Трое из Кайнар-булака

ОТЕЦ

Глубокой ночью, когда даже собаки и те видели десятые сны, к дому Сиддык-бая подъехали три всадника на взмыленных конях. Один из них нетерпеливо и сильно начал стучать ручкой камчи по воротам. Стук разбудил бая. В последнее время он был озабочен одной лишь мыслью — кончался сентябрь, в небе все чаще и чаще стали появляться серые тучи, а во дворе у него в мешках и канарах стояло эмирское добро, собранное у дехкан, которое нужно было как можно скорее доставить беку в Байсун. Ведь если не успеть до первых дождей, пока тропа открыта, потом беды не оберешься с этим добром — его нужно хранить пуще, чем свое. А где у бая столько амбаров? Потому и спал он неспокойно, малейший шорох мог разбудить его. А тут стучали так, словно хотели выломать ворота. Бай вскочил с постели и, накинув на плечо халат, вышел.

— Кто там? — громко спросил он.

— Гонец эмира, бай-бобо, — крикнули в ответ, — открывайте. — Добавили: — Мулла Халтаджи!

Халтаджи… Бай никогда не видел его, но знает, что он — главное духовное лицо в бекстве. Что же заставило его, сановного священника, сесть на коня и проехать по горным тропам день и еще одну ночь? Судя по тому, как храпят кони, гонцы не очень-то жалели их. Что? Теряясь в догадках, бай громко произнес:

— Сейчас, почтенные, ключи только возьму!

Он разбудил сыновей, жену, чтобы та приготовила что-нибудь поесть, пошел открывать ворота. Всадники въехали во двор, спешились, а сыновья бая Артык и Пулат, приняв коней, повели их в конюшню, чтобы задать им овса. Хозяин пригласил гостей в михманхану.

Мулла бледен и угрюм. Белые, торчащие, как иглы вспугнутого дикобраза, брови изредка подергиваются, а немигающий взгляд холодных глаз буравит Сиддык-бая, занятого традиционными расспросами о здоровье и благополучии гостей. Буравит так, словно бы хочет прощупать его насквозь. Баю неловко под этим взглядом и деваться некуда. Кажется, провались он сейчас в землю, и там бы ему не спрятаться. С трудом взяв себя в руки, бай налил в пиалу чая и протянул мулле.

— Прошу, уважаемый гость, — чуть слышно произнес он, — зеленый чай освежает, придает бодрости, а вам это сейчас как раз необходимо. Бывало, — попытался он разрядить напряжение, которое мулла, казалось, и не думал снимать сам, — наработаешься в поле с мардикерами, вернешься и поясницу не можешь разогнуть. А выпьешь чаю, сразу легчает.

— Какой сумасшедший поставил ваш кишлак в этой дыре? — раздраженно спросил мулла, приняв, однако, пиалу. — Едешь-едешь, а конца пути нет! Да и была бы тропа человеческой, дьявол с ней, а то ведь страх один, того и гляди полетишь в пропасть, и тогда уж никакой табиб не сможет собрать твоих костей!

— Верно, таксыр, — мягко ответил бай, — тропа у нас и впрямь сумасшедшая. Благодарение аллаху, что он провел вас невредимыми! Обычно в такую темень редкий смельчак решается ступить на нее, а у вас, вижу, сердце льва! О кишлаке же много легенд ходит, домла. Ну, вот хотя бы эта, по-моему, более правдоподобная. Рассказывают…

— Скажите, бай-бобо, — бесцеремонно перебил его гость, возвратив пустую пиалу, — много ли в вашем кишлаке джигитов и хороших коней? Сколько, если понадобится, может светлейший эмир, да хранит его аллах, взять отсюда верных воинов под свои священные знамена?

— Какие кони, таксыр, — чуть заметно усмехнулся бай, — ишаки здесь, а не лошади! Но джигиты… Человек пятнадцать наберется, да вот и у меня два молодца растут. Только лошадей нет. Кишлак наш нищий, едва концы с концами сводит. Да и откуда тут богатству быть — кругом горы да камни?!

— Но парни, конечно, лихие? — спросил мулла.

— Высоко живем, таксыр, трудно, — с чувством гордости ответил бай. — Силой, ростом, сноровкой и смелостью наших парней бог не обидел. Один лучше другого. Барсы! Да вот взгляните сами, — указал он на появившегося в дверях с чашкой дымящегося плова Пулата, — чем не орел?

Мулла невольно залюбовался им. Высокий, стройный и широкоплечий Пулат не мог не обратить на себя внимания. Чуточку смуглое его лицо казалось нежным, как у девушки, а из-под широких черных бровей на гостя смотрели большие карие глаза. Одет парень в белый яхтак и подпоясан выцветшим ситцевым платком. Рукава засучены до локтя, а ворот распахнут. Кажется, он весь соткан и силы и нежности. «Наверно, у бая жена красивая, — подумал мулла, — от отца в парне ничего нет». Он еще пожалел о том, что если бы лет десять назад довелось ему увидеть этого сына бая, то, конечно, всякими правдами и неправдами увез его к себе.

— Барс! — воскликнул мулла, пока Пулат ставил чашку на дастархан, и, не разгибаясь, пятясь, пошел к двери. — Если и остальные джигиты в кишлаке такие же, значит, есть правда на земле! Эх, десять тысяч бы таких парней светлейшему, он бы показал этим гяурам — большевойям, как посягать на священный трон!..

С тех пор, как мулла переступил порог михманханы, бая одолевал вопрос: «Зачем он сюда приехал?» Он понимал, что священник такого ранга, как Халтаджи, не заявится в забытый богом Кайнар-булак просто так, его, очевидно, привело сюда очень важное, требующее личного его присутствия, дело. Бай знает, что мулла живет в бекстве давно, пожалуй, лет двадцать, и за все это время еще ни разу не удостаивал своим посещением эти края, хотя и не забывал о них — каждый год его мюриды появлялись в кишлаке, чтобы увезти причитающуюся ему десятую долю с доходов кайнарбулакцев, которую собирал местный мулла Кабул. Кстати, этот Кабул и муллой настоящим не был, один смех и только, ни рыба ни мясо, как говорят. Просто узнали, что он когда-то недели три, что ли, ходил в медресе, потому и поставили муллой. Правда, пять молитв дня Кабул знал наизусть, а вот прочитать «Хафтияк», скажем, или написать тумар — так ни в зуб ногой! А уж про то, чтобы молитвой вывести хворь из больного, и говорить не приходится, ничего такого Кабул не знает. И все же Кайнар-булак, хоть крошечный и нищий, считается кишлаком и потому, конечно, не может быть обойден вниманием аллаха. Да и то сказать, умрет кто, надо джаназу прочитать — Кабул это делает с горем пополам, родится кто — имя ему надо дать. Опять же без него не обойтись.

— Прошу вас, дорогой гость, — сказал бай, протянув мулле большую мозговую кость баранины и чуточку подвинув к нему чашку с пловом, — отведайте нашего горного плова. Извините, если что не так, тут его и приготовить-то толком не умеют.

Халтаджи не заставил повторять просьбу дважды. Его тощие длинные пальцы, словно грабли, собирали под себя огромную горсть рисинок с кусочками мяса и удивительно легко отправляли в, казалось бы, бездонный рот. Гости и хозяин ели молча, а когда в чашке осталось совсем немного, мулла вытер жирную руку о дастархан и, вытянув ноги на курпаче, облокотился на круглую ватную подушку — люлю. Несколько раз сыто отрыгнул, вытащил из кармана серебряную зубочистку и стал ковыряться ею в своих редких желтых зубах, сплевывая во все углы михманханы кусочки мяса и рисинки. После плова Халтаджи отправил своих за все время не проронивших ни одного слова спутников спать. Это были молодые, примерно одних лет с Пулатом парни, только богато одетые.

— Не виновен спросивший, домла, — произнес бай, протянув ему пиалу свежего чая. — Какими ветрами вас привело в столь поздний час в нашу глухомань? Может, на кекликов и архаров поохотиться захотелось, так я для вас найду и мильтыки, и проводников, и мергенов, пошлю с вами своего Артыка, он в этих краях все тропы джейранов знает, ему ведомы места, где во множестве водятся кеклики. А сейчас они жирны, как откормленные бараны, таксыр!

— Нет, бай-бобо, — устало ответил мулла, — я приехал к вам гонцом эмира, да продлит аллах его жизнь. Приехал просить вас исполнить долг мусульманина и верного слуги повелителя нашего. Народ Бухары, неблагодарная чернь, продался гяурам и этим самым… младобухарцам, и вместе с ними поднял оружие против самого трона. Но эмират ведь — это не только Бухара, а и тысячи кишлаков, раскинувшихся от Черных песков до вершин Памира, это сотни тысяч верных знамени ислама правоверных слуг его. Они, все как один, поднимаются на защиту своей веры, своих домов и стекаются под священные знамена газавата, и уже убивают проклятых гяуров, где бы ни встретили их! Огнем и мечом! Павший на поле брани, бай-бобо, попадет в рай. Трижды открыта ему туда дорога за это богоугодное дело! — Потом добавил: — Я очень устал, бай-бобо.

Сиддык-бай сам постелил гостю и вышел из михманханы. Вскоре там погас свет коптилки, а к баю сон уже не шел. Закутавшись в халат, он устроился на чорпае и начал размышлять над сообщением муллы. «Кто это такие, большевойи? — думал он. — Почему они посягнули на священный трон эмира и прогнали его из родного города? Где он сейчас, светлейший из светлых? Что несут гяуры в кишлаки?»

Для бая трон эмира казался таким же незыблемым и вечным, как и небо над головой, как его родные горы, молчаливые и гордые, и вместе с тем такие беззащитные, что без настоящих джигитов сразу могут стать добычей неверных. Только при одной этой мысли его сердце было готово разорваться на части. Он даже в мыслях не мог допустить, что найдется такая сила, которая решится посягнуть на устои трона. А теперь, вот, судя по рассказу муллы, оказывается, сам народ сделал это, да еще и самых заклятых врагов своих — гяуров призвал в помощь. Непонятно что-то, совсем непонятно! Сиддык-бай задавал себе вопросы и ни на один из них не находил ответа. Не мог, потому что не знал, кто такие эти самые большевойи, ни разу не встречался с ними и, тем более, не сидел за одним дастарханом. А ведь люди-то познаются в беседе. Да и о самом эмире, признаться, он имел самые смутные представления — никогда не видел его, как и не бывал в его белокаменном городе, хотя всю свою жизнь считался верным его слугой. Он собирал для него подати и, когда открывалась тропа, снаряжал караван в Байсун. Бека он тоже не знал, потому что тот не водил дружбу с такими бедными баями, как Сиддык-бай. Да и какой, если разобраться по существу, он бай? Просто дехканин, может, чуточку лучше других устроившийся в Кайнар-булаке. Как и все, с утра до вечера он работает. То в поле, то в арчовой роще. Сыновья вот подросли, стали рядом, и изобилие вошло в дом, самый лучший в кишлаке — большой, каменный, огорожен высоким забором. За трудолюбие, за то, что живет лучше других, и даровал ему эмир свою милость — доверил собирать подати, да еще и в «баи» возвел.

И вот мир, тот мир, в котором прошла вся жизнь бая, если верить спящему в михманхане мулле Халтаджи, разваливается, как ветхая мазанка при землетрясении. А может, эта старая лиса с жидкой, как у паршивой козы, бороденкой, шутит, хочет испытать крепость нервов хозяина? Ведь такие шутки, говорят, уже случались с самыми верными слугами светлейшего, дай ему бог вечного процветания, эмира Алимхана. Особенно с тех пор, как появились эти младобухарцы, сгори они живьем в аду! Пошутит мулла Халтаджи, выведает у кого какое настроение, а уж потом, говорят, самые болтливые гниют в зиндане живьем. Перебрав в памяти весь свой разговор с муллой и не найдя там ничего крамольного, он мысленно произнес: «О, аллах, пусть все то, что сообщил мулла, окажется шуткой!». Свернувшись калачиком, он и уснул тут же, на чорпае…

Проснулся рано. Солнце только поднялось, и потому склоны гор на западе казались залитыми яркой и очень жидкой кровью, которая, словно пленка, покрыла саи, голубые рощи арчи и снежные шапки. Казалось, горы эти — огромный костер. На супе под чинарой в центре двора о чем-то спорили сыновья Пулат и Артык, грузный смуглый парень с огромными ручищами. Его лицо было менее привлекательным, чем у Пулата, но, как и всякое молодое лицо, оно обладало теми достоинствами, что присущи молодости. Увидев направившегося к ним отца, парни привстали и в мгновенье прекратили разговор. Бай подумал, что ребята, видимо, вели речь об эмирском добре, ведь, снаряжая караван, он не давал покоя ни себе, ни им. Сыновья понимали тревоги отца и не обижались на него — работали не покладая рук.

«Несчастные, — подумал он, вспомнив разговор с муллой, — они и не знают, что скоро их беспечному веселью может прийти конец, что станут они рабами гяуров!» Сердце старого бая вздрогнуло при этой мысли, сжалось в комок. Но сыновьям он постарался не выдать своих чувств и, подойдя к ним, как всегда, полуигриво спросил:

— О чем спор, дети мои?

— Я никак не могу понять его, отаджан, — воскликнул Артык, как старший, — что за душа в нем сидит! Ну, прямо девушка!

— Не девушка, а человек, — упрямо ответил Пулат. — Зачем лишать жизни того, кому богом она дана? Поэтому я и отпустил твоего кеклика. Хорошо, что еще вовремя успел, а то бы задохнулся он в твоем силке.

— Вечный спор, — махнул рукой бай, — о добре и зле. И оба вы правы, сыновья. Каждый по-своему, конечно. Согласен с тобой, Пулатджан, — нельзя лишать живое существо жизни! Но и ты прав, Артыкджан, — кошка создана для того, чтобы ловить мышей!..

Много общего видел бай в сыновьях. И тот и другой беспрекословно исполняли родительскую волю, уважали старших, были трудолюбивыми, смелыми и, каждый по-своему, отчаянными. Но, наверное, и нельзя быть иными, когда тебе двадцать и чуть меньше? Оба они нежно любили свою мать и сестренку Гульсум, девушку на выданье, стройную, как газель. И вместе с тем сыновья во многом были непохожи друг на друга. Артык был отчаянным, ни перед чем не останавливался, чтобы достигнуть своей цели. Особенно это проявлялось на тоях или на охоте. Чем больше он терпел поражений, тем яростней становился. Он мог уйти по следу архара в такие дебри, откуда другой ни за что уже не вернулся бы сам, заблудившись в бесчисленных чащах арчи, саев и адыров. А он… Похудевший и изможденный, в одежде, превратившейся в лохмотья, возвращался в Кайнар-булак, неся на плечах добытого зверя. Один вид кровоточащей раны джейрана приводил его в безумный восторг, глаза зажигались огнем. Вместе с тем, Артык всегда оставался нежным, любящим и послушным сыном. «Вероятно, одно не исключало другое», — думал Сиддык-бай.

Иным был Пулат. Он тоже был парнем не робкого десятка. Когда нужно, Пулат мог стать отчаянным и смелым, как барс. В прошлом году, например, он ушел на поиски брата темной ночью, пропадал в горах весь следующий день и все-таки нашел его. Он был сильным и выносливым, труд с раннего возраста и условия жизни в кишлаке закалили его физически, выработали характер настоящего дехканина. Но все это удивительно сосуществовало в нем с несвойственной для молодых кайнарбулакцев любовью к природе.

В этом он был похож на Норбиби, свою мать, умершую, когда ему было только два годика. Незадолго до этого в кишлаке погиб Абраймерген, его задрал раненый медведь. Осталось его двое детей — четырехлетний Артык и только что родившаяся Гульсум. Конечно, после смерти своей жены Сиддык-бай мог привести в дом девушку, любой отец не пожалел бы для него взрослой дочери, но он взял вдову Абрая — самого бедного кайнарбулакца. Он исходил из того, что сыну Пулату нужна мать, а не какая-то там девчонка. А Халчучук — так звали вдову — из-за одной благодарности, что не оставил ее с двумя детьми на произвол судьбы, будет приглядывать за его сыном лучше, чем за своими. Так оно и случилось. Кроме того, разница в возрасте между детьми получалась примерно в два года, как и в любой семье кишлака, что тоже было очень кстати. Для непосвященных, даже для того же муллы Халтаджи, это покажется вполне естественным.

Дети бая не знали, что они — дети разных матерей и отцов. Это было одной из величайших тайн кишлака, и никто не смел вспоминать о ней. Поступок бая, взявшего в дом почти нищую вдову с двумя лишними ртами, был настолько благородным в глазах кайнарбулакцев, что одно сознание этого держало за зубами даже самые злые языки. Да и прошло с того времени без малого семнадцать лет, многое из памяти выветрилось уже, просто в кишлаке давно привыкли, что у Сиддык-бая есть два сына и красавица дочь, работящие и скромные.

Совместная жизнь с новой женой не дала баю других детей, но на то, думал он, видно, была воля аллаха, всемогущего и всевидящего, повелителя судеб султанов и нищих, и всего живого на земле и под семью небесами.

Горы Пулат знал не хуже Артыка. И по скалам лазил без устали, забираясь в самые глухие уголки, туда, где, казалось, и архар не пройдет. И делал он это вовсе не для того, чтобы лишить жизни джейрана или лису, а чтобы полюбоваться красотой внезапно открывшегося перед ним кусочка гор, какого-нибудь глубокого ущелья с причудливо нависшими глыбами камня, родником, кипящим под тысячелетней арчой, восхититься ловкостью архара, величественно застывшего на гребне неприступной вершины. Он понимал язык птиц, а журчанье родника силой его воображения могло превратиться в шум прибоя сказочного моря. Словом, этот сын бая был совершенно другим, мягким. «Может, и прав Артык, — подумал бай, — назвав его девушкой, но разве виновен в том Пулат? Человек бывает таким, каким его сотворил всевышний».

— Человек создан для того, чтобы властвовать, — нарушил нахлынувшие воспоминания бая Артык, — а Пулат не хочет понять этого. Такого кеклика отпустил! Все, теперь я с ним никогда на охоту не пойду!

— У меня тоже нет особого желания ходить с тобой, — отпарировал Пулат. — Противно смотреть, как ты радуешься смерти живого существа.

— И это, отаджан, говорит джигит, — вскочил со своего места Артык. Голос его кипел гневом. — Как тебе не стыдно, брат? Ты чей сын? Сиддык-бая? Так и будь похожим на него! Твердым — когда нужно — как камень!

— Вот именно, когда нужно, — ответил Пулат. — А ты всегда такой!

— Э, да что с тобой разговаривать, — махнул рукой Артык, — имя у тебя Пулат — сталь, а характер — вата!

— Оба вы мои сыновья, — начал успокаивать братьев бай, — сядьте и не спорьте до хрипоты из-за паршивого кеклика. Бог с ним, пусть живет он, пока, Артыкджан, снова не попадется в твои силки. Но оба вы мне ответьте на один важный вопрос — что бы вы стали делать, если бы кто-то посягнул на ваше благополучие, дом, захотел бы отобрать все, чем вы живете, превратить в рабов, а?

— Я бы дрался с ним до последней капли крови! — воскликнул Пулат.

— А я бы и сам не знаю, что сделал бы с таким наглецом, — сказал Артык. — Наверное, изрубил бы на куски и бросил собакам!

— Ну, ладно, — довольным тоном произнес бай, — я был уверен в таком вашем ответе. А теперь — хватит спорить, присмотрите за скотиной, да не забудьте ячменя задать коням гостей. Кстати, где мюриды?

— Спят без задних ног, — усмехнулся Артык, — разве таким байваччам под силу наша тропа? Кишка тонка!

— Отаджан, — произнес Пулат, — а к чему вы такой разговор о врагах завели, а? Может, мулла Халтаджи что…

— Ничего не случилось, — перебил его бай, нахмурившись. — Просто хотел узнать сыновей своих поближе…

Мулла Халтаджи проспал почти до вечера. «Разбужу-ка я его, — вспомнил о нем бай, когда солнце уже начало садиться. Он увлекся домашними заботами и не заметил, как день прошел. — Бедняга, так намаялся в пути, что все молитвы пропустил. Скоро время кубтана, пусть хоть его свершит, да и я заодно помолюсь рядом с ним».

Бай тихонько приоткрыл дверь михманханы, она скрипнула и разбудила муллу. Он открыл глаза, сладко потянулся и, вскочив, стал искать в сумеречной темноте калоши. Сиддык-бай подал их ему. Нарочито пожурив себя за то, что долго спал, мулла совершил омовение и начал молиться, встав на коврик. Помолился и бай.

После этого бай пригласил муллу к дастархану, а Артык тем временем зажег шайтан-чирак и поставил в нише михманханы. Комната наполнилась едким запахом зигирного масла, а огонь чирака едва-едва освещал то, что было на дастархане. На стенах колебались тени сидящих друг против друга бая и его гостя, а лица их, казалось, были растворены во мраке. По голосу муллы чувствовалось, что отдых пошел ему на пользу, он стал спокойным и рассудительным, не перебивал, как вчера, Сиддык-бая. После ужина он стал расспрашивать бая о близлежащих кишлаках.

— То, что есть внизу, — ответил бай, махнув рукой в сторону тропы, — вы уже видели, а выше ничего нет, бесконечные горы. Все саи, которые спускаются в нашу долину, обрываются у подножья снежных вершин, таксыр.

— Мышеловка, значит?

— Говорят, за большим хребтом люди живут, — ответил бай, не поняв смысла «мышеловки» муллы, — но мне там ни разу не довелось побывать.

— Много уже вам, бай-бобо, — спросил мулла, переменив тему разговора, — той давно справили?

— Пока нет, домла. Бог даст, через три года и я стану счастливым, доживу до возраста пророка нашего Магомета. — Бай вспомнил, что вчера мулла, рассказывая об эмире, ограничился общими словами, но ничего определенного о нем не сообщил. Где он, что с ним? И теперь, видя, что гость помягчел малость, решил спросить у него о светлейшем. — Скажите, таксыр, где же наш повелитель, да продлит аллах его жизнь и благополучие, раз город отобрали гяуры и чернь?

— Владения эмира бесконечны, — ответил мулла охотно, — и куда бы он сегодня ни приехал, всюду его верноподданные распахивают двери своих домов — «Мой дом — ваш дом!» Слуги светлейшего разъехались по кишлакам, чтобы собрать войско и с оружием выступить на защиту святого трона, а сам он… Сейчас он следует в Байсун, чтобы у его неприступных скал дать решительный бой большевойям и разгромить их так, чтобы они во веки веков не смогли больше подняться. Вам, бай-бобо, в ближайшие дни необходимо прибыть туда же со своими джигитами. Пусть мергены возьмут свои мильтыки, а у кого нет оружия — что попадется под руку. В умелых руках даже палка — смертельное оружие!

— А что же мне делать с добром светлейшего? — спросил бай.

