Трое в новых костюмах

5

Пятница, вечер, половина седьмого. Алан Стрит и его сестра Диана сидят вдвоем в старой детской. А за окнами совершается все одновременно: и солнце, и дождь, и черная грозовая туча, и синее небо, да еще две-три нежные радуги в придачу, — совсем как на акварельном пейзаже прославленной школы. В комнате же полутемно, привычно и уютно. Разговаривая с братом, Диана всегда забивалась в старое кожаное кресло, вся съеживалась, становилась как можно меньше; Алан, наоборот, вытягивался во весь рост, просторно развалясь на кособокой кушетке. Сейчас он еще курит длинную вонючую трубку, которая к тому же неприятно хлюпает при затягивании. Все — как в прежние годы, и от этого Диане и приятно и больно.

— Что за вещь заводил дядя Родней, когда мы поднимались? Такая жутко длинная, однообразная, тоскливая? Ты слышал?

— Да. Медленная часть Четвертой симфонии Брукнера, — ответил Алан. Он разбирался в музыке. — Нескончаемая. Как почти все у Брукнера.

— Не выношу. А он ее все время ставит и ставит.

— Ты бы попросила, он не будет. Он ведь на самом деле неплохой старикан, Ди, честное слово. Мы с ним несколько раз толковали по душам. Разумеется, все принимает в штыки и строит из себя музейный экспонат — но он безобидный, правда. Я думаю, кстати, что он опасается со дня на день откинуть копыта.

— Я ему этого совершенно не желаю, — бесстрастно заметила Диана. — Уж хотя бы за то, как с ним было весело, когда мы были маленькие. Но я думаю, его опасения безосновательны. По-моему, он проживет еще долгие-долгие годы, становясь все чудаковатее и чудаковатее. — Она помолчала. — Знаешь, Алан, мне бы так хотелось лучше относиться к людям. Не к дяде Роднею и к близким, а вообще к людям. Если бы я относилась к ним лучше, гораздо лучше, чем сейчас, мне самой было бы легче.

Алан это понимал. Но ей явно было полезно выговориться. И он спросил, почему?

— Потому что тогда я могла бы к ним пойти и что-нибудь для них делать. Мне хочется деятельности. Сил нет сидеть здесь безо всякого проку. Маме я, в сущности, не нужна. А есть работы, где я могла бы принести пользу. Но для этого надо любить людей, ради которых стараешься, а я не могу. Пробовала — не получается.

— Это когда же и где ты пробовала? — спросил он нарочно обидным тоном, чтобы задеть и расшевелить ее.

— Ну что за глупости, Алан. Ты думаешь, я так и сидела тут все эти годы сложа руки? Я пробовала взять на себя женщин с детьми, когда поступали эвакуированные. Пробовала работать с мужчинами, помогала в столовой. Бесполезно. Я их не люблю. Стыдно, но ничего не поделаешь. По-моему, они тупы, неопрятны, невежественны. Еще пока у меня был Дерек, так куда ни шло. Я могла с ним отводить душу. Но теперь его нет, и я чувствую, что все бесполезно. У меня просто не хватает на них терпения.

— Не знаю насчет женщин с детьми, — медленно проговорил Алан, — а вот с парнями я знаком хорошо. Жил с ними бок о бок больше пяти лет. И конечно, ты права, они тупы, неопрятны и невежественны. Какими же им еще быть? Их же все время морочат и сбивают с толку. Вот познакомлю тебя как-нибудь со своим приятелем Эдди Моулдом, и если удастся его разговорить, ты поймешь. Но, с другой стороны, у этих парней — и у их жен наверняка тоже — есть свои очень определенные достоинства, свои замечательные положительные черты, которые не сразу и заметишь.

Он с вызовом кивнул в подтверждение своих слов.

— Какие, Алан? Ну, например? Ты только не раздражайся и не сердись на меня. Я из себя никого не строю. А вправду хочу знать.

Он вынул трубку изо рта. Осмотрел ее со всех сторон. И сказал:

— Ну, во-первых, у них под внешней грубостью, которая тебя, наверно, и отталкивает, прячется особая, своеобразная деликатность. Они никогда не скажут и не сделают многое из того, на что вполне способны наши знакомые.

— Если бы ты видел и слышал то, что довелось мне… — начала было она. Но осеклась: — Прости! Я слушаю.

— Один человек, — кажется, американец, — сказал: «Власть — это отрава». Ну так вот, эти ребята не отравлены. По-моему, это страшно важно, Ди. Они не испорчены изнутри. Им не свойственна беспощадность и… как бы это назвать?.. беспардонность. А ведь такие люди, как наша мать, тем более настоящие хапуги, не способны считаться с другими. Ты можешь, конечно, возразить, что этим просто негде было развернуться, так оно и есть, но факт тот, что среди них почти никто не стремится заграбастать себе больше, чем ему причитается «по честности». Это представление — «по честности» — заложено в самой их природе. И всякого в армии, кто разделяет его с ними, они признают за своего, даже если он строг и не знает снисхождения. Речь не о справедливости — справедливость абстрактна, это понятие образованной публики, а им надо, чтобы все было «по честности». Немцы это уразуметь оказались не в силах. Потому-то и наши парни не могли взять в толк, что за люди такие эта немчура, — считают, что у тех просто мозги набекрень.

— Бог с ними, с немцами, — сказала Диана. — Не хочу о них больше слышать. Конечно, тебе они видятся иначе. Я говорю про этих людей. Вы там были вместе, вместе воевали, естественно, что ты их понимаешь. Но на мой взгляд, они все такие тупицы — во что только не верят! Что только не говорят! И потом… они совершенно не стараются…

— Так у них же пока что не было возможностей, Ди, — мягко возразил Алан. — Им негде развернуться, надо зарабатывать на жизнь, как-то крутиться…

— Глупости! — неожиданно горячо прервала его Диана. — Наслышалась я таких разговоров и больше не верю ни единому слову. Крутиться, искать выход из положения приходится не им, а людям нашего класса, при наших очень ограниченных денежных средствах. А эти, о ком говоришь ты, не заглядывают и на неделю вперед, как только у них заводятся деньги, они обо всем забывают, и начинается — вино, футбольные пари, собачьи бега, любое барахло, что ни приглянется. Эвакуированные женщины, которых мы здесь принимали, были многие совершенные распустехи.

Алан улыбнулся.

— Не вижу тут ничего смешного, — рассердилась она. — И их мужьям тоже будет не до смеха. Если, конечно, они и сами не такие же, как жены.

