Трое из Кайнар-булака

ВНУК

Ильхом Сиддыков, среднего роста, ладно скроенный мужчина тридцати пяти лет в сером костюме и белой сорочке, стоял у широкого, в полстены, окна кабинета первого секретаря Чулиабадского райкома партии, засунув руки в карманы брюк, и смотрел, как на дворе, в буквальном смысле свирепствует «афганец» — пожалуй, самое примечательное явление для Термеза и всех южных районов Сурхандарьи. Человеку, выросшему в Термезе, такие ветры не в диковинку. Они по меньшей мере в месяц один раз обрушиваются на город, заставляя деревья жалобно скрипеть и сгибаться чуть ли не до земли, а то и вырывая их с корнями. Но этот «афганец» показался ему особенным, старшим братом того, что посещает областной центр. Он перемешал небо и землю в одну рыжую массу, хлестал прохожих песком и мелким гравием, взметал ввысь обрывки бумаг, катил по дорогам верблюжью колючку и все, что могло двигаться под натиском ветра, и казалось, что нет ему конца, что там, на афганском нагорье, где он рождается, существует какой-то гигантский источник, похожий на жерло вулкана, который и изрыгает из себя зло в отместку за какие-то, известные только ему самому, грехи людей и земли. А сколько неприятностей приносит этот ветер! Мелкая пыль проникает во все поры, и хозяйки выбиваются из сил, вытряхивая ее из белья и постелей, перемывая и перетирая заново всю посуду, полы и окна. Достается от него и строителям, которым приходится частенько заново перекрывать шифером крыши, вставлять стекла взамен побитых. Но после «афганца», особенно июльского, обязательно понижается температура и кажется, что воздух становится чище. Во всяком случае, дня три-четыре дышится легче.

Ильхом Пулатович стал хозяином этого кабинета час тому назад. Раньше у него был маленький, в здании обкома партии, где он работал инструктором отдела организационно-партийной работы. Час тому назад состоялся внеочередной пленум райкома, который рассмотрел организационный вопрос. Он снял с должности бывшего первого секретаря Джурабая Таирова и утвердил его, Сиддыкова. Первый секретарь обкома партии Нуритдин Мурадович Мурадов представил его членам райкома, подчеркнув, что Ильхом по образованию инженер, окончил Ташкентский институт механизации сельского хозяйства, а потом еще учился в Высшей партийной школе при ЦК КПСС в Москве, так что, мол, обком партии предлагает вам в вожаки достойного человека, способного вместе с вами, разумеется, сделать целинный район одним из передовых в области, настоящим краем тонковолокнистого хлопка, в котором острую нужду ощущает промышленность страны. Не забыл он упомянуть и о том, что Ильхом воспитывался в семье известного селекционера Михаила Семеновича Истокина, который приходится ему дедом. А потом выступал сам Ильхом, рассказывал о себе, отвечал на вопросы. Члены райкома избрали его. После пленума Мурадов собрал в этом же кабинете весь аппарат райкома, представил ему нового первого секретаря и, пожелав успеха, уехал. Даже от чашки чая отказался. А Ильхом, проводив Мурадова, вернулся в кабинет и отпустил всех заниматься своими делами, признавшись, что обстоятельно поговорит с ними как-нибудь попозже, когда войдет в курс дела. Так что «тронной» речи его не было.

Никто, наверное, не знает и никогда не постигнет принципа работы того механизма, что управляет судьбами людей. Но вместе с тем не в неожиданных ли поворотах судьбы и заключен весь интерес жизни: ведь если бы людям все было известно наперед, заскучали бы они. Почему судьбы заставляют встречаться друг с другом людей, чьи дороги, кажется, разошлись в противоположные стороны давным-давно и навсегда, так, во всяком случае, представлялось им самим, и по идее никогда вновь не могли скреститься? Разве мог предполагать сам Ильхом, что с тем же Джурабаем Таировым ему придется снова встретиться, причем не в совсем приятной для того ситуации?

События той поры представились Ильхому отчетливо, словно бы они произошли вчера. Было это в соседнем районе, от которого впоследствии и отпочковался Чулиабадский. После окончания института Ильхом получил назначение в совхоз «Акташ» главным инженером. Хозяйство это было животноводческим, и он развил бурную деятельность, чтобы на фермах все механизмы работали исправно и хотя бы на немного облегчали тяжелый труд пастухов и доярок. Усердие молодого коммуниста заметили, и вскоре его избрали секретарем парткома совхоза. А Таиров был тогда первым секретарем райкома.

Став секретарем парткома, Ильхом, естественно, стал часто встречаться с Таировым, проявлял к нему, как к старшему по возрасту, да и по должности, должное почтение, старался выполнять его указания в срок и беспрекословно.

Все началось из-за чабана Кулдаша-ота Шамсиева, гордости не только совхоза, но и всего района. Так утверждалось на всех собраниях и совещаниях. Как-то во время окота Таиров побывал на джайляу у чабана. Что уж там произошло между ними, одному аллаху ведомо, но, вернувшись в район, Таиров тут же позвонил Ильхому и, как секретарю парткома, предложил подготовить наградные бумаги. Ота представляли к ордену.

Итоги окотной кампании, если судить по бумагам, позволяли, конечно, даже обязывали руководство совхоза представить старика к награде. Шамсиев на этот раз сумел получить от каждых ста маток по двести двадцать ягнят. Но именно это и насторожило Ильхома. По утверждениям совхозных зоотехников, получение такого высокого приплода ни в какие рамки здравого смысла не втискивалось, предел, по их мнению, ограничивался самое большее ста семьюдесятью ягнятами, да и то при том условии, что овцы в хорошем теле. Правда, кое-кто говорил, что в принципе можно получить и столько, если не жалеть доз СЖК°, препарата, действие которого Ильхом представлял не очень ясно, потому что учился на инженера все-таки, но тут же делалась оговорка, что при этом отару маток уже через два года нужно выбраковывать и везти на бойню, поскольку овцы уже теряют способность к воспроизводству.

Ильхому было интересно, как же чабан сумел достичь таких результатов и правильны ли утверждения зоотехников. И он сам решил съездить к Кулдашу-ота. Отара паслась, рассыпавшись по склону зеленого сая. Издали казалось, что это и не овцы вовсе, а разноцветные валуны в траве. На вершине горы маячила фигура помощника чабана, который стоял, опершись о посох, а вокруг него вертелись волкодавы, готовые в любое мгновение броситься на зверя или на чужого человека. Возле синтетической юрты, похожей на гробницу Тамерлана в Самарканде, куда на «газике» подъехал Ильхом, с десятком неокрепших еще ягнят возилась жена чабана, старушка-богатырь Норбиби-хола. Не успел он слезть с машины, как из юрты вышел бобо, поздоровался с ним и пригласил к дастархану. Хола тут же внесла чайник чая и пиалы, поставила перед мужем.

О Кулдаше-ота в совхозе говорили разное. Кто с завистью, кто с осуждением его методов, а кто и с гордостью. Но большинство сходилось на том, что старик, не выдержав испытания славой, стал заносчивым, никого не признает, ни с кем не считается. Только к директору, да к нему, Ильхому, он относился с показным почтением. Чудилось, что ота и это считает для себя слишком большой уступкой.

— Был у меня недавно райком-бобо, — сразу взял быка за рога ота, протянув гостю пиалу с чаем, — обещал дать еще один орден.

— Раз обещал, значит, даст, — сказал Ильхом, подумав, что первый секретарь райкома в данном случае взял на себя непосильное. Каждому известно, что орденами распоряжается Президиум Верховного Совета СССР. Но он не стал разубеждать старика.

— Только мне этого мало, Ильхом-бай, — сказал ота, растянувшись на узеньком одеяле-курпаче, — я хочу звезду героя. Я хочу, чтобы мой бюст стоял в саду совхоза, прямо напротив окон директорского кабинета. Чтобы, кто ни приехал к нам, обязательно увидел меня.

— Добрые намерения — половина успеха, — словами пословицы произнес Ильхом, — придет время, может, так и будет.

— Не то говорите, йигит, — с досадой произнес чабан. — Лучше подскажите, что для этого нужно, а остальное — не ваша забота.

— За что вам дали первый орден? — поинтересовался Ильхом.

— Пять лет кряду давал по сто семьдесят ягнят. И ни разу не сорвался!

— Молодцы ваши овцы, — рассмеялся Ильхом, — не подводят!

— Хотите, я снова пять лет буду давать, скажем, по двести двадцать ягнят? Тогда, как вы думаете, прикрепят на мою грудь звезду, а?

— Не говорите гоп, пока не перепрыгнете, ота, — напомнил Ильхом.

— Давайте считать тогда. — Старик крикнул в дверь: — Кампыр, подай нам тетрадку с карандашом!

Та принесла. Он положил их перед гостем.

— А что считать, ота?

— Сорвусь я или нет…

Начали считать. С того самого года, как село перевели на новую систему материального стимулирования. И оказалось, что у Шамсиева за это время появилась собственная отара, ничуть не меньше совхозной.

— Я ее не украл, — стал доказывать чабан, хотя это и так было ясно, — она мне по закону дана, как премия за хорошую работу. За каждую сотню полученных ягнят совхоз премирует меня четырьмя с половиной, а они ведь растут, становятся овцами, плодиться же им сам аллах не в силах запретить. Так что, если не хватит до двухсот двадцати пяти по совхозной отаре, добавлю своих, они мне потом все равно премией вернутся, зато имя…

— А как же вы с кормами обходитесь?

— Гм. Горы велики, саям счета нет, а травы навалом, как сейчас говорят.

Чабан, конечно, приукрашивал. Горы ничего не дают, кроме камней. Но вот совхозные корма уходят на содержание овец Шамсиева. «Каждый год мы рапортуем, что два плана заготовили, — подумал Ильхом, — а в феврале ломаем головы, куда они подевались!»

— Вы ко мне по делам или просто так? — спросил чабан.

— Еду дальше, — соврал Ильхом. — Спасибо за хлеб-соль!

— Чего спешите-то, — равнодушно произнес старик. — остались бы на пару часиков, тандыр-гуштом бы попотчевал.

— Как-нибудь в другой раз, ота.

— Значит, орден все же будет?

— Это не в моих руках, ота…

Никаких наградных листов Ильхом не стал заполнять. А вместо них написал докладную записку на имя первого секретаря райкома. В ней он поделился своими соображениями о том, что происходит на селе, предложил обсудить нравственные аспекты этой работы на пленуме или же на собрании актива. Таиров ознакомился с докладной запиской и наложил резолюцию в левом верхнем углу, с которой заведующий общим отделом потом познакомил Ильхома. Там было написано: «Зав. общим отделом! Передайте этому умнику, что райком не имеет права оспаривать решения ЦК, он обязан неукоснительно их выполнять. Если эта очевидная истина до сих пор не дошла до сознания т. Сиддыкова, то мне остается удивиться тому, как это коммунисты совхоза осмелились вручить такому человеку судьбу своей партийной организации». И подпись.

Но инцидент, однако, этим не был исчерпан. Через несколько дней после получения записки Таиров сам приехал в совхоз, заранее, через директора, предупредив Ильхома, чтобы он никуда не отлучался. А потом в кабинете Ильхома произошел следующий обмен «любезностями» между гостем и хозяином, с глазу на глаз.

— По-моему, вы, молодой человек, меня не очень хорошо знаете, — сказал Таиров, меряя кабинет от окна к двери. С издевкой, которую не скрывал.

И этот тон возмутил Ильхома, разбудил в нем спящего джинна. Он решил дать бой «тирану районного масштаба», а там будь что будет!

— Если вы первый секретарь райкома партии Джурабай Таирович Таиров, — спокойно ответил он, — то я вас немного знаю.

— Да, он самый Таиров!

— Очень приятно. А я секретарь парткома совхоза «Акташ» Сиддыков.

— Слушайте, вы… — Таиров повысил голос. — Я не привык к тому, чтобы мои указания не выполнялись. Это первое. А второе… вы еще цыпленок, чтобы учить меня! Поняли?

— Не совсем, — все так же спокойно ответил Ильхом, зная, что это еще больше разозлит Таирова. Но игра уже была начата и отступать не имело смысла. — Не я виноват, что приходится подсказывать.

— Гм. А кто же тогда?

— Акселерация.

— Оно и видно, — усмехнулся Таиров. — Вы инженер, а не партийный руководитель. Короче, я требую, чтобы наградные документы на Шамсиева сегодня же лежали на моем столе.

— Свое мнение я написал вам, — сказал Ильхом, — и менять его не собираюсь.

— Да-а?! — Таиров остановился на полпути, у стола. — Я, грешным делом, подумал, что записка — плод молодости и неопытности, а теперь чувствую, что это ваше твердое убеждение. Слабо вы разбираетесь в политике на селе.

— Откуда цыплятам знать то, что известно закаленным петухам, — произнес Ильхом.

— Ну, погоди, мальчишка, — снова повысил голос Таиров, — я тебе покажу, кто такой Таиров, всю жизнь помнить будешь! Потомкам своим накажешь, чтобы они помнили меня. — Он хлопнул дверью и выскочил на улицу, как разъяренный тигр…

Это было ранней весной. Месяца через полтора, когда объявили очередной набор в высшую партийную школу, Ильхом узнал, что он рекомендован туда райкомом партии. Таким образом Таиров тогда избавился от него.

…В кабинет вошла секретарша приемной, Оксана. Она была примерно одного возраста с женой Ильхома Лолой, но, если быть до конца честным, гораздо красивее ее.

— Чаю не хотите, Ильхом-ака? — спросила она тихо.

— С удовольствием, — ответил он, обернувшись. — А «афганец» тут у вас ядреный, а?

— Это, наверно, в честь вашего приезда, — с улыбкой ответила она, забирая со стола чайник и пиалы, — очистительный ветер.

— Вы думаете?

— Все на это надеются, Ильхом-ака.

— Я для вас еще кот в мешке, — сказал Ильхом.

— Но это, согласитесь, лучше, чем тигр на воле. — Она вышла.

Да, тигр… Пока работал в обкоме партии, Ильхом старался не приезжать в Чулиабад, чтобы не встречаться с Таировым. Если уж сильно нужно было, он ехал прямо в хозяйство и, быстренько сделав дела, уезжал. А сегодня не мог избежать встречи. Таиров уже был далеко не тот.

— Ну что ж, правдолюбец, наверно, наступает пора либералов. Посмотрим, что из этого выйдет.

Эти слова услышал Мурадов. Он тут же среагировал и ответил прежде, чем это успел сделать сам Ильхом:

— Жаль, Джурабай Таирович, что вы не заметили, как жизнь прошла мимо вас. Или не хотели замечать.

— Горбатого могила исправит, Нуритдин-ака, — ответил Таиров…

Ильхом подумал о том, что люди не прощают руководителю равнодушия, обмана даже в малом, грубости, заносчивости и так далее. «Что ж, — сказал он сам себе мысленно, — живи, брат, скромно и открыто, говори людям правду, какой бы горькой она ни была. Не обещай того, что не в твоих силах, не храни в сердце зла. Не будь чопорным, оставайся самим собой».

— Ну и ветер, черт бы его побрал, — сказал второй секретарь Разыков, войдя в кабинет. — Душно, дышать нечем, а окна открыть нельзя. Положеньице! Однако и работать надо, Ильхом Пулатович. Если не возражаете, я проеду по совхозам, нужно посмотреть, что в них «афганец» натворил.

— Пожалуйста, — ответил Ильхом.

— Да, — будто бы вспомнив, произнес Разыков, — жить вы пока будете в районной гостинице, я дал команду, и для вас там приготовили более или менее сносный номер. Ну, а как надумаете перевезти семью, подумаем и насчет квартиры.

— Спасибо, — поблагодарил его Ильхом. — Дорогу туда я найду сам. — Добавил: — Наверно, дня два я буду заниматься в райкоме, так что, пожалуйста, командуйте сами, ну, а потом решим, как быть. Мне нужно обстоятельно познакомиться с документами, со сводками райстата, чтобы войти в курс, как говорится.

— Конечно, — кивнул Разыков. — Так я, если понадоблюсь, вечером буду в колхозе «Аланга».

— Добро. — Проводив взглядом Разыкова, Ильхом прошел за стол и нажал на кнопку вызова секретарши. Оксана тут же вошла. — Пусть ко мне зайдет заведующий общим отделом.

— Сейчас скажу ему.

— Пожалуйста, принесите мне протоколы заседаний бюро, пленумов и собраний активов за последние полтора года, — сказал он заведующему общим отделом.

К чаю Оксана принесла пачку печенья. Ильхом поблагодарил ее и углубился в изучение документов, в которых были запечатлены основные вехи деятельности райкома партии, намечены дальнейшие его шаги. До полуночи он просидел за столом, а потом, убрав документы в сейф, вышел на улицу. Ветер уже ослабел. Было прохладно, и Ильхом быстрым шагом направился в гостиницу. От чая, что предложила дежурная, отказался. В номере форточка была чуть приоткрыта, а, может, ее вообще забыли закрыть. Комната была полна горького запаха полыни. Ильхом раздвинул шторы и открыл дверь, чтобы сквозняк выгнал этот запах. Глянул в окно. Небо все еще оставалось мутным, точно бы затянутым пленкой. Звезды едва-едва угадывались.

Он разделся и лег на скрипучую деревянную кровать, подумав, что она наверняка полным-полна клопов. Постель была холодная, она сразу вроде бы сняла усталость, и сон вдруг куда-то исчез. Вспомнил жену. Конечно же, завтра она услышит по радио о состоявшемся в Чулиабаде пленуме райкома, о том, что он избран первым секретарем. И возмутится еще больше, чего доброго, откажется приехать к нему. Дай бог, чтобы этого не случилось, но если… что ж, на нет — суда нет… Оставим эти мысли на время, подумаем, с чего мы начнем завтра свой рабочий день. Разумеется, не с изучения протоколов. Пойдем в первую очередь на рынок, поинтересуемся, что там на прилавках имеется, послушаем, о чем говорят люди по обе их стороны, тем более, это полезно, пока люди не знают тебя и могут высказать свои мысли без обиняков. Там же в чайхане можно и позавтракать, опять-таки прислушиваясь к разговорам посетителей…

Сон, говорят, и слона с ног свалит. День у Ильхома был напряженный, поэтому в конце концов он начал засыпать. И где-то на границе сна и бодрости он услышал, как истошно закричал петух: ку-ка-ре-ку! Ку-ка-ре-ку-у-у! До рассвета было еще порядочно, и потому голос петуха звучал одиноко. «Сумасшедший, что ли, — мелькнула мысль. — Иначе с чего бы трубить рассвет посреди ночи. Если ты кричишь в доме узбека, считай, что твои часы сочтены. Утром же попадешь в котел!» В кишлаках существует поверье: если петух кричит не вовремя, значит, кличет беду в дом, и от него следует быстрее избавиться. И самый лучший способ — это сварить из него шурпу на завтрак. «Главное, — пришла еще одна мысль, теперь уже о самом себе, — ты сам, йигит, не окажись таким петушком. Не труби раньше времени рассвета, и вообще будь сдержанным, меньше говори, а больше слушай…»

Ильхом вырос в семье Истокиных. Дед Миша, как Ильхом всю жизнь называет главу семьи, уже пенсионер, с того времени, как ему стукнуло шестьдесят.

Ильхом не раз задумывался над тем парадоксом, который существовал в этой семье. По отношению к себе, разумеется. Михаила Семеновича он называл дедом, его жену — бабой Ксенией, хотя рос в их доме с тех пор, когда и вовсе себя не помнил. Иначе обращаться к ним ему было запрещено. Они для него все равно, что мать и отец, однако фамилию он носит Сиддыкова. Даже отчество у него родное — Пулатович. Когда учился в седьмом классе, Ильхом решил исправить эту, как он считал, несправедливость. При вступлении в комсомол он задумал было стать Истокиным, но дед нахмурился, как туча, — что было признаком величайшего гнева.

— Ну, почему, дед? — огорчился тогда Ильхом.

— Потому, милый, — ответил старик, — что твой отец Сиддыков Пулат был для меня больше, чем братом. Он всегда мечтал, чтобы его фамилия осталась на земле, очень переживал, что врачи твоей матери Мехри запретили… В общем это тебя не касается. В Сиддыкове Ильхоме Пулатовиче воплотились имена твоего деда и отца, не говоря уже о твоем собственном, так что, брат, не гневи меня!

— Да не ругай ты парня, дед, в такой радостный день, — вступилась за Ильхома бабка, — не подумал он. Ну, что ты расстроился, сынок? Ты наш, во веки веков наш! А на деда не обижайся, он правду говорит.

— Да, правду, — глотая слезы и вздрагивая плечами, ответил Ильхом, — Саодат все дозволено, она стала Истокиной, а мне…

— Ах ты мой несмышленыш, — рассмеялась она, прижав его голову к себе, — подрастешь и сам все поймешь. Саодат ведь наша невестка, она жена Бориса. А девушка, когда выходит замуж, переходит на его фамилию и родителей мужа обязана называть мамой и папой. Так заведено не нами, внучек.

— Перестань хныкать, йигит, — приказал дед сердито, — противно смотреть на плачущего мужчину!..

С тех пор к этому вопросу в семье не возвращались, и Истокины для него оставались дедом и бабой, а их сын Борис старшим братом. Когда он вырос, то многое узнал о своей родословной. Ему было больше всего обидно за родного деда, который, по его мнению, оказался недалеким человеком, раз с оружием в руках выступил против Советской власти. Но Ильхом гордился отцом и за фразой «пропал без вести» всегда предполагал героические поступки. Судя по рассказам деда, он был человеком спокойным, работящим. А такие и проявляют героизм. Уж Ильхом-то об этом хорошо знал. За годы учебы в школе, в институте ему немало пришлось повидать ребят, про которых, по их словам, можно было подумать, что такие горы свернут, если потребуется, а когда действительно требовалось, они уходили в кусты. Их ношу принимали на себя те, кто вроде бы себя ничем не проявлял. Жалко было ему свою мать. Но и гордость охватывала его всякий раз, когда он вспоминал ее. Вот кто настоящий герой. Ценой своей жизни она дала жизнь ему!

Оба языка — русский и узбекский — для Ильхома были родными, об этом опять-таки позаботился дед Миша. Дома разговаривали по-русски, и Ильхом вынужден был знать этот язык, а в школу ходил узбекскую, чтобы, как утверждал дед, он в подлинниках познавал величие своей национальной культуры, главным элементом которой был язык. «Незнание языка отцов и дедов, — утверждал он, — беда человека. Он мне напоминает дерево без корней, ту же елку, к примеру, которую к нам привозят издалека к каждому новому году. Пока есть в ее теле соки родимой земли, она зелена, но когда они иссякают, хвоя осыпается, и это уже не елка, а настоящая гузапая». Сам дед шпарит по-узбекски, точно бахши…

«У меня, слава аллаху, — думал не раз Ильхом, — есть с кого брать пример, есть на кого быть похожим. Нужно мне прожить такую же жизнь, как дед. Неважно, что я выучился на инженера, человеком можно оставаться, обладая любой профессией. Человечность не привилегия профессии, она — продукт души, убеждений и мировоззрения». И когда он ехал сюда, в Чулиабад, в машине Мурадова, он думал о том, что судьба предоставила ему возможность на деле доказать, следует ли он жизненным принципам своего деда или нет.