— Все нужно надежно спрятать и сохранить, оно нам еще может не раз пригодиться. Запомните, борьба будет долгой и упорной, не на жизнь, а на смерть, бай-бобо, и надо быть ко всему готовым! А теперь… Спасибо за хлеб-соль, нам необходимо возвращаться. Кони, наверно, хорошо отдохнули?

— Куда же вы на ночь глядя? — забеспокоился бай.

— С нами аллах, бай-бобо…

На дворе стояла густая темная ночь. Небо над головой казалось огромным синим шатром, усеянным серебряными звездами. Свежий ветерок шептался с опадающими листьями чинары, под которой журчал арык. Где-то лаяли полусонные собаки, хрипло, лениво, а сам кишлак с высоты байского айвана казался слившимся с землей. «Непонятно что-то, — думал бай, когда топот коней стих вдали, — то домла говорит, что эмир даст решительный бой и победит гяуров, то обещает долгую борьбу. Неужели светлейший не верит в скорую победу? А может, гяуры так сильны, что их и нельзя победить в одном бою? Почему народ священной Бухары продался им, разве он не чтит своего повелителя так же, как и кайнарбулакцы, например? О, аллах, помоги мне, подлому своему рабу, разобраться во всем этом!..»

Сиддык-бай вызвал из дома собравшихся спать сыновей и вместе с ними, при свете «летучей мыши», расчистил дальний угол конюшни, которая дня через два, когда он выведет оттуда своего коня, вообще опустеет и никому не станет нужной. Он помог им внести туда мешки и канары с зерном, шерстью, шкурами, сухими фруктами, ткаными гилямами и прочими вещами, аккуратно сложить все это. Наказав сыновьям хорошенько замаскировать сложенное охапками сена, бай лег спать. И сон у него в ту ночь был тревожным, как никогда прежде…

Визит муллы Халтаджи изменил привычный размеренный ритм жизни кишлака. Не успел он удалиться от Кайнар-булака и на полтора таша, как принесенная им новость облетела дома, всполошила их обитателей, внесла сумятицу и растерянность в сердца и умы. Сообщение Сиддык-бая о том, что светлейший эмир вынужден был оставить гяурам свою столицу, здесь было воспринято, как весть о надвигающемся конце света. Для них, отделенных от большой жизни немыми вершинами гор, влачащих свое существование в дремучей глухомани, выше и прочнее столпа, чем эмир, не было. Они были глубоко убеждены, что теперь, после всего случившегося, следует ожидать более страшного — ответа перед судом творца. За то, что они, как правоверные мусульмане, позволили гяурам посягнуть на трон эмира — второго, после Магомета, наместника бога на земле — отдали на осквернение его священный город.

И в том, что кайнарбулакцы думали так, ничего противоестественного не было. Из поколения в поколение им вдалбливалась в головы мысль, что они живут в кишлаке, печалятся и изредка радуются только потому, что где-то далеко в городе из камня и золота, денно и нощно заботится о них повелитель судеб людских — эмир. И мысль эта уже превратилась в нечто неотделимое от них, само собой разумеющееся, как солнце, небо, горы, их ветхие мазанки и каменистые клочки земли. А в том, что в большинстве своем жили нищенски, умирали от голода и холода, винили свою судьбу, раз и навсегда предначертанную свыше. И потому, когда Сиддык-бай рассказал землякам, зачем приезжал мулла и что он предложил сделать, кайнарбулакцы решили идти на помощь эмиру, встать под его священные знамена и вернуть ему столицу.

Больше всех, конечно, проявляли нетерпение молодые. Они просили бая вести их немедленно в Байсун. Причиной этого была молодость, которая беззаботна и безотчетна. Но и многие из старшего поколения, люди, прожившие немалую жизнь, не меньше своих сыновей и братьев изъявляли желание бороться, что было уже осмысленным следствием религиозного суеверия.

Аксакалы помалкивали, но по тому, как одобрительно покачивали головами, можно было понять, что одобряли действия земляков. И лишь одному кайнарбулакцу, дурадгору Турды, не понравилась эта затея. Ну, чего, казалось бы, подавать ему голос, сеять сомнения в души рвущихся в бой? Рассуждает так, словно эти самые большевойи его закадычные друзья, а младобухарцы так вообще близкие родственники! Словно бы он встречался с ними бог его знает сколько раз, хотя каждой кошке в кишлаке известно, что он никогда и никуда не выезжал, даже на базар в Байсун. А мулла Халтаджи… Этот не станет врать, раз говорит, что надо воевать, то и нечего людям голову морочить. И правильно сделали кайнарбулакцы, что заткнули ему рот!

Бай вспомнил, как это случилось. Утром народ собрался на зеленой лужайке возле его дома. Пришли все, от мала до велика, как говорят. Кроме женщин, конечно. Уселись на голышах, разбросанных вокруг, и молча прослушали рассказ бая. Парни, те, понятно, сразу разгорячились, стали требовать от него, чтобы немедленно повел их. Более старшие советовали как следует подготовиться к походу, с чем был согласен и сам Сиддык-бай. И вот, когда подошло время договориться о конкретном дне выступления, подал голос Турды.

— Вот вы, сосед, — сказал он баю. Дом мастера стоял рядом с его домом и потому тот всегда обращался к нему так: сосед. Впрочем, и сам бай поступал так же. — Вот вы, сосед, сказали, что эмира, да продлит аллах его жизнь, выгнали из родного города. О гяурах речи нет, тут все ясно — неверные, они и есть неверные! А что из себя представляют младобухарцы и чернь? Тоже — гяуры?

— Я же объяснил, что это изменники, подлые предатели, — ответил бай. — Чернь — босяки, у которых за душой ничего, кроме злобы, нет. Им, наверно, кажется, что во всех их бедах виновен светлейший, а работать… так ищи ветра в поле! А младобухарцы… Признаться, я и сам не знаю, кто они, но думаю, тоже негодяи, раз стали врагами нашего повелителя. А его враги — наши враги, так я считаю.

— Выходит, чернь, такие же бедняки, как мы? — высказал свою мысль вслух Турды. — Если они, не работая, как вы утверждаете, сосед, ничего не имеют, а что имеем мы, не разгибая спины с утра до ночи? Ничего! Мы тоже босяки. Не успеешь убрать урожай, как со всех сторон, будто вороны, налетают сборщики. Мулле — дай, эмиру — дай, беку — тоже!

— Ну, это вы зря, — укоризненно произнес бай, — так было испокон веков, дехкане всегда аккуратно отдавали подати. А как же иначе? На нас и держится эмират. Я и сам наравне с вами отдаю часть урожая, и ничего, не умер пока.

— Чего вы себя со мной равняете, бай-бобо, — произнес Турды, — мы с вами тягаться не можем. Когда много, что отдашь — не так заметно, а вот когда у самого три мешка проса, то тут…

— Что-то ваш ишак на другую тропу въехал, — язвительно заметил Артык дурадгору, — разве сейчас об этом речь идет? Вы по существу говорите, усто.

— Если по существу, то кровь кровью не смывается, йигит, — ответил Турды. — И чернь эта, и те, как их… молодые бухарцы, по-моему, мусульмане?

— Были бы правоверными, не подняли бы руку на наместника аллаха на земле, — сказал бай. — Безбожники!

— Но кровь-то в их жилах такая же, как у нас, — не сдавался Турды, — значит, они для нас, как братья, только отступившиеся. Неужели их за это надо убивать и брать грех на душу? На доброе слово даже уж из норы выползет, говорят. А тут — люди. С ними ведь можно и по-хорошему, а?

— Видно, не получилось ничего, — подал голос плешивый Хасан, мужчина лет сорока, худой, как сухая ветка арчи, — иначе к чему столько хлопот?

Хасан один из тех, кто не раздумывая решил идти в Байсун. И теперь, видя, что между Сиддык-баем и дурадгором начался бесполезный, по его мненью, разговор, насмешливо добавил: — Вам-то, Турды-ака, чего волноваться? Сами уже стары, а дом полон только дочерьми, и ни одна из них, очевидно, не хочет быть Гульайим, так что и с этой стороны не надо расстраиваться. Сидите возле них, как клушка, да и кудахтайте, сколько влезет!

Фраза эта вызвала дружный хохот. Все знали, что у мастера пятеро дочерей и ни одного сына, а для мужчины в кишлаке это равно смерти. Обычно земляки щадили самолюбие дурадгора, как-никак сегодня обидишь, а завтра сам же и пойдешь к нему на поклон — то сандал надо починить, то черенок для кетменя сделать. Но вот выпал удобный случай, и плешивый не преминул им воспользоваться, хотя, если рассудить здраво, куда уж ему лезть с такими репликами? Своя плешина частенько заставляет краснеть от стыда. Может, он сейчас и решил отыграться за прежние обиды, кто знает? Надо отдать должное, удачный момент выбрал, чертяка! Улыбнулся и Сиддык-бай.

А дурадгор сразу замолчал, сник весь, словно в ледяной воде побывал. Опустил глаза, не смея взглянуть на земляков. Но… говорят, даже падая — выстрели! И он произнес:

— Что ж, Хасан-каль, может, ты и прав. Только я не знаю, кто твою курочку будет топтать, да и невестку тоже, если вы с сыном не вернетесь оттуда? Я? Сам говоришь, что стар.

— Если судьба — погибнуть за веру, усто, — ответил Хасан, — то найдется петух, не волнуйтесь. К вам мои курочки не обратятся, потому что знают: каждый выстрел ваш — осечка!

Кайнарбулакцы поняли, на что намекал плешивый, и снова рассмеялись. Тогда Турды крикнул с отчаянием:

— Делайте, что хотите, безумцы! Только помните, что на войне убивают! Лучшие парни уходят из кишлака, отцы завтрашних наших внуков, а вы…

Он не нашелся, чего бы еще добавить, встал и медленно побрел к своему дому.

— Мясник о мясе печется, а коза — о жизни своей, — услышал он вслед голос Хасана. — А то, что свет этот может провалиться, дела ему нет!

— Но и ты хорош, — незлобиво упрекнул его бай, — по самому больному месту бьешь. Не по-мужски это…

Турды некоторое время постоял за калиткой, прислушиваясь к голосам на лужайке, но ничего определенного понять не смог. А когда он выглянул, то там уже никого не было…

Сиддык-бай, отвечая на вопросы Турды и прислушиваясь к мнению и репликам других, внимательно следил за лицами мужчин, словно хотел прочитать в них подтверждение каким-то своим мыслям, или же их отрицание. Лица эти были суровы и, казалось, безразличны. Они оживились чуть, когда началась перепалка между плешивым и дурадгором. И только Пулат, его сын, в эти минуты сидел бледный, стиснув зубы. Он бы вмешался в тот разговор, если бы не возраст. Когда говорят старшие, младших удел — молчание.

Бай знал причину взволнованности сына. Он у него дружил с дурадгором, почти каждый день, если не было особо срочных дел, пропадал в его мастерской, учился его делу и уже достиг многого — все работы, требующие пилы и теши, в доме выполнял сам. Конечно, будь у мастера собственный сын, возможно, он и не стал бы обучать своему ремеслу Пулата, но бог не дал его. Дурадгор же понимал, что он не вечен, не сегодня, так завтра придет Азраил и за ним, и тогда Кайнарбулак останется без мастера, нужного каждый день и час. Но бай знал еще и о другом, — Пулат был влюблен в третью дочь Турды, шестнадцатилетнюю Мехри. Девушка эта, как, впрочем, и все девушки кишлака, была скромна и трудолюбива. Но красотой с ней, пожалуй, никто сравниться не мог. Прямо пери из сказки. Остальные дочери соседа были ширококостными, как мать, угловатыми, будто высечены из дерева рукою начинающего усто, не научившегося еще как следует и тешу-то держать. К тому же они все смуглы, точно всю жизнь ходят, подставив лица солнцу. Мехри белолица, стройна, как тополек. Носик у нее прямой, словно бы точеный, а губы сочны, как спелая вишня. «Нарядить бы ее в шелка да в золото, — как-то поймал себя на мысли бай, — достойно украсила бы дом даже самого халифа!» Сиддык-бай чувствовал, что и соседская дочь поглядывает на Пулата не просто как на соседа, и радовался этому. Дети бая и дочери Турды росли вместе, между соседями существовал «кушни-ляган» — обычай, когда они обмениваются вкусными блюдами, приготовленными, как правило, в пятницу, — что говорило о том, что жили они очень дружно, не таились друг от друга. Поэтому, появившись во дворе бая с чашкой, дочери дурадгора не прятали лица от него и его сыновей. Так же, как и Гульсум, если ей приходилось бывать во дворе Турды. Бай уже подумал о том, что, свезя благополучно в Байсун эмирское добро, зашлет сватов к соседу, хотя и понимал всю трудность этого дела. Дурадгор мог отказать и вовсе не потому, что не хотел бы породниться с ним, а потому, что прежде надо было выдать старших дочерей. Теперь же вопрос о женитьбе Пулата откладывался на неопределенное время. Одному аллаху было ведомо, когда кайнарбулакцы снова вернутся в свой кишлак. Но сына бай все же решил успокоить, подбодрить его, а если понадобится, и намекнуть о своих планах в отношении Мехри. «Уж это, — подумал он, — обрадует Пулатджана больше всего».

Но поговорить ему с сыном не удалось, подготовка к походу, который был назначен на следующее утро, не позволяла даже, как говорится, голову почесать. Людей интересовало все — и сколько дней они пробудут в Байсуне, и что надо брать с собой, что наказать остающимся, ну и так далее. Да и в собственном доме царило столпотворение. Жена и дочь пекли лепешки и жарили мясо, сыновья приводили в порядок сбрую коня, кололи дрова впрок, убирали в укрытие все, что могло испортиться под дождем, который мог начаться в любую минуту. К вечеру все так устали, что не до разговоров было…

Для постороннего глаза в кишлаке внешне ничего не изменилось, но каждый, кто сейчас пробыл здесь хотя бы час, заметил, что Кайнар-булак — это натянутая до предела упругая тетива лука. Наступающее утро ослабило эту тетиву. За синей грядой появилось розовое пятно, которое начало шириться по всему своду, гася звезды. Затем показались золотые стрелы лучей солнца. Казалось, наступивший день снял с кишлака тревогу.

Бай на коне, а сыновья пешком направились на окраину кишлака, где был назначен сбор. Народу собралось достаточно. Парни и молодые мужчины, подвязав к бельбогам узелки с продуктами, в ожидании бая перекидывались шутками и громко хохотали. У большинства в руках были тяжелые палки из юлгуна, но некоторые держали и мильтыки, которые заряжались с дула, старые сабли и кинжалы. Словом, это был сброд, решивший, что сражение с гяурами — небольшая прогулка в соседний кишлак на той.

— Все собрались? — громко спросил бай, подъехав к ним.

— Все, бай-бобо, — ответили те нестройно.

— Да поможет нам аллах, друзья, — воскликнул Сиддык-бай и первым съехал на крутую тропу, что, петляя между скал, спускалась вниз, на дно ущелья.

Тропа в горах такое дело — шуток не любит. Она вьется по кромке берега дарьи, и необходима величайшая осторожность, чтобы не сорваться в ее ледяные волны. Потому шутки стихли, лишь слышался плеск волн да шуршанье чарыков.

Ущелье кончилось к вечеру. Впереди открылась неширокая долина, а тропа резко свернула вправо и, как змея, поползла вверх по склону. Где-то высоко, в сумерках угасающего дня, чувствовался Байсун. Но до него нужно было идти еще целый день, потому что дорога, то взбираясь на гребни адыров, то, скатываясь в долины бесчисленное множество раз, становилась бесконечной. Здесь, у выхода из ущелья, и решили сделать привал кайнарбулакцы.

Сначала все были поглощены устройством и ужином, а когда усталость немного сошла, снова посыпались шутки. Парни разложили большой костер и устроились вокруг него. Подсел к ним и Сиддык-бай.

— Эй, Саттар, — сказал кто-то, — покажи баю-бобо, как ты гяуров будешь убивать.

Саттар, среднего роста смуглый парень, считался в кишлаке кизикчи, весельчаком и острословом. Он встал, отряхнулся, потуже стянул бельбог и сильно вонзил острие своей пики — остро заточенной палки — в воображаемого врага и, изобразив на лице огромное напряжение, приподнял над головой палку. Шатаясь, словно он несет тушу быка, смешно переставляя ноги, он донес ношу до берега дарьи и с силой швырнул ее. Под взрывы смеха и дружные аплодисменты он несколько раз продемонстрировал свое искусство.

— Так много гяуров ты намерен убить? — спросил его Артык.

— А чего их жалеть? — ответил Саттар. — Они же все равно, что волки!

— Я расправлюсь только с одним, самым главным, отаджан, — произнес Артык, как о давно решенном.

— Вот это было бы здорово, — воскликнул кто-то, — убить самого главного! Как вожака в стаде джейранов! Стали бы метаться, не зная куда себя деть, остальные гяуры.

— Ага, — подтвердил эту мысль Артык, — без главного они превратятся в стадо, лови и перерезай горло. И всех предателей тоже надо так убивать. Чтоб неповадно другим было.

— Чтобы привязать кого-нибудь к седлу, надо его еще иметь, — резонно заметил Пулат брату.

— В бою добуду! — упрямо воскликнул Артык. — Или я больше не сын Сиддык-бая!

— Оумин! — поддержали его остальные. — Да будет так!

С удовольствием эту процедуру выполнил и Сиддык-бай. Он хоть и был самым старшим среди своих спутников, мудрость его не шла дальше житейской, касавшейся только дехканских дел. По многим приметам, что познавались людьми веками и веками передавались из поколения в поколение, он мог предсказать урожай, наступление ранних холодов или дождливой весны, знал действие тех или иных трав на недуги, ну и так далее, а во всем остальном он не отличался от них, был таким же суеверным. Потому и сделал бай свое «оумин» искренно, твердо надеясь, что это дойдет до бога. Он верил в то, что если бы все мусульмане как следует попросили всевышнего, тот, конечно же, не допустил бы такой несправедливости, не позволил бы эмиру оказаться бездомным.

А уж коли случилось это, думал он, видно, правоверные в эмирате чем-то сильно разгневали творца. Но чем? Разве те же самые кайнарбулакцы, например, вот эти парни и мужчины, что спокойно спят у костра, и те, что остались в кишлаке, недостаточно чтят его? Они же как верные рабы исполняют все, что завещано шариатом, вовремя отправляют молитвы и все религиозные праздники, не пропускают ни одного дня поста, сполна отдают долю из своих скудных урожаев, хотя сами влачат жалкое существование, — тут Турды, пожалуй, прав.

Он лежит, завернувшись в халат и подложив под голову седло. Рядом тихо плещется дарья, изрядно помельчавшая к осени, журчит между камнями, где-то на склоне адыра перекликаются два перепела — «пить-пильдык! Пить-пильдык!» Изредка воздух со свистом рассекает крыльями летучая мышь, и тогда стреноженный конь пугливо вскидывает голову. Высоко в горах светится огонек, видно, костер чабана, а еще дальше, отделив небо от земли, лежит ломаная черная черта главного Байсунского хребта. И кажется, что синее звездное небо на западе держится на его плечах, а вокруг — уперлось в спины адыров, которые совсем близко подступили к месту привала, и лишь какая-то неведомая сила удерживает их, чтобы не опрокинулись на людей…

Байсун — громадный кишлак. Он раскинулся на стиснутом справа и слева крутыми грядами, каменистом, полого спускающемся к реке плато, перерезанном в нескольких местах глубокими оврагами, напоминающими скорее естественные рвы, нежели создание природы. Узкие, кривые улочки кажутся карабкающимися в горы, от множества родников, словно стеклянные нити, во все стороны бегут арыки.

Кишлак кишит людьми. В садах и на огородах, а то и прямо на мостовых, пылают костры. В небе висит многоголосый гомон съехавшихся со всех сторон восточной части эмирата дехкан, ржанье коней и лай собак. Тут и рослые туркмены, чьи племена кочуют со стадами овец вдоль Амударьи, и горбоносые белолицые жители Хорога, и смуглые, широкоскулые кунграды, обитающие в низовьях Сурхана. Над кишлаком стелется едкий дым костров, перемешанный с запахами пота лошадей и людей. То и дело с грозными окриками «Пошт! Пошт!» на резвых скакунах проносятся гонцы эмира, их расшитая золотом юрта из белого войлока стоит на северной окраине под четырьмя могучими чинарами.

Оставив свой отряд на пятачке, пока не занятом людьми, Сиддык-бай отправился на поиски муллы Халтаджи, наказав Пулату накормить коня, а остальным — разложить костер и отдыхать.

Но не так-то легко было развести огонь. Все, что могло гореть, уже давно, оказалось, растащили другие. Проявил находчивость Артык. Он где-то раздобыл топор, и кайнарбулакцы срубили стоявшее на обочине дороги дерево. Саттар выклянчил у соседей-туркменов несколько головешек, потому что сырая древесина никак не хотела гореть, и наконец занялся и костер кайнарбулакцев. Согревшись возле него и напившись пахнущего дымом горячего чая, молодые решили пройтись по кишлаку, послушать, о чем говорят люди. А старшие остались у костра и вскоре начали укладываться на отдых — дорога от привала до кишлака оказалась такой долгой и утомительной, что, казалось, люди шли не день, а всю жизнь…

— Сколько народу тут! — удивился Пулат, когда ребята прошли добрую половину кишлака. — Разве столько людей можно победить?!

— Да, — согласился Саттар, — народу здесь, как арчи в горах. А ты посмотри, Пулатбек, на склоны гор, сколько там костров горит?! Ведь возле них тоже люди!

Они подошли к большой улюлюкающей толпе, плотной стеной окружившей костер. Нельзя было разглядеть, что происходит за этой стеной, но по охам да ахам, которые изредка вырывались из глоток, можно было догадаться, что что-то интересное и захватывающее.

— Что там, ака? — спросил Артык у стоявшего впереди высокого мужчины.

— Кураш, — ответил тот, не повернувшись, — кунграды с чагатаями силой меряются.

— Ну и как?

— Понятно как. Кунграды одолевают. Они хоть и не очень рослые, но хватка у них железная. Особенно подножка им удается. Как подставит кунград ногу, чагатай, как подкошенная трава, валится на землю.

Никто из кайнарбулакцев не знал, к какому роду-племени он принадлежит, но в памяти Артыка сохранилось брошенное кем-то, что они — чагатаи, люди оседлые и, следовательно, более культурные, чем кочевники — кунграды. И ему стало обидно, что проигрывают схватку соплеменники. Он начал протискиваться сквозь стену людей и оказался перед кругом, где стоял молодой чернобородый мужчина, невысокий, коренастый, с толстыми, как тумбы, ногами, казалось, вросшими в землю. А щупленький старикашка, не жалея голоса, бросал в толпу:

— Ну, кто еще хочет помериться с батыром Султаном, кто желает согреть матушку-землю своими лопатками, выходи! — Он подходил к борцу, о чем-то перешептывался с ним и снова кричал: — Я договорился с ним, что будет милосердным и никому не сломает шею или ребро какое, ведь все это может пригодиться завтра в бою с гяурами. Есть смелые?!