— Такие же, наверно, — согласился Алан. — Человек научается заглядывать вперед, когда у него есть собственность, свое имущество. И тогда часто бывает, что он строит планы на будущее, а не живет настоящим. Все религии против этого. Ты же христианка, Ди, больше, чем я…

— По-моему, религия здесь ни при чем.

— Я просто хочу сказать, что именно эти люди, добродушные, терпеливые, отходчивые, скромные и не развращенные властью, и есть, по-моему, христиане. В них даже слишком много христианского, на мой взгляд. Они чересчур со многим мирятся. Чересчур редко приходят в негодование. Поворчат — и смирятся.

— Потому что не знают ничего другого, лучшего. И не хотят знать. Женщины обсуждают кинозвезд, мужчины — футбол. Наслушалась я их. Эвакуированные женщины даже не интересовались войной, хотя их мужчины были на фронте. Последних известий по радио и то особенно не слушали…

— Знаю, — сказал Алан. — Но нужно понять их точку зрения, поставить себя на их место. Эти женщины, о которых ты рассказываешь, они, наверно, считают, что известия по радио предназначены не для них. И голос диктора звучит не по-ихнему. И манера речи — чужая. Без соответствующих комментариев получается просто перечисление незнакомых географических названий и каких-то непонятных военных операций. Как если бы ты вдруг попала на университетскую лекцию по физике. А вот мужчины, с которыми я служил, войной очень даже интересовались. Притворялись, будто только о том и думают, как бы поскорее освободиться из армии, придумывали — на словах — разные хитрые способы выбить себе «чистую», как они выражаются, но это все пустая болтовня. Важно не что они говорили, а как себя вели. И потом вот еще что. Они почти никогда не разговаривают по душам, вот как мы…

Недокончив фразы, Алан вскочил с кушетки.

— Только что мимо окна прошел старик Толгарт. Прибыл с визитом.

— Не может быть! — Диана тоже спрыгнула с кресла. — Он сейчас нигде не бывает. Что ему могло понадобиться здесь?

— Но я отчетливо видел. Слушай! Так и есть.

— Я ушла. А ты его прими, Алан. Больше к нему никто не выйдет. Он слегка тронулся умом — и к тому же от него пахнет. — Она побежала к двери на заднюю лестницу. — Отделайся от него как-нибудь! — бросила она через плечо брату и скрылась.

Мистер Толгарт служил приходским священником в Суонсфорде, сколько Алан себя помнил. Это был человек очень высокого роста с вечно раскачивающейся головой на длинной-длинной шее. Он всегда выглядел немного странно, но теперь, постаревший, беспризорный и чудаковатый, приобрел вид просто фантастический. Небритые ввалившиеся щеки в обрамлении длинных седых косм; изодранная, засаленная одежда; безумный неподвижный взор. Как-то мальчиком Алан получил в подарок кукольный театр с набором персонажей, среди которых был один таинственный отшельник, герой готических сюжетов, и он теперь припомнился ему при взгляде на мистера Толгарта. Только голос у старого священника остался прежний — приятный, интеллигентный, четкий и в то же время вкрадчивый. Сейчас он этим своим голосом высказывал вежливое, но решительное нежелание покинуть прихожую.

— Вы, я полагаю, помните меня, сэр? — обратился к нему Алан. До этой минуты старик, казалось, его не узнавал.

— Как же, как же. Младший сын леди Стрит. Вы были за границей?

— Да. С нашей армией.

Голова мистера Толгарта закивала, заходила туда-сюда. Неожиданно старик произнес:

— И вы там, естественно, потерпели поражение?

— Д-да, на первых порах. Но потом — нет. Естественно.

Как бы сейчас не пришлось излагать ему ход войны на последнем этапе, с опаской подумал Алан. Но мистер Толгарт сказал, поджав губы:

— Вы потерпите поражение здесь. Как я.

Время и одиночество действительно нанесли ему поражение, но он явно имел в виду не это. Алан не знал, что ему возразить.

— Если вы обратили внимание, — мягко продолжал мистер Толгарт, — четвертое царство в первом видении Данииловом носит отчетливое сходство с четвертой печатью в Иоанновом Откровении.

— Это — где конь бледный?

— Да, конь бледный, и на нем всадник, имя которому смерть, — процитировал мистер Толгарт без особого выражения, — и ад следовал за ним, и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором…

Старик словно погрузился в непресекающийся поток грез. Алан переждал немного и, чтобы нарушить молчание, вежливо спросил:

— Если я правильно понял вашу мысль, сэр, вы хотите сказать, что это самое четвертое царство и четвертая печать представляют наше время?

Мистер Толгарт широко распахнул глаза. Алан теперь только заметил, что они у него не серые и не желтовато-карие, а как бы смесь того и другого цвета. Что происходило сейчас позади этих странных зрачков?

— Несомненно, — ответил мистер Толгарт.

— И ничего нельзя поделать?

— Мой дорогой юноша, — с легким раздражением произнес старый священник, — от вас, конечно, не приходится ожидать веры в истинность библейских пророчеств. Какое там. И вам, конечно, виднее. Еще бы! Но я много и серьезно размышлял на эти темы. Давайте на минуту оставим в стороне Библию, так будет проще для вас. — Он поднял длинный и грязный указательный палец со сломанным, обкусанным ногтем. — Мы теперь приступили к уничтожению друг друга, это неизбежно, так как не существует больше ничего, что бы нас связывало.

Алан пробормотал что-то про «общие интересы».

— Эти ваши общие интересы не стоят ломаного гроша, — сердито откликнулся мистер Толгарт, тыкая пальцем Алану в галстук. — Люди сейчас помнят о том, что их разъединяет, а не о том, что связывает. Одна группировка оказывается на дороге у другой, более многочисленной и сильной. И слабейшая уничтожается. Но внутри восторжествовавшей группировки происходит раскол, возникают новые противоречия, столкновения, и снова одни уничтожают других. И так вплоть до отдельно взятых индивидуумов…

— Но ничего такого не происходит! — возразил Алан.

— Пока еще нет. Но так будет. Распад неизбежно продолжится. Мы рвем связи, чтобы в конечном итоге уничтожить самих себя. Разобщение людей началось с отъединения от Бога, и это есть начало Ада. Сейчас мы, разумеется, в Аду, — заключил он тоном, не допускающим возражений.

Алан не нашелся, как это можно мало-мальски убедительно, и притом вежливо, оспорить, и потому не сказал ничего. Несколько мгновений оба молчали. Мистер Толгарт смотрел по сторонам.

— Этот дом содержится не в таком безупречном порядке, как прежде, — хмурясь, заметил он. — И моя резиденция, надо сказать, тоже. Там у меня вообще полное запустение и мерзость. Здесь еще не мерзость, но уже не то, что было. В деревне все дома запущены.

