Алексей Рыбин ТРОФЕЙЩИК-2 На мушке у «ангелов»

ЧАСТЬ I

Количество милиции на Московском вокзале превзошло все их ожидания. Они подозревали, что органы в курсе и что провожать их будут. В лучшем случае провожать, в худшем — им грозил так называемый Институт космической медицины. Громкое название означало не только исследования. Сначала будут допросы, потом — кому как повезет: тюрьма, психушка или солженицынские «шарашки» — с той только разницей, что они не технари и шарашка означала ту же психушку с другим, более цивильным и спокойным названием.

Маратик первым предложил уехать. Выбрал место — Казахстан. Срок — год. Или — в этой стране трудно планировать такие вещи — сколько получится. Коммуна. Смешно сказать. В семьдесят девятом году в Казахстане — коммуна… Правда, не все согласились уехать, но самые надежные, самые любимые собрались в пару дней — пятнадцать человек, уже несколько лет бывшие одной семьей. Да что там семьей — государством со своими языком, конституцией школой и обычаями. И еще — в состоянии постоянной войны, партизанской, с неожиданными облавами, налетами, арестами.

У всех уже были обыски, но экземпляры «Сутры власти» продолжали множиться. Они помнили текст наизусть — пятьдесят машинописных страниц, напечатанных через один интервал. Пока на свободе оставался хоть один из них, «Сутра» была жива.

Милиционеры, как на подбор почему-то маленького роста, кучками прохаживались сначала в зале, где все пятнадцать собрались с вещами в самом центре — не возле головы Ленина, традиционном месте для встреч, а между Головой и выходом на платформы. Потом следом за отъезжающими они вытекли голубыми ручейками к поезду. «Что им надо? — думала Таня. — Зачем они здесь? Боятся демонстрации? Так мы этим не занимаемся. Хотят арестовать кого-то? Так ведь это можно было сделать тысячу раз уже в менее людных местах, хотя бы дома…»

Этих парней не за что винить: приказали им наблюдать, вот они и толкутся здесь. Курят, смеются, глаз с них не спускают — в открытую действуют.

Вокруг пятнадцати с рюкзаками, палатками, вещмешками на платформе образовался вакуум. Пассажиры и провожающие, заметив милиционеров, почти вплотную уже подобравшихся к их компании, опасливо обходили стороной, теснились к вагону и старались быстрее миновать странных то ли конвоируемых, то ли арестовываемых туристов.

Маратик обнял ее.

— Ну, прощай, Танюшка, — улыбнулся широким ртом сквозь белые редкие усики, тряхнул длинными, такими же белыми, словно у альбиноса, волосами. — По вагонам! — крикнул он громко, заставив провожатых в погонах встрепенуться и уставиться на них еще откровеннее.

…Она ехала в метро, не понимая, что происходит вокруг. Не плакала — Маратик строго запретил плакать. Нужно молиться, и слезы уйдут.

Она была единственным врачом, оставшимся в Ленинграде. Осталось еще несколько человек, но Врачом была только она. Теперь на нее ложились все проблемы. Пациентов было совсем мало, все легкие — простуды, мигрени. Свинка у одного работяги — случай посерьезней, взрослые тяжело переносят детскую болезнь, но она должна была справиться. Не зря же Маратик ее учил.

Пустая квартира наводила тоску, однако тосковать тоже нельзя. Она села в позу «лотоса», положила руки на колени ладонями вверх и стала читать про себя любимые слова: «Плащ укроет от дождя, но люди с глазами птиц найдут и возьмут за руку. Первый шаг не трудный — он самый легкий. Трудный — последний. Камень — твое ложе, мягче его не найдешь, небо будет таким, как ты захочешь, солнце всегда в тебе, солнечный крест укажет путь, и нет сил, которые заставили бы с него свернуть. Не ищи ничего, сами найдут, придут и сами все расскажут. Ожидание — смерть, все уже есть, ждать нечего. Кто так не думает, ждет всю жизнь и ничего не получает. В покое найдешь движение и полетишь быстрее молнии…»

Глава 1

— Русская мафия — это херня. — Кеша двумя руками подцепил узкую оконную раму и потащил наверх. Привычно скрипнув в пазах, рама поднялась, впустив в комнату расхлябанный грохот уходящей электрички. — Они, русские то есть, здесь больше по торговой части. Рестораны, магазины, опт, розница, то, се… Пидмануть могут, это сколько угодно. Сплошные кидальщики. Строят из себя крутых, а на самом деле — тьфу! — Кеша сплюнул в открытое окно. — Мафия — это пуэрториканцы всякие, итальянцы. Ну и черные, конечно. Стреляют каждую неделю. Но только друг в друга. Так что не бзди, Леха! Тут все цивилизованно. Ты, случаем, работать здесь не собираешься?

— Не знаю, нет, наверное. Мне дальше нужно ехать, в Денвер. — Алексей сидел в мягком кресле, вытянув ноги в ботинках, которые Кеша разрешил ему не снимать при входе. — Меня там приятель ждет.

— С деньгами как?

— Малость есть.

— Смотри, с работой у нас туго. Главное, если все-таки надумаешь, в русские магазины не ходи — пидманут. Они ведь моду взяли — берут на работу свежачков, прямо с самолета, с испытательным сроком. Неделю работаешь без зарплаты, дескать, приглядываться к тебе будут, учить, как колбасу правильно резать. А через неделю говорят, что ты им, извините, сэр, не подходишь. Профнепригоден. Гуд бай, май фрэнд. Ты ж мэнэ пидманула, — пропел фальшиво Кеша. — Кофе хочешь?

— Йес.

— Щас сделаем. А с языком у тебя как? Спикаешь?

— Джаст э литл бит.

— О’кей, фрэнд. Главное, не комплексуй насчет произношения. У нас тут страна иностранцев. То есть нету здесь иностранцев. Все — иностранцы. Ты насовсем, я надеюсь?

— Нет, я…

— Ну, смотри, смотри. Я бы на твоем месте даже и не раздумывал. Все устраиваются. Вот мы с Ксюхой помучились первое время, а сейчас — ничего. Пашем, правда, как кони.

— А ты кем работаешь, Кеш? По бизнесу?

В Москве Кеша на пару с женой Ксюшей владели кооперативом, ничем от сотен других не отличающимся. Разве что открылся он одним из первых, и, соответственно, Кеша и Ксюша были в рядах флагманов московской мелкой коммерции — компьютерно-продовольственной торгово-закупочной деятельности. Дела у них шли хорошо, год от года Кеша и Ксюша богатели. Кладовки их, по крайней мере в те дни, когда Алексей приезжал к ним погостить из Питера, были забиты ящиками с коньяком, консервами, копчеными колбасами и другими образцами из ассортимента своего предприятия. Ни директор Кеша, ни главный бухгалтер Ксюша спиртного не пили, соблюдали жесткую диету, продукты же тащили в дом на случай прихода гостей, к их, гостей, радости. Внезапный отъезд четы Гриценко за границу был для их друзей полной неожиданностью — чего, казалось бы, им не хватало в Москве?

Однако, удивительно быстро распродав все свое имущество, движимое и недвижимое, Кеша и Ксюша отбыли в Австрию, а через год обосновались в Штатах. Узнав же о том, что хохол Кеша Гриценко выехал на Запад вместе с русской женой по еврейским каналам, друзья только пожимали плечами. Предприимчивость и изворотливость Кеши была его визитной карточкой и уже начала входить в поговорку среди московских бизнесменов — кооператоров, как их тогда называли.

— Я кем работаю? — Кеша улыбнулся. — Я — программист.

— Как это — программист? Ты что, здесь учился?

— Я и сейчас все учусь. Ты не понял. Программист — это такая новая американская профессия. Что такое велфер, ты знаешь?

— Ну, в общих чертах…

— Велфер — это только одна из социальных программ государства. Одна, и далеко не самая нажористая. Их здесь много — пособия всякие, стипендии, дотации, надо только знать, куда идти и что говорить. Короче, все как у нас. Кто владеет информацией, тот и побеждает. В общем, если выражаться грубо и доходчиво для свежего русского, для тебя то есть, неграмотного, — живем мы на пособие. Вернее — на пособия.

— И хватает?

— Ну, во-первых, разумеется — не одним пособием жив человек. А во-вторых, здесь сколько ни зарабатывай, никогда хватать не будет. Просто переходишь из одного социального слоя в другой и там уже, положим, при наличии хорошего дома, хорошей машины, приличного капитала, снова считаешься нищим. И снова надо лезть наверх. Ну, конечно, трудностей много. Взять, к примеру, Ксюшу мою — все по курсам разным мотается — чтобы деньги платили, надо ведь на этих курсах появляться хоть иногда. А то секут, гады… Стучат. И евреи местные в синагогу стучат чуть что — я уже запарился ихние праздники изучать — когда сколько свечек зажигать, когда работать, когда не работать, какие слова в какой день говорить. Еще иврит этот учить надо — иначе, поверь мне, накапают раввину, а от синагоги мы тоже пособие получаем. Не Бог весть что, но лишнюю пару долларов имеем. Машину приходится за несколько кварталов от дома прятать — нельзя мне, видите ли, получая велфер, машину приличную иметь… Квартиру нормальную не купить — опять же всего лишишься. Страна стукачей. Покруче, чем у нас. — Кеша удрученно покачал головой. — Но ничего, прорвемся. У вас-то там как дела? Рассказывай, я пока кофе сварю. — Кеша отправился в кухню.

— Трудно сказать, Кеша. Все классно, у меня вот только проблемы что-то в последнее время стали появляться.

— Что за проблемы? С деньгами лажа? — Кеша гремел посудой так, словно не кофе готовил, а обед по меньшей мере человек на десять.

— С бандитами.

— Наезжают? На тебя-то за что?

— Долгая история, Кеша.

— Да, у вас ведь бандитская страна. Мы по телевизору все смотрим, каждый день. Ужас. — Кеша несколько раз зачем-то хлопнул дверцей холодильника. — Сплошной криминал. Там жить нельзя, Леха, нет. Мы-то с Ксюхой еще тогда поняли, к чему все идет. Нормальному человеку там не место.

— Так ведь и здесь — черные, пуэрториканцы… Ты же сам говоришь…

— Ох, Леха. — Кеша внес в комнату поднос с кофейными чашечками, с вазочкой, полной шоколадных долек, и блюдечком, на котором лежали тонкие ломтики лимона. — Ох, — повторил он, усаживаясь на диван, — у нас полиция — звери. Чуть что — стреляют без предупреждения. С этой сволочью только так и надо. Чувствуешь себя по крайней мере защищенным. Более или менее. Жить здесь можно классно, если помнить всего две вещи: не называй негров неграми и при разговоре с полицейским не держи руки в карманах. Вот так. А что у тебя в Денвере за приятель?

— Да, понимаешь, гостил у меня. Обычный турист. У нас практикуется сейчас такая штука — туристы останавливаются в русских семьях…

— A-а, знаю. У нас тоже это есть. Ну и что — он тебя и пригласил?

— Ага.

— Ну и нормалек. Поездишь по Штатам, посмотришь. А после, мой тебе совет, возвращайся и устраивайся в Нью-Йорке. В глубинке-то на самом деле тоска. Провинция. Ночевать где сегодня будешь?

— Не знаю. Вообще-то я погулять еще хотел, Манхэттен посмотреть. Далеко от тебя ехать?

— Ехать-то ладно, вот возвращаться будет поздновато. Можешь у меня рухнуть сегодня, но учти — я встаю в четыре, у меня кое-какие дела на завтра запланированы. И спать придется на полу. А слушай-ка!.. На Манхэттен хочешь, значит. Давай-ка, я тебя к девушке красивой на ночлег пристрою, а? Она в Виллидже живет — то, что тебе надо. Ларисой зовут, русских обожает. Поедешь?

— Американка?

— Ну да, такая же, как и я. Классная баба. Ну, думай.

— Кеша, что мне думать — это же, как у вас говорят, американская мечта. Манхэттен, девушка красивая.

— Во-во. Каким ты был, таким и остался. Я звоню. — Кеша поднял трубку, набрал номер и сразу же закричал — Алло! Алло! Лариса? Это Кеша, привет!

Алексей вытянулся в кресле. Он продолжал наслаждаться удивительным чувством, о котором говорил ему в Питере Гена, — чувством личной безопасности. Непонятно, чем это было вызвано, но еще на подлете к Нью-Йорку, глядя в иллюминатор на Лонг-Айленд, очертания которого были ему знакомы по тщательно изученной дома туристической карте, Алексея стало наполнять ощущение какого-то тихого праздника. Четыре с лишним часа полета над Атлантическим океаном, ребристым от казавшихся сверху неподвижными параллельных волн, Алексей чувствовал, как вырастает между ним и его питерскими проблемами преграда, надежно прячущая его, изолирующая от всего безумия последних дней. Он пил коньяк в салоне, и все, что случилось с ним перед полетом, казалось полузабытым старым кинофильмом, древней книгой с половиной вырванных страниц. И не имеющим никакого отношения к действительности. Он физически ощущал разницу между полушариями. Здесь было другое небо, другая земля, расстояния измерялась по-другому, нарушались привычные законы перспективы, объема и пропорций.

С другой стороны, и сам себе он казался героем фильма. Вот он проходит таможню, улыбается здоровенному черному контролеру, который без ответной (странно, а говорили, что американцы все время скалят зубы) улыбки коротко пихнул назад Алексею его небольшую сумку, даже не пощупав ее толком. Вот он медленно идет по залам аэропорта имени Кеннеди, оборачивается на отчетливый родной маток, которым сыплют прохожие. Он посмотрел внимательно, — нет, не из его самолета. Местные. По манере даже не одеваться, а носить одежду — спокойные, уверенные в себе, внешне беззаботные, вальяжные и одновременно шустрые. Американцы.

— Ребята, привет! — крикнул он обернувшимся при первых звуках его голоса двум парням. — Как до Манхэттена побыстрей доехать?

— На такси, — буркнул один из них слегка презрительно.

— Понял, спасибо, — ответил Алексей, широко улыбаясь, но они уже не слушали его — широкими шагами, размахивая руками и продолжая громко материться, парочка бывших сограждан быстро удалялась.

«Ну и хрен с вами», — беззлобно подумал он и продолжил поиски выхода. Надо было добраться до центрального автовокзала, но, выйдя наконец на улицу и увидев стоящий автобус с надписью «Порт Ауторити бас терминал», вдруг передумал. На горизонте маячили много раз виденные на фото и по теле небоскребы Манхэттена. А почему бы пару дней не поболтаться здесь? Заехать к Кешке, а в Денвер он всегда успеет.

Кино продолжалось. Смеющийся всю дорогу араб за тридцать долларов довез его на своем такси до самого Брайтон-Бич, почти до конца знаменитой улицы, туда, где дома имели четырехзначные номера.

— Сенк ю, — расплачиваясь, сказал ему Алексей.

— Ю а велком, рашн бандит, — с таким же деревянным акцентом ответил представитель нефтяной державы и расхохотался, увидев удивленно поднятые брови Алексея. — Бай-бай, бэби.

— Бай-бай…


— Кеша, слушай, я что, похож на бандита? — спросил Алексей и повертел головой в поисках зеркала. Кеша уже закончил переговоры с Ларисой, прищурился, разглядывая Алексея.

— Леха, ты же учился в советской школе. Ты же должен знать, что здесь все отравлены антисоветской пропагандой. Раньше для американцев все русские были коммунисты, теперь все русские для них — бандиты. Слушай, ладно, бандит, я договорился с Ларисой, в восемь вечера вы встречаетесь, я тебе объясню где. Добраться просто, найдешь, ты же парень взрослый, да? На сабвее по прямой до конца, ну, покажу по карте. Пройтись не желаешь? На Брайтон наш поглядеть? Время еще есть. А хочешь — вещи возьми, сразу и к Лариске поедешь. Кстати, Лариске передашь кое-что, она давно меня просила… — Кеша снова исчез на кухне, и снова Алексей услышал хлопанье дверцы холодильника. Появился Кеша в комнате, держа в руке два компакт-диска. «В холодильнике, что ли, он их держит?» — мимоходом подумал Алексей.

— Вот, держи, брось в сумку. Не обременит тебя этот груз?

— Не обременит.

— Ну и класс. Пошли на улицу, перекусим там что-нибудь. У меня дома хоть шаром покати…

Все было бы замечательно, если бы не электрички, то и дело проносившиеся над головой по черной арочной, в крупных заклепках, как на Охтинском мосту, эстакаде.

— Что, здесь все время так? — Алексей посмотрел наверх в черноту переплетенных стальных балок.

— Когда как. Бывает, что по полчаса поезда нет. К этому, Леха, быстро привыкаешь.

— Слушай, Кеша, как-то старомодно ваши русские американцы выглядят. — Алексей крутил головой, провожая взглядом проходящих мимо девушек в длинных темных юбках, в платьях-макси, пиджаках и кофточках, несмотря на осеннюю нью-йоркскую жару. Попадались на пути и странные пышнотелые дамы, увешанные драгоценностями с ног до головы, сверкающие золотом, начиная от зубов и кончая поясными пряжками и массивными выпуклыми кольцами на коротких пальцах.

— A-а, нравятся наши дамы? Это все велферщики, велферщицы, вернее. Не знают, куда деньги девать. Я же говорил — здесь все халтурят. Работают нелегально, а от пособия отказаться жалко. Деньги им в недвижимость вкладывать нельзя, бизнес свой открывать тоже нельзя — вот и покупают цацки по старой русской привычке. Вообще, не смотри, Брайтон — это еще не Америка. Да и Нью-Йорк сам — не Америка. Столица мира! — гордо закричал Кеша.

«Андрей Макаревич», «Михаил Боярский», — читал Алексей ксерокопированные афиши, налепленные на стены домов.

— Да, все здесь подхалтуривают, — комментировал Кеша. — Слушай, а действительно у вас Токарев до сих пор популярный певец?

— Да так себе, но иной раз по телеку крутят…

— Ха, вот позор на великую нацию! Надо же… Я его здесь один раз чуть машиной не сбил. Представляешь? Бредет из супермаркета пешочком, с авоськами, старенький такой, зачуханный, замученный… Здесь-то ему особенно не пожировать на ресторанный гонорар. А у вас там все с ног на голову поставлено. Нет, Леха, оставайся, и не думай даже! Найдем тебе работку по душе, здесь все возможно!

— Поглядим, Кеша. Я же еще никакой Америки не чувствую. Я еще в самолете. Дай оглядеться-то.

— Оглядывайся, давай-давай.

«Пельменная», «Шашлычная», «Парикмахерская», — читал Алексей русские вывески, — «Ресторан „Одесса“»… На тротуаре рядами стояли лоточники, столики с разложенными на них книгами. Алексей с удивлением отметил знакомый питерский ассортимент — Чейз, Гарднер, Толкиен, Бунич, Суворов, детективы, политические авантюрные романы, мемуары. Все издано в России…

— Вот так номер! Кеша, они что, на себе это все тащат из России? Тяжело ведь!

— Ну да, тащат… Скупают у эмигрантов свежих по пятьдесят центов, продают по десять баксов. Тут дураков нет. Такие жуки — за квотер[1] каждый удавится.

Брайтон-Бич в этом месте выглядел огромным тоннелем — небо уже темнело, над головой продолжали грохотать поезда, первые этажи домов светились витринами магазинов, закусочных, ресторанов, тиров, баров, лавок, улица казалась одновременно просторной и тесной, неуютно чувствовал себя здесь Алексей. Русская речь вокруг становилась громче, вообще, если бы не эстакада, можно было подумать, что идешь по улицам южного приморского городка. Некоторые из прохожих даже лузгали семечки.

— Кеша, а океан далеко?

— За углом налево.

Они свернули с Брайтона, и чувство, что вокруг обычный провинциальный городок, еще больше усилилось. Здесь было тихо и безлюдно — как и бывает в таких городках с одной главной улицей, на которой и идет вся светская и несветская жизнь, а на боковых улочках — никого и ничего, темнота, влюбленные парочки, спрятавшиеся в подворотнях, редкие прохожие, шаги которых слышно издалека в стерильной тишине, не нарушаемой скрипом тормозов и скрежетом моторов ничьих машин. Алексей вдруг понял, что сейчас вот услышит откуда-нибудь из распахнутого окна или с лавочки за кустами жестяной звук расхлябанной деревенской гармошки.

Но вместе идиллических переливов трехрядки он вздрогнул от хлопнувшего впереди выстрела. Еще хлопок, короткая очередь — в лица приятелей брызнул ослепительный белый луч. Обдав их теплым ветром, в сторону Брайтона пронесся длинный «харли дэвидсон», который оседлал темный силуэт с задранными, как у кузнечика, коленями.

— Местные дэдхэды собираются, — объяснил спокойно Кеша. — Дэдхэды. Потом узнаешь, кто это. Не бойся, они ребята, в принципе, спокойные…

— А я и не боюсь.

Вид на океан с набережной Брайтон-Бич немного разочаровал Алексея. После гипнотизирующей бесконечности живой, двигающейся, таинственной пустыни, увиденной им с самолета, темная маслянистая поверхность Атлантического океана здесь выглядела как небольшое озеро, ограниченное огнями, маяками, островками, справа тянулась череда огней Стэйтен-Айленда — Кеша, широко поводя руками, описывал панораму, слева и прямо — десятки островков, сливавшихся в конце концов в единый громадный ломоть Лонг-Айленда. Океан здесь выглядел как-то индустриально, дрессированным каким-то существом казался он Алексею, не было в нем ожидаемой при-вольности и широты.

— Вообще-то, если хочешь к Ларисе, тебе уже пора двигать, — сказал ему Кеша, взглянув на часы. — Пошли, я тебя посажу на поезд. Тут все просто. Доедешь до конца, это минут тридцать — сорок, выйдешь, а там она тебя встретит. Я ей позвоню, предупрежу, что ты выехал.

— А как я ее узнаю?

— Узнаешь, не ссы. — Кеша хлопнул его по спине. — Она тебя уж точно узнает. Свежачка с самолета сразу видно.

— Я что, так бросаюсь в глаза?

— Американец не врубится, а наш брат-эмигрант тебя сразу вычислит. Ничего, может, оботрешься. Хотя некоторые и через пять лет здесь выглядят так, словно только что вышли за пивом в тапочках из своей питерской коммуналки. Тебе про сабвей, наверно, ужасов всяких дома наговорили? — продолжал Кеша, пока они шли к эстакаде. — Особенно не переживай. У нас ветка не самая лучшая, конечно, но и не самая страшная. С непривычки, может, не понравится тебе, не выгляди в случае чего испуганным, но и сам на рожон не лезь.

— А «в случае чего» — это в каком смысле? Не пояснишь? В случае, если резать будут? — Алексей улыбнулся. Ему не верилось в правдивость всех питерских сплетен о нью-йоркском метро. Уж очень легко здесь дышалось, очень уж спокойно он себя чувствовал.

— Да никто тебя резать не будет. Что за чушь. Просто черные могут пристать. Ну и сумасшедших много гуляет. Они как раз в основном в метро и живут. Тяжелое наследие правления президента Рейгана.

— Почему?

— Это же он всех тихих сумасшедших из дурдомов повыпускал. С одной стороны — сокращение расходов на содержание, с другой — опять же, права человека. Рейтинг себе поднимал таким образом. Ну они, понятно, из дурдомов все в метро переселились. — Они стояли на грязном перроне подземки, и Кеша то и дело поглядывал на часы. В отличие от уличного тротуара, платформа была действительно грязной — со следами плевков, окурками, обычная, словно петербургская пригородная, Удельная какая-нибудь или Лаврики. — Ну и безработные тоже… — Кеша переминался с ноги на ногу в нетерпении. — Целые династии там у них. Папа безработный, дед безработным был — и детишки тоже безработные. Живут в тупиках, магнитофоны там у них, телевизоры на батарейках… Принципиальные такие тунеядцы. Во, поезд, — с видимым облегчением сообщил Кеша. — Давай, садись, понял все? Едешь до конца, там Лариска тебя встретит. Вот ее адрес на всякий пожарный. — Кеша сунул Алексею в руку картонную белую визитку. — Позвони мне обязательно, когда придете домой. И не забудь ей подарочек передать.

— Да не забуду, Кеша. Спасибо тебе.

— Да пока не за что, — ухмыльнулся Кеша. — Давай, увидимся. Приезжайте с Лариской ко мне. Только договоримся, когда Ксюхи дома не будет. Она меня ревнует ко всем бабам здешним. — Кеша хмыкнул. — Делать мне больше нечего, как по бабам шляться. Ну пока, турист.

Он проводил взглядом оглядывающегося по сторонам Алексея, видел, как тот, стараясь выглядеть уверенно и независимо, плюхнулся на жесткое сиденье и вытянул ноги. Вагон был почти пуст и ничего угрожающего из себя не представлял. «Вот и славно», — подумал Кеша. Он повернулся, прошел сквозь турникет и спустился на улицу.

Он почти сразу забыл об Алексее — во всех деталях нужно было обдумать завтрашний день. Завтра он мог наконец разбогатеть. Но могли случиться и крупные неприятности, крупные настолько, что Кеша старался не сосредоточиваться на них.

В принципе, он все продумал. Голова у него варила дай Бог каждому — московская школа. Он всегда гордился своей предприимчивостью и в особенности осторожностью. Именно она дала ему возможность разбогатеть в Москве. И здесь, при всей сомнительности нынешнего его бизнеса, подняла доходы до черты, о которой он и мечтать не мог, когда сам, вот так, как Лешка, приехал из аэропорта Кеннеди зеленым эмигрантом. Кеша глубоко вдыхал свежий вечерний воздух — курить он бросил полгода назад и теперь, после месяца мучений, когда не находил себе места, жевал резинку, лузгал семечки, ел без конца, но не мог избавиться от мыслей о сигарете, теперь наслаждался относительной чистотой своих легких, пил воздух большими глотками, как хорошую минеральную воду.

— Кеш?

Он быстро обернулся. Облокотившись спиной о стену, на корточках сидел, растопырив острые коленки, худой, как соломинка, парень. Темная футболка болталась на нем, не скрывая торчащих ребер, узкие белые джинсы были местами серыми от пыли, однако черные кеды выглядели совершенно новыми, словно только что из магазина. Да они, вероятно, и были только что украдены в каком-нибудь супермаркете — паренек явно не был способен хоть что-то купить.

— Кеша, — повторил тот, — не признал?

— A-а, Джонни? Привет, привет. Задумался, знаешь ли, не заметил тебя. Я тороплюсь, извини. — Он повернулся и успел сделать пару шагов, как сидящий у стены знакомый снова окликнул его:

— Кеша, слушай, нехорошо старых друзей забывать. Постой, поговорим.

— Ну, чего тебе?

— Чего-чего. Поболтал бы с земляком, сигареткой бы угостил.

— Я не курю.

— Серьезно? И давно? В Москве-то две пачки в день садил… «Мальборо». Рассказал бы об успехах своих, о трудностях…

— Джонни, у тебя есть дело ко мне? Или нет? Давай короче.

В последнее время они виделись редко. Джонни — мелкий московский фарцовщик, врун и крайне неприятный тип, женившись на молоденькой американке, уехал в Штаты за два года до четы Гриценко. Анашой Джонни не брезговал и на родине, а на новом месте жительства, впав в какую-то эйфорию, стал, по выражению знакомых, «торчать со страшной силой», переходя постепенно ко все более сильным «мозговым стимуляторам», как он это называл. Джонни опустился, развелся с женой.

Кеша знал, что он связался с местными хулиганами, мелкими пушерами,[2] которым постоянно был должен, с ворами, и старался избегать старого знакомого. Не боялся, нет, просто противен был ему этот тип. Не слабостью своей противен, а наглостью, этим, как Кеша считал, советским хамством, от которого его просто начинало тошнить, панибратством своим.

— Дело? Да, дело. Кеша, дай взаймы десять баксов. Очень надо. Я вот кеды новые купил, потратился… — Джонни ухмыльнулся. — Кушать теперь нечего. Дашь?

Кеша полез в карман, молча вытащил «токин» — сабвейный жетон и протянул его Джонни. Рука его дернулась — он хотел кинуть жетон, но сдержался, однако Джонни заметил это движение. Он мрачно хихикнул, кряхтя, поднялся на ноги и мерзкой своей шатающейся походкой побрел к Кеше, взял у него токин и пристально посмотрел «спонсору» в глаза.

— Спасибо, друг, выручил. Спас. Век не забуду. — Он начал кривляться. — Благодетель! Теперь до Таймс-сквера доеду — там заночую. Спасибо, родной. — Он полез обниматься.

— Пошел ты. — Кеша отпихнул почти невесомое, бездушное тело, воняющее потом и почему-то рыбой, повернулся и пошел прочь.

— Сука, — тихо прошептал Джонни, вертя в пальцах токин. — Вот сука!


«Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел», — вертелось в голове у Алексея, удобно развалившегося на сабвейном сиденье. Ноги, правда, он поджал, когда высоченный худющий негр-оборванец медленно прошел по вагону, тряся перед собой пластмассовым стаканчиком с надписью «Кока-кола». В стаканчике брякали монетки.

Он сидел и ждал. Ждал, когда наконец к нему придет то состояние, в котором он видел себя еще находясь в самолете. Состояние завоевателя. Борца. Разведчика. Кого угодно, но только чтобы не было все вокруг так буднично, эти пейзажи за темным окном — индустриально-питерские, — какие-то трубы, теплоцентрали, кирпичные домишки, черные, утесами выступающие из-за хмурых городских деревьев и неухоженных разросшихся кустов рабочих окраин.

Из множества ситуаций, которые он намоделировал в самолете, ну хоть одна должна же сложиться или хотя бы что-то похожее на нее, но не тут-то было. Казалось, он и не пересекал границу, отделяющую один мир от другого, знакомую реальность от принципиально иной, новой и неведомой. Первое легкое изумление масштабами этого города, непривычной архитектурой прошло после прогулки по неширокой русскоговорящей улице, а сейчас, в привычно громыхающем на стыках рельсов слабоосвещенном вагоне, и вовсе забылось.

