Триптих

ТРИПТИХ Три драматические картины @Перевод Е. Колязина

Вдова

Дочь

Роже

Франсина

Молодой пастор

Участники поминок

Инвалид

Ребенок (без слов)

Усопший (без слов)

Колокольный перезвон кладбищенской часовни. Затем тишина и свет: белое пустое кресло-качалка. Сцена погружена во мрак, за исключением площадки величиной с жилую комнату. Входят Вдова, лет шестидесяти, и первый Участник поминок.

Участник поминок. Наш Пролль! Вдова. Да…

Участник поминок. В последний раз я его видел на Пасху в прошлом году. Он был в таком хорошем настроении.

Вдова. Да…

Участник поминок. Мы так смеялись. Вдова. Да…

Участник поминок. Его анекдотов я никогда не забуду.

Вдова едва сдерживает слезы.

Софи?!

Вдова берет себя в руки.

Ему еще повезло. Нынче мало кто умирает дома, да и семьдесят лет, по-моему, прекрасный возраст.

Вдова. Да…

Участник поминок. Вы провели рядом с ним всю ночь, вы держали его руку, Софи, до последнего мгновения.

Вдова. Да… (Всхлипывает.)

Участник поминок стоит в растерянности, проходит некоторое время, прежде чем Вдова снова берет себя в руки.

Вы знаете, у меня просто в голове не укладывается. Я вижу его. Как он сидит в своем кресле. Вижу. У меня все время звучат в ушах мысли Маттиса.

Участник поминок (достает трубку). Это я могу понять. (Набивает.) Молодой человек, тот, что говорил на кладбище, кто он такой? Честно говоря, мне было ужасно неловко…

Появляются другие Участники поминок, человек сорок.

Достоинством веет от молчания, которое они хранят и во время приветствий; все держатся подчеркнуто вежливо.

Среди них и Молодой пастор; в руке у него черная шляпа. Не все одеты в традиционный траур: одна из молодых женщин — в брюках, в знак траура у нее лишь черный платок на голове, она единственная, кто курит. Один из молодых мужчин — в черном свитере с высоким воротом. Все ждут.

Вдова. Ильза? Ну где же она!

Какому-то ребенку шепотом делают выговор, пауза длится так долго, что достоинство переходит в смущение, наконец появляется Дочь с подносом, и первым, кому она предлагает угощение, оказывается молодой человек в свитере.

Роже. Хочется есть! Не стану отрицать, я ужасно голоден, а ведь всего два часа назад позавтракал. (Берет еще один бутерброд.) Спасибо.

Дочь идет дальше.

Вдова. У вас нет салфетки?

Роже. Я никогда еще не произносил надгробных речей.

Вдова. Я принесу вам салфетку. (Уходит.)

Дочь. Напитки в саду.

Участники поминок не спеша угощаются.

Участник поминок. Что происходит с телом, когда оно лежит в земле, никому из нас рассказывать не надо, тем более, на кладбище. Я тоже стою на почве фактов, я не верю, что мертвые воскресают. В конце концов, мы не дети. Мы не затем ходим на похороны, чтобы выслушивать то, что поведал сей молодой человек… (Раскуривает трубку.)

Участник поминок. Все ж таки у людей есть и душа!

Дочь обходит присутствующих, пока поднос не пустеет, затем обращается к ребенку.

Дочь. А ты? Хочешь, я угощу тебя малиновым соком? Ты любишь? Давай-ка вместе сходим на кухню. Идем! Приготовим малиновый сок. (Берет ребенка за руку и уходит вместе с ним.)

Участник поминок. У тебя есть спички?

Другой роется у себя в карманах.

Участник поминок. Трубка опять потухла.

Третий подносит ему спички.

Третий. Можете оставить их себе.

Участник поминок снова зажигает трубку.

Участник поминок. Я тоже не набожный, но мне не мешает, когда на кладбище говорит пастор. Понятно, это не бог весть что. Но, по крайней мере, не пошлость. (Снова пыхтит трубкой.)

Участник поминок. В конце концов, существуют традиции.

Тишина.

Некто. В саду есть напитки.

Молодой пастор подходит к Роже, тот жует.

Пастор. Где госпожа Пролль?

Роже. Не знаю.

Пастор. Я бы хотел проститься.

Роже вытирает палец о носовой платок.

Роже. Господин Пастор, мы бы все хотели…

Некоторое время все заняты едой, за исключением Молодого пастора, высматривающего Вдову, Роже, который уже поел, молодой женщины в брюках, которая стоит в стороне и курит, и человека с трубкой; возвращается Дочь и раздает всем бумажные салфетки.

Дочь. Напитки в саду.

Присутствующие медленно уходят, пропуская один другого вперед. Остаются: Роже и Молодой пастор и на заднем плане молодая женщина в брюках, которая курит, теперь с пепельницей в руках. В белом кресле-качалке сидит Усопший, мужчина лет семидесяти, не шевелясь, но с открытыми глазами. Его никто не замечает.

Роже. Вы его лично знали?

Пастор. Нет.

Роже тоже закуривает сигарету.

Роже. Жизнь после смерти, он в это не верил. Я его знал, господин пастор, и держал речь в его вкусе.

Молодой пастор молчит.

Я очень высоко ценил старика Пролля…

Молодая женщина выходит из глубины сцены.

Франсина. Возьмите пепельницу.

Роже. О, большое спасибо.

Франсина. Другой здесь нет.

Роже стряхивает пепел.

Роже. Вы верите в жизнь после смерти?

Франсина (гасит сигарету в пепельнице). Не знаю…

Роже рассматривает ее.

Не знаю!

Входит опоздавший на поминки старик, опирающийся на костыли; он оглядывается вокруг и выглядит смущенным.

Роже. Я не сомневаюсь, что вечность существует. Но мне-то что с того? Это вечность минувшего.

Инвалид приближается к ним.

Инвалид. Где госпожа Пролль?

Роже. Она пошла за салфеткой.

Инвалид (говорит вполголоса). Кто бы мог подумать. Так внезапно. Семьдесят лет нынче не возраст. Или он уже давно был болен? Я и не знал. (Представляется.) Лухзингер. (Кивают друг другу.) Мы с Маттисом были друзьями, можно сказать, в одном гребном клубе состояли, о Господи, сколько ж воды с тех пор утекло…

В саду первый смешок.

Господин пастор, извините меня. (Ковыляет прочь.)

Роже. Я знаю только, что человеческого сознания без биологической основы не существует. Уже сотрясение мозга лишает меня сознания. Как может сохраниться сознание после материального разрушения мозга! К примеру, если я пущу себе пулю в лоб… Я просто хочу сказать: как биологический факт смерть — нечто тривиальное, подтверждение закона, которому подчинена вся природа. Смерть как мистификация, это другое. Я конечно не говорю, что она бессодержательна. Но мистификация. Даже если представление о вечной жизни индивидуума несостоятельно, мистификация заключается в том, что смерть в конечном счете есть правда о нашей жизни: мы живем раз и навсегда.

Франсина. И что это значит?

Роже. Прожитое остается. Я имею в виду: отдельные события нашей жизни, каждое на своем месте во времени, не меняются. Это их вечность.

Молодой пастор молчит.

Франсина. Вы хотя бы однажды теряли человека, которого любили, как никого другого?

Роже. Почему вы об этом спрашиваете?

Франсина. Вы рассуждаете так рассудочно.

Входит Дочь с Ребенком, у которого в руке стакан с малиновым соком, и провожает его в сад; Роже и Франсина следуют за ними; Молодой пастор остается в одиночестве.

Пастор. «А некоторые из них сказали: не мог ли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер? Иисус же, опять скорбя внутренно, приходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего, Марфа, говорит ему: Господи! уже смердит; ибо четыре дня, как он во гробе. Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что, ЕСЛИ БУДЕШЬ ВЕРОВАТЬ, УВИДИШЬ СЛАВУ БОЖИЮ? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал меня. Сказав это, он воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его, пусть идет!»[7]

В саду снова отдельные смешки.

«Пришел Иисус, когда двери были заперты, стал посреди них и сказал: мир вам! Потом говорит Фоме: подай перст твой сюда и посмотри руки мои; подай руку твою и вложи в ребра мои; и не будь неверующим, но верующим. Фома сказал ему в ответ: Господь мой и Бог мой! Иисус говорит ему: Ты поверил, потому что увидел Меня; БЛАЖЕННЫ НЕ ВИДЕВШИЕ И УВЕРОВАВШИЕ!»[8]

Входит Вдова с салфеткой.

Вдова. Где Роже?

Пастор. Госпожа Пролль, я должен проститься.

Вдова. Я хотела дать ему салфетку…

Молодой пастор подает ей руку.

Пастор. Истина — это истина, даже если ваш покойный муж не смог ее познать. Он ее познает, госпожа Пролль, я в этом уверен.

Вдова. Благодарю вас, господин пастор.

Пастор. Придет свет, прежде нами невиданный, и придет рождение без плоти; другими, чем после нашего первого рождения, пребудем мы, потому что мы были, и без боли и без страха смерти пребудем мы, рожденные в вечности.

Вдова провожает Молодого пастора к выходу. Остается Усопший в своем кресле-качалке. Голоса в саду; негромкие, но все более непринужденные. Немного погодя проходит Дочь с Участником поминок, которому она показывает дорогу.

Дочь. Дверь направо в прихожей.

Участник поминок кивает и идет дальше, Дочь возвращается к гостям. Остается Усопший в своем белом кресле-качалке. Голоса в саду. Потом возвращается Вдова и останавливается перед Усопшим.

Вдова. Маттис, я знаю! Ты не хотел пастора. Как часто я это слышала! По-другому было нельзя.

В саду слышно, как смеются сразу несколько человек.

Сейчас все в саду.

Тишина в саду.

У тебя была хорошая смерть, Маттис. Это все говорят. Сегодня мало кто может умереть дома. Вспомни свою бедную сестру! И семьдесят — это библейский возраст… Маттис, ты хочешь, чтобы я тебя боялась? Я не обращалась с тобой, как с дураком. Как ты мог говорить такое? Врач тоже слышал, а потом ты и врачу сказал: моя жена обращается со мной, как с последним дураком… Ах, Маттис!.. Куда ты уставился. Я говорю: по-другому было нельзя. А ты мне не веришь! Я сказала молодому пастору, что ты вышел из церкви — конечно, я ему сказала!.. Почему ты на меня не смотришь? Маттис, ты ужасен. (Пауза.) Ах, Маттис, мой Маттис! (Пауза.) Сегодня уже неделя с тех пор, как ты в последний раз брал в руки удочку. Ровно неделя. И везде еще стоит твоя обувь, а я все время думаю: когда пойдет дождь, ты вернешься домой… Ты не знаешь, что это такое — быть вдовой. Честно говоря, я обрадовалась колокольному звону, все были ему рады.

Участник поминок возвращается из туалета.

Из твоих испанских ветеранов не пришел ни один. Быть может, их давно уже нет в живых — а о чем мне говорить с людьми! Всегда говорил ты…

Голоса в саду.

Пастор ведь верно сказал: так смерть должна служить нам предупреждением, чтобы мы изо дня в день встречали друг друга с любовью — и потом я сижу рядом с тобой, Маттис, всю ночь, и вдруг ты говоришь, что теперь хотел бы остаться один. Так ты сказал! А наутро, когда я принесла тебе чай, ты был мертв — всегда все было по-твоему.

Тишина.

Ты не боишься смерти. Как часто ты это говорил! Ты всегда думал только о себе…

В саду со звоном разбивается стакан.

Мы думали, придет по меньшей мере человек сто, тогда тут было бы слишком тесно, ты знаешь — к счастью, дождя сегодня нет!.. Маттис, я говорю с тобой… Маттис! — что же я тебе такого сделала? Ты не узнаешь своей Софи? Я вызвала врача, я ухаживала за тобой, Маттис, день и ночь… Разве я не жила бок о бок с тобой двадцать шесть лет? Везде еще стоит твоя обувь, а что я буду делать с твоими кристаллами, это не такая уж большая ценность, по правде говоря, а ими битком набит целый шкаф… Я всегда тебе доверяла, Маттис, другой ты меня не выносил, хватал обычно свою удочку… Я всегда думала, ты все привел в порядок — какой там порядок!

В саду снова короткий смешок.

Все вспоминают твои анекдоты, а ты бросаешь меня совсем одну… Ах, Маттис, чего бы я только не стерпела, лишь бы ты снова вернулся домой, а теперь… ты хочешь, чтобы я боялась, ты меня не любишь, Маттис… Разве я виновата, что тебе пришлось умереть?.. Маттис, ты выглядишь намного моложе, и тем не менее я тебя узнаю, я тебя знала, когда ты был моложе, Маттис, а теперь ты смотришь мимо, как будто знать меня не знаешь… Что я тебе сделала? Когда-нибудь я тоже умру.

Слышен звонок во входную дверь.

Все мы умрем.

Повторный звонок.

Впрочем, были речи и в твоем вкусе. Молодой человек не имел в виду ничего дурного, но я думаю, большинству это не понравилось.

Мимо проходит Дочь.

В твоем завещании нет ни одного ласкового слова. Помнишь? Ни одного ласкового слова… Почему я была твоей женой?.. Ты хотел остаться один. Вот твое последнее слово — тебе нет дела до того, что это значит для вдовы, кроме того ты всегда рассказывал о своей матери: она расцвела, прямо-таки расцвела! Твоя мать, когда она овдовела, была на двадцать лет моложе меня… Маттис, я не жалуюсь! Ты всегда думал, я жалуюсь, а теперь сидишь в своем кресле и не говоришь ни слова… У меня была нелегкая жизнь, видит Бог.

Дочь возвращается.

Дочь. Кто-то заказал такси. (Направляется в сад.) Вдова. Что ты так на меня уставился?

