Трон Исиды

1

Некогда зал этот был весь из золота. Теперь он из золота и хрусталя, а в центре него мумия — безжизненный образ царя.

Египетские бальзамы выполнили свое назначение: тело умершего великолепно сохранилось в жарком вавилонском климате. Оно не было завернуто в материю, как того требовал обычай, точнее ее сняли уже давно, еще до того, как его преемник, новый царь, расплатился с долгами золотым саркофагом. Отблески светильников скользили по оружию; то высвечивалось, то тонуло в тени лицо, словно оживая. Мощный торс, крепкие кости, крутой лоб, правильной формы нос с горбинкой, властный, волевой подбородок. Светлые волосы сохранили цвет — подстриженные и уложенные наподобие львиной гривы, они отливали золотом.

Диона обвела взглядом выгравированные заглавные буквы имени: «ALEXANDROS»[1]. Далее следовали титулы, слова молитв, символы царского величия, значившие теперь так же мало, как и сама смерть, сделавшая его вечным.

Она взглянула на него: мертвое лицо ничем не отличалось от лица живого человека. Этот мужчина был очень красив, а в его характере было слишком мало сходства с характером женщины, вошедшей в просторный сияющий зал. Но Диона считала ее равной великому Александру.

— Боги, как мне его не хватает! — произнесла Клеопатра[2].

Она не имела в виду Александра — он покинул сей мир уже более трех веков назад. Диона приподняла бровь.

— До сих пор? — вырвалось у нее.

Царица остановилась и повернулась к Дионе. Клеопатра в совершенстве владела жеманной походкой придворной дамы, однако обычно ее поступь была легка и свободна, и, несмотря на размашистые шаги, никто не усмотрел бы в ней ни на йоту мужского.

— До сих пор… Мало того, он постоянно является мне. Хорошо бы его бросили за это на растерзание собакам, а не сжигали на костре в Риме.

Рука Дионы вскинулась в предупреждающем жесте.

— Да минует нас чаша сия!

— Милая, добрая маленькая жрица, — не слишком доброжелательно вымолвила царица, склоняясь над погребенным в хрустале. — Если бы он появился здесь, сейчас, я была бы рада. Я смогла бы расправиться с призраком кумира, мертвого уже три сотни лет. Человек, умерший три…

— Кумир? — перебила ее Диона. — Неужели ты веришь всем этим россказням, пришедшим из Рима?

Клеопатра надула губы; нос ее как будто еще удлинился, подбородок выдвинулся вперед; весь ее облик выражал презрение.

— Кумиром был Гай Юлий Цезарь — удивительный человек, блестящий полководец и — негодяй отъявленный. Лишь Меркурий, возлюбивший воров, мог покровительствовать ему.

Царица имела право так говорить. Здесь, на этой земле, ее называли Исидой[3], здесь она мать и богиня. Сам Цезарь приносил ей дары, а ему, как никому другому, чужда была бескорыстность.

Для Дионы всегда было загадкой, любил ли Цезарь свою египетскую царицу. При его жизни она не позволяла себе разгадать эту загадку. А в том, что царица любила своего хитроумного и остроумного, циничного и бессовестного римлянина, она не сомневалась.

— Я хотела соблазнить его, — заговорила Клеопатра, — очаровать, увлечь; мне ли не знать, как это делается. И подчинить… И завоевать Египет для себя, а Рим для него и править миром. И что же? Чей теперь Рим! Он должен был вернуться и добиваться смерти так же яростно, как добивался меня некогда.

Диона молчала. Царица шагнула к саркофагу и заглянула в него.

— Он завидовал тебе, — произнесла она, словно обращаясь к живому, — жаждал всего, чем обладал ты: и твоей славы, и даже твоей смерти. А знаешь, сколько ударов ножа потребовалось, чтобы убить его? Двадцать три. Они посчитали раны. Римляне все считают. Только тогда они смогли схватить его, и легионеры растоптали его тело. — Необычно тихим и спокойным голосом, совсем не свойственным ее темпераменту, она добавила: — Египет завоюет Рим, несмотря на смерть Цезаря. Он должен был стать Осирисом[4] для Исиды. Что ж, теперь он стал им — владыкой подземных легионов.

Диона тихонько вздохнула, едва слышно, однако Клеопатра обладала острым слухом.

— Что, мой друг? Я нагнала на тебя скуку?

— Нет, — попыталась солгать Диона.

— Мы ведь пришли сюда с определенной целью, а я трачу время на пустую болтовню. Я слишком много говорю. Тебе давно следовало бы остановить меня.

— Но слова не причиняют вреда, — ответила Диона, — именно слова изгоняют из него злых духов.

— И ты тоже? — бесстрастно поинтересовалась Клеопатра.

Диона пожала плечами. «Нет», — подумала она, но не произнесла этого вслух. Нет, Цезарь не стремился добиться ее, точнее, не так страстно, как царицы. Диона восхищалась Цезарем, его остроумием. Ей нравилось проводить время в его обществе, однако она находила его слишком холодным, впрочем, как и всех римлян, — их беспокоило лишь собственное благополучие, они во всем искали свою выгоду. Цезарь мог бы неоценимо много значить для Египта, но выбрал Рим — и Рим убил его.

Клеопатра положила обе руки на саркофаг — длинные, прекрасные, с тонкими, сильными пальцами, без колец. Здесь, где царила смерть, украшения ни к чему. Диона ощутила дуновение ветра, хотя все двери и окна были наглухо закрыты. Казалось, все вокруг задрожало: цветы, свежие и увядшие; амулеты из камня, кости и металла; вино и хлеб; маленькие статуи бога, поразительно схожие с лежащим в гробнице. Трепетали лепестки цветов — будто кто-то касался их. Одна статуэтка упала на серебряный поднос — металл откликнулся глухо, словно звон далекого колокола.

Диона вздрогнула от этого жуткого звука и тут же упрекнула себя: она просто глупа. Здесь сейчас явилась высшая сила. Не могла не явиться. Свидетелями тому были мертвый Александр, Клеопатра, полная жизни, и сама Диона, жрица Исиды в Двух Землях, голос богини с самого детства, одаренная таинством магии богаче всех смертных женщин. Высшие силы всегда защищали ее, даже вопреки ее собственной воле; оберегали и от гнева Клеопатры.

Царица воскуривала ладан в золотой кадильнице — сладкий дым устремлялся в небеса, — лила вино из золотой чаши в золотой кубок и произносила имена высших сил и богов одно за другим. Диона лишь шептала слова вместе с ней. Это был не ее обряд, не она выполняет его. Здесь она лишь друг, вторая жрица.

Клеопатра воззвала к богам, вернулась к саркофагу и снова положила на него руки.

— Дай мне знак, — произнесла она своим сильным, низким, вкрадчиво-сладким голосом. — Укажи мне путь! Мой Осирис умер. Мой Гор[5], мой Цезарион, еще дитя, и у него нет отца. Царство мое — Две Земли — будет завоевано римскими стервятниками, если каждый из нас не станет сильнее, чем раньше.