— Война виновата, — сказал Алан.

— Несомненно. Война в широком смысле слова, со всем, что она с собой несет: праздностью, безответственностью, пьянством, прелюбодеянием. Неизбежные следствия, ничего не поделаешь. С таким же успехом можно проповедовать против солнечного восхода или осуждать буйство юго-западного ветра. Вы не знакомы с епископом?

Алан с епископом знаком не был.

— Суетливый политикан, — ворчливо сказал мистер Толгарт. — Шлет мне всякие буклеты и прочий мусор, будто мы с ним работники социального обеспечения. Разве это священник? Ему бы заведовать каким-нибудь богоугодным заведением — детским домом, приютом для старушек, убежищем для оступившихся гувернанток. Мы с ним оба в Аду, а он этого даже не подозревает. Но я вас задерживаю.

— Нет, нет. Я просто не знаю, может быть, вы хотели видеть маму? Или дядю Роднея?

— Вашего дядю Роднея, разумеется, нет, — решительно, но вполне любезно ответил мистер Толгарт. — Он всегда был человек довольно вздорный, если мне будет позволено так выразиться, а в последнее время стал совершеннейшим скоморохом. Вздумал донять меня какими-то несусветными музыкальными разговорами. А вашу матушку я, разумеется, всегда рад видеть.

Он выжидательно посмотрел на Алана.

— Я подумал, может быть, вы зашли к ней по какому-то делу?

Мистер Толгарт задумался.

— К вам у меня дела быть не могло, поскольку хоть я и рад встрече, но о вашем возвращении осведомлен не был. Да, я вашу мысль понял. Очевидно, я имел намерение повидаться с вашей матушкой. Но вот по какому поводу? Ах да, насчет утренней службы. А вот и она сама.

Леди Стрит была в вечернем туалете, и тут Алан вспомнил, что сегодня он с матерью, Энн и Джералдом приглашен на ужин к лорду Дарралду.

— Здравствуйте, здравствуйте, мистер Толгарт. Вот так сюрприз! — воскликнула она. И сразу же обратилась к Алану: — Алан, милый, беги, пожалуйста, наверх и переоденься. Ты разве забыл, что мы едем в гости?

— Я помню. Но переодеваться не буду.

— Вечерний костюм не обязателен. Но нельзя же тебе ехать в этом ужасном пиджаке.

— Можно, мама. Более того, я именно в нем и поеду.

— Милый, не дури. Он же плохо сидит, и покрой никуда не годный. У тебя где-то тут еще остались приличные вещи. Ступай поищи, а я пока поговорю с мистером Толгартом.

Но он искать не стал. Он провел несколько минут в ванной, а потом, чтобы убить время, заглянул к дяде Роднею. Тот кончил прослушивать Брукнера и теперь, лежа на кушетке, читал «Бейсбольные новости».

— Кто этот лорд Дарралд, у которого вы сегодня ужинаете? — спросил дядя Родней.

— Он купил Харнворт…

— Ну и глупец. Я бы этот дурацкий здоровенный сарай и задаром не взял. Что еще он купил?

— Он хозяин «Ежедневного листка», «Санди сан» и еще нескольких изданий…

— Не читаю. Индустрия и все такое?

— Да. Индустрия и все такое. Мама говорит, он чудовищно богат и влиятелен и, разумеется, довольно вульгарен. Я думаю, она везет меня к нему в надежде на то, что я понравлюсь его сиятельству и он предложит мне работу.

— В этом костюмчике страхового агента ты ему не понравишься, — сказал дядя Родней.

— Не понравлюсь, значит, не понравлюсь. К тому же я сомневаюсь, что он мне понравится.

— Верно. Вообще я думаю, что единственный способ получить работу у этой публики, — наплевать, как они к тебе относятся. Тогда они могут заинтересоваться и пригласить тебя. Но только прошу тебя, мой милый, не иди ты в эти борзописцы, которые разъезжают по званым обедам и ужинам, а потом печатают сплетни в газетах.

Алан рассмеялся.

— Это все дела прошлые.

— Не скажи, мой друг. Ты просто отстал от жизни. Я только вчера получил письмо от Джонни Делмейна, он пишет, что его младший сынок заключил контракт на поставку сплетен в газету — тысяча пятьсот фунтов в год, да еще сколько влезет на расходы. А ты говоришь.

— Господи! Неужели мы снова беремся за прежнее? — изумился Алан. — Надо будет выяснить. Кстати сказать, там пришел мистер Толгарт. Мы с ним побеседовали.

— С ним беседовать невозможно. Совсем из ума выжил. Четвертая печать, а? И прочая чушь?

— Он говорит, что мы — в Аду. Прямо здесь и сейчас. И я должен признать, что в последнее время бывали минуты, когда я готов был бы с этим согласиться. По его словам, мы идем к уничтожению друг друга.

— Полная чепуха! Наоборот, начнем небось сейчас размножаться, как кролики, помяни мое слово. А вот что мы уничтожим, — вернее, уже, можно сказать, уничтожили, — так это тот образ жизни, каким только и стоит жить. Останутся заводы, сгущенное молоко, эстрадные певцы. Вы сможете передвигаться со скоростью четырехсот миль в час в любом направлении, да только что проку? Куда ни подайся, всюду одинаковая дурь и тощища, что на одном конце, что на другом. Русские и американцы на пару будут всюду распоряжаться. Не по вкусу тебе русская ежегодная конференция работников цементной промышленности — можешь попробовать лос-анджелесский конкурс трясунов с притопом или соревнование на самые красивые лодыжки среди галантерейщиц Нью-Йорка.

— Вы бы, конечно, выбрали соревнование лодыжек, дядя Родней, — с ухмылкой сказал Алан.

— И выбрал бы, — подтвердил старый джентльмен, — если бы красивая лодыжка была знаком своеобразия личности, женской прелести, огня, изюминки. Но когда все будет сведено к одному среднему уровню безвкусной, скучной серятины, чего уж тут…

— Послушайте, дядя, — уже почти всерьез заспорил Алан, — вы что же, считаете меня скучным? По-вашему, я менее яркая и своеобразная личность, чем были вы в моем возрасте?

— Несомненно, — ответил дядя Родней. — Ты не знал меня, когда я был в твоем возрасте, так что вопрос твой извинителен. Ты славный юноша, конечно, храбрый, как лев, неглупый, и так далее. Но никто из моих ровесников не назовет тебя личностью яркой, темпераментной и оригинальной. Ни в коей мере. Скажут, как говорю и я, что ты человек приличный, положительный, но… скучный.

