Тризна по женщине

ТРИЗНА ПО ЖЕНЩИНЕ

Судьбе было угодно, чтобы королева Усеберга не умерла. Без памяти она висит на руках Одни и Гюрд. Потом приходит в себя, поднимает голову, проводит рукой по шее и глухим голосом спрашивает, что случилось.

— Это Отта! — кричит ей Хеминг.

Двое телохранителей тащат мертвую Отту. Гюрд отпускает голову и бросается к ним, на голову мертвой Отты обрушивается град ударов. Гюрд вся в крови. Одни не удержать королеву одной. Худое старое тело сползает на землю. Королева подставляет руку под струйку крови, текущую из спины Отты. И тут оказывается, что Отта еще жива. Она приподнимается, в горле у нее что-то клокочет. Одно мгновение обе женщины глядят друг другу в глаза — королева и рабыня, — потом рабыня поникает, голова ее падает на бок. Королева с новыми силами пытается подняться. Хеминг помогает ей встать на ноги. Он повторяет:

— Это Отта. Она хотела убить тебя, она боялась, что ты прикажешь не класть ее в курган вместе с тобой…

Он сам слышит, как неправдоподобно звучат его слова. Ведь королева уже дала ему свои указания. Она оборачивается к Хемингу и злобно цедит:

— А ты откуда знаешь, что было у нее на уме?

И хитро смеется — неистребимая старая бестия, высохшая, желчная, но голова ее держится на плечах так же крепко, как обычно. В этот светлый осенний день у нее на шее хорошо видна полоска от сыромятного ремешка.

Все это произошло мгновенно. Жрец, вернувшийся в капище, бегает, размахивая руками.

— Викинги пришли! Идите встречать викингов!

Хеминг подскакивает к нему:

— Отта покушалась на королеву! Хаке пришлось заколоть Отту!

Он видит сомнение, мелькнувшее в глазах жреца. И оборачивается к королеве: неужели и она сомневается?

— Ее подговорили рабы! — кричит Хеминг. — Рабы! Я знаю, это они!..

И вдруг в глазах старой Асы вспыхивает ненависть: вот этому она верит! Она пытается поднять руку, чтобы отдать приказание. Хеминг кидается ей на помощь.

— Да! — кричит он. — Да! Да!

Хаке невозмутимо подходит к телохранителям, по-прежнему стоящих возле повозки королевы. Они не двигаются с места, ими никто не командует.

— Отта хотела задушить королеву, — спокойно говорит Хаке. — Я убил ее.

Внизу в рукаве фьорда качаются корабли, и первые люди уже поднимаются в гору.

Поддерживая королеву с двух сторон, мы подводим ее к повозке, поднимаем и сажаем на сиденье. Но королева не может сидеть одна в своей великолепной повозке, посвященной Одину, она падает, тогда Одни тоже залезает в повозку, но телохранители начинают роптать, что теперь им слишком тяжело. Жрец тоже недоволен — священная повозка не для нечистых женщин. Нам приходится вытащить королеву из повозки. Она снова впала в беспамятство.

Хеминг сильный. Он один несет королеву. Она безжизненно висит у него на плече. Одни семенит рядом, поддерживая ее голову, Гюрд и Арлетта сзади поддерживают ноги.

За ними телохранители несут пустую повозку.

Труп Отты остается лежать на земле.

— Отта не должна лежать рядом с капищем! — говорит один из телохранителей.

Он бежит обратно и поднимает труп. Отта нетяжела, он без усилий несет ее на руках позади шествия. Потом сворачивает в сторону к болотному озеру и бросает туда труп Отты.

Сморкается в кулак. Оттирает с рук кровь. И бежит, чтобы догнать королеву и ее людей.

Первые викинги уже в Усеберге.

Над нами высокое, синее, бездонное небо.

Судьбе было угодно, чтобы Хальвдан, сын королевы, вернулся домой из Ирландии. В усадьбе сразу все изменилось. Раньше здесь было человек сорок

— пятьдесят вместе с рабами, а если считать и бедных крестьян, работавших на полях Усеберга, то семьдесят или восемьдесят. Вместе с женщинами и ребятишками набиралось сотни четыре. Но по мере того как распространялся слух о недалекой кончине королевы, в Усеберг стали стекаться ее родичи, а кроме них, любопытные и бродяги, которые в надежде на крохи от богатого угощения ночевали в хлеву, дожидаясь ее смерти. К общему числу надо прибавить еще и купцов, живших в палатках на берегу.

Сын королевы вернулся со своими людьми на трех кораблях. Они сошли на берег и поднялись в усадьбу. Их оказалось не так много, как мы опасались. Конечно, Хальвдан привез домой и рабов. Но вскоре выяснилось, что он взял гораздо меньше добычи, чем рассчитывал. В усадьбу пригнали пятерых или шестерых рабов, некоторые были связаны, чтобы не убежали. Молодых женщин прямо с корабля сбросили в воду, чтобы они добрались до берега вброд. Хальвдан прихватил из-за моря еще и двоих детей. Всего сын королевы пополнил свое богатство двенадцатью или пятнадцатью рабами.

Хуже то, что сильно поубавилось число его собственных воинов. Должно быть, он встретил за морем серьезного противника и сам еле унес ноги. Два года назад, когда он ушел в поход, у него было полторы сотни людей. Обратно вернулась половина.

Хальвдан идет к берегу вброд. Он очень нехорош собой: бегающий взгляд исподлобья, жирные плечи, отвислый зад.

В усадьбе все сразу меняется. Что-то скажет сын о тех распоряжениях, которые его мать сделала в отношении своих похорон? Не покажется ли ему цена слишком высокой, ведь она пожелала, чтобы с нею в курган положили двенадцать человек из ее ближайшего окружения. А от Хеминга она потребовала и большего. К тому же никто не знает, как Хальвдан отнесется к рассказу о попытке Отты задушить королеву. Поверит ли он этому — викинг, ходивший на запад, привык с сомнением относиться к поступкам людей; он подозрителен, но не слишком умен, хватит ли у него проницательности, чтобы разгадать чужие козни?

Хеминг идет приветствовать хевдинга.

Следом за ним прибегает Хаке. Похоже, Хаке неприятна мысль, что Хеминг первый из них встретится с человеком, ходившим на запад.

Королеву уложили в постель.

— Принесите сюда труп Отты! — приказывает она. — Я хочу как следует ее осмотреть.

Над Усебергом раскинулось синее и высокое небо.

Когда я вспоминаю все, что узнал о королеве в те дни и ночи, которые я, гость из неведомого, провел в Усеберге, передо мной возникает ее образ — страстный и нежный, коварный и жестокий. Ведь мне известно, что она приказала убить своего супруга, лишив тем самым жизни и своего молодого любовника. Только один раз — так говорят здесь, в Усеберге, — у него хватило смелости обладать ею. Потому она и обрекла его на смерть.

Об этом шепотом рассказывает Бьернар: он старый и знает все. То же самое рассказывала мне и Арлетта — безобразное лицо, бездонные горячие глаза, — сидя у меня однажды ночью. Молодая королева ждала своего прекрасного молодого возлюбленного. Но он не пришел к ней. Не осмелился: он знал, какая судьба ждет его, слугу, если он переступит запретный порог. Она уснула в слезах, потому что знала — тот, кто придет к ней в эту ночь, подарит ей ребенка, которого ей так хотелось иметь. Кто-то кладет руку ей на плечо и тихо смеется. Она вскакивает. Кричит. Это не Фритьоф. Это ее супруг, конунг, он скидывает одежду и ложится к ней под меховое одеяло.

С тех пор она ненавидит и того, кто посеял в ней семя, и того, кто не осмелился этого сделать. Оба должны умереть, решает она. Зима идет. И пока только она одна знает, что в ней уже теплится новая жизнь. Она лжет своему супругу: нет, я не жду ребенка!

Наконец ее супруг уезжает на охоту, усадьба спит, стража напилась и тоже уснула. Тогда он незаметно приходит к ней.

На мгновение ее захлестывает прежняя необузданная нежность к нему. Она отбрасывает всякую осторожность. Тихо и проникновенно поет она для него, за стенами — пьяная стража, а здесь сидит ее возлюбленный, положив голову к ней на колени.

Она раздевается.

В опочивальне горит факел.

Она кружится перед ним.

И вот уже он — самец-победитель, а она — червяк, с позором уползающий прочь.

Перед его уходом она ударила его по уху и плюнула ему в лицо, безудержно и горько рыдая, звук ее рыданий проникал сквозь бревенчатые стены, но хмель стражей и ветер, свистевший на дворе, спасли ее в эту ночь. Больше он никогда не приходил к ней.

Нет, приходил, но уже после своей смерти: в ее женских снах и в ее неизбывном горе.

Она родила сына, иногда она набрасывалась на него с поцелуями, ласкала его, пела ему, баюкала, а потом, вдруг рассердившись, звала рабыню и приказывала ей забрать мальчика: тролли подменили мне ребенка, подкинули своего выродка. И уходила, оставив плачущего сына. И долго бродила по выгону, по кромке зеленых полей, быки и коровы поворачивали к ней морды и протяжно мычали.

Сын растет. Иногда она бьет его. Но это редко, чаще лишь презрительно глядит на мальчика и говорит ему оскорбительные слова в присутствии посторонних, чтобы убить в нем волю, или зовет в свои покои, где сидят только женщины, дает ему пинка и прогоняет.

У сына нет гордости. А у отца, несмотря ни на что, была. Сыну чужда нежность: в его голосе не слышится плеск моря, в песне — свист птичьих крыльев, в прыжке нет гибкости дикого зверя. Единственный человек, который обладал этим, не был его отцом.

Ее супруг и ее слуга уже мертвы.

А разве и мы не умрем?

— Разве и ты не умрешь, Хальвдан? — кричит она, подходя к сыну, сидящему в самом конце стола в пиршественном покое, он уклоняется от нее, она дает ему затрещину. — Тебе известно, что ты умрешь? Да? Боишься смерти? Отвечай мне! Боишься смерти?

Он убегает от нее.

Она рано женит его на сильной и злой женщине из Согна. Ее зовут Рагнхильд. Рагнхильд красива, это верно, к тому же она дочь конунга, но характер у нее тяжелый, и ее мужа ждет мало радостных дней. Между невесткой и свекровью нет близости. Считается, что так лучше для обеих.

Молодые поселяются в Борре, но Хальвдан вскоре уходит в викинги. Его отъезд не печалит ни мать, ни жену, так же не радует и его возвращение. Королева Усеберга всегда помнит, что никто никогда ничем не порадовал ее. Однажды во хмелю она сказала, оправдывая своего слугу, что в ту зиму, когда он не осмелился прийти к ней, он часто хворал. Но она знает, что это ложь. И презирает самое себя за то, что лжет даже себе, она стареет, ожесточается, а лжи вокруг нее становится все больше и больше.

Твердо положиться можно только на смерть.

Медленно, с трудом, но неуклонно приближается королева к последним почестям и последней мести. На свете есть лишь один человек, к которому она питает тайную нежность, — это Хеминг, сын ее слуги.

По временам она ненавидит и Хеминга, но, преодолев свою ненависть, призывает его к себе, любуется его молодым лицом, и голос ее звучит жалобно, но настоятельно:

— Ты должен быть счастлив!

— Конечно! — обещает он и смеется.

Однако он несчастлив.

Ее беспокоит возвращение викингов. Это хуже, чем покушение Отты на ее жизнь. Сын Хальвдан скуп, он может решить, что мать следует похоронить без особых почестей.

На ее стороне только Хеминг.

В Усеберге рассказывали, что один раз королева попыталась заставить своего сына Хальвдана проявить силу и бесстрашие. Мальчику было лет восемь. Она позвала его к себе и велела рабыне принести котел с горячей водой. Вода оказалась недостаточно горячей. Королева держала медный котел над огнем, мальчик не спускал с нее глаз, потом она обернулась к нему и сказала:

— Давай руку!

Он протянул руку, но держал ее далеко от огня. Она приказала ему опустить руку в котел. Он заплакал и отказался, она поставила котел на пылающие угли и дала ему затрещину. Снова подняла котел, топнула босой ногой по земляному полу и крикнула, что прикажет рабу дать ему розог или выпорет сама, если ему так больше нравится.

— Ну! Опускай руку!

Он со слезами опустил руку и сразу отдернул ее, но она опять требует своего, заставляет его опускать руку все ниже, все ближе к кипящей воде. Он рыдает, но ослушаться не смеет, и вдруг его осеняет:

— А ты сама можешь потрогать кипяток?

— Конечно, — отвечает она.

Поставив котел с водой на пылающие угли, она быстро и уверенно опускает руку в кипящую воду и тут же выдергивает.

Он убегает от нее.

Потом, через многие годы, он таким же образом испытывал мужество своих воинов. Но у него хватило ума не принуждать к этому силой. Когда многие уже прошли через это испытание — одни обожглись, другие опозорились, а самые умные, которые нравились ему больше всего, медленно опускали руку и, коснувшись поверхности воды, тут же ее отдергивали, потому что боль была нестерпимой, — подошла и его очередь. Не изменившись в лице, он опустил руку в кипяток. Отдернув ее, он сказал:

— Больше не могу. Хватит.

Люди прониклись к нему уважением. Но великим хевдингом он так и не стал.

И все-таки он умеет ладить со своими людьми. Когда ему предстоит вести их в битву, он прислушивается к умным советам и оказывает уважение тем, кто их дает. Благодаря этому люди льнут к нему, борются за право на его дружбу. Целый вечер он может сидеть в гриднице и играть с ними в рог. Сперва в рог наливают доброго пива. Потом пускают его по кругу, никто не пьет, все только плюют в рог, стараясь плюнуть побольше. Потом бросают жребий. И тот, на кого он пал, должен осушить этот рог.

Остальные долго и громко смеются.

Иногда жребий падает и на него. Он не отказывается, как и все остальные, среди мужей он равный.

Однажды королева пришла, чтобы посмотреть, как он развлекается со своими людьми. Ее вырвало прежде, чем она успела добежать до порога. Прямо в горящий очаг. Ей стало стыдно, и она молча покинула гридницу.

Он боится темноты. И она знает. Ночью он редко выходит один. Он боится могильных жителей. Она сама пугала его ими, когда он был маленький. Теперь она не упускает случай уколоть его:

— Викинг, ходивший на запад, боится темноты!

С тех пор, как он вырос, они с матерью живут относительно мирно. Он толстый, уравновешенный, она худая и беспокойная. Она любит наряды и бывает щедра на серебро, ей приятно делать подарки, она покупает резчика по дереву в самой Уппсале и украшает королевскую усадьбу. Она испытывает неизъяснимое наслаждение при виде красивой ткани или резьбы по дереву, посвященных богам. Его это сердит.

— Ты разоришь нас своими покупками, — говорит он.

— Нас? — удивляется она. — Выходит, мое — это уже не мое, а твое? Ну! Отвечай!

— Это наше и нашего рода, — отвечает он.

— Значит, я и есть род! — говорит она.

В разговоре с матерью ему всегда не хватает слов. У него даже сердце ноет, когда ему нужно идти к ней.

Так и теперь, шагая вброд к берегу в бухте Усеберга, он не чувствует никакой радости. Его поход оказался неудачным. Слава Хальвдана не трогает, но он хотел бы привезти домой побольше рабов — особенно женщин, от них та польза, что они доставляют радость его воинам, а ему хочется доставить им эту радость. Мрачен он еще и потому, что в открытом море его всегда рвет.

К нему навстречу выбегают обитатели усадьбы и говорят, что королева, его мать, по-видимому, скоро умрет, тогда в нем пробуждается радость, на сердце становится легче.