Гробница безмолвствовала. Это молчание было настолько же устрашающе необъяснимым, как и дуновение ветра, пронесшееся по залу несколько минут назад.

Диона, затаив дыхание, пристально смотрела на Клеопатру. Это не был один из обычных ритуалов, совершавшихся в храмах Двух Земель, поэтому на царице не было священного одеяния, лишь простое платье эллинки. Она выглядела как и любая александрийская женщина, возможно, чуть выше ростом и стройнее многих; ее можно было даже назвать красивой, но любой при взгляде на нее никогда не усомнился бы в том, что перед ним царица.

Боги признавали свою дочь и говорили с ней, однако сейчас они, похоже, не желали одарить ее своей милостью. Она ждала очень долго, неподвижно, безмолвно, но великие боги так и не явили желанного знака.

Наконец царица пошевелилась, склонила голову и вздохнула.

— Иногда и молчание может быть ответом, — произнесла она.

— Или ответ требовал большего ожидания, чем ты смогла вынести, — добавила Диона.

Клеопатра метнула взгляд в ее сторону.

— Ты всегда была терпеливее меня и сильнее волей — потому тебе и удавалось дождаться снисхождения богов.

— Но я не царица, всего лишь голос.

Взлетели крылатые брови.

— Ты значишь для них гораздо больше, чем предполагаешь. — Клеопатра покачала головой. — Мне следовало знать наверняка, а не просто надеяться, что они ответят мне. Боги молчат с тех пор, как ушел Цезарь. А вдруг вместе с ним ушли и они?

— Этого не может быть. Боги говорят с тобою каждый день.

— Но они не отвечают на мои вопросы.

— Может, и отвечали, но ты плохо слушала.

Клеопатра задохнулась от гнева, но быстро овладела собой и рассмеялась, досадуя на саму себя.

— Наверное, голос Матери Исиды побуждает меня к терпению и велит не гневить небо своей глупостью.

Диона промолчала и Клеопатра снова засмеялась.

— Пойдем, мой друг. Раз богам угодно, я буду терпеливой. Даже царица не в силах противиться воле небес.

Это было мудро, и Диона не стала с ней спорить, хотя, по ее мнению, мудрость поневоле стоила немного.

2

У входа в гробницу Диона рассталась с царицей. Роскошный паланкин Клеопатры, окруженный плотной стеной стражи, быстро поплыл в воздухе по направлению к дворцу. Непритязательный в сравнении с царским паланкин Дионы, подхваченный четырьмя огромными носильщиками, в сопровождении немой и потому молчаливой умницы-служанки, двинулся через густую утреннюю толпу. Диона, в отличие от царицы, не имела слуг, которые разгоняли бы перед ней народ, но зато у нее был дворецкий с голосом, подобным раскатам грома. Он ревел: «Дорогу! Дорогу голосу Исиды!»

Здесь, в полной безопасности и уединении паланкина, она позволила себе улыбнуться. Клеопатра считала, что ее жрица чересчур скромна для своего положения — что ж, царица права, однако Диону это вполне устраивало.

Она прислушивалась к шагам носильщиков, к беспрерывному гулу города — самого огромного города в мире. Какая гамма оттенков: тихий, деликатный шумок у Сема, где гробница Александра; заглушаемый морским прибоем гомон порта; бесцеремонный грохот улиц, набирающий оглушительную силу на рынках. Если прислушаться, можно уловить интонации доброй дюжины языков одновременно: от мягкого, приятного слуху греческого и звучной латыни до быстрых, гортанных звуков персидского. Кто-то пел на египетском. Высокий, чистый голос — такие голоса часто можно услышать в храме — пел простенькую греческую песенку о мальчике, чьи ягодицы подобны персику.

Миновав рыночную площадь, паланкин поднялся по ступеням, попал на другую улицу и вскоре достиг ворот дома Дионы. Носильщики остановились и мягко опустили ношу на землю. Диона услышала вздох облегчения: конечно, это был Марсий, самый сильный и самый ленивый из четверых. Когда она появилась в ярком солнечном свете крытого двора, он смиренно, как и другие, склонил голову, но она все же уловила ухмылку на его лице — уголок ее рта приподнялся в ответ. Она поблагодарила каждого, назвав по имени, последним — Марсия. Предоставленные теперь самим себе, носильщики отправились восвояси — отдыхать и обедать.

— По моему, ты ему нравишься, мама, — донесся до нее голос из тени колоннады. — А он тебе — тоже?

— Тимолеон! — Такое предположение слегка покоробило Диону, но сыну это знать ни к чему. — Так говорить неприлично.

— Значит, он тебе не нравится? — не унимался младший ее сын, выходя на свет. Как и всегда при взгляде на него, она подавила вздох — он был слишком хорош собой, чтобы не беспокоиться за него: огромные глаза, блестящие черные кудри. Отдать бы его в храм — время от времени думала она, — там он будет укрыт и от собственного тщеславия, и от домогательств любителей красивых мальчиков. Но нет, не создан он для храма, не станет она принуждать его.

— Ты меня огорчаешь, — произнесла она довольно строго, но без гнева в голосе. — Конечно, мне совсем не нравится Марсий.

— А вот госпожа Дианира любит своего распорядителя, — сообщил Тимолеон. — Андрогей говорит: когда ее муж узнает об этом, он с ними обоими сделает что-то ужасное. — Он помолчал. — А что именно — Андрогей не сказал. А что делают с женщинами, которые любят своих рабов?

— Что-то ужасное, — удовлетворила его любопытство Диона. — Кстати, Андрогей здесь?

— Да, на фонтанном дворе. Ну ма-ма, что-о?

— Подрастешь, узнаешь. — Она старалась быть серьезной и спокойной. — Ступай. В это время ты должен быть на занятиях.

— А нас сегодня рано отпустили. Перинт принес нам аквариум с головастиками, и мы наблюдали, как они вырастали в лягушек. А потом мы читали о лягушках. Ты знаешь, они так смешно поют: «Брекеке-квак! Квак!»

Сын путался у нее под ногами — в неопрятной тунике, грязный, босой — и старательно квакал. Диона невольно фыркнула — Тимолеон знал, как ее рассмешить.

Андрогей был в фонтанном дворике, как и сказал его брат. Опрятный — Тимолеон таким никогда не бывал, — тихий и спокойный, он читал книгу в ожидании матери. В отличие от Тимолеона, похожего на мать, Андрогей пошел в отца; очень рослый для своих двенадцати лет, слишком, пожалуй, замкнутый. Его тонкое лицо, казалось, не знало улыбки; прямые светло-каштановые волосы подстрижены совсем коротко; холодные серые глаза оценивали все и всех и во всем находили изъяны.

Диона резко одернула себя: несправедливо по отношению к сыну переносить на него свою нелюбовь к его отцу. Такой разумный, аккуратный ребенок — ей бы радоваться. Не то что его шалопай братец: всегда ведет себя примерно, соблюдает все правила приличия. Когда Диона подошла к нему, он встал, взял ее руки в свои, поцеловал мать, как и подобает любящему сыну, и замер, ожидая, когда она заговорит.