— А дед ваш настоящий хлопкороб, — воскликнул Мурадов. — Пионер тонковолокнистого в области. Главный болельщик, если можно так выразиться. Брата вашего я хорошо знаю, главного агронома совхоза «XX партсъезд». Толковый мужик, деловой!

А Ильхом вспомнил, что вот так, как Нуритдин-ака отозвался о деде Мише, тот однажды, после очередной встречи с первым секретарем обкома, воскликнул:

— С первым Сурхандарье на этот раз повезло! Много я их, первых, повидал на своем веку, а такого встречаю впервые. Какая тактичность, какая доброжелательность! С ним и разговаривать одно удовольствие, забываешь, что находишься в кабинете, чувствуешь себя раскованно. Вот с кого бы брать пример всем партработникам!..

— У Чулиабада огромные потенциальные возможности, — между тем говорил Мурадов, — только нужна умная голова, чтобы пустить их в действие.

— А вы уверены, Нуритдин-ака, что моя голова подходит для этого? — шутливо произнес Ильхом.

— У вас одно прекрасное качество, Ильхом Пулатович. Вы молоды, полны энергии. Район тоже молодой.

Машина вышла на прямую магистраль, что бежала вдоль железной дороги. Слева во мгле пыли и песка едва угадывались заросли камыша в пойме Амударьи, а справа мелькали домики колхоза имени Калинина, согнутые в три погибели придорожные шелковицы. Места эти были широко открыты ветру.

— Не ко времени «афганец», — заметил Мурадов, решив переменить тему разговора, а, может, продолжая его, только в другом ракурсе. Ильхом пока не мог уловить. — Там, где хлопчатник хоть малость подсушен, считай, что июльские цветы опали.

— Лишь бы то, что раньше было, удержалось, — сказал Ильхом. Все-таки он вырос в семье хлопкороба и знает что к чему. — Какое, на ваш взгляд, состояние хлопчатника в Чулиабаде?

— План дадут целинники, обязательства — тоже, — ответил Мурадов. — Не потому, что урожай приличный выращен, а потому, что за счет овощей, бахчевых и новых садов да люцерников засеяны лишние площади. Будете встречаться с руководителями хозяйств, предупредите, что в этом году заготовки по индивидуальному сектору мы не будем включать в общее выполнение плана. Никак не могу убедить некоторых товарищей, что индивидуальный сектор — это только подспорье общественного.

— Меня вы уже убедили, Нуритдин-ака, — сказал Ильхом. — И я постараюсь последовать вашему совету.

— Колхозник или рабочий совхоза, — кивнув, произнес Мурадов, — так или иначе будет выращивать на своем участке овощи и бахчевые. Если мы добьемся, что государственный план закупок будет выполняться за счет колхозного и совхозного огорода, то — что произведет индивидуальный сектор, обеспечит внутренний рынок, он завалит его овощами и фруктами. Значит, цены понизятся. Тут, Ильхом Пулатович, арифметика проста, нужно только не сбиваться с правильного курса.

— Столько задач вы уже поставили, Нуритдин-ака, — сказал Ильхом, — что я уж начинаю сомневаться, справлюсь ли?

— Не перестраховывайтесь, — словно бы прочитал он мысли Ильхома, таившиеся так глубоко, что Сиддыков и сам бы не мог признаться себе в их существовании. — За грехи Таирова вам не придется отвечать. Но вторая половина года в вашем распоряжении, Ильхомбек, а это очень много. Каким бы ни был итог нынешнего, но закладывать основы следующего придется вам. Да и результаты этого во многом будут зависеть от того, как вы будете руководить. Знаете что, вызовите к себе деда, пусть он будет вашим негласным советником. Уверен, ошибки не произойдет.

— Мне уж и самому тридцать пять, — сказал Ильхом, — а дед… он, конечно, в совете не откажет, но у него тоже свои принципы.

— Какие, интересно узнать?

— Я помню, как он учил меня плавать, — стал рассказывать Ильхом, — бросил в воду, а сам любуется с берега. Чуть не утонул я тогда. Потом он проделывал это со мной до тех пор, пока я сам не выплыл. И так все время.

— Хороший метод, — рассмеялся Мурадов, — надо его взять на вооружение при работе с кадрами. Быстрее выяснится, кто на что способен. Жизнь ведь тоже, по моему разумению, бурная дарья.

— Только не начинайте это с меня, Нуритдин-ака, — сказал Ильхом.

— Именно с вас и начну. Потому что вы уже, как говорится, знаете, с чем его едят, этот метод.

— Хорошо, — согласился Ильхом, — только прошу не быть слишком строгим, если споткнусь…

В половине восьмого, едва только по радио начался утренний концерт, Ильхом вышел из гостиницы. «Афганец» уже пошел на убыль, дул редкими порывами и гнал по асфальту оставшиеся со вчерашнего дня клочки бумаги. Небо все еще было рыжим, солнце напоминало белый шар. Но дышалось легко, как в сосновом бору.

Ильхом не любил базары. Ни тот, куда он сейчас шел, ни любой другой. Его утомляла спешащая куда-то толпа, разноголосица.

Несмотря на то, что день был будничный, да к тому же и ветреный, народу на небольшом — далеко не таком, как в Термезе, — рынке было много. Товаров — тоже. Прилавки ломились от золотистых, словно осколки солнца, яблок, красных, как кровь, помидоров, пучков зеленого лука, кинзы, укропа и петрушки. Здесь можно было купить все — черный, в пакетиках, душистый перец, свежую капусту, морковь, ранние дыни — хандаляшки и даже американскую жвачку. Ильхом подходил то к одному, то к другому прилавку, интересовался ценами, прислушивался к репликам покупателей, которыми в основном были жены строителей, рабочих недавно пущенного хлопкоочистительного завода, учителя, медики, служащие районных организаций. То есть те, кто не имел собственного клочка земли.

Сравнения приходили сами собой. Он заметил, что часть продающих те же помидоры запрашивает за них одинаково высокую цену, точно предварительно сговорились между собой. Некоторые просили чуть пониже, но все же… Причем, что удивило его, так это качество. У тех, кто запрашивал высоко, товар был высшего качества, как на подбор. У тех, кто поменьше, — тоже хорошие помидоры, только не мытые, но, видимо, пыль с них все-таки сдута. А в ларьке — совсем никчемные. Вялые, полузеленые или, наоборот, полукрасные, вперемешку с гнилыми и раздавленными. Стоили эти помидоры намного дешевле, но возле ларька никого не было. О причинах такого несоответствия цен он спросил у седобородого, грубоватого с виду, богатырского сложения старика, перед которым на прилавках высилась гора помидоров, скажем, среднего качества.

— Наивный вы человек, йигит, — усмехнулся он. — Большинство из тех, у кого помидоры, как с выставки, по-моему, ни разу не видели, где они и растут. Вырвется из кишлака на полдня колхозник, вроде меня, просидит тут до вечера, потом плюнет на все и отдаст кому-либо из них оптом по дешевке, ведь на работу надо! А эти не спешат, они все равно в убытке не останутся.

— Проще говоря, перекупщики?

— Самые настоящие спекулянты, — уточнил старик.

— Положим, они — спекулянты, — продолжил беседу Ильхом, — потому и продают дорого. Ну, а вы-то дехканин, неужели и ваши помидоры обходятся в полтора рубля, а? Это ведь пятнадцать рублей, если на старые-то деньги?!

— А кто считал, во сколько они обходятся? — Чувствовалось, что старику неприятен этот разговор.

— И все же? — не отступал Ильхом. Он видел, что тот колеблется.

— Красная цена им гривенник, — подумав, ответил он.

— Спасибо, ота, — похвалил его Ильхом. — Вот это ближе к истине. Тогда непонятно, почему такую цену заламываете.

— Гм. — Старик посмотрел на Ильхома, как на упавшего с луны. — Если сосед твой кривой, то и ты прищурь один глаз, говорят. Вот я и прищуриваю, а не то мне туго придется. Люди ведь покупают.

Подошла женщина и молча стала отбирать помидоры и класть их на чашку весов. Ильхом умолк, а когда она ушла, продолжил:

— Поговорим о другом, ота. Если выбросить на базар помидоры, хорошие, я имею в виду, государственные, можно сбить цену?

— Государство, — в тоне старика слышалась ирония. — Сельпо тоже государство?

— Не совсем, а в общем-то, да.

— Больше «не совсем» подходит, йигит. Каждый год наше сельпо сваливает в речку или в яму какую сотни тонн фруктов, овощей и дынь с арбузами, потому что дорога вагонов не дает. Сосед у меня заготовителем работает, так я как-то спросил его: что же вы хорошие хранилища не построите, Акбарджан, а? В космос летаем, а с таким пустяком справиться не можем! Даже автомашины-холодильники ведь уже придумали!

— Ну, и что он? — спросил Ильхом.

— Денег, говорит, нет. Эх, не я хозяин!

— А что бы вы сделали?

— Да ведь только за прошлую пятилетку наше сельпо столько денег списало в яму, что можно было бы три громадных, как караван-сарай, склада выстроить. Мне служащих жалко, они почти весь свой заработок несут на базар. Благословение аллаху, что я вот сам связан с землей, а то что бы делала моя дочь?!

— Она у вас служащая?

— Ага. Работает в Термезе врачом. Детским…

«Как ни крути, а старик прав, — подумал Ильхом. — Какое ему дело до мирового рынка и того, насколько рубль стал дороже доллара! Чего-чего, а считать люди всегда умели. Читать не умели, а считали всегда правильно.»

Решив, что беседа со стариком была для него очень поучительной, он отправился в чайхану. И вспомнил одну из встреч, как говорил дед, за круглым столом, на веранде родного дома. Такие встречи случались часто, особенно, когда Ильхом еще учился. На этот раз дед поучал своего сына Бориса, новоиспеченного агронома:

— В Сурхандарье земля прекрасна, нужно только с умом к ней относиться.

— А где она плоха, батя? — переспросил Борис. — Везде земля хорошая и, если не жалеть сил и души, воздаст сторицей.

— Не скажи. В Подмосковье, к примеру, два урожая овощей она не даст, а здесь — пожалуйста. Ты знаешь, как в Денау люди поступают? Сначала капусту вырастят, потом — картофель, а после него — цветы под пленкой. С десятки соток получают по двенадцать тысяч рублей чистой прибыли. Колхозы и совхозы области получают пока с гектара по две тысячи. С гектара!

— Что мы пока не научились эффективно хозяйствовать, не секрет, — сказал Борис.

— А когда же научимся, а? Сколько нам еще времени нужно? Советская власть существует седьмой десяток лет, а мы все… Между прочим, тот частник, который без всякой агрономической науки выколачивает из своего приусадебного участка такую прибыль, в общем-то колхозник.

— Чего ж ты на своей земле не добиваешься этого? — стал наступать Борис. — Учить оно всегда легко!

— Земля опытной станции, к твоему сведению, почти не отдыхает, — ответил дед Миша. — Хлопок убираем, что-нибудь да сеем. Ячмень, клевер. И потом… нам земля дана, чтобы новые сорта хлопчатника выводить, а не капусту выращивать. Кстати, о капусте. Сколько не бьюсь, чтобы раннюю начали выращивать, ничего не могу сделать. Абсолютное равнодушие!

— Подскажи как, мы попробуем, — сказал Борис.

— В ноябре высади рассаду, в феврале получишь урожай. Потом снова повтори. Вот тебе два урожая!..

«Первое, — подумал Ильхом, завтракая в чайхане, — поинтересоваться овощехранилищем, нельзя ли его построить методом хашара. Хотя бы небольшое на первый случай. Второе: узнать, можно ли в тутошних условиях получать урожай овощей. Лук, тот будет расти, об этом и разговору быть не может! Травы-специи тоже не капризны… И еще… Нельзя ли остатки помидоров с огородов совхозов и колхозов, эти самые полузеленые да полукрасные, законсервировать? Нужно посоветоваться с председателем райпотребсоюза, со строителями…»

Оксана сегодня была в вышитой ферганской тюбетейке, волосы сплетены в две тугие косы и небрежно закинуты за спину. Он поздоровался с ней. Прошел в кабинет. Следом вошла она:

— Чай вам сделать, Ильхом-ака?

— Если нетрудно, — произнес он и спросил: — Давно в райкоме работаете?

— С тех пор, как район организовался.

— А я тут в прошлую зиму был, не видел вас, — сказал Ильхом.

— В декабре?

— Кажется.

— Я в отпуске была.

— Можно один деликатный вопрос?

— Пожалуйста, вы же нас всех должны знать, — ответила она.

— Всех, но, наверное, не всё, а?

Оксана пожала плечами.

— Простите, мне показалось, что в вас есть что-то неузбекское, кроме имени. Или я ошибаюсь?

— Мама у меня украинка.

— Ясно. Она с вами?

— Что вы! Уехала, когда мне и трех месяцев не было.

— Почему?

— А кто ее знает. Отец об этом не любит вспоминать.

— А он где у вас?

— В Ходжа-кишлаке, что на берегу Сурхана. Это в Джаркурганском районе. Не слышали?

— Нет. Знаю, что там все кишлаки вдоль реки стоят, то слева, то справа.

— Верно.

— Ладно, Оксана, давайте свой чай и не думайте, что я прокурор. Да, — вспомнил он. — Пригласите ко мне, пожалуйста, начальника ПМК, председателя райпотребсоюза и руководителей ОРСов. Появится товарищ Разыков, пусть зайдет.

— Хоп.

«Каких только судеб нет на земле, — подумал он. — Вот и еще одна, покрытая тайной».

Когда Оксана занесла чай, Ильхом спросил:

— Вы пригласили товарищей?

— Никого не нашла, Ильхом-ака. Председатель райпотребсоюза сидит уполномоченным где-то, начальники ПМК, сказали, выехали по объектам, а ОРСов… их, оказывается, пригласили в Термез.

— М-да. А Разыков?

— Он уже пришел. К нему Гульбека Шариповна зашла, но я передала вашу просьбу.

— Отлично, пусть зайдут оба. Если не очень заняты, конечно.

— Хоп…

Гульбека Каримова была сверстницей Ильхома, училась в одной с ним школе, только в параллельном классе. Ильхом после школы ушел в армию, а она стала работать инструктором в райкоме комсомола и одновременно училась на заочном отделении пединститута в Термезе. Пока Ильхом был в институте, она успела выскочить замуж, три года проработать первым секретарем райкома комсомола, возглавив в районе движение девушек-механизаторов. Года два назад вот тут же на целине, кажется, собрала около пятисот тонн хлопка и была награждена орденом Ленина. Когда организовался район, вернее, немного позже, ее избрали секретарем по идеологии райкома партии. Теперь это была полная, выглядевшая гораздо старше своих тридцати пяти лет, женщина, мать пятерых детей.

— К вам можно? — спросил Разыков, приоткрыв дверь.

— Прошу. — Ильхом встал из-за стола. Поздоровался с ним и с Каримовой за руку. Пригласил к столу.

Установилось неловкое молчание. Разыков и Каримова, видимо, не знали пока, как вести себя с новым первым секретарем, хотя в его бытность инструктором обкома, конечно же, встречались с ним, беседовали, и так далее. Но… одно дело инструктор, и другое — непосредственный начальник. Чтобы приспособиться к нему, время нужно, а прошла-то всего одна ночь. И Ильхому… Честно говоря, еще раньше, когда учился в ВПШ, он не раз представлял себе, с чего начнет свою деятельность, если судьба сделает его первым секретарем райкома. На первом месте у него, помнится, стоял регламент на заседаниях и различных совещаниях. Вот и спросил он, как они проходят в Чулиабаде.

— Как везде, — пожал плечами Разыков. — Бывало, что бюро до полуночи затягивалось. Начиналось утром в десять.

— Нам нужно изменить такой порядок, — сказал Ильхом. — Попробуем ленинский стиль применить на практике. Докладчику на заседании бюро дадим три минуты, как делал Владимир Ильич на заседаниях Совнаркома. Две минуты — содокладчику. Минуты четыре тем, кто будет выступать с трибун совещаний и собраний активов. Принимается?

— А что можно сказать за три минуты? — удивилась Каримова.

— Наверно, не меньше, чем говорили в свое время наркомы. Самое важное.

— Если бы люди знали, где оно, это важное! — сказал Разыков.

— А вот этому их нужно учить, Ахмат-ака. Выбирать самое главное. Учить будем личным примером, так, я думаю, будет лучше.

— Ох, и трудно нам будет! — воскликнула Гульбека.

— Легкого хлеба не бывает, — ответил Ильхом и вдруг почувствовал, что тон его обретает жестокость. Он смутился: — Извините, пожалуйста, вы эту истину и без меня знаете. Но мне хочется, чтобы мы сами относились ко времени с огромным уважением и научили это делать других. Тогда и дисциплина подтянется.

— Разве мы против, — сказал Разыков, — понимаем, что пустая болтовня только расслабляет, а потом это и на работе сказывается.

— В принципе вы не против моего предложения? — переспросил Ильхом. На то было основание. Ему показалось, что второй секретарь произнес свою фразу неуверенно, даже с некоторым скептицизмом, мол, ничего из этой затеи не выйдет, но поскольку новый веник… хозяин-барин. «Начинать, видно, мне придется на свой страх и риск, — подумал Ильхом. — И ответственность, значит, брать на себя. Ну, что ж, пусть будет так». Он нажал кнопку вызова секретарши. Когда она появилась в дверях, попросил: — Пригласите ко мне всех заведующих отделами и их заместителей.

Вскоре они собрались, устроились на стульях вдоль стен. Ильхом вкратце объяснил им, как отныне будут проходить заседания бюро, всякие собрания и совещания. Потом у каждого в отдельности выяснил, за каким хозяйством или отделением он закреплен уполномоченным района. Оказалось, что все они являются таковыми.

— С сегодняшнего дня, товарищи, — сказал он, — институт уполномоченных в районе отменяется. Попробуем обойтись без них, тем более, что в управлении сельского хозяйства есть кому этим заниматься. Прошу отозвать руководителей районных организаций и учреждений, которые курируют ваши отделы. Я думаю, что, если каждый из нас на своем месте будет хорошо работать, то есть добросовестно исполнять возложенные на него обязанности, дело двинется. Может, я неправ?

— Правы, Ильхом Пулатович, — произнес, привстав, заведующий отделом пропаганды и агитации Саломджан Менглиев, невысокий коренастый мужчина лет сорока. — В каждом колхозе и совхозе сегодня работают по сорок — пятьдесят специалистов с высшим образованием. Хвалимся этим с высокой трибуны, а на самом деле… выходит, что мы им же и не доверяем, посадив в том хозяйстве уполномоченного.

— Мы вас правильно поняли, Ильхом Пулатович, — сказал Менглиев.

Настроение сидящих заметно улучшилось. Ильхом видел, как они довольно переглядывались друг с другом, улыбались. И он их понимал. Как человек, которому осточертела упряжка уполномоченного еще в совхозе, где он был главным инженером. Случалось, его посылали в отделение, где он никакой пользы не мог принести. И он вспомнил, как в минувшую зиму был в этом же районе уполномоченным обкома. Его направили в колхоз «Аланга».

Тогда все вокруг было бело от снега. Дул, — случайное, конечно, совпадение, — «афганец», колючий и злой, наметая под чахлыми кустами янтака, у обочин дорог и насыпей каналов и коллекторов рыже-белые — снег с песком — сугробы и сугробики, нес поземку по ровным пространствам степи. Ильхом спешил попасть в район задолго до начала рабочего дня, чтобы поставить в известность первого секретаря о своем прибытии, только Таиров не принял его, а передал через дежурного, что он в курсе. Он все еще помнил инцидент с орденом для чабана и теперь вновь показал ему свой характер.

От райцентра до «Аланги» километров десять, его угодья лежат у самого подножия Кугитанга. Другой на месте Таирова обязательно бы поинтересовался у гостя, мол, как у тебя с транспортом, может, сказал бы ему, на что следует обратить внимание. Ильхом пожалел, что заехал в райком. Из приемной он позвонил в колхоз, там председательствовал его давний, еще со студенческой скамьи приятель Уракджан Бердыев. Правда учились они в разных институтах. Уракджан в сельскохозяйственном, а Ильхом в ТИИМСХ. Но Бердыев был негласным руководителем землячества сурхандарьинских студентов в Ташкенте. Парень он был не по годам мудрый и своими здравыми суждениями внушал доверие, вызывал уважение остальных ребят. Он мог дать дельный совет, организовать помощь тому, кто не получал стипендию. Вернувшись, Уракджан некоторое время работал участковым агрономом, потом главным, и вот уже несколько лет председательствует. При нем «Аланга» полностью перешла на производство тонковолокнистого хлопка, доходы стали ощутимыми, и колхоз быстро пошел в гору.

Услышав голос Ильхома в трубке, Уракджан обрадовался и тут же прислал за ним свой новенький «уазик». Встретил его достойным образом, показал все стойбища колхоза, где зимовали отары. Животные, как увидел Ильхом, были в тепле и сыты. И если в целом по району их падеж катастрофически рос, то в «Аланге» расход был естественным — на нужды детских учреждений и больницы.

— Лучше бы подыхали эти овцы, — произнес тогда с горечью Уракджан за ужином в жарко натопленной колхозной гостинице.

— Что это ты?! — удивился Ильхом.

— В сложившейся ситуации я выгляжу белой вороной, тем самым фельдфебелем, что шагал в ногу. Как, говорят, во всех хозяйствах овцы дохнут, а у него — нет. Почему? Значит, тут что-то не то, ясно! Комиссии райкома следуют одна за другой якобы для изучения опыта, а на самом деле…. найти подвох, мол, не скрыл ли председатель ягнят в период окота, а теперь за счет их выкручивается. Да к тому же во время заготовки кормов мы показывали то, что есть, не приписывали. Вот и получается, что в колхозе вроде бы и кормов мало, и овцы не гибнут. А там, где было заготовлено, на бумаге, конечно, по два плана, половина скота пала. Наш пример — бельмо на глазу Таирова. За нас ему достается на каждом разборе животноводческих дел.

— Выходит, что чем лучше работаешь, тем хуже выглядишь. Глупость какая-то!