Он же ехал сюда за приключениями, а они должны были начаться сразу — как в научно-фантастических романах, с первых шагов по чужой планете, не говоря уже о первой встрече с инопланетянами. А его первый контакт оказался на редкость банальным, словно и не было многочасового перелета над океаном, — Кеша Гриценко почти не изменился, разве что потолстел чуть-чуть. И болтал все так же, как бывало при их нечастых, но веселых и шумных встречах в Москве. Правда, отправил он Алексея чисто по-московски, спровадил с глаз долой, но ведь мало ли что, могут быть дела у человека, а тут русский турист как снег на голову. Вот оно что, поймал наконец Алексей, ухватил, словно маленькую, невидимую глазом занозу, мысль, державшую его в напряжении, не дающую полностью расслабиться. И для русских матерщинников, встретившихся ему в аэропорту, и для Кеши, и для этого вот негра-оборванца в метро Алексей не был явлением из ряда вон выходящим, не был Гостем, Чужим. По большому счету им было на него наплевать, они даже не замечали его. Вернее, замечали, но не больше, чем всех остальных.

Ну да, вспомнил он, страна иностранцев… Кому какое дело, кто я такой, что со мной было вчера… Негр, усевшись напротив, пристально смотрел Алексею в глаза. Стаканчик от кока-колы он поставил рядом с собой на сиденье, кисти рук, широкие, словно темные от грязи саперные лопатки, положил на колени и вдруг стал медленно наклоняться вперед, к Алексею, сверкнув неожиданно яркой, белой полоской улыбки.

Алексей мгновенно напрягся — «вот, началось». Не зная, чего ожидать от клонившегося к нему оборванца, он решил для начала улыбнуться в ответ и растянул рот, но улыбки не получилось. Он увидел за спиной негра свое отражение в темном стекле окна — отвратительная гримаса смяла его красивое, в общем, с правильными чертами лицо. Алексею стала противна эта комедия, и он, глубоко вздохнув, громко спросил:

— Чего тебе?

Вопрос был задан по-русски. Неизвестно, понял ли его американец африканского происхождения, как рекомендовал называть черных Кеша, но тело его застыло и больше не валилось вперед. Продолжая широко улыбаться, черный медленно опустил руки и стащил один за другим оба разбитых древних ботинка. Затем, заржав уже в голос, потянул за носки и освободил от них корявые, похожие на древесные корни ноги. Откинувшись назад, негр зашевелил пальцами и, отсмеявшись, тихо запел какую-то дикую песнь без четкой мелодии и, насколько Алексей мог разобрать, без слов. Во всяком случае звуки, издаваемые им, никак не походили на язык Фолкнера и Хемингуэя. «Псих», — с облегчением вспомнил Алексей Кешины уроки. Вот и первое приключение.

Поезд въехал в тоннель, резко оборвав череду унылых пейзажей вечернего Бруклина. «Ист Ривер. Наконец-то», — подумал Алексей. Сейчас он уже находился под Манхэттеном, о котором мечтал, про который читал в бесчисленных книгах и видел его в массе голливудских фильмов, наводнивших в последнее время Петербург. Столица мира — это не Кеша первый сказал, он слышал это определение много раз, да и сам так считал. Правильно он решил не ехать сразу в Денвер. И пары дней ему явно не хватит, он должен полазить здесь как следует, побродить, пройтись по Гарлему — наверняка там жутко интересно, как раз для него, должно быть, местечко. Хотя про нью-йоркское метро тоже много рассказывали, а вот он едет, уже почти ночь — и ничего… И народу нет, хотя все писатели, начиная с О. Генри, уверяли, что в сабвее толчея… Может быть, и Гарлем не так страшен? Ха, да что ему может быть теперь страшно, после всего того, что было в Питере?..

Он увидел, что немногочисленные пассажиры в полном составе потянулись на выход, и сообразил, что приехал. Последним он вышел из вагона и тотчас увидел Ларису. Небольшого роста, худенькая, с коротко подстриженными светлыми волосами, она была одета в длинную юбку, тонкий серый свитер и вид имела по сравнению с обитательницами Брайтон-Бич столичный, другого определения на данный момент у Алексея не было. Эта девушка, конечно, любит хорошее белье, хорошие машины, умеет обращаться с ножом и вилкой, и с мужчинами, и с подругами, хотя подруг у нее много быть не должно. Знакомых — да. Но близко к себе такая просто так не подпустит.

Алексей шел прямо к ней, широко улыбаясь. «Трахну!» — закрутилось в голове веселое предчувствие. Подойдя вплотную, он внимательно вгляделся в ее лицо и вдруг увидел, что она совсем не так молода, как казалось издали. Под глазами лежали темные круги. Кожа на висках была тонкая, словно прозрачная, ниже, к скулам, покрытая сеточками мелких морщинок, не заметных, а скорее угадываемых. Плотно сжатые обветренные губы — сухие и, кажется, жесткие — чуть-чуть поднялись уголками, изображая улыбку. Но главное — взгляд — глубокий, темный какой-то, хотя глаза — светло-серые, большие, но за ними — мрак… «Нет, не трахну… Манекен какой-то. Как за стеклянной витриной…» — Он чисто физически ощущал невидимую тонкую стену между собой и этой красивой, в общем-то, женщиной, не стену даже, а некий кокон, надежно ее защищающий от чрезмерной близости с кем бы то ни было.

— Здравствуй. Алексей? — спросила она, улыбнувшись шире и смотря ему в глаза с явным интересом, но все-таки как-то отстраненно, точно на картинку в журнале, а не на живого, симпатичного молодого парня.

— Алексей.

— Лариса. — Она протянула узкую ладонь, не отводя глаз.

— Я знаю, — ответил он игриво и мгновение колебался — не поцеловать ли галантно протянутую руку, но решил ограничиться осторожным рукопожатием.

— Ну, пойдем, Алексей. — Она почему-то усмехнулась, взяла его под руку и потянула к лестнице, ведущей из метро на улицу.

— Прогуляться хочешь, или ты устал? — спросила Лариса, когда они вышли из неглубокого, на удивление, подземелья метро. Лариса обратилась к нему так, словно они были давно знакомы, — спокойно, чуть равнодушно, словно зная не то чтобы сам ответ, но интонации, с которым он будет произнесен.

— Конечно, прогуляемся… А куда пойдем? — Он поглядывал на спутницу, изучая ее, но все никак не мог проникнуть внутрь невидимого кокона и не понимал, чего можно ждать от странной этой новой знакомой.

— Ко мне, разумеется. Просто нам, если идти пешком, понадобится минут тридцать.

— Лариса, я же вообще-то сюда и ехал для того, чтобы гулять. Турист.

— Турист… Ну хорошо. Так ты оставаться в Штатах не собираешься? Это, кстати, Бродвей, — кивнула она головой в неопределенном направлении.

— Не собираюсь. Где?

— Да вот, мы по нему идем. Ты что, как это у вас называется, новый русский?

— Почему ты так решила?

— Ну, поездка-то сюда недешево стоит. Я вот десять лет здесь, а в Москву слетать себе позволить не могу. Не по средствам. Ну как, нравится Нью-Йорк?

— Так я же еще ничего не видел… — Он оглядывался по сторонам — да, это не провинциальный Брайтон, а именно то, чего он ожидал от Америки. Да и странно было бы, не окажись Манхэттен таким, каким он видел его в гангстерских боевиках, — вырубленный из серого камня. Закопченный выхлопными газами автомобилей, медленно, по сравнению с питерскими лихачами, ползущими по прямым, параллельно-перпендикулярным улицам. Строгие прямоугольные небоскребы. Негры, сидящие на тротуарах и торгующие каким-то явно ворованным барахлом, бесчисленные кафе, магазинчики и магазинищи — кажется, жизни не хватит, невозможно запомнить, где и что находится. Но Алексей поймал себя на том, что не было у него ощущения новизны. Он чувствовал себя так, будто давным-давно уехал отсюда, а теперь вот вернулся, просто подзабыл названия улиц и расположение зданий.

— Нью-Йорк? Да я его таким и представлял. Во всяком случае, пока не обманывает ожиданий. А ты, говоришь, десять лет уже здесь? И как, нравится?

— Нравится. У вас-то совсем страшно жить стало. А здесь хорошо. Спокойно. Студия у меня в хорошем месте, в Виллидже, отличное место — сам увидишь. Если хочешь, я тебе потом попозже ночной Нью-Йорк покажу.

— Конечно, хочу. Я вообще в Гарлем хочу сходить…

— Ха, в Гарлем? Ночью не рекомендую. А днем — пожалуйста. Я утром спать буду, а ты — сходи прогуляйся. Вот это — Юнион-сквер, — она показала на небольшой садик впереди, — я тебя немножко кружным путем повела, но тут уже рядом. Еще вниз спустимся — и дома.

— Смок-смок? — Алексей услышал тонкий голос за спиной. Обернувшись, он уперся взглядом в чернокожего высокого здоровяка, одетого в спортивный костюм и без улыбки взирающего на него. Алексей мгновенно собрался и сжал в карманах куртки кулаки — короткая толстая шея, бритая голова и маленькие пустые глазки черного спортсмена словно вернули его на улицы Питера, к ларькам с «паленой» водкой и левыми сигаретами. Сколько раз типы в точно таких же костюмах и кроссовках цеплялись к нему, вышедшему ночью за вином или куревом…

— Fuck off, — равнодушно бросила Лариса, развернув Алексея на сто восемьдесят градусов. — Пошли, пошли, не обращай внимания. Травой здесь все время торгуют. А ты, кстати, так не напрягайся — я даже испугалась. Думала, сейчас драка будет — так ты сразу стойку принял. Будь проще. Ты что, фильмов этих мудацких насмотрелся? — Она произнесла ругательство естественно, не меняя тона, но Алексей почувствовал себя несколько свободнее. Значит, кое-что человеческое этой строгой даме все-таки не чуждо.

— Привычка. У нас в Питере по вечерам бывают, знаешь ли, разборки…

— Да, слышала, слышала. Много тут приезжает ваших, рассказывают ужасы всякие. Делать вам там больше нечего, что ли? Деретесь, словно нелюди.

— Жизнь такая, Лариса. Ты-то вот давно у нас не была, там сейчас волчьи законы. Все время надо быть начеку. Но на самом деле все не так уж плохо. Мне, например, нравится.

— Ну ладно, расскажешь дома, что тебе там нравится. Мы уже пришли. — Они стояли возле кирпичного семиэтажного дома.

Глава 2

Алексей лежал с закрытыми глазами и пытался понять, где же он находится. В памяти всплывали отрывки фраз, озвученные голосом Кеши Гриценко, что-то насчет сумки. В Москве он, что ли? А какие сны странные снились всю ночь — Америка, девушка какая-то, ночные прогулки. А при чем же здесь Кеша?

Когда сон окончательно отпустил его, все стало на свои места — и долгое сидение в самолете, и Брайтон-Бич, и, наконец, то, что ночует он у Ларисы и всю ночь с ней колобродил, перебираясь из одного манхэттенского бара в другой. Понятно теперь, почему голову не оторвать от плотной, жесткой подушки, — от пива, если им злоупотребишь, отходняк еще тот…

— Кофе будешь? — Лариса подошла к матрасу, на котором покоился похмельный гость, и, наклонившись, потрепала его по волосам. — Эй, вставай! Алексей! Вчера ходил таким гоголем, а сейчас что? Все вы, русские, такие — напиться и валяться весь день…

— А ты что, не русская, что ли?

— Я, в отличие, кстати, от Кеши, чтоб ты знал, натурализованная американка. Так-то вот. Я вчера говорила, да ты не помнишь небось ничего.

— Американка — это не национальность, это диагноз… — пропел жалобным голосом Алексей, не открывая глаз. Вслепую, медленно и неуклюже он поднялся с матраса и лишь тогда разлепил веки.

— Да-а, красавец мужчина. — Лариса смотрела на него без улыбки. — Давай садись завтракать. Ты же в Гарлем собирался, сейчас как раз вид подходящий.

Квартира Ларисы — «студия», как это здесь называлось, — была не такой большой и уютной, как показалось Алексею вчера. Обычная однокомнатная. За ширмой — кровать, на которой и спала хозяйка. Белая мебель, оказавшаяся при ближайшем рассмотрении пластмассовой, телевизор, небольшой столик, за которым они вчера начинали пир, и закончили за ним же его уже под утро, вернувшись с прогулки по ночному Манхэттену.

Память возвращалась, и Алексей теперь ясно видел события вчерашнего вечера, за исключением того момента, когда он заснул. Заключительная часть праздника была плотно замурована в голове тяжелым пивным дурманом. Точно он знал только то, что они сменили за ночь три кабака. Сначала платила Лариса, а потом, несмотря на ее возражения, и он начал метать на стойку деньги, рассованные по карманам куртки. Он хвастался, что денег у него куры не клюют, что он вообще крутой парень, и сейчас смущенно поглядывал на свою новую знакомую, ожидая ее комментариев.

Неловко взгромоздившись на высокий табурет, Алексей принялся ковырять вилкой в тарелке с яичницей, откусил пару раз от горячего поджаристого ломтика белого хлеба, но энтузиазма вид пищи у него не вызывал, и Алексей выпил большими глотками чашку слабенького растворимого кофе, закончив на этом свой первый американский завтрак. Он поднял наконец глаза и увидел, что Лариса сидит над пустой тарелкой и улыбается, глядя на него.

— Приятного аппетита, Алеша, — она протянула над столом руку и потрепала его по голове, — герой. Ты хоть помнишь, что вчера мне наплел?

— Если честно, то смутно. — Алексей решил особо не стесняться — ну что такого он мог наговорить? Вот то, что спали они порознь, — это мучило его больше всего. Надо было выяснить, почему Лариса ему отказала в компании — ведь он явно ее склонял, иначе просто быть не могло. Не нагрубил ли он ей — вот это действительно было бы неудобно. — Надеюсь, ничего страшного я не совершил?

— В сравнении с тем, о чем ты рассказывал, конечно, ничего особенно страшного…

— А о чем таком я тебе рассказывал?

— Ха, много интересного. О современной российской жизни ты вчера поведал. Скажи на трезвую голову, на сколько мне все, что ты наговорил, нужно поделить, чтобы получилось похоже на правду, — на десять? На пять?

— Ну, зная себя, — успокоясь, Алексей расположился поудобнее, — судя по всему, Лариса на него не сердилась, так что можно было не опускать глаз, — зная себя в таких экстремальных ситуациях, как вчера, для меня, кстати, нехарактерных, подели на три, положим. Кстати, ты мне вкратце напомни, о чем там речь?

— Вкратце речь шла о том, что ты, оказывается, первейший бандит в Питере и за тобой гоняются конкурирующие бандиты, их друзья и знакомые, а также КГБ, коммунисты, фашисты и Интерпол. А ты их время от времени отстреливаешь. Это вкратце. Ну как? Впечатляет?

— Лариса, понимаешь, — Алексей замялся, — дело в том, что в моих словах есть доля истины… Это на самом деле не очень приятный разговор, может, потом как-нибудь?

— Конечно, конечно, давай потом, когда снова пивка треснешь как следует. Да не дуйся, не дуйся. Все нормально. — Она стала убирать со стола.

Алексей подошел к окну. Улица, которую он видел внизу, была тихой, хотя и находилась в оживленной части Манхэттена. Дом, в котором жила Лариса, стоял на углу Бедфорд и Кристофер. Он помнил, что если пройти по Кристофер, что они вчера ночью и проделывали несколько раз, то упираешься в авеню Америкас — и тотчас оказываешься в центре ползущих сплошным потоком автомобилей. Воздух там, на расстоянии всего нескольких кварталов от тихой Бедфорд-стрит, совершенно другой — дымный, насыщенный сотнями запахов — от жарящихся сосисок до, разумеется, выхлопных газов. А дальше, за Шестой, опять шли сравнительно тихие улицы. Вернее, шумные, но это был иной шум — мягкий, плотный и уютный — шарканье ног тысяч гуляющих, бродящих, бегущих, спешащих людей, день и ночь мигрирующих в лабиринтах Виллиджа — богемного и дорогого района Манхэттена.

Он повернулся к Ларисе:

— Слушай, ты меня извини… Я тебя, вообще-то, не стесняю? А то…

— Ну, ты ведь не собираешься, я надеюсь, здесь жить неделю? Понимаешь, здесь ведь это не принято. А так — ночуй, пожалуйста, — сегодня, завтра. Мне всегда интересно со свежим человеком из России пообщаться. Тем более что я в Питере, можно сказать, и не была ни разу. Только в детстве с родителями, это не в счет.

— Спасибо, Лариса. Я же должен дальше ехать, так что у тебя не задержусь. Кстати, как тут с автобусами? Нет проблем?

— Никаких. Вместе, когда соберешься ехать, пойдем на Сорок вторую, на автовокзал, купишь билет, сядешь и поедешь. Никаких проблем, — повторила она, разглядывая компакт-диски, которые вчера передал Алексей. — Так-так, что тут Кеша намудрил…

— Кстати, Лариса, а Кеша сегодня утром что, заходил сюда? Или мне это тоже приснилось?

— Заходил, заходил. Сумку вот оставил на хранение. Какие-то дела у него в центре, ни свет ни заря прискакал и сразу уехал. — Она пнула ногой большую спортивную сумку, валяющуюся под столом. — Мало у меня своего барахла…

Телефон, стоявший на столе перед Ларисой, жалобно запел. Она подняла трубку и быстро бросила Алексею:

— О! Легок на помине. — Потом переключилась на беседу с Кешей: — Да, да. Конечно, в порядке. А что может быть не в порядке? Сидеть дома? Слушай, Кеша, ты меня в свои дела не вписывай, пожалуйста. Надо будет — уйду… Это твои проблемы, я тебя не просила сюда заходить. Сейчас? Ну, в течение часа приезжай, потом мы с твоим другом гулять пойдем. Меня не волнует, успеешь ты или нет. Все, целую. — Она отключилась от чего-то просящего у нее Кеши. — Вот болван, — Лариса улыбнулась Алексею, — как был мелким спекулянтом, так и остался. Все в каких-то бегах, какие-то аферы мелкие бесконечные. Теперь вот кричит, что ему срочно эта сумка нужна, что он за ней сейчас приедет.

— Ну а в чем проблема, мы ведь вроде никуда не торопимся?

— Мы? — Лариса внимательно посмотрела на Алексея. — Ты наш ночной разговор не помнишь, конечно?

— Это какой?

— Последний, после чего ты отключился. Ну я позже напомню. Кеша-то такой тип — скажет — сейчас приеду, а появится завтра. Ну, на худой конец, к вечеру. Так что ждать его особенно смысла не имеет. Час — не больше…


Сергей Львович любил этот маленький итальянский ресторанчик на Седьмой авеню, угол Двадцатой улицы. Место оживленное, на тротуарах в любое время суток толпа, а внутри уютно, как-то все по-домашнему, и его любимые с детства жареные поросята — нигде в Нью-Йорке он таких сочных розовеньких поросяток не встречал, ни в одном заведении.

Разумеется, кушал здесь Сергей Львович, как и везде, в сопровождении личной охраны. Но только в этом месте он забывал о телохранителях и даже иногда о делах, наслаждался простыми сытными кушаньями, забывал даже, что он в Америке, — что-то то ли в общем убранстве ресторана, то ли в жирной пище, столь нелюбимой, если верить телепередачам, американцами, то ли в вежливой простоте обращения официантов было от ресторанов питерских начала шестидесятых годов. Более поздних он уже на родине не застал. «Хе-хе, — посмеивался он и про себя, и в ответ на шутки близких, знавших о его пристрастии к этому, не по рангу, в общем-то, для него заведению. — Тяга к плебсу просыпается. У всех у нас, русских, такая вот ностальгия. Не по березкам-гармошкам, а по пирожковым вонючим, килечке в томате, по огурчикам солененьким, по мяску, жаренному на сале…»

Итальянскому ресторану, конечно, далеко было до питерских пирожковых, но мясо в том виде, в каком Сергей Львович его помнил по Питеру, он нашел именно здесь, а не на Брайтоне. «Брайтон — это ширма, декорация для дураков, — говорил он, — на фоне которой копошатся бездари. Ну и выходит, у них, разумеется, все крайне бездарно».

На Брайтоне Сергей Львович бывал редко, по пальцам можно было сосчитать его визиты на этот форпост русской эмиграции. Жил он в собственном небольшом, но крепком и дорогом двухэтажном доме в Хобокене, Нью-Джерси. За тридцать лет пребывания в Соединенных Штатах Сергей Львович многократно преумножил свой капитал, начало которому было положено еще в России, но мало кто знал о начале его коммерческой деятельности. Юные годы Сергея Львовича были сокрыты туманом настолько густым, что даже самые доверенные его лица не могли определенно сказать, кто же такой Сергей Львович, как ему удалось эмигрировать с такими деньгами, да и эмигрировал ли он вообще. Это была закрытая тема для всех и ни с кем никогда не обсуждалась.

Фирма Сергея Львовича. Мясницкого занималась всем, что касалось персональных компьютеров и имело отношение к России. Он торговал непосредственно компьютерами, русифицированными программами, разрабатывал новые модели для своего далекого отечества, консультировал приезжих русских, посылал в Москву представителей. Трое управляющих круглые сутки контролировали работу. Собственно, они и руководили трудовым процессом. Сергей Львович был настоящим директором предприятия, как он это понимал, — в рабочую суету не погружался, полностью доверяя ее управляющим. Занимался он лишь денежными вопросами, сводившимися в основном к даванию или недаванию «добра» на какие-то новые инвестиции в развитие компьютерного дела в СНГ. Управляющие же — все трое — американцы — были выбраны лично и были ему более чем обязаны, да и знали они, что контроль над ними осуществляется как лично Мясницким, так и несколькими его подчиненными, которые, похоже, не имели никаких определенных профессий, но взгляд имели настолько пронзительный, ледяной и жуткий, что подводить этих молодых людей вовсе не хотелось.

Сейчас напротив Сергея Львовича за столом сидел человек, не работающий в фирме «Мясницкий маркет», но являющийся тем не менее подчиненным Мясницкого. Он был худ, бледен, одет в какой-то бурый костюм совершенно советского вида. Белая рубашка на нем хотя и была свежевыглаженной, казалась серой и мятой. Мясницкий не терпел, когда его работники имели неопрятный вид, но с экстерьером Тусклого, как именовали его за глаза, приходилось мириться. Тусклый отчасти за это и получил свое прозвище: как он ни прихорашивался, каких денег ни тратил на одежду, парикмахера, все равно оставался таким же на первый взгляд неряхой, тусклым. Ему было чуть за тридцать, звали его Михаилом Юрьевичем Рахманиновым, и ведал он, несмотря на столь молодой для бизнеса, которым занимался Мясницкий, возраст, целым подразделением огромной сети сбыта товара, сети, которую сплел Мясницкий за последние двадцать лет и которая за все эти годы ни разу не подвела его, нигде не оборвалась, не упустила добычу.

— Что, Миша, за проблемы у тебя возникли? И такая срочность, за обедом…

Мясницкий, не дожидаясь официанта, налил себе красного вина, понюхал, выпил двумя большими глотками, почмокал — это место нравилось ему своей демократичностью. Он не любил жесткий, дурацкий, по его мнению, этикет дипломатических обедов, все эти сложности с переменой блюд, прямыми спинами, микроскопическими порциями и злорадно иной раз наблюдал этих идиотов — «новых русских», потеющих в огромных, ужасно сшитых пиджаках над какой-нибудь крошечной рыбешкой, неловко вертящих специальную вилку в пальцах, естественней выглядевших бы на топорище или ручке лопаты, чем над крахмальной жесткой скатертью.

— Сергей Львович, в целом я все держу под контролем, но в данном случае… — Тусклый, как всегда, не смотрел собеседнику в глаза, и Мясницкого это раздражало. — В данном случае…

— Ну не тяни, Миша. Что там в данном случае?

— Нужны ваши прямые указания, Сергей Львович. Все дело в том, вы только поймите правильно…

— Миша, Миша!.. — Мясницкий предостерегающе помахал у него перед носом вилкой. — Не тяни.

— В общем, один из дилеров сработал на себя. Поставщик наш, сумма довольно большая.

— Ах вот что… — Мясницкий положил вилку на стол. — Да-а, дела. Ты говоришь — ничего серьезного? Это, Миша, для тебя очень даже серьезно. Ведь это твоя прерогатива — работать с дилерами. И твоя обязанность как раз в том и заключается, чтобы они работали только на нас. Чтобы они ни при каких обстоятельствах не левачили. Это обязанность твоя, Миша, ты хорошо меня понимаешь? А ты меня подвел. И чем все это может кончиться, одному Богу известно. У фирмы репутация, годами, десятилетиями труда и осторожности, труда и осторожности, — повторил он, — созданная. А один такой умник все может подрезать. Это очень даже серьезно, Миша. Не строй иллюзий. Что за сумма?

— Пятьсот.

— Да-а… Что я могу сказать? Попал ты, Миша, к большому моему сожалению, в переплет, сам теперь и выкручивайся. Ты все знаешь. Леваков быть не должно. Я тебе ничего не советую делать, я просто информирую: их в принципе быть не должно. Вообще. Это первое. Второе — деньги эти должны быть у меня, умноженные на два. Наличными. Вторая половина — штраф за твое размягченное отношение к служащим. Все. Иди. С тобой теперь будет до конца разборок Барон.

Тусклый встал, не изменив выражения лица. Вернее, у него и не было никакого выражения.

— До свидания, Сергей Львович.

— До свидания, Миша. И запомни, я на тебя не сержусь. Это главное. Просто дело есть дело.

— Я вас понял. Спасибо.

— Не за что, Миша. Подожди в машине, Барон поедет с тобой, по дороге все ему объяснишь. Кстати, может, он тебе и пригодится. Ты его не бойся, он парень тихий. Барон! — повернув голову, негромко окликнул он верзилу, сидящего сзади за столиком у окна. — Подойди, пожалуйста, ко мне…

Машина Тусклого была припаркована в двух блоках от ресторана, и, пока он шел к ней, вспомнил шутку, с которой и началась его жизнь в Америке: «Здесь две проблемы: первая — как похудеть, вторая — где припарковать машину…» На деле все оказалось не так просто. Проблем вырастало много, а теперь вот эта сволочь Иннокентий, черт бы его подрал, подгадил. И подгадил сильно. Вызвать неудовольствие Мясницкого — это не просто неприятность, это беда. Загладить вину — а вина действительно лежит на нем — нужно как можно скорее.

Потерял бдительность, товарищ Тусклый, пустил на самотек производственный процесс. Этим ублюдкам нельзя доверять ни в чем, ни в какой мелочи — вот так возьмут и подставят, стоит только на секунду потерять их из виду. На мгновение повернешься к ним спиной — тут же украдут. Россия… Никуда не денешься — воруют. Салтыков-Щедрин сказал. Годы идут, столетия, а ничего, в сущности, не меняется.

Барон нагнал его уже возле машины, повалился на заднее сиденье и сразу сунул в рот сигарету.

— Ну что думаешь делать, Тусклый?

— Что-что? Поедем к этому гаденышу за бабками. Ну и поговорим с ним заодно. Ты же мне в помощь, как я понимаю, приставлен? — Тусклый побаивался Барона, но хотел все-таки напомнить ему о субординации. Пока что начальник он, а Барон лишь помощник… Ну и наблюдатель… Соглядатай…

— Ладно, ладно, не выебывайся. — Голос Барона стал мягче. — Я же понимаю, у каждого своя работа. Но и ты пойми меня, Тусклый: у тебя своя, у меня — своя. Так что в случае чего — уж не обижайся…

— Я понимаю… Кстати, как тебя зовут-то? Раз уж мы напарники, давай, что ли, познакомимся по-человечески.

— По-человечески? Это можно. Валентином меня кличут. Но лучше зови Бароном, привычнее мне.

— Ну меня ты знаешь, — сказал Тусклый. — Михаил. «Век бы тебя не видеть, урода», — добавил он про себя.

— Думаешь, дома он? А если в бега пошел?

— Ну, не такой Кеша человек, чтобы взять пятьсот кусков единовременно и на сем закончить. Ему этого мало. Не убежит он с этими деньгами. Да и куда ему бежать? Босс везде найдет. Только хуже получится. Это он тоже понимает. Правда, думает, что у него все шито-крыто прошло. Но я же тоже не полный мудак, мне с другой стороны сообщили, не с нашей. Оттуда он подвоха не ждал от покупателей. А вот с поставщиками надо будет еще разобраться. Об этом-то с Кешей и поговорим — кто ему товар отпустил, какой и что за цена. Очень интересная тема.

Тусклый уверенно вел машину, город был ему знаком, он любил ездить по Манхэттену, в отличие от многих своих знакомых. Пробки, ругань прохожих, поднятый вверх в неприличном жесте палец обгоняющих его водителей — все это нравилось тем, что требовало постоянного внимания и позволяло забывать на короткое время поездки о работе, которую он не любил. Грязная работа, что говорить, да и опасная, но единственная, которую Тусклый смог найти, чтобы заработать такое количество денег, какое позволяло ему существовать в этой стране, не отказывая себе почти ни в чем. И сейчас, конечно, он мог напрячься и найти миллион для Мясницкого. Но это требовало времени, да и жалко было. Миллион — не шутка. А при удачном стечении обстоятельств, если не возникнет уже прямой необходимости физически устранить этого бедолагу, на что, кстати, намекал Мясницкий, он, Тусклый, сможет доить его всю оставшуюся жизнь. Вот над чем он сейчас раздумывал, пока машина привычным путем неслась по Шурпарквей, по берегам Верхней и Нижней бухты, потом — по берегу океана к Брайтон-Бич. Вопрос состоял в том, как повернуть ситуацию таким образом, чтобы убедить шефа не ликвидировать проштрафившегося дилера, убедить так, чтобы он не заподозрил его в сочувствии этому обормоту. Тогда Иннокентий будет ему больше чем обязан. Тогда он — полностью в его власти. И в этом смысле Барон ему только помеха. Но никуда не денешься, придется до поры комбинировать с ним на пару. Этот парень — зомби, исполнитель воли хозяина. Никакие логические доводы Тусклого для него ничего не значат, это так — звук пустой.

