по себе и не по большинству голосов, как вас учили прежде. Она как бы от Бога, но при этом тщательно подбирается и отбирается из имеющегося в наличии материала. Для подготовки в регионах почвы для грядущих перемен, исходя из нестандартности ситуации, мы изыскали самых нестандартных.

— Но почему тогда здесь нет Макарона?! — попытался создать ложный переполох Прорехов.

— Какого Макарона? — не понял особист.

— С нашего курса, — пояснил Прорехов. — Уж кто у нас нестандартный, так это он!

— Не знаю, насчет Макарона никаких разработок не велось, — скуксился куратор так, как если бы у него в постели застукали мужика.

— Странно, очень странно, — хмыкнул Прорехов. — У меня возникает недоверие к этой затее.

— Знак не подошел, наверное, — догадался Артамонов. — Они со Светой Близнецы.

— С какой Светой? — встрепенулся наставник. — Женский пол мы не призывали!

— Не с чужой, с нашей, — успокоил его Прорехов. — С нашей Светой, с курса.

— Ну, не будем отвлекаться, — вернул разговор в русло куратор. Продолжаю. Мое имя для вас — номер этой комнаты, — доверительно сообщил он. — Для вас я просто число. Вам предстоит запомнить его. Одновременно оно является номером телефона для связи. Но выходить на связь желательно в крайних случаях. В случае тюрьмы или сумы. А лучше вообще не выходить. В пары вас сбили условно, на основании поверхностной слежки. При желании любой из вас вправе поменять напарника. Рыба-Прорехов может избрать другого Водолея, а Артамонов может поймать другую Рыбу. В резерве у нас имеется и то, и другое. Работать вам предстоит в самом неподготовленном регионе. Вы спросите, почему? Отвечаю — потому что переименуют некоторые улицы в Москве.

Куратор постоянно давал понять, что сам он во все это не особенно верит и что во всей этой затее он на стороне новобранцев и только положение обязывает держаться так строго. Его тон был настолько извинительным, будто он хотел выдать государственную тайну, но не знал ее.

— Но ведь я не военнообязанный, — сказал Прорехов.

— А вас никто на войну не посылает, — сказал куратор. — Наше предложение вполне мирное. И откликнуться на него — дело добровольное. Вы можете отказаться, товарищ Прорехов. А вот Артамонов — нет, уже подпадает под статью. Ну, так что, гражданин Прорехов, вы отказываетесь?

— Нет, почему же, — остепенился Прорехов. — И, кстати, от чего я отказываюсь? Вы так и не прояснили, в чем суть.

— Уточняю диспозицию, — воспрял куратор, по-видимому, оттого, что появились вопросы. — Вкратце это звучит примерно так. — Он пытался выглядеть державно серьезным. — Наша власть, владевшая территорией без всяких на то фамильных документов, стала понимать безыдейность системы собственности. Владеет, вообразим, первый секретарь обкома имуществом области, а в бюро технической инвентаризации или в палате регистрации это не записано, не зафиксировано. Он работает, работает, наш первый секретарь, улучшает хозяйство области, а потом его раз — и сняли. Или еще проще — умер. Ни по наследству не передать такую собственность, ни продать. И чуть взял лишнего — уже воровство. И это ведущий патогенный фактор нашей затеи. Поэтому, пока не наступило полное запустевание, под натиском запада и регионов было принято решение наверху — официализировать собственность, оформить ее по всем нормам международного права. Идея забродила в умах еще при Леониде Ильиче, но обретает реальное воплощение она только теперь, через три типа приватизации. На это уйдет какой-то срок.

— А при чем здесь мы? — перебил его Артамонов.

— Вы здесь действительно пока ни при чем, — откашлялся куратор. — Вас направляют для решения перспективной задачи: вы должны внедриться в информационное и культмассовое пространство региона и захватить основные секторы надстроечного рынка. Ваша ниша — информация и культура. Вам поручается морально подготовить вверенный вам сектор к грядущим демократическим преобразованиям. И не только подготовить. По нашим разработкам и ориентировкам, вы должны будете присмотреться к кадрам, вычислить их соответствие нашей концепции и в течение задуманного срока привести их к власти на местах. На это вам дается пятилетка. И досрочно тут ничего делать не надо. Именно пять лет. Через пять лет вы и сами поймете зачем. Если не поймете, мы позвоним и объясним. Через какое-то время произойдет смена Президента, и у страны начнется ломка. Неудачи внутренней политики будут списаны на старого Президента, а новый займется новаторством. В соответствии с нашей доктриной, собственностью должен владеть сильный и умный. На исходных позициях у сегодняшних собственников будут некоторые преимущества. Здесь ничего не попишешь. Но дальше — пожалуйста. Монопольная система по управлению информацией и культурой будет подпилена с вашей помощью, и распределение собственности пойдет уже по волчьим законам жизни и открытой конкуренции. Кто у кого заберет. Смогут удержать нынешние властители — будут продолжать владеть, упустят — их проблемы. На этот счет с Западом подписан официальный документ, нас обязывают это сделать. Так что никто претензий иметь не будет. Их инвестиционные компании на низком старте. Часть собственности откупят они. Вот, собственно, вкратце и все. А сейчас я попрошу вас дать подписку о неразглашении государственной тайны. И ознакомиться с мерой ответственности. — Куратор вынул из папки два красивых бланка, похожих на банковские векселя. — Вот тут, внизу, пожалуйста, указал он клеточку для сигнатур. — Что касается поддержки вас в регионе, мы гарантируем помощь при решении любых вопросов. Чуть что — сразу к нам. А теперь вам надлежит проследовать на КПП.

— Ни себе хера мера! — выдохнул Прорехов, когда вышли из кабинета. Расстрел за измену Родине.

— Этому радоваться надо и принимать с гордостью, — объяснил Артамонов. — Расстрел — это высшая мера социальной защиты!

— Да уж, влипли так влипли! — переживал Прорехов.

— Купили, как щенков! — согласился с ним Артамонов. — Да как дешево за то, что никто не тронет!

— Остается надеяться, что и новая идея окажется такой же дурью, как все предыдущие — тоталитаризмы, оттепели, перестройки, ускорения, развитые и окончательно победившие социализмы! — сказал Прорехов.

— А меж тем не выполнишь задание и — посодют! — сообразил Артамонов. Не в шутку, а на самом деле. У нас во дворе случай был. Пописали двое пацанов под окнами, а соседка милицию вызвала. Их взяли, составили протокол и отпустили. Ребята уехали на Север. Через девять месяцев их арестовали и под конвоем доставили на материк. Оказалось, все это время они были в федеральном розыске. Потому что дважды не явились на административную комиссию, и на основании протоколов само собой возбудилось уголовное дело! Суд, чтобы закрыть дело, был вынужден выписать им по сроку, который они оттянули на БАМе.

— Идиотизм, — признал ситуацию сходной Прорехов. — Недавно я купил на развале Сборник кодексов, выпущенный издательством «Учпедгиз» в серии «Мои первые книжки». Полистал. Оказывается, мне можно пришить любую статью. Прямо сейчас бери и сажай — все подходит! Единственное, что мне не грозит, — так это быть привлеченным за самовольное покидание военного корабля во время боевых действий. А все остальное — как по мне шито. Даже по статье за нелицензионный отстрел бобров и то легко прохожу. Причем не за то, что нет лицензии, а поскольку в законе не дано точной трактовки понятия «бобер»!

На КПП новобранцев усаживали обратно в «уазики» и отвозили до трассы Ленинград — Москва. На Т-образном перекрестке рота военных автоинспекторов тормозила попутки и обязывала водителей взять в сторону Москвы или Питера одного-двух участников собрания.

— Хорошо, хоть так, — сказал Прорехов, — а то ведь могли отправить не в Москву, а в Александровский централ.

— Не говори.

Очередную партию призывников дежурные офицеры выпускали из «уазика» только тогда, когда инспектора подгоняли для них какой-нибудь попутный транспорт. Межгрупповое общение по-прежнему пресекалось настолько грамотно, что никто не смог перекинуться ни словом, ни взглядом.

Прорехову с Артамоновым подсунули фуру с желто-черными треугольниками радиационных меток на бортах.

— Товарищ капитан, — попытался забраковать транспорт Прорехов, — вам не кажется, что на нем мы излишне засветимся. А в нашем положении…

— Вы что, на губу захотели?! — взбеленился офицер. — Забыли, что на службе?! Быстро садитесь, и вперед!

Водитель фуры взвизгнул от радости, получая в распоряжение четыре свободных уха, — подфартило. Он пожаловался на жизнь в том плане, что «плечевые» тетки, одна другой краше, голосуют по всей трассе, а ему по положению брать пассажиров запрещено.

— Мы надеемся, к нам вы без претензий? — спросил Прорехов. — Мы же не по своей воле.

Водитель не понял юмора и сделал вид, что не расслышал. Он предложил попутчикам есть и пить от своих запасов. Прорехов с Артамоновым по инерции расставили шахматы. Водитель от неожиданности исполнил частушку:

Прорехов с Артамоновым зааплодировали.

— Частушка и в самом деле свежая, — признали они.

— Крутая? — обрадовался контакту водитель. — Напарник слова дал.

— Это наша серия гуляет, — сообщил Прорехов.

— Какая серия? — спросил водитель настороженно.

— Мы сочиняем частушки и запускаем в народ на обкатку, — разъяснил Прорехов. — Работа такая. Не верите? Могу продолжить серию:

— Так это вы все сами? — вылупил глаза водитель.

— Конечно, — подтвердил Прорехов. — Серия называется «Клинские напряги».

— Ну, мне сегодня и повезло! — воскликнул водитель. — Вот так встреча!

— И все «утки», которые гуляют по стране, тоже запускаем мы, признался Артамонов. — В нашей системе есть специальный подкомитет «уток».

— Да ну?! — опять изумился водитель.

— Вот те крест! — поклялся Артамонов. — И все анекдоты тоже сочинили мы.

— Какие анекдоты? — насторожился водитель.

— Которые гуляют по стране.

— Да ну?! — продолжал изумляться водитель, он решил, что сразу за этим последует конкурс на лучший анекдот, но получилась заминка. Тогда водитель сам запел о том, как удачно он устроился в жизни, зацепившись за спецперевозки. И это было сущей правдой — весу в нем имелось центнера полтора, не меньше. Он сидел за рулем, широко расставив ноги и пропустив между ними брюшину, слегка прикрытую малиновой майкой. Всю эту конструкцию колыхало и заносило на поворотах. Кабина была сплошь уставлена пакетами с едой и бутылками. Водитель машинально сметал видимое и доставал из бардачков скрытые порции. Поглощая запасы, он рассказывал, как сложно стало бороться за зарубежные рейсы, тариф на ходку вырос вдвое. Потому что транспорт с радиоактивными отходами пересекает границу без досмотра. Забивай шмотьем хоть весь салон. Спихнуть добро через «комок» нет проблем, товар отрывают с руками. А вот рейсы на наши атомные станции совершенно невыгодные — счетчик Гейгера щелкает, а навара никакого. Водитель посоветовал попутчикам за любые деньги устроиться в «Спецавто» и больше не знать горя. Естественно, сначала нужно сдать на категорию С…

— Конечно, это правильно, — не стал возражать Прорехов, — когда в стране полный развал-схождение, без балансировки не обойтись.

Водитель почесал репу. Прежде к нему не применяли подобных сентенций.

— А я слышал, что вдоль всех дорог, по которым возят радиоактивные отходы, вырастает неимоверно высокий и породистый борщевик Сосновского, признался Артамонов.

— Никогда бы не подумал, — сообщил о себе водитель.

— Местные на отрезке Завидово — Клин называют это растение по-своему большевик Чайковского, — сказал Артамонов.

— Это почему же? — продолжал изумляться водитель.

— Наверное, потому, — предположил Артамонов, — что в Клину проживал вышеозначенный великий композитор.

Транспорт миновал конаковский пост ГАИ и, не снижая скорости, зашуршал по деревне Шорново. Слева нарисовался памятник Ленину. Ильич с присущей ему хитрецой выглядывал из засады на дорогу. В его глазах стыл извечный вопрос: «Как нам реорганизовать Рабкрин?»

— Да вы не стесняйтесь, — сказал водитель и подвинул пассажирам угощенье. Судя по набору импортных коробок, радиационные отходы, тикающие за спиной, следовали на Урал из-за бугра.

— Смотри-ка! — указал Артамонов на обочину, сплошь уставленную свиными головами на табуретках.

— Где-то я такое уже видел, — припомнил Прорехов. — По-моему, на Красной площади.

— Я всегда беру здесь свежанину, — признался водитель. — Дешевле, потому что без эпидемконтроля.

— И свинья, павшая от ложного бешенства под Бородино, легко сходит за здорового кабана, только что зарубленного в Дурыкине, — помог ему с продолжением Прорехов.

— Рассказик у меня зреет в голове, — поделился муками творчества Артамонов. — «Сто лет одиночества, или Свинья на обочине» называется. Главная героиня — молодая хавронья. Действие происходит на откормочном комплексе. Подслушав свинарок, хавронья, помещенная на откорм, завидующая и свиноматкам и хряку-делопроизводителю, узнает, что убойный вес — сто сорок килограмм. Она садится на мощнейшую диету и держится на комплексе не один десяток лет. Ее проверяют на предмет ящуров, поносов и прочих вазомоторных насморков, чтобы раскрыть тайну худосочности, но она здорова и живет себе припеваючи.

— Хороший сюжет, — проникся Прорехов. — Вот бы и людям установить убойный вес.

Водитель вздрогнул и спросил:

— А при чем здесь обочина?

— Обочина? Обочина ни при чем, — ответствовал Артамонов.

— Но она введена в название рассказа, — не отставал водитель.

— А чем свинья хуже пикника?! — вступился за друга Прорехов.

В Клину выкрашенный серпянкой Ленин был не в духе и с неосознанным подозрением щупал пустоту в полых карманах. Ему в глаза смотрел другой каменный Ильич — Чайковский. Площадь двух Ильичей — именовалась проплывающая за окном фуры местность.

В Солнечногорске Ленин скрывался, как в Финляндии, за шумоотбойной стеной, а в Зеленограде вообще не был виден с трассы. А вот в Химках…

— Смотри, сколько хичей, — сказал Артамонов. — Я слышал, они даже соревнования меж собой устраивают, кто дальше без денег автостопом доберется.

— Да никакие это не хичи, — выправил ошибочную мысль водитель и продолжил, как у себя дома. — Хичи голосуют, руки тянут, а эти глаза опускают. Это плечевые, дорожные проститутки, так сказать. С усиленной подвеской. Специально для российских дорог. Я иногда пользуюсь, очень удобно и, главное, недорого.

После Химок попутный транспорт уходил на МКАД в сторону Рязанского шоссе.

— Хороший ты мужик, — сказал Артамонов водителю на прощание. — Просто у нас очень другие дела.

— Ты уж извини, если что не так, — добавил Прорехов. — Мы дерзкие, но хорошие.

— Да ничего, бывает, — понятливо высказался водитель. — Я не в обиде.

— Ну, бывай, — пожали они ему руку и покинули кабину.

Вычислив, что автобусами долго, призывники изловили такси, чтобы достичь ДАСа засветло.

— Родись у меня сегодня дочка, я бы назвал ее Фурой! — сказал в сердцах Артамонов, стряхивая с себя радиоактивную пыль.

— Я а — Фугой, — признался Прорехов. — В честь большевика Чайковского.

Прорехов с Артамоновым долго совещались: посвящать Артура в завидовское дело или нет — все-таки государственная тайна и немалая мера ответственности. В конце концов решили открыться, поскольку государство, пусть даже и устремившееся в новое будущее, все равно ничто по сравнению с желанием потрепаться.

Артуру было рассказано все как есть. Накатив косуху коньяку, он принялся давить на сознание неверных.

— Значит, вы получили путевки в жизнь? — пытал он уставших друзей.

— Да, — отвечали те как завороженные.

— То есть вы учились не зря, а я — зря?! — бичевал он себя.

— Где-то так, — давали ему полную волю друзья.

— То есть вы умные, а я дурак?! — сделал ложный вывод Варшавский.

— Выходит, — согласился Прорехов. — А теперь про Дебору. Артур, я тебе это сообщаю только потому, что если начнет сообщать Артамонов, то получится драка. Итак, с Деборой тебя познакомил я, и поэтому отвечаю за последствия. Только ты не воспринимай все это текстуально. Пока ты раздумывал, Артамонов успел сводить ее в тапках на Академическую попить газировки. Сечешь? Потом они среди ночи смотались за котлетами на Аэровокзал. Разумеешь? Сам понимаешь, свет не ближний. Выслушали до конца соловья в зарослях на Кащенко. Врубаешься? Конечно, это не значит, что они тут же побегут в церковь, но маршруты их прогулок показательны, согласись. И мы пришли к выводу, что ситуация требует рокировки. То есть Артамонов берет Дебору себе в разработку, а ты, Артур, идешь на фиг, на фиг мелкими шажками. Я и сам по первости был не прочь приударить за ней, но я в этом плане безответствен как никто другой. И уж если Деборе выбирать из двух оставшихся зол, то свалить в сторону лучше тебе, Артур.

— Да я никогда на нее серьезно и не претендовал, — согласился с судьбой Артур. — Так, променад.

— Вот и я о том же, — сказал Прорехов. — Просто сам ты никаких точек в вопросе не ставил. И поскольку ты ей до сих пор ничего серьезного не предложил, предлагаю развести стороны документарно, — подвел он итог. Чтобы потом не было вопросов.

Результатом разговора стал передаточный акт в виде объективки: имя Дебора, возраст — 21, рост — 173, вес 63, основные типоразмеры 90-60-90, обувь — 36, волосы — каштановые, цвет глаз — зеленый, кожи — телесный, вредная привычка — совесть. Особые приметы — жатая юбка и красный батник. Через плечо — дамская сумка для товаров двойного назначения. И внизу подписи: сдал — принял. Варшавский — Артамонов.

— Нас забрасывают в информационное пространство, — сказал Прорехов в заключение, складывая бумагу вчетверо. — Это все равно что посылают на три веселых. Мы с Артамоновым, насколько ты помнишь, этот предмет особенно не учили. Лично я без подсказки не то что газету, листовку выпустить не смогу. А у Деборы — набор конспектов. Поэтому мы забираем ее в помощь. Это вынужденная мера.

— А Улька? — уколол Прорехова Варшавский. — Улька поедет с вами?

— Звать не буду, — признался Прорехов, — но если приедет, назад не погоню.

— Тогда я тоже с вами! — напросился Варшавский. — С вами хоть какая-то перспектива просматривается. А то в Якутске такая скука!

— Никто не против энтузиазма, — предупредил его Артамонов, — но ты понимаешь, с чем это будет сопряжено?

— Понимаю, — сказал Варшавский. — Ни с чем. Вы когда выезжаете на место?

— Завтра, — ответил Прорехов.

— Тогда я смотаюсь домой, — засуетился Артур, — быстренько заберу Галку — и к вам! Уходя от прошлого, я решил, что налево будет удобнее.

— Ты считаешь, что изобрел новое средство по уходу…

— Но вы же знаете всю эту историю! — сказал Варшавский. — С ней невозможно!

— По поводу своих судеб ты можешь не отчитываться, — предложил Прорехов.

— Но кого-то я должен взять с собой или нет? — кинулся оправдываться Артур. — Жилья вам, случаем, не обещали? Молодым специалистам полагается…

— Какие мы к черту специалисты?! — очень самокритично произнес Прорехов.

— Тем более, молодые… — добавил Артамонов.

Глава 4 НАЗНАЧЕНЦЫ ВСТУПАЮТ НА ВВЕРЕННУЮ ТЕРРИТОРИЮ

Шахматы, строкомер, толковый словарь, сборник кодексов — с таким набором средств Прорехов и Артамонов вступали во вверенный им регион. Кое-что из одежды, немного утвари: кофемолка, мини-кипятильник — вот и все хозяйство. Жизнь вынуждала подмять местность с минимальным боекомплектом. Подбор инвентаря был не случаен. Каждая единица имела свое значение, назначение и предназначение. Шахматы держали в тонусе мозговой ресурс, сборник кодексов напоминал о двойственности природы света, бьющего в камеру через маленькое окошечко, а словарь был необходим для толкования неоднозначных текстов людей при исполнении. Обе книги считались настольными.

Прорехов и Артамонов не глядя передвигали фигурки на магнитных подушечках и занимались каждый своим делом. Прорехов дочитывал сборник кодексов, все более укореняясь в мысли, что прямо сейчас его можно привлечь по любой статье. Хобби Артамонова было толще — «Советский энциклопедический словарь» под редакцией академика Прохорова. В качестве закладки Прорехов использовал свой трофейный металлический строкомер — в прошлом учебное пособие, которым при случае можно было и огурцы нарезать, и колбасу покромсать. А у Артамонова роль ляссе — чтобы не потерялась читаемая страница — играл двусмысленный галстук в виде килы, которая время от времени пружинисто вскидывала голову и угрожающе шипела.

Артамонов неспешно вглядывался в страницы и читал вслух колонку, относящуюся к месту назначения:

— До тридцать первого года — пристань на Волге, железнодорожная станция, население — четыреста одна тысяча жителей по переписи семьдесят седьмого года. Машиностроение — вагоны, экскаваторы. Текстильная, полиграфическая промышленность. Четыре вуза, в том числе университет, три театра. Трамваи. Возник в двенадцатом веке нашей эры, хотя ни одного живого свидетеля, который бы мог это достоверно подтвердить, до сих пор не найдено. С тысяча двести сорок шестого года — центр княжества. Отсюда в середине пятнадцатого века стартовал в Индию один знаменитый эсквайр.

— Давай без отсебятины, — сказал Прорехов. — Словом можно обидеть.

— Словом можно обидеть, а словарем ушибить! — не остался в долгу Артамонов.

— И помедленнее, я записываю, — призвал друга к степенности Прорехов.

— Нет проблем. В ты-ся-ча че-ты-ре-ста во-семь-де-сят пя-том го-ду, зачитал Артамонов по слогам, — город был присоединен к Московскому княжеству. Награжден орденом Трудового Красного Знамени…

— За что? — отвлекся от своего сборника Прорехов.

— За то, что отсоединился, естественно! Темнота! — было указано профану его место в историческом процессе.

— Раз так, то об этом факте надо срочно донести Макарону, — сообразил Прорехов. — Находка может стать хребтом его диссертации. Это ему как раз в тему.

Необходимо пояснить, что Макарон сверстал диссертацию задолго до поступления в аспирантуру. Единственным больным местом в его научном труде была тема — Макарон никак не мог с ней определиться. Конечно, доведись ему поприсутствовать на защите своей собственной диссертации, он бы придумал. Но время шло, материалы и библиографические изыскания пухли и получались настолько обширными, что придать им какой-то единый вектор становилось все невозможнее. В муках Макарон съедал батон за батоном. Выручил его случай. Как-то Макарон пошел сдавать древнерусскую литературу, и попалось ему «Хождение за три моря». Накануне Макарон вызубрил древние записки на старославянском, и, когда на экзамене стал выдавать текст наизусть, как тарабарское заклинание, преподаватель с поплывшими по лбу глазами предложил ему для простоты понимания как-нибудь осовременить текст, приблизить его к новейшей истории, рассмотреть в контексте развития словесности.

— Ну, а на чем же знаменитый путешественник вернулся из-за трех морей? — cпросил преподаватель Макарона.

— На подводной лодке! — осовременил текст аксакал. — На тростниковой! Взял там, в Индии, напрокат! — приблизил он историю вплотную к нашим дням.

У преподавателя отпала челюсть, и поставить ее на место смогли только в ветеринарной клинике.

…Электричка равномерно постукивала на стыках. За окном плескалось водохранилище. Местные жители пытались продать каждому пассажиру по вяленой вобле и всовывали рыбу в окна на полном ходу. Забирать товар было удобно, а расплачиваться — не очень. Да и что тут говорить, взимание денег за свой товар всегда связано с определенным риском, а тем более в переходный исторический период. Необратимый шок.

Началась проверка билетов. Обыкновенно это приводило к урежению случаев безбилетных проездов. Молодая билетерша, явно выходя за рамки обязательной программы, спросила о произвольном:

— Что это вы тут делаете, пьете, что ли? — Как будто иная локализация вообще не могла и предполагаться.

— Ну вот, пошла ревизионная корректура, — недовольно вздохнул Артамонов и отвернулся к окну.

— Поддерживаем отечественных производителей, — объяснил Прорехов, пытаясь наладить контакт. — Слыхали, указ вышел. О поддержке всего российского. И мы, как законопослушные граждане… сидим, поддерживаем…

— Не дурите мне голову! — засомневалась в истине высказываний кондукторша. — Быстро все убирайте!

— Мы и не дурим, — сказал Прорехов. — Просто играем в поддавки, пьем русского рецепта питье и захрустываем огурцом от старушки — все отечественное. Вы слышали, сейчас лозунг такой — покупайте российское! Вот мы и покупаем!

— Пить здесь запрещено! Разложились тут, видите ли! — подняла тревогу служащая. — Сейчас линейный наряд!

— Вызывайте! — не выдержал Прорехов. — С ними нам будет проще договориться!

— Не кипятись, пятачок, милиция здесь ни при чем! — приосанил его Артамонов. — Ты встань да повернись. Небритый, пиджак мятый, брюки без стрелок, туфли не блестят. Теперь понял?

— Что «понял»? — спросил Прорехов, не въезжая в затею.

— Просто девушка не видит в тебе никакой племенной ценности! Отсюда все проблемы, — объяснил Артамонов и включил спецэффект своего галстука.

— Не умничайте! — шарахнулась в сторону проверяющая.

— А вы хоть представляете, кто мы такие и куда едем? — теперь уже невзыскательно спросил Прорехов. — Если б знали, вы бы наверняка так не гоношились.

— Знаю я, куда вы едете, — выпалила ревизорша. — Есть у нас одно местечко! Туда всякий сброд ездит!

— А вот и не угадали, — смилостивился Артамонов, оторвавшись от окна. Мы едем выполнять триединую задачу. Знаете, что такое триединая задача? принялся он рисовать пальцем по потному стеклу. — Это когда трое не могут сделать то, с чем запросто справляется один. Так в словаре написано.

— Вас высадить надо! — сверкнула проверяющая строгими глазами.

— А вы сами, девушка, откуда? — попробовал прогнуться Прорехов.

— Какая разница?! — отмела происк казенная девушка, выказав стойкий клинический эффект.

Наступила менопауза.

— Разницы никакой, просто смазываете первое впечатление, — вздохнул Прорехов, потому что все его помыслы противились ситуации. — А может, нам жить вместе!

— Если сейчас же не уберете, я иду за нарядом милиции! — все больше воодушевлялась кондукторша.

— Вы бы лучше присели к нам да поговорили за жизнь, чем вот так принародно шуметь, — пригласил Прорехов к столу служивую даму. — Вы же видите, что это не карты, а шахматы.

— А вот это — тоже шахматы?! — ткнула она в бутылку. — Если вы сейчас же не прекратите, я доложу о вас начальнику поезда!

— И этим окажете ему большую честь! — сказал Артамонов, поправив нагрудные ромбы на лацкане, и вернулся к брошенному разговору с Прореховым. — И, что самое интересное, он лично подписал указ об этом!

— Кто? — спросила девушка, наделив ответчиков суперответственностью. Какой указ?

— А как вас зовут? — поймал ее на интересе Прорехов. — Если признаетесь, и я скажу, какой указ! И даже открою, каким он был набран шрифтом.

— Енька, — ответила девушка.

— Коринна, — сказал Прорехов. — Звучит, как песня.

— Коринна? — переспросила контролерша.

— Шрифт так называется. А указ — о присвоении городу своего имени, пояснил он девушке в форме акцессорного правоотношения и далее обратился к Артамонову: — Давай сыграем нормальную партию, — отвернулся он от судьбы, и начал заново расставлять шахматы. — Население, видишь ли, не признает поддавки.

— А кто против? — не стал перечить Артамонов.

Получив ответы на поставленные вопросы, девушка проследовала дальше по вагону.

— Только ты успокойся, — сказал Артамонов Прорехову. — Ну не получилось снять девушку прямо на марше, что поделаешь. Не совладал, не возобладал, такое бывает

— Действительно, — безропотно принял вес кручины Прорехов, как безмен. — Хотя жаль, на первый взгляд очень даже ничего… Енька, значит…

— А я никак не пойму, зачем переименовывать? — заговорил параллельно Артамонов, окунувшись в прерванный проверкой разговор. — Это мошенничество! Сделай что-нибудь свое и называй в свою честь!

— Все правильно, — встал с ним бок о бок Прорехов. — Каганович так и сделал. Он не поленился и, как только начали строить московский метрополитен, тут же присвоил ему свое имя. На всякий пожарный. Представляешь, был бы сейчас — Московский ордена Ленина, ордена Трудового Красного Знамени и ордена Великой Октябрьской Социалистической Революции метрополитен имени Кагановича…

— Неплохо звучит. Шах! — объявил Артамонов.

— Ослеп, что ли! — тормознул его Прорехов. — Открываешь своего короля! Настолько мы развлекли кондукторшу, что про билеты забыла.

— Население, — продолжал Артамонов чтение словаря, — полтора миллиона человек. Из них треть — пенсионеры. Регион находится на водоразделе, испокон веков оттуда уходила молодежь, а в обмен получала отправляемых в ссылку за 101-й километр персональных пенсионеров. Один процент от общего числа жителей — интеллигенция. Негусто, прямо скажем. И ревизорша нам это только что продемонстрировала. Работать придется без поддержки интеллекта, без всякого расчета на понимание. Причем в крайне стесненных условиях — площадь региона всего 85 тысяч квадратных километров. Это всего две-три Швейцарии примерно. В последний раз высшее лицо государства посещало местность в 1963 году. Забытый богом край. Депрессивный регион, один из самых отсталых в России. Но для Водолеев — чем хуже, тем лучше. Двадцать две тюрьмы, восемь СИЗО, семь детских приемников, пять приютов, три публичных дома. Поверхность, в основном, равнинная, на западе — возвышенность. Одна-одинешенька. Средняя температура января — минус одиннадцать, июля плюс семнадцать, доминирующая культура — лен. Осадки — семьсот пятьдесят миллиметров в год.

— Не маловато ли будет? — по-деловому, как на планерке, спросил Прорехов.

— Чего? Осадков? — попробовал уточнить Артамонов.

— Нет, публичных домов.

— Сколько есть, — развел руками докладчик.

— Сто сорок два памятника Ленину в полный рост, сто сидячих, восемьдесят бюстов, — продолжил заочное знакомство с регионом Артамонов, шесть лепнин Крупской, сто сорок семь постаментов Калинину, шестьдесят три Марксу, скульптурная композиция Маркс, целующий Энгельса по случаю завершения первого тома капитала, — одна, десять памятников Пушкину, пять Салтыкову-Щедрину, Крылову и Жукову — по одному экземпляру, девушек с веслом — сто десять, без весла — десять, без весла и без головы — девять, девушки без ничего вообще учету не поддаются, лепнин северного оленя — сто тридцать две…

Объявили конечную остановку. Пассажиры бросились стягивать узлы и сумки с багажных полок. Возникла опасность получить по голове мешком. Когда народ сидел, казалось, что в вагоне свободно, но как только все бросились в тамбур, желая выйти первыми, стало ясно, что в вагоне ехало втрое больше положенного.

— Граждане пассажиры, при выходе из вагона требуйте полной остановки подвижного состава! — посоветовал Прорехов, прикрывая шахматную доску от погрома. — Кажется, приехали. Пакуемся?

— Куда спешить? — тормознул его Артамонов. — Давай доиграем.

— Какой «доиграем»? — отмахнулся Прорехов. — Тебе через ход — мат!

— Не скажи, пятачок! Как минимум полчаса я еще продержусь, — не принял условий Артамонов, но предложил обсудить ситуацию. — Что-то я в последнее время проигрывать стал.

— Надо менять дебют, — вскрыл его проблему Прорехов, — мне больше тебе нечего посоветовать.

— Ни за что! — не согласился Артамонов. — Я доведу его до ума. И тогда ты поймешь, в чем его сила!

— Странно, что оркестра нет, — удивился Прорехов, оглядывая перрон.

— И виватного канта никто в нашу честь не выводит, — продекламировал Артамонов.

— Я считаю, регион не готов к нашему приезду, — сделал вывод Прорехов.

— Не возводи напраслину! — предупредил его Артамонов. — Может, его представители затаились.

Поток пассажиров затащил назначенцев в подземный переход. С потолка и стен перехода текла вода, под ногами хлюпало. Швеллеры для подъема детских колясок были смонтированы так круто, что молодые мамы по три раза скатывались назад вместе с колясками и поклажей. Прорехов поставил на землю свою сумку и открыто залюбовался жанровыми сценами бытового альпинизма.

— Да, есть еще ягоды в ягодицах! — заключил он свое первое серьезное исследование подведомственной территории и уже на полном серьезе добавил: От красоты нынешних российских телок просто волосы стынут в жилах!

Тут же строился новый железнодорожный вокзал в виде перевернутой с ног на голову буквы Н. Часы на башне показывали попеременно то 12 градусов мороза, то полночь, как в Петропавловске-Камчатском.

В целях визуальной рекогносцировки агенты ползучей информатизации двигались к гостинице пешком. Так было легче заполнить маршрут. Город был весь перерыт. Вскрытые теплотрассы, как разошедшиеся секционные швы, обнажали внутренности, трубы, как шунтированные сосуды, лежали выдранными из земли. Похоже, с зимы. В отверстые траншеи этого свинороя медленно сползали малые архитектурные формы и оборудование детских площадок. Груды мусора, подготовленные к вывозу, вновь растаскивались нуждающимися. Прошипели несколько открытых канализационных люков с кипятком. Обойдя их стороной, назначенцы двинулись дальше.

— Именно поэтому слово «загородная» у нас лексически лучше сочетается со словом «свалка», чем со словом «вилла», — сообщил Артамонов. — Надо не забыть продать идею Макарону. Для диссертации.

— Паршивый городишко, — хмыкнул Прорехов. — Грязный.

— Придется лотерею проводить, — подытожил предварительный осмотр Артамонов.

— Какую лотерею? — насторожился Прорехов.

— Экологическую, — просто сказал Артамонов.

— Правильно! — одобрил идею Прорехов

. — И всю прибыль пустить на очистку города! На этом можно сделать приличное реноме!

— Во-первых, при социализме не бывает ни реноме, ни прибыли, — осадил его Артамонов. — Прибавочную стоимость вводят в расчеты только капиталисты. Во-вторых, ни копейки прибыли нельзя направлять на уборку города. Пусть канализацию чистит тот, кто ее забил, — продолжил перебитую мысль Артамонов. — Просто с помощью лотереи мы соберем первоначальные деньги для рывка.

— Тогда нужно сделать лотерею беспроигрышной, — как мог, снабжал беседу вариантами Прорехов, — чтобы привлечь побольше участников!

— У тебя не мозги, а трехпроцентный раствор! — начал распаляться Артамонов. — Лотерея, наоборот, должна быть безвыигрышной! — По сложившейся традиции все свои замыслы, не созревшие для воплощения, он опробовал на Прорехове.

— Теперь, когда ты получил два взаимоисключающих высших образования, признался Прорехов, — я вконец перестал тебя понимать.

— А что тут понимать? — бросился объяснять Артмонов. — Комбинаторика и геометрическая прогрессия — страшные вещи! Помнишь, в сказке шах погорел, когда ему предложили рассчитаться за услугу зерном. На каждую последующую клетку шахматной доски нужно было положить в два раза больше зерен, чем на предыдущую. Всего в два раза. Но на шестьдесят четвертой клетке должны были стоять уже эшелоны зерна. Невообразимо. В голове у рядового слесаря большие цифры не помещаются. Так и с лотереей. Если в систему ввести два дополнительных параметра, которые завязаны на трех предыдущих, то вероятность угадать или выиграть становится равной единице в минус сотой степени. Другими словами, чтобы угадать задуманное при условии, что в лотерею будет играть все население Земли, необходимо, чтобы оно, это население, равнялось ста миллиардам!

— Ужасный ты человек, — сказал Прорехов. — Но здесь, когда должны быть задействованы миллиарды человек, с наскоку нельзя. Это дело надо как следует обсудить, устаканить.

— А вот это неплохо сказано, сынок! — оценил идею Артамонов.

Прогулочным шагом друзья дошли до гостиницы «Верхняя», где и поселились…

— Хорошо, хоть не нижняя, — утешился Артамонов. — На болоте я бы не смог.

Ландыши-светильники у входа в гостиницу создавали иллюзию уюта. Прилавок администратора был сдан в аренду коммерческому магазину. «Recepcion», — было написано углем на фанерке над каморкой под лестницей, поэтому оформить поселение дежурная предложила прямо в вестибюле.

Номер, предложенный назначенцам, выходил окнами на Советскую улицу. Кафе «Старый чикен» в подвальчике на противоположной стороне улицы бойко торговало цыплятами-гриль. Правее постукивала шарами бильярдная — судя по стоявшим у входа нескольким иномаркам, ставки там ходили немалые.

Прижавшись вплотную к оконному стеклу и до упора закосив глаза влево, можно было видеть, как на одноименной площади Ленин, вытянув руку, ловил тачку. Туда же, влево, тянулись и цветочные ряды, которые начинались влажными цинниями и заканчивались у самого цоколя памятника пластмассовыми букетами для ритуальных обрядов и процессий.

Бросались в уши и въедались в желчный пузырь трамваи. Они заглушали даже музыку в ресторане на первом этаже. Стоял такой грохот, будто рельсы пролегали по гостиничному коридору, головы жильцов безудержно тряслись от их соседства, как будто лежали не на подушках, а на телегах.

— Трамваи придется убрать из города, — заявил Артамонов, — я долго не выдержу.

— Вот станешь депутатом и уберешь, — спокойно сказал Прорехов.

В водопроводных кранах номера присутствовали обе воды — горячая и теплая, был исправен телевизор и даже работал телефон. Так что — никаких претензий. Календарь на стене имелся. Правда, прошлогодний, но это не меняло дела. Какое тысячелетье на дворе — существенного значения не имело.

Полистав телефонный справочник, Прорехов привел оперативные данные по объекту:

— Пять газет и три банка.

— Да, нестыковка вышла, — призадумался Артамонов. — Денег может оказаться недостаточно.

— В смысле? — насторожился Прорехов.

— Ну, чтобы разорить пять существующих в регионе газет, — подсчитал Артамонов на ходу, — трех банков может не хватить.

— Тогда придется поработать головой, — обусловил положение Прорехов.

— Завтра осмотримся, познакомимся с городом. Потом зарегистрируем фирму и приступим к проведению лотереи, — набросал план Артамонов. — А сегодня давай совершим акт вандализма над советской действительностью! Сходим в гостиничную сауну, вылежимся как следует между пивом и воблой, — сказал он и постучал по столу рыбьим сухостоем, — потом красиво и беззаботно поменяемся пиджаками и пойдем в кафе. Учиним там ужин с отрывом от производства, дадим на чай вышибале, красиво выпьем подпольной «Хванчкары», бесперспективно поболтаем с первыми попавшимися девушками, дадим на чай официантке, потом пешком вернемся домой, ляжем вот в эти стоячие простыни и выспимся. А наутро разведем тут полнейший бардак и никогда больше не будем пытаться его устранить.

— Я — за! — согласился Прорехов.

— Значит, кворум, — подвел черту Артамонов.

Заперев номер на два оборота, они отправились на первый этаж погреть кости, после чего стали перемещаться ближе к подвальчику.

Из «Старого чикена» потягивало холдингом на паях. В этом подземном кафе, под которое было переоборудовано пыточное в прошлом место, витали запахи всех известных в мире кухонь. Ради экономической безопасности владельцами заведения были предприняты небывалые превентивные меры против воровства — все стулья и столы были привинчены к полу мощными корабельными шпильками. Торговая точка располагала несколькими залами, оборудованными одинаковыми металлическими столами, похожими на разделочные. Основным считался гриль-бар с невообразимой толчеей. В левом крыле подземелья имелись залы моченостей и копченостей, отдел «соки-воды» и несколько стоек с шаурмой, лавашами и другими колониальными товарами. Спиртопитейные возможности в холдинге отсутствовали, потому что «Горби» наложил полные штаны вета на излишнее производство алкоголя в стране. В моду вошли безалколгольные свадьбы с последующим непорочным зачатием. Очереди у винных магазинов, в которых Прорехов плавал как рыба в воде, стали называться «петлей Горбачева». В Крыму вырубили все виноградники с лозой «Черный доктор». Хранитель виноградников — потомок бывшего владельца — повесился. На восстановление винограда с прежними винными качествами потребуется триста лет. Поэтому все триста лет вино с этим именем обязательно будет поддельным, объяснял Прорехов друзьям правила виноделов и, как фокусник, достал откуда-то бутылку с соответствующей этикеткой. Президент наложил вето и сам влетел. Когда произошел Михаил Сергеевский посад на Форосе, президент, говорят, покупал у охраны спиртное по очень высоким ценам.

— Как приятно иногда вот так посидеть поничего понеделать, — сказал Прорехов, занимая свободный стол. — Хоть раз в жизни!.

Пока глумились над действительностью, переходя из частичного улета в полный отпад, в городе вершилось событие, о котором предупреждал куратор: в типографии за углом готовились к печати пять газет с одинаковым сообщением на первой полосе — оно гласило, что в связи с многочисленными обращениями граждан грядет переименование города.

Акт вандализма был совершен полномасштабно. На следующий день Прорехов с Артамоновым встали только к двенадцати.

— Процесс вживания в чужеродную среду достаточно непрост, — с трудом произнес неоперабельный Прорехов, пытаясь выправить голову рублеными мыслями.

— И, тем не менее, он пошел, — помог ему завершить высказывание Артамонов.

— Да уж.

— Напитки, как и лыжную мазь, надо уметь правильно подобрать, — заметил Артамонов, удачно отказавшийся вчера от местного розлива «Наполеона» на посошок.

Обменявшись любезностями, друзья принялись за составление Устава фирмы. Понятно, каким дремучим должен был получиться Устав, если пива смогли раздобыть только к вечеру.

— Ах, так! — угрожающе кусал авторучку Артамонов. — Тогда и мы поизгаляемся!

— Если здесь за флаконом светлого надо ехать к старухам на вокзал, как мог, помогал ему Прорехов, — тогда и мы давай введем в Устав пунктик о достраивании долгостроев и об использование пустырей для организации спортивных площадок!

— Спортивные площадки для отвода глаз, что ли? — не понял Артамонов.

— Для отвода земли, почему же, — прикинулся обиженным Прорехов.

— Итак, пятачок, — подытожил Артамонов наброски, — пишем: скупка земли фиакрами.

— Может быть, акрами, а не фиакрами? — пожелал поправить писаря Прорехов.

— Насколько я знаю, акрами у нас землю пока не продают, — сказал Артамонов. — Земля все еще принадлежит государству. А вот фиакрами — сколько угодно. Таким образом, государство как бы выказывает нам свое «фи» по поводу частной собственности на землю.

— Что верно, то верно, — согласился с ним Прорехов. — Тогда давай введем в Устав один пунктик и для меня, поскольку я намерен стать публичным политиком.

— Давай, — уселся поудобнее Артамонов. — Какой?

— Платное произнесение речей, — сказал Прорехов, — в местах общественного пользования и массового скопления людей.

— Как скажешь, записываем… — строчил Артамонов, — массового оскопления людей…

— Скопления, — поправил его Прорехов, — а не оскопления.

— Извини, не подумал, — спохватился Артамонов. — Действительно, что это я? Идет массовое оскопление, а тут ты со своей платной речью в публичном месте. У комиссии при регистрации предприятия могут возникнуть вопросы…

— Вопросы возникнут и сникнут, а Устав останется, — сказал Прорехов. Мы его пишем не под дядю. Нам по нему работать, и мы должны чувствовать себя в нем как рыбы в воде. Не мне тебе объяснять. Надо предусмотреть все.

— Логично, пятачок, — потирал руки Артамонов, радуясь тому, как все удачно складывается. — Идем дальше, следующий раздел — культмассовое пространство. Чего бы такого туда забить?

— Можно ввести выставочную деятельность, — подсказал Прорехов, продажу с молотка работ местных художников. Или что-нибудь в этом роде.

— А почему, ты считаешь, именно с молотка? — решил уточнить Артамонов.

— Современных авторов начнут покупать, когда они помрут, — вскрыл смысл своей затеи Прорехов. — Был у меня случай. Приходит к нам в редакцию один знаковый поэт и спрашивает, не напечатаем ли мы его. «Отчего не напечатать? — говорим мы. — Если стихи хорошие — напечатаем». — «Видите ли, — говорит он, — тут есть одна тонкость». — «Какая?» — спрашиваем. «Дело в том, что я еще не умер», — сказал он вполне серьезно.

— Ну и что, напечатали? — заинтересовался случаем Артамонов.

— Конечно, нет.

— Почему? — посочувствовал поэту-неудачнику Артамонов.

— Сам посуди, — наклонил его в суть Прорехов. — Стихотворение называлось « И был даден нам месяц январь». Хотя внешность у поэта была совершенно непреднамеренной. Мы выдали ему рецензию с колес. «Вы думаете, сказали мы поэту, — что с помощью таких загогулин вы поднимаетесь до уровня поэтической метафоры?! — «Да, думаю», — ответил поэт. — «Ни хера!» — сказали мы.

— А кто это — вы? — не поленился уточнить Артамонов. — Кто вместе с тобой корчил из себя рецензента?

— Начальник ПТО, — признался Прорехов.

— Тогда ясно, — сказал Артамонов. — В суете мы забыли вставить в Устав основное — проведение экологической лотереи.

— Экология — отличная вывеска, — похвалил Артамонова за находку Прорехов.

— И еще — взятие кредитов, — напомнил Артамонов. — Этот пункт необходимо ввести в основные виды деятельности.

— Взятие кредитов — это право любого юридического лица, — внес правку Прорехов, — а не уставная прерогатива.

— Ничего ты не понял, пятачок, — чуть не обиделся Артамонов. — Взятие кредитов — не как реализация права любого субъекта хозяйственной деятельности, а как аспект деятельности. Кто-то выращивает молоко, шьет сапоги, а кто-то берет кредиты. Постоянно и всегда. Работа такая — брать кредиты, понимаешь? Ведь тот, кто сидит на паперти, не рассчитывает посидеть годик, напросить на жизнь — и бросить дело. Он сидит постоянно, и никому в голову не приходит, что это неправильно. Ему дают деньги потому, что его идея — сидеть и брать — общепризнана. Поэтому взятие нами кредитов надо сделать общепризнанным.

— Хорошо бы не забыть основополагающий пункт — издание газеты, вспомнил Прорехов.

— Это само собой, — заканчивал писанину Артамонов. — Ну вот, теперь, кажется, все.

— Разве что садово-огороднической деятельности добавить на сладкое, подыграл Прорехов.

— А почему не добавить? — калякал Артамонов. — Пока все еще в наших руках. Плодово-ягодной, говоришь? Записываем.

Устав сочиняли неделю. Насилу дошли до раздела «Ликвидация предприятия». В разгар прений по этому животрепещущему пункту приехал Артур с якутской девушкой Галиной.

— О! Какие люди! И без охраны! — поприветствовали гостей первопроходимцы.

— Привет, подельники! — был взаимно вежлив Варшавский. — Нам достался угловой номер на третьем этаже, — сообщил он. — Пойдем, совершим купчую, пока воду не отключили.

— Гал, тебе Артур никак золотые горы наобещал? — поинтересовался Прорехов. — А? Признавайся!

— А что? — не сдавалась якутянка. — Может, и пообещал.

— Его фильтровать надо, — вскрыл Артамонов внутренности Варшавского. Кинуть солнечный Азов и примчаться сюда в дожди и туман быстрее Деборы и Ульки — для этого надо было иметь серьезный стимул. Не так ли, Артур?

— А что, разве здесь нет перспектив? — выкрутился Варшавский. — По крайней мере, «комок» при входе в гостиницу я видел основательный. Не знаю, как по вашей, а по моей линии перспективы здесь точно налицо.

— Честно говоря, мы ничего подобного не обнаружили, — по поводу то ли перспектив, то ли «комка» высказался Артамонов.

— Лично мне местность нравится, — продолжил Варшавский. Он всегда говорил с такой интонацией, будто выпутывался из положения.

— А мне пока не очень, — не стала врать Галка.

Галка сопровождала Варшавского со школьной скамьи. Артур женился, разводился, а она за счет малых народов Севера осваивала Европу сопровождала экскурсии по линии интуристического ведомства «Спутника». При этом она профессионально вязала чулки, играла на хамузе, вырезала фигурки из моржового клыка и легко выжигала по оленьим шкурам. Национального шарма в ней было с избытком — черные с блеском волосы, восточный разрез глаз, высокий голос и тяжелая, как у божка, фигура. Ее крупные звонкие зубы были настолько выразительны, что казалось, будто контуры своих нэцке она выводит зубами, а не резцом. Однажды она вырезала человечка — руки по швам, без лица и без головы — и послала на выставку под чужим именем. Фигурка заняла первое место, но приз Галка не получила — не смогла доказать, что изделие сотворила она. Одевалась якутянка дорого, с наворотами — под синюю юбку надевала синие туфли, а клетку на одной половине костюма дополняла полоской на другой, в узоре ткани предпочитала поперечную исчерченность, чтобы у любопытного рябило в глазах и не возникало желания отыскивать недостатки в фигуре и во внешности. А случись выпить, накатывала она тоже по национальному признаку. Во время одной из вылазок на природу, гуляя по мелководью, Галка неуловимым движением схватила костлявого ротана, запрокинула голову, молниеносно отправила рыбку с потрохами в свой зев и вмиг зажевала. Европа осталась с носом.

— Ну ладно, мы примем ванночку с дороги и сразу к вам, — сказал Артур.

— Может, сначала добьем Устав? — предложил Прорехов. — А уж потом разные льготы. Нам же всем его подписывать. Мы тут работаем в попе лица, а он, понимаешь ли, — сразу под теплый душ! И на этом вы хотите построить партнерство во имя мира?! Моему возмущению нет предела!

— А что его сочинять, этот ваш Устав?! — весело сказал Артур. Запишите для меня простенько, но каллиграфическим почерком: съемка фильмов, подготовка телепередач, создание студии.

— Не много ли будет? — повел игру на понижение Артамонов.

— В самый раз, — уверил честную компанию Варшавский. — Мы договорились с Галкой, она поможет.

— Знаем мы эти твои масонские штучки, — сказал Артамонов, — вбросишь для потехи пару уток, а мы потом занимайся.

— При составлении Устава главное — не ожесточаться, — проявил предельную полезность Артур.

— Вот именно, — сказал Артамонов.

— Хорошо, — согласился Артур, — я выберу, где ужаться. Я снимаю свои требования к почерку. А остальное — будьте добры…

— Как скажешь… записываем, — положил все на бумагу Артамонов.

— Сейчас ехали в электричке и подслушивали разговоры, — признался Артур. — Люди везут в Москву парнуху — свежее парное мясо, а на вырученные деньги затариваются ливерной колбасой. Парадокс. Я так и не уловил смысла обмена.

— А вот когда начнешь на принтере визитки печатать — уловишь, спрогнозировал Артамонов.

— Всюду по дороге предлагают колбаски из вареной картошки, а я бы съел сейчас клубень из хорошего мяса или курочку хлеба, — не циклясь на подколе, допел о своем внутреннем Варшавский. — Хочу пищевых добавок!

— Если ты считаешь, что наша кармическая задача — кормить тебя, то мы будем делать это долго и беспрекословно, — сказал Артамонов.

— Ты глубоко ошибаешься. Здесь не группа продленного дня, — объяснил Прорехов. — Хотя, впрочем, я и сам не прочь поцедить какого-нибудь планктону, а то вчера под видом деликатеса местные рестораторы сбыли нам замшелые ноздри лося и вынудили залить все это клубничным ликером. Прикинь, после водки клубничный ликер!

— А не завалялось ли у вас чего-нибудь попить для дамы? — спросил Варшавский.

— С утра оставался где-то баллон джин-тоника. — Артамонов осмотрелся по сторонам. — Но, похоже, Прорехов уже всосал его с молоком матери! ненамеренно сдал друга подельник.

— Тогда мы пошли, — засобирались якуты.

— Погодите, нам осталось немного

дать название фирме, — тормознул гостей Прорехов. — У меня, конечно, есть мнение на этот счет, но я с ним не согласен.

— А мое мнение вы знаете, — сообщил Артур, — лишь бы не «Пейс оф бэйс» и не «Первый часовой завод».

— Правильно, здесь нужно без закидонов, — придал нужное направление дебатам Артамонов, — чтобы название отображало идею.

— Как, например, «Serla» — финская фирма по производству туалетной бумаги, — первое, что пришло в голову Прорехову.

— Где-то так, — подтвердил Артамонов. — Имя — это очень серьезная штука. Попробуйте зарегистрировать фирму без названия — у вас ничего не получится. По Конституции, право на название является неотъемлемым правом субъекта. Название — это средство индивидуализации структуры в общественной жизни и гражданском обороте, — читал Артамонов по словарю академика Прохорова.

— Вот как? — притих Варшавский. — Я вижу, вы тут без дела не сидите.

— А со мной казус приключился, когда я сдавал английский, — продолжил мысль Артамонов. — Я не смог перевести старошотландскую идиому «rent all». Как выяснилось, это очень красивое выражение. Оно обозначает отдушину, просвет в облаках. Причем необратимый просвет, просвет навечно, так что небо уже больше никогда не заволочет тучами.

— Или не заволокет? — спросил Прорехов.

— А как правильно? — напрягся Варшавский

— Не помню, — отмахнулся от них Артамонов. — А буквальный перевод идиомы звучит еще прекраснее: «все схвачено».

— Так прямо по-английски и назовем? — уточнил Варшавский.

— Можно и по-русски — Ренталл, — сказал Артамонов. — С двумя «л» в конце. И пусть мучаются.

Название прошло. Оно несло в себе тайный смысл.

— Решение принимается методом аккламации, — объявил Прорехов, — без голосования и подсчета голосов, на основании аплодисментов.

— Теперь и я желаю получить ударный паек нитрофоски! — потянулся Артамонов. — Ну что, улусные люди, — обратился он взбодренно к Галке с Артуром, — хватит устраивать тут тундровые советы! Топайте купаться — и резко ужинать!

— А хотите анекдот? — тормознул якутов Прорехов.

— Только быстро, — зависли они на минутку на пороге.

— Быстрее некуда, — заторопился Прорехов. — Большое или маленькое государство Израиль? — спрашивает сын папу. — Конечно, большое, — отвечает папа, — иначе бы его назвали Изя.

— Пять баллов, — сказала Галка.

Бригада рабочей гарантии, усиленная двумя новыми членами, отправилась перекусить в «Старый чикен», поскольку больше было некуда. Официальное отсутствие в кафе алкогольных напитков было не единственным минусом — за прослушивание музыки, как и за бутлег, на входе взималось какое-то количество рублей.

— У нас двое глухих, — показал Прорехов на Варшавского с Галкой. — За них платить?

— Спрошу у администратора, — буркнул бармен и нырнул в подсобку.

Вскоре Артур с Галкой в результате подпольного процесса накачались персональной клюквенной из-за пазухи и подозвали бармена.

— А сколько стоит вырубить всех этих ваших Шариковых?! — полез в карман за мелочью Артур. — Мы тут пришли перекусить, а вы нас попсой кормите.

— Спрошу у… — вновь изготовился бармен и тут же осекся. — Но вы же глухие!

— От вашей музыки и прозреть можно! — сказал Артур.

— Ну, а что вам поставить? — спросил бармен.

— Им бы что-то такое нечтовое, нетутошнее, — попросил за товарищей Артамонов.

— Было бы так, — размечтался Прорехов, — пусть бы после плохой песни у певца выпадала грыжа. Поешь и боишься — выпадет грыжа или не выпадет. Небось, из кожи бы лезли вон, старались, и пошли бы, потянулись потихоньку на сцену профи…

— Неплохая рацуха, — сказал Артамонов, — А то действительно, самыми глубокомысленными местами во всех этих текстах являются запятые перед что. И подозвал бармена. Обнажив из-под кепки бритую голову, Артамонов объяснил ему прописные истины: — Дело в том, что мы поселились неподалеку и, похоже, станем вашими постоянными клиентами. Пока мы не заводим разговоров о скидках или абонентском обслуживании, к этому мы вернемся позже. Сегодня мы пришли сюда перебазарить о судьбах страны, а решать ее участь под такие синглы… так и беду накликать можно…

— Сейчас все устроим, — залебезил бармен. — Так бы сразу и сказали.

Порционные блюда, которыми потчевали в подвале, давали о себе знать настолько долго, что все кооперативные туалеты в округе подняли входную плату.

— Не вижу логики, — жаловался на тупизм Прорехов, — пьем соки по пятьдесят копеек, а ссым в кооперативном сортире по рублю!

Наутро по хорошей погоде зарегистрировали малое коммерческое предприятие «Ренталл». Комиссия задала всего несколько вопросов по хорошо скроенному Уставу.

— Вы что, действительно собираетесь использовать пустыри и долгострои? — спросил председатель.

— Действительно, — ответил Артамонов, — и не только пустыри.

— И не только долгострои, — добавил Варшавский.

— И не только использовать, — сказал Прорехов.

— И не только действительно, — оставалось вставить Артамонову.

— И вот тут у вас ошибка! — заметил председатель, радостный оттого, что нашел, за что зацепиться. — Написано: «проведение лотереи». Нужно штришок над буковкой и поставить, чтобы «й» получилось — «лотерей».

— Не нужно. Здесь все правильно, — пояснил Артамонов. — Мы проведем лотерею только один раз.

— Как это так? — не поняли остальные члены комиссии.

— Туалетная бумага «Serla» разовой бывает? — спросил их Артамонов.

— Бывает, — ответил кто-то из комиссии.

— Почему же в таком случае не может быть разовой лотерея? — поставил он в тупик регистрационную комиссию.

Комиссия не нашлась, что ответить. Неясности иссякли. Регистрация малого коммерческого предприятия «Ренталл» прошла на редкость буднично, хотя новость тянула на то, чтобы быть переданной ведущими мировыми информационными агентствами по всем каналам.

— Малыя и белыя, — сказал отвлеченно Прорехов на выходе из здания администрации. — Теперь придется работать вчистую. Никакой черноты!

— Как получится, — не стал зарекаться Варшавский.

А когда вовсе покинули администрацию, Артамонов подвел итог.

— Ну, вот, метрики, кажется, выправили, — листанул он бумаги. Свидетельство о регистрации номер двадцать девять. А Устав мы будем исполнять настолько примерно, что всем станет от этого дурно!

Глава 5 СТЕРХИ КАК СИМВОЛ ЛОТЕРЕИ

Приступать к задуманной информационной диверсии, не имея начального капитала, было так же нелепо, как выходить на минное поле без сменной обуви. Издание первой в регионе частной газеты, не говоря уже о независимом телеканале, требовало несусветных денег.

— Надо позвонить вашему куратору, — предложил Артур выход из стартового затруднения. — Вы же говорили, что он оставил телефон для связи. Так и давайте им воспользуемся. Позвоним и сообщим: так, мол, и так, монеты под ваши перспективные задумки требуются уже на данном этапе! Поскольку не на что покупать оргтехнику! — обнародовал он грамотный, с его точки зрения, ход.

— Не части! — осадил его Артамонов и напомнил о служебном положении. Нам же четко объяснили: обращаться за помощью только в крайних случаях. А еще лучше — вообще не обращаться.

— Если наша, так сказать, вышестоящая организация не может дать безвозмездно, пусть даст в долг, — не унимался и заходил то с тыла, то с фланга сам-Артур. — На их деньги мы провернем крупную торговую сделку и рассчитаемся из прибыли.

— Какая, к черту, сделка?! Применительно к нашим масштабам твой торгашеский опыт слишком мелок! — опустил Варшавского Прорехов. — Мне больше нравится идея Артамонова учинить лотерею. В ней меньше выспренности.

— Насколько я знаю, лотереи вообще-то запрещены, — усомнился Варшавский в правильности альтернативной идеи. — На них, как и на водку, монополия государства. Они приравниваются к азартным играм. Разрешения никто не даст, это точно, — безапелляционно заявил он в довершение.

— Законодательство не дает точного определения азартным играм, акупунктурно заметил Артамонов. — А значит, имеется лазейка. Здесь можно поискать щель в законодательстве.

— Как это — «поискать щель в законодательстве»? — не понял Варшавский. — Самим сунуть голову под усечение?!

— Лотерею не обязательно называть прямо в лоб — лотереей, — пояснил Артамонов. — Пусть это будет, например, негарантированная поставка дефицитных товаров. Люди выдадут нам задатки в виде оплаты за билет, а мы попытаемся поставить им товар. Это не значит, что мы поставим всем. Счастливчики получат его, а проигравшие откажутся от задатка, и он останется у нас. Здесь масса вариантов.

— Какие к черту варианты?! Страна зажата до писка! С лотереей в такую задницу влезть можно! Вы что! Масса вариантов!.. — иронично произнес Варшавский. — Попробуй, найди.

— Ты же находишь, — еще раз напомнил ему о фарцовой жизни Артамонов. Занимаешься перепродажами, в то время как спекуляция все еще не приветствуется государством, — саданул он ему по больному.

— Я занимаюсь камерно, — легко оправдался сам-Артур, — а вы хотите выступить площадно. Это разные вещи. Я не понимаю, какие ходы можно найти в таком случае?

— Очень просто: берешь сборник кодексов, — Артамонов раскрыл настольную книгу, — и вперед!

— Нас передавят, как мух! — продолжал переживать Варшавский, будто увидел себя на паперти, и отвел в сторону протянутую Артамоновым книгу.

— Что посмеешь, то и пожнешь! — сказал Артамонов. — Главное отважиться.

— Это все энциклики для римского папы! — зашелся сполохами Артур. — А нас подавят!

— Ты излишне переживаешь, — успокоил его Артамонов. — У нас в Уставе записано проведение лотереи? Записано. Устав утвержден властями? Утвержден. Что еще надо? Главное — ввязаться, а когда поступь истории будет уже не остановить, испросим санкцию у колбасу предержащих.

— Нас пересажают в клетки, как шиншилл! — теперь уже деланно вопил Варшавский, апеллируя к Прорехову и половея, как уголья в топке. — Надо звонить куратору и требовать денег на раскрутку!

— Вы спорите, не зная сути, — разнял возбужденных друзей Прорехов. Следует нанять юристов, и пусть они разберутся — есть для лотереи лазейка в гражданском кодексе или нет.

— Им же платить придется, — не переставал саднить Артур.

— Кому платить? — спросил Прорехов. — Шиншиллам?

— Юристам, — сказал Варшавский. — А денег у вас не очень.

— Зачем платить? — сказал Прорехов. — Надо увлечь их идеей, чтобы людям работалось из интереса. А за деньги и дурак выложится!

— Наперсточники же работают без юристов, — придумал сравнение Артамонов. — Делятся с ментами, которые пасут окрестную территорию, и работают.

— Может, и нам с кем-нибудь поделиться? — похрустел суставами пальцев Прорехов. — Только вот с кем?

— С теми, кто пасет экологию, я полагаю, — подсказал Артамонов.

— Опасно это, — сидел на своей кочке зрения и продолжал мучить мирное население сам-Артур. — На вашем месте я бы даванул на куратора и вышиб материальную помощь. Не воспользоваться моментом — верх бестолковости!

— Вот сядет тебе самому на шею гриф секретности, долбанет пару раз по балде, будешь знать, как пользоваться моментом! — привычно закинув руку за голову, похлопал себя по бритому затылку Артамонов. — Наша ситуёвина на сегодняшний день далеко не крайняя.

— А что, крайней она станет, когда за лотерею нас упекать примутся? определил отправную точку Варшавский.

— Может быть, — допустил Артамонов.

— Ну и рамочки вам поставили! — ершился Артур. — На фиг тогда было соглашаться и ехать сюда!

— Никто нам ничего не ставил, — выправил текст Артамонов. — Совхоз дело добровольное.

— Без троянского коня операцию не провести, — подвел итог келейным раздумьям Прорехов. — Для поддержки диверсии в гущу экологической жизни необходимо внедрить своего человека, — заговорил он штабным языком. Лазутчик должен будет войти в доверие к руководству, проникнутся духом ведомства и грамотно подтянуть его на спонсорство. Нужно готовить коня.

— Ты предлагаешь втолкнуть скотину на полную ставку? — заволновался Артур. — Я никуда работать не пойду! Меня не возьмут!

— Зачем на полную ставку? — Артамонов пропустил мимо нот два последних высказывания Варшавского. — Достаточно двумя-тремя копытами.

— Кто же тогда пойдет? — живо поинтересовался Варшавский.

— Надо подумать, — огляделся вокруг Артамонов. — Нас тут не так уж и много. Но больше других на лошака похож вот этот юноша, — Артамонов посмотрел на Прорехова, — прямо вылитый. И умеет прядать ушами. Инициатива у нас, как и везде, — наказуема. Придумал — выполняй!

Предложение забросить в тыл спонсору автора идеи Прорехова мгновенно воодушевило Варшавского, он до ужаса любил находиться в большинстве. Здесь ему не было равных. Артур поставил Прорехова перед собой и стал рассматривать его на свет.

— Похож на мерина — не похож, судить не берусь, но, как ржет с бодуна, словно меринос, слышал не раз, — выявил он сущностное в Прорехове до конца.

— А меня вы спросили?! — втащил очки на лоб Прорехов.

— Теперь уже твое мнение — Капри в море, — сообщил Артамонов и свел голоса воедино. — Два против одного. Еще в тридцать седьмом стало ясно: тройки хороши тем, что решение неминуемо.

Лотерейного коня, в отличие от эпического, втащили в комитет по охране природы прямо средь бела дня. Председатель комитета товарищ Фоминат обрадовался новому эксперту Прорехову несказанно. Товарищ Фомин всегда и везде писал свою фамилию заглавными буквами и в конце почти слитно ставил инициалы А. Т. — Анатолий Терентьевич, поэтому получалось — ФОМИН А. Т.

Прорехов подрядился поработать консультантом по катадромной миграции рыб и болезням слоевища у мхов. В ведомство он вжился быстро, потому что всем играм с огнем Фоминат предпочитал преферанс. Колоды карт доставлялись ему по специальному каналу, потому что порнография еще не вышла из подполья. Раньше, до Прорехова, за неимением третьего партнера Фоминат с «болваном» всегда играл против завхоза, в техническом сговоре с которым он сконструировал дверь в свой кабинет таким образом, что она открывалась только изнутри, чтобы не было никаких неожиданностей. С приходом Прорехова пули теперь стали расписываться непосредственно на рабочем месте. Прорехов, повествуя о жизни мхов, легко оттеснил завхоза, вистовавшего стоя. О том, что вистовать можно и по-другому, завхозу до конца жизни так никто и не рассказал. Если на работе бывало людно, Прорехов затаскивал Фомината к нему домой и не выпускал сутками. Девушки из бухгалтерии по очереди таскали на квартиру начальнику еду и напитки. Иногда они задерживались после ужина. Прорехов понимал, что он на задании, и вел себя корректно — от марьяжей всегда сносил в прикуп по даме, а, разыгрывая третью, ходил неизменно с нее. И только после Фомината, только после…

По истечении испытательного срока в расписании комитета появилась новая штатная единица — наперсник председателя комитета Фомината по разным делам. Это радовало. Но то, что за пулями приходилось познавать всю историю болезни Фомината, затмевало любую финансовую приятность. А история председателя была такова.

В старину товарищ Фоминат вершил дела диаметрально противоположные тянул на себе сразу ирригацию и в качестве пристяжного, как мог, подтягивал мелиорацию. Когда из Москвы по вертикали сошли бумаги насчет нового натурного ведомства — комитета по охране окружающей среды, — власти велели товарищу Фоминату осваивать идею. Потому что основные вывихи природа региона получила именно от его, Фоминатова, осушения и мелиорирования. Когда-то, управляя полчищами культиваторов, Фоминат перекрыл в регионе запрудами все малые реки, выкопал из недр все ископаемые, сгреб торф со всей поверхности края, высосал трубами и спустил налево весь сапропель из болот. И уже факультативно, не считая это должностной обязанностью, он разнес в пух и прах всю непромысловую дичь и вытер сетями всю чешую со всего водосборного бассейна. Теперь, после такого экоцида, лишь по сусекам да в местах недоступных, где губить Фоминату было не с руки, только очень пытливому журналисту-натуралисту Шимингуэю удавалось наскрести толику красот и горстку былого величия края.

Назначая Фомината на должность, председатель исполкома Платьев прямо так и сказал:

— Кому, как не тебе, товарищ Фоминат, идти в это пекло! — наколол он ему на грудь орден Знак почета. — Ты запорол природу, тебе ее и отпаривать. Партия зовет тебя устранить в натуре допущенные ранее недостатки. Так что давай, дерзай!

Что устранять, Фоминат знал назубок. Знал он и то, что ничего уже не устранить, — поздно. Но мыслил он по-современному и остронаправленно, мыслил так: раз когда-то удалось вынуть из казны за растление природы, то наверняка перепадет и ныне от симулятивных попыток ее сохранить.

