Тризна по женщине

ЕДИНОБОРСТВО С ЖЕНЩИНОЙ

Я вижу усадьбу Усеберг в голубоватом тумане — такой, какой она была в те времена. Низкие дома с дерновыми крышами, дымки над ними, налетевший с фьорда легкий дождь и тяжелые грозовые облака на севере. Оттуда слышатся угрюмые раскаты грома; если тучи столкнутся над болотом и пологими горами Слагена, разразится сильная гроза. Два раба несут в дом освежеванную тушу.

Это бычок, ляжки у него заплыли жиром, рабы привязали его к жерди и несут, положив жердь себе на плечи. Дверь в пиршественный покой низкая и небольшая. Я вхожу следом за ними.

Внутри много людей, одни слоняются без дела, другие сидят за столом, рабы подвешивают бычка над очагом на вертеле и все время поворачивают его под оживленный гомон присутствующих. Во главе стола сидит она. Сегодня она пьяна и поэтому весела, но за этим весельем я вижу полыхание ненависти, которая может опалить многих, если прорвется наружу.

— Лей на него жир! — кричит она.

Рабыня выливает на бычка чашку жира. Капли жира трещат в огне. В полумраке у двери мужской голос негромко заводит воинственную песню. Несколько человек подхватывают ее. Королева опирается о край стола, и ее голос, словно нож, рассекает песню:

— Лей больше жира!

Хеминг проходит мимо, меня он не видит, поравнявшись с резным Одином, венчающим священный столб, он на ходу плюет богу в лицо.

Кто замечает это, кто — нет, однако никто не вскакивает, лишь Одни, легко скользящая с большим подносом между мужчинами, концом косынки стирает его плевок. Думаю, она делает это не из страха перед богом, а чтобы предупредить недовольство, которое кощунственный поступок Хеминга может вызвать у окружающих. Через несколько минут Хеминг и Одни встречаются у очага. Он легко и быстро гладит ее по щеке — словно две птицы соприкасаются крыльями, — и Одни радостно улыбается.

Королева, сидящая на почетном месте, поднялась, она нетвердо держится на ногах. Сегодня на ней самое красивое ее платье; нарядная королева, скрюченная костоломом, сгорбленная, опирается на два костыля, пальцы ее похожи на когти, иногда в ее темных, хотя и водянистых глазах мелькает молодой задор. Она кричит:

— Лей больше жира!

Подбегают рабыни. Человек, сидящий у самого очага, — это Лодин — пинает одну из них в зад. Ему хочется ущипнуть и Одни. Но Хеминг тут как тут. На мгновение они с Лодином замирают друг против друга — оба оскалились, однако ни один не замахивается. Королева, не заметившая этого столкновения, снова кричит:

— Лей больше жира!

Вносят большие деревянные бочонки с пивом. Наполняются рога. Хеминг, который ничего не делает без умысла, подходит к Лодину и наполняет его рог.

— Если хочешь, могу наполнить его кровью, — говорит он.

— Тогда уж свой, — отвечает Лодин.

— Одни — моя, и никто не смеет к ней прикасаться, — говорит Хеминг.

— А ее не убудет! — бросает Лодин.

Хеминг замахивается, но в это мгновение к нему подходит Хаке, ястребник, который говорит мало, но видит и понимает все. Он отводит в сторону руку Хеминга. И прижимает палец к срезанным губам Лодина.

— А ты молчи! — говорит он. И отступает.

Хеминг и Лодин расходятся.

Королева кричит:

— Лей больше жира!

В пиршественном покое дымно, пахнет горелым жиром, рога снова наполняют пивом. Приносят мед. Мужской голос в углу у двери заводит новую лихую песню. Он хриплый и усталый, но заглушить его невозможно, я слышу, что это голос старого Бьернара. Он покачивается и повторяет нараспев слова королевы:

— Лей больше жира!

Одни и Гюрд должны жевать мясо для королевы. Они отрезают маленькие ломтики телятины, тщательно их прожевывают и, выплюнув на ладонь, отдают королеве. Она ухмыляется.

— Небось хочется, чтобы вас самих пожевали мужики! — ворчит она. Набрав полную пригоршню мяса, она швыряет его в лицо Гюрд. Та

отшатывается, молчит и, не дожидаясь приказания, снова жует, королева начинает есть мясо, и в ней как будто просыпается мужество и бодрость.

В дальнем конце стола затеяли игру в ножи — это древняя игра. Один человек всаживает нож в дерево, другой, ухватившись зубами за лезвие, старается его вытащить. Это не так-то просто. Можно порезать язык, и, даже если нож удастся вытащить, победитель почти всегда поранит себе уголки губ. Многие пробуют вытащить нож. Подзуживают и Хаке. Я замечаю, что он очень осторожен, не поддается азарту, прикусив лезвие с тупого края, он старается держать губы раскрытыми, ему не удается вытащить нож, и, отходя от стола, он бросает несколько безразличных слов. Теперь все громко зовут Лодина.

Лодину легче: у него нет губ, и он не может их порезать, не то что другие. Он становится перед столом на колени. Нож торчит в ножке стола. Сжав сталь зубами, Лодин начинает раскачивать нож. Наверно, у него недостаточно крепкие зубы, нож не поддается.

Хватка Лодина ослабевает, нож скользит по десне, течет кровь, Лодин с криком вскакивает с колен.

— Ты проиграл, — холодно говорит Хеминг.

Лодин вытирает кровь и ухмыляется.

— Что же твое колдовство не помогло тебе вытащить нож? — спрашивает Хеминг.

Он показывает на нож и смеется. Вместе с ним смеются многие. Королева набирает в пригоршню мяса и бросает его на стол.

— Лей больше жира! — кричит она.

Возможно, этот возбужденный крик королевы спас Хеминга, Лодин уже нацелился ему между глаз. Теперь на колени опускается Арлетта. Она некрасива. И она — помощница смерти: в тот день, когда королеву положат в курган, Арлетта убьет одного или несколько человек, которых королева выберет себе в провожатые. Арлетта сильна и бесстрашна.

Одна грудь у нее обнажилась и висит, касаясь грязного земляного пола. Арлетта вцепилась зубами в сталь, извиваясь, она раскачивает и гнет нож. Хеминг берет чашку с жиром и роняет одну каплю горячего жира ей на грудь. Арлетта отшатывается.

Лезвие ножа выходит из дерева.

Арлетта встает, держа нож между зубами. Из губ у нее сочится кровь.

Хеминг поднимает ее руку.

— Ты победила! Ты победила!

Лодин безмолвствует. Королева кричит надтреснутым голосом со своего конца стола:

— Лей больше жира!

Лодин вскакивает на лавку, и, когда мимо него проносят чашку с жиром, он плюет в нее огнем. Это колдовство. Жир загорается, никто не может объяснить, как это получилось. Рабыня, державшая чашку в руках, с криком роняет ее, бусинки жира гаснут, сверкнув на мгновение. Кто-то хлопает в ладоши. Лодин вернул себе то, что он потерял, не сумев выдернуть нож.

Неожиданно на старую Отту накатывает волна злобы. Она выпила несколько лишних кружек меду и теперь еле держится на ногах.

— Эта похлебка из собачины! — кричит она из своего темного угла.

Отта тоже скоро умрет. Она в этом не сомневается. Перед смертью королева прикажет своей самой старой и слабой рабыне последовать за ней. Отта мечтает об этом. Она боится лишь одного: как бы ей перед смертью обманом не подсунули похлебку из собачьего мяса. Хаке закатывает ей оплеуху.

— Вечно одно и то же, — устало говорит он.

Я не свожу глаз с Хаке: ястребник — опасный человек.

Праздник в самом разгаре, сейчас произойдет то, чего все ждут. Приносят и зажигают факелы. Их втыкают в земляной пол на небольшом расстоянии друг от друга. Между факелами кидают серебряные украшения. Гюрд и Одни получили приказ от королевы. Обе молоды и красивы. Они послушно раздеваются, снимая с себя все до последней нитки. Им предстоит проползти между факелами и подобрать украшения. Для этого требуется изрядная ловкость. Нельзя слишком приближаться к огню — могут вспыхнуть волосы. Женщины ползут на коленях, извиваются, отвернув лицо от одного факела, они чересчур приближаются к другому. Я наблюдаю за королевой — в глазах у нее жадная радость, но смотрит она не на ползающих женщин, а на мужчин, которые пожирают их глазами.

Все в порядке.

Одни и Гюрд подобрали все украшения.

Они встают.

— Одевайтесь! — кричит королева.

И повышает голос:

— Нынче ночью никто из вас не коснется этих женщин даже пальцем!… Она машет рукой, и слуги подносят факелы к ней поближе. Теперь ее хорошо видно всем.

Она встает.

В пиршественном покое становится очень тихо — кто был пьян, сразу протрезвели, кого переполняла радость, теперь душит страх.

Королева выжидает, переводя взгляд с одного лица на другое. Потом говорит:

— Королева Усеберга приняла решение. Меня похоронят так, как не хоронили еще ни одного конунга. Двенадцать человек последуют за мною в курган!

Она садится и переводит дух.

И снова встает. Манит к себе Хеминга.

— Проводи меня! — приказывает она.

Обняв за талию, он поддерживает ее, и они вместе покидают покой. Все склоняются перед Асой, королевой Усеберга.

Королева Усеберга сидит на постели в своей скромной опочивальне. Хеминг стоит перед нею. Они в таком далеком прошлом, что от времени оба кажутся мне прозрачными — она стара, он молод и непокорен.

— Я хочу, чтобы ты жил, — говорит королева. — Ты сын человека, которого я когда-то любила, это неважно, что я желала ему смерти и в конце концов лишила жизни. Я знаю, ты любишь Одни. Она красивая женщина. Я не отниму ее у тебя.

Он кивает в знак благодарности.

— Но за это ты мне заплатишь дорогой ценой. — Теперь королева говорит медленно и несколько раз прижимает руку к груди, словно боясь, что сейчас сердце стукнет в последний раз. — Слышишь, дорогой ценой. Ни тебя, ни ее не будет в числе той дюжины, что последует за мною в курган. Имена тех я назову тебе потом. Но я потребую не только эти двенадцать жизней, ясно тебе? Моя жизнь кончена. Я смотрела Одину в глаза и не видела в них ничего, кроме пустоты. Я встретила человека, вынудившего меня к покорности, это был мой супруг, которого я убила. Но что все они дали мне, что у меня осталось? У меня есть сын, он скоро вернется из похода. Этот человек, лишенный мужества, он пошел в отца, а не в мать! Что еще даст мне жизнь, когда я буду лежать в земле? Конечно, им захочется плясать от радости на моем кургане. Но я позабочусь, чтобы после моей смерти не было никаких плясок! И ты поможешь мне… или умрешь.

Он слушал ее с опущенной головой. Теперь он поднимает голову.

— Ты мне поможешь или умрешь. Той же ночью, когда меня и еще дюжину человек положат в курган, оставшиеся в живых начнут пить и веселиться, чтобы забыть случившееся и прогнать страх, как бы я не вышла из кургана и не явилась к ним снова. И той же ночью ты насыплешь вокруг дома конопли. Потом подопри бревнами все двери. Гвоздями не заколачивай, это могут услышать. Выбери бревна потолще, чтобы они выдержали напор, когда люди станут высаживать двери. И подожги дом!

Сразу не убегай. Выжди и руби каждого, кому удастся выбраться наружу. Пусть все сгорит дотла. Подожги также конюшню и хлев, ходи от дома к дому по всей усадьбе и поджигай. Пусть Усеберг сгорит дотла!

Одни отправь заблаговременно в лес. Перед самой смертью я одарю тебя серебром. И ты бежишь отсюда вместе с Одни.

Поезжай в Швецию или в Данию, в этих странах люди жадны до серебра. А Ирландии остерегайся — это страна Одни. Там у нее родичи, они наверняка встретят тебя враждебно. К тому же там у них другой бог. Он не хуже и не лучше наших богов, но ты можешь с ним не поладить. Держись старых богов. Но не принимай их всерьез. Они этого не стоят. Владей на здоровье своей Одни. Изменяй ей, когда подвернется случай, лги ей, будь счастлив и не поминай лихом старуху из Усеберга, которая заставила тебя погубить столько человеческих жизней!

Это спасет и тебя и Одни!

И обеспечит мне посмертную славу… и тебе тоже. Мои похороны и твое участие в том, что случится, надолго останутся у людей в памяти!

Она наклоняется вперед и смеется, брызжет слюной, пустой беззубый рот открыт, она смеется до икоты, потом ложится, поднимает голову и бросает ему в лицо:

— Убирайся!

Склонив голову, он уходит.

Вслед за ним и я покидаю опочивальню.

Но королева снова зовет Хеминга:

— Если ты не исполнишь мою волю, я вернусь сюда и задушу… нет, не тебя, я задушу ее! — И она опять смеется.

В пиршественном покое все ждут Хеминга.

Он говорит:

— Она еще не решила, кто именно последует за нею в курган.

Старая женщина в Усеберге требовала, чтобы двенадцать ее подданных умерли вместе с ней. Ее власть в Усеберге была неограниченной и простиралась далеко за его пределы. Родичи ее, мужчины и женщины, разделявшие ее мысли и веру, жили по всему Вестфольду и даже в Уппсале, они боялись потерять свою власть и поэтому были вынуждены считать ее желание для себя законом. Выше ее был только Один. Когда наступит день и она поплывет в последний путь, он потребует жертвы, соответствующей ее богатству. А мало кто был здесь богаче, чем она.

К тому же в глубине своей ожесточенной души она ненавидела всех. Может, были там и другие чувства, потому что она иногда плакала, но она всегда стыдилась этих слез. И искупала их тем, что усиливала свою власть и жестокость там, где и без того была жестока. В ее роду, насколько хватало памяти, покойников чтили, убивая ради них других людей. Вот и она потребовала: я возьму с собой дюжину человек! И хотя она сказала это в хмельном хвастовстве, слова эти были прочнее рун, высеченных на камне. Обратного пути уже не было!

У нее был сын, которого звали Хальвдан. Он ушел в викингский поход, через год или два он вернулся в Усеберг. Хальвдан никогда не чтил ее так, как ей того хотелось, как она требовала. Он был похож на своего отца. Ей это не нравилось. Но ему недоставало отцовской силы, и это ей тоже не нравилось. Когда он вернется домой, вознесенный к небесам курган, в котором она будет покоиться, и пожарище поведают ему о том, что, когда она умерла, умерло все.

Ни один человек, находящийся под ее властью, не знал, кто войдет в число двенадцати избранников. Несколько слабых стариков, уже давно примирившихся с мыслью о скорой смерти, надеялись теперь попасть в их число. Но остальным хотелось жить. Люди таились по углам, чтобы ее взгляд случайно не упал на них — пусть выберет себе кого-нибудь другого. Однако такое желание сопровождалось чувством, что они ведут себя недостойно. Они поступались честью, выбирая бесчестье, тем не менее по ночам они носили к капищу чашки с кровью и лили ее на жертвенный камень, прося Одина, чтобы он велел ей выбрать не их. По пути домой они встречали других. И ждали, пока он или она тоже принесет свою жертву, чтобы вместе вернуться домой; некоторые плакали.