Голос дочери в саду.

Дочь. Кто заказывал такси?

Голоса в саду.

Кто-то заказывал такси!

Тишина.

Вдова. О чем же я только что говорила? — что ты издеваешься… Маттис, ты издеваешься?.. Я не обращалась с тобой, как с дураком, может быть, эта твоя мымра обращалась с тобой, как с дураком. Смотри, смотри на меня! Я запретила ей сюда приходить. Может, мне принести этой особе соболезнования? Не могу же я запретить ей околачиваться на кладбище — с одной-единственной розочкой в руке. (Беззвучно плачет.) Все мне сочувствуют, только ты не сочувствуешь. (Берет себя в руки.) Ты хочешь меня наказать, потому что я жива! (Плачет навзрыд.) И как ты только можешь говорить такое, Маттис, после двадцати шести лет. Я тебе несимпатична. Ты так сказал: в интеллектуальном смысле несимпатична!

Первый Участник поминок выходит из сада.

Участник поминок. Софи.

Вдова. Вы уже уходите?

Участник поминок. За мной такси пришло. (Подает ей руку.) Дорогая Софи… (Медлит, обдумывая, что сказать.)

Вдова. Вам пора на поезд…

Участник поминок. К сожалению.

Вдова. Я понимаю, но вы знаете, он бы очень обрадовался, что вы вообще приехали, я знаю, очень бы обрадовался.

Конец рукопожатия.

Участник поминок. Всего вам доброго. (Удаляется.)

Вдова. Маттис, мне надо к гостям — в конце концов, они пришли ради меня… А я даже не поблагодарила за венки. (Поправляет волосы.) И пойми, Маттис: нельзя сразу кидаться к ящикам письменного стола покойника. Ты говорил об этом однажды, но чего только в эти дни не наваливается на плечи, и в похоронном бюро пристали: кремация или погребение? Ильза многое взяла на себя, Ильза могла этого и не знать. Почему ты никогда не разговаривал со своей дочерью? Вчера вечером я нашла твою записку — но было уже поздно, Маттис. Пойми. У них тоже свои планы… Куда ты уставился?.. И знаешь, Маттис, всегда решал ты, но одного я не позволю мне запретить: я верю во встречу на том свете.

Участники поминок входят группами.

Вы все уже собираетесь уходить?

Группа из трех мужчин.

Первый. Осенью выборы.

Второй. Чего ты ждешь от выборов?

Третий. Власть в руках у банков.

Первый. Это я знаю.

Второй. Чего вы ждете от выборов!

Первый. Я же говорю: дело просвещения. Если народ однажды поймет, что за игра пошла, то этим господам придется удалиться. Наша задача, я же говорю, это просвещение народа.

Третий. А кому принадлежит большая пресса?

Второй раскатисто смеется.

Второй. Вальтер, ты такой наивный!

Замечают Вдову и замолкают.

Вдова. Почему вы хотите так быстро уйти?

Группа из двух супружеских пар.

Мужчина. Наш сын? Представь себе: он женился. И дедушкой они меня тоже уже успели сделать.

Прощаются с Вдовой.

Женщина. Софи…

Мужчина. Госпожа Пролль… (Уходя.) Совершенно с вами согласен. Почему мы так редко видимся? Нельзя же встречаться только на похоронах.

Мать с Ребенком подходит к вдове.

Мать. Софи…

Вдова. Где твой муж?

Мать. Он тебе напишет. Он очень сожалеет. Как раз сегодня у них производственный совет, ты знаешь, а там каждый голос на счету. (Ребенку.) Подай ручку.

Ребенок не желает.

Это еще что такое!

Подходят двое мужчин.

Первый. Взгляните на меня! Два кило на неделю. Вы можете есть, сколько хотите, только никаких углеводов. Мяса сколько хотите, даже сало. Только никакой картошки, никакого хлеба, вообще ничего мучного. А плавание вообще не помогает.

Второй. В сале больше всего калорий.

Первый. Дело не в калориях…

Подходят к Вдове.

Как договорились, Софи, летом приедешь к нам. На море мы больше не ездим. Там либо пляжа нет, топчешься на скалах, а вода кишит морскими ежами. Или пляж кишит народом. Это уже не отдых. (Спутнику.) Я вам рассказывал, как отравился рыбой? Еще и это! Омары! И откуда — из Канады. Три недели они лежат в Мадриде, потому что слишком дороги, а когда наконец попадают в Рим, уже воняют, продавать их можно только на побережье, где наш брат думает, будто они только что из моря. Тринадцать туристов от этого скончались. (Опять к Вдове.) Итак, договорились, Софи, этим летом отдыхаем в горах. Маленькое шале, но там можно гулять, Софи, не встретив ни души. (Протягивает Вдове руку.) Ты нам позвонишь? (Уходя.) Но ее сестра хорошо держалась.

В то время как остальные Участники поминок молча прощаются с Вдовой, Роже и Франсина последними выходят из сада.

Франсина. О нет, я не имею в виду Сведенборга и иже с ним, кто ссылается на свои галлюцинации. Я всего лишь имею в виду, что это не так просто. Нет сознания без биологической основы. Откуда вы это знаете? Душа без тела, даже Платон не приводит никаких доказательств — это верно! — и тем не менее он считает такое существование вероятным. Как, впрочем, и Блох. Есть ведь не только малая логика, есть и большая.

Инвалид подходит к Вдове.

Инвалид. Дорогая госпожа Пролль. (Представляется.) Лухзингер. Мы были друзьями, Маттис и я, состояли в одном гребном клубе, о Господи, сколько воды утекло с тех пор… живешь в одном городе, не встречаясь друг с другом… (Протягивает ей руку.) Госпожа Пролль.

Вдова. Спасибо за большой венок.

Инвалид. Я никак не могу прийти в себя.

Конец рукопожатия.

Вдова. Господин директор, я вас провожу.

Вдова провожает инвалида к выходу; лишь Роже и Франсина еще не простились со Вдовой.

Франсина. Подержите мою сумочку? (Подает ему свою сумочку, снимает черный платок, тряхнув головой, приглаживает волосы руками, прежде чем снова завязать на голове платок.)

Роже. Я должен еще раз спросить, как ваше имя.

Франсина. Франсина.

Роже. Вы собираетесь в город? Если не возражаете, я с удовольствием вас подвезу. Мне тоже нужно в город. (Направляясь к выходу.) Какая тема у вашей диссертации?

Усопший один в своем белом кресле-качалке. Тишина. Усопший встает и уходит в другую сторону. Возвращается Вдова. Видит пустое кресло и цепенеет.

Вдова. Маттис!

Дочь входит с пустыми стаканами.

Дочь. Ты слышала, о чем они говорят? Как-никак у человека есть душа, дело не в калориях…

Дочь идет дальше и исчезает.

Вдова. Маттис, где ты?

Старик

Дежурный на бензоколонке

Катрин

Молодой пастор

Сосед с поперечной флейтой

Клошар

Ксавер

Клас

Старуха

Пилот (без слов)

Заключенный

Молодой испанец (без слов)

Ильза

Господин с розами

Молодой банковский служащий

Йонас

Инвалид

Ребенок (без слов)

На переднем плане белое кресло-качалка.

Сцена просторная, пустая, залитая белым светом. Где-нибудь стоит старик Пролль с удочкой в руке, словно тут ручей; неподалеку от него сидит Дежурный, в комбинезоне. Слышится короткий птичий щебет. Затем тишина. На заднем плане появляется Молодой пастор; оглядывается вокруг, словно кого-то ищет, и остается где-нибудь стоять. Снова короткий птичий щебет. Снова тишина.

Белый свет не меняется.

Старик. Ловлю рыбу.

Дежурный. Вижу.

Старик. Зачем вы спрашиваете? (Вытаскивает удочку, на которой ничего нет, и снова ее забрасывает.)

Дежурный. Раньше тут росли березы…

Входит Катрин и садится в белое кресло-качалку.

Катрин. Здесь, да, здесь я однажды сидела… Все, что случается, уже когда-то случалось, и мне уже за тридцать. Ничего нового не добавится. В этом кресле я качалась. Ничего не добавится, чего бы я уже не испытала. И мне по-прежнему будет за тридцать. То, о чем я думаю, я давно уже передумала. То, что слышу, я уже слышала. (Слышится щебетание птиц.) Снова апрель.

Старик, который ловит рыбу, и Дежурный.

Дежурный. Раньше тут росли березы, сплошные березы. И ручей был настоящий. Не капал. В мое время. Ручей с камнями на дне.

Старик. Но с тех пор прошло так много времени.

Дежурный. Тогда здесь водилась форель.

Старик. Я знаю. (Пауза.) Ручей с камнями на дне, верно, и с водорослями на камнях, так что непременно поскользнешься, если захочешь пройти по камням босиком, и потом зеленые пятна на штанах… (Вытаскивает удочку, на которой ничего нет.)

Дежурный. Вы же ничего не ловите.

Старик насаживает на крючок наживку, замолкая при этом; его манипуляции свидетельствуют о близорукости.

Старик. Не может быть, чтобы вы помнили березы. Когда же в таком случае построили кузовной завод? Как раз тогда и исчезли березы.

Дежурный. Знаю.

Старик. Сколько же вам лет?

Дежурный. Сорок один.

Старик снова забрасывает удочку.

Старик. Я тогда еще ходил в школу, и мы ловили форель руками. Без лицензии. Это было запрещено. Только отец мог ловить на удочку. Тогда ручей был настоящий…

Пауза.

Дежурный. Вот теперь надо было тянуть!

Пауза.

Старик. Все говорили: нет новых брюк, нет новой обуви, нет мяса — кризис. Колбаса была только для отца. (Дежурный молчит.) Но березы на берегу вырубили задолго до войны, а вам сорок один год, быть не может, чтобы вы помнили березы и настоящий ручей.

Катрин в белом кресле-качалке; Молодой пастор неподолеку от нее, опять слышится щебет птиц.

Пастор. Как тут птички щебечут!

Катрин качается.

Катрин. Как на кладбище… Ребенком я каждый день ходила через кладбище, это была самая короткая дорога в школу, и там, между бирючинами, стоял бронзовый бюст: какой-то господин с эспаньолкой. Не Ленин, а какой-то ботаник — потом я перестала бояться этого бюста: он только притворяется, будто смотрит на меня! Я трогала пальцами оба его глаза: он только притворяется! Я заметила: ему вообще не интересна сегодняшняя жизнь.

Пастор. Можно задать вам вопрос?

Катрин. Однажды бирючину подрезали, чтобы черный бюст не терялся в листве и можно было прочесть на цоколе годы жизни: 1875–1917. Мужчина в расцвете лет. У меня было впечатление, что он вовсе не хочет возвращаться назад, в жизнь, даже если щебечут птички.

Пастор. Почему вы наложили на себя руки?

Катрин. Интерес пропал.

Появляется Мужчина, без пиджака, в подтяжках и домашних тапочках, в руках у него поперечная флейта. Он останавливается и глядит вокруг, словно что-то потерял.

Старик, который ловит рыбу, и Дежурный.

Старик. Вы что-то сказали?

Дежурный. Нет.

Старик. Я тоже нет.

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Дежурный. Почему вы удите рыбу именно здесь?

Старик. Я тут вырос. И ходил в школу. Тут была форель, вы же сами говорите. Тут мы играли в индейцев. Тут я угодил в тюрьму — было однажды такое… (Снова закидывает удочку.)

Появляется Молодой человек в военной форме: без фуражки и без оружия, форма поношенная и запачканная глиной. Он видит Катрин в белом кресле-качалке и останавливается поодаль.

Старик с удочкой и Дежурный.

Старик. Евреи! Мой отец всегда говорил: они скупили всю землю, у кого еще найдутся бешеные деньги, когда кругом кризис, и угробили нашу природу, евреи.

Дежурный. Но ведь так оно и есть.

Сосед с поперечной флейтой, стоящий в стороне, начинает музицировать.

Катрин. Ты слышишь, Ксавер, слышишь? Наш сосед тоже здесь. Ужасно, мертвые неисправимы.

Сосед разучивает трудный пассаж, затем проигрывает всю мелодию сначала, пока снова не делает ту же ошибку; обрывает игру.

Катрин. Господин Пролль!

Старик. Я ловлю рыбу.

Катрин. Я сижу в вашем белом кресле. Сейчас апрель. Я пришла услышать ваш совет… (Слышится щебетание птиц.) Вы не хотите со мной видеться, Пролль?

Появляется Клошар и садится на землю, никем не замеченный.

Старик, который ловит рыбу, и Дежурный.

Дежурный. Ваша фамилия Пролль?

Старик. Да.

Дежурный. Моя тоже.

Старик. Ваша фамилия тоже Пролль?

Впервые смотрит на сидящего рядом Дежурного.

Старик. Понимаю: ты не можешь меня узнать, ты не видел меня стариком. Я стал старше тебя, отец.

Дежурный. Ты Маттис?

Старик. Близорукость одолевает.

Оба смотрят на удочку.

Дежурный. Как ты попал в тюрьму?

Старик. Ослабление обороноспособности.

Дежурный. Что это такое?

Старик. Шесть месяцев тюрьмы. Точнее говоря: заключения в крепость. Потому что я тогда поехал в Испанию.

Дежурный. Зачем в Испанию?

Старик. Чтобы предотвратить фашизм. В то время. Ты же всего этого уже не испытал, отец.

Пауза.

Дежурный. Вот теперь-то и нужно было тянуть!

Старик. Ты думаешь?

Дежурный. Ясное дело.

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Ты слишком поздно тянешь. Я всегда это говорил. Или слишком рано. Ты всегда думаешь о чем-нибудь другом. Или наживляешь плохо, десять раз тебе нужно показывать. (Встает.) Дай сюда! (Проверяет удочку, старик стоит рядом, будто сын.) До каких лет дожила мать?