Профильная схожесть мелиорации и экологии позволила товарищу Фоминату перевести весь свой кадровый гарем на новое место работы почти без потерь. Сметы на его содержание походили на полотнища по строительству БАМа. Размеры месячных бонусов лаборанткам увязывались с толщиной труб на химкомбинате, выбрасывающих вредные вещества, а квартальные поощрения штату выводились из поголовья гадящих в главную артерию России хряков совхоза «Заволжник».

Прорехов чувствовал, что деньги на проведение лотереи близко, очень близко. И еще он чувствовал, что их много.

— При работе со спонсором главное — угадать сумму, на которую он готов потратиться, — накачивал его Артамонов накануне главного удара. — Правильная жизнь — это не что иное, как строгое соблюдение пропорций.

И вот как-то раз, открывая конференцию на тему «Мытье ковров в водоохранных зонах», товарищ Фоминат возбужденно заговорил про какие-то овощные десанты и расчувствовался до того, что у него задрожало веко.

«Пора, — подумал Прорехов. — Теперь даст точно. Уж больно горяч сегодня!»

По завершении публичного диспута Прорехов подловил Фомината в вестибюле в обнимку с двумя водомерками из лаборатории по качеству воды и произвел спешную выкладку сути. Говорят, что взять у спонсора деньги на проект можно только в том случае, если инициатор умудрится выложить синопсис за время, пока спонсор писает. Другого времени у него нет.

Интуиция не подвела Прорехова — он высказался настолько быстро и понятно, что Фоминат еще только расстегивал ширинку, а уже был готов подмахнуть лотерейные бумаги не глядя.

— Выделил! — доложил Прорехов подельникам. — Йес! Кам он! Фоминат натрия выделил нам целое облако денег!

Спонсорской суммы вполне хватило на телесного цвета «Волгу» и гору бытовой техники. Радовало и то, часть затрат по договору о совместной деятельности с комитетом по охране природы ложилась на спонсора на невозвратной основе. А то, что в дележе будущей прибыли стороны сошлись на пополаме, было верхом паритетности. Строго фиксированная сумма направлялась, как ловко придумал Артур, на спасение стерхов в Якутии.

— Но почему в Якутии? — поначалу не понял идеи Фоминат. — И при чем здесь стерхи? Нам свое спасать надо, местное!

— Дело в том, — пояснил Варшавский, — что с Якутией сложнее проводить встречные проверки.

— Понятно, — въехал Фоминат, когда было уже поздно.

Печатание билетов увеличивало затратную часть лотереи. Требовался безбилетный вариант розыгрыша. Отсюда и родилась универсальная таблица, которая, будучи напечатанной в газете и затем оттуда вырезанной, становилась билетом. Таким было новшество. Участие в лотерее физических лиц оплачивалось почтовым переводом в адрес организаторов с ограниченной ответственностью. Условия розыгрыша были гибче, чем российская политика в отношении Курил. К лотерее допускались и юридические лица — это было изюминкой, свежим поветрием в лотерейном деле. Допреж такого и в голову никому не могло прийти. А теперь только чудо могло уберечь руководителей крупных и малых государственных предприятий от неминуемой растраты. Им предоставлялась полная свобода — зачеркивай цифру, переводи на счет денежки платежным поручением и получай выигрыш — автомобиль, радиотелефон — чего пожелает душа! Одним словом — я тебя целую по безналу! Самый мощный гипноз исходил от мысли, что, уплатив троекратно, можно было выиграть зараз три посудомоечные машины. Такие имелись возможности у лотереи. Одну из выигранных машин можно оставить себе, вторую — подарить хорошей знакомой, а третью продать теще. В довершение условий все игроки жестко предупреждались, что получить выигрыш деньгами — нельзя. Выпал автомобиль — и уж, будь добр, забери его как есть, в натуре! Это завораживало и подчеркивало абсолютную легитимность затеи. Стоимость участия была отградуирована в зависимости от того, на какой дороговизны приз посягает игрок. В этом сквозило уважение к слоям населения. Сыграть мог каждый — и бомжи, и весь директорский корпус!

— Можно начинать, — дал отмашку Артамонов, введя последние коррективы в условия лотереи. — Остается договориться с какой-нибудь газетой о рекламе.

Журналиста-натуралиста в должности редактора «Губернской правды» Асбеста Валериановича Шимингуэя уболтали на удивление быстро. Он был изначально готов не только опубликовать таблицу лотереи, но и повторить ее в пяти ближайших номерах.

— Заведомо ложная реклама — по двойному тарифу, — пояснил он с придыханием и велел бухгалтеру выписать нереальный по величине счет.

— Хоть по тройному, если без предоплаты и с отсрочкой платежа, высказал первую дельную мысль Варшавский.

— Если на редакцию будет бесплатно отпущено какое-то количество лотерейных билетов, — выкатил условия Шимингуэй.

— Да сколько угодно! — обрадовались инициаторы. — Заполняйте, пока рука не отвалится!

По утрам город имел низкий гемоглобин, но в день выхода газеты с лотерейной таблицей были потрясены даже спальные районы. Жители, преследующие по субботам исключительно личные цели, отправились по первой пороше кто до газетного киоска, кто к почтовому ящику. И что же они нашли? Под рубрикой «Это вы можете» зияла выстраданная лотерейная таблица — ни дать ни взять перечень льгот ветеранам, закомпостированным строкой Б.Г. «Как ныне сползает старик Козлодоев». В примечании коротко нонпарелью сообщалось о стерхах.

— А насчет стерхов — славненько! — ликовал Прорехов, похлопывая по спине Артура. — Прямо так и легло! Ведь если написать, что деньги пойдут на очистку города, не поверят. Потому что город не очистить ни за какие деньги. А со стерхами — нормально. Поучаствовать в непонятном деле хочется каждому.

— Итак, мы уже в плюсах, — быстренько подсчитал Артур. — Лотереи еще не было, а выгодность уже налицо.

Договоренность с прессой придала лотерее официальный прикид. Ошарашенные горожане, ознакомившись с таблицей, не знали, как себя вести. Морально они всегда были рады отдать деньги первому встречному, но так красиво и настолько ясно жизнь перед ними еще не распахивалась. Прежние советские лотереи погружали в трясину безыдейности. Призы в них разыгрывались курам на смех: фотоаппарат «Зоркий», мануальная мясорубка, один рубль. Было не обидно, даже если ничего не выиграешь. И розыгрыши проводились так нескоро, что билет успевал потеряться, пока газета с таблицей попадалась на глаза. Получения выигрыша ждали месяцами. Но самым страшным было то, что уже при покупке билета по толщине стопки угадывалась безнадежность дела. Если в городе скупить все билеты — а произвести это так и подмывало, — то по стране все равно останутся лежать горы невыкупленных. Эта мысль делала одиноким и беспомощным даже самого дерзкого. А тут розыгрыш через месяц и ощущение, что участников немного, а призов хоть отбавляй. И какие призы! Глаза разбегаются!

— После такого зазывного текста меня самого тянет на почтамт оплатить пару проб, — признался Прорехов, поглаживая газетную полосу.

Область лежала у ног. Из районов звонили фермеры, доярки и добивались аудиенции. Даже звонарь одной далекой пустыни прорвался по ручному набору через заслон местных АТС. В отделениях связи выстроились очереди. Люди спрашивали у контролеров, как правильно заполнить бланк. Те кричали в крик, чтобы от них отстали, потому что сами жаждали посидеть наедине с газетой и со смаком заполнить заветные пустоты в таблице, которые через месяц превратятся в соковыжималку или кофемолку.

Расчетный счет «Ренталла» находился в банке «СКиТ», название которого, по слухам, расшифровывалось как «Сам Капитон и товарищи». Это был первый коммерческий банк в городе. Телефоны в учреждении трезвонили и плавились. Участники лотереи требовали от банковских работников всяческих справок: где будет розыгрыш? кто в тиражной комиссии? и можно ли сдать деньги непосредственно в банк? Служащие банка ничего ответить не могли. Истерика длилась, пока управляющий банком Капитон Иванович Мошнак не отыскал возмутителей спокойствия и не вызвал их к себе.

Мошнак носил фамилию имени улицы. Была такая в городе улица — имени купца Мошнаковского. Банкир уверял, что его фамилия идет от древнего купеческого рода, который занимался поставками вин ко двору Его Императорского Величества еще в Византии. Постепенно род хирел, буквы отпадали одна за другой, и фамилия от поколения к поколению становилась короче.

С этой политинформации началась беседа банкира с организаторами лотереи, приглашенными для беседы. Потом Мошнак в пылу перестроечно-банковской эрекции битый час демонстрировал гостям стеллажи с коллекционными бутылками, которые удалось собрать, несмотря на отсутствие в продаже нормального вина. Экспонаты и картины с их изображениями покрывали все видимое пространство кабинета. Чувствовалось, что Мошнаку есть куда тратить резервный фонд банка.

Жаль, что он не собирает чайники, подумал Прорехов, а то бы мы подарили ему гостиничный титан!

— Вы бы хоть предупредили, а то мы чуть в лужу не сели, — посетовал на вынужденных знакомых лысоватый, с жиденькими колосьями под носом Мошнак. — С одной стороны, это хорошо для банка — оборотные средства и реклама, а с другой, извините за выражение, — на фиг это сперлось! Три дня кряду безо всякой предварительной информации банк чувствовал себя идиотом.

— Приносим извинения, — вполне корректно сказал Артамонов. — Просто населению лень вчитываться в таблицу. Там все расписано как по нотам, куда, кому и сколько платить. Так что банк здесь ни при чем.

— Ну, все-таки, — застеснялся банкир и прикрыл папье-маше кусок газеты с лотерейной таблицей. Насчет куда и сколько платить, Капитон Иванович лукавил. Он лично купил себе десять билетов по безналичному расчету и уже приглядывал наиболее интересные выигрыши. Закончив беседу, банкир впопыхах налил себе воды из цветочной вазы и пообещал визитерам бланковый кредит, если таковой понадобится.

— Мы стараемся не занимать… много, но в жизни все может случиться, сказал Артамонов. — Так что ловим на слове.

— Кредиты — это хорошо, — согласился Прорехов, когда вышли от банкира, — но я чувствую, что Мошнак скрывает от нас какую-то банковскую тайну.

— Да брось ты! — махнул на него Артамонов.

— Я сомневаюсь насчет купеческого происхождения фамилии.

— При чем здесь фамилия?! — увел разговор в сторону Варшавский.

…Заведение Мошнака, издававшее доселе невнятный финансовый лепет, поднялось до высот «Креди Лионэ». Народный доход от лотереи составил пять годовых оборотов «СКиТа». Притаившись на задворках сити — улица Озерная, д. 1, - банк взмок от пошедших косяком денег. Хранилища распирало так, что временами срабатывала сигнализация.

Область была поставлена на попа. Население трепетало, словно его собирался посетить живьем, без всякой «фанеры», сам Хампердинк. Многие игроки вызывались добровольцами на охрану призов. Был какой-то странный звонок из специальных подразделений жизни по поводу разыгрываемого радиотелефона — как выигравший сможет им воспользоваться? Ведь на это нужно специальное разрешение, а его дают не всем.

— Не волнуйтесь, — сказал в трубку Артамонов, — никто ничего не выиграет. У нас безвыигрышная лотерея.

— А-а! Ну, тогда все нормально, — успокоились на том конце провода.

Председатель исполкома Виктор Антонович Платьев вызвал на ковер Мошнака, Шимингуэя и Фомината, который был единственным, кто пусть и отдаленно, но хоть что-то ведал о стерхах.

Разборки Платьев чинил сам, без подручных. Разложив перед собой газету и нависнув над ней, как над военно-полевой картой, опытный Виктор Антонович с двадцатилетним стажем советско-партийного управления регионом ждал, кто из подчиненных дрогнет первым.

Он затянул галстук так, словно его организм держался на турбонаддуве. Его пастозное лицо, словно выскобленное изнутри для последующего помещения в саркофаг, наливалось венозной кровью.

— Ну?! — вопросил он, погружаясь в лихорадку неправильного типа.

— Лично выеду на делянку! — затрепетал Асбест Валерианович, опережая последствия. Чтобы замолить партийный грех, он поклялся выступить с передовицей о заготовке веников для скота в силу преодоления сеновой бескормицы.

— Товарищ Фоминат, — перевел председатель исполкома все свое существо на экологию, — вы считаете, что лотерея на самом деле может дать комитету миллион рублей? Вам что, больше заниматься нечем? И зачем вам миллион? Я вам что, не плачу?! Я отпустил в ваше распоряжение десять процентов от всех экологических сборов! Неужели мало? — Мечась туда-сюда над ламинированной поверхностью стола, Платьев проворно управлялся с прорвавшимся за флажки событием. Кто зачинщик? откуда средства на призы? снимались ли с расчетного счета лотерейные деньги? кто дал добро на публикацию в газете? — и так по косточке, по косточке — до самого ядра.

От страха и непонимания Фоминат встал и сказал:

— Ну, это… да. А вдруг прибыль образуется? — пробно вопросил он самого себя. — И она будет направлена на охрану. Ведь мы от этого только выиграем.

— Кто это «вы»? Они тебе уже величину доли назвали? — полыхал своим положением Платьев. — Ты считаешь, что мухлеж даст прибыль? Это обыкновенная афера!

— Ребята за природу горой, — послышалось демественное пение Фомината. Совершенно неожиданно он принял сторону «ренталловцев». Он полагал, что лотерея заинтересует власти, и сейчас пытался доказать, что является ее стержнем. Признаться, что инициатива прошла мимо него, могло означать, что его ведомство, а значит, и он сам допустили политический пук. — Они собираются экологическую газету выпускать, — сообщил Фоминат в довесок к сказанному.

— Газету?! — чуть не поперхнулся Платьев, пытаясь разложить пение подчиненного на два голоса. И, медленно развернувшись лицом к Шимингуэю, сказал: — Вам, значит, газет не хватает?!

Фоминат с редактором «Губернской правды» потупили взоры. За такой промах могли снять с работы.

— И немедленно блокируйте расчетный банковский счет! — приказал Платьев банкиру Мошнаку. — Не дай бог, пропадет хоть копейка!

Чтобы не вводить народ в заблуждение и пока информация не ускользнула в столицу, Платьев повелел найти виновников лотереи и обязать их разработать задним числом официальное «Положение» о ней, чтобы потом, как положено, подмахнуть его финуправлением в лице начальника товарища Райдура, Центробанком в лице товарища Бездольного и товарищем Фоминатом в его же лице. И только после этого проводить розыгрыш. То есть, чтобы все было чики-чики.

…Повеление Платьева до сведения лотерейщиков довел Фоминат. Он явился в гостиницу с неофициальным визитом и сообщил сообщникам:

— Создавайте «Положение о лотерее» — и быстро ко мне!

— А что делать с деньгами? — спросил Варшавский.

— Ничего, — ответил Фоминат. — Радуйтесь, что вообще не каталажкой все кончилось.

— Разве мы что-нибудь нарушили? — спросил Артамонов.

— Дело не в этом, — сказал Фоминат. — Подставили вы меня!

— Я же говорил, зарубят нам эту лотерею! Зарубят! — заныл Варшавский, когда Фоминат исчез. — Какие, к черту, ходы! Тут мышь не проскользнет!

— Пока еще никто ничего не зарубил, — монотонно пропел Артамонов.

— Надо нанять юристов, — взялся опять за свое Прорехов. — Сейчас наступает их время. Потом наступит время черных полковников, а пока в ходу они. Пусть составят «Положение о лотерее», раз уж без него не обойтись.

Объявление о приеме на работу юриста вывесили на трамвайной остановке. Желающих откликнулось немного: молодой судья Отрыгин и Николай Иванович Нидворай — мужчина в своей поре, с редкой шерстью по всему телу, включая голову. Они принесли свои резюме в устной форме. С ними провели собеседование о внеурочной работе. Юристов несколько смущало то, что наем на работу проходил в гаденьком номере гостиницы, на одной кровати которого шла беседа, а на другой мирно храпела Галка.

— Соблюдение законности — моя область и моя слабость, — коротко рассказал о себе Отрыгин.

Это его выражение Артамонов занес в блокнот.

Николай Иванович Нидворай в свое оправдание не сказал ничего и сразу перешел к насущному:

— Какое будет положено жалованье?

Ответ конкурсантам работодатели обещали дать после закрытых консультаций, которые начались тут же.

— Отрыгин на первый взгляд умный и, по-видимому, знает какие-то законы, — сделал предварительное заключение Варшавский, просматривая его характеристику с прошлого места работы. — Я по глазам вижу, — предпринял он попытку постоять за своего избранника.

— Умный-то он умный, — сказал Прорехов, — а спроси у него среди ночи таблицы Брадиса наизусть, сядет в лужу. У него нет опыта.

— Кстати, Брадис жил где-то здесь неподалеку, — припомнил Варшавский. Мы на физмате проходили.

— Видок у него больно женоненавистнический, — выказал сомнение Артамонов.

— У кого? — спросил Варшавский. — У Брадиса?

— Да нет, у Отрыгина.

— В поле ветер, в жопе дым! — подвел итог слушаний по первому пункту Прорехов. — Никакой жизни за царя с ним не просматривается. Есть ли у вас планы на будущее? Рассчитываете ли вы наращивать бизнес? — передразнил Отрыгина Прорехов. — Умник нашелся! Все ему расскажи да покажи. Я с ним в одном правовом поле срать не сяду! Он похож на варанчика. Знаете, есть такой принцип — принцип варанчика. Реликт хватает кролика за ногу и говорит ему глазами: «Извини, природа берет верх — я понимаю, что вам неудобно терять ногу, не котомка все же, но поймите и меня — я ногами питаюсь, поэтому при всем уважении — а сам зубами перехватывает ногу выше и выше — вынужден отожрать конечность полностью, раз уж заглотил по колено». Нам такой юрист не годится.

— А у Нидворая зато ботинки нечищеные, — подметил Варшавский.

— Зато просит меньше, — резонно заметил Прорехов.

— Пока меньше, а потом на голову сядет, — сказал Варшавский. — Но при этом он скрытый трудоголик. От него пахнет трудами.

— Я думаю, наши относительно небольшие траты на него перебьют запах, окончательно высказался Артамонов. — Тем более что реализация подзаконных актов от юриста не зависит. Пусть у него хоть семь пятен во лбу.

— Ладно, проснемся — решим, — распустил думу Прорехов.

Под напором Артамонова на работу приняли Николая Ивановича Нидворая.

— Да, забыл спросить, — всполошился вдруг Прорехов, обращаясь к новому кадру. — А с санитарной книжкой у вас все в порядке?

— Так я вроде не в магазин… — на всякий случай Нидворай отступил на пару шагов назад.

— Ах, ну да….

Как выяснилось впоследствии, у Николая Ивановича было два состояния он или заболевал, или выздоравливал. Абсолютно здоровым или полностью разбитым болезнью его никто никогда не видел.

— Да не болею я ничем, — оправдывался Нидворай, — просто у меня интеллигентное лицо.

— Я говорил, надо было у него санитарную книжку спросить, — пенял Прорехов на друзей.

И действительно, чем Нидворай болел, было не понять. Количество вспомогательных недугов было всегда пропорционально тяжести основного заболевания. Юрист тут же запросил аванс, сославшись на проблемы с женой, из-за которой ему негде жить. Ну и, чтобы не позорить «Ренталл» костюмом, взял взаймы еще полушку на покупку нового. Как выяснилось позже, все это было нужно, чтобы сводить молоденькую легистку в ресторан «Якорь» по-над Волгой. Такая вот у него получилась болезнь.

— Болесть — на кого б залесть, — поставил Нидвораю диагноз Прорехов. В принципе, в незапущенных случаях, переносится на ногах.

За пару дней при смутной помощи Нидворая «Положение о лотерее» было составлено. В его основе лежала бланкетная норма, согласно которой впервые в мире участник лотереи сам устанавливал правила поведения во время розыгрыша. По заверению Нидворая, ни одна морская сука не могла теперь доколоться к организаторам — настолько все в документе было облечено в правильные слова. Это было не «Положение», а дриблинг. Расписывалось даже то, как маленькая девочка с русой косой под надзором телекамер тоненькими честными ручонками вытащит из мешка заветные корешки и раздаст подарки везункам. «Ренталл» для урегулирования кислотно-щелочного баланса уступал государству прибыль и довольствовался посреднической десятиной.

По инстанциям «Положение» прошло легко и непринужденно — финуправление и Центробанк в лицах Райдура и Бездольного ратифицировали документ охотно. Похоже, руководители этих ведомств затарились билетами выше крыши. А вот Фоминат, ратовавший за него громче всех, подписать неожиданно отказался. Уперся — и ни в какую!

— Зачем мне лотерея?! — задергался он, словно ему под хвост попала шлея. — Возвращайте деньги!

— Вы что?! — возмутился Варшавский, он воспринял пролет в штыки. — На них закуплены призы!

— Продавайте призы и возвращайте! — не унимался Фоминат.

— Да кто ж их купит?! — всерьез недоумевал Артур. — Их уже лапали-перелапали!

— Продавайте! — потребовал Фоминат. — Иначе подам в арбитраж! И предупреждаю — через неделю закапают пени!

— А как же природа? — вопрошал сам-Артур.

— Какая? — на секунду проникся Фоминат. — Китайская?

— Стерхи водятся в Якутии, — дуто уточнил Варшавский.

Как ни крутили, как ни уговаривали, Фоминат «Положения о лотерее» не подписал.

— Ну и не надо! — сказал ему на это Артамонов. — Нам, Водолеям, чем хуже — тем лучше! Дадим объявление в той же газете, что Фоминат не утвердил «Положение» и лотерея отменяется. Деньги будут возвращены участникам.

— Это понятно, но как вернуть деньги самому Фоминату? — метался Варшавский. — Он же прокуроров нашлет! Да и стерхов жалко!

— Ну и едкий же этот Фоминат натрия! — напрягался Прорехов. — Я считаю, за плохое поведение ему надо поставить видеотройку.

— Хорошая идея! — неожиданно оживился Артамонов.

— Не жирно ли будет? Его поведение больше двойки не заслуживает, скорректировал размер взятки Варшавский и тут же спросил: — Думаете, возьмет?

— Попытка не пытка, — сказал Прорехов…

Он же и вспомнил, что в момент последней пульки забыл у Фомината очки. Напросившись поискать их по шхерам огромной квартиры экологического босса, он на пару с Артамоновым потащил технику в жилище генеральному охраннику.

— Лифт застрял! — запыхавшиеся, просочились они в прихожую и грохнули коробки на пол.

— Что это еще за груз?! — изумился Фоминат, подвязывая халат.

— Со спутниковой антенной, — выпалил Артамонов. — Все западные программы!

— Телевизор, что ли? Вы с ума сошли! — начал раскидывать руками Фоминат. — Добить меня хотите?!

— Вы же говорили, что интересуетесь специфическим видео… — сказал Прорехов.

— Но не до такой же степени! — Фоминат искоса посмотрел на коробки. Выносите вон! Весь проход загородили!

— Может быть, завтра? — попытался отсрочить провал операции Прорехов. У нас нет сил все это опять тащить по всему городу,

— Какое «завтра»? Мне что, спецназ вызывать?! — Фоминат поднял и опустил телефонную трубку. — Я это в момент организую.

— Зачем? Пусть техника временно у вас постоит, — придумал Прорехов.

— Как вам такое в голову приходит?! — сыграл удивление Фоминат.

— Хотели показать призы, — опустил голову Артамонов…

— Ну, раз хотели — показывайте, — смягчился эколог. — Что за марка?

— Сони, — ткнул в наклейку Артамонов.

— Тринитрон, что ли? — в глазах Фомината мелькнул первый проблеск интереса.

— Он самый, — облегченно вздохнул Прорехов.

— И экран плоский? — внимательно наблюдал Фоминат, как Артамонов вспарывает упаковку.

— Диагональ двадцать пять дюймов, — выдал паспортные данные Прорехов.

— А это? Видеомагнитофон? — коготки Фомината утопали все глубже.

— С двумя головками, — объяснял Прорехов, как авторизованный дилер.

— С двумя головками? — изумился Фоминат и посмотрел на свою не до конца застегнутую ширинку. — Как это?

— Очень просто, — начал пояснять Артамонов, — одна читает ленту с одной стороны, другая — с другой.

— А-а… а я было подумал… — замялся Фоминат.

Вынутые аппараты даванули на эколога свежими матовыми корпусами. Он нервно закурил. А когда в видак носильщики воткнули фильмец «Калигула» и на экране появились знакомые кадры, Фоминат окончательно сдался.

— Ну, хорошо, — сделал он три глубоких вдоха. — Пусть техника тут постоит. Временно. И по-быстрому разбежались, у меня времени нет. — Одной рукой он выпроваживал поставщиков, а другой спешно звонил подруге, потому что на мониторе уже укладывалась под кусты совершенно в одной жилетке Друзилла, а к ее эргономической попке пристраивался Макдауэлл.

— Конечно, — сказал Прорехов. — Так будет сподручней. Пусть постоит.

— А где антенна? — вспомнил вдруг Фоминат.

— Спутниковая? — переспросил Артамонов.

— Да, для западных программ.

— Ах да, для западных. Конечно, — припугнул Фомината Артамонов. — Она внутри телевизора. Ее долго настраивать. Надо поднимать документацию, в схему лезть. Прямо сейчас все выключать и часа четыре копаться.

— Ладно, я поищу. Сам! — дерзновенно бросил Фоминат, захлопывая дверь, потому что подруга была уже на подступах к логову, и там планировалось такое, что Прорехову с Артамоновым настаивать на дальнейшем присутствии не было никакого резона.

— Мы к вам завтра на работу зайдем, — забросил масонскую штучку Артамонов.

— Заходите, — донеслось из-за двери.

— Ну вот, теперь никуда не денется — подпишет, — стер пот с лица Артамонов. — Всосал наживку.

Когда наутро явились за подписью, секретарша сообщила, что Фоминат отбыл в отпуск, и протянула Прорехову листок. Это был приказ об увольнении Прорехова из комитета по охране природы, сократительная функция которого срабатывала сразу, как катапульта. Без выходного пособия. Троянского коня, как осла, выставили за ворота.

Фоминат исчез, не подписав «Положение о лотерее». Возможно, он все просчитал сам, а может, выполнял хитрый ход председателя исполкома Платьева, который в свою очередь мог мыслить так: вопрос с зачинщиками улажен, процесс улегся в нужное русло, никто из властей в общем-то не против лотереи, даже разработано и почти утверждено «Положение», но, по сути, злокачественная выхухоль несанкционированной азартной игры рассифонена и спущена на тормозах, в результате чего реализован один из основополагающих устоев социализма — низзя! Сказано низзя, значит, низзя! В конце концов, все мы живем в великое время зашивания суровыми нитками своих ртов!

— А может, не возвращать деньги народу? — предложил помудрить Варшавский уже позднее. — Давайте отправлять их себе на левые адреса. Вроде мы сами игроки! Отмоем, обналичим, и никто ничего не заподозрит. Уведем все к черту, раз они все здесь такие умные!

— Не валяй дураков у дятла! — матернулся Артамонов. — Вот как раз именно тогда нас и накроют.

На заблокированном счету висели деньги. Единственная операция, которую разрешалось проводить с этими стреноженными барышами, — отправлять их назад, игрокам. В этом был какой-то сюр. И не то чтобы у Галки руки отваливались заполнять бланки обратных почтовых переводов, просто разбирать почти построенный дом кому охота.

Были подавлены и скрипели обе стороны — и организаторы лотереи, и участники. Какой облом был у людей! Они не хотели получать назад свои деньги — они жаждали выигрышей! Им на секунду показалось, что лотерея — это воплощение перестройки! Но надежды, как всегда, были обмануты — опять все будет по-прежнему!

— Зачем нам эти копейки?! — звонили в штаб лотереи участники. — Нам нужны призы!

— Мы столько ждали! — называли они причины.

— Мы пожалуемся в милицию! — угрожали они. — Вы не имеете права отменять лотерею! — пугали они. — Вы врете, что вам ее запретили! — уличали они ответственных за лотерею товарищей.

Горстки внезапно обездоленных игроков стали сбиваться в плотные ряды и мерно вышагивать от «СКиТа» до гостиницы «Верхняя» и далее до конторы Фомината. Лотерейные чумовики пытались притворяться иксгенератами, но получалось — фонарными столбами, готовыми повесить на себе всех, кто короче. Иначе ноги по земле волочиться будут. Они были явно кем-то организованы. За ними стопроцентно кто-то стоял. Какие-то силы помимо «ренталловцев» были наверняка в оппозиции к текущей власти. Внутри исполкома, да и в внутри всей региональной элиты в целом было явно не все в порядке. Поставить под ружье столько активного люду без подстраховки не отважился бы никто. Значит, регион уже сам по себе раскалывался на две части.

Возглавляла бунт, как неожиданно показалось Прорехову, та самая кондукторша из электрички по имени Енька, которая попалась информационному десанту при легендарном въезде в город. Без формы она смотрелась менее аполитично, и, тем не менее, Прорехов тут же признал в ней самого первого представителя города, куда назначенцам надлежало явиться для выполнения спецзадания.

Подзадоривая друг друга, обиженные и неудовлетворенные участники лотереи под непосредственным руководством Еньки разбили каменьями экологическое табло, на котором круглогодично высвечивался один и тот же уровень радиации, затем уделили внимание памятнику Ленину, которого продолжали игнорировать таксисты, и на излете буйства столкнули в реку двухтонную скульптуру лежавшей на берегу гранитной бабы. Затем толпа проследовала к вокзалу перекрывать движение поездов. Для разгона бунта прибыл конный ОМОН и спросил через мегафон:

— Кто здесь организовал агитплощадку?

Вопроса никто не понял. Для острастки толпу протравили немного слезоточивым газом, потом привели в чувства водой из брандспойтов и отконвоировали по домам.

Возврат денег участникам лотереи затянулся до лета. Промотав полученные назад взносы, участники розыгрыша окончательно стихли, а организаторов лотереи продолжали таскать по следственным структурам.

— Пора дергать! — крутился как волчок Варшавский. — Нас пересажают!

— Куда? — поинтересовался Артамонов.

— Что «куда»? — переспросил Варшавский. — Пересажают куда?

— Да нет, куда пересажают, понятно, — притворялся интересантом Артамонов. — Дергать куда?

Тополя зацвели без всякого согласования с жэками. Дворники, как это всегда случается, пребывали в отпусках. Город завалило тополиным пухом. Аллергики чихали и кашляли. Пух забирался в святая святых, включая нижепоясные места общего пользования, и не было от него никакого спасения.

— Сидим, плюемся, — названивал Артамонов Макарону. — Эта дрянь лезет во все щели. Да еще торфяники горят, в городе задохнуться можно. Наше первородное уставное дело провалено, во рту сухо. Чертовски хочется «Хванчкары»…

— Дело ясное, что дело темное, — соглашался Макарон.

— Ну, а на чем ты там у себя зиждешься? — пытал его глубже Артамонов. Жируешь, небось, в столице?

— Да так как-то все, — не особенно уклонялся Макарон. — В основном занимаюсь выведением новых сортов крондштадтской капусты повышенной кочерыжности.

— Тогда приезжай в гости и привези нам еды и питья, — посоветовал ему Артамонов. — Денег у нас не осталось ни копе…

— А где вы находитесь территориально? — спросил Макарон, давая понять, что он уже почти задумывается о переезде.

— Территориально? — переспросил Артамонов.

— Да.

— Территориально мы находимся в заднице!

— Может, вам тогда отправить фуру тосола? — сообразил не туда Макарон. — Продадите, и у вас образуется мелочь на расходы. Мне всучили тосол за имиджевые статьи про «Лукойл» и «Газпром». Я тут между делом в «Красной звезде» естественные монополии пиарю. Они зарождаются, а мы промоушен им по сходной цене предоставляем. Ну, нам по бартеру тосолу и отвалили. Мне всю задержанную за год зарплату выдали — целая цистерна получилась.

— А пить его можно? — спросил Прорехов, перехватив трубку.

— Не пробовал, — соврал Макарон.

— Тогда не отправляй, — тормознул его Прорехов. — Вот если бы тормозная жидкость…

— В следующий раз буду знать, — сказал Макарон.

— Слушай, а зачем естественные монополии пиарить? — спросил Артамонов, забирая трубку назад. — Ведь они же и так вне конкуренции?

— А как ты по-другому деньги отмоешь? — встречно спросил Макарон.

— И то верно, — осмыслил свежую для него финансовую формулу Артамонов.

— Вся столица увешана плакатами «Да здравствует Министерство по чрезвычайным ситуациям!» или «Всех не попалите — служба 02!» — сообщил на прощание Макарон.

— Короче, — прервал его Артамонов. — Да или нет?

— Что ж, в таком случае спешно выезжаю! — как мина замедленного действия, взорвался Макарон.

Ожидая его, подельники подолгу вытягивались в креслах, водрузив ноги на стол.

— Эх, плакали лотерейные денежки! Сколько новых газет можно было бы раскрутить! — фантазировал Артамонов.

— Можно было бы раскрутить, — дублировал Артур. В критические дни у него проявлялась наклонность повторять за собеседником последнюю фразу, как бы поддакивая. — С долгами бы рассчитаться, — заунывно исполнил он свою обычную песню.

— А что, они тебя сильно тяготят? — изумился Артамонов. — Ты их сторнируй — сделай обратную запись в своей занимательной книжонке по учету выданных займов. И никаких долгов не будет. Вроде как никто ничего и не занимал.

— Никаких долгов не будет! — перекатывал текст туда-сюда Варшавский, как горошину во рту. — Как бы не так! Я набрал массу денег у знакомых, чтобы накупить аппаратуры!

— А куда подевал? — наивно спросил Артамонов.

— Куда, куда? Вы прожрали! — воскликнул Артур.

— Ну, тогда мы вообще приплыли! — оплакал безвременную кончину денег Прорехов. — Оказывается, мы в долги успели залезть! Артур, как-то так незаметно ты нарушил наш тройственный уговор — мы клялись никогда не быть должными друг другу. Это не по-джентльменски!

— «Не по-джентльменски»! — обиженно высказался Варшавский. — Вы сами нарушили. Надо было не брать!

— Надо было не давать! — сказали друзья.

— Успокойтесь, — не замыкался на переживаниях Артамонов. — Не подписал Фоминат «Положение», и ладно. Что-нибудь придумаем.

И как в воду глядел. Все вокруг вдруг забурлило, начались какие-то бесконечные обмены денег, один за другим пошли «черные» вторники. Рядовые отечественные товары моментально перекочевали в «комки» и стали стоить впятеро дороже. Импортные товары, которые раньше доставались по блату, появились в открытой торговле. Соотношение старых и новых цен — или, как любил говорить Артур, котанго — стало просто невероятным. Одна за другой полезли из земли товарные биржи — явление, невиданное для социализма. Затем начались повсеместные гнойные выделения юридических лиц, которые тут же лопались и перетекали в другие. Страну просто пучило. Она на глазах утрачивала былую яйценоскость, с полей сходил лоск, а с промышленных зон сползал налет трудовых вахт. Безработица слонялась по пустым улицам. Из паспортов граждан вчистую выхолащивалась прописочная оседлость — вооруженные конфликты на окраинах страны поднимали волны миграции. Гостиницу «Верхняя» заполонили беженцы со всех концов Союза. Плановый социализм плавно переходил в клановый капитализм. И трамваи, подмеченные Маяковским, опять пошли уже совсем при другом строе. Наступало смутное время — Кашпир во время Чумака, как говорили неуемные атасники. Два этих вышеозначенных товарища-лекаря обладали смежным талантом шевелить булками на расстоянии, да так бойко, что все лахудры СССР лишались невинности во время целомудренного сна.

В умах людей продолжал циркулировать слух о предстоящей деноминации денег. Твердыш-доллар поставил деревянные рубли в положение, характерное для руки акушера. Многие граждане не выдерживали напряжения и сами начинали зачеркивать нули на своих тысячных банкнотах. Вскоре деньги и вовсе куда-то пропали — и на всем пост-пространстве начался неправильный обмен веществ бартер.

Страна внутреннего сгорания и упущенных возможностей была вынуждена призвать самого экономного экономиста и дать ему исправительный срок пятьсот дней — на то, чтобы он исправил дела в экономике. Он незамедлительно бросился исполнять приказание.

Совершенно бессимптомно началось строительство одноэтажной России.

Запасшись продуктами полураспада социализма — биржами, банками, фондами, страна отправилась дальше. На фоне всего этого работники «Ренталла» сидели на чемоданах и ожидали выселения из гостиницы за неуплату.

— А хотите анекдот? — спросил Прорехов.

— Давай! — согласились остальные.

Выслушав, все приготовились засмеяться, но тут принесли телеграмму с простым и зримым текстом: «Фактически в дороге. К утру буду. МсСаrоn».

После знаменательного телефонного разговора с автором телеграммы, в момент которого была брошена сакраментальная фраза «немедленно выезжаю», прошло полгода. Несмотря на предупреждение, Макарон приехал как снег на голову. Да не один, а в компании с огромной псиной по кличке Бек. По объемным градусам наследственной крови собака была явным квартероном — в ней угадывалась гремучая смесь волкодава без купюр, среднеазиатской овчарки, бульдога с отвисшими брылями и московской сторожевой. Короче, стриженный овечьими ножницами, он косил под гладкошерстого бордосского дога, а, будучи обросшим, на что имелись фотодоказательства, все это животное начинало напоминать сен-бернард шоу. От взгляда не могло ускользнуть и то, что от базовых пород к суммарному экземпляру перешли все рецессивные признаки и отрицательные черты, так что окончательная собачья амальгама сложносочиненной расцветки выглядела непотребно огромной, тупорылой, вальяжной и доброй. Как и все беспородные псы, Бек был беззаветно предан хозяину и невероятно походил на него — он так же молниеносно, как и Макарон, поедал разрезанные вдоль батоны с салом и, если вставал передними ногами на плечи, сразу лез целоваться.

Друзья встретили аксакала как высокого гостя — растяжкой во всю ширину улицы Советской между гостиницей и «Старым чикеном». Текст на цветастом ситце — лапки- глазки — вывели короткий, но поучительный: «Макарону наших дней».

На «Волге», убранной лентами, словно для свадьбы, гостя доставили в люксовые покои гостиницы, на входе в которую в ознаменование приезда дежурил Прорехов в ливрее. В рамках культурной программы обвешанная монистами Галка сыграла на хамузе якутскую пьесу.

Вместо дебальзамированных цыплят, потребляемых в будни, и домашней колбаски, навсегда свернувшейся в кольца под гербарием сорняков, проходящих по меню как зелень, заказали в «Старом чикене» настоящего молочного поросенка, фаршированного ядрицей. Под вечер Макарон, не снимая плаща, съел выделенные ему квоты подсвинка по системе Станиславского — он накладывал горы поросенка прямо в поднос, вмиг уминал и говорил: «Не верю!»

— Приятного петита! — желали ему все, кому не лень. — А также боргеса, порубленного до нонпарели!

Бек в эти страшные минуты поедания хозяином пищи старался не смотреть в его сторону. Зрелище было не для слабонервных. А Макарону хоть бы хны.

— Заводчики наперебой советуют не перекармливать его свининой, объяснял он жесткость своего отношения к собаке. — А так пес очень способный.

— Мы видим, — соглашались слушатели, — на молочного секача реагирует достаточно живо. Не хуже тебя.

— Не только на секача, с ним можно и на тягу, и за трюфелями, обрадовано молотил Макарон. — Парень хоть куда, только свистни. Но с ним работать нужно, молодой еще. Между нами, девочками, говоря, до сих пор мне удалось натаскать его только на с-сук!

— Где ты собираешься его держать? — перебил его Прорехов и не извинился. — Из гостиницы тебя с ним точно попрут.

— В машине поживет — не барин, — на ходу придумал Макарон. — Ему теперь любая жизнь медом кажется. Когда я принес его в больницу, мне посоветовали сделать ему укол и усыпить.

— А откуда он у тебя взялся? — поинтересовался народ.

— Гулял как-то в районе Кащенко и вижу, собаку машиной сбило, — начал рассказывать историю своего знакомства с Беком Макарон. — Сбило на приличной скорости — все кишки по мостовой разметало. Я отвернулся — смотреть было невозможно. Потом набежали какие-то дворняги и стали зализывать всю эту трагедию. Я тормознулся, думаю, дай, посмотрю, что дальше будет. У меня же с собаками особый разговор…

— Помним, помним, — сказали слушатели. — Свитер-то цел?

— А как же, вот он, — вскрыл Макарон свой походный чемодан. — Это реликвия. Ну вот, наблюдаю я эту собачью картину и вижу: ну просто бешено кидаются эти товарищи на проезжающие мимо машины, вроде как охраняют жертву, чтобы ее совсем в асфальт не закатали, лижут кровь с дороги и расходятся все сильнее и сильнее. А этот, — Макарон погладил пса, — все лежит, поднимет голову, посмотрит вокруг и снова ниц. И я подумал, вот молодцы: звери, а все секут, все понимают, выставили защиту и не дают своего собрата в полную обиду. А потом знаете, что началось? Они, видно, крови вытекшей обожрались, и их повело. Одним словом, все эти перемазанные кровью твари принялись поедать своего подзащитного, прямо живого. Тут я не выдержал, схватил дубину и стал отбивать потерпевшего от дружбанов. С горем пополам удалось, совладал-возобладал. Потом сгреб в кучу внутренности, обвязал вокруг тельником и понес в Кащенко. Там договорился с практикантами, чтоб зашили, и вот видите, ничего, оклемался. Осложнение в виде чумки приняли уже без суеты, хотя организм был очень ослаблен. И может быть, болезнь высосала бы его дотла, потому что, когда я понес его теперь уже в лечебницу, мне опять предложили не возиться попусту и усыпить. Я вновь послал всех на фиг, выдавил в стакан водки головку чесноку и влил в глотку.

— Себе или ветеринару? — уточнил Прорехов.

— Какому, к черту, ветеринару?! Ему бы я влил чего-нибудь другого, сказал аксакал. — Бек дважды пережил геморрой естественного отбора, вернулся к теме Макарон и позвал отлынявшую в сторону собаку: — Бек, Бек! Ко мне! — Пес подбежал к столу и улегся у ног хозяина. Чувствовалось, что собака почитала своего шефа всецело и без раздумий. В доказательство последнего собака страшно зевнула, открыла пасть — землю видно — а-ау-ы-а, вывернув наизнанку челюсти и обнажив ряд розовых нёбных дужек инвективной занавески. Такой розовый, пахнущий белком гофр.

— Не злой, не злой, — приласкал его Макарон. — Вижу, не злой. У злых пасть черная.

После поросенка, остатки которого были все же сплавлены собаке, Макарон вытаращил глаза и перестал не только слушать, но и понимать окружающих, которые что-то там рассказывали, рассказывали…

— И пошли к нам все, кому не лень, — ведал аксакалу непосредственно в «молоко» Артамонов. — Кого только к нам не наслали! Квартальные надзиратели текли нескончаемым потоком, отдел по борьбе с организованной преступностью по плотному графику, муниципалка — всем составом. Не побывал у нас разве что участковый гинеколог! И то потому…

— И тут, Макарон, пришла она, — продолжил перечень посетителей Прорехов, — Спасительница наша…

— Да кто пришла-то? — сквозь дрему спрашивал Макарон.

— Инфляция! — почти обиженно выпалил Прорехов. — Цены поплыли так быстро, что рассчитаться с Фоминатом за его спонсорский взнос нам хватило одного телевизора. И в результате в нашем распоряжении оказался прямо-таки Центр управления полетами: двадцать экранов, штабель видаков, камер, несколько двухкассетников, море кухонной утвари и тачка. Как с куста. Не какие-нибудь тебе там неосязаемые активы, а самые настоящие авуры. Мы предложили государству совместный бизнес — оно отказалось, это его проблемы. Навар получился феноменальным, деньги просто космогоническими. Без всяких там менеджерских штучек. Просто повезло. И тогда наш волевой Артур, вытаращил глаза, словно страдалец запорами, и скупил весь «комок» на первом этаже. Он отправил в Якутск контейнер техники — сплошной пал-секам! Галке взял семь пар сапог и пантуфли, а себе — электробритву с вибратором.

— C вибратором? — удивился Макарон.

— Да, чтобы доставала до луковиц, — пояснил Варшавский.

— Я только одного не пойму: кой черт дернул вас с насиженных мест? все не мог понять мудрости друзей Макарон. — Это и есть ваша так называемая военная служба?

Повествование длилось, пока у Макарона не миновал период социализации. Новичок привыкал к местности в ходе поминутного таскания в ларек, куда его то и дело гонял Прорехов. Обычно этот вопрос решался в борьбе с Варшавским, а тут такая пруха — целый гость не у дел. Кроме ларька, Макарону в обязанность было вменено усваивать и обобщать последние известия. Иногда ему удавалось отлучиться в санузел, и тогда он мог видеть Прорехова, который коленопреклоненно стоял перед писсуаром, из которого, взяв двумя руками за грудки, он пытался вытрясти душу. Макарон обходил мероприятие стороной, падал рядом в ванну, и объем его тела становился равным объему вытесненной им жидкости. В отличие от Прорехова Макарон старался не нарушать законов физики, в каком бы агрегатном состоянии не находился. И тело его, впернутое в воду, перло оттуда на свободу силой выпертой воды, его впернувшей туды.

— Ну ладно, я пойду-побегу, — говорил Прорехову Макарон, приподнимая его над писсуаром и тем самым, прерывая действо.

На чужбине Прорехов рекомендовал Макарону для экономии употреблять «отвертку» в щадящем режиме — бутылка водки на пакет цитрусового нектара.

— И бросай ты свою дурацкую диссертацию! Неужели она тебе не опостылела? — продолжал вербовать аксакала Прорехов из любого положения. Переезжай к нам. Золотых гор не обещаем, как Артур Галке, но подходящую работенку подыщем.

— Надо подумать, — потянулся Макарон.

— И думать нечего, — мытарил его Прорехов. — Без тебя мы тычемся тут, как без анализов. Рынок не можем понять.

— А потом за плохое поведение мы поставили Фоминату двойку, — сказал Артамонов.

— Вот вы все говорите: Фоминат, Фоминат! А кто такой Фоминат? отчаялся узнать главное Макарон.

— Экономно это понятие обозначается как сволочь, — прибегнул Прорехов к домотканому толковому словарю. — Мы его и так, и сяк, и навскосяк — ни в какую, сука. Но в итоге нас выручил. Поэтому — никаких претензий.

В завершение встречи в верхах Прорехов с Макароном набрались пива под селедку, напустили полную комнату бензольных колец и пролежали сутки в агрессивной среде. По истечении времени в комнате было обнаружено два обрубка. При них находились личные вещи усопших. Лежащие навзничь товарищи были настолько высказанными, что вошедшие Варшавский с Артамоновым долго не могли придумать, как приступить к реанимации.

— Да у них тут целый газоносный бассейн! — перекрыл нос Варшавский.

— Макарона точно не поднять — спит, как рельс, — сказал Варшавский и плюнул, развеивая бытовую завесу.

— Этого тоже, — сказал Артамонов, перекатывая Прорехова. — Когда не пьет — человек, а напьется — туловище!

— Их надо отправлять на горно-обогатительный комбинат, — предложил Артур. — Другого способа восстановить я не вижу.

— Развели тут, понимаешь ли, бытие! — решила запустить скандал Галка, заглянувшая на территорию встречи.

— Дорогие товарищи, — произнес полумертвый Прорехов, — вы, конечно, будете, смеяться, но нас снова постигла тяжелая утрата. — И он, бесполезно потормошив Макарона и отчаявшись, потянулся к шкапчику.

— Ну, хорошо, — внезапно заговорил Макарон, тщетно усаживаясь а позу лотоса вверх ногами, — я к вам приеду. Насовсем.

— Он приедет, — подтвердил Прорехов, пытаясь приподняться на локтях. Я его уболтал.

— А что ему здесь делать? — спросил Варшавский и, пособив Макарону сесть на стул, начал хулить тенденцию соратников. — Юристов набрали, а чем заниматься дальше, никто не знает! — выпалил он, исследуя, будто лунную поверхность, только что вынутый из кратера палец.

— Все очень просто, пятачок, — исторг Прорехов горючие пары. — Берем минимальную конфигурацию…

— И выпускаем газету, — продолжил Артамонов.

— Вы сойдете с ума, — предрек Макарон, почесав брюшную пурпуру. Затевать нынче свое издание — такая головная боль! — Он достал из-под кровати припасенную специально для пробуждения бутылку самодельного сидра смесь яблочного сока, водки и газировки из сифона. — Между тем в пустыне Кара-Кум существует крутой способ выращивать арбузы. Надрезают стебель саксаула, расщепляют его и вставляют в расселину семечко арбуза. И саксаул начинает качать своим сорокаметровым корнем-насосом влагу для паразита. Арбуз вырастает огромный, как кубометр! Артамонов не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Артамонов.

На бутылке сидра Макарон смог лишь приблизительно показать, как корень цедит жидкость сквозь толщу песка.

— Поэтому будет сподручнее, если всеми фибрами своего чемодана присосаться к существующей газете и провернуть дело изнутри, — продолжил Макарон. — А демократия пусть пока сгущается, пусть нагуливает жир.

Идея через арбуз была высказана настолько развернуто и метафорично, что с Макароном согласились все, и даже стоявшая в дверях Галка. Чтобы возразить ему вот так же широко и размашисто, а главное — образно, нужно было как минимум на час отложить поход в «Старый чикен», на что никто не отважился.

— Значит, ты предлагаешь произвести обсеменение других органов печати? — переспросил на свой лад Артамонов.

— Да, — ответил Макарон. — Именно так.

— Правильно! — поддержал его Прорехов. — Предложим местным газетам компьютерные услуги. Может, кто и клюнет.

— Вот это разговор! — присоединился к нему Артамонов. — Что бы мы без тебя делали, аксакал?!

— И главное, господа, — подвел черту Макарон, — нас не должно покидать чувство локтя, — и, передернув желваками, поставил точку: — Чувство локтя в собственном горле!

Глава 6 ПОПЫТКИ ЗАКРЕПИТЬСЯ В ИНФОРМАЦИОННОМ ПРОСТРАНСТВЕ

Исследование газетных территорий проводилось методом исчерпывания. Иными словами, методом тыка. Простое прочесывание местности ничего хорошего не дало. Пришлось делать вскрышу поверхностного информационного слоя, производя которую сразу напоролись на первого сеянного — все ту же партийную газету «Губернская правда». С ней уже пересекались, но по другому поводу.

В разгар исторических катаклизмов, когда страна утопала в путчах и население региона жаждало хоть какой-нибудь весточки по существу, редактор «Губернской правды» Асбест Валерьянович Шимингуэй — добрый уставший человек — начинал будто ни в чем не бывало рубить высоким слогом о тереблении льна и еловых балансах. А по выходным, когда жажда правды одолевала массами полностью, Шимингуэй отправлялся за город соблюдать по науке трехпольного земледелия три своих дачных участка — один, полученный от первого секретаря обкома, под озимые культуры, второй, доставшийся от второго секретаря, — под яровые, и третий, выделенный инструктором обкома по печати товарищем Позорькиным, как водится у серьезных колхов — под пар.

В написании текстов Асбест Валерьянович слыл не новичком. Он неустанно освещал протекание своего бесконечного романа с литературой доперестроечного периода. Ни для кого не было секретом, что его перу принадлежало объемное сочинение «У истоков гряды». На авантитуле книги было указано, что копирайт по наследству не передается. Из произведения не вытекало, кому в своих фитонабросках автор импонирует больше — себе или грядкам.

Своим именем Шимингуэй был обязан станции Асбест Свердловской области, где был произведен на свет старшиной линейной службы и дежурной по вокзалу. Как говорится, был сыном колхозницы и двух рабочих. В какой-то момент жизни его стали одолевать мухи творчества. Прорезавшиеся сначала молочные — после школы рабочей молодежи, а потом и настоящие — после высшей партийной школы литературные наклонности Асбеста Валерьяновича Шимина спровоцировали нарост на конце first name, с которым фамилия зазвучала краше — Шимингуэй. Такой он взял себе псевдоним. Если у Мошнаковского фамилия от времени и родовых потерь укоротилась до Мошнака, то у пролетария Шимина, напротив, она доросла до мирового уровня.

Асбест Валерьянович считал себя естествоиспытателем. Он таскался по еланям, любил поторчать по делу на кочке среди топей, пока не снимут спасатели. Ему было в жилу отыскивать укромные уголки, куда не ступала нога Фомината.

По молодости Шимингуэй придумал неплохой ход — предложил возродить газету, выпуск которой был прерван в годы репрессий. Идея попала в точку всякого рода реабилитации были тогда в большом популяре. Возрожденная газета получилась такой же патриархальной, как и была, в ней публиковались постановления и решения партии. Почти жизнь проработал Асбест Валерианович проработал в своей газете, что было вполне похвальным.

«Ренталловцы» долго не могли выловить Асбеста Валериановича для первичного разговора — то он был на сессии Верховного Совета СССР, то на охоте.

Как-то раз, ожидая его, Артамонов, Прорехов и Варшавский курили на крыльце Дома печати на улице имени революционера Важнова. В компанию, под дымок — не будет ли у вас папироски? а спичек? а сколько времени? — втесался некто Неудобин, предпенсионного возраста человек в подпоясанной косоворотке навыпуск. Мученики слова разговорились: то да се, трали-вали пассатижи. Выяснилось, что Неудобин — бывший работник «Губернской правды».

— Ха! — сказал Прорехов. — Как раз то, что надо!

— Вот, сужусь с ними, — поведал о себе Неудобин, кивнув головой на окна редакции. — А вы что, на теорию и практику партийной печати?

— Вроде того, — признался Прорехов. — Асбеста Валериановича не можем отсканировать. То он отпуск догуливает, то в творческой командировке.

— Ни в какой он не в командировке! — выпалил Неудобин. — На месте он…

— Секретарша говорит, что нет, — сообщил Артамонов.

— А вы подойдите под окна его кабинета, — посоветовал Неудобин. — Если оттуда доносятся переливы баяна, значит, он на месте. Его любимое занятие запереться в кабинете и наяривать на баяне.

— Просто так, без свадьбы? — удивился Прорехов.

— Вот именно. А зачем вы его вылавливаете? — поинтересовался Неудобин. — Там есть его замша — Ужакова, — подсказал самозваный маклак, Ольга Робертовна. Переговорите с ней. Кстати, на нее я тоже в суд подал.

— Хотелось бы потолковать с первым лицом, — сказал Артамонов. — На базе этой газеты мы намерены создать нечто современное, компьютеры поставить, объяснил он тонкости момента.

— Вы что, с ума сошли?! — взбеленился Неудобин. — В этот гадюшник компьютеры!

Неудобин разнервничался и, как семечки, стал закидывать в себя разные таблетки, вынимая их по очереди то из пузырька, то из упаковки. Потом Неудобин увлек компанию в скверик и, поглядывая на окна редакции, начал живо насаждать слушателям почти детективную эклогу:

— Вот они в показаниях пишут, что вор был свой. То есть Неудобин. Представляете! Какая наглость! Я работал при пяти редакторах! Все — таланты. И только последний — выродок! Неудобин был вынужден уйти из редакции ошельмованным! — Рассказчик говорил о себе то в первом, то в третьем лице. А в редакции как до его ухода, так и после продолжались кражи-пропажи. Ужакова посеяла сапоги, у Жеребятьевой увели кошелек. Да, я занимал один с ней кабинет. Но ведь мог кто-то зайти в кабинет, кроме меня! В редакции всегда полно проходимцев — Центр занятости на одном этаже. Неудобин обеспеченный человек, работал на Колыме! Кстати, о птичках. Их не удивляет тот факт, что человек, знающий из книг, что отпечатки пальцев остаются на гладких предметах — стекле, полированной мебели, — вдруг заявляет, что отпечатки могут быть обнаружены на кошельке из шершавой кожи! Я давно заметил двойную игру Жеребятьевой и лицемерное поведение Ужаковой!

По столь изысканным фамилиям — Ужакова, Жеребятьева — можно было подумать, что на первых попавшихся слушателях Неудобиным обкатывается крутая современная пьеса-багатель, где характеры обусловлены не только именами дегероизированных персонажей, но и псевдонимом автора.

— И тогда мне раскрылся авантюрный характер Асбеста, — продолжал Неудобин свое сказание, чувствуя, что хорошо зацепился за свободные уши «ренталловцев». Похоже, эта повесть никому доселе не зачитывалась в один присест. — Асбест с ложным восторгом замечал в разговоре со мной: какой богатый опыт! таких людей надо беречь! А сам обратился в милицию! Будучи уверенным в бесполезности ментовской операции, я открыто заявил людям в погонах: не удивляйтесь, если на кошельке обнаружат мои отпечатки! Дело в том, что Неудобин обладает сложным характером. В силу сложности жизненного пути. До журналиста кем он только не работал: музыкантом, в театре кукол, инспектором РОНО в Сибири. Давайте будем правдивыми до мелочей — никто никогда не обращался в милицию с просьбой провести обыск на квартире Неудобина… Я сам настоял. Меня возмутила наглость, с которой Ужакова взялась руководить сыском… по телефону! Следователь, осмотрев квартиру, сказал: столько не наворовать! Я взял справку из милиции, что ни в чем не виноват, и подал в суд на Жеребятьеву и Ужакову. Кто-то купил говядину, а в холодильнике оказалась требуха… коллектив был вовлечен в интриги. Все говорили: Ужакова доведет дело до смертельной травли! Вы не знаете Ольгу Робертовну! Третьи молчали: поживем — увидим. Далее события развивались на дачных участках. Обратите внимание — Ольга Робертовна видела, как Неудобин сорвал с грядки Асбеста… морковку. И съел ее, не помыв. Вдумайтесь, сколько смысла — Неудобин ворует у самого Шимингуэя! То есть никаких приличий! А Неудобин непоколебим — с детства приучен есть овощи, исключительно помытые кипятком. Про главную битву на земельном участке скажу: никаких малолетних детей там не было. Просто Ужакова отторчала, как копорка, задом кверху излишек часов, обрела мозговое давление и набросилась на меня со словами: забери заявление!

Неудобин тек сплошным потоком, словно сосна при подсочке. Как из надрезанного ствола, из него по наклонной зарубке выходила вязкой струей смолистая живица негодования.

— Газету стряпают случайные в журналистике люди! — продолжал он. Жеребятьева вообще перестала ходить на работу. Я пахал один. То ей голову проломят бокалом, то обострение язвы. Лошадь такая! Разве у нее может быть язва? Она силос переварит! Я понял, что массовкой руководит Асбест. А если выгнать меня, то у всех — повышение по службе.

Под животный эпос Неудобина быстренько сбегали за «Хванчкарой» и чуть не приняли квалифицированным большинством решение не сотрудничать с Шимингуэем — такой серпентарий эта его редакция! Но уж больно рассказ Неудобина смахивал на тайный план литературного террориста, у которого «посыпался винт». Вспотевшему декламатору пообещали помочь — сходить на очередное заседание суда и освистать ответчиков. Встреча получилась исчерпывающей. Неудобин полез в карман за визиткой, но не нашел. Визиток не оказалось и у слушателей. Мелькнула надежда, что есть возможность расстаться навсегда и бесповоротно.

Воспользовавшись подсказкой Неудобина, команда выпасла Шимингуэя по баяну.

Когда вошли в приемную, секретарша нырнула в кабинет Шимингуэя и долго не выходила. Наконец за двойной дверью в последний раз вздохнули меха, инструмент стих, и делегацию попросили войти.

Шимингуэй даже и не пытался вникнуть в суть предложения. Единственное, что он спросил, как компьютерный комплекс будет стыковаться с линотипом.

— Никак, — огорчил его Прорехов.

— Вот видите, возникнут проблемы! — просипел Шимингуэй с придыханием, как дырявые меха.

— Дело в том, что в случае компьютерной верстки линотип вообще не нужен, — пояснил Прорехов.

— Вот как? Занятно… — не понял технологического юмора Шимингуэй.

— По нашей технологии исключается вредный этап — отливка букв из металла, — раскрыл смысл технического сотрудничества Артамонов. — Бич высокой печати — злокачественные опухоли. Почти каждый работник, выходя на пенсию, заболевает раком.

— Но ведь мы не типография, — заметил Шимингуэй. — У нас нет никакого литья букв.

— Для вас главное — скорость верстки, — нашел другую точку соприкосновения Артамонов. — В газету будут успевать последние новости. Вы станете свежее.

— И этот ваш казус с лотереей, — с трудом выдавил Асбест Валерьянович. Одышка доставала его, даже если он никуда не поднимался.

— Мы могли бы с вами посотрудничать пока что на общественных началах, предложил Артамонов.

— Эти излишне, — отказался Шимингуэй…

— Упустите время, — предупредил Прорехов. — Наступит момент, когда будет поздно.

— Успеем, — сказал Асбест Валерьянович, похрустывая «раковыми шейками», хорошо отбивающими запах спиртного. — Впрочем, я пришлю к вам компетентную комиссию.

Общий смысл сказанного Шимингуэем легко укладывался в формулировку: «Будете рядом — проходите мимо!»

Комиссия от Шимингуэя действительно через некоторое время появилась. Ее члены смотрелись однородной мазеобразной массой. Галка продемонстрировала им электронную верстку полос. Сотрудники закивали головами, как умные лошади, и, продолжая кивать, ушли.

— Здорово! — подытожил Прорехов. — Кажется, им понравилось. Есть контакт!

— Да, похоже, их это поразило, — согласился Артамонов. — Лица, по крайней мере, окаменели.

— Значит, можно будет столковаться! — обрадовался Варшавский.

На следующий день в гости к «ренталловцам» пришла одна только Ужакова.

— Плотное сотрудничество вряд ли удастся, — передала она промежуточное решение Асбеста Валерьяновича, — но наметить швы можно. Чтобы перенять опыт.

Одна из точек, по соображению Шимингуэя, трактовалась следующим образом: «Ренталл» выгоняет пленку со шрифтами от малого кегля до великого, а монтажница «Губернской правды» вырезает ножницами понравившиеся буквы и составляет заголовки на свой вкус.

— Видите ли, Ольга Робертовна, — обратился к ней сам-Артур. У него по ошибке вместо Ольга Робертовна чуть не вырвалось — пятачок. Видите ли, пятачок. — Видите ли, Ольга Робертовна, в памяти компьютера сидит миллион шрифтов и кеглей. Чтобы их выгнать вам напоказ, нужно сидеть месяц. Само по себе это занятие из серии бестолковых.

— Ну, тогда я пошла, — откланялась Ужакова…

— Идите, Ольга Робертовна, — сказал ей на прощание Варшавский, добитый бесповоротной тоской по прошлому.

Никакого родственного скрещивания с «Губернской правдой» не получилось. Компьютерная верстка была освистана и опущена, как поц.

— Следует отметить, что инбридинг идет тяжело, — признался Артамонов. Реакция пациентов неадекватная. Явная клиника.

— Я шкурой чувствовал, что не поймут, — признался Варшавский.

— Один процент интеллигенции, — потряс словарем Прорехов. — Это тебе не хухры-мухры.

— Н-да, налицо полное неотражение действительности, — сказал Артамонов. — Асбест Валерианович путает «раковые шейки» с раком шейки матки.

— Бардак, как в коммандитном товариществе! — подытожил диалог Прорехов. — Придется делать над аэродромом еще один круг.

Газета «Сестра» в «ренталловских» планах захвата не значилась. Обе ее редактрисы — идеолог издания госпожа Изнанкина и суррогатная мать госпожа Флегманова — пришли на поклон сами и незвано. Они прознали, что по городу рыщут частные издатели, скупающие на корню все СМИ, и в первую очередь те, которые дышат на ладан.

Редактрисы пробились в офис «Ренталла», как два нарыва, объединенные одним мозолистым телом.

— Спасите нас! — выпалили они прямо с порога и строго предупредили: Если вы не приберете «Сестру» к рукам, нас надолго не хватит!

— Здесь вам не тут, — сбил им пыл Прорехов.

— Здесь не хоспис, — пояснил Артамонов.

— Неужели мы так сильно смахиваем на погост, что именно сюда, к нам, вы пришли умирать? — спросил Прорехов и уселся поудобнее выслушивать ответ.

Обе дамы имели форму восточных полушарий и топорщились не стыкующимися частями. Как лбами, упирались они друг в друга Африками, рассеченными нулевым меридианом, а с обратной стороны кололи себя в зады иззубренными островами Фиджи. Будучи равноправными хозяйками общественной газеты, Изнанкина и Флегманова безбожно воевали меж собой на страницах. Ведомственные читатели, которым приходилось просматривать «Сестру» по нужде, советовали перед употреблением разрезать газету пополам — иначе текст не познать. Отчасти поэтому цельная «Сестра» не имела никаких перспектив. Проблемы, которые в разной мере мучили повзрослевших за работой редактрис, вообще не трогали остальных женщин региона.

При ознакомительном контакте с Изнанкиной и Флегмой — так Флегманову звали близкие — дальше обмена мнениями на бытовую тематику у «Ренталла» дело не пошло.

— Посулов давать не будем, — сказал в результате Артамонов. — Покупать вашу редакцию нам нет мотива. Вы не стоите ни гроша. У вас нет ни помещений, ничего.

— Зато есть торговая марка! — не постеснялась Изнанкина.

— Она не раскручена, — сказал Прорехов. — С ней придется работать, как с нулевой.

— И еще есть мы! — воззвала Флегма.

— Вас уже не раскрутить, — справедливо отметил Артамонов.

— Неужели с нас вообще ничего нельзя заполучить? — спросила Изнанкина.

— Разве что шанс изрядно потратиться, — сказал Варшавский.

Через некоторое время вышел в свет поминальный номер «Сестры», и больше женские краски в регионе никто не сгущал. Молодые издатели были у редактрис последней надеждой.

Прекрасная половина области легко пережила крах феминистской газеты, хотя во время переговоров обе барышни — кормило и забрало «Сестры» убедительно доказывали, что если единственное в городе женское издание не спасти, то все дамы региона запутаются в жизни, побросают семьи, станут поголовно лесбиянками, уйдут в монастыри, поотпускают усы и баки, переполнят дома терпимости, попадут в женские колонии, поскольку, кроме как на страницах «Сестры», им больше негде познакомиться с партнером, поделиться своими переживаниями, достижениями, мужьями, счастьем, муками и адюльтером.

Изнанкиной и Флегмановой пришлось пойти работать в заводские многотиражки.

Следующим за партийной газетой шло комсомольско-молодежное издание «Смена».

Затея Варшавского выйти на нее с офертой по телефону провалилась главный редактор без распальцовки ничего не понял. Кое-как сговорились насчет того, что редактор устроит ознакомительный прием, после которого будут проведены деловые переговоры в несколько раутов.

«Смена» была изданием, которое открыто заигрывало с демократией. Сотрудники газеты ютились в подвале явно не от жиру. Помещение редакции старинный флигелек — сдавалось «Товариществу трезвенников» — аббревиатура «ТТ» — с целью иметь хоть какие-то деньги. По численности общество непития превосходило редакцию. Зашитые амбалы из товарищества под началом председателя общества Завязьева и под надзором наркологов сутками играли в «Монополию». Напряжение их ломки явно передавалось работникам редакции, которые не выдерживали мучений соседей и ежедневно срывались вместо них. Плату за аренду редакционных помещений трезвенники вносили нерегулярно, поэтому «Смена» выходила с такой периодичностью, с какой у иных читателей возникала потребность устелить бумагой мусорное ведро, поскольку целлофановых пакетов для этих целей в обиходе населения пока что не имелось.

Суровые будни «молодежки» отслеживал подстриженный в скобку главный редактор Фаддей по прозванию Одноклассник. Он всюду опирался на своих однокашников. Дальше этого круга он соваться боялся. Он не мог находиться и что-либо делать в чужой среде. И тем более не мог создавать новую среду. Он занимался своего рода духовным инцестом.

При Фаддее газета «Смена» превратилась из органа в эротический дайджест. Все номера газеты открывались одним и тем же маргинальным коллажом: обезображенное высокой печатью голое черно-белое человеческое тело, подпертое обломком городского пейзажа. Натура для обложки заимствовалась из западных журналов, а текстура была самопальной — сочинял ее сам Фаддей. Слова из него выскакивали, как из комментаторской кабины, озабоченно и с комсомольским задором. Они сразу вступали в противоречие со всем остальным на полосе, отчего потребительский спрос на газету устремлялся к нулю.

Фаддей принял делегацию частных издателей сдержанно, улыбнувшись одними коренными зубами. Гости успели заметить, что он предпочитал металлокерамику. При разговоре он имел привычку зажимать нос средним и указательным пальцами. Получалась сизая фига. Угнувшись и ведя разговор себе под мышку, Фаддей думал, что собеседник не видит фиги. Но собеседник как раз ее одну и видел. От вечной зажатости нос Фаддея стал походить на чернослив.

— Наслышан про вас, премного наслышан! — начал Фаддей. — Ходят по городу трое молодых людей и скупают газеты.

— Уже четверо, — поправил Прорехов. — К нам вчера подъехал Макарон. Но он отсыпается с собакой.

— С собакой? — напрягся Фаддей.

— Да, — сказал Артамонов. — Он подтянется чуть позже.

Количество олигархов сбило Фаддея с толку.