Он остановил машину у Кешиного дома, обычного многоквартирного прямоугольника, населенного эмигрантами — русскими, пуэрториканцами, мексиканцами, черными. Китайцы и итальянцы держались обособленно, сразу вливались в свои диаспоры и обамериканивались совершенно, принимая законы этой страны — все: и бюрократические, и бандитские, кому что было ближе. Русские, евреи, латиноамериканцы и все прочие — при кажущихся крепких национальных корнях и связях устраивали такую суматоху, что голова начинала болеть у всех — от налоговых инспекторов и представителей Армии Спасения до заправил нью-йоркской мафии. От мусорщиков до сенаторов. От полицейских до проституток.

Пока они поднимались на чистом сравнительно лифте к Кешиной квартире, Тусклый на минуту отключился. Перед его глазами снова в тысячный раз встала картина, которую он нарисовал для себя еще в России, — небольшая ферма в лесу, жена, дети…

Полный покой и счастливая семейная жизнь. Где-нибудь в Западной Вирджинии… Без этих мясницких, кеш, баронов и всех остальных ублюдков, без ежедневного риска, ставшего привычным, и без атрофировавшегося страха перед полицией. Ему иногда хотелось даже, чтобы вернулся этот не то чтобы страх, но уважение, боязливое и заискивающее, как у нормального среднего американца, чуть превысившего на дороге скорость и засеченного спидганом.

— Чего ждем? — разбудил его Барон, легонько толкнув плечом. Дверь лифта была открыта. Тусклый провел ладонью по прикрытым глазам и шагнул на площадку. — Вот его квартира.

Барон профессионально отстранил его левой рукой, правой нажал кнопку звонка. Обождав с минуту, он вопросительно взглянул на Тусклого.

— Открывай, — равнодушно бросил Михаил. — Чего еще делать? Будем там дожидаться.

Барон полез в карман, звякнул вынутой связкой ключей и без затруднений справился с простеньким замком Кешиной двери.

Хозяина они увидели сразу. Кеша лежал в прихожей. Лицо его превратилось в один сплошной багрово-синий кровоподтек. Рубашка на груди, казалось, срослась с кожей и являла собой рваное бурое месиво. Кровь была и на полу, застыв не успевшими еще подсохнуть неправильной формы лужицами.

— Ножом хорошо поработали, — тихо заметил Барон, прикрыв осторожно за собой входную дверь. — Пойдем-ка в комнату.

Жена Иннокентия, голая, согнутая под прямым углом в пояснице, лежала на опрокинутом стуле спиной вверх. Тусклый шагнул было к ней, но, заметив под животом женщины черную лужу, вытекшую из глубокой дыры в боку, остановился. Квартира была разгромлена настолько, насколько возможно было при минимуме Кешиной мебели, — диван и кресло вспороты, шкаф не просто выпотрошен, но и старательно исцарапан ножом. Дверцы отломаны, ящики вывалены на пол и раздавлены. То же самое было и с нехитрой аудиоаппаратурой и телевизором.

Тусклый повернулся к Барону:

— Быстро пошли отсюда! Ты ничего не трогал?

— За дурака меня держишь? — Барон носовым платком быстро вытер дверную ручку, и они бесшумно просочились через чуть приоткрытую Бароном дверь на площадку. Стараясь действовать бесшумно, Громила закрыл за собой квартиру и подошел к лифту. — Занят. Черт. Айда пешком.

На улицу они вышли без приключений, сели в машину, и Тусклый неспешно отъехал от Кешиного дома, стараясь не выдать себя излишней суетой возможным наблюдателям. Он внимательно оглядывал улицу, не замечая, однако, ничего подозрительного: Тусклый доверял себе. За годы работы с Мясницким он довольно хорошо научился вычислять наблюдателей, полицейских, которых, как он говорил, хоть в балетные пачки одень, все равно даже чин на их лбах прочитать можно. Он определял в толпе карманников, безошибочно находил пушеров — мелких розничных торговцев наркотиками. Он покосился на Барона.

Тот спокойно курил, по его виду можно-было подумать, что ничего страшного не произошло. «Ну да, — оценил это Тусклый, — это же, в принципе, его будни. Привык, поди».

— Ну, что думаешь делать? — спросил Барон, выбросив сигарету в окно. На американских хайвеях за это полагается солидный штраф и прочие неприятности, но Барону, судя по всему, на это было плевать, что он и подтвердил, смело харкнув на проезжую часть. «Попробовал бы он в машине хозяина…»

— Надо подумать, оглядеться. Пока не могу точно сказать…

— Значит, так, Тусклый, — Барон хмуро смотрел на Михаила своими жуткими немигающими глазами, — если это твоя работа, лучше признайся, сразу скажи. Меньше крови будет. Ты меня понимаешь?

— Ты что, Барон, с ума сошел? — Михаил резко тормознул и остановил машину, благо с хайвея они уже свернули на обычную трассу. — Ты думай, что говоришь. Я тебе не мальчик…

— Помолчи. То, что это не твоя работа, еще доказать надо. Не мне, а хозяину. А если не твоя — то это плевое дело. Ты что, не сечешь вообще?

Михаил внимательно слушал, искоса поглядывая на собеседника. Он заметил, что сейчас его лицо приобрело довольно осмысленное выражение, даже какое-то одухотворенное. «Интересно, кем он себя возомнил, этот дуболом? Тоже мне, знаменитый криминалист… Шеф-то ему не дает, видно, проявить глубоко спрятанную творческую жилку». Но следующие фразы Барона заинтересовали его, и он слушал с возрастающим удивлением.

— Слушай сюда. Денег те, кто был на квартире, не нашли. Либо, что скорее всего, никаких денег дома и не было. Работали дилетанты, скорее всего, обдолбанные или на ломке. Пытать не пытали, так не пытают, я-то знаю, как это делают. — Он похлопал Тусклого по колену, отчего Михаил вздрогнул. — Так, значит, не пытали. От злобы ножами истыкали. Бабу трахнули и подрезали — тоже от злобы. Даже не искали толком — по верхам прошлись, мебель поломали… Так что деньги где-то лежат, твоим работником затыренные. Но этих мудаков найти все-таки надо, я ведь и ошибаться могу. Так что дальше думай ты. И не тяни особенно, нам бы лучше сегодня с этим покончить, шеф и так недоволен. Это, в общем-то, в твоих интересах.

Михаил впервые в жизни слышал от Барона такой длинный и связный монолог. «А он не так прост, как кажется. Соображает. Не все мозги еще отбили парню».

— Слушай, Барон, я давно хотел тебя спросить, кем ты в России был?

Барон помолчал, отвернувшись.

— Давно хотел спросить, говоришь? Чего же не спрашивал? Боялся, что ли?

— Повода не было.

— Повода… Ну и сейчас не повод. Мы с тобой не напарники. Работа у нас слишком разная. Сделаем дело и разбежимся. Куда едем сейчас?

— Ко мне. Слушай, а ты так и будешь все время рядом со мной? Дома я могу один побыть?

— По мне, век бы тебя не видеть, если честно. Но дело есть дело. Домой едем, значит? Поехали домой.

Глава 3

Так и не дождавшись приезда Кеши, они вышли на залитую солнцем Кристофер-стрит. Лариса обещала как-нибудь потом показать Алексею все-таки пресловутые каменные джунгли, где на узких тротуарах не бывает солнца, — «есть в Даунтауне парочка таких улиц». Но сейчас сна тащила его, как она выразилась, вверх. Что значит это «вверх», Алексей понял лишь после того, как купил в книжном магазине карту Нью-Йорка. Они направлялись к центру Манхэттена — в сторону Сентрал-парка, через Гринич-Виллидж, который в первую очередь хотела показать ему Лариса.

— Как тебе Кристофер? — спросила она, искоса посматривая на него.

— Тихая улочка.

— Да, днем тихая. Это, вообще-то, такой полуофициальный центр нью-йоркских гомосексуалистов. Ну и остальных — трансвеститов, лесбиянок. Тут такие парады бывают, как раз сейчас, пока еще тепло… Обалдеешь!

— И что, они так вот свободно здесь и тусуются?

— А в России с этим проблемы?

— Шпыняют их, бедолаг, так, что мама не горюй! Мне лично по фигу — голубой, не голубой, лишь бы человек был хороший. А гопники их гоняют в полный рост.

— Дикая страна. — Лариса покачала головой. — Вовремя я оттуда свалила. Сейчас бы и не знаю, чем занималась в Москве…

— А чем здесь занимаешься? Я не помню, ты говорила вчера или нет?..

— Я программист. Как и многие русские.

Алексей засмеялся:

— Да, знаю, знаю. Как и Кеша…

— А, ты в этом смысле? Нет, с Кешей у нас разные дорожки. Я настоящий программист. И родители мои — компьютерщики. Мы же всей семьей выехали, все и работаем здесь нормально. Отец с мамой у меня на Лонг-Айленде живут, так что у нас обычная американская семья. А Кеша твой — обычный русский аферюга. Давай-ка сюда зайдем, тебе, наверное, интересно будет.

Они шли уже по Восьмой улице, по «Весту», как подчеркнула Лариса; Кристофер-стрит — это Вест, запад то есть, а все, что за Пятой авеню, — Ист, восток.

Миновав стеклянную дверь, оказались в картинной галерее. Картины на стенах и скульптуры, во множестве выставленные в небольшом уютном зале, показались Алексею очень знакомыми.

— Маленькая какая галерея, — заметил он, на что Лариса ответила, что да, небольшая, зато таких галерей в Виллидже — десятки.

— Постой-ка, это не Шемякина работы?

— А, узнал? Да-да, это ваш популярный русский художник. Видишь, сколько навалял?

Было похоже, что остальные художники выставляли свои произведения в других местах. Весь зал был буквально забит образцами шемякинской фантазии. Скульптуры больше всего поразили Алексея. Он хорошо помнил Петра, с помпой установленного (усаженного) на газоне Петропавловской крепости. Петр Шемякина нравился Алексею, нравился не традиционный, не парадный, черкасовско-мосфильмовский образ царя, а вот такой — с маленькой, какой-то патологической головкой, с непропорциональным телом. «А ведь он и должен быть патологичен», — думал Алексей, гуляя по Петропавловке. И Мережковский писал, что демон он был, сатана. Или вообще инопланетянин, не разобравшийся хорошенько в ситуации и пытавшийся неуклюже, неземной силы ручищами выправить на свой лад кажущиеся несоответствия в хрупком, по иголочке и травиночке собранном муравейнике России. Ну и наломал, конечно, дров. Правда, добился своего, перестроил. Но сидящий в крепости Петр не был демоном Мережковского. Алексей долго разглядывал его руки, гротескно вытянутые пальцы узких ладоней, кажется, больше суставов, чем положено природой обычному человеку. Идеальные пальцы хирурга, получившиеся в результате странным путем пошедшей эволюции… Здесь, в галерее, этих самых пальцев, казавшихся Алексею прежде уникальными, были сотни. Дико скрученные, переплетающиеся в совершенно невероятные комбинации, неприличные какие-то фигуры, они были всюду на десятках рук, торчащих из прямоугольных черных постаментов.

— Ха, Лариса, количество переходит в качество, Точнее, наоборот. Слушай, а когда он успевает все это производить? — Другого слова у Алексея не нашлось.

— Ну знаешь, зато в России, наверное, ваши творцы до сих пор сидят по мастерским и в творческих муках глушат портвейн. Этот персонаж здесь дело поставил на широкую ногу. Говорят, у него где-то в глубинке есть деревня с русскими крепостными. Купил он вроде целую деревню в России и сюда вывез. Какие-то мастеровые по литью, что ли… Ну и живут в Америке, ведут натуральное хозяйство. Кур разводят, коров, колодцев нарыли, домов понастроили с резными наличниками и крылечками. А в качестве барщины — льют Шемякину по эскизам его учеников эти вот штучки. Он им платит баксов по двести в месяц, да им и того хватает. Про него много историй здесь ходит. Многие завидуют — он, в принципе, единственный так круто из русских поднялся. Ну, Неизвестный еще… Но все-таки Шемякин круче стоит. Вообще, по-настоящему богатым человеком здесь очень трудно стать. Для русского — практически невозможно.

— Серьезно? — Они вышли из галереи и свернули на Пятую авеню. — Я бы хотел попробовать.

— Леша, для этого нужно быть американцем. Даже нет, не просто американцем, надо здесь родиться. Ты же не рок-звезда, не художник — советский парень простой.

— Русский…

— Какая разница. Вы все — советские. Хоть русский, хоть казах. Ты вот заметил главное отличие, на улице просто, в чем разница между улицей здесь и улицей там?

Алексей покрутил головой:

— Ммм… Ну, чище здесь.

— Нью-Йорк — грязный город, — безапелляционно резанула Лариса. — Нет. Ты заметил, что тебя ни разу не толкнули?

— Слушай, точно. То-то я себя чувствую таким свободным. Думал, что это аура страны равных возможностей и победившего капитализма, а оказывается, все так просто.

— Капитализм здесь гниет и разлагается, но не в этом дело. Вот если научишься ходить не толкаясь и при этом иметь железные локти, то только тогда получишь один шанс против миллиона, что разбогатеешь. Те из наших, кто к этому стремится, обычно плохо кончают. А я вот не стремлюсь. Мне просто здесь нравится, я тащусь, как у вас говорят, от этого города.

Они шли по просторной, радостной Пятой авеню, прямой, теряющейся впереди, словно в бесконечности, но Алексею казалось тем не менее, что никогда этой улице не будет конца, что это правильной формы широкое ущелье, со стенами, сверкающими слюдой и алмазами, прорезает насквозь весь континент от Атлантического океана до Тихого. Может быть, так оно и было, если выражаться фигурально. В магазины Лариса его не пускала: «Это не для тебя, не для твоего кармана. Потом без меня посмотришь, если захочешь. Только не вздумай что-то покупать. То же самое найдешь в другом квартале в три раза дешевле».

В отличие от вчерашнего дня, он наконец-то почувствовал, что все окружающее — реальность. Ему казалось, что он здесь уже не то чтобы слишком давно, но во всяком случае не второй день и места эти видит далеко не в первый раз. Он быстро адаптировался в новых местах, начинал вести себя естественно и не комплексовал, а здесь, после того как он увидел валяющихся в сквериках полуголых людей, загорающих, пьющих пиво, бренчащих на гитаре, спящих, увидел черных, которые казались действительно хозяевами удивительного города, настолько непосредственно и независимо они себя вели, и последние комплексы, сковывающие его движения, отпали сами собой.

Казалось, что вокруг несется по-спринтерски сумасшедший, будний день Америки, люди бежали по улицам, прыгали в такси, стремительно входили и выходили из толстых стеклянных дверей многоэтажных деловых зданий, перекусывали на ходу дымящимися хот-догами, разноцветными неправильными дисками пиццы, кричали, ругались, покупали и выбрасывали на асфальт толстые газеты, вливались потоками в провалы подземки. И вместе с тем — едва ли не большее число явно праздно гуляющих, веселых, спокойных и расслабленных мужчин, женщин, стариков разного цвета кожи и достатка, представляющих полный набор стилей не только разных народов, но, кажется, и разных эпох. Это не говоря уже о спящих на газонах — судя по блаженным выражениям лиц, у них-то точно был выходной и ни о какой работе они не только не думали, а, вероятно, даже не подозревали о существовании какой-то там работы.

Алексей поймал себя на том, что почти не слушает Ларису, шагающую рядом и непрерывно что-то ему рассказывающую. Собравшись, он стал слушать и понял, что говорит она давно и о разном, без общей идеи, так что включиться в монолог можно было с любого места. Лариса, словно прочитав его мысли, заметила:

— Ты не обращай внимания, что я все время говорю. Просто так вышло, что я общаюсь исключительно с американцами, русская эмиграция у меня рвотный рефлекс вызывает. Тебе, кстати, тоже не советую влезать в их жизнь. У них там кружки всякие, общества, не могут они от советской жизни отвыкнуть. Здесь же принято — наоборот. Каждый сам за себя. Американцы вообще очень закрытые люди. Не улыбайся, не улыбайся, это так и есть на самом деле. Ты еще с этим столкнешься. У них тут у всех такая защитная оболочка — улыбочка белозубая, от которой тоже тебя скоро затошнит. «Хау а ю?» — «Айм файн» — и на этом все заканчивается. Попробуй поглубже копнуть — стена железобетонная. Или — полная пустота. У кого как. Это очень сильно достает, но мне все-таки легче, чем с эмигрантскими пьяными базарами о Родине-матери и песнях под разбавленный спирт и соленые огурчики. Русские на себе замкнулись, варятся в собственном котелке закопченном, местных жителей называют иностранцами — умора просто. Газеты сумасшедшие выпускают. Сейчас хоть, слава Богу, не пишут о спасении России от коммунистов, а раньше — просто ужас какой-то. Я вот с тех пор русских газет и не читаю. Вернее, читаю ваши, из России. Они здесь продаются. На Пятой авеню как раз есть магазинчик отличный книжный, дорогой, правда, тоже. Пошли налево. Это Сорок вторая. Во-первых, здесь находится автовокзал, узнаем насчет твоих автобусов, а во-вторых, это, так сказать, гнездо разврата. Читал, наверное, в книжках про Сорок вторую?

— Что-то было…

Алексей озирался — улица, широкая и довольно чистая, с оживленным движением и обилием прохожих, не производила впечатление «гнезда разврата».

— Ну, тут расположены публичные дома, порношопы, порнокинотеатры, порно…

— А что, больше нигде этого нет?

— Да везде есть. И отовсюду их гонят. Отсюда тоже, сейчас очень мало чего живенького осталось.

— Слушай, а это что за магазин?

— Это? Оружие, по-моему…

Алексей схватил Ларису за руку и потащил к дверям.

— О Боже! Помни первую заповедь: в первый день ничего нигде не покупать…

Звякнул тихонько звоночек, когда они закрыли за собой входную дверь, и Алексей впился глазами в застекленный прилавок, на котором были разложены ножи разной формы и размера — от игрушки-выкидухи, маленькой, за пятнадцать долларов, до огромных «Рэмбо» — с пилами, широкими мощными клинками, которыми можно рубить сучья, в шикарных ножнах из толстой, хорошо обработанной кожи. Он двинулся вдоль прилавка — следом за ножами располагались пистолеты. Именно располагались — на бархатных подушечках-подстилочках, удобно и комфортно, словно накапливая силы для предстоящей тяжелой, но привычной и любимой работы.

— Чем я могу вам помочь? — приблизясь, спросил улыбающийся продавец. Вопрос был задан по-английски, но Алексей прекрасно понял, что от него хотят.

— Спасибо, пока я только смотрю. — Университет давал себя знать. Во всяком случае, общаться Алексею с продавцом оружия по-английски было легко и приятно. — Можно посмотреть вот это? — Он указал на короткий крупнокалиберный револьвер, серебристый, увесистый с виду. Прекрасное оружие ближнего боя…

— Вы имеете лицензию?

Продавец улыбался, но глаза его были словно стеклянные. Холодные и недоверчивые глаза. Много повидавшие, судя по всему.

— Нет, я иностранец.

— Немец? У вас такой акцент…

— Нет, я — русский.

— О-о, русский.

Слова продавца запутались в непонятных интонациях — разочарование, испуг, брезгливость, уважение. Он явно не знал, как отреагировать на признание клиента. Клиент тем временем рассматривал выставленный на витрине арсенал и, кажется, уже забыл о своей просьбе. Лицо его приобрело совершенно бессмысленное выражение, он уперся взглядом в витрину и, похоже, потерял всякую связь с реальностью, полностью уйдя в себя.

— Эй! — Лариса хлопнула его по плечу. — Леша, ты что, заснул?

Продавец внимательно смотрел на странного посетителя. Время от времени в газетах часто публиковались материалы о деяниях русских бандитов в Нью-Йорке, и сообщения эти потрясали местных жителей жестокостью разборок и бесстрашием новоявленных мафиози. Этот-то вроде сопляк совсем с виду, а кто знает, что у него на уме? Сейчас молодой человек по ту сторону прилавка производил впечатление до бесчувствия обожравшегося наркотиками. Девица, вошедшая с ним, еще раз толкнула своего дружка и что-то крикнула ему на своем варварском наречии. Парень тряхнул головой и молча пошел к выходу.

На улице Лариса снова взяла его под руку:

— Что с тобой? Не выспался, что ли?

— Вспомнил кое-что. — Алексей уже улыбался. — Ерунда, не обращай внимания.


В компьютере Тусклого были досье на всех его подчиненных. История и круг знакомых Кеши не были ничем из ряда вон выходящим. Михаил краем глаза смотрел, как Барон переписывает адреса нью-йоркских знакомых Иннокентия Гриценко неожиданно аккуратным, мелким, убористым почерком в объемную записную книжку. «Кем же он все-таки был в Союзе?» Барон всерьез начинал интересовать его: если бы не эта идиотская история с неопределенным еще концом, в которую он вляпался, с Бароном следовало бы пообщаться поближе. Правда, шеф не поощрял такого рода контакты между сотрудниками, он не любил альянсов, не санкционированных им в интересах дела. В общем, Тусклый это поддерживал — руководство Мясницкого много лет обеспечивало бесперебойную и прибыльную деятельность фирмы.

Да, фирма. Михаил занимался в ней примерно тем же, чем промышлял и на родине, правда, работа в Штатах имела несколько иной профиль. Миша Рахманинов не стал пианистом, на что провоцировала его редкая фамилия, но деловым человеком ему стать удалось. В Москве его уважали многие: и коммерсанты, и бандиты, тогда называвшие себя еще новым, модным словом «рэкетиры». Миша никогда никого не подводил или, по крайней мере, старался этого не делать, был вхож ко многим авторитетам преступного мира так же, как и к заместителям министров, парламентариям, знали его и телевизионщики, и газетчики. Светским человеком был Миша Рахманинов. Но при всем этом на первый план никогда не лез. Там он еще не был Тусклым — эта кличка прилипла уже в Америке, но одним из его принципов было — не сверкать. Не выделяться из толпы — будь то очередь у гастронома или оживленно беседующие дипломаты на очередном приеме в консульстве.

Миша передвигался по стремительно капитализирующейся Москве на замызганных «Жигулях», костюмы носил недорогие и покупал их в государственных магазинах, не подгоняя потом по фигуре, что замечательным образом обезличивало Рахманинова. Немодные, вероятно, никогда, мешковатые брюки, пиджаки, лишь с легким намеком на форму, свитерки, ботиночки отечественного производства (сносу нет!) — не на чем было остановиться самому придирчивому взгляду, не за что зацепиться на Мишиной фигуре. Однако принимали его все, кто внезапно оказывался ему нужен, — если и не знали лично, то рекомендации у Рахманинова были самые положительные, настолько же крепкие, насколько и разнообразные.

Его внезапная и на первый взгляд немотивированная эмиграция удивила знакомых и коллег. У Рахманинова все было в порядке, дела шли в гору, с новой властью не было никаких проблем. Наоборот, он был своим в этих странных кругах новых власть имущих, где отлично уживались интеллигенция, бандиты и недоросли всех мастей, называя друг друга «господами» и мило улыбаясь при встрече тем, кого еще пару лет назад открыто презирали и поливали грязью-

А Мише на самом деле нужен был только гарантированный личный покой. Он не завидовал более удачливым, не хотел стать «круче» всех. Усилия свои направлял лишь на то, чтобы этот вожделенный покой себе обеспечить. Как угодно. Финансово, социально, любыми путями, но сделать так, выстроить такие стены, за которыми он сможет жить спокойно. Рахманинов по сути был обыкновенным добросовестным работягой. И, не займись он случайно так называемым бизнесом, мог бы, как и сотни тысяч людей с таким же складом характера, просидеть всю жизнь в каком-нибудь КБ за кульманом, да хорошо, если в КБ, а то и вовсе в заштатном институте, где занимаются непонятно чем, ненужными и неясными какими-то мелкими вещами, был бы на хорошем счету у начальства, исполнительным, остающимся по первой просьбе после окончания рабочего дня в своей мастерской, чтобы завершить к сроку чертеж, отчет, проект, приказ, стенгазету, надежным, старательным и незаметным работником.

Оформив брак с американской подданной, серьезных видов на которую не имел никаких, быстро сойдясь с ней в сумме, Рахманинов без особенных трудностей перебрался в другое полушарие. Родственников в России у него не осталось, семьи не было никогда, хотя он очень надеялся наверстать потерянное в этом плане время здесь, в США. Дамы из его московского окружения были слишком суетны и с большими претензиями, а Миша жаждал тихой семейной идиллии, мирных, скромных домашних обедов, расспросов о школьных успехах своего розовощекого наследника, узкого круга надежных хороших приятелей — друзей он иметь не хотел и не имел. С друзьями нужно делиться всем, а делиться собой Миша не желал ни с кем. И принимать на себя чужие заботы тоже ему претило, он не терпел всяческих откровенничаний, похлопываний по плечу, разного рода фамильярностей.

Промыкавшись некоторое время в Нью-Йорке без определенных занятий, тратя почти все свое время на хождение по инстанциям, заполнение анкет и интервью, логическим завершением чего должно было стать принятие им американского гражданства, посвятив месяцы изучению налоговой политики США — в России он боролся с этим злом очень успешно, но здесь, на чужой территории, нужно было многое осваивать заново, — он познакомился с Мясницким и после полумесячного размышления принял предложение о сотрудничестве.

Ему понравилось, что Сергей Львович не ходил вокруг да около, то, что занимается он чем-то криминальным, стало понятно Рахманинову сразу — Мясницкий и не скрывал этого. В свою очередь, дал понять Мише, что знает про него все, специально интересовался, материал собирал. А у Рахманинова были, да и как им не быть-то у нового московского бизнесмена, грешки, и еще какие. Впрочем, у кого их нет. Так сказал Сергей Львович. Спросил, какого мнения Рахманинов о наркобизнесе, — в открытую спросил, запросто. Миша только плечами пожал. Опасно, сказал он. Москва, кроме бесконечной усталости, от которой он и бежал сюда, дала ему цинизм и жестокость — иначе деловому человеку там просто не выжить, в буквальном смысле съедят, и хорошо еще, если съедят быстро… «Опасно», — повторил он.

Сергей Львович вкратце объяснил ему схему работы фирмы — компьютерный бизнес полностью, по словам Мясницкого, прикрывал его по всем статьям. Налоги, пенсионные фонды, медицинское страхование — все было в полном порядке. Самое главное, фирма не была липовой — она действительно работала в полную силу и даже приносила некоторый доход, которого хватало на то, чтобы у работников компьютерного отделения предприятия Мясницкого, большинство из которых и не подозревали об истинном положении дел в бизнесе шефа, создавалось впечатление роста предприятия и вырисовывались перспективы собственного скорого процветания.

Фирма, по сути дела, как сразу понял Рахманинов, являлась низовым звеном в длинной и сложной цепи передвижения наркотиков из одной страны в другую. Мясницкий занимался непосредственно розничной торговлей — не самым прибыльным делом, но достаточным для того, чтобы с лихвой обеспечить себя и своих работников настолько, насколько многие из них и не представляли себе раньше. Особенно это касалось выходцев из России. Но даже Рахманинов, с его богатым опытом и трезвым взглядом на вещи, только много позже понял, насколько сильно был прикрыт Мясницкий. Кем осуществлялось прикрытие, он не знал, но «крыша» была настолько мощной, что иногда возникало обманчивое ощущение вседозволенности. Страха перед полицией Михаил не испытывал и прежде, но, начав работать у Сергея Львовича, вообще перестал замечать людей в форме. Проколов у него не было — пока не было, поправлял он себя, когда начинал об этом думать. Своими глазами видел, как несколько раз сопливых дилеров, взятых по их собственной дурости и раздолбайству с товаром на кармане, совершенно мистическим образом выручала визитная карточка адвоката, оказавшаяся у них в бумажнике, один положенный им по закону телефонный звонок из участка, сумма, переведенная в качестве залога кем-то, кого Рахманинов знать не знал, — фамилия Мясницкого в этих делах вообще не фигурировала.

Дилеров выпускали — кого под залог, кого просто за недостаточностью улик, но все они быстренько после этого исчезали. Что с ними случалось, было загадкой, отгадывать которую не брался никто. Трупов не находили, шума вокруг исчезновения не возникало — был человек и нет человека. Рахманинов осознавал, что и сам был несколько раз причиной исчезновения молодых русских ребят, приехавших в Штаты делать свой маленький бизнес, но он привык делать свою работу добросовестно, какой бы она ни была, и не мучился угрызениями совести. Его задачей было контролировать разношерстную массу мелких уличных торговцев и представлять сведения об их деятельности наверх. Непосредственно с торговцами он не общался, те даже не знали, кто был их ревизором, — товар дилеры получали через третьих, пятых, десятых лиц, организованных по принципу народников, бомбистов, нечаевцев и прочих неугомонных идейных криминалов прошлого века. Тройки, пятерки, где каждый член маленькой группки не знал, сколько еще людей состоит в организации, и в случае провала не мог заложить настоящих руководителей, нанести серьезный материальный ущерб.

А сейчас ситуация сложилась неприятная. Надо же, какой этот Кеша оказался прыткий парень! Решил потихоньку под крылышком фирмы завести собственное дело. Этого допускать было нельзя, это могло кончиться только провалом, единоначалие было основой, гарантирующей, насколько это вообще возможно, безопасную работу, централизация была самой крепкой стеной, за которой шла деятельность предприятия, а этот паренек мог развалить все в мгновение ока. Ведь предупреждали же, говорили сразу, в самом начале, каждому дилеру — только общее дело, никаких леваков.

То, что Кешу придется ликвидировать, Рахманинов понял сразу. Но вот теперь оправдались его худшие опасения. Они с Бароном не успели. Кто-то уже влез в это дело, кто-то посторонний знает о том, что у Кеши был левый товар, и много, сейчас вот все может начать рушиться из-за одного мудака. Кеша вышел на крупных поставщиков (надо еще выяснить, на каких именно), значит, он мог и скорей всего уже нарушил ценовую политику фирмы. А действовал он, конечно, от ее лица — иначе бы его просто грохнули, он бы не дошел до товара.

Заверещал радиотелефон.

— Алло, Миша? Это я, — спокойно и, как всегда, мягко сказал Сергей Львович. — Миша, срочно приезжайте в контору. Да, да, вдвоем, естественно.