В Борре его ждет жена Рагнхильд, ее он тоже не жаждет поскорей увидеть. Он предпочел остановиться в Усеберге, чтобы встреча, которой он страшится больше, была уже позади. Может, послать в Борре двух гонцов, чтобы известить о своем возвращении? Впрочем, спешить некуда.

Он неуверенно входит к матери.

Она сидит на ложе, украшенном искусной резьбой, шея у нее замотана платком, голова покоится на подушках, но взгляд по-прежнему проницателен. Голос ее еле слышен:

— Говорят ты привез плохую добычу?

— Да, — отвечает он и прибавляет: — Похоже, что тебе осталось уже недолго?

Она молчит, он продолжает:

— На богатые похороны ты не надейся.

Бродяга со своей дочкой-заморышем возвращается в Усеберг и снова пытается ее здесь продать. Он говорит, что на серебро, полученное за нее, купит себе землю и корову, но ему никто не верит. Этому человеку не сопутствует удача. Все, кому он предлагает ребенка, отвечают отказом.

Уж больно она слаба, сам с ней возись.

К королеве его не допускают, но Одни, сжалившись над ним, идет к королеве и предлагает ей ребенка. Королева мотает головой.

— Мне больше не нужны дети, — говорит она.

Но бродяга не падает духом. Когда наступает вечер, он забирается с дочкой в пустое стойло и устраивается там на ночлег. Одни приносит им чашку молока. Девочке хочется пить, и она все выпивает.

Бродяга еще успеет продать дочь, на похороны королевы съедется много гостей.

Ребенок спит.

Над Усебергом загораются звезды.

В эти дни, проведенные в Усеберге, я, гость из неведомого, понял, что Хеминг презирает Хальвдана — викинга, только что вернувшегося с запада. Но это не то презрение, какое королева испытывает к своему сыну. В глазах Хеминга Хальвдан простой бонд, которому не следовало становиться викингом: он любит поесть, знает цену серебру, обходителен со всеми, даже с рабами, он не храбрец, и вид крови не доставляет ему радости. У него не хватило смелости на единственное, что, по мнению Хеминга, имеет смысл, — жить, как ему хочется. Поэтому в Хальвдане есть что-то лукавое. Но Хеминг умен и умеет использовать лукавство других. Он первый пошел к Хальвдану.

Он знал, что ничего не добьется, если станет льстить Хальвдану, превознося его подвиги на западе. На рыжего Хальвдана лесть начнет действовать, когда он будет пьян так, что у него изо рта потечет слюна и спутаются мысли. Нет, трезвый Хальвдан подозрителен к лести. Но есть и еще один способ расположить к себе этого человека. Жалуйся на трудные времена, на легкомыслие молодежи, на то, что народ сорит серебром. Так Хеминг и делает.

Первый вечер после возвращения викингов. Хемингу удалось отделаться от Хаке. И вот они с Хальвданом сидят перед очагом в старой избе, которую Хальвдан считает своей. Если в дверях появляется какая-нибудь женщина, ее тут же прогоняют прочь. Умный Хеминг и сын конунга — викинг, вернувшийся из Ирландии, ведут задушевную беседу. Этот викинг в разгар битвы никогда не слышал в себе звучания великой песни, и во время шторма у него всегда мерзли ноги от волны, заливавшей корабль.

— Что за времена, Хальвдан! Чем только все это кончится! Сюда приходил бродяга и хотел получить серебро за свою маленькую, заморенную дочку!

— Ну и как, получил он серебро?

Хальвдан мгновенно настораживается, у него даже глаза желтеют от страха при мысли, что его мать, королева могла отдать какую-нибудь серебряную вещь в обмен на оборванную девчонку. Он шарит по столу в поисках рога, но глаза его не открываются на Хеминга, пальцы вместо рога хватают воздух.

— Нет, какое там серебро! Я пошел к королеве и наплел ей небылиц. Сказал, что слышал, будто девчонка уже была продана раньше, но отец выкрал ее и теперь продает снова. Так бывает. Люди пускаются во все тяжкие, лишь бы получить серебро. Чем только все это кончится?

— Одна гниль, — говорит Хальвдан и икает. Ему всегда нравился Хеминг. Как сын могущественного конунга и наследник его владений, Хальвдан вырос в окружении людей, которые низко кланялись ему, однако их честность не соответствовала глубине их поклонов. Хеминг не кланялся. Он открыто смотрел в глаза любому. И Хальвдан умел ценить это.

— Могу я с тобой говорить откровенно, Хальвдан?

— Откровенно? Ты всегда мог говорить со мной откровенно.

— А теперь? Дело касается близкого тебе человека.

— Хм. Думаешь, она мне так уж близка?

— Но она запросила высокую цену, Хальвдан. Она сама сказала мне об этом.

— Сколько же человек ей нужно с собой? И серебро тоже? Его я все равно потом выкопаю!

— Нет, не серебро, ее сын потом достанет его из кургана. Но она требует с собой довольно много рабов. Да и не одних рабов.

— Сколько?

Хеминг смотрит Хальвдану в глаза.

— Я не имею права говорить об этом.

— Скажи! Я буду нем, как камень.

— Дюжину.

Хальвдан стучит кулаком по очагу и громко бранится.

— Никогда! — кричит он, приподнявшись, и снова плюхается на лавку. — Никогда! — повторяет он. — Я привез из Ирландии слишком мало рабов.

Но в его втором возгласе уже не слышно той силы, что была в первом. Хеминг говорит, что при всех королева потребовала дюжину жизней, но

ему наедине сказала, что возьмет с собой двадцать. Он лжет и умалчивает о последнем требовании королевы, о последней жертве в ее честь — сожжении усадьбы.

— Но теперь уже не имеет значения, чего требует твоя мать, — говорит он. — Ты здесь и можешь помешать этому. Одно плохо — я думаю, она уже купила своих телохранителей. Сдается мне, что их кошельки заметно потяжелели от серебра. Если они объявят во всеуслышание ее волю, позволит ли тебе твоя честь пойти против ее последнего желания? Ты можешь затеять на тинге дело о наследстве. И проиграть его. Тебя заклеймят как скупца. Такое тоже может случиться. Чтобы подорвать твои силы, кто-нибудь из ее родичей непременно потребует, чтобы ты исполнил ее волю. Ты знаешь, каковы люди.

Хальвдан, сидящий перед огнем, кажется совсем маленьким — толстый мальчик, привыкший прибегать по первому зову матери, даже если она зовет его, чтобы выпороть. Из угла рта у него течет слюна. Когда на пороге показывается рабыня, чтобы узнать, не нужно ли принести еще пива, он в бешенстве вскакивает и запускает в нее топором. Испуганная женщина убегает.

— Но, — продолжает Хеминг, — это лишь одна сторона дела. Есть еще и другая.

Хальвдан поднимает на него глаза, они полны мольбы:

— Какая же?

— Как тебе известно, у королевы есть сын, — говорит Хеминг и усмехается — это не откровенная лесть, но в его голосе все-таки слышится сладкое почтение. — И этот сын может многому помешать. Нет, нет, не всему! Но кое-чему ты все-таки можешь помешать, Хальвдан!

— Я не великий викинг, — грустно говорит Хальвдан, и в его словах больше правды, чем он сам предполагает.

— А я считаю тебя великим викингом. Но это не важно, гораздо важнее то, что ты умный человек. Ты понимаешь истинную суть вещей, тебе ясно, что серебро — это серебро, и без него никто долго не удержится на своем месте.

Хальвдан радостно и благодарно кивает.

— Ты должен перехитрить ее.

— Не забывай, она очень умна!

— А ты не забывай, что в трудные минуты ты бываешь гораздо умнее, чем она.

Хеминг умолкает, Хальвдан, приободрившись, быстро осушает рог, он смеется, исполненный надежды.

— Ты что-нибудь задумал, Хеминг?

— Мои замыслы очень опасны для меня, — говорит Хеминг.

— Не бойся. Ты под моей защитой!

Хеминг знает: эта защита ничего не стоит, но он делает вид, что обрадован, и благодарит Хальвдана за его слова.

— Мне кажется, — говорит он, — тебе не следует противоречить матери, попробуй лучше поддакивать ей во всем. Но скажи ей — и тут уж будь непреклонен, — что в нынешнем году не имеешь возможности дать ей в провожатые ни двенадцать, ни двадцать человек. Добыча из Ирландии невелика. Но скоро ты опять уйдешь в поход. Поэтому нынче ты даешь ей только одного человека. Зато каждый год в день ее смерти в течение двенадцати лет ты будешь приносить в жертву мужчину или женщину и класть к ней в курган. Такой чести еще никто никогда не удостаивался. Подумай, двенадцать лет люди будут чтить ее память. Двенадцать лет жители Усеберга будут трепетать от страха или надежды — кто от чего — попасть в число этих избранных. Сделай ей такое предложение. Мне кажется, она должна клюнуть на этот крючок.

Хальвдан встает. В нем борются надежда и горечь.

— И целых двенадцать лет я буду жертвовать одного из своих людей в ее честь? — спрашивает он.

— Нет, не будешь. Ты только обещаешь ей это. Можешь даже поклясться, положив руку на Одина и повторяя за жрецом слова клятвы. Но эту клятву ты нарушишь.

Хальвдан вздрагивает: если Хеминг шутит, то это неудачная шутка. Хеминг продолжает:

— Я тебя научу, как можно нарушить клятву. Ты скажешь: она меня вынудила!

Она оскорбляла меня, когда я был маленький! Уничтожала меня в присутствии других! Теперь я унижу ее. Я верну себе то, что она взяла у меня!

Или ты не веришь, что Один умнее нас всех? Разве тебе неизвестна его проницательность? Он лишь улыбнется у себя в Асгарде и скажет: ай да Хальвдан!

Хальвдан смеется.

— Знаешь, что ты еще можешь сделать?

— Что?

— Ты скажешь жрецу: я думаю, что в этом году мы принесем в жертву тебя. Пошлешь за ним и скажешь: я уже принял решение. Я знаю, кого мы на этот раз принесем в жертву. Ты не помнишь, не совершил ли я какой-нибудь ошибки, когда давал клятву? Кажется, моя рука не касалась Одина? Вспомни!..

— И не сомневайся, жрец вспомнит все, что тебе нужно.

Хальвдан вскакивает, берет рог, но он пуст, он зовет рабыню. Она приходит, однако он сам хватает бочонок и прогоняет женщину, потом наполняет рог и первому протягивает его Хемингу.

Неожиданно он снова падает духом.

— И ты веришь, что нынче она удовлетворится только одним человеком? — спрашивает он. — Она потребует не меньше четырех. Может, предложить ей троих?

— Нет, один или ни одного. Но зато не кто попало.

— Что ты имеешь в виду?

— Не какая-нибудь старая рабыня, Хальвдан. А молодая сильная женщина или, еще лучше, молодой сильный мужчина. Тут подошел бы Лодин. Но он убит. Его нашли со стрелой в горле. Не раб, нет, свободный человек должен лечь с ней в курган. Ведь ты знаешь, твоя мать была неравнодушна к мужчинам.

Они смотрят друг на друга в глаза.

Хеминг ведет опасную игру: он сам молодой и сильный мужчина.

Помощницей смерти зовут меня в Усеберге, и на груди у меня присохла грязь. Даже когда в заводи, невидимая людям, я тру свое тело песком и жиром и с наслаждением обливаюсь водой, я знаю, что, уйдя отсюда, снова почувствую себя грязной. Разве не я всегда уношу в болото покойников: рабов, отработавших свое, свободных мужчин и женщин, проживших свой век? Разве не меня призывают, чтобы всадить нож в беднягу, который должен последовать в курган за своим господином? Я Арлетта, помощница смерти, и на груди у меня присохла грязь.

Что толку причесывать и убирать волосы или оставлять их распущенными, чтобы ими играл ветер? Люди все равно боятся меня. Меня злит, когда на пирах они норовят подсунуть мне лучший кусок, чтобы умаслить меня. Я отвергаю их заботы. Я остаюсь одинокой. Иногда мне требуется мужчина, и ни один не смеет отказать мне. Но о чем он думает, лежа с моим сильным и горячим телом? Что придет время и я всажу в него свой нож?

У меня был сын от жреца, с которым я жила. Сын мой умер. А я мечтала, как он вырастет и станет свободным бондом, который не страшится смерти, но и не играет в эту недостойную мужскую игру в странах на западе. Но мальчик умер еще в детстве. С тех пор я познала ненависть. И любовь я познала тоже: да, я люблю одного человека, здесь в Усеберге, мне кажется, он похож на моего сына. Но он презирает меня. Он высокомерен, и у него надменное лицо. Он глядит на меня, не замечая. И считает, что проявляет мужество, не боясь помощницы смерти.

А другого человека здесь я уважаю, это Хеминг, они с Одни часто приходят ко мне. С ними я обретаю покой. Бывает, мы вместе гуляем по вечерам в свободные дни, оттертые песком, в нарядном платье. Я знаю, он ляжет с ней, когда придет ночь. Но у меня нет к ней зависти. Мы говорим о цветах и травах, о плывущих высоко облаках, о лошади с жеребенком и смеемся по пустякам. И тогда я бываю счастлива, и они тоже.

Вчера вечером Хеминг пришел ко мне.

— Ты умеешь молчать?

— Да! Ты знаешь, что умею. Ведь я молчу о смерти Отты.

— Хорошо, но и то, о чем я попрошу тебя, не менее опасно. Ты должна распустить слух, что королева дала Хаке серебра. Когда королеву положат в курган, он в ее честь сожжет всех своих птиц. Представь себе такое зрелище: горит соколятня, ястребы и соколы вылетают оттуда с горящими перьями, они дико бьют крыльями, пытаясь сбросить с себя огонь, с пылающим опереньем они взмывают в небо и падают замертво на землю. А ведь эти птицы стоят больше серебра, чем может поднять один человек.

— Я должна распустить такой слух?

— Да, надо, чтобы он дошел до Хальвдана.

— И Хальвдан закует Хаке в железо?

— Нет. Хаке ляжет в курган вместе в королевой.

— Я умею молчать! И никто не узнает, с какой радостью я откину ему голову, засмеюсь, подняв нож, встречу его испуганный взгляд и всажу в него сталь!

Как страстно я желала тебя, подумаю я тогда.

Но ты не пришел ко мне.

— Хаке одержим страстью к Одни, Хеминг. Ты знаешь об этом?

— Да. Знаю.

Я спускаюсь к ручью и тру себя песком с жиром, я позволяю ветру ласкать мои волосы, сегодня на груди у меня нет грязи.

— Хаке, приходи ко мне!

Ты, неведомый гость Усеберга, ты пришел к нам с ветром и, может, буря унесет тебя прочь! Я знаю, ты стал другом Хеминга. Мне это не нравится, но сегодня ты ближе мне, чем ему. Садись сюда на чурбак, пока я наложу лубки одной птице. Видишь, на мне кожаная перчатка, и я перевязал птице клюв. Это мой лучший белый сокол. Я научил его взмывать в воздух и падать на куртку Хеминга, которую нарочно стащил у него и как приманку бросал соколу, парившему в небе. Но сегодня ночью кто-то зашел сюда и сломал соколу ногу. Вот я и кладу ему лубки. Теперь в этом соколе вспыхнет дикая ненависть при виде человека, сломавшего ему ногу.

В Усеберге ходит слух, будто я хочу сжечь своих птиц. Ты знаешь, кто пустит этот слух? Я то знаю. Слух уже прилип ко мне, и теперь меня сторонятся, человек, пустивший его, сделал это очень ловко. Да, я знаю, он умнее меня. Но у меня больше гордости. Я заставляю себя держаться высокомерно, люди не любят меня, а его любят все. Теперь они говорят:

— Хаке хочет сжечь своих птиц!..