— Природа дехканина такова, что он всегда надеется, — сказал Уракджан, — что следующий год будет лучше, что весна выдастся благоприятной, ну и так далее. Вот и сейчас. Зима суровая, а он и рад: мол, вредители хлопчатника вымерзнут, значит, себестоимость продукции будет ниже, поскольку не нужно тратиться на яды. И никому ведь невдомек, что эти вредители — существа живые, чувствительные. О суровой зиме они еще год тому назад знали и, конечно, успели уйти поглубже. А я реалист, брат. Достал несколько тонн ядохимикатов, держу на складе. Есть они не просят, а пригодиться могут. Встречаюсь с руководителями других хозяйств, у них то же благодушие, что и у рядового дехканина. Опасно!..

Вспомнив все это, он подумал, что нужно дать задание энтомологам, чтобы они тщательно обследовали хлопковые поля. А людям сказал:

— Ежедневно, мы об этом договоримся между собой, кто-либо из секретарей будет находиться в райкоме. Целый день. Для оперативного решения возникающих вопросов. Если у вас нет вопросов, все свободны.

— Не получится так, Ильхом Пулатович, — произнесла Каримова, когда они остались одни. — Скажем, я завтра буду в райкоме, а сюда приедет кто-нибудь из области. Мне нужно ехать с ним по хозяйствам.

— Кто именно? — спросил Ильхом.

— Ну, хотя бы заведующий облсобесом. Не поедешь, обидится.

— Условимся так, — решительно произнес Ильхом, — сопровождаем только секретарей обкома, да и то, если это понадобится. Для заведующего облсобесом или председателя облплана есть соответствующие наши заведующие, пусть они и имеют с ними дела.

— Но будут обиды! — возразила Гульбека.

— Говорят, и свадебный пир не без обид, думаю, что нас поймут.

— Хлебнем мы с этим новшеством, Ильхом Пулатович.

— Ну, должны же мы когда-то жить и работать как надо, — воскликнул Ильхом. — Попробуем, отказаться никогда не поздно. Думаю, что не придется этого делать. А теперь нужно познакомиться, что же в действительности на местах делается. Поэтому, если не возражаете, с недельку я и буду этим заниматься. Каждый вечер встречаемся в райкоме.

— Добро, — кивнул Разыков, вернувшийся в кабинет.

— Я тоже не возражаю, — сказала Каримова… А через два дня она призналась: — Вот мы условились, что не будем уполномоченными. Теперь я встаю утром, кормлю семью, кого нужно, в школу отправляю, а мужа — на работу. Иду в райком и думаю, чем же я буду заниматься. Обычно появишься утром тут, покажешься на глаза Таирова, а потом едешь в совхоз. Своими делами занимаешься вечером. А теперь сижу дома. Странно как-то. Даже дети подшучивать начали, мол, не проводили ли меня на пенсию.

— Да и мне уже намекнули, — добавил Разыков.

— Сами же согласились с тем, что традицию ломать трудно, — сказал Ильхом. — Согласен, нелегко. Но мы обязаны сделать это. Я уже слышал, что и ваши подшефные — директора совхозов сидят вечерами в кабинетах и не знают, куда себя девать. Подскажите им вы, Гульбека Шариповна, пусть самообразованием занимаются, читают газеты, смотрят телевизор, дома с семьей побудут. А у вас лично… идеологическая работа — самый трудный участок деятельности партийного комитета. Думаю, что проблем тут…

— В них можно утонуть, — ответила Каримова. — Возьмем детские ясли и сады. В каждом хозяйстве они есть только на центральных усадьбах, но и то загружены, в лучшем случае, наполовину. Матерям выгодно не водить детей в садик, как это ни парадоксально. Дети дома, значит, и самим можно в поле не выходить.

— А кадры какие в детсадах? — поинтересовался Ильхом.

— Грамотные девушки, выпускницы Денаусского дошкольного педагогического училища. Кормят детишек по нормам санаторных детских садов, игрушки есть, постель и мебель — тоже. Все есть, а детей нет.

— В каждом хозяйстве, — сказал Ильхом, — около сорока человек только начальников, а если к ним приплюсовать бригадиров да заведующих фермами, подучится еще больше.

— Считайте, целая сотня, — подсказал Разыков.

— Для начала, Гульбека Шариповна, нужно привлечь их детей — сказал Ильхом, — а жены пусть работают.

Если взглянуть на территорию Чулиабадского района с высоты птичьего полета, то она предстанет перед взором гигантским ятаганом — саблей турецких янычар, лезвие которой разрисовано квадратами хлопковых полей, кукурузных плантаций, люцерников и бахчей, огородов и желтых прямоугольников сжатой уже пшеницы, белыми поселками совхозов и их отделений, расчерчено лентами дорог, каналов и глубокими морщинами коллекторов. Лезвие это выгнулось вдоль Амударьи километров на сто и своим острием упирается в красновато-бурые нагромождения южной оконечности Кугитанга, за которой начинается Туркмения.

Ильхом знакомился с районом. Каждый день он на час-полтора заглядывал утром в райком. Просматривал свежую почту, звонил в обком партии бывшему своему заведующему отделом Хасанову, чтобы узнать, нет ли вестей о жене, потом просил телефонистку соединить его с квартирой своих стариков, справлялся о здоровье, выслушивал длинные наставления бабы Ксении. А потом уезжал. Возвращался в гостиницу поздно, валился от усталости в постель, но ни разу не смог уснуть сразу. Память возвращала к впечатлениям прошедшего дня, к встречам с колхозниками и рабочими совхозов, со строителями и шоферами, с большими и малыми начальниками, всеми, кто превращал эту веками изнывавшую от зноя землю в край плодородия. В массе своей эти люди были энтузиастами, кто решил испытать себя в трудных условиях, но были и охотники за длинным рублем.

Большое впечатление произвела на него встреча с Героем Социалистического Труда Атамурадом Худайназаровым. Ильхом раньше слышал об этом человеке, но вот встретился впервые. Разговаривал с ним в перерыве за касой шурпы и чашкой чая на полевом стане. Невысокий, коренастый мужчина лет пятидесяти, с круглым смуглым лицом и седеющими волосами, торчавшими из-под тюбетейки, как иглы у ежа, он приехал сюда из знаменитого денаусского совхоза «Хазарбаг» уже со звездой Героя. Поля ему отвели не самые лучшие, каменистые супесчаники, да и лежат они на самом юге района, так что «афганцы» только перешагивают Амударью и всей своей мощью обрушиваются на его плантации. И все равно земля эта стараниями самого Атамурада, его сыновей и других членов бригады дает самый высокий пока что в районе урожай — сорок центнеров. Нынче Худайназаров начал новый эксперимент. Он объединил все то, что раньше называлось отделением совхоза, в одну укрупненную бригаду, в результате чего управленческий аппарат сократился на тринадцать человек. Но дело даже не в этом.

— Мы получим сорок центнеров с гектара, — сказал он, — а соседи только по двадцать два. Даже если мы в среднем на укрупненную бригаду, а это триста пятьдесят гектаров, сумеем дать по тридцать, и то будет огромная прибавка.

— А что вас, немолодого уже человека, привело на целину, — спросил Ильхом. — Там у себя вы наверняка имели лучшие условия жизни, а?

— Разумеется. Там у меня добротный дом, огород, сад, друзья. Но у меня растут сыновья. Я хочу, чтобы они закалились на настоящей работе, на настоящих трудностях. Потом им легче будет.

— Значит, ради детей?

— Я ведь и сам еще вправе мечтать о заметном следе на земле, райком-бобо. Полвека не так уж много, верно?

— Нет. Самая пора зрелости, — ответил Ильхом и спросил: — Ну, а как вы относитесь к тонковолокнистому? Насколько мне известно, в ваших краях предпочитают средневолокнистые сорта.

— Положительно, хотя к нему нужно приспособиться. Получаем ведь по сорок центнеров. И весь урожай собираем машинами.

— Значит, можно весь район переводить на производство тонковолокнистого?

— Чем быстрее, тем лучше. Я считаю преступлением эти земли отдавать средневолокнистому хлопку. Но нужно преодолеть инерцию у людей. Белый хлопок легче поддается уборке машинами, а с тонковолокнистым много канители. Машины пока несовершенны. По-моему, уборку этого хлопка нужно разделить на два этапа.

— То есть? — Ильхом всю жизнь прожил в республике хлопка, но ни разу не слышал, чтобы уборку можно было делить на этапы.

— После дефолиации нужно раза три пройти по полям, подобрать осыпавшиеся хлопья. Тут как раз можно обратиться за помощью к студентам. На недельку или две. А потом ждать, пока не ударят заморозки и полностью не раскроются коробочки. Тогда еще раз пройти машинами, а потом пускать куракоуборочные агрегаты.

— Беспокойный человек, — сказал о нем директор совхоза, когда возвращались обратно, — все ищет чего-то, пробует, экспериментирует.

— Хорошо это или плохо? — спросил Ильхом.

— Черт его знает! Я в его возрасте не рисковал бы…

Ильхом шел утром на работу и думал об этом человеке. В сущности мир держится на них, беспокойных и ищущих. Но и директор прав, с него тонны требуют, а не эксперименты.

Оксана уже была на месте. Ильхом поздоровался с ней и прошел в кабинет. Сел за стол и, развернув папку, которую еще вчера занес заведующий общим отделом, стал просматривать бумаги. Минут через десять она принесла чай. Ильхом, как всегда, поблагодарил ее, одарив улыбкой, и углубился в чтение бумаг. Оксана перелила первые две пиалы в чайник, чтобы чай заварился покрепче, и, налив третью, поставила перед ним:

— Пейте, пока не остыл, Ильхом-ака.

— Спасибо, Оксана! — Ему показалось, что голос женщины дрогнул, и он, после того как она вышла за дверь, вдруг поймал себя на мысли, что это неспроста. Он вспомнил, какой он увидел ее в первый раз. Тогда это была красивая, поразившая его своей естественностью, женщина. Он не любил особ напудренных и накрашенных, особенно из числа молодых, считая, что сама молодость прекрасна и не нуждается в красках. А сейчас чувствовалось, что она чем-то изменилась. Чем? Он выпил чай, налил еще одну пиалу, выпил и ее, обжигая губы, точно это должно было дать ответ на вопрос, но ничего из этого не получилось. Вошел Разыков. Он поздоровался и сел напротив. И, словно бы подслушав его мысли, произнес:

— Оксана наша хорошеет с каждым днем!

— Разве? — спросил Ильхом, тут же поняв, что вопрос его прозвучал фальшиво.

— Да!

— Может, оттого, Ахмат-ака, что мы меняем климат в районе?

— Может. — Разыков помолчал и продолжал сожалеющим тоном: — Мне ее просто по-человечески жалко. Рано осталась без матери, когда выросла, отдали замуж за двоюродного брата. Не захотели, чтобы такой нежный цветок рос в чужом саду, даже на свои строгие обычаи плюнули! Живет она с ним десять лет, а детей нет. Как вот тут быть?

— А вы, Ахмат-ака, отлично знаете свои кадры, — рассмеялся Ильхом.

— Поневоле узнаешь, если собственная жена ревнует. Насилу доказал, что я слишком стар для Оксаны.

— Кстати, кем ее муж работает?

— Шофером-киномехаником на передвижке… Как вы вчера съездили?

— Ничего. Побеседовал с очень умным человеком.

— С Атамурадом?

— Да.

— Голова! Сегодня куда хотите?

— Договорился с начальником ПМК «Чулиабадводстроя» Трошкиным, хочет познакомить со своими объектами, зону отдыха показать. Он ее где-то в горах строит.

— Ясно. ТТТ.

— Что значит «ТТТ»? — спросил Ильхом.

— У нас в районе все его так называют. Трошкин Тихон Тимофеевич, три «Т». Он не обижается. Сегодня очередь Гульбеки оставаться в райкоме, поэтому я хочу съездить на котлован насосной станции канала «Искра». Там второй секретарь обкома партии Свиридов планерку проводит. К слову, до перехода в обком он и возглавлял ПМК Трошкина.

— Тогда мы ему, как своему, вправе предъявлять повышенные требования, — произнес в шутливом тоне Ильхом.

— Он и так половину своего времени проводит у нас, столько вопросов помог решить!

Позвонил председатель райисполкома Уразов. Ильхом выслушал его и сказал Разыкову:

— Советская власть увеличила заготовку масла и молока в индивидуальном секторе. Сегодня хочет побывать на базарах района, подумать, как сбить цены.

— Наконец-то он в своей стихии, — кивнул Разыков.

— В стихии?

— Ну, да. Когда его избрали председателем РИКа, он сразу и взялся было за эти дела, но Джурабай-ака одернул его, мол есть задачи поважнее. Посадил его уполномоченным в совхоз имени ВЛКСМ и вся любовь!

— Здравствуйте, товарищи! — Каримова вошла улыбаясь. Ильхом и Разыков привстали и кивнули. — Сегодня я остаюсь, оказывается, здесь?

— Да.

— Ничего, — с досадой произнесла она. — Пошлю в «Чегарачи» заврайоно и главного врача, там все уже, можно сказать, на мази, вечером сама выберусь и проверю.

— Большое дело затеяли? — поинтересовался Ильхом.

— Обновляем всю наглядную агитацию, а еще — устраиваем детей начальников в детский сад. Туго идет!

— Но все же идет?

— Ну. Сначала коммунисты отвели свои чада, а жен вывели в поле, потом и беспартийные бригадиры и табельщики. Человек сто прибавится.

— Там особенно трудно с людьми, — сказал Разыков. — На каждого работающего приходится по тринадцать гектаров, а по району — восемь.

— Потому мы и решили начать с этого совхоза, — сказала Гульбека.

Ильхом глянул на часы. Оставалось полчаса до начала встречи с начальником ПМК, которая была намечена на перекрестке, возле заготпункта совхоза им. ВЛКСМ.

— Мы пойдем, — сказал Разыков.

— Да. — Ильхом проводил их до двери, вернувшись, быстренько пробежал глазами бумаги, наложил резолюции и, взяв папку, вышел в приемную. Положил ее на стол перед секретаршей: — В общий отдел, Оксана.

— Куда сегодня? — спросил шофер, когда он сел рядом с ним. Это был молодой парень, полгода как демобилизовавшийся из армии. Звали его Сагитом, но представлялся он всем почему-то Аликом. И все в районе его знали как Алика. Был он довольно-таки симпатичным парнем и потому, верно, везде, где бы Ильхом ни оставлял его одного, чтобы пройти по полю или побывать внутри строящегося дома, он замечал, вернувшись, как от машины отходили девушки.

— Поезжай к перекрестку хлоппункта совхоза им. ВЛКСМ, — сказал Ильхом.

«Керосинка» Трошкина — видавший виды восьмиместный газик стоял на обочине дороги, метрах в десяти от перекрестка. Ильхом издали увидел высокую, чуть сутулую фигуру начальника ПМК в широкой распашонке-рубашке, очень распространенной в районе в это знойное время. Он стоял возле машины и дымил трубкой.

— Извиняюсь, Тихон Тимофеевич, — произнес, спрыгнув с машины, Ильхом и здороваясь за руку, — опоздал на три минуты.

— Чепуха, Ильхом Пулатович, — ответил Трошкин, — зато сколько времени сберегли нам, сократив всякие собрания да заседания. Невозможно было жить, правда. Каждый вечер приглашали в райком и держали до полуночи. А зачем, спрашивается? Чтобы узнать, как идут дела на какой-либо стройке. Может, я свою машину отправлю назад?

— Конечно. Куда поедем?

— Наша мехколонна многоотраслевая, как и все на целине, — сказал Трошкин, — строим жилье, объекты соцкультбыта, но главное — осваиваем комплексно землю. Посмотрим второй агроучасток совхоза имени XXV съезда партии, там сейчас вся наша техника сконцентрирована.

По пути ТТТ рассказывал о своей ПМК, вспоминал трудности, что выпадали на ее долю в тот или иной год, забавные случаи. Ильхом слушал его вполслуха, о чем думал, и сам сказать не может.

— А почему сейчас не получается? — спросил вдруг Ильхом, вспомнив, что тот что-то говорил о переходящем Красном знамени Минсельстроя, которого ПМК удостаивали дважды.

— Что не получается, Ильхом Пулатович? — переспросил Трошкин.

— Да знамя Минсельстроя.

— A-а. Так это было при царе Горохе еще, давным-давно. Тогда ПМК командовал Свиридов.

— Выходит, Виктор Михайлович лучше работал?

— Условия изменились, требования стали жестче. На мой взгляд, конечно, а он может быть и субъективным.

— Однако и техническая оснащенность возросла?

— Не без этого, но люди… Поговоришь с иным, и вспоминается сказка Пушкина о золотой рыбке. Такому уже мало собственной избы, дворянства, то есть всяческих почестей, подавай владычество над синим морем. Аллах с ним, отдал бы и море, так ведь воду замутит, ни на что больше способностей не хватит, вот в чем суть.

— Давно известно, что жадность губит человека, — сказал Ильхом.

— Каждый, к сожалению, считает, что это не про него. Вот и второй агроучасток.

Вдали, у подножия гор, куда канал «Занг» еще не успел дойти, на огромной площади копошилась техника — экскаваторы, скреперы, бульдозеры и грейдеры. В нескольких местах стояли автокраны, в их клювах то и дело появлялись асбоцементные трубы, напоминающие белые бревна.

— Тут будет уже новый вид дренажа, скрытый, — объяснял ТТТ. — На коллекторы теперь земля не будет отводиться, Ильхом Пулатович. Здорово придумали, хоть и хлопотно для нас, строителей.

Он стал в подробностях рассказывать об этом виде дренажа, в чем заключается сложность его прокладки, а тем временем машина подъехала к одному из вагончиков, над которым ветер трепал выгоревший флаг. Пообедав в столовой вместе с рабочими, выслушав не всегда приятные замечания в свой адрес от них, они тронулись дальше.

— Большое дело затеяли? — спросил Ильхом.

— В общем-то да. Сначала хотели создать просто зону отдыха для ПМК, а когда место, которое мы выбрали, показали нашему генеральному директору, он посоветовал строить настоящий дом отдыха санаторного типа, чтобы в нем набирались сил все работники объединения. Закончим стройку, расходы поделим между всеми ПМК.

— А не далековато ехать сюда?

— Что вы, — ответил Трошкин. — Это сейчас так кажется, потому что машина ползет, как черепаха. Вот проложим асфальтированную дорогу, мосты поставим, кое-какие камушки уберем, тогда весь путь от Термеза сюда займет не более двух часов.

— А место и в самом деле красивое! — восхищался Ильхом.

— Швейцария!.. Впрочем, помолчу, я там никогда не бывал, но наш генеральный ездил, он и сделал такое сравнение.

За поворотом, до которого было рукой подать, два параллельно идущих хребта, образующих эту узенькую долину, внезапно расступились, словно бы гигантский взрыв когда-то раздвинул их, чтобы создать пространство, похожее на амфитеатр. И арча тут росла так, точно ее когда-то давно люди поставили на террасах, теперь они напоминали зрителей боя гладиаторов, вскочивших с места, чтобы приветствовать победителя. Арену этого своеобразного амфитеатра составляла эллипсоидная площадка, которую вполне можно было принять за стадион.

— Здесь мы построим три спальных корпуса, летний кинотеатр, детскую площадку, библиотеку, бильярдную, столовую и кухню, ну и прочие мелкие объекты. Дом отдыха будет работать полгода, до зимы.

— Разве зимний пейзаж здесь будет хуже, чем сейчас? — спросил Ильхом и сам ответил: — Думаю, что нет. Поэтому нужно строить котельную, чтобы люди отдыхали круглый год.

— Сначала задуманное нужно до ума довести, — сказал Трошкин.

— Я просто высказываю свои соображения, и не тороплю. Пусть это будет второй очередью.

— Посоветуюсь с генеральным.

— Вот это разговор, — улыбнулся Ильхом.

День подходил к концу. Прораб участка Назиров, парень лет двадцати пяти, упросил начальника ПМК и Ильхома остаться на ночь. Те согласились, и Назиров быстренько организовал ловлю форели в родниках, кипящих тут чуть ли не на каждом шагу. Уху ели у костра, выпили по стопочке. Непринужденный разговор того вечера Ильхом помнил долго…

«АН-24» набирает высоту, взяв курс на Ташкент. Ильхом сидит у иллюминатора и смотрит вниз, чуть вытянув шею.

Рядом в кресле дремлет дед Миша. Сегодня на нем не тот нарядный костюм, что он надел на себя, когда ездил на свадьбу, а рубашка навыпуск с карманами. Он надвинул на нос кепку и тихонько посапывает. У него такая привычка — шум моторов, как колыбельная, убаюкивает. Бабка Ксения сидела в хвосте самолета, бросая тревожные взгляды назад, в проход. Там она оставила тугой узелок, который показался Ильхому, когда он тащил его до самолета, набитым кирпичами. «Интересно, что она положила сюда?» А что в картонном ящике из-под стирального порошка, который он тоже нес до самолета?

— Зачем все это? — помнится, недовольным тоном бросил Ильхом, когда еще дома садились в машину. — Там такого барахла, видать, лет на сто?!

— Не твое дело, — оборвала бабка, смерив его сердитым взглядом. «Ей абсолютно все равно, что я уже не маленький и все-таки первый секретарь райкома», — подумал он.

— Там может быть что угодно, — произнесла она, имея в виду под «там» — Ташкент, — а мой с дедом долг привезти все, что нужно молодой матери. Помоги лучше старику погрузить ящик, чем нервничать. Стоишь, как истукан!

— Разворчалась, — произнес дед, подав Ильхому ящик, — кинь назад.

— А ты тоже помолчи, — набросилась она на мужа, — кто мы такие? Уважаемые люди. Родители вот этого охламона. Почему мы должны краснеть перед сватами, а?

— Вот так всю жизнь, — усмехнулся дед, — прежде, чем вкусить радостей, горя нахлебаешься. — Повернулся к ней: — Ты чего парня позоришь?

— Перед кем это я позорю? — огрызнулась бабка.

— Хотя бы перед Аликом.

— А что я ему сказала-то?

— Ну, и память… «охламон»!

— A-а. Так я правду сказала, дед. По мне пусть хоть кем будет, останется охламоном. Я же любя…

Теперь сидит, как на иголках, то и дело поглядывая на узелок, думает, наверно, пока самолет долетит до Ташкента, все его содержимое уползет куда-нибудь. Ильхом вспомнил утро. Он вернулся с Кугитанга к началу рабочего дня. Оксана, встретив его в приемной, смущенно произнесла:

— Поздравляю, Ильхом-ака, с сыном!

— Что, уже? — удивленно спросил Ильхом и потом, одумавшись, поблагодарил ее: — Спасибо, сестренка, суюнчи за мной! Откуда вы узнали?