Я тебе чуть-чуть облегчу задачу. Давайте скоренько. — Трубка записала…

— Барон!

— Я понял, понял, Тусклый. У тебя такое лицо стало, не иначе, шеф?

— Да, он. Поехали в фирму. Срочно хочет нас видеть.

Кабинет Мясницкого был обставлен по-домашнему небрежно. В нем не было ничего от моды новых русских — черно-белого интерьера, строгих прямых углов, наоборот — в небольшой комнате с паркетным полом стояли скромных размеров письменный стол, темный, вероятно, дубовый, два шкафа с книгами — не специальными справочниками и кодексами, а пестрящие разноцветными обложками романы, мемуары — книги, как говорится, для чтения. Тяжелые занавеси с совсем уже странными для рабочего места рюшечками, помпончиками, диванчик с резной спинкой, несколько кресел. Единственным предметом, напоминавшим о реальности, был компьютер-ноутбук на столе, но он как-то терялся среди журналов, газет, общих тетрадей, неровной грядой расположившихся на столешнице.

Мясницкий сидел на диване, зажав в руке короткую толстую трубку, наполняющую кабинет чрезвычайно приятным, теплым, отчетливым и, казалось, даже обладающим цветом запахом. Тусклый отметил это обстоятельство не то чтобы с удовольствием, но скорее с облегчением. Сергей Львович курил трубку, будучи лишь в хорошем расположении духа. Если его одолевали неприятности, он предпочитал «Мальборо», чем заметно травмировал своих компаньонов, оказавшихся в недобрый час рядом.

Второй человек, находящийся в кабинете, был знаком Михаилу. Джошуа Александр Бронски — один из постоянных партнеров Мясницкого, большой человек в области поставок товара. С ним обговаривались изменения цен, время, места получения, способы передачи денег — он был в курсе всех основных операций, был частью тандема, несущего фирму сквозь преграды законов и конкурентов к новым доходам и, как планировал Рахманинов, в конце концов к тихому домику в горах, семье, детям и той самой уверенности в завтрашнем дне, которой он на родине так и не мог обрести.

Джошуа Александр напоминал Рахманинову киногангстера периода Великой депрессии — Бронски в любое время года, в любую жару ходил в добротных костюмах, в шляпе, девственно белые рубашки его всегда были наглухо застегнуты до ворота и спаяны у подбородка каменным узлом темного галстука. Сотрудники Мясницкого, работающие в легальной половине его фирмы — компьютерной, тоже обязаны были приходить на работу в костюмах, но выглядели они совершенно по-другому. Бывало, что и рубашка не в тон, и галстук чересчур широк или узок, а то и вовсе на сторону сбился, платок носовой из кармана выглядит неуклюже, и костюмы сами — из магазинов готового платья, долларов от силы за триста… Бронски же ездил в Англию. Не туристом, не по делам фирмы, а чтобы сшить себе новый костюм. Обувь он тоже предпочитал покупать там, галстуки возил из Франции, кухню предпочитал японскую… Сложный, одним словом, был человек. Рахманинов удивлялся, как при его занятости сэр Джошуа Александр находил время на пополнение своего гардероба. Вероятно, он умел распределять дела, не откладывал на завтра того, что мог сделать прямо сейчас.

— Привет! — сказал Бронски с улыбкой. — Рад тебя видеть. — Он посмотрел на Михаила, потом, скосив глаза, кивнул Барону.

Михаила, как всегда, удивило несоответствие развязного, чисто американского громкого обращения со сдержанным, консервативно-европейским обликом.

Впервые за сегодняшний день беседа велась на английском.

— Ну что, Михаил? — По тону, каким были произнесены эти слова Мясницким, Рахманинов понял, что на благодушие шефа рассчитывать нечего. На самом деле Сергей Львович пребывал на грани истерики — Михаил припомнил их давний разговор, в котором Мясницкий разоткровенничался и сообщил задушевно, что он даже любит иногда попадать в критические ситуации — его охватывает какой-то нервный подъем, чуть ли не веселье. Это как хороший холодный душ — мобилизует задремавшие силы организма, и он очертя голову бросается в бой, выходя из него, как правило и как после того самого душа, обновленным. Да, да, похоже, сейчас именно то самое состояние переживал Сергей Львович. Отсюда и трубка с любимым табаком, и легкомысленная поза, в которой он расположился на диване.

— Что случилось, Сергей Львович?

— А вот я расскажу, что случилось. — Истерические нотки зазвенели в его голосе. — Я не буду утомлять нашего гостя и заставлять его второй раз пересказывать эту печальную историю. Сам тебе, Миша, расскажу. Так вот, твой факинг подопечный, — сэр Джошуа вздохнул и поднял глаза к потолку, — твой факинг Кеша был либо стукачом либо полным козлом.

Бронски вопросительно нахмурился.

— Товар он получил от наших партнеров, как я и предполагал. Слава Богу, что сэр Джошуа, — он повел трубкой в направлении прищурившегося Бронски, — сэр Джошуа умеет вести дела и воспринимает своих партнеров как личных друзей. Его люди проследили за твоими подчиненными. К слову сказать, твои ведь тоже — иначе откуда бы ты все узнал? Кто его вел, твоего долбаного Кешу?

— Сергей Львович, у меня есть специальные подсадные, которые и знать не знают о фирме. Платные осведомители, мелкота.

— Вот именно мелкота. А Джошуа, — Бронски удивленно глянул на Мясницкого, не услышав в свой адрес привычного «сэр», но тот уже разгорячился и отбросил этикет, — работает с профессионалами. Они засекли, кому он продал товар…

— Мои тоже засекли. Это черные, район Сентрал-парка.

— Вот-вот. Связался, козел, с факинг дерьмом.

Сэр Джошуа рассеянно чистил ногти.

— Сергей Львович, — Михаил замялся, — тут еще одно происшествие…

Да, слушаю. Что еще хорошенького?

— Он убит.

— Кто убит? Миша, кто убит?! — Голос Мясницкого зазвенел.

— Да он, Иннокентий. Мы с Бароном были у него дома, убит он и его жена. Квартира вся вверх дном. Искали либо товар, либо деньги.

— Шеф, — Барон включился в разговор, — шеф, они ничего не нашли. Это точно.

— Кто, кто, черт подери? — Мясницкий посмотрел на Джошуа. Сэр Джошуа спокойно кивнул.

— Разберемся, Сергей. Это я беру на себя. В полиции у нас свои люди.

Мясницкий вскочил с дивана и забегал по комнате. Михаил с удивлением вдруг отметил, что сейчас шеф напоминал ему Сталина, каким изображали его советские фильмы брежневских времен. Невысокий, с трубкой в руке, шеф мерил шагами кабинет, покачивая в такт седеющей головой, лицо его приобрело выражение одухотворенное, благородное. Сергей Львович сейчас имел совершенно недоступный для простого смертного вид.

— Барон! Что ты там говорил?

— Я говорил, что денег в квартире не нашли. И что работали дилетанты. Наследили так, что даже полиция, если захочет, конечно, запросто может их вычислить.

— Сэр Джошуа? Что вы скажете?

— Сделаем, Сергей. Это не проблема. Проблема в другом. Вы меня понимаете?

Сергей Львович крякнул, покрутил головой, словно отгоняя назойливую муху, подошел к Михаилу и уставился прямо ему в глаза. Он изучающе смотрел с минуту. Наступила неловкая пауза. Рахманинов не знал, чего уже и ждать от шефа. Явно чего-то неприятного. Господи, сколько дерьма наворочал этот Кеша, пропади он пропадом. Да, кстати, и пропал уже. А ему, Рахманинову, разгребать теперь, если он не хочет отправиться следом.

— Так вот, слушай дальше, — продолжил Мясницкий. — Товар он продал, а через два часа всю эту банду из Сентрал-парка взяли. ФБР, отдел по борьбе с наркотиками. — Сергей Львович крайне редко произносил последнее слово вслух, это тоже говорило о его предельном раздражении. — Да, всех. Подождали, пока они освоятся, начнут делить, распределять по торговцам, и всех накрыли с поличным на товаре. Одновременно с этим прочесывали парк. Похватали торговцев, сейчас колют их на то, чтобы заложить всю организацию. Расколют, будь уверен. Мелкоте дорога своя жопа. Когда их всех вместе соберут, они поймут, что это не случайность, и все выложат. Вот такие дела. Если твой Кеша — стукач, можешь себе представить, что он мог о нашей конторе поведать? Или, скорей всего, уже поведал.

— Да мало что, на самом деле. — Михаил был шокирован, но старался не подавать виду. — Он ничего толком не знал.

— Как он вышел на людей сэра Джошуа?

Михаил молчал. Черт его знает, этого хохла хитрого, как он на них вышел.

— Нью-Йорк — город большой, Сергей Львович, это не Питер и даже не Москва. В том, что он не стукач, я уверен на девяносто девять процентов. Я же все-таки работаю с людьми, за что и деньги получаю. Нет, я его проверял-перепроверял. Это исключено.

— Ну ладно, ладно. Работаешь ты прилежно, это я знаю. Это как раз та самая проруха, которая бывает и на старуху, в твоем лице. Но нужно что-то делать. Я боюсь, что придется временно сократить сбыт. Мы понесем убытки. Ты же не хочешь стать причиной этих убытков?

Став причиной убытков фирмы, любой, кроме шефа, тем самым подписывал себе приговор. Это знали все близкие к Мясницкому сотрудники.

— Я думаю, выберемся. Не все так плохо…

— Верно, электричество под жопой пока не щекочет… Ну хорошо, философию в сторону. Первое — выяснить, кто шлепнул твоего Кешу. Второе — еще раз проверить все его связи, вообще всю информацию о нем. Третье, главное, — найти деньги. Если он связан с ФБР, деньги — это тот крючок, на который они будут нас ловить. Так что иди и ищи. А мы с сэром Джошуа примем свои меры.

Михаил и Барон спустились по узкой лестнице и вышли на улицу. Из кабинета шефа было два выхода — черный, так сказать, которым они и воспользовались, и второй — через рабочий, официальный уже кабинет, где Мясницкий вершил дела компьютерные, вот там уже были белые стены, мониторы, компьютеры, какие-то диаграммы на стенах, время от времени меняющиеся, стеллажи со справочниками, далее — холл с двумя секретаршами, коридор, широкая лестница, ведущая в вестибюль с черными охранниками, стеклянными стенами, в общем, как положено в уважающей себя процветающей фирме.

— Куда едем? — спросил Барон, с силой хлопнув дверцей машины.

— А хрен его знает, — ответил Михаил и вырулил со стоянки для сотрудников на дорогу.


Лариса украдкой посматривала на своего спутника — интересный парень. Она много перевидала уже гостей из России, вот так, как и сейчас Алексея, выгуливала их, посвящала в маленькие житейские американские хитрости, учила вести себя так, чтобы пореже попадали впросак по самым незначительным поводам. Но постепенно это занятие стало Ларисе приедаться. Грешно, конечно, так говорить о соотечественниках, но, видимо, слишком уж специального сорта попадались ей земляки. Еще десять лет назад все было по-другому. Приезжающие, в общем-то, понимали, чего хотели, они ехали в Штаты навсегда и кое-как устраивались. Одни раньше, другие позже, но находили работу, растили детей, стремительно американизирующихся, и жили довольно изолированно от остального населения Нью-Йорка в своем маленьком замкнутом мирке. Но с началом перестройки сперва маленьким ручейком, а потом в геометрической прогрессии усиливающимся потоком хлынули личности, которых Лариса и представить себе не могла. Неужели все они жили в Москве вместе с ней? Как же она их просмотрела — так их было много, где же они скрывались до поры?

Они привозили с собой свой новый русский сленг — «тусовка», «раскрутка», «отбивка», «табош», они были удивительно самоуверенны и смотрели на все свысока. «Крутые парни» — так они звались, причем понятие «парни» распространялось на людей и пятидесяти-шестидесятилетних. Но «парни» появились все-таки позже. Сначала хлынула целая река людей менее «крутых». Они приезжали большей частью к родственникам или к знакомым по липовым приглашениям, которые наладились изготовлять как в России, так и здесь, в Нью-Йорке, приезжали со странным чувством того, что все русские, жившие в Штатах, чем-то им обязаны. Лариса начинала понимать, что думают средние американцы о таких гостях и почему год от года с меньшим желанием государственные чиновники шли на то, чтобы предоставить гостям постоянный вид на жительство, не говоря уже о натурализации. Хотя, надо сказать, она не могла припомнить ни одного соотечественника, который хотел бы остаться в Америке и не остался бы.

Ее коробило унизительное, гнусное определение «пылесос», которое пустили на Брайтоне в отношении русских гостей. «Себя бы вспомнили», — думала Лариса, но в глубине души не могла не согласиться с точностью и конкретностью ярлыка. Приезжие с такой алчностью накидывались на товар, которым торговали «Рулворт» и другие дешевые магазины, так жадно хватали вынесенные соседями на лестничные площадки старые, ненужные в хозяйстве вещи, что Ларису охватывало чувство, близкое к брезгливости. Она боролась с этим, говорила себе, что живется в России, как и прежде, тяжело, бедно, голодно, и, похоже, еще долго так будет продолжаться, но ничего не могла с собой поделать, наблюдая, как тащат в аэропорт неподъемные чемоданы соотечественники, как скандалят там за каждый фунт перевеса — а это сто двадцать долларов. Откуда у них сто двадцать баксов, чтобы заплатить за багаж? Да даже если они и есть — кто же из них заплатит? Америка представлялась бывшим соотечественникам гигантской халявой — какие такие сто двадцать долларов? Все должно было быть бесплатно.

Они не понимали элементарных вещей. Дико было то, что за квартиру нужно платить в лучшем случае треть зарплаты, что приходится платить какие-то там налоги — самому нести свои кровные в банк…

Лариса жалела их, возвращавшихся туда, откуда ее семья просто-напросто в свое время сбежала — без определенных причин, всего лишь захотев жить по-человечески. И это удалось. И получилось все только благодаря тому, что ни Лариса, ни ее родители не считали, что Америка что-то им должна. В принципе, эмигранты так называемого «второго потока» были похожи друг на друга, исключение составляли только те, кто сразу решил безоговорочно принять писаные и неписаные правила, по которым здесь жили все. На Брайтоне же большинство старалось жить по старым советским меркам. А бизнес, которым все они стремились заниматься и занимались, в Советском Союзе был построен исключительно на поговорке «не обманешь — не продашь». Вот и обманывали друг друга, обманывали налоговую полицию, американских партнеров, но проще всего было обманывать все-таки своих.

Лариса и небольшой круг ее знакомых сознательно изолировали себя от русской колонии. Никто из них не жаловался на жизнь, хотя «синекурой» назвать Америку было уж никак нельзя. Приезжие же не понимали, что автомобиль — это еще не признак богатства. Что «грин-карта», кроме возможности легальной работы, заставляет еще и выполнять ряд требований, подчиняться массе условностей, принятых в Штатах. Например, каждый день менять рубашку, следить за собой, не обманывать сослуживцев, не опаздывать, не рассказывать о своих несчастьях и горестях первому встречному, не жаловаться на жизнь и все время при любых обстоятельствах улыбаться. Последнее особенно было непросто после хмурой матушки-России, где пристальный взгляд незнакомого человека воспринимался исключительно как угроза.

Алексей не походил ни на суетливых эмигрантов, приехавших на постоянное место жительства и озабоченных поисками работы, жилья, беготней по инстанциям, всевозможными интервью. Не был он похож и на нелегалов — также задавшихся целью осесть в Штатах, но не имеющих для этого законных оснований, ни на «челноков», закупавших мешки барахла — начиная от тряпок и компакт-дисков, заканчивая компьютерными штучками и автомобилями, которые, едва переехав через океан, мгновенно угонялись прямо из-под хозяйских окон.

С этим парнем ей было легко — обстоятельство, которое она очень ценила. Он не был отягощен проблемами, как что-то купить подешевле, не экономил деньги, но и не транжирил, как «новые крутые» в широких пиджаках, которые ее просто пугали. Отношение к деньгам — тоже показательная черта. Алексей был, по крайней мере на первый взгляд, к ним вполне равнодушен.

— Слушай, а тебе денег хватит на твои путешествия? — спросила она. — У тебя вообще как с финансами?

Вопрос был совершенно не американский: моветон — вот так ни с того ни с сего выведывать, сколько и чего в чужом кармане, — это уже русские любимые игрища.

— Лариса, деньги — это объективная реальность. Она же осознанная необходимость. Потом, мне в Денвере обещали работу подкинуть.

— Работу? А что за работу? Знаешь, здесь ведь не так просто с работой.

— Да, я знаю. Работа всякая — коттеджи прибирать после туристов, дрова в поленницы складывать…

— У тебя должен быть знакомый менеджер, иначе проблемы возникнут.

— Вот как раз менеджер и есть знакомый. Он и обещал. А деньги… Кончатся — уеду. Это не проблема. Билет-то у меня есть, с открытой датой. — Виза на полгода. Так что нет проблем.

Лариса помолчала, покачала головой:

— Слушай, так это все правда, что ты мне вчера наговорил? Про оружие, про бандитов? Неужели в Питере стало так страшно жить? Там у вас что — гражданская война уже идет?

— Лариса, знаешь, что я тебе скажу, — да, это все правда, но давай об этом не будем. Это у меня пройденный этап, и возвращаться к нему я не хочу. Жизнь прекрасна! Отличный город — Нью-Йорк, Лариса. Я его таким себе и представлял.

— Это Манхэттен, Леша, Большой Нью-Йорк — он несколько другой. Ты представляешь себе вообще, какой это огромный город?

— Представляю. Карту видел.

— Карту… Я это место даже городом назвать не могу. Это особый мир. Ни на что не похоже. За это и люблю его.

Она действительно любила Нью-Йорк, и ей очень нравилось вот так демонстрировать его гостям. Любой настоящий патриот своего города всегда с удовольствием устроит пешеходную экскурсию хорошему человеку, будь это Нью-Йорк, Рязань, Париж или Петербург — неважно. Если ощущаешь город своим, волей-неволей начинаешь с гордостью его представлять, даже хвастаться, если слишком увлечешься. Город становится частью твоей собственности, которую нельзя унести с собой, продать или поменять. Он существует независимо от тебя. Можно уехать за тысячу миль, на другое полушарие, но ощущать любимый город таким же своим, и по возвращении он примет тебя как родного, не будет путать тебя своими нововведениями, заново проложенными улицами, перестроенными домами, измененной телефонной книгой, а сразу откроет все свои новые секреты. Ты никогда не будешь в этом городе просто туристом, даже если десятки лет проживешь далеко — всегда останешься для него своим.

Ларисе было приятно, что Алексей понимал ее мгновенно. Она пыталась объяснить ему суть города, показать его живым организмом, и он тут же принял такое определение. Оказывается, он и сам так же относился к Ленинграду. Петербургу то есть. Они довольно быстро пришли к соглашению, что Петербург — большая живая клякса на плоском столе восточного побережья Балтийского моря. Лежит клякса, дышит незаметно для постороннего глаза собственными испарениями, не шевелится почти. Под зелено-серой кожей медленно проползают ленивые нервные импульсы, неспешно ползут и почти затухают, дойдя до командного пункта — мозга. Ну и размякший от вечной сырости мозг, естественно, всерьез хилые сигналы не воспринимает, он думает о великом своем предназначении, что ему эти нечувствительные толчки… Так и живет мягкое влажное существо, сверху для вида покрытое темной ребристой чешуей остроугольных строений.

Москва — другое дело. Клубок змей, свившихся в скользкую косичку и завернувшихся в спираль. Муравейник, построенный в виде лабиринта. Со страшной скоростью обитатели его мчатся по спирали, уткнувшись в тупик, бегут обратно, находят в конце концов правильный путь. Чужакам в Москве тяжело, заматывает их лабиринт, сводит с ума, толкают трудяги-аборигены, дышат в спину, оттирают в сторону. А в самом центре муравейника — как у Винни-Пуха — горшочек с медом. Глубоко запрятан в самом сердце города. К нему все и лезут полакомиться. А кто пролез — уже горя не знает, жрет себе да нахваливает. Но трудно к горшочку пробраться, слишком запутаны узкие кривые улочки, чем ближе к меду, тем уже делаются, тем круче повороты и больше соперников за каждым углом.

Нью-Йорк…

— Черт его знает! — Лариса улыбнулась. — Символ города — ты видел уже, наверное, — яблоко. Ну, может быть, яблоко. Но, с другой стороны, тут такой прямой ассоциативный ряд не работает. Это… это как космос. Только не смейся. Да. Тут целые районы недалеко от центра вдруг проваливаются в такие черные дыры — раз — и нет. А потом — бац! — и там уже другой район, дома другие, все. Москва и Питер обрастают одинаковыми новостройками. А тут — одно-двухэтажные коттеджи, потом, глядишь, уже высотные дома вдруг пошли. Потом — опять коттеджи. В общем, тут никто и ничто не стоит на месте. На работу утром весь город двигается — это движение с большой буквы. Представляешь, сколько машин и на какие расстояния тут ездят? А сабвей? Здесь целые как бы пласты геологические перемещаются. И утром, и вечером. И ночью, все время.

— Слушай, а чисто здесь. Говорили — грязный город…

— Ну где же — чисто? Все замусорено.

— Да нет, Лариса, это же не грязь. Это, правильно ты говоришь, мусор. Ты помнишь нашу грязь родную? Я, бывает, из леса приезжаю, а у меня ботинки чище, чем после похода в гастроном. Не помнишь? Слякоть, грязь… Ноги разъезжаются, люди падают…

— А, это дороги. Грязь эта самая, она на колесах машин в город приезжает.

— Не знаю, не знаю, Лариса. Мне вот кажется, что Питер просто в эту грязь проваливается. Без всяких машин.

— Ну ладно. Проваливается так проваливается. Сами виноваты, в конце концов. А у тебя просто период офигения от Нью-Йорка идет. Это быстро кончится, Леша. Собственно, вместе с деньгами и кончится. И затоскуешь ты по грязи питерской, полетишь обратно счастливый.

— Ты-то здесь довольна?

— Я — да. Но я и приехала сюда жить. Я так и хотела, и что хотела, то и получила. Поэтому мне, естественно, здесь нравится. Ладно. Куда пойдем?

— Все равно.

Они дошли до Сентрал-парка. Он показался Алексею совсем не таким большим, каким представлялся по фильмам и рассказам.

— Слушай, он такой маленький — вон уже и противоположный конец… — Действительно, стена небоскребов отчетливо виднелась над кронами деревьев.

— Леша, это обман зрения. На самом деле, когда отправишься в свой Денвер, автобус проедет по парку — тогда увидишь, какой он маленький. Из Кеннеди тоже Манхэттен как на ладони. А Гарлем твой — от парка и дальше. Но сейчас мы туда не пойдем. Что-то я подустала. Давай-ка домой вернемся, отдохнем. Не желаешь?

— Не желаю.

— Ну да, ты же на свободу вырвался… Поедем, может быть, в гости?

— В гости? А к кому?

— Да вот хочу тебя, раз уж случай выдался, к своим знакомым свозить. Только не удивляйся, это на Брайтоне. Я туда редко выбираюсь, без тебя еще черт знает когда поеду. А тебе интересно будет, посмотришь на «вторую волну»…

— Да я же у Кешки уже был. Лариса, зачем нам кто-то еще? — Глаза Алексея блеснули. — Давай пойдем перекусим, посидим, отдышимся, потом погуляем, то да се, я тебе про Питер еще ничего не рассказал.

— А потом ты меня снова в койку потащишь? Как вчера? Так накинулся, будто на родине баб не осталось. Ты чего, Леша?

— Ну… — Алексей совершенно не смутился. — Ну, выпил водочки — с кем не бывает. А за красивой женщиной поухаживать — святое дело.

— Поухаживать, хе-хе. Это у вас теперь называется «поухаживать»?

Алексей внимательно посмотрел на нее. Лариса нравилась ему все больше и больше. Она была живой частью удивительного, разноцветного мира, в котором он оказался. Именно — разноцветного. Хотя у зданий вроде бы и преобладал серый цвет, но это только на первый взгляд. Улицы, разукрашенные немыслимым количеством указателей, рекламы, объявлений, вывесок, сверкающие витрины, тележки, с которых черные продавцы торговали хот-догами, джунгли из желтых, красных, малиновых, коричневых, зеленых курток, ремней, зонтиков, рюкзаков, плащей, штанов, джинсов, жилеток, не вмещавшихся уже в магазинчики первых этажей и вываливающихся на тротуар вместе со стальными длинными вешалками, между которыми бродили сталкеры, приглашающие прохожих побродить по их торговым зонам. Без провожатых там, вероятно, точно можно было потеряться. Все цвета, которыми гипнотизировал город, были непривычно конкретными, яркими, словно в каталогах красок. Даже какими-то ненастоящими. Мультфильм, да и только. Он вспомнил питерские улицы, закопченные дома набережной Фонтанки — тоже когда-то разноцветные, а сейчас кажущиеся одинаково бурыми.

— Эй! Ты что, оглох? Что-то тебя, братец, клинит. Вот и в магазине тогда…

— Да, прости, Лариса. Подавлен впечатлениями от мира капитала. Знаешь, по-моему, я его тоже люблю.

— Капитал?

— Капитал само собой. И Нью-Йорк.

— Правильно делаешь. Так как насчет ухаживания за дамами?

— А, ну да. Лариса, понимаешь, давай поставим все точки над «и». Я за дамами ухаживать люблю, умею и постоянно практикую.

— Ой-ой-ой!

— Да. Но тебя как хозяйку, вернее, как представителя иностранной державы я жутко боюсь обидеть и вызвать тем самым международный конфликт. Так что предлагаю мирное сосуществование и паритет. Вернее, консенсус. Короче говоря, подпишем коммюнике…

— Заключим.

— Подпишем. Или заключим? Ладно, Бог с ним, с коммюнике. Слово мне просто нравится. Значит, так, вот я рассказал тебе всю подноготную, теперь могу распоясаться. Сейчас поведу себя разнузданно и расслабленно. — Он обнял Ларису за талию.

Она уже привычно хмыкнула, попыток освободиться не сделала, даже шаг не замедлила.

— Леша, это все прекрасно, только ты забыл то, что я тебе говорила ночью. Я с мужчинами на секс не западаю. Вы меня в этом смысле не интересуете.

Алексей руки с талии Ларисы не снял, но зашагал медленнее.

— Да ты что? Серьезно? Никогда бы не подумал.

— Поживешь здесь, вообще перестанешь чему-либо удивляться. В Москве я и сама об этом не думала, а здесь — с американскими мужиками пообщалась, они у меня всю охоту отбили… Короче, у меня есть герлфрэнд. Мы с ней замечательно проводим время. Я ее люблю. И она меня… Вот так-то, Леша.

— Хозяин — барин. Вернее, хозяйка — барыня. По мне — лишь бы человек был хороший. А что, американские мужчины — они… не того?

— Того, того. Все у них в порядке, просто здесь вообще с сексом неполадки какие-то.

— То есть?

Они снова пересекали Сорок вторую авеню. На углу Седьмой стояла, вернее, двигалась, выплясывала, подпрыгивала небольшая толпа черных в немыслимых разноцветных одеждах — то ли в халатах, то ли в пальто, в рубахах навыпуск; они толкались вокруг двух вожаков, один из них размахивал магнитофоном размером с небольшой автобус, из которого неслись однообразные рэповые звуки, другой просто махал тощими руками, высовывающимися из широченных, упавших на острые плечи красных рукавов.

— Джизус, Джизус, — орали негры в такт музыке.

— Это что такое? — перебил Алексей сам себя.

— Это они ждут второго пришествия. Готовятся. Уверяют, что Иисус был черным, а теперь он уже наконец вернется и наведет порядок. Черным отдаст все деньги, белых заставит работать. Что на самом деле почти уже и происходит. Работают-то белые большей частью… Я отвлеклась. — Лариса вернулась к теме, которая ее волновала. Алексей это заметил и больше не перебивал. — Американцы на сексе помешаны, и при этом — невероятные ханжи. Как бы тебе объяснить? Меня от них просто в какой-то момент начало тошнить. Все, что ты видел в кино и читал в книгах, — это все художественный вымысел, стремление выдать желаемое за действительное. Они могут месяцами обсуждать анализ спермы какого-нибудь депутата, трахался он со своей секретаршей или нет. А секретарша будет по телевидению на всю страну каждый день рассказывать, что это именно его сперма, какого она цвета и как пахнет. И все это — по центральным каналам, в новостях. Все эти добропорядочные отцы семейств с женушками гонят детей от экранов, а сами смотрят, глазки у них масляные, только что не дрочат перед теле. Про шлюх с таким презрением говорят — «проститьют», что тошно делается… Ну «проститьют», что дальше? Убить теперь ее, что ли, за то, что она — «проститьют»? В видеопрокатах кассеты с эротикой красными кружочками помечены, чтобы дети не брали. А за углом в порношопах — откровенная порнуха свободно лежит. Но не дай Бог, если соседи узнают, что ты в порношоп ходил, — все, туши свет! А мужики… Ну, потрахается ночью, вроде нормально все, хорошо… нет, утром начинает за завтраком рассказывать мне про мою же матку, про член свой — как он за ним следит, как я должна делать то-то и то-то. Жрет свое повидло, соком запивает — и про сперму мне лекции задвигает. Отвратительные мудаки… Мы с Джуди прекрасно себя чувствуем. Это нежность, Леша, понимаешь, нежность и любовь, о которой эти козлы даже понятия не имеют. Мы с ней по крайней мере не тащимся от физиологических подробностей, нам просто хорошо вдвоем и все, вне зависимости от консистенции выделений. Видишь? — Она заметила, что Алексей не то чтобы поморщился, а просто по его лицу пробежала чуть заметная тень. — Тебя тоже от этого коробит.

— Ничего не коробит. Очень интересно ты рассказываешь.

— Ну ладно. Давай-ка зайдем домой, возьмем заодно Кешину сумку, сами к нему заскочим, — если поедем на Брайтон, то он там рядом. Так что ты решил?

— Что-что. Как скажешь. Мне пока что все интересно. Кстати, сколько стоит тачка до Брайтона?