— Чагатаи смелы только за дастарханом, — выкрикнули из толпы, — да в постели с бабами!

Реплика вызвала взрыв хохота в толпе кунградов, а чагатаи впали в уныние. Артык со своими друзьями, оказывается, стоял среди первых и потому, когда он, потуже подвязав пояс, вышел на середину круга, старик даже удивился:

— Султан со своими соплеменниками не борется!

— А я чагатай, только сейчас подошел, — объяснил Артык.

— Откуда ты, йигит?

— Из Кайнар-булака.

— Не слышал такого кишлака, но все равно, раз чагатай — наш батыр готов победить тебя!

Толпа затаила дыхание. Противники стали ходить по кругу, все чаще и чаще сближаясь и пытаясь захватить друг друга врасплох, но, не добившись успеха, вновь расходились. Чагатаи, когда Артык оказывался возле них, советовали:

— Береги ноги, парень. У Султана они, как железо. Изматывай его на расстоянии.

Артык хорошо знает цену такого рода советам. Их, как правило, дают те, кто уже испытал горечь поражения. Он и сам не раз становился таким «советчиком», а потом, спустя некоторое время, разбирая причины своего поражения в спокойной обстановке, приходил к выводу, что давал их неправильно, что причина победы соперника кроется совсем в другом, а в чем именно — не успел разобраться.

Выкрики чагатаев в какое-то мгновенье, кажется, отвлекли его внимание от противника, он расслабился, и это мгновение оказалось для него роковым. Султан стрелой метнулся к нему, и не успел Артык опомниться, как стальная — так ему показалось — нога подсекла его ногу под коленом, и он рухнул, как дерево, на зеленую траву поляны. По правилам кураша не положено дважды вступать в борьбу, и Артык, низко опустив голову, молча вышел из круга. Ему было стыдно. Никому не сказав ни слова, он растаял в кромешной тьме улицы. Пулат было рванулся за ним, но какая-то сила удержала его на месте. В этот момент он сам себе показался конем, привязанным к колу. Подавив нахлынувшее волнение, он заменил брата в кругу.

Он так же, как и Артык, начал ходить по кругу и чувствовал, что каждый шаг наливает его мускулы силой, а вместо волнения приходит спокойная рассудительность и воля. Он решил победить, победить во что бы то ни стало. И эта мысль пронизала все его существо, собрала в одно целое — неизмеримый и непонятный пока что для него самого — сгусток энергии. Тактика Султана, стремящегося сойтись с ним поближе, успеха не имела — Пулат держался на расстоянии, одновременно изматывая того в непродолжительных схватках руками. Пулат не помнит, сколько времени они ходили вот так по кругу, но помнит, как, улучив мгновенье, он вцепился в бельбог противника, высоко приподнял его над собой и, швырнув на траву, словно тигр на добычу, бросился сам, чтобы пригвоздить его на обе лопатки. Тело Султана упало на землю, как мешок с мокрым песком. Настал черед уныния у кунградов. А старикашка продолжал орать:

— Чагатаи — вот кто настоящие орлы! Они любого победят! А кунграды… Все вы видели их палвана… Ему разве что свою доблесть возле казана показывать…

— А кто же вы, ота? — спросил его Пулат, вытирая пот со лба.

— Туркмен, сынок, туркмен. Но я все время прожил в кишлаке узбеков, так что хорошо знаю ваши обычаи.

— По-о-ошт! По-о-ошт! — послышалось из-за поворота, и через минуту, мимо шарахнувшейся в сторону толпы, пронеслось несколько всадников на взмыленных конях.

— Проклятье! — воскликнул им вслед старик не очень громко, видно, боясь, что за это может влететь. — Повеселиться людям не дадут!

— А чего они носятся, как угорелые? — спросил у него Саттар.

— Выполняют важные поручения светлейшего, сынок, о которых нам не положено знать.

— Каков он из себя, светлейший?

— Не видел. Нашему брату бедняку не дано видеть его, чтобы не сглазить. Я видел только, сколько баранов бек прирезал в честь эмира. Целую отару!

Пулат и его друзья вернулись к своим. Костер еле тлел, а люди спали. Среди них он не заметил Артыка. Не спавший Сиддык-бай приподнял голову.

— Что видели-слышали, молодцы? — спросил он шепотом.

Саттар вполголоса рассказал ему о событиях вечера, о том, как опозорился Артык и как отличился Пулат, отомстив за брата. Потом спросил:

— Долго мы здесь будем, бай-бобо?

— Велено ждать, — ответил тот и, помолчав, добавил: — Там сейчас не до нас, бек в честь светлейшего дает зиёфат. А где Артык?

Пулат пожал плечами. Спросил:

— Может, поискать его, отаджан?

— Не надо. Ложитесь-ка спать. Придет он. Неприятно, конечно, уступать в силе, но без этого не рождается джигит.

— В силе мой брат никому не уступит, — сказал Пулат, — он просто ошибся чуточку. Этот кунград слабее мыши, но хитрее лисы!

— Учти, сын мой, — произнес бай, вздохнув, — хитрость тоже сила. Иногда она приносит больше пользы, чем сила Рустама или хазрета Али…

Шли дни… Отряд Сиддык-бая, как и сотни других из кишлаков бекства, проводил их в безделии, изредка выполняя мелкие поручения эмирских военачальников. По слухам, наводнившим Байсун, русские, вышедшие из Карши, задержались в пути, ожидая подмоги из Келифа. Насколько эти слухи были достоверными, никто не знал, но уже то, что те не появлялись пока, вроде бы подтверждало их.

Мужчины из близлежащих кишлаков, а также из тех, чьи дороги были открыты, с разрешения начальства уезжали на день-другой к себе за провизией и чтобы повидать близких. А Кайнар-булак был уже отрезан от Байсуна глубокими снегами, и попасть туда теперь можно было только поздней весной, когда в долине отцветет миндаль. Поэтому кайнарбулакцев по распоряжению бека содержали байсунцы.

Прошло около двух месяцев, как они уже жили в Байсуне. Жизнь в нем текла, как и в первый день их прибытия, суматошно и, казалось, беспорядочно. Носились гонцы, пылали костры, то там, то тут собирались молодые на кураш, а ночи становились все прохладнее и прохладнее. А однажды, выйдя из юрты, в которой они теперь обитали, Сиддык-бай увидел, что земля покрылась тонким слоем снега, легкого и пушистого. «Вот и зима пришла, — подумал он, — а мы все ждем боя с гяурами!»

Через четыре десятка лет люди, изучавшие историю становления Советской власти в Восточной Бухаре, напишут, что «20-го декабря 1920-го года передовые части Гиссарского экспедиционного отряда, преследовавшие эмира Алимхана, штурмом овладели Байсуном». А старожилы кишлака вспомнят: «Красноармейцев сначала было мало. И если бы эмир захотел, ему ничего не стоило разгромить их. Но он был перепуган. Едва услышал треск пулемета, снялся с места и удрал…»

Для слуха кайнарбулакцев очереди пулемета, усиленные эхом гор, казались громом весны. Им еще чудилось, что лысые валуны, прилепившиеся к окрестным склонам, сорвались со своих мест и, увлекая за собой все новые и новые глыбы, стремительной лавиной несутся вниз, на кишлак, где и собаки от неожиданности случившегося перестали лаять, а выли, как волки, протяжно и тревожно. Толпы людей, как отары, потерявшие вожака, метались по тесным улочкам, устроив невообразимый гвалт.

Это передалось и кайнарбулакцам. Чувство страха и растерянности в них усилились особенно после того, как они заметили, что белой юрты эмира уже нет на прежнем месте, а ветер, словно метлой, сметает остатки мусора, золы и каких-то бумаг. Сиддык-бай старался сохранить спокойствие, но удавалось ему это с трудом. Выбрав момент относительного затишья, он крикнул незнакомому мужчине, бегущему с гряды:

— Что там случилось, почтенный?

— Гяуры, — воскликнул тот, — туча! Подкрались ночью и перебили охрану. А ружье у них страшное, таксыр, стреляет без остановки. О, аллах, помоги мне выйти живым из этого ада!

— Я пойду туда, — сказал Артык, направившись в сторону высот, — лучше смерть, чем трусливое бегство от проклятых гяуров!

— Все пойдем! — поддержал его Пулат.

С ним согласились и остальные. Сиддык-бай не знал, что делать — то ли вести своих к Аккуталу — известняковому валу, опоясавшему кишлак с юга, то ли присоединиться к толпам бегущих. Он решил послать кого-нибудь к валу и узнать, что же там делается на самом деле. Вызвались идти все молодые, и больше всех изъявлял желание Артык. Бросили жребий, и выбор пал на Саттара. Тот ушел, и все кайнарбулакцы следили за ним. Вот он мелькнул в толпе туркменов, затем скрылся в неглубоком сае. Вскоре он появился на склоне высоты, и белый халат его замелькал среди камней. А потом… На самом гребне вала парень поднялся во весь рост и, словно подкошенный, упал лицом вниз. Скатываясь, он застрял меж двух валунов.

— Убили! Убили! — закричали кайнарбулакцы. — Саттара убили, проклятые!

— Артык, Пулат, Нияз, — стал перечислять имена бай, — бегите скорее к нему, помогите! — Когда несколько парней бросилось в ту сторону, крикнул вдогонку: — Не высовывайтесь за гребень!

Но его слова потонули в шуме. Пулемет все строчил, теперь он стоял уже на самом гребне вала, и кишлак был открыт, как на ладони. Пули выхватывали из толп мятущихся дехкан и нукеров, вид крови внес еще большую панику в их среду. Кишлак начал пустеть. Сиддык-бай, следивший за своими людьми и, особенно, за сыновьями, не замечал этого, мысленно поторапливал их. А те, как назло, казалось, спускались медленно, так, вроде бы не было сзади пулемета и винтовок.

— Прямо в сердце! — сказал Артык, опуская тело Саттара перед отцом.

«Лучше бы меня убило, — с отчаянием подумал бай, — что я теперь скажу его матери?!» Он вспомнил, как, провожая их, она просила бая приглядеть за ним, единственным кормильцем семьи. И вот тебе на! Как он будет смотреть в глаза убитой горем женщины? Размышляя, он увидел в руках Артыка винтовку.

— Где взял, сынок? — спросил он.

— На дороге подобрал.

— Стреляет?

— Сейчас проверю. — Артык отошел чуть в сторонку, прилег за валун. Далеко наверху он увидел копошившихся под скалой людей и пулемет, из дула которого вырывалось пламя. Пулемет находился в тени и потому пламя это было заметно хорошо. Прицелившись, Артык выстрелил. И сразу наступила тишина. Где-то оборвалось эхо последнего выстрела.

— Молодец, Артык, отомстил за Саттара! — похвалил его бай.

— Я их буду убивать беспощадно, — ответил тот и снова выстрелил.

В тишине Сиддык-бай обратил внимание на то, что в кишлаке уже никого не было.

— А где же люди? — растерянно спросил он, сам не зная у кого.

Кайнарбулакцы промолчали в ответ. В самом деле, где же люди? Ведь полдня назад кишлак кишел ими, а сейчас… Улицы пусты, точно мор прошел по ним. Только ребятишки да старики пугливо выглядывают из-за дувалов.

— Удрали! — внес ясность Артык зло. Усмехнулся: — Воины ислама?!

— Не кипятись, сын, — упрекнул его бай. И повернулся к Ниязу: — Садись на моего коня, йигит, а вы, друзья, подайте ему Саттара. Похороним его на родной земле.

Они побрели через весь кишлак и видели, как со стороны вала в узкие его улочки входили красноармейцы. Когда бай проходил мимо чайханы, выбежал мальчишка и передал ему, чтобы вел своих людей в Мачай, где якобы находился байсунский бек Тохтамыш.

— И Саттара повезем туда, бай-бобо? — спросил его Нияз.

— Похороним его вон на той горе, — указал бай на возвышавшуюся на противоположной стороне вершину.

— Правильно, бай-бобо, — согласился с ним Сарыбай, мужчина лет сорока с густой рыжей бородой, коренастый и светлоглазый, одетый в залатанный халат. — Оттуда до ворот рая ближе…

В Мачай они пришли к полуночи. Кишлак этот, как и Байсун, кишел людьми, но здесь чувствовался относительный порядок. Бай заметил, что почти все люди были вооружены винтовками. Только он успел устроиться в одном из незанятых дворов, как к нему явился гонец от бека и предложил следовать за собой.

— Много вас, бай-бобо? — спросил он, идя впереди.

— Было восемнадцать. Одного уже убили, будь они прокляты! Хорошего парня убили!

— А оружие есть? — спросил тот, не посочувствовав баю в его горе.

— Три мильтыка и одна винтовка.

— Ничего, утром получите новые винтовки. Английские.

— А кто они такие, инглизы? — спросил бай.

— Тоже, говорят, гяуры, но любят нашего эмира. Поэтому и помогают ему оружием. Целые караваны идут к нам через Афганистан, бай-бобо.

— Выходит, и гяуры не едины? — высказал свою мысль вслух бай.

— Ну, да. Эти гяуры — большевойи, а те нет. Они люто ненавидят большевойев. Пришли, — сказал гонец. — Проходите прямо в михманхану!

Посреди большого двора у костра сидело несколько человек. Гонец провел Сиддык-бая мимо них в комнату, полную богатыми чиновниками. Дым чилимов висел над ними, как туман над горной вершиной. Гонец громко объявил:

— Сиддык-бай из Кайнар-булака. Семнадцать человек!

— Ассалом алейкум, — поздоровался бай, переступая порог.

— Ваалейкум, — ответил мужчина лет пятидесяти, с черной бородкой клинышком, оторвавшись от бумаг. На голове у него серая шелковая чалма, один конец ее свисает за ухом. — Садитесь, бай-бобо, слушайте. Он продолжил прерванную речь: — Нужно сегодня же послать в Байсун лазутчиков и все разузнать. Много ли урусов, где стоит охрана?

— А если много, таксыр? — спросил его кто-то.

— Все равно надо бороться. Чем больше мы задержим их здесь, тем скорее соберет светлейший воинов, вооружит их. Гяуров никто не просил в наш дом, и это должен сознавать каждый мусульманин!

— Правильно, — произнес Хайритдин-бай, один из богатейших людей бекства. Рассказывают, что даже сам бек перед ним ничто. — Мы обязаны драться с гяурами под священным знаменем газавата. Со своими джигитами я хоть сейчас готов выступить на Байсун!

— Почтенный Сиддык-бай, — услышал бай внезапно свое имя. Он сидел на корточках тут же у порога. — Кажется, вы последним уходили из кишлака, не так ли?

— Да, таксыр. — Бай почувствовал прилив сил и бодрости. От того, что бек стал разговаривать с ним, как с равным, чего раньше никогда не делал. «Беда объединяет людей, — подумал он, — она роднит, как братьев, и царя, и дехканина. Сегодня у мусульман одно большое горе — гяуры хотят превратить их в своих рабов. А этого ни за что нельзя допустить».

— Вы их видели? — Бай понял, что речь идет о гяурах.

— Да.

— Много их?

— Мне показалось, не очень. Я видел человек сто, может, чуточку побольше. Но у каждого по две лошади и ружья за спинами. Мы видели тех, что были по эту сторону Аккутала, а сколько их шло по ту — не знаю.

— Да-а, — задумался бек. — А нам нужно точно знать, сколько их. Пошлем лазутчиков, а сами… Завтра к ночи подойдем к кишлаку и, если узнаем, что гяуров мало, нападем и отобьем Байсун!

В нескольких неудачных, кстати, налетах на кишлак, участвовал и отряд Сиддык-бая. Он не потерял никого, но кратковременные стычки с красноармейцами научили его людей пользоваться естественными укрытиями, которых в горах много, стрелять только по необходимости и другим премудростям военного дела. И даже пулемет, первоначально вызывавший ужас, казался не таким страшным, — люди поняли, что и это оружие не сможет найти человека, если спрятаться за камень, будет визжать пулями вокруг, и все.

Бек получил новый приказ: уйти с основными силами в долину Сурхана. И перед тем, как сделать это, он собрал вожаков мелких отрядов и посоветовал им перейти к небольшим операциям, внезапным налетам.

— Урусы, — сказал он, — долго в Байсуне не продержатся, вынуждены будут ездить по окрестным кишлакам и искать провизию. Вот тогда и надо выслеживать их группы, нападать и истреблять всех до единого…

В одной из стычек отличился Артык. Под огнем пулемета, перебегая от камня к камню, он добрался до раненого красноармейца и, где — волоком, а где и на себе, принес его к своим.

— Я думал, — сказал он, тяжело дыша, — гяуры свирепые и жестокие, как джинны в сказках. А этот… слюнтяй. Только глаза голубые да волосы рыжие, как солома. Посмотрите, как он стонет, словно бы упал с высокой скалы. Разве это джигит?!

Круглая пуля мильтыка пробила грудь красноармейца с правой стороны, разворотив при выходе полспины. Он истекал кровью, но жизнь теплилась в его глазах, что смотрели на окруживших его людей с интересом, но без страха, кажется, даже с вызовом. Артык склонился над раненым и смотрел ему прямо в глаза, стараясь уловить в них страх перед неминуемым концом, тень отчаяния или мольбы. Но глаза те были чисты, как небо, и в то же время безразличны к нему, Артыку.

— Смелый парень, — произнес, улыбнувшись, Нияз, — и не строй, Артык-бай, рожи, не испугается, видать! Другой бы на его месте извивался, как змея, прося пощады, а этот…

— Смелый? — перебил его Артык. Он и сам видел, что раненый равнодушен к его кривляниям, и потому злился. — Это мы сейчас узнаем!

Он вытащил из ножен острый, сверкающий лезвием, длинный нож и сделал обманное движение, словно бы хотел воткнуть его в грудь. Глаза красноармейца проследили за сверкающей дугой стали, но своего выражения не изменили.

— Что ты делаешь, брат?! — перехватил руку Артыка Пулат. — Убивать умирающего жестоко. Не позволю!

— Уйди, — едва сдерживая ярость, крикнул Артык. — И вы все уходите! Это мой гяур, я его тащил поганого на себе, как ишак. И буду делать с ним, что хочу!

— Отаджан, — обратился к отцу Пулат, — остановите Артыка. — Это бесчеловечно. Оставим его, пусть гяур умрет своей смертью, и пусть его труп заберут те, что оставили. Они все равно вернутся за ним!

— Не расстраивайся, сын мой, — ответил бай. — Уйдем отсюда, и пусть Артык вершит свой суд, как посчитает нужным. В бою побеждает сильный, и только он имеет право решать судьбу побежденного. — И добавил таким тоном, словно бы раненого не было вовсе: — Нашему отряду предложено действовать на тропах Сангардака и Гиссара, поднимать в тамошних кишлаках народ на борьбу с гяурами. Мы обязаны превратить свои сердца в камень, беспощадно истреблять неверных и их пособников. Мы будем перехватывать все, что идет в долину, — скот, зерно, лошадей. В путь, джигиты, и да поможет нам аллах!

Бай пришпорил коня и выехал на тропу. Пулат шел последним в цепочке и, кажется, ничего перед собой не видел. Кроме голубоглазого парня в зеленой выгоревшей гимнастерке. «Ведь все равно умрет, — думал он, — теперь ему никакой табиб не поможет. Видно, ему такая судьба предначертана русским богом? Но зачем же брату вмешиваться в эту судьбу? Впрочем, чего это я?! Артык всегда был палачом, он никогда не знал жалости… Но отец… Почему он не остановил несправедливость? Неужели он уже окаменел сердцем?» — Пулат перебирал в памяти события мирной жизни и ни одного случая, когда бы отец одобрил жестокость, не обнаружил. Тот всегда был ласковым; нежным и любящим, добрым к людям. Вместе с тем, Пулат как-то неожиданно для себя понял, что отец ни разу и не осудил жестокость. «Видно, аллах наделил его таким характером, — решил он и мысленно обратился к нему: — О, аллах, что ты делаешь со своими рабами? С отцом моим, братом, с тысячами других? Почему ты их сердца превращаешь в камень?!» Но аллах был нем…

…Артык догнал своих примерно через полчаса. Широкий и вместе с тем легкий шаг, усмешка про себя и, вообще, весь вид его выдавал внутреннее удовлетворение свершенным. «Кровопийца, — подумал Пулат про него, — страшно. Никому, о небо, не давай такого брата!..»

Отряд спустился на западную окраину Кизырыкской степи, которая в эти дни выглядела неуютной и неприветливой по мнению бая, бывавшего здесь весной и решившего, что такую красоту можно увидеть разве только во сне. В те дни она напоминала гигантский зеленый ковер, разрисованный золотыми узорами сурепки, белыми — ромашки и огненными — маков. В прозрачно-голубом своде неба висели перья облаков, и они казались орлами, парящими в вышине. Воздух напоен густым ароматом цветов и трав, дышится легко, кажется, каждый вдох наполняет тебя силой и бодростью. А сейчас… Все пространство до самого Хаудага, лысые холмы которого едва угадывались в туманной дали, было похоже на бесконечное белое одеяло с черными дырами, проплешинами, где ветры выдули снег. Тропа бежала вдоль высокого известнякового гребня, отделявшего горы от долины. Под ногами поскрипывал тонкий ледок, а в спину дул пронзительный ветер «афганец», пыльный даже в эту зимнюю пору и от того еще более противный, чем летом, когда он заволакивает небо и землю серой песчаной мглой и кажется, что легкие в груди разорвутся от избытка в них мелкого, всепроникающего, скрипящего на зубах песка, когда за глоток чистого воздуха ты готов был бы отдать полцарства, если бы имел его, разумеется.

Сиддык-бай ехал впереди, но долго усидеть на лошади не мог. Проклятый ветер пронизывал тело даже сквозь толстую, плотную ткань халата. Он спрыгивал с седла, шел пешком, а потом, малость согревшись и изрядно устав, снова взбирался на лошадь. И так через каждые час-полтора. Со стороны смешно было глядеть на него, и, не будь он Сиддык-баем, кайнарбулакцы давно бы начали изводить его язвительными репликами, но они молчали и тем самым еще раз подтверждали свое почтение к его преклонному возрасту, ведь не зря же говорят, что маленького надо хвалить, а большого беречь. Возможно, кто из парней и посмеивался над ним, но ничем не выказывал этого.

Два дня они шли по этой, как выразился Чарыбай, забытой богом земле и, наконец, оказались на мерзлом проселке, что бежал по дну широкого сая, по обе стороны которого вздымались адыры, и ветер, преследовавший отряд весь путь, успокоился. Здесь было сравнительно тепло, и кайнарбулакцы пошли вроде бы веселее, хотя дорога и ползла в гору. А может, им просто показалось, что идут быстрее, на самом же деле в их ряды внесло оживление тепло: ведь всегда, когда с человека снимается напряжение, он чувствует себя легче. Бай подумал об этом, но решил, что настроение отряда поднялось, пожалуй, от чувства близости человеческого жилья — высоко впереди на белых снежных холмах среднего Сангардака темнел кишлак Каратал — конечный пункт их трудного перехода.