— Анвар-ака вчера позвонил из обкома. Вы только уехали, а тут — звонок. Я сняла трубку и узнала его по голосу. Спрашивает вас, я ответила, что вы уехали. «Ну, тогда, — говорит, — вернется, поздравьте с сыном! Жену выписывают завтра в четыре часа дня». Сказал, что ваш тесть позвонил первому секретарю обкома.

Ильхому ничего не хотелось делать. Он отодвинул папку на угол стола. «Если я сейчас поеду в Термез, — подумал он, — то как раз могу успеть к выписке. Позвоню сначала домой, пока я подъеду, они там соберутся и билеты возьмут». Он тут же позвонил бабе Ксении.

— Красивая у вас жена? — спросила Оксана.

— Жена как жена, — ответил он, — для меня красивая.

— Теперь привезете ее сюда?

— Не знаю. Наверно, пока ребенок не окрепнет, поживет со своими в Ташкенте.

— А кто она у вас? — допытывалась Оксана.

— Полагаю, женщина, — рассмеялся Ильхом.

— Я не о том, — в ее голосе была обида.

— Я же пошутил, Оксана, — произнес Ильхом. — Родители у нее артисты, а сама она режиссер.

— Тогда красивая! — решила она, словно от этого зависело что-то. — Дети артистов все красивые.

— У меня к вам просьба, Оксана… Знаете, я не люблю поздравлений. С меня вашего достаточно. Хоп?

— Хоп, Ильхом-ака, помолчу, хотя сделать это женщине очень трудно, — искренне улыбнулась она.

— Будьте тогда мужчиной, ладно?!

— Ага…

Складывая бумаги в сейф, Ильхом позвонил на квартиру Разыкову и сообщил, что, пожалуй, дня два его не будет. Сказал, что родила жена и ее должны выписывать сегодня. Разыков поздравил его, пожелал счастливого пути и добавил:

— Не беспокойтесь, Ильхом Пулатович. Дела идут в норме. Пока вы вернетесь, мы с Уразовым подумаем о квартире. Теперь-то она вам обязательно нужна будет…

Под крылом все проплывали горы. На некоторых вершинах белыми плешинами лежал снег, а в одном месте, точно лазурный камень величиной с колесо арбы, мелькнуло озеро. Ильхом вспомнил, с чего начиналось его супружеское счастье. У него с этим делом не очень-то и получалось, он, как пишут в некоторых постановлениях, упустил оптимальные сроки. Обычно в Узбекистане парень женится, как только отслужит в армии. Сверстники Ильхома в большинстве своем так и поступили, а он… Когда демобилизовался, семья уже жила в Термезе, дед Миша только что принял опытное хозяйство, только входил в курс дела. Но жили они уже в городской квартире — небольшом коттедже, на тихой улочке. Встретили его, как полагается в таких случаях, торжественно, бабка напекла пирогов и всякой всячины наготовила, дед ползарплаты вбухал в выпивку, пригласил новых соседей, Саодат с Борисом приехали из совхоза со своими четырьмя пацанятами. А когда гости разошлись и в доме остались только свои, бабка завела разговор о женитьбе.

— Сначала институт, а потом жена, — сказал Ильхом.

— А кем решил стать? — спросил дед.

— В нашей семье уже есть два агронома, — ответил он, — для полного счастья не хватает инженера.

— Правильно. Будущее села в механизации, — сказал дед.

— Парню жениться надо, — не унималась бабка, — а вы про учебу заладили. Борис вон когда закончил институт, и ничего!

— Борис не самый лучший для него пример, — ответил дед, — у него так сложилось, вынужден был пойти на заочное. А что мешает Ильхому?! Пока не поздно, внук, иди!..

На пороге двадцатишестилетия Ильхом получил диплом инженера и был направлен в совхоз «Акташ». Главным инженером. Радовался этому, точно ребенок, получивший заветную игрушку. Сколько гордости было! Едва в нем умещалась. А как же… с институтской скамьи да на такую должность! Он взялся за работу с таким рвением, что не то чтобы подумать о личной жизни и любви, как говорится, голову почесать некогда было. Два года промелькнули, как один день. Избрали секретарем парткома и снова два года как корова языком слизнула. Когда опомнился, уже под тридцать, седина на висках появилась, даже самые засидевшиеся девки замуж повыскакивали. Свататься к молоденьким, только что окончившим среднюю школу, ему, секретарю парткома, наставнику, показалось несолидным. Попробуй назвать девушку «джаным» — родная, если она обращается к тебе не иначе, как «тога» — дядя?!

Только в Москве, кажется, и ему улыбнулась фортуна. На вечере дружбы со студентами театрального института он познакомился с Лолой. Ей было в ту пору двадцать шесть, что по меркам кишлака можно было сравнить с несорванным, уже давно перезрелым яблоком на дереве. Но коль уж так распорядилась судьба, куда тут деваться?

Лола в переводе на русский означает тюльпан. Она и впрямь походила на этот цветок гор. Высокая, стройная и красивая.

Начитанная и острая на язык, она была душой того вечера и сразу пленила сердца товарищей Ильхома, а его так и подавно. Он стоял в стороне и наблюдал, как она легко танцует, точно плывет. Сам он, впрочем, ни в каких мероприятиях вечера не участвовал. Лола тоже изредка бросала на него взгляды, ну, а когда объявили «дамское» танго, подошла и пригласила на танец.

— К сожалению, я не умею, — ответил он, наступив ей на ногу уже на третьем па, покраснев, как рак.

— Тут каждый чего-то не умеет, ака, — произнесла Лола с улыбкой, вымученной, как показалось Ильхому, потому что наступил он ей на ногу довольно чувствительно. — Танго — простой танец, надо, как все, топтаться на месте, и всё. Как вас зовут?

— Ильхом.

— Ну, а мое имя вам известно уже?

— Да.

— Давно в Москве?

— Порядочно, домой уже хочется.

— К жене, к детишкам…

— А вы?

— Что я? — спросила она, прислонившись головой к его плечу.

— Давно здесь?

— Ага.

— Поди тоже детишки, супруг…

— Что вы, — рассмеялась Лола, — откуда он у меня? Мать да отец. О семье некогда было подумать, все учеба да учеба!

— Я тоже то учусь, то в армии служил. О семье, как и вам, некогда было подумать.

— Значит, мы в этом смысле люди одинаковой судьбы?

— Значит, да, — подтвердил Ильхом.

После вечера Ильхом предложил ей прогуляться по залитой светом столице. Она согласилась. Через Красную площадь они вышли к Фрунзенской набережной и не спеша пошли по тротуару, любуясь, как в воде раскачиваются отражения огней. Разговор их тогда, как всегда при первых знакомствах, вертелся вокруг только что закончившегося вечера, потом она немного рассказала о себе. Ильхом тоже не остался в долгу. Провожая ее домой, он уже знал, что она — дочь известных артистов и готовится стать режиссером.

— Куда после учебы? — спросила Лола, взяв его под руку.

Он пожал плечами. Единственное, на что он был способен в данной ситуации.

— Понятно, — ответила она сама на свой вопрос, — солдат партии!?

— Ну.

— А вам, скажем, не хочется остаться в Ташкенте?

— Не знаю, — ответил он неопределенно, подумав: «Пусть не воображает, что я при первом же намеке готов распластаться у ее ног».

— Мудрые люди советуют и в кривом переулке говорить прямую правду, — посоветовала она снисходительно: мол, изречения своего народа надо бы помнить, Ильхом-ака.

— Поработать в ЦК, повариться в настоящем партийном котле… не об этом ли мечтает каждый слушатель ВПШ? Но сие, к сожалению, от меня не зависит.

— Схитрим? — предложила она, заглянув в глаза и рассмеявшись.

— Исключено, я ведь солдат.

— Хитрость безобидная, ею сплошь и рядом в Москве пользуются.

— Но сначала послушаем, в чем ее суть, — сказал Ильхом.

— Пожалуйста. К ней прибегают, если хотят получить прописку.

— Ого! Оказывается, и Моссовет можно надуть?!

— И делается это просто, — продолжила она. — Двое вступают в фиктивный брак, а когда тот, у кого не было, получает прописку, расходятся. Правда, тут нужно одно обязательное условие.

— Какое?

— Надо, чтобы эти люди были хорошими знакомыми.

— А соседи… Они не станут возражать?

— Какой вы наивный, Ильхом-ака, — воскликнула она, — кому какое до этого дело?!

— В кишлаке вырос.

— Ой, я и забыла, что вы дехканин.

— Может, вы и правы, — нарочито кисло произнес Ильхом, — только у меня таких знакомых в Ташкенте нет.

— Рассчитывайте на меня, я добрая. Если нужно помочь хорошему человеку, всегда «джаным билан» — со всей душой!

— Почему вы решили, что я — хороший?

— Плохого в ВПШ не пошлют.

— Логично, хотя бывают и исключения.

— Надеюсь, вы не из того числа?

— Ну, да. Я обдумаю ваше предложение, в нем есть рациональное зерно, как говорили философы.

Теперь, прогуляв с ней почти три часа по ночной Москве, Ильхом без дураков мог признаться себе, что она ему нравится. Ему с ней легко и приятно. Он хотел было сказать ей, что готов на брак взаправдашний, но постеснялся. Сказал только три дня спустя, при очередной встрече.

— У нас свой дом, — сказала она — если пожелаете, любая из многочисленных комнат будет вашей. Родителям моим это будет приятно. Сейчас они одни, вернутся домой — пустота, не с кем даже словом перекинуться. А с вами…

— Если откровенно, Лола, — сказал он, — в ваш дом я бы хотел войти равноправным членом семьи.

— Как это понять, Ильхом-ака? — спросила она и так прижалась к нему, что вопрос был до смешного неуместным.

— Видите ли, по натуре я немного эгоист, — ответил он, — и решил использовать вашу доброту в своих корыстных целях. Нужно ли вступать в брак фиктивный, когда можно в настоящий? И горсовет не нужно обманывать, совесть чистой останется.

— А мне эгоисты не нравятся, я сама из их числа. Имейте это в виду.

— Все мы — человеки, и ничто человеческое нам не чуждо. Хоть наши характеры, судя по первому обмену мнениями, заряжены отрицательно и по законам физики обязаны удирать друг от друга в разные стороны, один из нас все же заряжен самой природой знаком плюс, значит, сумеем найти общий язык. Принимается?

— Эгоизм, между прочим, — заметила она, — проявляется больше всего в нетерпеливости.

— Скажите «да», и я стану терпеливее осла.

— Так неожиданно, Ильхом-ака! Я подумаю.

— Долго ждать?

— В добром деле спешка вредна, — напомнила она другую пословицу.

Разговор, однажды коснувшись личного, теперь уже не мог уйти от него далеко. Хоть и пыталась Лола не однажды повернуть его, заводя речь то о новом кинофильме в кинотеатре «Россия», то о премьере театра на Таганке, то о выставке в Манеже, он в конце концов, порой незаметно для них обоих, сводился к той тропке, по которой решили идти вместе. Златых гор Ильхом не обещал, решив, что в его возрасте это было бы смешно, но совместную жизнь пытался ей нарисовать в розовых тонах, хвалил своих деда Мишу и бабу Ксению. Лола в этом отношении, — он должен был признать, — оказалась куда сдержаннее и практичнее его, заглядывала далеко вперед и нередко своими суждениями заводила Ильхома в тупик.

— В ЦК вас вечно держать не будут, — сказал она как-то, — как решат, что вы уже сварились, пошлют в какую-нибудь дыру. И вы со всей душой, потому, что солдат, верно?

— Допустим.

— А я что там буду делать? Занимать должность жены? Тогда какого рожна я шесть лет училась?

— Зачем снимать калоши, не видя воды, — ответил Ильхом. — Мы же не знаем, что нас ждет завтра. Если бы знали, не интересно было бы жить.

— Философия, — небрежно бросила она, чуточку отодвинувшись от него. Может, Ильхому только показалось, может, он просто перестал ощущать ее тепло? Ведь это просто объяснить — она, кажется, разочаровывается в нем. — Чувствуется, что у вас по этому предмету пятерка. Но люди все-таки строят свои планы, близкие и далекие, стараются их, как принято писать, претворить в жизнь.

— Разве я отказываюсь от этого? — произнес он, решив пока воздерживаться от возражений. Так, чего доброго, придешь к совершенно противоположному решению. А ему, признаться, надоело быть бобылем. Да и Лола нравится.

— Да.

— Я? Мой разговор вообще, а не по существу.

— Пока мы молоды, Ильхом-ака, мы должны жить в Ташкенте, — сказала она, как отрезала. — В любой, даже самой роскошной дыре можно одичать. Перевалит за пятьдесят, везите тогда хоть к снежному человеку, согласна, а пока…

— В принципе я не возражаю, — сказал он, — только как это осуществить?

— Кто ищет, тот найдет!

— Если будем искать вдвоем…

— Хоп. — Ее лицо осветилось радостью.

— Это ответ на мое предложение?

— Да!..

До конца учебы оставалось не более двух месяцев, но они не стали ждать. Еще недельки две померив асфальт набережной, пошли в загс. По совету ее родителей, показавшихся Ильхому этакими милыми, суетящимися по поводу и без него интеллигентными стариками, приехавшими благословить молодых, устроили «предварительную» свадьбу — вечеринку в столовой ВПШ. Руководство школы сразу предоставило молодым отдельную комнатку, и Лола перебралась к нему. Говорят, с милым и в шалаше рай, а тут у них была шикарная комната с казенной мебелью. Не захочешь, ошалеешь! Ах, какое это было время в их жизни! Казалось, оба стремились к одному — наверстать упущенное в том далеком, что называется юностью. Нежность, ласка, взаимная забота, пусть и со скидкой на годы, были такими трогательными и непосредственными, что со стороны они походили на голубей, ворковавших в пору любви. «Семья это семья, — блаженно думал Ильхом, — ничему с ней не сравниться! Гениален тот, кто придумал ее!»

Лола, стремившаяся выглядеть в его глазах до свадьбы ветреной, оказалась отличной хозяйкой. Работа над дипломным спектаклем изматывала ее, Ильхом видел это, но каждое утро, собираясь в институт, она успевала собрать и завтрак для мужа, и рубашку погладить. А по воскресеньям устраивала грандиозные, насколько это возможно в условиях общежития, стирки, или генеральные уборки, в которых и он принимал участие. Возвращаясь вечерами домой, она, как и все московские женщины, носилась по магазинам, чтобы купить продукты, и готовила на ужин что-нибудь необыкновенное, вкусное, домашнее, иногда и неведомое Ильхому. Ему чудилось, что книгу «Узбекские национальные блюда» писала Лола. Он жил нормально. Видел, что жене нравится быть хозяйкой в доме, нарочито грубо покрикивать на него, и не мешал ей. Изредка пытался помочь, но она не разрешала: мол, домашние дела — не мужское, вот когда речь пойдет о плове, тут вам и карты в руки. Но Ильхом, кроме шурпы — налить в кастрюлю воды, бросить туда кусочек баранины, пол-ложки соли, парочку листков лавра, а под конец моркови и малость картошки, пусть себе кипит на малом огне часа три, — ничего готовить не умел, так что настоящего плова в его московской квартире, считай, и не было.

— Ты меня в Обломова превратишь, — говорил он ей, — это плохой метод воспитания, ханум.

— Я тоже не хочу им стать, — отвечала она. — Приедем в Ташкент, мне мама не позволит рукой коснуться холодной воды, она такая. Потому хоть здесь не мешай мне чувствовать себя полной хозяйкой…

К возвращению молодоженов в Ташкент готовились масштабно. Едва Лола и Ильхом приехали туда, ее родители закатили такую свадьбу, что о ней, наверное, до сих пор помнят в махалле. Только официальных приглашений было разослано около пятисот, а гостей, говорили, собралась тысяча. Приехали дед Миша и баба Ксения.

Странное чувство охватило Ильхома, когда он с женой встречал их в аэропорту. Вроде бы он стеснялся за них перед Лолой. Казалось, что в их облике было все, что подобает моменту, но вместе с тем и что-то неестественное, бутафорское. Новый костюм сидел на деде неуклюже, словно бы он впервые в жизни вырядился в него. И баба Ксения… В расшитой украинской блузке и длинной, чуть ли не до пят, синей юбке. Ее плетеная корзинка, аккуратно прикрытая сверху белой тряпочкой, усиливала впечатление, как ему казалось, чего-то противоестественного. Пироги привезла, решил Ильхом, увидев корзину, а про деда подумал, что тому лучше бы явиться в том, в чем всю жизнь ходил — рубашке-распашонке.

— Вот и мои, — сказал Ильхом, приняв у входа корзину из рук бабки, расцеловавшись со стариками. — С приездом!

— А ну, показывай жену! — приказал дед.

— Вот, — Ильхом ласково подтолкнул Лолу вперед.

Дед глянул на нее и, похоже, сразу оробел — такая красавица! — но в следующее мгновенье он обнял ее и, поцеловав, произнес:

— Поздравляю, доченька! Дай вам бог счастья!

— Совет да любовь вам, дети мои! — пустила слезу бабка. Повернулась к Ильхому: — А губа у тебя, парень, не дура. Какую жену отхватил, а! Увидят ее твои друзья, умрут от зависти. Береги ее!

Дед незаметно сунул в карман Ильхому деньги.

— Наш подарок, — шепнул он.

— Спасибо, дед!..

Свадьба длилась три дня. В первый вечер она была официальной, а в последующие… гости шли и шли, знакомые и просто проходившие по улице, дальние и близкие родственники. В последний день пригласили аксакалов махалли, муллу, прочитавшего кутбу в отсутствии жениха и невесты, наотрез отказавшихся от такой церемонии. Дед и бабка все это время находились у сватов, принимали гостей, провожали их, помогали накрывать столы, убирать посуду.

К вечеру последнего дня двор приобрел прежний вид, только лампочки, которых под виноградником навешали черт знает сколько, заливали его ярким светом. Баба, нашедшая быстро общий язык со свахой и разговаривавшая с ней на ты, да и по имени — Кумрихон, села за стол позже всех, поставив на него кастрюлю с борщом, что приготовила по заказу свата. Тот, оказывается, когда-то давно служил в армии и с тех пор сохранил память о наваристом солдатском борще, и вот, когда он рассказывал об этом, дед Миша не преминул похвастаться, что его Ксюша — мастер непревзойденный по части борщей.

— Так когда вы видели Ташкент в последний раз, сваха? — спросила мать Лолы, когда бабка, разлив борщ, села сама.

— В каком году это было-то? — спросила она у деда.

— В двадцать первом, кажется.

— Слышите, дети, — произнесла хозяйка, обращаясь скорее к Ильхому, нежели к дочери, — вы обязаны показать им город.

— Я готов, — ответил Ильхом.

— А я прошу извинения, — сказала Лола, — голова что-то разболелась, точно пустая она на плечах.

— Конечно, — сказала бабка, — столько шуму за три дня. Ты отдохни, а город мне и Ильхом покажет…

— Ну, как вам родственники? — спросил он, когда такси мчалось по вечерним улицам города.

— Не крестьяне, — ответил дед, и этим было сказано все.

— А дома и во дворе у них как чисто, — вздохнула бабка, — боишься ненароком испачкать половицу.

— Не понравились, — сделал вывод Ильхом.

— Нам-то что, — сказал дед, — тебя жалко. Парень ты взрывной, раз смолчишь, второй, а потом… Помни, брат…

Если бы кто спросил Ильхома, как он провел свой медовый месяц в доме жены, то он бы ответил… Впрочем, что? Часы, когда он оставался наедине с женой, были счастливыми, ничто не омрачало их любовь и взаимную привязанность. А когда вечерами их становилось четверо… Что-то незримое сковывало его, и он сразу становился молчаливым, похожим на своего тестя. Тот, проснувшись, начинал молча поливать двор, причем с таким угрюмым видом, точно ночь маялся с больным зубом. Неосознанно чувствуя себя виноватым, Ильхом просил поручить это дело ему, тесть молча отдавал шланг, устраивался на чорпае и перечитывал вчерашнюю газету. Хоть бы раз спросил: «Ну, как вы там, молодежь?» Вечером повторялось то же самое. Теперь он поливал цветы и деревья, а после ужина снова отгораживался от всех газетой. Мучительно долго тянулось время, и Ильхом стал все чаще и чаще уходить с женой в город, просто побродить по его новым и широким проспектам, посидеть на лавочке у фонтана.

В ЦК ему сказали, что в Сурхандарье, мол, очень нужны кадры и потому придется ехать туда. Ильхом хотел года два прожить в Ташкенте, пока Лола станет матерью, а там… куда муж, туда и жена. Не решится же она растить малыша сиротой?!

Известие о том, что ему предложено ехать в свою область, расстроило Лолу, могло, может, и до истерики довести, как случилось потом, но на сей раз на высоте оказался отец.

— Недавно в Термезе, — сказал он, — такой театр построили, что ему сама столица может позавидовать. Три четверти актерского состава — молодежь, прошлогодние выпускники института. Будешь там режиссером. Начинать практику в заштатном театре, поднять его работу до уровня столичного — это ли не мечта режиссера?! Сюда всегда успеете вернуться, имя прежде надобно создать.

— Дочка в доме гость, — проявила мудрость и теща. Она, как успел заметить Ильхом, всегда поддерживала мнение мужа. — Я тоже когда-то ушла из дома отца, чтобы свить свое гнездо, ягненочек мой. Теперь — твой черед. — Вздохнула: — Это на роду женщине написано!

Слушая их, Ильхом думал, что старость не только благость, как утверждает пословица, но и величайшая мудрость, она все, как надо, понимает. И оттого дом жены, еще вчера казавшийся ему прекрасной тюрьмой для миллионеров, показался таким родным, как и дедов. Он проникся уважением к старикам и стал называть их папой да мамой, хотя все прошедшие дни обходился неопределенным «вы».

— Вам, Ильхомджан, — предложила теща, — следует поехать пока одному. Получите квартиру, — Лола немедленно переберется туда. Не беспокойтесь, мы тут за ней приглядим, глаз у нас строгий.

— О чем ты, кампыр, — оторвался от газеты тесть. — Пусть едет вместе, не к чужим едет, а к родным людям. Поживет пока у деда с бабой, там места им хватит.

— Я не отпущу его одного, — произнесла Лола.

— Вот и правильно, дочка, — сказала мать, — жена всегда должна быть при муже…

Самолет пошел на посадку. Когда он, ударившись колесами о бетон полосы, встряхнулся и взревел моторами, гася скорость, проснулся дед Миша.

— Уже? — спросил он.

— Ага.

— Цветов не забудь купить.

— Помню.

В такси Ильхом сел с охапкой цветов, названия которых он не знал, брал те, что ему казались подходящими моменту — яркие и нежные, но бабка одобрила его выбор. Он глянул на часы — до назначенного времени еще было достаточно.

— Вполне успеем чай попить, — сказал он.

— Надо бы, — кивнул дед, — меня тоже жажда мучает.