Старик. Ты оставил ее в долгах, сам знаешь. Ей пришлось пойти работать в универмаг. По ночам. Уборщицей. Она была прилежней, чем ты думаешь. Позже она купила киоск и каждый год ездила в путешествие. Туристкой, на автобусе. Например, в Тироль или в Венецию. После твоей смерти она буквально расцвела. Она сама говорила: «С тех пор, как я овдовела, я получаю от жизни значительно больше».

Дежурный. Что у тебя за наживка?

Старик наклоняется, протягивает консервную банку.

Черви. (Берет червяка и показывает сыну, как держать удочку, наживляя крючок.) Смотри сюда!

Старик. Да, отец!

Дежурный. Вот как это делается.

Старик. Да, отец.

Дежурный. И еще раз обернуть вокруг. (Забрасывает удочку.) Это не моя удочка?

Старик. Твоя, отец.

Клошар, сидящий особняком.

Клошар. Там внизу на канале сидят одиннадцать рабочих-иностранцев, но говорят они только по-турецки. Человек, который экономил на стройматериалах, так что мост потом взял и рухнул, сидит выше на канале и по-турецки ни бельмеса не понимает.

Пастор. Что вы хотите этим сказать?

Клошар. Господин пастор, никакого суда не существует.

Дежурный, который ловит рыбу, и Старик рядом с ним.

Дежурный. И ты просто ушел из дома, когда мать была одна, — в Испанию!

Старик. Да, отец.

Дежурный молчит, глядя на удочку.

Пешком через границу, потом поездом в Лион, где у меня был адрес, оказавшийся неправильным. Я показал свою записку, улицы с таким названием не было и в помине, но таксист явно был в курсе дела. Он провез меня бесплатно через весь город, нас накормили, дали тридцать французских франков и билет в Марсель — где я впервые увидел море. У жандармерии в Марселе тогда был приказ арестовывать таких людей. Нам пришлось шататься в гавани, пока один жандарм сам не подал нам знак. Судно было грузовое, французское, на следующее утро мы сошли на берег в Валенсии…

Дежурный вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Две недели спустя мы были па фронте.

Катрин в белом кресле-качалке; Молодой мужчина в военной форме смотрит, как она качается.

Ксавер. Слышишь, Катрин, что я тебе говорю?

Катрин. Слышала.

Ксавер. Я с тобой говорю, Катрин.

Катрин. Знаю я твои проповеди.

Ксавер. По-моему, то, о чем я говорил, вовсе не ерунда. Из-за языка. Я не лингвист, но мы оба знаем: язык, который тебе нужен, это мужской язык. Отчего ты каждый раз цитируешь Зигмунда Фрейда? Оттого, что у вас пока нет своего языка — языка женщин. Как женщине выразить свое самоощущение посредством этого мужского синтаксиса? Когда я читаю, что пишут современные женщины, я понимаю это слово в слово, а это означает, что женщина, если хочет себя выразить, должна мыслить, как мужчина: под давлением этого синтаксиса, который мужчина создал для себя. Ни единого предложения без глагола… Ты слушаешь?.. Хотелось бы мне услышать, о чем думаешь ты, Катрин, ты сама, Катрин, ты как женщина. Вот что я имею в виду: лишь когда женщина однажды найдет свой собственный язык, когда ты сама увидишь себя и выскажешь, что ты чувствуешь, ты сама, Катрин, ты как женщина, а не то, что за вас насочинял Зигмунд Фрейд или другой представитель сильного пола…

Катрин (перестает качаться и смотрит на него). Ксавер, мы мертвецы.

Он, похоже, не слышит.

Ксавер. Десять дней я ждал тебя.

Катрин. Я выслушала все, что ты намеревался сказать. Мы можем повторить все еще раз, но ничего не изменится, Ксавер. Постепенно начинаешь это понимать. Ты сказал, у меня слабовато с умом, и, возможно, ты прав. Мы орали друг на друга. Мирились, чтобы начать все сначала: целовались, вместе готовили еду и вместе ездили на море, жили под одной крышей…

Ксавер. Разве мы не мирились?

Катрин. Да, Ксавер, бесконечно.

Ксавер. Несмотря на это, ты ушла.

Катрин снова качается.

Почему ты молчишь?

Катрин. Я поняла.

Ксавер. Что ты поняла?

Катрин. Что мы только повторяемся. (Перестает качаться.) Мы мертвецы, Ксавер.

Дежурный удит рыбу. Молодой пастор стоит возле Дежурного.

Пастор. Как называется этот ручей?

Дежурный. Хорошо сказано! Когда-то это был ручей. До того, как построили завод. Вы гляньте разочек в воду! В мое время, бывало, посмотришь в воду, и видишь дно, хоть в пасмурную, хоть в солнечную погоду, в любое время суток. Поглядите, течет ли эта вода вообще. Я не вижу.

Пастор. Я хотел задать вам один вопрос.

Дежурный. Только покажу сыну, как ловят рыбу, а он опять возьми да уйди. Я ему уже сто раз показывал. Никогда не научится.

Пастор. Это был ваш сын?

Дежурный. Я дипломированный механик. Разве человек виноват, что он безработный? Я влез в долги, чтобы взять в аренду маленькую бензоколонку…

Пастор. Фирмы Шелл.

Дежурный. Откуда вы знаете?

Пастор. У вас на спине написано. (Пауза.) Здесь никакого времени суток не бывает.

Дежурный вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Как вы умерли?

Дежурный (снова забрасывает удочку). Спросите у моего сына!

Клошар сидит особняком.

Клошар. Почему он не спросит меня? Я умер по пьянке. Вероятно, замерз. По пьянке. Собственно говоря, я знал, что нас ожидает.

Старик отходит от удящего рыбу Дежурного и останавливается перед Катрин в белом кресле-качалке.

Старик. Да, фройляйн Шимански, так вы сидели — точно так! — в моем кресле. И иногда ты качалась.

Слышится птичий щебет.

Катрин. Хорошо вам тут живется, господин Пролль! (Качается.)

Старик. Ты пришла услышать совет старого человека, а ведь мы даже не были знакомы, видели друг друга в первый раз.

Катрин. Во второй.

Старик. По твоим словам, однажды ты была в моей букинистической лавке, но я тебя не заметил. В букинистический заходит много молодежи.

Смотрят друг на друга.

Катрин. Вы принесли вино и два бокала.

Старик. Да.

Катрин. Вы меня спросили, как я живу, как зарабатываю на жизнь, а я сказала: отгадайте!

Старик. Почему ты не захотела рассказать сама?

Катрин. Вы не догадались.

Старик. Нет.

Катрин. Это меня обрадовало. (Снимает туфли.)

Старик. Я не давал совета. Я ведь никогда не видел этого юношу. Я просто слушал: зубной врач, который хочет на тебе жениться. С университетским образованием. Так ты сказала. И что ты вообще его не любишь. Но парень хороший, и он знает, что замуж ты бы пошла только затем, чтобы не работать больше манекенщицей. Я понял: хороший парень, который не хочет делать из тебя домохозяйку. Так ты сказала. Он понимает, что ты хочешь учиться.

Катрин. Почему вы смотрите на мои ноги?

Старик. Потому что ты сняла туфли.

Катрин. Я, наверное, слишком засиделась.

Старик. Я раздумывал, что посоветовать молодой женщине, живущей в нашем обществе, которая не хочет быть манекенщицей, а ты говорила, что ты хочешь изучать социологию, психологию… (Опять слышится птичий щебет.) Да, Катрин Шимански, так ты выглядела!

Клошар, сидящий в одиночестве.

Клошар. Я больше не стою с шапкой — мертвые не попрошайничают. И даже не бранятся. Они не мочатся, не пьянствуют и не обжираются, не дерутся, мертвые не спят с женщинами — они странствуют в вечности минувшего и обсасывают свои глупые историйки, пока не обсосут до конца. (Хихикает.) «La mort est successive».[9] (Видя, что никто не реагирует.) Дидро. (Соседу с поперечной флейтой.) Вас я однажды стукнул, папаша. По правде-то: вы меня стукнули. Раз по заднице, раз по башке. Но тогда вы были в форме. Верно? В серой форме с белым ремнем, а флейта, которая сейчас при вас, была резиновой дубинкой.

Катрин в белом кресле-качалке и Старик.

Катрин. Вы не дали мне совета.

Старик. Нет.

Катрин. Почему?

Старик. Я знал, что ты не последуешь моему совету, потому и не написал тебе ни разу.

Катрин (смеется). Господин Пролль, но вы мне писали!

Старик. Что же именно?

Клас в пижаме, подбирает с пола газеты.

Катрин. Клас?

Клас продолжает свое занятие, как будто он один.

Ты что делаешь?

Клас. Ничего, ничего.

Катрин. Я думала, ты их уже давно прочел.

Клас. Я же ничего не говорю.

Катрин. Эта твоя любовь к порядку!

Клас старательно складывает газеты стопкой.

Тебе что, нечего дома делать, кроме как проверять, не валяются ли в ванной открытыми мои флаконы и тюбики и ходить по всей квартире, запирая дверцы шкафов?

Клас. Катрин…

Катрин. Я бы еще успела убрать. (Вскакивает.)

Клас. Что случилось?

Катрин затыкает уши.

Катрин, я не кричу…

Катрин. Я действую тебе на нервы!

Клас. Не ты, Катрин, а лишь волосы в туалете…

Катрин. Знаю!

Клас. Тем не менее ты не спустила воду.

Катрин. Я спустила.

Клас. Да?

Катрин. Это невозможно…

Клас (нагибается). Тут ключи от твоей машины.

Катрин. Что-нибудь еще?

Клас. Катрин, это не упрек — мы вместе, Катрин, и мы счастливы, в меланхолию я впадаю от сущих пустяков.

Молчание.

Старик. Он говорит, что счастлив.

Катрин. Я больше не могу!

Старик. Она говорит, что больше не может.

Клас уходит, нагибаясь еще раз и как можно более незаметным движением руки поднимая с пола бюстгальтер.

Катрин. Так мы проводили время…

Слышен шум воды в уборной.

Старик. Он совсем не думал ее упрекать.

Сосед с поперечной флейтой снова репетирует пассаж, который ему никак не удается, начинает сначала и опять натыкается на трудный пассаж, прекращает играть.

Катрин в белом кресле-качалке и Старик.

Старик. Действительно не помню, чтобы я тебе писал, после того как ты вышла замуж. Что же я тебе написал?

Катрин. Вы вселили в меня мужество. (Снова качается.) Мужество! Да-да, вот что… Я уж и не припомню слов. Сначала мне это письмо показалось печальным, но потом оно вселило в меня мужество: я не должна продавать себя. Так по крайней мере я это поняла. Я должна жить с человеком, которого люблю, и вообще — это было очень длинное письмо, господин Пролль, отеческое письмо.

Слышится птичий щебет.

Старик. Вот и снова апрель.

Входит Медсестра с инвалидной коляской, в которой сидит Старуха.

Старуха. Здесь, да, здесь хорошо.

Медсестра уходит, Старуха в инвалидной коляске остается.

Катрин в кресле-качалке и Старик.

Старик. А о чем мы сейчас разговаривали?

Катрин. Вы и этого уже не помните?

Старик. Я опять рассказывал об Испании? (Слышится птичий щебет.) Ты развелась, снова апрель, у тебя есть друг, я слышал, он студент, и вы живете вместе — да… И зачем ты вернулась?

Катрин (качается). Вы рассказывали об Испании.

Старик молчит.

Каково это, господин Пролль, когда приходит старость? Хочется пережить все заново? Еще и еще раз?

Ксавер и Молодой пастор.

Пастор. Как вы умерли?

Ксавер. Трагическим образом!

Пастор. Почему вы смеетесь?

Ксавер. Снегопад продолжался всю ночь, свежий снег на мерзлую землю, потом фён. Не знаю, господин пастор, ориентируетесь ли вы в горах. Еще в первой половине дня мы слышали лавины. Мы предполагали, что этот крутой склон не удержится — я засмеялся, и тотчас раздалось: «Бум!» — громко, но глухо. «Бум!» — будто вся гора раскололась. Сначала снежный сход, как и опасались, снегу по пояс, стоишь как замурованный и ни с места. Как во сне. А потом пошла собственно лавина.

Пастор. Вы погибли за родину.

Ксавер. Задохнулись. Наверное, и остальные девять тоже, весь патруль. Вы нас отпевали?

Пастор. Нет.

Ксавер. Местные, конечно, знают этот склон, они нас предупреждали, и я твердил об этом нашему капитану. Пока он не заорал: вы что, в штаны наложили! Он настоял, чтобы мы пересекли склон — без него — с целью тренировки в повиновении. (Оглядывается.) Почему же люди не живут?

Клошар, сидящий в одиночестве, начинает декламировать, вытянув вперед руку, будто рассматривает какую-то вещь.

Клошар. «Бедняга Йорик… Он тысячу раз таскал меня на спине. А теперь само отвращение тошнотой подступает к горлу. Здесь должны были двигаться губы, которые я целовал не знаю сколько раз. Где теперь твои каламбуры, твои смешные выходки, твои куплеты?»[10] (Замечает, что никто его не слушает.) Меня слушали! У меня была роль моей жизни, меня по двадцать семь раз вызывали на бис за вечер — а однажды утром проснулся па скамейке в городском саду, и люди не аплодировали, а проходили мимо. Не надо было больше кланяться. Не надо было идти на репетицию. Надо было помочиться, только и всего, но и немало, иначе я бы остался лежать — еще тогда… Вы слушаете меня, господин пастор? Я рассказываю, как умер. Это продолжалось тридцать лет. Мертвецом становятся не сразу.