Какая нелепость! Чтобы я сжег своих птиц! Я сплю при них по ночам, я знаю, о чем они мечтают, взмывая в белое небо, я радуюсь их радостью, когда они падают с высоты и бьют свою жертву.

Мы с Хемингом вместе выросли в Усеберге. Старый знаток рун, живший в усадьбе, когда мы были детьми, решил одного из нас научить вырезать руны.

— Тому, кто умнее, я передам свое искусство, — сказал он. — Другого же выпорю.

Я потерпел поражение. И он наказал меня при всех. Был большой праздник. Позор оказался больнее хворостины. Но мало того, Хеминг сломал крыло вороненку и ночью привязал птенца к столбу моего ложа. Ты знаешь повадки ворон? Если поранить ворону, она будет ходить по пятам за тем, кого увидит первым после увечья. Куда бы ты ни пошел, несчастная тварь будет прыгать вслед за тобой. Остановишься ты, остановится и она. И будет смотреть на тебя. Ты можешь ее убить, верно. Но это принесет тебе несчастье. Мне было десять лет, когда это случилось. И за мной повсюду прыгал вороненок со сломанным крылом.

Люди на усадьбе смеялись. Они видели, как меня пороли за то, что я не запомнил рунических знаков, а теперь потешались над прыгавшим за мной вороненком. Хеминг вышел победителем. Но я вел себя как мужчина. Стал выше всего этого — я и виду не подал, что знаю, кто сломал вороненку крыло, чтобы унизить меня. Я решил подружиться с Хемингом, добивался его дружбы. Донимал своим доверием. И мы стали друзьями, оба против собственной воли.

Когда я вырос, меня отправили в Уппсалу. Там я стал соколятником. Но до того как стать им, я несколько лет ходил викингом в Хольмгард. Получилось это так. В Швеции на одной усадьбе, куда я забрался, чтобы стащить чего-нибудь поесть, меня избили до беспамятства. Шведы связали меня и принялись рассуждать: что лучше повесить меня или отрубить мне голову.

— Когда рубят головы, остается слишком много крови, — решили они.

В это время домой вернулся сам хозяин. Он сказал:

— Мы возьмем этого парня с собой в Хольмгард.

Так они и сделали. Они как раз уходили в викингский поход. Мало-помалу я с ними поладил. Мы вместе пили, и, натешившись с девушками, они разрешили тешиться и мне. И все-таки во мне ненависть к ним. Как-то раз мы решили захватить одну усадьбу и залегли на опушке леса: мы думали напасть внезапно, взять добычу и бежать. Но тут на нас сзади напали воины хозяина этой усадьбы, которые обходили ее дозором. На рассвете нас должны были казнить.

Утро было светлое, красивое, но прохладное, мы всю ночь пролежали, связанные, на земле, и мужество совсем покинуло нас. А хольмгардцы решили так: пусть один из нас зарубит остальных. Тем самым он сохранит свою жизнь. Один из них знал немного по-нашему и объяснил нам, чего от нас хотят.

Условия были тяжкие. Нас было десять человек: хозяин, трое его сыновей, зять, два родича, два работника и я. Я был единственный, кто мог зарубить остальных, чтобы спасти свою жизнь. Так оно и вышло.

Понимаешь мне хотелось жить. И ведь я их не любил, а это упрощало дело. Они плевали мне в лицо. Я стер их плевки. Только плетки хольмгардцев заставили упрямых шведов опуститься на колени. Шеи у них были крепкие, но и я был не слаб. До тех пор это дело было мне незнакомо. Я сразу стал мужчиной.

Хольмгардцы сдержали свое слово — сохранили мне жизнь — и вместе с тем нарушили его. Они отвели меня на торг и продали в рабство. Я понял, что им за меня дали хорошую цену. Купил меня один богатый бонд. Хозяйка у него была старая и безобразная. Для себя он держал молодых женщин. А я должен был тешить эту старуху. Слыхал ты когда-нибудь про такое? Думаешь, вру? Нет, это чистая правда. Понимаешь, я был красивый парень, а эта хозяйка еще была огонь-баба. Вот ей и захотелось тряхнуть стариной. А когда она увидела, на что я способен, она так и вцепилась в меня.

Но это шло вразрез с моими желаниями и моей целью. Мне нужно было только одно — свобода. Как-то вечером, когда хозяин напился и пошел спать к молодым, я, трезвый, лег с нею. Ночь была темная и дождливая. Я сделал свое дело, и она осталась довольна, а потом я вытащил нож, который припрятал в постели, и перерезал ей горло.

И ушел с усадьбы.

Жил в лесах, добрался до моря, встретил шведский корабль и снова попал в Уппсалу. Знаешь, у них там такая большая соколятня, какой, по-моему, нет ни в одной другой стране. Там я всему и обучился.

И вернулся сюда. Теперь я владел искусством укрощать птицу, был мастером своего дела, и все меня уважали. Подбросить птицу в воздух и заставить ее упасть на горло тому, кому ты захочешь — вот в чем заключается мое искусство.

Потом появилась Одни. Пойми, я в любой день мог заставить птицу разорвать ей горло. Она была совсем ребенком. И мы оба — Хеминг и я — знали: в тот день, когда она станет взрослой и сможет встретить мужчину, наши с ним пути скрестятся.

У нее была такая легкая походка. Она так тихо пела. Так горячо тосковала по своим родичам, оставшимся в Ирландии. Так чудно говорила на нашем языке. Мы с Хемингом ходили в баню, когда и она. Ей были чужды наши обычаи, она держалась застенчиво и красиво. Мы с Хемингом следили друг за другом.

Он — резчик по дереву, кузнец и знаток рун, я — соколятник и ястребник, оба мы мастера своего дела. И друзья. Словно сговорившись, мы скрывали, что думаем друг о друге.

По-моему Одни продолжала верить в своего бога, в того, которого почитали у нее дома. Хеминг не верил ни в каких богов. Поэтому она жалела и уважала за то, что он не преклоняется перед Одином. Я тоже не из тех, кто подолгу задерживается в капище, но считаю, что в какого-нибудь бога все-таки надо верить, больше-то у нас ничего нет! Ему разрешалось обливать ее теплой водой перед тем, как она входила в баню.

Мне — нет. Он прогонял меня. Мне было очень обидно. Почему мне нельзя смотреть на нее, даже если он собирался честно владеть ею до конца своих дней? Он просто хотел помучить меня.

Они бродили по полям. Вот этого я не понимал. О чем они говорят? Разве мужчина должен ходить с женщиной по полям? Я находил себе других. Пробовал Гюрд, но она не дала мне радости. У меня даже была жена, целый год, потом она умерла. Я велел Арлетте бросить ее в болото и больше не вспоминал о ней. А эти двое, взявшись за руки бродили по полям.

Между прочим, ты знаешь, что Арлетта, эта грязная тварь, любит меня? Смешно, правда?

И тогда мне пришло в голову все бросить и уехать в Ирландию. Получить у королевы разрешение преподнести птиц тамошнему королю — и уже не возвращаться.

Я надеялся — только об этом я молчал, — что за день до отплытия она придет ко мне и будет молить меня на коленях:

— Возьми меня в Ирландию! Я говорю на их языке! Я буду тебе полезной…

Но королева отказала мне. Со своей проницательностью она сразу поняла истинную причину моего желания поехать в Ирландию.

— Ты останешься здесь, — засмеялась она. — Люби себе Одни сколько хочешь, но не касайся ее. Вы с Хемингом будете всегда следить друг за другом. Это как раз то, что мне нужно.

Лишь из страха попасть в число тех, кто последует за королевой в курган, я поддержал Хеминга в его намерении убить королеву. Я не ожидал, что он посвятит в это и Лодина. Лодин был слабый человек. Хеминг сумел подчинить его. И их стало двое.

А теперь ходит слух, будто в ее честь я сожгу своих птиц. Хальвдан хорошо понимает, сколько эти птицы стоят в серебре, и не захочет терять их. На ночь я стал запирать свою дверь.

Только один человек в Усеберге понимает все… пока случалось жертвовать головой другого, чтобы спасти свою собственную.

Хеминг умен, он гораздо умнее меня.

Но я хитер, хитер и коварен.

Однако я не могу им простить: как они могли поверить, будто я готов сжечь своих птиц?

Я, гость из неведомого, и мой друг Хеминг стояли на вершине горы и смотрели вниз на Усеберг. Под нами на склоне лежали дома, их было около тридцати. Мы видели рабов на полях и коров на выгоне, трава была того сочного зеленого цвета, какой бывает только в теплую осень. Иногда через двор пробегала женщина с сосудом в руках. Играли дети, над крышами поднимался дым. Какой-то человек вышел из небольшого дома, где находилась опочивальня королевы.

Это был Хальвдан, викинг, ходивший на запад, сын королевы. Полдень давно миновал, и от ночного хмеля у Хальвдана не осталось и следа. Он, как обычно, выглядел немытым и нечесаным, но даже отсюда мы заметили, что у него словно гора с плеч свалилась. Он увидел нас. Махнул нам рукой.

Я поглядел на Хеминга — почему ему не понравилось, что Хальвдан махнул нам? Что случилось? Чему так радуется Хальвдан? Он снова поднял руку.

Опустил, опять поднял, как знак.

Что-то крикнул:

— Одного!.. Только одного! — долетел до нас его голос.

Хеминг взглянул на меня, в его глазах я прочел тревогу и надежду.

Мы стали спускаться к Усебергу.

Хеминг сидит перед королевой, ему уже все известно. Меховое одеяло соскользнуло с нее. Лишь полотняная рубашка прикрывает худое тело. От ног и до самой шеи она кажется мертвой, но голова живет. В глазах горит жизнь. И светится восторженная радость, которая может продлить ее существование еще на несколько дней. Хеминг пытается сохранять спокойствие.

Но голос его звучит хрипло, в нем слышится дрожь.

— Теперь я понял, что у тебя на сердце, — говорит он. — Я долго верил, что ты заботишься лишь о своей славе, желая взять с собой как можно больше людей. Но теперь я знаю, тебе просто приятно мучить. Когда ты догадалась, что то же самое страдание можно доставить, взяв с собой одного человека — главное, правильно выбрать его, — ты изменила свое решение. А твой скупой сын, ходивший на запад, обрел покой и исполнился радости.

Она улыбается ему, глаза ее даже красивы.

— Я думаю, Хеминг, в твоих словах есть правда, — говорит она. — Властвует тот, кто причиняет страдания, а мне нужна власть. Но и слава тоже будет сопутствовать мне в памяти многих поколений. Чем больше страданий принесешь людям, тем дольше тебя помнят. А уж как тебя будут вспоминать, с ненавистью или с любовью, — это неважно.

Он теряет самообладание и бросается ее душить. Она успевает откинуться в сторону, его руки скользят мимо ее шеи. Но она не зовет телохранителей. Никто не спешит к ней на помощь.

— Не делай этого, Хеминг! — со стоном произносит она. — Как ты думаешь, кого убьют, если ты прикончишь меня? Тебя — непременно. Но и еще одного человека.

Я уже отдала приказание. Если со мной что-то случится, ее отвезут на шхеру и оставят там ждать прилива…

— Ха-ха! Ты думал, я только вчера родилась?

Где ремешок, что ты подсунул Отте? Сегодня ночью я долго не могла заснуть. И поняла, что тогда, в капище, ты хотел меня задушить.

На рассвете ко мне приходил один человек, и я расспросила его об этом. Его не назовешь твоим лучшим другом, Хеминг.

Но я умею молчать о том, что знаю. И я возьму с собой только одного человека.

Ты понимаешь, что мое решение бесповоротно?

Голос у королевы Усеберга совсем слабый, но она хорошо знает, что ей нужно.

— Я тебе еще не все сказала, Хеминг. Может, ты думаешь, что ее убьет Арлетта? Это было бы слишком милосердно. Нет, ты сам…

— Ну, чего вскочил? Или ты не мужчина? Разве тебе трудно убить человека? Я уже все решила и больше не собираюсь менять свое решение. Если я возьму с собой столько людей, сколько хотела сначала, пострадают моя усадьба и мои родичи. А сжечь все дома вместе с людьми я просила тебя только в шутку — ты верно так это и понял. Ты сам убьешь ее в мою честь, и это прославит меня, как я того хочу.

Хеминг не упал, но он весь дрожит и шарит в мешке, висящем на поясе, если он ищет нож, то делает это не спеша. Она не спускает глаз с его руки. Он вытаскивает кусок смолы и начинает жевать, и вдруг его рвет, он не успевает даже нагнуться над очагом, в котором горит слабый огонь. Лицо его из белого становится желтым.

— Во многом я не могу помешать тебе, — медленно говорит он. — Не могу помешать тебе получить ее жизнь. Но если я взамен предложу тебе свою?

Она качает головой.

Он медленно продолжает:

— Почему бы тебе не оставить Одни ее жизнь и не взять мою? Разве тебе этого мало? Подумай, ведь я сын того человека, которого — я знаю, ты сама говорила об этом, — ты любила когда-то в молодости. Его единственного, сказала ты однажды. Почему бы тебе не взять в курган его сына? Неужели ты не веришь, что слух об этом прославит тебя и надолго сохранит память о тебе?

В его голосе и в глазах — мольба.

Она только качает головой.

— Тогда убей нас обоих!

— Ты не понимаешь, — устало говорит она. — Как же я тогда заставлю тебя страдать?

— А кто помешает мне умереть раньше тебя? — говорит он. — Слышишь? Никто не в силах заставить меня убить ее, потому что никто, даже ты, не может помешать мне умереть раньше тебя. И тогда… если вы и убьете Одни, она умрет с радостью, потому что меня уже не будет в живых.

Королева улыбается и качает головой.

— Ты еще ребенок, — говорит она. — Мой сын Хальвдан был здесь до тебя. И я распорядилась так: либо Хеминг покорится моей воле и собственноручно убьет Одни, либо, если он лишит себя жизни, чтобы не убивать ее, мы принесем в жертву еще троих мужчин и троих женщин.

Как думаешь, из-за кого тогда погибнут эти шестеро? Из-за тебя, Хеминг! А Одни умрет в любом случае.

Королева беззвучно смеется, у нее тонкие и бескровные губы, беззубый рот кажется неестественно большим на ее старом лице.

— Ты видел, как хоронят в курганах? Сначала в курган кладут покойника. Потом женщину, которую приносят в жертву, раздевают донага. Помощник смерти дает ей особый напиток. Они вместе поют. Потом являются воины. Они заходят за загородку из жердей и там по очереди обладают той женщиной, которую ждет нож. Все это произойдет на твоих глазах.

А потом ты убьешь ее.

Не помощница смерти Арлетта, нет, ты сам, Хеминг. А не то еще шестеро последуют за мной в курган.

Ну как, хочется ли тебе теперь увидеть меня мертвой? Ведь ты так стремился лишить меня жизни?

Они пристально смотрят в глаза друг другу.

И он отводит взгляд.

Викинг, ходивший на запад, был робок и неуклюж. Каждое утро он маялся с похмелья и плохо понимал, что делает. Он мог приказать своим людям оседлать коней и поехать на север страны, чтобы спалить там усадьбу какого-нибудь мелкого конунга. В том-то и была его сила, что он не отдавал себе отчета в своих поступках. Именно это позволяло ему действовать решительно, что на свой вообще-то был неспособен. Хеминг понимал, что на свой туповатый лад Хальвдан, пожалуй, умен, но насколько? Хальвдан мгновенно схватывал чужую мысль и умел следить за ней. Однако для сына королевы ему не хватало гордости. Он спокойно сносил оскорбления. Легко, без малейшего колебания, менял свое мнение. И даже не замечал этого. В своей скупости он таил от людей и богатства своего ума. Ума, который подсказывал ему его осторожный образ действий. Ума, благодаря которому он спокойно отступал, не впадая в отчаяние из-за поражений. Ума, благодаря которому его владения незаметно разрослись, они углубились в леса на севере и настолько расползлись по всему Уппленду, что уже и сам Хальвдан точно не знал, какими землями он там владеет.