— Я чувствую, вы тут с Тимолеоном сплетничали? Откуда ты узнал о Дианире? Неужели разговаривал с рабами?

— Конечно, нет, мама. Просто слуги болтали между собой, а брат случайно услышал и попросил меня объяснить. А я слышал от отца.

— И он, вероятно, собирается донести все подробности до мужа Дианиры?

— Конечно. Он просто обязан сделать это.

Диона хотела было не согласиться, но что толку спорить с ребенком о справедливости и милосердии. Она присела на край фонтана и заставила себя улыбнуться.

— Ну хорошо, а как дела у твоего отца?

— Неплохо, как и всегда.

— А как чувствует себя жена твоего отца? — Она вопросительно посмотрела на сына.

— Госпожа Лаодис здорова. Вчера вечером она родила сына.

— Неужели? Какое это, должно быть, для нее счастье.

Андрогей был умен не по годам, и Диона надеялась, что он не поймет скрытого смысла ее слов. Она рассталась с Аполлонием очень давно — Тимолеон был совсем еще маленьким. Тогда это казалось неизбежным. Ее удивило даже не то, что он снова женился, а что так долго ждал, чтобы найти подходящую юную наследницу. Лаодис, молодая, привлекательная, прекрасная мать для будущих детей, получила, кроме того, в приданое доход богатой провинции. Для мужчины с амбициями, который вращается при дворе на средних ролях и горит желанием подняться повыше, — идеальная партия.

Когда-то он питал надежды в отношении Дионы, полагая, что она поможет ему достичь цели. Семья ее была из вымирающего рода Лагидов[6], Диона осталась последней: отец умер от лихорадки еще до ее рождения, мать скончалась при родах. Родители оставили ей все, что имели: земли, поместья — такие богатства удовлетворят аппетиты любого охотника за удачей. Диона выросла в храме Исиды, который заменил ей и мать, и отца. Она покинула храм, чтобы стать законной наследницей, хозяйкой собственного дома и предстать пред очами царицы — своей родственницы. Но выставлять себя напоказ претило ей, она предпочитала жить просто.

Наверное, она была плохой женой, но все эти женские премудрости не для нее. Аполлонию нужна была женщина, не склонная забывать обо всем на свете во имя исполнения воли богини; умеющая развлечь невыносимо глупых придворных, терпеливо исполняющая любые прихоти мужа.

Она родила ему двух сыновей. Аполлоний взял к себе старшего, оставив второго с ней. И теперь у него сын, которого он не желает делить с матерью.

Андрогея, похоже, не волновало появление соперника, претендующего не только на любовь отца, но, вероятно, позднее и на наследство. Возможно, он не боялся этого — судьба еще не наносила ему чувствительных ударов.

— Расскажи мне о своем новорожденном братике — попросила Диона. — Как его имя?

— Папа хочет назвать его Птолемеем, — ответил мальчик. — Но Лаодис настаивает на имени Демострат, в честь ее отца. А уж она-то добьется своего. Ее отец собирается пожаловать внуку все свое имущество и доходы.

Андрогей не был завистлив. Он и в этом походил на мать; кроме того, ему недоставало честолюбия, отец, без сомнения, считал это весьма прискорбным. Диона погладила его по волосам, и он это вытерпел — редкий случай.

— Останешься пообедать?

— О, не могу. Празднуют рождение малыша — и я должен быть там, а то пойдут сплетни: все считают, что я готов удушить младенца прямо в колыбели.

— Какая нелепость, — вырвалось у Дионы.

— Для меня естественно желать, чтобы первенец оказался девочкой, — заметил Андрогей. Конечно, он был огорчен, но его чувство не имело ничего общего с той звериной ненавистью, которая приводит к братоубийству; Диона была уверена в этом.

— А когда родился Тимолеон, у папы оставалось время на меня? Я не помню.

У отца никогда не находилось времени на детей, но Диона ни за что не сказала бы этого сыну.

— Отец уделял тебе не меньше времени, чем и до рождения брата. — В конце концов, она почти не покривила душой. — Он всегда предпочитал общаться с взрослыми сыновьями, а не забавляться с малышами. Вот увидишь: побалует жену, полюбуется на младенца и снова вернется к тебе — ведь ты умеешь поддерживать умные разговоры.

Тимолеон завопил бы от радости — Андрогей лишь слегка пожал плечами. Чувства юмора он лишен начисто, впрочем, как и его отец.

— Надеюсь. Сейчас он держит себя как Александр, когда у того появился наследник.

— Однако тут все права на твоей стороне. Аполлоний родом из обычной греческой семьи, а род Леодис происходит от македонского солдата, даже не благородной крови. Наш же род ведет свое начало от самого Лага и брата царя Птолемея[7].

Слова матери, хотя в них не содержалось ничего нового, несколько ободрили мальчика; но Андрогей не был бы Андрогеем, если бы не внес в них ясность:

— У Николая Лагида никогда не было собственных сыновей, даже незаконнорожденных.

— Это так, и госпожа Мериамон была бесплодна. Зато они усыновили много детей. Одна из их дочерей, в которой текла македонская и персидская кровь, вышла замуж за египтянина; у них родилась дочь, которая полюбила грека, от их брака тоже родились дети — так и пошел наш род. Ты должен гордиться своим происхождением. Александр гордился бы.

— Откуда тебе знать, что чувствовал бы великий Александр? — усомнился Андрогей.

— Так говорит Богиня, — ответила Диона. Этот аргумент не подлежал сомнению. Даже сын со своим полудетским скептицизмом испытывал благоговейный трепет перед жрицей Дионой. Она взяла его за руку — мальчик тут же попытался высвободиться — и мягко попросила: — А теперь расскажи мне, как ты живешь.

Андрогей, более чем сдержанный молодой человек, против такого тона устоять не мог — и рассказывал куда больше, чем собирался. А Диона радовалась, что сын разговаривает с ней, навещает даже чаще, чем раньше. Андрогей был ее первенцем, и она, как бы ни противился этому его отец, всегда оставалась его матерью.

3

Сейчас в царице нельзя было узнать женщину, которая несколько часов назад была в гробнице Александра. Садясь на престол в тронном зале, она становилась существом высшего порядка. Дворцовый распорядитель, как обычно, призвал Диону к исполнению своих обязанностей, и она, облачившись в придворные одеяния, заняла положенное место: недалеко от трона, среди жриц Исиды в ритуальных одеждах.

Эта Клеопатра, здесь, сейчас, была воплощением Исиды на земле. Предки ее, македонские греки, никогда не забывали о своем происхождении и не придерживались египетских обычаев в одежде и поведении. Но Клеопатра, когда считала нужным, умела перевоплощаться в подлинную царицу Египта. Сегодня она была именно ею.