Ксавер подходит к человеку, который сидит, изучая географическую карту, похожий на пилота в кабине самолета: в голубой рубашке с галстуком и со значками различия на плече, без фуражки, зато в наушниках.

Ксавер. Вы жили?

Пилот ничего не слышит.

Я тогда читал сообщение управления авиации — ваш последний разговор с диспетчерской согласно магнитофонной записи, все, естественно, па-английском языке: WE HAVE TROUBLE WITH CABIN COMPRESSION, ровно через одиннадцать минут после старта, и буквально сразу же: WE HAVE FIRE ON BOARD REQUEST AN IMMEDIATE LANDING OUR NAVIGATION IS NOT O'KEY и так далее, вы получили инструкции: TURN RIGHT UNTIL I SAY STOP YOU ARE AT A VERY LOW SPEED COULD YOU INCREASE SPEED TO A HEADING EAST PLEASE INCREASE SPEED IF POSSIBLE, это вы все поняли, ALL UNDERSTOOD и буквально сразу же: GOOD BYE EVERYBODY,[11] это вы сказали за шестнадцать минут до удара о землю: GOOD BYE EVERYBODY, диспетчерская повторила свои инструкции…

Пилот снимает наушники, слышен свистящий звук, пока он снова не надевает наушники.

Быть может, я сумею показать вам на карте, где вы находились в конце… Впрочем, ваше предположение подтвердилось. Эксперты, которые несколько месяцев исследовали обломки, пришли к выводу, что в хвостовом багажном отсеке была бомба, отсюда разгерметизация, огонь в багажном отсеке, дым в пассажирском салоне и позднее в кабине, I CAN’T SEE ANYTHING, вероятно, вы не последовали повторной инструкции: OPEN YOUR WINDOW PLEASE,[12] да это и мало чем бы помогло, считают эксперты. Двигатели работали до самого конца, а вот работало ли и управление, неизвестно — об этом знаете только вы… Доклад потребовался мне для дипломной работы… Были найдены части дешевого высотомера, который не входил в оборудование самолета и, вероятно, запустил взрывное устройство, когда вы поднялись на три тысячи метров. С земли самолета не было видно, свидетели утверждают, что только слышали взрыв.

Пилот по-прежнему смотрит на карту.

Впрочем, вам-то я зачем это рассказываю!

Дежурный с удочкой; за ним наблюдает Заключенный.

Дежурный. Раньше тут росли березы и ручей был еще настоящий. Кузовной завод все испортил. Они скупили всю землю. Я здесь родился, а евреи родились не здесь… (Вытаскивает удочку, на которой ничего нет.) Раньше тут водилась форель. (Снова забрасывает удочку.) Заключенный. Я не повесился в камере, такая мысль порой приходила в голову, но я этого не сделал. Будешь вести себя примерно, дождешься помилования. Через десять лет. Так обычно бывает. И я вел себя примерно, так записано в деле. Три года на торфоразработках, шесть лет на лесопилке, пока со мной не произошел несчастный случай. Они сказали: «Симулянт!» Потому что была суббота и доктор хотел покататься на яхте. Я и схлопотал укольчик. Ровно через год я был бы помилован. (Поворачивается к соседу с поперечной флейтой, который как раз вытряхивает слюну из мундштука.) Они говорят, за девять лет я исправился, и говорят правду. Я бы никогда не сделал этого опять. Я уверен. Совершенно уверен. Через год меня бы помиловали…

Катрин смеется.

Почему смеется эта особа?

Катрин в белом кресле-качалке, Старик, который стоит.

Катрин. Да, господин Пролль, да!

Старик. Ты согласна?

Катрин. Да, господин Пролль, звоните!

Старик делает вид, будто говорит в трубку.

Это выход.

Старик. Алло, говорит Пролль.

Катрин. Паспорт у меня есть.

Старик. Читаю по буквам. (Читает по буквам.) ПРОЛЛЬ. Верно.

Катрин показывает ему свой паспорт.

Нет, девушка, только не чартерный рейс.

Катрин. Боже упаси.

Старик. Нам нужен воздушный шар.

Катрин качается и смеется.

Сейчас она соединит.

Катрин. Какой же он должен быть величины?

Старик. Я спрошу, что у них есть.

Катрин. И какого цвета.

Старик делает вид, будто говорит в трубку.

Старик. Да, девушка, нам нужен воздушный шар. Как вы сказали? Двухместная корзина. Я это знаю, девушка, воздушный шар непредсказуем. Как вы сказали? Ну разумеется, девушка: оснащенный мешками с песком, чтобы можно было снова подняться, если под тобой вдруг окажется болото или высоковольтная линия. Я об этом читал, девушка: если хочешь приземлиться, надо тянуть за веревку, например, если даме надоело сидеть в корзине. (Катрин.) Она должна навести справки, сколько у них мешков с песком. (В телефонную трубку.) Да, достаточно, девушка, я думаю, достаточно. (Катрин.) Дюжина на человека. (В телефон.) Как вы сказали? Счет на фирму, как обычно: букинистическая лавка Пролля, Франкенгассе, двадцать один. Это не имеет значения, девушка, главное, что воздушный шар. Серебристо-серого цвета.

Катрин. Белого!

Старик. Белый у вас есть?

Катрин. Белый как снег.

Старик. Белый как снег, наполненный гелием или что там у вас имеется. (Катрин.) Она должна навести справки.

Катрин. Куда же мы полетим?

Старик. Это непредсказуемо, говорит она. Куда ветер подует. Во всяком случае, нам не придется переживать из-за пробок на дороге под Пасху. Конечно, может случиться, что мы зависнем над Руром на несколько денечков и задохнемся или над Ватиканскими садами, и швейцарская гвардия поднимет тревогу…

Катрин. А кто будет тянуть за веревку?

Старик. Равноправие, Катрин, равноправие.

Катрин. Договорились?

Старик. Разумеется. У тебя двенадцать мешков с песком, у меня двенадцать, один взмах ножом — и снова паришь. И у каждого веревка, это ясно, и если я сошел, например, по старости, то он снова взмывает в небо, белый воздушный шар: Катрин Шимански парит дальше…

Катрин качается.

Катрин. Пролль, я вас люблю!

Пауза.

Старик. Как было дальше?

Катрин снова надевает туфли.

Катрин. Я хотела идти на поезд, вы мне не поверили, а я действительно хотела исчезнуть, без воздушного шара.

Слышится птичий щебет.

Старик. Ты еще кое-что сказала.

Катрин (встает и целует Старика). Пролль, я вас люблю. (Встает и причесывает волосы.) Что же я еще сказала? (Останавливается и смеется.) Вспомнила! (Продолжает причесывать волосы.) Я подала вам руку и сказала: дедуля! И мы совершили прогулку.

Ксавер и Пилот, который сидит, изучая карту.

Ксавер. Многое осталось загадкой. Несмотря на научное исследование всех сохранившихся обломков. Например, так и не выяснили, почему вы вдруг повернули налево — за двадцать километров до взлетно-посадочной полосы, которая была свободна, и пожарные уже стояли наготове, как вы потребовали. Согласно показаниям радара, вы были в эту минуту еще на высоте девятисот метров. От черного ящика ничего не осталось, так как при ударе об землю произошел еще один взрыв. Четыре двигателя разбросало на расстоянии двухсот метров друг от друга. Лес — я сам видел только фотографии — выглядел, как после тайфуна. Согласно докладу управления авиации, удалось собрать две тысячи частей трупов, весом каждая не более килограмма, но опознать их не удалось.

Пилот снимает наушники.

Впрочем, вам-то я зачем это рассказываю.

Пилот встает, оглядывается.

Кого вы ищете?

Катрин и Старик останавливаются.

Старик. Раньше тут росли березы и ручей был настоящий. В мое время. Ручей с камнями на дне и водорослями на камнях, так что поскользнешься, если пойдешь по камням босиком…

Катрин. Это вы рассказывали.

Старик. Там был кузовной завод.

Катрин. Что там было?

Старик. Кузовной завод, надежда моего отца, который был неисправим: каждый раз, когда он, дежурный на бензоколонке, получал чаевые, то придерживал дверцу машины и был доволен всем на свете, несмотря на евреев. (Оглядывается.) Вот этот самый был моим отцом.

Катрин. Мужчина в шелловском комбинезоне?

Старик. А она — моя мать.

Дежурный, воткнув удочку в землю, стоит перед старухой в инвалидной коляске.

Дежурный. Ты Анна?

Старуха. Да, Штефан, да.

Дежурный. Ты состарилась.

Старуха. Восемьдесят семь уже.

Дежурный. Я всегда думал, ты слабенькая, Анна, ты с этим не справишься.

Старуха. Трудное было время.

Дежурный. Я оставил долги.

Старуха. Да, Штефан, да.

Дежурный. Сколько же?

Старуха. Забудь об этом!

Дежурный. Наш мальчик об этом не забыл.

Старуха. Потому что он не любит тебя, и чем больше тебя он живет, тем все меньше и меньше любит. Потому что ты всегда твердил: так это делается, смотри сюда, так это делается!

Дежурный. Вот она, благодарность.

Старуха. Многое переменилось, ты знаешь, во взглядах. Они вдруг обнаружили, что получили неправильное воспитание. (Смеется.) Да, Штефан, вот так.

Дежурный. Я думал: если б когда-нибудь появился кузовной завод! А потом он появился, хотя я им не понадобился, хотя я тут родился и хотя я дипломированный механик. Это ты знаешь, и после я подумал: бензоколонка…

Старуха. Это я знаю.

Дежурный. Я бы и с этим справился!

Старуха. Да, Штефан, да.

Дежурный. Несмотря на эти проценты.

Старуха. Штефан, ты слишком рано умер. До того, как построили шоссе. И только лишь после войны, Штефан, все пошло в гору. Я ведь всего этого даже не помню. Прямо впору подумать, будто война стоила того…

Дежурный смотрит на нее.

Дежурный. Стало быть, ты моя вдова.

Старуха. Да, Штефан, да.

Дежурный. Ты похорошела, Анна.

Катрин и Старик останавливаются.

Старик. Это Карлос!

Молодой испанец с патронташем и в берете республиканской милиции, стоя на коленях на земле, чистит старомодную винтовку. Ему восемнадцать.

Катрин. Что он делает?

Старик. Я пережил его на тридцать лет… В первые недели у нас были только эти английские винтовки, времен первой мировой войны, иногда наши боеприпасы к ним не подходили. Он был поденщиком, я учил его писать и считать.

Катрин. Вы рассказывали.

Молодой испанец вынимает затвор.

Старик. Потом это была моя винтовка.

Катрин и Старик продолжают прогулку.

Катрин. Там с вами кто-то здоровается.

На заднем плане появляется еще один Старик, который передвигается на костылях; инвалид кивает несколько раз головой.

Кажется, он хочет с вами поговорить.

Старик. Пойдем!

Катрин. Тут такая толкотня.

Старик. Ведь Пасха!

Колокольный звон, затем григорианский хорал. Слышен ТЕ DEUM, в исполнении монахов-бенедиктинцев аббатства Св. Мориса и Св. Мора, Клерво. (Грампластинка Филипс А 02082 L, конец второй стороны.) Во время пения и колокольного звона, завершающего пение, все персонажи остаются неподвижны.

Клас в светлом пальто.

Клас. Мы в Лондоне, Катрин, в Британском музее. Ты гладишь базальтового сфинкса. И мы рассматриваем мумии. Мы живем, Катрин, и наступила Пасха! Неправда, Катрин, что я всегда только злюсь.

Катрин и Старик продолжают прогулку.

Катрин!..

Слышен шум смывного бачка.

Это все, Катрин, о чем ты помнишь?

Молодой пастор подходит к Класу.

Я знаю, господин пастор, человека любишь таким, каков он есть, или не любишь. Тюбики и баночки, которые она вечно не закрывает, и газеты на полу, и волосы в туалете, я знаю, это мелочи. Да я и не сказал ей больше ни слова. Разве Катрин виновата, что беспорядок повергает меня в меланхолию! Катрин другая. Господин пастор, я старался. Но она тем не менее настояла на разводе.

Пастор. Можно задать вам вопрос?

Клас. В Лондоне мы были счастливы, господин пастор. Такая чудная гостиница и уютно, она пела в ванной, и мы много посмотрели, корабль Скотта, того, что замерз на Южном полюсе.

Пастор. Как вы умерли?

Клошар, который сидит в одиночестве.

Клошар. Мертвыми становятся не сразу… Я слишком много жрал, потому он так растолстел, труп внутри меня, а когда я постился, он тощал, но я уже знал, что никогда от него не избавлюсь, от трупа во мне. Я вывозил его в общество, где вели разговоры, где имели мнения. И меня слушали, хотя мой труп скучал от моих мнений. Он еще не вонял, и волосы у меня были и все, что положено иметь мужчине, и женщины были влюблены в мою меланхолию. Я кланялся вечер за вечером, я подходил к рампе и преклонял труп во мне. Однажды утром, когда я проснулся на скамейке в городском саду, со мной заговорили солдаты Армии спасения, и за порцию горячего супа я спел Аллилуйя. У меня в кармане были маленькие ножницы, и еще целых тридцать лет я стриг себе ногти.

Старуха в инвалидной коляске и Дежурный.

Старуха. Да-да, Штефан, да-да.

Дежурный. Рыбу удить и то не умеет!

Старуха. Ты всегда твердил: из него ничего не получится. Ты всегда злился на нашего мальчика.

Дежурный. А ты всегда его защищала.

Старуха. Все-таки у него есть диплом.

Дежурный. Типографа!

Старуха. Да-да, Штефан, ты считаешь, что только ты работал, ты как отец, только ты был безработным…

Дежурный. Я не шлялся по демонстрациям.

Старуха. И все же ты был безработным.