— Вам бы только поесть, — буркнула бабка.

— Какая муха тебя укусила, мать? — ворчал дед. — Ворчишь и ворчишь!

— Волнуюсь.

— Делай это про себя, как мы.

В половине четвертого к дому тестя подкатили две новые «Волги» — директора театра и частника, друга детства Лолы, по словам тещи. Парень этот был примерно одних лет с Ильхомом, только полнее и прилизаннее, чудилось, что он только встал из-за дастархана и не успел вытереть губы после жирного плова. Лупоглазый, как рыба.

— Самад, — представился он Ильхому, — работаю директором мебельного магазина. Если что нужно, пожалуйста… Любой гарнитур могу устроить.

— У них все есть, Самадджан, — сказала теща. — Тут тебе не перепадет.

— Для друзей можно и без комиссионных, хола. Поедем, что ли?

— Пора, сынок…

На территорию родильного дома машины не пропустили. Бабка и теща, схватив узлы, помчались к видневшемуся вдали трехэтажному корпусу, Мужчины остались в машинах. Время тянулось утомительно долго, солнце пекло нещадно, казалось, выкипят мозги. Наконец, на аллее показались женщины. Впереди шествовала теща, она чуть ли не на вытянутых руках несла атласный пакет с ребенком. Отстав на полшага, то и дело поправляя какую-то тряпочку над лицом малыша, шла Лола. Она была стройна, как прежде. Шествие замыкала бабка, тяжело дыша и обмахиваясь платком.

Когда до проходной оставалось шагов тридцать, Ильхом пошел им навстречу. За ним пошли тесть и дед. Он обнял жену, крепко поцеловал. К тому времени вокруг тещи столпились остальные.

— Ничего нашего, бобоси, — притворно вздохнув, произнесла теща, показывая ребенка мужу, — вылитый отец!

— Мужчина и должен быть похожим на отца, — сказал тесть.

«Четвертое поколение Сиддыковых на этой земле, — подумал Ильхом. — Какая ему выпадет судьба? Пусть будет такой же счастливой, как у меня, пусть его окружают такие же добрые люди, пусть всегда с ним будет мама… и я».

— Ну, хоть что-то от меня должно быть?! — воскликнула Лола.

— Это будет зависеть от тебя, дочка, — сказал ей отец. — Как воспитаешь, и все это будет твое.

— От них двоих, Вахидджан, — поправил его дед Миша?

— А я о чем говорю?!..

До самого вечера в дом шли люди, чтобы поздравить стариков с внуком. Так что некогда и поговорить было в кругу семьи, что называется. К десяти часам ушла последняя гостья — подруга тещи по театру, на чорпае за неубранным дастарханом остались только свои.

— Аллах милостив, доченька, — произнесла теща, — мы тут с тобой с ног сбились в поисках немецкой коляски, а Ксения-опа ее из Термеза привезла. Надо же! В Ташкенте нет, а в провинции нашлась!

— Спасибо, бабуля Ксения, — сказала Лола, отняв от груди ребенка. — Эх, и покатаемся мы!

— На здоровье, дочка!

— Так какое имя дадим этому богатырю? — бросил вопрос в круг тесть.

— Слово за отцом, — сказала бабка.

— Пусть будет Маратом, — сказал Ильхом. Он уже давно решил, что если родится сын и ему будет дано право предложить имя, он даст это.

— Нет, пусть будет Шамситдином, — сказала теща, — так моего отца звали.

— Что вы, мама, — повернулась к ней Лола. — Попробуйте произнести «Шамситдин Ильхомович», язык сломается. А «Марат Ильхомович» звучит, правда, дед Миша?

— Звучит, — кивнул дед.

— Пусть будет Маратом, — сказал тесть. И на этом спор был разрешен.

— А папка нас надул, — картавя, как ребенок, незлобиво произнесла Лола. — Ничего не сообщил, даже с мамой не посоветовался, и поехал работать в дырищу из дыр!

— Все это так внезапно произошло, — сказал дед Миша, — что Ильхом и сам не успел опомниться, как очутился там.

— Мог бы отказаться, — все тем же тоном продолжила Лола, — а мы никуда не поедем. Там жарко и пыльно, и сходить некуда. К тому же папка, слышали, и о квартире не позаботился.

— Получит, Маратик, — подхватила бабка тон Лолы, — твой папка главный начальник, ему сразу дадут.

— Не горюй, внучек, — вставила теща, — у твоей матери по закону целый год впереди, поживете тут, а там видно будет. Окрепнешь на бабкиных заботах.

— А папка, значит, весь год будет маяться один? — спросил Ильхом. — Кто его пожалеет?

— Папка сильный и смелый, — ответила Лола, — пока обойдется, а если очень соскучится, прилетит к нам.

— Вышел в путь шестилетний, уступи дорогу, шестидесятилетний, — смиренно ответил Ильхом, — как пожелаешь, так и будет…

Вот так в полушутливом тоне, от имени ребенка, то обращаясь к нему, то отвечая на придуманные за него вопросы, обе семьи выяснили отношения на ближайшие двенадцать месяцев. А утром, оставив бабку на несколько дней, Ильхом и дед вернулись в Термез. Их встречала машина Ильхома. Заехав на полчаса домой, он поехал в район. По пути заскочил в обком, чтобы узнать о новостях у Хасанова.

— Сегодня ночью Нуритдина Мурадовича увезли в Ташкент, — сказал тот, — сильнейший сердечный приступ. Настроение у всех паршивое, брат.

— Не знал я, — с сожаленьем произнес Ильхом, — а то бы проведал.

— Кто бы пустил тебя к нему?!

— Неужели так строго?

— А кто знает, я только предполагаю.

— Пусть выздоровеет поскорее, — сказал Ильхом.

— Мы все ему этого желаем…

Ильхом, скорее всего под влиянием деда, а, может, и тех споров, что не раз разгорались в стенах ВПШ, был твердо убежден, что современный руководитель не имеет права называться таковым, если не обладает умением быть самостоятельным. Сила руководителя заключается в том, чтобы из указаний сделать конкретные выводы для себя и коллектива, которым он руководит. Бывая в совхозах, встречаясь со своим другом Бердыевым, управляющими отделениями, специалистами и бригадирами, он пришел к выводу, что в Чулиабаде дело поставлено неверно. Здесь руководителю не дано права решать самому вопросы хозяйственной деятельности, от него требовалось одно — неукоснительно следовать указаниям. И это, как говорится, стало стилем работы директоров и других ответственных товарищей. Что было делать? Не менять же всех руководителей?! Целина ощущает на кадры заметный голод, здесь ими не очень-то разбросаешься. Да и Нуритдин Мурадович… Он вспомнил, как первый секретарь обкома, как-то приехав в район и встретившись с ним в гостинице совхоза «ВЛКСМ», расспросил о делах и, услышав брошенное в сердцах «трудно преодолеть инерцию!», посоветовал не торопиться с выводами по отношению к людям.

— Они не виноваты в том, что так сложилось, — сказал Мурадов, — чтобы изменить все, нужна кропотливая работа, неторопливая, может и с отступлениями на каких-то этапах. Давайте руководителям побольше самостоятельности, как ученикам на контрольных уроках. Эффект обязательно будет. Но, разумеется, не сразу.

— Я уж и так делаю это, мне кажется, больше, чем требуется, — ответил Ильхом. — На каждом совещании убеждаю их, что пора кончать оглядываться, надо уметь брать ответственность на себя. Что самое странное, Нуритдин-ака, так то, что товарищи, выступая где-либо или в частных беседах, жалуются, что им не позволяют быть самостоятельными, и в то же время, когда предоставляется такая возможность, не решаются ею пользоваться.

— Это напоминает притчу о круге, — заметил Мурадов. — Знаете, существует некий круг, который все требуют разорвать. Но беда в том, что никто палец о палец не ударит, чтобы его действительно разорвать. Потому что тогда нечего будет требовать. А еще, чего доброго, тот разорванный круг родит десяток новых, более крепких. Думается, вам нужно побольше индивидуальной работы с руководителями. А те пусть прокладывают такие же тропки к сердцам своих подчиненных, и так до поливальщика на хлопковой карте, образно говоря…

Тщательное изучение состояния дел в различных отраслях хозяйства района показало, что в большинстве из них не существует ясной картины, реальность перемешалась с воображаемым, есть случаи очковтирательства, приписок. Особенно плохо обстояли дела в животноводстве, в молочном. Непорядок и в кормопроизводстве. Оправдывалось все якобы желанием удержать на целине кадры. И Ильхом, заручившись поддержкой членов бюро, решил созвать большое совещание, на которое условились пригласить всех руководителей до ранга бригадиров, и обо всех делах поговорить обстоятельно. Договорились, что дадут высказаться всем желающим, по всем наболевшим вопросам.

И совещание это созвали, как только Ильхом вернулся из Ташкента. С докладом выступал он сам. Собственно, это и не был доклад в классическом его варианте, это скорее было размышление вслух. Он говорил о том, как сам лично понимает тот или иной вопрос, что нужно сделать, чтобы район с его громадными потенциальными возможностями уже в нынешней пятилетке вышел в число передовых в области.

— Исполнить все, о чем я сегодня высказался, — подвел он черту своему выступлению, — мы, наверное, сможем только в том случае, если каждый из нас, независимо от занимаемого поста, будет, во-первых, строго соблюдать дисциплину, не только трудовую, но и плановую и финансовую, и, во-вторых, проявлять побольше инициативы и находчивости. На приписках нельзя строить свое и тем более общественное благополучие.

— Вот вы, Ильхом Пулатович, — сказал занявший первым трибуну Уракджан Бердыев. Все в районе знали уже, что он является другом первого секретаря райкома, и в душе верили, что ему все простится, — призываете к самостоятельности, добрый призыв. Мы всегда хотели, чтобы нам, руководителям, именно это и дозволили. Но с другой стороны… Району дали план на этот год засеять четверть полей хлопчатником сорта «Т-7». А мы, алангинцы, испокон веков производили сорт «5904», приспособились к нему, знали все его достоинства и недостатки, получали приличные урожаи даже в неблагоприятные годы. Да вот, как утверждают хлопкоочистители, этот сорт давал и большой выход волокна. Сначала его волокно считалось вторым по типу, потом перевели в третий, сейчас он, оказывается, дает волокно четвертого типа. Значит, в следующем году, я больше, чем уверен, его отправят в историю, а это место займет «Т-7» со своими двадцатью восемью процентами выхода волокна вместо тридцати трех, что давал «5904» или вот новый, местный сорт «И-14». К чему я веду свой разговор? Да к тому, что при первом же моем стремлении отправить «Т-7» ко всем чертям, меня самого аллах его знает куда бы закинули. Зачем же мне лезть на рожон? Я думаю, что районные организации должны дать каждому хозяйству твердый план, а уж как мы поступим в своем хозяйстве, чтобы его выполнить, они не должны вмешиваться. Это первое. Второе, не нужно бояться, что я — председатель колхоза или любой директор совхоза, — будем что-то делать за счет уменьшения площадей других культур. Мы же — агрономы, люди, призванные отвечать за плодородие почвы не только в текущем году, но на века вперед. Пусть нам верят!

— Вот придешь на базар, — сказал Атамурад Худайназаров, — покупаешь, к примеру, килограмм помидоров, так платишь хозяину полтинник, берешь и уходишь. То есть платишь за то, что имеешь на руках. А у нас в хлопководческих бригадах оплата труда обставлена столькими условиями и ограничениями, что поневоле начинаешь придумывать какие-то несуществующие работы, только бы не обидеть тракториста или поливальщика. Нужен подряд. Бригада заключает договор с дирекцией, совхоз в течение года в каких-то процентах авансирует труд коллектива, а после уборки, когда будут подведены окончательные итоги, произведет полный расчет. И пусть дирекции не касается, десять членов бригады выполнят этот труд или же там будет сто. Отношения коммерческие: сколько дал — за столько и получи. Тогда материальный стимул в самих бригадах повысится, приписки исчезнут совсем. Они практически не станут необходимыми, потому что весы точно скажут, как ты поработал. В этом случае я как бригадир не буду морочить голову директору, требуя от него лишнюю тонну азота или калия. Я уже буду знать, что за удобрения мне придется платить из доходов бригады, следовательно, в конечном счете, сам же и получу меньше. Что я тогда буду делать? Думать о том, чем можно заменить минеральные удобрения, которые дороги. В общем-то я знаю, что делать. Постараемся в нашем целинном крае, бывшем до освоения местом выпаса овец, найти места, богатые овечьим пометом, как наиболее эффективным из органических удобрений. К слову сказать, в районе исключительно неудовлетворительно поставлена агротехническая служба. Не только мы, бригадиры, но и главные агрономы совхозов частенько не знают почв своих хозяйств, не знают, куда и сколько нужно дать удобрений. Все делается на глазок, как бог на душу положит. И потом… В последнее время, Ильхом Пулатович, даже в бригадах сидели уполномоченные. Вот у меня каждый день торчал начальник отдела информации, с утра до вечера. Оставить его одного вроде бы неудобно, районный руководитель, и проку от него, как от козла молока. Маешься сам, потому что и рад бы что-то сделать, да приходится оглядываться, а вдруг он на сей счет получил указания, противоположные твоим задумкам, тогда беды не оберешься, и уполномоченный мается. Хорошо сделали, что убрали уполномоченных. Спасибо за это!

— В тот год, когда образовался район, — сказал заведующий фермой совхоза «Новая жизнь» Курбан Караев, мужчина средних лет, с коротко подстриженной черной бородкой, — на целине выдался отличный травостой. Коровы будто бы взбесились, даже те, что давали, как козы, стали по целому ведру молока отпускать. Ну, и поползли вверх наши показатели. По нашей ферме прибавка на одну фуражную корову была по четыреста литров. Прошлый год был скупым на траву. Естественно, что и молока стало меньше. А у нас ведь как? Каждый год обязательно должен быть прогресс, независимо от климатических и прочих условий. К слову, такой подход к отраслям сельского хозяйства абсолютно неправомерен. Стали мы отчитываться, нам и говорят, что за снижение надоев можно выложить партбилет. Никто не решился пожертвовать им. Прибавили немного, а что прибавили, тут же и списали на телят. Вот если бы сначала разобрались в наших бедах, а уж потом взыскивали… Конечно, промахи у нас тоже есть. Траву вполне можно было заменить силосом, корм тоже сочный. Но у нас, как это ни прискорбно слышать, закапывание силоса в траншеи, дает много отходов. Да и что это за силос? С кукурузы сначала снимают початки на зерно, а сухие стебли, то есть дрова, пропускают через ДКУ и закладывают как силос. На самом деле это дрова. Но дрова, извините меня, никогда не давали прибавки молока. На силос кукурузу нужно сеять отдельно, силосовать ее при молочно-восковой спелости початков, тогда это будет действительно богатый белками и другими соками корм. Земли у нас хватает, только желание нужно.

Все критические замечания и предложения записывали. После совещания члены бюро остались в кабинете Ильхома и постарались обобщить высказанное товарищами. Выходило, что люди затронули почти все стороны деятельности района, и всюду, по их мнению, нужны были коренные изменения. Особенно сильно досталось торговым работникам. Бюро поручило комитету народного контроля, прокуратуре и отделу внутренних дел в течение месяца навести порядок в магазинах, поставить общественных контролеров, а самых наглых из числа продавцов привлечь к уголовной ответственности, причем судить их всенародно. А с другими предложениями Ильхом хотел ехать в обком партии, чтобы посоветоваться со Свиридовым, но ему члены бюро предложили подождать выздоровления Мурадова.

— Скажу откровенно, Ильхом Пулатович, — произнес Разыков, когда они остались одни в кабинете, — сначала ваши новшества мне были не по душе. Я не мог смириться с тем, что вечерами в райкоме не светятся окна, себе места не находил. Сейчас вроде бы так и надо. Отдыхаю, смотрю телевизор, газеты читаю. Оказывается, кроме Чулиабада, если образно, существует еще огромный мир, где решаются судьбы, кипят страсти… Правильно вы поступили, пора кончать с беспорядками во всем…

Уракджан как в воду глядел. В конце июля, когда коробочки нижнего яруса хлопчатника начали набирать соки, а бутоны верхнего — превращаться в коробочки, из хозяйств стали поступать тревожные сообщения о том, что объявился коробочный червь, самый страшный враг урожая. Если не принять срочных мер, не прервать размножение, — а делает он это космическими темпами, — не дать ему залезть внутрь коробочки, когда его уже никакими ядами не вытравишь, он уничтожает все. Прожорлив, как Гаргантюа.

— Вулкан, что дремал под сенью нашей надежды, — сказал Бердыев, — проснулся, теперь, давай бог ноги, чтобы не оказаться Помпеей. Пока второе поколение немногочисленно, нужны яды. В противном случае наши высокие обязательства превратятся в пустой звук.

— Твоей «Аланге» ничего не угрожает, — грустно усмехнулся Ильхом, — ты ведь у нас запасливый хозяин.

— Еще как угрожает! Мои поля окружены плантациями совхозов, а червяк этот нагл, выгонишь в дверь, — норовит влезть в окно…

Ильхом пригласил к себе председателя райобъединения «Сельхозхимии» и начальника станции защиты растений — СтаЗРа. Подъехали председатель райисполкома Уразов и начальник райсельхозуправления Абдиев.

— Четыреста с лишним ручных аппаратов и около ста тракторов «ОДН» приведены в боевую готовность, Ильхом Пулатович, — начал докладывать начальник СтаЗРа, — техника проверена, люди обучены, но нет ядов. Обстановка пока терпимая, обнаружены небольшие очаги поражения во всех хозяйствах, однако опасность, что это может принять массовый характер, велика. Только срочные меры спасут хлопчатник!

— А что у вас? — спросил он у председателя «Сельхозхимии».

— Тонна яда всего, — ответил тот. — На областной базе ни грамма. — Добавил с досадой: — Предупреждал я директоров, мол, давайте заявки на химикалии, они только усмехались: мол, после такой суровой зимы еще десять лет никакой заразы не будет! И вот результат!

— Очевидно, вся область была так благодушна? — спросил Ильхом.

— Система!

— Что вы предлагаете?

— Чего голову ломать, — произнес Уразов, — нужно бомбить обком и «Облсельхозхимию» звонками, письмами и телеграммами, чтобы потом нас никто в бездеятельности не обвинил.

— Застраховаться?

— Кому охота подставлять голову под топор?!

— Не то, Суяр Уразович, — сказал Ильхом.

Уразов повернулся к председателю «Сельхозхимии».

— Немедленно отправляйтесь на областную базу, пока не выбьете ядов, не возвращайтесь! Пусть хоть из-под земли, а достанут нам!

— Они не сидят сложа руки, — ответил тот, — послали людей в Хорезм, там якобы яды есть. Но когда они подвезут их, одному аллаху ведомо. Нужны сотни тонн, сумеют ли вырвать вагоны у дороги, зеленую улицу им обеспечить, никто не знает.

— Если нам самим снарядить автоколонну, — спросил Ильхом, — не быстрее будет? Сколько потребуется времени?

— Неделя.

— Это не надежнее?

— Каждое хозяйство выделяет по два хороших грузовика, сажает в них своего главбуха с чековой книжкой, чтобы сразу оплачивать счета, — сказал Уразов, — руководителем колонны назначается… — Он повернулся к Ильхому.

— Товарищ Абдиев как член бюро, — сказал Ильхом. — Но и вы, Сабир Зиятович, тоже поезжайте, — повернулся он к председателю «Сельхозхимии».

— Я готов. Только мне нужно срочно съездить в Термез и запастись нужными бумагами.

— Поезжайте. А Хуррам Абдиевич пока займется подготовкой самой колонны.

— Ясно, — кивнул тот.

— Вот еще что, — обратился Ильхом к Зиятову, — дайте команду, чтобы немедленно эту колонну яда поровну распределили между хозяйствами. «Аланге» можно не давать…

В тот же вечер колонна автомашин ушла из Чулиабада, а поздно ночью в гостиницу Ильхому позвонил Свиридов, Ильхом доложил о принятых мерах, спросил о положении в других районах.

— Как у шведов под Полтавой, — ответил Свиридов.

— Плохо?

— Да уж ничего хорошего.

— Что слышно о Нуритдине Мурадовиче? — спросил Ильхом.

— Светила медицины занимаются им, не будем терять надежды. — Свиридов вздохнул: — А тут еще эти неприятности с вредителями!

— Яды нужны, — произнес Ильхом.

— Обком принимает меры, — сказал Свиридов, — главное, не расслабляться.

— Нуритдин Мурадович не знает ничего? — спросил Ильхом.

— Боже упаси! Всех, кто собирается навестить его, специально предупреждаем, чтобы не проболтались. Ему сейчас нужно абсолютное спокойствие…

— Помощь, обещанная Свиридовым, не задержалась. Два дня спустя после того разговора в район прибыла большая группа руководителей областных организаций во главе с председателем облисполкома Авазом Туриевым. Когда Ильхом утром пришел на работу и увидел выстроившиеся на стоянке белые «ГАЗ-24» с правительственными номерами, первым делом подумал, что это прибыла какая-то очень авторитетная комиссия.

— Где гости? — спросил он у сторожа.

— Ушли в чайхану завтракать. Приехали чуть свет.

— Почему не сообщили?

— Не велели беспокоить.

Ильхом прошел к себе, мысли путались, не позволяя сосредоточиться на чем-то определенном. Зачем чуть свет прикатила сюда такая представительная делегация?

Не успел Ильхом пройти за стол, как в кабинет вошли председатель облисполкома, а следом еще шесть человек — все руководители различных областных организаций. Ильхом поздоровался с гостями, предложил им сесть, обменялся с каждым традиционными «вопросами — ответами».

— Вчера вечером состоялось расширенное заседание бюро обкома партии, — сказал Туриев. — Оно приняло решение направить областной актив по хозяйствам для оказания практической помощи в борьбе с сельхозвредителями. В Чулиабад направлена вот эта группа товарищей во главе со мной.

— Можно же проще, Аваз Туриевич, — сказал Ильхом, разливая чай и протянув ему пиалу, — уполномоченные!

— Можно и так, — усмехнулся Туриев.

— Спасибо за заботу о нас, — в тон ему ответил Ильхом, — но я не могу понять, каким образом эти уважаемые и, уверен, занятые товарищи хотят оказать помощь?

— Поднимут народ на борьбу.

— А народ что… руками будет уничтожать червя? Тогда только в одном Чулиабаде потребуется удесятерить население, Аваз Туриевич.

— Вы за них не волнуйтесь, — произнес он, кивнув в сторону своих спутников, — эти ребята не промах, работу себе найдут!

— И все же?

— Вы что, против уполномоченных? — спросил Туриев, нахмурившись. — В таком случае мы вернемся в обком и доложим о вашей позиции:

— Сделайте одолжение, Аваз Туриевич. Помогите ядами, а с червями мы сами как-нибудь справимся.