Блюститель строгих канонов красоты обнаружил бы немало изъянов в ее лице, но фигура царицы была безупречной. Облегающее платье из льна, такое тонкое, что казалось почти прозрачным, подчеркивало прекрасные линии тела. На ней были изумительной красоты драгоценности: массивное нагрудное украшение из золота, слоновой кости и лазурита; золотой пояс; золотые браслеты на длинных ногах и гибких руках. В руке она сжимала жезл и высоко держала голову, увенчанную двумя коронами, красной и белой, и золотыми фигурками грифа и змеи — символами Двух Земель, отныне объединенных в Великое царство Египетское. Ее лицо было раскрашено так же, как маска в гробнице; глаза подведены малахитовой зеленью. Клеопатра выглядела воистину великолепно — и лучше, чем кто бы то ни был знала об этом. Тяжелые короны казались специально созданными для ее причудливо изогнутого носа и властного, выступающего вперед подбородка, а диковинная разрисовка огромных темных глаз придавала им горделивой выразительности.

«Красива? Нет… — думала Диона, — но ослепительна, богоподобна…»

Многоколонный мраморный зал в греческом стиле, но расписанный в типичной египетской гамме — красное и золотое, белое и голубое, с вкраплениями зеленого, — заполняли придворные в греческих хитонах, египетских туниках, персидских накидках и шароварах, иудейских одеяниях и даже в римских тогах. Писцы в египетских юбках сидели рядом с учеными мужами в греческих мантиях и заносили на папирусы все происходящее на двух языках: египетском и греческом.

Царица, владевшая обоими, внимательно наблюдала за переводчиками. Но Клеопатра не была бы Клеопатрой, если бы не научилась говорить и читать на всех языках, которые могли понадобиться ей для ведения дворцовых дел; освоила она и еще несколько — это не раз помогало ей разбираться в дипломатических тонкостях.

Великое множество дел предстояло ей разрешить в этот день. От царя Ирода из Иудеи доставили льстивое послание с выражениям дружелюбия — что ж, она пошлет столь же сладостный ответ. Правитель Тибада уплатил лишь часть наложенных на него зерновых пошлин и прислал извинения за невозможность выплатить остальное. Ну, тут все ясно: пусть покроет долг за счет собственных запасов. Имущественный спор: разводятся супруги, она — из Александрии, он — из Мемфиса: доход от поместья общий и пятеро детей — тоже. Так: поместье и всех ребятишек — матери, муженьку же придется убираться. Она отметила про себя, что решение поспешно, но в данных обстоятельствах — единственно верное.

Когда обескураженный, незадачливый бывший супруг из Мемфиса удалился, вперед выступил незнакомец. Дворцовый распорядитель объявил о нем по-гречески — на языке, наиболее здесь распространенном. Неизвестный, стоящий перед царицей, гордо опершись на копье, со шлемом в руке, был кем угодно, но только не эллином.

Неотесанные римляне остаются грубиянами, даже когда пытаются подражать изысканным грекам. Но об этом так не скажешь. Его речь была очень проста — такую манеру называют цезарианской. Диона не вспомнила ни его лица, ни имени — Квинт Деллий. В Риме, где она жила с царицей, довелось видеть так много лиц, слышать столько имен…

Но имя человека, направившего к ним посланца, она припомнила — Марк Антоний, друг Цезаря. Теперь он управлял Римом, а точнее, разделял трон с Октавием — племянником Цезаря. Как остроумно заметил Деллий, не столько разделял, сколько раздирал.

— Вот оно что, — тихо, как бы между прочим, сказала царица на классическом греческом. — Наследник.

Деллий взглянул на ребенка, сидевшего у ее ног, одетого по-египетски. Птолемей Цезарь — Цезарион — выглядел — да и был — настоящим египтянином и вполне освоил искусство терпения — его отцу оно далось намного тяжелее.

При взгляде на него возникали некоторые сомнения в том, кто же на самом деле его отец: светло-каштановые волосы, белоснежная кожа, холодные серые глаза на красивом лице, в котором, однако, не было ничего от эллина. Он встретил взгляд Деллия без всяких эмоций, как и подобает царевичу, однако Диона могла поклясться — в этот момент он готов был лопнуть со смеху. Что ж, иной раз и царям не грех посмеяться. То же самое ей однажды сказал и Цезарь.

Сын немного отодвинулся от материнского колена — мать, казалось, вовсе не замечала его.

— Наследника зовут Гай Октавий — почти Гай Юлий Цезарь. Поистине римлянам недостает воображения, когда они дают имена своим детям.

Деллий натянуто улыбнулся.

— Что поделать, владычица.

— На свете был только один Цезарь. Надеюсь, его помнят в Риме. Не хотелось бы, чтобы этот хилый отпрыск с похожим именем остался единственной памятью о нем.

— Люди не забудут Цезаря, владычица, — заверил ее Деллий.

— Имена имеют огромное значение, — продолжила Клеопатра свою мысль. — В именах заключена сила. Что Антонию нужно от меня?

Деллия, с его живым умом, не сбил с толку внезапно заданный вопрос — ответ последовал незамедлительно.

— Владычица, он просит тебя посетить его.

— Неужели? — Тон царицы был совершенно бесстрастен. — Где ж?

— Он ждет тебя в Тарсе, владычица.

— Он мог бы, — заметила царица — приехать сюда, в Александрию.

— Конечно, ты права. Однако государственные дела заставляют его оставаться у границ Греции.

— А меня государственные дела заставляют оставаться здесь. Я — царица Египта.

На лице Деллия ни один мускул не дрогнул.

Диона подумала, что мудрый Антоний послал к ним человека с железными нервами.

— Владычица, Марк Антоний — один из триумвиров, трех равных правителей Рима.

— И что же, они в самом деле равны? Должно быть, просто не могут выбрать первого, своего господина.

— Рим — их господин, владычица.

— Зачем я ему понадобилась? Разве ему недостаточно поддержки греков?

Менее искусный дипломат непременно попался бы на эту удочку, Деллий же терпеливо продолжил — так обращаются с глупым, назойливым ребенком.

— Владычица, он намерен обсудить ваш союз.

— Наш союз? — переспросила царица. — А не свои новые завоевания? Не право на предполагаемые владения?

— Египет, по мнению Марка Антония, государство независимое и сильное. Он считает, что самое мудрое — заключить с ним союз.

— Что ж, он прав, — согласилась Клеопатра.

— Итак, владычица, — подхватил Деллий со всей возможной деликатностью, — ты принимаешь его приглашение?

— Я подумаю, — ответила царица.

На большее посланник рассчитывать не мог — похоже, он и сам знал об этом и поэтому покинул зал, вполне удовлетворенный. Царица приступила к другим, не менее важным делам. Диона же — она увидела все, что считала интересным, — тихонько выскользнула из зала.

— Ну?

Диона отвернулась от окна. Отсюда, из ванной комнаты царицы, расположенной высоко в дворцовой башне, она могла окинуть взглядом весь город, порт и маяк на острове Фарос[8], мерцающий белым светом в лучах вечернего солнца. Комната была большой и светлой, но после парадных залов казалась мрачноватой. Царица неслышно приблизилась и встала рядом с Дионой — в льняном одеянии, без роскошных корон и почти без украшений — лишь несколько браслетов позвякивали на руках. Благоухали дорогие благовония, терпкие и сладкие.