Дежурный. Разве я пел «Интернационал»?

Старуха. Нет.

Дежурный. На что же он жил?

Старуха. Позднее он вместе с друзьями создал маленькую типографию, дела пошли неплохо. Он же получил образование. Но потом типографию запретили, потому что они печатали какие-то брошюры. И тогда Тис стал меня презирать, и я пролила много слез, он приносил мне свое белье, и я ему говорила, должен же человек поесть, и как он ел: молча, потому что презирал меня! Но когда живешь за счет киоска, приходится торговать тем, что надо людям.

Пауза.

Дежурный. Да, а после войны у него была букинистическая лавка, и вдруг дела у него пошли совершенно замечательно. У него бывали книги, которых нет даже в настоящих книжных магазинах. Ты знаешь, что такое букинистическая лавка?

Господин лет тридцати, элегантно одетый, держит в руке букет роз с длинными стеблями, выглядит смущенным, потом поворачивается к Медсестре, несущей поднос с инструментами.

Господин. Сестра…

Ильза. Кого вы ищете?

Господин. Я ищу вазу.

Ильза. Потерпите немножко.

Господин. Большую вазу.

Старуха в инвалидной коляске и Дежурный.

Старуха. Ильза!

Медсестра останавливается.

Почему ты не разговариваешь с отцом?

Ильза. Я ему не нужна.

Старуха. Что ты говоришь.

Ильза. Он ведь даже не слушает.

Старуха. Но он часто ходил с тобой в пешие походы, это я видела у него в альбоме, у тебя тогда еще были косы, Ильза, и отец укрывал тебя своей штормовкой.

Ильза. О да.

Старуха. Потому что было холодно, и между скал он разложил костер, чтобы вы не замерзли.

Ильза. О да.

Старуха. Разве он тебя не слушал?

Ильза. О да, когда я была ребенком.

Старуха. Ты все это забыла?

Ильза. Нет, бабушка.

Старуха. А велосипед? Я, собственно, знаю про велосипед потому, что у твоего отца опять не было денег, и он занял их у меня, ведь тебе хотелось иметь велосипед, Ильза, и ты его получила.

Ильза. О да.

Старуха. Согласись, ты несправедлива.

Ильза. Я ему написала, когда у меня была помолвка, и в ответ он прислал мне открытку.

Старуха. Ты говорила.

Ильза. Открытку, и больше ничего. Старуха. И так иногда бывало.

Ильза. Однажды я пришла к нему на могилу, и было как всегда, когда я хотела ему что-то рассказать… (Смотрит на Старика и отворачивается.)

Дежурный. Это его дочь?

Старуха. Милая девочка. Иногда после школы она помогала мне в киоске. Обрезала ножницами названия непроданных газет, чтобы их не занесли в счет.

Молодой человек в опрятном строгом костюме проверяет свои ногти, манжеты, галстук.

Молодой человек. Ильза?

Медсестра, несущая поднос с инструментами, останавливается и смотрит на Молодого человека.

Не смейся! Так положено, ты знаешь: безупречная одежда, но без экстравагантности. Белая рубашка — это обязательно. И, понятное дело, никаких длинных волос. Летом, когда жарко, нам разрешается спять пиджак, но не галстук, а рубашка должна быть каждый день свежей. Рукава не закатывать! Так не годится, когда занимаешься с клиентами. Для них, для клиентов, очень важно, чтобы я выглядел как отпрыск хорошего семейства или их ровня. Банк основан на доверии. (Еще раз проверяет манжеты.) Ильза, с понедельника я работаю в кассе!

Катрин и Старик.

Старик. Он никогда на ней не женится. Я ей так и сказал. Если только в банке узнают, что его тесть красный… они этого не любят.

Идут дальше.

Медсестра идет дальше, Молодой человек в опрятном строгом костюме один; Молодой пастор подходит к нему.

Пастор. Как вы умерли?

Молодой человек. Понятия не имею.

Пастор. Таким молодым?

Заключенный, из глубины сцены.

Заключенный. Я его застрелил. (Подходит ближе.) Вы меня тоже не знаете…

Молодой человек. Нет.

Заключенный. Мы никак не рассчитывали, что в кассовом зале кто-то задержится после конца рабочего дня. Я во всем сознался. Вы вообще не защищались, я и в этом сознался, вы считали банкноты и даже не поняли, что произошло. Меня бы помиловали за хорошее поведение, ровно через год. И я бы никогда больше не совершил ничего подобного, это правда, я уверен. (Молчание.) Почему мне не верят? (Молчание.) Ваша фамилия Губахер. Эрих. Двадцать семь лет. Вы были бойскаутом и закончили коммерческое училище. Я все это знаю, ведь это зачитывается вслух. И прокурор сказал, что вы всегда были очень добросовестны и пунктуальны. Я все это слышал. Вы были помолвлены с медсестрой. (Пауза.) Я в вас выстрелил. Да! Сзади. Да! Теперь вы меня видите. Я просидел девять лет, ломал себе над этим голову. Девять лет! — а он даже не спросит, как меня зовут. (Идет дальше.) Тут меня никто не знает…

Медсестра приносит вазу.

Господин. Спасибо, сестра, большое спасибо.

Медсестра идет дальше, Господин опускает вазу на пол и ставит в нее букет роз.

Катрин и Старик останавливаются.

Катрин. Дедуля…

Старик. Что такое?

Катрин…мы ходим по кругу.

Старик видит Господина, ставящего розы в вазу.

Старик. Так он выглядел? Твой Кавалер Роз. А как еще мне его назвать? Ты скрывала его имя, я видел лишь розы в твоей комнате: тридцать пять штук, с длинными стеблями.

Господин поднимается и оценивающе смотрит на букет. Почему вы не здороваетесь друг с другом?

Господин идет дальше.

Я понимаю.

Катрин. Пролль, мне был нужен мужчина.

Старик. И новое пальто.

Катрин. Вы вообще ничего не понимаете, Пролль, потому что вы буржуй, как и все остальные, все хотят мною владеть…

Господин и Молодой пастор.

Пастор. Я могу задать вам один вопрос? Вы принесли такие красивые розы. Вы знали эту молодую женщину?

Господин. Что вас интересует?

Пастор. Почему вы с ней не разговариваете?

Господин. Мы слушали пластинки. Она уселась на ковер. Я не знаю, о чем мы говорили… Мы слушали пластинки…

Катрин опять села в белое кресло-качалку. Старик стоит рядом.

Катрин. Хочется спать, лучше бы мне никогда не жить и не знать ни о чем — только спать. (Закрывает глаза.)

Старик. Катрин, но ты жила.

Она молчит.

Почему ты закрываешь глаза?

Ксавер подходит к Молодому человеку, несущему чемодан и дамское пальто на руке; он ставит чемодан на землю.

Йонас. Катрин так и не забрала своих вещей. (Кладет дамское пальто на чемодан.)

Ксавер. Буржуй! Это словечко у нее от тебя. Как только что-то не по ней, так сразу: буржуй! Один ты не буржуй, ты нет, потому что ты сидишь за пишущей машинкой и творишь революцию.

Йонас. Что ты мне хочешь сказать?

Ксавер. Когда она попросту сбежала из дому, я прождал ее десять дней. И десять ночей. А потом принес ее вещи к тебе, я думал, она у тебя. Она тобой восхищалась. Твоими рассуждениями о Бакунине. Ты открыл ей Зигмунда Фрейда и Маркузе, и что бы ты ни написал, она все принимала беспрекословно, я думал, у вас роман. Уже давно. И я нисколько не возражал, чтобы Катрин жила у тебя. Нисколько. Это ты ей внушил.

Йонас. Что я ей внушил?

Ксавер. Что я хотел ею владеть.

Йонас. Думаешь, Катрин этого сама не замечала.

Пауза.

Ксавер. Я видел ее в гробу.

Йонас. Ты любил ее как манекена, который должен демонстрировать твою идею эмансипации. Если ее убеждал кто-нибудь другой, а не ты, ты сразу ставил под сомнение ее интеллигентность, не мог поверить, что Катрин сама способна мыслить.

Ксавер. Это по-твоему.

Йонас. Ксавер, ты — буржуй.

Ксавер. Я видел ее в гробу…

Сосед с поперечной флейтой снова репетирует.

Клошар. «Неужели он не сознает рода своей работы?»

Сосед. Что вы говорите?

Клошар. Я говорю то, что сказал Гамлет, принц датский, когда могильщик пел песню у гроба его Офелии. (Поет.)

Не чаял в молодые годы

Я в девушках души

И думал, только тем они

Одним и хороши.[13]

Сосед. Вы мне мешаете.

Клошар (декламирует).

Достойно ль

Терпеть без ропота позор судьбы

Иль надо оказать сопротивленье,

Восстать, вооружиться, победить… (Сбивается.)

Скончаться! Сном забыться…

И видеть сны…[14] (Забывает текст.)

Старуха в инвалидной коляске, одна.

Старуха. Тис…

Старик. Да, мама.

Старуха. Тис, мне еще кое-что вспомнилось.

Старик направляется к Старухе в инвалидной коляске.

Старик. Что тебе еще вспомнилось?

Старуха. Однажды ты сказал, что тебе охота попробовать что-нибудь такое, чего на свете не бывает. Ты повторял это снова и снова. Это какая-то сладость? — спросила я. Ты не мог сказать, чего тебе так хочется, и тогда я пошла с тобой в кондитерскую, не в ту, что у нас на углу, а в ту, что в городе. Но там ты только качал головой. А там было столько всякой всячины, которой даже твоя мать в жизни не видывала, да, а потом ты разозлился, потому что мы хохотали, продавщица и я, над твоим желанием съесть что-то такое, чего вовсе не бывает. Под конец ты затопал ногами, а дома еще и реветь принялся.

Старик. Не помню.

Старуха. Тебе было пять лет.

Старик ищет глазами Дежурного.

Старик. Он прячется, как только я прихожу.

Старуха. Да-да, мы — семья.

Старик смотрит на Старуху.

Старик. Да, мама…

Старуха. Что ты хочешь сказать?

Старик. Ты довольна своей жизнью?

Старуха. Да.

Старик. Ты бы хотела прожить еще одну жизнь?

Старуха. Ах, нет.

Старик берется за инвалидную коляску.

Старик. Куда теперь?

Старуха. К ручью. Но это уже не ручей…

Молодой пастор и Ребенок со школьным ранцем и мячом.

Пастор. Ты ждешь родителей. Быть может, ты перебегал дорогу, чтобы забрать мяч. Они придут, твои родители, чтобы взять тебя за руку. Я знаю. Как тебя звали? А какой у тебя красивый мяч!..

Ксавер подходит к Катрин.

Ксавер. Тебя молодой пастор тоже спрашивал?

Катрин. Он всех спрашивает. Ведь это была его обязанность — готовить людей к жизни после смерти, и он не может попять, что тут у него обязанностей больше нет. (Качается.)

Ксавер. Катрин!.. (Ждет, пока она прекратит качаться.)

Катрин. Мы говорим друг другу то, что однажды уже говорили. Постепенно начинаешь понимать, Ксавер, что к этому больше ничего не добавится. (Снова качается.)

Ксавер. Десять дней я ждал. Потом отнес твои вещи к Йонасу, потому что думал, ты у Йонаса. Почему ты не подала никакого знака? Потом я услышал, что ты работаешь у Пролля в его букинистической лавке…

Катрин молчит.

Мне жаль старого Пролля. Единственный человек, который видит в тебе личность! А напоследок ты его еще и соблазнила. В сущности, он тебе противен — ты делаешь над собой усилие, потому что тебе нужен кто-то, кто считает тебя интеллигентной, и господин Пролль делает над собой усилие, он старик, у него доброе сердце, потому что он старик и боится остаться один.

Катрин перестает качаться.

Ах, Катрин!

Катрин. Все это ты говорил мне на перроне, когда я рыдала, и я думала над тем, что ты мне сказал, Ксавер, всю ночь…

Сосед с поперечной флейтой снова репетирует.

Он не в состоянии закрыть окно, я кричала в ночь: закройте окно!

Сосед с поперечной флейтой репетирует дальше, пока не доходит до трудного пассажа и не замолкает.

Ксавер. С каких пор ты стала копить снотворные таблетки?

Клошар, который сидит в одиночестве.

Клошар. Ну вот, вспомнил наконец! (Декламирует.)

Умереть. Забыться

И не знать, что этим обрываешь цепь

Сердечных мук и тысячи лишений,

Присущих телу. Это ли не цель

Желанная? Скончаться.

Сном забыться. Уснуть…

И видеть сны. Вот ответ.

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

Уснуть! Быть может, видеть сны! Да:

Что только не привидится во сне.[15]

Катрин в кресле качалке и Ксавер.

Ксавер. Я видел тебя в гробу.

Катрин. Да?

Ксавер. Целый час.

Катрин. Ты вспоминал, как я хохотала над твоими лекциями на кухне, когда ты мыл посуду, и как ты однажды дал мне пощечину, потому что я тебе дала пощечину, и как по-детски я вела себя на перроне?

Ксавер. Я разговаривал с тобой.

Катрин. Я не слышала. (Снова качается.)

Ксавер. Ах, Катрин.

Она перестает качаться.

Катрин. Итак, ты видел меня — целый час — с острым носом из алебастра и с белыми губами, которые почти смеялись, и с этими руками, которые внезапно снова стали невинными.

Ксавер. Я их не целовал.

Катрин. Спасибо.

Ксавер. Что ты хочешь мне сказать?

Она снова качается.

Катрин. Мы больше не истязаем друг друга, Ксавер, мы мертвецы, Ксавер, и остается только не узнавать друг друга.

Старик с удочкой; Инвалид, который еще раньше приветствовал его кивком, стоит рядом.