Но она жила.

Еще жила, скрюченная ломотой, с поблекшим взглядом, со слабеющим день ото дня голосом и желчной силой, которая никому не предвещала ничего хорошего. Была лишь одна возможность освободиться от ее власти — воздвигнуть против нее нид [8].

Но это могло дорого обойтись: во-первых, она бросила бы своих телохранителей против того или тех, кто воздвиг жердь. Телохранители неизменно сопутствовали ей, их было немного, но они всегда были при оружии и, не задумываясь, пускали его в ход. Во-вторых, одно дело — воздвигнуть нид против могущественного человека, чтобы свергнуть его и посадить на его место не менее могущественного соперника, и совсем другое — поставить нид перед открытым курганом. Это значило не только лишить королеву двенадцати слуг, которых она хотела взять в царство мертвых, но и лишить Одина той чести, которую она ему оказывала этой жертвой. И поэтому каждый обитатель Усеберга понимал, что нид воздвигнут не будет.

Лишь один человек мог бы воздвигнуть его — Хеминг. Она, должно быть, почувствовала это и поэтому поговорила с ним с глазу на глаз, чтобы и его подчинить своей воле.

Так наступила осень.

До весны ей было не протянуть.

Хеминг вырос при королеве. Она сама наказывала его, когда находился повод. Случалось, она оставляла при этом двух служанок, чтобы повеселить их этим зрелищем. А иногда, наоборот, всех выгоняла прочь и расправлялась с ним наедине, как строгая заботливая мать с послушным и в общем-то удачным сыном. Иногда она его целовала. Делала она это неловко. Целуя, она напоминала скворца, клюющего сало. Губы у нее были неприятные и холодные, часто, не найдя его губ, она впивалась ему в подбородок. Если кто-нибудь присутствовал при этом — а случалось и так, — он ненавидел королеву больше, чем в те минуты, когда в ожидании ее кары лежал на лавке, спустив штаны.

Говорили, что Хеминг похож на отца. Королеве это нравилось. И — на мать, это она отрицала, но все знавшие мать Хеминга, утверждали, что это так. Королева запретила Хемингу ходить за море. И часто глумилась над ним за то, что он нигде не бывал.

— Сидишь, как крот в своей норе, — говорила она. — Другие совершают славные подвиги в Ирландии и в Бьярмаланде, а ты — нет!

Когда он стал взрослым, она иногда звала его к себе, приказывала стоять неподвижно, без всякой причины била его по лицу и, воя от сердечной муки, валилась головой на стол, а ему было жалко ее, и он думал: когда-нибудь мне придется ее убить.

Возмужав и поумнев — а возмужал он рано, — Хеминг увидел связь между отношением королевы к нему и ее отношением к тому человеку, который был его отцом. Он часто раздумывал, не сбежать ли ему из Усеберга навсегда. Но он достаточно хорошо знал королеву, чтобы понимать: она отрядит за ним погоню, разошлет повсюду гонцов, перекроет ему все пути, и, где бы в ее владениях он ни скрылся, он не будет чувствовать себя в безопасности. Как раз в то время в Усеберге появилась Одни. И если бы он бежал вместе с ней, ревнивая королева сообразила бы, что выместить гнев надо на женщине, а не на мужчине. Хеминг остался. Лето за летом пролетали над страной, и с моря приходили зимы с лютыми штормами и ледяной стужей.

Хеминг рано понял, что главное для него — это резать по дереву. Старый мастер, которого королева получила из Уппсалы, передал ему свое умение. Но Хеминг отказался от его приемов, он не высмеивал их, нет, для этого он был слишком умен. Но он вырезал свой узор, искал свою красоту, работая без устали по ночам, и победил. Случалось, к нему приходила королева. Однажды они стояли рядом перед головой дракона.

— Тут мы с тобой равны, — сказала она.

— Нет, — ответил он, — ты достаешь мне только до плеча.

— И все-таки, — сказала она, — злоба, что питает мою силу, в конечном счете делает меня более умной из нас двоих. Но тут мы с тобой радуемся одному и тому же.

В эти редкие часы она бывала добра и к Одни. Но Хеминг знал, что его внимание к женщине из Ирландии мучительно для королевы Усеберга. Если б он отверг Одни, королева умерла бы счастливой. Она изменила бы свое решение и сказала:

— Достаточно, если со мной в курган лягут двое старых рабов.

Он хотел воздвигнуть против нее нид. Но понимал, что это будет стоить ему жизни. И понимал также: никто, кроме него, этого сделать не сможет — помимо своей воли он оказался избранником.

Мальчишкой Хеминг пробирался к капищу после того, как взрослые приносили там жертвы, и слизывал с камня кровь, чтобы и ему досталось немножко силы Одина. Но от вкуса крови его тошнило. Он рос, и его все чаще и чаще одолевали сомнения, когда речь заходила об Одине или Торе. Его смешили и рассказы о том, как в ирландских капищах люди пьют жертвенную кровь из сверкающих кубков, — ведь в конце концов оказалось, что это не кровь, а вино. Люди пытались обмануть и самих себя, и богов. Хеминг предпочитал честность — вещи следует называть своими именами.

Когда он стал совсем взрослым, он отказался от всех богов, кроме Бальдра. Хемингу нравился и светлый облик Бальдра — другим Бальдр и быть не мог, — и то, что он никогда не заставлял людей похваляться своими подвигами, даже во хмелю. Хеминг часто говорил:

— Один заставляет людей сперва мочиться в углах дома, а потом хвастаться этим.

Тогда одни смотрели на него с ненавистью, другие — с восхищением, хотя и пытались его скрыть, чтобы не разделить с Хемингом наказание, которое неминуемо ждет его. Однако Хеминг так и не понес наказания.

Правда, со временем он разочаровался и в Бальдре. Бальдр тоже не давал ему ответа. Однажды летней ночью Хеминг взывал к нему, это было на болоте, сгущался туман, пряный запах болотных цветов щекотал ноздри. Хеминг не принес богу никакой жертвы. Если Бальдр такой, каким должен быть, ему не польстят ни кровь, ни обрывки заклинаний, брошенные на ветер. Хеминг просто стоял и просил:

— Открой мне истину…

Бальдр не ответил.

Так что и он был ничем не лучше всех остальных богов, и Хеминг понял, что путь от истины до истины долог, как жизнь. Если человек прошел его с радостью, он сделал свое дело и потом может спокойно лежать в болоте. Только у кого хватит сил пройти свой путь с радостью?

Хеминг вдруг оказался избранником: он или никто, если он не вмешается, двенадцать человек последуют за нею в курган. Но он не в силах.

А может, все-таки в силах, если захочет?

Хеминг был худ, бледен и суров.

В Усеберге не было человека умней его.

В первый день, придя в Усеберг, я не заметил кургана. Он находился в долине у ручья: огромный курган, насыпанный летом рабами, с темным зевом отверстия, через которое в него предстояло втащить корабль. Давным-давно королева получила этот корабль в подарок после брачной ночи от человека, которого никогда не любила и в конце концов лишила жизни.

Теперь ей захотелось осмотреть курган, чтобы своими глазами убедиться, что все сделано так, как подобает королеве Усеберга. Она пришла с большой свитой. Рабыни под руки вели ее через луг. Но, приблизившись к месту, где ей предстояло покоиться, когда жизнь оставит ее, королева как бы обрела новые силы. За ней шли многочисленные обитатели усадьбы, мужчины и женщины, их было больше сотни.

День выдался по-летнему теплый, но дыхание осени уже коснулось его, и с моря тянул легкий ветер. Королева остановилась перед темным отверстием, ведущим в глубь кургана. Оттуда веяло холодом. Но она не дрогнула. Старая, скрюченная ломотой, закутанная в платок, с орлиным носом, заостренным старостью, и беззубыми деснами — когда она улыбалась был виден пустой рот.

Она потребовала, чтобы ее подняли на вершину кургана. Лодин и Хаке держали ее с двух сторон, она была похожа на старую, полуживую птицу. Королева приказала всем следовать за ней наверх. Даже на таком огромном кургане людям не хватило места, так их было много. Она стояла и смотрела на земли Усеберга, на болота, на Бальдрсберг, на Бе. Капище находилось немного правее и выше. Теперь она молчала.

Потом она пожелала осмотреть курган изнутри. Ее пришлось почти нести на руках, я видел, как содрогнулись Лодин и Хаке, вступив во внутреннее помещение кургана. Она опять приказала всем войти туда следом за ней. Но места для всех не хватило. Тем, кто не смог протиснуться внутрь, было приказано стоять у самого входа, чтобы и их тоже коснулось ледяное дыхание кургана.

— Где наши ложа? — строго спросила королева.

— Они еще не поставлены… — начал Хаке, но она махнула рукой, чтобы он замолчал, и резко обернулась к Лодину, который распоряжался всеми работами на усадьбе и как колдун имел более близкое отношение к погребальному кургану, чем Хаке.

— Да, — сказал Лодин, слова с шипением вырывались из его изуродованного рта. — Мы не хотели, чтобы дерево гнило в кургане, пока ты еще жива.

Королева одобрительно кивнула, но сказала, что хочет испробовать свое ложе, раз уж она пришла сюда. Отговаривать ее было бесполезно. Семь или восемь рабов отправились на усадьбу и принесли два ложа, украшенные затейливой резьбой, оба были очень красивы. Я знал, что одно из них делал Хеминг.

— Почему только два? — сердито спросила она.

— У нас их достаточно, но мы не хотели приносить сейчас все, — ответил Хеминг.

Королева удовлетворилась этим объяснением и потребовала, чтобы более красивое ложе, на котором будет покоиться она сама, поставили в курган. Потом она пожелала лечь на него для пробы. Многие в страхе закачали головами. Гюрд осмелилась выступить вперед и сказать, что при ее ломоте этого делать не следует.

— Лучше подожди, пока не придет твое время.

Королева ее ударила.

— Я ведь не собираюсь раздеваться, — сказала она, прыснув от смеха, словно ее щекотала мысль, что все эти люди могли бы увидеть ее голой. Гюрд и Одни помогли ей лечь. До самой шеи ее укрыли богатым покрывалом.

— Поставьте рядом второе ложе, — приказала королева.

Ложе поставили, мы кольцом окружили королеву, над нею держали факел, все молчали.

— Ложитесь по очереди на второе ложе, — приказала королева.

Она приподнялась на локте, улыбка у нее была почти добродушная.

— Я еще не решила, кто ляжет рядом со мной. Остальные будут лежать вокруг. А тот кто рядом — этого я еще не решила. — Давай ты первая, — предлагает она Гюрд.

Вздрогнув, Гюрд забирается на ложе. Одни расправляет над ней покрывало.

— Тебе удобно? — спрашивает королева.

— Да. — Гюрд кивает.

Ей разрешается встать.

— Теперь Одни!

Одни чуть не впадает в беспамятство. Хеминг подхватывает ее и шепчет на ухо, чтобы успокоить:

— Это всего лишь глупая игра!

Тогда Одни ложится. Она лежит не двигаясь. Королева кричит:

— Тебе удобно? Почему ты молчишь?

— Да, да, удобно! — заикаясь, отвечает Одни.

Она встает, у нее на губах мимолетная счастливая улыбка, все, один за другим, ложатся, пробуют ложе, которое, когда умрет королева, может оказаться для них последним.

Королева встает, эта игра явно взбодрила ее. Хаке помогает ей выйти из кургана.

Выбравшись на дневной свет, она интересуется, где помощница смерти будет убивать тех, кого королева возьмет с собой.

Арлетта выступает вперед. Волосы у нее, как обычно, неприбраны. Лицо Арлетты безобразно, но тело красиво — сильное, мускулистое, с покатыми плечами и стройной спиной, красивый изгиб который не может скрыть даже ее одежда.

— Здесь, — говорит она останавливаясь.

— Покажи, как это будет выглядеть, — требует королева.

Арлетта перебирает взглядом людей, не решаясь кого-нибудь подозвать к себе. Тогда королева с явным удовольствием называет Лодина. У него дрожат колени, он, колдун, должно быть, не слишком доверяет своему искусству, раз оказался не в силах сделать так, чтобы жребий, предназначенный ему, пал на другого. Лодин становится перед Арлеттой.

Она решительно хватает его за горло, откидывает ему назад голову и поднимает руку с воображаемым ножом.

— Вот так, — говорит Арлетта.

Королева благодарит ее.

Со страху Лодин обмочился.

Королева со своей свитой возвращается в усадьбу.

На каменном крыльце она оборачивается к нам и, прокашлявшись, громко благодарит всех, кто нынче сопровождал ее. Она говорит, что сердце ее еще далеко до последнего удара, но все-таки дней остается все меньше и меньше.

— Когда боги предупредят меня, что пора собираться в путь, я назову тех, кто ляжет со мною в курган.

И она с достоинством склоняет голову в знак благодарности, что ее выслушали.

Потом поворачивается и уходит.

Мы остаемся.

Кое-кто не сводит глаз с Хеминга.

Той же ночью Хеминг явился ко мне. Мы пошли к кургану и забрались внутрь. Он сказал, что только здесь мы можем чувствовать себя в безопасности. Моросил дождь, в кургане было сухо, пряно пахло землей, корнями и бревнами. Свежая щепа, оставшаяся после работы плотников, белела у наших ног.

— Ее надо убить, — сказал Хеминг. — Другого выхода нет. Нельзя ждать ее смерти, но сделать это надо так, чтобы все думали, что она умерла сама. Тогда мы похороним ее в кургане и дадим ей в провожатые двух рабов. А когда Хальвдан, ее сын, вернется из похода, мы скажем, что она сама так велела. Одно затруднение: она уже объявила, что с нею в курган должны лечь двенадцать человек. Поверят ли люди, что она перед смертью изменила свое решение?

И что, если убийство не удастся? Надо, чтобы все выглядело как заговор рабов, пусть вина падет на них. И мы их зарубим. Тогда возможно, хотя я в это и не верю, она согласиться взять с собой уже убитых рабов.

В одиночку этого не осуществить, мне нужны помощники. Но я не знаю, на кого можно положиться.

Мы вышли из кургана.

Занимался новый день.

Я сидел на берегу в ольшанике, на расстоянии двух полетов стрелы от меня был привязан корабль. К реке подошла женщина. Я знал ее, но раньше никогда не оставался с нею наедине. Это была крепкая, цветущая женщина с высокой грудью и добрым умным лицом — Гюрд — та, что выткала красивый и странный ковер, висевший на стене королевских покоев в Усеберге. В узор этого ковра вплетались повешенные. Гюрд принесла сюда котят, завязанных в узелок. Ей велели их утопить. Но я видел, что ей это не по душе.