Нынче он был настроен благодушно.

— Понимаешь, Хеминг, кто-то, должно быть, уговорил ее, а вот кто, этого я не знаю. Я спросил у нее, но она сжала губы и не ответила. Мы не так богаты, чтобы ради моей смерти приносить в жертву столько народу, сказала она. Правильно! — согласился я. Как после этого возразишь на то, что она хочет взять с собой Одни? По мне, так лучше б она выбрала себе какую-нибудь старуху. Но если она хочет, чтоб ей в последнем пути прислуживала молодая, пусть будет так. И ты сам убьешь ее.

Чего это ты такой бледный?

Послушай, Хеминг. Я достану тебе молодых женщин, каких ты пожелаешь, обещаю тебе. Они будут стоять у твоей постели нагие и ждать, чтобы ты велел одной из них лечь с тобой, и делай с ними все, что захочешь. Неужели ты не понимаешь: мне остается лишь пойти побираться, если мы принесем в жертву так много мужиков и баб? Они нам нужны здесь.

Ну ладно, если для тебя это важно, я постараюсь устроить так, чтобы воины не прикасались к ней перед тем, как ты ее убьешь. Но думаю, это будет трудно. Ведь ты сам знаешь, это их право — обладать той женщиной, которую приносят в жертву. Если хочешь, ты можешь обладать ею первый. Согласен? А потом они? Хе-хе. Думаю, теперь матушке осталось недолго…

Он зевает и смотрит на солнце, оно как раз выплывает из-за туч, нависших над Усебергом. Скоро обед. Викинг, ходивший на запад, подтягивает штаны и чешется.

— Все ее резные вещи мы положим в курган, — говорит он, — и нечего их жалеть. Я никогда не видел смысла в резьбе. Сидеть и ковырять дерево — одна потеря времени. Да, а на Хаке я полагаюсь.

Кто-то сказал матушке, будто он в ее честь хочет сжечь всех своих птиц. Чепуха! Этим птицам цена самое малое два длинных корабля. Несколько птиц я пошлю датчанам и получу за них оружие.

Значит договорились, Хеминг? Чего это ты такой бледный?

Все обернулось лучше, чем я ожидал.

Выпьешь пива?

Я уже выпил столько, что пойду сейчас в наше новое отхожее место, надо облегчиться. Хорошо теперь в Усеберге — справляешь нужду под крышей.

Нива сжата, и хлеб стоит в копнах. Поле залито лунным светом, копны бросают длинные тени. Хеминг и Одни идут по стерне, и тени их то впереди, то позади сливаются в одного большого человека.

— Это наш темный спутник, — говорит Хеминг и крепко прижимает Одни к себе. И тут же жалеет о своих словах. Он решил не думать и не говорить ни о чем, что может напомнить ей о будущем. Он чувствует ее бедро у своего. Ее мягкая грудь прижимается к его твердому боку. Они перекидываются редкими словами, иногда смеются. У дальнего края поля они останавливаются, и он целует ее. Кончик ее языка на мгновение прикасается к его. В Хеминге загорается страсть, он поворачивает ее к себе, она приседает и уклоняется, он подхватывает ее на руки и кружит. Ставит на землю. Прижавшись лицом к его груди, она тихонько смеется.

Потом плачет.

Он уже все рассказал ей. Сам. Это было его единственное условие. И королева с радостью дала на это согласие.

Одни сказала:

— Раз уж мне суждено умереть, я рада, что меня убьешь ты. А ты тоже умрешь?

— Сперва я хотел умереть вместо тебя. А потом сказал, что сам лишу себя жизни. Но тогда они убьют еще троих женщин и троих мужчин.

— Нет, ты должен жить, — говорит Одни.

И рассказывает:

— Еще до того, как я стала твоей, я по ночам, когда мне не спалось, часто мечтала, будто ты великий конунг. У тебя есть жена, королева, но ты ненавидишь ее. И вот ты умираешь. Меня приносят в жертву и кладут с тобой в курган. Я была счастлива, когда мечтала об этом!

Они возвращаются в усадьбу. Там уже все спят, они заглядывают в хлев, в одном стойле спят несколько рабов. Здесь же и бродяга со своей маленькой дочкой, которую он пытается продать.

Одни начинает плакать:

— Мне так хотелось родить от тебя ребенка.

Этого не выдерживает даже он. Его плечи сотрясаются от рыданий, теперь ей приходится утешать его.

— Когда и ты тоже придешь в царство мертвых, там у нас с тобой будет ребенок.

Но его это не утешает. Он не верит в жизнь после смерти, считая, что смерть — это только смерть.

И они опять идут дальше, высоко над Усебергом и его жителями светит луна. Другая луна дробится на поверхности фьорда, третья — плывет по реке и никак не может уплыть, она гребет, но так и не двигается с места.

— Пусть будет, что суждено, — тихо говорит Одни.

Он кивает.

— Ты сделаешь это быстро?

У него вырывается сдавленный крик.

— Не обижайся на меня, но я хочу попросить тебя об одной вещи. В эти дни, что мне осталось жить, мне хочется, чтобы рядом со мной был еще один человек, кроме тебя.

Он быстро поднимает на нее глаза.

— Та девочка, Хеминг. Давай купим ее у отца, ведь он все равно продаст ее. Пусть она будет как бы нашей дочкой.

Он прижимает ее к себе и обещает купить ребенка.

И они идут дальше. Их легкие шаги почти не касаются травы, услышать их невозможно.

Над Усебергом светит луна.

Эти двое все еще ходят и ходят.

На другую ночь они поднимаются к капищу, но внутрь не заходят. С ними девочка. За капищем есть открытое место, оно заросло травой и молодыми березками. Ветер дует от березок к капищу, заметив это, Одни кивает, довольная. Она, точно дикий зверь, чует запахи. На открытом месте она становится на колени.

— Так делали в Ирландии, когда я была маленькая и жила дома. — Голос у нее очень красив, чужеземный выговор почти незаметен. — Я помню, они стояли на коленях. И что-то пели.

Он спрашивает, где они стояли на коленях, под открытым небом или в доме, она отвечает, что в доме, в огромном доме.

— Я спрашивала викингов, они говорят, что там и сейчас так делают. А вот как у нас пели, я не помню. Может, ты споешь для меня?

— Что спеть, я не знаю.

— Это неважно, просто я хочу слышать твой голос. И еще надо что-нибудь поставить передо мной, на что я могла бы положить руки.

— Положить руки, на что?

— Не знаю. Но я помню, перед нами что-то стояло, и мы клали на это руки.

Он приносит чурбак, валяющийся неподалеку, но чурбак ей не подходит. Тогда он вспоминает об одном белом камне и предлагает принести его. Камень слишком тяжел, Хемингу приходится катить его. На это уходит время. Одни с девочкой помогают ему. Девочке кажется, что это веселая игра, ей разрешили не спать ночью, и она рада этому. Одни вымыла, причесала и накормила ее.

— Пока я живу, никто больше не продаст тебя, — сказала она девочке.

— Ты будешь жить еще долго, — засмеялась девочка.

Одни наклонила голову и не ответила.

Они прикатывают камень на то место, которое понравилось Одни, и поворачивают его плоской стороной вверх. Одни опускается на колени. Девочка тоже опускается на колени. Одни наклоняет голову, Хеминг поет песнь без слов, он и сам не знает, о чем эта песнь — об облаках и деревьях, о ветре, несущемся сейчас над морем. Однажды в глубине леса он разрыл ногтями землю и сосчитал вырытые корни. В тот день он принял решение: никогда не ходить в викинги.

— Можешь еще спеть?

И он опять поет, поет, тихо звучит на ветру его песнь, и сквозь его голос, сквозь шорох ветра над вершинами им слышно, как море плещет о берег. Не двигаясь, с опущенной головой Одни стоит на коленях.

Ребенок заснул в траве рядом с ними.

Наконец она встает.

— Это неважно, что ты не помнишь всего, — говорит он.

— Конечно, ведь мой бог все равно здесь, — отвечает она.

Они возвращаются в Усеберг.

Хеминг несет ребенка на руках.

В Усеберг стекается все больше и больше народу. Это бонды из соседних усадеб — их скот пасется на выгонах возле дворов, а охота еще не началась. Оставив домашнюю работу на женщин, они идут в Усеберг. Люди стремятся сюда

— слух о близкой кончине королевы уже дошел и до них. Приезжают и новые родичи — по боковой линии, разобраться в этих родственных связях может далеко не каждый, все новые и новые корабли появляются во фьорде. Прибывшие спят на всех сеновалах. Королева приказала Хаке каждый вечер обходить усадьбу и напоминать гостям, что нельзя разводить в домах огонь. Кое-кто привез еду с собой. У других ничего нет. Клети и чуланы пустеют, кислое молоко выпивается без остатка. Медвежьи окорока, висевшие четыре года и покрывшиеся плесенью, уже отскоблили и съели. Хальвдан ненадолго ездил в Борре, он повидался со своей мрачной женой и снова вернулся в Усеберг. Он недовольно ворчит себе в бороду, что все эти гости сожрут его вместе с усадьбой.

А вот идет Одни.

Люди улыбаются ей вслед, кое-кто мимоходом норовит ущипнуть ее. Она отбивается и убегает, иногда ее доводят до слез и тут же вокруг собираются любопытные и спрашивают, чего она плачет.

— Разве ты не избранница? Ты должна терпеть.

Им легко. Жребий пал не них. Ведь ходили слухи, что королева потребует двенадцать или пятнадцать человек. На соседних мелких усадьбах люди чувствовали себя так же неуверенно, как и обитатели Усеберга. Королева могла потребовать и их жизнь, чтобы сберечь своих работников. Но теперь-то они знают, что спасены.

— Задерите ей юбки!..

— Ха-ха, она плачет!

— Вытяни ее разок хворостиной!

— А мы увидим, как тебя убьют!

— Но сначала воины…

— Я проберусь туда и буду подглядывать!

— А потом Хеминг…

— Тебе досадно, что тебя убьет именно Хеминг?

Она убегает от них, в эти дни ее поставили печь хлеб, теперь в Усеберге требуется много хлеба. Иногда ее зовет королева, ей тоже хочется свежего хлеба. Одни прибегает к ней, она раскраснелась от жары, глаза у нее блестят. Королева злобно глядит на нее.

— Почему ты такая невеселая? — мрачно спрашивает она. — Помнишь Отту? Ты-то знаешь, почему ее убили! Если б Отта была жива, она бы удостоилась чести лежать со мною в кургане. Но теперь эта честь выпадает тебе. Что же ты все время плачешь?

Хочешь, чтобы тебя выпороли?

Кликнуть телохранителей?

Ну как? Будешь улыбаться или нет?

Шире улыбку, открой рот, чтобы я видела твои зубы!

Так, так… а теперь смейся! Ну! Ты должна смеяться от счастья! Или позвать телохранителей?

Будешь смеяться, отвечай?

И Одни смеется — сухим, безудержным, безумным смехом, все громче, кто-то заглядывает в дверь и удовлетворенно кивает: Одни смеется. И по усадьбе летит слух:

— Одни позвали к королеве смеяться. Старуха еще держит усадьбу в руках! Одни полезно посмеяться. Хе-хе. Веселая девка, все хорошо, только б старуха поскорей умерла.

— Подожди, она еще и до морозов доживет. Это на нее похоже, она еще заставит нас померзнуть, когда ее будут класть в курган.

— Нет, если это случится зимой, Хальвдан выставит труп на мороз и наколотит вокруг жердей, чтобы ее не сожрали волки. А похороны отложат на весну.

— То-то Одни обрадуется.

— Ну нет. Думаешь, этот скупердяй Хальвдан будет ждать до весны? Да мы до тех пор всю усадьбу сожрем!

— Он сразу положит мамашу в курган, даже если в тот день будет бушевать вьюга.

— Ха-ха! Ты слышал, как Одни смеялась?

По непонятным причинам все вдруг начинают относиться с большим почтением к Хаке. Но от него веет холодом. Два человека помогают ему кормить птиц. Он с ними не разговаривает, лишь показывает рукой, что им делать, в его присутствии они либо говорят шепотом, либо молчат. Однажды, придя в соколятню, он застает там Арлетту.

Спрашивает, что ей нужно.

Она плюет ему в лицо и уходит.

Он вытирается и идет за ней, это уж слишком. Больше всего ему досадно, что это, должно быть, видел один из его помощников. На дворе он догоняет Арлетту. Хватает ее за платье и спрашивает, почему она бесчестит его при людях.

Она снова плюет ему в лицо, он замирает с открытым ртом. Теперь это видели многие. Арлетта уходит.

Хаке смущен. Она — помощница смерти, от нее всегда плохо пахнет. И веет холодом. Лишь один Хеминг не боится общаться с Арлеттой, как с обычным человеком, они друзья. Хаке и Хеминг стали врагами. Если Хеминг входит в дом, Хаке сейчас же уходит. Иногда они сталкиваются на пороге. И ни один не уступит дорогу другому. Однажды, когда они стояли так, до них долетел больной, отмеченный смертью, но все еще властный голос королевы:

— Пришлите ко мне Одни! Я хочу послушать, как она смеется!

В усадьбе варят крепкое пиво, и люди пьют каждую ночь. Как-то раз старшие ребятишки раздобыли бочонок пива и напились пьяными. Им пришло в голову пойти к Одни. Она в это время шла через двор со свежим хлебом. Они окружили ее и начали приплясывать.

— Одни, Одни, а мы знаем, кто тебя убьет!

Она кричит на них, отбивается, хватает одного, хочет оттолкнуть, но роняет хлеб, ребятишки бросаются на хлеб — живая куча рук, ног, локтей и колен — и рвут его на куски. Одни убегает от них. Они вскакивают и бегут за ней, загоняют в угол между двумя домами, кричат ей в лицо, дергают за юбку:

— А мы знаем, кто тебя убьет!

Подходят взрослые. Один чешет живот, другой во весь рот ухмыляется. Прибегает Гюрд, она раздает затрещины налево и направо, одного парня швыряет на землю и бьет ногами. Он вскакивает и пытается схватить ее за горло. Он почти взрослый, и Гюрд приходится напрячь все силы, чтобы заставить его опуститься на колени. Только тогда ребята убегают. Гюрд говорит заикаясь:

— Королева требует, чтобы ты пришла к ней смеяться…

Одни уходит.

В усадьбе пьют все больше и больше, в пивоварне выломали дверь и украли пиво. Кто-то рассказывает, что однажды ночью видел Хеминга, он упражнялся.

— Как упражнялся?

— Очень просто, наверное, украл собаку, я не знаю. И упражнялся на ней с ножом.

— Ха! Ха!

— Здорово придумал. Хочет проверить, сумеет ли он это сделать с одного удара.

— А что за беда, если он первый раз промажет?

— Ну как же, ведь он спит с ней. Вот и жалеет, хочет, чтобы ей было полегче.

— Надо рассказать об этом Одни.

— О чем?

— Да о том, что он упражняется.

— Хе-хе, ты жесток.

— Пошли, найдем ее.

Они вываливаются во двор, все пьяны, и все перемешались друг с другом

— воины, рабы, мужчины, съехавшиеся со всех сторон, бонды с соседних усадеб, бродяга, отделавшийся со своей чахлой дочки.

— Вот она идет! Одни!