Инвалид. Знаю, знаю, мне бы надо было объявиться раньше. Да я и собирался это сделать. Когда-то мы были друзьями. И вдруг оказалось слишком поздно. А ведь я часто о тебе думал. Хочешь верь, хочешь нет. Для меня был такой удар прочитать твой некролог. Я даже видел тебя во сне…

Старик смотрит на него.

Почему мы не поговорили по душам?

Молодой пастор возвращается.

Пастор. Летчик нашел своего ребенка! (Стоит один.)

Старик с удочкой и Инвалид.

Инвалид. Ты не изменился: стоишь и ловишь рыбу, а я жду, чтобы мы помирились!.. Мы были с тобой в одном гребном клубе. Ты помог мне защитить диплом. Когда ты вернулся из своей Испании, ты полгода жил у меня.

Старик. За это я был тебе очень благодарен.

Инвалид. Вот видишь.

Старик смотрит на удочку.

Я разговаривал с Софи после твоих похорон, и я говорил открыто. Да, я действительно не раз говорил, что Пролль — сталинист, сталинистом и останется.

Старик. Я не слышал.

Инвалид. Но тебе это навредило.

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет.

Ты меня слушаешь?

Старик наживляет крючок.

Старик. Когда было это восстание в Венгрии?

Инвалид. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом.

Старик. Прошла уже целая вечность.

Инвалид. Маттис, то-то и оно…

Старик. Ты стал директором?

Инвалид. Причем тут это!

Старик. Вообще я мало знаю о тебе. Позднее кто-то обронил в разговоре, что ты ходишь на костылях.

Инвалид. Почему ты мне ни разу не позвонил?

Старик. У тебя артрит?

Инвалид. Как-никак ты знал, что я жив, и мы жили в одном городе.

Старик возится с удочкой.

Софи меня поняла. Трудное было время. Тогда. Я перестал звонить, когда твой телефон начали прослушивать, это правда. Но и ты не звонил. Ни разу. Ты же мог позвонить из автомата. Пойми, у меня было впечатление, что ты меня презираешь. Впрочем, потом я как-то раз написал тебе письмо, но не отправил. Однажды я даже заходил в твою букинистическую лавку…

Старик. Когда?

Инвалид. Тебя как раз не было.

Старик. Ты нашел то, что хотел? (Снова забрасывает удочку.)

Инвалид. Я хотел извиниться перед тобой, Маттис, подумал: двое разумных людей, двое взрослых мужчин, как мы, можно же поговорить друг с другом, когда-то мы были друзьями…

Старик смотрит на удочку.

Я тебе безразличен!

Катрин в белом кресле-качалке и Йонас, который вносит ее пальто и чемодан и ставит чемодан рядом с Катрин.

Йонас. Ксавер принес мне твои вещи. (Кладет пальто на чемодан.)

Катрин. Наступила твоя революция?

Йонас. Не думаю.

Катрин. Ты пошел на баррикады…

Йонас. Нет.

Катрин. Но у тебя кровь.

Йонас. Они стреляли в толпу.

Сосед с поперечной флейтой снова репетирует и прерывает игру, заметив, что Молодой пастор подходит к нему.

Сосед. Мешает, когда я репетирую?

Пастор. Повторение — мать учения.

Сосед. Такого понимания, как у вас, господин пастор, у многих соседей не найдешь. Почему я не закрываю окно! Иногда просто забываешь. (Снова подносит флейту к губам.) Трудное место.

Пастор. Можно задать вам вопрос?

Сосед. Господин пастор, у меня маловато таланта, я знаю. Но человеку необходимо хобби. Целыми днями я на службе, а иногда и ночью. В клинике я вообще не мог репетировать.

Пастор. Понимаю.

Сосед. Я выздоравливаю.

Пастор. Понимаю.

Сосед. Но это не рак, иначе меня бы не отпустили домой. Теперь я снова могу репетировать.

Пастор. Вы верите в Бога?

Сосед. Один ваш коллега уже спрашивал меня об этом. Католик. Клиника-то католическая.

Пастор. Есть только один Бог.

Сосед. Так говорил и ваш коллега… Знаете, господин пастор, когда я пошел в полицию? Я учился на чертежника, но работы не нашел и стал гандболистом, хорошим гандболистом. А тут появился этот плакат: «Для здоровых и молодых людей — надежная мужская профессия». Тогда мою невесту коробило оттого, что я в свои двадцать шесть лет уже мечтаю о пенсии. Сегодня мы этим довольны, сами видите, сегодня мы этим довольны. (Вытряхивает слюну из мундштука флейты.) Я бы сказал, что-то должно быть, знаете ли. По-моему, да. Порядок должен быть. Я по должности адъюнкт, и вдруг все идет кувырком до такой степени, что начинаешь радоваться приказу… Ни один человек не знает, господин пастор, в того попадают в подобной ситуации или не в того. Знает только Господь Бог. Вот что я бы сказал.

Клошар, который сидит в одиночестве.

Клошар. Людей жаль. Стриндберг. Людей жаль.[16]

Старик с удочкой; Ксавер смотрит.

Старик. Катрин о вас рассказывала. (Вытаскивает удочку, на которой ничего нет.)

Ксавер. Когда вы в последний раз что-нибудь поймали?

Старик наживляет крючок.

В гимназии мне пришлось однажды вылететь из класса и проторчать остаток урока в коридоре, потому что я спросил: не водится ли в Стиксе рыба. Мне этот вопрос казался существенным, но так как весь класс грохнул со смеху, учитель оскорбился, ведь он этого тоже не знал.

Старик. Нет там рыбы. (Снова забрасывает удочку.) Тогда в букинистической лавке, когда вы пришли проверить, действительно ли Катрин тут работает, например, знает ли она, что в каталоге под рубрикой АНАРХИЗМ…

Ксавер. Об этом, стало быть, вы помните?

Старик. Вы хотели меня о чем-то спросить.

Ксавер. Да.

Старик. О чем же?

Ксавер. Вы вдруг исчезли.

Старик. Я вдруг впервые почувствовал, что Катрин тошнит от меня. Разве об этом забудешь.

Пауза.

Ксавер. Так вы считали Катрин умной?

Старик. Вы именно это хотели спросить? (Смотрит на свою удочку.)

Ксавер. Господин Пролль, вы жили?

Старик. О да — иногда… А тут уже ничего не ждешь. В том-то и разница. Например, когда вы пришли в мою букинистическую лавку… я не знаю, чего вы от этого ожидали. Быть может, вы и сами не знали. Вам было любопытно, как поведет себя Катрин, как вы сами себя поведете. Все-таки вы чего-то ожидали в то утро, когда вошли в букинистическую лавку. Чуда или не чуда, или Бог весть чего. Чего-нибудь беспрерывно ждешь, пока жив, час за часом… Здесь уже нет ни ожидания, ни страха, ни будущего, потому-то все вместе взятое кажется таким ничтожным, когда кончается раз и навсегда. (Смотрит на Ксавера.) Катрин любила вас.

Молодой пастор подходит к Клошару.

Пастор. Летчик нашел своего ребенка!

Клошар. Аллилуйя.

Пастор. Почему вы не посмотрите туда?

Клошар. Я могу себе это представить.

Пастор. Смотрите туда.

Клошар оборачивается и смотрит.

Клошар. Как будто мама сняла их кинокамерой.

Пастор. Вы не рады?

Клошар. Вот ребенок бросает, а папа ловит, а теперь бросает папа, а ребенок ловит — нет, не ловит, но папа достает мяч и бросает снова, на сей раз ребенок ловит. И папа аплодирует. Теперь опять бросает ребенок. Но слишком низко, и папа вынужден нагнуться. В точности как было! Вот ребенок ловит, а теперь он бросает, а вот снова ловит папа. (Больше не смотрит в ту сторону.) Кодахром!

Пастор. Что вы сказали?

Клошар. Они не играют в мяч, господин пастор, они играли когда-то в прошлом, а то, что было, изменить невозможно, это и есть вечность.

Катрин в белом кресле-качалке и Йонас, который стоит, оглядываясь по сторонам.

Катрин. Куда ты хочешь идти, Йонас? Здесь ты ни с кем не познакомишься, кого ты уже не знаешь. С Бакуниным или как их там — с ними ты никогда не сведешь знакомства…

Йонас смотрит на Катрин.

Йонас. Это я уже видел во сне: местность, которая мне незнакома — точно такая же! — и кого я встречаю? — Катрин Шимански, и ты такая странная. Ты все знаешь. Я вообще не испытываю перед тобой страха. Впервые в жизни. Собственно, даже и говорить нечего. Я говорю, что я люблю тебя. Говорю, конечно, не впрямую, но ты понимаешь. О том, почему я не хотел, чтобы ты у меня жила, — ни слова. Мы просто здесь, и я вижу, как ты радуешься. Ты говоришь: нам нельзя прикасаться друг к другу! Но ты такая нежная, какой я тебя вовсе не помню… Сон был довольно длинный и сложный, и я знаю только, что вообще не боялся. Все совсем легко. Лишь когда проснулся, я снова вспомнил: ведь Катрин Шимански умерла. Год назад. Потому ты и сказала: нам нельзя прикасаться друг к другу.

Сосед с поперечной флейтой, в одной рубашке с подтяжками и в домашних тапочках, снова репетирует свою мелодию, пока не ошибается. Клошар, сидящий на земле поодаль от него, насвистывает ему правильную мелодию. Сосед смотрит на Клошара.

Клошар. Парень, у нас уйма времени.

Сосед с поперечной флейтой пробует сыграть еще раз.

Старик с удочкой в одиночестве, смотрит на удочку.

Молодой испанец из республиканской милиции заряжает тем временем свою вычищенную винтовку.

Старик. Так ты заряжал винтовку, Карлос, нашу английскую винтовку. Ты погиб у меня на глазах, в ноябре тридцать седьмого. Позднее я побывал в вашей деревне, на наших тамошних позициях, но от них не осталось и следа. У них сохранилась лишь одна твоя фотография, маленькая и совсем пожелтевшая: вот как ты сейчас здесь сидишь. (Смотрит на Молодого испанца.) Ты веришь в Сталина. (Снова смотрит на удочку.) Я пережил тебя на тридцать два года, но, несмотря на это, твои сестры все же меня узнали, твой младший брат, который тебя хоронил. Многих из вас расстреляли, когда у вас уже не было оружия. Другие погибли в плену, некоторые от пыток.

Йонас стоит в одиночестве.

Йонас. Революция грядет. Меньшинство сознает это, большинство подтверждает это своим страхом. Грядущая революция обессмертит нас, даже если мы до нее не доживем.

Клошар стоит в одиночестве.

Клошар. Моя память иссякла, роли моей жизни теперь играют другие, и постепенно мертвые становятся сами себе противны.

Молодой пастор, также в одиночестве.

Пастор. Придет свет, прежде нами невиданный, и рождение без плоти, другими, чем после нашего первого рождения, пребудем мы, потому что мы были, и без страха смерти пребудем мы, рожденные в вечности.

Катрин одна в белом кресле-качалке; рядом с ней чемодан, на котором лежит пальто, по другую сторону ваза с розами.

Катрин. Дедуля!

Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет, и снова ее забрасывает.

Вечность банальна. (Слышится птичий щебет.) Вот и снова апрель.

Роже

Франсина

Молодая пара (без слов)

Прохожие (без слов)

Продавец газет

Жандарм

Клошар (без слов)

Мраморная скамья в городском парке, рядом зеленая металлическая урна для мусора, больше ничего не видно. Ночь. На скамье Франсина и Роже в лучах дуговой лампы.

Роже. Франсина, скажи что-нибудь!

Она молчит.

Перед нами, прямо, черный ренессанс, решетка парка, я не забыл: наконечники решетки позолочены. Я даже готов держать пари: это была скамейка из чугуна и дерева. И вдали светофор: тишина при красном свете, грохот при зеленом… (Закуривает сигарету.) Да, Франсина, здесь это было.

Вдали шум транспорта, затем тишина. Светофор, которого не видно, переключается каждые пятьдесят секунд. Очевидно, это пересечение большой улицы с маленькой; в одном направлении оживленное движение, слышен шум множества автомашин, трогающихся с места при зеленом свете, а иногда и рев автобуса, в другом направлении лишь отдельные машины, то есть шум не одинаков: он то длится дольше (до семи секунд), то — через пятьдесят секунд, — лишь непродолжительно.

Франсина. Не надо меня провожать, Роже.

Роже. Так ты говорила.

Франсина. Иногда я тебя ненавижу, Роже, но никогда не забуду, Роже, что когда-то очень тебя любила.

Роже. Так ты говорила.

Франсина. Нам не надо было жить вместе. (Пауза.) В это время поезда вообще не ходят. Что тебе нужно на вокзале в это время? Не понимаю, почему ты не пойдешь в гостиницу и не отдохнешь до прихода поезда.

Роже. Так ты говорила… (Курит.)…и я счел, что будет правильно пойти с тобой не в гостиницу, а на вокзал. И потом мы уже не виделись. (Раздавливает сигарету ногой.) Твоя семья видит во мне, так сказать, твоего убийцу. До меня доходили всякие слухи. Другие не заходят так далеко. Просто они, наши друзья, считают, что должны стать на чью-то сторону. Кто уважает Франсину, должен меня проклясть. Иногда оно меня смешило, их молчание, стоило мне произнести твое имя. Что им известно о нашей истории, я так и не узнал. Да, у них есть чувство такта, у большинства. Мне пришлось отказаться от некоторых знакомств. Наверное, ты попросила о том, чтобы мое имя больше не упоминалось в твоем присутствии…

Она достает себе сигарету.