— «Ренталл», насколько я помню, — попытался он прийти в себя и, чтобы показать осведомленность в языках, сделал вольный перевод идиомы «Rent all». — Арендуем все! Я правильно понял? И что же вы хотите взять в аренду у нас?

— Нет, вы нас неверно поняли, — поправил его Артамонов. — «Ренталл» переводится как «все схвачено».

— И тем не менее премного наслышан…

— Нет, это мы о вас премного наслышаны! — перешел в наступление Артамонов. — Ссорятся с учредителями, остаются без денег, а жить хочется…

— Гм… — откашлялся Фаддей.

— Но это — детали, — изготовился к открытому признанию Артамонов. Вообще, мы планируем из кого-нибудь в регионе сделать что-нибудь удобоваримое.

— Вот как, — не скрыл любопытства Фаддей.

— И не только на русском, — похвалился Прорехов, — но и на немецком, английском, французском…

— А на карельском? — спросил Фаддей оживленно. — Не планируете?

— Откровенно говоря, не думали, — переглянулся с коллегами Прорехов. Вот на китайском, может быть…

— Мы демократы, — неожиданно объявил Фаддей. — У нас нет денег, но мы единственная газета, которая не опубликовала обращение ГКЧП!

— А зря, — посожалел Прорехов. — Среди обнаженной натуры оно бы неплохо смотрелось.

— Это наша позиция, — спозиционировал себя на газетном рынке Фаддей. Мы работаем вне политики.

— В таком случае вы можете прославиться, — посулил Артамонов.

— В смысле? — полюбопытствовал Фаддей.

— Если мы договоримся, — объяснил Артамонов, — то впервые в истории страны комсомольскую газету будет издавать частная структура.

— Мы это переживем, — успокоил гостей Фаддей, — мы демократы, у нас очень подвижный коллектив.

— То есть демшиза? — спросил Прорехов.

— Что такое «демшиза»? — встречно спросил Фаддей.

— Демократы, вышедшие, по мнению оппонентов, за конституционное поле гармонии, — ответил Прорехов.

— А вы не могли бы показать Устав газеты? — попросил Варшавский, не откладывая до очередной стыковки. — Интересно посмотреть на вас, как на документ.

— Устав? — переспросил Фаддей.

— Ну да, — попытался на пальцах показать Варшавский то, что ему требуется, — или учредительный договор. Все равно. Нидворай велел нам принести копию для юридического анализа.

— Нидворай? — спросил Фаддей.

— Да, наш юрист — Николай Иванович Нидворай.

— А-а, тогда нет вопросов, — сказал Фаддей и полез в шкаф. Оттуда хлынула лавина бутылок и заполнила комнату по колено. — Здесь, похоже, Устава нет… Помнится, я видел его в бухгалтерии. А деньги у вас есть?

— Нет, — сказал Артамонов. — Но мы умеем их зарабатывать.

— Вы полагаете оформить отношения надолго, — полюбопытствовал Фаддей, или вам нужна временная пристежка к кому-то? На период выборов…

— Мы намерены заключить долгосрочный издательский договор, — продолжил пробную дискуссию Артамонов. — Лет эдак на сорок девять. Как у взрослых.

— А потом уволите всех, кто не понравится, — догадался вошедший на шумок заместитель редактора и одновременно завотделом культуры Кинолог. Невзрачный человек в историческом одеянии.

— Вполне может быть, — признался Артамонов. — Но такой цели мы не ставим. Наша цель, я повторюсь, сделать приличной хотя бы одну газету в регионе.

— А что это значит — «приличной»? — попросил уточнить Фаддей.

— Ну, чтобы газету читали, — сообщил прописные истины Артамонов, чтобы рос тираж.

— Да, тираж — это наша самая больная панацея, — пожаловался заглянувший на огонек фотокор газеты товарищ Шерипо в солнцезащитных очках.

— А какой у вас тираж? — спросил Прорехов. — Только честно.

— Три тысячи, — сообщил заглянувший просто так спортивный обозреватель Потак, который для цельности образа посещал работу в тренировочном костюме и сланцах. — Три тысячи или около того, — повторил он.

— Вы нас неправильно дезинформируете, — поправил его Прорехов, — тираж у вас меньше. Это число, близкое к кончине.

Переговоры со «Сменой» велись в режиме консультаций и в формате «большой восьмерки» — трое со стороны издателей и пятеро — от газеты. Артамонов, Прорехов и Макарон против Фаддея, Кинолога, Шерипо, Потака и Завязьева, который представлял сторонних и независимых наблюдателей. Период узнавания длился недолго. Пустота расчетного счета «Смены» не замедлила сказаться на скорости взаимопонимания. Чтобы соблюсти политес, «Ренталл» снял кабину в «Старом чикене» и склонил коренной народ «Смены» к неформальному общению. По такому случаю в подвальчике были плотно сдвинуты два стола и накрыты моющейся скатертью.

Путем встреч, усиленно обставленных исходящим реквизитом, стороны вырабатывали форму сближения. Фотокор Шерипо учуял, что из всех доброжелателей именно Прорехов наиболее сведущ в подборе «мази», и попросил его председательствовать на решающем толковище.

Как потомственная ворожея, Прорехов впроброс прошелся по безутешному будущему «Смены», которое наступит, если Фаддей со товарищи не передаст газету в перспективные руки. Далее Прорехов расписал, как пореформенная «Смена» обретет вторую жизнь и с компьютерной версткой наперевес взовьется над всей остальной местной прессой, потом приспустится в народ, к читателю, прижмет к груди тысячи новых подписчиков, и те, счастливые и информированные, заплачут навзрыд.

«Сменовцы» сломя голову слушали Прорехова, который завершил свое выступление очень завлекательно:

— Деньги от рекламы и продаж потекут рекой!

— А если договоренность не будет достигнута? — спросил Шерипо на всякий случай.

— Тогда… не обессудьте, — завершил безотвальную обработку Артамонов. Манера говорить у него, как известно, была абразивной, а переговорные методы самые обычные — пиявки, воды, кровопускание…

Музыка в «Старом чикене» была приглушена.

Взяв тайм-аут, чтобы осмыслить предложение, «сменщики» потягивали растворимый суп дня из пластиковых стаканчиков. Официант по первому зову обносил желающих куриными окорочками и излюбленными напитками из-под полы. От остальных посетителей «Старого чикена» «сменщиков» отличали вялый слог и сморщенные землистые лица, которые походили на ассорти из сухофруктов.

Шерипо пил без закуси. Три дня назад он объявил голодовку — Фаддей мурыжил его с очередью на казенную квартиру.

Со стороны редакции — в смысле произнесения самих предложений переговоры велись по очереди то Кинологом, то Фаддеем. Решающее слово оставалось за тем из них, кто на момент ответа был в состоянии говорить, а не тщился удержать лицо над курганом трубчатых костей от кур.

Добиться от «Смены» чего-то конкретного долго не удавалось.

— Мы хотели бы получить откат, — наконец-то намекнул Кинолог.

— Сбей пепел, паренек, — притормозил его Артамонов. — Какой, к черту, откат?! Это если б вы нас покупали…

— Но хоть что-то мы должны получить лично? — не удержался Потак.

— Я вижу, вы вообще поплыли! — лечил пациентов Артамонов. — Издание не ваше, оно принадлежит общественной организации!

— Но какой нам тогда смысл? — пожимал плечами тугоплавкий Фаддей.

— Газета станет краше, — увещевал Артамонов, теряясь в последних аргументах.

— А на кой ляд она нам сперлась, красивая?! — заявил Кинолог, закуривая сигарету Прорехова. — Нам и такая нравится.

— Что-то у вас с дальномером неладно, — продолжал окучивать и бить в точку Артамонов. — Не видите перспектив, что ли?

— А зачем они нам, перспективы? — был предельно прав Кинолог. — Вот если бы вы нам забашляли…

— Логично, — не нашел, чем возразить, Артамонов.

— Ну вот, вы и сами с этим согласны! — поймали его на слове Фаддей и Шерипо.

— Хорошо, — сдался Артамонов. — Денег мы вам дадим, но не в руки, а на развитие.

— На развитие нам не надо, — стоял на своем Фаддей.

Дебаты шли по конусу нарастания, темы становились все круче и круче. Макарон и Завязьев стояли начеку по разные стороны спора и молча удерживали равновесие.

— Ведете себя, как необеспеченная интеллигенция, — попирал «сменщиков» Артамонов. — Ни себе, ни людям!

— Не мы же к вам пришли, — резал правду-матку Кинолог.

— Абдериты вы! — сорвался Артамонов.

— Кто-кто? — громко спросил Потак и снова надел под столом сброшенные было для отдохновения ступней сланцы.

— Провинциалы с ограниченными понятиями! — плюнул Артамонов в сердцах в сторону урны. — Вот кто!

— Ну, это уже слишком! — Кинолог картинно привстал из-за стола.

— Это не редакция, а место компактного прозябания! — продолжил Артамонов поносить пациентов. — Сидите тут, как почетные сорняки!

Если бы не смазка, вовремя проставленная Прореховым, дело дошло бы и до кулаков.

Горю помог Завязьев. Он распутал все узлы.

— Что вы все упираетесь? — сказал он «сменовцам». — Сегодня мои держатся, а завтра, глядишь, и запьют. Кто вам аренду платить будет? А без нас вы и месяца не протянете.

— Ну, хорошо, а кто станет редактором? — согласился с ним и пошел на попятную Фаддей.

— По Уставу, который мы сочиним вместе, — терпеливо разъяснил Артамонов, — редактор будет избираться коллективом.

— Понятно, — записал в блокнот Фаддей. — А кто будет распоряжаться финансами?

— Директор, которого назначит издатель, — тупо отвечал Артамонов.

— Ясно, — помечал дальше Фаддей.

— А что будет с зарплатой коллектива? — спросил Кинолог.

— Попённая плата в редакции будет увеличена, — пообещал Артамонов. Это естественно.

Фаддей был осторожен в переговорах. Как, собственно, и в жизни. Поговаривали, что в юности после танца с дамой он протирал платочком ее спину, дабы не оставить там отпечатков пальцев.

Разделить будущее с учетом интересов обеих сторон не получалось остаток все равно зависал бесконечной десятичной дробью с нулем в периоде. Публичная контроферта «Смены» выглядела приблизительно так: «Давайте деньги и идите на фиг!»

Восьмерка, она и есть восьмерка — какой стороной ее на стол переговоров ни укладывай, все равно горбится. Это тебе не тройка.

Промежуточные итоги потягушек команда «Ренталла» сбрасывала Варшавскому, который настраивал компьютерный издательский комплекс у себя в номере. Галка оттачивала электронную верстку. Рекламные блоки, над которыми она корпела в «Page Maker 4.0», выгодно отличались от объявленческих надгробий, выходивших из-под рук метранпажей высокой печати в областной типографии.

— С консенсусом или на консенсусе? — спрашивал друзей с порога Варшавский. — А то техника уже копытом бьет, работать хочет.

— Все никак не сподобятся, — отвечал Прорехов.

— Боятся, что ли? — правильно угадывал Артур.

— Понимают, что мы сделаем чистку и полный перенаем людей, — делился своими соображениями на этот счет Артамонов.

— Неужели понимают? — неправильно угадывал Артур.

— Может, и не понимают, — допускал Макарон, — но задницей чувствуют.

— Там такой паноптикум, в этой «Смене», страшно делается! — не выдерживал и начинал брюзжать Прорехов.

— Что верно, то верно, — не возражал аксакал.

— А я вот слушаю вас и думаю, — проявила сметку Галка, — если вы воткнете свои арбузы в этот саксаул, то действительно, как говорит наш старший товарищ, кроме мочи…

— Да, поработать придется, — заключил Артамонов.

До консенсуса со «Сменой» все же дозаседались. Слово за слово набросали болванку издательского договора. Сошлись на том, что половина денег со скрипом передается Фаддею, а развитие начнется сразу после регистрации отношений в городской палате.

Нидвораю поручили составить проект нового Устава редакции. От юриста требовалось завуалировать в тексте полную финансовую зависимость редакции от новых хозяев и безоговорочное концептуальное подчинение по принципу «я тебя ужинал — я тебя и танцевать буду». Нидвораю было не привыкать.

Стороны условились в понедельник с утра встретиться у нотариуса, но на фундаментальную стрелку, место которой изменить было никак нельзя, никто из «Смены» не явился. То ли они внимательно вчитались в договор, что было невероятным, то ли залпом спустили задаток и ввиду отсутствия абсента не смогли добраться до местечка Крупский-айленд на окраине города, где находилась нотариальная контора. На три дня «сменщики» с правом первой подписи выпали из оборота. Разыскивая подписантов, издатели обзвонили все диспетчерские службы, дежурные части и морги. Нашли Фаддея, Шерипо и Кинолога в гостях у Асбеста Валериановича и сутки отпаивали сбитнем.

— Вы уж, пожалуйста, поаккуратней с этим, товарищ Фаддей, а то когда еще свидимся, — слезно просил Артамонов. — И вы, Евгений Иванович, держитесь. Всего-то и осталось, что подмахнуть… Ну, пожалуйста, товарищ Кинолог, на ногах-то сами держитесь, пожалуйста.

В конце концов издательский договор был подписан, но при очень большом стечении обстоятельств.

Несмотря на то, что в народе газету «Смена» не особенно читали и почитали, «ренталловцы» были счастливы — наконец-то у них появилось настоящее дело. Им открывались дали, и слияние с редакцией виделось деловым и радужным. Можно было начинать серьезно работать. Из помеси бульварного и боевого листков следовало сварганить газету, которую стали бы покупать не только из-за телепрограммы.

Фаддей имел оседлый образ мышления, отчего «Смена» смахивала на вывеску. Ее информационное поле простиралось вдоль трамвайных путей — во дворы никто из корреспондентов шагу не ступал. Круг ньюсмейкеров не выходил за пределы одноклассников Фаддея, а информационными поводами были случайные встречи Фаддея с бывшими коллегами по комсомолу.

Кинолог свою последнюю статью сдал в набор год назад. Он комплексовал из-за малорослости и искал себя в феерической сфере — кино. Будучи ответственным за культуру, он таскался по фестивалям и не вылезал из видеоклубов. Лишь бы не заниматься газетой. Публично его величали Евгением Ивановичем, а кулуарно — Кинологом, ласково и с сочувствием. На планерках он был невыразителен, и никто не мог понять, принимает он идеологию «Ренталла» или нет. Как-то раз, в момент обсуждения — обзаводиться собственной фотолабораторией или нет, он предложил вообще отказаться от снимков в газете.

Обыкновенно Кинолог покидал кабинет, чтобы пострелять сигарет. Уже зная, зачем он вышел в коридор, курильщики сразу протягивали ему свои пачки:

— Пожалуйста!

Кинолог напрашивался на дежурства по номеру и, повиснув на телефоне доверия, по мере надобности выслушивал неуравновешенных читательниц. А в нормированное время, сидя в кабинете, подслушивал телефонные разговоры девушек из машбюро — брал и не клал на место параллельную трубку. Девушкам без конца звонили парни с улицы. Это подтверждало догадку Прорехова, что внутренний ресурс редакции не удовлетворяет прекрасную половину, и ей ничего не остается, как дружить за пределами рабочей территории.

Иногда машинистка побойчее говорила:

— Привет, Евгений Иванович!

Он сразу бросал трубку. В телефоне щелкало, а парень на том конце провода спрашивал:

— Кому это ты, милая, приветы передаешь?

— Да так, знакомый один… Кинолог.

На этаже имелась фотолаборатория. Пестовал ее фотоискусник Шерипо. Пытаясь скрыть синие мешки под глазами, он носил солнцезащитные очки при любых показаниях экспонометра. За неимением времени все репортажные снимки в номер он делал с чертова колеса в городском саду, а по утрам занимался самолечением — вводил себе под кожу пару уколов купленной в аптеке полынной горькой, чтобы прийти в норму, а потом в потемках проявочной комнаты весь день совершал таинство допивания начатой бутылки и сильно нервничал, если кто-нибудь это таинство нарушал.

Так называемый начальник так называемого отдела информации был темной лошадкой по фамилии Пеньков. Кудрявый и в толстых очках, он работал на сторону. Он «находил в трамвае» документы и под видом информационных сообщений проводил через газету заказные материалы.

— Если эта смесь негра с козой не перестанет таскать к нам всякий дерибас, — воодушевлялся Артамонов, — то, ей-богу, я начну жить на гонорары!

В этот момент в дверь всовывалась сама «смесь»:

— Я по финансовому вопросу… — говорила она. — Как насчет выплат?

— Не рвите сердце, товарищ Пеньков, — притормаживал его Артамонов, рассупоньтесь!

— Нельзя ли, наконец, получить причитающееся? — топтался у двери Пеньков.

— Деньги за такого рода материалы надо сдавать в кассу, а не класть в карман, — дал Артамонов исчерпывающий ответ.

— Так вы еще не опубликовали? — изумилась смесь.

— Знаете что? — довел до логического завершения свою мысль Артамонов. Идите и впаривайте халтуру Шимингуэю! Нам такого дерибаса не надо!

— Какого дерибаса? — вскинула глаза смесь.

— Никакого! — продолжал втолковывать ему Артамонов. — Нельзя быть журналистом с таким подходом. Порой так и хочется спросить: какого черта? Но жизнь вынуждает сдерживаться и спрашивать: с какого переляка?! Вам надо менять профессию. И ладно бы вы владели ею — была бы одна напасть. Или не впаривали бы нам левые исследования в области подпольной торговли! Но вы одновременно и писать не умеете, и пытаетесь публиковать лозунги с чужого плеча! Идите и передайте остальным, что мы только с виду дураки. И что Макарон — не отец наш, Прорехов — не шофер, а я — не муж якутянки, хотя нас часто видят вместе!

— И купите себе немножечко ОЛБИ, валух! — посоветовал смеси вдогонку Макарон.

Отделом писем в «Смене» ведала потомственная журналистка Огурцова. На вопросы: почему вы не пишете в номер? и где ваши материалы? — она сообщала:

— Я не отвечаю за картинку на полосе.

Потомственность Огурцовой заключалась в том, что ее отец — невысокий семенной огурец на каблуках — бессменно руководил радио, а мать — цокающий бычок с развивающимся нутряным баском — присматривала за местным телевидением.

Огурцова-старшая выходила в эфир, как за околицу. Говорить и думать одновременно она не умела и лепила в прямом эфире такие мазанки, что киты, если речь шла о них, массово выбрасывались на берег, а поморы, помянутые в передаче, наоборот, отказывались возвращаться на материк.

Огурцова-старшая частенько забывалась перед камерой и заводила волосы эдак рукой за ухо. Неожиданно открывался огромный до несправедливости левый орган слуха и забирал на себя все внимание телезрителей. Опешивший оператор замирал и, как в ступоре, долго держал ухо в кадре. Огурцова-старшая продолжала молоть такое, что хотелось назад, к Гоголю.

— Сегодня очень важно, чтобы врачи были в курсе всего, что составляет передовой слой медиков, — произносила она с умным, как у Помпиду, видом, опасаясь лишь одного — сорваться с наигранного велеречивого журчания на будничный кухонный баритон. Тем временем оператор, очарованный неестественно большим информационным поводом, продолжал держать ухо во весь экран, как в передаче «Сам себе режиссер».

Огурцовы-родители посчитали, что с них пошла есть журналистская потомственность, и, чтобы семейству окончательно укрепиться на поприще, столкнули чадо в «Смену», как в воду. А девочку сводили с ума вагоны. Вообще, над юными горожанами, в смысле выбора жизненного пути, довлело градообразующее предприятие — вагонный завод. Детки ходили в хореографические кружки, литературные студии, занимались языками в спецшколах, но в конце концов становились вагонниками.

Дочка Огурцовых быстро усвоила родительские нелепости и потащила их дальше. Когда в редакцию подолгу не приходили письма, Огурцова-младшая писала их сама. Как-то она сфабриковала рецензию на выступление рок-группы. Она у нее начиналась так: «Музыка сделалась ритмичней, в текстах стало появляться больше разных слов». В письме из якобы ведомства Фомината она превзошла и маманю, и самое себя: «Большой вред лосям принесли сухие годы последних лет и браконьерство». Готовя телерейтинги по письмам читателей, Огурцова-младшая выпестовала выражение: «Предлагаем посмотреть вашему вниманию». С ее подачи в обиход вошло словосочетание «это достаточно обездоленные люди», по ее милости обрели жизнь самые крутые солецизмы «таковы они есть» и «это не влияет значения».

Как и говорил Фаддей, коллектив «Смены» оказался подвижен и пестр. Стало понятно, что с каждым его членом придется разбираться отдельно.

…За три ходки на «Волге» Макарон перевез из гостиницы в редакцию весь компьютерный комплекс. Когда частями его несли по коридору, работники стояли вдоль стен по стойке «смирно», а потом столпились в комнате посмотреть на чудо.

— Не переживайте, — снимал с них мандраж Варшавский. — Обучим.

— Ну, гражданка Ясурова, что вытянулась как бестужевка?! — веселился свежему контакту Прорехов. — Проходи, не бойся. А то козленочком станешь. И можешь даже потрогать — это сканер. — А потом обратился к Варшавскому. Слышь, Артур, подготовь девушку к печати, а то сам я боюсь обсвинюжиться. У меня даже руки трясутся от предвкушения новизны. — Прорехов даже и не пытался скрыть, что положил на Ясурову глаз.

— И Галке будет веселей, — потер руки Варшавский, радуясь, что теперь есть на кого оперативно спихнуть якутянку.

Приступили к работе над чужими ошибками. В ходе этой операции нарывались на впечатление, что редакция гоняла чай из одной чашки. Отовсюду только и доносилось:

— Вы не одолжите посуды — чаю попить?

— Только помойте за собой, — напоминал Артамонов, если просители нарывались на него, — а то после вашего чая она всегда портвейном пахнет.

Поэтому, прежде всего, купили чайные сервизы и сделали обширную кадровую зачистку. И только после этого создали рекламную службу. Затем утолстили тетрадку и поэтапно вывели газету на ежедневный режим. Разработали новый логотип и убрали с первой полосы обнаженную натуру. Но самое главное компьютерная верстка ускорила подготовку макета. Теперь «Смена» быстрее других поступала в типографию, раньше печаталась и утром первой попадала в киоски. Вследствие этих пертурбаций ажиотажного спроса на газету не возникло, но тираж пополз вверх.

С приходом «Ренталла» коллектив разделился на молодежь и старперов, которые в свою очередь раскололись на творческих и технических. Творческие посматривали на новоиспеченных издателей свысока, а технари — наборщики, корректоры, монтажистки — всячески выказывали уважение.

Пределом мечтаний Варшавского была безбумажная технология верстки. Для этого требовалось докупить сервер и десятка два компьютеров для персональных рабочих мест. Сам-Артур планировал выжечь каленым железом понятие «рукописи», потому что корреспонденты сдавали их в набор как при заполнении анкеты: ненужное вычеркнуть. А когда набираешь сам, лишнего не попишешь.

Ответственный секретарь «Смены» Упертова отказывалась познавать компьютерный подсчет строк и составлять макет под электронные шрифты и кегли. Она так и не смогла просчитать, сколько компьютерных строк умещается на полосе.

— Вы мне дайте перечень расстояний между буквами и строками, оправдывалась Упертова, — и тогда я нарисую вам оригинал-макет.

— Понимаете, — втолковывал ей сам-Артур, — эти расстояния выбираются автоматически и могут быть любыми. При ручном наборе — да, это возможно, при компьютерном — нет, поскольку вариантов — бесконечное множество.

— Понимаю, — отвечала Упертова, но продолжала требовать перечень.

— Что это у вас такой заголовок мелкий? — спрашивали у нее.

— Так кегль же двенадцатый, — отвечала она, не въезжая в новый смысл верстки. Слово «интерлиньяж» повергло ее в шок окончательно, и она возглавила оппозицию. Пошли казусы. Кинолог развязался с писаниной и состряпал колонку о выставке живописи.

— Это мы не пропускаем, — тормознул заметку Артамонов. — Материал должен быть оплачен как рекламный. Или снят с полосы с выплатой гонорара автору. Впредь мы составим перечень тем, которые нельзя будет разрабатывать без санкции.

— Вы не имеете права вмешиваться в работу редакции! — вспылил Кинолог.

— Мы оплачиваем ваш труд! — поставил его на место Артамонов.

Упертова вопреки решению издателя разместила заметку Кинолога на первой полосе. Это следовало понимать так, что свою волю редакция может излить, несмотря ни на какие условности. В подтверждение после особенно тяжелой ночи Шерипо поместил снимок «Хороши у нас рассветы!». Грязное пятно символизировало наступление нового дня, которое смазывало лицо юбилейного подписчика.

— Деду лет триста, — промямлил Прорехов, осмотрев снимок. От ужаса он сполз со стула и устремился одновременно и в туалет, и к холодильнику за бутылкой пива. — Деду лет триста, блин. Прорекламировали, называется.

— Да что ты так заходишься? — спросил его Макарон. — И не такое случалось!

— Посмотри на деда, — поделился горем Прорехов. — И это наш самый активный читатель.

Краска при печати расплылась по офсетной резине так нелепо, что просто некуда, и, кроме антирекламы, этот снимок ничего не давал.

После нескольких концептуальных склок с редакцией Артамонов сказал:

— Эту журналистику надо корчевать! До последнего пня! Выкашивать, как борщевик Сосновского! До последнего ствола! Надежда только на отаву.

— Плюрализм мнений в одной голове — это первая стадия, — согласился Прорехов.

«Ренталл» потребовал от Фаддея, чтобы Шерипо съехал с редакционного этажа. Следом за ним была отпущена на волю и Огурцова-младшая. За несоответствие должности ее выставили на улицу Горького и нацелили прямиком на вагонный завод без выходного пособия. Товарищ Пеньков — эта дремучая смесь негра с козой — был отправлен на фиг переводом.

— Чтоб не прерывался стаж, — пояснил Макарон отвечающий за кадры.

Проведя чистку, выработали и подписали с редакцией концепцию газеты, отклонение от которой каралось. Но язык текстов — самомнительный, поучающий — оставался бичом редакции. Никакие уговоры и угрозы со стороны издателей не помогали. Журналисты продолжали демонстрировать свое превосходство над читателями. Обхаивание всего, что попадалось под руку, считалось основой демократии. И самое страшное, что все любили писать сочинения на свободную тему и никто не любил писать диктанты под диктовку.

С возрастом стало понятно, что местная журналистика — явление чрезвычайно узкое и ограничено кадровыми рамками. Перетекание кадров из одной редакции в другую и дальше, в вышестоящие органы, подтверждало теорию Прорехова о тараканьей миграции в печатной среде. Кадры панически покидали пастбища, на которые попадал дуст. Дуст перемен и высоких профессиональных требований. Отраслевой переток кадров был повальным. Люди родственных структур терлись друг о друга десятилетиями, появляясь то с одной, то с другой стороны, то в качестве творца, то в обличье цензора, то внештатником, то на самом верху отары. Позорькин, например, отсучил ножками из районки в инструкторы обкома, а Ужакова, наоборот, в заместители Шимингуэя. Замес, что называется, густел. Изнанкина вытянулась за лето в наместника председателя исполкома Платьева по многотиражкам. Альберт Смирный оставил без присмотра слесарню в захолустье и залег в освободившееся типографское ложе, еще теплое. Все журналисты хотя бы по разу — а то по два и по три — поработали в каждом из местных средств массовой информации. Выгонит, бывало, кого-нибудь поганец Фаддей, а пишущий раз — и к Асбесту Валериановичу, напоет ему песен и бальзамчику на душу Шимингуэю кап-кап — мол, о вашей газете уже давно раздумывал долгими летними ночами. Через пару месяцев пишущего опять гонят взашей. Изгнанник — к Изнанкиной: примите, так и так, пострадал за правду у Шимингуэя. Уверен, что вы, в отличие от негодяя, поймете меня. Стремлюсь исписываться у вас до умопомрачения, не за деньги, а из принципа. После радио и телевидения круг замыкался, и блудный сын опять падал ниц перед Фаддеем, потому что все редакторы вокруг — твари и жмоты, и только в «Смене» можно запросто выпить средь бела дня из одной тары с редактором. Фаддей таял, посылал гонца к председателю «ТТ» Завязьеву и вновь брал в штат бестолкового.

Когда заходила речь о каком-то корреспонденте, то складывался следующий диалог:

— Это который в «Губернской правде» выписывает вавилоны про рыбные заморы?

— Нет, он из «Сестры», вел там женскую криминальную хронику.

— Ну что вы! Он работал в «Смене», лабал репортажи о погоде!

— Уймитесь! Я буквально вчера видел его на экране с дрожащими пальцами. Он работает на телевидении.

— На каком экране?! Он боится эфира как огня. На радио он всю жизнь служил. Подчитчиком.

— Подчитчик — это в газете.

— Какая разница!

Местечковый журнализм требовал свежей крови со стороны, а не от соседних редакций, между которыми происходила ротация.

Шимингуэй готовил к выпуску книгу и тайно попросил Фаддея посодействовать в ее компьютерном наборе на базе «Ренталла» своего очередного опуса. Опус открывался острым воспоминанием детства. Прямо с первой страницы автор рассказывал, как его предок валит привязанного к дереву кабана, а потом, прожарив паяльной лампой копыта, сдирает с них роговицу. Голые пальцы поросенка романтично дымятся… Местами мемуары были просто опупеозом половозрастного тщеславия, а в целом эта соната № 2 посвящалась цеху опок вагонного завода, откуда Асбест Валерианович начал свой трудовой путь. Произведение называлось «Молотобоец» и приурочивалось к круглой дате промышленного гиганта — Шимингуэй всерьез решил содрать с юбиляра денежку. Удачно найденный композитный стиль подачи материала релевантный отечественный мутатив — нисколько не отрицал нравственных устоев кодекса строителя коммунизма, разве что немного противоречил таблице умножения.

Ренталловцы простили Асбесту Валериановичу его ошибку несотрудничества и пошли навстречу. А пока набирали книгу, вволю потешились. У Шимингуэя в тексте попадались такие перлы, что глаза отказывались верить. Легированные выражения шарашили картечью по мозгам:

«У каждого, кто отличался трудовым долголетием, своя система тонуса голодная юность, полная тревог и лишений жизнь».

«Гидромолот — это не просто разновидность рабочего».

«Наиболее зримое, бьющее в глаза воплощение — производственный корпус».

«Кто они, рационализаторы тех лет?» — строго вопрошал Асбест Валерианович в своей новой книге.

Набирая писанину, доползли до разворота рукописи и одурели от лирического отступления. Там русским по белому было написано:

«Семейные кланы из четырех-пяти человек вознамериваются выпускать частные газеты в поддержку бизнеса. Они гоняют в гостинице видики за плату. В их плену оказались не только подростки, но и отцы города».

— Мужики, так это про нас! — догадался Артамонов.

— Точно, все сходится, — раскрыл рот Прорехов и тут же прикрыл его ладонью.

— Что значит писатель — схватывает на лету, — оценил талант Шимингуэя Артамонов.

— Вот видишь, аксакал, — Прорехов показал отоспавшемуся Макарону текст на мониторе, — тебя за нашего отца приняли — читай, что пишет автор: «…семейные кланы из четырех-пяти человек…»

— Да уж, — вымолвил Макарон. — И Варшавского с его видиками помянул.

— А давайте подменим абзац! — предложил Артамонов. — Корректура не засечет. Позаимствуем у Асбеста Валериановича пару выдержек из рубрики «Текучка»: «Задача главного зоотехника по искусственному осеменению М.Н. Несуки — увеличить процент покрываемости коров». Или вот это: « Новый председатель смог задеть доярок за живое, и надои молока повысились».

— Правильно, — согласился Прорехов, — и пусть ломают головы, придумывают, как все это вкралось в «Молотобоец»!

— Валяй!

— Асбест Валерианович повесится!

…После выхода книги Шимингуэя «Молотобоец» в редакцию повалили письма с требованием изгнать из «Смены» частных владетелей. Кинолог складывал конверты в особую стопку.

«Смена» не выдержала темпа, предложенного «Ренталлом». Отношения с редакцией окончательно забрели в тупик и пошли горлом. Смесь молочнокислых томатов и хозяйственного мыла. Да такой бурной струей — прямо залповый выброс. Пик народных волнений пришелся на завершение галерейного вояжа «ренталловцев» в Голландию — именно там ими делались первые попытки продать с молотка картины местных художников. Варшавский, остававшийся на время поездки друзей за рубеж на хозяйстве, не смог ничего поделать.

Он находился в самом пекле переворота, но повел себя как лишенец. «Смена» без всяких стеснений, прямо в открытку, выставила его за порог, а он возникшему нюансу никакого значения не придал. Или не захотел придать. По крайней мере, он не попытался предотвратить обвал своего курса или хотя бы затянуть время, чтобы дождаться помощи от друзей, которые вот-вот должны были вернуться из творческой поездки.

Варшавский разрешил ситуацию по самому простому пути — ну, ушла газета к другому и ушла — подумаешь… Свет клином сошелся, что ли?!

Он с Нидвораем перетащил какие удалось компьютеры назад в гостиницу и с легкой душой занялся представительской полиграфией — визитки, буклеты, посчитав, что в отношениях со «Сменой» можно поставить жирную точку.

Когда, вернувшись из поездки, вояжеры вошли в так называемый кабинет директора «Ренталла» в гостинице, Галка занималась плановой вязкой — плела карпетку. Нидворай принимал на работу курьера, удивляясь, почему у того нет трудовой книжки, а Варшавский разговаривал с клиентом и не торопился встать навстречу. Он настолько плотно отдавался общему делу, будто клиент собирался заказать целый вагон визиток, бланков и прочей деловой мишуры.

— Да ты не ждешь нас, сам-Артур! — раскинул руки Макарон. — Мы тебе техники пригнали, а ты и усом не ведешь!

— Не видите — с человеком разбираюсь! — отмахнулся Варшавский. — Три секунды!

— А что здесь делает наш издательский комплекс? — удивился Артамонов. Ему самое место в «Смене». Или ты его назад перетащил?

— Да подождите же! — сказал Варшавский, не поворачивая головы. — Не при людях же наши беседы затевать. Три секунды.

— Ты что! Какие три секунды?! — был невоздержан и Артамонов. — Мы месяц без новостей, а ты — три секунды!

— Я же сказал: обслужу заказчика и поговорим, — произнес Варшавский через губу и принялся с нажимом выпроваживать друзей в коридор. — Клиент налом платит. Черным. А вы вваливаетесь без звонка. Если упустим клиента, то месяц не на что будет жить!

По натуре Артур был дипломатом и в большинстве случаев умудрялся упрятывать до лучших времен глубинные бомбы эмоций и истинных намерений, а тут взял да и показал язык на парламентских слушаниях. Крепкий хозяйственник проклюнулся в нем со спины так откровенно, что поверг Артамонов, Прорехова и Макарона в угар неловкости.

Так вот, к моменту возвращения вышеуказанной троицы из галерейного вояжа в Голландию, о котором речь пойдет в следующей главе, жизнь подбросила «ренталловцам» подлянку. Когда торговцы картинами вернулись на базу, со «Сменой» вместо «Ренталла» уже сотрудничала другая фирма. На таких же точно издательских условиях. Среди полного здоровья газета вошла с ней в сговор, подписала параллельный издательский договор и установила рядом с «ренталловским» еще один компьютерный комплекс.

В чем нельзя было отказать Фаддею, так это в чутье. Чисто этнически он всегда задолго до прихода чуял холода и аккурат за неделю до самых лютых успевал пододеть кальсоны под свои демисезонные брюки.

На каких условиях и зачем конкурент ввязался в распрю, угадать было невозможно. За рекламу? Вряд ли, думал Артамонов, «Смена» в этом плане интереса не представляла. Для куражу? Это вообще не вписывалось в ситуацию.

Забегая вперед, следует заметить, что фирму-перехватчика некоторое время спустя Фаддей тоже отправил в синхронное с «Ренталлом» плавание, вымогнув достаточно рублей и времени. Но все это фразы для другого отчета… А что касается нашего, то дело обстояло следующим образом: в один погожий банковский день Фаддей объявил Варшавскому, оставшемуся наедине с редакцией, что теперь верстать полосы «Смена» будет своими силами и на другом оборудовании. «Ренталлу» указали на порог. Обычай делового оборота был нарушен, права издателя попраны. Деньги и мозги, вложенные в газету, плакали. И еще, было обидно. В голове не укладывалось, что официальная контора может кинуть так же просто и незатейливо, как вокзальные наперсточники.

— Я же говорил, структура мозга у Фаддея, как у дерева — годичными кольцами, — оправдывался Варшавский. — Я так и знал, что в итоге он точно что-нибудь вывернет. С ним сразу было все ясно.

— Так они что, совсем спрыгнули? — никак не мог поверить в случившееся Прорехов.

— Похоже, — сказал Варшавский.

— Неужели ты не мог тормознуть всю эту вандею до нашего приезда? пытался устроить разбор полетов Артамонов. — Что, гайка заслабила?

— «Тормознуть до приезда»… — повторил Варшавский самый сложный участок вопроса. — Интересно, каким образом? Я говорил Нидвораю…

— Сделал бы Фаддею предупредительную маркировку на морде. Или лучше выключку влево! А потом поставил бы лицом к себе, надломил бы в локте левую толчковую и сказал бы: «Vidal Sosуn?!» — набросал Артамонов сценарий победной разборки, от которой увильнул Варшавский в отсутствие друзей. — И добавил бы через паузу: «Вошь! And Go отсюда!» А тут, глядишь, и мы подтянулись бы.

— Это бы не спасло, — махнул рукой Варшавский.

— Ну, тогда бы взял Фаддея за декольте! — Две-три верхние пуговки у редактора «Смены» были всегда оторваны, поэтому взять Фаддея за грудки, как порой Прорехов брал писсуар для вынимания из него души, не получалось. Получалось — за декольте.

— И это бы не спасло, — оправдывался Варшавский.

— Как сказать. Если бы ты устроил тут хорошую дратву, может быть, и спасло бы. Я одного не пойму — где логика? — продолжил допрос Артамонов. Сначала ты придумал идею безбумажной технологии, мы на нее поддались, потом ты велел срочно организовать персональные рабочие места, мы, как дураки, согласились, а сам спустил все за неделю…

— «Спустил за неделю»… — повторял Артур последние слова собеседника. — Не за неделю! Свой побег от нас «Смена» задумала гораздо раньше и только выжидала момент. Редакция раздобыла себе нового партнера, который явно ничего не смыслит в журналистике. Чтобы не доставал правилами русского языка, — обнародовал он свои явно давнишние мысли. — Вы замотали «сменовцев» ценными указаниями! Вели бы дела попроще…

— Получается, Артур, ты как бы на их стороне? — попал в самую точку Артамонов. — Это очень поучительно. Значит, удобной для противника является ситуация, когда ты здесь, а мы отсутствуем. Правильно я мыслю?

— Входные ворота инфекции, — сказал Макарон отвлеченно и в воздух.

— Не знаю, — не обратив внимания на высказывание Макарона, ответил Варшавский Артамонову. — Может, просто, договоры издательские надо грамотнее составлять…

— С этим, пожалуйста, к Нидвораю! — отбил ложный довод Артамонов. — А я задал другой вопрос: правильно я мыслю?

— Не знаю, — вполголоса произнес Варшавский.

— А ты знай. И когда разговариваешь с нами, ставь перед собою какой-нибудь артикль, желательно определенный… А то тебя фиг поймешь, сказал Артамонов. — Мудришь с нами, как с клиентами. А что касается указаний, то именно ты и советовал Фаддею всякую муру!

— «Советовал всякую муру»… — как всегда в диалоге, в минуты напряга Варшавский повторял последнюю фразу собеседника. — Ничего я не советовал! Я сокращал невозвратные вложения!

— И досокращался! — выпалил Артамонов.

— Ничего страшного не произошло. Даже наоборот — меньше расходов! попытался свернуть в переулки Варшавский. — А чтобы не простаивал комплекс, можно заняться выпуском визиток! Очень даже неплохо идут. От клиентов нет отбоя.

— Визитки пусть шьет швейная фабрика! — перебил его Артамонов.

— Фабрика… А жить на что прикажешь? — тонко поднывал Артур. Повседневно.

— В любом случае, мелкобюджетной ерундой мы заниматься не планировали! — напомнил Артамонов о цели прибытия в регион. — А «Смена» хоть и глупая была, но все же газета! Средство массовой информации!

— Газета… Не желают они с нами сотрудничать, неужели не ясно? убеждал сам себя Артур. — Ненавидят они нас! Терпеть не могут! И воспользовались брешью в договоре.

— А за что нас любить? За то, что мы их содержали? За то, что правили за ними тексты?! За то, что заставляли их быть в матерьяле?! — загибал пальцы Артамонов. — За это не любят. Ты не мог этого не знать! За это ненавидят! Причем не только у нас, но и там… — махнул Артамонов в ту степь, из которой только что вернулся с Макароном и Прореховым, — но и там, где правит чистоган! Где их уровень смерти — наш уровень жизни! Все полезное для народа можно ввести только силой. Ты же читал старика Нерона!

— Ну и скатертью им перо! — заходил петухом Варшавский. — Пусть катятся!

— Это мы катимся, они-то остаются, — не мог успокоиться Артамонов и запустил в Варшавского набор слов грубого помола. — Развел тут гондонарий! Курьеров каких-то понабирал!

— А что, мне самому по городу бегать?! — начал оправдываться Варшавский.

— Ведешь себя, как двухвалютная облигация! — намекнул Артамонов. — И нашим, и вашим!

— А ты — как последний бланкист! — нашелся Артур.

— От андердога слышу! — сделал еще один укол Артамонов.

— Не раздражай мою слизистую! — высказался Варшавский.

— А ты не делай из меня истероида! — произнес Артамонов на полном взводе. Он заводился редко, зато на полную катушку. Декремент затухания его спорадических вспышек был невелик, поэтому выбег из обсуждаемой темы в таких случаях мог продолжаться сутками.

— Скажи мне, кто я, и я тебе скажу, кто ты, — шуточно заключил Прорехов, стараясь успокоить друзей.

Галка выскочила в коридор с мотком пряжи, курьер, боясь попасть под горячую руку, свернулся клубком в кресле, а Нидворай, сказавшись больным, отправился в поликлинику. На шум потянулись гостиничные служащие, и ничего лучшего, как поминутно заглядывать в дверь, они не придумали. Соседи по номерам выключили телевизоры и замерли, вслушиваясь в перепалку.

— Мне, конечно, все по гипофизу, — неожиданно заговорил Макарон, — но все это юмор низкого разбора, господа. — Он решил взять контроль над зрелищами и протиснулся между Варшавским и Артамоновым. — Предлагаю тормознуть войну Алой и Белой розы. Давайте будем жить дружно и умрем в один день. Иначе на хрена мы сюда съехались?! — И сам себе ответил: — Чтобы помогать, а не вместе печалиться.

— Печалиться… Это ведь твоя мысль — присосаться к «Смене»! Варшавский обвинил Макарона и бросил на него укоризненный взгляд. — Ты придумал весь этот саксаул!

— Все правильно, — согласился Макарон. — Но из «Cмены» можно было бы высечь лишнее.

— «Высечь лишнее»… — повторил клаузулу Артур.

— Или просто высечь! — сказал Макарон. — На площади Славы! Связать вместе Фаддея и Кинолога и высечь у музея имени комсомолки Лизы Чайкиной! Разложить плашмя на тротуарной плитке и — по чреслам, по чреслам! по черпаловидным хрящам! Получилось бы очень даже кинематографично! А город бы подумал, что ученья идут.

— Или что имажинисты медитируют, — прикинул Прорехов. — Или что флагелланты разминаются.

— А кто такие флагелланты? — спросил Макарон.

— Это те, которые достигают полового возбуждения путем бичевания партнера и самобичевания, — провел ликбез Прорехов.

Все представили картину наказания Фаддея и Кинолога и задумались.

— И самое интересное, что таким способом все это не купируется, сказал Макарон.

— Хорошо хоть технику вернули, — сказал Прорехов отвлеченно. — И то дело.

— Не всю, — сообщил вдогонку Варшавский. — Сканер зажали. Обещали отдать через неделю.

— Уроды! Дегенетивные сосальщики! — выругал «сменщиков» Артамонов. Сблёвыши! Без нас им действительно будет лучше! Тля и пепел!

— Ну и картридж им в руки! — искал, где поставить точку в разговоре Прорехов, которому стала надоедать перебранка друзей. — Пусть играют сами! Возиться с ними — себе дороже. — По мнению Прорехова, уже давно можно было идти в «Старый чикен» и приступать к омовению горя. — Что ни делается — все к лучшему. Откроем свою газету!

— Конечно! Откроем свою газету! — Варшавский почувствовал поддержку Прорехова и облегченно вздохнул. — Какие проблемы?!

— Газета газетой, понятно, мы ее откроем. — не унимался Артамонов. — Но мы упустили время! — Он острее других ощущал четвертое измерение, словно был горловиной колбы, через которую сыпался песок, отпущенный на всю компанию. Какой дядя вернет нам вложенное?! Ты понимаешь, Артур, что в твоем лице наша фирма имеет брешь?! Через нее можно проникнуть вовнутрь и разрушить!

— Кто поедет за сканером? — спросил Прорехов, чтобы сбить темп беседы.

— Могу и я, — согласился Макарон. — Хочется посмотреть, на кого этот негораздок Фаддей похож при жизни.

— И передай ему алиментарным или воздушно-капельным путем, что он чмо! — озвучил просьбу Прорехов.

— От кого передать? — уточнил Макарон.

— От лица и других поверхностей общественности! — заговорил Прорехов голосом председателя комиссии по похоронам. — И пусть это еще раз напомнит нам о том, что информационную бдительность нельзя терять ни на миг… Мы надеемся, ты нас понимаешь, сам-Артур…

Варшавский не понимал или не хотел понимать. Вопрос о том, кто в дальнейшем будет директором «Ренталла», больше не поднимался. Варшавский помалкивал. Покинуть кресло ему никто не предлагал. И он его не покидал. Артамонову было не по себе. Он вынашивал идеи, добывал деньги, а платежки подписывал Варшавский. Прорехов старался чаще курить. Что происходит с партнерами, понимал даже Нидворай. Но никто не подавал виду. Не думалось раньше, что и в «Ренталле» придется заводить министерство внутренних дел. Из дасовской закалки вытекало, что компании ничего не грозит и что для решения проблем достаточно ведомства внешних сношений, а внутри все так и останется — дружественно и взаимообразно. Но в кожу треуголки уже втыкались колья какой-то новой человеческой геометрии.

— На «Смену» нужно подать в суд, — предложил Варшавский. — И привлечь Фаддея с Кинологом к субсидиарной ответственности.

— Цивилист из меня, как из Нидворая шпагоглотатель, — дал понять Макарон, — но тащиться в суд, по-моему, не имеет никакого смысла. И тем более не имеет смысла выиграть его. Ну докажет Нидворай документарно, что «Смена» — это контора, какую мало где встретишь, и что заправляет там паноптикум старьевщиков с чердачной страстью к нафталину. Ну и что? К такому выводу можно прийти и без апелляционных инстанций.

— В этой стране, похоже, и впрямь, — произнес, затихая и успокаиваясь Артамонов, — чтобы сказать громко и вслух, надо заводить свой личный орган прямой речи.

Глава 7 ПОСЛЕДНЯЯ РОМАНТИКА ЛАЙКА

Лотерейные выгоды быстро подтаяли, и для пополнения бюджета «Ренталл» был вынужден приступить к реализации очередного пункта своего Устава продажи с молотка картин местных живописцев.

Региональное отделение Союза художников с упорством отбойного молотка тащила на своих хрупких плечах секретарь Бойкова. Она была живописцам и администратором, и матерью, и источником вдохновения, и натурщицей. Все женщины на холстах окрестных мастеров походили на Бойкову. Единственное, чем она не занималась, так это продажей картин. Не было в ней этой синей торговой жилки.

В показательном выставочном зале на Советской улице она устраивала нешумные экспозиции, а в просмотровых коридорах художественного фонда вывешивала творческий винегрет.

Коммерция с картинами осуществлялась прямо в мастерских. Авторы затаскивали туда заезжих иностранцев и предлагали им свои сочинения. Порой было унизительно наблюдать, как какой-нибудь залетный финн покупал шедеврального пошиба картину задаром всего лишь из-за того, что она, как он изъяснялся на ломаном карельском, в гадкой рамке и про нее ни слова не замолвлено в каталогах. То есть процесс продажи не обставлен, как положено, а он-то и составляет в цене картины больше половины.

Обыкновенно художник мялся, но ничего поделать не мог, поскольку это святое место — мастерская — не есть торговая точка. Положение обретало подпольный оттенок, будто сбывалось не искусство, а самогон в песцовых бурдюках.

Существовал и другой вариант изъятия у художников их творений. Для насиживания музы маэстро арендовал у города угол за небольшую плату. Это обязывало его одаривать делегации. Позже, напомнив о подарке, художник имел право тупо просить у чиновника от культуры отрез казенного холста. Или горсть кистей из беличьего хвоста. Вместо холста давали мешковину, вместо беличьих хвостов — свиные, но результата это не меняло.

Сначала Бойкова свела «Ренталл» с графиком Фетровым. Он закончил Государственный институт зарисовок и работал исключительно в технике «сухая игла». В своем жанре он был достаточно продвинутым. Обыкновенно, сотворив металлическую форму, Фетров разрезал ее на квадраты, смешивал на столе водоворотом, как домино, и делал первый оттиск. Потом опять смешивал и опять тискал. И так до синевы. Получалась некая диверсификация бизнеса, чтобы не класть яйца в одну корзину. Фетров был настолько плодовит, что в городе не оставалось стены, на которой бы не висели его офорты.

А потом Бойкова привела к «ренталловцам» художника с птичьей фамилией Давликан.

— Я думаю, он впишется в затею, — сказала она. — Это как раз то, что вам надо.

— Становится даже интересно, — вымолвил Артамонов, оглядывая маэстро.

Давликан занимался исключительно плотью. Его безнадзорные животные были не кормлены и безводны, усохшие собаки походили на коз, увядшие рыбы летали в чуждой им воздушной среде. А люди… людей он вообще не рисовал. То ли не умел, то ли считал ниже своего достоинства. Разве что фрагменты. Свою суженую, чтобы слишком не докучала, Давликан изобразил в виде зонтика. Это был единственный случай, когда женщина на холсте не имела сходства с Бойковой.

— Не соцреализм, и то приятно, — заключил Артамонов.

— Что, не подходит? — испугался Давликан, когда осмотр картин закончился.

— Маловысокохудожественно, — пояснил Артамонов, покрутив творения еще раз, — но на условиях консигнации мы готовы взяться.

— На условиях чего? — извинился Фетров.

— На условиях консигнации, — не поленился растолковать Артамонов. Сначала продаем третьим лицам, а потом покупаем у вас.

— Почему третьим? — спросил Давликан, поскабливая виски лопаточкой для растирания красок.

— Потому что вторым это без надобности, — пояснил Артамонов. — Не тот коленкор.

— А-а… — смекнул живописец.

— Мы выпустим плакаты, закажем стаканы с изображением всех этих ваших собак и литорд, — раскрыл смысл затеи Артамонов. — И для раскрутки вывезем ваши работы за рубеж. Если вас умело подать, вы пойдете на ура.

— Я сейчас заплачу! — скривился Варшавский. — Прямо ренессанс!

Художникам идея понравилась. Правда, с поправкой — Фетров засомневался, что ему с Давликаном затраты на поездку следует делить пополам с организаторами. Пусть бы организаторы все взяли на себя, подумалось ему.

— Да вы просто не уверены в своем творчестве! — подзадорил его Артамонов. — Дело в том, что еще со времен лотереи у нас выработался принцип: все расходы — пополам с партнерами! Макарон не даст соврать.

— Не дам, — подтвердил Макарон.

— Ну что ж, если традиция, тогда мы согласны! — сдался график.

Сколотили первую выставку. На складах существует такое понятие пересортица, вот оно и легло в основу экспозиции, которую характеризовало еще и то, что вся она была свежая, текущего года выпуска. Погрузили ее, болезную, на двухосный с иголочки прицеп «Тонар», примкнули его к «Волге» и стали искать на карте Амстердам. Имелось в виду подавить европейскую школу живописи непосредственно в логове. Экспедиции вменялось поверить гармонию художественных воспарений Давликана и Фетрова алгеброй продаж.

На отхожий промысел отрядили Прорехова, Артамонова и не выездного доселе Макарона для обкатки. Варшавского назначили звеньевым и оставили на хозяйстве. Должность и. о. директора «Ренталла» ему понравилась — он исписал два листа бумаги своими пробами первой подписи.

Для правдоподобности решили прихватить в путешествие какого-нибудь художника, которого, ежели что, можно было бы предъявить в качестве вещдока. Фетров с Давликаном бросили жребий. Дорога выпала Давликану.

Макарон извлек из своего вещмешка плащ-палатку и изящный чемодан с инструментом, походивший на футляр от виолончели. Как в готовальне, в нем имелось все необходимое для дороги — ключи, струбцины, дрель. Откуда только у него все это имелось!?

Галерейный вояж, как и все длительные затеи, чтобы не спеша отчалить в дорогу, принял высокий старт у парадного подъезда гостиницы «Верхняя». Проводы были нешумными, но рассказать о них на газетной полосе «Смены» планировалось.

— Ну, ни пуха вам, ни хера! — пожелали вояжерам Артур с Галкой, Нидворай, Бек и унылый от непрухи Фетров.

— Пекитесь о нас! — велел Макарон. — Но больше пекитесь о Беке. Голодный, он вас почикает.

Когда выруливали на окружную дорогу, Артамонов пожурил зевак:

— Сидят и не подозревают, что в метре от их завалинки проходит дорога на сам Амстердам.

— Люди привыкают к великому, — обобщил переживания Макарон.

Колеса с удовольствием подминали под себя трассу Е-30. Из бортового приемника истекала чужеземная песня, бесконечная, как академический час. Народ успел и выпить, и покурить, а она все длилась. Вслушавшись в припев, Прорехов проникся:

— Вот не понимаю, о чем поет, но чувствую — переживает певец, отдается.

В природе ощущалось напряжение, словно вокруг менялись авторитеты и смещались ценности. На середине дороги ветром задувало как в аэродинамической трубе. Парусность прицепа была убийственной, его мотало словно тростинку. Наконец за спиной что-то хрустнуло, и в зеркале заднего вида мелькнул прицеп, пикирующий в кювет. От взметнувшегося снопа искр чудом не вспыхнула привязанная к форкопфу канистра с бензином. Случайно уцелел и летевший навстречу «Рафик», которому искрящееся искусство неожиданно пересекло дорогу. Прежде чем затормозить, Макарон успел выкрикнуть несколько междометий. Все выскочили из «Волги» и с ужасом взглянули вниз. Прицеп, как обнюхавшееся насекомое, лежал в канаве на брюхе и дрыгал единственным уцелевшим колесом. Фанерные ящики с картинами раскололись, кругом по откосу валялись стаканы, каталоги, плакаты.

— Приехали, — пощурился Давликан.

Прорехов заковылял вниз ревизовать обломки, а Макарон принялся вычислять причины катастрофы. Оказалось, что ветром на форкопфе сорвало резьбу, словно она была из сливочного масла, а не из стали.

— В домны и мартены не докладывают руды, — обвинил Макарон металлургов тоном хазановского попугая.

— От советского Информбюро… — сообщил Прорехов, вылезая из кювета. Выжило несколько стаканов. Для презентации не годятся, зато перестанем пить из горла.

— А картины? — с ужасом вопросил Давликан.

— Почти все, — доложил Прорехов сухо, как музейная сиделка.

— Что «все»?! — углубил гримасу художник.

— Целы почти все, — сообщил он. — Продырявилось две-три, не больше.

— Ничего страшного, — успокоил Макарон. — Такие картины я бы делал левой ногой…

— Так уж и левой! — обиделся Давликан. — Попробуй, а потом говори!

— Надо будет — попробую! — пообещал аксакал.

— А заштопать их можно? — поинтересовался Артамонов.

Давликан хихикнул.

— Кто ж картины штопает? — сказал он, давая понять, что продавцы картин взялись явно не за свое дело.

— Когда у Венеры отбились руки, ее ведь не выбросили на помойку, объяснил свою идею Артамонов. — И картины можно починить. Только это уже другой стиль.

— Кто ж дырявые купит? — усомнился Давликан и опять хихикнул.

— Да кто угодно! — сказал Артамонов. — Главное — развить поветрие, что заплатки на холсте — это новое в искусстве!

— В жизни есть две позиции, которые ни при каких обстоятельствах нельзя штопать, — углубленно произнес Давликан и расшифровал: — Это презервативы и картины.

— Придется разобрать подрамники и свернуть холсты, — сообразил Макарон, — тогда все поместится на багажник, и мы обойдемся без прицепа. Он достал чемоданчик, после чего приступил к перекомпоновке груза. Главное — ни в коем случае не возвращаться назад!

— Может, сообщить Варшавскому, чтобы поднял прицеп и утащил его на базу? — предложил Прорехов. — Пригодится еще.

— Он скажет, что получится себе дороже. Да и зачем повергать близких в уныние? Пусть думают, что у нас все хорошо, — твердо заявил Артамонов. Он помог Макарону скрутить обтянутый плащ-палаткой груз, о негабаритности которого оповещали красные трусы, одолженные у Давликана.

Машина с картинами отправилась дальше.

— Минск — прямо! — озвучил указатель освоившийся в салоне Давликан и вытянулся в кресле.

В способе загрузки багажника первый попавшийся белорусский гаишник никаких деликтов не обнаружил.

— А вот за превышение скорости придется заплатить, — сказал он вояжерам по дружбе.

— У вас радар в чем, в рублях или в зайчиках? — спросил Макарон и сделал вид, что начал копаться в портмоне.

— А что? — спросил дорожный смотритель.

— А то у нас спидометр в милях, товарищ капитан, — Макарон прибавил служивому сержанту на погоны полнеба звезд. — Экспортный вариант «Волги», сами понимаете.

— В милях? — переспросил гаишник, пытаясь сообразить, в какую сторону пересчитывать скорость, в сторону увеличения или наоборот. — Ах, в милях… Ну да, конечно…

Заминки хватило, чтобы разговор увести в сторону.

— За нами «Ауди-сто» идет под сто! — сказал Артамонов. — Но мы ее обошли!

— Роверовский движок все же, — подтянулся к повести Прорехов, — не хухры-мухры…

— «Ауди» идет? Спасибо за справку! — гаишник навел радар на пригорок. Сейчас мы возьмем ее тепленькую!

— До покедова, товарищ сержант! — разжаловал служивого на место Макарон.

— Брест — прямо! — доложил Давликан, успевший пропустить для согрева пять капель из неприкосновенного запаса.

Очередь на брестскую таможню растянулась на добрые полкилометра. К разделительной полосе пришлось пробираться огородами. Легковая бежевая «Волга», плутающая среди грузовых фур, была сразу вычислена дежурным таможенником. Не успели заскочить в отстойник, как таможенник спросил:

— Что везем? — ткнул он стеком в красные трусы на негабаритном грузе.

— Выставку! — отважился на пафос Давликан.

— А упаковали, как покойника, — подозрительно осматривал машину таможенник. — Саван какой-то. Что за выставка?

— Последняя романтика лайка, — сказал Давликан.

— Собаки, что ли? — не понял служитель таможни. — На конкурс?

— Да нет, лайк — от слова «нравиться», — объяснился Давликан. — А не от слова «собака».

— Едем проконсультироваться, — помог ему быть до конца откровенным Артамонов, — а то рисуют, что попало, — принизил он значение груза и пустил его по тарному тарифу. — Посмотрите, разве это полотна?! — И, откинув тент, Артамонов открыл миру холст, исполненный женских прелестей в пастельных тонах. Протащенные сквозь мешковину проводки изображали волосы. Оплавленная спичками их пластмассовая оплетка придавала объекту соответствующую кучерявость.

— Да, действительно, — согласился служитель таможни. — Аж в дрожь бросает. Рубенсу бы и в голову не пришло. С проводами понятно — эффект многомерности, а вот прорыв да в таком месте — это уже слишком…

— Попали в аварию, — попытался объясниться Давликан. — Часть картин пришла в негодность.

— Да ладно вам, в аварию. Экспериментируете все… Лишь бы пошлину за свои пошлости не платить, — сказал таможенник и строго спросил: — Кто автор конкретно вот этих работ?

Давликан кивнул на Макарона — все должно было соответствовать легенде. Практикующий таможенник осмотрел Макарона и брезгливо поморщился.

— Подполковник в отставке Макарон! — представился аксакал. — Балуюсь немного. По выходным.

— Н-да, — сказал таможенник, приняв доклад отставника к сведению. — А что, российские картины на западе опять пошли в рост?

— Не знаем, — признался Макарон. — В первый раз едем.

— Странно, — заключил дежурный.

— Что «странно»? — не поняли вояжеры.

— Тут проходят только постоянные клиенты, — закрыл калитку, к счастью, таможенник и вяло спросил: — Декларация на груз есть?

— Конечно, — с готовностью показать все бумаги произнес Макарон.

— Выкладывайте товар на траву, — дал команду таможенник.

— Ну, все, кина не будет, — заволновался Давликан и попытался убедить таможенника не провоцировать порчу картин: — Трава мокрая! — сказал он.

— Товарищ… — Макарон решил по привычке сыграть на повышение и чуть не обратился к лейтенанту: «Товарищ капитан!», но вовремя осекся, потому как тот был настроен не на шуточки. — Картины и впрямь могут отсыреть.

— Сказано выкладывайте, значит, выкладывайте! — повторил таможенник и отошел в сторону по другим делам.

Пришлось все распаковывать и располагать в списочном порядке. Полотна укрыли половину территории мытного двора, включая пограничную полосу. Нескольким картинам не досталось свободного места, и Макарон, подсунув под колючую проволоку, уложил их под углом на свежевзрыхленной земле.

— Интересно пишут, эти художники-переростки, — дежурный лейтенант по рации передавал обстановку начальнику смены, — но очень уж подозрительные.

— Отправляй назад, раз подозрительные! — послышалось в динамике.

— Как «назад»? — подслушал Давликан и вмешался в разговор досмотрщиков. — У нас выставка горит!

— У вас нет трипликатов, — спокойно ответил лейтенант и продолжил отвлеченно просматривать набор документов.

— Каких трипликатов? — спросил Давликан.

— У вас при себе должно быть по три фотографии каждой работы, — начал проводить разъяснительную работу таможенник. — Чтобы сличать картины при обратном ввозе. Одна фотография остается у нас, вторая — у поляков, а по третьей — производится сверка.

— А мы и не собираемся ввозить обратно, — проговорился Давликан.

— Тем более, друзья, — вообще перестал разговаривать таможенник. — Тем более. Тогда у вас получается торговая сделка, а в декларации не указаны цены.

— А если фото скопировать прямо здесь на возмездной основе? — догадался Артамонов.

— У нас нет ксерокса, — развел руками служитель. — Денег на оргтехнику почти не выделяют.

— Нам, кстати, тоже, — сказал Артамонов. — Приходится крутиться самим.

— Мы смотаемся в город, — предложил выход Прорехов.

— Дело, собственно, не в ксероксе, — признался таможенник. — Просто товар у вас без оценочной ведомости, — объяснил он, продолжая разглядывать картины. — Невозможно вычислить размер пошлины.

— Это личный груз! — выпалил Макарон.

— Вот и ехали бы с ним на велосипедах на частный пограничный переход, сказал служитель. — А здесь — товарный.

— Но у нас имеется грузовая декларация! — продолжал ломиться в открытую дверь Макарон.

— Все! — гаркнул таможенник. — Прошу покинуть таможню!

— Да у меня эти фотографии, — вспомнил Прорехов. — Совсем из головы выскочило. Вот они!

— А что ж тогда молчите? — удивился таможенник, понимая, что его приловили. — Показывате.

Третьи экземпляры фотографий не были предъявлены таможне сразу намеренно, по замыслу, чтобы проверяющие сконцентрировали претензии именно на этом нарушении. А когда стало понятно, что других причин не пропустить выставку нет, Прорехов вынул их как решающий документ. Деваться таможеннику было некуда. Он лихорадочно перебирал фотографии и понимал, что прокололся и что добыча уплывает из рук. Но мастерство и опыт, как говорится, за один день не пропьешь. В голове проверяющего мгновенно созрела очередная кознь.

По таможенному кодексу художнику разрешалось провезти беспошлинно пять своих работ, а остальные облагались налогом. Поэтому часть картин Давликана по легенде экспедиции принадлежали кистям Прорехова и Артамонова. Несколько картин согласился на себя повесить и Макарон. Все контрабандные работы были подписаны вензелями новоявленных художников и документально оформлены соответствующим образом. Благородные лица Артамонова и Прорехова, судя по поведению таможенника, хоть и отдаленно, но все же напоминали физии старых мастеров, а вот внешность Макарона сразу вызвала у проверяющего целый шлейф сомнений.

— Минуточку, — обратился он к Макарону, который тщательно свертывал холсты, как древние свитки. Взгляд таможенника был заточен, как карандаш графика. — Скажите, это ваши работы?

— Мои, — не задумываясь, ответил Макарон.

— Ей-богу? — пытливо вопрошал таможенник.

— Конечно, — ни на секунду не расслаблялся Макарон. — Ей-пра.

— Неординарные решения, согласитесь? — загонял его в клетку таможенник.

— Как вам сказать, масло, оно… дает свой эффект, — как мог, выкручивался Макарон.

— Вот и я говорю, — сказал таможенник и озвучил просьбу: — А вы не могли бы что-нибудь нарисовать?

— Мог бы. Конечно. Раз надо, — почувствовал начало провала Макарон. Но у меня с собой ни масла, ни рашкуля.

— Нарисуйте карандашом, — предложил таможенник. — Простым.

— Если дадите, — согласился Макарон. — У меня с собой ничего нет…

— И это тоже странно, — сказал таможенник — художник, а с собой ни красок, ни карандаша.

Таможенник принес горсть тупых карандашей фабрики имени «Сакко и Ванцетти».

Макарон мог выплавить золото из любого точного прибора, мог отреставрировать какой угодно дряхлости мебель, мог проспать на голой земле двое суток, но рисовать он не умел, хоть убей. Руки росли не оттуда. И не туда.

— А что вам изобразить? — спросил Макарон, затягивая время.

— Что придет в голову, то и нарисуйте, — дал понять таможенник, что не собирается давить на мозоль творческой мысли.

Макарон впал в легкое художественное уныние. В его памяти всплыло, что он никогда в жизни ничего не рисовал. По просьбе начальника гарнизона ему доводилось подновлять портреты Ленина на транспаранте, а так — нет. На всю жизнь врезались тогда в память усы и лоб вождя. Но особенно Макарону запомнилось, что в Средней Азии изваянный кормчий походил на туркмена, в Казани — на татарина, в Индигирке — на чукчу. Ильичи на сносях — говорилось о таких памятниках времен разбрасывания камней.

Макарон набросал на листе бумаги абрис вождя и скис. Собственно, это были просто усы и лоб сами по себе. Ильич в исполнении Макарона смахивал на Мао Цзэдуна, хотя по месторасположению таможенного поста должен был походить на Шушкевича.

— Вроде, похож, — заключил таможенник. — А теперь нарисуйте сторожевую собаку.

Макарон задумался — как раз собак он не умел рисовать еще больше, чем Ленина. Но выхода не было. Перед глазами Макарона встал во весь рост его любимый Бек, а руки… руки непроизвольно выводили нечто вроде игуаны. Таможенник внимательно наблюдал за проявляющимся на бумаге зверем, то и дело менявшим облик, и сравнивал его с собаками, которые вповалку лежали на холстах и походили больше на тапиров, чем на себя.

— Ну что ж, почерк угадывается, — признал таможенник и поинтересовался содержимым сумки: — Что там у вас под каталогами?

— Это? — переспросил Макарон. — Это ксерокопии. Везем показать экспертам, задел на будущее. — И, вынув из чемодана стопку офортов Фетрова, разорвал их в клочья. — Кому они нужны, эти копии!

— Вывозите всякую дрянь, — сказал таможенник. — Страну позорите!

— Мы трудимся в противостоянии академическим жанрам, — пояснил Макарон.

— Модернисты, что ли? — спросил служитель.

— Объектная живопись, — наивно пытался квалифицировать свое искусство Давликан. — Мы рисуем объекты.

— Типа вот этого? — ткнул таможенник ногой в генитальные творения.

— Причуды художника, — развел руками Прорехов, косясь на Макарона.

— Да заливают они, — перешел на сторону таможенника Артамонов. — Мы кубисты! Впрыснем под кожу по кубику — и рисуем! Без допинга в творчестве ловить нечего.

— Придется вызывать начальника смены, — развел руками подчиненный. Если речь идет о наркотиках, положено разбирать весь автомобиль.

— Да он же шутит! — воскликнул Даликан.

— А меня за такие шуточки с бдительностью и уволить могут! — оправдался таможенник. — Вот пусть начальник смены с вами и разбирается. Я на себя ответственность за вас взять не могу. Искусство и наркотики — не мой профиль.

Явился начальник смены. Каково же было удивление Артамонова, когда в подтянутом офицере он узнал Бибилова Мурата. Одногруппники кинулись навстречу друг другу.

— Ба, какими судьбами? — успел спросить майор Бибилов, обутый в щегольские, не военного покроя сапоги. — А мне говорыли, что ты где-та на юги обретаешься!