— Тачка?.. Такси? Господи, забыла уже русский сленг. Дорого, Леша, на такси, так что на сабвее лучше прокатимся.

— Лариса, прекрати. Я в Питере-то в метро редко езжу, а тут ты меня принимаешь, уваживаешь, холишь, можно сказать, и лелеешь, так что про сабвей пока забудь.

Они подходили к дому. Лариса достала из кармана ключ от подъезда, открыла дверь.

— Воруют тут у вас часто? — спросил Алексей кивнув на небольшой, но с виду мощный замок.

— Бывает. Ну, входи, входи…

Напротив подъезда возле входа в аптеку стоял молодой человек в сером костюме. Совершенно обычный с виду юноша — светлые волосы, голубые глаза на красивом лице. Глаза казались женскими из-за густых светлых ресниц. Он и не смотрел вовсе на входившую в дом парочку. Достал из внутреннего кармана пиджака портативную рацию и сказал кому-то: «Они пришли. Понял, шеф. Я в порядке».


Уже темнело, когда Алексей и Лариса вошли в подъезд восьмиэтажного блочного дома на Брайтоне, похожего на родные питерские постройки брежневских времен. Лариса позвонила в дверь квартиры на первом этаже, и сразу же захлебывающийся лай собак на секунду вернул Алексея на родину. Все было как дома — дребезжащий звонок за обшарпанной дверью, собаки, шорох тапочек в квартире и женский сиплый голос:

— Сейчас, сейчас, иду…

Заскрипели какие-то засовы, дверь отъехала внутрь, в темноту прихожей.

— Заходите, — сказал тот же голос из мрака квартиры, раздалось царапанье собачьих когтей по полу. — Сидеть, сидеть, я сказала! Проходите быстрей… Лариска, ты, что ли?

— Да, я, я. Это — Леша, вчера только из Питера прилетел.

— Очень приятно. Тамара. — Из-за угла узенького коридора лился неяркий свет, в котором Алексей увидел хозяйку — женщину лет пятидесяти в спортивных штанах и в застиранной майке с изображением Микки-Мауса на плоской груди. Женщина держала обеими руками за ошейники двух похожих на положенные горизонтально скобки, скользящих по линолеуму колли. — Проходите на кухню. Лариска, где ты пропадала? Забываешь, мать, старых друзей… Нехорошо.

Ощущение Питера, возникшее у него на лестнице, здесь укрепилось окончательно. Маленькая кухня со стенами, окрашенными синей, отвратительного технического оттенка краской, бледно-розовый линолеум на полу. Белый когда-то буфет в углу у окна со стоящим на нем черным от копоти жестяным чайником, заварочным — белым, фарфоровым, выглядевшим приятно свежим среди общего запустения, но зато с отбитым носиком. Разнокалиберные чашки, чайные ложки — точно советские — гнутые, алюминиевые. «Неужели из России сюда везли?» — подумал удивленно Алексей.

Хозяйка квартиры где-то сзади боролась с колли, заталкивая их в комнату. Лариса взялась помочь, и Алексей оказался на кухне один. Вернее, один на один с остальными обитателями этого совершенно не американского места.

Возле буфета стояла раскладушка, тоже очень похожая на отечественную. Поверх полосатого сине-красного брезента лежал толстый бородатый всклокоченный человек в халате. В тот момент, когда Алексей вошел в кухню, всклокоченный тянулся к бутылке виски, стоящей на полу, и распахнувшиеся полы халата наглядно показали, что надет он был на голое тело.

Второй обитатель «советской» квартиры стоял, облокотившись массивным телом о подоконник. Алексей сразу оценил его дорогую тонкую кожаную куртку. Вещь была настоящая, не из супермаркета какого-нибудь. Очень респектабельная куртка. Под сверкающей, какой-то демонстративной лысиной блестели пронзительные трезвые глаза, несмотря на то что бутылку дядьки, по всему судя, опустошили вдвоем.

— Здрово, ебена мать! — громко сказал лысый.

— Здравствуйте. Алексей меня зовут. — Он протянул руку. Лысый пожал ее, взял с подоконника рюмку. — Выпьешь? — И, наконец вспомнив о лежащем на раскладушке товарище, представил его: — Это Радик.

Радик протянул Алексею руку. Она заметно дрожала, толстые пальцы были слабыми и холодными на ощупь. Приняв у лысого полную рюмку, он стал ждать тоста.

— Твое здоровье, Радик, и я поехал. — Лысый быстро опрокинул в себя остропахнущую жидкость и, не прощаясь, пошел к выходу. Вскоре хлопнула входная дверь.

— Счастливо, Юз, — слабым тонким голосом запоздало попрощался всклокоченный. — Ну, ребята, располагайтесь.

За спиной Алексея появилась Лариса, в кухню вошла хозяйка. Все были в сборе.

— Ты что, Родион, приболел? — спросила Лариса.

— Приступ у него снова был, — ответила за больного Тамара. — Лечимся, лежим. Налей-ка мне чуть-чуть, Радик.

— Белая горячка, ребята, страшная штука, — покачал головой Радик, наполняя очередную рюмку. — Врагу не пожелаешь. Сейчас уже полегче, слава Богу.

— Как твоя книга? — Лариса приняла у Радика рюмку и понюхала. — Ух, опять пить!

— Юз сказал, что в Союзе вот-вот выйдет, — ответила за Радика Тамара.

— Поедем в Питер за гонораром, — слабо рассмеялся Радик. Он присел на раскладушке, широко расставив толстые волосатые ноги. Халат совсем распахнулся, и Алексей покосился на дам. Дамы вроде бы не смутились и, кажется, не замечали богемного вида больного. — А вы, ребята, какими судьбами? Лариса, ты, говорят, совсем американкой стала. Как в наши края забрела?

— Проведать тебя забрела. А Леша вчера прилетел.

— Насовсем? — Радик, нахмурившись, посмотрел на Алексея.

— Нет, в гости. У меня приятель в Денвере живет…

— Вот это правильно, Леха. Нехуй делать в этой Америке. — Он повернул голову к окну и неожиданным басом заорал: — Ненавижу! Дождутся они у меня, — продолжал он, выпив еще рюмку. — Хочу пулемет купить — все эти поганые витрины разнесу к ебеням! — Он погрозил кулаком темному окну, за которым действительно мерцали витрины русских лавочек и магазинчиков.

— Алеша, вы не слушайте его, — заметила Тамара. — Это он на словах только такой агрессивный. Плюнь ты уже на них наконец, Радик, дались они тебе.

— Как же, плюнь. Они же вздохнуть не дают. Душат, гады. Друг друга пусть бы передушили, а то ведь лезут к людям, суки…

— Уймись. Не дал тебе Семен денег, и Бог с ним! Он вчера в долг попросил у Семена, — пояснила Тамара. — Вот и злится. Радик, хватит нам денег до твоей получки. Если не пропьешь все сегодня…

— А это мы еще увидим, — хмуро пробурчал Радик. — Все равно, твари, одолели. — Он поднял пустую бутылку, посмотрел на свет: — Жалко, Юз, одну принес. Я гостей не ждал. Чем угощать, Тома? Может, в аптеку сходишь? Вы-то, — он повернулся к Ларисе, — вы-то ничего не принесли?

— Я схожу, — вызвался Алексей. — Только объясните мне, где и что. В аптеку, в магазин — куда вам нужно?

— Аптека — это и есть магазин. А ты чего с сумкой? — спросил он Ларису. — Я думал, пожрать привезла.

— Да нет, Радик, это мне нужно здесь передать. Кешку Гриценко знаешь? Сумку у меня забыл, хочу вот ему закинуть, а то с ним не договоришься никак. Такой раздолбай…

Пока Лариса говорила про Кешку, лицо Радика меняло выражение. Полное равнодушие и поглощенность собой уступили место легкой заинтересованности, перешедшей в изумление. Радик широко открыл глаза и яростно принялся обеими руками ворошить и без того спутанные в жуткие космы волосы.

— Постой, постой. Ты же ничего не знаешь. Кешкина сумка, говоришь? Лариска, ебена мать, Кешку убили сегодня! Его и жену — прямо в квартире. Разрезали ножами на куски какие-то садюги. Полиция всех на уши поставила. Ты туда счас сумку потащишь? И не думай! Затаскают, а то и засадят, бюрократы хреновы… — Он снова было соскочил на излюбленную тему — обличение бюрократизма американского делопроизводства. Второй десяток лет Родион Шаталин сидел вместе с женой на пособиях — велфер, стипендии, теперь бился за инвалидность. Много повидал всякого Родион Шаталин — в прошлом ленинградский, теперь нью-йоркский поэт, первая книга которого стараниями друзей только сейчас должна была выйти на родине.

Алексей заметил, что Лариса испугана не на шутку. Она присела на подставленный Тамарой колченогий табурет и побледнела.

— Как убили? Когда? Ах да, сегодня… Вот черт! — Она стукнула себя по колену кулачком. — Что же теперь делать?

— Что делать? Давайте выпьем за помин души. Родственников у него ни здесь, ни там вроде бы нет. Друзей тоже нет. Фарца обычная — был он у меня в гостях. Приятель Юза его приводил. Он тогда недавно приехал — присматривался, принюхивался… Не понравился мне сразу. Видал, какие у нас творятся дела? — Он посмотрел на Алексея. — А ты-то чего набычился? Твой знакомый, что ли?

Алексей молчал. Кешку, который в Москве всегда был хозяином положения, да и вчера, судя по его виду, был в полном порядке, — убили! Сверкающий Нью-Йорк, бывший для него эти два дня, несмотря на грохот и суету улиц, тихим прибежищем, рухнул. Что за безумие? Почему смерть преследует его всюду? Убежал от нее за несколько тысяч километров, а она на второй день настигла — здрасьте, мол, я тут, рядышком! Не извольте беспокоиться, я туточки! Жалость к Кешке мешалась с жалостью к себе. Куда же ему деваться, куда уехать, чтобы не встречаться с этим ужасом? Или — один раз посмотрев на смерть в упор, познакомившись с ней, уже не уйти от нее никогда? Так выходит?

— Я его еще в Союзе знал… — ответил он наконец. — Друзьями мы не считались, но знакомы были очень хорошо. Я и вчера прямо с самолета к нему приехал. Он веселый был такой, в гости опять звал. Он меня и с Ларисой вот познакомил…

— Ну тогда беги за водкой, — подвел черту Радик. — Что еще нам остается в этой Богом забытой стране? Правильно, Тома?

— Ох, не знаю, не знаю. Не заводился бы ты сегодня…

— Ерунда. Надо ребятам приятеля помянуть. Лариска, ты чего такая белая стала? Вы что, такими друзьями с Кешкой были? Извини, конечно…

— Нет… Не друзьями. — Она почему-то посмотрела по сторонам. — Я боюсь… боюсь, что мы можем влипнуть в историю…

— Куда тебе влипать? Не суйся туда с этой сумкой, и все. Чего влипать-то и во что? Что там, кстати, у него? Давай посмотрим? Теперь-то уже все равно.

Лариса помедлила и ногой толкнула сумку к раскладушке Радика.

Алексей смотрел, как дрожащие короткие пальцы Радика не могут зацепить замок молнии, как он медленно тянет его. Сумка с тихим визгом разъехалась по полу, и оттуда выглянул белый полиэтиленовый пакет с каким-то обыкновенным рекламным рисунком. Вдруг Алексей почувствовал, что сейчас произойдет что-то такое, что изменит все его планы, потянется какая-то очередная тяжелая история, из которой он неизвестно как и когда выберется.

— Шмотки, что ли? — Радик запустил руку в пакет. Пошуршал там с деловитым и смешным своей серьезностью выражением, что-то ухватил и потянул наружу.

— Вот так-так, — выдохнула Тамара.

Радик держал в кулаке две пачки двадцатидолларовых купюр. Пачки были аккуратно, банковским способом запечатаны — два аккуратных кирпичика, очень на вид каких-то соблазнительных и легкомысленных.

— Просто кино. — Радик бросил пачки на раскладушку, снова запустил руку в пакет и начал вытаскивать оттуда новые и новые упаковки. Серо-зеленая горка на брезенте росла. Две пачки съехали на пол, и Тамара бережно подняла их стала разглядывать.

— Вроде настоящие. Сколько же здесь всего?

— Я так думаю, — Радик отпихнул ногой пустую съежившуюся сумку, — я так думаю, что как раз на два убийства здесь. Или еще на несколько. — Он обвел глазами небольшую компанию. — Что делать будем, братцы?

— Все.

Лариса, резко встав, нагнулась вперед — габариты кухни позволяли, не сходя с места, дотянуться до раскладушки — и резко сгребла всю кучу обратно в сумку. Завернув края пакета так, чтобы скрыть пачки долларов, она вжикнула молнией и забросила сумку на плечо.

— Тома, Радик. Никому ни звука об этом. Никому, если жить хотите. Это не шуточки. Кеша был человек темный. Я кое-что про него знаю. Так что — молчок. Я подумаю, что дальше делать.

— Ну-ну, — пропел Радик, не сводя глаз с сумки. — Ты хоть сообщишь, что надумала?

— Сообщу, сообщу. Надо выждать — это единственное, что мы можем сейчас умного придумать. Все, Леша. Поехали. Тома, проводи нас. Радик, не болей! Тома, — тихо заговорила она уже в прихожей. — Тома, я тебя прошу! Радик же неуправляемый. Это очень серьезно. Если Кешу убили — значит, ищут деньги. Ты понимаешь? На Кеше не остановятся… Не нужно никуда бежать. Нужно сидеть тихо и не рыпаться. Никто ничего не должен знать. Все, Томочка, мы побежали.

Они поцеловались, Тома крепко пожала Алексею руку, посмотрела ему в глаза: «Береги себя, Ларису держись, она не подведет».

Дверь захлопнулась, и они вышли на залитый огнями ночной уже Брайтон.

Глава 4

Клещ Брюс Макдональд считал себя лучшим в Бруклине. В отделе по борьбе с наркотиками, по определению, должны были работать самые лучшие, но Клещ оценивал коллег не очень высоко. Они были слишком просты для работы такого рода. Слишком прямолинейны, слишком принципиальны. Все это он нередко высказывал им вслух. Про себя же думал, что большинство из них просто непроходимые тупицы.

На борьбу с наркотиками приходили новые кадры, создавались и множились отделы, подразделения, выделялись новые помещения, порой с кучей прихлебал-бюрократов. Единственное, что Брюсу в этом процессе нравилось, — новые женщины. Они работали секретаршами в статистических отделах, в бухгалтерии, и он старался не пропустить ни одной из тех, которых считал достойными себя. В целом же раздувание штатов не приводило к позитивным результатам. Вся работа, казалось, делалась впустую, все усилия были тщетны. Полицейских убивали, калечили на облавах, подкупали, потом судили, на их место приходили новые, а оборот наркотиков в Нью-Йорке, что бы ни говорили городская администрация и газеты, не падал, а год от года рос, неторопливо, но неуклонно. Уж Клещ-то об этом знал все. Или почти все. И никакими телепередачами его было не убедить в том, что его работа приносит реальные плоды.

Скорее, она давала обратный результат. По его понятиям, нужно было стремиться к равновесию, к соглашению с крупными структурами наркобизнеса, а не к искоренению их. Последнее, по его мнению; было делом абсолютно невозможным. В свои тридцать восемь лет Клещ был достаточно образован, чтобы понимать, что в большом капиталистическом государстве, а тем более в таком, как США, население все равно будет изобретать для себя пути ухода от реальности, подсознательно ощущая ее жестокость и бессмысленность. Изучая историю вопроса, он много читал о России. Печальный опыт этой страны казался ему очень показательным. На своей родине он не встречался с прецедентами употребления зубной пасты, гуталина и других противоестественных для человеческого организма вещей. Странно — страна с такой богатейшей флорой, что там только ни растет, а галлюциногенные грибы, в массе своей, русские открыли для себя сравнительно недавно. Причем благодаря молодежи, с открытием «железного занавеса» пронюхавшей о грибах на Западе. Вот смех-то, ведь в Сибири уже не одну сотню лет ели мухоморы и псилоцибсодержащие грибы, что растут в лесах всего мира и никакому учету-контролю не поддаются.

России, конечно, далеко в смысле естественных психотропных средств до Южной Америки, но все же Господь ее не обидел. «Есть там, что съесть», — как пошучивал иногда Клещ. На худой конец, толченый мускатный орех, или кожицу арахиса, или листья гортензии в сигарете эти русские всегда могли бы себе позволить. Все их беды от необразованности.

Клещ считал себя лучшим еще и потому, что сознательно в целях повышения квалификации перепробовал почти все виды известных ему наркотиков — как естественные, так и полученные химическим путем, «химки». Выросший в консервативной бостонской семье профессора физики Дэвида Макдональда, он унаследовал от отца не то чтобы расизм, а легкий налет пренебрежения к черным, желтым, красным и прочим национальностям. Этот флер полупрезрения-полуиронии в отношениях с представителями южных и восточных рас окреп после того, как в Мексике он в первый раз блевал от пейота. Только глубоко невежественные люди могли получать удовольствие от подобной гадости. С другой стороны, в той же Мексике, комбинируя кактус Сан-Педро и семена «Монинг Глори», он однажды великолепно провел отпуск, общаясь только с пятнадцатилетним пареньком, не говорящим по-английски, не покидая хижины. Паренька он, как ему казалось, понимал превосходно, и отпуск показался одним длинным сказочным днем.

Ну и, конечно, прелести большого города — кокаин, героин, хэш, марихуана, большинство видов «кислоты» были оценены и изучены самым подробным образом. Любой офицер из его отдела мог, конечно, отличить «Золото Акапулько» от «Вьетнамской зеленой» или от афганской травки, но таких тонкостей, какие различал Клещ в составах разных видов кислоты, качестве героина или состоянии арестованного наркомана, не мог различить никто из его коллег. Клещ «колол» на допросах подозреваемых с такой легкостью и ловкостью, с какой черные пареньки сворачивали самокрутки в Сентрал-парке.

Но на допросах он бывал редко. Клещ не любил кабинетной работы, а коллеги не любили его за высокомерие, которое, как он ни маскировался, под внешним дружелюбием прорывалось иногда наружу в самых неподходящих случаях, особенно и чаще всего в присутствии женщин. Женщин Клещ обожал и конкуренции в этом виде спорта, как он сам характеризовал свои с женщинами отношения, не терпел. Прозвище свое он получил именно от пристрастия к работе оперативной — слежке, ведению объекта в самых отвратительных районах города, в самых вонючих и грязных трущобах, оказавшись в которых доблестные герои-полицейские брезгливо зажимали носы.

Он имел целую армию осведомителей, целый гарем легкомысленных девушек, ставших наложницами, чтобы не припаяли срок за мелкие операции с травкой или «химкой». Коллеги знали об этом, но смотрели на личную жизнь Макдональда сквозь пальцы. Слишком очевидна была польза, которую он приносил отделу, слишком много «тухлых» дел, за которые и браться можно было лишь для проформы, без всякой надежды раскрутить, он доводил до конца. Коллегам непонятна была его страсть ко всякого рода гадостям, сопутствующим их работе. Они не понимали, что движет Макдональдом, — парень молод, красив, холост, деньги есть — жить бы и радоваться, а он лезет в самые дерьмовые дыры.

На самом деле Клещ не так уж и радовался тому, чем иногда приходилось заниматься. Им двигал, помимо общественного, личный интерес, чего были лишены сослуживцы. Нет, конечно, личный интерес был у каждого. Мелкие взятки не считались чем-то экстраординарным. Поборы с безопасных наркоманов шли тоненьким ручейком в полицейские карманы непрерывно. Где, на какой службе, скажите, этого нет? Клеща же такой подход к делу не устраивал. Он хотел быть хозяином. Клещ Макдональд не без оснований считал, что истинными заправилами власти являются в этом мире те, в чьих руках находятся наркотики. В широком смысле этого слова. Психотропные средства — всего лишь один из их видов. Телевидение, например, не менее сильная штука, чем героин. Может быть, и покруче. Но до масс-медиа у Клеща допрыгнуть не было ни сил, ни желания. Поздно было начинать. А со средствами, так сказать, внутренними он был знаком хорошо и пытался пробиться наверх — туда, где никакая полиция, никакое ФБР не властны. Он точно знал, что все концы там, наверху, что борьба с пушерами, которой так гордился их отдел, — лишь детская возня, шум для отвода глаз, иллюзия. И деятельность его отдела скорее вредна для общества, чем полезна. Нельзя нарушать равновесие — вот главный принцип существования государства. Опять-таки пример. России — куда уж наглядней. После параноидальной сталинской эпохи, считал Клещ, полтора десятка лет страна приходила в себя и наконец обрела желанное равновесие, погрузилась в нирвану, зажила жизнью в известной мере счастливой.

Преступные элементы настолько срослись с государственными, что уже нельзя было их разделить и распознать — кто преступник, кто полицейский, кто глава мафии, кто руководитель государства. Равновесие. Вот единственное условие могущества. Какой ужас наводил социалистический монстр на весь мир!

Европа, разъедаемая так называемыми демократическими свободами. Америка, бедная Америка, просиживающая воскресенья в церквах, предающая анафеме проституток, играющая в футбол, — какой разброд в твоем народе! Каждый сраный проколовшийся пушер звонит своему адвокату и поднимает такую вонь, что участок после него не проветришь. То ли дело Россия семидесятых. Монолит. Полное единство, как у них говорили, партии и народа. Единство преступников и их жертв. Одни без других просто не могли существовать. Преступники кормили развращенный, отученный работать народ, а народ покорно приносил жертвы своим «богам», так как иным путем зарабатывать на хлеб насущный уже не умел. Те, кто пытались сработать на себя, сгорали мгновенно. И не спасали даже высокие посты и приближенность к святая святых. Печальная история Галины Брежневой тому пример. Организм государства, почувствовав чужеродное, сжимался в резкой судороге и выбрасывал, пусть и порвав на себе кожу, выдавливал из себя того, кто пытался нарушить равновесие.

Клещ, собственно, вот уже несколько лет занимался разработкой русских наркодилеров, отлавливал по мелочам, за что получал благодарности и премии, но чувствовал — а интуиция еще никогда не подводила его, — что это не просто мелкие эмигрантские, локальные, скажем так, развлечения. Исходя из собственного опыта, он понимал, что где-то есть центр — центр, связанный с большими нью-йоркскими наркоторговцами, «торговыми домами», как он определял несколько таких больших подпольных предприятий.

Руководителей этих криминальных концернов он знал по именам и даже видел несколько раз. Это были птицы столь высокого полета, что заводить на них дело было просто смешно. Можно было прослыть сумасшедшим еще на стадии подачи первой оперативной сводки. И не только прослыть, но и физически переместиться в сумасшедший дом. В лучшем случае. А в худшем — в другой дом, пропахший формалином и с прислугой в пластиковых передниках.

Используя свою личную агентуру, Клещ вышел на русского спекулянта, перебравшегося в Нью-Йорк, используя традиционный для России способ — еврейские каналы. Навел его на этого занятного парня Джонни — истинный гражданин мира, совершенно опустившийся тип, которого Клещ взял в оборот легко и просто — припугнул, когда тот пошел в отказ, пару раз стукнул, угостил травкой, объяснил Джонни, что деваться ему некуда. На всякий случай перечислил статьи, по которым мог засадить его прямо сейчас. За джойнтом рассказал о прелестях американской тюрьмы — а то эти русские после своих сталинских лагерей считали их просто домами отдыха. «Это далеко не так, Джонни, — говорил Клещ. — Трахать тебя будут каждый день, а ты будешь черным жопы лизать, я позабочусь. Мне-то стоит только шепнуть, и все у тебя будет в лучшем виде. Так что деваться тебе, парень, некуда…»

Обычно такая наивная вербовка не срабатывала, и ее приходилось подкреплять действиями — физическими или юридическими. Но Джонни оказался к моменту разговора уже полностью лишенным воли и желания сопротивляться. «Подлец первостатейный», — думал про него Клещ и не слишком доверял его рассказам. Тем не менее на Кешу Джонни все-таки его вывел. Наверняка из-за каких-то личных обид. Такие вещи Клещ чувствовал очень хорошо. Он навел справки и понял, что Джонни элементарно и безнадежно завидовал Кеше. На родине они занимались одним бизнесом. Кеша оказался удачливым жуликом, а Джонни — тем что называется «Looser». Логическим концом его была прогрессирующая полинаркомания, которая всегда заканчивается полным распадом личности. Джонни браво шагал в этом направлении, и Клещ спешил использовать его, пока тот еще не утратил основных пяти человеческих чувств, ну хотя бы двух — зрения и слуха. Кашу, которая варилась в немытой голове агента, Клещу каждый раз с трудом приходилось просеивать сквозь тонкую логическую сеть собственных выкладок и в результате получать какие-то зерна новой информации.

За Кешей он следил лично, хотя на первый взгляд ничего примечательного в деятельности того не было — обычный пушер, каких в Нью-Йорке тысячи. Но что-то в его характере, в его манере общения и поведения говорило Клещу, что этот парень не так прост. Он чувствовал в нем чуть ли не родственную душу, подозревал, что хитрого эмигранта не устраивает нынешнее положение вещей и что ему, Клещу, нужно только потерпеть и подготовиться к сюрпризам. И они не заставили себя ждать.

Манхэттенские коллеги не любили Клеща. В особенное раздражение они впадали, когда тот работал на их территории. Он, конечно, об этом хорошо знал, но время от времени все-таки проводил там свои операции благодаря тому, что несколько манхэттенских частных детективов снабжали его информацией. Сотрудничество было взаимовыгодным, поскольку Клещ предоставлял им возможность пользоваться закрытыми картотеками отдела. Он был хорошо осведомлен о личностях, промышляющих в Сентрал-парке. И он сильно удивился, когда выяснилось, что брайтонский Кеша ведет какие-то дела в Манхэттене. Это было против всяких правил. Пушер играл свою игру, ставки в которой, судя по всему, были чрезвычайно высоки, иначе бы хитрый русский не стал лезть на чужую территорию, оказываясь под прицелом как своих, так и чужих.

Итак, Кеша продал товар в Сентрал-парке. Что еще могла значить тайная встреча на автовокзале с известным уже Клещу ранее черным курьером, с передачей из рук в руки сумок внаглую — кто бы мог подумать, что там целое состояние! Воспитанные на фильмах с Клинтом Иствудом американцы, в число которых входили, кстати, и полицейские, такие встречи представляют обычно за закрытыми дверями, в крайнем случае — где-нибудь в пустыне или на заброшенном заводе, но уж никак не средь бела дня на одной из самых оживленных улиц Манхэттена. В том, что Кеша тащит в сумке деньги, Клещ был уверен на девяносто девять процентов. Курьер с товаром его не интересовал, но этот нахал… Да, было чему удивиться! Он шагал по Седьмой вниз, задевая сумкой прохожих, почти волоча ее по асфальту — словно дрянь какую-то тащил. Шел не оглядываясь, но Клещ понимал, что при всей внешней легкомысленности Кеша наверняка следит за улицей и проверяет, нет ли хвоста. Ну и нервы у этого паренька! Он же не первый день в Нью-Йорке — знает, что если кому-то из его коллег известно о том, что он несет, то шлепнуть его могут прямо на улице.

Клещ медленно — иначе и невозможно было ехать по Седьмой в это утреннее время — вел машину. Он не боялся потерять объект из виду — Виллидж, куда, судя по всему, направлялся Кеша, был знаком ему как свои пять пальцев. Все правильно — Кеша свернул на Кристофер. Клещ вытащил из сумки портативную видеокамеру с сильным трансфокатором.

Кеше как будто вовсе нечего было опасаться — он нажал кнопку звонка дома на углу Кристофер и Бэдфорд-стрит. Ракурс был великолепным — лучше не придумаешь, и камера Клеща зафиксировала фамилию проживающего. Все складывалось как нельзя лучше. Вернувшись в машину, Клещ вызвал по рации своего напарника — Милашку Уильяма Ф. Таккера, подробно объяснил ему место, которое он должен контролировать, и поехал в управление.

Сверкающее удачей утро закончилось, как только он миновал Бруклинский мост. Пришли мысли о том, что ждало его в управлении — горы отчетов, которые он не представил шефу. Клещ едва не заскрипел зубами от злости. Большую часть дня придется посвятить этому паскудному занятию — объяснять, куда он ездил и зачем, каковы результаты его деятельности, насколько продвинулась работа по нейтрализации эмигрантского наркобизнеса… Муть, одним словом. В эту самую муть он погрузился с головой, как только вошел в кабинет. Он не знал русской поговорки «Глаза боятся, руки делают», но следовал ей в буквальном смысле. Клещ отключил все эмоции и блокировал сознание, превратив себя в придаток компьютера. Он стучал по клавишам, уставясь глазами в экран, на котором множились ряды строчек, монотонно перечислял свои действия. Не все, конечно, а лишь те, что входили в круг его обязанностей. Зачем в самом деле волновать шефа, рассказывая о слежке в Манхэттене? Не их участок, там свои парни есть, а раскручивание эмигрантского наркобизнеса идет потихоньку, он работает на Брайтоне, не все еще понятно, но зацепки есть… — и все в таком роде. Шеф будет не то чтобы доволен, но во всяком случае удовлетворен. Он знает, что работа Клеща всегда приносит ощутимые результаты, и не придирается к нему из-за бюрократических неточностей. Это Клещ знал, правда, старался не злоупотреблять очевидными поблажками, которые иногда делал ему патрон — сэр Джозеф Гринблад, сорокачетырехлетний стопроцентный американец. Не по происхождению, а по образу жизни, наклонностям и пристрастиям — образцово-показательный семьянин, скучно-набожный, однообразный. Напрочь лишенный чувства юмора и воображения, службист, прямой, как флагшток перед входом в управление. Очень удобный человек для начальства, короче говоря. Майор Гринблад готов был стерпеть и простить подчиненным все, что не выходило за рамки, очерченные двумя его богами — Библией и полицейским уставом.

Когда Клещ решил, что большая часть бумажной работы сделана, раздалось противное телефонное жужжание. Клещ ненавидел телефоны — так уж получалось в его жизни, что звонки редко приносили радостные известия, все больше неприятности. Майор Гринблад очень хотел его видеть: «Чем быстрее, тем лучше!»