Я предложил ей сесть, теперь мы были совсем рядом. Она дышала прерывисто, хотя шла небыстро. Развязав узелок, она показала мне пятерых котят, глаза у них уже открылись. Она сказала, что ей бы легче утопить их, если б они были слепые и еще ничего не понимали.

— Думаешь, они сейчас что-нибудь понимают? — спросил я.

— Кто знает? — Она подняла на меня глаза и улыбнулась — полушутливо, полусерьезно.

Мне захотелось погладить ее по щеке, но я понимал: все равно она так далеко от меня, что мне до нее не дотянуться.

Вода в речке поднималась, и я сказал об этом Гюрд.

— Как ты думаешь, вода когда-нибудь возвращается обратно? — спросил я.

Она засмеялась, но не ответила, взяв в руки котенка, она поцеловала его и прижала к щеке, слегка покачиваясь и чуть не плача.

— Почему я должна их убить? Может, ты? — Она вдруг воодушевилась, даже привстала. — Тогда я пока убегу, а потом вернусь… — Она смутилась и покраснела. — Если хочешь, мы можем побеседовать. Окажешь мне эту услугу?

— Боюсь, у меня не хватит смелости, — ответил я.

— Завяжи узелок веревкой, тогда они не выползут. И брось его в реку, ладно?

— Я слишком слаб для такого дела, — признался я.

— Хеминг тоже отказался.

Солнечный луч, пробившись через листву ольхи, упал ей на волосы, и они вспыхнули золотом. Она не была красивой. Но вся так и светилась сердечностью и добротой и умела держаться с большим достоинством, хотя и без малейшего высокомерия.

Мне вдруг стало грустно.

— Ты войдешь в число тех двенадцати? — спросил я.

Слова нечаянно сорвались у меня с языка, и я тут же горько пожалел о них; она медленно обернулась ко мне.

— Наверно…

К нам прибежала кошка. Она повсюду искала своих котят и наконец нашла их. Гюрд развязала узелок, кошка прыгнула на колени к женщине, которая должна была утопить ее детей, и расположилась кормить их. Котята стали сосать, я нагнулся к ним и коснулся волосами волос Гюрд.

— Как ты думаешь, речная вода возвращается обратно? — спросил я, чтобы что-то сказать.

— Да, — ответила она очень серьезно.

— Давай спрячем котят в сене? — предложил я.

Она сразу поняла мою мысль и засмеялась.

— Правильно. Они не прибегут на усадьбу, пока не вырастут, а тогда они разбредутся по амбарам, где полно мышей. Давай! Ты мне поможешь?

— Конечно, — ответил я.

Она завернула котят в узелок, взяла кошку на руки и впереди меня пошла через ольшаник, но не прямо к усадьбе, а делая большой крюк.

— Только бы Лодин нас не увидел, — сказала она.

Юбка доходила ей до середины голени и туго обтягивала бедра, походка у нее была легкая и красивая.

— А ведь она не такая уж и злая, — тихо сказала Гюрд, и я понял, что она давно носит это на сердце.

— Не злая?

— Да. Она разрешила мне ткать. Она сказала: ты должна использовать свое умение, не трать времени на то, что другие сделают не хуже тебя! Но тот ковер мне все-таки хотелось сделать совсем другим.

— Правда?

— Сперва я нарисовала его углем, и она меня похвалила. Только повесь на ветки несколько человек, сказала она. Я возразила, но она настаивала и сама пририсовала людей, висевших на деревьях. Мне пришлось признать, что они хорошо вплелись в узор. Но я по глупости сказала, что никогда в жизни не видела повешенных и потому вряд ли смогу хорошо их изобразить. Этому легко помочь, сказала она. Я вскрикнула, она засмеялась, но отговорить ее было уже невозможно. Да ведь его все равно повесят, сказала она. Наши люди как раз поймали в горах бродягу, который крал овец. Она заставила меня присутствовать при казне, меня вырвало, но ковер получился красивый…

Мне захотелось прикоснуться к ее платью — на ткани был изящный узор, и я понял, что она сама ткала ее. Но Гюрд держалась с таким достоинством, что я на это не осмелился.

Она первая скользнула на сеновал через отверстие в стене, там, внутри, мы соорудили для кошки и ее котят настоящий дом. Три полена прикрыли сверху сеном, оставив для входа отверстие. Котята начали сосать кошку. Нам следовало уходить.

Или не следовало?

— Скажи, — попросила она, обернувшись ко мне и приоткрыв рот так, что я увидел ее крупные белые зубы. — Скажи: Гюрд, ты не попадешь в их число.

Я сказал:

— Гюрд, ты не попадешь в их число.

Потом нагнулся и поцеловал ее — вернулись вспять и ушедшая тысяча лет, и речная вода, женщина в вечном странствии по жизни, мужчина, задержавшийся возле нее.

Мы долго так стояли.

Мы стоим так до сих пор.

Я пошел к королеве Усеберга и сказал, что хочу поговорить с нею с глазу на глаз.

— Я верю: твои похороны будут великолепными и люди надолго запомнят их, но задумывалась ли ты, что будет через много лет, когда грядущие поколения твоего рода тоже лягут в могилу?

Королева посмотрела на меня, в ее глазах мелькнуло любопытство, она кивнула на невысокий стул и предложила мне сесть. Руки ее покоились на коленях. Старая женщина почувствовала, что молодой человек пришел, чтобы оказать ей честь.

Однако я пришел не только ради того, чтобы оказать ей честь.

— Я думаю, — сказал я, — вернее, знаю, что, покуда твой род и твой бог господствует в Усеберге, ты и все, кого ты возьмешь с собой, будете спокойно лежать в земле. Но когда придет другой бог, у людей не будет причин бояться Одина и его власти, и они, движимые тою же жаждой богатства, что ты и твои современники, разграбят твой курган. Они украдут все, что найдут, даже кольца с твоих мертвых пальцев.

Она глядела мне в глаза, но не отвечала.

— И еще я думаю, — продолжал я, — вернее, знаю, что грядущие поколения разроют твой курган. Ученые мужи найдут на то благородные причины, а неученые будут только посмеиваться. Но ты все равно еще раз окажешься жертвой грабителей: они будут драться за право на твой курган. Человек, считающий, что курган стоит на земле, которая принадлежит ему, потребует за него денег и задержит работы, он будет требовать все больше и больше серебра и получит его. И тебя вынесут из кургана на свет не в твоей белой наготе, нет, дневной свет увидят твои почерневшие, высохшие кости. Ученые разложат их на полотне, чтобы обмерить и изучить, некоторых костей королевы Усеберга будет недоставать. Ученые начнут гадать, как тебя звали. Но кто знает, правильно ли они угадают твое имя?

И когда на одной простыне будешь лежать ты, а на другой — твоя рабыня, уже никто не поймет, кто из вас королева, а кто рабыня. Ты, всемогущая, окажешься лишь камешком в мозаике, кости твои и будут этими самыми камешками. И некоторых будет недоставать. Ученый муж возьмет твой череп — вернее, то, что от него останется, — постучит по нему и улыбнется: интересно, была ли она умна? А его помощник угодливо засмеется, чтобы польстить ученому мужу, но мысли его будут витать далеко, мысленно он будет с другой женщиной, потемневшие кости которой в свое время тоже будут лежать в земле, подобно твоим.

Ты — всемогущая королева. И рядом — твоя рабыня. Кто же из них королева? — станут гадать ученые мужи, вглядываясь в твои пустые глазницы. Да, кто же из них королева, а кто рабыня? А больше от тебя не останется ничего.

Но корабль твой не умрет. Он поплывет перед глазами новых людей по всей своей дерзкой и дикой красе, точно лебедь в синем море. И когда твой безобразный прах снова зароют в землю, корабль останется с людьми. И каждый, кто увидит его, скажет: человек бессмертен.

А она была тленна.

Тут королева улыбнулась мне, сделавшись почти красивой.

— Правильно, так все и должно кончиться, — сказала она и прибавила: — Но я не стану менять свое решение.

Я поклонился королеве Усеберга и покинул ее.

Я предложил Хемингу пойти со мной в Фоссан, где мне были знакомы каждый камень и каждая тропинка. Мы вышли рано утром. Осень уже тронула горы и светлое небо. Длинноногий и поджарый Хеминг шел легко, у нас было чувство, что мы оставили за спиной смерть. Мы слышали мычание коров на выгоне и видели жирных овец. Старая лошадь, жуя траву, невозмутимо и важно поглядела на нас. По едва заметной тропе мы прошли через болото. Приятно идти с человеком, который тебе под стать, идти молча, в ногу, вместе перепрыгивая через ямы с водой. Мы видели и слышали одно и то же. Я уже хорошо знал Усеберг и его обитателей — если случится, что Хемингу придется бежать и понадобится тайное прибежище в дальних усадьбах, этот путь уведет его отсюда.

Днем мы пришли в Клупп. Нас приветливо встретили молодые брат и сестра, которые вели там небольшую торговлю. Их звали Хельга и Карл. В очаге под пеплом тлели угли, и Хельга быстро развела огонь. Она накалила сковороду и стала печь лепешки. Карл принес смолы и угостил нас. Нам было хорошо у них. Они скупали у крестьян овчины и звериные меха и возили продавать в Скирингссаль или же в новое селение — Тунсберг. Большого богатства на этой торговле им было не нажить. Но лепешки у них были вкусные, мы попали к добрым друзьям; когда нужно было, мы говорили обиняками, а если думали, что так будет лучше, то напрямик. Здесь тоже почитали королеву Усеберга. Любить ее не любили.

Мы распрощались и продолжили свой путь вдоль ручья, потом свернули по тропе на запад; мне хотелось, чтобы мой друг Хеминг познакомился с моими многочисленными друзьями, жившими на равнинах Рамнеса. Иногда в зарослях деревьев нам попадались усадьбы. Я подумал, что когда-нибудь здесь между горами будут колоситься поля. И другие поколения будут есть этот хлеб, не ведая ни наших путей, ни наших мук. Нам выпал хороший день: за спиной у нас осталась смерть, и мы еще не собирались поворачивать назад к Усебергу. В белом небе над нами парил сокол. Он почему-то немного встревожил меня.

Мы пришли к пожилому доброму человеку, которого люди называли Эрлинг с сетера. Не думаю, чтобы хоть раз в жизни у него появлялась недостойная или дурная мысль. Он угостил нас яблоками, а когда увидел, какие у нас длинные волосы, предложил нас подстричь. Мы с Хемингом были молоды, и нам хотелось, чтобы нас красиво подстригли. Эрлинг положил на камень овчину, и мы сели на солнце. Он принес ножницы и с большим проворством подрезал мне волосы полукругом, они слегка прикрывали мне уши, а Хеминг попросил подстричь его покороче, чтобы его прическа выглядела более мужественной. Эрлинг предложил вымыть нам волосы, но мы сказали, что сделаем это сами. Он согрел в котле воды и, пока мы мылись, прислуживал нам, как раб. Мы оставили за собой смерть. Мы были в другом мире.

Наконец, распрощавшись с Эрлингом и помахав ему рукой, мы снова пошли по тропам, которые я знал, как самого себя. Друзья махали нам, и мы махали им на прощание, день перевалил за середину, я был знаком со всеми людьми, которые стояли на своих порогах, мне были известны даже имена их лошадей. К вечеру мы пришли в Фоссан. Солнце уже село.

Мы стояли у нижнего водопада мокрые от брызг и вдруг, не в силах совладать с собой, скинули одежду и отважно бросились в воду. Сколько раз я стоял у этого водопада и спрашивал себя, возвращаются ли брызги обратно. Мы поднялись к верхнему водопаду, и я сказал, что когда-то ловил здесь рыбу.

— Но разбивать ей голову мне всегда было неприятно, — сказал я.

— Ты прав, — согласился Хеминг.

Мы были уже почти у цели, еще несколько шагов, и я привел его к дому. Рассказал, что стоял здесь за запертой дверью, с бьющимся сердцем прислушиваясь к проходящим мимо шагам. Я тоже слышал бряцание оружия.

— Тут у меня зарыто все, что может тебе пригодиться. Я тебе покажу.

Он с благодарностью пожал мне руку.

— Если потребуется, я приму на себя это бремя, — сказал он.

— Кроме тебя, этого сделать некому, — сказал я.

В сарае за поленницей дров была маленькая каморка с потайным окном на крышу, в самом крайнем случае через него можно бежать. Я все показал ему. Потом мы поели из хранившихся тут запасов, посидели молча, я еще раз все осмотрел, и мы ушли.

Светила луна, мне вдруг захотелось поговорить о Гюрд, но я молчал. Его груз и без того был тяжел, зачем возлагать на его плечи и еще и мое чувство к этой женщине. Но он понял меня.

— Вот как, — сказал он без улыбки.

— Точно свет далекой звезды, — коротко ответил я.

Мы долго шли молча, в лунных сумерках мне было нетрудно находить нужные тропки. Теперь мы шли другой, более короткой дорогой. Уже недалеко от Усеберга, когда нам осталось миновать последние болота, он остановился.

— Хватит у тебя сил дойти сейчас до кургана? — спросил он.

— Конечно, — ответил я.

В Усеберге было так тихо, что я слышал и свое и его дыхание. Он дышал с трудом.

— Хочешь, я расскажу, что я надумал? — спросил он.

Я кивнул.

Хеминг сказал:

— Королева будет присутствовать в капище на больших осенних жертвоприношениях. До них осталось десять дней. Мы понесем ее туда в повозке, понесут телохранители, жрец дважды обрызгает повозку кровью: когда ее принесут к капищу и когда будут уносить обратно. Кругом будет стоять стража. Но, как тебе известно, телохранители обычно не входят в капище.

Там мы подведем ее поближе к Одину — это будет их последняя встреча. Он весь залит кровью. Теперь жрец должен обрызгать кровью и ее. Она наклоняет голову. Над ней горит только один факел. Неожиданно он гаснет.

И тогда я задушу ее, в темноте, перед лицом Одина, в священном месте. В то же мгновение кто-нибудь другой убьет раба, думаю, нам придется

пожертвовать Оттой, потом я объясню почему.

Мы поднимаем шум, распахиваем двери и кричим телохранителям:

— Королева убита! Виновник уже мертв!

У нас спросят:

— Зачем Отта убила королеву?

Мы ответим:

— Она узнала, что королева не хочет брать ее с собой в курган.

Перед лицом Одина я поклянусь над телом королевы, что в последнюю ночь она призвала меня к себе и сказала: я передумала! Я возьму с собой лишь одного человека.

Пусть верный старый Бьернар удостоится этой чести.

Многие в Усеберге не поверят мне и будут сомневаться. Но сделают вид, что верят: ведь их собственная жизнь будет теперь в безопасности. А доказать, что я лгу, не сможет никто.

Он взглянул на меня.