Сиддык-бай вспомнил минувшую ночь и невольно поежился. «Не только кишлак, а и развалюха чабана, — мелькнула у него мысль, — показалась бы раем!» Отряд долго искал место для привала, но сколько-нибудь надежного укрытия найти не мог и вынужден был расположиться прямо в степи. Мерзлый янтак сгорал в костре, как порох, — вспыхнет и нет его. Поэтому половина отряда собирала его, пока вторая половина грелась. И так по очереди до самого утра. Понятно, что никто не сомкнул глаз. Бай опасался, что на морозе, особенно перед рассветом, околеет конь. Но, слава аллаху, обошлось благополучно. Кошма, которой конь был накрыт, да почти полпуда ячменя в мешке, подвешенного на морду, согревали его. И люди проявили себя настоящими дехканами, не давали коню застаиваться на месте, то один, то второй водили его на поводу вокруг огня.

В Каратале отряду Сиддык-бая предстояло пополниться людьми, обзавестись лошадьми и ждать оружие, которое должны были подвезти люди Ибрагимбека, зятя светлейшего. Насколько было известно баю, сам эмир оставил пределы своего государства и переправился через Амударью в Афганистан, назначив зятя командующим всеми вооруженными силами эмирата в Восточной Бухаре. Знал бай и о том, что Ибрагимбек расположился со своим штабом в Джиликуле, хотя, где именно находится это селение или город, понятия не имел. «Понадоблюсь, — решил он этот вопрос просто, — бек сам найдет меня!»

Судя по деревьям, ощетинившимся голыми ветками во дворах и вдоль улиц, Каратал летом утопал в зелени. В нескольких местах били крупные родники, над их хрустальными лунками, одетыми в камень, курился пар, — то земля выдыхала из себя накопленное за лето тепло. От родников во все стороны уходили арыки, которые местами перешагивали саи по деревянным желобам, катили свои светлые струи вдоль улиц, пересекали дворы сквозь дыры в дувалах. Во многих дворах зияли круглые и квадратные ямы хаузов, окруженных плотным строем плакучих ив — меджнунталов. Дорога вьется между холмами, выше кишлака она уходит за перевал, а внизу ее черная лента тает во мраке быстро опускающихся над долиной сумерек. Других дорог ни вверх, ни вниз тут вроде не было. Во всяком случае сейчас Сиддык-бай их не видел. И он подумал, что лучшего места для его отряда не найти. Здесь он сможет контролировать все, что идет в долину, а в случае непредвиденных обстоятельств уйти за перевал.

На площади возле мечети отряд встретили аксакалы кишлака во главе с местным муллой.

— Хуш келибсиз, — произнес мулла, — первым подойдя к слезшему с лошади баю. — Добро пожаловать в наш кишлак, доблестные воины ислама!

— Ассалом алейкум, — почтительно поздоровался с ним бай, — спасибо вам за добрые приветствия.

Потом к нему подошли старейшие кишлака, и бай поздоровался с ними по мусульманскому обычаю — трижды обнявшись с каждым, дружески похлопывая по спине.

— Наконец-то! — воскликнул мулла, когда взаимные расспросы о здоровье, дороге, благополучии семьи и прочих пустяках были исчерпаны. — Слава творцу, теперь и наш кишлак не обойден его бденьем. В последнее время, юзбаши, живем мы, — мулла польстил баю, назвав его сотником, — в страхе, кажется, мир этот разваливается и идет час ответа перед судом всевышнего.

— Каждый из нас, домла, — с вдохновением произнес бай, точно так, как сделал это Тохтамыш-бек, чью фразу он сейчас решил повторить, выдав за свою, — это кирпичик в огромном здании ислама, а вера наша, словно ганч, скрепляет сердца. — По тому, как согласно закивали старики, он понял, что слова его произвели должное впечатление. «Пусть знают, — подумал он, — что руководить борьбой с гяурами светлейший доверил умным людям своего государства.» Потому и конец фразы был полон оптимизма: — Десятки тысяч правоверных, этих самых кирпичиков, поднялись на священную войну — газават, и я верю, что мы непременно победим!

— Ну, да, — сказал мулла в тон ему, — неверному одна дорога на этом свете — в ад!

— Вот, вот, — согласился с ним бай, — и тогда наш мир будет прочным, как гранит!

— А теперь, прошу вас, дорогие гости, — сказал мулла, указав рукой на одну из улочек, что уходила от площади вверх по склону холма, — уважаемый Лутфулла-бай приглашает всех вас к себе на постой.

— Спасибо, домла, — поблагодарил его бай и сделал жест, означающий, что право первым ступить на дорогу он уступает священнику…

Лутфулла-бай жил в конце этой улочки. В громадном доме с ичкари и ташкари, окруженном высоким каменным забором. Ворота двустворчатые, резные, в них запросто можно въехать на арбе. Вдоль заборов выстроились конюшни и амбары, а двор с большим хаузом посредине вымощен жженым кирпичем. Сиддык-бай невольно позавидовал этому дому, но спохватился, подумав: «Каждому своему рабу аллах дал свое!»

Хозяин дома выглядел моложаво, ему можно было дать лет сорок пять, не больше. Это был высокий коренастый мужчина с коротко остриженной черной бородой и большими, чуть выпуклыми, глазами. Нос у него был с горбинкой, а усы пышные, без проседи. Лицо белое, холеное, чуточку продолговатое. Все это Сиддык-бай успел разглядеть, пока тот, накинув на плечи шубу, шел навстречу ему. Он еще увидел, как в углу двора двое парней повалили на землю громадного барана и, связав ноги, перерезали горло. Так в кишлаках всегда встречали самых почетных представителей двора светлейшего.

— Хуш келибсиз, брат мой, — произнес Лутфулла-бай, обнимаясь с гостем. Остальным он просто кивнул. — С благополучным прибытием вас в Каратал! Прошу в михманхану. — Он крикнул парню, принявшему коня Сиддык-бая: — Кудрат, размести джигитов да проследи, чтобы они были в тепле и накормлены как следует.

— Будет исполнено, хозяин, — ответил тот, склонив голову…

Начался зиёфат в честь гостя. Блюда следовали одно за другим. Сначала подали жирную шурпу, затем — испеченную в тандыре баранину, приправленную пахучими травами гор, толченой хвоей арчи и изрядно наперченную. На смену ей принесли плов. Лутфулла-бай не забывал подливать в пиалы муллы и Сиддык-бая мусалласа, одновременно расспрашивая о том, что произошло в Байсуне, поинтересовался, где сейчас находится эмир и его армия, что должны делать те, что остались пока в своих кишлаках. Сиддык-бай обстоятельно отвечал на вопросы хозяина и спросил сам:

— Сколько джигитов может дать Каратал под знамя газавата?

— Пятьдесят, — не задумываясь, ответил Лутфулла-бай. — Правда, оружие у них — мильтыки, но лошадьми обеспечим, и ваших парней не обойдем, юзбаши.

— Совершенно верно, — подтвердил его слова захмелевший мулла, — Лутфулла-бай, да продлит его благополучие аллах, если захочет, то две сотни джигитов может снарядить, ему это ничего не стоит!

— Аллах отблагодарит вас за щедрость, бай-бобо, — произнес Сиддык-бай. В своем голосе он уловил нотку подобострастия и разозлился на себя из-за того, что выдал этим признание в собственной бедности. Ведь подобострастны, как правило, те, кто беднее или же не обладают властью. «Разве сейчас время предаваться зависти, — мысленно упрекнул он себя, — разве мы все не равны перед творцом, не в ответе за то, чтобы его святая вера не была попрана гяурами?!» И все же михманхана произвела на него неотразимое впечатление. Стены ее увешаны яркими коврами, а на полу лежит во всю комнату громадный «арава-гилям» — красный палас с причудливыми узорами. Курпачи мягкие, атласные, а подушки пошиты из сиреневого плюша. Две тридцатилинейные лампы подвешены к потолку, расписанному, как в мечети, золотом и лазурью. Блюда подают рослые молодые парни.

После ужина принесли кок-чай и беседа приняла житейский характер, точно не было войны и невзгод, будто приехал сюда Сиддык-бай погостить недельку-другую, побывать на тоях и даже, тряхнув стариной, поучаствовать на копкари. Лутфулла-бай рассказал, что почти все земли, самые лучшие во всяком случае, в Каратале принадлежат ему, что основную часть своих овец он переправил в Афганистан, так что, если придется оставить свой дом, то и на чужбине не пропадет.

— Большую семью дал вам аллах? — поинтересовался Сиддык-бай.

— По шариату, — ответил тот, — четыре жены. Детей у меня уже семнадцать, таксыр. Пятерых сыновей я завтра же благословлю на войну с гяурами.

— И мой сын тоже пойдет воевать, — вставил мулла.

— У меня два сына, — объявил Сиддык-бай, — и оба с первых дней газавата находятся при мне.

— Что же вы об этом молчали-то, — с сожалением произнес Лутфулла-бай, — мы бы их пригласили сюда!

— Ничего, таксыр. Так будет лучше. Испокон веков сыновья росли, уважая старших. Среди нас они оказались бы не в своей тарелке. А там они вольны делать что угодно — позабавиться аскией, посмеяться, да что там говорить, ведь мы сами были такими, норовили удрать от стариков, а?

— Верно, почтенный, — согласился Лутфулла-бай.

— Среди моих джигитов не только одни байбаччи, но есть и совсем бедные. Приглашение их в ваш дом тоже что-нибудь значит, таксыр?!

— Сейчас, когда началась война не на жизнь, а на смерть, — вмешался мулла, — важно не кичиться своим богатством и благородством, наоборот, надо показывать и последнему босяку, что и бай, и он — равны, что оба они являются рядовыми воинами ислама. Помочь, если это необходимо, ему как брату. Тогда он не пожалеет и жизни за наше правое дело, друзья!

«Пожалуй, я этого муллу возьму в свой отряд вместе с его сыном, — подумал Сиддык-бай, — правильные слова говорит, заливается, как соловей. Такой и мертвого заставит подняться и взяться за оружие!»

Разговор зашел о красноармейцах. Лутфулла-бай сообщил, что по слухам, дошедшим до Каратала, у них есть ружья, которые сыплят дробью, как бубны, но что сами они почти все рыжие, обросшие волосами, как обезьяны, а некоторые даже имеют рога.

— Разве вы их не видели? — спросил Сиддык-бай.

— Откуда, почтенный? Как услышали мы, что они проходят по долине, так и перестали бывать там, сидим, как мыши, забившись в свои дома.

Сиддык-бай подтвердил, что у русских такое ружье и в самом деле имеется и что оно не такое уж и страшное, особенно в горах.

— Сын мой Артык, — добавил он, — притащил одного раненого. Никакой шерсти у него не было, рогов — тоже. Правда, парень попался молодой, совсем мальчишка еще, но… смел, дьявол! Уж как ни пугал его Артык, какие ему ни строил рожи, ножом замахивался, а он смотрит равнодушно своими голубыми глазами, будто это его совсем не касается. Светел.

— Давно из дома, юзбаши? — спросил Лутфулла-бай.

— С осени.

— И с тех пор не были там?

— После первого снега, таксыр, дорога в наш кишлак закрывается, так что… ни туда, ни обратно попасть нельзя.

— Говорят, если плакать по правде, то и из слепого глаза слеза вытечет, — произнес хозяин, мягко улыбнувшись, — будет очень нужно, так пройдешь!

— Пока не подошло это время, почтенный, — ответил Сиддык-бай, — а вообще-то вы правы, бывали случаи, когда люди пробивались в кишлак и в самую середину зимы. Бывали, но очень редко.

— Ну, да ладно, — сказал Лутфулла-бай, — я ведь к чему клоню, уважаемый гость… Не может правоверный так долго, как вы, прожить без услады. Я по себе знаю.

— Это верно, — подтвердил его слова мулла, — я готов хоть сейчас прочитать куббу, и пусть у нашего гостя будет в Каратале своя жена. Кончится война, заберет ее, а не захочет… скажет ей три раза «талак», и опять без жены, а?!

— Женим вас, юзбаши, — сказал хозяин на полном серьезе, — невестами кишлак богат, но… — Он рассмеялся: — Молодки, они знаете какие?!

Лутфулла-бай два раза хлопнул в ладоши. В дверях показался Кудрат. — По-моему, у горбатого Хушбака полон дом девок, а?

— Да, хозяин, — ответил парень, — семеро.

— Сколько лет самой хорошенькой из них, ты, помнится, должен знать всех?

— Соседи же, — скромно ответил парень.

— Я спрашиваю — сколько?

— Шестнадцать.

— Гм. Самое время! Как ее зовут?

— Иззат-ой.

— Ну, вот, юзбаши, — повернулся бай к гостю, — о невесте мы почти все и узнали.

— Может, напрасно это, — нерешительно произнес Сиддык-бай, но в душе был рад неожиданному предложенью. «Только аллаху известно, сколько я пробуду в этом кишлаке, да и вообще, когда вернусь домой», — подумал он. Однако разум предлагал не спешить с согласием, показать себя истинно правоверным, для которого дела аллаха прежде всего. К тому же Сиддык-бай знал — недоступность, даже показная, ценится высоко. Она порождает в сердцах других стремление овладеть ею. — В вашем кишлаке я все же новый человек, а?

— Пророк наш Магомет, — сказал мулла, — никогда не откладывал на завтра то, что можно сделать сегодня, юзбаши.

— Правильно, — воскликнул Лутфулла-бай, так что не откажите мне, уважаемый гость, примите в подарок девушку!

— Хоп, — согласился Сиддык-бай, — только прошу вас, таксыр, чтобы ее родители с чистой совестью благословили дочь свою. Хорошо, если б невеста и сама не противилась.

— Ну, это вовсе не обязательно, — заметил мулла, имея в виду последнее во фразе Сиддык-бая. — Участь девушки — положить голову на подушку рядом с самим сатаной, если того пожелают ее отец и мать. Так учит шариат.

— А родители благословят, — уверенно произнес Лутфулла-бай, — куда им деваться? Им ли идти против моей воли?!

— Но, хозяин, вы ведь… — хотел подать голос слуга.

— Э-э, йигит, — оборвал его бай, — я помню свое обещание, женю тебя на самой красивой девушке. А сейчас позови-ка горбуна сюда, жене же его накажи, чтобы срочно готовила дочь свою.

— Понял, — угрюмо ответил парень и вдруг резко выпрямился. Он молча постоял у порога, раздумывая о чем-то, затем быстро вышел за дверь. Сиддык-баю показалось, что он чуточку сильнее обычного хлопнул ею, но Лутфулла-бай не обратил на это внимания.

— Все они вот здесь у меня, — похвастался он, сжав кулак, — весь Каратал! Чуть сожму и могу раздавить их, как червей, если захочу, а могу и помиловать. Лодыри и босяки! Нищета прет из всех пор, многие не знают, чем завтракать будут. Пусть горбун радуется, что я смилостивился и избавил его от лишнего рта!

— Истинно так, таксыр, истинно так, — проговорил мулла, протянув хозяину пустую пиалу. Тот налил вина…

Веселье продолжалось своим чередом. Теперь уже все пошло по второму кругу — и блюда, и вино. Лутфулла-бай разошелся и не давал покоя ни слугам, ни себе. То и дело он справлялся, не пришел ли горбун, и, получив отрицательный ответ, кипел гневом. Наконец, не выдержав, бай послал двух крепких парней разыскать того живым или мертвым. Заодно и Кудрата привести.

Со двора донеслись громкие голоса, и мулла, догадавшись, что это ведут Хушбака, напомнил Лутфулле-баю:

— Будьте благоразумны, бай-бобо. Гнев не брат разуму, а язык — путь к сердцу. Доброму слову и слон повинуется, говорят.

Дверь в михманхану распахнулась, и в нее втолкнули горбуна. Им оказался невысокий худощавый мужчина лет сорока пяти, обросший щетиной, о большими оттопыренными ушами. Одет он был в ставший серым от грязи латаный ватный халат, а подпоясан обрывком веревки. На ногах чарыки. Он присел у порога, подперев косяк горбом.

— A-а, Хушбакбек, — миролюбиво произнес бай, — добро пожаловать, почтенный, ассалом алейкум!

— Ваалейкум, — выдавил тот из себя, разглядывая хозяина и его гостей из-под насупленных бровей.

— Вот решили вас пригласить в гости, — сказал бай, — а вы… даже не соизволили дать ответ нашему слуге. Что случилось? Зазнались или времени не было? — Тон бая был ироническим. — Что же вы у порога-то сели, милости прошу к дастархану.

— Бедняк не пьет из родника бека, — произнес Хушбак без тени страха в голосе и добавил: — Зачем я вам понадобился?

— Разве Кудрат, мой слуга, не сказал тебе? — Бай перешел на «ты», решив, видно, что тот позволяет себе непростительную дерзость. — Где же он, этот сын ослицы?

Хушбак пожал плечами, оставаясь на своем месте.

— Не был он у тебя?

— Нет.

— Ладно, когда понадобится, я его из-под земли найду и покажу ему, как не выполнять мои повеления! — Это было сказано с угрозой. — А я чего не передумал? Оказывается, просто не передали приглашения, слава аллаху. Ну, что ж, тем лучше. — До этого бай полулежал на курпаче, а теперь сел, скрестив ноги. — Скажите, сколько вы мне должны?

— Я всю жизнь вам должен, — ответил Хушбак, — а сколько, откуда мне знать?!

— Не только ты, а твой дед был должен моему, твой отец — моему отцу, и ты мне тоже. Дети твои должны будут моим детям, а внуки — внукам, так распорядился аллах милосердный. — Бай сверлил глазами сидящего у порога, словно бы хотел заглянуть в него. — И пригласил я тебя, чтобы одним махом покончить с твоими долгами!

— Неудачника и на верблюде пес покусает, — усмехнулся Хушбак, — а каждый бедняк — неудачник. Зачем мне гнаться за тем, чего не догоню?

— Короче, — отрезал бай, — ты должен привести свою дочь Иззат, а я тебе прощаю все твои долги, долги твоих детей и внуков. Ты станешь тестем уважаемого юзбаши, достаток и тепло придут в твой дом. Иди.

— Нет у меня дочери, — ответил Хушбак.

— У тебя семь дочерей, босяк! Если не хочешь, чтобы я сгноил тебя в долговой яме, веди ее сюда. Юзбаши — человек благородный! Калым за невесту получишь сразу! Пять баранов и коня.

— Нет у меня дочери, — повторил тот упрямо. — Ваши люди сами видели.

— Сейчас узнаем. — Бай хлопнул в ладоши и тут же в дверях появился коренастый парень. — Что, Абай, у Хушбака в самом деле нет дома дочери?

— Никого нет, бай-бобо, — ответил тот хриплым голосом, — ни дочерей, ни жены. Мы его самого-то еле нашли, забился в хлев под груду сена.

— Вон оно что-о, — удивился бай. — Значит, этот негодяй куда-то попрятал своих дочерей, и сам… Обыщите весь кишлак, а Иззат-ой найдите!

— Семья в Коштегирмоне, — сказал Хушбак.

— К гяурам послал, собака? — вскипел Лутфулла-бай.

— Тетка у жены заболела, причем здесь гяуры?

— Расспроси соседей, йигит, — приказал бай парню, — правду ли он говорит. И найдите Кудрата, чтоб он живьем в аду горел! А его, — он кивнул на горбуна, — заприте в овчарню, я покажу ему, как шутить со мной!.. Не волнуйтесь, юзбаши, — сказал он Сиддык-баю, когда Хушбака увели, — ночь еще длинна, выпьем!

Но вино не радовало Сиддык-бая. «Боюсь, чтоб эта ночь не оказалась вечной, — думал он, — всюду смута и хаос. Люди перестают уважать слуг эмира. Вот и этот горбун… он, конечно, спрятал дочь, и не без помощи Кудрата… — Мысли его прыгали беспорядочно, как блохи. — Оба проявили неповиновение, а эта вещь все равно что лоза, не обрубишь — до самого Кашгара дорастет. Лутфулла-бай, понятно, растерзает Хушбака. Но этого нельзя допускать, пока под небесами так неспокойно. Да еще и на наших глазах. Как мы потом людей убедим, что боремся за справедливость?..»

— Отпустите его с миром, бай-бобо, — предложил мулла хозяину, словно бы прочитав мысли гостя. — Каратал достойно оценит ваше милосердие.

— Кишлак должен знать своего повелителя! — высокомерно ответил бай.

— То время снова наступит, таксыр, — сказал Сиддык-бай, — но сейчас домла прав, этого допускать нельзя.

Вернулся слуга. Он сообщил, что семья горбатого, оказывается, с вечера была дома, но куда девалась потом, никто не знает. О Кудрате он вообще ничего не мог сказать, как в воду канул человек.

— Хоп, — внял совету гостей бай, — всыпьте этому негодяю десять палок и гоните его вон со двора!..

Прошло три месяца, ничем особенным не примечательных для отряда Сиддык-бая. Впрочем, отмеченных одной радостью. Ибрагимбек сумел переправить по глухим горным тропам много английских винтовок с патронами, а для самого Сиддык-бая прислал именной маузер, чем он страшно гордился и всегда носил его на ремне поверх халата. В долине царствовала весна. Далеко внизу, где едва угадывался Сурхан, земля одевалась в зелень, а цветущие сады напоминали упавшие с неба облака, подсвеченные местами в бледно-розовый цвет, там преобладали урюк и персик. Дыханье весны ощущалось и в Каратале. С бугорков, покрытых серым слежавшимся снегом, в полдень сбегали жиденькие мутные ручейки, кое-где появились желтые, как осколки солнца, подснежники…

Кишлак жил спокойно. Красноармейцы в нем пока не появлялись. По сведениям лазутчиков, что изредка Сиддык-бай посылал вниз, они находились где-то в Хороге и Кулябе, а в кишлаках долины вдоль главной дороги были разбросаны небольшие, но хорошо вооруженные гарнизоны. Казалось, ничего в мире не изменилось. И это можно было заметить по тому, как дехкане занимались своими делами. Они работали в поле, откапывали из земли виноградники, приводили в порядок оросительную сеть, вывозили накопленный за зиму навоз.