«Для кого лучше?» — думал Клещ, поднимаясь на лифте на пятый этаж. Войдя в кабинет шефа, он, как обычно, едва не поморщился. До зевоты, до судорог банальное убранство комнаты! Дошедшее до безумия стремление к диктующимся телесериалами стандартам — семейные фотографии в темных деревянных рамочках на стенах, несколько разноформатных Библий на отдельной полочке. Майору дарили их каждый год, и каждый год он ставил на полочку новую. Еще несколько богословских книг, юридические справочники — в большом застекленном шкафу. В углу, в какой-то немыслимой вазе — странный засохший букет неизвестных Клещу цветов. На стене — распятие среди наградных дипломов, полочка с памятными призами — за стрельбу, за борьбу, за что-то еще. Шеф был, как и положено образцовому представителю среднего класса, спортсмен, любитель футбола-бейсбола. Вот и его фото на стене — с битой, замахивающийся для удара, с хитрым прищуром, морщинки вокруг глаз на загорелом лице…

— Как здоровье, Брюс? — приветливо улыбнувшись, спросил шеф.

— О’кей, сэр! — Ответная улыбка Клеща была чисто протокольной. Он ждал новостей, а новости от шефа, как и звонки, тоже бывали большей частью нерадостные.

— Брюс, ты занимаешься сейчас русскими?

— Да, сэр.

— И как идут дела?

— Сейчас еще рано говорить, сэр, но дело движется к развязке.

— Да? — Майор помолчал. Клещ ждал продолжения беседы и изучающе смотрел в его глаза, в которых, как обычно, кроме отеческой заботы о подчиненном, ничего прочитать было нельзя.

— Скажи, пожалуйста, — майор встал и, обойдя стол, приблизился к Клещу, — скажи, пожалуйста, такого Кешу Грицаенко, — он с трудом выговорил эту трудную русскую фамилию, — Грицаенко, ты его знал? Я имею в виду, он в твоей разработке?

— Мелкий пушер. Уильям сейчас им занимается, — четко отрапортовал Клещ.

— Хорошо занимается. Его сегодня убили.

Клещ молчал, не зная, что сказать. Да и что говорить — убили, бывает такое с пушерами. Это, правда, ломало все его построения. Но шефа эти построения пока касаться не должны.

— Поедешь на место и разберешься. Немедленно. А то полиция там все вверх дном перевернет, нам лишний шум ни к чему.

— Понял, шеф. Мне хотелось бы знать, кто вызвал полицию и когда это случилось?

— Вот там на месте все и узнаешь. Давай, мальчик, время дорого.

«Не может без заключительной банальности», — раздраженно думал Клещ, спускаясь на лифте сначала в свой кабинет, потом, взяв необходимое, к машине. Что-то тут не так. Он не мог понять весь недолгий путь до Брайтона, что же показалось ему странным в поведении шефа, — какая-то несообразность, выходящая за рамки обычных служебных отношений.


Милашка Таккер отследил парочку вплоть до подъезда брайтонского эмигрантского дома. Припарковав машину неподалеку, он вызвал по рации Клеща. Тот обещал вскоре прибыть. Формально Таккер и Клещ были напарниками, но Милашка, как прозвали в управлении Уильяма Ф. Таккера, признавал, что Клещ был начальником, а он — исполнителем. Клещ решал неразрешимые, казалось бы, задачи, находил то, на что другие уже давно махнули рукой, списали со счетов и забыли. Он был словно компьютер последней марки, отлаженный и защищенный от вирусов. Таккер был, несмотря на свой женственный облик, за что и получил прозвище, отличным бойцом, неплохо владел кунг-фу, хорошо стрелял, бегал, прыгал, но в теории был полным профаном. При этом он, как хороший солдат, делал свое дело не задавая вопросов. Вряд ли кто-нибудь в управлении сработался бы с Милашкой — ему был необходим напарник, способный думать и решать за двоих.

Клещ не заставил себя ждать. Он выслушал отчет Таккера, покачивая головой.

— Так, ну хорошо. Будем ждать здесь, никуда они от нас не денутся.

Клещ продолжал качать головой и хмуриться. Картина происшедшего никак не обретала цельности. Полиция словно специально навела шороху на весь район. Откуда-то появились журналисты с телекамерами. Они пытались и у него взять интервью — кто-то уже ляпнул, что он из ФБР. Какая сволочь?!

А полиция вообще вела себя довольно странно. Словно хотели устроить образцово-показательное расследование — из тех, что месяцами мусолятся по всей стране в теленовостях, хотя, на взгляд Клеща, шум поднимать в этом случае было нельзя категорически. Особенно ему не понравилось то, что ни от кого из сыщиков он не смог добиться ответа на вопрос: кто сообщил в полицию об убийстве. По чьему сигналу они вообще сюда приехали? Морочили ему голову, словно он не работник ФБР, а сопливый частный сыщик без права ношения оружия. Как будто они не знали его, Клеща. Уж здесь-то, на Брайтоне; в его, можно сказать, вотчине…

Убийство Кеши казалось Клещу очень странным. «Кому это было выгодно?» — в первую очередь спрашивал он себя. Получались прямо стихи: если все по уму, то невыгодно никому. Убивать пушера, который исправно выполняет свою работу, не имеет никакого смысла. Конкуренции у них тоже нет — парни, по его наблюдениям, работали на одного хозяина, были простыми наемными работниками. Похоже, что это просто дурацкая случайность. Из тех, которые разрушают все логические построения. Пробегающий мимо ребенок толкнул случайно шахматную доску, фигуры покатились на пол, а партия не записана — игрокам остаётся только развести руками и начать новую игру.

Но деньги — что эта барышня будет с ними делать? И кто она такая? Раньше в поле зрения Клеща никакой девчонки из Виллиджа не появлялось. Тем более русской. Нельзя от нее отрываться. Если это действительно случайность, то, может быть, вообще стоит себя обнаружить — влегкую навести шухер, чтобы она зашевелилась, забегала, — и выведет, выведет на хозяина. Или хозяин ее найдет, либо чтобы спасти, либо чтобы убрать. Живец. Способ старый как мир. И что удивительно, всегда действенный.

Это задача номер один. Задача номер два — найти Джонни. Через него легче всего вытянуть ниточку убийства Кеши. Этот подонок всегда в курсе всего, что происходит в подвалах Брайтона, в самом низу, где обитают полностью опустившиеся наркоманы, бродяги, сумасшедшие, — это его мир. Но Джонни, как назло, куда-то исчез. В постоянных «лежбищах», которые Клещ сегодня уже успел проверить, Джонни не было. На Ориентал-бульваре его тоже не видели. И свалка возле яхт-клуба в Бруклинском парке не порадовала встречей с агентом. «Ладно, — подумал Клещ, — разберемся». Им овладело обычное веселое, приподнятое настроение, предвкушение очередной победы, которая на этот раз может оказаться очень серьезной. Почему так казалось, он не мог себе объяснить. Просто чувствовал, что манхэттенская девчонка приведет его на новое поле деятельности, возможно, и к солидной удаче.

— Уильям, значит, делаем так. Сейчас обнаруживаем себя. Потом ты остаешься у них на хвосте, но уже незаметно. Я еду в своей машине на Манхэттен и жду возле дома. Надо, чтобы они зашевелились, надо их напугать. Предполагаю, что с девчонкой играют втемную. Понял?

— Чего тут не понять? Какие дальнейшие планы?

— Я думаю, что ты вместе с ними приедешь на Кристофер, там и увидимся.

— Отлично, Брюс. — Уильям никогда не употреблял по отношению к напарнику клички. Впрочем, и Клещ всегда обращался к нему по имени. Это было негласное соглашение, которое им очень нравилось.


Барклай Виллис Второй хлопнул ладонью по руке Маркса и пошел к пляжу, слегка подпрыгивая в такт трубе Майлса Дэвиса, поющей в наушниках его волкмена. «Молодец, старик, — думал он. — На старости лет пришел-таки к рэпу, это наша музыка. Единственная наша. Старый черный брат Дэвис…» Барклай Виллис Второй улыбался. Показали они этой сучке Лауре, ох, хорошо показали! Долго она их за нос водить не смогла. Оттрахали с Максом на пару так, что и стонать у нее уже не было сил. Малолетка дурная… Корчила из себя крутую — вот и получила! Как крутая. Знай, сучка, что значит быть крутой! Вообще, они с Марксом скоро всех тут раком поставят! Черные братья должны сделать Америку своей! Показать этим козлам, кто здесь хозяева! А травка у Маркса — первый класс! Веселуха! И член стоит так, что Лауру, сучку, чуть в могилу не спровадили. А все равно бабу хочется! Может, вернуться? Может быть, она еще там, на фабрике, сидит среди мертвых машин, раны зализывает? Или тащится оттого, что наконец-то ее оттрахали два нормальных мужика. Маркс тоже молодец, столько раз ей засадил — Барклай Виллис Второй счет потерял! Нет, не стоит возвращаться, лучше на пляж, лечь на песок, закрыть глаза и покурить. Он сунул руку в карман — осталась одна сигарета. Хватит и одной. Вечером Барклай Виллис Второй найдет себе еще. Хороший сегодня денек, замечательный де…

У Барклая Виллиса Второго внезапно перехватило дыхание и мысли оборвались — чья-то рука сжала горло — такая лапища, что охватила целиком далеко не тощую шею Барклая и потащила в сторону, в кусты, за которыми открывался кусок дикого пляжа — что-то вроде свалки маячившего чуть впереди яхт-клуба. Здесь валялись гнилые доски, испорченная снасть, весла, мотки колючей проволоки, несколько кузовов от старых автомобилей, ненужная никому, даже нищим эмигрантам, мебель, пустые бутылки, пивные банки — иначе говоря, хлам. Ночами здесь было небезопасно гулять, да и кого сюда понесет, в этот мусор, кроме своих. Барклай Виллис Второй был здесь своим. Сколько ночей было проведено тут в приятном обществе — с черными братьями, с подружками, с хорошей травкой… Этот участок пляжа был спорным — долгие годы шла склока между владельцами яхт-клуба, расположенного слева от свалки, и новыми русскими хозяевами Брайтона — справа. Они никак не могли между собой договориться, кто же будет строиться в этом месте. Пока здесь хозяйничали Барклай и его братья.

Барклай Виллис Второй захрипел и упал на землю, потеряв равновесие. Тут только он увидел напавшего на него безумца. Лишь безумец мог поднять руку на черного брата здесь — на их маленькой территории посреди района русских, пуэрториканцев и евреев. Эта зона была для них табу, и они не совали сюда свои вонючие носы.

Это был белый, которого Барклай Виллис Второй раньше ни разу не видел. Здоровенный детина, морда красная, сопит, как поезд подземки, одет в эту идиотскую униформу белых служащих — темный тяжелый костюм — в такую-то жару! Ну, ничего… Рука Барклая, все это время остававшаяся в кармане красной куртки, которую он носил на голое тело, нащупала бритву. «Сейчас я научу тебя улыбаться широко-широко…»

Красномордый стал наклоняться к нему. «Очень удачно», — мелькнула мысль. Барклай резко выбросил руку вперед, заворачивая кисть снизу вверх. Сверкнуло лезвие открывающейся бритвы. Следующим коротким, доведенным до автоматизма рывком кисти Барклай должен был располосовать нависшее над ним лицо от уха до уха. Но сопящий здоровяк, как оказалось, кроме физической силы, обладал неплохой реакцией. Он быстро отпрянул назад, перехватив руку Барклая, и резко вывернул кисть. Бритва упала в траву, а ее хозяин тонко и громко завизжал. Здоровяк молча сопел, стоя над корчащимся черным парнем в идиотской красной куртке, цветных широченных трусах и кепке козырьком назад, которая не скрывала коротких курчавых волос, выкрашенных в ярко-рыжий цвет.

Ощущая острую, парализующую боль в руке и свою полную беспомощность, Барклай Виллис Второй, перейдя с визга на тихое завывание, увидел, что врагов было двое. Второй — худощавый, невысокий, со стертыми чертами лица — стоял чуть в стороне и со скучающим лицом следил за поединком. Зевнув и прикрыв рот узкой ладонью, он произнес что-то на каркающем, рычащем диком языке, который Барклай Виллис Второй как ни пытался понять долгие годы, так и не одолел, разве что несколько ругательств осели в памяти. «Русские, — машинально отметил он, — Crazy Russians…»

— Ну что, сопляк, говорить будем? — спросил его краснолицый здоровяк на хорошем английском.

— Ты кто такой, мать твою? — Барклай Виллис Второй еще никому в жизни жопу не лизал! Эти русские еще вспомнят Барклая!..

— Кто надо. Джонни видел сегодня?

— Какого еще, к матери, Джонни? Убирайся отсюда, траханный в мозг!

Здоровяк ловко, так что Барклай не успел увернуться, наступил ему ботинком на горло:

— Слушай, щенок, я сегодня очень устал, пока по помойкам лазил за такими говнюками, как ты. Так что советую тебе разговаривать вежливо. Тебя не учили, как со старшими разговаривают?

— Пошел в жопу, — неуверенно начал было Барклай, но, почувствовав, что давление ботинка усилилось, прохрипел: — Не знаю никакого гребаного Джонни! Не видел никакого вонючего, траханого Джонни! У меня нет брата по имени Мудацкий Говноед Джонни!

Здоровяк улыбнулся:

— Слышь, Тусклый, как поет! Словарь можно писать с этим парнем! Ты плохо понял, по-моему… — Он надавил ногой сильней, и Барклай Виллис Второй судорожно поджал ноги и попытался вцепиться руками в ботинок, который, как он чувствовал, сейчас раздавит ему кадык. Он хотел что-то сказать, но не мог. Кроме булькающего хрипа, из глотки не выходило ни единого звука.

— Отпусти его, — сказал Тусклый. — Он уже и говорить-то не может.

Барклай сел на траву, держась за горло обеими руками, и зашелся в глубоком кашле.

— О’кей, — отдышавшись, выдавил он. — О’кей. Какой вам нужен Джонни?

Барклай тянул время, пытаясь вспомнить, что за Джонни может интересовать этих головорезов. В его банде парней с таким именем не было. Значит, белый. Но и белых продавать незнамо кому Барклай не будет — не такой он парень, чтобы кому ни попадя рассказывать о своих делах. Или о чужих, что тоже нехорошо. И небезопасно.

— Белый? — спросил он, усиленно морща лоб.

— Красный, блядь! — выругался здоровяк по-русски.

Последнее слово было из тех, что Барклай мог понять.

— Белый, твою мать, — перейдя на английский, продолжал здоровяк. — Белый. Тощий. Наркот. Эмигрант.

— Хм, Джонни, Джонни.

Барклай продолжал таращить глаза, задирать брови, изображая активный мыслительный процесс. Двое в костюмах молча ждали результата.

Неожиданно Барклай понял, о ком идет речь. Он никогда бы не подумал, что такой тип может интересовать кого-то настолько серьезно, что за ним полезут на его территорию да еще и будут нападать на черных братьев. Надо же, чудеса, да и только! Один из немногих белых, который не боялся ходить по узаконенным негласно местам обитания банды Барклая и их друзей. Опустившийся беспомощный попрошайка, с которого и взять-то нечего. Иногда он выполнял кое-какие их просьбы, за сигарету с марихуаной готов был на карачках ползать. Говно, одним словом. Никто его всерьез не воспринимал. Никто из братьев не считал его за человека.

— Долго ждать? — осведомился здоровяк.

— Джонни Дохлый, что ли?

Русские молча смотрели на него, никак не, реагируя на восклицание…

— Дохлый должен быть сейчас у себя на Брайтоне. Он в это время там шакалит.

— На Брайтоне его нет.

— Тогда — в яхт-клубе.

— Нет.

— У старика Мартина…

— Нет.

Бар старика Мартина был последним местом, где мог находиться этот урод. Иногда его в баре подкармливали, и Джонни частенько болтался там, помогая хозяину по мелочам. А место было паршивое, грязное и бедное. Уважающие себя братья туда не ходили.

— Значит, спит где-нибудь пьяный. Или обдолбанный. Или пришили его за подлянку.

Русские переглянулись. Здоровяк полез в карман и вытащил пистолет.

— Пришили, говоришь?

— Вот! — Вспотев от страха, но не подавая виду, Барклай Вилли Второй хлопнул себя по лбу ладонью. — Вот! В парке «нэви» посмотрите, в кустах где-нибудь. У него баба там есть, вернее, не там — на базе «нэви» работает. Шлюха полная, белая шлюха, — затараторил Барклай. — Они там в кустах трахаются иногда. Если его нигде нет, значит, в парке, точно. С этой сукой своей. Как ее на работе-то держат? Такая же, как и Дохлый, — на ногах еле стоит от кайфа, мозгов нет, одна жопа, да и жопы толком уже нет… Ее все «нэви» трахают, наверное, вот и держат на работе, а я бы гнал таких… — Барклай продолжал болтать и одновременно старался запомнить лица наглых русских. Он им еще припомнит эту встречу, поиграют они еще с братьями бритвами, потопчут этого борова ногами…

Русские снова заговорили на своем языке. Худощавый кивнул здоровяку, тот наклонился над Барклаем и, глядя в глаза, тихо сказал:

— Хватит болтать, говнюк. Отдыхай, — и тихонько ткнул его пальцами в горло, ближе к левому уху.

— Ты что, Барон, убил его, что ли? — изумленно спросил Тусклый, глядя на неподвижно лежащего паренька.

— Делать мне больше нечего, как мокруху лишнюю разводить. Оклемается. Поехали в парк?


Джонни шел из парка, уже не помня, откуда идет. Дома вокруг были необычайной высоты и сверкали, словно были построены не из красного кирпича и серых бетонных блоков, а из горного хрусталя и фольги. Редкие машины, с рычанием проносившиеся мимо, были явно живыми существами и переговаривались между собой, а иногда и с Джонни. Он прекрасно их понимал и иногда кивал в ответ. При этом он ориентировался в том, что творилось вокруг, не шатался, шел уверенно и понимал, что если его тихие беседы с автомобилями будут заметны окружающим, то прогулка закончится в ближайшем полицейском участке. Это в его состоянии было категорически противопоказано.

«Кислота — великая вещь», — думал Джонни. Но мысли о средстве достижения кайфа не занимали его целиком. В голове одновременно неслось несколько параллельных потоков образов, слов, мелодий, не мешающих друг другу, а, наоборот, дополняющих и подчеркивающих сущность каждой мысли в отдельности.

Джонни видел сейчас всю свою жизнь. В ней было много такого, чего лучше было не вспоминать. Но все неприятные, мерзкие поступки проходили перед глазами, не вызывая липкого стыда, как бывало обычно, когда с похмелья Джонни вспоминал детали прошлого. Он вдруг обрел философский взгляд на вещи, причем настолько глубокий, что оценивал их совершенно отстраненно. Понятия «плохо» или «хорошо» сейчас отсутствовали в его лексиконе, все было по-другому — проще и понятней. Джонни ясно видел, насколько он низко пал, но ощущал в себе силы в мгновение ока стать другим человеком. Он был настоящим хозяином ситуации. Не судьба стояла над ним, как было последние несколько лет, а он мог управлять, изменять положение вещей, знал даже, как повлиять на общественное мнение в свою пользу. Много чего он сейчас знал. Глядя прямо перед собой, он видел весь Нью-Йорк одновременно — выросший перед глазами потолок железной дороги Брайтона и жилые эмигрантские дома не ограничивали обзор. Джонни видел Манхэттен — даунтаун, башни Торгового центра, видел Виллидж, толпу, бесконечно плутающую в его улочках. Видел кораблики, оставляющие на черной воде Гудзона белые пенные треугольники, набережную на другом берегу, Нью-Джерси. Видел даже автобусы, уходящие в болотистые равнины, окружающие Ньюарк. Одновременно он мог контролировать происходящее позади — на Лонг-Айленде, микроскопическим движением зрачков переносился в Квинс, в развалины Южного Бронкса и на сто процентов был уверен в том, что мог найти общий язык с любым из обитателей этого громадного города, ибо сейчас он обладал Знанием.

Клещ увидел черный силуэт ковыляющего Джонни на фоне яркой витрины, в которой были выставлены огромные, муляжного вида сельди, осетры и прочие дары моря. Он проехал мимо, развернулся, догнал точно парящего над землей парня и резко затормозил, чуть опередив своего агента. Джонни не заметил взвизгнувшую тормозами машину. Или сделал вид, что не заметил. Клещ выскочил на проезжую часть, обежал машину спереди и, схватив невесомое тело за шиворот грязной джинсовой куртки, швырнул на переднее сиденье. Через пару секунд он уже отъехал от места похищения. Если кто из прохожих и обратил на инцидент внимание, то его, Клеща, вряд ли запомнили — так быстро все произошло. Клещ знал по собственному опыту, что мозг обывателя, размягченный тысячами правил, которыми он руководствуется в повседневной жизни, не реагирует на такие внезапные, идущие вразрез с его, обывателя, представлениями о жизни.

— Ну наконец-то, — заговорил Клещ после небольшой паузы. — Ты куда запропастился, Джонни? — Он внимательно посмотрел на выпученные глаза агента с красными прожилками и черными бездонными зрачками, съевшими всю радужную оболочку. — О, братец, кислоты обожрался?

Джонни захихикал:

— Вроде того, начальник. А что, не имею права?

— Имеешь, имеешь…

— Куда мы едем? — Джонни развалился на сиденье. — А, Клещ?

— Едем в одно место. Поговорить надо, Джонни. Я тобой недоволен последнее время. Ты не догадываешься почему?

— Не догадываюсь, начальник. Я хороший. Что не нравится?

— В первую очередь, не нравится, что за нами хвост.

Джонни завертелся на сиденье, заглядывая себе за спину:

— Какой, мать твою, хвост? Никакого хвоста нет. Кому я нужен? Это за тобой, может быть, хвост!

— Вот мы сейчас и проверим, — сказал спокойно Клещ, затормозив на стоянке у супермаркета. — Пошли.

— В магазин? — снова хихикнул Джонни.

— Почти. Вылезай.

Они вышли на залитую электрическим светом улицу, и Джонни наконец понял, куда тащит его Клещ.


Старику Мартину чудом удавалось содержать свое заведение. Бар, если это слово подходит к некоему подобию клуба безработных и совершенно, даже на вид асоциальных типов, находился напротив сверкающего толстым стеклом и белым металлом супермаркета, где отоваривались добропорядочные жители района. Жителям соседство с притоном в чистом его виде было малоприятно, и создайся такая ситуация в каком-нибудь другом районе, где было бы больше коренных нью-йоркцев, давно бы уже пришлось Мартину искать новое поле деятельности. Здесь же, в ближайших к супермаркету блоках, жили большей частью эмигранты, приехавшие в Штаты недавно и не озабоченные еще наведением порядка в своем теперь городе. Им бы у себя в доме порядок навести…

Они вошли в знакомое до последней пепельницы заведение — Джонни был здесь завсегдатаем. Клещ наведался сюда впервые, но имел в своем личном архиве множество видеозаписей, сделанных в баре агентами, более ответственными, нежели идущий сейчас впереди него. Краем глаза он заметил, что автомобиль, привлекший его внимание в момент встречи с Джонни, тормознул возле супермаркета.

Они присели за столик у окна — обычный, на четверых, как в любом провинциальном «Макдональдсе», только не в пример им грязней. Рядом со стойкой бара стоял маленький усилитель, на котором сидел реликт Бруклина Бил Бергман — пятидесятилетний алкаш в джинсах, ковбойской шляпе, клетчатой грязной рубахе и сапогах со шпорами. Билли был единственным артистом, работавшим у Мартина, с его маниакальным пристрастием к музыке кантри. Пел, если это можно называть пением, Билли за выпивку и больше вроде бы ни в чем, собственно, и не нуждался — организм его уже давно перешел на своеобразный обмен веществ и, кажется, не имел потребности ни в женщинах, ни в тепле, ни в твердой пище.

— Что новенького, Джонни? — спросил Клещ, глядя прямо в выпученные глаза. Двое вышли из машины и направились ко входу в бар.

— Да что новенького, что новенького? Ничего, сэр, новенького, — пробормотал агент. Какого черта Клещ его сюда притащил? Джонни поймал несколько удивленных взглядов знакомых, торчавших у стойки с бутылками пива.

— Как же так? Дружка твоего шлепнули сегодня, а ты что же — не в курсе?

Один, идущий первым, был на вид физически очень силен. Второй слабей, но явно его руководитель. Непонятно, кто из них опасней.

— Какого еще дружка? Кто шлепнул? — Удивление Джонни было настолько фальшивым, что Клещ мысленно ахнул. Вот так номер! Этот доходяга что-то знает, и это «что-то», похоже, очень серьезно. Иначе чего бы ему так трепыхаться?

Здоровяк — фигура очень приметная, запоминающаяся. Второй — совершенно безликий. Сели у дверей, о чем-то беседуют. Как же, его такими штуками не проведешь.

— Да Кешу же, Джонни, Кешу московского. Ты же с ним знаком был.

— Кешу?.. Ну да… То есть как это — убили? А кто убил?

— Тише, тише, мальчик… Не надо привлекать внимание. — Клещ словно смеялся, говоря о внимании. Взгляды почти всех посетителей уже были прикованы к их столику. Официантка в восхитительном мини тронулась было к ним, но старый хрен за стойкой удержал ее, грубо схватив за руку.

— Джонни, — крикнул широкоплечий пуэрториканец по кличке Линза, не вставая с высокого крутящегося стула. — Эй, Джонни! Чего фраеру от тебя надо? Кто такой?

Клещ не отреагировал на крики Линзы. Зато парочка, за которой он наблюдал, уже открыто уставилась на него. Клещ вытащил пачку «Кэмела», достал сигарету, щелкнул зажигалкой.

— Эй, мистер Вас-Сюда-Не-Звали, этот стол для некурящих! — крикнул Линза и неуклюже встал с табурета, чуть не опрокинув локтем пустые пивные бутылки.

Двое у дверей напряглись.

Пока Линза шел к столику, Клещ, улыбаясь, смотрел на Джонни. Тот совсем сник. Черты его лица, и так мелкие и нечеткие, совсем расплылись, стерлись. Осталось какое-то плоское серое пятно над грязным вырезом майки.

Не поднимаясь со стула, Клещ резко ударил подошедшего вплотную Линзу носком ботинка в голень. Тот зарычал от боли и увидел, что ствол кольтаком-мандер, калибр 45, уставился ему прямо в левый глаз.

— Что, засранец, ты что-то хотел мне сказать? Пет?

— Ты кто такой? — спросил Линза, все еще чувствуя за спиной поддержку друзей, замерших у стойки.

— Я тот, кто разгонит ваш гадюшник. Как только минутка свободная выпадет, Пойдем, Джонни, невозможно спокойно поесть… — Он поднялся. Джонни больше походил на мертвеца — глаза запали, щеки приобрели какой-то зеленый оттенок, губы были совершенно белыми. Клещ, услышав за спиной характерный щелчок, успел повернуться и блокировать удар ножом-выкидухой, которым один из приятелей Линзы хотел реабилитировать любимое заведение. Отбив руку с ножом, он двинул рукояткой пистолета в лоб маленькому юркому итальянцу. Шустрый владелец ножа рухнул, на пол кучей грязных тряпок.

— Кто еще желает попробовать свои: силы? — Клещ обвел взглядом заведение. Желающих не было, но глаза сидящих за стойкой красноречиво говорили о том, что все точки над «i» в отношениях с Клещом расставлены и сомнений в том, как они будут действовать, если встретят нового знакомого на темной улице без оружия, не возникало никаких.

Клещ демонстративно плюнул на пол, крепко взял Джонни за руку и вытащил на улицу. Все это время он продолжал наблюдать за хвостами. Те и не пытались притворяться — вышли следом за ними и стояли у дверей, глазея, как Клещ с Джонни садятся в машину.

— Ты знаешь этого Рэмбо? — спросил Тусклый.

— Нет. — Барон прищурился. — Демонстрацию мощи устроил, гад. Он же для нас старался, ты понял?

— Этот парень из ФБР…

Барон удивленно поднял брови:

— Вот как?

— Да. Клещом его зовут. Очень активный молодой человек.

Барон помолчал, потом усмехнулся и произнес миролюбиво:

… — ФБР? Коллега, значит… — Он протянул руку Михаилу: — Ну уж ладно. Познакомимся. Работка нам с тобой предстоит, чувствую, непростая. Игнатьев Антон — в прошлой жизни старший следователь московской городской прокуратуры…

Глава 5

Они пропустили несколько машин. Наконец сели в такси, которое показалось Алексею менее подозрительным.

— Куда едем? — спросил шофер по-русски.

— Манхэттен, — ответила Лариса. — Виллидж. Ехали молча. Алексей посматривал по сторонам, но в потоке машин нельзя было разобрать следят за ними или нет. Приключений хотел? Вот они, приключения. Черт бы их подрал… Внутри засело неприятное сосущее чувство — не страх, нет… Словно ожидание, в очереди к зубному врачу — предвкушение неприятностей. Главное, непонятно, как действовать. В Питере он был дома, знал в случае чего, куда бежать, где отсидеться, а здесь… Он смотрел на черные глыбы домов, на пустынные набережные Бруклина, по которым неслось такси, на россыпь огней в океане — огромное неизвестное пространство, чужая территория со своими, незнакомыми ему законами. Эта неопределенность и мучила больше всего. Пока только Лариса могла подсказать правильные действия, она, судя по всему, женщина тертая. О том, чтобы бросить Ларису одну расхлебывать эту кашу, Алексей далее не думал. Не так он воспитан, чтобы даму оставить в беде.

Полмиллиона долларов… Странно, что за ними еще не пришли. Но придут, можно не сомневаться. Он стал прокручивать варианты, почерпнутые из голливудских боевиков. Один был глупее другого. И ни один его не устраивал. Нет ни жилья, ни друзей, — он покосился на Ларису, — она вот разве что, но нужен ли ей такой друг, вот вопрос. Ничего он здесь не знает — если будет погоня, куда прятаться, — карта здесь не поможет, нужно самому знать город, закоулочки, подворотни, дворы… Пока что он — слепой кролик в лабиринте. Бери его голыми руками, кто хочет!