— Как видишь, — сказал Артамонов. — Был юг, да весь вышел.

Непосредственно из объятий майор Бибилов правой рукой дал понять своему подчиненному, чтобы тот занялся кем-нибудь другим, а левой повелел Макарону и компании паковать назад свой груз.

— Значит, в чэлноки ушол? — спросил Мурат, отстраняя Артамонова на расстояние вытянутых рук.

— Что поделаешь, — согласился Артамонов. — Приходится крутиться.

— Понятно, — сказал майор Бибилов. Были заметно, что Мурат чувствует себя на таможне человеком. — Проезжайте. А вот бензын в канистре не паложено. Это бэсхозяйная контрабанда. Поставьте емкости за сарайчик, показал он на специальную будку, из которой затем вынес канистру вина и вручил ее Артамонову.

— А хотите, расскажу анекдот? — сказал возбужденный неожиданным поворотом дел Прорехов. — Не пожалеете.

— Слушаю, — согласился майор Бибилов.

— Милиционер спрашивает гостя, — быстренько заговорил Прорехов, чтобы поставить восклицательный знак в этом таможенном кошмаре: — «Вам нравится эта картина?» — «Да, ведь это подлинник Рафаэля! — воскликнул гость. Только почему подписано «Анна»?" — «Это адвокат посоветовал мне переписать имущество на себя», — сказал милиционер.

Майор Бибилов ничего не понял, но рассмеялся. Ничего не поняли и другие слушатели. И, кажется, сам рассказчик.

Компания тронулась в сторону Польши. Майор Бибилов, помахивая рукой, сначала перекрестил всех в спину, а потом погрозил вослед кулаком. В этот жест он вложил предупреждение, что на обратной дороге он будет строже и задержит друзей на трое суток попить вина.

На польской таможне тьма была не столь кромешна. Польские паны всем своим видом говорили, что у них перестройка давно закончилась и все песни в сторону. Цену русским работам в Польше не знал только ленивый. Машину с картинами сразу выставили на спецконтроль.

— Образы, образы, — шушукались меж собой поляки, кивая на «Волгу».

— Что за «образы»? — спросил Макарон.

— Образы по-польски — картины, — подсказал Давликан. — Или иконы, я точно не помню.

— Они прикидывают, сколько и чем с нас взять, — высказал догадку Артамонов.

— Надо оплачивать транзит, — сказал ему в подтверждение старший пан, полистав таможенные документы.

— С какого переляка! — возразил ему Прорехов. — У нас частные вещи! Какой еще, к черту, транзит?!

— Таможня грузовая, — зевнул поляк, поскольку дело было к ночи.

— Наши пропустили, значит, все нормально — никакого транзита! — впрягся в канат спора Макарон.

— Мы художники! Свое везем! — встал стеной Давликан.

— Это ваши вас пропустили, — спокойно толковал пан и продолжал чистить под ногтем. — А здесь польская таможня.

— Но ведь АКаэМы у вас по-прежнему наши! — не выдержал Макарон. — Вот когда научитесь свое оружие мастерить, тогда и будете качать права! А сейчас вы вымогаете взятку! Причем неадекватную нашему грузу. Мы согласны дать, но в разумных пределах. Скажите сколько и обоснуйте — за что!

— Не надо так шуметь, — попятился старший пан. — Может, вы иконы везете. Откуда нам знать.

— А вы проверьте, — предложил Макарон. — Нет у нас ни икон, ни вализ!

— Если мы проверим, то вы уже не сможете снова собрать машину назад, решил взять на арапа поляк.

— И проверьте! — потребовал Макарон.

— Сейчас проверим. Только не надо так кричать, — поляк понял, что не на тех нарвался.

— Да мы и не кричим, — взял на октаву ниже Макарон. — Просто у вас все посменно — подурачился и к панночке под юбку, а мы вторую ночь не спим!

От крика художников поляки стихли. Стало понятно, что ни злотого, ни даже переводного рубля с творцов не поиметь. Пану стало скучно.

— Что в сумке? — без всякого интереса спросил он.

— Копии работ да плакаты, — ответствовал Артамонов и для пущей достоверности провернул трюк с разрыванием стопки. — Кому они нужны, эти копии!

— Проезжайте! — скомандовал в сердцах старший пан. — Только канистру эту поставьте вон туда, за сарайчик, — добавил представитель Польши, бедной на виноградарство.

— Нет проблем, — согласился Артамонов.

— Убедительно, — поощрил его Макарон, когда отъехали. — Что было бы, полезь они глубже?

— Варшава — прямо! — выпалил протрезвевший Давликан.

Высунув в окно замлевшие руки, Артамонов приступил к написанию изустных писем главе Польского государства, по территории которого продолжился вояж. Проезжать по стране и не обратиться к ее руководителю было неприлично, считал Артамонов. И стал зачитывать письмо:

«Товарищу Валенсе, человеку и пулемету! Уважаемый Лех! Въезжая на вверенную Вам временно территорию, вынуждены заявить, что обе таможни — и наша и Ваша — структуры ублюдочные! Но к причине нашего к вам обращения это не относится, однако…»

В этот момент «Волга» сшибла зайца.

— Будет прекрасное жаркое, — сглотнул слюну Давликан и, чтобы проветривался, привязал зайца шпагатом неподалеку от красных трусов.

— «…однако, — невзыскательно продолжал Артамонов, — находясь перед Вами в полном пардоне за только что снесенного бампером косого, мы просим отвечать нам сразу в Познань. Там мы будем обязаны скинуть Вашим согражданам не идущие у нас предметы, как то: лебедку ручную автолюбительскую, два топора, четыре комплекта постельного белья, часы настенные электронные, примус, палатку туристическую на два спальных места, три пары кирзовых сапог, набор гаечных ключей, четыре кителя без погон и медвежью шкуру в виде накидки на сиденье. Вы можете по справедливости спросить, почему именно эти вещи мы намерены сбросить у Вас безналогово в целях приобретения на вырученные злотые несусветно дорогого у Вас бензина? Отвечаю со всей прямотой замудохавшегося в одной и той же позе пассажира известной Вам модели «Волга»: потому, что подбирали мы их специально, чтобы на вашей таможне подумали, что это для дорожных нужд. Понимаете? Вы можете с укором вопросить: при чем здесь примус? Вопрос правильный — в дороге, по нашим временам, он действительно ни к чему. Просто у коменданта нашей гостиницы Ренгача выявилась большая задолженность перед партией, и мы решили ему помочь разобраться со взносами. Участники многих битв — за урожай, за светлое будущее, за мир во всем мире, — мы не могли поступить иначе. По Вашей территории мы проходим транзитом, дабы втюхать голландцам русскую живопись — затея на первый взгляд нереальная, но у нас нет выхода — нам нужны гульдены. Сам-Артур решил искоренить в газете «Смена» понятие «рукописи» и, как всегда, нацелил нас на деньги кураторов. Макарону все по херу, а мы с Прореховым считаем, что обращаться в центр по такому пустяку, как десяток-другой наборных компьютерных станций, не следует. Поэтому и корячимся сейчас, чтобы каждый сотрудник «Смены», прикидываете, играл в «тетрис» на персональном рабочем месте!»

Покончив с текстом, Артамонов типа достал облатку, сымитировал запечатывание конверта и бросил его в почтовый ящик заоконного пространства. Всего этого не видел Давликан. Он спал, положив голову на запаску. Макарон строго следил, совпадают ли километровые столбы с показаниями спидометра. Он вычислил, что польские километры короче наших, и был намерен поведать об этом в P.S. артамоновского письма.

Под утро подъехали к Познани и никак не могли пронырнуть к торговым рядам — всюду висели «кирпичи». Пришлось подсадить к себе веселого пана в качестве штурмана.

— Ну и где ваш пресловутый регулируемый рынок? — пытал его Макарон.

Пан указывал вперед и бубнил:

— Просто! Просто!

— О чем он там бормочет?! — вдумчиво вопрошал Макарон. — Что такое «просто»?

— Не понял, что ли? Просто — это прямо, — перевел Давликан.

И действительно, на познаньском рынке торговала вся Россия. Челноки не прямого, но обратного действия завалили товарами все прилавки. Это было что-то! Целый слой российского населения, порожденный плывучим, как пески, рынком, скупал все приличное в России и сбрасывал в странах СЭВ. Конкуренция в рядах была немыслимой. Тем не менее распродажу привезенного имущества провели удачно. Невостребованными оставались лишь часы, которые Макарон прихватил из номера в гостинице «Верхняя», примус да медвежья шкура.

— Не идут, — крутил часы в руках пан.

— Как «не идут»? Тикают самым форменным образом, — вел торги Макарон. Это наши бортовые часы.

— Там нет батарейки, — и хотелось, и кололось пану купить, но сбить цену.

— Правильно, откуда ей там взяться, — накручивал аксакал. — Батарейку вставите, и вперед — часики закрутятся.

— Но сейчас не идут, — говорил пан.

— Демонстрирую! — сказал Макарон и вынул батарейку из куклы с соседнего прилавка. — А теперь берете? — насел он на пана.

— Теперь беру, — согласился пан. — Теперь видно, что работают.

— Раз видно, платите сто тысяч злотых и забирайте, — потер руками Макарон. — Это все равно что задаром.

— Как сто? — возмутился поляк. — Мы договаривались за восемьдесят.

— Правильно! — объяснил Макарон. — Без батарейки. А теперь часы укомплектованы.

— Ну, хорошо, паны, я согласен.

Пересчитав деньги и засунув их подальше в карман, Макарон вынул из часов батарейку и вновь поместил в замлевшую куклу.

— Как же так, паны? — не понял юмора поляк.

— Вот вам пять тысяч назад, — рассчитал все верно Макарон. — Я спросил — батарейка здесь у вас стоит пять тысяч злотых.

Медвежью шкуру паны тоже брать не спешили — щупали, прикладывали к уху.

— Пан, это не раковина, — говорил Давликан. — Это шкура. Она повышает потенцию.

— Ее надо есть?

— Нет, ее надо спать, — рекламировал товар Давликан. — От нее такое электричество, что жена сразу бросит разъездную командировочную работу…

Несмотря на хитрости продавцов, примус и шкуру вельможные паны все же не купили. Шкуру пришлось вновь втаскивать в салон и накидывать на переднее сиденье, что оказалось намного сложнее, чем вытащить. Площадь ее, слава богу, была больше десяти квадратных метров.

Давликан вспомнил про горбатого зайца и, обнажив втянутый живот, потребовал примус. Пришлось отыскать безлюдную рощицу и испечь в фольге жертву дорожно-транспортного происшествия. Прежде чем съесть, Давликан занес зайца в свой дорожный блокнот эскизным наброском.

После жаркого у Давликана случилось несварение желудка — сработал секреторный рефлекс. Частота стула у него приближалась к частоте электрического тока. Он то и дело просил остановиться и перся в дальние перелески.

— Опять отправился в турнепс… по Европе, — высказывался Прорехов. Писает, как рисует, такой же пытливой струей. Сначала направо поведет до упора, потом налево. И смотрит вдаль испытующим взором. Потом потрясет и снова вдаль смотрит. У него сливные затмения, понимаешь ли! Но почему он не может отлить у машины? У нас и так времени нет!

— Причуды художника, — сказал Макарон.

— Он стесняется, понимаете ли! А мы, выходит, полные свиньи, раз согласны спешно отливать прямо на обочине, — оскорбился Прорехов и сказал. Налейте-ка тогда и мне чего-нибудь ветрогонного!

Немецких таможенников шкура медведя повергла в оцепенение.

— Гризли? — строго спросили они.

— Нет, так задушили, — ответил Макарон.

— Ввоз шкур гризли запрещен, — напомнил немец.

— Это наша семейная реликвия, талисман, — объяснил Макарон. — Эту шкуру убил еще мой отец, я беру ее в дорогу в качестве прослойки от ревматизма.

Вызвали специалиста по замерам шерсти. Результаты показали, что по цвету шерсти — это обыкновенный бурый медведь, а по размаху крыльев гризли. Возник нешуточный спор. Но в конце концов немецкая таможня не выдержала натиска дикой русской природы — делегацию художников, опаздывающих на международную выставку в Амстердам с участием мэтров всего мира, пропустили.

На площадке для перекуров к машине подвалили простые русские парни.

— Ну что ж, спасибо, что доставили нам сюда хорошие картины, — сказали они. — Мы подождем вас впереди, на дороге. Переговорить надо. — И уехали, попыхивая сигаретами.

Художники призадумались. И тут мафия. Стоило ли обходить столько рифов, чтобы тамбовские хлопцы из-под Выдропужска переложили в свою «Тойоту» наш прошедший таможенную очистку товар!

Варианты, как действовать, предлагались один за другим.

— Надо сообщить в полицию, — посоветовал Давликан.

Обратились. Офицер спросил, что именно отняли гангстеры у заявителей на территории Германии. Пришлось отрицательно покачать головой. Дохлый номер. У них, как и у нас, пока не зарежут, обращаться бессмысленно.

— Может, предложить налетчикам часть работ похуже — продырявленные — и попытаться договориться? — соображал Прорехов.

— Надо попросить у полиции сопровождение, — придумал Артамонов.

— Денег не хватит расплатиться, — подсчитал расходы на безопасность Макарон.

— Или позвонить в посольство, — предложил Давликан.

Макарон коллекционировал предложения.

— Поехали! — сказал он в заключение. — Чуть что — пойдем на таран. — И понесся по шоссе, превышая скорость. На дороге велся ремонт. Машину трясло. Груз едва не слетал с багажника. «Волгу» заносило то на обочину, то на встречную полосу. В узких местах дороги вояжеры ожидали разбоя.

Справа по курсу замаячили какие-то фигуры.

— Кажется, они! — испугался Давликан.

— А ну-ка, парни, выпишите-ка мне порубочный билет на эту братву, рявкнул Макарон и утопил педаль газа до упора. — Сейчас будем проводить санитарную рубку! Прижмите уши, господа, возможно, будет столкновение.

— Только не соверши безвизовый въезд в дерево! — предупредил его Артамонов.

Стремительно приближалась точка встречи с хулиганами. По коже пробегало легкое покалывание. Все напряженно ожидали какой-нибудь преграды и знака остановиться.

— Тормоза придумали трусы! — кричал Макарон.

Но стоявшие на обочине люди не обратили на «Волгу» никакого внимания. Они писали. Так же проникновенно, как Давликан.

— Это не те, — сказал Прорехов. — А те, наверное, просто пошутили.

«Волга» миновала Берлинское кольцо и ушла на Амстердам.

К искомой галерее на Бемольдсбеланг, 14, подъехали под вечер. Законное пространство для стоянки, прилегающее к тротуарам, было полностью занято приличными тачками. Поэтому припарковались во второй ряд на проезжей части, надеясь, что ненадолго.

Жилье галерейщика соседствовало с галереей. Но ни дома, ни «на работе» хозяина галереи не оказалось.

— Может, по кабакам таскается? — предположил Давликан.

— Не возводите на человека напраслину! — вступился за галерейщика организатор выставки Артамонов. — Вы не дома! Раз договаривались — значит, прибудет!

Ничего не оставалось, как ждать. От безделья выпили «Русской», закусили морской капустой из банки и с устатку задремали. Проснулись оттого, что кто-то, как дождь, настойчиво барабанил в окно. Продрав глаза, вояжеры увидели двух полицейских.

— Вас ист дас? Аусвайс! — тыкали форменные люди дубинками в стекло.

— Галерея! — Макарон, не опуская стекла, бросился показывать пальцами на светящийся зал. — Галерея! Русский картина… выставка приглашать… ангеботтен нах аустелунг. Приехали поздно, ждем морген, так сказать, когда откроется.

— Дринк водка, пенальти, — заворковал старший наряда. — Ху из драйвер бисайдс ю? — полисмен перешел на английский. — Опен зе до!

— Как это — кто поведет машину, поскольку я пьян?! — возмутился Макарон. — Прорехов поведет! Он в рот не брал! — и, вылезая из-под руля, добавил: — С детства!

— В кандалы затягиваешь, пятачок, — буркнул Прорехов.

— Прорэхоу? О'кей! — возрадовались полисмены.

Прорехов и вправду никогда не водил машину. Не то чтобы не имел водительского удостоверения, а на самом деле ни разу в жизни не садился за руль. Не был любителем. Однако он сделал вид, что совершенно трезв, и даже успел спросить Макарона:

— Как скорости переключать?

— На набалдашнике нарисовано, — шепнул Макарон, покидая насиженное место.

— Фоллоу ми, — сказал полисмен Макарону и сел в свою машину.

Прорехов тронулся с места. Непонятно как, но поехал. На бесплатную стоянку неподалеку, как уверяли полицейские. И все было бы хорошо, и простили бы они этих русиш свиней, но Прорехов, заруливая задом и пытаясь с размаху вписаться между двумя BMW, явно не попадал куда надо.

— Стой! — заорал Макарон и бросился наперерез «Волге». Он едва успел перевести дух, как «Волга» заглохла, встала и больше не завелась. Лист бумаги еще мог бы пролезть между задним бампером «Волги» и передним бампером BMW цвета маренго, а вот ладонь уже нет, не пролезала. Жизнь повисла на волоске.

— О'кей! — сказали полисмены. — Но ты, — указали они на Макарона, — не должен садиться за руль до самого утра. Слишком запах. Пусть машина стоит, как встала. Заплатите двадцать гульденов за неверную парковку и будьте здоровы.

Получив плату за нарушение, полицаи скрылись.

— Ну вас на фиг! — бросил им вслед Макарон. — Надо поставить машину, как положено! А то зацепят еще ваши драйверы! Чини потом! — И сел за руль.

Из-за угла с сиренами и мигалками вновь выскочила та же полицейская машина. Оказалось, полицаи следили, стоя за поворотом. Они подбежали к Макарону, кинули его лицом на капот, руки — за спину и в наручники.

— Мы привезли картины! Нас брать нельзя! Это достояние России! Вы ответите перед нашим действующим Президентом! — кричал Макарон, но это мало помогало. Давликан со страху полез сначала под «Волгу», но быстро понял, что она может неожиданно поехать снова, и перезахоронился под BMW цвета маренго, у которой был повыше клиренс.

Полицаи притащили трубку для дутья и, предвкушая, как Макарону пришьют два года за пьянку вблизи руля, были неторопливы и фундаментальны. Макарон дунул. Полицейские и не могли предположить, что дуть в трубку можно и на вдохе — в себя. Прибор показал, что до посадочной нормы в крови Макарона не хватает нескольких промилле. Полицаи скуксились. Как они бросились извиняться!

— Ми, яволь, изсвиниться! — полицейские стали подныривать под ситуацию.

— Да вы уж и так изсвинюжились, — сказал Артамонов. — Больше некуда!

После непереводимой формулировки ответа полицаи завертелись, будто горбатый заяц на примусе! И стали предлагать ночлег в участке на удобных койках.

— Ни в какой участок мы не пойдем! — осадил их Макарон, получив законное право. — Мы сейчас сообщим консулу!

— Давайте так, — предложил полицаям мировую Прорехов, — вы оставляете нас в покое, а мы… мы спокойно выпиваем еще пузырь и спим в машине часиков до десяти!

Полицаи ретировались. В воздухе запахло адреналином.

— Ну и мастак! Как ты умудрился? — бросились расспрашивать Макарона члены экипажа.

— Научи и меня дуть в себя! — попросил Давликан.

— Амстердам — просто! — сказал Макарон.

Бесплатная стоянка оказалась кстати, поскольку ни завтра, ни на следующий день галерейщик не явился. С валютой имелась напряженка, продуктов тоже оставалось на пару дней, злотые в банках не меняли.

— Где же галерейщик? Как же так?! — негодовал Давликан. — Ведь договаривались на конкретное число! Может, это вообще не та галерея?! А приглашение-то у нас есть или нет?

— Да не волнуйся, приедет. Куда он денется? — успокаивал его Прорехов. — Может, у него свадьба какая случилась, — предполагал он, собирая в радиусе ста метров все приличные окурки. — Зажрались голландцы, — говорил он, поднимая очередной удачный «бычок». — Выбрасывают больше целой. — За неделю Прорехов стал завсегдатаем театра повторного фильтра. — Согласитесь, вовремя поднятая сигарета не считается упавшей!

Чертовски хотелось «Хванчкары». Артамонов с Прореховым разыгрывали в шахматы, кому спать справа. Макарон за российские медные пятаки добывал из автоматов жвачки и презервативы и дарил Давликану. Художник складывал добытое в мольберт.

На почве затянувшейся неизвестности у Давликана начались помрачения и раздвоение личности. Он погружался в сумеречное состояние и кликал галерейщика среди ночи, чтобы затем проклинать белым днем. Двойственность переживаний на фоне алеутской депрессии выбила его из колеи. По каждому вопросу у него появлялось свое мнение, с которым он был не согласен. В этой связи к нему стали являться галлюцинации угрожающего характера и несусветных размеров. Он поминутно выкрикивал непонятное заклятье «Айнтвах магнум!», метался по тротуарам и без конца повторял:

— Смотрите, это он. Я узнал его по профилю! — вошкался Давликан.

— Слушай, ты, силуэтист, успокойся! — гладил его по голове жесткой щеткой Макарон. — Как ты можешь в темноте узнать человека, которого никогда не видел?!

Завтракали, как топ-модели, — дизентерийное яблочко с ветки, панированное сухариной пылью, а на обед и ужин — кильки-классик. Голодная кома бродила метрах в десяти. Дух в салоне «Волги» сделался таким, что машину стали обходить прохожие и облетать птицы. Пытаясь сбить запах, Давликан надушился каким-то до того едким парфюмом, что рой шершней непрерывно и без роздыху обрамлял его голову. Насекомые висели, как атомы вокруг молекулы, и переходили с орбиты на орбиту.

— Найдите мне теплой воды! — плакал Давликан, купаясь в спастических болях переживаний. — Я не могу жить с грязной головой! У меня там шершни!

Чтобы предотвратить появление опоясывающего лишая, Давликана отвезли на вокзал в Красный Крест, помыли и выдали последние двадцать гульденов на карманные расходы.

После санитарной обработки Давликан как в воду канул и не явился даже на вечернюю перекличку. Отыскали его в стриптиз-баре «Lulu».

— Что это ты в рабочее время разлагаешься? — возмутился Макарон.

— Да я вот тут… — покраснел Давликан.

После бара он стал ручным, как выжатый лосось, зато перестал выкрикивать во сне непонятное выражение «Айнтвах магнум». Позже, вчитавшись в плакат, все увидели, что оно было во всю стену написано на щите, рекламирующем мороженое.

На седьмое утро дверь в галерею оказалась отверзтой. Галерейщик Popov в дробноклетчатом пиджаке приехал. Вопреки ожиданиям он оказался не кодловатым мужиком, а совсем наоборот. Счастью не было конца. Давликан сидел в ванной неприлично долго. Веселились без всякого стеснения и едва не устроили коккуй. Потом были армеритры с йогуртом.

— Вот это еда так еда! — блаженствовал Давликан. — Съел его, этот йогурт, с булкой, запил кофе с колбасой и сыром — и все. Положил поверх супу тарелку — и сыт. Вот йогурт! Продукт так продукт!

Упрекать галерейщика в непунктуальности не было никакого смысла. Слава богу, что он вообще появился. Причин его опоздания так и не узнали.

Вывешивая работы на стенах галереи, Давликан путался в названиях своих творений.

— Слышь, Прорехов, у тебя вроде список был? — просил помощи Давликан. Не могу вспомнить, где тут у меня «Камера-обскура», а где «Любовь к трем апельсинам».

— Мне кажется, я уже где-то слышал эти названия, — заметил Прорехов.

— Это мое ноу-хау, — перешел на полушепот Давликан. — Я называю картины именами известных романов, фильмов, песен…

— Неплохо придумано, сынок! — поощрил его Прорехов и возмутился: Неужели ты и в самом деле не помнишь?!

— Видишь ли, все мои картины — одинакового формата.

— Понятно. Тогда посчитай считалочкой, — нашел ему выход Прорехов. — Ни на эту, ни на ту — на какую попаду! Вот тебе камера твоя, вот апельсины… Или брось монету… У тебя такие работы, что любое название подойдет.

— Это вы, журналисты, относитесь к заголовкам наплевательски, — сказал Давликан. — А я сначала ловлю чувство и уж потом как-нибудь называю.

— Причуда художника! — подвел черту Прорехов.

— Как же мне обозначить вот эту, последнюю? — продолжал переживать Давликан. — Через полчаса презентация!

— Назови просто — «Целенаправленное движение свиней», — предложил Прорехов. — Будет очень ловко!

— А что, есть такая песня? — всерьез спросил Давликан.

— Нет, есть такое движение, — сказал Прорехов.

Выставка проходила шумно. С помощью специальных уловок горстку представителей культурного Амстердама собрать удалось. Прибыли некоторые официальные лица, но больше было прохожих.

— Самородки еще будут попадаться, — умело на русском языке комментировал работы Давликана галерейщик Popov, отрабатывая свой прокол, но драгу никто никогда не отменит. — «Самородки» и «драгу» перевести не получилось и пришлось воспользоваться ритмической походкой Владимира Ильича — арбайтен, арбайтен и еще раз — арбайтен. — Фирштейн?

Продали почти все картины. И даже получили заказ. Один посетитель, осмотрев пластмассовые волосы, возжелал такое же произведение, но мужского рода. Чтобы настроением оно подходило к его ковру.

— С заплаткой делать? — спросил Давликан.

— О, конечно! Конечно! — волновался заказчик.

— Выйдет подороже. Раза в три, — заломил цену Артамонов.

— Нет проблем, — согласился покупатель.

— Ну и отлично, — сказал Артамонов, — считаете, что договорились.

— А вы не могли бы поехать ко мне домой подобрать цветовую гамму? пригласил иноземец Давликана. — Можно прекрасно провести вечер.

— Не мог бы! — Артамонов еле успевал вырабатывать антитела за подопечного. — Никаких интимних мужских вечеров! Никаких блатхат! Рисуем прямо здесь и спешно отбываем! Нах фатерлянд.

Давликана еле отбили от полюбившей его публики. Он был просто нарасхват.

— На будущее следует опасаться шоп-туров в страны с очень развитой сексуальной культурой, — сказал Макарон. — Если поедем еще раз, то на восток.

Но клиент-заказчик оказался еще тем жуликом. Он не отставал и нордически ломился напропалую. В довесок к залатанной картине он желал большего.

— Я хочу купить вашу машину, — продолжал он прямо-таки дранг нах остен. — За двадцать тысяч гульденов. Я коллекционирую антик. Какого она года выпуска?

— Сошла с конвейера… — чуть не испортил дело Прорехов.

— Восстановлена на спецзаводе в прошлом году, — обрезал его Артамонов. — Мы ее выиграли в лотерею. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — кивнул головой Макарон.

— Я давно подыскиваю что-нибудь из России, — продолжал иностранец.

— Ради такого случая мы готовы уступить, — согласился Артамонов, несколько гульденов.

— Это есть карашо, — почти не торговался клиент.

— Но есть одно «но». Машина продается в паре с медвежьей накидкой антик требует стилевого единства. Кстати, шкура повышает потенцию. Артамонов раскинул руки как можно шире. — Тысяча гульденов.

— О! Карашо есть.

— И, разумеется, в комплекте с дорожным примусом, — кинул Артамонов на чашу весов последнюю непроданную вещь. — Пятьсот гульденов.

— Я согласен, — совсем не противился злу насилием покупатель. — О'кей!

— Ты смотри, — говорил Макарон, — все понимает.

За несколько дней Давликан, подгоняемый вдохновенным Макароном, состряпал заказанную работу. Он писал ее по сырому, не дожидаясь подсыхания красок, и закончил за один долгий сеанс — методом «алла прима». Макарон помог приделать к работе опаленные провода и сотворил заплатку. Заказчик онемел от восторга и захотел получить картину тут же. Но ему вручили ее после оформления сделки с машиной.

На вырученные гульдены вояжеры купили «Форд-скорпио» с прицепом, уложили в него купленную на распродаже компьютерную технику и отбыли на родину с ощущением, будто им выпал какой-то грант.

Пока бригада рабочей гарантии проходила Польшу в обратном направлении, Артамонов дослал в адрес Валенсы короткую эпистолу:

«Уважаемый Лех! До сих пор мы так и не получили от Вас никакого ответа. Это навело нас на мысль, что Вас, по большому счету, нет и что страна Ваша несет свою предменструальную вахту сама. Стремясь к Вашей восточной границе, мы играем в «барана» — обгоняем четырехцилиндровый «полонез» с таким расчетом, чтобы обиженному захотелось восстановить статус-кво. После этого мы наседаем сзади и загоняем товарища под знак. Его штрафуют Ваши же полицаи, а мы делаем всем ручкой.

Уважаемый Лех! Мы вынуждены признаться, что в районе Варшавы мы в честь Артура были вынуждены наказать Ваших полицейских за рвачество. Но посудите сами, не пристегнутый ремень они оценили в двадцать марок. Представляете?! И ладно бы гульденов, а то — марок! Откуда, спрашивается, у нас марки, если мы были в Амстердаме? А на границе мы сами пообещали Вашим панам по сто условных единиц, если пройдем таможню вне очереди. Нами занимались исключительно офицеры. А когда бумаги были оформлены, мы просто взяли и поехали к русским полосатым столбикам. «А марки?» — спросили паны. Представьте, уважаемый Лех, высоту и степень нашей сдержанности! Мы ничего не сказали в ответ. Под условными единицами мы подразумевали слова вежливости — спасибо или на добро здавьице. И, как и обещали, произнесли свою часть именно сто раз! Россия — просто! — говорит ваш тезка Давликан и жмет Вашу руку…»

Глава 8 ЛИШЕНЕЦ

— В этой стране, похоже, и впрямь, — произнес, успокаиваясь, Артамонов, — чтобы сказать вслух, надо заводить свой личный орган речи.

Пришлось обратиться к следующему пункту Устава «Ренталла» — выпуску газеты.

Всякое новое издание надлежало регистрировать в Инспекции по защите печати, которая была создана на базе отдела обкома после кончины КПСС и отмены шестой статьи Конституции о ведущей роли партии в жизни страны. Руководил ею бывший инструктор обкома по нежнейшим вопросам высокой печати Вячеслав Иванович Позорькин. По наступлении демократических перемен он смог перейти с галопа на рысь — сориентировался в обстановке и неожиданно для себя стал начальником инспекции по защите все той же печати. Он сменил на кабинете табличку — только и всего. А чтобы пристальнее всматриваться в портреты трудников на Доске почета напротив партийных чертогов, добавил к своему старому распорядку еще один не приемный день.

Переждав этот самый дополнительный не приемный день, ходоки-новаторы отправились на дело. Вахтер на проходной был безучастен к персоналиям c улицы, а вот секретарша-привратница Вячеслава Ивановича встала навстречу всей своей натруженной грудью.

— К нему нельзя! У него мероприятие! — кинулась она исполнять свой профессиональный долг. — И вообще, как вы сюда попали?! На прием все записываются заранее!

— Мы — не все, — сообщил Прорехов.

— Что значит «не все»? — недоуменно спросила секретарь.

— Всех бы не вместила приемная. Нас много на каждом километре здесь и по всему миру! — пригрозил Артамонов текстом из фильма «Над всей Испанией безоблачное небо».

У секретарши повело глаза, взгляд ее стал блуждающим. Через приоткрытую дверь слышалось, как спешно, словно с часу на час ожидая прихода немцев, инспектор Позорькин награждал активистов СМИ, путая должности, награды и поручения. В спертом воздухе кабинета звучали знакомые фамилии: Потак, Жеребятьева, Огурцова, Упертова.

В завершение списка инспектор Позорькин икнул и поблагодарил Шерипо за то, что оно хорошо работало. Раздались легкие, раздражительные аплодисменты.

— С этим средним родом мы еще натерпимся, — громко сказал Прорехов, откровенно изучая фигуру секретарши, а затем, склонившись над ухом Артамонова, прошептал: — Прикинь, в Индии люди приветствуют друг друга, похлопывая ладонью о стол. У нас в стране чуть сложнее — ладонью о ладонь. А надо бы знаешь как — ладонью по щекам. Представляешь, что сейчас творилось бы за дверью?

— Мордобой, — сообразил Артамонов.

— То-то и оно.

Когда волна лауреатов стала вытекать из кабинета, стараясь побыстрее проскочить мимо «ренталловцев», магнаты по встречной полосе устремились к Позорькину. Секретарша ничего уже не смогла поделать и лишь заумоляла вслед быть краткими и говорить только по существу — иначе Вячеслав Иванович даже и слушать не станет!

— C cобакой-то куда, товарищ?! — попыталась она схватить за рукав аксакала.

— Макарон, — подсказал секретарше Прорехов. — Товарищ Макарон.

— Каких еще «макарон»?! — не въехала секретарша.

— Товарищ Макарон, — еще раз повторил Прорехов. — Партийная кличка такая.

Заминки хватило, чтобы овладеть кабинетом полностью.

Вячеслав Иванович Позорькин был неимоверно взвинчен только что завершившимся мероприятием. Он парил в сферах, которые было невозможно курировать без пристяжных крыльев. Нависая над двухтумбовым столом с подпиленными ножками, он резво поправлял папочки, карандашики, расчесочку и маленькое зеркальце, в котором имели возможность отразиться целиком лишь небольшие участки лица. По холостяцкой жизни инспектор давно не видел себя со стороны, потому и не очень ужасался.

Под стеклом стола лежала пожелтевшая таблица экологической лотереи. Она выдавала инструктора Позорькина с головой. Выходило, что наряду с гражданами и это ответственное лицо дало слабинку и проявило живой интерес к судьбе якутских стерхов.

Позорькин уселся во вращающееся кресло от вагонного завода — там, как и на любом социалистическом предприятии, имелся цех ширпотреба. Уселся и окинул взором вошедших.

— Газету, говорите? — спросил он и сделал оборот вокруг оси, оттолкнувшись от пола коротенькими ножками.

— Да, газету, — осмелился сказать правду Прорехов.

— Свою, что ли? — спросил Вячеслав Иванович. — Частную?

— Да, — подтвердил Прорехов.

— Но, я слышал, у вас со «Сменой» какие-то неприятности, — намекнул Позорькин на издательскую несостоятельность гостей.

— Да нет, все нормально, — сказал Артамонов. — Просто ребята не захотели развиваться, и мы решили открыть новую газету.

— Какую же? — спросил Позорькин, отмолчав минут пять.

— «Лишенец»! — выпалил Макарон неожиданно для его всегдашней заторможенности. Прорехов с Артамоновым переглянулись — такого сговора между ними не было. Насчет названия речи не велось вообще.

— Кто «лищенец»? — не понял божественного замысла Макарона Позорькин.

— Да не кто, а что, — пояснил Макарон. — Газета так будет называться «Лишенец»!

— А название это хоть как-то увязано с концепцией? — строго спросил инспектор.

— Конечно, — вынужден был поддержать товарища Артамонов.

— Ведь все мы в какой-то мере лишенцы, — встал с ним в ряд Прорехов. Посудите сами — кого церквей лишили, кого денег, кого партии, кого права на выбор, кого газеты…

— Мы пробовали другие названия, — поскакал дальше под гору аксакал.

— Правда, правда, — присоединился к нему Прорехов. — Но ни «Камера-обскура», ни «Любовь к трем апельсинам» не отображают всей полноты идеи.

— И даже «Целенаправленное движение свиней» слабовато, — добавил Артамонов.

— «Целенаправленное движение свиней»? — переспросил Позорькин. — А почему именно свиней?

— Да потому, что естественными носителями балантидий являются свиньи, по ветеринарному просто ответил Макарон.

— Нельзя ли в таком случае познакомиться? — попросил Позорькин почти надсадно.

— С чем, с движением? — спросил Артамонов, пытаясь, как птица, увести инспектора от гнезда.

— С идеей, — сказал инспектор.

— Прямо здесь? — не уловил намека Артамонов. — Это невозможно!

— Почему? — расплылся инспектор. — Где ваша папочка с проектом?

— Она очень обширна, — сник Артамонов и посмотрел на друзей, — занимает несколько томов.

— А вы вкратце, через перечень рубрик и тематических полос. Я пойму, подтолкнул к продолжению беседы Позорькин, прикинувшись профи.

— Хорошо, пожалуйста, — не смутился Артамонов. — «Лишения ХХVI съезда в жизнь!» — материалы идеологической направленности.

— «Культ лишности»! — быстренько придумал на ходу Прорехов. — О проблемах потерянного поколения, «Ничего лишнего» — страничка потребителя.

— Детские выпуски «Лишенчики», — сказал Макарон, уже практически прощенный друзьями.

— «Третий лишний и третий нелишний» — о любви и пьянстве, — продолжил ряд Прорехов.

— Достаточно, — тормознул их инспектор.

— Сами захотели, — сказал Артамонов извинительно. — Мы только по делу.

— Ну хорошо, а какова будет направленность газеты — социальная или политическая? — продлил себе рабочую минутку Позорькин.

— Направленность? Межнациональная! — выкрикнул Макарон. Комплиментарии всех стран, соединяйтесь!

— Газета будет выходить в том числе и на иноземных языках, — пояснил Артамонов.

— В основном на китайском! — сказал Прорехов.

— И лишь часть тиража на немецком, французском и финском языках для городов-побратимов! — довысказал мысль Артамонов.

— Плюс выжимки на русском языке для собственных нужд! — добил линию аксакал.

— Позвольте спросить, — не ленился интересоваться инспектор, — а как будет распространяться газета?

— Веерная рассылка! — выпалил Артамонов. — Директ-мэйл и обольстительная льготная подписка. Везде понемногу, но преимущественно — в китайском городе Инкоу.

— Бывший Порт-Артур, слышали? — спросил Макарон. — Не сам-Артур, а Порт-Артур, ну, помните все эти дела — крейсер «Варяг», «Цусима», борьба с воробьями? — нес аксакал и валил в одну кучу все, что пришлось услышать за шесть лет на факультете журналистики.

— А вы уже договорились с китайской стороной? — спросил Позорькин.

— Конечно, уже заговорились договариваться, у меня даже заплетык языкается, настолько договорились! — залудил Макарон. Любил он иной раз запустить в собеседника зычным спунеризмом типа «он тебе все педераст», «непокобелимые борцы» или «не дороги, а сплошные выибоны».

— Так я не понял, — уточнил инспектор, — договорились или нет?

— Наше дело пердупредить, — сказал Макарон. — А там — как хотят.

— И все же? — впадал в тонкий искус Позорькин. — Согласны они или нет?

— Китайцы рады, как дети! — не задумываясь ни на секунду, отвечал за Макарона Прорехов.

— И корпункт планируется там, на чужбине? — продолжал слушания инспектор.

— Конечно! — лил воду Прорехов. — Все, как у взрослых. Нам сказали: выбирайте любую пагоду…

— «Пагоду»? — всерьез спросил инспектор.

— У нее такая крыша — с загибом, чтоб не поехала, — пояснил Артамонов.

Артамонов с Прореховым сдержанно доводили беседу до логического завершения. А Макарон едва не давился от смеха.

«Ну все, — думал Прорехов, — влипли так влипли!»

«На фиг надо было брать с собою Макарона! — думал Артамонов. Зарегистрировали бы газету спокойно, а уж потом и его попросили бы помочь с выпуском. Но теперь уже поздно — гусь военному не товарищ! Теперь не только новую газету не зарегистрирует этот инспектор Позорькин, а еще и все выходящие закроет!»

— Как же они с вами будут расплачиваться? — обалденевал смурной инспектор. — Ведь там юани…

— Газета будет бесплатной, — повел его по сложному медиа-фарватеру Макарон.

— Бесплатной?! — вырвалось у Прорехова.

— Вот как… — опять крутанулся в кресле инспектор. — И в каком количестве вы намерены выпускать эту добродетель?

— Тираж будет плавающим, — легко сообразил Артамонов.

— Но почему именно в Китае? — Коллежский регистратор никак не мог уловить изюминки проекта.

— Там больше лишенцев, — честно ответил Макарон. — Мы надеемся, что наше немедикаментозное вмешательство найдет отклик в душе этого большого народа.

— Вы полагаете, ее будут читать? — нахмурил брови Позорькин.

— Будут! — уверенно произнес Артамонов. — Рекламную кампанию мы уже запустили. Продвижение проекта на рынке началось с наиболее простых и доступных форм.

— Нами решен вопрос с командованием Военно-Морского Флота о размещении логотипа газеты на бортах подводных лодок, — сказал Макарон. Представляете, всплывают в разных концах света одновременно десять атомных ракетоносцев, а на каждом во всю палубу — ЛИШЕНЕЦ!

— По-вашему, это сработает? — всерьез спрашивал Позорькин.

— А вы посмотрите, с кем приходится соприкасаться по жизни, окончательно насел на инспектора Прорехов. — Одни лишенцы!

— Я надеюсь, вы утверждаете это безотносительно? — отвернулся Позорькин от Доски почета.

— Наше с вами дело — «дело врачей». — Макарон перешел на шепот с хрипотцой. — Другими словами — выпускать газету.

— А читать ее — удел пациентов, — завершил свой тетралог Прорехов.

Коллежский регистратор приумолк. Легкое отравление интеллектом затуманило его взор. Таких, как эта самодеятельная газетная козлобратия, старина Позорькин не принимал у себя в кабинете давненько. Пока он рулил прессой, на вверенной ему территории не вышло в свет ни одного левого или навороченного издания. Все только академически выстраданное. Над ним и сейчас продолжала висеть партийная карма. «Регистрировать — не регистрировать? — метался столоначальник внутри себя. — С одной стороны, вроде все складно, а с другой — какая-то чушь собачья. При чем здесь китайцы! Тут недолго и опрохвоститься. Скажут на коллегии, что зарегистрировал черт знает что! И главное — отказать в регистрации нельзя, нет формальных поводов, поскольку новый Закон о печати вышел».

В этот момент инспектор походил на мужика, который лицом уже окреп, а фигурой оставался все так же юн и хлюпок. Он походил на ребенка-двоечника. Кудряшки челки коллежского регистратора весело наползали на темя. Порой он накручивал их на указательный палец, как на папильотку, потом отпускал и высчитывал, сколько она, эта спиралька из роговицы, продержится не разгибаясь. В его задачу не входило говорить магнатам твердое «нет». Как китаец, он был обучен, по выражению Варшавского, умело тянуть соплю.

— А как часто будет выходить газета? — мило вопрошал он дальше, порядочно отдохнув.

— Газета апериодическая, — задолдонил как по нотам Артамонов. — Будет выходить внезапно, по обстановке. Два-три раза в неделю.

— Не маловато ли будет? — почти всерьез озаботился Позорькин.

— Пока, нам кажется, хватит, — уверил его Прорехов, посоветовавшись взглядом с аксакалом.

— Да хватит, — выказал свое согласие Макарон.

— А формата она будет какого? — воображал в уме инспектор.

— Таблоид, — угадал его вопрос и разложил Артамонов как пример английскую газету «SUN», привезенную из Голландии.

— А объема? — не чурался абсолютно развернутого обсуждения инспектор.

— В зависимости от набора рекламы, — как школьники, отвечали теперь уже все ходоки хором.

— Переменный объем, веерная рассылка, плавающий тираж… — перечислял параметры нового издания Позорькин. — Странная у вас газетка… И при этом апериодическая. Здесь что-то не то, не правда ли?

— Ничего нового в ней нет — поведал Артамонов. — Признаться честно, концепция слизана с вот этого малоизвестного западного издания.

— А претензий они не выкатят? — кивнул он на таблоид. — За воровство.

— Вряд ли, — успокоил инспектора аксакал. — Они даже и не узнают.

— Вот что я вам скажу: зайдите-ка через недельку-другую, — спохватился Позорькин. — Нам надо посоветоваться. С коллегами.

— А нам что делать все это время? — спросил Прорехов.

— А вы тем временем готовьте документы, — смилостивился Позорькин.

— И после этого можно будет выпускать газету?! — наивно воскликнул Прорехов.

— Конечно! — сказал инспектор. — А зачем вялить кота за хвост? — И, словно спохватившись, спросил после длительного затишья: — А вы, собственно, кто? Из какой организации?

— Мы? — переспросил Макарон.

— Да, вы.

— Союз участников конфликта на КВЖД, — сказал Артамонов. — У нас льготы.

— Порядки для всех одинаковые, — сделался державно гордым коллежский регистратор, — моя задача — соблюсти очередность прохождения инстанций. Подпишете договор с типографией — и сразу ко мне! — завершил он слушания.

Директор типографии Альберт Федорович Смирный посвятил магнатов в противоположную часть беспредела — он уверил прихожан, что договор на печать заключается при наличии Свидетельства о регистрации средства массовой информации, которое выдает лично товарищ Позорькин.

— Так что ко мне только после него, — сказал Смирный.

— Ну и ситуация! Прямо какой-то квадратный трехчлен! — охарактеризовал ходьбу по кругу Артамонов. — Чувствую, натерпимся мы с этой регистрацией.

— Да, большой удачи тут не предвидится, — не стал возражать Прорехов. Как будто тебе нарочно кто-то не так отсосал яд от змеиного укуса и стал пересасывать.

— Как считаешь, а мог бы, ну, чисто условно, наш инструктор Позорькин иметь имя — Додекаэдр? — задумчиво спросил Артамонов.

— Не знаю, — осекся Макарон. — А почему именно Додекаэдр?

— Мне кажется, он такой многосторонний, — сказал Артамонов, многогранный такой…

Вывернуться из-под прозвища Позорькину не удалось. Долгое время коллеги к нему так и обращались — многоуважаемый товарищ Додекаэдр.

— Еще та бестия — этот ваш Додекаэдр! — защищал защитника печати Макарон. — Молчит, молчит, а потом как ляпнет что-нибудь!

На прошибание Додекаэдра ушли самые драгоценные нервные клетки. Каждая его грань не давалась по-своему долго. Но и это не спасло территорию газета была зарегистрирована! Оставалось наладить ее выпуск, а значит, найти под это левые деньги.

— А теперь следует поразмыслить и выбрать редактора, — сказал Артамонов.

— Макарон придумал название, пусть он и руководит, — сообразил Прорехов и поманил аксакала пальцем. — Иди сюда, трансгенный ты наш! Я заикнулся про троянского коня, и меня тут же упекли в комитет по охране природы. Ты без нас придумал название — «Лишенец», — вот и руководить будешь сам!

— Я не согласен! — возразил Макарон. — Это федеральное принуждение!

— Считай, что это твой подданнический или классовый долг, — сказал Артамонов. — Как угодно.

— Я еще супружеского не исполнил, — юлил Макарон, — а вы меня уже гражданскими грузите!

— А будешь хорошо работать, — перевел его на хозрасчет второй модели Артамонов, — прокурор выдаст тебе настольную медаль, плавно переходящую в наручники!

…Под заведомо убыточное производство «Лишенца» было решено сколотить из фанеры акционерное общество. Естественно, с ограниченной ответственностью, чтобы отвечать за базар в пределах взноса в уставный капитал. Проект газеты был сочинен в сжатые сроки. Оставалось найти в едином информационном поле пару-тройку буратин средней финансовой запущенности.

На участие в перспективном предприятии дали предварительное согласие страховая компания «Ойстрах» и табачный картель «Самосад».

— Самое трудное, — внушал Артамонов друзьям за день до собрания акционеров, — это соблюсти приличия. Ведь каждого, кто придет на первое собрание потенциальных пайщиков, надо заставить думать, что именно он тут «левый», а остальные — сто лет знакомые партнеры, заработавшие в одной упряжке горы твердых и мягких валют! — готовил Артамонов атмосферу завтрашней встречи. — Кофе, пепельницы и серьезные лица. Никакого пива и частиковых рыб! Кефир и еще раз кефир! И не забыть — белыми нитками по нашим лицам должна быть шита доминанта — газета. Ее следует выпячивать. А деньги под нее — это уж по необходимости, поскольку при учреждении общества с ограниченной ответственностью так или иначе приходится создавать уставный фонд. Не в деньгах дело, как говорится. Дело в деле, которое все сообща берутся прокрутить. Это должно сквозить в глазах. В наших глазах. В их глазах будет сквозить обратное. Они будут выспрашивать у нас всякую гадость типа: не прогорим ли мы, не сожрут ли нас конкуренты или еще хуже — не промотаем ли мы деньги помимо назначения?

…Слякотным осенним полднем «Ренталл» пригласил потенциальных участников в «Старый чикен». Компания «Ойстрах» прислала на собрание походкой от бедра даму с внешностью подиумной дивы по фамилии Дитяткина. Смотреть на нее можно было только предстательно. Смотреть просто так, за деньги — не поворачивался язык. Осмотрев гостью с ног до… Прорехов прикинул, что любой бюст при такой худобе будет казаться надуманным. Дива руководила агентурными сетями компании. Поговаривали, что она позировала самому Давликану. Он же ставил ей на якорь и походку.

Табачный картель «Самосад» направил в газетное пекло Маргариту Павловну — пергидрольную женщину, размеры и опыт которой позволяли при нужде контролировать не только курительный рынок области, но и весь общак Средне-Русской возвышенности.

Не смея сесть в присутствии Маргариты Павловны и поглядывая на топ-модель Дитяткину, Артамонов понес ахинею.

— Жил-был мальчик, — начал он подобострастно месить вводный абзац своего бизнес-плана, — и случился с ним один интересный страховой случай. Получив под столом пинок Прорехова, Артамонов благополучно вышел из пике и заговорил о высочайшей доходности газетного дела в случаях, когда от влажности и температуры не теряется качество печати. Макарон, как подсобник, не успевал подливать ему ряженку. Не обращая внимания на холод в глазах Маргариты Павловны и деланную улыбку модели Дитяткиной, докладчик в полном объеме ознакомил присутствующих с сочиненным накануне бизнес-планом. Как стогометатель, Артамонов накидал в скирду экономического обоснования столько разнотравья, что постичь всю эту галиматью без комментариев к Гражданскому кодексу было невозможно. Одна только пояснительная записка к проекту газеты «Лишенец» состояла из тридцати страниц. В ней учитывался даже самый неожиданный исход предстоящих выборов губернатора. Бизнес-план удался Артамонову более чем на славу, получился своего рода «Гамлет» с плавающим сроком окупаемости, как бы его газетный вариант. Не бизнес-план, а песня. Песня о Калашниковском электроламповом заводе, купленном на днях компанией «Оsram». На примере этой сделки Артамонов заговорил о пользе инвестиций, дающих накал бизнесу.

Как сочинитель, Артамонов получил известность еще в ДАСе. Там он параллельно Бродскому запустил в разные стороны по этажам дилогию — два диаметрально противоположных самиздатовских трактата. Первый стал результатом его многолетних занятий в кружке декоративных глистоводов и назывался «О спаривании глистов». Здесь Артамонов всячески подражал Набокову, который, как известно, измерял половые органы бабочек. Второй трактат назывался «О распаривании носков» — что-то из неудачных начал высшей семейной жизни. Артамонов выстрадал эту теорию о магическом пропадании из пары всегда почему-то одного носка и напускал на себя некую избранность в этом секторе. Он пытался опубликовать свою теорию в научных журналах, но, как и его первый трактат, теорию не признали научной. А потом она и вовсе стала банальной, когда в рекламном ролике стиральных машин прозвучала вопрос мужа: «А где мой второй носок?» — избранность Артамонова была развеяна, и все поняли, что носки пропадают и распариваются в каждой нормальной советской семье.

Оба произведения пронизывались единой темой: «Есть ли смерть на Марсе?» Несмотря на солнечную ясность текста, трактаты были сотворены в час переживаний бессонной ночью, когда Дебора с Улькой тайно покинули ДАС и уехали в Молдавию делать репортаж из 14-й армии.

В тех давних философских текстах Артамонова не было арифметических выкладок, и в финансовом смысле они выглядели неубедительно. А вот в более позднее и зрелое сочинение — бизнес-план — почему-то верилось. По замыслу Артамонова выходило, что, если сию же минуту акционеры сбросятся в уставный капитал по восемь-десять миллионов рублей, то буквально через пару-тройку месяцев-лет дивиденды можно будет грести совками-лопатами- бульдозерами. Кстати, лопаты, сразу после подписания протокола намерений, можно будет получить без всяких проволочек и доверенностей у коменданта гостиницы «Верхняя» с сомнительной фамилией Ренгач, который на почве постоянного контакта с «ренталловцами» сделался им сущим свояком.

С деньгами в уставный капитал, по убеждению Артамонова, следовало поторопиться, поскольку у «Ренталла» их нет. И именно поэтому в качестве взноса он намерен вложить в перспективное дело все свое имущество: компьютерный комплекс и всю мебель до последней швабры. Что же касается контрольного пакета акций, то, естественно, его следует оставить за оператором проекта. Потому что никто не сможет так ловко управлять совместными активами, как «Ренталл» — тонкий знаток газетного журнализма и рекламной накипи. А раз «Ренталл» не боится рискнуть всем своим имуществом, значит, затея с проектом действительно стоящая. Это обстоятельство демонстрирует серьезность намерений, гарантирует успех начинания и подтверждает правильность хода реформ в стране. Хотя «гайдаровских недель» и «черных вторников» будет еще ох сколько!

Вскоре по лицам приглашенных стало понятно, что они готовы подписать любые протоколы намерений, пойти на любые условия при составлении Устава, внести какие угодно взносы, лишь бы Артамонов сейчас же прекратил прессинг невыносимыми профессиональными домогательствами!

Гостям приходилось сидеть и осознавать, что они профаны в этом океане печатных красок и бумажных ролей, в этой многостраничности и многоцветности! Они не смели признаться друг другу, что затевается, по их мнению, обыкновенная дичь, но возражать не поворачивался язык. Подиумная дива Дитяткина согласилась сразу, по ее глазам было видно, что она готова без всяких страховых оговорок нарушить любую тайну страхования. Понятно, что со стороны компании «Ойстрах» доверять портфель инвестиций такой внешности было верхом взбалмошности. В городе ходили слухи, что финансовые гамбиты начальника агентурной сети Дитяткиной с трудом квалифицировались как классические.

Прорехов заслушивался песней Артамонова и, поглядывая на Дитяткину, потирал руки. «Девчонка что надо!» — проносилось у него в голове.

Маргарита Павловна, как картофельное поле, окучивалась сложнее. Она зыбко посматривала по сторонам и, судя по нарастающей зевоте, собиралась откланяться. Тогда Артамонов стал угрожать, что жаждущих войти в общество целая очередь, буквально десятки человек! И что все они мнутся под дверью «Старого чикена» и готовы молниеносно занять места волокитчиков! Свято место пусто не бывает!

Столь смелым маневром Артамонов попросту обрек Маргариту Павловну на участие в непредвиденных расходах. Как говорил классик, обрек ее мечам и пожарам. Но об этом позже. А пока что, на уровне флюидов, Маргарита Павловна чувствовала, как исторгаемое парами сидящего рядом Макарона понятие «краше бабы нет» обволакивает ее и скручивает в бараний рог.

— Неплохие парни, — сказала Маргарита Павловна диве на выходе.

— Да, и выражаются прилично, — согласилась Дитяткина.

Журналистика в регионе была монокультурой, без всякого севооборота. Как кукуруза при Хрущеве. Профессиональных журналистов имелось негусто. Система вытесняла толковых и выбрасывала за пределы ареала. Тем временем повсеместно укоренялась путаница — никто не отличал консультанта от корреспондента. Большая часть стилистов мнила себя журналистами, пользуясь абсолютным нигилизмом народных масс в этом вопросе.

— Нет, ребята, с кадрами для нового издания нам придется туго, — сделал вывод Артамонов. — Без Ульки, Деборы и Светы нам самим никакой газеты не потянуть. Этих Рюриковичей надо срочно призывать на издательское царствование!

— Они уже полгода на чемоданах, только свистни… — сообщил словно ему одному известное Прорехов. — Даже Света интересовалась, — сказал он больше для Макарона.

— Тогда ты звонишь девушкам, а мы с аксакалом — за цветами, распорядился Артамонов.

Цветочные ряды гудели, несмотря на разразившийся в стране кризис, словно на выставке флористов, куда были приглашены все цветоводы города как в горшочках, так и на срез. В ход шло все: и необъятные букеты роз в мучнистой росе для презентации структур новой экономики, и неживые пластмассово-бумажные икебаны к цинковым гробам или, как выражался Прорехов, к «циникам» — из селения Ош и других конфликтных точек.

— Возьмите у нас! — галдели торговки. — Неделю простоят!

— Нам неделю не надо, — остепенил их Макарон. — Нам, чтобы утром выбросить. Работы по самое некуда!

— Посмотрите, какие толстые стебли! — просили обратить внимание цветоводки.

— Не для еды берем, — сказал Макарон. — Но если сбросите цену на опт…

— А сколько возьмете? — сразу стали сговорчивее торгующие.

— Много, — пообещал Макарон. — Сами прикиньте — к нам приезжают навсегда три иконы нержавеющей сексуальности.

— О! Три иконы! Тогда сбросим, — засуетились цветочные горшки. — Мы замерзли тут стоять.

— Ну, раз замерзли, тогда еще на рубль снижайте! — потребовал Макарон.

— Больше не можем, — извинились девушки. — Хозяин не велит. Он из Баку.

— Какая вам разница — пять рублей или шесть? — трепал им нервы Макарон. — Пять — мы купили и пошли, шесть — вы продолжаете мерзнуть. Скажите хозяину, что приходил аксакал…

— Хорошо, мы согласны, — опустились на самый минимум девушки.

— Тогда по четыре, — назвал свое последнее условие Макарон.

— Это уж слишком!

— Без упаковки берем, поймите! — давил Макарон. — Без всей этой чисто внешней слюды! Вам суеты меньше.

— Честное слово, не можем, — признались торговки. — Хозяин не велит.

— Ну, как хотите, — сказал Макарон и развернулся уходить.

— Ладно, ладно! — сдались за прилавком. — Уговорили, берите!

— И плюс еще парочку фиолетовых гвоздик, — дожал продавщиц Макарон, для Светы, вдруг и вправду приедет… И баночку компосту…

— Бьюсь об заклад, — поспорил с Макароном Артамонов, еле удерживая охапку гвоздик. — Когда тебя исключали из КПСС, ты до последнего торговался по поводу формулировки. Придется тебе возглавить наш коммерческий отдел и работу с кадрами. Мы тебя, как Матросова, бросим на вражеский КЗОТ!

— Нам, татарам, все равно, — отчеканил Макарон каноном «Служу Советскому Союзу!», и затаренные друзья отправились в гостиницу.

Вызванные на помощь девушки приехали ночным экспрессом. Они дрожали, словно в поезде им выдали сырое белье, и моргали невыспавшимися глазами, потому что в течение всей поездки в волнении то и дело просыпались от тишины на остановках. Две такие потухшие пичуги-журчалки.

— Ну вот, теперь у нас кворум, — успокоился Артамонов, завидя приветственно вскинутые руки подруг.

— Как жизнь? — спросила Улька из темноты тамбура и ослепила встречающих фотовспышкой.

— Слоями, — признался Прорехов, дотошно рассматривая подруг методом блуждающей маски.

— Я представляю, какое здесь житье, если на въезде с нас не сняли никакого курортного сбора, — наигранно затосковала Улька. — Ну, и где вы тут поселились?

— Отель «Верхний», три звезды — Артур, Галка и аксакал, — воспел свое болото Прорехов и, как таксисту, назвал Макарону адрес: — Улица Советская, дом восемь. По Гринвичу.

— Согласно экономическому районированию, здесь что — Нечерноземье? продолжала определяться на местности Улька. — Или Черноземье?

— Нет, — просветил ее Прорехов, — географически это центральный экономический район.

— Жаль, — скуксилась она, будто местные подзолистые и песчаные почвы могли как-то повлиять на контрастность ее будущих снимков.

— А политически — здесь красный пояс, — доложил обстановку Артамонов. Самое пекло!

Гостиница встретила выводок агентов ползучей информационной диверсии потухшим рестораном и заколоченными крест-накрест дверьми парадного подъезда.

— Вход со двора, — пояснил Прорехов. — В швейцарской — ремонт. — И поднырнул под арку.

— Подселение, — бросил Артамонов вставшему навстречу дежурному администратору. — На излишки жилплощади. По согласованию сторон.

Если мухи, судя по густой засиженности стен, существовали в гостинице в латентной форме и никуда не устремлялись при виде людей, то тараканы при включении света принялись разбегаться.

— Далеко не ручные, — прокомментировал многоходовку насекомых Прорехов и предложил девушкам чувствовать себя как дома, несмотря на устроенный в честь их приезда показательный беспорядок.

— Мы позанимаемся вами хотя бы амбулаторно, хорошо? — повела носом Дебора. — Пока вы здесь совсем не запаршивели.

Полные энтузиазма подруги пригнали с собой ворох утвари и ящик с едой, доминирующее положение в котором занимал шмат сала. По ДАСовской теории универсального правопреемства шмат предназначался исключительно Макарону и был настолько огромным, что, выставленный на торги, он мог бы вызвать обвал продовольственного рынка в регионе.

— Будем каждое утро готовить глазунью на шкварках, — пообещали подруги.

— А это не вызовет у меня ложного бешенства? — спросил на всякий случай Макарон.

Как и планировалось, Улька поселилась с Прореховым, а Дебора — в номере у Артамонова. Макарон втайне надеялся, что за компанию на жительство явится и Света, он даже на всякий случай подснял двухместный номер, но, как выяснилось, в связи с рождением черноплодного мальчика у Светы нашлись дела поважнее. Единственное, что она прислала, — навороченную записку, из которой все должны были понять причину ее неприезда. «Потому что браки заключаются на небесах, — путалась она в своих письменных показаниях, — первый — на первом небе, а седьмой — на седьмом. Но, скорее всего, мне предстоит операция».

— Так ты с ней венчаться, что ли, собирался?! — расширили зрачки друзья. — Ну и поросенок! Да ты просто чемпион мира по дислокальным бракам!

— Не вижу никакой коллизионной привязки, — замялся Макарон. — Просто я подумал…

— Он обещал сделать ей тибетский массаж, — помог ему вымолвиться Прорехов.

— А что значит «тибетский массаж»? — спросила Улька.

— Тибетский массаж? Это массаж для тибе, — объяснил Прорехов.

— И вот что я вам в таком случае скажу… — напрягся и задержал выдох Макарон. — Давайте-ка все бегом учиться водить машину. Один я вас всех долго не наразвожусь. — И бросил на стол техпаспорт. — У меня уже иванчики в глазах от бессменного руления… — Вот так странно отреагировал Макарон на отсутствие Светы.

— Не иванчики у него, а блажь, — успокоил всех Артамонов. — Не обращайте внимания. Если ему к салу жменю нюхательной махорки — все как рукой снимет.

— А я, наверно, никогда не научусь ездить на автомобиле, — признался Прорехов. — Я излишне любопытен. Когда я еду, мне всегда нужно знать, какой породы сука идет по тротуару.

— А мой ездит по проезжей части, — сказал Макарон, сглаживая ситуацию и поглаживая Бека.

— Придется брать на работу водителя, — вздохнул Артамонов. — Это похоже на провокацию.

— Ты нас разоришь, — сказал Варшавский.

— Что-то я подустал, — снизил обороты Макарон.

— Ластик ты наш, — пожалела его Дебора и спросила: — А что за операция намечается у Светы? Пластическая, что ли?

— Бог ее знает, — сказал Макарон. — Она со мной в последнее время до конца такими деталями не делится.

— Слышь, ты, предвестник мерцаний, не наводи тоску! — притушил его Артамонов.

На личные дела отвели два часа, после чего инициативная группа уселась полукольцом вокруг отрубившегося Макарона и приступила к сотворению рабочего проекта «Лишенца».

— Внедряться на рынок надо через географию и религию, — доносились из-за двери в гостиничный коридор непонятные слова Деборы и смущали уборщицу. — Никакой политики. Исток России, святые места. Власти загадили верховья, дерьмо плывет вниз, заполняя страну. За основу возьмем экологию, а тут уж рядом и возврат церквей верующим. Главное для народа — жизнь и вера. В пилотный номер Улька отснимет пару забойных кассет.

В пылу толкования Дебора охватывала все внутренние воды страны. Она смотрелась совсем не поместной, хотя газета была всего лишь региональной. Подтянув запоротые колготки, Дебора молча набросала макет, на котором вертикальный разрез реки был выполнен в виде уставшего ленточного червя, разлегшегося подремать у подножия возвышенности. На схеме предлагалось указывать концентрацию вредных веществ в воде у населенных пунктов.

— А не станут ли жители покидать насиженные места после такого нашего экологического откровения? — засомневался Прорехов.

— Не станут, — успокоил его Артамонов. — Во-первых, бежать некуда, а во-вторых, мы же не ухудшим обстановку своими текстами.

— Малюют, как на тренировке, — просыпаясь, произнес Макарон и, повернувшись к людям, продолжил: — Какие-то схемы, планы, все по школе, все по науке. А я вот лежу и думаю, неужели мы все это проходили?

— Конечно, — весело подтвердила Дебора.

— Где же в таком случае был я? — вопросил аксакал.

— Можно только догадываться, — сказала Улька.

Из окна было видно, как в «Старый чикен» затаскивали очередную партию расчлененных птиц, а оттуда на тачке в сторону заброшенного высотного долгостроя вывозили груды костей. Наблюдая с балкона за этой жанровой сценкой, Макарон боролся с львиным зевом и, разводя челюсти до крайнего положения, едва не раздавил себе глаза. Управившись с зевотой, Макарон сказал:

— Я слышал, что главное в газете — строкомер.

— А я слышал, что главное в газете — ответсек, — сказал Прорехов, шарясь по Ульке.

— Всех вас ввели в заблуждение, — вызволила его из профессиональной пропасти Дебора. — Главное в газете — гвоздодер. Чтобы из жизни дергать гвозди для очередного номера.

Дождавшись учредительских денег, «Лишенец» увел от Фаддея весь технический состав и часть творческого. Набор, верстка и корректура во главе с Ясуровой покинули «Смену» не задумываясь, а пишущие с минуту поразмышляли. У технарей мотив был един: «Смена» — это тупик цивилизации. А вот творческие перебежчики причинами разнились. Одни, хлебнув «ренталловского» лиха, почувствовали себя людьми, с которых можно спросить, другие — просто из симпатии к «ренталловцам», третьи — потому что устали тонуть в трясине сменной безыдейности. Все они в один голос обзывали Фаддея фальшивогазетчиком.

Из перешедших в «Лишенец» резко выделялась Журавлева, которая, усевшись за пульт секретаря-референта, сразу замкнула на себя не только отделы, но и весь город. Никто так ловко не отбривал по телефону желающих узнать, где в данный момент находится Варшавский и когда будет на месте Макарон. Вокруг нее сам по себе образовался отдел кадров. Эпицентр фирмы сразу сместился к ее столу и стал сердцем второго этажа. Когда к Артамонову приезжали герои «76-Т3» Решетов и Мат, она кричала что есть мочи: «Накрывайте на столы! Срочно! Прототипы приехали!» И обслуживала гостей настолько приветливо, что Макарон предупредительно прикрепил над ее головой мемориальную доску с надписью: «Осторожно, мин-ньет!»

Последним в коллектив пришел Волович — подающий надежды посох с православным набалдашником в виде веснушчатой головы. Он отслоился от «Смены» вместе с модемом, умыкнутым у американского благотворительного фонда «Евразия».

— Прибыл в ваше распоряжение для продолжения рода! — отрапортовал он Прорехову.

Прорехов, всегда очень ревностно относившийся к фамилиям и кличкам, мучился три дня, а потом не выдержал — вызвал новичка среди ночи на такси и спросил:

— Но все же ответьте, товарищ Волович, — это отчество ваше или фамилия? А то наши девочки черт знает что подумали…

С Воловичем, как с молодым поручиком, почла за честь убежать прекрасная Бакарджиева. Все вздохнули, кто с облегчением, кто с завистью. Потому что Бакарджиева не умела выражать мысль короче, чем тысячей строк. Заполненные ее письменами «подвалы» не спасал даже восьмой кегль. Надежда была на то, что Макарон избавит ее от тяжелого наследия «Смены».

Несмотря на толику перебежчиков, новая редакция испытывала полный кадровый тромбоз. Недохват кадров ощущался по всей широте фронта. Поэтому недостающих по штату журналистов выращивали непосредственно на передовой — в холле гостиницы, куда Центром занятости направлялись падальцы и брошенки из числа гуманитариев с высшим образованием, которых круговерть перестройки выкинула за пределы соцкультбыта. С ними проводился шефский всеобуч знатоки делились репортажными и иными премудростями под лозунгом: чем отмывать старых, лучше наладить новых. Но большинство безработных уже не могли нарастить себя никаким плодом, и усилия, что называется, шли в ствол. Другие не выдерживали муштры и сбегали в конкурирующие компетенции, унося идеи.

За лекторий отвечал Прорехов и сам вел ряд предметов.

Засидевшись как-то раз с Нидвораем в импровизированном классе, прямо в коридоре, Прорехов перебрал и уснул в трико типа «тянучки». Проснулся он средь бела дня, когда слушатели уже собрались. Как ни в чем не бывало он прошел к доске и начал выводить алгоритм сбора «посадочного материала» в ходе войны компроматов. После десятого параграфа он наконец заметил, во что одет. В итоге его сменила Дебора, которой удалось сварганить некое подобие корреспондента даже из историка побед местной КПСС Комягина. В пробной заметке о «Старом чикене» он описал, как официантка с проворностью селезня принесла отбивную через час после заказа, как будто действительно отбивала ее у стада кур. Но хорошо, что через час, потому что через два в подвальчике началась разборка со стрельбой, и Комягину оставалось только описать свое бегство, чтобы материал получился первополосным.