— Химикалии скоро будут, — сказал Туриев. Ильхом чувствовал, что он, мягко говоря, попал впросак и теперь будет стараться утвердить свое. Так оно и случилось. — А мы, хотите вы того или нет, разъедемся по хозяйствам, проверим готовность техники и ручных средств борьбы, поговорим с людьми!

— Думаю, для этого достаточно одного дня?

— Срок позвольте устанавливать нам самим, — сказал Туриев решительно, — вы поедете со мной. — Он повернулся к группе. — И вы, товарищи, не теряйте времени.

Ильхом подавил в себе чувство раздражения и встал.

— Я готов, Аваз Туриевич.

— Слушайте, йигит, — сказал председатель облисполкома, пригласив его в свою машину, — я ведь тоже не сразу стал председателем облисполкома, довольно долго пробыл в вашей шкуре, и знаю, что это такое. Поверьте, мне, сегодняшняя ваша выходка некрасива.

— Я сказал, что думал, — ответил Ильхом.

— Вы что, знаете больше, чем бюро обкома? Его решения нужно выполнять, а не игнорировать.

— А решения ЦК? — спросил Ильхом.

— Тем более.

— Тогда, к вашему сведению, Аваз Туриевич, ЦК КПСС уже давно осудил институт уполномоченных как порочную практику. Он указал, что толкачи только мешают делу, воспитывают у руководителей низовых звеньев чувство оглядки, душат самостоятельность и инициативу. Наш райком выполняет это решение ЦК, и о том все в области знают.

— На здоровье, выполняйте, — сказал Туриев, — мы не возражаем, однако обком партии так решил, и вы обязаны считаться с этим.

— Нуритдин Мурадович одобрил ваше решение? — спросил Ильхом. И сам ответил: — Неизвестно. А наше одобрил. Уверен, что он не был бы в восторге от вашей затеи.

— Оставим его в покое, но мой вам совет: не плывите против течения, йигит, так ведь и выдохнуться не мудрено.

— Угроза?

— Совет бывалого человека.

Установилось долгое молчание. «Не надо было мне ссориться с ним в кабинете, в присутствии других, — подумал Ильхом. — Остались бы одни, хоть до хрипоты доказывай правоту. Точно, по его предложению разогнали всех по районам, чтобы в случае надобности, если червь сожрет все и прибудет комиссия из столицы, оправдаться: мол, весь актив мобилизовали. Ох, и хитер дипломат!»

— Я вижу, — нарушил молчание Туриев, положив руку на плечо Ильхома, — мы окончательно рассоримся с вами, но я не хотел бы этого, ведь нам еще работать вместе и работать. Сын родился?

Ильхом кивнул. Он вспомнил свой недавний разговор с директором совхоза «Ором». Речь шла об уполномоченных. «Непривычно сразу без них, — откровенно сказал тот, — будто чего-то не хватает. Кажется, что о совхозе в районе забыли. Может, не стоило одним махом, а? Постепенно отучать, как от табака!» — «Сколько знаю курящих, — сказал Ильхом, — еще ни одного не видел, чтобы бросали постепенно, сразу — другое дело, тут еще что-то получается, а постепенно… по-моему, самообман».

— Первенец? — спросил Туриев.

— Ага.

— Поздравляю. А у меня их уже десятеро. Собственный маленький деткомбинат. — Туриев улыбнулся: — Жена плодовитая попалась, брат.

Ильхом рассмеялся. Туриев сказал об этом как-то снисходительно-ласково. Мол, что уж тут поделаешь, и одновременно, мол, молодец она. И пружина натянутости была снята. В тот день они побывали в двух совхозах, во многих бригадах. Туриев убедился, что хлопкоробы действительно готовы к борьбе с червем. Ильхом не комментировал ничего, он был убежден, что тот придет к выводу, что в районе толкачи не нужны. Вечером Туриев, довольный увиденным, уехал домой, а Ильхом, уставший, точно на нем пахали, пошел в гостиницу. Через час позвонил Свиридов.

— Умер Нуритдин Мурадович, — сказал он совершенно убитым голосом, — только что сообщили из ЦК. Похороны послезавтра…

Сотни сурхандарьинцев — руководители хозяйств, строек, секретари райкомов и горкомов партии, областные работники — полетели в Ташкент, чтобы проводить в последний путь своего любимца. Его действительно любили на этой земле. Поехала бы вся Сурхандарья, но аэрофлот не мог осилить.

— Слушай, Пулатыч, — тихо произнес Свиридов, оказавшись рядом с Ильхомом в траурной процессии, — какого черта ты с Туриевым ссоришься? Жизнь спокойная тебе надоела?

— Я уж думал, что это осталось между нами, — ответил Ильхом.

— Он рассказывал в шутливом тоне, но, как в народе говорят: «Вроде бы шутил, а что на душе — высказал».

— Что же оказалось на душе? — спросил он.

— Догадывайся, не маленький…

Ильхом день пробыл у жены, вернее, вечер. Пошел после похорон, а утром улетел. Увидев, как теща и Лола ухаживают за ребенком, подумал, что его сыну созданы тепличные условия, кормят по часам и минутам, купают по книжке. В другое время он возмутился бы этим, но так было тошно на душе, что он не обратил внимания, пусть делают, что хотят. Его беспокоили мысли о том, как сложатся отношения с Туриевым, если вдруг тот окажется в кресле первого секретаря обкома партии. С Нуритдином Мурадовичем все было ясно. А тут…

Но время шло, а место Мурадова оставалось незанятым. Областным комитетом партии и всей партийной организацией руководил Свиридов. Казалось кощунственным сесть в кресло, в котором сидел Мурадов. ЦК, видимо, учитывал такие настроения и не спешил с назначением нового первого секретаря. Но, как бы долго ни продолжалось это время, ему все равно суждено было кончиться. Уже перед началом хлопкоуборочной кампании состоялся пленум обкома партии. В его работе принял участие отраслевой секретарь ЦК. Он и представил членам обкома партии нового секретаря. Им был бывший в одной из областей республики секретарем по сельскому хозяйству Халик Абдукаримов. Представляя его участникам пленума, секретарь ЦК отметил, что «он — товарищ опытный, окончил три вуза, в том числе сельскохозяйственный, фронтовик». Когда предоставили слово самому Абдукаримову, оказалось, что у него негромкий голос, говорит он не спеша, речь образная. Он поблагодарил товарищей за оказанное ему высокое доверие и выразил надежду, что вместе с ними он сделает все необходимое, чтобы оправдать его.

В тот день, когда Ильхом находился в Ташкенте, в район прибыла автоколонна с ядохимикатами. И Разыков широко организовал работу по борьбе с вредителями хлопчатника, выпросив у своего друга, командира авиаотряда, четыре самолета. Они обрабатывали поля, лежавшие вдали от населенных пунктов, а близлежащие были отданы ручным аппаратам и ОДН, чтобы исключить вероятность отравления людей и скота. Ильхом был доволен вторым секретарем, казалось, Ахмат-ака читал его собственные мысли…

Спустя несколько дней после пленума в Чулиабад приехали Абдукаримов со Свиридовым. Он пригласил Ильхома в свою машину и попросил показать хлопковые плантации района, да и вообще — весь район, но в первую очередь, конечно, хлопчатник. Целый день он пробыл в районе, а под вечер все они заехали в сад колхоза «Аланга» передохнуть часок.

Сад колхоза занимал огромную площадь и до недавнего прошлого казался запущенным. Как бы ни старались садоводы, он продолжал оставаться таким, пыльным и неуютным. Не было воды. Ну, а когда расширили канал «Занг» и повели его дальше в степь, под самые отроги Кугитанга, то трасса его рассекла сад надвое. И сад преобразился. Под деревьями запетляли арыки с зеленой травкой по берегам, после каждого «афганца» садовники смывали пыль с крон яблонь, груш, урюка, вишен и виноградников. Для этого они поставили насос на берегу канала. По берегам канала высадили плакучие ивы, в нескольких местах прямо над водой возвели легкие навесы с ажурными перилами. Там поставили чорпаи и открыли чайхану. Теперь сюда по вечерам приходят старики и молодые, чтобы за чашкой чая послушать радио, посмотреть телевизор и просто поболтать о своих делах.

Наступал вечер, солнце, отгороженное от навеса стеной ив, поливало отроги Байсун-тау киноварью заката. Над водой жара почти не ощущалась, дыханье канала освежало. Уракджан, пригласивший Ильхома и его гостей, оставил их одних.

— Ну, как, — спросил Абдукаримов, — даст район нынче пятьдесят тысяч тонн хлопка?

— Не дадим, Халик-ака, — признался Ильхом. — Я не буду оперировать цифрами и прочими выкладками, вы сегодня все видели сами, просто знаю, что обязательства не осилим, чувствую. Так зачем же обманывать вас и… себя?! Обещая что-то, я обязан исходить из реальных обстоятельств. Если чулиабадцы сумеют дать плановых сорок две тысячи тонн, можно считать, что они сделали все возможное и… невозможное!

— Спасибо за откровенность, — поблагодарил Абдукаримов.

— Но наш район, — сказал Ильхом, — с его большими плантациями хлопчатника — настоящий полигон для испытаний инженерной мысли. Здесь можно более эффективно использовать технику, перевести все хлопководство на комплексную механизацию. Иначе тут и нельзя, Халик-ака. Если мы хотим чего-либо добиться завтра и впредь, мы сделаем это, только опираясь на мощь техники. Людей, сами знаете, у нас не шибко, так что нам волей-неволей придется этим заняться вплотную.

— А что намечаете в перспективе? — спросил Абдукаримов.

— Планов достаточно, — ответил Ильхом. — Сейчас у нас средняя урожайность хлопка примерно двадцать восемь центнеров при плане двадцать четыре. Однако в районе немало бригад, которые получают по пятьдесят центнеров. Та же бригада Атамурада Худайназарова… Сегодня она объединяет целое отделение, состояние хлопчатника в ней, пожалуй, лучшее в районе, так что они дадут по сорок пять. Если бы нам удалось довести среднюю урожайность хотя бы до сорока центнеров, то Чулиабад смог бы производить восемьдесят тысяч тонн.

— Я заметил, что в районе очень много пустующей земли, причем вдоль каналов и оросителей, — сказал Абдукаримов. — Надо подумать, как ввести ее в севооборот. Мы не можем позволить себе такую роскошь, когда земля рядом с водой бесплодна, нам же приходится затрачивать миллионы на освоение новых.

— Думаем и над этой проблемой, — доложил Ильхом. — С осени начнем приводить эти площади в порядок. Будем выращивать зерно и кукурузу на зерно. Животноводство в районе слабенькое, даже собственные нужды в мясе и молоке не обеспечивает. Хотим резко увеличить поголовье общественного стада и повысить его продуктивность. А пока, конечно, сделать все возможное, чтобы выполнить задания нынешнего года.

— Хорошо, но учтите, товарищ секретарь, — сказал Абдукаримов, — потенциальные возможности района очень большие, и мы, то есть обком партии, не позволим, чтобы они оставались неиспользованными. Генеральная линия нашей партии, как было отмечено на последнем съезде, направлена на то, чтобы полностью удовлетворить потребности народа во всех продуктах питания. Наша область — благодатный край. Такого солнца, как здесь, нигде в республике нет. Воды… Смотрите сколько ее течет в Амударье! Мы, наверно, обратимся в ЦК, чтобы нам помогли трубами, построим маленькие насосные станции, и они по трубам будут подавать воду на поля вашего района. Потом… мне не понравился пейзаж Чулиабада, если откровенно. Одни хлопковые поля и ничего больше. Скучно. Нужно разводить сады, озеленить придорожные участки…

Издревле год Змеи считается самым неблагоприятным в календаре мусульманского летосчисления, разделенном на циклы по двадцать пять лет. В каждом цикле он повторяется дважды — через двенадцать и через тринадцать лет, и всякий раз дехкане ожидают его приход с суеверным страхом. В дореволюционную пору он приносил в дома крестьян голод, гибли люди и скот, трава выгорала ранней весной, только появившись на свет, злаки на богаре сгорали полностью, реки мелели, потому что в горах мало выпадало снега. Год Змеи — это засуха, пыльные бури и иссушающие гармсели.

Этот год тоже был годом Змеи. Нехватку воды чулиабадцы объяснили себе именно этим обстоятельством. По подсчетам специалистов, водообеспеченность области составляла только шестьдесят пять процентов. А план по поставкам всех продуктов нужно выполнять. Значит, нужно искать выход. Целинники Чулиабада первыми в области перешли на строжайшую экономию воды. Став секретарем райкома, Ильхом в первую очередь обратился к старикам, приехавшим на целину с сыновьями и внуками. И выяснилось, что, если хлопчатник, например, поливать через междурядье, причем чередовать их, сократив до ста метров гоны, то можно сохранить и приумножить урожай. Кроме этого советовали старики, надо попробовать добавлять в воду, идущую из канала, ту, что сбрасывается в коллекторы, минеральную соль. Вода после этого получается солоноватой, но не настолько, чтобы губить растения. В подтверждение своих выводов они ссылались на воду Шерабаддарьи, испокон веку солоноватую, которая все-таки позволяла получать и пятидесятицентнеровые урожаи тонковолокнистого хлопка.

Хозяйствам, конечно, пришлось потратиться, но приобретенные ими в «Сельхозтехнике» маломощные насосы, которые устанавливали на коллекторах, полностью оправдали эти расходы. Хлопчатник рос нормально, цветы — будущие завязи и уже сложившиеся коробочки не опадали, а это значило, что урожай будет. С помощью Абдукаримова Ильхом выбил несколько километров стальных труб пятидесятисантиметрового сечения, поставил на берегу Амударьи насосы, электрики быстренько подвели энергию, конечно, по времянкам, и пошла насыщенная илом вода реки на поля. Однако даже этой меры было недостаточно, чтобы обеспечить все культуры необходимой влагой. Ресурсы исчерпаны, а растения требуют только воду. Что делать? Ильхом позвонил Абдукаримову и объяснил сложившуюся ситуацию. Он втайне надеялся, что обком партии поставил перед ЦК вопрос о снижении плановых заданий в связи с засухой.

— Положение повсюду в области одинаковое, — ответил тот, — в северных районах в срочном порядке бурят артезианские колодцы и таким образом немного облегчают свою жизнь. На целине, как утверждают специалисты, пресные воды залегают очень глубоко, и поэтому о них не может быть и речи. Созовите пленум, поговорите с людьми, послушайте, может, и мысль дельная появится. У мира, говорят, целый мир ума. Если бы в моем распоряжении было запасное водохранилище, не задумываясь отдал бы вам, но его, к сожаленью, нет. Одно имейте в виду: никаких поблажек в смысле плановых заданий не будет, хлопок нужно дать стране в установленных объемах!..

Срочно созвали внеочередной пленум райкома. Ильхом не готовил специального доклада по повестке дня, только наметил себе коротенькие тезисы. Но даже этого оказалось много, люди знали, что с водой положение напряженное.

Мнений было много, но самое деловое выступление, как казалось Ильхому, было у его друга, Уракджана Бердыева.

— В нашем колхозе, — сказал он, — произвели проверку работы поливальщиков. И оказалось, что они, к нашему стыду, ночью почти не работают, воду, в прямом смысле этого слова, пускают на самотек, куда борозда выведет. Мы навели порядок в этом деле, разработав режим для поливальщиков и их помощников. У нас возросла эффективность поливов. Это первое. Второе, больше той нормы, что нам выделяют сейчас, воды не дадут. Ее просто нет. Поэтому мы решили, честно говоря, пожертвовать ради хлопка поздними овощами и бахчами, начнется страда — посеем заново. Поливы приусадебных участков перевели на график.

Мы убедились, — продолжил Уракджан, — что народ, уже привыкший к избытку воды во все предыдущие годы, еще не проникся сознанием опасности, которую несет в себе год настоящий. Да и что говорить, во многих головах бытует мнение, что все это — «забота начальства» и «пусть оно и ломает себе голову!» А когда члены партийного комитета, коммунисты — активисты и депутаты кишлачного Совета установили строгий контроль на всех арыках, у насосных станций, да и на полях, находясь рядом с поливальщиками, люди начали понимать, что положение складывается серьезное и оно может отрицательно сказаться на их же благополучии. Главный хлеб целины — хлопок, он кормит, поит и одевает, как говорится, каждого, кто тут живет. И эту простую истину в нашем колхозе люди осознали, борьбу за урожай сделали своим кровным делом.

Пленум постановил, что борьба за накопление урожая должна продолжаться с удвоенной энергией и примером в этом должны быть коммунисты и комсомольцы. Было решено: опыт колхоза «Аланга» в течение двух-трех дней сделать достоянием каждого хозяйства. Для поливальщиков учредили вымпелы и денежные премии. И в самом деле, при сложившихся обстоятельствах судьба урожая находилась в их руках.

Ильхом был секретарем сельского райкома, поэтому взлеты напряжения и относительного спокойствия в его деятельности, несомненно, должны были повторяться, как и в жизни любого дехканина, в зависимости от обстановки в районе или же в отдельно взятом хозяйстве даже. Ко всему этому требовалось, чтобы он не упускал из виду и другие стороны жизни Чулиабада. С первых шагов своей работы Ильхом взял себе за правило вникать в суть каждого вопроса, рассматриваемого на заседаниях бюро райкома или исполкома райсовета, на которых он обязательно присутствовал. Он не позволял себе тратить время на мелочи. Поэтому заседания проходили в деловой обстановке, не затягивались. Постепенно такой стиль стал внедряться и на местах — в колхозе и совхозах, на стройках и промышленных предприятиях. А это, согласитесь, подтягивает людей, учит ценить время. Для чулиабадцев, приспособившихся к методам работы Таирова, казалось, наступило какое-то чудодейственное время, когда можно спокойно заниматься своим делом, зная, что в случае каких-либо изменений они будут поставлены в известность, мало того, с ними посоветуются, выслушают и примут единственно правильное решение. Наверно, поэтому, главным образом, чулиабадцы образцово подготовились к «белой» страде, которая не заставила себя долго ждать.

В течение сентября район выполнил половину годового плана. День и ночь по дорогам не прекращался поток тракторов с прицепами, нагруженными, что называется, под самую завязку хлопком. Ильхом и члены бюро райкома не знали покоя, они постоянно находились в хозяйствах, чтобы при необходимости принять немедленные меры для устранения того или иного промаха. Цель была одна — изо дня в день повышать темпы сбора урожая, стремиться к тому, чтобы как можно больше народу было в поле. Ильхом уже к тому времени получил квартиру, а дед Миша выделил ему из своих сбережений деньги на покупку мебели и всего необходимого. Бабка Ксения прожила несколько дней, налаживая его семейное хозяйство. И в конце сентября, когда жара немного спала, прилетела Лола с сыном. На следующий день приехала бабка Ксения, чтобы помочь невестке ухаживать за ребенком. Первые несколько дней соскучившийся и по жене, и по домашнему уюту Ильхом, где бы ни заставала его ночь, летел, как на крыльях, домой.

Но воля страды была неумолимой, она требовала наивысшего напряжения сил в первую очередь от него, Ильхома. Она вступила в ту свою стадию, когда стираются границы дня и ночи, когда и проселки, и магистрали гудят от шума моторов, а у заготовительных пунктов растягиваются очереди из тележек порой до километра. Лишь под утро часа на три целина проваливается в тишину, а затем все раскручивается снова, и никому нет покоя. Ильхом, бывало, так устанет за день, что уже не хочется даже думать о завтра.

— Я уезжаю, — объявила Лола, не прожив и двух недель.

— Надолго? — спросил Ильхом, решив, что она хочет навестить родителей.

— Да.

— Когда ждать обратно?

Она промолчала, и молчание это было выразительным. Ильхом знает, что, когда она так молчит, значит, здорово сердится. Лола умела отлично молчать!

— Я женщина, — ответила она наконец, — и хочу, чтобы мой муж был всегда рядом, а не мотался, как проклятый, по всему району с пяти утра до полуночи без выходных и проходных. Я хочу, чтобы он хотя бы замечал меня, а не объявлял с порога, что дьявольски устал и чувствует себя бревном!

— Я всегда старался быть для тебя настоящим мужем, — сказал он, вспомнив, что насчет «бревна» жена права, случалось такое несколько раз. — Но сейчас сама видишь, что творится. У жены первого секретаря райкома должно быть достаточно сознания, чтобы понимать это, джаным!

— А я баба, — впала она в истерику, — самая обыкновенная! Я хочу ходить с вами в гости, приглашать их к себе, говорить с людьми не только о тряпках, кстати, они меня совершенно не волнуют, а о чем-либо другом. Хотя бы о прочитанных книгах, если нельзя о новых спектаклях. Даже в кино — единственное здесь развлечение — приятнее сходить вдвоем, а не одной.

— Еще немного, родная, — произнес он спокойно, — выполним план, и все войдет в нормальную колею. Конечно же, мы с тобой будем ходить на все новые фильмы, это станет примером и для других. Наш отдел культуры пригласит на гастроли какой-нибудь театр из Ташкента, к целинникам артисты не могут не приехать, так что… все будет в порядке. Немного терпения и только.

— У меня его ни на минуту не осталось, — тем же тоном произнесла Лола. — Словом, дурочку ищите в каком-нибудь глухом кишлаке, а в Ташкенте они давно перевелись!

Последняя фраза больно уколола самолюбие Ильхома. Она обидела его пренебрежительностью к тысячам таких же, как и она сама, женщин. «Из грязи в князи! — вспомнилась пословица. — Спросила бы у своей мамы, кем она была! Такой же кишлачной, которых ты считаешь дураками. А ты… нос воротишь, корчишь из себя интеллигентку, чистоплюйку! Да они, если хочешь знать, весь мир на своих плечах держат, кормят, обувают и одевают таких, как ты, столичных куколок! И еще детей растят!» Конечно, Ильхом смог бы уладить конфликт с женой, нашел бы пути мира, но он понимал, что не имеет права стреноживать себя обещаниями, поскольку страда не стерпит, она заставит нарушить обещание. «У всех руководителей такие же жены, как ты, ничуть не хуже, — подумал он, — терпят же, потому что соображают что к чему!»

— Чего молчите? — всплакнула Лола. — Так-то вы любите нас?!

— Я коммунист, Лола, ты хоть это пойми!

— А мы вам нужны? — спросила она, никак не отреагировав на фразу Ильхома, имея в виду себя и Марата.

— Конечно, ради вас я готов на все!

— Тогда или мы, или ваша работа!

— Между семьей и партией не выбирают, — сказал он, сдерживая себя.

Ильхом почувствовал, что жена посягает на самое святое — работу, которая стала его совестью. Да как это можно?!

— Ты чудовище, Лола, — произнес он, — не всякая, а именно эта работа — моя совесть! Как ты могла предложить мне такой выбор?!