Лариса первой нарушила молчание:

— Есть мысли?

Алексей повернул к ней голову.

— Что ты смотришь как Клинт Иствуд? Это тебе не кино.

— Давай дома поговорим.

— Дома? — Она вскинула брови. — Дома… Ну-ну.

— Приехали, падлы… — тихо сказал водитель.

Алексей вздрогнул.

— Ты кого имеешь в виду? — резко спросила Лариса.

— Кого-кого. Наших, бандюг. Слышали, сегодня на Брайтоне паренька зарезали? Блядь, покоя им нет. Америку загаживать начинают. Думал, здесь хоть спокойно доживу свой век. Так нет… «Я милого узнаю по походке», — нарочито фальшиво пропел он с псевдоодесским акцентом.

Алексей молчал. Со словами водителя снова нахлынуло ощущение, которое он испытал в первые свои часы пребывания в Штатах, — чувство защищенности и в то же время нереальности происходящего. Вместе с ним исчезла и зудящая неопределенность. В конце концов, если посмотреть на их положение немножко с другой стороны, то все не так уж плохо. Можно даже сказать, что Ларисе повезло. Хорошо бы она это поняла и не сдрейфила в последний момент.

— Слушай, — он улыбнулся Ларисе, — у меня есть план.

— Какой еще, в жопу, план?

Водитель хмыкнул:

— Ай-ай-ай, какая красивая девушка, а ругаешься.

— Что, не привык еще?

— Да уж трудно тут не привыкнуть. Что странно, ребята… Вы-то давно здесь?

— Давно, — ответила Лариса за обоих.

— Почему здесь все русские матерятся? Не понимаю. Приличные люди, а как в машину сядут — я такого мата в России не слышал! Я двадцать лет в Питере таксистом отработал — уж чего, казалось бы, только не видел, чего не слышал! А здесь — труба дело!..

Они ехали через Чайна-таун. Улицы китайского квартала в самом сердце Манхэттена были почти пусты, насколько это вообще здесь возможно.

— А китайцы богобоязненные рано спать ложатся, — перебил рассуждение «интеллигентного» шофера Алексей.

Лариса посмотрела на него удивленно — нашел время для изучения подробностей быта. Он перехватил ее взгляд.

— Что приуныла? Не паникуй, не пропадем!

— Проблемы? — спросил водитель.

— Житейское дело… — легко ответил Алексей. — Прорвемся.

Он чувствовал настоящий, хороший подъем. Рядом красивая барышня, русский таксист, они мчатся… нет, к сожалению, плетутся по ночному Нью-Йорку, хвост… А вот и хвост. Алексей углядел наконец-то машину, которая шла вплотную за ними. Они уже выскочили из пустынного ночного Чайна-тауна и приближались к дому. Машин вокруг стало больше, но этот длинный, «семейный», как здесь говорили, «форд» упорно следовал по пятам. За тонированными стеклами не было видно, сколько человек находится внутри машины, удивительно напоминавшей питерские бандитские экипажи. Правда, в Питере для боевых действий использовались большей частью «девятки», в таких «семейных» разъезжали «папы».

Да, это уже серьезно. Он покосился на Ларису — та, кажется, ничего не заметила. Быстро стал вспоминать, как ведут себя в Штатах при стычках на улице, — ничего, кроме присевшей фигуры, палящей с двух рук, на ум не шло. Но как-то трудно было переместить эту киношную фигуру в реальность. Такси остановилось, и водитель сказал: «Приехали». «Форд» проехал чуть вперед, затормозив метрах в двадцати за перекрестком. Алексей знал, что парковка здесь запрещена, — Лариса уже успела рассказать об этой вечной проблеме больших американских городов. Алексей вспоминал Питер, заехавшие двумя колесами на тротуар иномарки, стоящие там, где захотелось остановиться их хозяину, и хмыкал недоверчиво.

Алексей расплатился и замешкался, вылезая из машины. Ларисе он решил ничего пока не говорить, чтобы не напугать ее раньше времени, — вдруг еще поднимет панику и в ответственный момент испортит все дело. Какое может быть дело, он даже и не предполагал, но постарался настроить себя на готовность к самому неприятному. Запросто могли начать палить прямо из машины — сумка с деньгами при нем, пристрелят, заберут бабки, и все дела…

— Ты что застыл? — Лариса толкнула его сзади.

— Извини. — Он вышел из машины. Не поворачивая головы, протянул руку, чтобы помочь выйти Ларисе. Глаза его словно прилипли к «форду», не подававшему пока признаков жизни.

— Леша, что происходит? — Она почувствовала его напряжение.

— Молчи. Быстро пошли домой. Иди с этой стороны. — Он так и не повернул к ней головы, сильно и резко дернув за руку, чтобы встать между машиной и ней.

— Ты что?! — рассердилась Лариса.

Ничего, пусть сердится, дойти б до парадного…

«Форд» таинственно смотрел черными стеклами.

Алексей был готов толкнуть Ларису и упасть вместе с ней, как только приоткроется дверца, — стрелять через стекло они вряд ли будут. Страха по-прежнему не было — он даже удивился, вспомнив, как под Питером, в лесу, всего пару дней назад обливался потом, стреляя в человека. Здесь все было по-другому, правда, еще ничего и не началось. Алексей старался успокоить себя — ну, стоит машина, мало ли что там внутри происходит? Почему обязательно по его душу? Может быть, просто так…

Последние несколько метров он буквально протащил Ларису по асфальту, она сперва упиралась, но, увидев сжатые губы Алексея и ходящие под плохо выбритой с похмелья кожей желваки, подчинилась.

— Быстрей открывай!

Она все еще возилась с ключом входной двери.

— Слушай, ты мне, может быть, объяснишь…

Одновременно с дверью подъезда начала открываться дверца «форда». Алексей втолкнул Ларису в открывшуюся узкую щель, втиснулся за ней и, лишь почувствовав за собой крепкую — он уже оценил ее раньше — глухую дверь, глубоко вдохнул и выпустил руку Ларисы.

— Быстро, быстро, Лариса!

Он не давал ей опомниться до тех пор, пока не оказались в студии.

— Ну? — Она вырвала из рук Алексея сумку с деньгами, бросила в угол, повалилась в кресло и повторила громче: — Ну?!

— Ну, ну… Хвост за нами был. Ты видела этот «форд»? — Алексей подошел к окну. Вот он стоит. — Подойди, Лариса, взгляни. От самого Бруклина за нами ехал.

— Да? Хм. Хорошие дела. Так что делать будем?

Алексей, сев на табурет, закурил.

— Что делать? В Питере я бы сказал тебе, что делать. А здесь… Приехал отдохнуть, черт… — Он поморщился. — Да. Здесь ты уж, будь любезна, расскажи, как у вас принято с бандитами разбираться. Я не очень-то в курсе. В полицию, что ли, действительно идти? Так у меня привычки такой нет. И в Питере никогда с ними не связывался, и здесь ничего хорошего от них не жду. Предпочитаю сам разбираться. Это всегда оказывается проще и иногда — дешевле…

Лариса молчала. Подойдя к кухонному столу, она взяла компакт-диски, которые ей передал Кеша, покрутила в руках. Одна коробка была ею разобрана на составные части еще прошлым вечером. Она тихонько потрясла пластмассовым футляром, и на подставленную ладонь вывалились квадратные кусочки фольги.

— Знаешь, что это? — Она протянула блестящие квадратики Алексею.

— О! Догадываюсь. Что ты думаешь, Россия — совсем уж мировая провинция? Кислота у нас там в ходу. Вещь очень модная. Но я к этим вещам равнодушен.

— Кеша тоже был к ним равнодушен. Его интересовали деньги.

— Ах вот оно что… Теперь все встает на свои места. Наркомафия? Вот это да! Во попал!

— Если бы просто наркомафия, а то — ваша, русская…

— Русская. Мне Кеша сказал, что русская мафия — это блеф.

— Да, блеф. Ты бы его больше слушал. Это самые дикие звери здесь. Вырвались из клетки на свободу, крушат все подряд. То, до чего сам Кеша допрыгался, — это блеф?

— Так он наркотой торговал?

— Да.

— И ты тоже?..

— Да нет. Я у него иногда покупала по мелочи, для себя. Я у него была «свой» клиент. Про меня у них никто не знает. Надеюсь… — поправилась она. — Деньги Кеша у меня занимал, когда трудно было. Мы с ним как бы дружили, это здесь редкость… Какой у тебя план? — спросила она, вспомнив о разговоре в машине.

— План прост, как все гениальное. Я в этом деле, в смысле разборок с бандюганами, кое-что понимаю. Опять-таки. Не знаю, на каком уровне и как они у вас происходят, но опыт у меня есть небольшой. Меня здесь вообще никто не знает — кто, откуда, зачем… Я ведь никто, нигде не живу, не работаю, пойди найди меня. Давай вместе с этими деньгами свалим в глубинку, туда, куда я собираюсь? Собирался, точнее. Не могу же я тебя бросить. А другого выхода я, честно говоря, не вижу. Подумай. Все зависит от того, что ты скажешь…

Подумай! Она думала всю дорогу. Положение казалось совершенно безвыходным. Можно, конечно, самой искать хозяина. Она была уверена, что такая сумма не могла принадлежать Кешке, не того масштаба был человек. Но как его найдешь? Скорее он или они сами ее найдут. И скорей всего, на этом не успокоятся. А тогда два пути — пуля в лоб или совместная работа. На второе рассчитывать нечего — во-первых, это было совсем уже против ее планов, во-вторых, на кой черт она им нужна? Гораздо проще отправить на дно Гудзона…

А то, что предлагал Алексей, было, разумеется; чистым безумием. Бежать в никуда — бросить работу, квартиру… Это, конечно, небольшая проблема, в Америке люди меняют место жительства часто, но «кинуть» бандитов — это значит всю жизнь ждать. Они будут искать, не успокоятся — даже не из-за суммы, в конечном счете бывает, что теряют люди и больше. Просто так уж заведено. Они не забудут об этих деньгах, а она не получит покоя до конца дней своих.

Лариса считала себя человеком осторожным, расчетливым. Способным распланировать если не всю свою жизнь, то хотя бы ближайшие годы. Что и происходило — она строго следовала расписанию, составленному для себя, и это очень ей помогало. После того как она преодолела первые месяцы, казавшиеся ей невыносимо скучными, точно следуя графику, она стала пожинать первые плоды. Появились деньги, поскольку она ограничила себя в тратах и с немецкой точностью записывала сумму, которую расходовала за день. Отношения с сослуживцами стали ровными, исчезли мелкие проблемы, тормозящие работу. Круг друзей сжался в точку — в одну любимую девушку Джуди, провинциалочку, приехавшую в Нью-Йорк из Техаса и оказавшуюся на редкость, до агрессивности, сексуальной, просто неуемной особой. Джуди крепко усвоила заложенные в нее с детства качества — верность, честность, щедрость, все, что вложили в нее родители и несколько поколений предков-ковбоев. Джуди была прекрасным другом. Ларисе никто, кроме нее, по большому счету не был нужен.

Теперь стройное здание жизни, почти достроенное по ее собственному проекту, грозило рухнуть и оставить строителя снова в чистом поле, почти как в день ее приезда из России. Правда, сейчас она была американкой — с грин-картой, с деньгами, с опытом и языком, — но привычки и требования у нее теперь были тоже другие…

Этот парень действовал на нее странным образом. Она подняла глаза на Алексея и физически ощутила спокойствие и уверенность, исходившие от него. Он улыбался.

— Ну что ты решила? Поехали?

— А что ты веселишься?

— Не знаю. Я и не веселюсь. Просто, когда приходит реальная опасность, возникает защитная реакция… Организм защищает, понимаешь, нервную систему, чтобы с ума не сойти от страха. Если бежать, то нужно это делать прямо сейчас. Пока они не сообразили, что мы можем исчезнуть.

— Кто — они? К нам еще никто претензий не предъявлял.

— В окно посмотри. Забыла про «форд»?

На противоположной стороне улицы стоял тот же самый «форд» с потушенными фарами.

— Ну и что? Мало, что ли, в Нью-Йорке машин?

— А то, что он за нами ехал аж с Бруклина!

— Ну, мало ли…

— Нет, не мало ли. Это по наши души. Я знаю.

— Откуда?

Он на секунду задумался. Действительно, почему он так уверен, что этот автомобиль их преследовал? Прямых доказательств никаких не было, но Алексей ощущал нечто большее, чем уверенность, — знание. Он знал, но не мог объяснить, что эта машина приехала за их жизнями.

— Знаю — и точка. Рассуждать некогда. Пошли.

— Как это — пошли? А собраться?

— Лариса, ты что, не понимаешь? Мы собрали все, что нам нужно. — Он встряхнул сумку с деньгами. — Кроме парадного, есть еще выходы?

— Есть пожарная лестница, но она не достает до земли метра три… Черный ход есть, как обычно…

— Ну-ка посмотрим, какой он черный…

Они спустились по ступенькам, не вызывая лифт, чтобы не поднимать лишнего шума. От площадки первого этажа тянулся длинный коридор, сворачивающий под прямым углом. Они дошли до его конца, и Алексей увидел дверь черного хода — узкую, железную, закрывающуюся на замок. Что-то заставило его остановиться. В подъезде никого не было, стояла тишина, нарушаемая лишь их дыханием, но он мог поклясться, что за дверью снаружи кто-то стоит. Он был уверен в этом на все сто, опять-таки — даже не уверен, а знал, что там кто-то их ждет и что этот кто-то — один.

— Подожди, — шепнул он Ларисе и двинулся вперед.

За дверью было тихо. Алексей осторожно повернул ручку замка и медленно приоткрыл дверь. Перед ним лежал маленький дворик. Даже и не дворик, собственно, а небольшая площадка, залитая асфальтом, — с металлической стойкой, увенчанной баскетбольной корзиной. За площадкой, огороженной металлической сеткой, шла пустынная соседняя улица, на которой не было видно ни машин, ни прохожих.

Он хорошо видел в неоновом свете витрин, что ни на площадке, ни на тротуаре никого нет. Путь был свободен, но он медлил. Затем, так и не найдя ни сейчас, ни потом объяснения собственным действиям, резко выскочил наружу и прыгнул вправо, прижавшись к стене рядом с дверью. Это спасло ему жизнь. Одновременно с ним с узкого козырька метнулась вниз черная тень. Алексей увидел перед собой высокого парня лет двадцати пяти, с длинными грязными волосами, падающими на вытянутое, с широким лошадиным подбородком лицо. Парень был одет в черные узкие джинсы, белые кроссовки и короткую кожаную куртку. «Прямо как в Питере», — мелькнула мысль. В руке у длинного сверкнул нож. Приземлившись, он стремительно крутанулся на месте и, увидев Алексея, улыбнулся, обнажив крупные ровные зубы.

Исчезли и подступивший было страх, и все остальные чувства и мысли. Сорвав с плеча сумку с деньгами, Алексей, коротко размахнувшись, кинул ее парню под ноги — забирай. Длинный на секунду замер — этого хватило Алексею для того, чтобы присесть, на долю секунды тем самым выйдя из поля зрения противника, и мощнейшим прямым ударом кулака от корпуса смять джинсовый пах лошадинолицего. Затем, продолжая движение, тотчас левой, сжатой в кулак, — снизу, в горло.

Парень лежал неподвижно, но дышал — Алексей в последний момент сдержал силу удара. В противном случае горло лошадинолицего уже никогда бы не вдохнуло ни глотка воздуха. Он оставался совершенно спокойным — вокруг никого больше не было, надо было немедленно уходить, пока не подоспели другие, из «форда», стоявшего на Кристофер. Алексей поднял сумку, закинул ее на плечо.

— Лариса! — шепнул он в коридор.

Она вышла и вздрогнула, увидев неподвижное тело, лежащее на асфальте.

— Спокойно, спокойно, живой… В отключке. Пошли!

Они перебежали через баскетбольную площадку и, перейдя на быстрый шаг, направились вверх — в сторону Сорок второй авеню…


…Милашка Таккер следовал на своей «тойоте» за такси, в котором ехали русские. Вычислив их маршрут и логически взвесив обстоятельства, он пересек Ист-ривер по другому мосту, лишний раз страхуя себя от обнаружения. Подъезжая к дому на Кристофер, где проживала подозрительная барышня, он обнаружил, что в окнах уже горел свет. Милашка позвонил Клещу, сказав, что прибыл на место, выслушал его инструкции, не слишком сложные, — отмечать передвижения парочки и особенно не прятаться. Обнаружат — быстрей зашевелятся.

Посидев в машине, он решил осмотреть дом, проверить все возможные пути бегства. Обогнув здание, он увидел приоткрытую дверь черного хода. Асфальтовая площадка для стритбола перед задней стеной дома была пуста. Стараясь не шуметь, Таккер вошел в дом и услышал на лестнице чьи-то шаги. Это мог оказаться кто угодно, но открытая дверь не давала ему покоя. Стоило подняться к нужной квартире.

Дверь в квартиру также была не захлопнута. Неслышно ступая, Милашка вошел в прихожую, и тотчас в голову, чуть выше лба, со страшной силой вонзилось что-то металлическое и острое. Ему было не больно — Таккер не успел почувствовать боль. Когда он оседал мягким мешком на ковролин прихожей, он был уже без сознания.


Джонни уныло молчал. Автомобиль с Тусклым и его напарником-здоровяком неотрывно двигался за Машиной Клеща.

— Куда везешь? — спросил Джонни.

— А как ты думаешь? — улыбнулся Клещ. — В управление, конечно. Посидишь немного в камере. Иначе шлепнут тебя, стоит тебе только из машины выйти. Тебя же все дружки твои видели, а меня в Бруклине кое-кто знает. В том, что ты работаешь на ФБР, теперь все уверены. Особенно, я думаю, те, кто за нами сейчас тащится. Кто это, кстати? Что тебе скрывать, расскажи по-хорошему?

Джонни продолжал молчать.

— Ну, не хочешь — как хочешь. Отложим до завтра.

Клещ затормозил у дверей управления. Машина с преследователями медленно проехала мимо. Они не прятались, только что ручкой не помахали. «Скоро увидимся», — подумал Клещ, вытаскивая совершен-, но размякшего Джонни из машины и волоча его через проходную.

Джек, — бросил он дежурному, — оформи клиента в отдельный номер. Он завтра понадобится, должен быть в форме.

— Что за тип? — Дежурный равнодушно оглядел Джонни без всякого выражения.

— Ну… Скажем, употребление наркотических средств в общественном месте… Придумай что-нибудь поизящней. Пусть отдохнет паренек.

— Постараюсь. Как жизнь, Макдональд?

— О’кей!

— Ну да, ты же всегда в порядке. Чуть не забыл — шеф тобой интересовался.

— Шеф? Я же сегодня у него был.

— Да спрашивал что-то. Сейчас он уехал уже домой. Это только ты у нас круглосуточно пашешь, покоя людям не даешь.

— Волк должен бегать быстро, — ответил Клещ почти, русской поговоркой. — До завтра.

Бандиты никуда от него не денутся. Сами за ним бегают — сами к нему и придут. Хорошо бы не сегодня. Нужен тайм-аут. Надо все обдумать спокойно, слишком уж много событий для одного дня. В машине он поднял трубку радиотелефона и набрал номер Сэнди.

— Алло, Сэнди? Я так соскучился… Да, хочу… И я тебя люблю… Дорогая, такси будет оплачено…

Сэнди работала в одном из баров Сорок второй. Клещ в свое время хотел ее засадить за торговлю наркотиками, но пожалел — на этот раз без всякой для себя выгоды. Если не считать, конечно, выгодой то, что Сэнди стала «неотложной сексуальной помощью». Кажется, она всерьез в него втюрилась. Клещ подозревал, что крошка имеет виды на совместную семейную жизнь. В принципе он был не против. Сэнди была женщиной надежной, Клещ разбирался в людях и после полутора лет их знакомства мог с уверенностью заявить, что не подведет и не продаст. Кроме того, она была необычайно сексуальна, а это для Клеща являлось решающим моментом в отношениях с женщинами. Но в ближайшее время женитьба не входила в его планы, и он маневрировал, держа Сэнди, что называется, на коротком поводке и в то же время не давая подкрасться к себе слишком близко.

Вечер, вернее, ночь обещала быть достойной наградой за сумасшествие дня. А что до размышлений — ими лучше всего заняться после хорошего, настоящего секса. Клещ предпочитал именно такой способ работы — совмещение приятного с полезным. Давая свободу плоти, он освобождался от лишних мыслей, от целых напластований мелких и чаще всего ошибочных версий. Ночью, выйдя на кухню и аккуратно закрыв за собой дверь, чтобы не разбудить утомленную Сэнди, он чувствовал себя словно заново родившимся. Голова свежела, и мысли выстраивались аккуратно, в нужном порядке, версии классифицировались и размещались в голове словно в картотеке…

Подъехав к дому и загнав машину в гараж, Клещ окончательно пришел в прекрасное расположение духа. До приезда Сэнди он успеет принять ванну — раньше чем через час она не приедет — шоу-программа в баре заканчивается поздно. К этому времени он будет свежим, чистым и бодрым — таким, каким она привыкла его видеть. Он вошел в дом через внутреннюю гаражную дверь, включил свет и направился на кухню, когда раздался телефонный звонок.

— Алло, — сказал незнакомый мужской баритон, — Алло, мистер Макдональд? Мне хотелось бы с вами встретиться. Речь идет об одном очень важном деле.

— Я дома не занимаюсь делами. Приходите в контору, — ответил Клещ и посмотрел на определитель номера. На табло творилось что-то непонятное: цифры бежали по экранчику прерывистой лентой, и ни одна из них не устраивала прибор, сделанный по специальному заказу. Определитель, обошедшийся в кругленькую сумму, раньше никогда не подводил Клеща.

— Если вам удобно, — настаивал голос, в котором сквозило уважение, — я мог бы к вам заглянуть. Не беспокойтесь, я нахожусь рядом…

— С чего вы взяли, что я беспокоюсь?

Он рассчитывал на встречу с преследователями сегодня, но не хотел признаться даже себе, что не готов говорить с ними сейчас. В том, что это звонил один из них, он был уверен процентов на восемьдесят. На сто Клещ был уверен лишь в том, что его зовут Брюс.

— Нет, принять вас я не смогу. Нарушение устава и служебной этики. Приходите завтра в управление.

Клещ повесил трубку, вернулся к гаражной двери и запер ее на ключ. Потом проверил парадную, задвинул внутренний засов — теперь никакому взломщику не проникнуть сюда без его ведома. Ванна, похоже, откладывалась. Сэнди… Черт, с нею могут возникнуть проблемы… Он проверил кольт, сунул его в карман. Вытащил из ящика стола револьвер, зарядил и, сняв с предохранителя, положил на каминную полку за пузатую вазу. Потом проверил вмонтированную в стене видеокамеру, которая включалась на запись либо от дверного звонка, либо в случае взлома от специальной сигнализации. Теперь в общем и целом он был готов к встрече с преследователями. Хотя что-то подсказывало ему, что до стрельбы не дойдет.

Глава 6

…Алексей шел по серой мокрой улице, мимо черных высоких домов с толстыми старыми стенами, с блестящими слепыми пятнами окон. Впереди — настолько, насколько просматривалась улица, — не было ни души. Несколько раз он оборачивался, но тротуары были пусты. Он невероятно устал. Ломило, ноги, кололо в левом боку — словно он не шел, а бежал стайерскую дистанцию. Со лба на глаза капал пот, по щекам катились капли и щекотали губы, Дыхание было хриплым… «Уж не заболел ли?» — подумал он, но мысль исчезла, не успев оформиться. Только одно прочно сидело в голове — его ждут. Ждут давно, и надо спешить, иначе будет поздно. Что будет, если он опоздает, и куда он идет, Алексей не знал. Странно, но он даже не мог сказать, какой по счету дом на этой улице ему нужен, не знал ни его номера, ни того, как он выглядит, но был уверен, что идет туда, где его ждут. Не вызывало удивления и то, что на улице было жарко, даже душно. Ноги скользили по бугристой наледи, что замедляло шаг, как ни стремился он его ускорить.

Он пробуксовывал на одном месте, едва не падал в воду, тонким слоем покрывающую лед, — обычное дело, питерская весенняя оттепель, несущая травмы горожанам, — но упорно продолжал двигаться вперед.

Преодолев последние ледяные ухабы мостовой, Алексей поднялся по щербатым ступенькам в гулкий подъезд старого дома. Лифт, зияющий черной дырой открытых дверей, естественно, не работал. Он не разозлился, не выругался даже, просто пошел наверх по крутым ступеням широкой грязной лестницы. Ему нужен был последний, седьмой этаж. Только теперь он понял, что находится на Большом проспекте Петроградской стороны, неподалеку от пересечения его с Каменноостровским.

На последней, верхней площадке была всего одна дверь. И эта дверь была открыта. Алексей вошел в квартиру. «Коммуналка», — отметил машинально. Ободранные обои, неподвластные уже электрикам сплетения открытой проводки под потолком, гроздь электрических предохранителей и словно грибы-паразиты на дереве — бугры счетчиков — пять или шесть, лоснящихся, каких-то жирных с виду, стертый линолеум на полу неопределенного цвета, старинный черный телефонный аппарат, привинченный к стене… Он прошел по длинному коридору и толкнул последнюю в череде дверей, ведущих в секции-комнаты. Он знал, что, кроме этой последней, все комнаты пусты.

Дверь открылась бесшумно. Он шагнул и увидел то, что ожидал, — все здесь несло на себе тот домашний отпечаток, который с большим трудом удается придать вещам, выпущенным в последние годы, имеющим вид казенный, какими бы интимными завитушками и кренделечками ни украшал их дизайнер. Здесь же каждый предмет был теплым, обласканным любящей хозяйской рукой, домашним.

На диване сидела незнакомая женщина, но именно к ней он бежал по льду, именно сюда стремился, не зная зачем.

— Здравствуй, Алексей, — тихо сказала она. — Иди сюда, садись.

Он подошел и опустился на диван рядом с ней. Внутри не было ничего, кроме желания — настолько сильного, что оно заслоняло все вопросы — зачем, кто она, почему он здесь? Только желание обладать этой женщиной бушевало в нем. Никогда еще за свою довольно бурную в этом смысле жизнь Алексей не хотел женщину так сильно, как сейчас.

— Ну что, будешь и дальше меня слушаться?

— Кто вы? — спросил он. — Я вас не знаю…

Он протянул руку и дотронулся до светлых, коротко остриженных волос.

— Ну вот, забыл. Какая же у тебя память короткая! Я обижусь, Алеша…

Он пытался вспомнить, где видел ее раньше, — и не мог…

— Ну, ладно, ладно… Смешной ты какой… Помнишь, как не хотел со мной дружить?

— Я? Не хотел?

— Не помнишь…

Она расстегнула ему рубашку и, наклонившись, поцеловала в грудь. Алексей задохнулся, обнял ее обеими руками и уткнулся лицом в ее волосы.

— Подожди… — Она отстранилась. — Подожди, я разденусь…

Он смотрел, как она стягивает с точеного тонкого и сильного тела легкий свитер, снимает узкие голубые джинсы, бюстгальтер и ниточку трусиков, оставившие на загорелой коже две белые полоски.

— Подожди, — она протянула руку навстречу вскочившему с дивана Алексею, — в спальню…

Первый раз все продолжалось необычайно долго. Он чувствовал, что научился полностью управлять своим телом, контролировать его и оттягивал оргазм, пока не увидел, что она тяжело задышала и вскрикнула. Тогда он перестал существовать — взорвался, разлетелся мелкими искрами, поднялся над городом, над землей и увидел одновременно все, весь земной шар, все его города, реки, океаны, увидел каждого отдельного человека. Он почувствовал себя богом. Полный покой, абсолютное счастье — иначе нельзя было назвать то, что он испытывал в эту минуту. Или секунду? Привычные временные категории не подходили, он был вне времени, вне пространства…

Поэтому же он не мог сказать, сколько они лежали рядом, но, когда ощутил, что силы вновь наполняют тело и протянул к женщине руку, она вдруг выскользнула из постели, легко вскочила на пол и сказала:

— Алеша, мне нужно идти. Ты же еще придешь сюда, правда?

— Конечно, — ответил он, становясь против всех своих правил абсолютно послушным. — Конечно, приду.

— У нас будет много времени… Главное, помни обо мне всегда. И я всегда буду с тобой. Договорились?

— Да, — пробормотал он…

Внезапно Алексей ощутил ломоту в локтях, чешущееся колено, какое-то неудобство у затылка. Он тряхнул головой и увидел вместо уютной комнаты несущиеся мимо холмы, поросшие густыми кустами, черные в рассветных сумерках. Рядом дремала или просто отдыхала с закрытыми глазами Лариса. «Грэйхаунд»! — вспомнил он. Так называлась автобусная компания, услугами которой они воспользовались, очутившись наконец на автовокзале после сумасшедшего бегства.

— One way, — сказала Лариса в ответ на какой-то вопрос чернокожей барышни, оформлявшей им билеты. «В один конец». Алексей тогда еще усмехнулся — как это символично звучит. Он чувствовал странную усталость — не физическую, в этом плане у него все было в порядке, даже чересчур — какая-то излишняя бодрость словно распирала его изнутри. А вот в остальном… Он иногда ловил себя на том, что переставал понимать окружающее, не слышал вопросов Ларисы, обращенных к нему, спотыкался на ровном месте.

Лариса, хмурясь, озиралась по сторонам. Алексей же плюнул на слежку — будь что будет. Вокзал действовал на него успокаивающим образом. Несмотря на поздний час, разношерстный и разномастный народ подходил к кассам. Черные нищие рвали из рук пассажиров багаж, желая поднести тяжелый чемодан и заработать пару долларов, торговали открытками и газетами. Кругом стоял особенный вокзальный гулкий шум, который Алексей любил и который одинаков на любом вокзале в любой стране мира.

Лариса сунула билеты в карман, они спустились в цокольный этаж и направились к автобусу, который отправлялся в Чикаго.

— Почему в Чикаго? — вяло спросил Алексей. — А Денвер?..