— Мне надо посвятить в свой замысел нескольких человек, — сказал он.

— Этого я еще не сделал.

Нам было трудно выбрать подходящих людей.

И еще он сказал:

— Пожалуй, вам лучше пожертвовать Гюрд и положить в курган ее. Может показаться подозрительным, что королева удовольствовалась жалким стариком, который все равно скоро умрет.

Хеминг схватил меня за рубашку и тряхнул. Голос его звучал хрипло:

— Если приходится выбирать между одной жизнью и двенадцатью?…

Я застыл с открытым ртом, не находя слов, теперь лицо его было жестоким, на губах выступила пена. Я наклонил голову.

Мы вернулись в Усеберг.

Я сопровождал Хеминга, когда он пошел к Хаке.

— Можешь обучить сокола, чтобы он летал надо мной, — сказал Хеминг.

Случалось, могущественные люди приказывали своему соколятнику обучить сокола, чтобы тот летал над человеком, который им нужен, но к которому они не питают доверия. Между соколом и его жертвой возникали те же отношения, что между господином и рабом. Сокол парил над своим рабом — черная точка в бездонном небе, — зорким взглядом он неустанно следил за человеком. В любое мгновение птица могла упасть ему на голову и выклевать глаза. Когда человек спал, сокол сидел на бревне рядом с ним.

Итак Хеминг пришел к Хаке и сказал:

— Можешь обучить сокола, чтобы он летал надо мной.

Я видел их, стоящих лицом к лицу: оба красивые, стройные, они были друзьями, но в их дружбе было нечто нарочистое, что в один прекрасный день могло обернуться изменой и смертью. Оба были умны, но Хеминг все-таки умней, природе Хаке было свойственно лукавство, он был не так благороден — его конечной цели не знал никто. Но главное, мне кажется, у Хаке была болезненная потребность, присущая многим людям, хотя они и не знают, зачем им это нужно, — он хотел повелевать людьми. Хеминг, должно быть, раскусил его. Он сознавал, что вступает на опасный путь, но выбора у него не было.

— Можешь обучить сокола, — сказал он Хаке.

У Хаке не хватило сил отказаться. Он принял предложение Хеминга, это было низко, руки у него дрожали, рот приоткрылся, обнажились зубы, похожие на острые маленькие ножечки. Сокол будет парить в небе над Хемингом и сделает того, над кем парит, послушным орудием Хаке.

Потом Хеминг сказал:

— Это первое.

— А что второе?

— Королева сказала мне: Хаке войдет в ту дюжину, которая последует за мною в курган.

Я увидел, как под загаром лицо Хаке покрылось смертельной бледностью.

— Поэтому, Хаке, ты должен слушаться меня. А надо мной будет парить твой сокол, так что я все равно буду в твоей власти.

В тот же вечер в конюшне Хеминг бросился на Лодина и отрезал у него мочку уха. Потом он сбил Лодина на кучу навоза и поставил ногу ему на горло, теперь ему ничего не стоило задушить колдуна, но он позволил ему приподняться. Голова Лодина была в крови. Хеминг быстро спутал ему ноги, поднял на плечи и размазал по его лицу кровь. Взглянув на хлещущую из уха кровь, Хеминг сказал:

— А кровь-то у тебя совсем черная. Тебе известно, что это означает?

Лодин сплюнул.

— Это означает, что ты скоро умрешь, — сказал Хеминг. — И колдовать ты не умеешь! Верно? Иначе я бы не отхватил у тебя пол-уха. — Хеминг снова ударил его, и Лодин упал в стойло.

Хеминг присел рядом с ним.

Ты не тот, за кого себя выдаешь, Лодин. Много лет ты пытался научиться колдовству и кое-чему, конечно, выучился, можешь, к примеру, плюнуть огнем в миску с жиром, это у тебя ловко получается. Но все-таки я отхватил у тебя пол-уха. И ты сам знаешь, что скоро умрешь.

Сейчас я открою тебе одну вещь, но ты будешь держать язык за зубами! Или пеняй на себя!

Я не имею права говорить тебе это…

Лодин уже понял, что он сейчас услышит.

— Ты попал в дюжину, — медленно проговорил Хеминг. — Но мы помешаем этому.

Я виноват, что отхватил у тебя пол-уха, сейчас я перевяжу тебе рану. Но если проболтаешься, я отхвачу тебе голову еще быстрее, чем ухо. Ясно? Ну?

Он снова ударил Лодина, и тот опять упал в навоз.

— Теперь ты мой человек, — сказал Хеминг. — Отныне ты будешь слушаться только меня. Согласен?

Лодин дал слово.

— Я думаю, когда это будет уже позади, ты все-таки научишься колдовать, — сказал Хеминг.

Мы пошли есть.

В Усеберге рассказывали, что однажды на рассвете больше двадцати лет назад молодая нищенка, оставшись ночевать в овчарне, родила там мальчика. Потом она ушла своей дорогой. Мальчика нашли, и он вырос в Усеберге. Назвали его Хаке. Держался он всегда гордо и не желал делить с рабами их участь. Когда мимо проходила королева, весь его вид выражал презрение; он был способен на дружбу, но на дне его дружбы был холод, и потому никто его не любил.

Со временем Хаке научился обращаться с ястребами и упорно развивал в себе умение, которым, как говорят, владеют лишь великие ястребники и соколятники. Он научился стоять с вытянутой рукой. Редко кто понимает, какая сила и какая воля нужны для того, чтобы час за часом стоять неподвижно с вытянутой рукой. Иногда под открытым небом, где в высоте парит сокол или ястреб, иногда в полумраке соколятни. Воля Хаке через руку как бы передавалась той птице, которую он выбрал, внушала ей тревогу и заставляла лихорадочно бить крыльями. Иногда Хаке стоял так час или два, а иногда — с рассвета и до заката. Но в конце концов птица покорялась ему, садилась на вытянутую руку и замирала там. У нее был грозный клюв. Но она никогда не пускала его в ход.

Таков был Хаке, к тому же он всегда молчал. Он обладал редкой способностью слушать. Когда по вечерам за пивом затевалась беседа, Хаке внимательно слушал и запоминал все. Тому, кто наблюдал за ним, могло прийти на ум, что, если сейчас Хаке вытянет руку, он кого угодно заставит покориться своей воле.

В Усеберге говорят, что так он покоряет и женщин.

Дает им понять, что ждет. Кто знает, может, он и стоит в это время, вытянув руку, наверно стоит. И женщина приходит к нему, именно та, которую он выбрал.

Говорят, она опускается на колени и целует ему руку.

Ударив ее один раз, он уходит.

Но потом, когда она снова приходит к нему, он уже не бьет ее. Она молит, чтобы он не прогонял ее, в конце концов ему это надоедает, и он, пожав плечами, разрешает ей остаться… на время.

Ходит слух, что теперь настала очередь Гюрд. Она даже сказала ему:

— Хочешь, я разорву всю свою тканину!

Скользя как тень между домами Усеберга, из всех мужчин я ненавижу только Хаке, из всех людей боюсь только его, он видит всех и не подчиняется никому.

Рассказывают также, что однажды утром старая нищенка шла болотами мимо Усеберга, зайти в усадьбу она не осмелилась.

В Усеберге говорили, будто Лодин вернулся в конюшню, чтобы найти отрезанную мочку уха. Он хотел ее съесть. Лодин дорожил каждой частицей своего тела, считая, что его способность колдовать сидит во всем теле и уменьшится, если от него что-то отрежут. Но он не нашел отрезанную мочку. Возможно — и я думаю, что так оно и было, — Хеминг со своей проницательностью опередил Лодина, нашел эту мочку и зарыл ее в навоз, улыбаясь чуть заметной улыбкой, родившейся в самой глубине души и почти невидимой на губах.

Лодин приходит и ищет, он взволнован, его терзает смертельный страх, он раскидывает навоз, плачет, ползает, роется в грязи, наконец что-то находит и съедает.

— Нашел! — говорит он вслух.

Но он знает, что это было не так. И не в силах убедить самого себя. Снова возвращается в конюшню и снова ищет, он осматривает все по порядку, хотя такая тщательность не в его характере. И опять что-то находит, радуется. Он заставляет себя думать, что на этот раз не ошибся.

Однако его опять точит сомнение.

Теперь Лодин будет сомневаться и в своем умении колдовать. Он знает, что может плюнуть огнем в чашку с жиром. Это его хитрость. С ее помощью он много лет внушал людям страх. Зев у него черный. Хеминг обсуждал это со мной. Он понимал это так: Лодин прячет во рту огонь или горящий уголь, а потом выплевывает его в чашку с жиром. Попасть в чашку нетрудно, если поупражняться. Но как можно держать во рту огонь? Почему он не обжигает себе глотку?

Однажды после такого разговора Хеминг пошел к Лодину и заставил его раскрыть рот.

— Рот у него черный, — сказал он, вернувшись ко мне. — И зубы с дырками. Может, он прячет в них тлеющую шерсть и ее выплевывает в чашку с жиром? Но ведь шерсть должна погаснуть? В чем тут секрет?

Хеминг годами копит всякие сведения и размышляет над ними. Его раздражает любое событие, которое он не в силах объяснить. Почему-то он считает, что, узнав, как Лодину удается плевать огнем в чашку с жиром, он окажет услугу Одни.

— Ты меня понимаешь? — спрашивает он меня.

— Нет, — нерешительно отвечаю я.

— Ведь она повинуется страху!

— Ты прав.

— Только мне кажется, что в следующий раз Лодин промажет, — говорит Хеминг и смеется. — Он теперь никогда не забудет о своей мочке.

Как-то вечером Хеминг стоял на дворе и свистел. У него есть пес.

К нему прибежал Лодин.

В Усеберг приходит бродяга. С ним ребенок, которого он хочет продать. Это девочка, очевидно его дочь, хотя он и отрицает это, говорит, что нашел девчонку в овчарне. Девочке лет пять — бледненькая, тонкие серые пальцы, запавшие глаза, ветхая одежонка, на ногах следы от розги. Королева отказывается купить девочку.

Королева Усеберга не любит детей, считает, что они только мешают — то смеются, то плачут, и всегда не вовремя.

Одни дает девочке хлеба.

Только бы бродяга сам не сожрал этот хлеб.

Нет, приходит Хеминг и следит, чтобы девочка съела весь кусок.

И они уходят дальше, бродяга и ребенок, следы их теряются в болотах.

Я так и не знаю, сколько у королевы телохранителей. Они похожи друг на друга как близнецы. Может быть, их восемь, а может, дюжина. Иногда по ночам я просыпаюсь в холодном поту и думаю, что их пятнадцать. Неудивительно, что они одинаково одеты и что у них на один лад подстрижены волосы и бороды, так и должно быть, но к тому же они все одинаково широки в плечах, у них одинаково прямые спины и твердая поступь. И если они смеются — чего почти не бывает — они все смеются над одним и тем же, над чем другим людям даже в голову не придет смеяться, и никому не случалось видеть, чтобы они были чем-то недовольны или опечалены.

Только сама королева знает, из каких краев пришла к ней ее дружина. В давние годы она заменила воинов, охранявших ее прежде. Тех закаляли в ледяной воде, и они могли по нескольку дней обходиться без пищи. Пили они только по приказанию королевы, постоянно были при ней и хорошо знали всех обитателей усадьбы. Последнее-то в конце концов и встревожило королеву. И она их обменяла. И прежние и нынешние телохранители были равноценны. Только у новых не было кровных связей с усадьбой. А потому не возникало желания — впрочем, на то не было и ее разрешения — искать себе здесь друзей. Когда им хотелось женщин, они шли в дом, где жили рабыни, королева отпускала их туда безмолвным кивком. Иногда они стояли у нас за спиной во время еды.

Хотелось бы мне знать, не стоял ли один из них у меня за спиной в то утро, когда меня допустили к королеве и я беседовал с ней наедине? Может, он, неподвижный, в своей серой одежде сливался со стеной, скрытый легким дымом, тянувшимся из очага и ползущим по стенам в поисках отверстия в крыше?

Не знаю.

Мне кажется, что Хаке видел меня, когда я выходил, чтобы окунуть лицо в росу там, где недавно прошла Гюрд.

Я чувствую, что один из телохранителей королевы не спускает с меня глаз.

Хеминг пошел к королеве и сказал:

— Когда мы понесем тебя на твое последнее жертвоприношеие, ты будешь сидеть в повозке, сделанной только для тебя, к ней не прикасался никто, кроме мастера, украсившего его резьбой, и тебя.

— А кто этот мастер?

— Ты знаешь.

Он стоит перед тобой. Мне помогал Один. Сперва приходил Бальдр, он хотел дать мне в помощь добросердечие. Но я сказал ему: эта повозка для королевы Усеберга и потому ножом моим должна водить могучая сила. Тогда пришел Один и помог. Повозку в капище понесут твои телохранители, но они должны быть в перчатках. Обещаешь? Они должны быть в перчатках.

Ты вылезешь из повозки, и только одна рабыня проводит тебя в капище. И пока ты будешь там, твои люди должны охранять повозку. Кто знает, вдруг на этих последних в твоей жизни жертвоприношениях какая-нибудь нежить захочет осквернить повозку? Заплюет ее, изгадит, вымажет оси слюной, а сиденье, на котором ты сидишь, нечистотами. Ведь людской глаз не видит их нечистот, хоть они и воняют. Телохранители должны охранять повозку, пока ты будешь в капище.

Обещаешь?

Или я разнесу ее в щепки! — теперь Хеминг кричит. — Без твоего согласия или приказа я разнесу ее в щепки и сожгу их! А пепел развею по ветру. Можешь тогда повесить меня у всех на глазах, но тебе придется оказать мне честь как искусному мастеру, сделавшему твою повозку, и выполнить то, что я требую ради твоей безопасности в такой день, либо повесить меня.

Они кивает ему головой.

Одни сушит чернику. В кургане королеве Усеберга понадобится черника. Одни сидит у очага и встряхивает лист с ягодами. Когда ягоды все время в движении и жара достаточно, они постепенно сморщиваются, засыхают и могут храниться, сколько нужно. Если королеве в этом долгом странствии к той гавани, где ее корабль бросит якорь, захочется полакомиться ягодами, она подаст знак своей мертвой рабыне, та бросит ягоды в воду, и они обретут прежнюю свежесть.

Вот Одни и сидит перед огнем и без конца встряхивает лист с ягодами, со лба у нее течет пот, но он не должен капать на ягоды, а то у них будет солоноватый привкус. Я понимаю Хеминга. У Одни очень красивое тело.

Она поднимает глаза и улыбается мне. Я киваю ей. Это означает, что я пойду к Хемингу и скажу ему:

— Я видел Одни. Она сушит ягоды. У нее красивое тело.