К тому времени сильно вырос и отряд Сиддык-бая, он уже насчитывал более ста джигитов, храбрых и смелых, по его мненью, умеющих владеть оружием. Дети чиновников эмира, шулеры, торговцы, баи, изгнанные из своих владений, — все, кому не по душе были новые порядки, шли и шли к нему почти каждый день. Свою ненависть к революции эти люди облекали в религиозную оболочку, так легче было увести с собой и бедняков, искренне убежденных в том, что идут воевать за веру. Но никто из числа первых не верил в подлинный газават, каждый преследовал свою цель: вернуть утерянный рай. Да, они были отчаянными воинами, ведь даже самый трусливый зверь порой, почувствовав, что это — последнее перед неминуемым концом, становится храбрым и смело бросается на своего преследователя. Если бы бай внимательно присмотрелся к своим людям, он бы понял, что они, — за исключением кайнарбулакцев и десятка других, подобных им, для кого правда на стороне того, кто кормит хлебом, — представители состоятельных семей. Его не смутило даже то, что и в самом Каратале, несмотря на щедрые посулы Лутфуллы-бая и увещевания муллы, пугавшего всех неслыханными карами за отказ служить под зеленым знаменем ислама, в отряд вступило человек двадцать, а не пятьдесят, как предполагалось раньше. Он радовался пополнению, как ребенок, получивший в дар глиняную свистульку, не задумываясь над всем этим. И делал это искренне, потому что он не мог подняться до уровня критической оценки происходящего вокруг в силу своей невежественности. Его, например, поразила роскошь, в которой жил Лутфулла-бай. Он заметил, что и середняки Каратала, которые поочередно приглашали его в гости, богаче — и земли у них было больше, и лошадей, и скота. Сравнительную бедность свою он объяснял суровыми условиями Кайнар-булака и только. Подарок Ибрагимбека, однако, сыграл с ним злую шутку, разбудив чувство исключительности своего предназначения. «Хоть я и бедный бай, — говорил он самому себе, — но бай единственный в своем кишлаке, как в Каратале Лутфулла-бай. Пусть мне не сравниться с ним богатством, все равно моя дорога с теми, кто против большевойев. Потому что в моих жилах течет благородная кровь верного слуги светлейшего!» Это убеждение он прививал и сыновьям, требуя, чтобы они всюду вели себя, как подобает байваччам.

Сам Сиддык-бай и несколько его приближенных из числа баев долины, а также джигиты-кайнарбулакцы все это время пользовались гостеприимством Лутфуллы-бая. Остальных разместили у дехкан кишлака, обязав всех — бедных и состоятельных — содержать их. Отряд по существу вел праздную жизнь, изредка выезжая в глубокий сай неподалеку от кишлака, чтобы поупражняться в стрельбе. Занятиями руководили сыновья бая — пока никем не превзойденные мергены отряда.

Наступающая весна приковала коренных каратальцев к заботам о хлебе насущном, и поэтому о том, что происходило в долине, они судили по рассказам прибывающих в отряд. И поскольку в большинстве своем те были заинтересованы в беспощадной борьбе с революцией, то и рассказы их были жуткими, не оставляющими равнодушных, вызывающими ненависть. Выходило, что в кишлаках, где стоят гарнизоны красноармейцев, женщины стали общими. Уважения же к почтенным людям — баям и священникам — там не было, каждый, оказывается, норовил унизить их, втоптать в грязь достоинство. По мудрому совету муллы Сиддык-бай поощрял такие рассказы, они помогали ему пользоваться расположением каратальцев, пока даже самых бедных. Но, как показали последующие события, юзбаши, — теперь можно было назвать его так, — ошибался.

Однажды, когда Сиддык-бай с приближенными, муллой и хозяином дома после сытного обеда нежились под лучами теплого солнышка на чорпае в центре двора, за пиалой зеленого чая, в воротах появился джигит по имени Хамид. Он был облеплен с головы до ног грязью. Насколько было известно баю, этот парень происходил из семьи такого, как и сам юзбаши, бедного бая, но гяуров ненавидел люто. В своей горячности, жестокости он был похож на Артыка. И потому, наверное, стал ближайшим его другом. Хамид был взволнован.

— Что случилось, Хамидбек? — спросил его Сиддык-бай.

— Плохие разговоры ходят по кишлаку, бай-бобо, очень плохие, — ответил джигит.

— О чем?

— О гяурах, таксыр.

— Так чего ж волноваться, йигит? На то они и неверные, чтобы о них говорили плохо. Ты хочешь, чтобы их хвалили?

— Ничего я не хочу, — буркнул парень, — вчера из долины вернулся Кудрат какой-то, ну и…

— Мы слушаем тебя, — подбодрил бай, видя, что парень смутился вроде.

— Он всем рассказывает, что гяуры — хорошие люди, что они не обижают бедняков, помогают им, и все то, что о них болтают в кишлаке, мол, выдумка баев и мулл. А про нас, джигитов, он сказал, что все мы — басмачи, грабители и насильники.

— И ты поверил ему?

— Другие верят, бай-бобо.

— Хорошо, Хамидбек, видать, теща любит тебя, что ты подоспел к неубранному дастархану. Садись на чорпаю, сейчас ребята накормят тебя. Сначала еда, а потом беседа, не будем отступать от этого золотого правила.

Хамид присел на краешек. Один из прислуживавших в доме Лутфуллы-бая парней поставил перед ним полную касу жирной шурпы, а второй принес чашку с вареной бараниной.

Первое время Сиддык-бай удивлялся щедрости Лутфуллы-бая, а потом стал воспринимать все это как должное. «Мы решили бороться не только за веру свою, — оправдывал он мысленно это решение, — но и за стада почтенного хозяина. А тут уж… Если не хочешь потерять все, так не жалей его части!»

Хамид принялся за шурпу.

— Как вы думаете, юзбаши, долго ли продержатся урусы на нашей земле, проклятье их роду и племени? — спросил Лутфулла-бай, чтобы как-то разрядить внезапно наступившее напряжение.

— Все в руках творца, — ответил он. — Как он предпишет, так и будет.

— О, они не скоро уйдут, — подал голос Хамид, — так Кудрат говорит. Он еще сказал, что даже будет лучше, если они останутся насовсем, тогда землю всю отдадут беднякам.

— Я покажу этому шелудивому ослу землю, — воскликнул Лутфулла-бай, — я ему припомню многое и спрошу за многое!

— Не волнуйтесь, почтенный, — успокоил его Сиддык-бай, — сейчас туда пойдут мои сыновья и во всем разберутся. Думаю, что ваш Кудрат чего-то напутал. — Приказал сыновьям: — Сходите с Хамидбеком и разузнайте, в чем дело.

Артык и Пулат, сидевшие в кругу своих друзей на супе, вскочили мигом, но раньше них это сделал Хамид.

— Разберемся, ота, — пообещал Артык и первым вышел за ворота. За ним последовали Пулат и Хамид.

— О, аллах, — воскликнул мулла, — чем мы тебя прогневили?! Зачем ты такие напасти посылаешь на бедные головы своих рабов?! Что начало твориться в этом мире? — вопрос был явно задан юзбаши, а не богу.

— Если бы я знал, — вздохнул Сиддык-бай. — Помню, еще в юности я слышал от одного божьего человека, что перед концом света настанет время больших смут и беспорядков. Брат будет убивать брата, отец пойдет против сына и наоборот. Матери и сестры превратятся в развратниц, а в небе будет носиться молния и беспощадно косить людей. Земля перевернется, и все, что растет, течет, стоит на ней, полетит в черную пропасть. Кажется, это время наступает.

— Ходят слухи, что зять светлейшего не сумел справиться с гяурами и его хотят отстранить от должности главнокомандующего. Вы не слышали ничего об этом, таксыр?

— Что вы, бай-бобо?! Такого никогда не случится! Ибрагимбек храбрый воин, говорят, и умный сардор. К тому же он зять эмира. Такого урусы не одолеют!

— Дай ему, аллах, сил для праведных своих дел, — вскинул руки к своему лицу мулла, — оумин!

Во дворе снова появился Хамид.

— Измена! — крикнул он. — Идемте скорее туда, бай-бобо!..

Площадь была заполнена людьми. Вместе с жителями кишлака тут находились и джигиты Сиддык-бая, только они держались особняком, разбившись на несколько групп. На супе возле мечети, где в теплые летние вечера собираются старики на намаз, стояли Артык и Пулат, а напротив — Кудрат. Возле него, как страж, стоял Хамид.

— Не нужно обманывать народ, Кудрат, — кричал Артык. — Разве гяуры хорошие люди?

— Конечно, — простуженным голосом подтвердил Кудрат.

— Гяуры едят свинью, она у них считается самым лучшим животным. Выходит, что из нечистого рта появляются нечистые слова. А ты им веришь, да еще и правоверным голову морочишь.

«Проповедь муллы упала на благодатную почву, — подумал Сиддык-бай, слушая сына, — и это хорошо, она усилит его ненависть к неверным».

— Я не видел, какое мясо они едят, — упрямо произнес Кудрат, — но всегда буду повторять то, чему был свидетелем. Они никого не трогают, наоборот, помогают вдовам и сиротам, кормят и одевают их.

— Свининой? — с ухмылкой переспросил Артык.

— Кроме мяса, есть еще много съедобных вещей, — ответил тот, — хлебом, например, досыта. Чаем. Кто не верит мне, пусть поедет сам туда и спросит у жены Хушбака-ака и его дочерей.

— Так это ты, сын ослицы, осмелился ослушаться меня? Негодяй! — крикнул издали Лутфулла-бай и сквозь толпу протиснулся к нему. — И я вскормил тебя, сироту?! Скорпиона на своей груди вскормил!

— Вы с меня, бай-бобо, — смело ответил Кудрат, — семь шкур за это время содрали! Разве не правда? Где я все время спал? В овчарне, с вашими баранами, как пес стерег их. А что я ел? Объедки с вашего дастархана. Все ваши слуги так живут. А там… — Он кивнул головой в сторону долины, — бедняки уже начинают понимать, что они тоже люди! Землю им стали раздавать. Разве это плохо?

— Шайтан тебя попутал, — едва сдерживая гнев, произнес Артык и повернулся к толпе: — Люди, его шайтан попутал! Иначе он не стал бы расхваливать самых заклятых врагов мусульман!

— Не расхваливаю, байвачча, а рассказываю о том, что сам видел, — громко ответил Кудрат.

— Ты ослеп, почтеннейший, — рассмеялся ему в лицо Артык, — и перестал отличать добро от зла. Может, ты им продался и стал лазутчиком, а?

Эта мысль так понравилась ему, что он тут же стал убеждать других, что Кудрат продался гяурам, изменил исламу. Значит, и обязан понести достойную кару.

— Не спеши, — сказал Сиддык-бай сыну, поднявшись на супу. — Расскажи-ка, Кудрат-палван, что же там ты увидел, в долине.

— Я не бахши, чтобы тысячу раз повторять одно и то же, — ответил парень. — Людям я уже все рассказал. И сыновьям вашим рассказал, спросите у них, бай-бобо. Вам я скажу другое. Гость в первый день золото, во второй — серебро, в третий — медяшка, а в четвертый… лягушка.

Сиддык-бай понял его. Джигитам указывали на дверь. Он и раньше слышал, что в кишлаке кое-кто недоволен их затянувшимся пребыванием, а теперь это было сказано без обиняков. И словно бы в подтверждение этого, загудела толпа, посыпались упреки:

— Правильно, Кудрат, правильно!

— Пусть убираются из Каратала!

— Нам и своих ртов хватает!

— Скоро и кошек не останется в кишлаке, потому что овец и коз почти всех съели!

— Как вам не стыдно, земляки, — громко вмешался Лутфулла-бай. — Да где это видано, чтобы мусульманин выгонял своего собрата по вере, как бродячую собаку?! И потом… Вы забываете, люди, что они не гости наши, не-е-ет, защитники. Кому хочется, чтобы его дочерей и жен забрали гяуры, пусть скажет? Чтобы наш Каратал осквернили неверные? Одумайтесь, люди! Все мы — братья, так я думаю. У меня тоже живут джигиты, но я ведь не жалуюсь, что мне тяжело, а?!

— Вам, бай-бобо, легко так красиво говорить, — сказал Кудрат, — у вас несметные стада овец, лошадей бог знает сколько. Ваши амбары ломятся от зерна, которым можно прокормить не один Каратал. А у них что? — Он обвел рукой толпу. — Пустые желудки? Хороши защитники, съели все до последнего петуха, да еще и обижаются! Мы считаем, что джигитам Сиддык-бая пора уходить из кишлака. Для бедняков борцы за дело аллаха превратились в наказание! Весна на дворе, люди должны подумать о завтрашнем дне. Кстати, замечу — там красноармейцы помогают дехканам вспахать землю, выделяют лошадей, порой и сами становятся за омач, а здесь… Столько лоботрясов заняты праздной жизнью — спят и едят, причем не свое!

Его снова поддержали односельчане, загалдели, словно на скотном базаре. И Сиддык-бай понял, почему так дерзок этот парень, знает, что те его в обиду не дадут. «А что было бы, — подумал он, — если б в моем Кайнар-булаке остановилось столько едоков? Через три дня начался бы голод». Но и предпринять что-либо определенное бай сию минуту не мог. Уйти еще дальше в глубь гор? Но там одни скалы да арча. Конечно, есть и кишлаки. Только им ли тягаться с Караталом? Наверняка, они окажутся такими же, как Кайнар-булак, нищими, и жить там со столькими джигитами… Он даже представить не решился, что было бы в этом случае… А если уйти на ту сторону Главного хребта? Нельзя! Ему велено быть на этой стороне. Велено самим Ибрагимбеком.

— Друзья, — сказал он тихо, но его услышали все, кто был в этот предвечерний час на площади, — мы ведь тут не по своей воле. Аллаху было угодно, чтобы мы встали под знамя газавата, его рука указала на ваш кишлак. Наступит день, и мы честно исполним свой долг!

— Долг исполняют в бою, бай-бобо, — не сдержался Кудрат, — а не за чужими дастарханами.

— Куда им?! — выкрикнули из толпы. — Хорьки хоть и зубасты, да не львы!

— Какие животы себе наели, а? — добавил еще один.

— Тучность, известно, хороша для барана, — заключил предыдущую фразу кто-то под дружный хохот.

«Что стало с Кудратом, — спрашивал сам себя бай, глядя в чуть насмешливые глаза парня, — да и он ли это? Может, прав Артык, шайтан вселился в него или же сам в его обличии явился сюда? Говорят же, что у шайтана тысяча лиц. — Вспомнив вечер, когда тот хлопнул дверью, бай решил, что он уже тогда показал зубы. — Видно, с молоком это ему вошло, и теперь только с душой выйдет».

— Народ с пути сбиваешь, предатель?! — свирепо произнес Артык, выглянув из-за спины отца. — Убью!

— Погоди, — сказал бай сыну, — пусть уж до конца выскажется этот дьявол. Лучше открытый враг, чем скрытый друг. Он повернулся к толпе: — Наш час вот-вот пробьет, друзья. Хочу сказать вам, что мы не пожалеем себя, а если это предначертано свыше, без страха положим головы в битве за веру свою! Идите по домам, мусульмане, время кубтана на носу…

Интуитивно Сиддык-бай понимал, что ни сейчас, ни потом ему не следует ссориться с простыми жителями, потому что они в массе своей и есть корни дерева, называемого исламом. Обрубишь корни — засохнет все дерево. Он решил сегодня же пройти по домам, где жили его джигиты, и переговорить с ним, предупредить, чтобы они ни в коем случае не ожесточали сердца каратальцев, ничего не брали без спроса.

— Убью я этого изменника, — твердо, как давно решенное, произнес Артык, скрипя зубами, — чтоб другим неповадно было! Страх — великое дело, ота.

— Страх — удел трусов, сын, — ответил бай, — а мы воины. Нам не подобает так поступать. Эти люди наши братья, и, если кто из них заблуждается, мы обязаны помочь, а не угрожать. Можно закрыть городские ворота, а людские рты — нельзя. Неприятно, конечно, слушать такое, но перед творцом мы и за них в ответе…

Толпа расходилась неторопливо, молча, но чувствовалось, что она довольна случившимся, тем, что было высказано все, что наболело. Ее настроение передалось и некоторым джигитам — выходцам из бедных семей. Кое-кто из них откровенно злорадно улыбался, глядя на Артыка. А того еще пуще распирало от злобы. Он резко отвернулся от отца и пошел к группе, где стоял Хамид.

И в тот момент, когда Кудрат готовился спрыгнуть с супы, грянул выстрел. Неожиданный, он разорвал тишину вечера, как весенний гром, выкатившийся из-за снежной вершины. Сиддык-бай вздрогнул и, пока приходил в себя, услышал пронзительный крик:

— У-у-би-и-или! Невинного убили, о, аллах!

Люди бросились врассыпную, посылая проклятья джигитам. Сиддык-бай стал оглядывать своих людей и заметил, как Хамид набросил на плечи винтовку, из дула которой еще шел дымок. Площадь в мгновенье опустела, у супы, широко раскинув руки, вниз лицом лежал Кудрат. Бай подошел к нему, чтобы помочь, но парень был мертв. Пуля попала ему в сердце.

— Зачем ты это сделал, Хамид? — гневно спросил он, подступив к нему.

— В него вселился шайтан, бай-бобо, — ответил тот, — пока три месяца жил у гяуров. Его обязательно надо было убить!

— Это не он убил, — вступился за Хамида Артык, — сам аллах заставил его выстрелить в вероотступника.

— Воля аллаха всесильна, юзбаши, — сказал мулла, — она движет всеми нашими поступками, помыслами. Не гневайтесь на человека, свершившего праведный суд. Пусть душа павшего раскается на суде творца и попадет в рай. Оумин!

— С этим подлецом, как только в кишлаке появился, надо было расправиться, — брезгливо произнес Лутфулла-бай, подойдя к ним. — Пусть джигиты, юзбаши, уберут труп и бросят на съедение собакам.

— Зачем нам прикасаться к шайтану, — сказал Артык, — оставим его тут, найдется кому закопать в землю.

— И то верно, — поддержал его мулла…

«Что ж, — подумал Сиддык-бай, услышав мнение муллы и других, — бог беспощаден к тем, кто изменил ему. Наверное, он и заставил Хамида выстрелить, хотя Артык имел на это большее право».

Но недовольство дехкан серьезно встревожило его. И он решил послать гонцов к Ибрагимбеку за советом.

Бай долго подбирал кандидатуру гонца, но ничего лучшего, чем один из своих сыновей, не нашел. Может, среди вновь прибывших были и смелей, и проворнее, чем они, но их пока бай не знал. А на своих он мог положиться, как на самого себя, был уверен, что каждый его сын сумеет пройти по отрогам гор незаметно и донести письмо до главнокомандующего. Он пригласил сыновей в михманхану и когда завел речь об опасном задании, оба изъявили желание выполнить его. Решив не огорчать их своим недоверием, бай предложил ехать обоим.

И в ту же ночь, в сопровождении Хамида и четверых храбрых джигитов, Артык и Пулат отправились в далекий путь. В Джиликуль…

Выгоревший на солнце древний Джиликуль переживал необычные для себя дни. Здесь расположился со своим штабом Ибрагимбек, и потому кишлак был начинен разноязыким и разноликим воинством. А сама обстановка в Восточной Бухаре к тому времени сложилась следующим образом.

Военный министр турецкой республики Энвер-паша, заразившись бредовой идеей создания огромного мусульманского государства из обломков эмирата и ханств Средней Азии, отказался от высокого поста и появился в кишлаке, чтобы возглавить контрреволюционную борьбу. Разослав во все уголки края своих гонцов с призывом собираться под его знамя, он стал сколачивать армию, опираясь на британские деньги и оружие. Для короны его идея оказалась более приемлемой. Создание буферного государства, по расчетам англичан, предотвратило бы проникновение революционного духа в их азиатские владения. Да и сама Средняя Азия представлялась им лакомым кусочком, и потому они прежде всего решили объединить под руководством опытного в военном деле паши разрозненные контрреволюционные силы. Однако и Ибрагимбек не горел желанием уступить власть, тем более, Бухару. Он рассчитывал сначала разгромить красных, а с эмиром-тестем, нашедшим приют в Кабуле, можно было потом как-нибудь решить вопрос. Не возвращать же его в самом деле из изгнания?!

Энвер-паша тоже хотел править полновластно. У него для этого были веские доводы — деньги и оружие Англии, которая, впрочем, не жалела их и для Ибрагимбека. Кроме этой поддержки у паши на территории эмирата находилось немало его соотечественников-турков, бывших военнопленных царизма, отправленных сюда на различные работы. Это были кадровые военные. После революции многие из их числа сотрудничали с Советской властью, а некоторые даже занимали важные посты. Так, откликнувшийся на призыв паши Усман-эфенди, бывший сержант турецкой армии, являлся военным назиром Шерабадского виллойята, а его друг полковник Хасан-эфенди командовал милицией. Они неоднократно встречались с лазутчиками паши и в конце концов увели отряд в триста сабель. Без единого выстрела и без потерь этот отряд прошел частокол басмаческих сил и прибыл в Джиликуль.

Он входил в кишлак медленно, длинной цепочкой, вползал, словно дождевой червь. По обе стороны улицы стояли басмачи, в любую минуту готовые растерзать их, как голодные волки овцу. Вид у «красных» милиционеров был более чем странным. Казалось, они до сих пор не верят тому, что шли несколько дней по вражеской земле и никто не напал на них. Неграмотные, еще не научившиеся разбираться в обстановке, они, конечно, приписывали это авторитету своих командиров, а может быть, и силе, — воображаемой, конечно, — своего отряда. Но ничего особенного не было. По договоренности с пашой, перед «красными» милиционерами была поставлена «главная» цель — двигаться к Кулябу, не обращая внимания на мелкие басмаческие шайки. В Джиликуле же отряду предписывалось раствориться в массе басмачей, а тех, кто окажет сопротивление, приказано было уничтожить.

На следующий день сюда прибыли и гонцы Сиддык-бая.

— Народу тут, — сказал Артык, осторожно пробираясь между группами людей, — как в Байсуне перед сражением с гяурами.

— Какая пестрота нарядов! — воскликнул Гулям, племянник юрчинского тохсабы. Он пристал к отряду бая с месяц назад.

Пестрота действительно была удивительная. Халаты, яхтаки. И еще новое. На людях, которых они никогда не видели. В общем-то те были такие же смуглые и низкорослые, как все азиаты. И волосы смолисто-черные. Но глаза… Круглые, как у рыбы, того и гляди, выкатятся из глазниц. Одежда тоже невиданная доселе. Черные суконные камзолы, чуть ли не до пят, туго перехваченные на поясе красными кушаками. А под ними — серо-зеленые френчи. У каждого на голове шапочка, продолговатая, как тыква, ярко-красная, с желтой пышной кисточкой на макушке.

— Эй, приятель, — обратился Артык к ошпазу, помешивавшему половником в огромном медном казане, — кто эти попугаи?

— Которые, таксыр?

— Ну, хотя бы тот, что только отошел от тебя?

— Турки, ака. — Он смахнул пот с лица рукавом. — Так их все называют, а откуда они родом… — Пожал плечами.

— А чего им тут надо? — допытывался Артык.

— Что и всем мусульманам.

— Об-бо-о! — с удивленьем воскликнул Гулям, ехавший, рядом, — да я же их знаю!

— Соседями, что ли, были? — усмехнулся Артык.

— Слышал много об этом народе. — Гулям подъехал вплотную и зашептал на ухо: — Это люди халифа. А раз так, считайте, конец гяурам. В священной книге так и записано: «Не дозволь, о, всевышний, подняться на войну с неверными халифату. Земля содрогнется от страха и покроется телами убитых, как небо тучами в пасмурный день. Конец света наступит».