Через шпицрутены Деборы прошло более ста человек. Директор гостиницы пригрозил «ренталловцам» выселением, если они не тормознут этот железный поток, а Центр занятости, наоборот, поощрил за перевыполнение плана по борьбе с безработицей.

В «Лишенце» был поставлен полный заслон непрофессионализму. От каждого требовалась въедливость — никаких пробежек по верхам. На двери Журавлевой Ренгач присандалил табличку на музыку Высоцкого: «Идет работа на волков, идет работа!»

Готовя пилотный номер, всей редакцией похудели в общей сложности на тонну. Ясурова клеила астролоны, въезжая по ходу во все типы пленок и крестов для разметки полос. Выяснилось, что под склейку необходим монтажный стол, а гостиничный паркет для этих целей не очень подходит. Допечатный процесс был изучен и внедрен быстро и с тщательностью Гутенберга.

Прорехов крутился вокруг Ясуровой на манер волчка. Улька поняла, что в ее отсутствие он вел себя не очень экономно.

Всем хотелось запустить змей нулевого номера до Нового года, и он был запущен. Шестнадцатиполосник формата «Пионерской правды» в две краски. Весь в марашках, но волнующий до дрожи первенец открывался материалом Ульки «Багрец и золото, одетые в леса». Рассекреченные документы фоторепортажа ведали, как в старину, будучи секретарем обкома, товарищ Платьев возводил вокруг церквей бутафорские леса, чтобы едущие на Московскую Олимпиаду иноверцы изумлялись широкомасштабности реставрации. Списанных на леса денег хватило бы на постройку новых храмов. Материал был ключевым в номере. Как Ульке удалось достать все исходные документы, никто не знал — своих профессиональных секретов она не выдавала даже коллегам.

В нагрузку к свободе совести под рубрикой «Осечка» зияло свежее постановление о выделении Фоминату средств для отстрела расплодившихся несметно волков. На отведенные под это рубли можно было перевоспитать всех хищников в цирке Дурова.

На второй полосе дремала анаконда реки, татуированная цифрами загрязнений в местах сброса сточных вод.

Артур с Галкой держались от «Лишенца» на расстоянии. Варшавский отвечал за компьютерный комплекс и в дела редакции не лез. Он все чаще говорил о собственном телевизионном канале.

— Мы подтянемся со своим оружием, — оправдывали они свою пассивность, И вплотную займемся дублированной рекламой.

Странно, но газетный проект им был по барабану, или, как говаривал Макарон, «до лампочки», которых перегорело с десяток, пока вымучивался пилотный номер. Надувая щеки, Артур параллельно мечтам о личном телевидении продолжал заниматься мелким издательским бизнесом — штамповал банкам отчеты, сертификаты, подряжался изготавливать брошюры и буклеты, перетащил под себя печать журнала «Чуанчарык».

Разбросанный по городу веерным способом «Лишенец» потряс публику. По горячим следам у председателя исполкома Платьева состоялось экстренное совещание с участием ответственных лиц из специальных подразделений бытия, а также пристяжных — Фомината, Додекаэдра, Шимингуэя, Фаддея, Мошнака, начальника телевидения Огурцовой-старшей и начальника радио Огурцова, директора типографии Альберта Федоровича Смирного.

— Баня отменяется, — открыл совещание Виктор Антонович. — Докладывайте!

— Пилотный номер, шестнадцать полос… — заговорил Додекаэдр.

— Это я и без доклада вижу! — перебил его Платьев, вперив взгляд в раскрытый «Лишенец». — Меня интересует другое — что это за неучтенка? Кто такие?!

— К-которые л-лотерею… — заикаясь, ответил Фоминат.

— Я понимаю… — сказал председатель исполкома. — Я спрашиваю: кто они вообще такие?!

— Живут в гостинице «Верхней», — сообщил Фоминат.

— Ну и дальше что? — не останавливался Платьев. — Кто-нибудь занимался вопросом конкретно?

— Мы прослушивали… — доложил кто-то из специальных подразделений бытия. — Не специально, а просто планово. Все очень туманно, центром ничего не подтвердилось.

— Что не подтвердилось? — не понял Виктор Антонович.

— Миссия, — сказал человек.

— Какая миссия? — удрученно спросил председатель исполкома.

— Все они прибыли в город с какой-то заместительной целью, — пояснил человек. — Меж собой они развивают идею, что направлены сюда для выполнения какой-то задачи, в ходе выполнения которой им обещана любая поддержка центра.

— А бывают такие случаи у вас в ведомстве, когда центр проводит операцию в регионе, не ставя его об этом в известность? — спросил Платьев.

— В общем-то, да, — ответил человек.

— Это как раз такой случай! — раззадорился Платьев. — Вот ваш уровень! Если бы вы чего-то стоили, никто здесь без вашего ведома не проводил бы никаких операций! Почему же вы до сих пор молчали?!

— Мы установили контроль, — сказал человек. — Но информации еще пока недостаточно.

— Какой контроль? — не понял Виктор Антонович.

— Над этими залетными аферистами…

— У вас что, все залетные повсеместно открывают газеты?! — стал откровенно отчитывать человека Платьев. — Это же политические! Где они могли взять данные по пробам воды? И по волкам? — спросил председатель исполкома и посмотрел на Фомината.

— Я ничего не давал! — открестился Фоминат.

— И по операции «Леса»? — продолжил искать концы Платьев.

— Возможно, их снабдили централизованно, — придумал человек.

— Но изначально все находилось у вас в сейфе, — повернул Платьев голову в сторону человека. — Значит, касательно этих материалов из центра был заказ сюда.

— Я проверю, — пообещал представитель силовых структур.

— Сейчас зачем проверять? — тормознул его Платьев. — Если информация прошла, значит, заказ был, а кому сбагрить, у тебя есть — полная контора приближенных. Что у вас есть конкретно по этим газетчикам?

— Я же говорю, пока ничего, — ответил человек, — Они даже не прописаны.

— Кто у них старший? — спросил Платьев.

— Макарон какой-то, — сказал человек. — Отставник.

— И что, с ним нельзя разобраться через военкомат?!

— Пока нет смысла, — сказал человек. — Судя по разговорам, у них ожидается кадровое усиление и смена лидера. Должна подтянуться некая Света. О ней часто и много говорят. Оперативная кличка, по-видимому.

— Тем не менее Макарона — под особый контроль, — сказал председатель исполкома, — и запросите дело. Какие еще будут предложения? В демократическом ключе…

— Закрыть, — предложил Додекаэдр.

— Кого? — спросил Платьев. — Или глаза?

— Газету, — уточнил инспектор.

— В смысле? — переспросил Платьев. — Как закрыть?

— Тормознуть выпуск, — подсказал Додекаэдр. — Пусть типография придумает подходящий предлог.

Директор типографии Альберт Федорович Смирный встал для получения указаний. На него никто не обратил внимания.

— А когда регистрировали, мозгов не было?! — спросил Платьев Додекаэдра, и тот сник. — Столько лет на посту, а элементарных блох вылавливать не научились. Стыдно, Вячеслав Иванович!

— Думал, юмор, — вякнул Додекаэдр вполголоса.

— Тогда смейтесь, — посоветовал ему Платьев. — Вместе с Асбестом Валериановичем и товарищем Фоминатом. — И обратился к Мошнаку: — А кто финансирует газету?

— «Ойстрах» и «Самосад», — сказал Капитон Иванович. — Судя по платежным документам.

— Завтра же провести с этим страхосадом разъяснительную работу! — велел Платьев человеку от специальных подразделений бытия. — А вы… — развернулся он в сторону Шимингуэя и Фаддея, — дайте на страницах своих газет достойную оценку происходящему! Что, дескать, отпрыски капитала жируют и готовы выбрасывать любые деньги на ветер, лишь бы только не отдавать их народу! Не мне вас учить.

Под окнами кабинета Платьева собралась толпа верующих. Они пели псалмы и выкрикивали анафему. Общий смысл их действа и всех певческих требований в целом сводился к тому, чтобы власти вернули людям собор, занятый под промышленную выставку, а также часовню, в которой размещен склад учебников.

Платьев попросил секретаршу соединить его с владыкой Шабадой.

— Ваши, что ли, тут у меня под окном распевают? — спросил он церковного лидера.

— Никак нет, — ответил владыка.

— Спуститесь вниз, — попросил Платьев человека от структур, разберитесь, пожалуйста.

— Они требуют вас, — перевел человек текст, который исходил из толпы.

— А для чего я держу свору замов?! — замолотил Платьев по селекторным кнопкам. — Где Степанов, Краснов?!

— В командировке, — донесся из приемной голос помощницы.

— Может, выступить с лоджии? — пришло в голову Платьеву, и он произнес это полушепотом.

— Да нет, они требуют спуститься в гущу, — сказал выглянувший в окно Фоминат. — Иначе грозятся перекрыть железную дорогу…

Платьев со свитой милиционеров спустился вниз. Прикрываясь от толпы ладонью, как от солнца, он дошел до первых рядов сходки и начал отбивать поклоны. Он полагал, что разговор пойдет о пентатонике и дорийском ладе, раз уж они заголосили первыми.

— Спасибо, что вы нам тут пришли, попели… — сказал Платьев, осматривая толпу и прикидывая на глаз, сколько в ней тысяч.

Но реакция получилась обратной.

— Не за что! — грозно ответило собрание.

— А какой сегодня праздник? — сразу как-то приуныл Виктор Антонович. Давненько в регионе не было никаких забастовок и волнений. Разве что из-за отмены лотереи, но это так, пустое, никакой политики.

— Мыкола! — рявкнул кто-то из толпы. — Да мы не петь вам сюда пришли! Отдавайте церкви! — запричитала толпа. — Мы требуем назад места для молитв!

— Хорошо, хорошо, отдадим, — поднял руки вверх Платьев.

— Ваши посулы — пустой звук! — неслось из гущи.

— Не произноси ложного свидетельства! — предупреждали крайние.

— Но это дело не одного дня, — сказал председатель исполкома. — Но почему вы не пришли вчера, позавчера? Мы готовы вернуть объекты культа в любой момент… Согласно ускорению… Но что вас привело сюда именно сегодня?

— Вот! — псалмопевцы выдвинули вперед «Лишенец» в рамке под стеклом, как Неопалимую Купину. — Требуем полной реституции!

Председателю исполкома впервые стало по-настоящему страшно. Сборище на улице было достаточно агрессивным. Как заметили «ренталловцы», возглавляла манифестацию верующих все та же кондукторша Енька. То, что лотерейные выступления ни к чему не привели, по-видимому, запало ей в душу, и она решила отыграться. Похоже, ей было все равно, когда и против кого выступать — лишь бы находиться в центре народного гнева. А может, она была человеком подневольным.

— Какая бойкая, однако! — опять похвалил девушку Прорехов, наблюдая с Артамоновым все это буйное зрелище. — Теперь я понимаю, почему она тогда не пошла со мной на сближение в электричке.

— Почему?

— Ею в силах овладеть только общественный интерес, — вычислил Прорехов. — Это человек, который может принадлежать исключительно всему обществу в целом, но не конкретному человеку.

— Вот увидишь, она сделает себе карьеру, — предложил биться об заклад Артамонов. — О ней еще заговорят!

— А как ее фамилия, не знаешь?

— Вроде Страханкина, — сказал Прорехов. — В газетах мелькала. Енька Страханкина.

Наутро Шимингуэй разразился передовицей о безалаберности «Лишенца», который растаскивает себя бесплатно по чужой территории. Ночью, накануне выхода критики, Асбесту Валериановичу привиделся сон. Ему снилось, что у подъезда «Губернской правды» собрались его почитатели и в восторге от прочтения передовицы, скандировали:

— Ав! — то! — ра! — И через секунду опять: — Ав! — то! — ра!

Шимингуэй проснулся в счастливом холодном поту и вышел на балкон. На дворе стыла глухая перестроечная полночь, и только вороны, обеспокоенные очередным обменом денег, каркали на чем свет стоит, пугая новым режимом.

— Кар! Кар! Кар! — И через секунду опять: — Кар! Кар! Кар!

Православной идеей «Лишенца» проникся даже отец Шабада. Его благосклонность не испортило и то, что буквально через месяц сам-Артур напечатал для епархии православный календарь со своим летоисчислением. Черт их с Галкой попутал сместить жизнь на день вперед! Пасха по их «новому» газетному стилю начиналась в субботу и так далее. Владыка Шабада вынес этот удар и велел установить перед храмами по дополнительной подставке для газет. Смесь тяжелых парафинов, идущих от свечей, горящих за здравие газеты «Лишенец», долго нависала над епархией. Касательно столь бурной реакции общества на выход газеты отец Шабада сказал, что высокому дереву и ветров достается больше.

Чтобы еще более сблизиться с епархией, дальновидный Макарон предложил заслать к ней в недра своего личного апостола Воловича, которому следовало взять курс на полную аккредитацию при посте.

— Напутствуем тебя, давай дерзай! — благословил его на дело Макарон. С нас причитается.

— Масонские штучки — это всегда полезно, всегда своевременно! — признал Артамонов. — Ляпнули просто так, а оно раз — западет в душу Воловичу и через время срастется. Главное — бросить семя в натронную известь, когда надо оно взойдет. Вот этот наследный принц, думаете, зря в Россию наезжает? Никакой он не принц, но в массы пиарщики уже заронили идею. И, случись у нас монархия или еще какая история похлеще, никто другой не успеет со своими кандидатурами — наследник уже есть, вот он, причесан, во всех журналах его фото. Так и мы — произнесли вслух, что Волович будет владыкой, — оно и произойдет. Мирным путем. От течения лет и прикладной усердной службы. Ему бы самому и в голову не пришло, что венец его православных исканий — сан. А теперь эта мысль будет непрестанно сверлить его мозг, и, снедаемый ею, Волович будет продираться вперед, наверх, сметая преграды, и успокоится только тогда, когда рукоположат. А самому бы ему и в голову не пришло заниматься карьеризмом в епархии! Великое дело эти масонские штучки!

Хотя Воловича, честно говоря, было жаль отпускать из мира. Его опупея «Ванесса Паради жива!» о ночных бдениях городских памятников, вошла в сонм. Но для дела кем только не пожертвуешь. Воловича отправили в творческую командировку в церквушку у центрального городского рынка с выплатой пособия по прежнему месту работы.

— Пора расставлять фишки и на других реперных высотах, — подбил бабки Артамонов. — Все помнят историю? Мосты, почтамт, телеграф… И культивировать свои кадры, на вузы никакой надежды нет. Тому, что надо знать по жизни, в институтах не учат. Иначе нам удачи не видать.

— Это верно, — сказал Варшавский. — Вон японцы уже выращивают рабсилу на маленьких островах. Дети там едят экологически чистые продукты, не носят на себе ни часов, ни колец, чтобы не стать ферромагнетиками, — и потом этих чад направляют в стерильные цеха по производству прецизионных плат.

— Но островная психология — не тупик ли это? — строго спросил Макарон.

— Может, и нам, в таком случае, продавать газету, а не разбрасывать бесплатно, — вставил для перебивки сам-Артур. — Раз она популярна и хорошо идет, то пусть желающие покупают ее.

— Это какой умник из общества «Знание» на твоем дурацком телевизионном отделении рассказал тебе, что от продажи газет в России можно жить? — отбрил его Артамонов. — Голдовская, что ли? Лучше бы занялся рекламой, раз обещал!

…На пятом номере «Лишенцу» начала морочить голову типография подолгу не выдавала или вообще не печатала оплаченный тираж. Директор типографии Альберт Федорович Смирный уклонялся от выполнения договора невзирая на штрафы, а потом вообще сбежал из города.

Читатели «Лишенца» жаждали новых кроссвордов и нервничали. Это обещало смуту. Невыходы комкали бизнес рекламодателей, и те поднимали хай. Финансовый стержень газеты, воткнутый в их спины, покачивало.

— Сегодня опять промурыжили! — забил в колокола дежурный по выпуску Прорехов, вернувшись из типографии. — Обещают крайний срок завтра. Мы не успеваем разнести тираж до выходных! Будет тьма претензий!

— Свинство в номинации плоская печать! — возмутился Артамонов. Придется произвести полиграфический демарш! — Он угрожающе распахнул дверь и попросил Макарона пройтись по коридору парадным шагом. — Вот так, хорошо… Купим свою «бостонку»! В этой стране, похоже, и впрямь, чтобы выпускать свою газету, надо построить свою типографию!

В Рыбинске вовсю продолжался социализм. ГЭС разобрали до основания, паромы не каботировали, фабрика «Полиграфмаш» лежала на боку.

— Готовых станков в наличии не имеется, — открыл тайну залетным покупателям директор Крючков. — Возможность появится только через год.

— Что будем делать? — спросил его Артамонов.

— Придется вам уехать ни с чем, — развел руками Крючков.

— У нас так не принято, — предупредил его Прорехов.

— Мы недавно из Голландии, — пояснил ситуацию Макарон, — выставку там проводили… Последняя романтика лайка…

— Какая еще «лайка»? — сморщил лоб директор завода.

— Экспозиция так называлась, — начал рассказывать Макарон. — Художники придумали — причуда такая… Ни одной картины не продали поначалу. Не берут голландцы лайку, хоть им кол на голове теши! Даже Шевчука по их «Oh! radio» запускали. Что такое осень… Слышали? Ну вот. И все равно бесполезно. А потом, когда после месячного торчания на чужбине Давликан стал кричать: «Аедоницкого давай!», когда чертовски захотелось «Хванчкары», я и говорю Давликану: «Хочешь продать картины?» — «Хочу», — отвечает. — «Тогда прыгай в воду!» — «Зачем?» — спрашивает. — «Чтобы картины продать», говорю. — «Как это?» — «Да так, — я ему, — прямо в этот их самый обводной канал Бемольдсбеланг и прыгай. А когда прибегут журналисты, расскажи в красках, что рухнул за парапет в голодном обмороке. Завтрашние газеты разнесут это, и амстердамцы узнают, что у них под носом устроена русская выставка с непереводимым названием. И побегут скупать шедевры оптом, пока их не сорвали со стен разовые покупатели…»

— Ну и что, прыгнул? — вступил в диалог увлекшийся рассказом директор Крючков.

— Нет, — огорченно признался Макарон.

— Почему? — уже почти вошел в положение директор.

— Не поверил мне Давликан. — вздохнул Макарон. — Пришлось прыгать самому.

— Вот козел! — запереживал Крючков. — Ну и как, удачно прыгнул?

— Сначала пять раз неудачно — все на лодки головой попадал, — потрогал Макарон ушибленные при падении места на темени, — у них ведь половина населения живет в лодках — налог на землю большой. А на шестой раз прыгнул удачно — прямо в акваторию угораздило.

— Ну и?.. — заторопил рассказчика директор завода.

— Продали все до картинки, — закончил повесть Макарон. — На вырученные гульдены купили «Ford Scorpio». Пятнадцать штук отвалили. Пригнали, растаможили, новый почти, коробка-автомат, цвет темно-синий.

— И где же он, этот «Ford»? — спросил Крючков, уже полностью увлеченный темой.

— Неподалеку тут стоит, — полез в сумку Макарон, — а ключи — вот, хоть сейчас.

— А деньги у вас есть на оплату печатного станка? — осторожно, чтобы не обидеть, спросил гостей Крючков.

— Всмотритесь в наши лица, — очень серьезно произнес Макарон.

— Ясно, — произнес директор после беглого осмотра лиц и дал знак секретарю.

— Вонюкин! — ударом кулака по стене секретарша перевела вызов в соседний кабинет, откуда выскочил главный инженер.

— Что у нас с печатными станками? — строго спросил директор.

— Все расписаны, — доложил технический человек. — Остался один экземпляр. В спецтаре. Завтра отгружаем в Аргентину.

— В Аргентину, говоришь?.. — задумался директор. — Тут вот товарищи уверяют, что развивать надо не Аргентину, а Россию. По-моему, в этом что-то есть.

— Не понял, — напрягся главный инженер, зависнув в дверях.

— А что тут понимать? — сказал директор. — Ни в какую Аргентину ничего не отгружать. Этот станок отдаем вот этим покупателям. А который индусам запланировали через год — тот в Аргентину. А который в Чувашию — тот в Индию. Понял?

— Но ведь это штрафы в валюте! — попытался возразить Вонюкин.

— У нас АО или не АО?! — выкрикнул Крючков.

— АО! — ответил главный инженер.

— В чем тогда дело?! — сказал директор завода. — Передайте шоферу, чтобы разобрался с «Fordом»! И пусть эта чума Феоктистов тоже с ним собирается! А то, понимаешь, коммерческий директор, а я тут и переговоры веди, убеждай клиентов. Ни хрена работать не умеете!

— А платить они будут? — cпросил вошедший Феоктистов, гоняя глаза по покупателям.

— Считай, что предоплату за них произвел Маркос! — поставил точку Крючков и пояснил Макарону, кто такой Маркос. — Это наш покупатель из Аргентины.

Рыбинск — удивительный город. Стоит на таком перепутье! Одна Соборная площадь с рюмочной «Соточка» чего стоит!

…»Ford Scorpio» Крючкову понравился. Чего нельзя было сказать о печатном станке, по которому плакала Аргентина. Да и каким мог быть агрегат, произведенный на свет инженером по фамилии Вонюкин? Самым примитивным. Но суть была в другом — он, этот станок, уже не принадлежал государству, он стал первой в России частной печатной офсетной ротационной машиной… До сих пор подобная техника отпускалась пользователям исключительно по разнарядке.

— Наша машина, наша! — напевал Артамонов. — Ура!

— Будет наша, когда оплатим, — остужал пыл Варшавский.

— Мы берем с отсрочкой платежа, голова! — продолжал петь Артамонов. — А за пять лет чего только не произойдет! Платить в стране, которая сама по себе нелегитимна, — верх глупости. Любую сделку можно признать недействительной по причине недействительности страны. Все финансовые схемы должны выстраиваться так, чтобы из бизнеса не ушло ни копейки. Это закон. Ему необходимо следовать. Тогда появляется навар. В старину была даже такая провинция во Франции — Наварра, — подкрепил свои размышления Артамонов. — То есть люди уже тогда знали, что почем. За свои деньги и дурак купит. Ты попробуй без денег! Главное — затащить станок в город, а кому он будет принадлежать на бумаге и потом, не имеет значения!

— Мне кажется, мы поторопились отдать рыбинцам «Ford», — продолжил параллельную вокализу сам-Артур. — Сначала пусть бы станок пригнали. А то вдруг передумают? И «Ford», считай, пропал, — не давал покоя Варшавский. Он приноровился ездить на нем по делу и без дела, брал на выходные, колесил с Галкой по магазинам, мотался в Домодедово встречать и провожать зачастивших в гости якутов. — У меня есть ощущение, что Рыбинск может кинуть.

— А почему у тебя этого ощущения не появилось в отношении Фаддея?! спросил Артамонов.

— В отношении Фаддея? Там другой коленкор, — объяснился сам-Артур.

— А насчет Рыбинска не переживай, — сказал Артамонов. — Мы потому и не пожалели тачки, чтобы у них выхода не было. Они заглотили наживку, и отступать им теперь некуда. Да, мы рискнули — отдали автомобиль за возможность умыкнуть печатный станок без сиюминутных выплат. И теперь ждем: срастется — не срастется. Я думаю, срастется. Ну что, пятачок, — перевел он стрелки на Прорехова, — партию в шахматы?

— Давай, — согласился Прорехов.

— Что-то я в последнее время часто проигрывать стал… — приуныл Артамонов. — К чему бы это?

— Денег прибудет, — предрек Прорехов.

— Нам бы до весны продержаться, — мечтанул Артамонов, — а там и трава пойдет.

— И сколько же он стоит, этот газетный агрегат? — продолжал крутиться под ногами сам-Артур. — Лимонов двести?

— Тепло, — вел его Макарон.

— Двести пятьдесят? — щупал ответ дальше Варшавский.

— Еще теплее, — нацеливал на правильный ответ аксакал.

— Триста? — прибавлял понемногу сам-Артур.

— Горячо.

— Неужели больше?

— Четыреста, — назвал точную стоимость печатной машины Макарон.

— Ничего себе! — ахнул сам-Артур. — А в баксах?

— Сам переведи, — отмахнулся от него Макарон по текущему курсу.

— Это что, такие деньги отвалить за какую-то печатную машинку?! развел челюсти Варшавский.

— Пропиваем больше, — мимоходом вбросил Прорехов, делая победный ход в излюбленном ладейно-пешечном окончании.

— Опять проиграл, — признал Артамонов, сгребая с доски фигуры. — К чему бы это, пятачок?

Спустя месяц открытые платформы с печатной машиной в спецтаре были выставлены в тупике на пятой ветке. Оставлось только подыскать цех для монтажа ценного груза.

— Помещение под монтаж — это отдельное полысение, — доложил итог поисков Прорехов. — Каждый, с кем заговариваешь на эту тему, шарахается как от огня. Как будто Додекаэдр с Платьевым предупредили весь директорский корпус. Цехов пустых полный город, а никто не дает!

На брошенный клуб лаборатории штаммов имени 1-го Мая напоролись не сразу. Занесла туда «ренталловцев» чистая случайность — просто, отчаявшись отыскать биотуалет, Макарон нырнул в римский дворик слить наболевшее.

— Поаккуратней там, — предупредил Прорехов, — а то был случай: ребята помочились под окнами — и получили по году.

— Я не в затяг, — успокоил его Макарон.

Назад он вернулся с помещением и привел под руку смотрителя заброшенного клуба Толкачева, с которым только что пописал «на брудершафт».

— Мои аффилированные лица, — представил Макарон Прорехова и Артамонова. — Влияют на процесс за счет преимущества.

— У вас штаммы, — поздоровался Прорехов, — у нас — штампы. Мы почти родственники, хотя делаем совершенно разные дела и простаиваем по вине экономической обструкции.

Как мастер исторических заливов, Прорехов предложил выпить по излюбленной «отвертке». В результате обмена мнениями на общедоступную международную тематику было подписано соглашение, по которому прибыль от совместного пользования клубом делилась строго пополам.

— У нас еще со времен лотереи повелось делить все поровну с партнером, — сказал смотрителю клуба Артамонов. — Чтобы не платить за аренду. В наше смутное время никому ни за что нельзя платить. Все расчеты потом — когда улучшится социальная обстановка. Вот так и живем — с миру по Магнитке.

— Лучше, если бы вы платили за аренду, — выказал сожаление смотритель Толкачев.

— А кому сейчас легко? — согласился с ним Макарон. — Берем вас старшим печатником.

— Я выходец из госсобственности, — сообщил Толкачев патетически и тут же во всем признался: — Воровал страшно! Прошу это учесть.

— У нас не будешь, — сказал Артамонов.

— Почему? — удивился Толкачев.

— Макарон тебя закодирует, — предупредил Артамонов. — Он у нас отвечает за кадры.

— Как это? — поинтересовался будущий старший печатник.

— Главное — дело разумей, — отвлек Толкачева от мук любопытства Прорехов. — А переборщишь — Макарон тебе бахмутку в лоб впаяет!

— Какую бахмутку? — опять нашел что спросить коллега.

— Лампа такая у шахтеров, — сказал Прорехов. — Знаешь?

— Нет.

— Ну вот те раз! — развел руками Прорехов.

— А если не буду воровать? — Толкачев решил прокачать обратную сторону медали.

— Тогда Макарон тебе верстатку в зад воткнет, — обозначил альтернативу Прорехов. — Что такое верстатка, знаешь?

— Знаю, — ответил Толкачев.

— Значит, сработаемся, — сказал Макарон, как ответственный за кадровый вопрос. — Приходите в гостиницу «Верхняя», Нидворай оформит контракт. Испытательный срок — сто лет.

— Ну и шуточки у вас! — попытался воззвать к простоте Толкачев.

— Тебя, наверное, в детстве сильно качали, — предположил Прорехов. Признавайся, из коляски часто вылетал?

— С чего вы взяли? — спросил старший печатник.

— Голова не так отрихтована, — объяснил свои подозрения Прорехов.

— Ваше дело — платить, — сказал Толкачев.

— Наше дело — разговоры разговаривать и юмор шутить, — сказал Прорехов. — А твое — блюсти печать. Не то — сократим.

— А вы не могли бы как-нибудь оцифровать наше сотрудничество, попросил Толкачев. — Сколько, например, вы будете платить за смену?

— Сто рублей и трудодень, — сказал Артамонов, отвечающий за финансы.

— И все? — удивился Толкачев.

— Плюс на выбор билет МММ или ваучер, — тут же установил надбавку гибкий Артамонов.

— Тогда возьмите ваш ваучер, сверните трубочкой и вставьте себе в жопу, — сказал Толкачев, давая понять, что он себе цену знает. А потом одумался и вернулся к теме: — Ну хорошо, проехали. А сколько я буду иметь за час переработки?

— На час раньше на пенсию, — был тверд и Макарон.

— Понятно, — сказал Толкачев. — А теперь давайте проверим, правильно ли я вложил свой ваучер.

— Я в пенал засунул чирик, — спел на прощание Артамонов.

Толкачев ощутил всю прелесть полной словесной фиксации и надолго замолчал. Можно даже сказать, навсегда замолчал. Но, как и предупреждал, воровал вовсю — уводил часть тиража и куда-то сбывал. Кому — непонятно. Но это устраивало нанимателей.

— Не надо выдумывать дополнительных способов распространения, — мыслил Прорехов.

— Может, он сдает свежие газеты прямо в макулатуру? — выказал догадку Артамонов.

— Это тоже способ, — сказал Макарон. — Оттуда газета попадает в СИЗО, а значит, прочитывается до конца. Ведь читатель там самый благодарный.

«Лишенец» тем временем разрастался. Немецкая версия распространялась в породненном городе Оснабрюк по три марки за экземпляр. В Безансоне «Лишенец» на родном языке читали всего за каких-то пару франков. Процесс пошел. Идею газеты-стигматы со щупальцами в городах-побратимах и дыхальцем в России одобрили итальянцы из Бергамо и шотландцы из Глазго. На горизонте замаячили лиры и фунты. В очередь встали финны. Они оказывали помощь региону в автоматизации управления. В разгар пребывания делегации из Финляндии компания будущих партнеров сидела в «Старом чикене» и вела разговоры о системе сетевого администрирования.

— Мы тоже вводим подобное, — сказал помощник главы города Гладков. — Я даже знаю, где лежит ключ от каморки, в которой уже два года стоит приготовленный для этих целей компьютер.

Переводчика перекособочило, словно с него содрали цедру. В его исполнении высказывание прозвучало мягче: под компьютеры, мол, отведено специальное помещение — и финны понимающе закивали головами. Что поделаешь чухна.

Итогом пребывания делегации стал протокол о совместном выпуске финского варианта «Лишенца». Финны дали переводчика, потому что все местные умудрились закончить школу с уклоном от угорских наречий. Гладков взялся обеспечить переводчика жильем, но забыл. Выпуск «Лишенца» для Скандинавии сорвался.

— Я вас «Ренталл»! — выразился чухонский толмач и уехал к себе на родину переводить на добро другое говно. Что он имел в виду, было непонятно, — восстановить ход его красивых мыслей не удалось.

— И правильно сделал, — сказал ему вдогонку Прорехов на ломаном русском, как будто иностранцу наш язык становится понятней, если он исковеркан.

О том, что до китайского варианта не доходили руки, в городе Инкоу никто не догадывался.

— Вообще регион берется нелегко, — подвел итоги первого года пятилетки Артамонов. — Все пытаются кинуть!

— Дан талант — езжай на Запад, нет — в другую сторону! — пропел Варшавский.

Глава 9 ДОМ НА ОЗЕРНОЙ

Город жил насильственной жизнью. Притом что он расстраивался, его жизненная емкость не увеличивалась, а, наоборот, уменьшалась. Градообразующее предприятие — вагонный завод, как животное, которое в смутное природное время начинает поедать своих детей, — стало градопожирающим предприятием. Оно обанкротилось, и на содержание его пенсионеров уходил весь бюджет города. Зарплаты выплачивались только через суды. Безработные завода заполнили все улицы и подвалы — им негде стало жить. Вагонное училище не принимало на завод выпускников, и они шли прямиком в организованные группировки за легкой уличной добычей. Очереди на получение квартир замерли, дома для рабочих строиться перестали, а семьи продолжали расти. Сыновья женились тут же на этих двадцати метрах и начинали поднимать руки на отцов и матерей. Пришлось открыть еще одно кладбище, где квадратный метр земли стоил столько же, сколько и на Рублевке. В связи с отсутствием возможности ремонтировать электропоезда их все отменили. Пассажирские вагоны по всей стране ходили исключительно немецкого производства — на свои министерство не давало денег. Коллектив завода всем кагалом еженедельно ходил перекрывать телами железную дорогу с проходящими по ней составами из гэдээровских вагонов. «Страну покрывали туманы, и Енька ушла в партизаны!» И тогда кондуктор Енина Страханкина решила взять под свой контроль все, что могло быть пожрано этим бюджетообразующим в недавнем прошлом предприятием. Несимметричные множественные невриты она решила превратить в симметричные, потому что клинические картины городских улиц и площадей имели ряд сходных мест. Это происходило потому, что городу насаждали чуждую архитектуру, навязывали чудаковатых правителей и принуждали к веселью. Устраивали День города, например, сразу после пожара первой категории в детской больнице.

— Мы будем работать так, чтобы людям по крупице становилось лучше, пообещал глава города Беломырин Сергей Петрович. — Нагрубил начальник ЖКО снять его с очереди на квартиру!

После этого выступления жители больше не видели своего мэра. Градоначальник не переносил прямых контактов с горожанами и всю работу по управлению городом брал на дом. Текучку в мэрии на Советской площади вел его заместитель — клеврет Гладков. Он отмазывал мэра-надомника по всем вопросам — занимался освящением знамен, участвовал в комиссиях, разрезал ленточки, зачитывал тексты соболезнований, пускал по миру корабли, встречал и провожал депутации.

Жизнь в городе шла вразнобой. В ходе приватизации Гладков нечаянно продал одну и ту же недвижимость несколько раз. Истинный покупатель определялся потом разборками с потасовками и перестрелками, в ходе которых Гладков получил несколько газовых пшиков в зад, но выжил.

Город потрясали хронические бюджетные расстройства — объекты не доводились до ума, и вопрос с их завершением из строительного постепенно превращался в философский. Собственно, это был не город, а один сплошной долгострой.

Самой именитой незавершенкой считался тридцатиэтажный Дом творческих союзов работников вагонного завода на тонкой монолитной ноге. Он располагался на Озерной улице и имел запутанную кредитную историю. Хозяева помещений пытались завести в подвалах переплетные мастерские, но сами попали в такой финансовый переплет, что пришлось перекраивать не только проект, но и смету. Долгострой был настолько долог, что ему вместо положенного 1-го номера поначалу присвоили просто 11-й, а потом послали еще дальше — на 11 А, поскольку на финише его обошел спуртом пенобетонный гараж Станции по контролю за растениями.

В миру высотный Дом творческих союзов звался «унитазом». Имя прикипело к бросовому объекту без отторжения, чему способствовала свалка отходов «Старого чикена» у подножия. Ходили слухи, что Дом творческих союзов должен был вот-вот рухнуть. Будто бы куда-то поплыли грунты, в связи с чем стал уходить в сторону от ответственности неправильно залитый фундамент. Строительство приостановили на неопределенный срок. А все потому, что город стоял на историческом болоте, говорили знатоки. В народной среде находились конкретные источники, которые ведали с точностью до градуса, что крен обозначился в сторону обкома и «унитаз» рухнет обязательно на него. Его обломки вздыбят частный сектор, сметут «хрущобы» и вломятся в кабинет Вячеслава Ивановича Позорькина.

Квартиры и дома по оси вероятного падения «унитаза» катастрофически дешевели. Замедленное падение высотки не отмечалось невооруженным глазом, как в случае с Пизой, но ощутимо присутствовало в городе по разделу народных верований.

— С этим «унитазом» просто бидэ! — сетовал окрестный люд.

Бабки, проходя мимо дома на Озерной, убыстряли шаг и крестились.

Досужий визирь Гладков подсказал Беломырину разобрать падающее чудо света до пятого этажа и устроить там казино, но из-за чертовщины, витающей вокруг высотки, лишить население еще одного объекта веры — будущего грехопадения «унитаза» — никто не отважился. Это бы привело к более дробному расколу электората.

Шпиль «унитаза» наблюдался из любой точки города и непрестанно мозолил глаза. Эти неосвоенные капиталовложения не давали покоя аксакалу.

— К вам из общества слепых, — доложила Журавлева, оторвав аксакала от заоконного пейзажа.

— Зачем? — напряг он голову.

— Как обычно — оформить льготную подписку.

— Слепые? Подписку? — насторожился редактор «Лишенца». — Ну, пусть зайдут.

В кабинет вошла стайка слепых подписчиков. Они передали Макарону прошение и, от нетерпения постукивая своими тросточками, боязливо ожидали результата. Макарон подмахнул бумаги и спросил:

— А как же вы читаете?

— Мы чтецов нанимаем, — ответил старший слепой. — Они нам все прочитывают — от корки до корки! И фамилии все, и выходные данные. Нам все нравится.

— В следующем году мы сделаем для вас радиоверсию газеты, — пообещал Макарон. — Чтобы вы ее просто прослушивали.

— А вот это было бы неплохо, — поблагодарили Макарона слепые. — Мы бы вас век поддерживали.

Решив свой вопрос, слепые по стенке протиснулись в коридор и, продолжая благолепствовать, направились к лестнице.

— Работаем тут, как сервитутки! — произнесла Галка, когда просители удалились. — Проходной двор! Теснотища!

— Ну а как ты хотела? — возразил ей Варшавский. — Разрослись, больше некуда.

— А ты мне что обещал?! — напомнила Галка Артуру кое-что из своей записной книжки. — Перспективы! Простор!

— Я имел в виду вообще, — сказал сам-Артур.

Макарон спокойно дослушал перебранку Варшавских и велел Журавлевой кликнуть сотрудников.

Газетный люд стал собираться на внеплановую оперативку. Все сгрудились вокруг Макарона.

— Может, нам уже пора приступить к следующему пункту нашего Устава? спросил у рассевшихся как попало сотрудников аксакал.

— К какому именно? — решил уточнить Артамонов. — Использование пустырей под устройство спортивных площадок?

— Почти угадал, — похвалил его Макарон. — А вообще надо немного доработать Устав.

— В какую сторону? — поинтересовался Нидворай, ведь это ложилось на его плечи.

— Заняться доделкой долгостроев, — сказал Макарон.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Артамонов. — У нас это есть.

— Ну и отлично. Тогда я вам вот что скажу — нам пора приобрести приличный офис! — забросил идею Макарон собравшимся коллегам. — Я как раз видел объявление о продаже недостроенного Дома творческих союзов. Гложет меня одна мыслишка по этому поводу.

— Хорошая мысль, — согласился Артамонов.

— А то наше нынешнее присутствие приводит клиентов в ужас, — поддержала его Дебора.

— Особенно слепых, — сказал Прорехов.

— Да ладно тебе, — пнула его Улька. — И впрямь яблоку упасть негде.

— Идею надо подбросить Мошнаку. Он обязательно на нее западет, посоветовал Артамонов. — Кого-кого, а Капитона Ивановича раскрутить можно. Он человек с понятиями. Тем более что он нам обещал кредит.

— Честно говоря, я бы на вашем месте и по поводу жилья призадумался, добавил Макарон. — А то Артамонов уже, как ледокол, расчищает путь животу Деборы. Смотрится она очень стельно, а значит, того и гляди, свинтит в декрет. И, судя по расцветке глаз, дело вряд ли завершится одним экземпляром.

— Детей надо сначала родить одного, а потом добавлять по вкусу, обнародовала свои планы Дебора, застеснявшись.

— А вы не собираетесь завести себе чадо-юдо? — спросил Макарон у Галки с Артуром.

— Но они же не голосеменные, в конце концов, — вступился за Варшавских Нидворай. — У них нормальный конкубинат, живут с намерением установить брачные отношения.

— Да, дом — это серьезно, — задумчиво произнесла Улька.

— Да, серьезно, — согласилась Дебора. Ей было неудобно быть беременной в одиночку. Доля этой правды хоть и пряталась глубоко на донышках глаз, нет-нет да и выплескивалась наружу.

— Закон возвышения потребностей, — растолковал положение вещей Нидворай. — Человек всегда стремится захватить вокруг себя все больше пространства.

— Этот вопрос надо решить раз и навсегда, — подвел черту Макарон. — А то ваша страсть к бродяжничеству скоро перерастет в дромоманию. Тогда бы и я за Светой смотался. Если будет дом, она точно приедет.

— Долго же ты за ней собираешься, — сказала Галка.

— А куда спешить? — махнул Макарон.

— Давайте строить жилье по очереди, как при социализме, — предложила Дебора. — Сначала Макарону — он самый старший, а потом остальным.

— У тебя всегда так — сначала логика прорезается, а потом зрение, пристыдил Дебору Артамонов. — Где ты раньше была со своей подсказкой?

— Я слышал, в местечке Крупский-айленд выделяют участки под жилую застройку, — подсказал Нидворай. — Вполне селитебная территория.

— Напрямую нам землю никто не выделит, — сделал законную выкладку Макарон, — у нас прописки нет.

— Оформим на подставное лицо, — предложил Прорехов. — Николай Иванович, вы подставите под нашу землю свое лицо?

— Если не уйду на больничный, — притух Нидворай.

— У нас из одной только упаковки от печатной машины целая улица получится, — прикинул Артамонов. — Отборная шипованная доска и калиброванный брус!

— Да, легальный вес тары — это нечто невероятное! — согласился с ним Макарон.

— А нам дом не нужен, — отказалась Галка. — Оседать здесь нет смысла. И завредничала: — Хочу бананов!

— Вкус у тебя стал каким-то субтропическим, — попенял на нее Артур. Ну где я их возьму? В магазинах масло по талонам, а ты — бананов! Брикет вологодского только на секунду в машине оставил — эта псина вмиг слизнула! Варшавский укоризненно посмотрел на Макарона, будто это не Бек, а лично сам аксакал расправился с маслом.

— Что упало, то пропало, — умыл руки Макарон, но снизошел до проблемы и заговорил в тон. — Ты ведь знаешь, Гал, после какого изнурительного пути эти кормовые бананы попадают к нам, — стал отговаривать он ее от глупой затеи. Представляешь, банан с котомкой, в истасканной кожуре и нашпигованный всякой химией заявляется к нам в город на площадь Славы…

— Пора и технически оснаститься, а то руки отваливаются, — прервала полет шмеля Улька. — Сидим на одном телефонном аппарате, по полчаса накручиваем.

— Если переедем в «унитаз», я подарю тебе аппарат с автомудозвоном! пообещал Прорехов.

— Когда ж ты выпишешься из моей жизни! — ослепила его Улька встречными фарами. — Машешь, как нетопырь, без остановки!

— А хотите анекдот, — это высказывание Прорехова уже перестало звучать вопросом, поскольку анекдот за ним следовал всегда независимо от пожеланий. — Милая, выпивка тебя очень красит! — сказал он. — Но я не пила! — Зато я выпил две бутылки!

— Ха-ха-ха, — прохакала Улька.

Творческими союзами руководила выцветшая фрау Шарлотта Марковна женщина с повышенной проходимостью, развивавшейся исподволь совместно со стажем, и высокой социальной ответственностью. Она была под стать долгострою — в ее судьбе тоже все как-то затянулось. Многостажную, ее стали раздражать любые мужские тексты объемом более ста знаков, включая пробелы. Она была женщиной в собственном соку, поскольку первый муж ее оказался отказником. Он имел саксофонную ориентацию, и простая жизнь без чудес его быстро перестала интересовать. Шарлотта Марковна в свою очередь не переваривала его музыкальных тем. «Музыкальный субчик» — звали ее, и ей хотелось, чтобы это означало — музыкальный субподрядчик, а совсем не гороховый суп. Она носила на голове лихо сверстанную бабетту, курила сигареты с ментолом и была мастер просить деньги в письменной форме на свой фестиваль «Музыкальное лето», который при тщательном рассмотрении являл собою не фестиваль, а двухнедельное лежбище развеселых артистов на чистых зеленых берегах лесного озера. Но у каждого, как говорится, своя сфера унижения — в другой он горд и непреклонен. Шарлотта Марковна умела просить деньги, но заставить ее попросить ласки или мужского тепла было невозможно. Поэтому Шарлотта Марковна предпочитала жить несвязанно и пошила себе платье из плюшевых портьер. Но почти начавшуюся засахариваться Шарлотту Марковну уже не спасали никакие покрывала. Такая слыла молва.

— Ну, кто у нас специалист по старым страшным теткам? — бросил в воздух Артамонов.

— Ради удовольствия или в интересах дела? — не поленился уточнить Прорехов.

— Какое уж тут удовольствие!? — сказал Артамонов.

— Тогда Макарон, — с ходу определил Прорехов.

— Это за что? — взбеленился аксакал. — Во, дают!

— Бери блок «Салема», пузырь психотропного «Амаретто» — и вперед, сказал Артамонов. — Сам придумал идею с офисом, и сам ее реализовывай! Ты же знаешь, у нас так!

— Кстати, о психотропности, — вспомнил очередную историю Макарон. Поехали мы как-то принимать роды к хлопкоробам. Ну, накрыли нам стол и притащили дряни покурить. Была не была, подумал я, дай попробую. Ощутил я себя уже со стороны, будто сижу по-турецки, на полу стол накрыт. Смотрю бутылки шатаются, а руки заняты, в каждой — по сайгачьему окороку. И потянулся я к полу, чтобы удержать бутылку ртом. Очнулся — а во рту у меня вместо горлышка бутылки большой палец левой ноги и дикая боль в пояснице. Ни фига себе, думаю, потянулся! Изогнуло так, что не распрямиться. Никогда в жизни так не прогибался. А музыка в голове продолжает играть, хотя пленка давно кончилась. Декхане вповалку лежат — обкурились. И только новорожденный орет. Поднял я водителя, поехали. Едем на бешеной скорости, а пейзаж за окном как висел, так и висит, не меняется. Чудеса, да и только. Дорога не та, говорю я водителю. А ему насрать, прет, и все. И вдруг мы уже не едем, а летим. А через секунду — страшный удар, всплеск — и мы уже не летим, а плывем. Причем под водой. Ничего я не понял. А дошло, когда захлебываться стал. Тонем! — кричу я этому придурку. А он — не бойся, говорит, мы в ластах! То есть совсем никакой. Я говорю, видел я эти ласты — на них монтеры по столбам лазают! Еле выплыли. Оказалось, что он с передозировки погнал по старой дороге, ведущей к мосту через Аму-Дарью, который уже год был разобран. И мы с разгону — прямо в мутные воды этой матери всех водоемов…

— Ну вот и отлично, — сказал Артамонов. — Таким ты Шарлотте Марковне и запомнишься.

— Каким? — не понял аксакал.

— Обкуренным и в белом халате, — нарисовал в воздухе приблизительные контуры Артамонов.

— Но почему я? — вздумал отвертеться от ответственного задания Макарон. — А не Варшавский, например?

— Неужели непонятно, на сквозняк его не взять, — сказал Прорехов. — Его надо брать в долю. А покорение фрау Шарлотты зачтем ему как взнос в уставный капитал в виде интеллектуальной собственности.

— Логично, — согласился Макарон. — Грамотно себя ведете в предлагаемых обстоятельствах. И все-таки, почему я?

— Сказать начистоту? — встал Артамонов.

— Да, говори, — изготовился на самое неприятное Макарон.

— Да потому что абсолютный возраст Шарлотты Марковны уже не определить без изотопов, — пояснил Артамонов. — Как раз твой профиль.

— С чего вы взяли!? Если ее помыть да приодеть как следует, ей сносу не будет! — опять попытался спрыгнуть с партийного задания Макарон. — Так что любой из вас вполне может разобраться с предметом…

— В принципе, да, не спорю — для своих неполных ста она отлично выглядит! — согласился с ним Прорехов. — Ведь сметливая дама, уменьшая свои годы, должна оставлять разницу в девять месяцев между своим возрастом и возрастом дочери.

— Но пойми и ты нас — задача тут

не из простых, — принялся уговаривать Макарона Артамонов, — не каждый потянет. Всем известно, что Шарлотта Марковна принципиально отреклась от мужчин. Тут пройдут только нешаблонные позывы и позы.

— Не распыляйтесь на риторику! — отменил реплики с места Прорехов. — У нас просто нет выхода. Надо пойти к Шарлотте Марковне и сбить цену на «унитаз». Никто, кроме басмача, этого не сделает. И хорош чикаться, пора к делу!

— Так бы сразу и сказали! — взял под козырек Макарон.

Два дня Макарон устраивал вечера-портреты, накачивая себя перед зеркалом. Манеры, которые он пытался себе привить, могли деморализовать даже ночных бабочек из вокзального буфета. Репетируя, он совершал такие сложные рейды в тылы воображаемой жертвы, что друзья засомневались, вернется ли он после выполнения задания назад.

— Я поднимаю эту речь… — перевоплощался Макарон в процессе дефиле. Он протягивал зеркалу блок сигарет с ментолом, а потом наливал фужер ликера и чокался с гладью. Гладь отражала, как он примеривался к дивану и затихал, словно континентальный шельф, полный полезных и любвеобильных ископаемых.

Перед тем как основательно улечься на лежку, Макарон, словно заяц, выделывал петлю за петлей, не переставая репетировать:

— А потом мы просто поужинаем! — кривлялся он сам с собой. — Никаких условностей, никаких специальных терминов! — откатывал он произвольную программу, как мазурку, и восклицал, объевшись яблочным пирогом: — Шарлотта, я полон тобою!

Под занавес моноспектакля он запевал на мотив любимой Артамоновым песни «Я в пенал засунул чирик» сочиненный собственноручно куплет:

I kiss you, i miss you! Ла-ла-ла, ла-ла-ла!

Ай сись ю и пись ю! Ай-я-яй, ай-я-яй!

— Ну, все, родимый, пора! — торопили его друзья. — На жлоба с раздевающим взглядом ты уже похож!

— Нет-нет, — старался быть предельно собранным Макарон, — еще немного шлифанусь и пойду.

— Давай, вперед! — гнали его на работу коллеги. — Бомжи уже на теплую одежду перешли. А нам, кровь из носу, в новый офис к зиме переехать надо.

— Зачем торопиться? — входил во вкус Макарон. — Step by step кругом.

— С ней надо договориться насчет ленд-лиза, — напомнил о цели похода Артамонов. — Усек, селадон?

— А вот это увольте! — заупрямился Макарон. — Мы не в том возрасте! Никакого лизинга!

— Тогда навяжи аренду здания с правом выкупа, — подсказал более щадящее решение Артамонов.

— Вот это совсем другое дело, — расслабился Макарон. — Это по мне.

— И не забудь зачехлиться, — напомнил ему Прорехов. — Чтобы никаких следов.

— Что? — не понял аксакал.

— Дождевик не забудь набросить, — сказал Прорехов, протягивая Макарону пачку резинок «Юнисекс», пригодных для всех полов. — И смотри не забудь про методику поцелуев. Давай на всякий случай повторим. — Прорехов открыл недавно приобретенную книгу «Камасутра для начинающих политиков и бизнесменов». — Итак, сколько и каких мышц участвует в поверхностном и корректном поцелуе при входе в контакт?

— На практике при таком поцелуе участвуют двенадцать губных мышц, ответил Макарон, подглядывая в шпаргалку.

— А при глубоком поцелуе? — погнал его Прорехов по учебнику жизни.

— При глубоком и любвеобильном поцелуе к ним добавляются еще семнадцать мышц языка и несколько поперечно-полосатых, — ответил Макарон.

— Отлично! Молодец! — поздравил его Прорехов. — И помни, перед употреблением Шарлотту Марковну необходимо взболтнуть, а то ее мякоть уже давно на дно осела. И постарайся не забыть, что все, что у мужика выше колена, — грудь, а все, что ниже колена, — понятно.

— Да уж… — продемонстрировал свою полную готовность Макарон.

— И перед тем как залечь, не забудь разобраться, — воспользовался правом последнего напутственного слова Артамонов.

— В смысле? — начал рыться в словаре аксакал.

— Раздеться, — пояснил Артамонов. — В постель, между прочим, в кепочке не ложатся…

— Ну уж… это да, конечно.

Макарон попшикал себя под мышками и в паху пчелиным дымарём, в котором для запаха в комнате постоянно тлели гнилушки, расцеловался с друзьями и отправился на дело.

Воротился он под диким шофе и помятый, как лох, или, иными словами, как выжатый лосось в известном положении. Чувствовалось, что «унитаз» был взят приступом. Макарон не пожелал ни с кем делиться деталями операции. Он был краток, как полет нейтрино.

— Это не Шарлотта Марковна, а восторженный конь! — сказал он. — Но теперь, как человек честный, я должен на ней жениться.

— Был случайно контужен при установлении случайной связи, прокомментировал событие Артамонов.

— А как же Света? — спросили друзья.

— Я серьезно, — сказал Макарон. — Это не женщина, а лава! Век таких не видывал и вряд ли больше встречу! Нет, не зря японцы поднимаются на Фудзияму только раз в жизни! Любовь, господа, это не шутка, это — ошибка. А на ошибках — женятся.

— Но это будет брак не по любви и даже не по расчету, — удерживал Макарона Прорехов. — Это будет какой-то обстоятельственный брак.

— И все же давайте сначала к Мошнаку, а потом свадьбы и все остальное, — призвал работать без простоев Артамонов. — А с браком надо порновить. Мне так ка-а-этся.

— Наоборот, надо спешить, — возразил ему Макарон, — а то она, того и гляди, успеет создать партию соблазненных и покинутых.

Как больная собака, Макарон долго отлеживался в специально оборудованном номере (сало, батон) и вышел к людям только в День Святого Валентина.

— Ну что, теперь уже точно пора к Мошнаку?! — попытался сразу включить его в дело Артамонов. — Чует мое сердце — даст он деньжат, даст!

— Так тебе Мошнак прямо и дал, — вставил Варшавский. — Это тебе не заблудшая фрау Шарлотта. Держи гаман шире!

— Но сходить-то все равно надо, — уговаривал всех Артамонов.

— Я не в матерьяле, — устало повел головой Макарон. — Предлагаю упасть в «Старый чикен», завести пластиночку Хампердинка, заказать кильки-классик два раза, кофе-гляссе, взять бутылочку «Хванчкары»…

— Действительно, нельзя же так резко, раз — и на Мадрас! поприветствовал правильный расклад Прорехов.

— А если все-таки «СКиТ» не даст? — впустую беспокоился Варшавский. Ну, просто на этот момент в банке не окажется свободных кредитных ресурсов. Да мало ли что?!

— Понимаешь, пятачок, главное — хотеть. И деньги найдутся, — проводил летучку Артамонов. — Город настолько невелик, что кажется, будто все здесь или одноклассники, или однонарники — своеобразный товарищеский инцест. А мы здесь не учились ни с кем и не сидели. И все эти наработанные связи нам сможет заменить только одно — желание подмять информационное пространство. Так что финансовое желание Мошнака мы сформируем как положено.

— Ну, хорошо, допустим, Мошнак даст, — пытал Артамонова Варшавский. — А возвращать из чего?

— Главное — взять, а как возвращать — придумаем, — уверил его Артамонов. — Не боись. Если ты должен банку сто рублей — это твои проблемы, а если сто миллионов — это проблемы банка.

— И все же, если не даст? — старался достать до луковиц сам-Артур.

— Тогда пойдем на Сбербанк, — сказал Артамонов.

— На Сбербанк с одной рогатиной не попрешь, — высказал сомнения Варшавский. — Там попросят такие документы предоставить, каких у нас отродясь не было.

— Грамотно рассуждаешь, паренек, — пояснил далее Артамонов. — Но ты вслушайся: кредит под устройство Улицы породненных городов — звучит как симфония! Никакой банкир не устоит.

— Я просто почему спрашиваю, — заговорил с несколько иной интонацией Варшавский, и глаза у него словно повело поволокой. — Один мой знакомый близок к открытию.

— Да ты что! — не поверили Артуру.

— Он изобрел прибор для сортировки алмазов, — сказал Варшавский.

— И все?! — стал сталкивать его с темы Артамонов. — Может, тебе не зацикливаться на Якутске? Как-то абстрагироваться от всей этой фарцаты! Очень уж все это как-то узколобо. Если бы ты заговорил о телестудии, я бы еще как-то понял тебя. Ты ведь сюда с тем и ехал, чтобы заиметь собственный ТЖК, чтобы работать с передовыми технологиями…

— «Передовыми технологиями»… — прибегнул сам-Артур к своему излюбленному стилю. — Я хочу крутануть деньги, а потом уже взять нормальный телекомплекс. Никуда он от меня не денется.

— А сколько надо денег для завершения работ по прибору? — спросил Артамонов.

— Тысяч двести зеленых, — не постеснялся назвать сумму Варшавский.

— Ничего себе приборчик! — присел Прорехов. — Как наша печатная машина.

— А ты что думал!? — с видом знатока произнес Варшавский. — Алмазы дело недешевое.

— Ну, хорошо, давай эту сумму на всякий случай прибавим к телу кредита, — пошел на половинчатое решение Артамонов. — Будем просто иметь в виду, но мое мнение остается прежним — лучше купить телевизионное оборудование. Ведь скоро выборы.

— Прибор готова закупать ЮАР, — разукрашивал будущее Артур. — Там такие перспективы…

— И к нам сразу явится «Dе Beers» и всех замочит, — придумал концовку Артамонов. — Эти просто так с рынка не спрыгнут.

— Вечно ты со своими шуточками, — обиженно произнес сам-Артур.

— Я нисколько не шучу. Газеты надо читать, — посерьезнел Артамонов. «Dе Beers» тут же пришлет наймитов. В твоем дурацком городе перестреляли всех, кто дергался по этому поводу.

— Болтаешь всякую дичь, — сказал Варшавский. — Так вот, требуется небольшая сумма, чтобы завершить лабораторные испытания, изготовить промышленный образец и запатентовать его.

— Каким боком мы окажемся в деле? — спросил Артамонов. — Алмазы — не наш профиль.

— Речь идет о конкретной выгоде, — вскрыл сам-Артур смысл вложений. Мой друг будет отдавать половину от продаж, — придумал на ходу Варшавский.

— Я против. Это не наш бизнес, мы в нем профаны, — стоял на своем Артамонов. — Пусть твой друг просто возьмет и вернет нам деньги с процентами. Вот и все.

— Ты, может быть, и профан, — сказал Варшавский. — Но мы теряем драгоценное время.

— Тогда скажи, почему твой друг не мог найти денег до сих пор? спросил Артамонов.

— Не хотел светиться, — не очень убедительно объяснил сам-Артур.

— А может, потому, что прибор — говно? — спросил его в лоб Артамонов.

— Да нет, это действительно очень занятная штука, — снизил обороты Варшавский. — Только я должен предупредить, что прибор пока что в чертежах и в натуре может не получится.

— Зачем нас предупреждать, если для себя ты уже все решил? — спросил Прорехов.

— Ничего я не решил, — отпрянул от темы сам-Артур. — Мы должны подписаться под это коллегиально.

— Видишь, какие ты нам условия выкатываешь:- деньги должны быть потрачены в любом случае, а получится эффект или нет — ты не гарантируешь, сказал Артамонов. — Здесь какое-то фуфло. По мне, наукой пусть бы занималось государство.

— Да ладно тебе, — смягчился Прорехов. — Разговоров больше. Если Капитон Иваныч даст денег на «унитаз», то почему бы не оторвать немного на этот прибор?

Но вот, наконец, настал и ссудный день.

Следуя в банк, компания имела под мышками кипы развесистых, как клюквы, — на все случаи жизни — бизнес-планов. В составлении наглядной агитации Артамонов наблатыкался и поднаторел настолько, что порой ему самому становилось противно. Красивые бумаги в приличных папочках должны были придать команде убедительности в предстоящем разговоре с Мошнаком.

Когда компания подошла вплотную к зданию «СКиТа», Артамонов похлопал его ладонью по несущей стене.

— По-моему, выдержит, — сделал он заключение.

На стене сверкал деловой слоган новой банковской услуги: «Мы превращаем ваши деньги в рубли!» А рядом, на бетонном заборе, красовалось чисто колористическое графити: «Ясновидящая Мария — дешевая с-сука!»

Может быть, поэтому служащие банка все еще помнили об экологической лотерее. В их глазах, как памятка, навсегда застыл тот всенародный облом желаний на фоне высокого просвета в облаках.

— Общепризнано, что мы морально неустойчивы, — начал свой предварительный сговор с Мошнаком Артамонов. — Об этом даже писал Шимингуэй в одной своей передовой статье. Но у нас есть смутная уверенность, что именно вы, Капитон Иваныч, отнесетесь к нам непредвзято и… выдадите спаренный кредит, который когда-то сами обещали.

— Да вы что! Меня из города выселят! — засуетился Мошнак. — Если об этом узнают люди Платьева, будет конец света!

— Мы понимаем и готовы учесть ваш риск, — склонил голову набок Артамонов.

— А вот это уже деловой разговор, — развернулся на сто восемьдесят Капитон Иванович. — Наконец-то послышалась речь не мальчиков, но хуже, улыбнулся он своей шутке и, чтобы не скукситься до конца, продолжал в ключе, удобном для просителей: — А на какие цели, интересно, вам понадобились деньги? И под какие гарантии вы хотите их получить?

— Об этом расскажет докладчик, — Артамонов развернул ладошку в сторону аксакала.

— Ну, и..? — понудил Макарона Мошнак.

— Груды стройматериалов зависли на Озерной в виде долгостроев, — начал глашатай порядка. — Ярчайшим их представителем является «унитаз». Мы имеем намерение превратить этот строительный бедлам в Улицу городов-побратимов.

— Он же падает, этот «унитаз»! — чуть не вскрикнул Мошнак.

— Да бросьте вы! Кто вам сказал? Все это лабуда, — успокоил его Макарон. — Просто с объекта увели деньги и, чтобы их никто не искал, пустили «утку» о поплывших грунтах.

— Вот как? — изумился Капитон Иванович.

— Конечно. Проект мы уже нарисовали. Вчерне. — Макарон принялся вываливать на стол карандашные наброски, которые по старой дружбе исполнил Давликан. — Вся наша славненькая Озерная будет уставлена венгерскими мясными лавками, шотландскими пабами, безансонскими винными погребками, бергамосскими пиццериями, над которыми я лично возьму шефство, китайскими ресторанчиками… устоявшиеся за века традиции… Наша цель — сделать из всего этого интернациональный кондоминиум…

— Чего-чего сделать? — переспросил Капитон Иванович. — Не расслышал.

— Комплекс такой, — пояснил Макарон. — Американские салуны, китайские ресторанчики…

— А что, у нас уже и китайский побратим появился? — продолжал изумляться банкир.

— Конечно, Инкоу, — раскрыл широко глаза аксакал.

— А я и не знал, — признался Мошнак.

— В этом Беломырину не откажешь, — одобрил работу главы города Артамонов, — роднится со всеми подряд.

— Инкоу, значит? — задумался Капитон Иванович.

— Да, бывший Порт-Артур, — сказал Макарон.

— Порт-Артур? — переспросил Мошнак. — Насколько я знаю, Порт-Артур переименован не в Инкоу, а в Люйшунь. У меня есть рисовая водка оттуда.

— Рисовая? — переспросил Макарон.

— Я, конечно, могу и ошибаться, — корректно отступил Мошнак.

— Может, просто Варшавский навеял? — усомнился в себе аксакал. — Насчет Порт-Артура. Он такой навязчивый!

— Да какая разница! Инкоу, Люйшунь! — помирил стороны Прорехов. — Их там миллиард, этих китайцев, и у каждого свое мнение!

— Действительно, — согласился Макарон.

— Под наш проект и под ваше имя, Капитон Иванович, с побратимов можно снять синдицированный кредит, — сказал Артамонов. — Как с куста. На развитие отрасли общепита. А если вы вдобавок еще и акции выпустите, то клюнет и население…

— Это мне отдаленно напоминает лотерею, — нараспев произнес Мошнак.

— А что поделаешь? — продолжил Артамонов. — Деньги-то у народа в чулках да у инвесторов на счетах. И перемены жизни нашей — суть открытие способа их изъятия, более изощренного, чем прежние. Все мы прекрасно знаем, что человек легко расстается только с лишними деньгами. И их надо изъять и привлечь. И вы, Капитон Иванович, можете легко взять эти деньги и…

— И что? — предложил продолжить Капитон Иванович.

— И переадресовать их нам, — пояснил Макарон, заметив, что Артамонов на секунду задумался. — «Унитаз» мы сделаем как бы средоточием Улицы породненных городов, на первом этаже разместим галерею-студию штопаных картин «Белый свет», на втором — кафе «Папарацци» с русской кухней. Название спорное, согласны, но оно предложено Улькой и поэтому — не обсуждается. На крыше «унитаза» установим антенны и передатчики. На это понадобится второй кредит — целевой. Контракт на закупку техники имеется. Он и ляжет в основу залога. Техника окупится быстро — тут у нас спец Варшавский. А что касается «унитаза», прикидываете, это здание прямо как по нам шито. Улька намерена отснять с крыши свою лебединую песню — Озерную улицу с высоты птичьего помета! А то Шерипо захватил колесо обозрения в городском саду и не дает нам никакого продыху! На третьем уровне разместим редакцию «Лишенца». Остальное пространство Дома творчества превратим в доходный бизнес-центр, не торопясь — этаж за этажом. Улицу Озерную — домик за домиком — превратим в сплошной кондоминиум! Позже вы переведете туда банк. На льготных арендных условиях. Это можно забить в договор прямо сейчас.

— Все это очень грамотно, — произнес Капитон Иванович, — Улица породненных городов, кондоминиум, кабачки. Но Озерная — это не центр города. Кто туда пойдет? — не без сожаления вопросил Мошнак. — Я подумывал прикупить под банк какой-нибудь особняк в приличном месте, но на Озерной….

— По нашему разумению, чем скупать площади в центре за суровые деньги, проще и дешевле перенести центр города сюда, — добивал его Артамонов. — Вот увидите, если удастся реализовать проект, деловая и культурная жизнь города сместится к нам! Квадратный метр по Озерной вздорожает многократно! Куда там Советской улице с ее обкомами и почтамтами! Вот и с начальником региона также. Ведь скоро выборы. И чем морщить эллипс на подтанцовках и забегать петушком, проще избрать своего. Это наше водолейное мнение. При желании вы можете легко к нему присоединяться. Или вам удобнее до конца дней летать на побегушках? Хотя, впрочем, для ассортимента нужны и такие социальные слои. В таком случае, мне жаль наших предков-купцов, не удерживаем мы с вами, Капитон Иванович, в своих слабых руках их тяжелые, но славные брэнды! — Речь Артамонова была настолько зажигательной, что в льноводческом хозяйстве неподалеку загорелась скирда костры. — Согласно нашим расчетам, — продолжал Артамонов озвучивать наиболее удавшиеся участки бизнес-плана, — на проекте Улицы породненных городов можно за год заработать столько, сколько «СКиТ» не дал бы за пятилетку! Для начала мы хотели бы взять рамбурсный кредит на закупку телеоборудования — срок возврата у него короткий — и незначительную часть ипотечного кредита, — продолжал уговоры Артамонов, — под залог «унитаза». Здесь срок дольше — все-таки недвижимость. Это будет пробным шагом, а когда освоим первый транш — обсудим, как жить дальше. Чтобы привести в порядок нависшее над городом убожище, больше полумиллиона долларов нам и не понадобится. А на всю улицу — два-три миллиона в рублях по курсу, это мы уточним позже.

Мошнак оказался на редкость сговорчивым. Он не то чтобы воротил лицо от набора вин, выставленных ходоками на кон в качестве затравки, а просто округлил предложенную сумму до более удобной при расчете. Основным условием кредита была конфиденциальность — не дай Бог, о нем узнают люди Платьева. Поэтому ссудные документы были оформлены быстро, как погребальные. Ужасала лишь процентная ставка — 280 годовых!

— Да это же финансовый культуризм! — возмутился Макарон. — Боди билдинг! Вас пора обезжиривать, Капитон Иваныч! Качаете мышцу на наших гормонах!

— Что я могу поделать? — оправдался Мошнак. — Я сам беру у Цетробанка под 240! Изменится ставка рефинансирования, тогда и условия кредита пересмотрим.

Вышли довольными. Про высокую ставку и не вспомнили.

— Я надеюсь, теперь все знают, что такое неевклидова геометрия? поинтересовался Артамонов у подельников, когда вернулись в гостиницу.

— Ну? — потребовали они мгновенной расшифровки.

— Это когда авальный кредит выдает круглый дурак, — пошутил Артамонов.

— А когда рамбурсный? — спросил Макарон.

— Сами вы дураки! — послал всех на радостях Артамонов.

— Мошнак — свой парень, — отметил положительный крен банкира Прорехов. — Прогрессивно мыслит, думает о развитии жизни.