Тут же и Гюрд, она ткет платок. Он будет легкий и воздушный, почти невесомый. Если подбросишь его против света, он покажется бесцветным, словно дуновение ветра или дыхание новорожденного. Но возьми его в темное помещение, и он окажется зеленоватым, если ты поднесешь его близко к глазам. А если будешь смотреть на него издали, он начнет отдавать в красноту.

Ни у кого, кроме Гюрд, я не видел таких легких и уверенных пальцев. Но они обе невеселы, эти женщины.

— Кто надевает на нее этот платок? — спрашиваю я у Гюрд.

У Гюрд белоснежные зубы, они сверкают в улыбке:

— Один из тех, кто последует за нею в курган.

— А кто понесет в курган ягоды? — спрашиваю я у Одни.

— Один из тех, кого убьют, когда она умрет.

Мы умолкаем. Обе молодые женщины глубоко вздыхают. Я долго смотрел на округлые линии груди и бедер, теперь я опустил глаза. Один из телохранителей проходит через покой.

На днях в Усеберг приехал человек из Борре.

Королева решила отпускать ногти. Всем известно, что покойников нельзя класть в курган с необрезанными ногтями. Но в того, кто стрижет покойнику ногти, легко проникает смертный холод и торопит его в последний путь. Потому королева и не разрешает сейчас стричь и подпиливать себе ногти. Она поджимает под себя ноги, когда к ней приходит рабыня с ножницами и пилочкой, прячет руки и смеется, как непослушный ребенок. Рабыня не трогается с места, тогда королева гневно кричит, шарит, но не находит палку, рабыня убегает, королева зовет телохранителей, и тут же один из них появляется у нее за спиной.

Вскоре слышатся крики рабыни, она уже получила свое.

Нет, больше никто не будет стричь королеве ногти, пока она жива. Хеминг размышляет над этим, он знает многочисленные законы Одина,

хотя и не испытывает к ним никакого почтения, и я подозреваю, что, когда ему нужно, он сам придумывает новые. Решение, к которому он пришел, просто и разумно. Он говорит:

— Не будем стричь ей ногти, пока не настанет время класть ее в курган.

Я с удивлением гляжу на него.

— А тогда, — говорит он, преодолевая отвращение, — я сам это сделаю и после ее погребения пойду в баню.

Я уже говорил, что в Усеберг пришел человек из Борре. Никто не знает, кто посылал за ним. Должно быть, сама королева, но когда и кого — это нам неизвестно. У него такой вид, словно он одноглазый. Но порой он ненадолго открывает и второй глаз и, наверное, успевает что-нибудь им увидеть.

Обитателям Усеберга известны все местные обычаи. Они известны также и телохранителям. И поэтому все пребывают в относительном покое — или беспокойстве — и все катится по привычной колее и подчиняется привычным законам. Но этот человек здесь чужой. Он не знает местных обычаев. Он пришел издалека. И может оказаться опасным для всех.

Королева радостно улыбается, когда ей утром приносят еду. Она ест больше, чем обычно, и зовет наказанную рабыню: пусть придет к ней с пилочкой и ножницами и подстрижет ей ногти.

Рабыня приходит. Королева заливается смехом и прогоняет рабыню прочь. Хеминг слишком умен, чтобы попытаться завести дружбу с человеком из

Борре. Но он и не относится к нему враждебно. Он в последний раз проводит резцом по повозке королевы. Его внимание сосредоточено лишь на одном: охранять жизнь королевы, пока она жива, и способствовать ее славе, когда она в недалеком будущем ляжет в курган.

Он встречается с Лодином.

К ним тут же присоединяется Хаке.

Я стою у них за спиной, они разговаривают шепотом.

Гюрд рассказала, что, когда Хеминг спал, человек из Борре подошел к повозке и удостоверился, что она уже готова. Зачем же Хеминг часто стоит, склонившись над ней, и делает вид, будто продолжает работу? Одни сказала:

— Этот человек спросил у меня, кто отрезал Лодину мочку уха. Он хотел знать, кто в Усеберге осмелился на такое дело.

Лодин шипит сквозь изуродованные губы.

Но все-таки эти трое держатся вместе. Утром человека из Борре находят мертвым.

Если на нем и была рана от ножа, никто ее не заметил — гостя нашли в загородке для жеребца. Жеребец не выносит людей, особенно чужих. Человек из Борре по ошибке зашел к нему в стойло. Он не знал этого жеребца. Не подозревал, что тот такой злобный, или в полумраке принял его за кобылу, жеребец затоптал гостя. Ведь он мог обезуметь от запаха крови.

Покойника с трудом вытащили из стойла.

Об этом сообщают королеве.

Но кто знает, что у нее на уме?

До полнолуния осталось шесть дней, скоро осенние жертвоприношения. Сегодня королева осматривает белье и платье, в которых ей хочется лежать в кургане. Женщины все разложили перед ней: три верхние юбки и две нижние, самая нижняя — полотняная. Лиф из чужеземной ткани, легко скользящей между пальцами, платок, чтобы накинуть на плечи, и телогрея, цвет которой показался королеве слишком мрачным, и потому ее заменяют другой, более светлой. Гюрд сказала, что королеве следует надеть на телогрею еще и меховую накидку, а то она может замерзнуть. Королева рассердилась и закричала, что после смерти к ней вернется не только молодость, но и ее горячая кровь. Она даже подумывает, не надеть ли ей что-нибудь полегче, однако все-таки выбирает теплую одежду и, поддавшись на уговоры Одни, разрешает, чтобы ей в сундук положили камень-грелку, сундук вместе с жаровней для углей будет стоять на корабле рядом с ложем королевы.

Устав от своего занятия, королева легла спать. Она спала долго и, проснувшись, пожаловалась на головную боль. Ей дали питье, от которого она захмелела и весь вечер пела непристойные песни. Пока королева спала, рабыни украдкой примеряли ее платье и белье.

До полнолуния осталось четыре дня, скоро осенние жертвоприношения. Сегодня рабы накидали на курган еще земли — пусть будет потяжелее, чтобы покойники не смогли из него выбраться. Во время работы один из рабов сломал ручку лопаты. Он решил отнять лопату у более слабого раба, завязалась драка. Прибежал Лодин, руководящий всеми работами в усадьбе, и сильными тумаками разнял дерущихся. Одному из рабов выбили зуб, теперь он молча кидал землю на курган.

Вечером я нашел этот зуб, он был здоровый, по краям чуть синеватый, на нем еще виднелась кровь. Я бросил зуб в пустой курган и слышал, как он упал там на землю. Но я туда не вошел.

До полнолуния осталось четыре дня, скоро осенние жертвоприношения. Эйнриде, резчик по дереву из Уппсалы, старый и мудрый, хочет поговорить с Хемингом, но Хеминг пытается избежать этого разговора. Не знаю почему.

До полнолуния осталось три дня, скоро осенние жертвоприношения.

Быки, стоя, пережевывали свою жвачку, я пересчитал их — дюжина, бока у них лоснились, они были белые с рыжими пятнами. Я знал, что этих быков зарежут и положат в курган вместе с королевой. Один из быков поднял голову и протяжно замычал на луну, которая висела над белым туманом, затянувшем болота вокруг Усеберга. Бык за быком поднимали головы и протяжно мычали, над рекой плыл туман, казалось, будто мертвые и одинокие головы быков, отделившись от туловищ, плывут на белом воздушном одеяле.

Когда быки перестали мычать, до меня донесся голос реки, спешившей к морю.

До полнолуния осталось три дня, скоро осенние жертвоприношения.

Арлетта точит нож.

Арлетта некрасива, но, когда она, стоя на коленях у ручья, быстрыми и точными движениями водит оселком по лезвию ножа, в ее безразличном лице появляется что-то мягкое и теплое. Она не любит причесывать волосы. Другие женщины в Усеберге стараются причесаться как можно красивее. Они тщательно моют волосы и накручивают их на раскаленные железные прутики. Арлетта этим не занимается. Похоже, она вообще не моется. Я ни разу не видел ее голой, потому что она не ходит в баню. Но мне кажется, она способна плакать. Хеминг считает, что способна.

Арлетта, помощница смерти в Усеберге, точит свой нож.

Я подхожу к ней и прошу разрешения потрогать лезвие.

Она протягивает мне нож.

— Кто ты? — спрашивает она.

Я возвращаю ей нож.

Наступает вечер.

До полнолуния остался один день, скоро осенние жертвоприношения.

Отхожее место в Усеберге уже готово. Строение зашито спереди широкими теснинами, отчасти оно закрыто и сзади. Сегодня старая королева приковыляла сюда с помощью двух рабынь, чтобы осмотреть постройку, она позвала Лодина и похвалила его. С трудом она вошла внутрь, осмотрела сидения и спросила, сколько человек может одновременно тут расположиться. Лодин хвастливо ответил, что сто пятьдесят. Но я знаю, по его приказанию рабыни пробовали отхожее место — оно только на сто человек.

Королева вдруг помрачнела, мы не понимаем причины. Может, дело в том, что ей не придется пользоваться этим отхожим местом? Враз обессилев, она повисает на руках у рабынь, они относят ее в дом и укладывают на постель.

До полнолуния остался один день, скоро осенние жертвоприношения. Женщина по имени Хельга идет сюда из Клуппа. До Хельги дошел слух, что королева теперь не хочет и не может есть ничего, кроме свежего хлеба. Охотно доставляющая людям радость, Хельга хочет предложить королеве печь для нее хлеб, потому что она, Хельга, великая искусница в этом деле. Но слух о том, что Хельга идет в Усеберг, опережает ее, и Хеминг бежит ей навстречу, чтобы попросить ее вернуться домой. Он боится: если Хельга расскажет, что он приходил к ней и ее брату, люди начнут гадать: зачем?… Что ему там понадобилось? Что у него на уме?

Хеминг встречает Хельгу на болотах, она понимает его. Обещает молчать и идет обратно.

Так проходят дни перед осенними жертвоприношениями. Они полны страха и тревоги.

Резчик по дереву Эйнриде хочет поговорить с Хемингом, но Хеминг пытается избежать этого разговора.

Полнолуние, скоро осенние жертвоприношения.

Не знаю, что стало с ребятишками Усеберга, они больше не бегают по усадьбе, а прячутся по углам, выглядывают из-за приоткрытых дверей. Но однажды вечером я вижу, как они обходят вокруг дерева, они не поют, лишь идут цепочкой, положив руки на плечи тому, кто идет впереди. У всех широко открыты рты. Это страшное зрелище, при виде его меня бросает в дрожь, и, когда дети скрываются за деревом, я иду к королеве.

Я тоже могу быть сильным.

Но она сильнее меня.

— Всех, — говорит она с едва заметной улыбкой.

Поклонившись, я покидаю ее, на дворе я останавливаюсь под круглой луной и слышу, как стучит мое сердце. Детей уже нет.

Первый день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения. Осматривают жеребцов, для этого их выводят из конюшни, один прорывается к кобылам, его отгоняют, подбегает Хаке и бьет его. Другие затевают драку, но люди хворостинами разгоняют их в разные стороны. Королева сказала, что хочет сама выбрать тех коней, которых положат к ней в курган. Люди не верят, что у нее хватит сил прийти сюда, на болото. Но прибегает Гюрд с сообщением, что королева настаивает на своем праве. Одного из коней Гюрд всегда особенно любила. Она просит не убивать его, но Хаке отвечает, что выбор принадлежит королеве.

Гюрд взбирается на спину коня, скачет без седла через болото и останавливается перед королевой, которая стоит на дворе, опираясь на два костыля. Гюрд умоляет королеву пощадить этого коня. Королева милостливо кивает ей.

И Гюрд снова скачет через болота, из-под копыт летят брызги, она держится за гриву и, как ребенок, заливается счастливым смехом.

Ей самой, возможно, придется последовать за королевой в курган.

Первый день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.

Женщины Усеберга сбивают масло.

Мужчины осматривают корабль. Уже приготовлены канаты и катки, чтобы тащить корабль в курган, он красив и строен, как молодая женщина, как птица в полете.

На борту четыреста двадцать локтей веревки, если считать и толстую и тонкую. Все сделано на совесть. Якорь на месте, королева сможет бросить его в любой гавани — где захочет.

Этот же самый якорь был на корабле, когда она получила его в подарок от своего супруга после брачной ночи.

Второй день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения. Королева выбирает кольца и пряжки, которые возьмет с собой, когда умрет. И снова я замечаю нежность, которую она в глубине души питает к Хемингу. Она послала за ним, он почтительно стоит у стола, за которым она сидит, и советует ей, какие, по его мнению, украшения она должна надеть в такой день. У него тоже есть красивая пряжка, но она спрятана под рубахой, он знает, что королева может потребовать эту пряжку себе.

Пальцы у нее так исхудали, что кольца с них падают. Хеминг своими ловкими сильными руками слегка сжимает кольца, чтобы они стали меньше. Он говорит ей:

— А пальцы у тебя почти не изменились. У тебя всегда были такие красивые руки?

Она нежно улыбается.

И сует ему маленькое колечко.

Тут на Одни вдруг находит приступ безумия, какие у нее иногда случаются, и она кричит, что с полнолуния прошло не два дня, как говорят люди, а только один.

Все смеются над ней.

Как будто кто-нибудь в силах остановить время.

Ночью Одни успокаивается. Хеминг подарил ей колечко, которое ему дала королева.

Третий день после полнолуния, скоро осенние жертвоприношения.

Хеминг идет к королеве и говорит, что теперь знаки предвещают удачу.

— Я зарезал кошку, кошачья кровь была красная и чистая. Когда я дул на речную воду, чтобы посмотреть, куда она потечет, она с такой силой текла прочь, что я не смог повернуть ее.

Я гадал и на овечьей крови, тут мне не так повезло. Я нашел в ней одного червяка. Но думаю, что это несчастье грозит Лодину, овцы всегда были его животными. Зато коровья кровь осталась красной и чистой, я накапал этой крови себе в глаза, и она не ослепила меня — я увидел не великий мрак, а только свет. Может, погадать еще и на бычьей крови?

— Разве этого мало? — удовлетворенно спросила королева, ей явно не хотелось рисковать.

— Я тоже так думаю, — ответил Хеминг.

Она дала ему еще одно кольцо.

— Ты действительно гадал на крови, как сказал королеве? — спросил я у Хеминга в тот же вечер.

— Зачем мне это? — ответил он и зевнул.

Хеминг заметно похудел. Он плохо спит по ночам.

Резчик по дереву пришел и потребовал, чтобы Хеминг поговорил с ним.

Хеминг уклонился от разговора.

Я мало знаю об Эйнриде, о радостях и печалях, которые выпали на его долю за всю его долгую жизнь. Там, в Уппсале, он был молодой и искусный резчик по дереву, и королева Усеберга выменяла его на своих лучших ястребов и соколов. Эйнриде не был рабом, но он согласился поехать в Усеберг. Он хотел посмотреть новые места, и ему обещали, что весь долгий путь до Усеберга он проедет верхом. Он собрал свои скудные пожитки, свои острые ножи и отточенные железки, поблагодарил хозяина и распрощался. И больше в Уппсалу не вернулся.