Артык и сам слышал эту притчу, а теперь увидев угрюмые и потому казавшиеся воинственными лица незнакомцев, и вовсе поверил в нее. «Но Ибрагимбек… Зачем возлагать надежды на халифат? Чего доброго, этот „конец света“ прихватит и многих истинных мусульман. А кто может поручиться, что среди них не окажется тебя? Э-э, — он вслух отмахнулся от набежавших мыслей, — чего мне голову ломать!?»

— Вы из отряда почтенного Сиддык-бая? — тонким, как у девушки, голосом спросил внезапно возникший перед ним невысокий, стройный и красивый юноша, накрашенный, точно танцовщица. Как он появился перед ним, для Артыка осталось тайной, поскольку мгновенье назад он никого не видел.

— Я его сын, — ответил Артык, решив, что юноша — бачча бека.

— Какую весть принесли для его сиятельства?

— Письмо отца.

— Дайте мне, джигит. Я сейчас же доставлю его.

От удивленья Артык раскрыл рот: как Ибрагимбек узнал, что он именно из этого отряда? Разве на лице Пулата или его собственном лице написано это? Он вспомнил встречи с такими же мелкими группами вооруженных людей на тропах, с которыми они изредка вступали в беседы, и понял, что те были лазутчиками бека. Он отдал письмо, не раздумывая, попадет ли оно именно к Ибрагимбеку.

— Никуда не отлучайтесь, ака, — предупредил бачча, сунув письмо за пазуху, — может, его сиятельство захотят написать ответ.

Артык хотел спросить, долго ли им придется ждать, а юноши и след простыл.

— Не огорчайтесь, таксыр, люди бека найдут вас. У него здесь тысяча глаз и ушей.

— Все-то ты знаешь, приятель, — польстил ему Артык.

— Имеющий уши да слышит, — хитро подмигнув, сказал ошпаз. — Казан к себе разных людей собирает. А они имеют привычку делиться друг с другом новостями. Так что не обязательно сидеть в юрте бека, место возле моего котла куда надежнее. И ароматом шурпы надышишься, и про многое узнаешь…

В тот день в Джиликуле произошло важное событие, о котором ни Артык, ни его спутники, понятное дело, не знали. С утра сюда приехали представители ферганского курбаши Курширмата и туркменского князя Джунаидхана. И они сразу же вошли в юрту Энвера-паши, а не Ибрагимбека. Это взбесило его сиятельство, но он ничего не мог поделать, понимая, что ссориться именно сейчас с двумя известными руководителями басмаческого движения не время. Он понимал, что и ферганцы, и туркмены установили связь с пашой не потому, что полностью разделяют его мечту относительно будущего устройства Средней Азии, а потому, что Энвер для них прежде всего был золотом и оружием британского короля. Бек не подал виду, что огорчился поведением гостей. «По кривому колышку надо бить кривой колотушкой», — решил он. Он приказал устроить впечатляющий зиёфат в честь гостей и, чтобы пригласить их, сам пошел в юрту Энвера. Многие приближенные бека усмотрели в этом его шаге начало заката звезды зятя светлейшего. Но вместе с тем они поняли, что борьба с большевиками теперь примет широкий и организованный характер, и что очень скоро это даст знать о себе в военных действиях.

Гости и Энвер-паша приняли приглашение бека и прошли в его юрту. Сели на мягкие курпачи, образовав полукруг. Бек приказал подавать, и зиёфат начался. Поначалу он проходил чинно и степенно, с соблюдением дворового этикета, а когда хозяин и гости порядком захмелели от шербета и кумыса, разговор стал непринужденным.

— Военное дело, господа, — сказал паша, — это повседневная тяжелая работа. Если солдат долго не работает, он теряет свои основные качества — меткость в стрельбе, твердость руки. А с такими солдатами сражения не выиграешь.

Ибрагимбек понял, в чей огород камушек. Действительно, вот уже несколько недель свыше пяти тысяч хорошо вооруженных людей рвутся в бой, но вынуждены бездельничать, потому что командующий не решил, что предпринять. Чем он занимался все это время? Вел праздную жизнь. Ведь бек решил создать тридцатитысячную армию, такую, чтобы была похожа на сомкнутые пальцы громадной руки. Тогда и воевать можно по-настоящему. Но и этот турок прав, тут никуда не денешься. Нельзя воинам сидеть без дела, зарастут жиром.

— Вы правы, уважаемый назир, — сказал он, — воин обязан воевать. А посему завтра же утром все мои войска выступят в поход против неверных. Я сам поведу их и через день очищу Душанбе от большевиков.

— Душанбе хорошо защищен, ваше сиятельство, — предупредил Энвер. Он дал понять беку, что очень хорошо осведомлен о положении в этих краях. — К такой операции нужно тщательно подготовиться.

— Тохсаба, — крикнул бек, полуобернувшись, — численность душанбинского гарнизона?

— Пятьсот человек, Много пулеметов.

— Э-э, пулеметы-мулеметы, — отмахнулся бек, — что они могут сделать против лавины в пять тысяч сабель? Я возьму этот вшивый кишлак за два часа!

— Пусть вам аллах ниспошлет удачу, — пожелал Энвер-паша. Беку показалось, что тот снисходительно улыбнулся…

Артыка пригласили к беку после вечернего намаза. Солнце уже стояло почти у самого горизонта, и парень издали увидел в его косых лучах облако пыли. Кровавое это было облако. У входа в юрту стояли два стражника. Они пропустили его молча, вероятно, были предупреждены. Внутри юрты было темновато, но, судя по гомону, многолюдно. Артык припал на одно колено тут же у входа, приложил руку к груди и, склонив голову, скромно поздоровался. Тут соблюдался дворцовый этикет, и Артык был предупрежден об этом.

— Доблестный воин ислама Артык-бек, сын славного слуги нашего почтеннейшего Сиддык-бая! — громко объявил распорядитель.

Глаза Артыка привыкли к полумраку юрты. Бек сидел в дальнем углу на шелковой курпаче. По обе стороны от него сидело несколько мужчин в богатой одежде и стального цвета шелковых чалмах. Бек был примерно одного роста с Артыком, только шире в плечах. Ему показалось, что лицо командующего покрыто оспинками, а глаза чуточку прищурены. Одет он в парчовый халат, обут в сафьяновые сапоги. Услышав приветствие Артыка, все замолчали.

— Ваалейкум, джигит, — ответил бек. — Слышал о вашей доблести под Байсуном, очень рад. Надеюсь на вашу удаль и в будущем.

— Готов служить под вашим знаменем до самой своей смерти, ваше сиятельство, — подобострастно произнес Артык и встал, чтобы уйти. Но бек поднял руку, что означало «не спеши».

— Расскажи, джигит, о делах своего отца, да продлит аллах его дни, почтенного моего друга Сиддык-бая. Слушаем тебя все мы.

Артык рассказал об отряде. О его делах после байсунских событий и где он находится сейчас. Чем занят.

— Как относится к отряду чернь? — спросил бек.

— Думаю, неплохо, ваше сиятельство. — Спросил сам: — Разве это так важно, ака? Мы боремся за свою веру, за то, чтобы гяуры не оскверняли святую Бухару. И все в отряде думают так!

— Очень важно, парень, — сказал Ибрагимбек. — То, что ты рассказал нам, вселяет надежду, что правое дело ислама не оставляет равнодушным ни одного истинного мусульманина. Народ нашей земли никому и никогда не победить! — Бек говорил с пафосом, любуясь своим красноречием, и не столько для паренька, сидящего у двери, сколько для самоуспокоения.

— Да простится мне моя смелость, ваше сиятельство, — произнес Артык, поборов в себе робость, — ответьте на один вопрос.

— Какой?

— Зачем сюда пришли люди халифа? Разве мы сами не сможем справиться с гяурами?

— Все мы мусульмане, джигит, — важно ответил бек. — Поэтому мы и разрешаем им сложить свою голову за правое дело веры. Разве это не долг всех слуг Магомета?!

— Верно, но говорят, когда поднимется народ халифата, наступит конец света, ваше сиятельство.

— Придет. Только для гяуров! Кстати, что думают о людях халифа в лагере?

Говорили разное. Хотя бы тот же ошпаз, с которым только вчера беседовал Артык. Он сказал под большим секретом и, как показалось Артыку, с радостью, что эмирата больше не будет, а вместо него возникнет могучее царство братства мусульман от Гиндукуша до Арала, от Алатау до берегов Средиземного моря. Оно будет таким же сильным, как государство железного Тамерлана, и все народы станут платить ему дань. Обо всем этом Артык промолчал, вовремя сообразив, что оно может не понравиться беку.

— Они думают так же, как и вы, ваше сиятельство.

— Это хорошо, — обрадовался Ибрагимбек, — очень хорошо! Да, — напомнил он, — вы пока не уезжайте обратно, хочу посмотреть джигитов почтенного Сиддык-бая в деле.

— Будет исполнено, ваше сиятельство, — сказал Артык и вышел из юрты…

Ибрагимбек не смог взять Душанбе с ходу. Начал осаду, которая длилась несколько дней. Каждая попытка бека захлебывалась под перекрестным огнем красноармейских пулеметов. В предпоследний бой пошел сам бек. Его расшитый золотом халат мелькал то тут, то там среди всадников, и красноармейцы, естественно, стали охотиться за ним. Тохсаба послал к нему Артыка и нескольких джигитов. И очень кстати. Артык подъехал к беку, когда тот барахтался, силясь вытащить ногу из-под подбитой лошади. Артык соскочил с седла и подбежал к беку, но заметив, как с крыши ближайшего дома в него целится красноармеец, вероятно, раненый, потому что руки у него дрожали, Артык сильно пригнул бека к земле и, падая на него, чтобы прикрыть своим телом, выстрелил сам из револьвера, которым обзавелся в бою. Пуля красноармейца попала в лошадь Артыка, а Артыка — в стрелявшего. Он помог беку освободиться, подал ему своего коня.

— Ты смелый и ловкий парень, — сказал ему бек после боя. — Беру тебя в личную охрану.

«Сорвалось, — кусал губы бек от злости. Он не слушал тохсабу, предупреждавшего, что бек стал предметом охоты красноармейцев и что ему необходима осторожность. — Разве с этими трусами можно воевать? Стая гиен, а не тигры! Таких бы мне джигитов, как сын того бая! О, аллах, помоги мне! Ничего, сегодня ночью я возьму этот проклятый кишлак, даже если останусь один! Сожгу его дотла!»

— Прикажите готовиться к новой атаке, тохсаба, — предложил он своему помощнику Аллаяру.

Сам бек не решился больше испытывать судьбу в бою. Он еще мечтал осуществить свои заманчивые планы. «Пусть Энвер-паша побеждает гяуров, — думал он, а там посмотрим. Каждый станет тянуть в свою сторону, и его „громадное государство“ развалится, как фарфоровая чашка, упавшая на камень!»

Новая атака сорвалась в самом начале. Едва воины стали подходить к Душанбе, как с тыла на них напал отряд красноармейцев, пришедший на помощь из Файзабада. В окружении самых близких людей, оставив джигитов на произвол судьбы, бек помчался в сторону Кафирнигана. Здесь, сделав небольшой привал, написав письмо Сиддык-баю, он переправился через реку на афганскую сторону, мысленно благословив пашу. Вместе с беком ушли Артык и Хамид.

Через неделю после того дня в Каратал вернулись Пулат и Гулям. Они привезли ответ бека.

«Почтенный Сиддык-бай, — писал тот, — главные битвы с неверными впереди. Ваша задача заключается в том, чтобы отвлекать на себя часть сил русских. Для этого необходимо, — с умом, конечно, — делать смелые налеты на их небольшие гарнизоны в долине Сурхана, резать, вешать, расстреливать беспощадно! Не жалеть и тех, кто продался им душой и телом. Именем эмира Алимхана приказываю вам быть твердым, пусть не дрогнут ваши руки и сердце, убивая неверного или его прислужника. Прошу передать это своим джигитам. Кишлаки, в которых появились предатели, предавать огню и разграблению, это отрезвит других. В военном деле вы новый человек и поэтому помните, прежде чем нападать на большевиков и продавшиеся им кишлаки, хорошенько разузнайте их силы, посылайте туда своих лазутчиков. Вашего сына Артыка и его друга Хамида я оставляю при себе, в личной охране. Оба они мне понравились, смелые джигиты! Правому делу ислама больше всего нужны именно такие люди.

Надеюсь, что вы исполните мою просьбу беспрекословно, будете жестки и рукой и сердцем, подняв меч возмездия. Пусть аллах пошлет вам силы и дух в борьбе за его святое дело. Ибрагимбек…»

«Артык, — подумал бай, — теперь пойдет в гору. Близость с самим зятем светлейшего выведет его на широкую дорогу и тогда из моего Кайнар-булака при дворе появится свой амлякдор. Да пусть свершится твоя воля, о, аллах!»

Пролитая кровь Кудрата заставила каратальцев мстить. То в саду под деревом, то на обочине арыка, то еще где, джигиты бая стали находить трупы басмачей. Убивали камнем, ножом или просто душили. А кто это делал, для бая оставалось загадкой. Тогда он запретил джигитам ходить поодиночке, собрал жителей кишлака на площади и предупредил:

— За каждого убитого джигита отряда погибнет пятеро каратальцев!

«Вот и бек, — подумал бай, — требует жестокости к тем, кто мешает нашему делу. Значит, оно повсюду такое есть — кто-то идет против, кто-то готов отдать за него жизнь. Что ж, и на руке не все пальцы одинаковы, хотя сегодня такого не должно быть. Сойтись вместе — рекой стать, а разойтись — ручейками. И, чтобы не дать ручейкам уйти от реки и засохнуть в безвестности, надо воздвигать перед ними плотины, прорывать новые русла. Прав бек, беспощадность и жестокость и есть те плотины и русла. Дай мне, аллах, силы быть грозным мечом твоим!»

Хотя угроза бая и подействовала на каратальцев, и с того дня убийства джигитов прекратились, он чувствовал, что кишлак напоминает барса, затаившегося за скалой и готового броситься на добычу. Поэтому он принял меры предосторожности, стал выставлять караулы, а отряд разбил на десятки и во главе каждого поставил надежного человека. Отныне никто не имел права без ведома своего командира отлучаться куда-нибудь.

В михманхане, где собрались приближенные бая, Пулат и Гулям долго рассказывали о Джиликуле, о слухах, о бесславной попытке бека взять Душанбе. Но всех взволновало сообщение об Энвере-паше и приезде к нему представителей Курширмата и Джунаидхана.

— Весь мусульманский мир поднимается на защиту веры, — прокомментировал эту новость мулла, — и, даст бог, одержит победу.

— Так непременно будет, — твердо сказал Сиддык-бай. Он верил в победу единоверцев, тем более, что, по его мнению, среди самих гяуров не было единства. Иначе, зачем, думал он, гяурам-инглизам поддерживать правоверных против гяуров-русских? Говорят, миром и зайца поймаем. О каком зайце может идти речь, если среди гяуров разброд, если их мир расколот?..

Он решил уйти из Каратала в какой-либо кишлак выше, в глубь гор, и оттуда, как предписал бек, делать налеты на гарнизоны красноармейцев…

Отряд Сиддык-бая ушел из Каратала, когда уже порядком стемнело и по бархатно-черному своду неба рассыпались редкие и яркие звезды. Вытянувшись в цепочку, джигиты на конях спустились по крутой тропе на дно ущелья и поехали вдоль речки вниз. Бай запретил громко разговаривать, в тишине слышался только цокот копыт да всплески волн. Изредка эта тишина нарушалась шумом оступившейся лошади да недовольным окриком всадника.

Высоко по обе стороны ущелья нависали белые пики вершин, и казалось, при малейшей неосторожности они обрушатся на головы. Днем такого чувства не было, но ночь стерла границу между уступами стен ущелья и пространством до вершин, и потому чудилось, что стрелы их есть прямое продолжение стен.

Уходя из кишлака, Сиддык-бай все еще не имел перед собой ясной цели, просто его отряду нельзя было больше оставаться в нем. Несмотря на строгости, которые он ввел, джигиты то и дело безобразничали, жалобы жителей принимали форму откровенной угрозы. Особенно их возмущало то, что некоторые джигиты стали приставать к женщинам. Такого в кишлаке никому не могли простить. «Когда жеребцы застоятся, — думал бай, — тоже вытворяют глупости, могут двинуть хозяев копытами, покусать. А чтобы этого не случилось, лошадей гоняют до седьмого пота, дабы те поняли, что нельзя даром есть хлеб. Мои джигиты все это время жили праздно, ничем по сути не занимались. Тут поневоле начнешь беситься». Надо было раскачать людей. И он их увел из кишлака, надеясь на случай. Лазутчики, посланные в долину накануне, не успели вернуться, но и пребывание в Каратале становилось невыносимым.

— Пулат, — крикнул он, полуобернувшись в седле, — возьми нескольких надежных парней. Поезжайте впереди нас на полташа, всякое может случиться. Я не хочу, чтобы нас захватили врасплох.

— Хорошо, ота, — сказал ехавший следом Пулат и передал распоряжение отца по цепи, назвав имена джигитов, которых решил взять с собой. Спросил у Гуляма: — Вы тоже со мной?

— Я буду всегда рядом с вами, Пулатджан, как тень, — ответил тот.

Пока находились в Каратале, Пулат многих из отряда узнал более или менее хорошо и потому назвал имена самых смелых и храбрых. Когда все эти люди подъехали к голове цепи, бай съехал с тропы, и маленький авангард, пришпорив коней, вскоре растаял во мраке ночи. «Да сохранит вас аллах, дети мои!» — мысленно напутствовал их бай. Он думал о своем наболевшем, его мысли были далеко отсюда, с Артыком. «Может, Ибрагимбек оставил его как заложника?» — мелькнула догадка, но он тут же отмахнулся от нее. Ему даже стало стыдно, что он, какой-то безвестный бай, мог усомниться в намерениях зятя светлейшего. Нет, Артык действительно мог приглянуться беку своей удалью и ненавистью к большевикам. Такие, как он, никогда не изменят ни делу, ни лицу.

А время шло. Наступал час, когда в месяц рамазан постящиеся просыпаются, чтобы помолиться и принять пищу на целый день. Ущелье расширилось и перешло в небольшую долину. Впереди мерцали редкие огни, наверное, костры красноармейцев. А все остальное пока еще утопало в темени ночи. И совсем далеко едва-едва угадывалась ломаная линия спины отца гор — Боботага, угадывалась по стертой его стеной россыпи звезд.

Сиддык-бай решил сделать привал. Он отъехал в сторону, к одиноко стоявшему боярышнику, и слез с коня. Прошелся вокруг дерева, чтобы разогнать застоявшуюся кровь в жилах. «Если не вернутся мои, — решил он, — отряд останется здесь до утра, может, даже до завтрашнего вечера. Спрячем лошадей за адыры, а сами сольемся с валунами и будем наблюдать за долиной. А там… обстановка подскажет, как поступить дальше!»

Пока собрались все джигиты, впереди послышался глухой топот коней. Бай приказал всем рассыпаться, а коней отвести в укрытие, благо оно было под рукой, сразу же за поворотом в лощине, чуть повыше места привала. Вскоре показались и всадники. Это был Пулат со своими спутниками.

— Мы привезли одного плешивого, ота, — сказал он, спрыгнув с седла, — он из Бурисая. Говорит, что русские живут только в этом кишлаке, а в других их нет. Да и там их немного, человек двадцать. Эй, каль, — крикнул он, — подойди-ка сюда и расскажи командиру обо всем.

Вокруг вернувшихся образовался круг. Из него вышел невысокий худой человек в рваном халате. Лет ему было около сорока, голова повязана чалмой из простой сарпинки. Глаза узкие, бородка жиденькая. Все это делало его похожим на знаменитого Алдара-косе, чей образ живет в сердце каждого человека Востока. А раз так, то и вид его не внушал доверия, казалось, соврет, не моргнув.

— Как тебя зовут? — спросил бай.

— Хайитбек.

— Хайиткаль, — поправил его Абдулла, джигит из Юрчи. — Мы его знаем, бай-бобо.

— Ну да, Хайиткаль, — согласился плешивый. — Это меня назвали так за то, что…

— За то, что волосы у него растут не там, где надо, — весело перебил его Гулям.

Сиддык-бай улыбнулся шутке.

— Плешивые, как правило, страшные хитрецы, — сказал он, — не обманываешь ли ты нас, а?

— Что вы, бай-бобо, — испуганно ответил тот. — Я же мусульманин! Если и вру кому, так только проклятым гяурам, чтоб они сгорели живьем! Я из-за них потерял работу и деньги, из-за них страдаю!

Здесь, под корявым боярышником, бай не мог еще знать, что этот плешивый человек станет одним из самых его верных помощников, а затем, в самый решительный момент, предательски оставит его в ловушке. Оставит, чтобы самому стать предводителем шайки головорезов, чтобы грабить и убивать своих же братьев-мусульман и в конце концов погибнуть от пули возмездия, как собака, на пропитанной навозом и мочой земле скотного базара в Денау. Это будет много позже, а сейчас…

— Так что ты знаешь, рассказывай, — приказал бай.

— Главные силы русских, — начал плешивый, — находятся в Юрчи. Их там больше тысячи и называются они полком. В этих же краях появилось только две группы, одна из которых стоит в Бурисае, а вторая — в Дашнабаде, таксыр. Расстояние между этими двумя кишлаками примерно три таша.

«Как опытный лазутчик объясняет», — подумал Сиддык-бай о плешивом и, поскольку вообще не знал этих мест, спросил у джигитов, не соврал ли он. Те подтвердили, что Хайиткаль говорит правду.

— Далеко ли до Юрчи? — спросил бай.

— Три с половиной таша.

— Где расположились гяуры в Бурисае?

— В доме чайрикера Балты. Они сделали его своим главным доверенным лицом, таксыр. Он собирает для них продукты, зерно, фураж. Негодяй этакий, обирает только богатых да зажиточных!

— Бесплатно берет?

— Нет, бай-бобо. Дает какие-то бумажки, мол, после победы над басмачами и всеми врагами трудового народа Советская власть выплатит все. Я думаю, что чайрикер врет безбожно. Он сам хочет стать богатым. Он и сейчас ходит по кишлаку с таким важным видом, словно бы за пазухой носит луну. Сын ослицы! Еще я слышал, что он взял себе вторую жену, бай-бобо!

— Где гяуры выставили охрану? — нетерпеливо спросил бай. Ему надоело слушать сплетни плешивого.

— О, гяуры беспечны, бай-бобо, — ответил тот, — чувствуют себя полными хозяевами. Спят у Балты на супе в центре двора. У них пулемет есть, а ночью поочередно дежурят у костра по одному человеку.

— Мусульман убивают?

— Не слышал и не видел, — честно ответил каль.

— Может, насилуют и грабят?

— Это, наверное, есть, потому что Балта каждый день ищет девушек.

— Уж не для себя ли?

— Петух везде одинаково кричит, бай-бобо…

Сиддык-бая интересовало и то, как к ним относятся бурисайцы, но время бежало. Он спросил только о пулемете.