— Мирра? — предположила Диона, — и розы… И еще… гвоздичное масло?

— И немного серой амбры. — Кончиками пальцев Клеопатра коснулась щеки Дионы. — Чуть-чуть румян, капельку пудры — и ты как цветок лотоса. Я должна бы мучительно тебе завидовать.

— Я смою и это, — пообещала Диона. — Твоя ванна больше, чем весь мой дом.

— Да, весь твой дом можно разместить здесь с гораздо большим комфортом, чем в городе, — пошутила царица.

— Пожалуй… Но зато это МОЙ дом.

Клеопатра лишь взглянула — она уже давно привыкла к ее непокорности.

— Как ты думаешь, долго ли еще этот дворец останется моим, прими я предложение римлян?

— Всю твою жизнь. — Сейчас Диона не говорила с богиней — лишь с самой собой. Но она была уверена в правоте своих слов.

Клеопатра чуть-чуть расслабилась, но и теперь было заметно, как напряжены ее нервы.

— Знаешь, — задумчиво проговорила царица, — Рим — плохой гость и ненадежный союзник.

— Как Цезарь?

— Цезарь умер.

— И ты не можешь простить ему этого.

— Он не заслужил прощения. — Клеопатра облокотилась на подоконник. — Мудрые живут, чтобы довести до конца свои начинания. Глупцы — умирают.

— Глупцы — и избранники боги.

— А разве это не одно и то же?

— Ты очень цинична сегодня, — заметила Диона.

— Завтра я буду еще более циничной, — пообещала Клеопатра.

Диона засмеялась, ее не так-то легко было смутить.

— A-а, ты уже готовишься?

— Очень может быть. — Рука царицы как бы независимо от ее воли легла на подоконник; взгляд остановился на Фаросском маяке. — Египту нужен Рим. Можно отрицать это, как угодно сопротивляться, но Рим — сила, и ни один народ не может не считаться с нею.

— У них даже царя нет. Они называют себя республикой — свободной землей для свободных людей. Любой, у кого хватит денег и власти, может назвать себя господином этой земли. Цезарь ближе, чем кто-либо другой, подошел к тому, чтобы стать царем. И что же? Что они с ним сделали?

— Предательски убили… прямо в сенате… — Голос звучал зловеще тихо. — Они питают отвращение к царям… к любому, кто, по их мнению, претендует на этот титул. Пусть называет себя диктатором, генералом, верховным жрецом — это еще можно вынести. Но царем — никогда. Им не нужен ни царь, ни император. Знаешь ведь, за что они сражались: Марий и Сулла, Цезарь и Помпей, Брут и Кассий — все эти преданные сыны Республики? У них была лишь одна цель — взять власть, править миром.

Диона вздрогнула.

— В словах заключена огромная сила, — убежденно произнесла она. — Отрицать это, называть вещи не их именами, — значит лгать.

— Как это по-персидски, — презирать ложь, — сухо заметила Клеопатра. — Любой римлянин скажет тебе, что достичь успеха можно, лишь называя вещи чужими именами.

— Но это не правильно, — возразила Диона.

Клеопатра только вздохнула.

— Из тебя никогда не выйдет царица или хотя бы придворная дама. Как бы ни называл себя римлянин, он останется римлянином. Рим слишком силен, чтобы не принимать это во внимание.

— Но чем стал Рим сейчас? — задала самой себе вопрос Диона. — Кучкой вздорных мальчишек, не более.

— Положим, ты права. Но за спиной у этих мальчишек целая армия и еще одна сила, куда могущественнее любых армий, — страх. Другие государства боятся: когда-нибудь эти римляне, наконец, перестанут драться между собой и предоставят право кому-то одному властвовать над ними. И это случится, Диона, — так говорят звезды. Войны в Риме скоро прекратятся. И тогда победитель, кем бы он себя ни назвал, сделается императором огромного государства, — таких владений, что сам Александр не мог бы себе представить.

Глаза царицы сверкали; сейчас она больше, чем когда бы то ни было, походила на богиню.

— Рим будет править миром, — продолжила она. — Это так же верно, как то, что утром взойдет солнце. Но кто будет править Римом — здесь, мой друг, у нас есть возможность выбора. Мы сможем изменить мир — мы, египтяне. Мы найдем того, кто назовет себя правителем Рима.

Наступила тишина — полная, звенящая. И в этом звоне Дионе слышалось имя.

— Антоний? — осторожно спросила она.

— Может быть. Ты помнишь его?

— Он никогда не был и не станет Цезарем.

— Да, второго Цезаря земля не родит. И меньше всего шансов у этих щенков, укравших его имя. — Клеопатра старалась держать себя в руках, и это давалось ей нелегко. — Помню я их, прекрасно помню. Антоний — самовлюбленный хвастун; ни на что не годен, разве что гоняться за женскими юбками. Но он хоть ведет себя как мужчина. Октавий же — бесконечно фыркающая чопорная девица.

— По-моему, ты его недооцениваешь.

— О нет, это как раз очень точная оценка. По уму он, пожалуй, не уступит дядюшке, но от его сообразительности ему не досталось ни капли.

— Ну а у Антония нет ни ума Цезаря, ни особой сообразительности.

— Зато он может командовать войском. И к тому же… нравится женщинам.

Диона засмотрелась на профиль царицы, четко обрисовывающийся в проеме окна. Ни одной мягкой линии не было в лице женщины, бывшей иной раз капризнее ребенка. Походя она уничтожила двух своих братьев и двух сестер — они стояли у нее на пути; еще одну сестру изгнала из Египта соблазнила коварнейшего из римлян. Быть может, она и не подчинила Цезаря своей воле полностью, но влияние на него имела огромное. По силе характера она превосходила многих. Красота блекнет с годами, характер выдерживает испытание временем. К тому же Клеопатра могла — научить любую куртизанку тонкостям древнего ремесла.

Ее нельзя еще назвать женщиной в возрасте: двадцать восемь лет — это, по мнению мужчин, для женщины почти старость, но совсем не много для мужчины — или царицы. Она только поднималась на вершину власти. Как воспримет ее Антоний — ему, должно быть, под сорок, если он хотя бы на один день…

— Антоний женат, — осторожно начала Диона.

— Да, знаю.

— Я слышала, что у его жены воли и ума хватит для их обоих, а амбиций — вообще на десятерых. Говорят, она стремится сделать из него Цезаря, да еще и править его землями — жены Цезаря этого не умели.

— Я была женой Цезаря.

— Но не в Риме.

— Он правил в моей земле. А жители Рима, — добавила царица, — приходили молить о снисхождении, просить о заступничестве перед Цезарем ко мне, склонялись к моим ногам, к ногам своей царицы и богини.

— Что ж, можно лишь пожалеть Антония — он не будет тебе достойным противником.