— А кто спорит? — сказал Артамонов. — Умного человека за версту видать.

Часть ссуды Артур, пользуясь директорской должностью в «Ренталле», запустил-таки в алмазный прибор.

— На фиг ты загнал все бабки в Якутск! — не выдержал Артамонов. Мошнак пришьет нам нецелевое использование! Мы же договорились пустить на прибор ближайшие деньги, которые поступят от продаж газет за рубежом! А не из кредита! Тем более что тебе была нужна не вся сумма сразу…

— Месяц ничего не решит, — оправдался сам-Артур. — Деньги вернутся, и мы запустим их, куда планировали.

— Через месяц от них ничего не останется, — сказал Артамонов. — Смотри, как доллар прет!

— От прибора мы получим неплохой барыш, — напомнил смысл затеи Варшавский. — И тогда я на вас посмотрю.

Для достройки «унитаза» товарищество привлекло завхоза гостиницы Ренгача, который при социализме занимался сдачей объектов. Было время, когда Ренгач требовался на каждом углу. Далеко не плановое строительство сделало Ренгача ацикличным. Бывали в той его жизни особенные дни, когда он начинал томиться и прислушиваться к внутреннему голосу. И главным было — не проморгать. Ренгач отправлялся по городу в поисках объекта на выданье и, как водится, находил. Любую очередную сдачу объекта он начинал бодро, подбирал людей, готовил документы. А потом накупал дикое количество питья, собирал в укромном месте сразу всех членов комиссии и гудел с ними до потери пульса. Перед тем как уйти в отруб, Ренгач успевал передать заказчику пакет подписанных документов, по которым груда строительных затрат обретала статус гражданского объекта, а сам объект получал титульного владельца.

В результате шоковой терапии этот специальный человек Ренгач оказался не у дел и ушел в коменданты унитарного предприятия — в гостиницу «Верхняя».

Предложение «ренталловцев» достроить и сдать государственной комиссии «унитаз» страшно оживило его.

Заимев в контрагентах это известное в прошлом явление, это корпоративное несчастье по фамилии Ренгач, специализированные жилищно-коммунальные службы города принялись лютовать. Они выдавали ему такие технические условия на производство работ, что перехватывало дыхание. Получение добра на канализацию обязывало попутно отвести стоки от элитной бани. ГТС вынуждала протянуть кабель еще и в соседний микрорайон. Запитка током оборачивалась монтажом подстанции для Ротари-клуба. Отопление влекло установку регистров в школе милиции.

Но Ренгача просто так было не взять.

— Нет проблем, — говорил он, — есть только нюансы и специфика.

Готовя подкопы под комиссию, Ренгач, как герой песни Алены Апиной, ездил с Макароном на вишнёвой «стамеске» — девятой модели «Жигулей». Вес Ренгача в сравнении с макароновским находилился в мизере, и, когда Макарон садился в кресло пассажира, правый передний амортизатор входил в себя до упора и больше оттуда не показывался. «Девятка» накренялась так, что сторонились встречные машины, потому что сидевшего за рулем Ренгача никто не видел. Получалось страшное зрелише — перекособоченная машина без водителя прет прямо на тебя. Это сгущало краски вокруг «унитаза». Его стали называть — дом с привидениями.

Ренгач не изменил себе и сдал объект, подтвердив теорию плавного безболезненного врастания социализма в капитализм. Водоканал, санэпидемстанция, пожарные, теплонадзор, землемеры после приемки не просыхали неделю. Город на время работы комиссии замер. Канализационные трубы переполнились, трамвайные пути вздыбились, телефонные звонки скапливались в проводах, пыль не выметалась, и город впору было класть под капельницу дождя.

Не удалось сдать только лифт, шахта которого представляла стеклянный придел к «унитазу» с тыльной стороны. По форме он напоминал карандашный огрызок, а по высоте доходил до середины здания.

— Я предлагаю сделать в шахте курилку, — объявил Ренгач.

— Согласен, — сказал Макарон. — Курилку-батут. Закуриваешь, и с любого этажа прыгаешь в шахту без всякого страха. Подлетел вверх, соснул сигаретку и опять вниз. Ведешь перекрестные беседы с коллегами, даешь прикурить на ходу, можешь попутно отчехвостить пару-тройку нерадивых работников. В частности, очень ловко заворачивать авторам недоработанные материалы. Кинул бумаги в воздух, а тяга в шахте ого-го какая, их вытянет вместе с дымом. Покурил, оттолкнулся и, взвившись на нужный этаж, снова — к работе!

— Неплохо придумано, сынок, — одобрил идею Прорехов. — Делайте батут! В жизни все пригодится!

Ренгач так и поступил — сплел воедино десяток батутных сеток и дюбелями пристрелял их концы к нулевой отметке лифтовой шахты.

…Блюсти галерею «Белый свет» упросили Давликана. Теперь это был уже не тюбик, не тот затертый и занюханный художник, который пугался польского таможенника и дико метался между кусками плоти. Поездка в Амстердам в корне изменила его философию. Ныне это был не Давликан, а мэтр с кепкой. Подвинутый на штопаных картинах, он быстро окуклился и вырос в мастера. Сегодня перед ним стояли более серьезные проблемы — не как подать объект, а где прорвать и зашить холст. Здесь ему не было равных. Основным его инструментом стало лапотное шило, подаренное Макароном. Картины, шитые белыми нитками, шли влет. Давликан обрел известность далеко за пределами мастерской. Основным его достижением было то, что он избавился от порочной практики называть свои творения именами известных фильмов, книг, скульптур и других произведений искусства. Завершив произведение, Давликан давал ему простое, но глубокое название типа «Путь к филе» или «Мясо криля». А если позволяло настроение, он подписывал картину просто: «Холст. Масло. Дратва». Хотя на самом деле вместо масляных красок он для пущей экономии использовал серебрянку, которой красят ограды на кладбище. Дальше — больше. Он увлекся схемами разделки свиных туш, на которых грубыми шпагатами сшивал холщовые телеса по линии рубки. Или иллюстрировал руководство по чистке королевских креветок, вынутых из пришитого к картине кукана. А натюрморты у Давликана получались просто божественными. Потому что прежде, чем приступить к очередному, он делал самую серьезную разблюдовку картины. Если изображал брыжейку, то обвязывал ее натуральной копченой леской. А чтобы придать этому складчатому отростку брюшины больше выразительности, он грунтовал холст до состояния полного альбедо. И только потом упаковывал объект так, чтобы тот аппетитно виднелся из надорванного мешка. Художник Давликан сумел перейти с галопа на рысь и заполнить культурный просвет между основными жанрами, поскольку умел удачно соединять несоединимое — своим творчеством ему удалось скрестить меж собою пост-модернизм и соцреализм, на стыке которых у него в мастерской появилось новое художественное течение — поц-реализм, приведший все его творчество к новому жанру — жанру социальной мистики.

Правда, за Давликаном продолжала водиться одна страсть из прежней сиротской жизни. Временами, вымыв голову «Head and shoulders», он накупал маринованного чесноку, морской капусты и целую неделю чего-то ждал. А потом отправлялся в интимный магазин оценивать специальные принадлежности. Но не покупал, а только занимался садомазохизмом по переписке. Накачавшись таким образом, он рисовал забредших к нему в мастерскую моделей.

— Нарисуйте меня в обнаженном виде, — просили те.

— Сейчас разденусь, — говорил он.

В один из таких бзиков он позвонил графику Фетрову и поведал ему о принципах перспективной галереи «Белый свет». Фетров вошел в положение, и они на пару с Давликаном занялись отделкой.

Когда работы закончились, никто не верил, что все эти чудеса с лепными подвесными потолками, с белой штопаной мешковиной стен и задымленными окнами сотворили полтора человека — Давликан и Фетров. Первая частная галерея могла стать гордостью города, но пожелала остаться гордостью «Ренталла».

Первым приобретением галереи стала копия нашумевшей в Амстердаме работы «Целенаправленное движение свиней», на которой стадо цветных чушек в фрейдистском экстазе неслась навстречу мило заштопанной заднице. Работу поместили в хранилище. Таким образом, галерея овладела первой единицей хранения, положившей начало корпоративной коллекции.

Давликана стали величать «директор картины».

Наступил день презентации. Она сопровождалась выставкой настолько неангажированной живописи, что Давликан всерьез опасался, как бы кто-нибудь из отцов города не приехал на нее на бульдозере.

Народу собралось достаточно — Шарлотта Марковна, Маргарита Павловна, подиумная дива Дитяткина. Они хорошо дополнили общество Изнанкиной и Флегмановой, которые работали теперь в разных заводских многотиражках и жили душа в душу. Как бы на шумок заскочил Капитон Иванович, и объявился без всякого приглашения Неудобин. Он продолжал судиться с «Губернской правдой» и был принят как родной.

Все мероприятия подобного рода было положено открывать просвещенному человеку Гладкову. Он по поручению Беломырина пускал в строй родильные дома, разбивал шампанское о вагоны. В сутках не хватало часов — настолько плотным был его график. По нему он опережал реальное время года на три, но о будущем говорил только выпив и со слезой.

На пуск первой очереди «унитаза» Гладков прибыл сразу после открытия элитной бани по прозвищу «живое мыло», потому что по задумке устроителей клиентов там должны были мыть девушки под хоровое пение.

— Уважаемые друзья, дети мои, — выдохнул Гладков квасные пары. — Мне посчастливилось жить… Мы пережили небывало трудный девяносто второй год гайдаровских реформ. Впереди нас ждет не менее сложный девяносто третий год расстрела парламента. И там, где у других горит и рушится, мы возводим, строим, закладываем… Пользуясь случаем, — проделал он излюбленный вираж, мне хотелось бы поздравить вас…

Все дружно встали.

— Пользоваться надо не случаем, а презервативами, — вполголоса посоветовал ему Прорехов. — Вон Макарон не послушал младших и чуть не влетел!

Услышав складный шепот, Гладков прервал пассаж и принялся внутримышечно всматриваться в собрание. Не обнаружив ничего такого, он схватил бокал и бросился чокаться со всеми подряд.

Чтобы запутать его окончательно, Нидворай громко чихнул.

— Тебя бы под Кушку, враз бы вылечился! — сказал Макарон Нидвораю, оттирая его от Капитона Ивановича, внимательно рассматривающего живопись. Ты же можешь заразить нашу золотую жилу! — И, обратившись к банкиру, предложил: — А хотите, Капитон Иванович, мы будем брать вас за рубеж? Сведем вас с западными воротилами. На наши выставки такие черепа хаживают! Прямо мицубиси! Перезнакомитесь с кем надо и не надо. Верхние слои являются в галереи купить лучшие картины. Вот в Амстердаме, например…

Стоявшие за спиной Прорехов с Артамоновым поперхнулись. Макарону пришлось на секунду прервать свое повествование.

— Спасибо, — бросился отнекиваться Мошнак. — Я и без того из-за границ не вылезаю.

— Когда едешь на выставку, — снова воспарил Макарон, — вроде бы и не по делу, но косвенно получается, что больше чем по делу. Занятие картинами делает человека многозначительным. А вот с «шедеврами» у вас в банке надо поработать. Такой срач устроили вы, извините за выражение, из закупленных произведений, что непонятно, почему художники до сих пор не отходили вас как следует по бокам. Так с картинами обходиться нельзя. Если к вам в угодья попадут эксперты из банка реконструкции и развития, вам не получить даже коротких денег.

— Почему? — удивился Мошнак.

— Дело в том, — бросился объяснять тонкости Макарон, — что ваша экспозиция раскрывает вас как любителя. А это может стать причиной краха вашего заведения. С живописью, как и с деньгами, нужно работать аккуратно и круглосуточно. Не говоря о том, что надо работать еще и профессионально.

— Неужели? — никак не мог поверить в прописные истины Капитон Иванович.

— Именно так. Криво и эклектично вывешенные картины могут похоронить вас, — запугивал Мошнака аксакал. — Если связываться с искусством и лезть в этот сектор рынка, нужно работать со спецами. Тем более если вы планируете заниматься не только современной живописью. Не дай бог, вы без нас сунетесь в девятнадцатый век или глубже!

— Вот как?! — уже почти не сомневался в правоте Макарона банкир.

— Конечно! За все надо платить! — валил все в кучу Макарон. — Зато потом, когда ваш банк засобирается сгинуть, активы в виде картин будет проще увести.

— А вы сможете устроить все профессионально? — на всякий случай поинтересовался Мошнак.

— Что устроить? — спросил аксакал. — Увести картины?

— Да нет, — пояснил Капитон Иванович, — грамотно развесить их по стенам.

— Ах, развесить, пожалуйста! — предложил свои услуги Макарон. — Но мы поможем и увести. Дело в цене.

— Белое вино хорошо под дичь, — доносился с другого края стола голос Прорехова.

— Особенно под ту, которую ты целыми днями несешь, — уточняла Улька.

— Вообще галерея хороша, — высказался Неудобин, — но стекла мутноваты.

— Перестройка опустила всех на уровень ниже среднего, — дилетантски рассуждал Нидворай. — Люди волокутся за социализмом и пытаются получить прогрессивку. Но им закрывают низкую процентовку. И среди этого бардака Беломырин устраивает День города!

— Действительно, они что, с ума посходили! — вторил ему Толкачев. — В городе жрать нечего, а они фейерверк устроили! — разглагольствовал он, поедая вошедшие в моду корзиночки с салатами, будто участвовал в турнире по классовой борьбе.

— А вы что, лучше со своей презентацией?! — заметил Неудобин.

— А вы возьмите любой словарь и почитайте, — наклонил его Прорехов. — И увидите, что больше всего слов человечество придумало для обозначения вин, танцев, материй и болезней. Несмотря на лишения, люди всегда старались одеться, напиться и сплясать. Чтобы потом заболеть.

— Что касается одежды, это стало заметно только сейчас, — поделилась наблюдениями страховая дива Дитяткина. — Раньше люди старались надеть то, чего не было на прилавках. А теперь есть все. И вскрылась такая безвкусица, такой слесарь пошел истый, прямо от комля!

— Не может быть! — удивилась Маргарита Павловна. Она одевалась в спецмагазине «Пленум» и не ведала проблем даже до перестройки.

— Вы знаете, — как мог участвовал в беседе Давликан, — на базе галереи я открою студию «Body art» — рисовать по телу.

— Это интересно, — спели в один голос Маргарита Павловна и Дитяткина.

Нидворай представил разрисованную Маргариту Павловну, и ему стало плохо.

— Так что проблема одежды снимается автоматически, — сказал Давликан, усаживая Нидворая на мягкий диван.

Прорехов с Улькой и Ясуровой налегали на пиво, Макарон — на свои любимые яйца под майонезом. Покончив с очередной порцией, он набросился на Ренгача, осуществлявшего закупки.

— Вечно ты набираешь подростковых яиц! Для такой цены это очень мелкие яйца! Тебя никуда одного послать нельзя! Какой ты, к черту, интендант! Не можешь грамотно отовариться! С твоей помощью нас даже магазины обувают!

— Вас обуешь! — сказали в один голос Изнанкина и Флегманова. — Кроме посмертной маски, с вас ничего не снимешь!

Освятил галерею и кафе «Папарацци» архиерей Волович. Он приурочил к этому событию реденькую бородку и славный текст. Похоже, он и впрямь увлекся монашеством. Его хорошо пропостившееся тело неплохо смотрелось рядом с закусками.

— Ну вот, еще несколько десятков ступенек, и ты — владыко! — сказал Макарон.

— Стараюсь, батенька, — ответствовал Волович.

— Побыстрее надо, — подстегнул его Артамонов. — А то у нас дела намечаются!

— Как скажете, — поклонился Волович.

— Ну, а Ванесса твоя жива? — спросил Прорехов.

— Паради, что ли? — заскоромничал поп. — Дописываю.

— Правильно, — поощрил его Артамонов, — письменность забрасывать нельзя.

Глава 10 САМ-АРТУР

После празднества по поводу ввода в строй «унитаза» в новый офис «Лишенца» зачастил с проверками Вячеслав Иванович Позорькин. Магнаты доедали хлеб-соль, оставшиеся после презентации, и внимали инструктору по тончайшим вопросам печати, который объяснял свои визиты тем, что редакция якобы не высылает в Инспекцию контрольные экземпляры газеты. Он говорил о контрольных экземплярах серьезно, как о контрольных выстрелах.

— А зачем они вам, эти контрольные экземпляры? — поинтересовался Макарон. — Только честно.

— Мы не можем понять, насколько объем рекламы в «Лишенце» превышает законный, — не стал скрывать Додекаэдр. — Есть подозрение, что часть денег проходит мимо кассы. Вы учитываете не всю выручку.

— Вот как?! Вы бы в таком случае проверили Шимингуэя или, на крайняк, Альберта Федоровича Смирного, — посоветовал ему Прорехов. — Там такие налоговые гавани! За версту видно!

— Будет команда — проверим, — не унывал Додекаэдр.

Додекаэдр был поражен ничтожностью бухгалтерии «Лишенца». Традиции хранить платежные документы там не наблюдалось и в помине. Трудности гостиничной жизни породили другую привычку — ежеквартально сжигать документальную липу в мусорном контейнере, или, по выражению Прорехова, проводить внутренний аудит. Поэтому в новый офис ничего поличного из документов не переехало.

— Мы планируем перейти на издольщину, — объяснил Артамонов вездесущий бардак. — Хотим выплачивать подушные подати натуроплатой.

— Это расскажете налоговику, который придет завтра, — посоветовал Додекаэдр. — А меня интересует другое.

Роясь в остатках бумаг, обсыпанный оспиной Додекаэдр понимал, что ему не накопать столько, чтобы поставить «Лишенец» на колени. Это обстоятельство удручало его. Ему ничем не мог помочь ни Варшавский с неудобным угрем во впадине над левой ноздрей, ни Макарон, прочищавший ухо газетными скрутками, ни Прорехов с Артамоновым, нависшие над шахматной доской.

— А что, товарищ инспектор, — обратился Прорехов к Додекаэдру, который бестактно подсматривал за игрой, — раз вы так небезучастны к развитию событий на доске, не учинить ли нам с вами партию под интерес? Артамонов вывел новое начало, а Макарон не прочь обкатать его на ком-нибудь постороннем. Мы планируем ввести этот дебют в учебники. Не весь, а только избранные ходы. Второй ход в дебюте Артамонова — королем. Уловили? Ну что, согласны? На кону — штраф, который вы намерены нам выкатить. Выигрываете вы — штраф утраивается, если побеждаем мы — штраф отменяется.

— Идет! — неожиданно согласился Додекаэдр. — Расставляйте!

— Правда, у нас, как у погорельцев, некоторая инвалидность фигур наблюдается, — уничижительно залопотал Прорехов, — вместо короля свеча, пешки из доминошных костяшек… Но правила — такие же облигатные: взялся ходи!

— И не в таком приходилось разбираться, — принял условия Додекаэдр. Он находился в полной уверенности, что в одночасье обставит любого из присутствующих. Его подмывало восполнить отсутствие в бухгалтерии документов хотя бы так — с помощью рокировки. И он бросился загонять в угол обезумевшего короля Макарона табуном своих коней. Но игра затянулась. Начало Артамонова в исполнении Макарона было не из простых. А продолжение — еще хуже. Выход короля на третью параллель полностью приостановил действие мозга Додекаэдра. Путаясь в фигурах, он начал сливать партию в трубу.

— Цугцванг! — объявил Макарон.

— Что-что? — не сразу понял Додекаэдр.

— Каждый ваш очередной ход ведет к ухудшению вашей позиции, — помог инспектору с терминологией Прорехов.

— Да, действительно, время поджимает, — посмотрев на часы, выдавил из себя Додекаэдр атонально предыдущим высказываниям, — а то бы я еще посопротивлялся.

— Ничего страшного, доиграете по переписке, — предложил выход Артамонов. — Но счет запишем: один — ноль!

— Не повезло, — огорчился Додекаэдр. — А вообще, у меня первый разряд.

— При вашей должности разряд ни к чему, — поведал ему тайну Прорехов. Счастливы быть вашими современниками, — ляпнул он за всех. — Приятно видеть неординарных, всегда чего-то ищущих у нас людей, — сказал он на прощанье высокому гостю.

— Не скрою, и мне было приятно, — вымолвил Додекаэдр с таким хрустом, словно под ним треснул созревший двустворчатый струк африканской акации.

Покинув «Лишенец», Додекаэдр продолжал находиться в сетке вещания «ренталловцев». Он догадывался об этом по икоте, которая шла горлом в реальном режиме времени. Додекаэдр кадыком чувствовал, что там, откуда он только что вышел, его продолжали обсуждать.

— Ну, вот видишь, опять победа! — Прорехов тискал в объятиях Макарона.

— К чему бы это, пятачок? — сформулировал Артамонов ритуальный после каждой партии вопрос.

— Денег прибудет, — как обычно, растолковал Прорехов. — Похоже, и в этот раз пронесло!

— Не говори «гоп», — притормозил его Макарон.

Поутру «Лишенцу» всучили акт. Штраф ведомством Додекаэдра налагался за то, что реальный тираж не соответствовал объявленному в выходных данных. Иными словами — превосходил его. Штраф был пробным — чтобы понять реакцию оштрафованных. Инкассовое распоряжение легло на расчетный счет оперативно, не успели снять ни рубля. Пришлось раскошелиться. Зато потом порезвились.

История со штрафом, опубликованная в ближайшем номере, развеселила даже Маргариту Павловну. Несколько дней в городе стояла мертвая тишина. От скоропостижного кондратия Вячеслава Ивановича Позорькина спасло только то, что он находился в отъезде по причине улучшения породы. Просто так совпало. С некоторых пор председатель дворянского регентского совета «Новая элита» генерал-полковник медицинских войск товарищ Джина — соратник Макарона по прошлой военной жизни — стала вводить во дворянство пост- советскую тусовку. Графами и маркизами стали Федосеева-Шукшина, Садальский, Эсамбаев, Данелия, Боровой и другие. Додекаэдр тоже оплатил титул светлейшего князя по безналу из средств, предусмотренных на развитие материальной базы Инспекции. По оплате его пригласили в «родовое имение» в Подмосковье для получения светлокняжеских грамот. Он отправился, но не прихватил с собой достаточно наличных денег. Поэтому выхлопотать звание ему удалось, а вот вытребовать в придачу и саблю — не получилось. Она стоила «штуку» зеленых. Князь Додекаэдр был вынужден явиться постоянно окружающему его миру без холодного оружия.

Сразу по прибытии на работу он бросился к этажерке с контрольными экземплярами — и опять не обнаружил там «Лишенца».

«Я обяжу их!» — постановил он себе и велел подать на неслухов в суд.

Но каково было его удивление, когда вечером, придя домой, Додекаэдр вынул номер «Лишенца» из своего почтового ящика. Пробежав его глазами, он понял, что и со штрафом, и с судом поторопился. «Лишенец» попросту распял его на осях координат. Жизнь и раньше объявляла Додекаэдру строгачи за то, что он усаживался в президиум, не будучи туда избранным, но такого, как нынче, с ним не проделывал никто. Страсть инспектора к контрольным экземплярам в материале Бакарджиевой, занимавшем «подвал», объяснялась тем, что Додекаэдр, будучи ценителем и знатоком высокой печати, как к наркотику, привык к чистой речи-языку «Лишенца», и теперь, стоит ему хоть раз не уколоться этой филологической благодатью, у него тут же начинается ломка и беготня в защиту вредных привычек. Завершал распятие исполненный графиком Фетровым танец с саблезубыми тиграми на льду, в котором было выражено все: и то, как Додекаэдр решил стать светлейшим князем, и то, из каких средств оплатил титул, и почему, поехав за шпагой, вернулся безоружным.

Такой оперативной работе с материалом позавидовал бы любой корпус быстрого реагирования. Что ни говори, а Улька умела работать с компроматом.

Додекаэдр сжался в комок и решил подбросить работы заболевшему Нидвораю — затаскать «Лишенец» по судам. Теперь инспектор выставил блок перед своими честью и достоинством. Урон, якобы нанесенный его душевным прелестям последней шаржевой публикацией, исчислялся сотней минимальных зарплат. Суд не пошел на поводу у истца, он уценил его оскорбленные качества до стоимости трехколесного велосипеда и обязал «Лишенец» извиниться. Выполняя решение суда, ответчики изготовили газету с извинениями в… одном экземпляре. Начали печать, и через минуту Толкачев сменил на рыбинском станке биметаллическую платину. Весь остальной тираж пошел без извинений. На положенном месте вместо извинения красовался все тот же дружеский шарж на инспектора Додекаэдра.

На следующий день старина Додекаэдр явился в типографию «Ренталла» в сопровождении судебных исполнителей.

Их приняли, как подобает.

— Вы стали у нас настолько частым гостем, — сказал Додекаэдру на входе Артамонов, — что вынуждаете нас завести для ваших чаепитий отдельную посуду. Чтобы соблюсти полную стерильность отношений.

— Вот видите! — воззвал Додекаэдр к судебным исполнителям. — Они отказываются публиковать извинение, — ткнул он пальцем в Артамонова и Прорехова.

— Как это «отказываемся»?! — возразил Артамонов. — Мы их уже опубликовали.

— Я просматривал газету, — хотел их поймать на неправде Додекаэдр, там ничего такого не было…

— Плохо читаете, — заметил Прорехов. — Невнимательно. Не от корки до корки. Не то что наши уважаемые коллеги из общества слепых!

— Вот оно, наше извинение, — показал Артамонов.

— Но в моем экземпляре газеты на этом месте какие-то пошлости… оглянулся на судебных исполнителей Додекаэдр. — Здесь нет и намека на извинения!

— В вашем экземпляре — всегда пошлости, — высказался Артамонов, непонятно что имея в виду больше — газету или личность Додекаэдра, — а в нашем — все как у взрослых. Один выпуск газеты с присущим ему отдельным номером мы посвятили целиком вам. По закону имеем право — потому что, насколько вы помните, газета у нас апериодическая, а тираж мелкоплавающий…

— Но как же население узнает, что я выиграл суд? — в сердцах вопросил Додекаэдр.

— Это проблемы населения, — сказал Артамонов, — а может, и ваши. — И посоветовал инспектору, как найти выход: — Отправляйтесь с газетой по улицам и показывайте. И наши догадки быстро подтвердятся.

— Какие догадки? — спросил Додекаэдр.

— Ну, что процент лишенцев в стране… — туманно сообщил на прощание Артамонов, — оставляет желать…

Варшавский проявил сметку. На возможности изготавливать один экземпляр газеты он умудрился построить целый бизнес, словно всю жизнь занимался спортивным ориентированием в финансовой среде. Эта его новая услуга сразу нашла спрос. Первым ее оценил табачный картель «Самосад», а вторым — сам Капитон Иванович Мошнак. А дальше больше — на услугу запал и сподобился ею воспользоваться «Ойстрах», региональный лидер страхования. Выяснилось, что руководители всех акционерных обществ давно мечтали о публикации отчетов небольшим тиражом и без особой засветки. А еще лучше, если отчет печатать вообще в одном экземпляре! Нашлись и те, кому нужно было тайно объявить о ликвидации фирмы, претензии к которой принимаются в течение месяца. Мечтали, но не знали, как сделать. А теперь у них под носом возник целый «почтовый ящик» по оказанию номерных услуг!

Заказчики такого рода шли валом. Сам-Артур шнырял между офисом и типографией, влезая с заказом напечатать один экземпляр «Лишенца» то для одного, то для другого.

— Слушай, ты задолбал! — гневался на него Толкачев. — Я только настроюсь, и сразу прекращать надо! Это же невыгодно! Для заработка мне нужны большие тиражи!

— А мне наоборот, — говорил Варшавский, — маленькие.

И уже потом его совсем осенило свыше.

— А слабо нам напечатать немного денег! — придумал он как-то. — Чисто для себя. Сделать некоммерческий выпуск каких-нибудь черносотенных купюр! Ведь разрешается же самогонщикам гнать мутную не на продажу!

— И все у нас пойдет хорошо, — подыграл ему Артамонов.

— И только потом неожиданно выяснится, что государство выпускает точно такие же купюры, — сказал Макарон.

Затея не прошла. Печатная машина оказалась слишком газетной.

Что касается Артура, то ему с Галкой надо отдать должное — они всегда умудрялись внутри всеобщего рискового и нестабильного масштабного процесса, поддерживаемого на плаву всей общиной, организовывать небольшие рентабельные ручейки.

На фоне постоянной угрозы выселения из «Верхней» за неуплату Галка приглашала к себе море знакомых с родины — в большинстве случаев это были друзья Артура — и, подселив к Макарону на место, предназначавшееся Свете, предоставляла им кров с полупансионом. А потом выставляла счет за постой.

Как только Ренгач справился с «унитазом» и получил Свидетельство о регистрации недвижимого имущества, Варшавский тут же заторговал юридическими адресами по Озерной, 11 А. Он нашел «унитазу» свое излюбленное косвенное применение. Для пытающейся зарегистрироваться сторонней организации удовольствие получить юридический адрес стоило недорого, но при хорошо спланированном потоке можно было делать сносные суммы. Меж партнерами Артур особенно не распространялся об этом, поскольку тема не стоила выеденного оспиной лица Додекаэдра. Дело всплыло, когда всем киоскам в округе глава администрации Беломырин велел вывесить на фронтальной поверхности юридическую привязку к местности. И на всех табличках всех ларьков и торговых палаток в округе закрасовался один и тот же юридический адрес: Озерная, 11 А. Со стороны могло показаться, что сетью павильонов владеет какой-то один хозяин — настолько все вокруг пестрело примелькавшимся адресом.

Если бы «Лишенец» был Карабасом-Барабасом, то благодаря Варшавскому за его владения можно было выдать половину города.

Ткацкая фабрика платила «Лишенцу» за рекламу шерстью в мотках по бартеру — обмен веществ какое-то время был единственным спасительным ходом экономики. Ренгач все эти мотки натужно сбывал кому ни попадя. Нереализованным оставался самый запутанный брак. Артуру удалось поставить себе на службу и это обстоятельство. Он отвозил уплотненную массу перепутанных волокон в психушку, или, как ее называла Галка, в дурку, которая располагалась неподалеку, в поселке Миколино, и там, в этом заведении, куда в былые годы упрятывали политических, кипела работа по распутыванию. И сумасшедшие — а сделать это могли только они — легко и свободно возвращали негожие клубки в исходное положение. Старшей по процессу была назначена Рязанова Ирина. Она, как самая передовая распутывальщица, через администрацию больницы получала больше всех подарков от Галки. Из спасенной шерсти Галка вязала сама и еще нанимала людей, чтобы поставить на поток изделия крупной вязки, и сбрасывала их на рынок.

— Таскаете всякую ворвань! — умилялся над Артуром с Галкой Макарон.

А те не горевали. Из типографских ролевых отходов Варшавский навострился изготавливать бумагу потребительских форматов и сбывал ее в общеобразовательной среде. Потом он пристрастился торговать красящими лентами для принтеров. Он уверял, что делает это не всерьез, а «для галочки», в целях диверсификации бизнеса. Для какой Галочки, было понятно и без Артура.

А когда его важенка села на верстку рекламы в «Лишенце», он организовал ей контракт — пять процентов от вала. Все пожали плечами.

— Так у нее появится неподдельный интерес, — прокомментировал Варшавский свою задумку.

— А что, за оклад ей работать в падлу? — прямо так и спросил Артамонов. — Ведь объем рекламных поступлений не зависит от качества ее верстки.

— Как раз и зависит! — возразил Артур. — На контракте она будет производительнее. Я ее лучше знаю.

— Но она не обработает больше, чем принесут агенты, — поймал его на противоходе Артамонов. — Мы же пашем без процентов!

— Без процентов… — промямлил Варшавский. — Мы — в деле.

— Дебора с Улькой выпестовали газету, но не требуют никаких привилегий, — отстаивал свою точку зрения Артамонов. — А у вас с Галкой какой-то сибирский автономизм получается!

— Да ладно тебе — сибирский автономизм! Не понимаю, какие уж тут привилегии, — двурушничал Артур. — Пять процентов — это не более чем форма. Просто верстка рекламы — работа рутинная, — пытался он произвести перезахоронение мыслей, — и Галке порой хочется послать ее подальше.

— А ради тебя у нее не возникает интереса поработать? — спросил прямее Артамонов.

— Я не могу этого требовать от нее, — признался сам-Артур. — Она имеет право на личную жизнь.

— Нет вопросов, — временно согласился Артамонов. — Но по ситуации с рекламой, которую, заметь, мы добываем сообща, больше уместен оклад. И никакого ее величества здесь не требуется.

Артуру оставалось развести руками. Это означало одно — продолжать заниматься ерундой он вынужден. Вынужден обслуживать мелкие выставочные сборища и таскать по ним издательский комплекс, чтобы дивить народ сиюминутными релизами. Вынужден снимать канитель фестивалей на бытовую камеру и продавать кассеты участникам. Вынужден повесить на баланс личную видеокамеру — чтобы обобществить заработанные на ней копейки. И так далее.

— Зачем ты тащишь в учет малооценку? — спрашивал его Артамонов.

— Пригодится, — тянул Варшавский на дно, как грузило. — Мы ведь пользуемся этим сообща.

— Особенно сообща мы пользуемся твоей бритвой с вибратором, — напомнил ему о прошлом Артамонов.

Потом Артур вообще пошел вширь — затарился с голодухи по гриву акциями РИНАКО.

— Очень ловкий заработок, — сказал он, похлопывая бумажками по руке, как банкнотами. — Через месяц сдам — будет навар.

— Неужели ты думаешь, что Боровой спит и видит, как вернуть тебе вложенное с процентами?! — потешался над Варшавским Артамонов. — Как бы не так. Я знаю одно: лучше нас наши деньги никто не прокрутит!

— Да разве это деньги? — плутал по теме сам-Артур. — Подумаешь, просто купил пару бумажек, попробовать.

— Ну, и как они на зуб? — спросил Артамонов. — Я бы за них ни рубля не дал!

С самого начала в «ренталловской» компании не существовало никакого уровневого несоответствия, из которого бы могли вытечь иерархические проблемы. Может быть, потому, что лидер там больше подразумевался, нежели носил обстоятельный характер. Лидером была сама идея. Хотя внешне за лидера можно было принять и Макарона, и Прорехова. Но пружиной развития был Артамонов. Прорехов специализировался на оперативке. Стоило Артамонову бросить идею, как Прореховым она тут же исполнялась до последнего покашливания. А Макарон был фундаментален — он закреплял, был как заведующий базой — все по полочкам, обстоятельно. Таким был расклад. Остальное шло вприкуску.

Однако в последнее время между Варшавским и Артамоновым стали возникать многомоментные непонятки. Конфигурация их отношений стала веретенообразной, словно один другому защемлял седалищный нерв. Артур без всякой муки мог провести любой календарный срок в камере с Прореховым или Макароном. Артамонов с ними — то же самое. А вот вместе с Варшавским его было лучше не сажать. Находиться рядом без какого-либо прикрытия третьей стороны они не могли. Требовалось, чтобы их кто-то обязательно разбавлял. Словно отсутствие фона выводило их отношения на чистую воду. Кроме того, что Артамонов с Варшавским были погодками, ряд биографических фактов указывал еще и на то, что их жизненные линии вились неподалеку. Независимо друг от друга они отметили повесть «Граничные условия», опубликованную в «Литературной учебе». Это далеко не хрестоматийное сочинение могло привлечь не каждого. И неважно, о чем там велась речь, хотя велась она о деградации интеллигента, который начал с малого побирательства и не заметил, как стал собирать по забегаловкам объедки и заливать их опивками, показательно было то, что текст этот отложился в мозгах у обоих. Артамонов и Варшавский, каждый со своей о ту пору зазнобой, едва ли не одновременно испили воды из грота под Сигулдой. Как-то так получилось, что независимо друг от друга побывали там почти одновременно. Согласно поверью, плошка мути из той сигулдской пещеры скручивала влюбленных в бараний рог и не давала никаких шансов на разлуку. Таких пустяшных совпадений у Артамонова и Варшавского обнаруживалось множество. И всем им была бы грош цена, не распорядись ими Галка. Именно из них, из этих совпадений, она сделала вывод, что у Артура нет противопоказаний к лидерству. И купила ему оранжевый пиджак.

С пиджака и началось. Утверждаясь в глазах Галки, сам-Артур потянул одеяло на себя — предоставлял ей информацию о делах фирмы в искаженном свете — по его донесениям выходило, что он был идеологом происходящего. Резервов для поддержания авторитета внутри семьи Артуру не хватало. Да и не могло хватить — не существовало на свете такой суммы, чтобы завоевать Галкино расположение. Она вытоптала Артура, как ягель. Настолько вытоптала, что Артамонов не смог больше выносить его дурную привычку поминутно перехаживать — они перестали играть в шахматы. Плохой знак. Артамонов все чаще реагировал на погруженный в нос палец Артура. Это было самым серьезным симптомом. Просто к учебе, Деборе, работе и жизни Артамонов относился не так поверхностно, как Варшавский, — отсюда и дул ветер.

Галка действовала вероломно. Наблюдая, как Прорехов отправляется в «исторические заплывы», она начала оттирать его на второй план, а Артура, наоборот, наущала выступать единым фронтом с Макароном. Таким образом, Галка нейтрализовывала Прорехова и лишала его права голоса в основных разборках.

— Чего ты ей наобещал, когда звал с собой? — спрашивал Прорехов у Варшавского. — Какие горы?

— Ничего я ей не обещал, — придумывал Артур.

— Не ври, — пытал его Прорехов. — Галка могла поддаться только на серьезные обещания.

— Давай оставим эту тему, — просил сам-Артур.

— И поскольку гор не оказалось, — предположил Прорехов, — она решила построить их сама?

— Ничего она не строит, — защищал ее Варшавский.

— И поэтому делает такие шаги? — вел пытку Прорехов.

— Какие шаги? — не понимал Артур.

— Она ведет себя так, будто человек произошел от нее, — сказал Прорехов. — От нее только и слышишь, что чай с молоком придумали ее предки и что они же изобрели и изгородь.

— У тебя, что ли, стало с юмором плохеть? — сказал Варшавский. Девушка шутит, неужели непонятно?

Дрались Варшавские прилюдно. Доходило до того, что в истерическом припадке с мелкими клоническими судорогами Галка бросалась в Волгу, как луч света в темное царство, имея в виду только одно — испортить настроение компании. Возможно, таким образом она проявляла особенности своего дисгармонального развития. Артур объяснял это так:

— У нас идет становление семьи.

— На хрена вы свои интимные разборки выносите на общую территорию?! пытался навести порядок Артамонов.

— Просто завершается утряска отношений, — оправдывался Варшавский.

— А мне насрать на ваши отношения! — противился дискомфорту Артамонов. — Я не хочу в них участвовать! Не хочу!

…Следом за инспектором Додекаэдром в редакцию устремились представители более организованных товарищей. Поначалу, правда, все являлся какой-то квалифай, мелочевка. Она заявляла, что это их территория, и что они тут впередсмотрящие, и что надо платить. Получив отрицательный ответ, они мило говорили:

— Что, не заплатите? Ну, тогда мы пошли…

А потом зачастили братки из основной сетки. Они имели штаб-кваритру где-то в пригороде, а в городе бывали наездами. Наедут и неделю отлеживаются, наедут и отлеживаются. Они смотрелись понастойчивее первых. Газете наперебой предлагались различные формы сотрудничества в обмен на безопасность бизнеса. Прямо конкретно «Лишенец» пытались посадить на процент.

— Мы не занимаемся бизнесом, — отвечал гостям Макарон. — А то, чем мы занимаемся, находится вне опасности по той причине, что само является опасностью.

— А чем же вы занимаетесь? — вопрошали интересанты, пропуская мимо ушей сложные формулировки Макарона.

— Мы не занимаемся бизнесом в том смысле, в котором вы его понимаете, пояснял Макарон всем по очереди. — Мы занимаемся космополитикой. А что касается нашей финансовой безопасности, то давайте смоделируем ситуацию: было дело, редактор Фаддей нарушил издательский договор и задолжал нам десять тысяч долларов, которые мы вложили в «Смену». Что вы сделаете с редактором Фаддеем в целях возврата наших денег? Я вам отвечу — ровным счетом ничего. Это не тот случай. Монтировкой тут ничего не попишешь. Чтобы Фаддея поставить на место, нужно обойти его профессионально…

— Или пережить годами, — подсказал еще один неплохой выход Артамонов.

— Да, — согласился с подсказкой Макарон, — или, как правильно мыслят коллеги, пережить годами. Страшнее наказания для Фаддея не существует.

— А может, существует? — не верилось браткам.

— Не существует, — твердо уверил их Макарон. — У него нет денег, и продать ему нечего.

— Понятно, — соглашались гости.

— Или, например, взять областную типографию… — продолжал Макарон. Не приступом, конечно. Альберт Федорович Смирный, ейный директор, когда-то нам просто гадил. Пока мы свою машину не купили. Урон успел нанести неисчислимый, а не докажешь. Или взять Додекаэдра… — продолжал Макарон «загибать свои пальцы». — Вы можете порешать эти вопросы? Думаю, что у нас для вас на это не хватит денег, поскольку вопросы деликатные и решаются по большей части мозгом. А мозг нынче дорог.

— Короче, — не выдерживали ходоки, — вы отказываетесь от крыши? Или у вас уже есть крыша? Тогда назовите! Дайте нам телефон главного!

— Наша крыша — небо голубое, — пропел Макарон, выдав полное отсутствие музыкального слуха.

Никто, конечно же, не подхватил мелодию, и она стухла на первом же куплете. Но Макарон умудрился разложить ее на два голоса.

— Мне кажется, господа, — сказал он бандитам первым голосом, культурно их выпроваживая, — может быть, лучше вам платить нам. Причем не за заслуги, а за услуги. За какие, мы придумаем. Заходите через недельку, между нами не должно быть никаких церемоний. Мы ведь с вами занимаемся общим делом, вы пасете подлесок — ларьки, уличную торговлю, мелкие фирмы, а мы пасем крону депутатов, директорский корпус, генералитет, власть и так далее. Наши участки не пересекаются, что не дает нам повода для разборок. У вас своя территория, у нас — своя. А сотрудничать — пожалуйста! Мы готовы предоставлять вам любые информационные помочи. Да и страницы нашего «Лишенца» — к вашим услугам. Платите и пользуйтесь как своими. Льготы мы организуем!

Текст звучал правдоподобно и убедительно. Искатели партнеров по бизнесу понимали, что да — это действительно не тот случай. И оставляли «Лишенец» в покое. По крайней мере, в этом смысле.

— Организованной преступности можно противопоставить только одно, заключал Макарон вторым голосом чисто для своих.

— Что? — вопрошали свои.

— Организованную неприступность, — сказал Макарон.

— Интересно девки пляшут.

— Пишется через «и», насколько мне помнится, — пояснил аксакал. Организованную неприступность бизнеса.

Учредив одноименное информационное агентство, «Ренталл» начал приторговывать сведениями, в которых нуждались все — и братья, и специальные подразделения бытия. Свои базы данных «Ренталл» на всякий случай забивал всем подряд — кому-нибудь когда-нибудь что-нибудь да пригодится. Тут был и список открывающихся ежедневно уголовных дел, все телефоны и домашние адреса ответственных работников региона, балансы всех суровых предприятий, список владельцев серьезной недвижимости, реестры основных акционерных обществ и так далее.

В ответ на это специальные подразделения жизни завели такие же информационные папочки на учредителей информационного агентства. Там уже поднакопилось достаточно зацепок для оказания давления в случае чего. И скоро это произошло. В порядке живой очереди.

Люди из специальных подразделений бытия выждали, когда завершатся пробные вылазки организованных товарищей, и сами зачастили на Озерную.

Макарон, отдышавшись, раскрывал им изнанку того, что объяснял делегатам предыдущих миссий. Он доказывал, что у «Лишенца» нет амбиций изменить ситуацию в регионе в смысле расклада власти. Если она сама не полезет на рожон. Поэтому никакой космополитики, один только бизнес в чистом виде, чтобы иметь на хлеб с маслом. И с колбасой. И с салом.

— Ничего личного, — говорил Макарон. — Только бизнес.

— Но вы заявляли, что не занимаетесь бизнесом, — ловил Макарона человек, и Макарон чувствовал, что налицо перетекание информации.

— По большому счету, нам все по барабану, — говорил чистую правду Макарон. — Мы ничего такого не делаем, мы просто инсценируем.

— А у вас есть какой-то план, — спрашивал человек, — или схема?

— По жизни или так? — не понимал вопроса Макарон.

— Так, — уточнял человек.

— Так нет, — нисколько не юлил аксакал, потому что ему было это и ни к чему, и не к лицу.

Успокоенные требники от специальных подразделений бытия уходили. Но память о них продолжала оставаться в сердцах информационных диверсантов.

— Интересно, кому все это надо? — чесал репу Варшавский.

— Что именно? — лениво проявлял участие Макарон.

— Инспекция, бандиты, органы…

— Не переживай, на днях заявятся пожарные, СЭС, землемеры, электронадзор и гортеплоэнерго, — сказал Прорехов. — И если тебе этого покажется мало, придет председатель уличкома с профессором по канализации на десерт.

— Я спрашиваю, кому это нужно? — вдумывался в жизнь Артур.

— Никому, — сказал Макарон. — Особенно ни к чему это председателю исполкома Платьеву, чуть меньше это нужно мэру Беломырину, совсем не надо Додекаэдру, Шимингуэю, Фоминату — никому. Зачем им всем наша неконтролируемая пресса?! Зато мы нужны другим — Нидвораю, Завязьеву, Страханкиной, Мошнаку, Маргарите Павловне и так далее…

— А чтобы все эти ходоки отстали, позвоните вы куратору или просто дайте всей этой братве номер его телефона! — расходился порой Варшавский, допустив руку к носу и дав ей полную волю. — Пусть все эти прихожане сами узнают, кто мы такие!

— Нет необходимости, — сдерживал его напор Артамонов. — Если мы не выстроим отношений и не выстоим без внешних подпорок, грош нам цена! Заметь, мы работаем в издательской нише, делаем личную жизнь и должны знать, чего мы стоим сами по себе. А обратиться за помощью к кураторской «крыше» всегда успеем.

— Я считаю, пора сказать всем залетным, что мы завербованы на более крутом уровне! — не переставал настаивать Варшавский. — На вербальном! Чтобы у них челюсти повыпадали!

— Тебе уже объясняли, Артур, — остепенял его Артамонов. — У нас есть право обращаться в центр только в крайнем случае.

— Но пусть нам хотя бы подскажут способ, — требовал причастности сам-Артур. — Посоветуют, как этих граждан поставить на место!

— Да что тебя все подмывает сообщить о нашей охранной грамоте? притормаживал его Артамонов. — Надо делать так, будто мы сами по себе. Нам же сказали — звонить по крайней нужде.

— Принципалы хреновы! — мыкнул Варшавский. — У меня от безденежья пузыри в глазах! В животе бурлаки да вурдалаки от неустойчивого и переменного питания! Я как сетевой фильтр! Или как блок питания! Ко мне может что попало входить, а выдавать я должен реальный продукт! А вы все крайнего случая ждете! Если случая нет, его надо устроить!

— Это все пустые трепанги, — приосанил его Артамонов. — Что мы все крутимся вокруг пупка?! Ты лучше расскажи, где прибор, на который по твоей милости мы ухлопали столько денег?

— Где прибор, где прибор? В производстве! — отмахнулся Варшавский.

— И давай с тобой договоримся, — предложил Артамонов, — если тебе хочется чаще летать на родину за счет фирмы, зачем придумывать сложные зигзаги с фарцой?

— Если бы не фарца, — начал задыхаться о своем сам-Артур, — нам всем не на что было бы жить.

И он был по-своему прав. Никто не замечал, что именно благодаря артуровской мелкотравчатой суете в компании всегда имелись в загашнике хоть какие-то деньги. Но когда все прут к великой цели в розовое будущее, никому не хочется замечать, как вытаптывается под ногами реальная зелень.

— Да уж прямо! — стоял на своем Артамонов. — Просто вместо красной рыбы ели бы селедку! А Прорехов занимался бы винокурением под «Приму», а не под «Мальборо». Вот и вся разница. А по большому счету ничего бы не изменилось, Артур. Ты можешь легко перестать финансировать наши излишества, ведь тебя никто не просит. Или тебе неудобно употреблять все это одному на наших глазах? Для меня такие вещи — проходные, они вторичны, главное — развиться и удержаться на рынке. Чуть позже это автоматически даст остальное. А фарца скоро закончится, и перекидки товара выйдут из моды, потому что не смогут обеспечивать даже хлеб. Сейчас надо развивать базу, или, как учили на политэкономии, помнишь? — товары группы А.

— Ну, и много вы наморосили себе в карман этими вашими товарами?! бахвалился Варшавский. — Я знаю одно — до сих пор мы жили на мои телодвижения! И если вы считаете, что моя задача организовывать текучку пока вы занимаетесь вечным, вы глубоко ошибаетесь! Я тоже не двужильный!

— Не занимайся приписками, Артур, — посоветовал ему Прорехов, социализм уже закончился.

— Лучше расскажи, что с прибором и где деньги? — спарился в теме с Прореховым Артамонов. — Пора оплачивать телеоборудование. На носу выборы, и ты сам знаешь, как нам нужен канал или программа. Если не захватим эфир, придется туго.

— С прибором проблемы — мой друг влетел, — признался Варшавский. Деньги подвисли.

— Не понял, — нахмурил бритый череп Артамонов.

— Проплатил за микросхемы в оффшор, — промямлил Артур, — и ни микросхем, ни денег.

— Прекращай говорить на своих дурацких алголах! — слезно попросил его Артамонов. — Меня это начинает раздражать! Давай-ка мы пройдемся чисто по железу, без всякого софта!

— Как это? — отстранился Варшавский. — Драться, что ли, предлагаешь?

— Да нет, — успокоил его Артамонов, — я предлагаю проговорить тему без соплей, по существу вопроса. А то мы все ходим вокруг да около.

— Давай, а кто против? — уселся во фронт Варшавский.

— Ты можешь ответить конкретно — когда будут деньги? — спросил Артамонов.

— Как только, так сразу, — сказал Варшавский.

— Хорошо, спросим мягше, — произнес Артамонов уже спокойнее. — Какие прогнозы относительно возврата денег?

— Не знаю, — так же спокойно ответил Варшавский.

— Что обещает друг? — вел заседание Артамонов.

— Окончательного ответа нет, — докладывал обществу сам-Артур.

— Тогда у меня есть к тебе серьезное предложение, — привстал Артамонов. — Ты летишь и возвращаешься назад, если только вырвешь деньги. Или не возвращаться никогда!

— Мы с Галкой можем уехать отсюда прямо сейчас! — согласился Варшавский. — Я понимаю, что у меня не пошли дела, акции «РИНАКО» ничего не дают, сделка по прибору провалена! Мне не везет. Здесь у меня никаких перспектив.

— Не смеем задерживать. Но есть одно но… — сказал Артамонов. — Этому региону за время нашей совместной деятельности мы задолжали миллиард деревянных рубликов. Поэтому, чтобы не утруждать себя утряской этих отношений, пиши расписку на треть суммы и катись к черту!

— Ничего я писать не буду! — отказался Варшавский.

— Тогда тащи из дома технику, она висит на балансе! — потребовал Артамонов. — А после этого — вперед и с песнями!

— А кто мне заплатит за годы, которые ушли ни на что?! — попытался пересмотреть Варшавский договор сам-Артур. — За потерянное здесь с вами время! Я ведь остался ни с чем!

— Ты и был ни с чем! — быстро подвел баланс Артамонов. — Мы все вместе рассчитывали на потом. Ты сам принимал решение приехать сюда. Тебя никто не звал. Никто твоих моральных потерь оплачивать не собирается. Но мы находимся почти у цели, надо немного выждать, и все срастется.

— Я устал от вечного выжидания, — вскрыл свои внутренности сам-Артур. Пашем здесь на каких-то непонятных кураторов!

— Меня тоже иногда подмывает бросить все дела и уехать на Селигер, сделал себе харакири Артамонов. — Устроиться там подпаском и пасти под эгидой ЮНЕСКО табун озимых овец. Или закопаться в сарае у самой воды и описать наши избранные ходы с легкой иронией! — поделился он тайными желаниями. — Но сейчас не до этого — мы почти у финиша. Еще немного, и наши вложения — и моральные, и финансовые — начнут отбиваться. Через совсем короткое время вся наша политика превратится в устойчивый бизнес. Газетный передел в стране в полном разгаре, но и он скоро закончится. В принципе, нет ничего страшного в том, что по твоей милости пропали деньги. Меня просто пугает твое отношение к этому. Нет никакой беды в том, что мы не вернули «СКиТу» часть кредита, мы ведь запустили его в дело. И случись неудача виноваты не мы одни, потому что подписывались под бизнес-планом вместе с банком. Главное — «унитаз» стоит на месте, его никто не увел. Отделывай потихоньку, ставь «жучки» — ведь у нас, если ремонт, значит, новые хозяева устанавливают новые «жучки» — сдавай в аренду и возвращай деньги. А вот с твоим долгом, Артур, не поработаешь. Разве что бандитов нанять, но они заберут половину, а то и вообще все. Ты увел деньги не у нас, а из города, в котором они взяты. Деньги — черные, какие угодно — должны оставаться на месте и крутиться неподалеку. Только тогда можно довести задуманное до конца, никого не опасаясь. Эта мысль, что деньги кредитора рядом и не уплыли, — успокаивает его. Он живет в иллюзии, что они вернутся. И наконец, привыкает, что они уже — не его. И если деньги не пропиты и не протраханы, а пущены в дело, и особенно, если дело это кредитору неведомо — его начинает одолевать печаль и гордость за то, что именно на его деньги создано неведомое ему дело. И он всем говорит, что самолично выделил деньги на ловкую идею — на телестудию, типографию или на картинную галерею. Поэтому прав тот, кто обеспечивает перманентный напор идеи! Чтобы получилось дело, паренек, из него нельзя выводить оборотные средства. Их туда надо без конца подтягивать и вваливать, вваливать! Увод денег наказуем. Такое не прощается. Нас достанут и будут вправе наказать! Себе надо брать меньше, чем позволяет обстановка! Ты же все это знаешь сам!

— Знаешь сам, — повторил Варшавский конец фразы. — Только мне все это на фиг сперлось!

Надо ли объяснять, что Артур с Галкой со временем уехали. Сначала из города, а потом дальше — свалили в Штаты. И может быть, были правы. Придумывать себе опасности, а потом пытаться через этот костер перепрыгивать — это могло прийти в голову только безмозглой Снегурочке. В таком групповом подходе к жизни было и впрямь больше «садо», чем «мазо».

Макарон загрустил и перестал мочить корки — рассказывать что-либо веселое, как это бывало в прошлые времена, ему стало лень. Во всех спорах он не придерживался ни одной из сторон. Как пшеничная сушка от легкого нажатия ладонью, он в момент распадался на четыре равные части — для Артамонова, Прорехова, Варшавского и Светы, за которой все собирался когда-нибудь выехать.

После исчезновения Варшавских Макарон замкнулся, купил папаху и стек и стал выгуливать Бека исключительно в этом убранстве. Когда его по-свойски кто-нибудь спрашивал:

— Куда это ты так вырядился?

Он отвечал по-военному коротко и ясно:

— Крышу сменил!

Глава 11 WIFAG

Город не мог смириться с тем, что «Лишенец» разбередил покой и разорвал круговую поруку местечкового журнализма. «Лишенцу» объявили бойкот. Пресс-конференции и другие программные сборища проходили без него. Но, как и всякому истинному Водолею, «Лишенцу» было чем хуже, тем лучше. Он повязал ньюсмейкеров в единую паутину, и газета мгновенно становилась в курсе всего, что происходило в городе.

В противовес презентации в «унитазе» на Озерной Шимингуэй широко праздновал восхождение на литературный пик — как затемпературившей наседке, ему поручили пригревать дополнительное яйцо — местное отделение Союза писателей. Событию сильно потакали, натужно пытаясь придать ему статус информационного повода. Послоняться по Дому печати пригласили всех, кроме «лишенцев».

— И слава богу! — сказал Прорехов. — Видеть без слез, как Ужакова от имени и по поручению дарит Шимингуэю все ту же гармонь, выше сил нормального человека!

— Асбест Валерьянович теперь гордый, — сказал Артамонов. — По «ящику» показали премьер-министра Силаева с баяном наперевес. Теперь жди, начнется эра клавишных музыкальных инструментов.

Яйцо под Шимингуэем оказалось заболтком, из него ничего не вывелось, кроме «Метаморфоз», написанных под впечатлением мутаций грибов валуев. Асбест Валерьянович публиковал свое новое произведение в «Губернской правде» с продолжением. Водился за ним такой грешок — использовать в особо крупных размерах казенные страницы газеты для личных нужд. Исходя из полной пробандности текста, народные мыслители перекрестили книгу «Метаморфозы» в «Метастазы».

Останки «Сестры» — Изнанкина и Флегма, — проявив политическую гибкость, побывали, как приживалки, и на крестинах у Шимингуэя, и на презентации на Озерной. Это не обнаруживало у редактрис какой-то особой позиции, просто крах «Сестры» сбросил их в низовую печать — в заводские многотиражки, откуда высокая газетная возня смотрелась проще.

Набравшись юбилейных жидкостей, Изнанкина сделала признание прямо на груди Шимингуэя.

— Если вас кто-то опустит, Асбест Валерьянович, так это они, — махнула она в сторону «унитаза». — И очень скоро, — сообщила она в форме догадки и даже закашлялась от собственной смелости. — Мы были у них на презентации по случая открытия галереи «Белый свет» и кафе «Папарацци». Был такой стол! Я так блевала!

— Заказывайте тризну, — довела ее мысль до полной прозрачности Флегма, постукивая подругу кулаком по спине. — Через год они сметут вас на помойку!

— Не сметут, — заверил окружающих Асбест Валерьянович намеренно громко, чтобы слышал Додекаэдр. — Мы примем меры!

И действительно, меры по развитию социалистического газетного сектора были приняты самые неотложные. «Губернская правда» наступала «Лишенцу» на пятки. Стоило Бакарджиевой по заказу отца Воловича опубликовать репортаж о вывешивании колоколов в пустыни, как «Губернская правда» тут же заводила моду писать об этом событии ежедневно. Открывал эту потасовочную серию репортаж с места грозы. Начинался он так: «Огромная туча заходила на город со стороны Крупский-айленда. Она опускалась все ниже. Два раза гром изготавливался к удару и два раза откладывал его до лучших времен. Сухое потрескивание зарниц иссушало напряженный воздух…» И все это на полном серьезе. Репортаж был подписан псевдонимом, за которым легко угадывался Шимингуэй.

Дальше — больше. Социалистическое ристалище набирало обороты. С одной стороны, это было приятно и означало, что конкурирующие компетенции косвенно признают «Лишенец» мощной информационной структурой, а с другой — кроме позиционной борьбы, ничего не сулило. Понятно, что редутное состязание не дает более прытким возможности для маневра. Тем более что по наущению Додекаэдра председатель исполкома Платьев вкачивал в подведомственные ему газеты огромные суммы, несравнимые с теми, какие мог направить на свое развитие «Лишенец».

Чтобы измотать оборону противника, приходилось делать фальстарты. Артамонов с Прореховым применяли их еще в ДАСовской жизни, на московских перекрестках. В момент, когда ошалевшее месиво пешеходов напряженно ожидало зеленого света светофора, стоящие в самой близости от машин Артамонов и Прорехов, припав на переднюю левую, делали ложный выпад вперед, имитируя начало движения. Народ не глядя послушно устремлялся на проезжую часть под машины. И только свист постового приводил поток людей в чувства и заталкивал их обратно на тротуар.

Нечто подобное Артамонов с Прореховым стали выделывать на газетном рынке. Они дергались, и вслед за ними устремлялись конкуренты, а когда последние приходили в себя, было уже поздно — возбудители движения давно занимались другими идеями.

Информационое агентство снабжало «Лишенец» невероятным количеством скандальных новостей. Конкуренты решили продемонстрировать подобные потуги на всеохватность, но не потянули. Затем «Лишенец» предложил населению небывалую услугу — подписку на всю жизнь по цене годовой. От желающих подписаться просто не было отбоя. У конкурентов губа оказалась тонка: на посмертную подписку они не отважились — возникли сложности с областным бюджетом — такую выворотку не смогли не только внести в строку «расходы на прессу», но и вообще не смогли даже обсудить. Бюджет составлялся только на год, а здесь предлагалось забить в него что-то на всю жизнь. Нет, такого официальной прессе было не потянуть.

Потом почтальоны понесли «Лишенец» по адресам подписчиков всех остальных в регионе газет, упреждая любую их информационную выходку. Опасаясь, что после «Лишенца» их не станут читать, издания с перепугу учинили сходку перед антимонопольным комитетом, в ходе которой проплакались на тему, что адреса подписчиков — собственность редакции и задача власти оградить ее от посягательств со стороны.

«Лишенец» затянул пояс и породил платное приложение к себе — продажную медикаментозную газету «Будь здоров!», насыщенную гомеопатическими материалами, в которых страстно нуждалось население. Конкуренты не замедлили с реакцией: у «Губернской правды» появилась ежемесячная прибавка «Лекарство на меже». Тогда «Будь здоров!» ринулось в пропасть дальше — на ежедневный режим, «Лекарство на меже» — за ним, но вскоре сбросило обороты и село на мель. В конце концов магнаты с Озерной — так теперь величали залетных газетных деятелей — стали совсем чумными и, чтобы добить конкурентов до конца, запустили на рынок утолщенный вариант «Будь здоров!». Прорехов знал сто способов достать без денег вагон бумаги, как когда-то знал сто способов взять спиртное без очереди. «Лекарству на меже» удалось повторить трюк. Но тут на рынке началась пробуксовка с бумагой. «Будь здоров!» без всяких амбиций вернулось на нулевую отметку — в четыре свои прежние полосы, а соперник уже не смог — положение обязывало. Повыходив пару месяцев толстыми и пустыми, «Лекарства на меже» сгорели. На стайерской дистанции нужно уметь распределить силы.

«Лекарства на меже» не потянули претензий и, как вакуоли, свернулись в газету объявлений по обмену часов на трусы.

Позже в соревнование впрягся Альберт Федорович Смирный. Спровоцированный «лишенцами», он купил никому не нужный печатный станок «Циркон», который никаких дополнительных возможностей рынку не дал.

«Смена» крутилась неподалеку от перетягивания каната и наперебой со щебечущими районками примерялась, как половчее ввязаться в борьбу титанов. Наконец и она отважилась перевести свою деятельность на рельсы экономического развития. Но когда Фаддей с разбега бросился на полотно и шмякнулся о шпалы, выяснилось, что поезд уже ушел. «Смена» снялась с дистанции. Товарищество трезвенников забрало у редакции все до последней комнаты и заселило особнячок окончательно. А начинало с подвала, подумать только!

Поминали «Смену» только хорошими словами.

— Наш бизнес, господа, — подытожил гонку Артамонов, — это бег через реку по льдинам. Остановишься — утонешь. Представляете, в реке сплошной зажор — скопление шуги, льдины трещат, наползают друг на друга, а ты бежишь и не знаешь, в какую иордань провалишься. Мы должны создать бесконечный процесс создавания газет, типографий, телеканалов, сетей киосков, кинофильмов, спортивных проектов и прочей приблуды. И чувствовать себя в этом процессе, как рыба-Прорехов себя чувствует в воде. Нет этого процесса нет и нас. Как говорил великий Зингерман, у нас нет массы покоя. Без движения наша значимость становится равной нулю. Дело не должно иметь конца. В конце — его смерть! Мы должны успевать запускать очередной проект в момент, когда предыдущий еще не дошел до пика. Тогда мы продержимся на рынке. Все остальное чревато крахом. Это знавали еще в Риме!

— Обидно, — рассуждал Прорехов, — мы пашем, крутимся и все из-за каких-то двадцати минут. Работают полчища лесорубов, стонут целлюлозо-бумажные комбинаты, молотят печатные машины — и все это из-за каких-то двадцати минут, в течение которых читатель просматривает газету. Обидно до мозга костей!

— Что поделаешь, пятачок, — сказал Артамонов. — Но будет еще обиднее, когда через двадцать минут будет выбрасываться не черно-белое фуфло, а полноцветная газета.

— Какая полноцветная? — насторожился Прорехов и сник. — Да и когда это будет.

— Обыкновенная полноцветная газета «Лишенец», — бодро сказал Артамонов, — с глянцевым приложением «Будь здоров!».

— И где ты все это напечатаешь в цвете? — недоверчиво произнес Прорехов. — В радиусе тысячи километров нет ни одной цветной типографии…

— Да у меня тут свербит с утра одно мнение за ушами… — креативно издевался Артамонов.

— Ну-ка, давай я тебе это место почешу, — предложил услугу вплывший в круг интересов Макарон.

— Да, было бы неплохо, — подставил Артамонов под строкомер свой бритый затылок. — Вы видели фуры, господа?

— Какие фуры? — не понял народ.

— Которые по окружной дороге прут мимо города, — пояснил Артамонов.

— Ну, и..? — подгонял Прорехов, не понимая, к чему клонит соратник.

— В Финляндию они везут валюту, — сообщил Артамонов.

— И что, ты предлагаешь выйти на большую дорогу? — спросил Прорехов. Бомбануть пару автопоездов?

— А обратно в Москву они везут что? — разыгрывал население Артамонов.

— Что?

— Цветные газеты.

— Ну и..? — торопил его с открытием Прорехов.

— Эту колонну надо завернуть сюда, — наконец-то начал делиться соображениями Артамонов. — Хотя бы частично.

— Ты предлагаешь пересмотреть Абосский мирный трактат, — догадался Макарон. — По которому к России перешла часть Финляндии?

— Да! — сказал Артамонов. — Именно так.

— А ты знаешь, что тебе на это скажут горячие финские парни? — чиркнул спичкой Прорехов. — Ты интересовался?

— Конечно, знаю, — ответил Артамонов. — Интересовался. Первых умников, которые попытались ввезти в Россию оборудование для цветных газет, застрелили.

— Почему? — cпросил Макарон.

— Потому что цветную печать контролирует солнцевская братва, — сказал Артамонов. — А ей удобнее забирать свою долю прямо там, за линией Маннергейма.

— Неплохо сказано, сынок! — Прорехов поощрил к дальнейшим рассуждениям Артамонова.

— Но, — сказал Артамонов, — есть одно но…

— Ну хватит уже издеваться, — попросил пощады Прорехов.

— На селе есть обычай — перевязывать дорогу свадебной процессии, продолжил идеолог развития Артамонов подводить основу под свою затею. — И пока не напьются все страждущие, молодых не пропускают дальше. Так вот, я предлагаю перегородить дорогу этой полиграфической финской свадьбе!

— Грамотно рассуждаешь, паренек, — одобрил затею Прорехов, вспоминая, как и сам пару раз попадался на свадебную традицию. — Но «Fordом», я полагаю, тут уже не обойтись.

— Наоборот, — сообщил Артамонов, — нас будут самих умолять взять что-нибудь в подарок только за то, что мы пообещаем купить их печатный станок!

— Тогда и Воловича придется толкать дальше, — сказал Макарон. — На папу римского!

— Не говори, — согласился Прорехов.

— В старину, при развитом социализме, — начал очередную свою историю Макарон, — чтобы затеять дело, надо было ждать, когда решающий год пятилетки перейдет в определяющий и дальше — в завершающий.

— А теперь стало гораздо удобнее, — признал Артамонов. — Поехал на выставку в Сокольники и пристраивайся к любой проблеме, — довел он свою идею до логического завершения.

На подступах к выставочному комплексу в Сокольниках и впрямь никто не ждал завершающих лет. Там была в разгаре выставка «Полиграфмаш — 97».

Уже за сто метров до павильона, прямо посреди ноября, менеджеры отлавливали потенциальных клиентов и затаскивали к своим стендам.

Компанию во главе с Макароном выпасла бойкая девушка в национальном швейцарском наряде и всучила визитки, на которых двойным миттелем было выведено: «Любовь Шейкина — уличная торговка поношенными печатными машинами WIFAG башенного построения».

— Ну что ж, WIFAG так WIFAG, — сказал Артамонов. — Для начала неплохо.

Шейкина потащила гоп-компанию к своему прилавку.

— А это господин Маругг, — повела она рукой в сторону серьезного дяди с жестким лицом. — Представитель фирмы WIFAG из Берна.

— Интересное слово — WIFAG, — заметил Артамонов, — почти как на фиг.

— Что такое полифаг, знаю, — бичевал себя представительный Толкачев, а вот про WIFAG впервые слышу! — И его опоясывали схваткообразные боли в области пятой точки, как называл седло аксакал.

— Просим посетить наш стенд, — пригласил Маругг плавным жестом.

— Конечно, посетим, — согласился Макарон. — Какие вопросы?! Но при условии, что вы безоговорочно с заявленной цены сбросите миллион.

Артамонов вспомнил, как Макарон торговался у цветочных рядов. Он был абсолютно уверен, что Макарон отделает херра Маругга под Прорехова.

— Предложение смелое, мы подумаем, — не стал никого никуда посылать сразу господин Маругг. — Чувствуется, что Россия еще не усохла.

— Да, есть еще ягоды в ягодицах, — согласился с ним Прорехов стандартным выражением.