— Успокойся, поедем мы в Денвер, никуда он не денется. Здесь уж, будь любезен, слушай меня, — ответила Лариса.

«И то верно», — подумал он. Пусть теперь и о нем кто-нибудь позаботится, он устал ломать голову, как избежать встречи с бандитами, а впереди еще много чего предстоит, можно чуть-чуть и отдохнуть.

Автобус почти ничем не отличался от таких же рейсовых машин в России, разве что вытянутой в прыжке собакой, нарисованной на его бортах, да кабинкой туалета в конце салона. Они ехали по каким-то тоннелям и эстакадам. Алексей отметил, что с Сорок второй, на которой находилось здание вокзала, похожих транспортных развязок видно не было, чудная архитектура в этом городе, и выехали на авеню, залитую светом. Автобус мягко поплавал по холмам Сентрал-парка.

— Вот твой Гарлем, — сказала Лариса через несколько минут.

Алексей увидел в окно обычные многоэтажные кирпичные дома — вполне с виду приличные, деревца на тротуарах — пустоватых, правда, по сравнению с нижним Манхэттеном. Ничего особенного знаменитый Гарлем из себя не представлял.

— Ха, тоже мне криминальный очаг. Я думал, здесь руины, а это — как питерский Юго-Запад. Или Куичино…

Руины начались чуть позже. Бронкс выглядел словно после бомбежки — черные дыры окон с выбитыми стеклами, обрушившиеся стены зданий, горы битого кирпича на улицах, свалки мусора, совершенное безлюдье. Здесь Алексей и вырубился. А какой сои реальный, не похожий на обычные эротические фантазии…

После удивительного сновидения силы полностью вернулись к нему, голова была ясной, словно он проспал часов семь где-нибудь в летнем прохладном лесу, хватанул кислорода с избытком, сбросил городские стрессы и дал хороший отдых уставшим мышцам.

Автобус был полон, сзади сидела целая компания вьетнамцев, беспрерывно шуршала целлофаном пакетов с орешками, чипсами, печеньем. Катились по проходу пустые банки из-под кока-колы. Бардак эти пассажиры развели знакомый и даже какой-то родной — ни дать ни взять провинциалы в российском поезде или междугородном автобусе. Только те шуршат масляной бумагой с жареными курицами и сорят скорлупой вареных яиц, а вместо колы бутылки точно так же катаются по полу — водочные и пивные…

Остальные пассажиры спали, никто из них не походил на бандитов. Он посмотрел на часы — сон, оказывается, длился минут десять. Ну и ну! Алексей почесал поросший черной щетиной подбородок. С чего бы такие сны? И кто эта мадам, которая его «взорвала»? Что-то очень знакомое, где-то он ее видел… Ну ладно, это сейчас не суть. Параллельно с фантастическим трахом во сне смоделировалась программа дальнейших их действий. Был там и черный «форд»… Алексей машинально глянул в окно, стараясь как можно дальше охватить взглядом уходящее шоссе. Нет, ни черта не видно. Но он появится. И это — самая большая опасность. Правда, есть еще и другие. Вот, дьявол, какие? Во сне он точно знал, сейчас — забыл…

Алексей осторожно тронул Ларису за руку. Светлые ресницы взлетели моментально — не спала, он так и знал. Молча смотрела на него изучающе, зрачки бегали рывками, губы приоткрылись.

— Ты чего?

Она покачала головой. Глубоко вздохнула и тихо прошептала:

— Влипли мы с тобой, Алеша…

— Ладно, не кисни… Сейчас рано расслабляться. Расскажи лучше, каким образом мы будем дальше двигаться. Как тут вообще с автобусами — что за система? За нами, думаю, гонятся.

— Система? — Она продолжала смотреть ему в глаза. — Система простая. Мы едем в этом автобусе. По пути случаются остановки. Мы можем выйти и гулять по городу сколько нам будет нужно — хоть час, хоть неделю. Потом по нашим билетам садимся на автобус в нужном направлении и едем дальше. Нет проблем.

— То есть как? Мы можем где угодно тормознуть на любое время?

— Ну да. Билеты действительны несколько месяцев. Не помню точно — на них где-то написано… Алеша, ты не боишься?

— Чего?

— Всей этой истории.

— Нет, не боюсь. Сначала боялся, теперь — нет. В Питере были разборки покруче. Со стрельбой, с КГБ… Вспоминать даже страшно. А здесь — все как-то… — он улыбнулся, — как-то цивилизованно.

— Нет, дорогой. До середины семидесятых было цивилизованно. Только в семьдесят пятом в одном Нью-Йорке пять тысяч русских появилось. Ну, в смысле, новых. И потом — каждый год… На самом деле тут ужас, что происходит! Они зверствуют так, как никто до них в Америке и не думал. Все эти фильмы про бутлеггеров тридцатых годов с цементными ваннами — это все семечки. Русские друг друга на части зубами рвут.

Она продолжала за ним наблюдать, за этим русским. Хм, красивый парень. Сначала он ей даже понравился, теперь что-то появилось в нем неприятное. Лариса не находила определения тому, что вдруг стало ее раздражать. «Понт какой-то из него попер, — подумала она по-русски. — С чего бы это? Неужели в России сейчас люди загораются энтузиазмом при малейшем шансе пролить кровь — чужую ли, свою ли… За ночь стал таким самоуверенным, раскомандовался, а оставь его на денек — он же как ребенок в джунглях — страны не знает, язык — через пень-колоду, а гонору столько, будто у него здесь десять поколений предков…»

О своем будущем она старалась не думать. На Алексея, конечно, надежды мало. Вернее, вообще никакой. Надо самой как-то устраиваться. Не пропадет… Лишь бы этот искатель приключений дров не наломал.

— Почему ты думаешь, что за нами гонятся? Ты видел на вокзале кого-нибудь?

— Нет.

— Так почему?

— Я не думаю, я знаю.

Ох как это «знаю» стало ее раздражать. «Знает он! Пророк…» — с неожиданной злостью подумала она и тут же себя одернула. Он же за нее беспокоится… Если бы не он, то длинный, которого Алексей свалил возле черного хода, — она даже вздрогнула, — что б он с ней сделал? Да уж ничего хорошего…

Автобус тормозил у автовокзала какого-то города — она прослушала название.

— Пойдем разомнемся. Покурим, съедим что-нибудь. Я голодная, как сто… вьетнамцев!

Они вышли из автобуса вместе с гомонящими маленькими соседями. Прохладный утренний воздух отгонял воспоминания о неприятностях минувшей ночи. Алексей оглядывался — вот она, Америка! Конечно, Нью-Йорк — это только ворота. За рядом зданий, которые после их нью-йоркских собратьев условно можно было назвать небоскребами, угадывался бескрайний разлив одноэтажных домиков. Казалось, здесь не жалели земли. Если кто-то хотел строиться, то не теснился к соседу, а просто воздвигал свое жилище где заблагорассудится. Алексей понимал, что впечатление обманчиво, но выглядело все именно так.

Лариса в кафе попросила девчушку за стойкой принести два гамбургера, кофе и жареный картофель. Взяв у нее из рук поднос, на котором, кроме вышеперечисленного, лежала целая гора пакетиков с соусами, горчицей, майонезом, сахаром, сливками и прочими составляющими завтрака, Алексей пошел выбирать столик. Лариса быстро уселась у окна, найдя столик с пепельницей — для курящих. Алексей направился было к ней, но отчего-то затоптался на месте и поставил поднос на соседний, только что освободившийся, с пятнами от пролитой клиентами кока-колы и хлебными крошками. Правда, пепельницы здесь не было.

— Давай сюда! — махнул он рукой;

Лариса, стиснув зубы от злости, встала. Все ему не так!. Чем стол-то не приглянулся?..

В этот момент компания их соседей по автобусу, тащивших свои подносы, оказалась как раз между ней и Алексеем. Маленький вьетнамский мальчик, вдруг широко взмахнув руками, закричал, стараясь привлечь внимание взрослых. Поворачиваясь, он толкнул женщину, видимо мать, почти такую же маленькую, как и сын, в коротких широких брючках и куртке хаки, с трудом удерживающую поднос, уставленный стаканчиками с кофе, заваленный хот-догами и салатами. Она покачнулась, неловко дернула руками, и все содержимое большой разноцветной кучей расползлось по столу, из-за которого только что встала Лариса. Перевернутый поднос заскользил по горячим, сосискам и со стуком съехал на пол.

Пока вьетнамское семейство махало руками, с криком отвешивало виновнику катастрофы подзатыльники, что-то объясняло мигом подлетевшим с тряпками и швабрами юным официантам, Лариса, присев на стул, услужливо подставленный Алексеем, молча и недовольно начала разворачивать гамбургер.

— Вот так-то, дорогая, — с набитым ртом пробормотал Алексей. — Слушай меня, не пропадешь. Убедилась? Чего ты надулась, Лариса?

— Леша, не бери на себя слишком много, хорошо? — Она смутилась: ну что в самом деле, молодой парень хочет выглядеть перед ней в лучшем свете, это понятно, играет в супермена, однако реально же все-таки помогает ей. Но тем не менее надо поставить его на место…

— Разве я не прав? Сидела бы сейчас, как бутерброд, вся в кетчупе. Ладно, не дуйся! Едем или здесь тормознем?

— Здесь нам нечего делать. Ни знакомых, ни друзей. Поедем дальше. А лучше всего — добраться прямиком до твоей деревеньки. Во всяком Случае, меньше шансов, что нас найдут. Отсидимся, а там видно будет. Почему ты все-таки уверен, что за нами погоня?

Он задумался:

— Не могу тебе точно сказать. Просто чувствую. Интуиция, какое-то прозрение, что ли… Ты веришь в интуицию?

— Нет.

— А я — верю. И пока она меня не подводила.


Утром следующего дня Клещ приехал в управление совершенно разбитым. В ожидании таинственных визитеров он просидел до позднего вечера, пялясь на входную дверь, пока не пришла Сэнди и не потащила его прямо с порога в постель. Он только успел спросить, не видела ли она кого-нибудь возле дома. Ответ был невнятный — Сэнди лишь на секунду оторвала губы от его лица.

Не было никаких вестей и от Таккера — это его очень беспокоило. Клещ несколько раз пытался с ним связаться по радио, но безуспешно. Конечно, Милашка мог посчитать, что с клиентами все спокойно, и снять какую-нибудь телку на Манхэттене. Но о работе он никогда не забывал, и его молчание едва не привело Клеща в уныние — состояние, которое он не позволял себе никогда.

Едва он вошел в свой кабинет и потребовал прислать ему Джонни для допроса, как его вызвал шеф. «Вот черт!» — ругнулся Клещ. Утро начиналось погано. Шеф не вызывал его так рано, когда дела шли хорошо.

— Докопался до чего-нибудь, сынок? — после официального приветствия ласково спросил майор.

Клещ ненавидел его книжную ханжескую фамильярность. Но не посылать же майора ко всем чертям? Субординация, мать ее так…

— Пока ничего определенного, сэр, — как и при прошлом их разговоре, ответил Клещ. — Полицейские все затоптали, но ниточка есть.

— Полицейские, говоришь… Брюс, я решил забрать у тебя это дело. Тебе и так забот хватает. Сделаю тебе подарок, так уж и быть. На самом деле я же знаю, что вчерашнее убийство русского — пустяк, дурь. Нам там нечего делать. Полиция с ним разберется. Я думаю, что не сегодня-завтра убийца будет найден. Так что продолжай свои раскопки. Хотя для русских наркотики — баловство. Не думаю, что ты там найдешь что-то стоящее. Они у нас по другим специальностям всегда работали.

— Сэр, можно задать вопрос?

— Пожалуйста, Брюс, конечно, сколько угодно.

— Этот подарок — лично от вас? Или передача дела полиции — приказ сверху?

— Мы разрываемся на части, — после короткого молчания ответил майор. — Ты в курсе всех дел, что тебе объяснять. Ребята падают от усталости, — он подошел ближе и обвел глазами лицо Клеща, — ты сам бледный, под глазами мешки… Извини, Брюс, но ты ужасно выглядишь. Я понимаю, работа такая. Оборот наркотиков в Нью-Йорке растет. Мы ничего не можем с этим поделать. Теряем людей, теряем силы. Нам пошли навстречу — снимают с нас ряд дел, не связанных с управлением напрямую. Полиция не должна даром есть свой хлеб. Так что не понимаю твоей озабоченности. Я бы на твоем месте обрадовался. Спасибо бы сказал.

Клещ молчал. Его спина покрылась мурашками. Не от страха — бояться пока было нечего, — от предвкушения большой удачи. Нечто подобное он испытывал, когда понимал, что находится на верном пути, в конце которого ждет награда. Слова, которые он сейчас услышал, были лучшим подтверждением того, что дело контролируют на самом верху полиции и наркодилеров. Это как раз то, что ему нужно.

— Сэр, я, с вашего позволения, хотел бы довести это дело до конца. Тем более что оно, как вы сами сказали, несложное, а я вчера кое-что все-таки начал раскапывать.

— Что ты начал раскапывать? Что? Придурка, которого сунул в камеру? Из-за которого мне с утра плешь проели? Таких кретинов на Брайтоне в каждом доме — десятки! Ленивые русские — приехали в Штаты, думали, что им тут миллионы повалятся с неба! — Майор сел на любимого конька. Проповедовать американский образ жизни, богобоязненность и трудолюбие он мог часами. — Хотят сразу все получить! А когда сталкиваются с тем, что сначала нужно много и трудно работать, завоевать доверие окружающих, заслужить их уважение… — Поймав скучающий взгляд Клеща, он прервался. — Ну ладно. Это не предмет для дискуссии.

«Никакой дискуссии нет…» — подумал Клещ мимоходом и спросил.

— Что с этим парнем случилось?

— Выпустили под залог. Такая делегация за ним приехала, скандал устроили, он там где-то у них на перевоспитании. Состава преступления нет, ничего нет зачем ты его взял вообще?

Клещ оторопело смотрел на шефа. Как так — выпустили под залог? В нарушение всех инструкций? Не поставив его в известность?! Это же полный бардак! Побледнев от ярости, он выдавил из себя как только мог спокойно.

— Я его задержал по подозрению в убийстве Кеши Гриценко, торговца наркотиками…

— Нашли уже убийцу, нашли! Не хотел сразу тебе говорить, расстраивать, что тебя обошли полицейские. Ты же любишь всегда быть первым. Убийца арестован ночью. Наркот, грязная тварь, пришел на ломке к этому Кеше, психанул и зарезал и его, и жену. Уторчался вечером, дружкам разболтал. Дружки его и заложили.

— Где он сейчас?

— Сейчас? — Майор сделал паузу. — Сейчас, Брюс, он уже в пути. Умер в камере. Сердце не выдержало тех доз, которыми паренек себя пользовал, Вот так-то.

— А где Джонни? Тот, — кого вы отпустили?

— Успокойся, Брюс. Найдешь его на Брайтоне, в синагоге. Только теперь он тебе не понадобится, — Голос майора утратил отеческую теплоту. — Ты меня понял?

— Слушаюсь, сэр.

Клещ влетел в свой кабинет, хлопнул дверью и увидел сидящего за столом Таккера. Голова напарника была перевязана, правый, глаз заплыл и был залеплен кусочком пластыря.

— Привет, Брюс… — сказал Таккер.

Клещ молча подошел к столу.

— Ну, в общем, я их упустил…

— Как я вижу, события развернулись самым неожиданным образом. — Клещ улыбнулся, видя смущение приятеля и желая немного его подбодрить. Рассказывай.

— Рассказывать нечего. — Таккер почесал голову под повязкой и поморщился. — Голубки улетели. Скорее всего, их уже нет в живых. Я поднялся в квартиру посмотреть, как и что. Там уже кто-то был. В темноте какой-то трубой по башке меня и приголубили. Я же не Шварценеггер — очков ночного видения режиссеры мне не дают.

— Ничего, Таккер, зато теперь все бабы — твои. Выглядишь отлично. Что еще? Какие мысли?

— У меня мысли только недавно начали появляться, больно крепко меня приложили. И большей частью самые примитивные. Пожрать, полежать, ну, может, потрахаться. Боюсь, что аналитик сейчас из меня никакой.

Клещ похлопал его по плечу:

— Ну, ничего, ничего, Таккер. У меня есть предложение, парень. Не взять ли нам сегодня выходной? Поедем ко мне, отдохнем, попьем пивка, поговорим о дальнейшем. А?

— Есть о чем?

— Есть, есть. Еще как есть.


Тусклый этим утром тоже страдал от недосыпа. Ему и Барону лечь сегодня вообще не пришлось. После того как они расстались с фэбээровцем возле управления, Михаил позвонил Мясницкому. Тот снова потребовал немедленной встречи.

На этот раз она состоялась дома у шефа, но сэр Джошуа опять здесь присутствовал. У Михаила в процессе беседы создалось впечатление, что его рассказ нужен был не Мясницкому, а большей частью ему. Сэр Джошуа молча ходил из угла в угол, потом начал звонить по телефону. Говорил тихо, комкая слова, так что смысл разговора был почти непонятен окружающим. Но, судя по всему, на том конце провода его понимали. Во всяком случае, на лице американца после последнего звонка мелькнуло что-то вроде удовлетворения.

Затем он и Мясницкий на короткое время вышли в другую комнату, оставив Михаила и Барона — Игнатьева наедине. Вернувшись, заметно повеселев, Мясницкий выдал новые указания — забрать ранним утром Джонни.

— Я все устроил. Вам его отдадут. Внесете залог, заберете и делайте с ним что хотите. Но чтобы все было чисто. И, Миша, помни: время. Нужно это дело закрывать, как говорится. Так, Барон?

— Сделаем, шеф, не беспокойтесь.

— Ну тогда извольте с нами отужинать, а потом — в ФБР, товарищи, в ФБР…

— …Вот что, Миша, — сказал Сергей Львович за ужином, накрытым в столовой, отделанной дубовыми панелями, — дело это приобретает несколько иной оборот. Но ты свою часть работы должен довести до конца. Я тебя не буду сейчас загружать лишней информацией, но держи меня в курсе всех происходящих событий. Должен отчитываться в каждой мелочи. Запоминай каждое сказанное тебе слово, каждый взгляд. Это очень важно. Потом, разумеется, я все объясню. И, если что, не бойся, ты не один. А в остальном, — Сергей Львович вернулся к деловому, ровному тону, — все остается по-прежнему. В смысле денег. Возникнут осложнения — оговорим вашу с Бароном премию за риск. Но я надеюсь, до этого не дойдет, рисковать не придется.

Ушли они от Мясницкого под утро. Сергей Львович не страдал манией здорового образа жизни, а сохранил в Америке свои старые русские привычки — не брезговал выпивкой и ложился порой в часы, когда добропорядочные американцы выходили из соседних домов для утренней пробежки. Сразу поехали в синагогу, указанную Мясницким, там их встретил какой-то подозрительный тип, которого раньше Михаил не встречал. Раввин не раввин, пейсатый, а морда русопятская, хитрая. Помчались с ним в управление, где, к удивлению Михаила, задержанного выдали пейсатому псевдораввину без проволочек.

— Куда мы едем, парни? — спросил Джонни с заднего сиденья.

Николай, как отрекомендовал себя служитель церкви, тут же отвалил, предоставив Барону и Тусклому пользоваться освобожденным наркоманом по своему усмотрению.

— Здесь задаем вопросы мы. Понял, гнида? — утомленно отозвался следователь Игнатьев. Михаил усмехнулся. Как же он не догадался сразу? Закваска ментовская в Бароне сидит. Знакомые интонации проскакивают — аж мурашки по коже.

— Какие у тебя, мальчик, дела с ментами?

— Какие такие дела? Схватили, в кутузку бросили, а у меня — дела?

— Мели, мели. Если ты — стукач, дело хозяйское. Ты же не дурак, сам сделал выбор. Так что ты нам поведаешь, милый друг? — Михаил почувствовал, что Игнатьев начал резвиться, что он находит удовольствие в допросе, в старой своей работе. Ностальгия, куда денешься!..

— О чем? — Джонни сделал непонимающее лицо.

— О приятеле своем, Кеше Гриценко.

— А что я могу о нем поведать?

— Ну, неужели нечего?

Михаил ударил по тормозам — из-за поворота неожиданно выскочил «трэк» — небольшой фордовский грузовичок, похожий на открытый пикап, только значительно более вместительный и объемный. Кузов «трэка» был буквально набит орущими, размахивающими руками черномазыми подростками в немыслимых ярких нарядах.

Игнатьев профессионально отработанным движением схватил Джонни на плечи, крепко зафиксировав его на месте, и лишь потом стал вглядываться в неожиданно возникшее препятствие, оценивая ситуацию.

— Черт, Тусклый, это же… — Он не успел договорить. Кто-то метнул с кузова «трэка» кусок металлической трубы, который, вертясь в воздухе пропеллером, врезался в лобовое стекло их машины, рассекая его на тысячи мелких кусочков.

— Пригнись! — успел крикнуть Барон Михаилу.

На машину обрушился град камней.

— Сидеть, сука? — крикнул он Джонни, — на миг повернувшись к нему, с лицом таким страшным, что предупреждения были излишни. В руке у него словно дам собой возник полицейский револьвер с коротким стволом. Барон, согнувшись пополам, толкнул дверцу машины и выкатился на мазутный лоснящийся асфальт.

Место, где они встали, было совершенно безлюдным — дебри Бруклина, разбросанные там и сям заброшенные кирпичные дома, кусты по сторонам дороги, линия сабвея, которая здесь шла поверху, как привычные русские электрички. Участок этот был продан и предназначен под застройку жилыми многоквартирными домами.

Строительство еще не началось, а старые хозяева уже исчезли — в любом городе такие места становятся плацдармами для разборок, временными пристанищами бомжей, алкоголиков и других неприятных личностей.

Обстрел машины прекратился так же неожиданно, как и начался, будто по команде. Черные парни — их было человек десять — спрыгнули с грузовика и медленно, вразвалочку, кто пританцовывая, кто шаркая ногами — обычная во всех, наверное, странах, манера приближения банды к выбранной жертве, — направились к машине. В руках у ребят были железные трубы, бейсбольные биты, клюшки для гольфа, спрятанные до поры в кузове.

Барклай шел впереди, улыбаясь и предвкушая, какие морды будут у белых засранцев, когда братья начнут их обрабатывать. Никому еще не удавалось безнаказанно оскорбить брата на его территории. Тогда на пляже, проводив их тяжелым взглядом, Барклай рванул к друзьям, рассказал им, что по пляжу бродят русские — наводят свои порядки. Причем русские совершенно неизвестные, он их раньше ни разу не видел. Этого добра и так в Бруклине хватает, а тут еще какие-то ублюдки приперлись. Потом они засекли гадов у старика Мартина. Дальше было делом техники. Проследили их до участка, ребята, которые болтаются в том районе, взялись сообщить в случае, если два русских урода появятся там еще раз, — и не прошло и суток, как они снова объявились на участке. А собрать всю банду было делом двух минут — сегодня никто на ночь домой не расходился. Они славно повеселились на берегу, и вот теперь благодаря помощи братьев, торчавших возле полицейской конторы, они должны отомстить за обиды, которые Барклай получил вчера.

Поравнявшись с машиной, он первым нанес удар по стеклу дверцы, за которым скрючился один из его обидчиков. «Вылезай, свинья!» — крикнул Барклай, размахнувшись тяжелой битой, рассчитывая принять врага в тот момент, когда его голова покажется наружу.

Специфика дела в последние годы научила Михаила тому, чего он избегал на родине, да и до сих пор не любил. Но что делать? Работа есть работа. Пока он сидел пригнувшись под градом камней, рука нашарила в «бардачке» оружие — такой же револьвер, как и у Барона, — «чартер арм андеркавер» — короткоствольный, с пятью патронами в барабане, 38-й калибр, маленькая такая пушечка. Оружие прикрытия. Контакты с молодыми негодяями в данном случае пошли Михаилу на пользу. Он знал, что словесные убеждения в подобных обстоятельствах не действуют, здесь надо брать на испуг, действовать только силой и не щадить врага. Молодая шпана запросто убивает людей и вовсе за пустяк. Они подзаряжаются друг от друга наглостью, молодецким задором. Каждый стремится показать, что он круче все остальных. Но в то же время такую небольшую банду можно подавить психологически. Убедить ее, что ты, даже если выходишь против них в одиночку, не боишься, потому что сильней их всех вместе взятых.

«Бог сотворил людей, а полковник Кольт сделал их равными», — вспомнил он американскую поговорку и, пнув ногой дверцу машины, выстрелил в цветное пятно широкой рубахи, колышущейся перед носом.

Михаил не хотел никого убивать и старался не попасть Парню в живот — его бы разорвало пополам, но все же Михаилу показалось, что пуля 38-го калибра вырвала у того руку с корнем. Конечно, это было не так, но плечо его разлетелось кровавыми брызгами. Бейсбольная бита выпала на асфальт. Рука неестественно дернулась, завернулась назад, за спину, словно ее кто-то выкручивал, и чернокожий боец с воем рухнул на бок. В ту же секунду раздались частые выстрелы с другой стороны машины — Барон, откатившись на обочину и увеличив зону поражения, начал палить в гущу небольшой толпы, выбирая самые крупные мишени.

Все кончилось очень быстро. Нападавшие, не ожидая столь мощного сопротивления, попятились. Надо было отдать должное организации банды — паника не охватила ее членов, видимо, они уже бывали в подобных передрягах. Раненых стали оттаскивать к грузовику. Только один — тот, кого подстрелил Михаил, — продолжал выть рядом с машиной. Слишком далеко он оторвался от остальных. Хотел быть первым — и стал…

— Держись, Барклай, мы вернемся! — крикнули с затарахтевшего грузовика. — А вам, суки, конец!

Колымага с мятыми бортами, выкрашенная в блекло-красный цвет, выпустив клуб дыма, рванула с места и, раскачиваясь, подбрасывая тех, кто находился в кузове, дала задний ход. Вскоре она скрылась за углом пятиэтажной кирпичной развалюхи, заросшей со всей сторон кустами.

— Антон! — крикнул Михаил, впервые назвав Барона по имени. — Ты в порядке?

— Я-то в порядке, — ответил тот, вылезая из придорожной канавы. — А вот подследственный наш удрал.

Михаил посмотрел на заднее сиденье — точно, удрал, гаденыш, не испугался стрельбы.

— Сматываемся отсюда быстро, — скомандовал Барон.

— А Джонни?

— Хочешь, чтобы нас тут полиция сцапала? Они же вот-вот прискачут. Стрельбу за версту было слышно. Поехали, ховаться надо поглубже… Да, не повезло нам, брат, с тобой, — продолжил он, когда отъехали на сравнительно безопасное расстояние от места побоища. — Машину надо оставить где-нибудь, нельзя на такой ехать. Остановят.

— Антон, по-моему, мы здорово наследили. Откуда взялись эти ублюдки?

— Какая теперь разница? Не ссы, Тусклый. — Барон посмотрел на него внимательно. — Извини, Миша. Прорвемся. Мы с тобой в одной упряжке теперь. Шеф с обоих одинаково спросит. — Он сплюнул в открытое окно на дорогу и тихо добавил: — Пропади он пропадом!


Они ехали уже вторые сутки, Алексей смотрел в окно автобуса на бесконечные поля, утыканные неестественно тонкими мачтами с вращающимися лопастями на вершине. Электричество, что ли, вырабатывают? Надо у Лариски спросить. Земля, которую он видел вдоль дороги, была обработана до последнего клочка. На десятки миль вокруг ни городка, ни домика, а поля ухожены. Столбики оградительные будто только что выкрашенные, где-то рядом люди. Он вспоминал пейзажи за окнами электричек под Питером. Вблизи города — черные непропорциональные домики, косые сараи, целые деревеньки из темных развалюх, которые раньше казались ему обычными, хорошими даже дачами… Привычка. Поля за окном «грэйхаунда» были чужими, какими-то ненастоящими, словно на картинке детской книжки-раскраски. Разноцветные зелененькие, желтенькие, серенькие, нарезанные на аккуратные полоски и ломтики. Иногда по ним сновали чистенькие машинки. На автобусных вокзалах приветливые мальчики и девочки стояли за стойками кафе. И вновь по выезде из городка тянулись ряды аккуратных, одинаковых домиков — с крошечными газончиками перед крыльцом, с четырехзначными номерами, привинченными к входным дверям.

Вторые сутки он видел эту картину. Алексей знал, что так будет до тех пор, пока они не доберутся до Денвера и не упрутся в Скалистые горы. А что будет потом — невозможно было представить. Все, что было запланировано в Питере, оказалось на деле недостижимым и не имеющим отношения к реальности. Здесь все другое: люди, отношения, земля… На остановках Лариса учила его, как вести себя в кафе, объясняла, сколько оставляют на чай официантам, где лежат салфетки, как пользоваться автоматическими микроволновыми автоматами с гамбургерами, кофе, салатами и другой дорожной снедью.

Двое суток в автобусе он впадал в какую-то прострацию, глядя на пейзаж за окном, не меняющийся часами. Такое он видел, когда ехал на поезде в Крым, — бескрайние, растянутые на сутки пути украинские степи. То вдруг им овладевало беспокойство. Алексей начинал нервничать, ерзать, теребить Ларису вопросами, пристально разглядывать дорогу, стремясь рассмотреть погоню. Но погони не было, и американская глубинка начинала постепенно его успокаивать.

К деньгам они, по молчаливому согласию, не притрагивались. Пока это был единственный шаткий мостик, ведущий назад — к привычной спокойной жизни. Их можно было вернуть в целости и сохранности. Надежды на то, что это пройдет безболезненно, становилось с каждым часом все меньше и меньше. Но все же начать тратить деньги означало сжечь этот мостик, пусть он и был иллюзорным.

Лариса проявила еще одно замечательное качество — она могла спать сутки напролет. Что и проделывала, положив голову на плечо Алексею. Просыпалась только на остановках, но после первых минут пути опять придвигалась поближе и прерывала беседу на полуслове, падая головой ему на грудь. Он помогал ей расположиться поудобнее и замолкал, оставляя все вопросы на потом…

«Будет еще время поговорить, — усмехаясь про себя, думал Алексей. — Будет время. Если нам повезет».

Загрузка...