— Ты думаешь? Ну, там увидим. — Похоже, мысли Клеопатры приняли какое-то определенное направление; вдруг она резко тряхнула головой, как бы желая избавиться от оцепенения и вернуться на мгновение назад.

— Я поеду. Узнаю, чего же все-таки он хочет от меня, — и буду действовать. А вот… — Она улыбнулась.

— Антоний думает, что может поманить меня, как кошку. Но кошки не бывают совсем ручными. А этого он еще не знает. Что ж, будь моим господином, Марк Антоний!

4

— Порядочная мать не оставляет своих детей одних. Порядочная мать не убегает к морю в компании повес и распутников. Она остается дома, в скромном уединении, и выполняет свои обязанности, возложенные на нее богами, уделяя особенное внимание… Да ты не слушаешь меня?

Диона вздохнула. Аполлоний упрям как осел, но, увы, не так глуп. — Я тебя слушаю, — возразила она устало. — Каждый раз, когда я нужна царице или богине, ты твердишь одно и то же.

Ее бывший муж, ныне преданный супруг красивой, богатой и плодовитой Лаодис, почесал в затылке, слегка растрепав свои тщательно завитые локоны.

— Диона… — Он явно пытался восстановить мирное течение беседы. — Спору нет, царица правит всем, и богиня есть богиня, но хотя бы одна из них должна понимать: тебя призывают и обязанности перед детьми.

— Не беспокойся, они обе знают об этом. Они согласны, чтобы Тимолеон меня сопровождал. Я не хочу оставлять его в окружении рабов и прислуги.

— Можно подумать, у него нет отца?

— Отец у него есть, — холодно ответила Диона. — Когда царица и богиня перед смертью Цезаря позвали меня в Рим, он предложил мне выбор: либо я еду — и тогда больше не жена ему, либо остаюсь дома как порядочная скромная мать. Это и переполнило чашу моего терпения.

Аполлоний открыл было рот, но Диона не расположена была его слушать.

— Я уехала, ибо моя богиня позвала меня. Я оставила тебе старшего сына, который, ты считал, достоин тебя, и забрала с собой второго. Ты невзлюбил его, потому что понял: Тимолеона не изменить даже розгами. Я вернулась и больше твоей женой не была. И сейчас я тебе не жена. Я позволила тебе войти в мой дом, бить моих рабов, оскорблять меня, но теперь ты не имеешь никакого права подчинять меня своей воле.

— Ты не желала подчиняться и когда я имел такое право. — Аполлоний неожиданно вздохнул так же устало, как она.

— Я принадлежу богине.

— Ты принадлежишь только самой себе. — Аполлоний поднялся с кресла, в которое уселся без приглашения полчаса назад — в ее собственное кресло, вынудив Диону сесть в кресло для гостей.

Сейчас она смутно представляла, почему вышла за него замуж. Его семье было далеко до того положения в обществе, которое занимала ее семья; но он был таким представительным, и условия, предложенные его отцом, очень выгодными. Ее попечители из монастыря не возражали, если не сказать — полностью поддерживали ее брак. Пожалуй, они были лишь несколько разочарованы тем, что она предпочла жизни в храме свой собственный дом. Замужество — часть ее выбора, замужество и рождение детей; она хотела иметь наследника.

Нельзя сказать, что она сожалела об этом выборе, хотя уже через месяц после свадьбы стало ясно: Аполлоний не одобряет, когда для женщины желания царицы и богини выше желаний мужа. Некоторое время супруги жили мирно. Он был очень умен, пожалуй, даже остроумен; относился к ней с нежностью, почти ни в чем ей не отказывал, даже терпел ее отсутствие, когда она находилась во дворце или в храме.

Ожесточения между ними никогда не возникало. А когда появились дети, он был безумно счастлив: гордился старшим сыном, терпел проделки младшего. Но когда царица получила приглашение в Рим, Тимолеон был еще грудным ребенком, однако, второго приглашения могло и не последовать. Диона была нужна ей.

А Аполлонию нужна жена, и не обязательно Диона. И она сделала свой выбор — уехала; оставив старшего сына с отцом, а младшего забрала с собой; кроме того, она получила в собственность этот дом, и теперь была абсолютно свободна в своих поступках.

Да, у него есть основания полагать, что она принадлежит только самой себе. Аполлоний никогда не понимал ту часть ее сущности, которая не была обыкновенной женщиной из Александрии. Муж считал, что она холодна и безжалостна и выдает свои прихоти за божественную волю. В магию он не верил, в великих богов… нет, тоже не верил.

И вот теперь Аполлоний снова стоит перед ней.

— Так ты оставишь Тимолеона с нами? Его образование… занятия…

— Он будет заниматься с наставником царевича, — ответила Диона, и это был достаточно весомый аргумент. — Мы уезжаем, Аполлоний, тебе не удастся нам помешать. Оставь меня, сделай милость. Мне пора готовиться к отъезду.

Возможно, она оскорбила его достоинство, однако ее это мало беспокоило. Он поворчал немного, но в конце концов ушел.

Оставшись в одиночестве, она опустила голову на руки — разболелась все-таки. Зато теперь она свободна и может ехать куда пожелает, куда прикажет царица или богиня. И сына возьмет с собой.

Тимолеон был единственным человеком в доме, кто не боялся получить от нее взбучку.

— Мы поедем на корабле? С моряками? Как ты думаешь, сумею я поднять паруса? А весло мне подержать дадут?

— Надеюсь, что нет.

Тимолеон не слышал; он уже вприпрыжку бежал похвастаться всем своим друзьям, что он — да-да, он — будет моряком!

Диона вздохнула и улыбнулась. Вещи собраны, последние распоряжения слугам отданы: всем кроме Гебы, та везде следовала за своей госпожой. Солнце еще не встало, за окнами было темно. Утром царица отплывает в Тарс.

Когда взошло солнце, корабль уже бороздил морские воды. Египетские суда неслись со скоростью ветра; пурпурные и золотые паруса раздувались на мачтах. Гребцы молили облегчить их тяжкий труд. Огромный царский корабль плыл в окружении судов поменьше. Блеск роскоши на них здесь, далеко от земли, на расстояний месяца пути от Александрии, несколько потускнел: скамьи покрыты циновками из тростника с берегов Нила, на матросах простые юбки, а на иных и совсем ничего. Пассажиры бездельничали в своих комнатах, иногда выходили на палубу и, перегнувшись через борт корабля, наблюдали, как пенятся рассекаемые веслами волны, или отдавали дань морским богам.

Диона никогда не страдала морской болезнью и искренне жалела молоденького, изысканно одетого придворного — бедняга уже не первый час стоял перегнувшись через борт. Последние несколько дней он практически ничего не ел, но лучше ему не становилось. По-видимому, что-то в нем не понравилось морским богам.

— Знаешь, — сказал его друг с бессердечностью здорового человека, — тебе так плохо, потому что ты вышел на берег на Кипре. Только оставаясь в море, можно избавиться от морской болезни. Не выходи на берег пару месяцев, и тебе снова захочется жить.