— Что это — пушка или же винтовка?

— Не пушка, таксыр, ружье на колесиках, стреляет без остановки… Тра-та-та-та-та… Косит людей, как урак траву!

— Понятно. Значит, оно совсем не останавливается?

— Всяко может. Когда захочешь, остановишь. Хорошее ружье, бай-бобо! Оно одно может заменить сто джигитов!

— А до Бурисая отсюда далеко?

— Если сейчас выйти в путь, — ответил плешивый, — то как раз к рассвету можно поспеть туда. Самое хорошее время, можно всех гяуров уложить, если напасть внезапно и скрыто, а пулемет забрать. Дом Балты, по-моему, надо спалить, а самого его повесить, чтобы всяк, услышав о справедливой мести, крепко подумал, стоит ли идти в услужение к неверным!

— Да поможет нам аллах, — произнес бай и вскочил в седло. Решение пришло мгновенно: плешивый советует умно, надо перебить этот гарнизон и тем самым приступить к реализации приказа бека. — Коня Хайитбеку! Веди нас, брат, самой короткой дорогой!

Тому подвели коня, и он сел в седло с ловкостью чавандоза и погнал его через речку с такой уверенностью, точно всю жизнь в тех местах пас скот. А через час уже, остановившись за околицей, бай послал плешивого и Гуляма разведать, что и как в кишлаке. Те вернулись быстро. Доложили, что красноармейцы спят, как убитые, даже часовой у костра, кажется, дрыхнет вовсю.

— Перебьем, как котят, бай-бобо, — воскликнул Хайиткаль с нескрываемой радостью. — Пусть отправляются в преисподнюю сонными!

— Это подло, — сказал Пулат, — с врагами надо драться в открытом бою.

— В открытом бою, юноша, — снисходительно заметил ему плешивый, — дерутся с равными себе, а не с гяурами. Этих как ни убивай, аллах только доволен будет!

— Все равно этот замысел недостоин воина, — произнес Пулат. Но он, однако, ничего путного не мог предложить взамен и потому замолчал.

— В открытом бою, Пулатджан, — поддержал Хайиткаля Гулям, — нам не только их всех, даже один пулемет не одолеть.

— Время идет, бай-бобо, — напомнил плешивый, — а этот паренек, если не хочет идти с нами, пусть стережет лошадей, здесь тоже люди нужны.

— Хорошо, — согласился бай и предложил сыну: — Останься здесь!..

Красноармейцу, который забылся во сне у костра, не суждено было проснуться. Он поник, сраженный сразу несколькими пулями. Не проснулись и многие из тех, кто спал на супе. А вскочившие с постели не смогли сделать и по одному выстрелу. Только одному удалось было метнуться к пулемету, но и его уложила пуля плешивого. Перепрыгнув через дувал, джигиты стали закалывать раненых, кто-то поднес дымящуюся голевешку к соломенной кровле дома. Она вспыхнула ярким огнем, ввинтив в небо черный столб дыма. Все было закончено в считанные минуты.

Огромный кишлак, раскинувшийся по обе стороны широкого сая, казалось, так и не проснулся, хотя грохот выстрелов, возбужденные голоса басмачей могли разбудить и мертвого. Только громко лаяли собаки да истошно орали петухи, предвещая рассвет.

Хайиткаль и еще несколько молодых бурисайцев, не довольных приходом красноармейцев, попросились в отряд бая. Тот распорядился отдать им красноармейских коней и пулемет, с которым, оказывается, один из них мог обращаться. Часть заготовленного чайрикером зерна и скота бай забрал с собой, чтобы не выслушивать, как в Каратале, чьих-то упреков. На какое-то время, решил он, отряду надо исчезнуть в глуши гор, а затем, неожиданно, как сегодня, совершить новый налет, теперь уже на дашнабадский гарнизон…

Пулат был удручен случившимся. Убийство — иначе он и не расценивал это — красноармейцев по-воровски, из-за угла, никак не вязалось в его представлении с понятиями воинской чести и доблести джигита. Его возмущала и беспечность часового русских. «Из-за одного нерадивого, — думал он, — погибло еще двадцать человек, погибло, как стадо джейранов, попавшее в западню, под меткими пулями мергенов. Не доведи аллах нашему отряду таких сторожей!»

Когда отряд перемахнул за первую гряду адыров, над Гиссаром появилось солнце. Его лучи облили золотом дальние отроги Сангардака и Байсун-тау, где остался родной кишлак бая Кайнар-булак, что в переводе означало — кипящий ключ. Действительно, родник в центре кишлака, большой и круглый, как хауз, казалось, кипел. Один час отдыха у этого ключа снимал усталость за целый день. И когда теперь бай сможет вернуться туда?..

Весть о трагической гибели взвода красных конников в Бурисае уже к полудню дошла до командования полка в Юрчи. А часа через три после этого в кишлак прибыл эскадрон войск ВЧК, приданный кавалерийскому полку, который с необходимыми воинскими почестями похоронил в братской могиле погибших красноармейцев и провел тщательное расследование обстоятельств вероломного нападения. Из бесед с местными жителями выяснилось, что басмачей в кишлак привел некий Хайиткаль, который до этого времени отирался возле красноармейцев, пытаясь оказывать свои услуги. Была установлена и примерная численность банды Сиддык-бая.

В то время, как основное внимание красных частей было направлено на разгром и уничтожение армии Энвер-паши, считалось, что отроги Гиссара и Сангардака, прилегающие к окрестностям Юрчи, более или менее спокойны. Возможно, это мнение и было причиной некоторой беспечности бурисайского гарнизона. Появление же отряда Сиддык-бая и нелепая гибель красноармейцев показали, что спокойствие это было обманчивым.

Дерзкий налет на Бурисай вселил надежды в сердца тех, кто притворялся смирившимся с новой властью. В кишлаках, как было установлено, зашевелились ишаны и муллы, призывая молодежь вступать в отряд «снежного барса», как они сразу же нарекли бая, и тем самым заслужить прощение аллаха. И их деятельность в некотором роде была плодотворной — в горы, в одиночку и небольшими группами, вооруженные чем попало, устремились жаждущие крови. Все это заставляло командование полка принять быстрые и решительные меры. Для разгрома банды был создан кавдивизион, а в близлежащие кишлаки направлены активисты из числа местных жителей, чтобы мобилизовать отряды самообороны. Эти же люди повсюду объявляли волю советской власти — басмачи, пришедшие с повинной, будут прощены.

…Сассык-куль раскинулся на пологих берегах речушки, высохшее русло которой летом превращается в дорогу. Улицы кишлака идут параллельно речке, а дома стоят, точно на террасах. И потому, если смотреть издали, кишлак похож на раскрытый веер, нижняя точка которого — огромная серая гранитная глыба Кояташ, очевидно, когда-то сброшенная природой с соседнего склона прямо на середину речки. В северной части кишлака видна широкая дорога, по которой каждое лето на джайляу отправляются отары местного бая. А еще дальше видны перевал и другая, более высокая цепь гор — паутина хребтов, саев и ущелий. Но название кишлак получил от небольшого озера, вода которого насыщена сероводородом и потому вонючая. Сассык-куль в переводе вонючее озеро. Оно лежит в восточной части и огорожено забором из бревен арчи, чтобы ненароком туда не забрела какая скотина и не засосало ее в жижу.

Слава Сиддык-бая мчалась впереди него. Когда он в голове колонны въехал в Сассык-куль, глава состоятельных людей кишлака Юсуф-бай и десятка полтора его приближенных встретили бая хлебом-солью.

— Поздравляем вас, о храбрый воин ислама, — напыщенно произнес он, склоняя голову перед курбаши, — с первой, но не с последней, надеюсь, победой, которая вселила радость и в наши сердца. Добро пожаловать, орлы веры мусульманской!

Сиддык-бай и сам пребывал в приподнятом настроении. Как бы там ни было, его отряд расправился с красноармейцами, захватил много оружия, коней и, главное, пулемет. Это окрыляло его. Он слез с коня и стоя выслушал приветствие Юсуф-бая. Они обнялись и, сев на лошадей, поехали к дому бая, где все было приготовлено к пиршеству в честь победы и приезда желанных гостей.

— Бай-бобо, — сказал Сиддык-баю Хайиткаль, когда гости заняли места за дастарханом соответственно своему положению в отряде и в кишлаке, — русские очень мстительны. Они не простят нам сегодняшнего, и я советую, прежде чем приступить к празднеству, позаботиться о безопасности отряда.

— Э-э, Хайитбек, — беспечно отмахнулся Сиддык-бай, — пока гяуры придут в себя от нашей дерзости да пока нападут на след, красный снег выпасть может. Мы ведь хитрее самой хитрой лисы запутали след отряда, не так ли?

— Это верно, бай-бобо, — сказал плешивый, — но у них есть такая бумага, на которой все горы нарисованы и все кишлаки. Простите, но вы их плохо знаете.

Настойчивость Хайиткаля понравилась баю. «Его можно сделать своим помощником, — подумал он, — очень осторожен и не глуп, стервец».

— Ну, что ж, Хайитбек, — любезно сказал он, — давайте подумаем вместе, как нам лучше разместить джигитов, чтобы гяуры не захватили врасплох, как мы их.

Он поднялся с курпачи и, кивнув плешивому, вышел во двор. Отсюда, с высоты дома Юсуф-бая, накрывающийся шалью сумерек кишлак лежал как на ладони.

— Сколько дорог ведет сюда? — спросил бай.

— Из долины только одна, по которой ехали мы. Но вообще-то сюда можно попасть и кружным путем, через джайляу.

— Вот главный подход и надо охранять хорошенько, — предложил бай, — по-моему, целесообразно поставить пост вон у того камня, дать ему пулемет. А остальных джигитов разбить на мелкие группы, разместив их в домах поблизости отсюда, чтобы контролировать всю улицу сверху донизу. Но и на других дорогах надо поставить часовых.

— Там охрана не нужна, бай-бобо, — сказал Хайиткаль.

— Почему?

— Чтобы попасть на джайляу, русским пришлось бы преодолеть два десятка ташей пути сплошь по горам. На это они не пойдут, потому что кое-где еще лежит снег, тропы мокрые и скользкие.

Доводы плешивого показались баю разумными, и он не замедлил объявить ему о своем решении.

— Вас, Хайитбек, я назначаю своим помощником и именем эмира дарую звание юзбаши. Прошу вас сейчас же заняться охраной кишлака, а как завершите дела, приходите сюда.

— Спасибо, бай-бобо! Приказ ваш будет исполнен!

Хайиткаль сел на коня и помчался вниз к Кояташу.

Сиддык-бай вернулся в михманхану. После нескольких пиал шербета он чуточку захмелел и завел разговор с Пулатом, который молча сидел рядом, не ел и не пил.

— Не рад победе отца, сынок? — спросил он.

— Почему, — вздрогнул Пулат от неожиданности.

— Что ж не весел тогда?

— Устал малость, ота.

— Джигиту в твоем возрасте не пристало жаловаться на усталость, — подал голос Юсуф-бай. — Ему бы, — он подмигнул Сиддык-баю, — сейчас пери для развлечений, усталость как рукой сняло бы.

— Верно, Пулатджан? — улыбнувшись, спросил Сиддык-бай.

— Что вы, ота, — смутился Пулат, — зачем так? Я думаю о брате, как он там без нас?

— Соскучился?

— Да, — ответил Пулат, обрадовавшись, что удалось отвлечь внимание отца от себя. Теперь тот тоже станет думать об Артыке и оставит его со своими мыслями. Резня, устроенная отцом в Бурисае, угнетала его. «Врага надо побеждать в открытом бою, — снова вернулся он к думам, не дававшим ему покоя, — не добыча волку благо, а отвага. Мы же, как бы там себя ни называли, даже на волков не похожи. Скорее, на гиен!»

— И один враг опасен, — как бы разгадав его мысли, сказал Сиддык-бай. Потом сам же перевел разговор на Артыка. — Не скучай, скоро, даст бог, встретишься с ним. Повоюем вот в этих краях, соберем достаточно сил и махнем в главную ставку. А пока пей, сын мой.

Хозяин протянул Пулату полную чашу мусалласа:

— Пейте, джигит!

Пулат не посмел отказать. Он выпил, и тепло вина потекло по жилам, бодря и чуточку кружа голову. Он включился в общий разговор, который, как и весь день, сначала вертелся вокруг Бурисая, а затем пошел о кишлаке Сассык-куль, когда он возник да что говорят легенды. Пиршество затянулось. Было около полуночи, когда во дворе зашумели люди, требуя свидания с Сиддык-баем. Курбаши вышел к ним и в свете факелов увидел гневные лица. От группы отделился коренастый чернобородый мужчина.

— Это Аман-дурадгор, — сказал о нем Юсуф-бай. — Золотые руки у него!

— Слушаю вас, братья, — сказал Сиддык-бай, накидывая на плечи халат. — Что вас привело в такой поздний час?

— Отдайте наших жен и дочерей! — крикнул дурадгор. — Разве это по-мусульмански — пьяные джигиты словно бы посходили все с ума. Ходят по домам, ловят девушек и женщин, насилуют. Даже беззубых старушек не жалеют! Так-то вы платите за наши хлеб-соль?! Будьте прокляты все!

— Кто посмел так поступить?! — в гневе спросил Сиддык-бай. — Кто, назовите имена!

— Мы не знаем имен, — выкрикнули из толпы, — только пусть вернут обесчещенных жен и дочерей живыми! О, аллах, откуда ты прислал в наш кишлак такую банду?!

— Найдите Хайитбека, — приказал бай, сделав вид, что не расслышал упоминания о банде, хотя оно больно задело его самолюбие. Он решил поручить плешивому разобраться со всем этим и достойно наказать виновных.

— Ха-ха, — усмехнулись в толпе, — найдете вы своего плешивого ублюдка! Он ведь сам охотился за молоденькими девушками!

Не зная, что же делать дальше, потому что на дворе полночь, кого сейчас найдешь, Он решил отложить расследование до утра и объявил об этом людям. Но те стояли на своем и требовали немедленного наказания насильников.

— Я понимаю ваш гнев, — сказал бай еще раз, — но и вы поймите меня. Кого и где я сейчас найду, если здесь я впервые и еще не успел как следует познакомиться с кишлаком. Обещаю вам, что виновные понесут достойное наказание, по обычаям дедов и отцов, так, как того требует шариат…

Но ни утром, ни на следующий день Сиддык-бай не смог заняться расследованием, потому что в кишлак шли и шли новые люди, и его голова была забита тем, как наилучшим образом использовать их, как вооружить. По его приказу были изъяты все мильтыки охотников. К тому же Юсуф-бай… Он, как специально, каждый день закатывал зиёфаты в честь бая и именитых людей отряда, не скупился на выпивку. Тут некогда было голову почесать, не то чтобы жалобами заняться. Вот и на третий день вечером Сиддык-бай предавался веселью, и тут…

Далеко внизу грянул выстрел. Эхо его прокатилось по окрестным скалам и громом возвратилось в кишлак. За ним последовал второй, третий… Затарахтел пулемет. Над двором засвистели пули. Вскоре после первого выстрела влетел джигит на коне.

— Гяуры, бай-бобо, — крикнул он, — окружили кишлак!

Но это сообщение оказалось неверным. Кавдивизион, спешившись на подступах к Сассык-кулю, разделился на три группы, одна из которых бесшумно, насколько это возможно на каменистой дороге, двигалась прямо к Кояташу, а две другие пошли в обход. Они должны были подняться на соседние адыры и зажать банду в клещи. По вспышкам выстрелов Сиддык-бай определил, что дорога на джайляу пока не занята.

— Как тебя, джигит, зовут? — спросил он оказавшегося рядом парня.

— Батыр, бай-бобо.

— Так будь достойным своего имени, йигит. Сообщи всем, чтобы отходили наверх, в сторону джайляу. Если будет на то воля алллаха и мы сумеем отступить в горы, там нам никто не страшен. Скачи!

Джигит бросился выполнять приказ. А рядом с баем оказались приближенные его и Пулат.

— Пусть аллах наполнит ваши сердца храбростью, друзья! Смело в бой!

А стрельба усиливалась. Сиддык-бай поехал к Кояташу, где все еще тарахтел пулемет. То там, то тут уже валялись трупы убитых джигитов, слышались стоны раненых. «Сейчас самое главное спокойствие, — убеждал себя бай, — от этого зависит успех. Если я сам проявлю трусость или растерянность, русские перебьют нас, как цыплят. Паника в таком случае равна самоубийству!»

— Слезьте с лошади, ота, — предложил Пулат, ни на шаг не отстававший от него, — не дай бог, шальная пуля угодит!

Сиддык-бай внял совету и, спрыгнув с седла, повел коня в поводу.

— Надо уходить, бай-бобо, — сказал Хайиткаль. Он появился из-за поворота улицы. — Русские окружают нас. Взять пулемет и уходить, пока не поздно!

— Спокойнее, Хайитбек, — произнес бай. Он был уверен, что красноармейцы не смогут ворваться в кишлак. — Надо разобраться в обстановке!

— Пока мы будем разбираться, нас перебьют!

— Что ж, тогда нужно умереть достойно, — сказал бай. И добавил: — Гяуров, мне кажется, не так уж и много, бек, чего вы волнуетесь? — И словно бы в подтверждение этого на главной дороге стала стихать стрельба.

— Двести всадников и два пулемета, бай-бобо! — напомнил ему Хайиткаль.

— Откуда ты знаешь?

— Верные люди из Юрчи сообщили. Но у них сообщников в кишлаке хватает, бай-бобо. Мне кажется, что дурадгор со своими друзьями затевает измену, хочет ударить в спину!

«Не надо было ожесточать их, — подумал бай, — насиловать жен и дочерей. Кто может такое простить?»

Бой затих повсюду. Это говорило о том, что красноармейцы, не сумев взять кишлак с ходу, теперь до утра ничего не предпримут.

Наступила какая-то странная тишина, словно бы все остановилось и замерло. Жуткая тишина! Лишь иногда где-то за дувалом слышались стоны раненых да храп лошадей. Ночь, как случается перед рассветом, стала совсем непроглядной, звезды погасли.

— Позаботьтесь о том, Хайитбек, — сказал он, возвращаясь в михманхану, — чтобы дорога на джайляу была в наших руках. Поставьте там пулемет и побольше людей. А у Кояташа пусть останутся самые лучшие мергены.

Сообщение Хайиткаля о дурадгоре и его единомышленниках, затеявших дурное против его людей, встревожило Сиддык-бая, но не испугало. В случае чего он мог опереться на штыки джигитов. А в том, что реакция жителей на бесчинства должна быть такой, он не сомневался. Зло вызывает зло, тут не о чем говорить. Но бай с недоверием относился к тому, что такое вообще могло быть, как-никак и джигиты, и сассыкульцы — люди одной веры, уважающие шариат. Другое дело — гяуры. Борьба идет не на жизнь, а на смерть. И победа невозможна без единства. Если всякие дурадгоры будут молоть языком, никакого повиновения не будет. Острое слово — рана в сердце. Бык бодлив — за рога бьют, язык болтлив — за слова бьют. На горький вопрос не жди сладкого ответа. Он будет проявлять радость, что гяуры убивают джигитов, а я должен прощать ему это? Нет. Знай меру!

Въехав во двор Юсуф-бая, он слез с лошади, но в михманхану так и не вошел. Встал на супе, вслушиваясь в шорохи ночи. Но они ни о чем не говорили. Где-то звенел ручеек, жалобно блеял ягненок, сонно тявкали успокоившиеся собаки. Стало светать, глаз уже различал камни во дворе, дувалы и плоские крыши домов. Он поехал посмотреть, что делается наверху, за кишлаком. Хайиткаль и большая группа джигитов была уже там. Они поставили пулемет на взгорке, а коней отвели за высокий холм. Сиддык-бай был доволен своим юзбаши, тот сделал так, как он сам предполагал.

— Сюда русские ни с какой стороны не подойдут, бай-бобо, — сказал каль.

— Вы молодец, бек, — похвалил его бай и подозвал Гуляма. Когда тот подбежал, предложил ему: — Слетайте-ка к Кояташу, узнайте, как там дела.

Баю хотелось остаться наедине с Хайиткалем и узнать подробности минувших ночей, правду о насилиях джигитов. Слез он с коня и присел на валун.

— Скажите, бек, — тихо спросил он, чтобы не привлекать внимания пулеметчиков, — правда, что наши люди обижали женщин кишлака?

— Что я смог поделать, бай-бобо, один все же, — воскликнул недовольным тоном плешивый. — А джигитов вон сколько, немало новых, непроверенных. Разве за всеми уследишь. Да и некогда мне было, я занимался расстановкой охраны!

— Говорят, что вы и сами занимались этим, юзбаши? — откровенно спросил бай.

— Неправда. К чужим женам и девушкам я не приставал. Так… вдовушка одна тут есть у меня знакомая…

— Понятно, — разочарованно произнес бай, — нужно уходить из кишлака. После всего этого тут нам нельзя рассчитывать и на чашку воды.

— Не пристало нам, бай-бобо, прислушиваться к мнению черни, она никогда не была довольной. Надеяться на ее чашку воды неразумно, бай-бобо. Если ее не мы возьмем, возьмут гяуры!

В это время к ним подошел мужчина средних лет, худой, как саксаул. На нем был грязный халат с тысячью заплат, так что нельзя было и понять, из какого материала он пошит. За спиной висела котомка, в руках — посох. Вид смиренный, как у отшельника. Он остановился на некотором отдалении от беседующих и, опершись на палку, спросил у бая:

— Не виновен спросивший, таксыр, не вы ли будете уважаемым Сиддык-баем?

— Я.

— Удачу ниспослал мне аллах, хорошо, что я вас сразу нашел, — сказал незнакомец. — Мне надо поговорить с вами наедине.

— Говорите, брат, — сказал бай и, кивнув в сторону Хайиткаля, добавил: — он юзбаши, мой помощник!

— Велено с глазу на глаз, бай-бобо.

— Кем?

— Его сиятельством.

— Я проеду вниз, бай-бобо, — сказал плешивый и поднялся. Он понял, что этот странник-дервиш при нем ничего не скажет, но любопытство, понятно, распирало его. Поэтому он и произнес свою фразу таким тоном, от которого другой на месте бая решительно предложил бы ему остаться. Но тот только кивнул в знак согласия.

— Слушаю вас, — сказал бай, когда каль уехал.

Тот подошел к нему, полез за пазуху, достал письмо и подал его:

— Личное послание паши, курбаши. Ответ на письмо я должен получить немедленно!

Дервиш присел на камень неподалеку от бая, снял котомку и, развязав ее, достал кусок жесткой лепешки. Начал грызть ее, хрустя, словно ел жареную кукурузу. Причем, он делал это с такой деловитостью, будто ничего на земле кроме этого для него не существовало.

Сиддык-бай читал письмо долго. Суть его сводилась к тому, чтобы он со своим отрядом, двигаясь по тропам предгорья, шел на соединение с главными силами паши, собиравшегося идти походом на Байсун. Ему предлагалось громить мелкие красноармейские части, команды, которые собирают провизию в кишлаках. Паша просил бая остерегаться предателей, держать свои планы в тайне.