— Ах, вот, оказывается, как? — возмутился Алан. — Послушайте, вы же ничего обо мне не знаете! Вы понятия не имеете о моей жизни. Оттого что я прихожу сюда и вежливо слушаю…

— …мои глупости…

— Да, ваши глупости. Это ведь действительно глупости, имейте в виду, я бы мог камня на камне от них не оставить.

— Однако ты этого не сделал, — ровным голосом возразил дядя Родней. — Что само по себе не случайно. Нет, нет, сейчас уже не время. Тебе так или иначе некогда, ты же едешь ужинать в Харнворт. Ну, беги. И не забудь завтра рассказать мне, что за тип этот Дарралд.

Ни один энергичный молодой человек не обрадуется, если его обзовут приличным, положительным, но скучным. Алан спустился вниз, весь кипя от негодования. Конечно, дядя Родней — невыносимый старый позер, чье мнение ничего не значит, но Алан чувствовал себя глубоко задетым. Скучный, видите ли!

— Ты не сказал бы, что я — человек скучный? — спросил он брата, как только они выехали за ворота. Джералд вел машину, а Алан сидел с ним рядом впереди.

— Нет, старичок, не сказал бы, — ответил Джералд. — Ты, конечно, парень со странностями, всегда такой был. Например, отказался от производства. Или вот, носишь этот дурацкий готовый костюм. И сейчас ведь в нем, угадал? Или эти твои бесконечные писания.

— Писания все оказались пустым номером.

— Ясное дело. Я и тогда тебя предупреждал. Но разве тебя отговоришь. И теперь опять вполне можешь приняться еще за какую-нибудь глупость — за живопись, например. В таком духе.

— Приличный, положительный и скучный — это я, Джерри.

— В жизни не слышал ничего глупее, — усмехнулся Джералд. — Совсем не похоже. Во-первых, разве ты приличный? И положиться на тебя нельзя, это во-вторых. А в-третьих, повторяю, с тобой не соскучишься. Наверно, речь шла не о тебе, а обо мне. Я человек вполне приличный и положительный и бываю по временам чертовски скучным. Сам себя мог бы насмерть уморить, только вот я не из скучливых. Кстати сказать, мама хочет, чтобы ты произвел хорошее впечатление.

— На Дарралда?

— Вот именно, старичок. А я так надеюсь, с Божией помощью, произвести опустошение на его столе. Говорят, в этом доме угощают щедро, чего про нас в Суонсфорде нынче, к сожалению, не скажешь.

— О чем это ты, Джералд? — вытянула шею его жена на заднем сиденье.

— Выражаю надежду, что Дарралд нас знатно накормит.

— Ты говорил что-то другое.

— Но подразумевал это. Кто-то обозвал Алана скучным человеком.

— Это совершенная неправда! — всполошилась леди Стрит. — Ты вовсе не скучный, дорогой. Я слышала, что лорд Дарралд любит забавные разговоры, но на твоем месте я бы сегодня проявила осторожность. Сначала нужно его получше узнать.

— Я, может быть, не захочу узнавать его лучше! — крикнул Алан сквозь гудение мотора. — И у меня сегодня нет настроения проявлять осторожность.

— К чему такие разговоры, дружище? — негромко одернул его Джералд. — Одни только нервы, и никакого проку. Эй, смотрите-ка, это автомобиль старика Саутхема. Не иначе как тоже катит в Харнворт. У него кто-нибудь сидит? Ах, он везет с собой Бетти? Ну, брат, держись.

— Бетти меня не беспокоит, — ответил Алан.

— Не знаю, не знаю. Меня бы ей ничего не стоило побеспокоить. Сейчас проскочу перед их машиной. Так будет безопаснее для всех. Ну, вот. Теперь даешь Харнворт и добрый стаканчик спиртного перед ужином!

Стаканчики спиртного, в том числе и отличного розового коктейля «Бакарди», дожидались их в библиотеке — красивой длинной комнате XVIII века, где стояла благородная мебель красного дерева и по стенам тянулись ряды несчетных кожаных книжных корешков. Стриты приехали раньше самого лорда Дарралда и его гостей, которых он должен был привезти с собой из Лондона. И это дало Алану время перекинуться несколькими фразами с Бетти Саутхем, объявленной как миссис Иллинстер.

— Алан, я ведь тебя сначала не узнала! — сказала она, улыбаясь своей загадочно-бессмысленной улыбкой. — Представляешь, мне показалось, что это кто-то из унылых секретарей лорда Дарралда. Почему мне примерещилось, будто ты унылый? Даже странно. Ты никогда не был унылым, дорогой, и никогда не будешь. Но в твоей наружности кое-что переменилось. Не пойму, что.

— Армейская стрижка. Этот костюм. Новые настроения, может быть. Еще коктейль?

— Да, пожалуйста. А что ты скажешь насчет меня? Как ты меня находишь?

— Ты такая же, как была. Красивая. Особенная. Чуть-чуть потусторонняя…

— Моя беда, что я слишком потусторонняя. Но ты говоришь мне все то же, что говорил раньше, верно? С кем это ты меня обычно сравнивал?

— С Ундиной. Я был тогда совсем еще молод, не стоит вспоминать. — Алан разглядывал ее. — Но я понимаю сейчас, почему я так говорил. У тебя своеобразное лицо, Бетти, и глаза особенные, широко расставленные, с раскосинкой, и этот широкий, изгибающийся злой рот… И бледность, создающая впечатление маски. И эта удивительно длинная шея, очень красивая шея, Бетти. Да, ты все та же — юная ведьма, русалка, наяда, бело-золотистая фея, дочь Короля Троллей…

— Алан, я только сейчас поняла. Мне тебя очень недоставало. Со мной теперь никто так больше не говорит.

— И не должен никто, раз ты теперь миссис Иллинстер. Кроме мистера Иллинстера, понятное дело. Что он за человек, Бетти?

— Крупный, богатый и военный. Военно-морской. Капитан третьего ранга, не как-нибудь.

— И где же он теперь капитанствует?

— На каком-то эсминце в Тихом океане. А ты ведь только что из армии, верно? Женат или как?

— Никак.

Она подняла стакан и быстро подмигнула. На сказочное существо Бетти походила, только когда принимала изящную непринужденную позу, да и то на отдалении.

— Слава Богу. Я думала, какая-нибудь курица, вроде твоей невестки Энн, успела тебя подцепить. Энн меня терпеть не может, хотя по мне, так пусть она владеет на здоровье своим беднягой Джералдом. Сколько я таких дюжих молодцов вроде Джералда перевидала в Портсмуте, пили у меня розовый джин. Боб их всех знает. Ладно, наплевать. Слушай, по-моему, будет очень даже интересно.