Несчастный, похоже, готов был убить советчика, но у него не хватало сил. Его мучитель со смехом удалился. Диона подошла и обхватила голову мальчика руками — милость, которую он не оценил. Она не стала сообщать, что пытается помочь посредством магии. Конечно, этого недостаточно, чтобы смягчить гнев к нему морских богов, однако кое-что ей удалось: он оторвался от борта и добрел до своей каюты, где жил вместе с другими евнухами, и почти сразу заснул. Когда он проснется, судно уже будет стоять на якоре в Тарсе, если боги явят свою милость.

— Утром мы достигнем устья Сиднея! — провозгласил неизвестно откуда возникший Тимолеон: коричневый от загара, совершенно голый и чистый лишь потому, что только что нырял с верхней мачты в море. Руки его покрылись мозолями, ноги — волдырями, однако он был совершенно счастлив. — Потом наше судно поднимется вверх по Сиднею и встанет на якорь в Тарсе. Уж там мы покажем этим кровавым римлянинам, как надо относиться к Египту.

— Ну, ты-то не сможешь показать им свою загорелую попку, — пошутила Диона. — Мы будем достаточно далеко от них. И не забывай: ты уже взрослый, благородный господин, а не сопливый щенок.

Сын явно смахивал на заговорщика. — Диона слышала, как один из моряков рассказывал ему что-то о мятежах. Она никогда не думала, что царский матрос может обладать таким красноречием.

— Да, мама, — сдержанно произнес Тимолеон.

Такая покладистость была, судя по всему, следствием его общения с моряками. Они благоговели перед Дионой: поскольку, в отличие от Аполлония, почитали богиню и всем сердцем верили в магию.

Диона только радовалась, что хоть кто-то нашел способ урезонить озорника. Неплохо бы при случае оставить его на время с моряками. Однако, что бы ни думал его отец, она имела некоторое представление об ответственности перед положением в обществе. Может быть, став взрослым, ее сын и откроет в себе призвание капитана, но простым матросом не станет никогда.

— А Клеопатра страдает морской болезнью? — поинтересовался вдруг мальчик.

— У царицы не бывает морской болезни. Она в своей каюте вместе с Цезарионом.

— Вот уж кому плохо, так это Цезариону, — рассуждал Тимолеон. — Ведь он римлянин, хотя и на половину. Римляне хотят править миром, а с морем не уживаются. Гиджес сказал: это проклятие. — Гиджес был одним из его новых друзей, огромный нубиец с медным кольцом в ухе. Диона была в ужасе, увидев такое же кольцо в ухе Тимолеона. — Гиджес говорит, что римляне ненавидят море, а море ненавидит их. Вот почему они хотят заполучить наши корабли: мы-то не прокляты морем.

— А откуда ты знаешь, что им нужны именно наши корабли?

— Это всем известно.

— Что ж, возможно. Правители еще и сами не представляют, что намерены совершить, а их замыслы уже перестают быть тайной. Магия магией, но люди, все вместе, составляют гораздо более реальную силу, чем целый храм жрецов и предсказателей.

Она глубоко вдохнула воздух, пропитанный солью, солнцем и морем, коснулась руками теплого борта корабля. Позолота защищала нижний слой обшивки, сплетенный из тростника, одновременно и колючего и гладкого на ощупь. Стебли тростника еще помнят Нил, величественную медленную реку, источник жизненной силы и магии для Египта. Сейчас в море, на борту корабля, Диона была далеко от Египта, но по-прежнему оставалась его частью. А в Риме, в этой холодной чужой стране, где с ней были и царица, и богиня, сила покидала ее. Здесь же была ее родина, и, ощущая, как солнце греет кожу, а ветер треплет волосы, она, могущественная Диона, черпала магическую силу из досок под ногами — кедровых досок из Ливана, соединенных тростником, наполненным духом Египта, — и волшебный поток энергии устремлялся молитвой к небу, к солнцу.

Когда Диона вновь вернулась на землю, первое, что она увидела, были круглые от удивления и восхищения глаза Тимолеона.

— Я никогда не видел раньше, как ты это делаешь. Сделай еще раз, а?

— Нет. — Диона поймала его прежде, чем он успел улизнуть, и отвела в каюту. — Ну, а теперь, сопливый ты щенок или благородный господин, время заниматься греческим — и никаких возражений!

Спорить было бесполезно, и потом, ему нравился Родон, наставник Цезариона: он, конечно, евнух, но по словам матросов, служил оруженосцем во время войн Цезаря. Этого было достаточно, чтобы Тимолеон вел себя прилично — правда, сам Родон и не отрицал, и не подтверждал того, что о нем говорили. На самом деле это было правдой, но Родон из скромности помалкивал, кроме того, он был прекрасным учителем.

Итак, Тимолеон отправился на занятия, а Диона оставалась на палубе до самого захода солнца и, когда великое светило скрылось за горизонтом, неохотно отправилась к царице.

Клеопатру она нашла не в лучшем расположении духа. Сейчас царица была просто матерью и очень беспокоилась за сына, хотя и знала, что болезнь не опасна. Царица металась по комнате и беспрестанно ворчала, что, разумеется, лишь ухудшало состояние мальчика. Но только Диона могла осмелиться сказать ей об этом.

Жрица была не из тех, кого можно заставить замолчать взглядом или словом. Она отвела царицу в ее каюту и передала на попечение служанок. Охваченная страхом за сына, Клеопатра вовсе не выглядела великой владычицей.

— Все наше богатство, знания, могущество бессильны перед страданиями больного ребенка, — вымолвила она в отчаянии.

— Боги желают видеть нас покорными. — Диона мягко провела рукой по ее голове, расплетая косы, пальцами расчесала волосы. Она гладила ее как кошку. Царица и зашипела — точь-в-точь как кошка, но Диона не обратила на это внимание.

— Завтра ты встретишься с Антонием, — вымолвила она.

— Если ветер и боги позволят.

— Непременно позволят. Они плывут вместе с нами. Неужели ты не чувствуешь их присутствие?

— Я ничего не чувствую, кроме того, что сын мой — наполовину римлянин, и море не может ему этого простить.

И все же она успокаивалась, постепенно понимая то, что Диона знала с момента отъезда из Александрии: все во власти богов. Воздух был напоен божественной силой. Светильники качались, отбрасывая тени принимавшие облик диковинных зверей и птиц — крылатых, покрытых шерстью с длинными когтями; одна из теней человека с головой шакала, обнажившего в улыбке ряд белых зубов. Диона с почтением склонила голову перед этим самым старым хранителем ее дома, покровителем всех вступивших на путь магии и смерти. Когда он был рядом, она ничего не боялась, а она постоянно чувствовала его присутствие с тех пор как ступила на борт корабля.

Дыхание царицы, затаившейся во тьме, походило на шипение змеи.

— Смотри, Анубис[9]… Ты была права, как, впрочем, и всегда.

Диона не опровергла ее слов. Клеопатра склонилась перед ним в глубоком поклоне — ниже, чем жрица.