— Что передать его сиятельству, бай-бобо? — спросил дервиш, видя, что он закончил читать.

— Я выполню приказ. Когда выступать?

— Чем раньше, тем лучше, — ответил дервиш. — Гяуры подтягивают сюда свежие силы. Спешите уйти за перевал.

— Но мне предлагается идти вдоль предгорья!

— Военное искусство, бай-бобо, сложное. Когда Энвер-паша, да благослови аллах его великую миссию, писал вам письмо, то не знал об обстановке у вас. Я пошел. Помните о предателях, бай-бобо.

— Не забуду, — ответил бай и, спрятав письмо в карман, поднялся, — доброго пути вам, служитель бога!

— Спасибо. Надеюсь с его помощью добраться до ставки живым и невредимым.

Предупреждение об изменниках угнетало бая. Признаться, до сих пор он и мысли не допускал, что кто-либо из его джигитов способен на это. Но люди есть люди. Разве он, бай, может знать, что в душе у каждого? В особенности у вновь прибывших? Нет. Может, именно среди них и находятся глаза и уши гяуров, может, по их наущению и стали безобразничать джигиты? В таком случае, цель ясна — натравить местных жителей на его отряд, лишить крова и хлеба, то есть заиметь союзников в тылу! Ох, как хитро действуют гяуры…

Дервиш исчез так же незаметно, как и появился. Когда, прервав свои мысли, бай глянул вниз, на дорогу, там кроме джигитов, едущих к нему, никого не было. «Нужно кайнарбулакцев все время держать возле себя, — решил он, вспомнив напоминание дервиша и паши, — эти не предадут меня».

— Ота, — сообщил подъехавший Пулат, — все гяуры разбежались, даже мертвых забрали. Там никого нет.

Но тут же рядом с баем оказался и Хайиткаль.

— Плохи наши дела, бай-бобо, — сказал он. — Гяуры пошли в обход. Если мы сейчас же не уйдем отсюда на джайляу и не успеем до вечера захватить перевал, они опередят нас.

— Раз они ушли туда, — высказал вслух мысль бай, — может, мы спустимся ниже и нападем на Дашнабад?

— Ничего не выйдет, бай-бобо, — сказал каль. — По моим сведениям, все дороги вниз перекрыты.

— Ну, что ж, — невесело сказал бай, — не станем медлить. В путь!

Он встал на взгорке, где только что был пулемет, и перед ним проходили его джигиты, все на конях, с заброшенными за спину винтовками, хмурые и веселые, молодые и пожилые. Отослав Хайиткаля в голову колонны, бай обратился к сыну:

— Предупреди всех кайнарбулакцев, сын, чтобы они по возможности находились вместе и недалеко от меня, понял?

— Да, отец. Будет исполнено…

Отряд бая двигался с довольно большой скоростью. Впереди лежала долина, кое-где еще покрытая снегом, из-под которого пробивались иголочки будущего буйного травостоя, что уже через три недели начнет здесь переливаться всеми цветами радуги и пьянить ароматом запахов. Подумав об этом, бай улыбнулся, но на душе было противно. Он не мог точно сказать от чего это, — то ли от предупреждения о предателях, то ли от тоски по старшему сыну и родному дому, а то ли от того, что приходится бежать из кишлака, как побитому псу, поджав хвост.

Расстояния в горах обманчивы. Дороги там напоминают сжатую пружину — все кажется таким близким, что, протяни руку — и достанешь. Но стоит только ступить на витки ее, петляющие в саях, между скалами и адырами, как она становится бесконечной. С высоты джайляу казалось неширокой долиной и перевал был виден простым глазом, он маячил совсем невдалеке. Но когда отряд спустился в эту долину, узнал, что она пересечена множеством мелких оврагов и высохших каменистых русел. Перед всадниками вставали курганы и возвышенности, тропа резко уходила в сторону, чтобы снова вернуться почти к исходному пункту. И потому даже через три часа пути отряд находился от перевала ничуть не ближе, чем в самом начале его.

Это тревожило Сиддык-бая. Здешние места он не знал и не был уверен в том, что тут нет других, более близких дорог до перевала. «А если они есть? Если их успели захватить гяуры? Ведь не зря же они ушли из Сассык-куля внезапно, ночью?!»

— Надо сделать привал, бай-бобо, — сказал Хайиткаль, подъехав к нему с хвоста колонны. — Кони посбивали копыта, да и поговорить бы… Джигиты ропщут.

— По какой причине? — спросил бай, не оборачиваясь.

— Это они скажут сами.

— Почему не вы, юзбаши?

— Могу и я, если хотите.

— Слушаю.

— Люди не хотят уходить, таксыр.

— А что же они будут делать?

— Хотят защищать от гяуров свои кишлаки.

— Разве в священной войне может быть понятие «свое», юзбаши? Мой дом остался в двадцати ташах отсюда, а я ведь не ропщу!

— Каждый борьбу нашу понимает по-своему, — сказал Хайиткаль и еще раз повторил просьбу: — надо остановиться, это — воля джигитов!

— Хорошо. — Для привала бай выбрал небольшую площадку с невысоким холмиком посредине. Он съехал с тропы и поднял руку, предлагая свернуть и голове колонны. Минут десять спустя весь отряд был в сборе. Бай и Хайиткаль поднялись на холмик. — Друзья, — сказал он, — мы остановились по вашему требованию. Слушаем вас!

— Мы хотим знать, куда вы нас ведете? — сразу спросило несколько голосов.

Этот вопрос был для бая неожиданным, вернее, неуместным. Он считал, что воин ислама обязан всецело повиноваться воле старшего и ни о чем не спрашивать. Ведь он сам хочет пробиться в Куляб по приказу паши, не размышляя о том, каким трудным будет переход. Он делает это потому, что знает, что миром можно даже гору переставить. Уверен, что легче будет прогнать неверных с земли отцов и дедов, если объединить все силы в один кулак. Он помедлил с ответом и спросил:

— Кто из вас, джигиты, строил дом без хашара и хоронил своих близких без кишлака? Найдется ли в отряде хоть один такой человек? — Он помолчал, рассчитывая получить ответ. Но люди молчали. — Хорошо, я отвечу сам. Дом без хашара не построишь. Отца без кишлака не похоронишь. Борьба с гяурами тот же хашар. Только тут не строится дом, а защищается. Льется кровь! Я получил письмо главнокомандующего Энвер-паши. Он приказал нам идти на соединение с главными силами, чтобы дать неверным решительный бой. И победить их! Так получилось, что гяуры оказались в большинстве и нам приходится уходить от них. Захватим перевал и по той стороне главного Гиссара будем идти к намеченной цели.

Сиддык-бай удивился сам себе. Никогда он раньше не говорил так убежденно и так красиво. И тем более неприятным было слушать ропот джигитов, их вопросы:

— А как же наши семьи, бай-бобо, дети? Значит, мы должны оставить их гяурам, да? Вы как хотите, но нам нечего делать в Кулябе! Наши дома не на Памире, а здесь, в долине Сурхана, в отрогах Гиссара, Кугитанга, Байсун-тау и Боботага. Мы и будем драться с неверными в своем доме, где даже стены помогают!

«Вот оно, предупреждение дервиша, — подумал бай, слушая настойчивые требования джигитов, — разбиться на мелкие ручейки значит высушить реку. Но ведь это не предательство, потому что они не отказываются от борьбы. Тогда что это?..»

— Вы совершаете большую ошибку, — воскликнул он, решив во что бы то ни стало переубедить их. — Драться с неверными малыми силами — самоубийство! Другое дело, когда мы вместе!

— А жены, а дети?

— На все воля аллаха, друзья.

Видя, что спор принимает бесконечный характер, Сиддык-бай шепнул Хайиткалю, чтобы он тоже высказался.

— По-моему, бай-бобо, — сказал тот, — тем, кто желает остаться, надо разрешить вручить свои жизни судьбе. Они правы, свой дом лучше чужого дворца.

— Яшанг, юзбаши, — воскликнули джигиты, — будем убивать проклятых гяуров здесь, в наших горах, налетать на них, как соколы, и исчезать, как ветры.

— Ну, а вы сами что решили, юзбаши? — спросил бай.

— Я остаюсь с ними, — последовал ответ.

— Браво, Хайитбек, — снова раздались выкрики из толпы, — вас мы избираем своим вожаком, ведите нас!

— Аллах вам судья, — тихо произнес Сиддык-бай. Ему ничего другого и не оставалось. — Поступайте, как велит ваша совесть. Ну, а тех, кто идет со мной, прошу не мешкать. Впереди трудная и долгая дорога. Поехали!

Он первым снова съехал на тропу, бросив юзбаши:

— Пусть удача сопутствует вам!

— Пусть ваша дорога будет усеяна розами, — крикнул ему вдогонку плешивый.

Почти три четверти отряда осталось с юзбаши, и тот сразу же повел их вверх по долине, в сторону белеющих вдали вершин Сангардака. Бай с остатком отряда продолжал свой путь. На душе было скверно так, как никогда прежде не было. И он гнал коня молча, чтобы скорее выйти на перевал. И когда до него, казалось, осталось совсем немного, Пулат тихо сказал отцу:

— Там какие-то всадники, ота, вон там, чуточку правее.

Сиддык-бай сначала ничего не заметил, хотя сын ручкой камчи указал направление. Адыры и саи казались спокойными. Но стоило ему подняться на возвышенность, через которую была переброшена веревка тропы, как увидел скакавших всадников. Они спешили к перевалу. «Опередили, проклятые!» — с горечью подумал бай и оглянулся назад, решив, в случае надобности, свернуть вверх или вниз по долине. Но и там пути были перекрыты. Примерно на расстоянии чуть больше полуташа тянулись цепочки красноармейцев. «Решили зажать в капкан, — подумал он. — Одни раньше нас захватят перевал, а эти ударят в спину и с флангов».

Красноармейцев заметили и остальные джигиты. Они начали волноваться, и постепенно это волнение переросло в страх. Все понимали, что силы неравны, и пожалели, что Сиддык-бай разрешил плешивому забрать пулемет.

— Живыми нам отсюда не выбраться, бай-бобо, — сказал Гулям.

— Кто из джигитов хорошо знает эти места? — крикнул бай, не обратив внимания на слова парня.

— Я, бай-бобо. — К нему подъехал мужчина лет тридцати.

— Почему не ушли с юзбаши?

Тот пожал плечами и спросил:

— Зачем я вам понадобился?

— Вы знаете эти места? — спросил бай.

— Да. Два года на этом джайляу пас овец Юсуф-бая.

— Веди нас, джигит! Мы должны выбраться из этой петли!

— Кроме этой тропы, других дорог нет, — ответил тот.

— А гяуры, что впереди, — разозлился бай, — по воздуху попали туда?

— Они лошадей не жалеют, гонят их по бездорожью, бай-бобо.

— Наши жизни не дешевле конских копыт, джигит. Если уж гяуры смогли проехать, то нам и сам аллах велел так поступать, потому что он на нашей стороне. За мной!

Бай погнал коня напрямик к краю долины, туда, где тянулась невысокая каменная гряда. Лошади то и дело спотыкались, и движение замедлилось. Увидев, что отряд бая изменил маршрут, часть красноармейцев пошла наперерез ему, а вторая уже ступила на перевал. Бай это снизу видел отчетливо.

— Эй, джигит, — крикнул бай тому, кто знал долину, — можно ли пройти под самой грядой в какую-нибудь сторону?

— Можно, бай-бобо. Если ехать все время влево, выйдем к ущелью Учбуран. Но это очень далеко.

Сиддык-бай поскакал к адыру. Он гнал своего коня изо всех сил, покрикивал на отставших джигитов. К подножию гряды он подъехал первым, но не обрадовался этому. Перед ним возвышалась отвесная каменная стена, на которую можно было только взлететь. У основания гряды лежал плотный снег.

— Здесь летом течет речка, — сказал джигит, указав на снег, — и если ехать по ее руслу в сторону заката, то и выйдешь к ущелью. А оттуда до Сангардака рукой подать.

— Поехали, — тронул коня бай и услышал издали шум боя. Гремели винтовочные выстрелы, тарахтел пулемет. «Хайитбек начал сражение, — подумал он, — это его пулемет стреляет. Он прорвется, потому что гяуры свой пулемет, конечно же, притащили на перевал…»

Снег, хотя и был плотным, но не выдерживал тяжести лошадей, они то и дело проваливались по самое брюхо, джигиты падали, нервничали, яростно пускали в ход камчи. «Пешком быстрее можно уйти, — усмехнулся бай. — Но тогда гяуры и вовсе опередят нас!»

— Гулямджан! — позвал он джигита из Юрчи. — Тот подъехал к нему. — С частью людей я останусь здесь, а вы с Пулатом берите остальных и уходите. Если вам удастся подняться на гряду, нападите на гяуров сзади. Другого выхода я не вижу. Да поможет вам аллах, езжайте!

— Я не поеду, ота, — сказал Пулат.

— Почему?

— Люди здесь разные. Не нужно давать повода для кривотолков, мол, шкуру своего сына спасает. Разделю с вами судьбу, отаджан!

Сиддык-бай удовлетворенно кивнул. Другого ответа он от сына и не ждал. Место, которое он выбрал для предстоящего боя, казалось, с его точки зрения, идеальным. У подножья стены была большая пещера, а перед ней рассыпаны валуны, из-за которых удобно было вести прицельный огонь. А подступы со стороны долины были свободны от естественных выступов, словно бы их искусственно снесли неизвестные люди, так что по фронту не могла к ним приблизиться незамеченной даже мышь, не говоря о человеке. Сверху вход в пещеру был прикрыт каменным козырьком.

С баем в основном остались кайнарбулакцы, а остальные ушли с Гулямом. Джигиты отвели коней в глубь пещеры, а сами залегли у входа. Вечерело. Багровый шар солнца, словно начищенный до блеска поднос, некоторое время торчал на гребне холма, за которым раскинулся Сассык-куль. Затем этот шар стал медленно врастать в гору, так, во всяком случае, чудилось баю, и небо сгущало синеву. Он лежит с карабином на левом фланге, у громадного валуна. Отсюда ему видна вся цепочка джигитов и пространство, откуда возможно появление красноармейцев. Тени в долине стали лиловыми, их было такое множество, что рябило в глазах.

Слева показался всадник. Но не успел бай предупредить, чтобы джигиты пока не выдавали себя, как грянул выстрел. Красноармеец упал с коня. Сиддык-бай видел, как невидимые руки его товарищей из укрытия подтягивали к себе труп.

— Поспешили, — в сердцах воскликнул бай, — выдали себя.

— Не огорчайтесь, отаджан, — успокоил его Пулат, — рано или поздно нам пришлось бы сделать это. — У него на душе было так спокойно, что он как-то и не думал об опасности. «Наверное, от того, что близится последний час», — решил он мысленно.

В ответ на выстрел засвистели пули красноармейцев. Они ударялись о камни и, срикошетив, улетали куда-то с резким, режущим слух, свистом. Казалось, на маслобойне — абджувазе — заснул погонщик и лошадь, продолжая свой путь по кругу, крутит тяжелое бревно в ступе. Жмых в ней уже выгорел, и потому бревно трется о стенки ступы. Вот такой звук издавали пули. Одна из них, ударившись о козырек, впилась в спину Рахматуллы, кайнарбулакца, одногодка Артыка. Он закричал так, будто его прокололи кинжалом. Джигиты бросились к нему на помощь, обступив со всех сторон, стали развязывать бельбог и снимать халат, чтобы перевязать рану. Но Рахматулла кричал неистово, посылая проклятья гяурам, и в это время раздался оглушительный взрыв. Красноармеец, привязанный к концу веревки, наблюдал за джигитами бая с кромки козырька и, воспользовавшись тем, что они сбились в кучу, метнул гранату. Раненого Рахматуллу разнесло в клочья, а ряды отряда уменьшились вдвое.

Это породило страх, оставшиеся, кажется, потеряли рассудок. Не слушая бая, они выскочили из-за своих укрытий и бросились на помощь раненым от взрыва, не обращая внимания на то, что стали мишенями для наступающих красноармейцев. И падали, сраженные один за другим. Когда и сам бай оправился от этого страха, увидел, что в живых осталось пять человек — Пулат и еще три джигита.

— Раненых убрать в пещеру, — приказал бай, а сам пристально всматривался вдаль, но уже ничего нельзя было разобрать, земля и небо слились в одно целое. В такую ночь хорошо тому, кто находится внизу. Поэтому он и предложил джигитам: — Нам и самим нужно туда перебраться, отсюда мы ничего не увидим.

Все вползли в пещеру. Где-то в глубине слабо стонали двое раненых, которые, по мнению бая, уже были не жильцами. Вход в пещеру находился чуточку повыше того места, где залегли джигиты и бай. Он был ясно очерчен густыми точками звездного неба, и любая тень, появившаяся в нем, могла быть противником.

— Друзья мои, — тихо сказал он, — нас всех ждет верная гибель. И если кто из вас боится смерти, пусть идет к гяурам в плен. Говорят, что они пленных не убивают. Я не держу вас!

Никто не пожелал уйти, а время тянулось медленно. Сиддык-бай никогда и не предполагал, что оно может быть таким бесконечным. Это мучило его, лишало рассудительности. «Страшно умирать в мышеловке, — подумал он в какое-то мгновенье. — И не потому, что небо не примет наши души, павший за веру — избранник аллаха. Страшно потому, что люди ничего не узнают о нас. Не узнает Артык, Гульсум и жена… Какой жизнью мы жили с тех пор, как поднялись на борьбу? Трусливых шакалов? Нет. Трусливыми мы никогда не были. Что же тогда?.. Что?..»

Он не заметил, как задремал. Проснулся же от звука выстрела. Его сделал красноармеец, на секунду появившись в проеме входа. И убил одного из трех джигитов. Двое других, разозлившись на дерзость гяура, стали осторожно выползать из пещеры и, едва высунули головы, как были уложены наповал.

— Пойду и я туда, ота, — сказал Пулат.

— Лежи, сынок, и внимательно наблюдай.

Стоны раненых прекратились. «Наверно, они умерли», — подумал бай. Тем временем на дворе наступал день. Лучи солнца, отразившись на противоположной стороне долины, осветили и кромку входа в пещеру. Хотелось пить, но воды не было. Губы бая пересохли. Было тихо, как в могиле.

— Э-эй, джигиты, — вдруг услышал Сиддык-бай голос на узбекском языке, — слушайте нас. Вы окружены, и другого выхода у вас нет. Предлагаем сдаться. На размышление десять минут. Если согласны, выбросьте белую тряпку, привязав ее к штыку. Мы против пролития крови. Сдадитесь добровольно — обещаем отпустить по домам. А Сиддык-бая свяжите и выдайте нам! Решайте!

— Ишь чего захотели, — произнес зло Пулат. — Лучше погибнуть.

Но бай не разделял мнения сына. Еще с вечера у него появилась мысль прекратить сопротивление и отдаться на милость победителя, на милость судьбы. Один в поле не воин. Он не думал о себе, знал, что красноармейцы не простят ему Бурисая. А теперь это решение окрепло в нем. «Артык устроен хорошо, — думал он, — с зятем светлейшего не пропадет. А Пулат? Почему он должен погибнуть в двадцать лет? Судьба Гульсум и жены? Разве они виноваты, что так сложились обстоятельства? Жизнь, даже самая трудная, лучше смерти. Гяуры все равно не победят, аллах никогда не допустит этого. Следовательно, война когда-нибудь да кончится и наступят мирные дни. Пророк наш Магомет признавал то, что имелось в данный момент. И если исходить из этого, то долина сейчас полна гяурами, и мы с Пулатом в этой пещере, как в мышеловке…»

— Пулатджан, — сказал он ласково, — слушай меня внимательно, потому что времени в обрез.

Пулат склонил голову.

— Так вот, когда ты был совсем маленьким, умерла твоя мать, и я женился на другой, с двумя детьми — Артыком и Гульсум. Вы все росли как дети одной матери, ими вы останетесь всегда, что бы с кем ни случилось.

— К чему вы это, отаджан? — спросил Пулат.

— А к тому, что ты сейчас свяжешь меня и выкинешь белый флаг, сын мой.

— Вы что, ота, — воскликнул Пулат, — я не предатель. Если пришло время умереть, я сделаю это достойно, без страха. Нет! Нет!

— Я верю тебе, сын, знаю, что всегда был смелым парнем. Но ты должен понять, что сейчас твоя жизнь нужна не только мне, она нужна матери твоей и Гульсум. Гяуры меня все равно убьют, и я готов к этому. Что поделаешь, на этот раз счастье оказалось на их стороне. Ты же… Ты можешь вернуться в Кайнар-булак и взять заботу о семье на себя. Я не хочу, чтобы наш род, мой род, оборвался вот так нелепо. На земле должны жить дети Сиддык-бая, внуки.

— Опомнитесь, отаджан, что вы говорите, — закричал Пулат, чувствуя, что отец решил это всерьез. — Никогда! Никогда я не покрою себя позором предателя! Не надо больше об этом. Примем последний бой и погибнем оба, как подобает воинам. Ведь я ваш сын, ота, и мне не страшна смерть!

— А я думал, что ты гораздо умнее, — грустно произнес бай. — Что бы с вами ни случилось, помните, что вы дети одной матери и одного отца. Опирайтесь на плечи друг друга, заботьтесь о матери. А Гульсум… Пусть она будет твоей невестой, Пулат. Женись на ней, я благословляю ваш брак. Это моя последняя воля, и ты обязан исполнить ее беспрекословно, сын мой!

— Нет, — упрямо ответил Пулат, — что бы ни было, я не предам вас! Лучше смерть!

— Сейчас твоя жизнь никому не нужна. А живой ты нужен матери и Гульсум. Нужен для продолжения моего рода, безумец! Пулатджан, исполни эту мою волю, прошу тебя. Перед лицом аллаха я прощаю твой страшный грех! И знай, что нет ничего превыше, чем прощение и благословение того, кто зачал тебя, вскормил и вспоил! Спеши, время идет!

Пулат был потрясен, как ему казалось, безумием отца. Он не мог произнести ни слова: «Может, отец обманывает меня, чтобы сохранить мою жизнь? Боже, у кого мне спросить, а?..»

— Торопись, Пулатджан, — прервал его мысли бай. — Слышишь, опять там кричат, значит, время истекло.

Голос оттуда предупреждал, что время истекает и что джигиты потом пусть, мол, пеняют на себя.

— Давай, сын, чалму, — произнес бай, — и не дрожи ты, как заяц.

В пещеру влетела предупредительная пуля. Опять раздался голос. Обливаясь слезами, не смея ослушаться отца, Пулат завязал баю руки, а из куска рубахи убитого джигита сделал белый флаг. Нацепив на штык, он выбросил его из пещеры. Сиддык-бай с благодарностью посмотрел на сына и тихо произнес:

— Постарайся не говорить гяурам, что ты — мой сын…