— Ты что? На сегодняшнем ужине?

— Да нет, конечно. Тут-то скорей всего предстоит одна скучища. Жаль, нельзя нам с тобой улизнуть и напиться в каком-нибудь кабаке. Ты бы рассказал мне все обо мне. Это у тебя лучше всего получается под градусом. Вот чего мне в жизни недостает, Алан, — я теперь понимаю — после всех этих дюжих молодцов.

— А может, я тоже стал теперь дюжим молодцом.

— Не говори глупостей, милый. Давай скорее пропустим еще по одной, пока не начались взаимные представления и вся эта светская трепотня.

Они едва успели пропустить по третьему большому стакану крепкого коктейля. Приехал лорд Дарралд с остальными гостями. Он оказался вовсе не таким, каким заранее представил себе Алан. Не грубый, жирный бандит с багровым затылком, а небольшого роста, узкогрудый, какой-то выбеленный и засушенный, больше всего похожий на важную духовную особу в гражданском облачении. Лорд Дарралд обошел всех присутствующих, каждому, без пропуска, пожал руку, предварительно пристально заглянув в лицо, словно делал смотр почетному караулу, после чего каждому улыбался неспешной улыбкой. Лучшее в нем была как раз улыбка. А худшее, решил Алан, — это голос и манера речи. Он говорил отрывисто, малословно, с каким-то нарочитым, искусственным американским акцентом, словно англичанин-актер средней руки изображает чикагского газетного магната.

Хозяин привез с собой из Лондона четверых гостей и личного секретаря, немолодого озабоченного мужчину по фамилии Ньюби. Среди приехавших была некая миссис Пентерленд, как можно понять, известная светская красавица. Она действительно была красива на свой лад, — крупная блондинка в замысловатом оформлении, больше похожая на достопримечательное историческое здание, чем на человека, — доступ для посетителей в будни с десяти утра до темноты и с полтретьего до темноты по воскресеньям, входная плата — шесть пенсов, и еще шесть пенсов — за сувенирный буклетик. Она почти ничего не говорила, но постоянно расточала на все стороны ничего не выражающие улыбки. Вторая дама была совсем в другом роде: костлявая, черная и мужеподобная. Эта разговаривала, ни на минуту не закрывая рта. Звали ее Билли Арран; ни Алан, ни Бетти никогда про нее не слышали, хотя, по-видимому, о ней полагалось знать все в подробностях. Такая женщина бывает всюду и знакома со всеми. Мужчины тоже представляли собой контраст. Один, сэр Томас Стэнфорд-Риверс, был политик-консерватор, весь розовый, самоуверенный и слащавый, как мятный ликер. Когда-то, на заре своей успешной политической карьеры, он, вероятно, пришел к выводу, что ему следует иметь лукавый взгляд, и с тех пор беспрестанно щурился и подмигивал. Второй гость не подмигивал, а таращил глаза и дергался. Его звали Дон Маркинч, он работал у Дарралда главным редактором, эдакий американский газетчик высокого напряжения, весь на нервах и сигаретах, роняющий пепел себе в тарелку и глотающий вперемежку таблетки бензедрина и барбитуратов. Таким он, во всяком случае, показался Алану, трудно было даже представить себе, как он переживет здесь субботу и воскресенье без единой войны, революции или новой рекламы.

Алан чувствовал себя немного пьяным. Три очень крепких коктейля на пустой желудок, встреча с Бетти и торжественная обстановка званого вечера, — все вместе вызывало у него легкое головокружение. Состояние было такое, когда кажется, с минуты на минуту жизнь может либо засиять ослепительными возможностями, либо погрузиться в непереносимый мрак. Почему-то приобрели таинственную многозначительность посмеивающиеся со стен столовой портреты XVIII века. Ньюби, вездесущий секретарь, ловко рассадил гостей вокруг стола, и Алан очутился между Бетти (что не было случайностью) и этим гальванизированным скелетом с Флит-стрит Маркинчем. Подавал убеленный сединой дворецкий, словно специально загримированный для такого торжественного случая, и три широколицые горничные-иностранки. Такого ужина Алан не ел уже давно. Запивал он кларетом. Бетти пила шампанское. А ужин Маркинча состоял из столовой воды, таблеток и сигарет.

— Как ты себя чувствуешь, милый? — осведомилась Бетти.

— Чуточку странновато, — ответил Алан, — тут замешаны вон те два портрета, но каким образом, я еще не разобрался.

— Не обращай внимания, — сказала она. — Лучше расскажи мне обо мне. Это тебе удается лучше всего, а мне необходимо как воздух.

— Не сейчас и не здесь. Тебе не кажется, что моя мать старается заинтересовать Дарралда моей особой? Я заметил, как он только что на меня взглянул.

— Конечно, старается.

— И напрасно. Я против.

— Ну и дурак. Смотри, как миссис Пентерленд бессмысленно улыбается. Дело в том, что она на самом деле близорука и ничего не видит, а очки носить не желает.

— И правильно. Это все равно что нацепить очки на здание Национальной галереи.

Бетти хихикнула. Но тут к ней обратился сидящий от нее по другую руку сэр Томас Стэнфорд-Риверс. И Алан остался без собеседников, потому что Маркинч в это время перебрасывался через стол громкими репликами с Билли Арран. Это был разговор двух посвященных. Уменьшительные имена и прозвища всех видных политических деятелей. Лондон, Вашингтон, Москва, Чунцин, Нью-Йорк, Париж, Рим — век воздухоплаванья, планетарный подход. Эти двое досконально знали все закулисные тайны. Рядом с ними Алан вновь почувствовал себя одним из многомиллионной толпы безответных простаков, не ведающих, что сулит им завтрашний день. Алан посмотрел через стол на Джералда — тот явно получал удовольствие от пищи, и вин, и от блестящего общества и выглядел еще массивнее и еще простодушнее, чем обычно. Добрый старый Джералд! Но кто они такие, эти Арран и Маркинч, чтобы все знать? Почему они, а не Герберт Кенфорд и Эдди Моулд и та девушка с авиазавода, которая тогда в Лэмбери так набросилась на Герберта? Почему не он, Алан Стрит? Разве их это все не касается?

Маркинч повернулся к нему.

— Простите, не расслышал вашей фамилии.

Голос у него звучал хрипло, устало.

— Стрит. С лордом Дарралдом сейчас разговаривает моя мать. А вон там сидит мой брат. Мы живем здесь поблизости. В Суонсфорде.

— Старая местная знать?