Сегодня перед обедом, сразу после моего приезда, я встретил мадам Тэйер или как там ее зовут, твою подругу. Ее просто не узнать, сущее привидение. Что я тут делаю в Париже? И так она на меня при этом посмотрела! Как будто Париж для меня вечно запретная зона! (Подает ей зажигалку, она прикуривает.) Мой отец… не знаю, во что он верил на протяжении восьмидесяти лет… он не был мистиком, видит Бог, но всегда знал, что на сей счет скажет моя мать-покойница. Когда он продал дом, покойница это, несомненно, благословила. Ей незачем было знать, что он запутался в грязном деле, она была женщина благоразумная и всегда принимала сторону отца. Удобная покойница. И когда мы, сыновья, не соглашались с ним, она его оправдывала. Он был алкоголик. И наверняка она, покойница, даже читала газету, его газету, разумеется. Длинноволосые, которых она уже не застала, для него были нож острый. Когда он изменил свои политические взгляды, потому что они стали невыгодными, и вышел из партии, она, покойница, вышла тоже. Без сомнения. Я презирал его, мне было противно его обращение с покойницей…

Она курит и молчит.

Скамья была эта самая, я уверен. Единственная под дуговой лампой. Мы не хотели сидеть в темноте… Год спустя я женился. Ты никогда не видела Энн. Я познакомился с ней в Техасе, и у нас был ребенок, может быть, ты об этом слышала. Сейчас мальчик ходит в школу.

Она курит и молчит.

Расскажи что-нибудь о себе, Франсина!

Мимо проходит Молодая пара, на которую Роже и Франсина не обращают внимания; она молча курит, он смотрит на нее.

Вероятно, после разлуки мы делали одно и то тоже, ты оправдывала себя, я — себя, остальное — обида. Это меньше обременяет память, чем раскаяние. Твоя история с Роже, моя история с Франсиной, быть может, они даже по величине различны, только в датах совпадают…

Молчание; слышно оживленное движение, тишина, шум слабого движения.

Если б Энн сейчас шла по этой аллее, она бы удивилась, что я с тобой разговариваю. Вначале она ревновала, потому что я всегда оправдывался перед Франсиной, нередко часами. И возражаю не ей, так она считала, а тебе. Это было нелегко для Энн. Я понял потом. Хотя я никогда больше не упоминал твоего имени — она все равно ощущает твое присутствие… Энн — фотограф… Она на четыре года моложе тебя, то есть: была моложе — теперь Энн уже несколько старше тебя. Странно все это.

Прохожие идут мимо в разных направлениях.

Впрочем, видел я тебя еще один раз. Примерно как сейчас. Вряд ли я ошибся. Ты стояла на другом эскалаторе, это было в Берлине, на станции метро «Цоо», утром. Я прав? Я спускался вниз, ты одна, смотрела перед собой, не очень веселая, но и не грустная. Ты задумалась. И, по-моему, я правильно сделал, что не окликнул тебя тогда: Франсина!

Она гасит сигарету о мрамор.

Или, может быть, ты меня узнала? (Пауза.) Я никогда не бывал у тебя на могиле.

Появляется Продавец газет.

Продавец. «Le Monde»!

Франсина покупает газету, не по-быстрому, так как нужна мелочь и, вероятно, ей трудно без очков распознать иностранные монеты.

Наконец она находит нужную монету, и Продавец газет идет дальше.

Роже. Ты купила газету… да… чтоб почитать что-нибудь, когда мы расстанемся и ты останешься в номере одна.

Она надевает очки.

Почему мы расстались?

Она пробегает глазами заголовки первой полосы.

Вьетнам… Ты раньше меня поняла, чем все это кончится, но конца уже не застала. История признала твою правоту. Когда я сегодня читаю о Чили, я наперед знаю, что думает об этом Франсина.

Она листает газету.

Эрнст Блох тоже умер…

Она кладет газету на скамью.

Будущее принадлежит страху.

Пауза.

Франсина. Пойдем?

Он не двигается.

Роже. Позже я слышал версию — от других людей, — и другие не выдумывают, такое могло родиться только в твоей голове: будто бы я на протяжении трех лет шантажировал Франсину угрозой самоубийства!

Он засовывает в рот следующую сигарету.

Франсина, разве я тебя шантажировал?

Он щелкает зажигалкой и снова вынимает сигарету изо рта, прежде чем ее закурить.

Быть может, ты рылась в моих ящиках, я не знаю, но пистолета ты не нашла. У меня его не было. Достаточно было прыгнуть с нашего балкона. Только я никогда не угрожал подобной чепухой. Я ходил в Доломитовые горы, это правда, но не затем, чтобы угрожать, по-моему. Что еще? А однажды после праздника, когда все напились, я пытался, как скалолаз, вскарабкаться по фасаду… (Пытается рассмеяться.) Это что, шантаж?

Он отбрасывает свою сигарету.

По-моему, это подлость, когда ты, Франсина, стала рассказывать это как нашу историю — будто я три года шантажировал тебя угрозой самоубийства.

Она достает сигарету одновременно со своей зажигалкой, так что он может видеть лишь, как она закуривает.

Так ты курила. А то вдруг мы начинаем мерзнуть. Позднее приходит жандарм и удивляется, почему мы не идем спать. Я никогда не забуду, как ты говорила: «Nous attentions le matin, monsieur»[17] — и как он приложил руку к козырьку. И потом, когда всякое движение на улице замирает, мы слышим вой сирены «скорой» вдалеке…

По-прежнему каждые пятьдесят секунд слышен шум транспорта: не слабее, но короче, так что тишины прибавляется; иногда слышен один только автобус.

Скажи что-нибудь, Франсина!

Она молча курит.

Некоторое время — после твоей смерти — я пытался осознать свою вину. Я сделал тебя своей судьей, чтобы ты заговорила. Но ты не слушаешь, когда я исповедуюсь, и смотришь на меня так, будто я все равно ничего не пойму. Ты молчишь — или только повторяешь то, что сказала тогда на этой скамейке… Франсина, в следующем году мне будет пятьдесят, а тебе все время тридцать три.

Встает и не знает, зачем он встал: она сидит неподвижно; он стоит, засунув руки в карманы пиджака.

Нам не надо было быть вместе. (Смотрит на нее.) Знаешь, о чем я иногда думал? Франсина любит свою любовь. И это не имеет ни малейшего отношения к мужчине, который ей встречается. Франсина принадлежит к Великим Любящим. Она любит свой экстаз, свой страх, и свою тоску, и свою печаль, свою высокомерную жертвенность, и мужчина, который относит это на свой счет, сам виноват. Франсина влюблена не в саму себя, я бы так не сказал. Она любит! — подобно Португальской Монахине. Она любит свою любовь. (Видит, что она его не слушает.)

Франсина. Я буду работать.

Роже. Так ты сказала тогда.

Франсина. Много работать. (Гасит сигарету о мрамор.)

Роже. Так ты сказала, и я понял; наша разлука — решенное дело, о чем бы мы ни говорили в эту ночь.

Она достает из сумочки губную помаду.

Почему ты не захотела ребенка?

Она подкрашивает себе губы, не глядя в зеркальце; он снова садится на скамью.

Потом у тебя уже не было детей. Насколько я знаю. А позже у меня вдруг мелькнуло подозрение: эти, в Женеве, тогда напортачили. (Смотрит на нее.) Франсина, это так?

Она прячет губную помаду.

Франсина. Уже два часа, Роже, и в последнюю ночь мы тоже почти не сомкнули глаз. Будем благоразумны.

Роже. Так ты сказала.

Франсина. Что тебе нужно на вокзале в это время? Не понимаю, почему ты не пойдешь в гостиницу и не отдохнешь до прихода поезда.

Он молчит.

Что теперь будет с твоей квартирой?

Он молчит.

Ты предложил расстаться, Роже, вчера ночью. Раз в жизни ты проявил больше мужества, чем я, и я тебе за это благодарна.

Роже. Так ты сказала.

Франсина. Ты когда выпьешь, не помнишь потом, что говорил.

Роже. Мы оба пили. (Пауза.) Что я говорил, Франсина? (Пауза.)

Франсина. Роже, я ничего не требую. Роже. Так ты сказала.

Франсина. Я могу пожить у Мари-Луиз. В любое время. Но как, по-твоему, я буду работать в ее мансарде.

Он молчит.

Роже, ты никогда мне не помогал.

Он молчит.

Ты рассуждаешь, как собственник. Переписать на твое имя. Вот твои слова: я дарю тебе квартиру, четверть часа у нотариуса — и квартира твоя собственность, включая мебель.

Роже. Это я говорил.

Франсина. Вечно ты заводишь разговор о нотариусе.

Он молчит.

Роже, у меня только одна просьба…

Роже. Я ее исполнил: не искал твоего нового адреса, не пришел к твоей двери, не позвонил.

Пауза.

Франсина. На что мне одной шесть комнат? (Пауза.) Как ты можешь спрашивать, что я буду делать. И при этом я уже год твержу о диссертации. Ты не принимаешь мою работу всерьез.

Он молчит.

Не беспокойся обо мне. Не нужна мне она, твоя забота. Расписание электричек я как-нибудь прочту.

Он молчит.

Что мне нужно из нашей квартиры — мои книги. Больше ничего. Прежде всего словари. И мои платья.

Роже. Ты же присылала за ними.

Франсина. Если мне придет почта…

Роже. Я всегда переправлял ее Мари-Луиз. Как договорились. Быть может, там были и счета, не знаю. И еще в первое время были звонки. Я не знал номера, который мог бы дать.

Пауза.

Франсина. Не смотри на меня, как овчарка.

Он молчит.

Ты поедешь в Остин, и мы, ты и я, будем радоваться, что нам ничего больше не надо доказывать друг другу.

Роже. Я уехал в Остин.

Пауза.

Франсина. Лучше нам никогда не писать друг другу, Роже, давай пообещаем друг другу, Роже, на все будущие времена.

Он молчит.

Роже, я тебе не нужна.

Он молчит.

Кто побелил всю квартиру, когда ты уезжал в Триест, все шесть комнат, в одиночку, взобравшись на лестницу?

Он молчит.

Что мне делать в Остине?

Он молчит.

Когда мы вместе искали квартиру, ты хотел больше старую, с высокими потолками, и я согласилась, да, в уверенности, что мы не просто какая-то супружеская пара.

Роже. А Франсина и Роже.

Франсина. Да.

Роже. Это же на самом деле мы.

Пауза.

Франсина. Роже, я замерзла.

Он молчит.

Тебе хочется быть нужным для меня, это ты считаешь своей любовью. Когда у тебя хватает храбрости, я для тебя тайная обуза. Ты любишь меня, когда трусишь, а я здесь не для этого, Роже.

Он молчит.

Иногда я тебя ненавижу.

Роже. Так ты говорила.

Входит Жандарм и останавливается.

Сегодня в Орли — вчера я еще не знал, что полечу в Париж, и сегодня рано утром, держа в руке билет, когда объявили посадку, я сам не мог понять, зачем лечу — лишь в Орли, ты знаешь, вот так налегке, сажусь в такси, и эта безумная уверенность: быть может, ничего не прошло, и мы встретимся на этой аллее, ты и я!.. Впрочем, никто не знает, что я сегодня в Париже. Кроме мадам Тэйер. Что вы делаете в Париже? Это я и делаю: разговариваю с покойницей. Шум транспорта замирает, теперь слышен одинокий автобус, затем снова тишина.

Франсина. У тебя не найдется еще сигареты?

Он подает сигарету, но без зажигалки.

Роже. Случается, что я тебя забываю. Я все еще ношу часы, подаренные Франсиной. Но они мне не напоминают о тебе. Есть места, где мы бывали вместе, Страсбург, например, кафедральный собор напоминает мне о другом соборе, а не о Франсине. Это случается. Твой почерк я бы не спутал ни с каким другим, если бы я его увидел, это уж точно, только он что-то не попадается мне на глаза. И твое тело, твое обнаженное тело… Это ужасно! На улице, в толпе перед светофором вижу волосы, точь-в-точь твои. Я знаю: это невозможно! И не трогаюсь с места, жду, пока тебя не забуду.

Франсина. У тебя есть зажигалка?

Он подает зажигалку.

Роже. Иногда мне снится Франсина. Ты всегда другая, чем та, какой я тебя знаю, чаще всего в незнакомой мне компании. Я хочу тебе показать, что если я расправлю руки, то могу полететь над крышами, что воспрещается. Иногда ты бываешь нежной, Франсина, в моих снах. Я знаю, это не весть о тебе, нет, все это весточка от тебя.

Пара молодых влюбленных возвращается и проходит мимо.

Быть может, мы расстались, чтобы узнать, что мы можем и обойтись друг без друга, но ведь мы это и так знали, пока ты была жива.

Она курит в задумчивости.

Ты ездила в Ханой?

Она курит.

Ты устала, Франсина.

Франсина. С ног валюсь.

Роже. Ты так сказала.

Она курит.

Тебе знаком этот листок? (Достает из бумажника листок бумаги.) Как это попало ко мне в бумажник, понятия не имею. Похоже на детский рисунок. Решетка. Но за ней ничего. Это ты? Никогда не видел, чтобы ты рисовала.

Она гасит сигарету о мрамор и снова достает губную помаду из сумочки, красит себе губы, поглядывая на этот раз в маленькое зеркальце, снова слышен одинокий автобус, затем тишина.

Вероятно, ты слышала, что я ее однажды встретил, твою Мари-Луиз. На вечеринке. Стояли в очереди за закусками, и, очевидно, я поинтересовался, как поживает Франсина, — иначе бы мне не довелось услышать это: «Вы никогда никого не любили, Роже, и вы точно так же никогда никого не полюбите». Я понял, что это твой приговор, и ушел.

Она двигает губами, равномерно размазывая помаду.

Ты бы и сегодня так сказала?

Она прячет губную помаду.