— Одни, послушай…

Подбегает Гюрд.

— Одни, королева велит…

— Она меня зовет?

— По-моему, она хочет что-то сказать тебе.

— Хе-хе, — раздается мужской голос. — Королева уже все знает. Она хочет сама рассказать Одни, что Хеминг нашел собаку и упражнялся на ней.

Одни уходит.

К ночи становится холодней, и мужчины снова возвращаются к пиву. Хельга и Карл, гостеприимные брат и сестра из Клуппа, приходят

однажды в Усеберг. Вместе с ними и Эрлинг с сетера, тот, что стриг нас с

Хемингом, когда мы ходили в Фоссан. Хельга принесла с собой хлеб. Эрлинг

предлагает причесать Одни. Они хотят порадовать ее, до них тоже дошел слух

о том, что ее ожидает. Хеминг приходит с Одни. Они разводят за овчарней

костер. Там же Эрлинг моет Одни волосы и подстригает их, а потом долго-долго расчесывает, у него нежные руки и добрая душа. Одни сидит и дремлет, ей приятно. В руке у нее недоеденный кусок хлеба.

Потом трое гостей благодарят за вечер и уходят.

Одни и Хеминг провожают их, они идут, взявшись за руки.

Вот они пожимают гостям руки и желают им счастливого пути.

Теперь у Одни легче на сердце.

Чистые волосы красиво падают ей на спину.

Они возвращаются в Усеберг.

В эти дни в Усеберге старый Эйнриде заканчивает сани, которые королева возьмет с собой в курган. Они уже почти готовы. Эйнриде щурится — с годами зрение стало слабеть, — точит стальной резец и последний раз проходится им по саням. Эйнриде одновременно и счастлив и встревожен. Кто знает, будет ли нужен в Усеберге резчик по дереву после смерти королевы. На Хальвдана рассчитывать не приходится. Да и все его родичи, похоже, думают больше о серебре и сельди, чем о красоте, услаждающей сердце. Старый Эйнриде нашел свое место здесь, в Усеберге. Здесь он сумел достичь великого мастерства, сама королева часто приходила к нему. Они вместе стояли, склонившись над его резьбой, он объяснял, и она все понимала. И Эйнриде случалось видеть, как ее глаза загораются черным огнем, но он не боялся этого огня. Разве и он не отправится в последний путь, когда придет его время? Для него великая честь, что его резьбу жертвуют богам, что в гибели она обретает жизнь.

Он был уверен в этом. И не понимал своего друга Хеминга. В эти дни Хеминг, не находя себе места, заглядывал к нему, и Эйнриде пытался завести с ним разговор, как в былые времена, когда они могли спорить ночи напролет. Надо ли отдавать Одину то, что создано человеком, или люди должны сами владеть своей собственностью? Они никогда не приходили к согласию. Но всегда были друзьями. Они точили мысль о мысль, как нож о нож. Между ними не было сказано ни одного обидного слова. Ни тогда, ни теперь.

В эти дни старик лучше понимает молодого. Когда он сам в давнюю пору покинул Уппсалу, соблазнившись предложением королевы, он оставил там молодую женщину. Она еще не принадлежала ему. Она стала его, когда он уехал. Может, теперь она уже умерла? Трижды посылал он в Уппсалу гонцов с дарами, поручив им выкупить ее. Она не приехала. Наверное, посланцы похитили его дары, продали их себе на радость. Теперь она была для него все равно, что высушенная роза, которую он носил на груди под рубашкой. Наедине с собой он достал эту розу и глядел на нее. Ее лепестки еще хранили слабый таинственный аромат, который можно было вдохнуть, прижав цветок к лицу.

Несколько женщин встретились ему в жизни. Он дал им уйти и не горевал, когда другой подбирал то, что он оставил. Ведь он всегда считал, что там, далеко, у него есть женщина, и если теперь она уже находится в недоступных чертогах царства мертвых, то когда-нибудь он найдет ее там. А годы идут, и он все режет на дереве свои затейливые узоры, добивается признания, и человеку, умеющему видеть, кажется, что корабль взмывает на гребень волны, а сани полыхают золотом. Он благодарит за признание и все отдает.

Но в эти ночи и дни он — единственная опора Хеминга. Они часто сидят молча. Иногда Эйнриде говорит.

— Все-таки это большая честь для Одни, — осторожно начинает он. — Ну да, я знаю, королева выбрала Одни не для того, чтобы оказать ей честь, но тем не менее. И раз Одни отправится в царство мертвых раньше тебя, она все приготовит там к твоему приходу. Вы там снова встретитесь и обретете друг друга.

— Что мы знаем про это?

— Только то, что нам говорит сердце. Хочешь, я открою тебе одну тайну? За все годы, что я был резчиком в Усеберге, я вырезал всегда одно и то же — лицо моей любимой. Оно есть во всех моих узорах. Но вижу его только я.

— И все-таки она потеряна для тебя.

— Нет, нет, напротив, возвращена мне!

И опять они точат мысль о мысль, слово о слово. У Хеминга светлеет лицо, он смахивает на землю стружку и объясняет:

— Наша жизнь длится от рождения до смерти. Мне нужна только эта жизнь. И в ней мне нужна Одни. Но ее ждет смерть.

— Она не умрет, Хеминг. Она будет жить иной, более счастливой жизнью в твоем сердце.

На это невозможно ответить — Хеминг вздыхает.

— Ты не должен осуждать меня, — говорит Эйнриде, — я старый человек, и я не очень-то умен. Смотри, что у меня есть. Это носилки, но они еще не готовы.

Хеминг глядит и постепенно понимает: эти носилки не для королевы. Те готовы уже давно. А на этих в курган понесут другую женщину, молодую. Ручки носилок еще не украшены резьбой. Друзья начинают работать вместе, и работа увлекает их, их сердца распаляются, накаляя резцы, дерево поддается им, будто мягкий воск. Хеминг даже напевает от радости.

Опомнившись, он умолкает. А когда встает, он уже не так мрачен, как был.

Они поднимают красивые и легкие носилки, телу будет удобно покоиться на них. Но они люди опытные и знают, что любую вещь нужно испытать, прежде чем одобрить.

— Даже я, старый человек, и то полюбил ее, — говорит Эйнриде.

— Ты?

— Она похожа. Не внешностью, нет, но всем своим существом — веселой приветливостью, улыбкой, легкими словами. Моя любимая там, в Уппсале, тоже была такая.

Неожиданно старик начинает плакать, прислонившись головой к сильной груди Хеминга. Хеминг ловит себя на том, что он стоит и гладит его по волосам.

Потом они приводят Одни, и она кивает: да, она согласна.

И ложится на носилки, они как раз по ней, друзья поднимают и несут ее, нести легко и удобно.

— Знаешь, по-моему, Эйнриде неравнодушен к тебе, — быстро говорит Хеминг.

Одни заливается счастливым смехом.

— Ха-ха-ха, он ко многим неравнодушен!

Они опускают носилки. Она встает и счищает с юбки приставшую стружку.

Потом старик почтительно кланяется молодым и уходит.

Хеминга ждет еще одно дело, но у него к нему не лежит душа. Год назад старая королева приказала ему выковать маленький колокольчик, который звенел бы на свой особый лад, как только она поднимет руку. Колокольчик наденут ей на руку после смерти, но королеве хочется испытать его еще при жизни.

— Нет, — возразил тогда Хеминг. — Уши живых не должны слышать его звона. Если ты хочешь, чтобы его звон заставил распахнуться ворота Вальгаллы, когда туда приплывет твой корабль, он должен быть совершенно новый, девственный. При его первых звуках все поднимут головы, прислушаются, бросят все, что держали в руках, и прибегут, чтобы служить тебе.

Она кивнула, соглашаясь с ним. Но теперь она каждый день спрашивает, готов ли колокольчик.

Долгое время он говорит «нет». Колокольчик готов, просто он хочет помучить королеву. Наконец он говорит «да», но опять лжет, потому что знает — колокольчику еще недостает едва заметного нежного отголоска, который получается от слияния высокого и низкого тона. Это слияние и даст ту музыку, которая заставит распахнуться ворота Вальгаллы.

Колокольчик совсем крохотный, он будет завернут в пух и надет на запястье королевы, и там, когда придет время, она снимет пух и поднимет руку. Но пока что колокольчик все-таки еще не готов.

Ночью Хеминг с отвращением снова берется за эту работу. Усадьба спит, бодрствуем только мы — он и я, гость из неведомого.

Когда я вхожу к нему, он не поднимает головы.

— Тебе нельзя слышать этого звона, — говорит он. — Можно только мне.

— Этот звон распахнет перед королевой ворота Вальгаллы?

— Он слишком благозвучен.

— Слишком благозвучен?

— Да, слишком красив для нее, слишком нежен. Это не ее звук. И он станет еще нежнее, если я усилю этот изгиб.

— А зачем это нужно?

— Чтобы это был не ее звук.

— Разве у колокольчика обязательно должен быть звук королевы?

Он поднимает голову и смотрит на меня, взгляд его бездонен.

— Этот колокольчик наденут ей на запястье, — вздрогнув, медленно говорит он. — Понимаешь? Это последнее, что они сделают перед тем, как положат ее в курган. Но… — Он встает и прислушивается, нет ли кого поблизости, откладывает колокольчик и достает маленькие клещи тоже своей работы. — Это лучшее, что я сделал, — говорит он и поднимает колокольчик, но держит его так, чтобы он не звенел. — Лишь в тот день, когда ее будут класть в курган, люди один раз услышат его звон, а раньше его можно слушать только мне.

— Значит, ты избранный.

— Может, и ты избранный?…

— Это зависит от того, что ты имеешь в виду.

— Пожалуй, — говорит он, как всегда довольный, если кто-то выражает сомнение или задает вопросы. Потом заворачивает колокольчик в пух и осторожно прячет его в свой пояс.

На лице у него появляется хитрая улыбка.

— Теперь я уверен, что закончу его, тихо говорит он.

Мы выходим вместе.

— Кто же ты?… — спрашивает он.

Небо над Усебергом усыпано звездами.

Воля к борьбе не оставляет Хеминга, и он идет к Арлетте.

— Слушай, что я придумал сегодня, когда его птицы вконец замучили меня, — говорит он. — Они кричат не только в небе, но и у меня в груди. Окажи мне последнюю услугу!

Арлетта — некрасивая женщина, и ее никто не любит. Но Хеминг всегда хорошо относился к ней. Сперва она спрашивает, откуда он знает, что это последняя услуга.

— Разве мы не будем еще долго жить в Усеберге? Мы сможем оказать друг другу еще много разных услуг.

Он отмахивается от ее слов, как от пустой болтовни.

— Послушай, — говорит он. — Ты знаешь, что Хальвдан боится темноты?

— Так говорят.

— Это правда. Но одно мне в нем нравится: он никогда не хвастается, что убил своих противников в темноте. Он хитер, это верно, нерешителен, скуп, мелочен, он пьяница, плохой викинг и опасливый лентяй, который никого не хочет злить. Ты знаешь, что он боится могильных жителей?

— Мы все их боимся.

— Будто? Да может, их вовсе и не существует? Но Хальвдан верит в них. Слушай, Арлетта, а что, если мы его напугаем?

— Зачем?

— Могильный житель может потребовать у Хальвдана всего, чего пожелает…

Глаза у Хеминга покраснели от бессонницы, от ненависти, от неизбывной муки. Он хватает Арлетту за рубаху. Чувствует под ней мягкое тело. Арлетта

— женщина, ему передается ее жар.

— Слушай! Ты намажешь лицо бараньим салом, чтобы оно было белое. Наденешь что-нибудь черное, чтобы скрыть всю себя, кроме лица. Съежишься. И подойдешь к нему ночью.

— В доме или на дворе?

— На дворе. Когда он выйдет помочиться. Ты вдруг появишься сзади и загородишь ему дорогу. И скажешь грубым голосом, что знаешь его. Если он побежит, беги за ним. И смотри не упусти его.

— А если он позовет людей?

— Они все будут пьяные. Ты догонишь его и крикнешь ему в лицо: я не хочу, чтобы ко мне клали эту тощую бабу.

— Понимаешь? Только намекни. Имени не надо. Откуда могильному жителю знать имя Одни? Я не хочу, чтобы ко мне клали эту тощую бабу!… Мне нужен мужик! Хорошо бы ты изловчилась и плюнула в него. А потом исчезла.

— Не так-то просто вдруг взять да исчезнуть.

— В темноте-то? Я уверен, что у тебя это получится.

— Ну и что будет дальше?

— Когда он вернется в дом сам не свой от страха, королева будет мертва.

— Что? — Арлетта зажимает рукой крик.

— Я ее убью. Задушу. Ей много не нужно. Тогда будет надежда, что Хальвдан сделает так, как ему велел могильный житель — положит в курган мужчину. Кто ему помешает солгать: мы договорились об этом в последний вечер перед ее смертью, он скажет.

— А если он что-нибудь заподозрит?

— Мы с Одни убежим. Ему все равно может прийти в голову убить ее, даже если в курган положат другого человека.

— Он пошлет за тобой погоню.

— Пускай. Пойми, Арлетта: могильный житель не хочет, чтобы к нему клали Одни! Это может подействовать! Вдруг Хальвдан даст нам уйти! — Хеминг повышает голос, он обнимает Арлетту за плечи, и она обещает помочь ему.

— Вы оба молодые и сильные, — говорит она. — Я сделаю, что могу.

— Это может подействовать, Арлетта! Я ненавижу его птиц! — вдруг кричит он.

— В этом ты прав, — говорит она.

Они расстаются, но сначала он прижимает к себе голову Арлетты и целует ее.

В тот день он уходит и долго бродит по лесу, он не может успокоиться и без конца спрашивает себя: уж не сон ли это, неужели нам действительно удастся бежать из Усеберга? А если не удастся и нас обоих убьют, это все равно лучше, чем потерять Одни. Хальвдан скуп, если я убегу, он ни за что не убьет шесть человек, как распорядилась королева.

Потом Хеминг идет к Одни.

Она моет девочку, укладывает ее, и девочка засыпает, Хеминг шепотом излагает Одни свой замысел.

Она спрашивает:

— А девочку мы возьмем с собой?

— Девочку? Нет, с ребенком бежать нельзя!

— Тогда я не хочу.

— Одни, пойми же, нам и так придется очень трудно, а девочке здесь будет хорошо, может, когда-нибудь потом мы заберем ее к себе.

— Без нее я никуда не побегу.

Она исполнена силы, против которой у него нет средств. И вдруг он понимает — это была только мечта, последняя мечта, он наклоняется и целует Одни. Она тверже, чем он. Ему хочется что-нибудь сказать ей.

— Спасибо, Одни.

Все кончено.

Хеминг идет к Арлетте и говорит, что ничего не получится.

Он убедился, что ему не справиться с королевой.

На рассвете королева умирает.

Раннее утро. На склонах еще лежит туман. Он смешивается с дымом десяти огромных костров, разожженных на холмах вокруг Усеберга. Красные языки пламени вырываются будто из пасти чудовищ, которые окружили кольцом дома и людей. У каждого костра стоят по два воина с обнаженными мечами. На болотах и на горном кряже тоже выставлены дозоры. На выгоне пасутся кони. Скоро их зарежут и положат в курган. Несколько стреноженных быков протяжно мычат. Шерсть у них влажная от моросившего ночью дождя, им уже мало радости от прибитой инеем травы.