Особой перемены в его жизни не произошло. Миром Эйнриде было дерево. Нельзя сказать, что он был одинок. В тиши его богатого внутреннего мира теснились всевозможные люди и духи. Они молчали, когда он приказывал им молчать, и говорили, если ему этого хотелось. Он чутко спал. Дружески приветствовал каждого. Взгляд его был устремлен вдаль и в то же время был очень проницателен. Он сплетал свой узор с прожилками дуба, раздумывая о смерти, постигшей тысячелетнего великана, но говорил, что благодаря его ножу этот дуб обретет новую жизнь, Эйнриде часто бродил один по ночам — он шел вдоль реки или по кромке ледяного поля и не возвращался, даже если его звала сама королева. Он не требовал себе много серебра, пил совсем мало крепкого меда, умеренно ел, оставаясь таким же худощавым, смеялся, чуть прикрывая рот. Как-то раз он сказал:

— Когда я замечу, что мой последний час недалек, я украду лодку и уплыву на ней, я выберу день, чтобы ветер дул с берега, уплыву один в открытое море и там утону.

Думаю, что Эйнриде был один из тех немногих людей, кто способен на деле осуществить свои гордые замыслы. Теперь он был уже седой.

Он любил ходить в баню, когда там мылись девушки, но никогда не прикасался к ним, и никто никогда не слышал от него непристойности.

Но у Эйнриде был бог. И Хеминг считал, что в этом его слабость. Эйнриде говорил, что ему безразлично, как зовут этого бога: Один, Тор или Бальдр. Он вообще считал, что боги с их разными именами, мелкими ссорами, стремлением досадить или помешать друг другу имели, как он говорил, общий корень.

— В дереве множество прожилок, — говорил Эйнриде. — Они разбегаются в разные стороны, но потом сходятся снова в одном месте. Мой бог похож на доброго Бальдра, какое-то имя у него должно все-таки быть… Или он безымянный? Но перед этим безымянным богом я готов в любое время преклонить колени.

Эйнриде был не из болтливых, зато умел так излагать свои истины, что все прислушивались к нему. Долгое время они с Хемингом были согласны во всем. Они любили — так они мне сами рассказывали, — сидя за рогом легкого пива, беседовать о всяких мудренных вещах. Но постепенно их согласие нарушилось.

Эйнриде остался при своем убеждении. Хеминг стал думать иначе, Эйнриде твердо верил, что люди должны жертвовать тем, что имеют: резьбой или тканиной — своим мастерством, рукодельем, любовью. Бог вправе потребовать все обратно. Потому что все это люди получили от него.

Хеминг не соглашался с этим. Споры их бывали порой очень горячими. Хеминг говорил:

— Я хочу владеть своим, пока могу, а потом, когда меня не станет, пусть это достанется другому! Я скажу Одни, если она переживет меня: возьми эту голову дракона и повесь ее на стену, а после тебя пусть ею владеют твои дети! Ни резьба, ни тканина не должны гнить в земле только потому, что так угодно какой-то старухе! Пусть они радуют тебя, пока твои глаза видят!

— Они будут гнить не потому, что так угодно старухе, а потому, что ты возвращаешь богу то, что он же тебе и дал!

— Он мне ничего не дал!

— Откуда же это у тебя?

Теперь Эйнриде хотел встретиться с Хемингом и поговорить с ним. Но в эти дни у Хеминга не было сил для долгого разговора о загадках бытия. И все-таки они сошлись однажды вечером, солнце уже село, на море не было ни морщинки, даже самое легкое дуновение ветра не касалось земли, и на листве был почти не заметен налет осени.

— Ты меня избегаешь! — сказал Эйнриде.

— Я не могу иначе.

— Почему?

— Ты будешь молчать о моем замысле, о котором никто не должен знать?

— Да.

— Я тебя так люблю, Эйнриде!

— Знаешь, Хеминг, по-моему, мы никогда не придем к единому мнению и всегда будем по-разному думать о предмете нашего спора. Но давай дойдем до предела и посмотрим, в чем мы согласны друг с другом и где начинается наше несогласие. И после этого скажем так: мы оба правы! И оба неправы!

Хеминг кивнул.

Сперва они сели на сжатом поле, но кололась стерня, и они перебрались на межу, поросшую мягкой травой. На море не было ни морщинки.

И там они пришли к согласию: они оба неправы перед лицом бога, потому что не способны постичь загадки бытия.

— Но каждый из нас должен следовать своим путем и признать право другого идти своим, — сказал Хеминг. — Ты, Эйнриде, считаешь великой честью, что твои замечательные сани зароют в землю. А мой мир здесь, наверху. И потому мне обидно, что моя повозка ради славы женщины — или моей собственной — будет гнить в земле.

Можешь ты после этого подать мне руку?

Они встали, оба были очень торжественны.

И там, на поле, перед другом, умевшим молчать, Хеминг не сдержался и заплакал. Эйнриде сказал:

— Я ничего не знал, но кое о чем догадывался, и ты прав, потому что она задумала неправое дело, все не должно гибнуть, оправданна лишь гибель во имя того, что выше нас. Поэтому приди ко мне, если тебе понадобится моя поддержка. Я буду молчать, как камень. Но все-таки на лице моем будет радость, когда мою замечательную резьбу засыплют землей.

— В этом между нами нет согласия. Но я благодарю тебя, Эйнриде.

— Не плачь, Хеминг. Ты мужественный человек. Поэтому тебе ведом и страх.

— Спасибо, Эйнриде.

— Укрепился ли ты теперь в своей силе? Да поможет тебе Бальдр… или какой-нибудь другой бог.

— Никто мне не поможет, кроме моей собственной силы.

— Тогда пусть она не подведет тебя!

Они расстались на кромке поля.

На море не было ни морщинки.

Я знаю от Хеминга, что Одни была ребенком, когда ее привезли из Ирландии.

— Она говорит на нашем языке с чуть заметным чужеземным выговором и не знает, остались ли там дома в живых какие-нибудь ее родичи. А если и остались, должно быть, они уже забыли о ней или думают, что она умерла. Из воспоминаний детства она создала свой крохотный мир и почти ежедневно открывает его перед людьми. Но он придуман. По-моему, в ее словах нет ни слова правды, это лишь потребность женщины выделиться среди других женщин, найти поддержку и силу в источнике, недоступном другим. Иногда она нарочно выдумывает явные нелепицы, чтобы люди поняли, что она лжет. Но случается, она горячится и сердится, требуя, чтобы все в Усеберге верили ей. И тогда в ней просыпается такая сила, что люди невольно ей уступают.

Потому-то Одни и говорит об этом алтаре, как она его называет, — нам этот алтарь представлялся вроде невысокой скамьи, перед которой люди преклоняют колени и шепчут про себя какие-то слова. Их можно произносить и вслух. Так делают те, что поважней, а более скромные лишь шевелят губами, хотя сами они прекрасно знают, какие слова беззвучно произносят их губы. Некоторые бормочут вполголоса, уносясь мыслями далеко-далеко, и скамья, перед которой они стоят на коленях, не бывает от этого оскверненней. И люди тоже.

Видно, в Ирландии поклоняются другому богу. Викинги, вернувшиеся домой с запада, рассказывали, что там у людей совсем другие обычаи. Но викинга не интересуют бог и обычаи. Он больше говорит о девушках, которые ничем не отличаются от наших, правда, перед чужеземцами они испытывают такой страх, что викингу приходится пускать в ход силу, чтобы затащить их под одеяло.

— Вино в Ирландии слаще нашего меда и крепче, чем удар кулаком. Другой бог? Да, Одни говорит правду — там у них в большом капище есть скамья, возможно, они и преклоняют перед ней колени.

Одни сказала Хемингу:

— Мой бог сильнее вашего Бальдра и добрее его!

— Твой бог? — удивляется он. — Да ведь ты попала к нам совсем ребенком. Он не твой бог. Ты совсем не знаешь его.

— Он последовал за мной в Усеберг!

Хеминг отрывает ее руки от своей рубахи, устало улыбается и говорит:

— Ты сама понимаешь, что я хочу сказать. И я не стану сердиться на твои слова, хотя ты сердишься на мои. Деревянные чурбаны вырезаны в нашем капище неискусными резчиками, и это в них самое плохое. Их надо бы вырезать заново. Вот я мог бы их вырезать! Но я ведь все равно знал бы, что они всего лишь деревянные чурбаны и единственное, что в них есть от бога, создано моими руками и моим острым резцом.

— Да, конечно, — Одни кивает. — Но мой бог все-таки последовал сюда за мной!

— Может, и так, — говорит он. — Однако из двух чурбанов я выберу тот, на котором удобней сидеть. И знаю, ни один из них не в силах помочь мне. И твой тоже.

— Мой бог — бог!

— Все это слова, Одни. Не надо…

— Хеминг, ведь ты такой умный…

— Может, потому я и не верю. Надо жить, вот и все. От рождения до смерти. А после нас будут жить другие, и в них станут жить наши мысли.

— Ты такой мужественный!

— На самом деле, это не так, Одни. Но у меня хватает мужества признаться в этом.

— Это только слова, — говорит она сердито.

— Мои и твои. Взгляни на меня…

Одни поднимает на него глаза.

— Твои слова, Одни, словно цветы, растущие на склоне. Они поют, когда их тронет ветер. По ночам в них собирается роса, днем — солнечный свет. И путь до твоего последнего слова еще бесконечен.

Хеминг пришел к помощнице смерти Арлетте и спросил:

— Ты женщина?

Она уже собралась задрать юбку, но он покачал головой.

— Нет, нет, я о другом! В свое время ты делила постель со жрецом из капища. Значит, ты его хорошо знаешь. Как ты поступала, когда хотела провести его, обдурить?

— Тебе надо его провести?

— Да. Ты умеешь молчать?

— Умею.

— Ты помощница смерти, — говорит Хеминг, может статься, в один прекрасный день ты всадишь свой нож и в мою грудь или по крайней мере взвалишь на плечо мой труп и оттащишь его в болото, браня раба, который шагая следом, вдруг отпустит мои ноги. Но кем бы ты не была, тебе, верно, приходило в голову, что и я тоже могу загнать нож тебе в грудь?

Они смотрят друг на друга.

— Я ничего не имею против тебя. Но если ты проболтаешься, твой предсмертный крик опередит то, что ты захочешь сказать.

— Сколько людей уже знают про это? — спрашивает она, и ее вопрос выдает незаурядный ум.

— Ты хочешь сказать, что, чем больше людей замешано в этом деле, тем больше опасность, что кто-нибудь проболтается? Скажу честно: слишком много. Но иначе нельзя. Слушай, Арлетта. Представь себе: идут осенние жертвоприношения. Жрец в капище, он стоит перед Одином. Королева тоже там. Жреца надо ненадолго удалить оттуда. Как это сделать?

— Я понимаю, Хеминг, — говорит Арлетта. — И считаю, что ты прав. Я тоже думала, что кому-то нужно вмешаться, и ты единственный, кто может это сделать. Но если у тебя все сорвется, мой нож не пощадит того, чьей смерти она потребует. Даже тебя.

— Так и должно быть.

— Тебе надо сыграть на его тщеславии. Скажи ему: Один всегда требует, чтобы жрец выходил из капища и окроплял кровью повозку и телохранителей.

— Разве он не знает всех законов Одина?

— Он ничего не знает. Скажи ему: ты сам говорил, что великие старые жрецы, которых Один почтил своей любовью, всегда кропили кровью и повозки и стражу. Пойди к королеве и скажи ей то же самое. Ты же знаешь ее норов. Тебе надо сыграть и на ее тщеславии.

— Мы должны сыграть на тщеславии обоих!

— Ты умен, Хеминг!

— Ты женщина, Арлетта!

— Хочешь в этом убедиться?

— Спасибо, лучше не надо.

— Ха-ха, тебе хватает твоей Одни!

— Мы должны сыграть на тщеславии обоих!

— Да. Но не забудь сперва поднести ему доброго меда. Это важно.

— Я думаю, что меня тебе убивать не придется, — говорит Хеминг и улыбается.

— Кто знает, Хеминг, кто знает. Во всяком случае, я сделаю это с тяжелым сердцем.

— И острым ножом.

Они расстаются друзьями.

Теперь необходимо посвятить и Одни в то, что скоро должно случиться. Она бросается Хемингу на шею и старается найти в памяти какие-нибудь картины из жизни в Ирландии, которые убедили бы ее в том, что он поступает правильно. Одни идет в Капище, чтобы перед осенними жертвоприношениями вымыть там стены. Хеминг советует жрецу оставить женщин с их водой и грязью.

— Вот тебе кувшин с пивом и садись здесь в тенечке. День-то какой сегодня погожий.

Жрец не перечит Хемингу. В кувшине плещится пиво, жрец засыпает под деревом, теперь он не опасен до самого вечера.

К тому времени у них все должно быть готово. Сегодня они хотят провести пробу того, что им предстоит проделать на днях. Хаке тоже здесь. Он один из посвященных.

Но к ним присоединяется и старый Бьернар, он хочет носить воду для Одни. Наверно, в глубине своей старой, измученной души Бьернар любит Одни. Если она несет что-нибудь тяжелое, он всегда предлагает ей свою помощь. Так и теперь. Хаке злится и хочет прогнать Бьернара. Хеминг умней его.

— Бьернар, — говорит он, хватит тебе надрываться. Ты всегда заботишься об Одни, но сегодня воду для нее понесу я сам.

Он забирает у Одни оба ведра и несет их.

Однако Бьернар упрям. Единственное, на что у него есть силы, — упрямство. Он бормочет себе под нос:

— Я пока еще способен дотащить два ведра, и, если не ошибаюсь, это я расчистил тропинку к капищу и убрал с нее ветки. Значит, я имею право ходить здесь, когда захочу.

— Может, его убить? — тихо спрашивает Хаке. Гордый, непостижимый Хаке, опасный своей прямолинейностью.

— Не дури, — говорит Хеминг.

— Но ведь мы должны сегодня устроить пробу?

— А что мы скажем, когда найдут его труп?

— Про какой труп вы говорите? — подозрительно спрашивает Бьернар, он плохо слышит, однако улавливает все, что для него важно. — Про тот, который я нашел на берегу моря? Люди думали, будто я взял с него серебро… — Теперь старик окончательно рассердился. Он идет за ними до самого капища и не желает возвращаться назад. Он имеет право быть здесь.

Пробу надо сделать сегодня.

Хеминг должен принять решение. Но выбора у него нет.

— Бьернар, — говорит он. — На тебя можно положиться?

— Ты можешь. Но только не Хаке…

— Хаке, Одни и я — мы все заодно. Ты знаешь, что королева велела положить к ней в курган всех лошадей?

— Всех?