— Мне не вполне ясно, что это значит, но, пожалуй, можно назвать и так.

— Я родился в Ливерпуле, — сказал Маркинч, — вблизи Шотландской дороги. Трущобы — дай Боже. В тринадцать лет бросил школу. А эти зануды лейбористы говорят, будто у нас в стране невозможно добиться успеха тому, кто не из верхнего ящика. Посмотрите на меня. Самый нижний ящик.

— Да? — сказал Алан.

— Плетут сами не знают что. Любой человек, независимо от происхождения, у нас в стране может выбраться наверх, если только захочет.

— И если будет готов заплатить соответствующую цену, — добавил Алан, ему не понравилось, что этот тип вздумал его наставлять.

— Какую еще цену? — насторожился Маркинч.

— Ну, что стоят места наверху. Откуда мне знать, какую? Я не наверху. И даже не на подъеме.

— Чем занимаетесь?

— Только что из армии. Так что пока ничем — валяюсь по утрам допоздна в постели.

Из-за плеча у Маркинча выглянула Энн:

— Он отказался от производства в офицеры. И прослужил всю войну сержантом в пехоте, сражался в Северной Африке, Сицилии, Нормандии — всюду. И был…

— Хорошо, хорошо, Энн, — мягко, но решительно оборвал ее Алан. — Это никому не интересно.

— А вот тут вы не правы, — возразил Маркинч. — Мне интересно. Почему, объясню потом. — Он вынужден был отвлечься, потому что Билли Арран с той стороны стола пронзительным голосом потребовала у него подтверждения каких-то своих слов. И снова завязался через стол разговор двух посвященных. «Надо бы тебе слышать премьера, когда Лежебока соединил его с Вашингтоном!» В таком духе.

От портвейна Алан отказался, но выпил коньяку. Бетти тоже взяла себе коньяк.

— Ну, как пошло, Алан? — вполголоса спросила она.

Он наклонился к ней.

— По-моему, коньяк плохо на меня действует, — так же вполголоса ответил он ей. — Раньше я пил и веселел, ты, должно быть, помнишь, но теперь чувствую, что во мне рождается подозрительность и агрессивность.

— Очень жаль, — перешла она совсем на шепот, украдкой протянула руку и ущипнула его за мизинец. — Когда мы поговорим обо мне?

— Что это ты вдруг? В прежние времена тебе быстро надоедало, когда я принимался разглагольствовать.

— Только если это было не обо мне. И потом, я переменилась. Стала старше. К тому же я много лет общалась с одними дюжими молодцами, которые двух слов связать не умеют. А женщине нужно, чтобы с ней разговаривали, чтоб ее уговаривали. — Она повернула свою прелестную длинную шею и вопросительно посмотрела на Алана. — Только не убеждай меня, что армия тебя испортила и тоже превратила в человека, который не тратит лишних слов, а немедленно приступает к делу. Не убеждай меня в этом, милый!

— Хорошо, не буду. Твой отец смотрит на тебя свирепыми глазами, наверно, думает, что ты пьяна.

Она с ослепительной улыбкой взглянула через стол. А Алану шепнула украдкой:

— Нет, он этого не думает. Беда в том, что он сам сильно накачался. Понимаешь, он так и не оправился после гибели Мориса. А ему, бедняжке, нельзя много пить, у него ужасно высокое давление. От этого он чуть выпьет и начинает всех и вся поносить. Заводится от любой мелочи. Вот, например, мы катались верхом — кажется, вчера, — и он остановился потолковать с одним из младших Кенфордов — неинтересный такой парень, лицо унылое, вытянутое, нос длинный…

— Герберт Кенфорд! — воскликнул Алан с тем восхищением, какое охватывает человека, когда у него на глазах пересекаются два разных мира. — Вместе служили. Мой лучший друг.

— Значит, ты тоже скоро станешь таким же занудой, как твой друг! Надо будет что-то срочно предпринять против этого, милый. Так вот, представь, этот Кенфорд вздумал высказывать собственное мнение, — кажется, что-то такое из области политики, — и папочка сразу пришел в неописуемую ярость. Меня смех разобрал. Но потом уж было не до смеха, на весь день хватило. Он, бедненький, не виноват, просто жизнь такая. Настоящий ад, ведь верно? Скажи «да», Алан.

— Ну, хорошо, да. Гляди, дамы уходят.

— Вот черт, какая скука! Вы уж, мальчики, особенно не засиживайтесь.

Алан смотрел, как она вслед за другими женщинами грациозно выплывает из комнаты, и сердце у него странно сжималось. Он нисколько не был в нее влюблен, это все осталось в далеком прошлом. Но сейчас она была для него видением любви, изящным и нежным образом. Оставшиеся за столом мужчины выглядели безжизненными, как деревянные истуканы. По приглашающему жесту хозяина Алан хмуро пересел поближе, не отказался от еще одной рюмки коньяка, но отклонил сигару, и так как курить хотелось, разжег вместо этого трубку.

Лорд Дарралд направил на него, как и давеча, сначала пристальный взгляд, а затем неспешную улыбку. Верно, считает меня молодым нахалом, подумал Алан. Ему было безразлично мнение лорда Дарралда. С тоской душевной он опять приготовился к разговорам «посвященных», «сугубо не для передачи», пересыпаемым сентиментальными прозвищами великих мира сего и «глобальными» секретами; приготовился выслушивать новости, которые появятся в завтрашних газетах и будущих воскресных передовицах. Сэр Томас Стэнфорд-Риверс, держа стакан в руке, отошел в сторонку для отдельного разговора с полковником Саутхемом и Джералдом. Ньюби куда-то исчез, может быть, побежал тактично шепнуть кое-что дамам (Алан наглядно представил себе его в этой роли). Дон Маркинч дергался и кашлял по другую руку от Алана. Так что он оказался зажат между великим человеком и одним из его главных подручных. Деваться было некуда.

— Слушайте-ка, Дон, — отрывисто проговорил лорд Дарралд, — этот молодой человек, он только что из армии, и даже не офицер. Ваше мнение?

— Я как раз собирался вам сказать, босс, — отозвался Маркинч. — Думаю, надо с ним потолковать. Новый угол зрения.

Дарралд кивнул и, посасывая сигару, опять окинул Алана быстрым взглядом. Затем последовала неспешная улыбка.

— Ну как, Стрит? Согласны нас просветить? У человека с вашим армейским опытом немало найдется что нам сообщить. И публике тоже, если ей это подойдет. Верно, Дон?

— У меня была та же самая мысль, — ответил Маркинч. — Послушайте, мистер Стрит, нас интересует, что они думают, о чем говорят, что хотят, все эти парни, которые сейчас возвращаются с войны.