— Ну и живите со своей совестью, а с нас достаточно, по горло сыты. Всего вам!..

До конца года Лола не приезжала в Чулиабад и не звонила даже. Изредка позванивал тесть и рассказывал о сыне. Но Ильхом не забывал о них, передавал с оказией деньги, иногда какую-нибудь игрушку сыну или отрез жене.

— Как вспомню ту дыру, — сказала Лола, когда Ильхом, оказавшись в Ташкенте, зашел навестить их, — сердце кровью обливается. Чтобы я еще хоть раз поехала туда?!

Следующим пришел год Рыбы. Он, так же, как и год Змеи, дважды повторяется в одном цикле. Год Рыбы, потому что выпадает много снега и особенно дождей весной. В Чулиабаде, как по всей республике, пошли в рост травы и сорняки на полях. Несколько раз приходилось пересевать отдельные карты хлопчатника, потому что из-за непрерывных дождей семена сгнивали, не дав ростков. Сроки сева уходили, и райком партии во главе с Ильхомом, члены бюро, все руководители районных организаций не знали покоя.

К концу марта дожди прекратились, и сразу солнце стало сильно пригревать землю. На полях образовывалась тонкая корочка, которая, сжимаясь, как ножом отсекала стебельки. Мобилизовали всю пропашную технику. А Ильхом уже заглядывал в завтрашний день. Поскольку, думал он, тонна хлопчатника наших сортов стоит вдвое дороже, чем обыкновенные тонковолокнистые, и втрое почти — чем средневолокнистые, экономика хозяйств района уже в течение одного года укрепится настолько, что можно будет выделять средства на строительство крупных объектов, таких, как межхозяйственный животноводческий комплекс по откорму скота, лимонарий, тоже на началах кооперирования. Идею о создании животноводческого комплекса горячо поддержал обком партии. Он не стал ждать, пока колхозы и совхозы района получат деньги за будущий сырец, через вышестоящие органы добился необходимой ссуды, сумел включить в план «Целинстроя», и строительство началось. Вопрос о строительстве лимонария был оставлен до осени.

— Сразу браться за несколько крупных дел, — сказал Абдукаримов при одной из встреч с Ильхомом, — нецелесообразно. Рассеивается внимание райкома, нужно поспевать и там, и тут, и еще где-то. Бросьте все силы на комплекс, постройте его побыстрее, а мы поможем приобрести скот для откорма. Потом, когда введете комплекс в эксплуатацию, можно будет ликвидировать фермы откорма в хозяйствах. Они не от хорошей жизни, брат. Себестоимость их продукции очень высока, хозяйствам одни убытки. А комплекс…

Ильхом представлял, что это будет, представлял зримо, как на панораме, скажем, где есть все планы. Несколько длинных, обязательно высоких, потому что в низких жарко, белоснежных зданий выстроились в один ряд на правом берегу канала «Занг», там, где пока властвует янтак. Вокруг зданий раскинулись люцерники и кукурузные поля, а на пологих склонах Музрабадского массива колосятся пшеница и ячмень, золотым покрывалом колышется цветущий рапс. Комплекс имеет свою котельную и кормоцех, чтобы давать скоту высококалорийный запаренный корм. И все трудоемкие работы механизированы. И люди другие нужны, знающие технику, операторы. Ильхом решил немедленно поручить секретарю по идеологии, чтобы она занялась вопросами подготовки кадров, выбором из числа оканчивающих средние школы юношей и девушек, которых нужно направить на учебу в Байсунское профтехучилище, которое как раз и готовит работников ферм…

Целинный апрель — самая лучшая пора года. Кугитанг, подступивший к просторам целины с запада, синеет точно вода. Все вокруг одевается в зелень, на полях ровными изумрудными и светло-салатными строчками вытягиваются хлопчатник и молодые побеги кукурузы, на обочинах дорог и вдоль коллекторов пламенеют маки, цветут новые сады, со стороны Амударьи веет свежий ветерок, и так дышится легко, словно ты находишься в Кисловодске.

В один из апрельских дней приехала Лола с сыном. Она свалилась, как снег на голову, приехала, не предупредив его, и почти полчаса ждала в приемной, пока у него шло совещание. Когда люди вышли из кабинета, секретарша сказала ему, что его ждет какая-то женщина с ребенком, причем сразу видно, что приезжая. Он сказал «пусть войдет», а сам углубился в бумаги. Потом услышал ее голос:

— Вон тот дядя, сынок, твой папа!

Он глянул на них и от волнения не сообразил, что делать. Надо было бы встать и побежать к двери, а кресло, казалось, держит его и не отпускает.

— Родные вы мои! — только и произнес он тихо. Потом вскочил и подбежал к ним. Обнял и поцеловал жену, поднял сына на руки и крепко прижал к груди. — Родные! Ну, что же, вы не сообщили, а, я бы приехал встречать в аэропорт!

— А мы как сюрприз папке, — игриво произнесла Лола:

— Правду она говорит? — спросил он у сына.

Тот величаво кивнул, будто понимал значение слова «сюрприз».

— Ну, что ж, поехали домой. — Он первым вышел из кабинета и сказал секретарше: — Ко мне приехали жена и сын, я буду дома, но это только для товарищей Свиридова и Абдукаримова, для всех остальных я — в хозяйствах!

— Поняла, Ильхом-ака.

Дома он суетился, как хозяйка, принимающая внезапно приехавших гостей. Поставил чайник на плиту, начал нарезать морковь для плова, вытащил мясо из холодильника, чтобы оттаяло. Марат уже ходил, он забрался в кресло и сидел такой важный и серьезный, просто не верилось, что ему полтора годика всего. В другом кресле устроилась Лола и, улыбаясь, наблюдала за мужем. Потом Ильхом вспомнил, что дома нет хлеба, позвонил шоферу, попросил привезти свежих лепешек, да чтобы посыпанных маком. Между делом расспрашивал жену, как они добрались, не устали ли, как здоровье матери и отца. О ссоре не вспоминал. Раз она сама приехала, думал он, значит, изменила свои взгляды. Будь мужчиной, Ильхомбек! Потом он вспомнил, что покупал для сына игрушки, достал с десяток автомобильчиков — легковых и самосвалов, слоников и крокодильчиков. Увидев игрушки, мальчонка сполз с кресла и подбежал к Ильхому, такой кругленький, как шарик, и протянул ручонки. Что-то екнуло в сердце Ильхома, защемило, и он мысленно назвал себя идиотом, потому что за все это время ни разу не выбрался к своим, показывал характер, а для чего, собственно? Чтобы сломить гордыню жены? Ну вот, она оказалась умнее, приехала сама.

Лола прожила до середины мая. Хотела устроиться режиссером народного театра при доме культуры, но Ильхом посоветовал подождать. Хотя она и не поняла, для чего это, не стала спорить с мужем.

— Я думаю, женушка, вам нужно будет до августа пожить в Ташкенте, боюсь, что зной повлияет на здоровье сына. А там я закажу путевки на Черное море, попрошусь, чтобы отпустили, и мы все втроем хорошо отдохнем. А в сентябре жара спадет, приедем прямо сюда. Одну зиму сын поживет здесь и будет закаленным целинником.

— Хорошо, Ильхом-ака, мы согласны, — обрадовалась Лола. — Только как же вы?

— Я уже привык, джаным! Для нас с тобой важно не свое удобство, а здоровье сына. Я буду приезжать к вам.

— Хотя бы раз в месяц, — попросила она, — а то мы ведь можем совсем забыть, как выглядит наш папка.

— Обязательно, родные вы мои!..

И вот опять на дворе саратан. Небо, раскаленное за день, кажется, не успевает остыть, даже сейчас в полночь жарко и душно. К тому же еще и «афганец». Только что закончилось заседание бюро, обсуждавшее перспективы развития района в новой пятилетке. Ильхом сразу предупредил своих товарищей, что впервые заседание не ограничивается во времени, пусть каждый выскажется до конца, критикует, если найдет нужным, положения предлагаемых им планов. Секретарша устала, без конца заваривая чай.

«Ну-ну, товарищ секретарь, — мысленно усмехнулся он, оставшись после жарких споров в кабинете, — решающее только начинается, а ты чего-то боишься. Неужели все, что было до сих пор, вымотало тебя, выжало, как мочалку, и дальнейшую борьбу ты хочешь вести с поднятыми руками? Тогда это не борьба, а капитуляция, сдача своих позиций! Держись, товарищ секретарь! Главные сражения — впереди!»

Он встал из-за стола, потянулся до хруста в костях, подошел к окну. Там метался «бог ветров», казалось, вобрав в себя всю ярость и силу ветров планеты. Небо затянуло пыльной мглой, ни одной звезды не видно, они растаяли в этой мгле, а фонари, что, вытянув шеи, стоят перед зданием райкома, тусклы, как дореволюционные шайтан-чираки, коптилки, напоминающие по форме кауши, куда наливалось льняное масло и вставлялся из ваты тонкий фитилек. Тени опор фонарей пляшут, словно призраки на своем карнавале. Талы, окружившие площадь, согнулись чуть ли не до земли, чудится, что он слышит, как они жалобно скрипят своими корявыми стволами. Скучное зрелище!

Ильхом прошел в дальний угол кабинета, поближе к чуть слышно жужжавшему кондиционеру, и сел в массивное кресло у журнального столика. Оно одно в райкоме, и никто не знает, как попало в кабинет первого секретаря. Ильхом предполагал, что в те времена, когда вышестоящие организации стали обзаводиться гарнитурами, кресло это пожалели списать и отправили в Чулиабадский, только что организованный, район. Возможно, путь кресла был совсем иным, и стоит оно здесь, как память о Таирове, который не мыслил себя без кресла. Ильхом удивлялся, как могли его впихнуть в кабинет. Ни в двери, ни в окна оно не влезало по своим габаритам… Со временем Ильхом привык к нему, хотя первые дни ему казалось, что оно стесняет его, занимая слишком много места. Теперь же он не мыслил своего кабинета без этого кресла.

Обычно в кресло садятся именитые гости из области и выше. Садятся, по мнению Ильхома, чтобы создать видимость неофициальной обстановки, как в чайхане, например. В такие минуты и ему приходится подсаживаться к столику, придвинув стул от стены. И выходит, что тот, кто садится в кресло, отдыхает, развалившись в нем, а он сидит застыв, как сфинкс. Изредка, когда усталость наваливается на него, он садится в кресло, проваливаясь по самые плечи, вытягивает ноги и блаженствует, чувствует, как холодок бежит по телу, успокаивая нервы и приводя в порядок мысли…

То, что сегодня Ильхом представил в своей записке на имя бюро, вынашивалось с того дня, когда Халик Абдукаримов высказал свое мнение о потенциальных возможностях района. Он искал эти «возможности» всюду, где бывал, беседовал с простыми людьми, записывал их соображения, делал расчеты. Он обдумал все аспекты предстоящего развития района, и Чулиабад в его воображении виделся таким цветущим и благоустроенным, что другого такого нельзя было сыскать во всей республике. Да, да, в республике. И он выкладками и цифрами обрисовал эту картину своим товарищам, членам бюро.

— Это что же, — спросил председатель райисполкома, когда Ильхом закончил, — выходит, что чулиабадцы выполнят свою пятилетку года за четыре?

— За три с половиной, — поправил Ильхом.

— Картина, нарисованная вами, Ильхом Пулатович, заманчивая, — произнес второй секретарь Разыков, — только, боюсь, силенок у нас не хватит, людей маловато. Да еще неизвестно, пойдет ли государство на расходы, которые мы тут предполагаем за его счет.

— Это я возьму на себя, — сказал Ильхом. — Важно, чтобы мы одобрили или отвергли эти предложения, руководствуясь, разумеется, деловыми соображениями. Конечно, придется здорово поработать. Средний возраст жителя Чулиабада двадцать шесть лет. Когда и работать-то, если не в такие годы?!

— Вы ничего не сказали о культурном строительстве, — поднялась с вопросом Гульбека, — а я бы хотела услышать.

— Мы, наверно, все бригады создадим по типу худайназаровских, сделаем их крупными. Вот для таких бригад будем строить современные, отвечающие всем требованиям полевые станы. В каждом совхозе должно быть не меньше трех постоянно действующих детских садов и яслей. Тогда и рабочих рук прибавится. Я слышал, что Уракджан отдает правление колхоза под детский сад.

— Слышали или предполагаете? — спросил Бердыев.

— Пока — слышал. Если эта инициатива исходит от правления, райком приветствует и надеется, что за алангинцами последуют и другие.

— Ну и дипломат вы, Ильхом Пулатович, — шутливо произнес кандидат в члены бюро, директор совхоза «Чегарачи» Баратов. — Если Уракджан подаст пример, куда уж нам деваться?

— Я думаю, нужно создать одну для всего района, — предложил начальник управления сельского хозяйства Эрматов, — межхозяйственную зону отдыха, и пусть она действует круглый год. Если молоко будет, мясо будет, остальным обеспечить нетрудно. Кстати, в горах можно найти участки, чтобы выращивать картофель, хотя бы для района.

— Вот и еще одна проблема, — произнес Ильхом.

— Проблем можно найти тысячу, — сказал Разыков, — все дело в том, как их решить, Ильхом Пулатович. Может быть, нам все-таки обождать с вашими предложениями, добросовестно выполнять утвержденные пятилетние планы, а? Ведь, если мы сейчас одобрим то, что вы говорите, завтра с нас и спрос будет соответствующий.

— Почему мы должны отказываться от того, что способны получить?

— Канительно все это!

— У русского народа существует пословица, Ахмат-ака, — сказал Ильхом, — «без труда не вынешь рыбку из пруда». То, что я предлагаю, предупреждал уже, потребует от каждого чулиабадца полной отдачи сил. Вполсилы, на мой взгляд, нет смысла ни работать, ни жить вообще!..

Спорили долго, казалось, этому не будет конца. Поскольку обсуждение было неофициальным, он предложил провести тайное голосование. Шесть человек проголосовали против.

…Ильхом с трудом поднялся с кресла и вышел на улицу. Ветер бушевал вовсю, нес мелкие песчинки и больно хлестал ими по лицу. Он пошел по тротуару, деревья по обе стороны которого поскрипывали, как при сильном морозе. Шел быстро. Прошедший день был для него неблагоприятным. Большая часть членов бюро не поддержала его, и это вызывало досаду. Он знал, что борьба предстоит трудная, и был готов к ней.

Как ни пытался Ильхом выйти из дому бесшумно, не удалось. Наверное, всегда так, чего больше всего не хочешь, то обязательно и случается. Возвращаясь из ванной в комнату, он в коридоре зацепил ногой за столик, на котором еще с позавчерашнего дня стояла мантышница — чудо, сооруженное из нескольких кастрюлек, надетых одна на другую, напичканных целой дюжиной дырявых деталей. Он купил ее, чтобы подарить соседке Ойдын-хола, да никак не мог выбрать время. Эта мантышница с грохотом полетела со столика, а части ее, звеня, рассыпались по коридору. От такого шума не только соседи через стенку, но и вся улица могла проснуться!

Удивительная она женщина, Ойдын-хола. Под стать своему имени — светлая. Такое у нее щедрое сердце, кажется, хватило бы на всех. Настоящее материнское сердце! Ее муж Ашур-ака работает джинщиком на хлопкозаводе. Сюда на целину он приехал, чтобы научить работать молодых, сначала в командировку, а затем так и остался. Заработок у него не так уж и велик, чтобы позволить себе что-то из ряда вон выходящее, но достаток никогда не покидает его дом. Побываешь у них — и как будто заново родился, таким чистым кажешься самому себе, таким добрым! Как она переживала, когда в первый раз уехала Лола, и как она радовалась, узнав, что она вернулась. Прибежала тут же, стала хлопотать на кухне, затем схватила на руки Марата и утащила к себе… И он хоть бы сопротивлялся, — обнял ее и пошел себе. Своих детей Ойдын-хола воспитывает в лучших традициях кишлака.

Ойдын-хола кажется, что Ильхом, занятый работой, забывает о себе, не ест вовремя, ходит в грязном белье, ну и так далее. Ильхом иногда сам стирает, иногда приезжает баба Ксения и наводит порядок в его хозяйстве, но чаще он отдает белье в прачечную. Но хола всего этого не признает, затеет стирку, так и в его доме все подберет. А если случается, что Ильхом утром дома, тут же появляется с дастарханом и чайником свежего чая, а то и с касой шир-чая или маставы. Бывает, он спешит, но, увидев ее в дверях, невысокую и щупленькую, с глубокими морщинами на широкоскулом смуглом лице и седыми прядями, что выбиваются из-под ситцевой косынки, задержится, чтобы отведать принесенного ею блюда.

Ашур-ака страстный рыболов и, как все рыболовы, хороший рассказчик. Ильхом иногда выбирается с ним на Занг и никогда не жалеет о потерянном времени. Ашур-ака увлекает его страстью к рыбной ловле, интересными рассказами о повадках рыб, о забавных случаях, происшедших лично с ним или с кем-нибудь из его друзей-рыболовов. Ильхом полностью отключается от служебных забот и, надо сказать, не без пользы для дела. С рыбалки он возвращается физически уставшим, но словно обновленным. А уж после тройной ухи, которую отлично готовит Ашур-ака дома, и после стопочки, пропущенной перед ухой, так спится, что лучшего придумать нельзя. Ни разу Ильхом не видел соседа в дурном настроении. Всегда у него улыбка на лице. А ведь фронтовик, от Сталинграда до Берлина прошагал, несколько раз был ранен. К фронтовым наградам прибавился и орден Ленина за труд на заводе. Коммунист. Порой Ильхом ловит себя на мысли, что и его родной отец, вернись он с войны, был бы вот таким же жизнестойким человеком. Оттого, что пришлось хлебнуть всего вдоволь.

И Ильхом еще раз порадовался своей проницательности — хорошо, что не послушался он председателя райисполкома Уразова, предложившего построить за счет одного из совхозов новый дом, комнат эдак на восемь — десять.

— Комхозовские дома в районе, в основном, двухквартирные коттеджи, — сказал тогда он, — первому секретарю райкома неудобно жить в таких.

— Почему? — удивился Ильхом.

— Что, район настолько беден, что не может создать сносных условий своему первому секретарю?

— Дело ведь не в этом, Суяр-ака, — сказал Ильхом. — Выделяйте мне рядовую квартиру, хотелось бы, чтобы соседи были добрыми людьми.

— Ладно, поищем, — пообещал Уразов.

— Я не спешу, но не забывайте, что у меня жена и сын.

— Хоп.

Вот так они оказались соседями с этими милыми стариками. Вспомнил историю с получением квартиры, и Таиров пришел на память.

— Нелегко ему сейчас, — сказал Уразов, — многие вчерашние друзья отвернулись, забыли дорогу в его дом.

— Значит, они не были друзьями, — сказал Ильхом. — Я знаю, что Джурабай-ака не из слабых людей, он найдет в себе силы вернуться к работе.

Спустя несколько дней после того разговора Таиров пришел в райком. Шло заседание бюро, и Ильхом сразу не смог принять его. Но тот не ушел, дождался конца. Ильхом знал, что Уразов продолжает дружить с ним, и догадался, что сейчас Таиров пришел потому, что тот передал ему содержание своего разговора с ним, Ильхомом.

— Не затянулся ли мой отпуск? — сказал Таиров, поздоровавшись.

— По-моему, да, Джурабай-ака, — согласился Ильхом. Он вышел из-за стола и сел напротив него за приставным столиком.

— Я тоже так подумал, — произнес гость, вздохнув.

— Какие у вас планы? — спросил Ильхом.

— Знаете, я — учитель. До войны еще им был и, вернувшись с фронта, года три, пока не взяли в райком инструктором, преподавал историю в старших классах. Если есть возможность, пошлите меня в школу рядовым учителем.

— Сейчас узнаем, Джурабай-ака. — Ильхом пригласил заведующего районо.

— В любой школе райцентра найду место, — сказал тот.

— Нет, — сказал Таиров, — здесь я не хочу работать. Направьте меня в самый дальний совхоз. Чтобы вдали от «шума городского», как говорится, подумать о жизни, о ее превратностях.

«Наверно, нелегко принимать такое решение», — подумал Ильхом. Но оно и обрадовало его. Обычно люди, облеченные властью и вдруг лишившиеся ее, теряются, а Таиров нашел в себе силы не сломаться.

— Есть место в совхозе «Чегарачи», — неуверенно произнес заведующий районо, видно, боясь обидеть Таирова. — Но это же у черта на куличках!

— Далеко, — согласился с ним Ильхом, — мы можем предложить более подходящее место. Там школа, насколько я знаю, новая, только в прошлом году начала работать, так что идет пока становление коллектива.

— Вот это по мне, — вмешался в разговор сам Таиров, — надо начинать опять с нуля.

— Тогда поедете директором, Джурабай-ака, — сказал Ильхом, — раз вам хочется трудностей, пусть они будут настоящими!

— Спасибо за доверие, — тихо произнес тот и спросил: — Слышал, что вы поселились в комхозовском коттедже?

— Очень хорошо устроился, — ответил Ильхом.

— Может, перейдете в мой дом, он тоже, кстати, принадлежит комхозу.

— Живите, пожалуйста, на здоровье сами. Никто на него не претендует!

— Нет, прошу принять его. При нем сад на полгектара разбит, водопровод подключен к центральной магистрали, летняя душевая есть. Мне с женой этот десятикомнатный особняк абсолютно ни к чему, дети выросли, разъехались.

— Где же вы собираетесь жить-то?

— В совхозе. Это не дело, когда живешь в одном месте, а на работу ездишь за тридцать километров, производительности не будет, да и чувствуешь себя временным.

— Успехов вам! — Ильхом встал и крепко пожал ему руку. Проводил до двери.

— Может, еще один детсад откроем? — спросил заведующий районо, имея в виду дом Таирова. — Заявлений сотня, а возможностей нет.

— Вносите предложение, — ответил Ильхом. — Я голосую «за».

На том и остановились. Таиров уже на следующий день уехал в «Чегарачи», вскоре забрал и семью. До начала учебного года было полтора месяца, можно было и не спешить, но Ильхом понимал Таирова — человек, привыкший работать, не может сидеть без дела, безделье для него — самая страшная пытка. В его прежнем доме открыли детский сад на пятьдесят мест…

…Ильхом собрал мантышницу и водрузил на место, решив сегодня же найти время и вручить ее Ойдын-холе. Побрился, убрал постель, оделся. На дворе было уже совсем светло, но день ожидался ветреным, пыльным. В дверь постучала хола.

— Входите, — крикнул Ильхом, — открыта дверь! — Увидев ее, пошел навстречу: — Ассалом алейкум, холаджан!

— Салом, сынок! — ответила она, улыбаясь. Она стояла с дастарханом и чайником чая в руках. — Не рано разбудила вас?