Появляется шествие, во главе — сын королевы Хальвдан, сегодня на нем белая безрукавка до колен, в вырезе видна глаженая рубаха. Хальвдан без оружия; держась очень прямо, он идет еще более мелким шагом, чем обычно. Отекшее лицо, тяжелый, непроницаемый взгляд, не открывающий, что у него на уме. За ним идут ближайшие родичи, в основном старые мужчины. Потом две женщины, которые размахивают факелами. И наконец четверо воинов с носилками. Видно, что носилки нетяжелые, королева легко покоится на них. Она очень худа. Голова закрыта покрывалом.

Воины ставят носилки на землю. Они пошли полпути, спускаясь от усадьбы к кургану. Носилки стоят наклонно. Воины несли королеву головой вперед. Теперь голова ниже ног. Один из воинов тихонько ворчит. Другой говорит:

— Давай развернем носилки, чтобы голова была выше.

Они спорят, Хальвдан оборачивается, он раздражен. Старик родич громко бранится. Воины пытаются поставить носилки поперек тропы и чуть их не опрокидывают. Никто не подумал заранее о том, что обряд будет происходить на крутом склоне. К счастью, к ним, прихрамывая, подбегает старый Бьернар. Волосы у него нынче причесаны, да и ту часть лица, что не скрыта бородой, он, наверное, вымыл. В руках у Бьернара деревянный чурбак. Он подставляет его под нижнюю часть носилок. Теперь они стоят прямо.

Подходит Гюрд, сегодня голова у нее покрыта плотным темным платком. Ее сразу не узнаешь. В руке у Гюрд ножницы. Перед покойной королевой она срывает с головы платок и бросает его. Одна из девушек, идущих следом, успевает подхватить его, чтобы он не упал в ручей. Это добрый знак, и над шествием поднимается удовлетворительный гул. Гюрд кланяется королеве. Снимает с нее льняное покрывало.

Теперь нам видно лицо покойной: орлиный нос гордо выделяется на истаявшем лике, тонкие губы крепко сжаты — даже сейчас королева не намерена подчиняться чужой воле. Гюрд снимает с нее верхнее меховое покрывало. Под нижним угадываются очертания тела покойницы. Гюрд снимает нижнее покрывало. Королева лежит в полотняной рубахе, старая, изможденная

— кожа да кости, ощипанная птица, которая, однако, выглядит так, будто может взлететь. Гюрд делает шаг в сторону.

Подходит Арлетта, помощница смерти, она намазана кровью. Вид ее внушает ужас. От нее дурно пахнет, но это зловоние заглушается дымом костров, который то и дело окутывает все шествие. Арлетта тихо поет. Приплясывая, легкими, мелкими шажками она обходит вокруг носилок. То подбегает к ним вплотную, то отскакивает назад и раскачивается, неожиданно она поворачивается к Гюрд и берет у нее из рук ножницы и гребень.

Сейчас покойнице остригут ногти. Мы знаем, что в последнее время перед смертью королева не разрешала этого делать, но сейчас их остригут и разбросают вокруг, их поглотит земля, склюют птицы или найдет раб, который весной будет мотыжить поле.

Арлетта подходит к носилкам слева, быстро склоняется над ними, и ее намазанные кровью губы касаются мертвой руки королевы. Но кто же поднимет эту руку и будет держать ее, пока Арлетта стрижет ногти? Об этом тоже никто не подумал заранее. И опять всем ясно, что сын королевы не в состоянии предвидеть события и распорядиться заблаговременно. Он зовет рабыню, та неохотно приближается. Хальвдан сердится и спрашивает у Гюрд, не подержит ли она руку покойницы. Но ведь все знают: тот, кто держит руку покойника, скоро умрет и сам. Гюрд быстро отступает назад. Возле носилок образуется пустота. Теперь Арлетта поет громко и грозно, она строго отталкивает сына королевы, когда он подходит к ней.

Здесь же стоит и Хеминг, рядом с ним Одни. Я вижу, как Хеминг наклоняется и что-то шепчет ей, с большим достоинством Одни делает шаг вперед. Она вся в белом, первый раз в ее жизни на ее платье не жалели средств, чтобы оно отвечало торжественности события. Распущенные волосы красиво лежат по плечам. Одни всегда принадлежала только одному мужчине, любила только его, и сегодня это особенно заметно. Она держится очень робко. Может, всю ночь она провела в его объятиях, плакала, улыбалась и находила в его ласках горькое счастье. Если она вскакивала со слезами, он утешал ее. Если от бешенства и яростной муки плакал он, она сидела и гладила его по лицу.

Она выходит вперед, тихий шепот летит над людьми — так хороша Одни в своей торжествующей юной красе. Позади нее стоит Хеминг. Он в черном, мрачен и молчалив.

Одни поднимает левую руку королевы.

Арлетта стрижет и разбрасывает ногти. Женщины переходят на другую сторону носилок и остригают ногти на правой руке.

Потом на ногах.

Наконец с этим покончено.

Я оказываюсь свидетелем, как жрец и Хальвдан ссорятся из-за крови убитых животных. Они отходят от толпы. За огнем костра я вижу их очертания. Лица у обоих сердитые, они сверлят друг друга глазами, викинг повышает голос и хватает жреца за грудь.

— Кровь пойдет на жертву, ее выльют, мне ничего не жалко! — кричит он. И тут же добавляет, не слыша противоречия в собственных словах: — Зачем ей столько крови, только грязь разводить! Они съедят меня вместе с усадьбой. Надо приготовить кровяные клецки. Пусть рабыни соберут кровь лошадей и быков. А оставшейся тебе хватит, чтобы побрызгать кругом. Разведешь водой, все равно будет красное. Никто и не заметит…

Жрец тугодум, и он этого не ожидал. Он знает одно: когда покойника кладут в курган, кровь используют так, как ее следует использовать, — в честь покойника. Но человек, стоящий перед ним, много ездил и знает, что такое бережливость. Он мыслит не очень глубоко. Но он и не глуп. И не испытывает должного страха перед открытым курганом. Нынче ночью он лежал и в уме подсчитывал свои запасы.

— Медвежьи окорока тают. Гости пожирают свинью за свиньей. Зима еще не началась. Телят мы сейчас закалывать не будем. Они пойдут на зимние жертвоприношения. Значит, из этой крови надо приготовить клецки!

Но жрец не намерен уступать. К тому же он вообще любит препираться, хотя ослабел от хмеля гораздо больше, чем викинг, ходивший на запад. От костров тянет дымом. Викинг даже не замечает этого. Но жрец начинает кашлять. Он пытается вспомнить старые законы, хорошо бы привести слова Одина, ведь есть какие-то слова Одина, целая песнь, слетевшая с его уст однажды ночью, когда он, стряхнув с себя сон, вышел из дому помочиться. Но все эти песни стары. В них уже не осталось ни остроты, ни огня. Люди, живущие нынче, относятся к ним без должного почтения. Да жрец и не может вспомнить их с ходу. Он начинает заикаться.

— Ты дерьмо под моей ногой! — вдруг вырывается у него, и он поспешно добавляет: — Так сказал Один!

И сникает, услышав свои слова. Но викинг, ходивший на запад, придает чужим словам не больше значения, чем своим собственным. Для него важны только клецки.

Все бесполезно. Хальвдана не остановит такой пустяк, как слова Одина: честь — одно, а кровяные клецки — другое.

— Разведешь кровь водой! — гремит он, и ему наплевать, если его кто-нибудь услышит.

— Да, да, — сдается жрец.

Зовут рабынь. Они должны приготовить чашки и собрать всю кровь.

Но пока все еще рано закалывать скот.

И я, гость из неведомого, вдруг подумал: может, когда-нибудь прах этих животных выкопают из кургана и найдут в нем остатки непереваренных семян и растений?

Королева покоится на носилках в белой рубахе, ногти у нее острижены. Нижняя челюсть ее вдруг отвалилась. Обнажились десны, синие и безжизненные. Некоторые зубы у нее сохранились. В Усеберге рассказывают, что когда-то у королевы была привычка чистить зубы медной иглой, которую она потом втыкала в подлокотник своего кресла. В добром расположении духа она пускала эту иглу по кругу и почетные гости пользовались ею раньше самой королевы.

Я стою, погрузившись в раздумья, и едва замечаю окружающих меня людей, но вдруг вижу корабль. Да, тот самый корабль, давным-давно после брачной ночи она получила его в подарок от человека, который взял ее силой и дорого поплатился за это. Корабль скользит на катках, рабы и бонды поддерживают его с двух сторон и тянут за канаты, им было велено не кричать, но они забываются, и сырой мглистый воздух то и дело оглашается их криками. Корабль приближается. Он и теперь плывет с той же отвагой, с какой в былые времена рассекал волны моря. Здесь, на земле, он кажется еще выше, стройнее, созданный великим мастером, он прекрасен, как молодая птица, сейчас эта птица расправит крылья и взмоет к тяжелым тучам, надвигающимся с моря в грозном своем великолепии.

Корабль проплывает мимо королевы. Уж не ждал ли я, что она, преодолев свой мертвый сон, поднимется с носилок и почтительно склониться перед своим собственным кораблем? Нет, это все-таки не в ее силах. Но даже в ее неподвижности на смертном одре угадывается благодарность к кораблю, который увезет ее отсюда. Этим чудом творчества безмолвно восхищена даже она, властительница Усеберга.

Арлетта опускается перед кораблем на колени.

Одни — губы у нее сжаты, и в глазах мечется безумный страх — берет себя в руки и тоже становится перед кораблем на колени.

Сын королевы, викинг, ходивший на запад, с толстым животом и жирными плечами, как бы даже сам хорошеет, когда склоняется перед проплывающим мимо него кораблем.

Корабль поднимается по склону к кургану, теперь люди, которые тянут и поддерживают его, молчат. Сейчас корабль войдет в курган. Кажется, будто он медлит в страхе: что там внутри, жизнь или смерть? Последние шаги в темную бездну или начало пути по волнам потусторенней жизни? Корабль скользит внутрь. Медленно и долго — курган огромен, и он целиком поглощает корабль.

Неожиданно из кургана слышится крик — человек поскользнулся на катке. Нога угодила под корабль. Крик оборвался, будто его обрубили. У пострадавшего воля мужчины, ему стыдно. Что значит его боль по сравнению с происходящим? Разве он не обязан подавить ее и отступить перед королевой и кораблем, перед этим драконом, который наконец вошел в свою гавань? Раздробленная нога заставила его вскрикнуть. И ему стыдно.

Его вытаскивают из кургана. Оказывается, это Эйнриде. Нога у него залита кровью. К нему подбегает Хеминг. Эйнриде заставляет себя на мгновение улыбнуться ему. Подходит и Хальвдан. Он спрашивает, не хочет ли Эйнриде последовать за королевой в курган.

— Все зависит от нас, в кургане места хватит. Удар молота прекратит твои страдания. Эйнриде кривит губы в усмешке. Немного приободрившись, он благодарит викинга.

— Я знаю, ты оказываешь мне большую честь, но я всю жизнь мечтал, что меня похоронят в маленьком отдельном кургане. И, кто знает, может, я смогу жить и с одной ногой? — В знак приветствия он поднимает здоровую ногу. Стоящие вокруг улыбаются. Подбегают рабы, они кладут Эйнриде на носилки и уносят прочь.

Одни наклоняет голову и устало шепчет Хемингу на ухо:

— Значит, я буду с нею одна.

Корабль уже в кургане.

Я, Хеминг, принес тебе похлебку, моя усопшая повелительница. Она сварена из собачины. Разве не ты обокрала меня, заставила мою радость увянуть подобно травинке, лишенной света? Ты, могучая, властвовала над нами, по твоему знаку свистели мечи, ты умертвила собственного супруга, и вместе с ним заставила умереть моего отца. Хитро было задумано это двойное убийство. Оно удалось тебе, как и все твои злые замыслы. Знала ли ты тогда, что гасишь свой свет? Потом ты погасила и мой. Ты умней, безжалостней и лживей меня! И ненасытна твоя жажда славы. Как наслаждалась ты, заставляя людей страдать! Но вот ты мертва.

Никто не знает, что я добыл собаку. У меня хватило ума приманить бродячего пса, он прибежал с гор и боялся подойти ко мне. Но я бросил ему кусок мяса. Он съел мясо и на мгновение замер, тогда я пустил в него стрелу. Но не убил. Я не такой меткий стрелок, как Хаке. С воем пес побежал прочь, он хромал, истекая кровью, и зарычал на меня, когда я догнал его, чтобы добить.

Потом я развел огонь. Стащил котел и принес его в лес. Маленький котелок. Мне пришлось разрубить пса и варить похлебку по частям. Это длилось долго. Я носил сушняк и ругался, потом мне понадобился бочонок, чтобы вылить в него свое варево. А ночь уходила.

Мне бы провести эту ночь с ней , но нашей короткой любви я предпочел ненависть. Целый бочонок похлебки из собачины сварил я этой ночью, ядовитого хлебова обреченных, теперь от тебя будет вонять псиной и ты станешь отверженной в царстве мертвых.

Только когда же вылить ее на тебя?

Я спрятал бочонок, обмазав его сверху кровью, чтобы обмануть тех, кто следит за мной. Я хотел прийти к тебе ночью, когда тебя уже положат в курган и в Усеберге будет шуметь праздник. И вдруг эта беда с Эйнриде. Все заняты им.

Я один занят тобой.

И, вылив на тебя свое варево, бегу, чтобы помочь Эйнриде.

Никто не заметил меня. Мое проклятие последует теперь за тобой: в царстве мертвых твоя власть будет ничтожна, и моя месть настигнет тебя там.

Прощай, королева! Не знаю, кто из нас победил, ты или я. Лишь одна мысль тревожит меня сейчас: если царство мертвых действительно существует, правда ли, что похлебка из собачины несет в себе проклятье? Как бы там ни было, я сумел запятнать тебя.

Но может, я сам запятнан?

Из капища спускаются юноши, они несут головы Одина и Тора. Их обнаженные по пояс тела намазаны кровью. Кажется, будто кожа у них в красных пятнах, на длинных волосах висят капли крови. За юношами идут девушки в светлых одеждах. На них богатые украшения. Девушки тоже обрызганы кровью, только не так сильно. Жрец встретил их на полпути и теперь ступает впереди них. Они идут к носилкам, на которых лежит королева. Толпа вокруг кургана расступается перед ними. Девушки негромко поют. В их песне необъяснимая страстная сила, она волнует людей. Даже у меня учащается дыхание, а старик, стоящий рядом со мной, начинает притоптывать ногой.

Я знаю, что Арлетта встретила их у болота и поднесла юношам крепкий напиток. Это мед, а что в нем еще, известно только ей. Девушки тоже выпили свое. Они слабее юношей, и, наверно, Арлетта разбавила их питье кислым молоком. Одна из девушек обнажает грудь. Она захмелела, кричит, и в лице у нее появилась грубость, какой я прежде не видел в женских лицах. Губы словно застыли. И из них рвется ни на что не похожий громкий протяжный крик, монотонный и бесконеный. А юноши несут свою ношу. Они несут богов, точно простые бревна, пыхтят от тяжести, однако сохраняют невозмутимое, каменное спокойствие. И впереди всех идет жрец.

Жрец тоже выпил, он шатается, но не поет, а говорит нараспев: должно быть, это древняя песнь Одина, которую он все-таки заставил себя вспомнить. Он идет неуверенно, словно нащупывает правильный путь. Иногда сворачивает в сторону, но потом возвращается и разгоняет мешающих ему людей. Они разбегаются, карабкаясь по склону. За спиной у жреца юноши поднимают Одина и Тора к облакам, которые ветер гонит с моря.

Юноши и девушки медленно приближаются к кургану. Вот и носилки. Шествие должно трижды обойти вокруг них. Тут же и Арлетта. Она разбрызгивает кровь. Сейчас жрец упадет плашмя, проползет несколько шагов, поднимется и снова упадет. На коленях он подползет к покойнице, встанет и почтительно коснется языком ее мертвого лба. И Арлетта обрызгает их обоих кровью.