— У нас есть одна неплохая печатная машина, — заговорил о деле господин Маругг. — Правда, она была в употреблении, но специально для вас мы ее восстановим.

— Не надо ничего делать специально для нас, — предупредил Макарон. — Я по опыту знаю, что это всегда дороже.

— А где ваша машина, херр Маругг? — оглянулся вокруг Макарон. — Кругом одни буклеты.

— Видите ли, — пояснил Маругг, — она весит двести тонн, и…

— Двести тонн? — изумился Макарон. — Ты подумай…

— Давайте так, — сказал Прорехов и отвел в сторону своих, чтобы упорядочить движение покупателей. — Давайте сегодня временно исполняющим обязанности ублюдка буду я. — И, обратившись уже к продавцам, произнес: Чтобы в дальнейшем не вышло недоразумений, мы хотели бы вас предупредить… — От загадочности, с которой был заявлен текст, затихла даже Шейкина, тараторившая без умолку. На нее испытующе уставился херр Маругг и тоже затих. — …Мы бы хотели вас предупредить, — повторил Прорехов. Никаких предоплат! У нас это не принято. Еще с лотереи повелось. Макарон не даст соврать.

— Не дам, — сказал Макарон.

— Дело в том, — оживился и начал взвинчивать цену Маругг, — WIFAG в печатной жизни — все равно что Rolls-royse — в автомобильной. — Было понятно, что шцейцарец просто так не сдастся.

— Никто не спорит, — согласился Артамонов, — но Rolls-royse продают в кредит, не так ли? Так чем вы хуже? Тем более что машина ваша seconde-hand.

— А как насчет окупаемости? — полез в глубь проблемы херр Маругг. — Вы наберете под нее заказов?

— Окупаемость будет, какая скажете, — успокоил его Прорехов. Артамонов подгонит проект под любой срок. У него с бизнес-планами все в порядке.

— В таком случае мы бы хотели пригласить вас в Швейцарию, — сказал херр Маругг. — Для осмотра машины конкретно на месте.

— А что на нее смотреть? — cказал Макарон. — Привозите, мы разберемся.

— Он шутит, — вежливо объяснился Артамонов. — Присылайте приглашение, мы рассмотрим. — И шепнул Макарону: — Не дави ты! Соскочит.

— Понял, — кивнул головой Макарон.

По завершении предварительных переговоров Прорехов засвистел мелодию из теперь уже — после встречи с херром Маруггом — «Марбургских зонтиков».

За деньгами на дорожные расходы, кроме как к Мошнаку, идти было некуда. Впервые друзья с сожалением вспомнили об отъехавшем Артуре — он бы в два счета сейчас изыскал и на билеты в Берн, и на карманные и представительские расходы. Но выхода не было, пришлось опять идти на поклон к Капитону Ивановичу. А он словно ждал этого.

— Верните транш! — взмолился банкир. — А то я не разовьюсь. Меня акционеры скоро разорвут!

— Может, проведем конверсию займа? А, Капитон Иванович? — изловчился спросить Артамонов, что было сделать совершенно немыслимо из положения не рассчитавшегося должника. — Или хотя бы давайте усечем проценты?

— Как это? — удивился смелости должников Мошнак.

— Очень просто, — подсказал выход Артамонов. — Заменим одни облигации на другие.

— Только деньги! — простонал Мошнак. — Никаких ценных бумаг!

— За ними и едем! — вытянулся в струнку Артамонов. — За деньгами. И как только вернемся с мешком, сразу к вам. Кстати, у вас не найдется стопки «зелени», а то нам в Швейцарию ехать.

— Денег нет. Не дам, — скупо ответил Капитон Иванович. — Но могу дать концы в Цюрихе.

— Извините, не понял, — попросил повторить пройденное Артамонов.

— Придете на рынок в Цюрихе и станете у входа, — начал давать указания Капитон Иванович. — Туда явится старуха Мошнаковская, ей вы и предложите все оптом.

— Что «все»? — не въехал Артамонов.

— Да что хотите! — начал на близлежащих предметах объяснять Капитон Иванович. — Наберите в «Подарках» копеечной мишуры с русским душком — гжель, там, хохлома, жестов.

— Это все по-немецки надо сказать? — уточнил Артамонов.

— По-русски, — не понимал Мошнак, откуда у парней такая недалекость они совсем не знают истории его рода! — Мошнаковская приходит туда каждый уик-энд.

— А вдруг в этот раз не придет? — решил посеять сомнения Артамонов.

— Придет, она приходит туда каждые выходные уже в третьем поколении, успокоил клиентов Мошнак. — Все эмигранты по выходным ходят на рынок. Я всякий раз сбрасываю ей свой товар.

— А в Берне у вас нет концов? — спросил Макарон.

…Вскоре действительно по настоятельной просьбе херра Маругга пришлось выехать в Швейцарию.

Джентльменский набор для встреч на любом уровне у компании был один и тот же: стопка газет, заштопанная картина Давликана с козой и горькая вересковая настойка в берестяном футляре. Действовало безотказно, на все эти аргументы возразить было невозможно. После вываливания их на стол оставалось только обменяться дежурными фразами.

В поездку в качестве эксперта прихватили старшего печатника Толкачева и, чтобы не допустить юридических проколов, остеохондрозного Николая Ивановича Нидворая.

— Вы что, на холодную войну собрались? — спросил у него Макарон, возглавлявший делегацию. — Разоделись в меха, как оленевод! Или все это там продать решили?

— Люто здесь, — поежился Нидворай.

— Вам полезно бывать на морозе, Николай Иванович, — пристыдил его аксакал, поправив на себе плащ-палатку, — а то подшерсток не вырастет!

Как выяснилось, Николай Иванович Нидворай дрожал не зря — сразу из аэропорта принимающая сторона повезла покупателей в горы и с такой прытью бросилась демонстрировать ледяные пейзажи, будто хотела сбыть не поношенную печатную машину, а Женевское озеро с Альпами в придачу.

— Тригональная сингония, — произнес Макарон, оценивая просторы.

— Переводить? — cпросила Люба Шейкина.

— Если сможете, Любаша, — приветливо отнесся к вопросу Макарон. — И добавьте, пожалуйста, если получится, что горы здесь староваты — процесс высаливания пород зашел дальше некуда.

— Вершины покрываются снежными шапками, — показывал вдаль на летошний снег ничего не понимающий херр Маругг.

— К сожалению, шапок не хватает, — не давал ему оторваться Макарон. На склоне лет летать по склонам гор! Интересная мысль! — неожиданно похвалил он сам себя.

Потом делегацию затащили в ларек, где из уважения к хозяевам всем членам пришлось накинуться на сувенирку — купить по часам и по многолезвийному красному швейцарскому ножику, да еще выгравировать на всем этом счастье свои фамилии.

— Очень правильно, — поощрил херр Маругг столь неприкрытый поступок гостей. Он проникся уважением и к себе, и к гостям. — Эти ножи стоят на вооружении нашей армии, — раскрыл он секретные сведения. — Каждому новобранцу швейцарская конфедерация вручает нож. На этих маленьких красных ножиках держится весь пафос швейцарской военной службы. Офицеры запаса ежегодно проходят переподготовку, автоматы — у них дома, армия мобилизуется по первому свистку. У нас самая правильная горная артиллерия, — похвалился херр Маругг, — поэтому к нам в свое время не сунулся Гитлер.

Макарон размяк от поэзии Маругга и повел стрельбу с закрытых огневых позиций.

— Переведите, пожалуйста, Любочка, — сказал он, мерцая возбужденной кожей, — что Гитлер к ним не сунулся совсем не поэтому! Он не сунулся к ним потому, что сунулся к нам. Это я говорю, как русский офицер в отставке, отслуживший двадцать пять лет в песках среди таких фельдшеров, что вы представить себе не можете!

Любочка перевела. Херр Маругг приумолк. Политическую скатерть-перебранку, разостлавшуюся саму собой, надо было сворачивать.

— Кстати, о Гитлере и о синхронном переводе, — сделал небольшое отступление Макарон. — Когда мы куковали в Кушке в карантине, по телеку показывали «Семнадцать мгновений весны». И знаете, как они там у себя в каганате переводили официальные фашистские приветствия «Хайль, Гитлер!» и «Зиг хайль!».

— Как? — вытянулась вперед Любаша.

— Салам алейкум, Гитлер! И — малейкум ассалам, Гитлер! — выбросил вперед руку Макарон, едва сдерживая свои периферическую и вегетативную нервные системы от высокой оценки. — Вокруг бойня, а синхронист с экрана соловьиные трели разводит: « Салям алейкум, Гитлер!» — «Малейкум ассалам!» «Салам алейкум!» — «Малейкум ассалам!»

— Да вы что?! — не поверила Макарону Любаша.

— Артамонов не даст соврать, — обратился за подтверждением Макарон.

— Не дам, — сказал Артамонов. — Могу херру Маруггу скинуть на пейджер!

— Вот так и вы, Любаша, — выказал обиду переводчице Макарон. Швейцарцы пытаются объявить нам индульт, а вы с ними: «Салям алейкум! Салям алейкум!»

— Они же мне деньги платят, — стала объяснять свое положение Любаша.

— Ну и чтобы в нашем разговоре про WIFAG прекратить все алалы и поставить точку, — подпер бока руками Макарон и повел стрельбу на поражение, — спросите, Любочка, у господина Маругга, как они со своими ножиками чувствуют себя под нашими установками «ГРАД».

Любочка замерла. По ее мнению, сделка, а вместе с ней и задуманные Любашей посреднические проценты срывались. И тогда она решила не переводить последний вопрос, чтобы смягчить ситуацию.

Макарон заметил ее уловку и попросил перевести вопрос еще раз.

— Как они со своими ножиками чувствуют себя под нашими установками «Град», — повторил он для тех, кто забыл. — А вот ответ можно и не переводить.

Херр Маругг понял все без перевода. У него в глазах образовалось рисское обледенение, и он сразу заспешил угостить всю делегацию обедом.

— И давайте, Любаша, сделаем ему последний намек, — предложил уже в более дружеском русле Макарон. — Переведите, пожалуйста, что мы желаем откушать в кабаке у Чертова моста, где наш великий полководец Суворов переходил через Альпы. Там есть табличка, на которой все написано.

Любочка перевела.

— Туда не поедем, — уклонился от прямого столкновения Маругг. — Далеко. Мы пообедаем в традиционном швейцарском стиле. — И заказал места в морском ресторане, где гостям подали к огненной фондюшнице с горящим маслом мойву в сиропе, чтобы еще и самим жарить ее кусочки на палочках.

— Давненько к нам не заезжали русские, которые пьют красное вино, а не водку, — заметил херр Маругг, нахваливая недозрелую виноградную швейцарскую лозу.

— А вы спросите, Любаша, — попросил переводчицу об очередном Макарон, знают ли они этимологию русских слов «швейцар» и «вестибюль»?

— Сами спросите, пожалуйста, — заартачилась Любаша, словно опасаясь опистрахоза. — А то меня уволят.

— Нет, Любочка, уж вы спросите, — настаивал Макарон. — И, пожалуйста, при переводе не сглаживайте углов. У нас со швейцарцами сегодня официальный разговор! И если уж мы решили опустить их на миллион швейцарских франков, то, поверьте моему слову, обязательно опустим!

— Хорошо, я постараюсь, — согласилась Любаша и, набравшись смелости, приступила к переводу.

— И постарайтесь, Любаша, — попросил ее Макарон, — исход сделки зависит именно от вас. И переведите еще, что мы устали таскаться по горам, как бараны.

— Может быть, нам, наконец, покажут печатную машину?! — не выдержал херр Прорехов. — Cоздается впечатление, что они нам крутят мозги!

— Прямо так и переводить? — переспросила Шейкина.

— Так и переводите, Любаша, — сказал Прорехов. — Нам терять нечего. Кроме своих. И подпись — Цепей.

— Нам бы хотелось сначала изучить технику, чтобы не впарили какого-нибудь дерибаса, — придал себя беседе на равных старший печатник Толкачев, демонстрируя, что он остается на посту, хотя и основательно подзамерз.

— Прямо так и переводить? — не преминула переспросить Любаша.

— Так и переводите, Люба, — подчеркнуто осмелел Толкачев.

— Видите ли, — начал оправдываться Маругг, — все другие казенные покупатели из России, как только приезжали, сразу в горы на лыжах. И оттуда к теме покупки техники уже не возвращались. И мы боимся, что вы тоже…

— Понятно. Тогда извиняем, — сказал Макарон. — А мы, дурни, все бьемся над вопросом — спасти Россию или продать. И если спасти, то зачем, а если продать — то за сколько.

— Здесь и раздумывать нечего, — сказал херр Маругг.

— Вот именно, — согласился с ним херр Макарон, и они с херром Маруггом крепко обнялись, как ветераны.

Сделке — быть! — показалось Любаше.

Осмотр тела машины занял тьму времени. Станок был настолько огромным, что не хватало разреза глаз окинуть его целиком. Прорехов делал вид, что вносит в компьютер технические данные машины, а сам прикидывал, насколько податлива, в случае чего, может оказаться переводчица. Толкачев тщательно снимал на видеокамеру узлы и детали.

— Чтоб не подменили, сволочи! — объяснил он свою пристальность.

— А на прощание я устрою херру Маруггу русский обед! — пообещал Макарон, умудрившийся прихватить в поездку потребительскую корзину прелестей — волжскую рыбу, мед, грибы, икру и пару флаконов клюквенной.

Действо было намечено на последний вечер пребывания в доме у Маругга. Чисто русский обед. Ко всем перечисленным разносолам Макарон намеревался подать плов, винегрет и блины, которые сам обещался прокулинарить.

Обед по расписанию планировался на шесть вечера. В три часа пополудни Макарон начал кухарить. Херр Маругг нарезал круги вокруг кухни, с которой доносились такие запахи, что у него заворачивался его пиджак цвета «соль с перцем»! Привыкший к зыбким форелям и обезжиренному козьему сыру, херр Маругг долго пускал слюну, наблюдая за размашистыми действиями Макарона. В конце концов, когда столы были накрыты и в столовую внесли плов в огромном, обернутом полотенцем казане, херр Маругг не выдержал и упал без чувств.

— Ну вот, — сказал Макарон, — насчет миллиона договорились.

— Так и переводить? — спросила Любаша. Ей все казалось, что поведение покупателей приведет к ремиссии.

— Так и переводите, Любочка, — подтвердил Макарон, упертый на собственной самодостаточности.

Из командировки, окрыленная удачей, компания летела на микроавтобусе. Изделия народных промыслов госпожа Мошнаковская забрала по хорошей цене. Насколько удобной иногда бывает эмиграция.

Артамонов сидел за рулем, старший печатник Толкачев просматривал на визоре отснятую пленку, Макарон массировал Нидвораю шейные позвонки и двигался над ним так, будто искал блох. Артамонов по накатанной схеме сочинял переметные письма президенту Украины Леониду Кравчуку.

«Уважаемый Леонид Макарович! — писал он по-прежнему изустно. — Вы можете спросить: а какое мы имеем воздушное право вступать с Вами в переписку и тем более — в перепопку? Отвечаю Вам со всей развязностью развалившегося на трех сиденьях пассажира — без взаимной индуктивности продвигаться в будущее невозможно. Мы соскучились по славянскому говору и, дорвавшись до Вас, как до первого, кто может понять нас без Любаши Шейкиной, сообщаем: фактов вербовки не наблюдалось… Неожиданно для себя мы совершили косвенную агрессию — под бизнес-план с плавающим сроком окупаемости мы взяли в лизинг со скидкой в миллион швейцарских франков без предоплаты и без всякой банковской гарантии печатную машину фирмы WIFAG, что сравнимо с угоном самолета или захватом судна под швейцарским флагом. А они в качестве жеста доброй воли передали нам финансовые условия, в соответствии с которыми начинает работать рамочное соглашение между нашими странами. Чтобы мы не соскочили со сделки. Теперь Мошнаку остается только открыть филиал банка «СКиТ» в Берне. Он получает дешевый западный кредит, на который берется «WIFAG». И вправду говорят, что половину жизни надо вкладывать в имя, чтобы потом всю вторую половину без конца вынимать оттуда. Я чувствую, что у меня началась именно вторая половина. Я просто не успеваю вынимать! Если ради рыбинского станка мы пожертвовали «Fordoм», то при покупке WIFAGа нас самих одаривают финансовыми условиями! Это и есть та самая дельта. Обкатывая подарок, мы собрали корзину валют от реализации «Лишенца» в Бергамо, Оснабрюке и Безансоне. Продажи идут неплохо — что значит реклама на подводных лодках! Международные каналы надо тоже время от времени прочищать. Уважаемый Леонид Макарович! Мы предлагаем Вам за умеренную плату разместить логотип «Лишенца» на судах Вашей половины Черноморского флота. И я скажу почему — его водоизмещение очень почитаемо в Безансоне, Бергамо и Оснабрюке. Прекрасные города! От побратимства с нашим городом они только выигрывают. Но плохо одно — российские подзаконные акты вынуждают нас работать за рубежом без образования… — я так и подумал, что Вы нас неправильно поймете… без образования юридического лица. Я бы выразился даже точнее — химического лица, поскольку без химии нынче никакое юридическое лицо не выживет. В бизнес-обиходе должно быть два понятия — физическое лицо и химическое! Представьте на миг нашу козлобратию с мешком черного нала, и Вам все станет ясно! Жаль, что Варшавский оказался мудаком — придется весь мешок отдать Мошнаку. А купи Артур технику, не было бы проблем. Техника перешла бы к «СКиТу», и Капитон Иванович никуда бы не делся, сдал бы ее нам в аренду, поскольку сам работать не умеет. Вот. К сожалению, Галке удалось почикать нашего Варшавского по принципу варанчика. Она с ним обошлась чисто рефлекторно, как с тем ротаном на мелководье — зажевала и глазом не моргнула. — Здесь Артамонов проделал короткий элипсис в потоке высказываний и плавно продолжил: — Но, признаться, это семейство двудольных нам уже осточертело! Пусть эмигрируют. Что ни делается — все к лучшему. Истинная причина нашего к Вам обращения крайне актуальна, хотя и лежит несколько в стороне. Мы обязаны сообщить о беспределе, который сохранился в подведомственных Вам территориях. Проезжая Полтаву, мы решили заскочить в Диканьку и пройтись по гоголевским местам. Как водится, мы заблудились. Тишина, лето, цветы. На краю поля табличка с надписью: « Осторожно, кошки!» Мы сутки пытались понять, что же обозначает сия надпись. Оказалось, весьма любопытная тема. Когда косцы косят, окрестные кошки думают, что в траве начинают шуршать мыши! Эти глупые кошки идут в траву и начинают выпасать кончик косы, как мышь. И отследив в засаде, они бросаются в окончательном охотном порыве прямо на бесконечно острый кончик косы! Понимаете? И хорошо, если не пополам. Вот такие у вас тут дела, в этой местности…

Артамонов стер с губ накопившуюся пену, отдышался, и продолжил.

… Пока мы меняли проколотое колесо, под машиной прошел строем выводок зайцев — Давликана бы на них! А в станице Войковской нам пришлось потревожить двух Ваших поддавших подданных. «Как проехать на Диканьку?» спросили мы у них с непривычки. «Налево по мосту через Демьяниху!» — махнул рукой первый и упал, как нас с Вами когда-то учили на гражданской обороне лицом в сторону направления взрыва. «Через Усопки поезжайте!» — указал другой в противоположную сторону, но на ногах устоял, видно покрепче был. «Понятно», — сказали мы и заехали в тупик под разобранный мост. Прямо чертовщина какая-то! Очередной прокол колеса вынудил нас заночевать в глуши. Вот так завернули к Гоголю! Наутро, пытаясь отыскать трассу, мы вновь наткнулись на тех же Ваших подданных. Они были увлечены вчерашним спором. Один, приняв «упор лежа», толковал: «Какая Калиниха?! Через Синетье надо!» Второй аргументированно возражал без бердыша, но с колена: — «Синетье вообще не в Полтавской области!»

Милые гоголевские персонажи продолжали свое шествие по земле.

Уважаемый Леонид Макарович! Когда-то путем переписки мы вычислили, что нет никакого Леха Валенсы. Сейчас мы подозреваем, что нет и никогда не было никакой Диканьки. Это простое с виду умозаключение влечет за собой страшную догадку: что нет и никогда не было Гоголя! А в прикладном смысле наше открытие еще более поучительно — сдается нам, не было никакой сортировки алмазов и тем более — не было прибора. Просто Варшавский положил на нас свой. Оффшорная зона, куда ушли деньги, была, но алмазами там и не пахло!»

Закончив письмо, Артамонов принялся что-то петь. Прорехов на два голоса насвистывал мелодию из «Зонтиков»

— Что рассвистелся, как свищ бубонный! — сказал Макарон. — Денег не будет. А впереди таможня!

— Ничего, расплатимся рублями.

Вскоре херр Маругг прилетел осмотреть помещение под монтаж своей знаменитой печатной машины для печати многостраничных полноцветных газет большой тиражности.

— Очень грязный и неподготовленный цех, — сделал он в заключение. — Мы не можем согласиться с вами начинать монтаж здесь.

— Где ж ему быть чистым, если тут хранили торф?! — согласился Толкачев. Он терпеливо переносил привередливость херра Маругга.

— Здесь вряд ли можно установит

ь машину, — тщился заморозить процесс херр Маругг. — Полы вскрыты, крыша дырявая, да и ток у вас какой-то не переменный!

— Обижаете, херр Маругг, — заметил Макарон. — В войну наши парни запускали оборудование под открытым небом!

— Так это в войну, — пытался за полчаса организовать Европу в России херр Маругг, — а сейчас вы не успеете отремонтировать цех. Мы так не привыкли. Надо все делать по плану, заранее.

— Да знаем мы, — говорил старший печатник Толкачев. — Первая пятилетка, вторая, третья…

— Не успеете, — сделал окончательный вывод херр Маругг.

— Что вы заладили: не успеете да не успеете?! — тормознул его Макарон. — Успеем. Вы там у себя в Европе сколько лет свой Кельнский собор возводили?! Четыреста? И то не достроили. А наш Лужков Храм Христа Спасителя за два года на ноги поставил. Понимаете?! Главное — схватить идею за кумпол. Высылайте машину, у нас выборы на носу! Цех мы обработаем пескоструйным агрегатом и смоем грязь пожарными машинами — вот и вся недолга! А крышу возведем по ходу.

— Хорошо, как скажете, — сдался херр Маругг.

— В России нет проблем, — пояснил ситуацию подтянувшийся на помощь Ренгач, — в России есть нюансы и специфика! И больше в России нет ничего!

Херр Маругг впервые в своей жизни пошел на поводу у бардака, но перспективу рынка оценил сразу.

Не прошло и месяца, как семнадцать транспортов — по числу мгновений — с печатной машиной WIFAG на бортy перекрыли движение по «площади кошмаров» так население величало площадь им. венгерского героя революции товарища Капошвара. Пересечь этот нерегулируемый перекресток было невозможно и в одиночку, а тут — колонна. Транспорты одолели препятствие за неделю, а потом еще неделю кружили в поиске моста без ограничений по весу и путепровода с нестандартной высотой прохода — настолько негабаритным был груз.

— Из упаковки мы построим себе дома, — обрадовался Артамонов. Отборный брус!

— Знал бы кто-нибудь, для чего на самом деле покупаются печатные машины! — деланно вздохнул Макарон. — Чтобы использовать тару!

Пока фуры вставали под разгрузку, Макарон рассказал назначенному ответственным за сдачу цеха в срок Ренгачу поучительную историю.

— Было это до перестройки, — начал он издалека, — на дворе стоял полусухой закон.

— Как это — полусухой? — спросил Ренгач.

— А вот так — выпить никто не против, но выпивки не достать. Давненько Макарон не мочил корки, с самого отъезда Варшавских. — И прибыли к нам немцы на монтаж камер для сжигания скота. Меня приставили костоправом. В дивизионном ларьке, кроме консервов, — ничего. Немцы посмотрели и сказали: «Без питья работать не будем!» Им сразу пригнали целый вертолет бутылок. А подружился я с Бурхардом, то сала ему подкину, то тушенки. А он все записывал. «Мы с тобой обедали, — говорит, — я тебе должен». — «Да брось, я ему, — не дури, у нас с этим просто!» — «Нет, — уперся немец, — я должен угостить тебя на такую же сумму!» Затравил, сволочь, менталитетом. Ну и не хватило нам как-то со старшиной, хотя спирта со склада взяли норму. Беру я тогда свой универсальный чемодан, клею на него красный крест и — к Бурхарду. А возле вагончика целая свора специальных людей — переводчица, охрана, валютный контроль — тогда за это сажали без суда. И меня, хоп — не пускают. Я и так, и сяк — два часа объяснял, что, если не окажу Бурхарду первую помощь, график рухнет! Не пустили. И отправился я восвояси. Оборачиваюсь догоняет меня мой друг Бурхард, распахивает полы, а там — коньяк! Именно три бутылки — настолько точно проникся человек. Я — к нему на шею с чемоданом. «Ну, брат, — говорю, — спас ты нас! Был должен, а теперь рассчитался». «Нет, — говорит, — я брал у тебя только десять банок и только три презерватива. Так что теперь ты мне должен!» — «Ну и как нам разойтись?» спрашиваю. — «Буду с тобой выпивать», — отвечает. «Ну и сука ты дотошная, сказал я ему, — чтоб твою машину вычислительную в башке заклинило! Нет у вас, гады, ни души, ни хрена внутри! Одна алгебра!» — «Ну, и это, я взял с собой мензурку, — сказал он, ну просто добил он меня. — Все измерим, говорит». «Понял, какие гниды?! Так что, с херром Маруггом будь осторожнее, — поостерег Ренгача Макарон, — он тебя вмиг закалькуллирует!

— Это очень правильный рассказ, — согласился Ренгач, — русский человек в жилетке проездом на Селигер обязательно должен проверить, как ведет монтаж трудящий щвейцар. Ведь было же так когда-то. И есть у меня ощущение, что будет снова.

— Такая у тебя, значит, эмонациональная идея? — спросил Макарон.

— Надо же как-то страну поднимать, — ответствовал Ренгач.

Глава 12 ВЫБОРЫ ГУБЕРНАТОРА

Комбатанты «Лишенца» в ознаменование запуска печатной машины WIFAG организовали вылазку на проточные карстовые озера. Пользуя заброшенную турбазу, они плашмя возлежали на дресве, парились в бане по-черному и тешили себя шахматами высотою в человеческий рост, которые уцелели по странному стечению обстоятельств — из-за невероятной тяжести фигуры было трудно украсть и вывезти за пределы базы. Все остальное на этом туристическом комплексе было разворовано.

— Для Варшавского данные фигуры были бы неудобными, согласись, вспомнил Артамонов о делах минувших, снимая через силу пешку Прорехова на проходе.

— Почему? — спросил партнер, с трудом передвигая в охапке гипсового ферзя.

— Руки бы оторвались по сто раз перехаживать, — объяснился Артамонов.

— Что верно, то верно, — рассудил Прорехов и засмеялся, вообразив, как сам-Артур гоняет из конца в конец огромной бетонной доски увесистую ладью. Хотя, если честно, мне жаль, что Варшавские свалили. Зря ты его так размазывал по здешней земле. Нормальные были ребята.

— Пойми, — объяснял Артамонов свою резкость. — Он мог жить и работать только из-под Галки.

А из-под тесового, изъеденного шашелем, навеса открывался удивительный вид на противоположный берег — Священная пустынь в лучах заходящего солнца. Химеры облаков, то и дело меняющих обличье, застилали только малую часть неба и то впритруску.

— Я понимаю, — сказал Прорехов, — ты бы хотел, чтобы Артур относился к работе, к Галке и к жизни, как ты к Деборе. — Угадал?

— На это уходит энергия, согласись, — нацелил его на дальнейшее понимание Артамонов.

— Ты же помнишь, ведь я первый познакомился с Деборой, — напомнил Прорехов. — Тогда я бы тоже мог впасть в твою немилость.

— Правильно. Но ты отказался от нее сразу, как только понял, что у тебя для нее не хватит ответственности, — сказал Артамонов, — а Варшавский все же делал попытки, не имея в достатке все той же ответственности. Ты же видишь, что Дебора требует всего человека, а Галка требует просто денег — все эрогенные зоны у нее в кошельке. А Дебора бесконечно отдается как работе, так и жизни в целом. Если уж она берется за что, то берется. Естественно, когда-то это все должно было во что-то вылиться.

— Значит, во всем виновата Дебора с ее гиперприлежностью? — спросил напоследок Прорехов.

— Нет, виноват я, — взял на себя ответственность за взрыв в прошлом компании Артамонов, — я не мог позволить, чтобы рядом с Деборой, которая полностью отдает себе отчет в том, чем занимается, ходили два пофигиста и говорили: это мои журналисты, это моя редакция, это моя типография. Ведь мы говорим как, вслушайся наши журналисты, наша редакция, наша типография! Работать, так работать.

Невдалеке от преисподней бани высилась огромная металлическая пирамида. Местные поговаривали, что она закрывает пуп земли, или, говоря научно, ее геомагнитный центр. Через пирамиду пролегали все окрестные туристические маршруты. Квелые туристы прислонялись округлыми животами к теплым граням пирамиды и получали энергию напрямую из космоса. Никому и в голову не приходило узнать, кто и зачем построил эту пирамиду. Коренное население кивало то на военных, то на синоптиков, а то и на Академию наук. Очевидно было одно — пирамида вписывалась в ландшафт, как природный объект.

— Эти озера — самые чистые на земле, — сказал Артамонов.

— Даже электричество ощущается, — согласился с ним Макарон.

— Но почему наши умники хотят пустить скоростную магистраль именно здесь? — воспалился Прорехов. — Как будто для прогресса нет другого места!

— Какая разница, где отмывать деньги, — рассудил Артамонов.

— Дураки! — признал аксакал.

И посыпались в озеро, сотрясая криками бескрайний аэрарий. Брызгались, развлекая Дебору, катающую туда-сюда детскую коляску, и кувыркались перед самым носом Ульки, понуждавшей Бека вынимать из воды брошенную палку. Если снаряд улетал далеко, то доставать его приходилось Макарону, потому что Бек в гробу видал заплывать за буйки. Всем этим глупым упражнениям Бек предпочитал заначенный под кустами нарезной горчичный батон с прокладкой из сала.

Выполнив в очередной раз команду «апорт», Макарон отряхнулся от воды и ткнул пальцем в небо, указуя на объект голубого света. Подавая знаки якобы сидевшим там существам, он удивлялся, почему никто не видит столь отчетливо различимую точку.

— Да вот же, прямо над нами! Эх вы, куриная слепота! — Макарон переживал, что больше никто не может разделить с ним радость созерцания. — Я их шкурой чувствую! — метался он по берегу. — Все эти объекты появляются сразу, как только их хоть как-то поминают в разговоре. Вот видите, не успели мы обсудить пирамиду, как они тут же нарисовались. Они нас пасут. Меня, по крайней мере, точно. Эти товарищи, — Макарон ткнул изгрызенной палкой в синеву, — однажды чуть не похитили меня. Тоже случай наполз — сдавали мы зачеты по воздухоплаванию на шаре. Ну вот, надули материю, сели в этот гондон…

— В гондолу, — поправила Дебора, словно работница обллита.

— Так вот, — продолжал аксакал, согласившись с правкой, — втащили мы туда поклажу, недельный запас мураша взяли — муравьиный спирт так называется в летной среде — вдруг не вернемся. И стали взлетать. Неожиданно хоп рывок, и все посыпалось. Ну, думаем, влипли, не успели ощутить полета — и сразу в могилу. А это сержант, мудак, забыл веревку отвязать. И болтаемся мы на одной отметке, а нагреватель ревет, шар рвется вверх — того и гляди разлетится на куски этот гондон…

— Эта гондола, — поправила Дебора.

— Ну да, я же и говорю — разлетится на куски. Не перебивай, а то канву упущу, — отстранил Дебору аксакал и продолжил: — «Руби веревку, а то этот оторвется!» — кричу я сержанту, а он не слышит ни хрена! Но, слава богу, в конце концов допетрил, отвязал. И нас как кинет в небо! Прямо за облака! Словно из катапульты. И понесло! Вдруг конфорка — хлоп и погасла! Я кричу напарнику — скидывай лишнее! А он орет — у нас, мол, кроме тебя, ничего лишнего, — и к краю меня подталкивает! Тут нас потащило вниз, по отвесной глиссаде прямо на нефтяные вышки! Никогда таких страшных вышек не видывал… Не успел я глаза закрыть — и со всего размаха мы как трахнемся этим… посмотрел Макарон на Дебору.

— Гондолой, — упредила Дебора.

— Ну да, этим… как трахнемся прямо об отроги! — справился с собой аксакал. — А концовку не помню — отшибло. Наутро подобрали нас, вытащили из-под этого…

— Из-под этой… — опять успела Дебора.

— Ну да, из-под этой… — Макарон понял, что больше выразиться не дадут, и на прощанье опять взялся за свое. — Сидим мы, ни живы, ни мертвы. Но напарник не сдался, заплел прутьями этот свой… и через месяц снова позвал меня в полет. И знаете, что я ему сказал?

— Знаем! — запричитали Улька с Деборой, затыкая уши.

— Ну, а в какой же момент тебя чуть не похитили? — спросил Артамонов.

— Откуда я знаю?! Я без сознания был! — развел руками Макарон. — Моим коллегам пришлось конвульсиум собирать, настолько мы были сложны в болезнях после этой падучей истории.

По уверению Макарона, одинокий летающий объект всю ночь провисел над пирамидой, почти касаясь вершины. Длинным луженым шлангом он припадал к пирамиде, как к роднику. Возможно, соображал Макарон, пирамида установлена инопланетянами и играет роль зарядного устройства для летательных аппаратов.

В предрассветной мгле Прорехов отправился на рыбалку. Но не рыбу он любил. Что поделаешь, любил он, насаживая по дороге червя неверной рукою, на ощупь подойти к берегу и с дрожью в членах приступить к похмельной зорьке. Добрался Прорехов до акватории, а воды нет — один глей. Ба! Откуда он мог знать, что ведомство Фомината затеяло спуск воды из озера под установку опор высокоскоростной магистрали именно в эту ночь и именно в этом национальном парке.

Долго шлепал Прорехов в потемках, останавливался, щупал грязь — воды и близко не было. И в горячке, сев передохнуть, напоролся копчиком на кованый сундук. Взломал его — а там дюжина бутылок. Неожиданная удача развеселила его. Он откупорил одну бутылку, попробовал, открыл еще. Вино оказалось на редкость съедобным. Такая удача!

Отсутствие Прорехова в лагере было обнаружено, когда уже совсем рассвело. Улька засекла его согбенную фигуру посреди пустынной абиссали с помощью своего дальнобойного объектива. Она решила поснимать для себя и напоролась на живого человека. Сквозь оптику хорошо просматривалось, как Прорехов, словно грабарь в могиле, с увлечением копался в земле. Чтобы разобраться, что он там делает, была срочно отправлена экспедиция во главе с Беком.

Когда спасатели приблизились, непочатых бутылок в сундуке почти не осталось.

— Что это ты тут нашел? — насторожился Артамонов.

— Вот, чернила кто-то посеял, — еле вымолвил Прорехов.

— Погоди, — тормознул его Артамонов. — Здесь что-то старинное. А ну, дай посмотреть!

— Нечего там смотреть! — оттолкнул его веселый Прорехов. — Вино как вино!

— Ты что, пятачок! — воссиял Артамонов. — Оно не иначе как прошлого века!

— Сейчас протрем, — сказал Макарон и начал драить этикетку. Действительно, немолодое… Мошнаковский и К, — вчитался аксакал в мутную надпись.

— Да ты что! Не может быть! — запрыгал Артамонов, вырывая бутылку. Мы впилим этот сундук Мошнаку за все свои долги! Надо срочно ехать за ним, принял он решение и велел Прорехову тормознуть с поглощением найденного.

— Да ладно тебе! — с трудом промямлил почти готовый Прорехов.

— Вот тебе и ладно, — сообразил Артамонов. — За этот ящик с Мошнака лимон можно истребовать! Присмотри тут, а я мигом, — велел он Макарону и побежал к машине.

Мошнака доставили к обеду. Хорош же был Капитон Иванович. Он прибыл во всеоружии — пригнал с собой мотоплуг, чтобы перепахивать дно, и прицеп фашин для подстилки. Где только взял?! Как будто всю жизнь занимался пахотой.

Оставив все это хозяйство на краю аллювиальных отложений и напялив на свое тугое седалище цветастые «багамы», Капитон Иванович поспешил на место непосредственного происшествия.

Добежав до Прорехова, он не смог сдержать себя и, вырывая добро из рук первооткрывателя, заголосил.

— Это же самая настоящая фелония! — хулил он Прорехова. — Отдайте мои бутылки!

— А я как сидел, так и пью, — промямлил в ответ Прорехов.

— Вы совершили тягчайшее преступление! — продолжал Капитон Иванович увещевать растлителя.

— У меня есть мысль, и я ее думаю! — нес, что приходило в голову, Прорехов.

Бек долизывал горлышки, а Капитон Иванович — Христом Богом умолял Прорехова оставить недопитое и за каждую нетронутую бутылку обещал по ящику вересковой горькой.

— Нам такие гандикапы ни к чему! — отказался Прорехов. Весь облитый чудесным вином, он пытался размазать по себе упавшие капли и делился соображениями на этот счет: — Здесь есть два плюса, Капитон Иванович, первый — то, что вино — не губная помада и следы от него не надо скрывать, а второй плюс — что не надо чистить майку от пивных пятен. — Видок у Прорехова был не утренний, но все же он принял к сведению обещанные Мошнаком объемы, правда, с условием, что не прекратит лакомиться, пока встречный товар не прибудет на место уговора.

Когда Капитон Иванович притащил из соседнего села обещанный прицеп горькой, в сундуке оставалась недопитой всего одна бутылка вина.

— Эх! — посовестил он Прорехова. — Вы меня разорили! Это ж надо, все выпить за один присест!

— Хватит с вас и одной бутылки! — выплескивал наружу настроение Прорехов.

— Можно было бы озолотиться, — причитал Мошнак. — На Сотби за этот сундук моих предков могли бы состояние отвалить.

— Вот как?! — изумился Прорехов и, тщетно пытаясь насадить на крючок маленького красного мотыля, спросил на полном серьезе: — Значит, не вранье все это насчет вашей фамилии?

— А вы не верили? — упавшим голосом произнес Капитон Иванович.

— Почему же? Верили, — сказал Прорехов и тут же спохватился: — А где вода?

— Утрачена, — сообщил Капитон Иванович, взял сундук, поставил в него пустые бутылки и направился в сторону берега. Добравшись, он завел мотоплуг и, набросав под колеса фашин, принялся перепахивать злачное место. Пахал он до вечера, но так ничего и не обнаружил. Войдя в положение грязного по уши Мошнака, «лишенцы» пригласили его в баню.

— Идемте в преисподнюю, — позвал Капитона Ивановича Макарон. — Пока попаритесь, может, они и проявятся.

— Кто «они»? — спросил Мошнак.

— Сундуки.

— Да нет, остальные, видно, замыло, — с грустью произнес банкир. Что-то, я смотрю, вас как будто меньше стало. — Поводил он глазами по территории.

— Угадали, Артура нет, — сообщил Артамонов.

— И где же он? — поинтересовался Мошнак, словно имел с ним свои особые тайные правоотношения.

— Артамонов отнес его на себестоимость, — сказал аксакал. — В затраты.

— Не иначе как уехал? — почти догадался Капитон Иванович.

— Жизнь смыла на вторичные рынки, — поделился тайной Артамонов.

— К педикам, что ли?

— Что-то в этом роде, — сказал Артамонов. — Волной колбасной эмиграции…

— Ну и где он сейчас? — уже серьезно спросил Капитон Иванович.

— В каком-нибудь отстойнике выправляют статус беженцев, — допустил Артамонов. — Сидят и пишут в анкете, что им не дали развиться в агентов по распространению «Herbolife».

— А через посольство вы не пробовали его искать? — проявил смекалку Мошнак.

— Мы не собираемся за ним бегать, — сказал Артамонов. — Пусть отдыхает.

— Вы не собираетесь, это понятно, — удивленно произнес банкир. — Но на кредитном договоре стоит его подпись.

— Что верно, то верно, — согласился Макарон. — Тут ничего не попишешь.

— Хороша банька, — похлопывал себя под мышками Прорехов, вымазанный сажей и весь в рыбной чешуе, — и веники свежие, и пар натуральный, но жарко, очень жарко! — Он поскреб себя мыльницей по животу и продолжил: — Все честь по чести — и пиво подносят вовремя, и простыни, и таранку, но жарко, очень жарко!

— Все серьезные вопросы испокон веку решались через парилку, — заметил аксакал.

— Если не через циклонную топку, — обусловил реплику квелый Прорехов. Как, например, в случае с Лазо.

— А почему именно в бане решаются все серьезные вопросы! — спросил Артамонов у Мошнака. — Как вы думаете, Капитон Иваныч?

— Голый человек не так агрессивен, как разодетый, — легко поддержал беседу банкир. — Это доказано науками. Если бы «стрелки» проходили в банях, то для выхода из сложных финансовых тупиков не требовалось бы столько туловищ.

— Вы намекаете, что ли? — спросил Артамонов.

— Да нет, это я так, к слову, — спохватился Капитон Иванович. — С вами у меня разговор иной будет. Доверительный.

— И выборы тогда тоже надо проводить в помывочной, — завершил разминку Макарон. — Для спокойствия.

— Продайте эту идею товарищу Виктору Антоновичу, — предложил Мошнак.

— Хорошо бы все наши разговоры кодифицировать, — предложил перестраховаться Макарон. — Пространство наверняка прослушивается.

— Наши тексты никто не поймет, — успокоил его Прорехов. — Разве что инопланетяне.

— Перво-наперво, во время избирательной кампании следует спросить у Платьева, где он был во время путча, — напомнил о повестке дня Артамонов. Почему он оставил народ один на один с безвестием!?

— Сообщу вам по секрету, — занес кусок текста над головами собеседников Мошнак, — но не для печати, — предупредил Капитон Иванович. — Все подчиненные зовут Платьева «куль с говном». За то, что не вышиб из центра ни одного трансферта.

— Если при разговоре с электоратом мы будем употреблять словечки типа «трансферт», то прочмокаем все выборы, — посоветовал Прорехов. — Население вообще не явится к урнам. В такие сталийные дни следует быть несколько приземленнее.

— Надо запустить «утку» про куль малым тиражом, чтобы этот номер газеты было не достать, — на ходу придумал Макарон. — Эффект будет мощнее. Все бросятся ждать следующего номера — тут мы их и приловим.

— Надо выплеснуть в массы вместе с ребенком, как Платьев «возрождает» земство, — продолжил тренировочный наезд Артамонов. — Додекаэдр по его указке такие фуршеты закатывает, что любой земец из прошлого, попади он туда, принял бы схиму. В преддверии выборов сборища становятся все масштабнее и пышнее. Интересно, на какие деньги? Вот о чем надо писать.

— И не забыть, как на миграционные средства Платьев купил виллу в Испании для поселения беженцев, — добавил Мошнак. — Я ему оплату организовывал.

— Все это жмурки, — совсем не оценил сообщение Капитона Ивановича Макарон. — Здесь требуется серьезный подход.

— Какой? — выпрямился во весь рост Прорехов и едва не поднял головой матицу. Не дождавшись чужого ответа, он предложил сам: — Я считаю, к выборам надо привлечь артистов, — дописал он свой пункт в программу общего сопротивления. — Устроить голографическое шоу — поет Лариса Долина, мужая и множась от куплета к куплету, и вдруг оборачивается Иосифом Кобзоном. Тот на одной ноте свертывается в Алену Папину, дает петуха и, минуя стадию капиталистического развития, сразу превращается в Хампердинка. На этом можно сыграть… о главном.

— Хорошая мысль, — оценил идею Макарон. — Но это лобовой прием. Надо зайти к вопросу со стороны, ненавязчиво.

— Как это «со стороны»? — поинтересовался Артамонов. — Ведай.

— Нам не мешало бы выбрать кандидата поприличнее и поставить на него все свои фишки, — сказал Макарон. — Выступать против всех бессмысленно.

— А ты видел список потенциальных участников забега? — спросил Артамонов. — Там не из кого выбирать. Такой колхоз, хоть вешайся.

— Тогда своего человека надо поискать на стороне, — не останавливался на достигнутом аксакал.

— На стороне опасно, — предупредил Капитон Иванович. — У меня такое каждый раз случается. Ты в него вложишься, в этого кандидата, а он придет к власти и забудет о доброте финансовой.

— Тогда выбрать кого-то из близкого нам окружения, чтоб понимать, о чем речь, — сказал Макарон. — Вот вы, Капитон Иванович, не согласились бы пойти в губернаторы от нашего имени?

Мошнака передернуло. Не вслушиваясь на полную катушку в пивной треп, он думал о своем — как ему не повезло с находкой Прорехова и как завтра он повторно поглубже перепашет дно.

— С моей фамилией у населения связаны устойчивые ассоциации, — легко отмазался Мошнак. — Коммерция, кредиты, проценты, ценные бумаги, валютные счета за рубежом — этот набор понятий, как песок Алёнушку, так тянет вниз, что никакое политическое течение не вынесет.

— А что, вы много воровали до перестройки — cпросил его Макарон.

— Да нет, — прикинул Капитон Иванович. — Как все.

— Как раз такого и выберут, — сообразил Макарон. — Пообещаете электорату денег, и выберут. Вы нам были бы очень удобны.

— Спасибо за рацпредложение, — поблагодарил коллаборационистов Капитон Иванович, — но, думаю, что меня не поймут. Вы, я вижу, не ощущаете обстановки.

— Вам видней, — сказал Артамонов. — А то на ваши выборы можно было бы кредит списать.

— Это понятно, — улыбнулся Мошнак. — Но только деньги никогда не исчезают бесследно. В этом их суть.

— Тогда надо протаскивать конкретно своего кандидата, — сказал Артамонов. — Я не понимаю, чем не губернатор наш Макарон. Просто вылитый. Комплекция у него самая что ни на есть сенаторская! А мозги перекомпостируем.

— Хорошая идея, — захлопал в ладоши Прорехов. — Хотя задатки крупного политического деятеля в нем скрыты на редкость глубоко.

— Но обстановку интуичит, согласись, — сказал Артамонов. — Плюс живой вес в народной среде.

— Не спорю, в нем есть здоровое начало, — встрял Капитон Иванович. — Но медвежьего покроя мужик в плащ-палатке, не застегивающейся на животе… Визуально это очень трудно обыграть перед населением, — высказал он сомнение.

— Зато — военный врач в прошлом, — вступился за Макарона 0рехов. Может заколоть и тут же откачать. Исповедует системный подход.

— Свободный журналист, — продолжал токовать Артамонов. — Обличитель. А прессе пока еще верят. Когда она совсем пожелтеет, выдвигаться будет поздно.

— Редактор самой тиражной газеты, — перехватил у него инициативу Прорехов. — Любой избиратель, даже если и захочет пройти мимо, все равно воткнется в Макарона. Тут деваться некуда. Все пространство обложено его личностью.

— Одна беда — не прописан, — вздохнул Макарон.

— Цена вопроса — ящик водки, — успокоил его Капитон Иванович.

— Думаю, что «Самосад» и «Ойстрах» в финансах не откажут, — уверил собрание Прорехов. — Хотя им за нас такой абадон учинили! Они говорили, что Платьев чуть не разорвал их за вхождение в «Лишенец»!

— Но из учредителей же они все равно не вышли! — сказал Мошнак. Значит, и в поддержке на выборах не откажут.

— Куда им деваться, — сказал Макарон. — С вами только свяжись.

— К тому же у Давликана со страховой дивой Дитяткиной начинается роман, — сказала Артамонов.

— Не начинается, а заканчивается, — скорректировал Прорехов. — Он ее рисовал, когда нас и в помине не было.

— И общество трезвенников присоединится, — вспомнил Артамонов. — Оно давно по нам плачет. Вернемся, я обязательно позвоню Завязьеву.

— Изнанкина с Флегмой подтянут свои многотиражки, — не усомнился в «сестрах» Прорехов. — Я заметил, они под влияние Страханкиной попали — все бастуют. А рабочих на этом их градообразующем монстре тысяч двадцать, не меньше!

— Лишь бы аксакал не свинтил, — сказал Артамонов.

Совершенно неожиданно по персоне Макарона выявился большой разброс мнений. Особенно когда после бани ко всенощной беседе присоединились дамы.

— Его неделю на воде с хлебом держать надо! — сказала Дебора. — А ногти, посмотрите, какие! По сантиметру толщиной.

— Ну, отморозил человек, что поделаешь. Не ампутировать же, — прикрыл Макарона от гигиенических нападок Артамонов. — Так он ближе к электорату.

— А прическа? Здесь уже никакие имиджмейкеры не спасут. И эта трехдневная щетина, — вздохнула Улька. — И семейное положение сомнительное.

— Верно. Холостого не изберут, — сказала Улька. — Здесь попахивает разными вопросами о состоятельности.

— Это нетрудно поправить, — поклялся исполнить первый наказ избирателей Макарон. — Теперь Свете не открутиться. Спутница сенатора — звучит солидно!

— И наконец, все эти его бутерброды с салом, — дожала Дебора. — С ними навсегда придется завязать.

— Почему навсегда! — возмутился Макарон. — Достаточно до первого тура!

— А плащ-палатку куда? — не унималась Улька. — От нее необходимо избавиться.

— Наоборот, ее надо выпячивать, — воспрепятствовал Прорехов. — Она может стать символом жесткой погонной руки, которую ждет население.

— Макарон и жесткость несовместимы, — заявила Дебора.

— Верно, — примкнул к ней Артамонов. — Он сдастся под напором первых же просителей, подпишет все письма, и от внебюджетных фондов не останется камня на камне. И главное — подпишет прошения не нам, а каким-нибудь проходимцам.

— Иметь нетрадиционное для политика такого ранга обаяние — слишком дорогая ноша, — сказала Дебора. — Да, с ним мы точно влетим.

— Как ты считаешь, аксакал, — окончательно насели на Макарона, сможешь ты навести в регионе порядок? Не то чтобы в самом деле, а в качестве стеба.

— Если Родина прикажет… — расплывчато объяснился аксакал.

— А знаешь ли ты, уважаемый кандидат, что, выдвинув свою кандидатуру, ты теперь уже не тайно, а открыто выступишь против вооруженного силовыми структурами и прикрытого идеологическим фронтом вросшего в кабинеты аппарата? — пытал Макарона Артамонов, как замполит. — Мы еще только размышляем о регистрации, а над твоим поражением уже трудятся целые цеха и мастерские по защите формации. Правильно я говорю, Капитон Иванович? обратился он за поддержской к Мошнаку.

Банкир сидел в гуще спорщиков, как в жюри КВН вместо Гусмана, и не знал, что делать — смеяться или запоминать, чтобы потом доложить куда надо. Он не понимал, то ли ребята болтают, то ли реально затевают поход на Советскую площадь.

— До завершения регистрации — месяц, — сказал он что-нибудь на всякий случай. — Можете и не успеть.

— Успеем. Наш кандидат имеет неоспоримое преимущество перед остальными — он играет в шахматы! — превознес Макарона Артамонов до самых небес. — К тому же он единственный, кто способен различить инопланетян.

— Самое главное, — сказала Дебора, — придумать грамотную эмонациональную идею регионального масштаба.

— А что тут придумывать, — оживился Макарон. — У меня диссертация на эту тему почти на выходе…

— Да нет, аксакал, здесь тебе не экзамен, — опустил его на место Артамонов. — На тростниковой подводной лодке тут не поднырнешь.

— При чем тут подлодка?! — возмутился Макарон. — Вы тему-то мою помните?

— Ну да, — произнесли однокурсники.

— Надо забрать у соседней области и вернуть сюда земли в районе села Миколино. Это родовые земли здешних князей. Когда в старину закончилось противостояние двух этих почти равных в то время структур, святыни проигравшего княжества были переданы победителю. Чтобы и в поколениях уже больше никто не дергался. Тогда конкурентов тоже вырезали под корень. Поэтому область нынче такая безмозглая и захудалая. Она лишена основы. За века она превратилась во всадника без головы. Эту тему и поднимет «Лишенец». Даже в зачаточном состоянии ее можно эксплуатировать в течение всей избирательной кампании. Ее научное прочтение может оказаться более действенным, нежели практическая реализация, которая никому не нужна. Поэтому мыслить будем так — вернуть землю за такое короткое время, конечно, не успеть, но поднять вопрос необходимо. Поднимем его высоко и громко. Такая у нас будет малая эмонациональная идея!

— Масонские штучки, — сказал Артамонов. — Закинем удочку, а там такое начнется! Мало не покажется!

— Проведем референдум, — невозмутимо продолжал Макарон, — договоримся с клакерами, выдадим населению по червонцу, как в старину. Все будет законно и красиво! Самосознание поместных масс вырастет в разы. Ты его, этот народ, будешь бить по рукам, чтоб не цеплялся за кузов, а он все равно будет переть за тобою — настолько притягательной может оказаться идея возврата святынь, она вселит в людей нездешние силы… — Макарона, похоже, было уже не остановить. Он был готов озвучить все двадцать глав своей бесконечной диссертации.

— А не явится ли это прецедентом для перекройки всей России? насторожился Мошнак.

— Не явится, — с лету парировал Макарон. — Этот случай был единичным в истории. Все остальные административные переделы имели простые хозяйственные корни.

— Может, наоборот, нас присоединить к соседней области? — предложил Прорехов. — Тогда, глядишь, и разовьемся быстрее на халяву.

— И где ты раньше был? — спросила его Дебора.

— Пиво пил.

— Что, голосуем? — предложил Артамонов.

— За что? — спохватился Макарон.

— За эмонациональную идею.

— Тогда уж давайте и за кандидата, — добавил список вопросов Прорехов. — От блока красных кхмеров.

— Ну, кто за? — вопросил Артамонов.

— Е-ди-но-глас-но! — пятикратно пролаял Бек.

— А если ничего не получится? — спросил Макарон. — Куда будем сваливать?

— Никаких если, — не дал собранию застыть в раздумьях Артамонов. Настоящий политик должен предсказывать, что будет, и уметь убедительно объяснять, почему этого не произошло.

— Не думаю я, что не из недр системы, вот так с кондачка какой-то сторонний человек может проскочить туда, — вполне серьезно сказал Капитон Иванович. — На Советскую площадь есть только санкционированные и согласованные заходы.

— Что посмеешь, то и пожнешь, — сказал Артамонов и далее пояснил Мошнаку: — Это смотря в какие эпохи брать. В наше смутное время может проскочить кто угодно, любая шушера! Но, в таком случае, почему не мы? Сейчас вы увидите, кто наряду с командой Платьева попрет в губернаторы! И Сичкины, и Птичкины, и Синичкины! В переходные периоды, когда страна кидается государством, как раз и можно проскочить на крыльях черного пиара и желтой прессы — цвета германского флага к вашим услугам. Потом наведут порядок, и все будет более-менее системно и пристойно, а сейчас… Одним словом, в переходные периоды надо пользоваться только переходными глаголами! И переходными личностями!

Откиснув и подзарядившись у пирамиды, магнаты уселись в «Chrysler» и отбыли на родину.

Компания была довольна трофейной автомашиной. Да и само это корпоративное имущество мертвой хваткой притерлось к «лишенцам». Едва Артамонов заикнулся отдать его за долги Мошнаку, как у тачки тут же отказали тормоза. Стоило только Прорехову вывесить на столбе объявление о его продаже, как Макарон тут же въехал в жатку и испортил товарный вид машины. Если за руль садился кто-то не из команды, «Chrysler» глох, ел много бензина, и у него начинали стучать «пальцы» — словом, он пытался всячески сжить со свету непрошеного седока и ни в какую не хотел расставаться с текущими пользователями. Как только за руль восседали хозяева и выяснялось, что сбыть его не получается, он вновь преображался, как коза соседки Макарона — тети Пани: животина, прознав, что ее собираются забить, заплакала человеческими слезами. Тетя Паня тоже заплакала и оставила козу. Теперь коза дает столько молока, что не каждой корове под силу. Да, но при чем здесь авто?

Машина была семиместной. Наряду с Беком, для которого имелась специальная банкетка между передними сиденьями, в салоне легко размещались Артамонов и Дебора с дочкой, Прорехов с Улькой и Макарон. Седьмое место пустовало. Оно в очередной раз навело аксакала на мысль привезти на жительство Свету.

— Мотану-ка я за ней прямо сейчас, — объявил он, когда въехали в город. — Мне кажется, теперь я ее уговорю. Хватит ей болтаться без нас!

— Хорошая идея, — поощрили его друзья. — Жилье теперь есть. Не на пустое место приедет.

Все, что касалось жилья, было приятной правдой. Макарону выстроили дом. Один на плану. По собственному проекту аксакала — с камином и высокими потолками. На окраине поселка Крупский-айленд, почти в лесу. Макарону достался участок в ряду домов работников вагонного завода, которые тупо брали на предприятии густотертую ядовито-зеленую краску и покрывали ею все свои дома. Макарон, не ведая об устоях, выкрасил свой терем в ярко-желтый цвет в три слоя. Соседи прозвали его эксцентриком.

Макарон не мог жить без солнца, поэтому первое, что он купил себе из мебели, — солярий. Когда этот белоснежный гробик вносили в дом, соседей за забором охватил столбняк. Вечером Макарон влез в аппарат погреться примерить и опробовать ложе. Ну, улегся, включил лампу и принялся ловить кайф. Вдруг крышка гроба сама собой открылась, и соседи Макарона начали молотить его по бокам черенками лопат, пытаясь проткнуть осиновым острием в области грудины. Руководила атакой тетя Паня.

— Ах ты, сука зубатая! — приговаривала она. — Щас мы тебя по рогам!

Чисто человеческий вопль Макарона отсрочил его кончину. Так Макарон познакомился с тетей Паней. А потом и подружился. До такой степени, что предложил ей должность мажордома.

— Вы тут за собакой присмотрите, а я мигом, — бросил друзьям Макарон, выходя из «Chryslera» у вокзала. — Хочу стать женатым до безобразия. — И отправился на поезде в Москву за Светой.

Нынешние регионарные выборы были знаменательны тем, что впервые в истории избирался не председатель исполкома Совета народных депутатов, а именно губернатор. Это придавало выборам дополнительный вольтаж.

По уложению Платьева, кандидатов в губернаторы от действующей власти было шестеро. Не чтобы запутать, а «чтобы обеспечить альтернативные выборы, — заявил Виктор Антонович через СМИ, — и подлинно свободное волеизвержение на основе всеобщего и равного избирательного нрава».

Но на самом деле люди Платьева шли по двум причинам — чтобы растащить голоса и выстрадать иммунитет, потому как почти все они ходили каждый под своей статьей. Вообще, еще Гоголь подметил, что редкой птице удается долететь из кресла до середины уголовного кодекса.

Уже на этапе регистрации в команде Платьева не обошлось без потерь: несмотря на особое расположение комиссии, один кандидат не прошел люстрацию по моральному цензу, а второй — по цензу грамотности — не имелось высшего образования. Оставшиеся четверо двигались единым блоком. Сам Платьев шел как бы на второй срок, а три его подставки — учитель, председатель совхоза и известный в регионе товаровед со стажем — для ассортимента и фона. Все четверо походили на биржевых игроков, промотавших активы трастовой компании. Они были настолько неотличимы друг от друга, что даже не оттеняли себя. Не исключалась версия, что если они наберут равное количество голосов, то примутся управлять областью по системе сутки-трое, как сторожа. Перед ними стояла суперзадача, какую мог выполнить исключительно гений — они хотели избраться тайно от электората, которого они все боялись как черт ладана.

Город был увешан плакатами. Параллельно им творческие союзы вывесили у Доски почета портрет Пушкина навстречу 200-летию со дня рождения поэта.

— Этот, наверное, по партийным спискам идет, — предположил никуда не спешащий прохожий.

— Да нет, думаю, по одномандатному, — возразил ему первый встречный. Дядька видный.

Консистория Платьева располагалась в элитной бане, где отборный народ приводил свои перья в порядок под живое мыло — девушки, обслуживающие клиентов, были все из местного хора. За особую плату им вменялось в обязанность петь при каждом натирании спины.

В баню стекалась вся информация по выборам, там же и проводились трибутные комиции, и стряпались рейтинги. Предбанник штаба тоже пестрел изображениями Платьева, но одетого. Умеренная температура в парилке позволяла привлекать к обсуждению предвыборных проблем широкий спектр специалистов. В групповых помывках принимали участие все фидуциары — глава администрации города Беломырин, его зам Гладков, Додекаэдр, товарищ Фоминат, Капитон Иванович Мошнак, Асбест Валерьянович Шимингуэй, Фаддей Бессмертный, Альберт Федорович Смирный и семенной Огурец от радио со своей супругой Огурцовой-старшей от телевидения.

— Есть смысл расшить программу прямо сейчас, — открыл летучку председатель исполкома Платьев. — Сколько у нас лежачего электората?

— Тысяч семьдесят, — ответит начальник отдела статистики Спасибенко.

— Срок назад, я помню, было двадцать, — похвалил его Платьев, пунктируя архив.

— Работаем, — сказал Иван Петрович.

— А сколько психически больных? — спросил Платьев у начальника управления по здравоохранению Бориса Александровича Эльгарда.

— Две с половиной тысячи буйных и шесть тысяч тихих, — доложил чиновник.

— Отлично, — пометил что-то у себя в блокноте Платьев. — Накануне выборов всех их надо будет выписать из больниц. Проголосуют — и снова туда ввиду рецидива. Ясно?

— Ясней ясного, — ответил главный врач региона.

— Кто у нас возьмется отвечать за передвижные урны? — продолжил Платьев планерку.

— Давайте я, — вызвался Фаддей бессмертный, ему надо было проявлять активность — «Смена» была совсем без денег и уже не выходила.

— Так, отлично, — оценил инициативу Платьев. — А в приходах? Уважаемый владыка Шабада, сколько под вами нынче ревнительных верующих?

— Тысяч двадцать — двадцать пять, — доложил руководитель епархии, — но народ нынче сами знаете какой…

— А вы помягче с ними, — не стал входить в его положение Платьев, своею властью…

— Маловато сейчас таких, — не шел на сговор с совестью владыка.

— Да, раньше по вашему ведомству за семьдесят улетало, — кинулся ностальгиком Платьев.

— Отлучились многие… — сообщил отец Шабада.

— За неуплату, что ли? — пытал его председатель исполкома.

— Да нет, — ответил владыка. — За плохую организацию сбора вспомоществований.

— Нехорошо это, — пожурил его Платьев.

— На храмы, — пояснил владыка.

— Все равно, — погрозил ему пальцем председатель исполкома. — Нельзя смешивать совесть населения с его платежеспособностью. Ну да ладно, Капитон Иванович перечислит вам по десятке за голос. Раздадите своим прихожанам. А взносы отмените, хотя это не мое дело.

Владыка Шабада в знак согласия провел по бороде сложенными ладонями. Ему никак нельзя было идти вразрез с властью. Новое время наступало — надо было начинать учиться дружить с нею.

— Так, теперь СИЗО, — продолжил Платьев.

— Тридцать тысяч, — доложил человек от специальных подразделений бытия.

— Хорошо, — сказал Виктор Антонович, — раньше и десяти не набирали.

— Работаем, — сказал человек от структур. — Условия, правда, ни к черту. Сидят наши временные арестованные, как клубни в лунке.

— Ничего, месяц потерпят, — призвал к толерантности Платьев. — Мы им за это новый корпус на площади Гагарина отгрохаем. Так и передайте. Итак, с учетом всех позиций сто двадцать — сто тридцать тысяч у нас гарантировано. Теперь по рискам — пенсионеры и бюджетники. Что у нас с ними?

— Отставание по зарплате шесть месяцев, — доложил начальник финуправления товарищ Райдур.

— Срочно наскрести половину суммы и законсервировать, — записал себе в книжку Платьев. — Выплатить за три дня до срока. А остальное, когда проголосуют. Вернее, когда выберут.

— Может, пораньше эти деньги выплатить, а то рейтинги через опросы общественного мнения недотянем, — предупредил Додекаэдр.

— Хорошо, давайте за неделю, — согласился на упреждение Платьев. — А то и потерпели бы, не баре. — И продолжил собрание: — Так, хорошо, сколько можно набрать по открепительным талонам?

— Пять-шесть тысяч, не больше, — сообщил начальник избирательной комиссии Титов. — Иначе при проверке бросится в глаза. Это устоявшаяся величина. Центризбирком с нас три шкуры спустит.

— Не спустит, — успокоил его Платьев. — Там есть свои люди. А еще вернее, не бросится в глаза. Доведите до пятнадцати тысяч. Тогда шестьдесят процентов голосов у нас будет практически в кармане. Бюллетеней надо выпустить как минимум вдвое больше, — сказал председатель исполкома и посмотрел на Альберта Смирного.

— Комиссия заказала только норму, — доложил начальник типографии. — Не знаю, как и быть.

— Мы заказываем еще столько же, — повелительным тоном произнес Платьев и, обратившись к Мошнаку, досказал мысль: — Капитон Иванович, оплатите, пожалуйста, недостающее.

— Учтем, Виктор Антонович, — взял под козырек Мошнак. — А как же…

— Неплохо бы это сделать завтра, — предложил Платьев. — Чтобы товарищ Смирный не запел нам про бумагу да про краску перед самыми выборами.

— Как скажете, — еще раз взял под козырек Мошнак.

— И еще, это, — защелкал пальцами Платьев, припоминая, — кто-то должен подобрать людей в комиссии на местах. Чтобы проставили по второму крестику. Да чтоб у каждого по набору ручек имелось. А то работают одним цветом! И не переусердствовать. По два-три крестика надо оставить реальных, чтоб демократично получилось. Наблюдатели понаедут — не открутишься.

— Люди подобраны по всем районам, — доложил председатель избирательной комиссии Титов.

— Я понимаю, что подобраны, — критически отнесся к докладной Титова Виктор Антонович. — Чем лучше готовишься, тем больше проколов. Кто займется передислокацией? Попросите у горьких новгородцев взаймы пять-семь тысяч военных. На сутки. Пусть пройдут маршем до нашей ракетной части, проголосуют — и назад.

— Без постановки в известность Главнокомандующего разрешается передислокация не более трех тысяч военнослужащих, — уточнил человек от специального ведомства.

— А вы договоритесь с Главнокомандующим! — посоветовал ему председатель исполкома. — Ввиду исключительности случая! Вон какая сейчас напряженная обстановка в мире — все оружием бряцают! А мы что, хуже?!

— Попробуем, — пообещал разобраться человек от структур.

— А теперь решайте, — обратился Платьев взглядом по очереди к каждому из участников собрания, — кто и что будет делать конкретно. Начнем с радио. Товарищ Огурцов, прошу.

Семенной огурец на каблуках задумался. К планерке он был не готов ввиду абсолютного отсутствия идей. Он не умел организовывать передачи по большому, у него всегда получалось только по малому.

— Мы устроим дебаты, — ляпнул он первое, что скользнуло на язык.

— Годится, — принял задумку Платьев. — А теперь газеты.

— У нас есть план, — всполошился Асбест Валерьянович. — Мы затеем перепалку между «Cменой» и «Губернской правдой». Сделаем отвлекающий маневр. Только «Смену» надо сначала поднять…

— Капитон Иванович! — обратился Платьев к Мошнаку. — Надо поднять ребят.

— Попробуем, — вяло согласился Капитон Иванович, — хотя, если честно…

— Давайте только без этого, — приплюснул его председатель исполкома, личные мнения потом.

— Я буду нападать на «Лишенца», — продолжил выкладку Шимингуэй, — а Фаддей пусть защищает его. Чтобы в споре родить истину следующего содержания: проходимцы, ступившие на газетную тропу, должны маяться в КПЗ, а не дурью!

Шутка несколько оживила сборище. Был спешно объявлен кофе-брейк. Собрание отправилось на перекур. После перерыва толку от народа стало еще меньше.

— Ясно, — потянулся Виктор Антонович, выслушав итоговый доклад человека от специальных подразделений бытия. — Ну а конкретно, что будем делать с ними? Есть какие-нибудь предложения?

— Их надо на чем-то поймать, — придумал тот, перелистывая заведенную на «Лишенца» папочку.

— Мы пытались, — признался Додекаэдр. — Работают по закону, не подкопаешься. Их кто-то грамотно ведет. Они уже на пяти языках выходят. Нам удалось устроить им прокол с финнами, а вот китайцы, несмотря на все наши усилия, — у них на подходе.

Платьев навел свой курсор на главу администрации Беломырина и непонимающе посмотрел на него.

— Какие еще китайцы? — спросил Платьев.

— Мы недавно побратались с Инкоу, — виновато опустил глаза надомник.

— На кой ляд вам это нужно?! — удивился председатель исполкома. — Все братков ищете! Канализацию наладить не можете! Кто с вами в этом навозе дружить будет!

— Обещали гуманитарную помощь, — оправдался Беломырин.

— Вам что, жрать нечего?! — набросился на него Платьев. — Упали вам эти города! Какой от них прок?! Только информация растекается! Этот «Лишенец» проходит как сквозь пальцы!

— А что, если вырубить электричество у них в цеху? — придумал Додекаэдр.