Дарралд кивнул в подтверждение и улыбнулся еще раз.

— Давайте, не робейте, молодой человек. Мы вас слушаем. Лучшей публики не сыскать.

Алан колебался. Они думали, что он робеет. В некотором смысле так и было, но не в том, как понимали они. Просто в данную минуту, с данными людьми ему не хотелось разговаривать на эту тему. У них другие взгляды, другие пристрастия. Его подмывало ответить им коротко и грубо. Но он гость и должен соблюдать вежливость.

— Видите ли, это не так-то просто, — медленно начал он. — Большинство, если с ними поговорить, могут показаться равнодушными, даже циничными. Вроде им на все вообще наплевать, рады что домой вернулись, отделались от службы. И ничего им не надо, кроме спокойного житья на гражданке и жены с ребятишками или там невесты, — только и всего. Так они вам скажут. Но понимаете, они вообще редко говорят то, что думают и чувствуют. В большинстве, я не говорю — все.

Он замолчал и вопросительно посмотрел на того и на другого: есть вопросы?

— Дальше, — сказал лорд Дарралд. — Мы заинтересовались. Только покороче.

— Хорошо, — ответил он уже другим тоном. Хотят покороче, пожалуйста. Посмотрим, как им это понравится. — На самом деле эти парни ждут в глубине души чего-то необыкновенного, какой-то принципиально новой жизни. И когда увидят, что их ожидания не оправдались, тут-то и начнется потеха.

Как воспринял эти слова Маркинч, Алан не узнал, потому что смотрел на Дарралда, а Дарралд остался абсолютно невозмутимым.

— Какого рода потеха? — осведомился он.

— Не знаю, — раздраженно ответил Алан. — Этого никто не знает. Даже они сами. Они едва ли вообще отдают себе отчет в том, что ожидают чудесных перемен. Тем не менее это так.

— И надеются, что им преподнесут чудесные перемены на тарелочке? — съязвил Маркинч.

— Да, конечно, — ответил Алан. — Так им внушали, сулили. «Вы, ребята, воюйте, а мы здесь обеспечим остальное». Постоянный лейтмотив со времен Дюнкерка. Ну и вот, они свое дело сделали, отвоевались.

— Минуточку! — загорячился Маркинч. — Они что же, не понимают, в каком положении оказалась страна?

— Помолчите, Дон, — с чисто американской любезностью распорядился лорд Дарралд. — Всему свое время. Продолжайте, Стрит.

— Продолжать? Но я уже кончил. Я рассказал вам, что думаю.

— Вы еще ничего не рассказали.

— Тогда, значит, мне вам нечего рассказывать.

— Босс, — прохрипел Маркинч, который тоже любил показать себя американцем, — он чего-то недоговаривает.

— Похоже что так.

— Могу только добавить вот что, — устало произнес Алан. — Было много разговоров в связи с окончанием той войны. Сам я этого знать не могу, возраст не тот. Но я много беседовал с людьми, которые хорошо помнят то время, и пришел к выводу, что сходство между тогдашними солдатами и теперешними только поверхностное. На самом деле имеется существенная разница.

— В чем, например? — спросил его сиятельство.

— Когда они убедятся, что их ждет разочарование, что их скрытые надежды — а что надежды скрыты, в данном случае важно — не осуществятся, наши, сегодняшние, солдаты не ограничатся угрозами, как те, в начале двадцатых, а приведут их в исполнение. Их терпение уже истощается. А надо учесть, что они в этой войне повидали гораздо больше, чем те в прошлой.

— Больше — чего? Драки?

— Да нет. Повидали мир. И что в нем происходит. Видели квислингов, черные рынки, сговоры реакционеров, народное сопротивление. И нередко имели возможность сами убедиться, кому по сердцу нацисты, а кому нет. Неплохая школа, в своем роде, — добавил Алан.

— Это — ладно, мы не против, — сказал Маркинч.

Лорд Дарралд поднял ладонь. И в очередной раз устремил на Алана пристальный взгляд, хотя теперь задержал его дольше. В конце концов все-таки появилась и улыбка, но она заставила себя подождать. Несмотря на горячительное воздействие хорошего вина, Алан чувствовал себя молодым и беспомощным. Лорд Дарралд казался ему теперь могучим и грозным императором. Целые легионы ожидали где-то его приказа, чтобы сразу же прийти в движение. Он уже не был больше богачом, купившим Харнворт и искавшим дружбы местных «хороших» семейств. Он был — Власть.

— Послушайте, Стрит, — произнес Дарралд. — Вы мало что нам рассказали, и вы ошибаетесь. От нынешних армейских парней беспорядков ждать нечего. Их будет даже меньше, чем тогда. В тот раз мутили воду профсоюзы. Всеобщая забастовка показала, чего они стоят на самом деле. Теперешние профсоюзы не такие. Знают что к чему. С ними будет все тихо-мирно. А что до скрытых надежд, о которых вы говорили, то я сейчас вам сам скажу, чего хотят бывшие солдаты. Они хотят приятной жизни. И можно их понять. Нужна перспектива. Собачьи бега, ипподромы, побольше футбола, удобные кинотеатры, хорошие рестораны, куда можно пойти с женой, дешевые курорты, чтобы проводить отпуск. И мы ведем кампанию за все это, так ведь, Дон?

— С большим размахом, — подтвердил Маркинч. — И встречаем живой отклик.

— Но им ведь не только это нужно, — возразил Алан. Он неожиданно сник. Уверенный в себе молодой борец, готовый выдать старому хрычу порцию неприятных истин, внезапно куда-то делся.

— Знаем. Гарантированная работа и приличные заработки, — пожал плечами лорд Дарралд. — Дома, когда появится возможность строить. И это — все. Мы знаем.

Алан сделал над собой усилие.

— Прошу прощения, но я не согласен. Это не все. Они сами еще не до конца сознают собственные нужды, но им же недостаточно только хлеба и зрелищ.

К своей досаде он заметил, что голос у него дрожит.

— Выпейте еще коньяку, — сказал лорд Дарралд. — Отличная марка. Могу поручиться. А теперь я скажу вам, в чем ваша ошибка, Стрит. Тут нечего стыдиться, мы все этим грешим, покуда жизнь не научит. Вы видите, что люди чего-то хотят, но толком не знают, чего. И вы, приписывая им свои стремления, делаете вывод, что они хотят того же, что и вы.

— В самое яблочко, босс! — восхитился Маркинч.