Неожиданно слышится голос:

— У жреца на животе овчина!..

Это старый родич покойной королевы, он только вчера приехал из Борре. Скоро и его черед ложиться в курган. Он очень стар, борода наполовину скрывает его лицо. Голос у него тонкий, словно ослабевший северный ветер, но в нем звучит такой ледяной холод, что все мы невольно вздрагиваем. Его слова слышат лишь стоящие рядом.

— У жреца на животе овчина!..

Мы знаем, что у жреца болит живот, он часто стонет и кричит по ночам. На животе у него большой вздувшийся бугор, который причиняет ему много страданий. Жрец и обвязал живот куском овчины, чтобы предохранить больное место, когда ему придется падать на землю.

Но старик из Борре не сдается. Он показывает на овчину и снова пищит:

— Он оскорбляет покойницу! У него на животе овчина!

Происходит нечто некрасивое и непристойное. Жрец хватается руками за больное место и стонет. Но Хальвдан в раздражении машет ему рукой. Это означает: снимай овчину! Жрец подчиняется и сбрасывает свою повязку.

Все видят красный бугор у него на животе. Жрец ведет шествие дальше, к носилкам, и обходит вокруг них. Падает на землю.

Встает, шатаясь, подходит к королеве. Прикасается языком к ее мертвому лбу.

В это мгновение Арлетта брызгает на них кровью.

И я, гость из неведомого, думаю: разбавил он эту кровь водой или нет?

Множество людей, собравшихся смотреть, как королеву будут класть в курган, толпится на ближайших полях, спускаясь до самого болота. Все лица обращены к носилкам, которые сейчас внесут на курган. Но до этого на запястье королевы должны надеть ремешок с маленьким колокольчиком. Когда королева поднимет руку, колокольчик зазвенит и перед ней распахнутся последние врата. Это имеет очень большое значение. Если колокольчик наденут неверно и он зазвенит не так, как нужно, покойница вернется сюда, и живым уже никогда не будет от нее спасения. Выясняется, что викинг Хальвдан и об этом не подумал заранее. Он не принял никакого решения и не знает, кто должен надевать королеве колокольчик. Он, сын, этого делать не может, это будет вопреки старым обычаям. Наверно, подобает, чтобы это сделал старший в роду, тот, кто и сам скоро ляжет в курган? Старик из Борре, который явился на похороны в полном вооружении, чтобы подчеркнуть свое могущество, хотя идти на погребение, не оставив дома щит и меч, считается неприличным, кричит своим тонким писклявым голосом, что только он, и никто другой, имеет право надеть колокольчик на руку своей покойной родственницы. Но это задевает честь другого. Нынче на рассвете во фьорде бросил якорь еще один корабль. Он приплыл сюда из Уппсалы. Слух о смерти королевы дошел и туда. Один из ее дальних родичей снарядил свой корабль в надежде поспеть на похороны. И вот он здесь. Он выходит вперед и требует, чтобы в такой день ему была оказана высокая честь — ведь он проделал самый долгий путь, чтобы попасть сюда.

Хальвдан в замешательстве. Люди не спускают с него глаз.

И вдруг происходит небывалое — вперед выступает Хеминг, хотя он незнатного рода и ему не подобает брать слово в такую минуту. Но он очень смел. Он поднимается на небольшой камень и говорит медленно, негромко, но четко, что был бы весьма благодарен, если б сын покойной королевы разрешил ему надеть колокольчик на руку умершей.

Вокруг поднимается возмущенный и изумленный ропот. Кое-кто даже смеется. Но Хеминг продолжает:

— Королева мне приказала выковать этот колокольчик. Это моя работа. Я знаю, как он звенит. И когда придет время, благодаря его звону она попадет туда, куда стремится. За это в ответе я. Но если колокольчик будет надет неверно, я не ручаюсь, что он зазвенит, как нужно. Тебе выбирать, Хальвдан.

Но Хальвдан не в состоянии сделать выбор, он не слишком сообразителен и не умеет быстро принимать решения. Перед ним с презрительной усмешкой на губах лежит его мать, она протянула ему руку. Вот-вот она начнет бранится, что ее жалкие родичи даже не знают, как надо надеть колокольчик. Ей уже не терпится поскорей лежать в кургане. И опять происходит небывалое: четверо рабов приносят носилки. Это Эйнриде. Он слаб, но в полном сознании, он вспомнил об одной вещи, которая требует его присутствия здесь. Люди расступаются перед носилками. Эйнриде поднимает голову. Потревожив ногу, он морщится от боли. И мы видим, как сквозь льняную ткань сочится кровь.

— Я надеюсь, Хальвдан, — говорит Эйнриде, — ты разрешишь мне помочь Хемингу исполнить его долг? Это священный миг. Пусть Хеминг наденет королеве колокольчик. Он сам его выковал, это верно. Но он часто советовался со мной. Поэтому некоторая доля его чести принадлежит и мне. Я требую, чтобы мне разрешили держать руку королевы.

Викинг Хальвдан обрадован, что наконец-то из трудного положения нашелся выход, и удовлетворенно кивает. Носилки с Эйнриде ставят рядом с носилками королевы. Эйнриде наклоняется над покойницей и поднимает ее руку. Подходит Хеминг, молодая рабыня на серебряном подносе, привезенном из Ирландии, держит колокольчик. Хеминг высоко поднимает поднос. Берет двумя пальцами крохотный колокольчик, слегка встряхивает его, и сквозь шорох измороси, летящей со стороны моря, сотни собравшихся тут людей слышат нежный мелодичный звук — в нем и звон серебра, и плач молодой матери над больным ребенком, но есть в нем и предвестие бури и где-то в самой глубине — угроза.

Хеминг наклоняется и надевает колокольчик на руку королевы. Ловкими пальцами он замыкает застежку на ремешке, делает шаг в сторону и останавливается.

Царит мертвая тишина.

Эйнриде опускает руку королевы на богатое покрывало, которым теперь укрыта покойница. Его уносят обратно в усадьбу.

И люди опять расступаются перед ним.

Теперь вперед выходят воины, которые будут обладать Одни, перед тем как Хеминг зарежет ее. Они выстраиваются возле кургана. Их тела до пояса обнажены, волосы подстрижены, они исполнены серьезности, которой требует это событие, однако кое-кто из них не в силах скрыть свое торжество. Арлетта и Гюрд приносят рог и сосуды и поят мужчин. Состав этого напитка известен лишь избранным — это мед с примесью сока растений, тайные тропки к которым знают некоторые женщины Усеберга. И мы, наблюдающие за воинами, видим, как напиток распаляет пьющих, поднимает в них мужество. Но это не обычное мужество, заставляющее мужчину пускаться в пляс или в безудержное хвастовство, и не глупое мужество пьяного. Нет, в воинах как бы нарастает какой-то внутренний гул, заставляющий их покачиваться из стороны в сторону, у некоторых отвисает нижняя губа, изо рта высовывается кончик языка. Глаза заволакивает пелена, и сквозь нее проблескивает угрожающий темный жар.

Арлетта подходит к напиткам и к Одни. Красивая, молодая, вся в белом, Одни ждет своего часа — скорбная женщина накануне рокового свершения. Когда Арлетта подносит ей рог, она вскрикивает, отталкивает его и бросается к Хемингу. Он обнимает ее. В толпе раздаются смешки, кто-то кричит:

— Заставьте ее! У нее нет выбора!

Хеминг склоняется к Одни и что-то шепчет. Гладит ее по щеке. И ласково поворачивает ее лицо к полному рогу Арлетты.

Одни осторожно делает первый глоток, она пьет, и лицо ее постепенно как бы отекает, теряя свою красоту. Теперь у нее тупой и сытый вид.

Рог пуст. Арлетта снова наполняет его и протягивает Хемингу.

Он берет рог, поднимает его и держит высоко над головой. Потом опрокидывает и выливает напиток на землю.

В толпе прокатывается вздох изумления, кое-кто рвется к Хемингу, чтобы убить его. Но Хеминг спокойно поворачивается к Хальвдану.

— Ну? — спрашивает он.

Хальвдан не отвечает. Хеминг через голову швыряет рог назад, в лес. Мы слышим, как он падает в кусты.

Одни напевает. Она уже далеко отсюда.

Возле входа в курган лежат щиты, сооруженные из жердей. Теперь рабы поднимают и устанавливают их. Они забивают в землю толстые колья и ставят щиты, между открытым входом в курган и толпящимися вокруг людьми возникает стена. Двое самых старых родичей королевы подходят к Одни. Один из них — тот, что приехал с Уппсалы. Они поднимают ее, чтобы поверх щитов она увидела вход в курган. Сзади стоит жрец, он громко кричит.

— Что ты видишь там внутри?

Одни опускают на землю. Она проводит рукой по глазам, голос ее почти не слышен, она говорит, что ничего не видела. Ее снова поднимают, на этот раз выше, сильные мужские руки подхватывают ее, поднимают и теперь дольше не опускают на землю.

— Что ты видишь там внутри?

— Нет, — говорит она опять, и голос ее звучит еще тише, — я ничего не вижу.

Подходит Арлетта с рогом. Одни не хочет пить, и опять Хемингу приходится наклониться к ней и шепнуть, что она должна выпить ради него хоть глоток. Одни подносит рог к губам.

Ее снова поднимают вверх.

— Что ты видишь там внутри?

Она глядит на них, словно удивляется, кто они такие и что все это означает, потом поворачивается к Хемингу. И тихим голосом говорит, что видела там ребенка.

В толпе поднимается беспокойство, кто-то кричит, чтобы Одни поскорей убили, она издевается над покойной королевой и всеми собравшимися. Хеминг хочет ответить, но в это время Гюрд смело заходит за стену, чтобы посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Она возвращается с девочкой, которую бродяга продал в Усеберге. Ребенку, предоставленному самому себе, надоело такое скопление людей, он заигрался с цветком, побежал за бабочкой, пережившей первые заморозки.

Этого ребенка Одни назвала своим. Она прижимает девочку к груди.

— Пей! — тотчас кричит Хеминг, и в первый раз кажется, что спокойствие и мужество сейчас покинут его.

Арлетта подходит с рогом. Одни пьет и в глубоком опьянении перестает замечать окружающее. Гюрд уводит девочку в усадьбу.

Наконец избранные воины скрываются за стеной, они ждут там Одни. Когда она придет, они разрежут на ней одежды и каждого из них она встретит нагая; они будут под сильным действием своего напитка, она — своего. Хеминг должен присутствовать при этом и свидетельствовать, что все сделано как надо. Так распорядилась королева еще при жизни, и теперь сотни людей, собравшихся вокруг кургана, требуют, чтобы ее воля была исполнена. Телохранителям было трудно попасть в число избранных. Когда королева занемогла и все поняли, что жить ей осталось недолго, между телохранителями вспыхнула жаркая борьба. Задолго до того, как стало известно, сколько женщин и какие именно последуют за покойницей, воины начали заискивать перед королевой и похваляться перед женщинами своими достоинствами. Один подарил королеве серебряную пряжку, которую добыл в Ирландии. Много лет он боялся, что королева узнает про пряжку. Он понимал, что при жизни ей ничего не стоит получить у него эту пряжку за бесценок. Другой послал к королеве свою молодую жену, чтобы она наедине обстоятельно рассказала ей, как неутомим бывает ее муж, когда они встречаются под покровом темноты. Но вот викинг, ходивший на запад, вернулся домой, и в спутницы королеве была назначена Одни; Хальвдан сам выбрал из своих воинов тех, которые были ему по душе, и сказал:

— Эти.

Остальные обиделись. Тогда Хальвдан заменил некоторых, но благодаря этому только приобрел еще больше недругов. Наконец он сдался, накричав на воинов, что они вонючие козлы, и могли бы сами бросить жребий, кому осчастливить эту козочку перед тем, как ее зарежут. Но мужчины никак не могли договориться. Они дрались и пьянствовали, препирались и угрожали воздвигнуть против викинга нид; наконец он собрал их всех при дворе.

— Войдите в мое положение, — взмолился он, — и скажите, что мне сделать, чтобы все были довольны. Вас шесть десятков, а допустить к ней мы сможем не больше восьми человек. Ясно вам это?

Им было ясно. Он выбрал восьмерых. Некоторые попытались подкупить кого-нибудь из восьмерки, обещали взамен свои земли, собирали наличное серебро. Но избранные были непреклонны.

И вот они здесь, все восемь. Они скрываются за стеной.

Вскоре они начинают кричать — им не терпится.

Неожиданно Хеминг приближается к викингу, ходившему на запад, и говорит, что он все-таки не хочет сам убивать Одни. Хальвдан тугодум. Но наконец-то до него доходит, он быстро прикасается рукой к бороде, и в глазах у него загорается злобный блеск.

— А тебе ясно, что тогда случится? — тихо и грозно спрашивает он.

— Я думаю, ты не прав, — отвечает Хеминг.

— Ты знаешь, чего ждет народ? Чтобы ты сам заколол ее!

— А я отказываюсь! И тебе не поможет, если ты выполнишь угрозу королевы и убьешь еще несколько человек, чтобы бросить с нею в курган. Лучше убей меня одного. Это не слишком утешит их, я понимаю. Ведь они жаждут увидеть, как будет исполнена воля твоей покойной матери. Она хотела восторжествовать надо мной, заставив меня убить ту женщину, которую я люблю, понимаешь?

— Да.

— А если я откажусь?

— Ее все равно убьют.

— Но твоей покойной матери и всем этим людям не безразлично, кто именно ее убьет.

Хальвдан не слишком силен в искусстве спора, он злится, когда его припирают к стене. Но Хеминг тут же успокаивает его.

— Я придумал другое.

— А что? Надо спешить. Люди ждут.

— Единственное, чего мне надо, — это облегчить участь Одни. Я знаю, ее убьют в любом случае. Но я хочу избавить ее от того, что ее ждет сейчас.

— А что ее ждет?

— Воины.

Хальвдан смачно смеется.

— А ты уверен, что ее нужно избавлять от этого? Может, ты только лишишь ее последнего, хе-хе, удовольствия? Ладно, хватит, ты и сам небось понимаешь, что это невозможно. Если я сейчас прикажу воинам уйти, народ разорвет нас.

— А если ты сам пойдешь к ней?

— Я?.. Хальвдан отшатывается.

— Это большая… необычная честь. Кто знает, может, людям это даже понравится… такая неожиданность. Сам сын королевы… отсылает воинов… какая честь и для его покойной матери, и для женщины, которая должна последовать за нею в царство мертвых! Ну как? — Теперь Хеминг кричит. — Выбирай! Или ты сделаешь, как я велю, или пусть кто угодно убивает меня и Одни.

Хеминг осмелился употребить слово «велю» — правда, негромко, шепотом, потому что давно понял: викинг, ходивший на запад, больше склонен выполнять приказания, чем отдавать их. Он видит, как робкое тщеславие уже щекочет Хальвдана: может, и правда мне?..

— Эй вы! — кричат из толпы. — Чего вы ждете?

Воины за стеной недовольно ворчат, они уже не в силах владеть собой.

— Слышишь их? Как с ними сладишь? А может, все-таки попробовать?.. — заикаясь, говорит Хальвдан.

— Напои их больше.

Хальвдан машет Арлетте, чтобы она поднесла воинам питье. Наверно, Хеминг заранее предупредил ее обо всем. Воины за стеной снова пьют, на этот раз больше, чем раньше. Возможно, в этот напиток попали другие тайные приправы Арлетты. Кроме нее, это никому не известно. Ропот воинов постепенно слабеет.