— Что вы?! — рассмеялся он. — По-моему, сегодня роль петуха в этом доме выпала на долю первого секретаря райкома. Входите, пожалуйста!

— Разве? — вроде бы удивилась хола, ставя свою ношу на журнальный столик. — А я ничего не слышала, видно, и вправду старею.

— Упаси вас аллах от этого, вы еще так молоды!

— Спасибо, Ильхомджан! А то у Ашура-ака я из «кампыров» — старух не выхожу. Расстраиваюсь страшно!

— Кстати, здоров ли он?

— Слава аллаху, здоров, сейчас будет здесь. Сегодня он идет в первую смену, так что вместе и прогуляетесь до завода.

— А я вам вот что достал, — сказал он, поднимая мантышницу. — Теперь, надеюсь, у вас будет своя домашняя техника, а главное — манты!

— Спасибо, — произнесла она, разглядывая сооружение, — сколько же она стоит-то? Видать, дорогая, раз столько кастрюлек?

— Это мой подарок и никаких разговоров о деньгах! Иначе я перестану вас называть своей холой.

— Ну и мантами я вас угощу, пальчики оближете!

— Всегда готов! — воскликнул Ильхом, улыбаясь.

— Поздно пришли вчера?

— Да, дела срочные были, хола.

— Лолахон не звонила?

— Нет. Сейчас я сам позвоню им.

— Привет от нас передайте, скажите, что мы соскучились.

— Передам, хола.

— Мир этому дому, — громко дал о себе знать Ашур-ака. Он пожал руку Ильхому и спросил жену: — Чего это ты, кампыр, допрос тут устроила, там у тебя на кухне что-то шипит, как десяток змей.

— Вай, уляй, — спохватилась она, — шир-чай, видно, убежал. — Хола выбежала из комнаты.

— Вот видишь, — проворчал ей вслед муж, — не напомнил бы о твоих прямых обязанностях, двум уважаемым мужчинам пришлось бы идти на работу голодными. — Он сел в кресло, развернул дастархан, разломил лепешку и, разлив чай, подал одну пиалу Ильхому. — Прошу, товарищ секретарь!

Ильхом сел в кресло напротив. Приняв пиалу, поинтересовался, как идут дела на заводе.

— Джины крутятся, продукция идет, рекламаций нет. А что еще нужно рабочему человеку?

— Рабочему человеку, Ашур-ака, — ответил Ильхом, — все нужно, до всего должно быть дело. Он должен знать не только, как крутятся джины, но и что после этого получается.

— У нас пока неплохо получается. Вчера они накрутили квартальный план, с сегодняшнего дня завод работает в счет следующего. Качество продукции хорошее, ни одной рекламации пока не пришло.

— Поздравляю, Ашур-ака, — тепло произнес Ильхом. — Молодцы! Сегодня же райком партии и райисполком поздравят ваш коллектив официально.

— Вот это будет правильно, Ильхомджан. Кое-кто стал считать, что рабочим только деньги нужны. Заблуждаются. Вовремя сказанное теплое слово куда важнее, чем тридцатка в кармане.

— Верю. А вот у меня, кажется, забот на пять секретарей, голову почесать некогда.

— Помощников заставляйте шевелиться. У нашего директора как? За технику отвечает инженер, за то, чтобы вовремя отправить готовую продукцию, — заместитель по сбыту, за выпуск ее — начальники смен. И дело идет, как надо!

— Мои помощники тоже отличные ребята, — произнес Ильхом, — просто не успеваем, вернее, не научились успевать. Но это придет, я надеюсь.

— У директора тоже не всегда получалось, а потом пошло как по маслу. Работа руководителя все равно что новая джина. Сначала она тоже капризничает, а как притрется, держись. Через пару лет и забудете, что были какие-то трудности.

— Это не по мне, Ашур-ака, — признался Ильхом, — я хочу всегда иметь дело с трудностями, тогда и себя крепким чувствуешь.

— Я коммунист, — сказал Ашур-ака, — прислушиваюсь к разговорам на заводе, мотаю на ус. С тех пор, как вы пришли сюда, точно воздух сменился, дышать легче стало. Мы это по своим руководителям чувствуем. Спокойнее они стали, не нервничают. И дело стали требовать построже. Только одно замечание, если не возражаете?

— Вашими советами я дорожу, Ашур-ака, как отцовскими.

— Не приходилось вам быть рабочим?

— К сожалению, нет.

— Знаете, настоящий рабочий, пока не закончит одно дело, не возьмется за другое. Вы, иногда мне думается, хотите объять необъятное. Это, наверно, от молодости, она же всегда спешит.

— Может, и так, — согласился Ильхом, — я уже и сам немало думал об этом.

— Убежал все-таки шир-чай, — произнесла Ойдын-хола, появившись с двумя касами в руках. — Но вас накормить вполне хватит, ешьте, пока не остыло…

Ильхом и Ашур-ака вместе вышли из дома. «Афганец» превратился в настоящую бурю. Они шли молча, кивая на приветствия знакомых. Дойдя до перекрестка, откуда виднелись корпуса завода, Ашур-ака свернул вправо, приложив к виску, как солдат, руку.

— Хоп, — сказал Ильхом…

До начала рабочего дня было еще больше часа. В обычный, не такой сумасшедший, как нынешний, день он бы широко распахнул окна кабинета и досыта надышался свежим целинным воздухом. «Целинный — целебный» — слышал он от кого-то и считал, что утренняя свежесть, когда с поймы Амударьи веет прохладой, и воздух чист, как стеклышко, действительно целебна. Сегодня у него не было такой возможности, но он все же постоял у окна, поражаясь силе ветра и стойкости деревьев. Попросил телефонистку соединить его с Ташкентом. Трубку взяла Лола.

— Салом, родная! — поздоровался Ильхом.

— Ой, Ильхом-ака, вы в Ташкенте? — спросила она.

— Звоню из своего кабинета.

— А слышно, словно по городскому телефону.

— Это потому, наверно, что здесь «афганец» распутал провода линии. Как вы там?

— Нам что, как вы?

— Скучаю, родная. Были бы крылья, прилетел к вам!

— А дел невпроворот? — снисходительно спросила она.

— Дел действительно до черта, но я постараюсь на днях выбраться. Как Марат?

— Спит пока. С дедом. Меня он уже не признает. И бабку тоже.

— Мужчина, — произнес Ильхом тепло, — вот и тянется к мужчинам. Что-нибудь нужно?

— Кроме вас, ничего и никого!

— Я скоро приеду. Привет старикам!

— Ага.

— Поцелуй сына.

На столе лежала пухлая папка со вчерашней почтой. Ильхом стал знакомиться с ней и не заметил, как пролетело время и в райкоме захлопали дверями сотрудники. Ровно в девять часов позвонил Свиридов.

— Привет, секретарь, — поздоровался он.

— Здравствуйте, Виктор-ака.

— Что новенького?

— Все в порядке пока.

— К тебе поехал товарищ Абдукаримов, пробудет, видимо, целый день. Встречай в поселке Гагарина, он хочет заехать еще к строителям на полчасика.

— Хоп, выезжаю сейчас…

Ильхом тут же позвонил ТТТ, попросил его никуда не отлучаться и выехал встречать Абдукаримова. Приехав в поселок строителей, он посадил к себе и Трошкина. Встретили они первого секретаря обкома партии километрах в трех от поселка, на перекрестке. Абдукаримов остановил машину, вышел из нее..

— Ветрено у вас сегодня, — сказал Халик-ака. — Не мешает?

— Мы уже привыкли, — ответил Трошкин, — когда долго нет «афганца», скучаем, кажется, чего-то не хватает.

— Что ж, прошу в мою машину, — предложил Абдукаримов, — посмотрим сначала насосную станцию. Как у вас там?

Трошкин устроился на переднем, рядом с шофером, сидении, поэтому ответил полуобернувшись:

— Кипит работа, Халик-ака. Увидите сами. Мои ребята не подведут. Орлы!

— Ну-ну, — усмехнулся Абдукаримов, — сейчас увидим.

Площадка насосной станции, второй по мощности после станции на шерабадском магистральном канале, раскинулась внизу, и вся, казалось, была пронизана вспышками электросварки. Уже подкатывали мощные самосвалы — КамАЗы и высыпали из своих железных коробок бетон. Наверх от площадки тянулись нити пяти толстенных стальных труб, по ним, как объяснил Трошкин, будет ежесекундно подаваться девяносто кубометров воды.

— В каждую трубу «Жигуленок» может запросто въехать!

Оставив машину наверху, Абдукаримов и его спутники спустились к рабочим. Внизу ветер был значительно слабее, но пыли хватало. Секретарь обкома беседовал с арматурщиками, сварщиками и бетонщиками, расспрашивал о делах, и главное, интересовался, как их снабжают торгующие организации продуктами питания.

— Если бы кефир и молоко вовремя подвозили, Халик-ака, — сказали они, — да в столовой обеды были подешевле, все остальное приложится.

— В чем дело, Тимофеич? — спросил Абдукаримов.

— ОРС не успевает подвезти. У него всего одна машина, а точек…

— Пусть заказывает транспорт в автобазе, — сказал он, — но чтобы молочные продукты сюда привозили в первую очередь и свежие! А если не справится, поставьте начальника ОРСа на недельку к бетонщикам, он тогда узнает, каково тут работать!

— Да он не виноват, — заступились за начальника ОРСа рабочие, — беда в том, что пока в автобазе машину выбьешь, семь потов прольешь. Не надо далеко ходить: нам на сегодня обещали выделить двадцать самосвалов, а пришло тринадцать. Мы же пришли, вернее, приехали в расчете на двадцать машин. Теперь половина из нас занимается подготовкой арматуры, которая потребуется, может, через неделю. Автомобилистов нужно за бока взять.

— Сегодня же возьмем, — пообещал Абдукаримов, — безобразие, почему до сих пор мне лично не доложили? — набросился он на Трошкина.

— Что же это я буду через голову своего начальства прыгать, Халик-ака, — ответил Трошкин, — оно в курсе дела.

— Золотухин?

— И он тоже.

— Ну, подождите, братцы, — погрозил он, — я с вас три шкуры спущу за такое отношение к самой важной областной стройке! Люди там ждут не дождутся воду, а тут развели бюрократизм, машин и то не выделяют в достаточном количестве!

Пообещав рабочим лично заняться вопросами стройки и снабжения продуктами, он направился к машине. Трошкин и Ильхом последовали за ним, немного поотстав.

— Теперь достанется кое-кому на сегодня! — сказал Трошкин. — Вот увидите, Ильхом Пулатович. — Что мне в нем нравится, так это целеустремленность. Скажет, как отрежет! Пообещает — разобьется, а выполнит.

— Вы-то откуда об этом знаете, Тихон Тимофеевич? — усмехнулся Ильхом. — Часто встречаетесь с ним?

— Гм. Слухом земля полнится. О хорошем люди всегда знают.

— Может, заедем ко мне на чашку чая? — сказал Трошкин, когда машина тронулась.

— Я тут гость, — ответил секретарь обкома, — куда повезете…

— Значит, заедем, — согласился Ильхом…

Трошкин жил в небольшом одноквартирном коттедже на окраине поселка. В доме было чисто и уютно. Его жена встретила гостей приветливо, сразу же захлопотала на кухне, хотя Абдукаримов и предупредил ее, что заехали всего лишь «на чашку чая».

Трошкин принялся расставлять посуду и приборы на столе, потом сел сам.

— Давно хочу с вами поговорить, Пулатыч, да все не было подходящего случая, а сегодня, вот, спасибо, вам обоим, сами пришли в мой дом, так что не сочтите за бестактность, но…

— Ох, какое длинное вступление, — рассмеялся Абдукаримов. — Чувствуется старая школа.

— Извините, как умею, — смутился Трошкин.

— Пошутил я, — сказал он, — выкладывайте, пока не приступили к завтраку. Потом некогда будет слушать.

— Я, собственно, к Ильхому Пулатовичу, — сказал Трошкин. — Меня давно тревожит одна мыслишка. Торговля нас не обеспечивает толком ни мясом, ни молоком, а овощами и подавно, особенно зимой. За картошкой надо снаряжать машину на термезский рынок, а там такая дороговизна, что волосы дыбом встают. Вот я и подумал: а что, если район выделит нам гектаров двести земель недалеко от источника воды? Мы сами там все сделаем. И спланируем, и оросители проведем, и забетонируем их, словом, комплексно освоим. И организуем на той земле собственное подсобное хозяйство, будем выращивать овощи, арбузы и дыни, посадим фруктовые деревья, может, даже свою молочную ферму заведем. Купим для начала несколько коров — и пойдет дело.

— А что, это идея! — произнес Абдукаримов. — Надо обдумать хорошенько. А средства найдете?

— На что?

— Хотя бы на скот. Его по перечислению не дадут, нужны наличные.

— Возьмем ссуду в госбанке. Если обком поможет, это не проблема. Пока подсобное хозяйство не станет давать прибыль, расходы будем брать на свои издержки, а потом вернем все. За перерасход фонда зарплаты, конечно, по головке не погладят. Зато мы будем со своими сельхозпродуктами. Никуда никто не пойдет жаловаться, писать не будет во все инстанции, главное — мы будем независимы.

— А вы, я вижу, любите независимость? — сказал Абдукаримов.

— Ее все уважают, только многие не откровенничают, Халик-ака. Моя независимость направлена на пользу дела, никакой выгоды себе не ищу.

— Поступками людей прежде всего движет личная выгода. Это я недавно вычитал в одной книге, — сказал Ильхом.

— Пусть даже и так. Моя выгода заключается в том, что рабочие на каждом собрании не будут поднимать вопросов, связанных со снабжением. У меня уже голова от них болит.

— А сейчас что?

— Сердце, Халик-ака.

— Считайте, что вы получили двести гектаров земли, — сказал Абдукаримов. — Пишите письмо на имя облисполкома, он вынесет решение!..

Когда Абдукаримов и Ильхом, поблагодарив хозяев, покинули дом Трошкина, ветер значительно ослаб, небо прояснилось. Сев в машину, секретарь обкома сказал Ильхому:

— В первую очередь мы заедем на откормочный комплекс, посмотрим, как там идут дела, а потом… Вы мне покажете земли, которые предлагаете освоить, особенно под новый совхоз.

До вечера пробыл первый секретарь обкома в районе, побывал и на полях, и в тех местах, где земля намечалась к освоению, посмотрел площадки, выбранные для строительства насосных станций…

Когда Ильхом впервые приехал в Чулиабад не как инструктор обкома партии, а уже новым первым секретарем райкома, побывав на местном рынке, он, помнится, сильно огорчился. По ту сторону прилавка в основном сидели перекупщики да спекулянты, и ничего с ними нельзя было поделать, потому что, разгони их, народ останется без продуктов. Его возмущало, что такое положение сложилось именно в районе, где имелись все возможности завалить рынок овощами, дынями и арбузами, травами-специями.

Обстановка на рынке все время волновала его, и сразу после уборки хлопка он собрал руководителей хозяйств и заинтересованных районных организаций, чтобы обговорить все это и прийти к определенному решению, в прежнем состоянии рынок нельзя было оставлять, это он знал точно. На совещании выявились, как принято говорить, вопиющие факты безответственного отношения к производству овощей и фруктов на общественных огородах. Оказывается, планы сева овощей из года в год не выполнялись. То, что закупала потребительская кооперация, в конце года засчитывалось в план, вот и вся хитрость.

И вот Ильхом сегодня, спустя почти год, решил побывать на рынке. Обычно он, проезжая мимо, обращал внимание, что народу тут стало больше, в дальнем углу стояли ларьки хозяйств, и покупатели все чаще выстраивались в очереди возле них. Несмотря на то, что «афганец» все еще продолжал поднимать тучи пыли, ларьки были открыты, и шла бойкая торговля. Как и было решено, тут за прилавками стояли старики. Народу было много, особенно женщин. Это и понятно, основные заботы семьи лежат на их плечах. Мужчине что? Сунет в руки жены получку и, думает, его дело сделано. Радуясь оттого, что муж принес зарплату в дом, она быстренько отведет ребенка в садик и спешит на рынок, чтобы до начала рабочего дня успеть купить необходимое.

Проходя мимо рядов, которые год назад были буквально оккупированы частниками, Ильхом заметил, что их и сейчас еще было навалом. Но теперь это были приезжие, возле них высились кучки хурмы, граната, унаби и миндаля, того, что пока в Чулиабаде не росло. Но в совхозах уже проводились опыты, и они обнадеживали своими результатами. «Через два-три года мы и этих высадим отсюда», — подумал он.

Ильхом задержался у ларька колхоза «Аланга», — здесь покупателей было больше, и это заинтересовало. Продавец, старый коммунист, один из организаторов своего колхоза, Саид-ота, невысокий худощавый старик с редкой белой бородкой, увидев его, приветливо кивнул, приложив руку к груди.

— В добром ли вы здравии, Саид-ота, — поздоровался Ильхом, — здоровы ли внуки и дети?

— Спасибо, райком-бобо. Заходите, пожалуйста. — Он открыл боковую дверь.

Ильхом вошел и еще раз за руку поздоровался со стариком. Тот сразу налил в пиалу чая и протянул ему.

— Чем вы народ приворожили, ота? — спросил Ильхом.

— Соленья колхоз выбросил, помидоры, огурцы. Вот и повалили люди. У нас есть, у других нет. — Чувствовалось, что старик горд этим. — А чего добру пропадать? Каждый год не успевшие созреть помидоры, перезревшие огурцы пропадали на корню. Уракджан и говорит, что на целине живет много европейцев, они уважают соленья, и предложил все это законсервировать. Сказано — сделано. Пригласили из Термеза трех старушек, которые умели по-домашнему закрывать банки, приставили к ним несколько своих старушек бодреньких, парней, чтобы тяжести таскали. С банками, правда, помучались, чуть ли не по домам ходили, выпрашивали. Всю зиму вот торговали, теперь остатки распродаем. Будем новые засаливать. А соседи, — старик подмигнул, улыбаясь, — умирают от зависти. Еще зимой продали все, а солененького ведь и летом хочется, особенно как нашего, пахнущего укропом и перцем. — Он спохватился: — Чего это я вас разговором потчую, попробуйте сами. — Он зацепил совком из бочки чуть подрумяненный помидор и протянул его Ильхому.

Ильхом взял его в руки. Сочный, пахнущий чем-то будоражаще острым, он сам просился в рот. Ильхом с удовольствием съел его.

— Алангинцы опять обошли нас, — не то с завистью, не то с сожалением произнес продавец в ларьке совхоза «Ором». — Ну, ничего, мы такой сюрприз готовим в этом году, ахнут все!..

«Одно дело довели до конца, — подумал Ильхом, уходя с рынка в приподнятом настроении. — Даже два дела, пожалуй. Народ более или менее обеспечили да руководителей научили по-хозяйски относиться к добру. То, что пропадало на полях, теперь дает кассе звонкую монету». Но он подумал еще о том, что до полного порядка ох как далеко. Много еще пропадает добра. В поле, на ферме, в гаражах и черт знает еще где, в совсем неожиданных местах.

Внимательно ознакомившись с документами, что вчера вечером занесла ему заведующая общим отделом, он наложил резолюции и собирался выехать в совхоз «Чегарачи», как позвонили из обкома партии.

— Тебе повезло, Ильхом Пулатович, — сказал заведующий финхозсектором, — прислали путевки в санаторий на Черноморском побережье. Туда нужно прибыть первого августа. Готовь курортную карту на себя и жену.

На календаре было тридцатое июля…

И вот позади тревоги поспешных сборов, после которых обязательно выясняется, что что-то забылось дома, хотя было приготовлено и положено на видном месте, что-то брошено в чемодан совершенно не нужное, что-то не сказано соседке, на которую оставлен дом, и так далее. Позади и почти четырехчасовой перелет из Ташкента до Сочи, встретившего Ильхома, Лолу и Маратика с бабушкой теплым дождиком. Ему дали две путевки, а им хотелось, чтобы сын побывал на море, закалился. Решено было взять и мать Лолы, устроить ее с Маратом на частной квартире. Получив свой багаж, они вышли на площадь перед зданием аэропорта, поймали такси и уже через полчаса были в санатории. Устройство там заняло еще около получаса, а потом Ильхом попросил дежурного администратора помочь устроить бабку с внуком, если это возможно, где-нибудь поблизости.

— Ты мне все-таки скажи, женушка, — обнял Ильхом Лолу, когда они остались одни, — что в тебе произошло такое особенное, что заставило переменить свои взгляды на нашу семейную жизнь, а?

— Я многое передумала после того случая. А потом решила все-таки, что из меня нового Станиславского все равно не получится, я ведь знаю свои способности, в мои годы пора это знать, а когда-нибудь ответить Марату, где его отец, если так пойдет дальше, мне придется. Мне папа сказал, что мой сын не вечно будет ползать на четвереньках под столом, что завтра он встанет на ноги, а послезавтра обязательно спросит о своем отце. И я решила, что, раз вас мне дала судьба, то и нечего капризничать, мое предназначение — рожать и воспитывать детей, а режиссерство… поживем — увидим, Ильхом-ака!

— Родная моя, — произнес Ильхом, поцеловав Лолу, — умница! Не думай, что я буду эгоистом и заставлю тебя сидеть в четырех стенах. Нет, ты будешь работать, а между делом — рожать. Согласна?

Отдыхать — не работать. Это давно известно. Но Ильхома все равно тяготил этот отдых, ему казалось кощунством, чуть ли не предательством, уехать на море в самое напряженное время. Да и обсуждение его предложений тревожило: как оно там проходит, не влияют ли на ход те, кто проголосовал против. И хоть он и пытался держать, как говорится, себя в форме, быть всегда жизнерадостным, радующимся и синему простору моря, и прозрачному сочинскому небу, и теплому солнышку, Лола все же почувствовала, что Ильхому все это в тягость, что, дай ему волю, он сию минуту улетит в свой Чулиабад.

— Завтра мы улетаем, Ильхом-ака, — объявила она как-то утром.

— Как улетаем? — воскликнул он с удивлением. — Мы же только десять дней и прожили тут, а срок путевки — двадцать четыре. Нет, женушка, будем отдыхать.

— Мама моя уже знает тут все ходы и выходы, — сказала она, — так что мы их оставим, билет я им купила, они не возражают против нашего вылета. Вот и все!

— Ну, почему, Лола? — произнес Ильхом, в душе радуясь, что так складываются дела.

— Я же вижу, Ильхом-ака, сердцем чувствую, что все эти десять дней отдыха вы сменяли бы на один час пребывания в Чулиабаде. Я знаю, почему вы тревожитесь. Завтра улетим, остановимся в Ташкенте на часок и полетим дальше. Вместе!

— Спасибо, друг мой! — Ильхом поднял жену и закружил ее по комнате…