— Мы такой ошибки себе позволить не можем, — продолжал лорд Дарралд. — Мы продаем газеты. Нам морочить самих себя не годится. А вот вам факты. «Листок» распродается ежедневно в два раза большим тиражом, чем любая другая популярная газета, и в десять раз большим тиражом, чем такие газеты, какие читаете вы. То же самое и «Санди сан». Таков ответ. Мы объясняем нашим читателям, чего им не хватает. Мы ведем широкую кампанию за то, чтобы они получили все это, чтобы они хорошо жили. И никто не захочет затевать беспорядки. Кроме всегдашней небольшой горстки, которая, как мы можем доказать, просто стоит у людей на пути к гарантированной работе и заслуженным развлечениям. Ну-ну, не смотрите так уныло, юноша.

— Прошу прощения. Я не знал, что это заметно.

Алан выпил коньяку.

— Ваша мать мне сказала, что вы пописывали перед тем, как уйти в армию. Умные вещи писали? А чем теперь думаете заняться?

Алан ответил, что еще не знает.

— Я немного работал в Управлении недвижимостью, но возвращаться туда не намерен.

— И правильно. Бесперспективное занятие. Я сейчас вам скажу, что я сделаю. А вы слушайте, Дон. Я возьму вас в штат газеты — специальным корреспондентом — подписные публикации — будете разговаривать с этими парнями, которые вместе с вами вернулись из армии, расспрашивать, чего они хотят. А им будете объяснять, о чем мы для них хлопочем, и если это — то, что им надо, они так и скажут.

— А если не то? — спросил Алан.

Дарралд ухмыльнулся.

— Думаете, подловили меня? Вы им растолкуйте, что мы стараемся для них сделать, — и если это окажется не то, что им надо, и они так определенно и скажут, мы их высказывания напечатаем. То-то! Удивились? Так что вот вам мое предложение. О деньгах договоритесь с Доном, это его обязанность. — И он решительно отвернулся от Алана, словно окончил аудиенцию. — Том! — позвал он сэра Томаса Стэнфорд-Риверса. — Идите сюда. Я сегодня утром такой забавный анекдот слышал в палате!

Дон Маркинч отвел Алана подальше от стола.

— Каков босс, а? — с сумрачной гордостью сказал он Алану. — Он редко когда так расщедрится. Наверно, хорошо чувствует себя сегодня. Приехал за город, расслабился. Эх, мне бы так отключиться, все забыть. Ладно, давайте короче. Сейчас пойду звонить в редакцию. Тридцать пять фунтов в неделю плюс расходы в разумных пределах. Поездите по стране, маршруты и прочее утрясете в редакции с Фарли. Контракт на двенадцать недель. Если после этого не захотим с вами расстаться, — а у меня найдутся для вас и другие задания, когда эта тема себя исчерпает, — то получать будете не меньше, а возможно, и больше. В редакцию явитесь на будущей неделе, скажем, в среду. Ну, что скажете?

Алан не знал, что сказать. Он изрядно выпил. От пулеметной речи Маркинча у него голова шла кругом. И личное обаяние его сиятельства еще давало себя знать. Подумать только, можно сразу получить такое большое жалованье! Но под этим веселым сознанием, в глубине души было тяжело и сумрачно, подступала неуверенность, тоска — так к праздничному фейерверку подступает влажная ночная тьма, грозя пролиться дождем и загасить веселые огни. А времени, чтобы разобраться, что все это означает, просто нет — рядом нетерпеливо таращится и дергается Маркинч.

— Так что скажете, а?

— Большое спасибо, — замялся Алан, — но мне нужно время, чтобы подумать. Можно я сообщу ответ немного погодя?

Маркинча всего покоробило.

— Мы не любим тянуть волынку. Вот что. Я пробуду здесь завтра до вечера. Можете звякнуть.

Едва Алан переступил порог гостиной, как леди Стрит подозвала его еле заметным жестом.

— Ну, он сказал тебе что-нибудь? — шепотом спросила она.

Алан постарался скрыть раздражение.

— Угу. Потом расскажу.

Мать испытующе заглянула ему в лицо, решила, что все благополучно, и обвела комнату любезно лучистым, точно вращающийся глаз маяка, взглядом.

— Мы скоро должны будем собираться. Что же это вы мужчины оставили лорда Дарралда в столовой?

— Наверно, они с Маркинчем, это один из его редакторов, заказали международный разговор с Тегераном или Сан-Франциско.

Он посмотрел через комнату и увидел Бетти, слушающую неповоротливые рассуждения Джералда. Она была похожа на юную Нимуэ или Фею Моргану под вечно цветущей яблоней Авалона. Но тут она взяла и подмигнула ему — и сходство пропало.

— Ну, как тебе ужин лорда Дарралда, милый? — поинтересовалась мать. — Доволен, что поехал?

Доволен ли? Он обошел второй вопрос, его надо было еще обдумать, и ответил:

— Ужин королевский.

— По-моему, Энн уже не сидится. Как только лорд Дарралд придет, — а мне, право, думается, он мог бы выбрать для международных разговоров другое время, — будем прощаться и уходить.

Через двадцать минут они уже спускались по широким каменным ступеням парадного крыльца, перед которым были оставлены автомобили. Сочила свет невидимая луна, вдали у горизонта проглядывали звезды, хотя вверху над головой небо плотно закрывали тучи, и на крыльце клубилась холодная тьма. Но чувствовалось дыхание весны. Вокруг лежали сады, щедро ухоженные двумя десятками первоклассных садовников. Что же удивительного, если воздух отдавал колдовством, чертовщиной? Джералд и полковник Саутхем ушли вперед — запустить моторы. Леди Стриг и Энн увлеченно обменивались впечатлениями о проведенном вечере.

— Ау! — вполголоса окликнула Алана Бетти и оттащила его в подходящее место за углом. — Ты заметил, я тебе подмигивала? Что ты при этом обо мне подумал?

Он с готовностью схватил ее в охапку, прижал к себе и бурно поцеловал.

— Сейчас некогда рассказывать.

— Послушай, — торопливо зашептала она, — приезжай завтра к обеду и все расскажешь. Будем только мы. У папы дела в городе. Я собираюсь уезжать. Уеду, и ты меня тогда сто лет не увидишь, так что смотри, жду.

— Приеду, — ответил Алан в приятном возбуждении.

Они незаметно вернулись к остальным. Оба автомобиля ждали наготове.

— Отлично провели вечер, правда, старичок? — сказал Джералд, выруливая на дорогу вслед за Саутхемами.

Алан смотрел на пляшущий красный глазок передней машины.

— Да, отлично, — подтвердил он.

Усевшись поглубже рядом с братом, он сделал попытку задуматься. Но мысли как-то не шли в голову.