— Они установили дизель-генератор, — пояснил человек от специальных подразделений бытия.

— А если в «унитазе»? — был скор на выдумки Додекаэдр.

— Пробовали, — сказал Беломырин.

— Ну, а эти что? — поинтересовался Платьев.

— Эти? — откашлялся глава администрации города. — Эти зажгли свечку и сели за шахматы.

— Н-да, оригинально, — оценил реакцию на манто Платьев. — Долго играли?

— Трое суток, — ответил Беломырин. — Энергию пришлось включить снова. «Унитаз» нельзя надолго обесточивать, там в подвалах федеральные убежища на случай ядерной атаки.

— Тогда забейте пенькой канализацию! — заорал Платьев. — Пусть пару недель посидят в своем говне!

— Что-нибудь придумаем, — пообещал Беломырин.

— Отключите телефоны! Заведите уголовное дело, наконец! — заволновался Платьев. — Но надо же с ними что-то делать!

— Может, лучше тормознуть распространение? — присоветовал Огурцов.

— Они создали свою систему доставки, — отмел предложение Додекаэдр.

— Тогда хотя бы из «Союзпечати» выдавить… — сообразил Асбест Валерьянович.

— Они развертывают сеть своих киосков, — сказал Додекаэдр. — Тридцать точек.

— Упустили вы их, упустили, — метал взгляд по присутствующим Платьев, выискивая, кому бы конкретно адресовать негодование.

Светлейший князь Додекаэдр, предложивший себя в качестве виноватого, встал и неловким движением потрогал место, где должна была висеть сабля. Он был готов принять огонь на себя.

— Что остается? — бросил итоговый вопрос Платьев.

— Надо думать, — сказал князь.

— Если из-под кредита вышибить залог, они останутся голыми, — рассудил Мошнак. — Но есть одно но — их могут профинансировать другие.

— Кто? — резко спросил Платьев.

— Все те же, — вскрыл финансовые потоки конкурентов Капитон Иванович. «Самосад» и «Ойстрах».

— Вы же с ними беседовали, — возмутился Платьев и осуждающе посмотрел на человека от специальных подразделений бытия.

— Мы же не можем приказать, — развел руками человек. — Значит, им выгодно это.

— И тем не менее, — сказал Мошнак. — Мне известно наверняка, что, кроме этих, запасных ходов по деньгам у них нет.

— Зачем было вообще давать кредит? — вопросил Мошнака Платьев.

— Очень выгодный процент, — оправдался банкир. — Я им почти под триста годовых залупил!

— Понятно, — сказал Платьев. — А что у них интересного по договору с Шарлоттой Марковной?

— Я думаю, творческие союзы вагонного завода не имели права продавать «унитаз» без нашего ведома, — рассудил заместитель мэра Гладков. — Они только балансодержатели, а собственник — Фонд имущества города. Это же объект соцкультбыта!

— А вы говорите, ничего интересного, — пристыдил горемык Платьев. Так, значит, сделка совершена незаконно?

— Очень даже может быть, — пообещал Гладков.

— А счет я могу перекрыть хоть завтра, — пообещал Мошнак. — Но дело в том, что они выставляют своего кандидата.

— Кого, если не секрет? — оживился Платьев.

— Макарова, — сказал Капитон Иванович. — Редактора «Лишенца».

— Кишка тонка. Он непроходной.

— А куда весь этот мухуяр? — спросил человек от специальных подразделений бытия.

— Какой «мухуяр»? — не понял Платьев.

— Ну, всю эту ботву, — пояснил человек. — Может, в расход?

— Ясный перец, в расход. Куда ж еще? — дал добро Платьев.

— Я только одного не пойму, — сказал Фаддей. — За счет чего они держатся?

— Они идут вперед, потому что не знают, чем это чревато, — пояснил человек от специальных подразделений бытия. — Их спасает их неведение. Не ведают, что творят. Они не знают и не могут предположить, что мы с ними сделаем, поэтому идут. Это их фишка — неведение. Оттого они и смелы.

— Дураки, что ли? — спросил Фаддей.

— Получается так, — сказал человек от подразделений. — А умных смелых не бывает.

…Макарон вернулся через несколько дней. Не со Светой, как планировал, а с черноплодным мальчиком. Почти с младенцем. Макарон и раньше не гнушался черного юмора и к тому же был знаменит тем, что вместо сказок читал случайным детям инструкции по дезактивации дезинтерийных очагов, от которых молодая поросль стихала в своих кроватках в три секунды, но то, что Макарон зайдет в этом так далеко, никто не ожидал. Все явились к нему и заняли — кто с авторучкой и блокнотом, а кто и с микрофоном — очередь за новостями. Макарон молча рассматривал своих друзей, не в состоянии приступить к пресс-конференции.

— Фестивальные дети, — наконец пояснил он. — После каждого молодежного форума в Москве остается до тысячи фестивальных побегов. В ДАСе эта цифра ежегодно зашкаливает.

— Ты что, решил стать ему посаженым отцом? — cпросил Прорехов, рассчитывая подурачиться.

— Поломались все паломники, — произнес в ответ Макарон, и на его лице дрогнул мускул.

— Что-что? — не поняли его.

— Она так и сказала — поломались все паломники, — попытался что-то объяснить Макарон, но у него плохо получалось.

— Ну и что? — теребили его друзья.

— Приехал я вероломно, — начал делиться пережитым аксакал. — И по обстановке понял, что к ней давно никто не ходит. Она отфиксировала мои ходы и, чтоб я не мучался, прямо так и сказала: поломались все паломники.

— Ну и забрал бы ее сюда, раз никто не ходит! — не понимала всей сложности момента Дебора.

— Интересная ты какая-то, — все не мог перейти к главному Макарон. Как бы я ее забрал, если она не баба теперь, а мужик?!

— Как это понять, «мужик»? — всполошился Прорехов. — Интересно девки пляшут!

— Да вот так! — присел на корточки Макарон. — Операцию сделала!

— Ты что?! — изумились слушатели.

— Я сначала не поверил, показывай, говорю, пах! — раскрывал поэтапность своей трагедии аксакал. — Она и распахнула фалды — меня чуть не стошнило. Ну, я этого кудрявого в охапку — и сюда!

— А его-то зачем? — спросила Дебора.

— Как зачем? Я лишил ее материнства! — сказал Макарон. — Какая из нее, на хрен, мать?! Вы бы посмотрели — это теперь такое создание, что и во сне не привидится!

— Отец-одиночка, связанный интернациональными узами, — неплохо звучит! А? Макарон? — восхитился Прорехов. — Пиарщики до такого и за деньги в жисть не додумаются. Образ отца региона.

— Да больше, больше, — поощрил Артамонов. — Нам все годится! Образ содружества ущемленных. Должно сработать. Ну, а кем он тебе приходится, этот мальчик?

— Брючатым племянником! — выпалил Макарон.

— Тогда уж и познакомь, раз привез, — сказала Улька, присаживаясь к малышу. — Как его зовут?

— Дастин, — сказал аксакал. — Я сам его так назвал.

— Как-как? — оживился Прорехов. — Дастин?

— Ну а что тут такого? — не понимал заминки аксакал.

— Ничего, — сказал Прорехов. — Просто наш словарь пополняется еще одним понятием: ДАСтин — рожденный в ДАСе.

После горячечных высказываний Макарон взял на руки негритенка, поманил Бека и отправился к тете Пане договариваться насчет присмотра за приемышем. Его кинулись провожать до дома всей ватагой. В компании были всегда рады пополнению в лице.

Вскоре «Лишенец» получил исковое заявление. Прокуратура выступила истцом в защиту общественных интересов творческих союзов. Шарлотту Марковну наказали за якобы самоуправство, и, чтобы обосновать дело, прокуратура истребовала десятки писем от известных танцоров, которым в связи с продажей «унитаза» стало теперь негде выступать проездом на северо-запад. Не в Путевом же дворце Екатерины Великой, в конце концов! И прокуратура как бы учла просьбу звезд. Пострадавшим выставили Фонд имущества города, а соответчиками — «Лишенец» во главе с Макароном и творческие союзы во главе с Шарлоттой Марковной за то, что те якобы заключили ничтожную сделку. Так оно и бывает, начинается все в постели, а заканчивается в прокуратуре.

— Неплохое продолжение, — оценил все это паникадило Артамонов, дочитывая исковое заявление. — Что будем делать, господа?

— Я бы не стал тягаться с прокуратурой, — сник Прорехов. — Надо слить им все, чтоб не рыпались, и пусть они Мошнаку сами кредит возвращают!

— А зачем с ней тягаться, — воодушевился Нидворай. — Пусть она тягается с законами. Мы — добросовестные покупатели, а чье было имущество — пусть разбираются меж собой. Мы заплатили за «унитаз» сполна — до свиданья!

— Вот это разговор, — поощрил Николая Ивановича Макарон. — Вот это позиция! Краше иной позы!

— Мне кажется, рано поднимать шум, — успокоил всех Нидворай. — Ничего особенного не произошло. Подумаешь, подали в суд! Его еще выиграть надо.

— И верно, — согласился Макарон. — «Лишенец» не закрыли, а это самое главное. Все остальное — больные придатки ручной гориллы. Не бывает обезьяна без серьезного изъяна!

— Предлагаю на суды не ходить, — посоветовал Нидворай. — Даже никого с доверенностью посылать не надо. Чтобы не позориться. Надо пустить дело на самотек — куда вынесет кривая.

— Я не понимаю одного, неужели произвол существует? — наивно вопросила Дебора. — Ведь мы оплатили все, как положено.

— Именно только он и существует, — объяснил Макарон, — а законность это такая игра. Правила узнаешь по ходу.

Первая инстанция прокуратуре в иске отказала. Сделку по продаже «унитаза» признали действительной.

— Я же вам говорил — суд надо еще выиграть! — ходил петухом Нидворай.

Прокуратура подала на апелляцию. И снова получила отказ, но продолжала трамбовать. Дело № 1880, как литерный поезд, спешно прошло все инстанции и поднялось до пленума Высшего арбитражного суда, который тоже в иске отказал. Торжеству «лишенцев» не было предела!

Но прокурор Паршевский не унимался. По его просьбе Генеральная прокуратура опротестовала решение пленума Высшего арбитражного суда, и дело вернули на повторное рассмотрение.

Дом на Озерной, как дом Павлова в Сталинграде, ежемесячно переходил из рук в руки.

Для повторного рассмотрения в первой инстанции в набирающем силу арбитражном ведомстве не хватило судей, поскольку привлекать одних и тех же работников Фемиды не полагалось, ведь новых обстоятельств по делу за время его хождения по инстанциям не возникло. В запасе оставались только трое не аттестованных судей — Нофал, Хвирь и Отрыгин. Тот самый.

Запасной тройке, как по закону военного времени, быстро вручили аттестаты. Отрыгина назначили старшим по существу вопроса. Вектор состояния судебного разбирательства сразу развернуло на сто восемьдесят. Теперь стало понятно, что в процесс будут вовлечены личные соображения о прошлом.

— Дело принимает серьезный оборот, Николай Иванович, — сказал Артамонов Нидвораю. — Идите на заседание и вникайте. Теперь нам просто так не отвертеться.

Жизнь опять свела здорового с виду Отрыгина и нездорового с виду Нидворая.

— До сделки «унитаз» был не объектом, а грудой стройматериалов, увещевал суд Николай Иванович, покашливая в кулак. — Поэтому вернуть стороны в исходное положение не представляется возможным. Статус объекта строительные затраты обрели после сдачи здания Государственной комиссии. Сдавался объект Ренгачом, а это кое-что да значит.

Аргументы, которые приводил Нидворай, вызывали у Отрыгина легкую усмешку.

— Продавец ущемил права владельца, — одним махом поверг Нидворая Отрыгин. — Он не согласовал продажу с титульным владельцем объекта — с Фондом имущества города.

Отрыгин так измудрился, что неожиданно для себя принял решение о частичном возврате сторон в исходное положение. Согласно этому решению законному владельцу возвращались только отделанные этажи «унитаза» — галерея «Белый свет», кафе «Папарацци» и сам офис редакции «Лишенца». А остальными площадями, уважаемые ответчики, владейте. Обживайте их, чистите, приводите в порядок — забирание состоится позже. Такой прыти от Отрыгина не ожидали даже коллеги. Бывало, он брал за работу коробку конфет, но чтоб вот так замахнуться на квартиру без очереди…

Дело № 1880 было опубликовано в специальном журнале как абсолютный образец социального заказа.

Через месяц Отрыгин переехал в новую квартиру, а ответчики получили право обжаловать его решение в апелляционной инстанции.

— Говорил же нам Варшавский, давайте возьмем в услужение Отрыгина, метался по кабинету Артамонов. — И он был прав! Отрыгин был гораздо перспективней даже на вид. А мы с тобой, пятачок, заладили: Нидворая, Нидворая! Он согласен за меньший оклад!! Он потому и был согласен, что квалификация низкая! И связей нет!

— Да при чем здесь Нидворай! — оправдывал провал Макарон. — Когда наезжает государство, никакие правозащитники не помогут!

— Сами себе подложили свинью! — не унимался Артамонов.

— Коллизия законов, — сказал Нидворай и решил сделать самосвал, для чего сел за стол и тут же написал заявление на увольнение по собственному желанию, после чего составил обходной лист-бегунок и приступил к сбору подписей.

— Да будет вам, Николай Иванович, — успокоил его Макарон и порвал бумагу. — Полноте.

Виндикацию «унитаза» прокуратура провела успешно. Сто лет стоял он, никому не был нужен. А когда отделали — сразу понадобился. Таким образом, залог из-под кредита вышибли вчистую. Но сам кредит при этом никто не собирался списывать.

Ничего не оставалось, как ждать выселения, что на фоне предвыборного коловращения было очень некстати. Регион просто кипел.

Чтобы замутить воду, избирательная комиссия под руководством Титова сделала хет-трик — совместила выборы губернатора с выборами глав муниципальных образований и в Государственную Думу. Поэтому в этой куче-мале баллотировались все, кому не лень, и куда попало.

«Лишенцы» оказывали желающим полный цикл услуг — от написания листовок до разноски их по адресам и публичной читки вслух в местах массового оскопления людей. Клиенты завлекались заголовком «Депутат под ключ», который оглавлял следующее содержание: «Делаем глав муниципальных образований, губернаторов и депутатов дум всех уровней из материала заказчика». Кандидаты валили косяком, словно неподалеку открыли депутатское месторождение. На всех обратившихся заводилось досье с фотороботами.

— Это не выборы, а какой-то плебесцит в потолок! — возмущался Макарон.

Для обработки электората работники «Лишенца» устроили совмещенный санузел — завязали кафе «Папарацци» и галерею «Белый свет» в единый комплекс. В галерее велась первичная обработка клиентов, а в кафе производилась доводка и закаливание. Один процент интеллигенции выходил оттуда цельнотянутым и горячекатаным.

— С помощью инструмента выставок мы подтянем под себя всю культурную элиту региона, — потирал руки Прорехов. — А элита хороша тем, что вокруг нее кучкуются слесари. За каждым интеллигентом идет сотня уличных зевак!

Внушения по политическому розливу инициировал Давликан. Он начинал с того, что «Белый свет» — первая частная галерея в городе, и если у избирателей есть возможность оказать содействие ее развитию, то милости просим в кафе… А там уже Ренгач… На столах простая русская еда — соленый огурец, вареная картошка, водка. В разгаре очередная «политическая среда». За столами — блок левых. В следующую среду за теми же столами — блок правых, а еще через неделю — центристы. Приходилось лавировать. Чтобы вытащить из народа голос, надо иметь с ним единое членство. Ренгач не выдерживал ежедневных метаний от радикалов к либералам, быстро накидывал себе полон рот рюмок и начинал буянить:

— А вот возьму и пойду по одному округу с Додекаэдром!

Делая зачистку, в разговор вступал Макарон. Свои выступления он начинал одним и тем же вопросом:

— Вам правду резать маткой или кусочками?

И не тратясь попусту, рассказывал всем по очереди одну и ту же поучительную историю:

— Давно это было. Решило как-то мое военное начальство забаллотировать меня в одно местное болото. Расклеили плакаты, то да се, одним словом, все, как у взрослых. Один бомж даже посочувствовал мне. «За вас голосовал», бросил он мне мимоходом. И то приятно. Шли годы, смеркалось, и я стал замечать, что бомж мой знакомый заявляется ко мне каждое утро и — по имени-отчеству меня, по имени-отчеству. Откуда он меня так близко знает? мучался я. Ну ладно, прошли выборы Президента СССР, бомж встречает меня и опять — за вас голосовал, благодарствуйте, как будто я баллотировался на пост главы государства. И опять — по имени-отчеству, пытаясь всячески завязать светскую беседу. Общесоюзный референдум по Конституции прошел — он опять ко мне с почтением: за вас голосовал! Как будто я проект Конституции написал. Я чуть резьбу не сорвал на себе! Оказалось, все очень просто — мой плакат был присобачен на недосягаемой высоте аккурат над окошком пункта приема стеклотары. И ни ветры его не сдули, ни конкуренты не сорвали. Каждый свой день бомж начинал одинаково — выудит бутылки из контейнера — и сдавать. А над окошком — мой портрет со всеми реквизитами. Он на меня перекрестится и к пивному ларьку, а тут — я навстречу, живой уже. И все пять лет ему ничего не оставалось, как уважительно произносить: за вас голосовал! И по имени-отчеству, по имени-отчеству…

Подытоживая «политические среды», Макарон говорил:

— За голосами надо идти не в избирательные курии, а в сердце выборщика! — советовал он другим. — Чтобы навсегда имя-отчество запомнилось! Временщики нынче не пройдут! Ситуация в стране не та! На халяву не проскочит никто! Ты избирателя сначала накорми да напои, а уж потом требуй с него свободного выбора!

В заключение Макарон бросал поверх столов свой любимый и исчерпывающий лозунг:

— Задача власти — не мешать жить народу!

Чтобы придать политическим тусовкам социальную значимость и взывать к мировой общественности в случае выселения из «унитаза», Давликан был вынужден созвать международный симпозиум художников по созданию проекта Улицы породненных городов.

— Пусть мастера из побратимов наделают нам бесплатно множество вариантов, — грамотно рассуждал директор картины Давликан. Общение с «лишенцами» повлияло на него благоприятно, и он научился делать большие дела без особенных затрат. — Мы выберем лучший проект и под него соберем деньги с инвесторов. А если судебные исполнители активизируются по выселению нас отсюда, то в обнимку с художественными гостями мы дольше продержимся. Не станут же они выгонять на улицу приличных западных людей.

— Очень перспективная мысль, — наделил его даром провидца Макарон.

Давликан рьяно взялась за симпозиум. Наехала тьма участников. Под горячую руку Давликана попались немцы, французы и даже венгр Ласло Сабо из Капошвара. На вступительном банкете им подали вересковую настойку и нарезанную толсто докторскую колбасу с черным хлебом. Ласло Сабо никак не мог въехать в происходящее. Кроме дынной паленки, он в своей творческой жизни не умел пить ничего.

— Попробуй водки, — предложил ему Давликан и поднес граненый стакан.

Ласло попробовал вересковую и закусил колбасой. Понравилось.

А когда несколько позже Ласло Сабо попался на глаза Давликана снова, он уже сам аккуратно подходил к столу, наливал полный с верхом, методично выпивал и занюхивал корочкой. К вечеру его лицо уже не угадывалось на фоне зеленой куртки, а утром надо было приступать к работе.

Ласло спозаранку приволокся в галерею чуть живой и сел на пуфик.

— Не могу работать! — сдался он на поруки организаторам.

— Не переживай, мы твою голову мигом выправим, — приветствовал его Давликан, — айда к нам! — и подтянул к ящику пива. До обеда Ласло был твердо выставлен на обе ноги, а во все последующие дни он самостоятельно покупал вересковую, чтобы с утра обрести два добрых «Жигулевских».

Работа, которую он представил на суд жюри, потрясла умы специалистов. Выполненный из бристольского паспарту макет мясной лавки в виде заштопанного шатра стал апофеозом симпозиума. За внешностью Ласло Сабо, близкой уже теперь к перченым шпикачкам, угадывалась судьба человека, у которого от долгого общения с Давликаном произошел душевный надлом.

Дом на Озерной превратился в большое торжище. Таксисты заруливали туда с закрытыми глазами. Земельный комитет обнаружил расхождение по границам участка и принялся виртуально перемещать бетонный забор. Затеянная волочная помера вызывала бурю восторга, она зацепила Станцию по защите растений по соседству, и в нее, лишенную ворот, никто уже больше не смог въехать.

Наряду с земельным переделом возникли и другие неурядицы.

— А сейчас хор судебных исполнителей исполнит шлягер «Где деньги, где?», — объявлял Артамонов очередную группу экскурсантов.

Судебные исполнители смешивались с потоками, возникающими в связи сначала с пребыванием, а теперь с отсутствием в городе гражданина Артура. Один поток представлял покупателей, выдавших Варшавскому задатки на покупку компьютерной техники, но никакой техники не получивших. Другой поток состоял из кредиторов фирм, которым Варшавский продал юридические адреса. А когда разного рода жаждущих собиралось больше нормы, Макарон, чтобы проредить ряды, демонстративно кричал в телефонную трубку:

— Алло! Это Грозный?! Мне кого-нибудь из оппозиции! Руслан, привет! Почему не можем приехать?! Да потому, что все мы работаем в одной большой прокуратуре!

Услышав столь встревоженный текст, растерянные ходоки сматывались от греха подальше, чтобы прийти завтра, когда, может быть, здесь на этажах будет поспокойнее.

У подножия информационного анклава не прекращались пикеты.

На плакатах народным почерком было выведено требование: «Верните музыку музыкантам!» Возглавляла пикетчиков все та же кондукторша Енька Страханкина. Она теперь уже профессионально расставляла по местам небольшие группы бунтарей, но расставляла так умело, что казалось, будто собралось не сто человек, а все сто тысяч.

— Похоже, ей платят, — сказал Макарон, выглядывая из окна.

— Надо переманить ее на свою сторону, — предложил Артамонов. — Другого выхода нет. По сути, она нашей крови.

— Ты придумал переманить, а идти переманивать опять мне, — понял намек Макарон.

— А кому нынче легко? — сказал Артамонов.

— Ну, просто плановые санитарно-эпидемиологические мероприятия! обзывала толчею Улька. — Нас остается посыпать хлоркой!

— А мне приснился сон, — делилась свом внутренним Дебора. — Будто я проснулась, а вокруг — одни гиены. Сосед-гиена копается в мусоропроводе, гиенята идут в школу, по телевизору три гиены ведут передачу, и, куда ни гляну, всюду они. Села в такси — за рулем гиена, которая даже и не заметила, что я — нормальная. И вдруг меня одолел страх, что еще миг — и меня обнаружат, увидят, что я — засланный казачок. У меня мурашки по коже побежали. А гиен вокруг все больше. Изредка мелькнет в подворотне человек-другой, и все! Меня взяла оторопь, я проснулась от дикого сердцебиения.

— Гиены — это к дождю, — сказал Макарон.

«Губернская правда» и «Смена» злостно нахваливали Платьева. То он задвижку газовую открыл до упора в перепалке с «Межрегионом», и население вдохнуло природный газ во все легкие, то он сеялку из-под снега вытащил на в Андренаполисе, а потом вдруг неожиданно для населения выбросился в канализационный люк на площади Славы в знак протеста против действий водоканала. Вот такой положительный товарищ, наш уважаемый председатель исполкома Платьев, кандидат в губернаторы!

Газеты мироволили своему ставленнику и попутно долбили «Лишенец». Против него выпустили даже специальную энциклику в виде складывающейся гармошкой листовки — идея точно была придумана Асбестом Валерьяновичем все, что касалось гармошек, это было по его части. Смесь негра с козой регулярно «находила» у входа в «унитаз» дискредитирующие «ренталловцев» документы, в которых имелись прямые доказательства того, что задержки пособий малоимущим матерям — дело рук Макарона. Но заметки на эту тему, скверно изложенные силами Фаддея, Кинолога и Потака, были трудны для непосвященных, как история болезни околоточного, умершего от подагры в середине прошлого века.

По «ящику» ежедневно, как роман с продолжением, разыгрывалась предвыборная карта строительства высокоскоростной магистрали. Прямую линию с Фоминатом, как с доверенным лицом кандидата Платьева, вела Огурцова-старшая. Легко, как кондуктор, отвечала она на близлежащие к трассе вопросы. Фоминат стоял на том, что магистраль должна пройти через национальный парк, в этом случае поезда будут приходить на десять минут раньше. Как только в эфире появлялись все эти говорящие головы, на экране лопались сосуды, образуя гематомы. Приходилось тянуться к регуляторам и убавлять красноту.

И тут один звонок старческим голосом возьми да спроси Огурцову в прямом эфире:

— А какое, вам, милая, дело до скоростной магистрали? — прошамкал пожилой человек, похоже пенсионер градообразующего предприятия. — В ней же надо понимать. Вы что, работаете там?

— Да нет, я ведущая, — сказала Огурцова-старшая.

— А почему у вас не спец в консультантах сидит, а любитель? — не унимался назойливый телезритель, — Он что, сведущ в высоких скоростях?

— Он просто за магистраль, — ответствовала Огурцова.

— А кто он такой и почему его мнение должно быть интересно? — продолжал давить зритель во все наушники.

— А вы что — против магистрали? — спросила телезрителя Огурцова-старшая и растерялась.

— Я не то чтобы против, просто не пойму, при чем здесь товарищ Фоминат!? Он что, видел подобные магистрали? Или обобщил опыт их строительства в Европе? Вряд ли. Но он сидит и рассуждаете с таким умным лицом, будто Помпиду! А теперь, внимание, вопрос… — бросил в трубку Артамонов — и затих.

Огурцова долго напрягалась в ожидании вопроса, который Артамонов и не собирался задавать. Она разволновалась от тишины, возникшей и в эфире, и в студии, и стала извиняться перед телезрителями за заминку, смутилась и… неосторожным движением руки открыла ухо. Оператор привычно взял его крупным планом. Население прыснуло.

— Ну вот, а ты говоришь, не сработает, — сказал Артамонов.

Вскоре должников по кредиту вызвал к себе в банк Капитон Иванович.

— Верните кредит, парни, — плотно произнес он, — а то я не разовьюсь!

— Как мы вернем? У нас отняли здание, — сказал Артамонов. — Вы же знаете!

— Как хотите. Это ваши проблемы, — отвел лицо в сторону Капитон Иванович. — И давайте без заморочек. Мое дело предупредить. Мои акционеры просто икру мечут по этому поводу.

После безрезультатной встречи какие-то люди битой от бейсбола измочалили крышу микроавтобуса, который был припаркован у дома Макарона. Ночевавший в машине Бек от страха обгадил весь салон.

— Это серьезное предупреждение, — сказал Макарон, поднимая биту, брошенную налетчиками. — Дело разворачивается не на шутку. Деньги придется отдавать. Причем очень срочно.

— Где их взять так быстро? — спросил Прорехов. — Вот в чем вопрос.

— Я думаю, что как раз деньги им не очень-то и нужны, — сказал Артамонов. — Главное для них — лишить нас имущества, чтобы мы не могли действовать.

На следующий день из отдела по борьбе с организованной преступностью позвонил некий доброжелатель и, назвавшись реальным именем, сообщил:

— Мы вас хорошо знаем, друзья, и поэтому хотели бы сообщить о подслушанном нами разговоре. Мы не в курсе, в чем там у вас проблема, но вами занялась какая-то заезжая бригада при конкретной поддержке местных братков.

— Спасибо за предупреждение, — сказал Макарон. — Но все это очень странно. Раз вы знаете, что произойдет, почему ничего не предпринимаете?

Человек на том конце замолчал. Он не ожидал такого вопроса. В его задачу входило забросить информацию. Он добавил, что некая юридическая контора, обслуживающая долги по кредитам, будет работать над темой, опираясь на смотрящих за территорией.

В этот вечер дежурным по номеру должен был быть Макарон. Но в его присутствии всегда зависали компьютеры и все полосы приходилось переверстывать. Энергетика Макарона была настолько сильной, что в любом поле, куда бы он ни попадал, сразу возникали помехи. Именно перед ним захлопывались турникеты в метро и регистраторы билетов в аэропорту. Поэтому он всегда просил Ясурову подменять его в дежурствах — этих бдениях по выпуску.

Поздно вечером к Ясуровой в компьютерную комнату ворвались двое и запоздало спросили:

— А где Варшавский?

— В Америке, говорят, — сказала Ясурова без всякой задней мысли.

— В Америке? — удивились прихожане. — Тогда где Артамонов? Или Прорехов? Или Макарон? Где они?

— Макарон потащил всех в филармонию. Что ему передать? — спросила Ясурова.

— Ничего, — сказали хлопцы. — Скажите, что приходила служба безопасности банка «СКиТ».

Лишенцы в это время аплодировали «Хануме», которая шла в драматическом театре. После трех вызовов на бис Прорехов проснулся, привстал и как дурак захлопал еще.

— Очень низкий акустический импеданс, — сказал он.

Труппа, и без того выходившая с неохотой, собралась уже было по домам, но в пику выходке Прорехова решила сыграть по новой все второе отделение.

— Ну вот, дохлопались на свою голову, — сказал Макарон, чувствуя что финальный буфет уплывает, как минимум, еще на полчаса.

Прорехов с Улькой, подойдя после представления к дому, где они сожительствовали гражданским браком — Улька стирала, гладила, варила, а Прорехов сосредоточенно корчил из себя мужа — так вот, подойдя к дому, молодые обнаружили у своего подъезда чужую машину.

— Странно, — сказала Улька. — Я вижу ее не в первый раз. Подъедет, постоит и снова уезжает. Из нее никто никогда не выходит.

— Пасут кого-то, — сказал Прорехов.

— Стекла затемненные, — присмотрелась к темноте Улька, — и сколько там человек, непонятно. Вот видишь, опять — нас засекли и отваливают.

— Придурки какие-нибудь, — промямлил Прорехов, все еще находясь под впечатлением буфета.

Не успели они с Улькой войти в квартиру, как следом ворвались двое.

— Как будем отдавать долги? — спросили они, удерживая дверь от захлопывания.

— Из-под нас вышибли залог, — произнес Прорехов заученную фразу. — И вообще, дома я рабочими делами не занимаюсь. А по финансам у нас Артамонов. Подтягивайтесь завтра в присутствие, там и разберемся.

— В офис к вам мы заходили, вы от нас бегаете, — сказал старший наряда. — Когда будут бабки?

— У нас их нет, вы же знаете, — сказал Прорехов. — По крайней мере, сразу всех.

— Тогда будете отдавать равными лобными долями в течение года! сделала конкретное заявление урла.

— Минуточку, — сказал Прорехов и нагнулся развязать шнурки. — Я же отдал Мошнаку его дурацкое вино! Что ему еще надо?

Удар битой по голове отвлек Прорехова от дальнейших ухаживаний за обувью. Кровь не брызнула сразу по стенам, но лужа на полу образовалась порядочная. Прорехов упал, обхватив голову руками. Улька заорала на весь подъезд. Бойцы не обратили на вопли никакого внимания. По тому, как они бросили в угол комнаты бейсбольную биту, было понятно, что они не боятся последствий и действуют в рамках абсолютной безнаказанности. Они не попытались даже орудие преступления с собой унести, так сказать, вещественное доказательство.

— Даем три дня, — бросили они на прощанье. — Если не вернете банку деньги, прибьем ваши черепа к дверям «унитаза»! Но уже после того, как передадите банку все свое новое печатное оборудование!

Улька бросилась к телефону вызывать «скорую» и своих.

— Макарон, Артамонов, скорее сюда! — трезвонила она. — Прорехова убили!

— Как «убили»? — не соглашались с новостью друзья.

— Сильное сотрясение! — поправлялась Улька. — Наверное. На полу он лежит, короче!

Следом за скорой явился участковый, сославшись на то, что сводка поступила в дежурную часть УВД и в его обязанности входит явиться на место происшествия.

— Но мы никуда не заявляли! — сказала Улька.

— Вот и я о том же, — сказал участковый. Он как раз и пришел посоветовать Прорехову с Улькой не подавать заявления в милицию.

— Это будет означать, что вы не признаете долга, — растолковал он смысл сказанного. — И тогда никто не может ручаться за последствия. Вас поставят на счетчик и будут доставать всю жизнь. Лучше отработать в нормальном капитуляционном режиме.

Примчались Артамонов с Деборой и ребенком, в ожидания въезда в свой новый дом они снимали квартиру неподалеку от Прорехова с Улькой, потом принесся Макарон с собакой — ему от своего желтого терема было дальше.

Бек бросился к луже и принялся жадно лизать облитый кровью линолеум. Даже аксакал не смог оторвать его от этого занятия. Осклабившись, Бек подошел к бите и долго ее нюхал, запоминая понятный только ему узор папиллярных линий, оставленный пальцами налетчиков.

Участковый ушел.

— Что будем делать? — Макарон сделал попытку устроить некое подобие мозгового штурма и забрал для коллекции вторую биту.

— Завтра с утра надо идти к Мошнаку, — сказал Артамонов. Разговаривать нужно только с ним.

— Нет никакого смысла, — воспротивился Макарон. — Этих ублюдков он наверняка направил сюда сам. Они работают в одной упряжке. Такие парни за мертвые дела не берутся, потому что просчитывают все до мелочей. Там, где ничего не взять, они не появляются. Понятно, что наши печатные станки подвисают. А с ними и все остальное.

— Может, об этом срочно сообщить через спецвыпуск? — предложила Дебора. — Пусть обо всем этом узнает население.

— Само собой, заявить публично надо как можно быстрее, — согласился Макарон. — На миру и смерть красна. Но все это дранка, а не решение проблемы. Население за нас деньги не отдаст. А если мы не рассчитаемся с банком, дальше будет только хуже. То ли дело в старину было — платишь виру и мочишь кого хочешь. А если кого покалечить надо — отваливаешь полувирье, и все дела.

— Ты предлагаешь ввязаться в бойню по закону Талиона? — спросил Артамонов. — Око за око, глаз за глаз?

— Нет, — сказал Макарон.

— Правильно, — обрадовался Артамонов единству мысли. — А то в таком случае с нами разберутся еще быстрее.

— Я к тому, — сказал Макарон, — что, может, на самом деле нам пора обратиться к вашему куратору? Пока не поздно.

В воздухе повисло молчание. Прорехов нашел в себе силы заговорщицки переглянуться с Артамоновым. Всем стало понятно, что в компании существует какая-то недосказанность.

— Видишь ли, аксакал, — вкрадчиво произнес Артамонов. — Нас сюда никто не посылал.

Тишина, которая только что еще присматривала себе место, повисла в прихожей окончательно. Было лишь слышно, как облизывался Бек.

— Все это придумал Артамонов, — сказал приходящий в себя Прорехов. Шутка такая, прикол. Не было никакого Леха Валенсы, не было Гоголя, не было алмазного прибора в случае с Артуром. И не было никакого Завидово. Все придумано, извините.

— В таком случае, неплохо придумано, — спокойно воспринял новость Макарон. Но из всех туманностей его заинтересовала самая ничтожная. — А где ж вы тогда были, если не в Завидово?

— Пиво в «Фазане» пили, — признался Прорехов, путаясь в бинтах и мотивах. — За Киевским вокзалом.

— А Завидово не было вообще? — еще раз спросил Макарон.

— Нет, не так, — пояснил Прорехов, — как и Беловежская встреча, специальное совещание в Завидово было, только нас там не было. И мы выбрали себе регион, в который никого не послали.

Артамонов отошел к окну. Словно для того, чтобы в стороне собраться с мыслями.

— Цирк с призванием на службу был затеян мной только из тех соображений, — проговорил он, глядя в ночь, — что у меня были планы на Дебору, — открыл он далеко не корпоративный секрет. — Я был уверен, что Дебора приедет к нам, ко мне, если у нас будет серьезное дело. Я знал, что если пригласить ее просто в совместную жизнь, то она, скорее всего, не приедет. Никаким телом ее было не завлечь, а только делом. Вот я и придумал его, это дело. Я рассчитывал, что смогу проявить себе здесь, с ней, в работе и в жизни, чтобы она смогла принять окончательное решение не на пустом месте. Я планировал создание семьи, что, собственно, в результате и получилось. По-другому у нас с ней не срасталось. Извините.

Так состоялось первое любовное объяснение Артамонова и Деборы. До сего момента они были вместе просто по умолчанию сторон. Как-то так само собой незаметно получилось, что за общим газетным делом образовалась ячейка общества. Они и расписались-то на ходу, словно подписали в печать с некоторым отставанием от графика оригинал-макет субботнего выпуска. И ребенок у них вышел в свет как само собой разумеющееся — как толстый номер газеты с пятничным телеприложением — хлоп, и четыре с половиной килограмма выдано на-гора. Они и оглянуться не успели, как состоялись в качестве родителей.

Дебора стояла у двери и покачивала коляску. Она приняла объяснения Артамонова, поскольку все, что он сказал, было сущей правдой. Впервые вот так публично Артамонов признался ей в любви, впервые потому, что им все было некогда, работа заедала. Они планировали повенчаться, но все как-то руки не доходили. Малыш в коляске безмятежно спал.

— А я пристроился к этой затее от безделья и из дружеских побуждений, сказал Прорехов, как будто перед кем-то оправдываясь. — Артамонову пришло в голову посадить дерево, построить дом, создать собственное дело, завести семью и написать об этом книгу. А что касается Варшавского, то, если честно, мы не ожидали, что он дернется за нами. Он же все бил себя в грудь, что ему есть чем заниматься в жизни и без нас.

— Ну, а какой от всего этого вы планировали толк? — спросил аксакал и оглядел народ. — Каков предполагался итог?

— Вот он весь итог, — указал Прорехов на коляску.

— Но если так, то можно считать дело сделанным, — сказал Макарон. Тогда сворачиваемся. Я-то ладно, но вот Артур бы вас точно искромсал, узнай он правду. Он и так, бедный, не выдержал, а раскуси, что вы прикалываетесь, вообще сошел бы с ума.

— Зато мы проверили его на вшивость, — сказал Артамонов.

— И он, кстати сказать, выдержал эту проверку, — добавил Прорехов, медленно перетирая зубами таблетки для быстрого свертывания крови, которые не удалось проглотить целиком. — Не выдержала Галка.

— Ну, а потом все понеслось, — продолжил Артамонов, отойдя от окна, остановиться было невозможно… Так что нам всем придется как-то выкручиваться самим. Без кураторов.

— Интересные вы парни, — рассудил Макарон, сравнивая битой рост Артамонова и Прорехова. — Но мне-то вы могли сказать правду.

— Могли, — сказал Артамонов, — только случая не представилось.

— Посадить, значит, дерево, построить дом, родить ребенка, написать книгу, — Макарон принялся перечислять задумки Артамонова. — Что же остается из этого списка, если книга написана, ребенок выструган и дом, считай, построен?

— Посадить дерево, — сообразила Улька, вычислив недостающее.

— Значит, посадим! — многозначительно произнес Макарон и бросил Артамонову: — Собирайся!.

— Куда? — ошалело спросил Артамонов.

— Сажать, — объявил Макарон. — У нас нет другого выхода.

В этот момент заявилась Ясурова, прознавшая об инциденте — ей позвонил Макарон, сказал, что придет на смену ей чуть позже, потому что с Прореховым что-то произошло.

Ясурова прямо с лестничной площадки подбежала к Прорехову, бросилась ему на грудь и запричитала в голос, выдавая с головой все то, что долгое время тщательно, но бесполезно укрывалось от Ульки и от всех остальных. Некомфортность момента усилилась, мало прямых проблем, так еще поползли и косвенные!

— Что они с тобой сделали?! — терлась о бинты Ясурова. — Я же тебе говорила — давай сбежим отсюда!

— Все нормально, — выкручивался Прорехов, отстраняя ее от себя. Зарастет как на собаке.

— А мне что делать прикажете? — развела руками Улька. — Ты всю свою сперму если не пропьешь, то разбазаришь! — выкрикнула она и направилась к выходу из квартиры. — С тобой детей рожать страшно!

Макарон тормознул ее, убедив остаться, поскольку эти козлы нападавшие, может, еще и не свалили далеко.

— Сейчас не до разборок, — объяснил он. — Нас, того и гляди, перемолотят, как пацанов, а вы придумали тут конкурсы красоты устраивать!

— Да отстаньте вы от меня! — пыталась вырваться Улька.

Макарон продолжал удерживать ее, а потом спросил:

— Интересно, Уль, а твое инфракрасное фотодуло достанет с «унитаза» до новой бани?

— Думаю, да, — ответила Улька и успокоилась, загоревшись профессиональной затеей. — Если его немного нарастить. Пара-тройка объективов сверху не помешала бы.

Прорехов попытался как-то руками пояснить, что у него есть на примете частник, который по дешевке может подтянуть все необходимое для ап-грейта…

— Ладно, замяли, — резко оборвала его Улька. — Как-нибудь сама разберусь…

— Ну вот и отлично! — обрадовался временному перемирию Макарон. Сегодня мы с Артамоновым кое-что подготовим по месту действия, а завтра понадобишься и ты, Уль. Скажи, а у фоторужья сильная отдача?

— Смотря что ты имеешь в виду, — сказала Улька и вспомнила: — Но ведь там непроницаемая крыша! Бассейн открыт, а кабины — под матовым стеклом. Мы ничего не увидим.

— А как ты догадалась, о чем я? — удивился Макарон.

— А ты думаешь, самый умный здесь? — сказала Улька. — Этих товарищей можно взять только с единственной точки в городе, — спокойно сказала Улька. — И эта точка — на крыше «унитаза».

— Что верно, то верно, — сказал Макарон. — А я так мыслю: для начала я заскочу к ним в баню, чтобы у них заклинило сигнализацию — перебью поле. Типа от имени избирателей нашего района. А ночью мы с Артамоновым бомбанем крышу бани, набросаем туда шлака и обстучим этими же битами все соседние строения. — Макарон, как стратег, сразу разбил операцию на этапы. — После чего сообщим в газете, что участившиеся полеты НЛО вызвали метеоритный дождь. Причем местами. Прослеживается четкая закономерность — наиболее кучное падение обугленных небесных тел происходит в точках с отрицательной энергетикой.

— Баню снова застеклят, — додумалась Улька.

— Правильно, но уже оконным стеклом, — сказал Макарон. — Мне так ка-этца. Матового стекла в этом городе за три дня они не сыщут с огнем, пояснил аксакал. — А сквозь простое мы отснимем все, что нам по такой жизни надо.

— Неплохо придумано, сынок, — улыбнулась Улька.

Операцию с метеоритным дождем провели грамотно, словно всю жизнь занимались звездными войнами. Все произошло именно так, как спрогнозировал Макарон. Шлак легко сошел за обугленную плоть метеоритов. Крышу элитной бани после стихийного бедствия застеклили временно простым строительным оконным стеклом.

— Теперь они все как на ладони, — приговаривал Макарон и в полной темноте тащил Ульку за руку на крышу «унитаза». — Мы им такое жесткое порно устроим, что мало не покажется! А Ренгача, как гаерного шута, надо повесить на гайтане! — сопел он, одолевая этаж за этажом. — Устроил из лифта курилку!

— Ты же сам ему разрешил, — сказала Улька.

— Разрешил, а что поделаешь, — развел руками Макарон. — Если идея хорошая.

Ульке вспоминала, как вместе с Прореховым они погорели на системе лифтовых кнопок в ДАСе, и всласть похохотала с Макароном, пока поднимались на верхотуру. Отдышавшись, папарацци приступили к работе. Улька собрала свое фотодуло, как снайперскую винтовку с инфракрасным прицелом. Фоторужье стало почти метровым. Макарон из любопытства посмотрел в него. Обзору элитной бани с живым мылом мешал только бетонный выступ, на котором висела оставленная строителями люлька для штукатурных работ.

— Надо вывести в окно пару досок, — подсказала Улька, — чтобы можно было вытянуться и лечь. Тогда все будет видно.

— Попробуем, — согласился Макарон и принялся городить конструкцию. Он отыскал два бруса, связал проволокой и выдвинул их далеко за фрамугу. Потом укрепил все это хозяйство двумя бетонными блоками, как противовесами. Для начала попробовал улечься сам — получилось. Если брусья не рухнули под ним значит, Ульку выдержат точно.

Улька влезла на конструкцию, проползла вперед и велела подать фоторужье. Макарон осторожно протянул ей аппаратуру. Улька настроила оптику, навела ее на объект и приступила к съемке. Сквозь стекла было хорошо видно, как Платьев нежился в кабине в приятной близости с Додекаэдром. Девушки терли их пахучими маслами. В других комнатах занимались подобными интимными беседами еще несколько пар. В бассейне в окружении стайки пацанов плавали Мошнак и Шимингуэй. Фоминат сидел у кромки бассейна с человеком от специальных подразделений бытия. За Фаддеем, осклабясь, бегал заместитель мэра Гладков. Сам Беломырин осовело отслеживал с пива какую-то тоску по девятому каналу.

Улька работала не покладая рук. Макарон держал ее за ноги, как тачку. Увлекаясь, она продвигалась вперед, чтобы достать точку, с которой вынимались солидные крупные планы.

Отработав кассету, Улька перезарядила аппарат и передала Макарону заполненный электронный носитель, едва дотянувшись до его руки из неудобной позы.

— Может, хватит? — спросил он ее. — Не фотоальбом ведь собираемся выпускать. И уж больно здесь скользко. Не ровен час, упадешь.

— Будь спок, — сказала Улька. — Сейчас Платьев как раз вышел в бассейн к мальчикам.

— Ну давай, доснимай его и валим, — торопил Ульку Макарон.

— Погоди, тут такая групповуха начинается! — сказала фотоснайпер и подалась еще дальше вперед. Ее ноги, находившиеся в начале съемки по эту сторону окна, были уже на той. Она и не заметила, как оказалась снаружи почти вся.

Приспособление качнулось, перевешиваясь наружу. Брусья имели ширину, достаточную, чтобы чувствовать себя уверенно, только немного расходились в конце.

— Ну, все, давай обратно, — заволновался Макарон.

— Ползу, — сказала она. — Возьми ствол.

Макарон потянулся за аппаратом.

— Ну, что у вас тут? — cпросил взобравшийся на площадку Прорехов.

От резкого окрика Улька упустила лямку, и фотоаппарат заболтался в воздухе. Улька потянулась за ним, опершись всем телом на один брус, который тут же съехал вниз и развернул Ульку перпендикулярно себе.

— Спокойней, Уля, спокойней, — контролировал ситуацию Макарон. — Я доползу до тебя и затащу сюда.

— Сначала втащи аппарат, — посоветовала она ему.

Прорехов не смел пошевелиться и молча наблюдал. Он онемел, потому что боялся спугнуть заведенный тут порядок. Да и чем он мог помочь? Не было ни надобности, ни возможности.

— Конечно, Уля, сначала аппарат, — согласился Макарон, — он же ближе ко мне.

— А потом разверни меня, — сказала она. — И я сама вползу назад.

— Хорошо, — следовал ее советам Макарон.

Прорехов продолжал тихо наблюдать за происходящим. Луч прожектора разрезал пополам придуманную Макароном конструкцию и углом уходил в темнеющую пустоту. Свет растворялся во тьме, не доставая дна.

Пока Макарон тянулся за ружьем, железобетонный противовес под двойной нагрузкой ушел в сторону. Вползая назад, Макарон не заметил, как окончательно сбил его. Это увидел Прорехов и бросился удерживать корпусом поднимающийся в горизонтальное положение брус.

Улька ойкнула. Теперь она висела на брусе, придавленном к полу Макароном, а второе пустое бревно от перевертывания удерживал Прорехов.

— Брось его на фиг, это дурацкое бревно, и помоги мне! — скомандовал Макарон.

— А ее оно не зацепит? — спросил Прорехов.

— Вроде нет, — прикинул Макарон.

Прорехов отпустил свой ненужный брус, и тот загремел, падая. Страшный грохот где-то внизу сотряс тишину.

— Теперь забери аппарат, — попросил его Макарон.

— Я не смогу пройти на ту сторону, — предупредил Прорехов Макарона. Разве что прямо через тебя.

— Перелезай, — поторопил его Макарон, — только быстрее.

Прорехов перевалился через Макарона, забрал ствол и вернулся на площадку. Все шло нормально. Теперь Макарон спокойно удерживал второй брус, а Прорехов, потянувшись к окну, готовился помочь Ульке влезть обратно. Он подошел к проему так близко, что получилось почти лицом к лицу с Улькой, только он стоял здесь, а она висела там.

— Ну что? — неожиданно перевела тему мероприятия в другое русло Улька. — Теперь будешь увиваться за другими? — спросила она Прорехова, улыбаясь.

«А не сбе…гать ли тебе лучше в ла…вку?» — решил произнести Прорехов, поскольку ничего нового придумать было просто не успеть.

Может, все и получилось бы, как всегда, но никто не знал, что творится в голове у Ульки. То ли она вспомнила, как пугала Прорехова прыжками из окна ДАСа, чтобы он перестал заниматься ерундой, то ли на морозе у нее ослабли руки, но, так или иначе, она не проявила никакого интереса к приближающемуся Прорехову. «Занятно, что он по-прежнему уверен в том, что закончится по-его? — мыслила Улька. — Интересно, что он ответит сегодня? Опять скажет: «А не сбегать ли лучше в лавку?» Теперь бы это прозвучит просто глупо. Все давно перестало быть смешным. От такого бесконечного юмора, кроме усталости, ничего не осталось».

Все эти мысли, возведенные в степень, полностью овладели Улькой. На секунду она вообще забыла, где находится. И когда Прорехов протянул ей руку, она просто разжала свою.

Чтобы ничего не видеть, Макарон разбил булыжником прожектор и бросился в шахту лифта. Через несколько секунд полета с высоты он приземлился на многослойный батут и долгое время не мог остановить все подкидывающие и подкидывающие его вверх жесткие плетеные сетки. Батут качал его настолько долго, что Прорехов, спотыкаясь и грохоча, летевший вниз по лестнице, оказался у места падения Ульки быстрее.

Улька родилась не в сорочке. Ее угораздило упасть не в лифтовую шахту. Прорехов нашел ее у подножия «унитаза». Она лежала, как бы стесняясь своего положения. Из-под комбинезона выпросталось белое свадебное платье. Зачем она напялила его на себя, было непонятно. Прорехов схватился за голову и стал отступать в темноту, надеясь упрятаться в ней. А жизнь во всем своем величии и трагизме осталась на месте.

Подбежал Макарон.

Улька с улыбкой лежала на снегу и не понимала, где находится.

О случившемся Макарон сообщил Артамонову, Деборе и всем остальным. Вызвали реанимацию. Приехали врачи и определили, что потерпевшая скончалась еще в полете. От разрыва сердца.

На место происшествия прибыл следователь и начал всех опрашивать.

Ульку увезли в морг первой городской больницы.

Дача показаний для Прорехова и Макарона была единственным способом облегчиться. Меж собой они разговаривать не могли. А рассказывать все кому-то и просто так не поворачивался язык, настолько с Улькой все получилось неожиданно.

— Что вы делали с ней там, наверху? — спрашивал следователь Макарона.

— У нее была мечта — снять город с высоты птичьего помета, — отвечал Макарон.

— Неужели об этом можно мечтать? — удивился следователь.

— А почему бы и нет?

— А больше вы ничего не снимали?

— Нет, — сказал Макарон.

— А где пленка? — спросил следователь.

— Все упало вниз, — без всякого сопротивления отвечал Макарон.

— Внизу ничего не нашли, — сказал следователь.

— Плохо искали, что я могу еще сказать.

— Вы занимаетесь сокрытием, гражданин Макаров, — предупредил его следователь. — Это преследуется законом.

— Мы знаем, чем занимаемся, — сказал Макарон. — И знаем, что все, чем мы занимаемся, у нас пока что преследуется.

…Участие во всей этой предвыборной суете потеряло весь смысл.

После допроса Макарон с Артамоновым отправились к Прорехову, но в квартиру к нему было не попасть. Полет Ульки отнял у него дар речи. Прорехов заперся дома и никому не открывал. Артамонов не стал ломиться, а Макарон настоял на встрече путем угрозы выломать дверь.

Они сели в кресла друг против друга, налили по стакану горькой.

— Я позвонил туда, — сказал Макарон. — За ней уже выехали родители. Тело хотят забрать завтра. А нам надлежит отправиться к ней чуть позже похороны там назначены на двадцать первое. Но я постараюсь уговорить родителей, чтобы ее хоронили здесь. Мы сами должны ухаживать за ее могилой.

Прорехов только и делал, что наливал. Другого способа залить думы на самом деле не было.

— В этой жизни пристрелян каждый наш шаг, — сказал Макарон отвлеченно, как бы рассуждая больше сам с собою. Он впервые говорил с Прореховым серьезно. — Я понимаю, что теперь неуместным будет все. Любые слова и соображения. И, тем не менее, я скажу. Потому что потом, может, и не придется. Так вот: не ценишь деньги — отнимут, уведут, не любишь женщину уйдет. Навсегда. Пользуешься дружбой — отвечай тем же. У денег, у любви и дружбы есть одна тонкость — их надо получить и потом постоянно защищать, это тебе не диплом, скинул и забыл. Заслужить и потом защищать. Это две части одной работы. И еще мой тебе совет — бери от жизни чуть меньше, чем она позволяет взять. Надо оставлять на семена. А теперь я пошел. Меня ждет Артамонов. Нужно разобраться с отснятым материалом. Поначалу мы решили все бросить, а теперь считаем, что смысл именно в том, что надо все довести до конца.

Прорехов остался сидеть, аксакал вышел. На улице в машине его ждал Артамонов.

Они доехали до «унитаза», поднялись в компьютерную комнату, закрылись и достали из тайника носитель. Вставили его прямо в материнскую плату и приступили к просмотру. Потом отобрали самые удачные снимки. Кадр за кадром долго по очереди вытаскивали их на монитор. Снимки получились отчетливыми. Снятые в инфракрасном диапазоне, они придавали фактам дьявольский оттенок.

— Теперь эти ребята в наших руках, — сказал Макарон. — Мы отомстим за Ульку. Главное — промурыжить судебных исполнителей. Нам нельзя съезжать из детинца. Вплоть до того, что мы здесь забаррикадируемся.

— Надо призвать на помощь трезвенников, — вспомнил Артамонов, — и устроить из амбалов живое оцепление. Пойду позвоню Завязьеву. Я уверен, они нам помогут.

— Как же мы раньше до этого не додумались? — спохватился Макарон.

— И еще надо позвать на помощь всех студентов города, — сказал Артамонов. — Надо срочно обращаться публично за студенческой поддержкой! Ведь им здесь жить дальше. И каким будет город в будущем, сейчас зависит и от них в том числе.

Утром с белым флагом на Озерную явился Фоминат. Платьев заслал его к «лишенцам», как бывшего у них в употреблении. На Фомината возлагались функции парламентера. Он сказал, что если в выходящей завтра газете будет снята первая полоса, то найдутся люди, которые хорошо за это заплатят. Он дал понять, что та сторона в курсе всего, что происходит в лагере противника и какие материалы готовятся к выходу в свет.

Макарон встал навстречу Фоминату, чтобы дипломата, которого корчил из себя Фоминат, объявить частным лицом и потом по этому лицу как следует настучать. Но Артамонов тормознул его.

— Это наш человек, — сказал он. — Мы с ним проводили лотерею.

— Ну, извини, — сказал Макарон. — Так это и есть тот самый Фоминат натрия?!

— Конечно, — подтвердил Артамонов.

— Похож, — заключил аксакал.

— Сколько платите за пленки? — cпросил Артамонов у Фомината.

— Сто пятьдесят, — назвал цифру парламентер.

— Всего-то?

— А сколько вы просите? — спросил Фоминат.

— Мы ничего не просим, — сказал Артамонов. — Нашу константу вы знаете триста. Она не меняется на протяжении уже нескольких лет. Поэтому не обсуждается.

— Я передам вашу заявку начальнику выборного штаба, — пообещал Фоминат.

— Но это не все, — сказал Артамонов. — Положение о лотерее до сих пор вами не подписано. Хотя вы получили за подпись гонорар. Вы должны вернуть назад видео-двойку. Мы выставим ее в галерее, как в музее. Она дорога нам как память и чтобы замкнуть круг.

— Я принесу, — сказал Фоминат. — Завтра.

— Сегодня, — сказал Артамонов. — В четыре мы привезем в «Старый чикен» оригинал первой полосы и цифровой носитель. Деньги и видак должны быть при вас.

Было понятно, что Артамонов оттягивает время. Когда Фоминат ушел, Артамонов дал команду снять с номера сверстанный материал.

— Зачем? — спросил Макарон. — Мы что, свертываемся? Откатываемся назад?

— Да нет же, — положил ему палец на губы Артамонов. — Эти фотографии мы действительно снимем с полосы и отвезем товарищам, как обещали. Нельзя же обманывать серьезных людей. А Дебора тем временем поставит другие, поконтрастнее. Ведь товарищи думают, что мы не слили всю Улькину добычу на винт.

Артамонов распечатал первую полосу, взял этот оригинал-макет, сложил вчетверо и опустил в боковой карман.

— Тираж надо поднять до миллиона, — сказал Макарон Толкачеву, а потом начал расписывать ситуационный план действий всему коллективу: — Пока мы с Артамоновым будем разбираться по существу вопроса, вы должны успеть отпечатать тираж и вывезти его из цеха. Ночью придут опечатывать имущество, — обратился Макарон к Николаю Ивановичу, — и нам придется подписать акты о его передаче банку, иначе не затянуть времени. Если мы промурыжим их пять-семь часов, вам будет достаточно. При разноске газеты использовать только своих людей. Никого слева не нанимать. Лучше всего привлечь студентов и трезвенников. В каждый почтовый ящик класть по две газеты — одну поглубже, на самое дно, вторую — чтобы торчала. За почтальонами будет зачистка, люди Платьева пойдут по пятам и будут вынимать газету из ящиков. Одну вытащат, вторая останется. Им и в голову не придет искать внутри ящика вторую. Да и не вытащить ее будет без взлома ящика. А на это нужно время, да и шумно очень, привлечет внимание жильцов.

— На три оставшиеся полосы, — сказал Артамонов, — можно поместить приветы Макарону от Леха Валенсы, Жоржа Помпиду и так далее. Внутри телепрограммы поставьте фотографию Макарона с Дастином на руках. Это придаст нашему кандидату своеобразного шарму. Отец регионов. И еще — надо расписать в газетном материале подробнее все, как было, — и про биты, и про «Chrysler», и про Прорехова. Будем взывать ко всему народу. Текст должен быть убийственным. — Артамонов посмотрел на Дебору. — Газету следует подать в квартиры к утреннему чаю. Чтобы люди проснулись и все прочитали. Дата выхода — вчерашним числом, чтобы не смогли пришить нарушения закона. Агитация, вы знаете, прекращается за сутки до выборов. За старшего остается Ренгач. — Артамонов заговорил бодрее, а то все казалось, будто он диктует завещание.

Журавлева записывала за ним каждую букву. Коллектив стоял вокруг него и Макарона и ждал.

Получив ценные указания, все отправились выполнять их.

— А может, нам ни в какой «Чикен» не ходить, — спросил на всякий случай Макарон, — и послать все на фиг? Пусть крутятся сами как хотят!

— Нет уж, сходим, — настоял Артамонов. Было понятно, что своего решения он не отменит.

— Сделать из нас аманатов у них не получится, — сказал в конце концов Макарон и свистнул Бека.

До встречи Макарона и Артамонова с людьми Платьева в «Старом чикене» оставалось несколько минут.

Декабрьский день путался под ногами без всякой отчетливой идеи. Начинало быстро темнеть. Ступенек до «Chryslera» оказалось девятнадцать. «Когда бы еще пришло в голову сосчитать? — подумал Артамонов. — А ведь были времена, когда в школе обязывали помнить, сколько ступенек у Мавзолея».

Трезвенники и студенты, стоявшие кольцом, разомкнули ряды и пропустили Артамонова с Макароном за пределы живого оцепления. Люди стояли очень плотно — вокруг здания была организована полная поперечная блокада. Артамонов немало удивился, когда в одной из единиц оцепления он увидел знакомую кондукторшу Страханкину. Это явление было на сто процентов делом рук Макарона.

— Когда же ты успел ее обратить в свою веру? — спросил Артамонов. Ведь, кажется, все последние ночи ты был здесь, с нами? — нарушил он молчание.

— Это секрет, — сказал Макарон. — Для доброго поступка много времени не надо.

— Но то, что их люди переходят на нашу сторону, — хороший знак, сказал Артамонов.

— И достаточно приятный, — улыбнулся Макарон.

— Приветствую вас, Енина! — поздоровался с кондукторшей Артамонов.

Она кивнула и спросила:

— А где ваш тот, второй?

— Не переживай, с нами! Просто у него подвывихи! — успокоил ее Артамонов.

— А что это такое? — спросила Страханкина.

— Усиление гонадотропных гормонов гипофиза, — пояснил Макарон и, отойдя несколько шагов, молвил Артамонову: — Главное, заметь, нас признали основные женщины региона. — И начал перечислять: — Маргарита Павловна, дива Дитяткина, сестры Изнанкина и Флегманова, Шарлотта Марковна, Ясурова, Бакарджиева, Наташа Журавлева, Бойкова и конечно же сама Енина Страханкина! А если нас признали женщины, мужики, никуда не денутся — потянутся!

— Что верно, то верно, — согласился с выводом друга Артамонов.

«Chrysler» вернулся на базу под утро. Он появился из-за угла соседнего здания с включенной аварийкой. Машина медленно катилась к подъезду «унитаза». Сама.

— Странно, — сказала Журавлева, вместе со всеми не смыкавшая глаз целую ночь.

— Может, движок не тянет? — поразмыслила Дебора и сама себе ответила: Должен тянуть, там ведь одни свои.

Воткнувшись в бордюр, машина остановилась.

Все побежали вниз. Салон оказался запертым изнутри. Артамонов с Макароном сидели с закрытыми глазами. Макарон — за рулем, Артамонов на заднем сиденье. Бек по очереди лизал им лица.

Дебора с Журавлевой начали стучать по кузову, чтобы хоть что-то делать. Бек метался от окна к окну, предъявляя то одной, то другой кровавую близну на морде. Похоже, он не понимал, зачем девушки пытаются проникнуть в салон. Что еще требуется, если сделано все? В мозгу Бека продолжала висеть раскадровка всего того, что произошло в «Старом чикене».

А произошло там следующее.

Как только Артамонов с Макароном прибыл в подвал, принимающая сторона бросилась их угощать. Потчевали бесконечно долго, подливали и подсыпали в бокалы разные вкусности с приятным запахом, причем достаточно знакомым. Где-то Беку он уже попадался, этот запах. Очень запоминающийся и влекущий. Во всяком случае, Беку он понравился. И тогда, и сейчас. Но как раз псине никто ничего и не предлагал. Пришлось отправиться на кухню самостоятельно. Понятно, что оттуда сразу разбежались повара, и Бек учинил, как любит выражаться Макарон, тотальный бертильонаж. Все закончилось тем, что Бек зафиксировал человека, которым пахли две те самые биты, и схватил его за локоть прямо в подсобке. Беку показалось странным, что у людей при внешней дубоватости внутри такие мягкие кости: едва прикоснулся, а они хруп — и все. Когда Бек вернулся в зал, угощение подходило к концу. Все начали прощаться. Макарон позвал собаку и нетвердой походкой дошел до машины. А Бека два раза звать не надо, он прыгнул на место, Макарон завел машину и тронулся. Потом вспомнил, что забыл Артамонова. Автомобиль стал возвращаться назад и застрял в воротах. Через некоторое время притащился Артамонов. Боковые двери машины были зажаты забором, и Артамонову пришлось влезать через заднюю дверь. Кое-как выкарабкались из узкого прохода и покатили домой. Потом поехали еще медленнее. Макарона выкручивало наизнанку, но наружу ничего не выходило. Такое бывало и раньше, но тогда он исходил веществом, которое Бек тут же пытался сожрать, за что ему и попадало под ребро. А в этот раз выкручивало насухую. Макарон несколько раз останавливал машину, потом опять трогался. Бек видел, как он пытался написать что-то на бумаге, но у него выпадала из рук авторучка. Он отключался и снова приходил в себя, чего нельзя было сказать об Артамонове, который как только сел, сразу спекся. Вот так, не спеша и добрались до «унитаза». Открывайте, здесь нечем дышать! — додумал свою мысль Бек и громко завыл.

Пока девушки догадались, что надо разбить стекла, прошло какое-то время.

Макарон сказал, словно во сне:

— Палас сухой, как палубы со всеми бригадирами. На трассу всех бригадиров! Как в Цюрихе. Да, мам?

Между передними сиденьями лежал лист бумаги с нацарапанным текстом: «Не хоронить три дня. И подпись — клофелин».

Скоро и Макарон, и Артамонов пришли в себя.

Самих выборов и их результатов дожидаться не стали — пропади оно все пропадом!

Все, кто был в состоянии это вынести, занимались похоронами Ульки Макарон убедил ее родителей проводить ее в последний путь здесь, в городе.

Тем временем спаренный номер «Лишенца» произвел эффект разорвавшейся бомбы. Бризантный заряд первого выпуска перешиб все встречные информационные потоки. А вышедший за ним следом второй выпуск просто размазал и без того едва шевелящиеся остатки. В нем, в этом номере, расписывалось по пунктам все, что произошло накануне выборов.

Область проголосовала за кандидата Макарова целиком и полностью, а вот город уклонялся до последнего. К часу ночи у Макарова набралось тридцать процентов голосов, а у Платьева со всеми остальными кандидатами — только сорок. Потом поступили уточненные данные — тридцать девять процентов у Макарова и сорок один — у Платьева вкупе с другими.

После этого информацию по радио- и телеканалам сообщать перестали. К четырем утра не отчитались только три участковые комиссии. Как они изменят предварительный расклад, предположить было трудно.

Окончательные результаты выборов утаивались до обеда следующего дня. И только когда тянуть было уже некуда, избирательная комиссия сообщила итоги кандидат Макаров победил с перевесом в три процента. Он собрал половину всех голосов, что означало победу в первом туре.

Избирательная комиссия долго не вызывала губернатора Макарова для вручения ему Свидетельства о вступлении в должность. Квазисудебные органы рассматривали споры, связанные с итогами голосования. Макарову вменяли в вину то, что его фамилия была выделена синим цветом и вся информация игрою красок печатной машины WIFAG подавалась так, будто выборы уже состоялись и результаты известны. А материалы в «Лишенце» были смонтированы так, будто новый губернатор — не Платьев, а Макаров. Так что введенный в заблуждение электорат якобы ничего не понял, подошел к урнам формально и проголосовал, как бросилось в глаза. Это явилось основанием для того, чтобы в судебном порядке оспорить результаты. Проигравшая сторона подняла кипеж, но фокус не прошел. Да и не мог пройти. По той причине, что губернатор Платьев, как лежачий больной, «делал под себя». Делал все. И в том числе и Устав области, который был сделан настолько под себя, что обратного хода не могли дать даже форс-мажоры.

После похорон Ульки «лишенцы» вернулись к теме выборов.

В городе как раз заканчивался социализм в отдельно взятом регионе.

Говорят, город становится родным, если у тебя здесь кто-то родился и кто-то умер, когда у друзей образовалась семья, а у близких появилась могила. Похоже, так оно и получалось.

Четыреста тысяч избирателей, проголосовавших за кандидата Макарова, были неплохим стартовым капиталом для очередного демократического рывка.

Вступив в должность, губернатор Макаров не пошел ни на какие широкие официальности, он устроил тихий прием на дому. Эта условная инаугурация была в какой-то степени поминками Ульки. Родители Ульки, эти милые и почтенные ровесники Макарона из Самары, очень похожие на предков тургеневского Базарова, обрели уют среди совершенно незнакомых им людей. Они знали только одно — это были друзья их дочери. По их лицам было понятно, что Улька давно ушла от них в жизнь и не собиралась возвращаться. Они задолго до этого случая смирились с тем, что их дочь человек не домашний. В какой-то момент общения им пришла идея пойти наконец на поводу у дочери и переехать на постоянное место жительства сюда, к ее могиле.

Кроме родителей Ульки на прием пришли только свои — Николай Иванович Нидворай, Маргарита Павловна, топ-модель Дитяткина с Давликаном, график Фетров, комендант «унитаза» Ренгач, старший печатник Толкачев, трезвенник Завязьев с горстью своих коллег, «сестры» Изнанкина и Флегма, Шарлотта Марковна с дочерью Жабелью, отец Волович, референт Журавлева, монтажница Ясурова и бунтовщица Страханкина, прошедшая в Государственную думу по партийным спискам.

Как и многим другим социальным объектам — площадям, улицам и городам, перестройка и демократизация вернула Макарону его историческое имя. После того как пришло поздравление от Президента, стало неудобно называть аксакала по-старому. Таким образом Макарон обрел свое второе рождение — теперь все обращались к нему так: Владимир Сергеевич или губернатор Макаров.

На кухне хозяйничала тетя Паня.

Дастин ездил верхом на Беке и требовал настоящую лошадь.

Дебора занималась ребенком.

В камине потрескивали дрова.

Артамонов с Прореховым играли в шахматы, а сбитые фигурки бросали в огонь.