О твоей жизни после нашей разлуки в ту ночь я почти ничего не знаю. Ты осталась в Париже. Я сдержал свое обещание, я тебя не искал, пока ты была жива…

Слышен шум одинокой машины.

Франсина. Это могло быть такси. (Встает.) Роже, уже два часа, и в последнюю ночь мы тоже почти не сомкнули глаз, будем благоразумны, Роже. (Смотрит на часы.) Половина третьего.

Он остается сидеть, рассматривает ее.

Роже. Разве ты носила этот костюм?

Снова одинокий автобус, затем тишина.

Когда я услыхал о твоей операции, о первой — никто не знал, что с Франсиной Кора я знаком, и рассказ был без прикрас — я написал тебе, но письмо не отправил. Не решился, Франсина. Потом, полгода спустя, когда заговорили об облучении… Я полетел в Париж, но там в Орли я знал: монахиня в белом скажет, что мой визит нежелателен. (Кладет сигарету в рот.) Я знал, Франсина умрет. (Снова вынимает сигарету изо рта.) Скажи что-нибудь, Франсина.

Тишина.

Впрочем, я снова живу один. Мальчик бывает у меня раз в месяц, раз в году — две недели подряд. А Энн живет с мужем. Может быть, она даже слышала от меня, что было сказано обо мне в очереди за закусками: ты никогда никого не любил… Такое изречение все равно что каинова печать. (Щелкает зажигалкой и снова ее гасит.) Я думаю, мои письма ты сожгла. Надеюсь, они не лежат у мадам Тэйер… Твои, Франсина, я не сжег, но никогда и не перечитывал. Не смог бы преодолеть страха. Тирады как из Песни песней, но они больше ничего не значат. Я их спрятал в шкатулку, твои письма, а шкатулку опечатал сургучом, как положено: свеча и печатный лак, затем капля на шнурок, палец в горячий лак, отпечаток пальца как печать. (Зажигает сигарету.) Ты была уже не студенткой, когда избавилась… не захотела иметь ребенка, а мне тогда стукнуло сорок. Я не настаивал на этом, нет, не настаивал. Когда мы ездили в Женеву, я спрашивал тебя еще два или три раза. Ты не заметила, что твоя решительность меня испугала. Я этого тоже не показал, наоборот, сделал вид, что очень хорошо тебя понимаю. Быть может, это тебя оскорбило, мое мужское понимание. Мы были одни в купе, ты натянула на лицо свое пальто. Но некоторое время мы еще были влюблены друг в друга…

Слышна сирена «скорой помощи», ее вой приближается, но не слишком близко, затем исчезает.

О том, что нас давно уже разделяло, мы в эту ночь не говорили. Ни слова. Ни единого. Как какая-нибудь парочка.

Она снова садится на скамейку, держа сумочку под рукой, готовая отправиться в дорогу.

О чем мы говорили до трех часов ночи?

Снова одинокий автобус, затем тишина.

Однажды во сне ты чертила или рисовала. Листок за листком. Я не мог видеть, что ты там чертишь да чертишь. Я только вижу: листок за листком, тебе так весело, взрослая женщина, но прилежна и серьезна, как дитя, и при этом тебе так весело. Мое присутствие тебе не мешало. Потом я попросил у тебя один из листков, ты не сказала «да», но разрешила мне выбрать — на этом месте я проснулся. Включил свет и просиял от счастья, я был убежден, что получу от тебя листок. Знак. Искал на ковре, на столе, в карманах пиджака — конечно, ничего я не нашел. (Достает листок из кармана пиджака.) Это я сам нацарапал. (Медленно разрывает листок бумаги на части.) Твое молчание, Франсина, — я понимал твое молчание, пока ты была жива.

Появляется Жандарм точно так, как уже было однажды.

Франсина. Nous attentions le matin, monsieur.

Жандарм отдает честь и идет дальше.

Роже. С покойниками разговаривать нельзя!

Она прячет газету в сумочку.

Франсина. Не надо меня провожать, Роже. Я знаю, прямо, потом направо через ворота, и прямо, и через другие ворота, и прямо через мост — я найду дорогу.

Роже (он раздавливает ногой сигарету). Когда я получил извещение, печатный бланк, между прочим, текст во вкусе твоей семьи — до тех пор все-таки могло быть, что еще раз встретимся. Случайно. Ты не искала свидания, я знаю, Франсина, а я не осмеливался, и внезапно иллюзия, что мы могли бы увидеться снова, рассеялась. (Встает.) Но я тебя проводил!

Она не двигается с места.

Франсина. У нас тоже была прекрасная пора, Роже, великая пора. Я верила: мы вдвоем, ты и я, мы все переосмыслим. Все. И это должно получиться: чета, которая воспринимает себя как Первая Чета, как Изобретение Четы. Мы! И мир может расшибиться о наше высокомерие, но нам он не может причинить зла. Мы познали милость. Так я верила. Мы знали, что тут не существует собственности. И это было как пароль, Роже. Мы только никому не могли сообщить, что мы Роже и Франсина, переосмысливаем мир, включая его великих мертвецов. О, наши споры-оргии, Роже! И я была уверена: мы любим больше, чем друг друга, ты меня, а я тебя, это все заменимо. Разве ты не говорил? То, что незаменимо, вот что свело нас вместе. Другие — только мужчина и женщина, так мы считали, мы ведь тоже мужчина и женщина, но и сверх того: в награду так сказать. И ты знаешь, Роже, наше отчаяние, в то время, никогда не было пошлым, иногда преувеличенным, но пошлым — нет, мы могли сказать друг другу совершенно ужасные вещи — чего сегодня уже не можем… Мы тогда сняли большую квартиру. Сделали глупость, Роже, раз я и раз ты и мы оба вместе, но я тогда верила: ты можешь переосмыслить, я могу переосмыслить. Мы не были мертвецами, Роже, вот уж нет! — как сейчас.

Он молча смотрит на нее, как на человека, который не понимает, что говорит.

И знаешь, мы гордились друг другом. Не изображали ни доброты, ни сочувствия, ни претензий на доброту. Мы ощущали себя как двое избранников, да, я имею в виду: избранный — я тобой, а ты мной. Мы не сдвинули гор, и ты меня порой высмеивал за мои надежды. И знаешь, Роже, и в заблуждении мы были смелее. Мы не пользовались нежностью, чтобы заставить одного уступить другому, чтобы проверить, надежен ты или нет. Да, Роже, да, так это было. Некоторое время.

Роже (снова садится). Продолжай.

Франсина. Роже, я замерзла.

Роже. Я тебя слушаю.

Она молчит.

Когда память неожиданно остается одна на свете — это еще раз становится историей, Франсина, другой историей. С тех пор как ты умерла, у меня пропала потребность всегда быть правым, и неожиданно в памяти начинают всплывать совершенно другие вещи, когда я вижу тебя перед собой. (Смотрит на нее с нежностью.) Ты со своим узким лбом и с большими зубами, ты белокурая лошадка, с очками на носу!

Она снимает очки и прячет их в сумочку.

…и со своими водянистыми глазами! (Пауза.) Впрочем, ее больше не существует, нашей квартиры, дом снесли… (Пауза.) Недавно у меня был разговор с одной молодой особой, я ее почти не знаю, самолюбивая девушка, она добивается стипендии, поэтому ей надо было поговорить со мной — у нее был аборт, я должен был об этом знать, по ее мнению, чтоб я не подумал, будто она вообще не соблюдает сроков. Пожалуй, ее открытость меня смутила, она очень рассчитывала на мое понимание, она сказала: так как я не знаю, кто отец… До сих пор мне никогда не приходило в голову, что это могло случиться и с нами. (Пауза.)

Франсина. Иногда ты хочешь ударить меня, Роже, по лицу. Но ты этого не делаешь, потому что знаешь: ты видишь меня в последний раз.

Роже. Так ты сказала, Франсина, потом взяла свою сумочку, держу пари: голубую…

Она берет свою белую сумочку.

Потом ты встала.

Она встает.

И мы пошли, не говоря почти ни слова: прямо, потом через ворота и снова прямо и через другие ворота, потом прямо через мост к нашей белой гостинице.

Она встает, он остается сидеть, как одинокий человек, руки в карманах, не зная, что ему делать, глядя прямо в ночь.

Не знаю, испытала ли ты это? Когда вдруг видишь: то, что ты раньше говорил, о чем ты раньше думал, совершенно неверно. Все может быть и по-другому. Иногда эта мысль пронзает меня среди дня. Мне приходят на ум, не знаю почему, слова, которые я слышал несколько лет тому назад, и вдруг они приобретают совершенно иной смысл. В последнее время со мной это случается все чаще и чаще. Без всякого повода. Я просыпаюсь от того, что мой вчерашний анекдот вообще не смешон. Или я вспоминаю слова, которые многие годы меня возмущали и это возмещение и, было причиной моих поступков, а теперь я, собственно, не понимаю, что могло возмущать в этих словах. Не понимаю своего тогдашнего поведения… Не знаю, Франсина, испытала ли ты это. (Пауза.) Знаешь ли ты, что нет ни одной фотографии Франсины, которая бы действительно напоминала мне о тебе? За исключением одной детской: маленькая Франсина, какой я тебя никогда не видел, с огромной овчаркой. (Пауза.) Скажи что-нибудь. (Пауза.) Однажды, когда ты была в Москве… помнишь, ты рассказывала? Ленин в мавзолее, тебя сразу же стошнило… огромная голова, в которой вот уже пятьдесят лет больше нет никаких мыслей… Вот оно: мы живем в окружении мертвецов, и они ничего не переосмысливают. (Пауза.) Я с нетерпением жду поездки в Исландию с мальчиком. Я рассказывал ему, как рождаются и гибнут вулканы и глетчеры, а теперь надо доказывать, что все это существует. Он уже вышел из возраста сказок. Летом едем в Исландию. На четырнадцать дней. С палаткой и спальным мешком. (Пауза.) Франсина, скажи что-нибудь.

Франсина. Не надо меня провожать.

Роже. Нет, Франсина, скажи то, что ты тогда не сказала. О чем ты потом подумала. Что бы ты сказала сегодня. Что избавит нас от нашей истории, Франсина!

Снова вдали слышны сирены «скорой помощи», их вой приближается и затихает в противоположном направлении.

Франсина. Роже, я в самом деле замерзла.

Роже. Однажды, несколько месяцев назад, мне пришла в голову идея, что я должен выстрелить себе в висок, чтобы услышать Франсину.

Франсина. И ты тоже замерз. Они не двигаются с места.

Роже. Франсина, скажи что-нибудь. (Внезапно кричит.) Скажи что-нибудь.

Пауза.

Франсина. Роже, мы все сказали.

Роже. Все?

Франсина. Я сказала, что буду работать. Или поеду в Ханой, если это возможно, в качестве репортера с нашей стороны. (Пауза.) Ты предложил расстаться, Роже. Тогда ты проявил больше мужества, чем я, и я тебе за это очень благодарна. (Пауза.) Нам не надо было жить вместе. (Пауза.) Как ты можешь спрашивать, что я буду делать! И при этом я уже год твержу о защите диссертации. Ты не принимаешь мою работу всерьез. (Пауза.) Не смотри на меня, как овчарка. (Пауза.) Ты поедешь в Остин, и мы, и ты и я, будем радоваться, что нам ничего больше не надо доказывать друг другу. (Пауза.) Роже, ты никогда мне не помогал. (Пауза.) На что мне одной шесть комнат? (Пауза.) Роже, я тебе не нужна. (Пауза.) Не беспокойся обо мне. Не нужна мне она, твоя забота. Расписание электричек я как-нибудь прочту. (Пауза.) Лучше нам никогда больше не писать друг другу, Роже, давай пообещаем это друг другу, Роже, на все будущие времена. (Пауза.) У нас тоже была прекрасная пора, Роже…

Роже. Продолжай!

Пауза.

Франсина. Что мне нужно из нашей квартиры — мои книги. Больше ничего. Прежде всего словари. И мои платья. (Пауза.) Роже, я ничего не требую. (Пауза.) Когда мы вместе искали квартиру, ты хотел большую и старую, с высокими потолками, и я согласилась, да, в уверенности, что мы не просто какая-то супружеская пара. (Пауза.) Вечно ты заводишь разговор о нотариусе. (Пауза.) Роже, у меня только одна просьба: чтобы ты никогда не искал мой новый адрес. Ты это обещаешь? Я не хочу, чтобы ты пришел к моей двери и позвонил. (Пауза.) Роже, я замерзла. (Пауза.) Тебе хочется быть нужным для меня, это ты считаешь своей любовью. Когда у тебя хватает храбрости, я для тебя тайная обуза. Ты любишь меня, когда трусишь, а я здесь не для этого, Роже. (Пауза.) Что мне делать в Остине? (Пауза.) Иногда я ненавижу тебя, Роже, но никогда не забуду, что когда-то тебя очень любила.

Приходит Клошар, роется в урне для мусора и нечего не находит, замечает пару и, вероятно, ждет, что его угостят сигаретой.

Роже. Продолжай.

Клошар ждет напрасно и удаляется.

Продолжай!

Франсина. Ты никогда никого не любил, ты на это не способен, Роже, и точно так же ты никогда никого не полюбишь. (Пауза.)

Роже. Значит, так тому и быть.

Она встает и смотрит, как он не спеша сует руку в карман своего пиджака, словно ищет зажигалку, и не спеша взводит курок пистолета. Он делает это не как опытный стрелок, а как человек, которому объяснили, как это делается. Она наблюдает за тем, как он не спеша приставляет взведенный пистолет к виску, как будто бы он совершенно один. Звука выстрела не слышно, но внезапно становится темно, затем появляется дневной свет: скамейка пуста, снова слышен шум транспорта, теперь достаточно сильный, каждые пятьдесят секунд, тишина между переменой непродолжительна.