— Ну как, согласен? — спрашивает Хеминг. — Или я говорю: отказываюсь убивать Одни, или ты говоришь: согласен!

Хальвдан рывком оборачивается к толпе и кричит:

— Приказываю воинам выйти из-за стены!

— Что? — кричат в толпе. — Чего ты нас дурачишь?

Нечасто хевдинг из Усеберга бывает хозяином положения. Он широко улыбается, зубы блестят, борода красива, как будто он даже прибавился в росте, выпрямившись и словно согнав с плеч жир, который вдруг стек ему под мышки, где его скрыл плащ.

Я сам иду к ней! — кричит он. — Это последняя честь, которую я окажу моей покойной матери, нашей общей повелительнице! Я хочу один обладать женщиной, которая последует в курган за моей матерью!

Выступление Хальвдана настолько неожиданно, что никто не успевает опомниться и подать голос. Народ воспринимает это как победу Хальвдана и словно становится его соучастником в этом обладании. Воины, не попавшие в избранную восьмерку, ревут от удовольствия и благодарности. Их рев увлекает за собой всю толпу.

— Иди к ней! Иди! — слышатся голоса.

Хальвдан с необузданной силой, которая проявляется у него в редких случаях, выгоняет из-за стены пьяных до бесчувствия воинов.

— Вечером вы получите всех женщин, каких пожелаете! — кричит он. Потом отступает в сторону и кланяется. Одни проходит мимо него за

стену. Хальвдан машет Хемингу, приглашая и его последовать за ним. Воцаряется мертвая тишина.

Никто ничего не видит, но некоторым кажется, будто они что-то слышат. За стеной викинг, ходивший на запад, совсем обессилел после большого душевного напряжения.

— По-моему, ты сейчас уже ни на что не годишься, — говорит Хеминг, глядя на него.

Одни глупо улыбается, она пьяна, и разум ее замутнен. В голове у нее звучит песня. Она опирается на Хеминга, забыв о том, что ее ждет.

— Можешь не сомневаться, об этом никто не узнает, я умею молчать, — говорит Хеминг Хальвдану. — Во всем Усеберге нет человека, который умел бы молчать так, как я…

Хальвдану остается лишь удовольствоваться этим обещанием, он возвращается к людям уже не таким победоносным, улыбается через силу.

При виде его толпа ревет, мужчины кричат, им любопытно, он удовлетворенно кивает и машет рукой.

Одни и Хеминг тоже выходят из-за стены.

Теперь осталось последнее.

По древнему обычаю, Одни должна выходить к людям обнаженной, но одежды ее не разрезаны и по-прежнему целиком скрывают ее от глаз людей. Больше Хеминг уже не смеет отказывать народу в его праве. Одни стоит у стены, она еще пьяна, он медленно снимает с нее одну вещь за другой — как часто он делал это, обуреваемый радостью. От холода хмель постепенно проходит, и Одни вдруг вскрикивает. Хеминг машет Арлетте. Та подходит и дает Одни выпить, и снова мысли Одни уносятся прочь. Она глупо смеется и забывает о том, что сейчас случится.

Прижимается лицом к груди Хеминга и замирает.

Толпа тоже замерзла, не слышно даже дыхания, умолк ветер, и море сегодня словно потеряло голос. Одни целиком во власти хмеля, она начинает петь. Пляшет вокруг Хеминга. Он не мешает ей. Пусть с пляской войдет в другой мир. Он тоже пляшет с нею, но ноги с трудом держат его, он осторожно подводит ее к стене, так чтобы она прислонилась к ней спиной.

Глядит ей в глаза. Хочет навсегда запомнить их.

Наклоняется к ее губам и целует их. Губы у Одни теплые, как всегда.

Мгновение Хеминг стоит не шевелясь.

Но он знает свой долг и исполняет его.

Она повисает в его объятиях, порыв ветра подхватывает ее длинные светлые волосы.

Хеминг осторожно опускает ее на землю.

Между Эйнриде и Хемингом был уговор: они вдвоем отнесут Одни в курган на носилках, сделанных ими только для нее. Но теперь Эйнриде не может нести носилки. Одни лежит на земле, мужчины и женщины молча стоят вокруг. Губы у Хеминга сжаты, лицо сурово и неприступно, даже Хальвдан не осмеливается подойти к нему. Поэтому происходит заминка. Хеминг оборачивается к Гюрд и просит ее позвать старого Бьернара. Тот приходит из загона для лошадей, он попытался там скрыться. Они с Одни всегда были друзьями. Она подсовывала ему лишний кусок, если он у нее случался. Бьернар, когда мог, помогал ей с тяжелой работой. Поэтому Хеминг и хочет, чтобы носилки в курган отнес Бьернар. Бьернар подчиняется, он поднимает носилки и, прижав их к себе, несет к кургану. У входа он останавливается, там внутри виден корабль с обрубленной верхушкой мачты. Бьернар вытирает босые ноги о брошенные у входа еловые лапы. Входит внутрь. Оставляет там носилки и возвращается.

Тогда Хеминг склоняется над мертвой Одни и поднимает ее. Входит в курган с нею на руках и кладет ее на носилки, которые делались специально для нее и в ее присутствии — она сидела рядом и следила, чтобы все было по ее вкусу. Какое-то время он остается с ней наедине, заставляя всех ждать. Потом выходит и забирает ее платье. Опять идет в курган и при слабом свете, проникающем внутрь через входное отверстие, одевает ее — в последний раз его руки касаются ее одежды и ее тела. Потом он поднимает Одни с носилок и кладет на ложе, украшенное искусной резьбой. И стоит рядом, склонив голову.

Всхлипывает, уходит, снова возвращается и еще некоторое время стоит рядом с нею. И наконец покидает ее.

Люди возле кургана нетерпеливы, они уже начали забивать коней. Режут и быков, от запаха крови животные пугаются и протяжно мычат. Один из коней вскидывается на дыбы и громко ржет, его тут же ловят. И забивают.

Туши вносят в курган.

Хеминг уходит прочь.

Спускается ночь, в Усеберге начинается праздник.

Первая ночь после похорон. В Усеберге начинается праздник. Еще в сумерках несколько рабов забросали отверстие кургана землей. Чтобы курган был засыпан по всем правилам, им придется работать много дней. В пиршественном покое за длинным столом собрались мужчины. Менее знатные сидят на лавках вдоль стен, рабыни хлопочут вокруг гостей. Но Хеминг уходит оттуда. Мы с ним встречаемся на дворе. Один глаз у Хеминга налился кровью. Голос звучит глуше обычного.

— Где Хаке? — спрашивает он.

Я не знаю, где Хаке, и Хеминг покидает меня, но я прошу разрешения пойти вместе с ним. Он молчит, и я понимаю, что он не возражает против моего присутствия. Не оборачиваясь, он снова спрашивает:

— Где Хаке? Я весь день не видел его…

Но я не знаю, где Хаке.

— Его не было, когда королеву клали в курган. Где он? — вдруг кричит Хеминг, повернувшись ко мне.

Мне нечего ответить ему. Мы стоим перед курганом. Грозный и мрачный, он вздымается к темному небу.

К нам подходит Арлетта.

— Где Хаке? — спрашивает у нее Хеминг.

Она отвечает, что Хаке, наверное, обучает сокола. У Арлетты свои обязанности, и ей хочется, чтобы мы поскорей ушли оттуда. Мы отступаем в темноту. Нам видны смутные очертания Арлетты, она трижды обходит вокруг кургана. Арлетта тихо поет:

Будь проклят тот, кто нарушит покой: пусть сгниет его плоть, переломятся кости и высохнет горло, пусть умрут его дети, сгорит жена

и все его родичи впредь станут врагами и осквернят его прах,

Так будет проклят тот, кто нарушит мир здесь.

В темные тихие часы между полуночью и зарождающимся днем Хеминг возвращается к кургану. Он попросил меня пойти вместе с ним. В руках у него лопата, у меня — факел, но он не зажжен. Во всех домах Усеберга уже спят перепившиеся мужчины и женщины. Вокруг усадьбы, пошатываясь, бродят дозорные. Но воин, который должен охранять курган, сбежал, боясь, что духи умерших выйдут из кургана: ведь курган еще не засыпан как следует, да и духи не успели заснуть достаточно крепко. Возле кургана никого не видно. Ветер дует с моря. Смутно угадываются бегущие облака. Трава за сегодняшний день сильно истоптана. Чуть тронутая морозом, она поскрипывает под нашими босыми ногами. Хеминг подходит к кургану и в темноте откидывает насыпанную рабами землю. Он работает быстро и ожесточенно, еще несколько взмахов, и все готово. Теперь можно проникнуть внутрь. Я зажигаю факел. У меня с собой котелок с углем, пламя мы загораживаем ладонями. Наше предприятие очень опасно. Если кто-нибудь увидит у кургана огонь, сюда придут. Но у нас с Хемингом уговор: если сюда придут, мы обратимся в бегство — размахивая факелом, мы двинемся на пришельцев, один из нас будет рыдать голосом молодой женщины, другой выть, как старая больная королева, оплакивающая жизнь и готовая покарать любого, кто в эту ночь не склонится перед ее волей.

Но никто не приходит. Хеминг проникает в курган. Я наваливаюсь грудью на бревна и свечу ему факелом. Он знает дорогу и быстро находит ее. Я вижу очертания ложей. Когда мои глаза привыкают, я различаю орлиный профиль королевы, старой и высохшей, но даже сейчас она внушает чувство уважения и страха. Хеминг откидывает покрывало и находит ее руку.

Он долго возится с застежкой, но она хорошо известна ему, и в конце концов он снимает колокольчик. Колокольчик не зазвенел. Я понимаю, что это больше всего тревожило Хеминга. Он осторожно снова укрывает королеву и на корточках отодвигается от нее. В кургане очень тесно. Туда уже поставлены и сани и бочки. Хеминг не хочет нарушать их порядок.

Он поворачивается к молодой женщине, не знаю, что он сейчас чувствует. Мне слышно его частое дыхание. Он откидывает с нее покрывало, берет ее руку и надевает на нее колокольчик.

Колокольчик издает легкий звон.

Звон красивый и грустный, я никогда не слыхал подобного звука: в нем и последнее прости, и пожелание удачи. Хеминг склоняется перед покойницей.

Выбирается из кургана.

Быстро засыпает землей отверстие.

Ночь еще не кончилась.

Мы покидаем Усеберг.

Светлеет, мы идем через болото: он — впереди, я — отстав на несколько шагов. Иногда он останавливается и оборачивается ко мне. Один раз он улыбнулся и сказал — он благодарен мне, что я не оставил его одного.

— Ты идешь в Фоссан? — спрашиваю я.

— Так будет лучше, — отвечает он.

Мы входим в лес, тропа становится шире, можно даже идти рядом, мы невольно касаемся друг друга. И мне кажется, что ему это приятно.

На вершине холма мы находим ровное место и садимся, отсюда вдали видно море. У нас с собой немного вяленого мяса. Я отдаю его Хемингу, он должен есть первый, но он возвращает мясо мне, чтобы первый ел я. Не споря, я откусываю кусок и протягиваю остальное Хемингу. Он тоже откусывает и опять отдает мне. Хорошо, когда люди, которые понимают друг друга, могут есть вместе.

Неожиданно с неба падает сокол и бьет Хеминга. Я бросаюсь в сторону под ветки разлапистой ели. Опрокидываюсь навзничь, потом, приподнявшись выглядываю из-под дерева, в ушах у меня свист крыльев. Битва в разгаре. Хеминг успел прикрыться рукой, и сокол промахнулся. Человек и птица дерутся ожесточенно, не на жизнь, а на смерть, и оба они хорошо подготовлены к этой борьбе. Человек весь в крови. Но он не кричит. А птица все бьет его клювом. Ему удается схватить ее за крыло и отшвырнуть в сторону. Но она опять налетает, хотя тут, между деревьями, ей трудно махать крыльями. Птица загоняет человека в заросли можжевельника. На меня находит какое-то оцепенение, и я не помогаю ему. Сокол норовит выклевать Хемингу глаза, но повреждает лишь кожу на лбу; пошатнувшись, Хеминг падает на спину между камнями, успев ударить птицу ногой по горлу. Таким образом он выигрывает время.

Поднимается.

Желтые птичьи глаза глядят в налитые кровью глаза человека, Хеминг идет на сокола, раскинув руки и растопырив пальцы, перья у сокола взъерошены, клюв приоткрыт, из горла вырывается хриплый крик.

И снова начинается схватка.

Человек падает на хвою, и птица тут же бьет его, сильная, обезумевшая от ненависти. Он перекатывается на живот. Она старается ударить его в затылок, но он увертывается, и клюв птицы со всего маху бьет по камню. Птица кричит от боли. Человек сбрасывает ее с себя и наваливается на нее, они катятся по земле и попадают в яму с водой — человек внизу, ему ничего не стоит захлебнуться. Но он не выпускает птицу. Тянет к себе ее голову и держит ее под водой. Острые когти рвут его, и он кричит от боли.

Человек вылезает из воды. Вылезает и птица.

Оба мокрые и окровавленные. И снова идет битва.

Это уже последняя схватка. Птица бьет человека. Пошатнувшись, он пытается схватить ее и не может. Но тут я начинаю кричать. На мгновение птица теряется. Она понимает, что теперь у нее два врага. В это время человек успевает броситься на нее и схватить за горло.

Он держит ее мертвой хваткой.

Птица пускает в ход когти, из рук человека хлещет кровь, он с криком увертывается. Но птица слабеет, и он последним усилием сдавливает ей горло.

Наконец он может отбросить ее от себя.

Потом подходит к ней и наступает ей на голову.

И падает без чувств.

В первый день я промыл Хемингу раны и перевязал платком, разорванным на длинные полосы. Время от времени он приходит в себя, и я даю ему пить. Он лежит на подстилке из хвои. К вечеру холодает, но я не смею разжечь костер — его могут увидеть. Ночью Хеминг приходит в себя. Теперь я верю, что он выживет. Он съедает немного мяса и благодарит меня за то, что я не бросил его.

— Я не помог тебе как следует, — говорю я.

— Ты очень помог мне, — отвечает он и улыбается.

Проходят ночь и день, Хеминг силен, мало-помалу он возвращается к жизни. Говорит, что завтра сможет продолжать путь и будет рад, если я немного провожу его.

Я обещаю ему это.

Занимается день, Хеминг встает, и мы идем дальше. Он вывихнул ногу. Я срезаю ему костыль, и он неуклюже прыгает по камням, но постепенно кровь расходится и поступь его делается мягче, вскоре он уже что-то напевает.

— Вернешься когда-нибудь? — спрашиваю я его.

— Нет, — отвечает он.

В полдень мы садимся отдохнуть, в лесу шелестит ветер, Хеминг улыбается и говорит, что это похоже на ее пение.

И вдруг мы слышим голос — далекий или очень слабый? Хеминг приподнимается. Мы не можем понять, плачет там кто-то или зовет нас. Налетает сильный порыв ветра, и голос пропадает. А может, он нам только померещился? Может, это просто скулил голодный лисенок?

И снова слышится тот же голос, нет, это человек. Хеминг вскакивает, лицо его покрывает смертельная бледность.

— Это она!.. Она пришла за мной!

Он думает о королеве Усеберга, старшей из двух погребенных в кургане женщин. Быстро оглядывается. Хотя понимает: если это она, ему нет спасения. И опять слышится тот же голос. Нежный и звонкий. Лицо Хеминга светлеет:

— Нет, она!.. — Теперь он думает о молодой.

Шуршит хвоя, и мы видим маленькое существо: ребенка, девочку, которую они с Одни купили у отца и из-за которой Одни отказалась бежать из Усеберга.

На этом я заканчиваю свой рассказ.