— Всех. Это ее последнее желание. Но ведь и нам, остающимся в Усеберге, тоже нужны лошади! Ты знаешь толк в лошадях лучше, чем кто-либо другой. Только держи язык за зубами. Ладно? Надо придумать, как обмануть ее и уговорить не брать всех лошадей. Она должна сказать об этом своим телохранителям. После ее смерти их уже никто не остановит.

— А что я могу сделать?

— Пока отбери лошадей, которых, по-твоему, мы должны сохранить. Ты ведь в них знаешь толк. А там приходи ко мне. Но, смотри, держи язык за зубами.

— Буду молчать, как камень.

— А не то… — говорит Хаке и выразительно смотрит на него.

— Ты будешь молчать, если я попрошу тебя об этом? — голос Хеминга звучит очень мягко.

— И я тоже, — Одни обнимает старого Бьернара за шею и обращается к остальным: — Отвернитесь!

Они отворачиваются. Даже Хаке хватает ума подчиниться приказу женщины. Одни целует Бьернара.

И он бежит вниз по склону, чтобы найти лошадей. Они входят в капище. Там темно.

Они все измеряют шагами: тут будет стоять королева, там — они. Жрец выйдет, чтобы окропить кровью повозку и телохранителей. Он должен обойти королеву слева. Хаке считает шаги.

То недолгое время, пока жрец будет отсутствовать, королева будет ждать, склонив голову. Рядом с нею будут Отта и Арлетта. Одни становится на место королевы. Хеминг достает ремешок и набрасывает его Одни на шею. Делает вид, будто затягивает петлю. И в то же мгновение Хаке выступает вперед и поднимает нож, чтобы воткнуть его в спину воображаемой Отты.

Они оба должны успеть.

Когда жрец вернется в капище, все будет уже позади.

Они возвращаются в Усеберг.

В Усеберг пришел бродячий торговец, чтобы продать королеве украшения. Он слышал, что она собирается помирать, и хотел бы совершить сделку, пока не поздно. Верная своей привычке не упускать предложенного товара, королева пригласила торговца к себе, велела угостить его пивом и купила у него большую брошь для лифа и очень красивый гребень.

— Не знаю, — сказала она, — достаточно ли они хороши, чтобы украшать меня, когда я буду лежать в кургане, но все равно спасибо, что ты подумал о бедной старухе, замученной ломотой.

Она засмеялась и велела ему уйти. Обитатели усадьбы сгрудились вокруг него, языки развязались, посыпались шутки и прибаутки, ночью одна из рабынь легла с ним под овчину.

Утром люди увидели, что на волнах фьорда качается торговый корабль. Приезжие сошли на берег и уже ставили свои палатки, когда явился Лодин и начал их бранить, что они не спросили разрешения. Их старший отругивался.

— Мы слышали, — сказал он, что тут должны быть богатые похороны. Так пусть хозяева радуются, что хоть кто-то приехал, чтобы торговать.

Лодин пошел к королеве узнать ее мнение. Она заметно оживилась, услыхав, что весть о ее предстоящей кончине уже распространилась повсюду.

— Откуда этот корабль? — спросила она.

— Из Скирингссаля, — мрачно ответил Лодин. — Какие-то они больно грязные, эти купцы.

Он был недоволен — с прибавлением народа у него прибавлялось работы.

— Пусть остаются, — решила королева.

Она сказала, что, если о ее похоронах будут приходить такие добрые вести, она, пожалуй, поправится, так что никаких похорон не будет. И зашлась от смеха.

Купцы привезли разные товары: белую муку, несколько бочонков которой они продали в усадьбе, дорогие ткани прямо из страны франков — королева долго мяла их своими онемевшими пальцами и, купив, приказала сшить себе две нарядные юбки. Она еще могла выглядеть величественной, когда у нее хватало сил держаться прямо. Одна из юбок была голубая. Ее королева хотела взять с собой в курган. Другая — ржаво-красная. Поколебавшись немного, королева сказала, что и эту тоже возьмет в курган, но надевать на нее эту юбку не надо. Каждый день она давала новые распоряжения о том, что следует надеть на нее, когда она умрет.

Купцы привезли много бочонков вина, их королева тоже купила, и Лодин тут же убрал их под замок. На борту оказался и оружейник, он явился в усадьбу и хотел продать наконечники для стрел. В Усеберге был свой оружейник. Оба оружейника подрались, и Хаке пришлось разнимать их. Королева стояла на каменной приступке и смеялась, пока оружейники дрались, потом велела вылить ведро воды на пришельца, который лежал в траве, не подавая признаков жизни. На другой день во фьорде появился еще один корабль.

В усадьбе стало чересчур людно, Хемингу это не нравилось.

— Чем больше людей, тем трудней осуществить то, что мы задумали, — сказал он мне.

Второй корабль был шведский. Он прибыл из Уппсалы. У королевы были там родичи, которые получили весть, что ее кончина не за горами, и купцы отправились в путь, надеясь заработать немного серебра. Они также совершили удачные сделки. Но вечером на берегу началось пьянство и вспыхнули ссоры. Дружине королевы пришлось вмешаться и зарубить по человеку с каждого корабля, чтобы никому не было обидно. Тогда стало тихо.

А однажды пришел корабль из самого Хольмгарда. Неподалеку отсюда этот корабль повстречался со шведским и под действием крепкого хольмгардского меда шведы рассказали о близкой смерти королевы. Хольмгардцы не долго думая направились сюда, чтобы попытать счастья — кто знает, может, и они разживутся на этой смерти. Королева пригласила к себе всех. У каждого что-то купила, щедро напоила гостей пивом, поблагодарила их за то, что они дали себе труд навестить ее, и выразила надежду, что, когда она умрет и сюда съедется много гостей, торговля их будет удачной. А перед тем один из хольмгардцев не поладил с телохранителем королевы, и в этой драке человек из Хольмгарда потерял ухо.

— Хорошо, что хоть голова осталась при тебе, — сказала королева, она усадила обоих на лавку, чтобы они вместе выпили и обменялись своими воспоминаниями.

Сперва они стеснялись друг друга. Потом освоились, и телохранитель из Усеберга оказался настолько гостеприимным, что захотел и себе тоже отрезать одно ухо.

— Твое ухо принадлежит мне, — резко напомнила ему королева.

Так что уравнять свою внешность им не удалось.

Хеминг был недоволен, что в Усеберг прибывает так много народу.

— А когда вернутся с запада викинги? — спросил я.

— Этого не знает никто, — ответил он.

Королева призвала Хеминга к себе.

— Я поручила тебе дело, которое ты должен выполнить, когда я буду лежать в кургане, — сказала она. — Как-нибудь ночью, когда все будут спать… Помнишь? Только дождись, чтобы уплыли все корабли. Но если другие гости еще останутся, пусть это не мешает тебе…

Начали прибывать и ее родичи из Борре. Если потребуются, они будут ждать ее смерти всю зиму.

На другое утро Лодина нашли убитым в небольшом болотце. Стрела воткнулась ему в горло, он как будто спал. Струйка крови сбегала ему на грудь. Нашел Лодина Хеминг. Он прибежал в усадьбу и поднял крик, сбежался народ. Гюрд, считавшаяся в Усеберге знахаркой, приподняла голову Лодина и нажала на рану. Из нее вытекло немного крови и слизи. Тело уже начало костенеть.

Лодина, скорее всего, убили ночью. Но что он делал ночью на болоте и кто пустил в него стрелу? День выдался тяжелый. Королева приняла смерть Лодина близко к сердцу. Она кликнула к себе Хеминга, потом — Лодина. И рассердилась, что он не идет. Хемингу пришлось объяснить ей, что она хотела позвать не Лодина, а Хаке.

— Лодин мертв, — напомнил он.

— Но он давал такие дельные советы! — огрызнулась она в ответ.

— Его убили, — сказал Хеминг.

— Ну и бросьте его в болото! — распорядилась королева. — Пусть эту падаль бросят в болото.

Она вдруг обиделась на убитого Лодина. Но вскоре успокоилась. Одумавшись, она говорит, что Лодину следует насыпать курган. Рабы получают приказание и насыпают курган на склоне горы. Лодина похоронят с оружием. Гюрд вытащила у него из шеи наконечник стрелы, и, когда наступает вечер, Лодина, завернутого в шкуру, кладут в курган.

Без него становится пусто.

Хемингу, еще недавно одержавшего верх над Лодином, не достает его, пожалуй, больше, чем всем остальным. Лодин повиновался ему, поэтому Хеминг потерял больше, чем другие.

Но стрела не может поведать о том, кто ее пустил.

В Усеберге говорят, что королева лишилась последнего разума, когда узнала о смерти своего колдуна. Заперев дверь, она гоняла своих служанок, выстроив их у стенки, царапала им лица, таскала за волосы и кричала, что против нее заговор, что кто-то намерен оборвать ту нить, которая привязывает ее ко всему. Но что она хотела этим сказать? Что после смерти ее ждет что-то, в чем ей нужна была помощь колдуна с отрезанными губами? А теперь он мертв. Она запускает худую, костлявую цепкую руку в очаг, хватает горящие угли, перекатывает их в пальцах, бросает на земляной пол, топчет босыми ногами и кричит:

— Сожгите все, всю усадьбу! Умрем сейчас же, я сама убью вас, без колдуна нам никому не обрести блаженства за запертыми воротами!

Она разрывает на груди рубаху, скидывает юбку, скачет как безумная по углям, раскиданным по полу, кричит от боли, от муки, от злости и наконец зовет Хеминга.

Хеминг приходит.

Позже он дал мне понять, хотя и не сказал прямо, что у него была мысль тут же и убить ее. От безудержного гнева сердце иногда разрывается, и он прилагает все силы, чтобы увеличить эту опасность. Он сдерживает себя и спокойно говорит, что знаки не сулят добра.

— Я гадал нынче ночью.

— Плевать я хотела на твои знаки! — кричит она ему. — Почему я должна им верить? Всю жизнь мы пресмыкаемся перед какими-то червями в капле крови! Плевала я на них! Пришли сюда раба, я своими руками задушу его. Кто убил Лодина? Ты? Разве мы не пресмыкаемся, не дрожим от страха перед какими-то жалкими червями, ползающими к капле крови? Все мы были рабами этих знаков, и я тоже. Я, Аса из Усеберга! Достань мне нового Лодина!

Хеминг пытается разгневать королеву еще больше, чтобы сердце ее не выдержало, но видит, что это бесполезно: она бросается на него с ножом. Это приносит ей такое облегчение, что к ней возвращаются прежние силы. Нож входит в бревно у Хеминга за спиной. Он успевает отпрыгнуть в сторону. Тогда она хватает его за горло. Ему приходится разжать ей руки и, как тряпку, швырнуть ее на почетную скамью.

— Мы найдем тебе нового колдуна, — говорит он.

— Нового?

— Мало, что ли, колдунов?

У нее оживают глаза — старая сморщенная кожа, рубаха на груди разорвана, — вдруг в ней все-таки просыпается женщина, и она прикрывает наготу.

— В Уппсале? — спрашивает она с надеждой.

— Не знаю. Может, есть колдун и в Уппсале. Но я больше надеюсь на Скирингссаль. И до него ближе.

— Ты прав, — говорит она. — В Скирингссаль съезжаются колдуны со всех конунгов. Пошли туда человека, пусть купит мне колдуна! Пошли Лодина! — кричит она.

— Лодин мертв, — отвечает он.

— Тогда Хаке! Или Бьернара! — кричит она. — Нет, нет, этому сброду нельзя доверять, договорись с кем-нибудь из купцов, скажи, чтобы подготовил корабль и нынче же ночью отправился в путь, пусть все время держится берега. Серебро он получит, когда вернется назад. Я должна сначала испытать колуна. Если он не сумеет плюнуть огнем в чашку с жиром, я велю Арлетте заколоть его.

— Одного испытания мало.

— Два! — кричит она. — Не больше двух!

Хеминг идет к купцам, один из них внушает ему доверие и кажется подходящим для такой цели. Хеминг приводит его к королеве. Купец хоть сейчас готов отправиться в путь — местные девушки ему приелись, а торговля сейчас идет вяло. Он обещает поплыть в Скирингссаль и разузнать, нельзя ли купить там колдуна.

В тот же вечер он уплывает.

Но королева Усеберга уже разошлась вовсю. Она посылает за своими родичами, теми, что приплыли сюда из Борре, и кричит им прямо в лицо:

— Вынюхиваете, что тут останется после моей смерти? Не бойтесь — всем хватит! По трое вил навоза на каждого, несите домой хоть в руках. А больше ничего!

И она заходится от смеха.

В ней еще много сил, в королеве Усеберга.

Три дня спустя после полнолуния перед осенними жертвоприношениями Хаке требует, чтобы Хеминг пошел с ним в лес. На вершине холма, лежащего между Усебергом и лесами, простирающимися до самого Бе, Хаке говорит Хемингу:

— Ты потерял оттого, что Лодин убит.

Под облаками на сильных крыльях парит сокол, и, когда Хаке удаляется в лес, Хеминг понимает, что птица следует за ним, а не за человеком, обучавшим ее. Теперь у Хеминга есть страж, который ни на мгновение не спустит с него глаз. Хаке возвращается.

— Как ты помнишь, такой у нас был уговор, — говорит он. — Я поддерживаю тебя, но на своих условиях. Мы с тобой друзья, только надолго ли? Нам обоим известно, что человеческая дружба длится не дольше, чем того хотят люди. Ты видишь сокола. А он видит тебя.

— Но и у меня есть оружие для защиты, — медленно говорит Хеминг. — Пока ты обучал своего сокола, я обучался убивать их. Гляди, теперь не только ты ходишь в кожаной перчатке, я тоже. И я хочу, чтобы ты знал: если ты не до конца веришь мне, то и я тебе тоже не совсем доверяю. Может статься, я и убью тебя. Это предупреждение, а уж как там будет, это от тебя зависит.

— Давай договоримся, Хеминг, сегодня мы вместе стремимся к одной цели: к смерти королевы. Мы с тобой хорошо знаем, что ждет всех, если Один заберет ее без нашей помощи. Но тем временем могут произойти разные события. Тогда наши пути разойдутся, и мы станем недругами.

— Ты говоришь без обиняков.

— Возможно, ты окажешься у меня на пути.

— Или наоборот.

— Правильно. Но в случае надобности у нас обоих хватит твердости.

— Я думаю, Хаке, у тебя ее больше. Но я умней, чем ты.

— Посмотрим.

— Мне бы хотелось знать, что у тебя на уме: долго ли мы будем вместе и когда ты от меня отвернешься?

— Об этом я тебе ничего не скажу.

— Я вижу сокола. Ты прав: после смерти Лодина ты стал сильнее меня, потому что Лодин был моим человеком.

— Пойдем обратно?

— Пойдем.

— Но мы с тобой вместе должны лишить ее жизни, — говорит Хаке.

— На этом спасибо.

Они возвращаются в Усеберг.

Хеминг долго не открывал свой замысел Отте. Но больше ждать нельзя. Когда королеву задушат, Отта может поднять крик в капище и позвать телохранителей, ждущих снаружи. Он знает, у Отты только одно желание: покоиться в кургане вместе с королевой. На этом желании он и хочет сыграть.

— Отта, — произносит он, медленно выговаривая слова, чтобы они лучше дошли до сознания старой, изможденной женщины. — Ты единственная достойна чести служить королеве в ее последнем странствии. Я думаю, она тебя и выберет.

Отта радостно кивает.

— Но ведь тебе известно, королева пожелала взять с собой целую дюжину слуг. Это умалит твою честь. И я, и другие люди здесь в Усеберге, считаем, что надо помешать ей взять с собой кого-нибудь, кроме тебя.

В старых глазах рабыни загорается огонь. От нее дурно пахнет. Она уже так слаба, что давно перестала мыться в бане.

— Слушай, Отта, завтра утром на осенних жертвоприношениях я буду стоять за спиной у королевы. Жреца мы вышлем из капища. И тогда я помогу королеве преодолеть тот путь, который ей осталось пройти здесь. Ты понимаешь, о чем я говорю? Рядом будет всего несколько человек, на них можно положиться, и мы скажем остальным, что королева успела сказать перед смертью: Отта! Похороните со мной в кургане только одну Отту!

Но смотри не кричи, когда я буду душить ее!

Отта радостно кивает, ведь ее заветное желание — единственной покоиться с королевой в кургане.

Хеминг молчит о том, что и Отту убьют там же, в капище, чтобы свалить на нее вину за убийство королевы, и похоронят ее не в кургане, а просто бросят в болото.

Вот и Отта узнала о предстоящем событии… День приближается.

Мы с Хемингом моемся в бане вместе с Одни и Гюрд. Обе женщины, выскользнув из своих юбок, застенчиво сидят перед нами на скамье, Хеминг плеснул воды на раскаленные камни, и нас обволакивает пар. От жары перехватывает дыхание, Хеминг хватает березовый веник и начинает хлестать себя, а потом нас. Мы не противимся. Он вкладывает в это больше силы, чем требуется: его точит тревога, и он должен дать ей выход. Когда мы наконец, шатаясь, выбираемся из бани, спускаемся к реке и погружаемся в прохладную воду, мы чувствуем себя обновленными и достойными того дела, которое нас ожидает.

Хеминг надевает пояс прямо на голое тело. Одни сшила мешочек и прикрепила его к поясу. В нем лежат три лесных ореха, вымазанных кровью.

— Ты их сосал? — спрашивают женщины.

— Не верю я в эту чепуху, — резко отвечает Хеминг.

— Но если ты не будешь их сосать, они не помогут! — Одни плачет и цепляется за него.

Он неохотно достает орехи, прикасается к ним кончиком языка и снова прячет в мешочек.

— Все это чепуха! — повторяет он, однако рад, что послушался Одни. — Помогают сами орехи, а сосать их вовсе не обязательно. Неужели вы этого не знали?

Одни, повеселев, гладит его по щеке. Мы одеваемся.

Нам известно, что и королева тоже готова к этому событию. Ее вымыли горячей водой с песком и растерли теплыми простынями. Тело смазали жиром, расчесали волосы, потом Отта принесла железные прутики и уложила ей волосы красивыми волнами. Но волосы потеряли былую упругость, и волны скоро разошлись. Королева не случайно выбрала зеленое платье. Сперва ей хотелось надеть красное, но она отложила его и остановила свой выбор на зеленом, потому что решила накинуть на плечи коричневый платок. Три большие броши на лифе, множество колец, однако королеве хочется надеть на голову еще и серебряное украшение, которое ее супруг привез когда-то из Дании. Здесь, в Усеберге, думают, что в прежние времена это была ручка от кружки. Местный кузнец переделал ее так, что она превратилась в украшение для волос. Одни считает, что королеве больше идут ирландские роговые гребни.

— И то и другое я получила от того, кого лишила жизни, — весело и хвастливо говорит королева. Она берет гребни.

По просьбе Хеминга Одни советует королеве ничего не надевать на шею.

— Сегодня тепло, — говорит она, — а ведь шея у тебя совсем как у молодой.

В королеве мгновенно вспыхивает подозрение.

— Ты что, надумала меня задушить? — спрашивает она у Одни. — Небось потому и хочешь, чтобы я ничего не надевала на шею?

— Ты знаешь, что это неправда! — кричит Одни и краснеет.

— Ха-ха! А почему же ты покраснела? — спрашивает королева и шлепает Одни. — Сегодня вечером я прикажу Хемингу, чтобы он поучил тебя уму-разуму. А сейчас у нас нет времени. Я иду с обнаженной шеей, чтобы меня могли задушить! — кричит она своему родичу из Борре, который стоит в проеме двери. — Убирайтесь! — вдруг она рассердилась. — За наследством приехали? Задушить меня надумали? Как по-твоему, Одни, мой родич из Борре хочет меня задушить?

— Нет! Нет!

— Ну а кто-нибудь другой? Пожалуй, я все-таки надену на шею шерстяную косынку.

Во дворе королеву ожидает повозка. Ее сделал Хеминг. Даже самым придирчивым знатокам не к чему придраться. Только Эйнриде не совсем доволен ее формой, но говорит, что в целом она безупречна. Телохранители выстраиваются рядом с повозкой, по трое с каждой стороны, на них перчатки, они готовы нести королеву.

— Перчатки освящены? — спрашивает Хеминг.

— А это необходимо?

— Конечно! Ведь их надели недостойные человеческие руки, которыми сморкаются и трогают тело. Эти перчатки будут касаться твоей повозки! Мы должны считаться с дурными знаками! Священное и нечистое не должно соприкасаться!

Телохранители стаскивают перчатки, это не так-то легко. Перчатки уносят в дом и держат над огнем очага, Арлетта обмахивает их березовой веткой.

— Ты следи, по-моему, один из телохранителей надумал меня задушить, — говорит королева Хемингу. — В перчатках ему будет сподручней схватить меня за шею.

— Никто тебя не задушит, я в этом уверен, — отвечает Хеминг. — Но твои телохранители чересчур глупы, это тебе следует знать, они не понимают, что священное и нечистое не должно соприкасаться.

— Следует знать, что они глупы? А никто лучше меня этого и не знает. Ну как, освятили перчатки?

— Еще нужно обрызгать их кровью.

Арлетта приносит кровь и брызгает на перчатки, все удовлетворены, телохранители с большим трудом натягивают перчатки.

— А новый колдун уже прибыл? — спрашивает королева.

— Нет. Корабль еще не вернулся из Скирингссаля.

— Тогда я в капище не пойду!

— Но ты должна! Ты не смеешь заставлять Одина и Тора ждать, тем более из-за колдуна.

— Почему — тем более? Может, ты сам надумал задушить меня? Разве тебе неизвестно, что, если человек умеет колдовать, он не даст напасть на меня сзади…

— А никто и не собирается на тебя нападать! Слушай! Ты должна быть в капище. Если колдун из Скирингссаля знает свое дело — а говорят, он его знает, — он может колдовать на любом расстоянии.

— Лжешь!

— Ты не смеешь заставлять Одина и Тора ждать!

— Смею!

— Ты просто боишься! — говорит тогда Хеминг.

Она плюет ему в лицо. Он стоит не шелохнувшись и не утирается.

— Нет, я не боюсь, — говорит она. Задумывается ненадолго. Снимает с шеи шерстяную косынку и смеется.

Пройдя через двор, королева с помощью людей садится в повозку. Когда-нибудь, наверно, проложат дороги, тогда в повозке можно будет доехать до самого капища. Арлетта стоит рядом с королевой, по другую сторону — Гюрд, Отта и Одни — сзади.

Телохранители наклоняются и поднимают повозку, она раскачивается вместе с королевой. Шествие трогается. Королеву сопровождает большая свита. Сразу за повозкой идут ее родичи из Борре, за ними — обители Усеберга и многочисленные соседние бонды. Миновав луг, все по мосткам переходят через реку. Повозка тяжела, ее не так-то просто нести. Телохранители переходят реку вброд, неся повозку на плечах. Но сила у них разная. Один из них нечаянно выпускает повозку, та заваливается набок, и королева бранится. Подбегает Одни и, поскользнувшись на мостках, падает в реку. Выбирается оттуда и, насквозь мокрая, спешит за королевой. Королева недовольна.

— Может, и мне тоже идти пешком?! — кричит она в ярости.

С моря дует ветер, моросит дождь, на землю пришла осень. Мы минуем поля и болота, сквозь туманную дымку нам уже видна вершина, где стоит капище. Жрец выходит навстречу. Он трижды кланяется королеве. Потом поворачивается и возглавляет шествие, он поет, голос у него грубый и хриплый. Королева смягчается, обернувшись к Одни, она улыбается ей.

К капищу ведет крутой подъем. Теперь, когда королева состарилась и уже не надзирает за телохранителями, как прежде, они разленились, перестали упражняться, им тяжело подниматься в гору, они запыхались и хотят отдохнуть. Но королева не разрешает им останавливаться. Она встает в повозке во весь рост и кричит, чтобы кто-нибудь сломал ей хворостину — тогда эти лодыри сразу прибавят шагу! Она обрушивает на них поток брани и насмешек, ей доставляет удовольствие видеть, как они оскальзываются на мокрой траве и пыхтят под тяжестью повозки. Мы все идем следом.

Вот мы и наверху, до капища осталось несколько шагов. Жрец входит внутрь. Возвращается с миской для крови и ножом. Кровь должна быть горячей. Сегодня он сам заколет жертвенное животное. Бьернар, ждавший за капищем, выводит оттуда упирающегося бычка.

— Это не бычок! — кричит королева.

— Да бычок же, бычок! — убеждает ее Хеминг, но королева упрямо твердит, что это телка.

Хеминг хочет доказать свою правоту, однако королева, пытаясь вылезти из повозки, клянется, что это телка. Жрец всаживает в бычка нож. От волнения он попадает не в то место. Нож лишь распарывает кожу. Бычок мычит и вырывается из рук. Один из телохранителей, испугавшись, отпускает повозку. Она ударяется колесом о землю, но ось цела. Телохранитель бросается за бычком и ловит его за ногу. Проворным движением он перерезает бычку горло.

Одни хватает миску и быстро собирает кровь. Мы переворачиваем бычка на спину и показываем королеве, что это не телка. Она ворчит, что животное подменили.

— Как будто я не видела, что сначала жрец вывел телку! Что? Я знаю, кто-то хочет задушить меня! — ворчит она.

— Правильно! — твердым голосом говорит Хаке. — Животное подменили! — Он обращается к жрецу: — Почему ты сначала взял телку? Или не знаешь, что нужен бычок?

Жрец от изумления раскрывает рот, ему страшно. Хаке выговаривает ему. Словно побитый пес, жрец плетется в капище, и Арлетта, которая когда-то делила с ним постель, презрительно смеется ему вслед.

Телохранители должны стеречь повозку, пока королева будет в капище.

— Ну-ну, прямо стоять! — кричит она им. — Вас всех следует угостить хворостиной, и будьте уверены, что вечером я это сделаю! Ишь, разъелись! Каждый может сбросить половину! Только и знаете, что спать, жрать да похваляться друг перед другом! Прямо стоять, говорю я!

Они выпрямляются и молчат, как их учили, тщательно подстриженные бороды лопатками торчат вперед. Но все равно красавцами их не назовешь.

Мы входим в капище. Арлетта впереди, за ней — королева, по бокам у королевы идут Отта и Гюрд. Сзади — Одни. За ней — Хеминг и Хаке. И наконец я.

Это последние и самые торжественные жертвоприношения, на которых присутствует королева, рядом с ней дозволено стоять только близким. Родичи из Борре тоже втискиваются в капище. Жрец подходит к ним и говорит, что, когда он выйдет из капища, им тоже придется выйти. Он не хочет, чтобы им было оказано больше чести, чем ему.

Мы в капище, наши глаза постепенно привыкают к царящему тут полумраку. Жрец берет миску с кровью, подходит к Одину и склоняется перед ним. Потом он кланяется Тору и мажет обоих богов кровью. Макает метелочку в миску и брызгает на нас. Велит, чтобы зажгли факел, и Хаке зажигает. При его свете жрец гадает на крови. Здесь, в капище, перед лицом Одина и Тора, в присутствии королевы, знаки особенно важны. Жрец вскрикивает от радости:

— Редко бывают такие добрые предзнаменования! — говорит он.

Мы все смотрим на кровь, она течет так, как надо. Хеминг радостно наклоняется к королеве и гладит ее по щеке. Она улыбается ему.

Теперь жрец должен выйти, чтобы обрызгать кровью повозку и телохранителей. Хаке гасит факел. Мы должны ждать в темноте и молчании. Жрец выходит.

Остаемся только мы.

Хеминг вытаскивает сыромятный ремешок и вспоминает, что забыл сделать петлю, которая легко затягивается. Шумно дыша, он возится с ремешком.

— Здесь должно быть тихо. Чего ты так пыхтишь? — спрашивает королева.

— Т-ш-ш! — шикает Одни.

Возвращается жрец. Он слишком щедро брызгал кровью, и ему ее не хватило, он пришел, чтобы взять еще крови из чана, стоящего перед богами. Через открытую дверь в капище проникает свет, Хеминг опускает руки и надеется, что никто не заметит у него в руке сыромятного ремешка. Жрец не спешит. Родичи из Борре снова заходят в капище. Хаке выталкивает их прочь. Жрец уже набрал кровь.

Он уходит.

Хеминг мгновенно делает петлю. Теперь, когда дверь закрыта, в капище совершенно темно.

Он набрасывает петлю королеве на шею и затягивает ее. Хаке тут же бросается на Отту.

Она вскрикивает.

Но снаружи раздается крик, которого никто не ждал, там что-то случилось. Хеминг на мгновение замешкался. Хаке — нет. Отта падает замертво, обливаясь кровью. Хеминг успевает сдернуть петлю с шеи у королевы. Распахивается дверь.

В капище вбегает жрец.

— Викинги! — кричит он. — Викинги вернулись!

Королева, скорчившись, стоит на коленях. Одни и Хеминг помогают ей подняться.

— Отта покушалась на королеву! Хаке убил Отту! — кричит Хеминг. — Она хотела одна последовать за королевой в курган!

Но королева жива. Она не может стоять без посторонней помощи, с трудом ловит воздух и проводит рукой по шее, с которой только что сдернули петлю. Потом окажется, что падая, она сломала себе ключицу.

У наших ног лежит Отта. Она мертва.

Один из телохранителей кричит королеве:

— Твой сын вернулся домой!

Хеминг быстро наклоняется и вкладывает сыромятный ремешок в руку мертвой Отты.

Викинги сейчас поднимутся в капище.

Вскоре королеву унесут обратно в Усеберг.

Она не произносит ни слова.