— Господин…

Быть может, он слегка кивнул в ответ, быть может, его зеленовато-желтые глаза взглянули на нее из другого измерения — и снисходительно, и с почтением. Да, она смертна, как и все люди, но она — Исида. И тот, кто был светом и тенью, знал об этом.

5

Марк Антоний, триумвир, властитель восточного мира, совершал обход своих подвалов.

— Божественно! — Он проходил между рядами кувшинов с вином. — Критское… кипрское… А это… — повторял он с глубоким удовлетворением человека, наконец-то вернувшегося домой.

Стройные ряды кувшинов уходили в глубину погреба. Он пробовал все вина на своем пути и, дойдя до цекубского, почувствовал, что больше пробовать не стоит. Пьян он не был — о его необыкновенной способности поглощать немыслимые количества божественного напитка слагали легенды, — просто пребывал в бесподобном «цекубском состоянии»: становился неумеренно дружелюбным и заставлял всех, кто оказывался рядом, наполнить кубки вином и разделить его восторг. Погреб на вилле в Тарсе был расположен как нельзя более удобно: из его дверей попадаешь прямо в обеденный зал, либо в сад на берегу реки.

Все проводили время в поисках хоть какого-нибудь занятия. Луций Севилий, гаруспик[10], любивший побаловаться иногда добрым цекубским, добрел до лестницы, ведущей на стену, и поднялся по ступеням вверх. Кто-то из прежних хозяев установил здесь мраморную скамью — можно было с комфортом наблюдать за проплывающими мимо и заходящими в порт кораблями.

— Ее еще нет?

Луций взглянул вниз: у подножия лестницы стоял Антоний с полным кубком вина, своим неотъемлемым атрибутом. Неподалеку валялся кувшин, вокруг разлиты остатки вина. Антоний задал этот вопрос не потому, что не знал ответа. Луций был уверен у этом. Тем не менее, кинув на всякий случай взгляд в сторону реки, он откликнулся:

— Нет. Нет еще. До завтра, скорее всего, не появятся.

— Мне считать это предсказанием?

Луций не хотел портить себе настроение, тем более что Антоний, в отличие от многих других, не слишком часто досаждал ему вопросами.

— Нет, всего лишь предположение. Слухами земля полнится. Местные жители дадут нам знать, когда египетский флот будет подходить к порту.

— Да-да, конечно. — Антоний взобрался на самый верх с неожиданной для его комплекции легкостью — очень крупный, он еще не растолстел и не слишком обрюзг, хотя и вливал в себя столько вина. Облокотившись на окаймлявшие стену перила, он не сводил взгляда с порта.

— Она тратит свое царское время… — произнес он то ли с удивлением, то ли с недовольством. — Луций не понял.

— Да, царице Египта нелегко выкроить время, — заметил он.

— Ты ведь не помнишь ее? Когда она жила в Риме, ты разъезжал по свету.

— Да… — кивнул Луций. — Я был в Галлии, затем в Испании, по приказу Цезаря. А когда я вернулся, она уже уехала из Рима.

— Жаль, что ему не удалось увидеть «покорение Рима Египтом» — так римляне называли явление царственной египтянки. — Говорят, она очень необычна.

Антоний расхохотался во все горло.

— Необычна? Ну, это слабо сказано. Да она страшна как черт! Нос крючком, подбородок загнут вверх и почти касается носа. Но представь: она начинает двигаться, говорить или устремляет на тебя свои огромные карие глазищи — и становится необыкновенно привлекательной. Какой там нос и прочее — уже не замечаешь… Эта женщина больше, чем просто красива. Она обворожительна.

Из уст такого ценителя женской красоты, как Антоний, это была наивысшая похвала. Луций поднял брови.

— Стало быть, интересная тебя ожидает встреча.

— Надеюсь. — Антоний скосил глаза на кубок, убедился, что вино еще осталось, залпом выпил его и осторожно поставил кубок на выступ стены. К большому удивлению Луция, он не отправился снова наполнять его, хотя и оглянулся на погреб.

— А вообще-то, я предпочел бы, чтобы она совсем сюда не приезжала.

— Ее корабли уже в море. И я уверен, она не стала бы проделывать такой путь понапрасну.

— Ну почему же. Могла. Чтобы поставить меня на место.

— Рим — твое место.

— Вот именно!

Луций не нашел, что ответить на это короткое замечание, а Антоний ничего к нему не добавил.

Они примолкли, правда, это вряд ли можно было назвать молчанием, поскольку триумвир, перебрав цекубского, все время что-то говорил. Но вокруг царило безмятежное спокойствие: солнце светило им в лица, ветер трепал волосы… Антоний не был назойливым собеседником, к тому же он относился к людям, способным подолгу оставаться без движения. Луцию он напоминал льва, который спит целый день и просыпается лишь для того, чтобы отправиться за добычей.

Они не очень давно знали друг друга. Луций был пятью годами моложе Антония. Когда умер Цезарь, в Риме Луция не было, он возвратился позже ради своей семьи и вскоре похоронил отца и за ним мать. Минул срок траура, и выяснилось, что от былого величия и богатства его семьи остались одни воспоминания. Что ему было делать? Лучше уж снова уехать — поместья он теперь не мог содержать, сестрам не в состоянии обеспечить приданое, чтобы они смогли удачно выйти замуж, да и рабов тоже нужно было кормить и присматривать за ними.

Он оставил дом и присоединился к свите триумвира в качестве посла. Так случилось, что в долгих походах и во время еще более долгих остановок в Греции и Азии, он стал любимым собеседником своего командующего. Луций не искал его милости — он вообще никогда и ни перед кем не заискивал, неизменно оставаясь самим собой. Просто Антоний оказался таким человеком, с которым даже гаруспику Луцию Севилию было о чем поговорить.

Антоний через некоторое время удалился — предстояли государственные дела, да и к приезду царицы следовало подготовиться. Луций остался сидеть на скамье. Вскоре триумвир вернулся и снова стал вглядываться вдаль, но на этот раз с заметно возросшим нетерпением.

— Смотри! — внезапно воскликнул он. — Вон там!

Луций не сразу понял — что же увидел Антоний? По реке всегда шли суда — поднимались вверх по течению с моря или спускались вниз, из гавани Тарса. Там, куда указывал Антоний, в строгом порядке плыли корабли. Лучи падали на них под таким углом, что казалось, они выплывают из середины огромного, сверкающего шара.

Луций подумал, что это всего лишь солнце, но, всмотревшись пристальнее, разглядел палубу, борта, нос корабля, все — золотое. Паруса, показавшиеся сначала черными их ослепленным глазам, отливали чистейшим пурпуром. Огромный корабль шел впереди всех остальных: мощные серебряные весла ритмично врезались в воду, следуя ударам барабана. Удары эти как бы отдавались в мозгу, Луций не слышал ни звука.

Подул ветер с реки и донес звуки музыки: плач флейт и рев труб на фоне гулких барабанных ударов.

Смеющийся голос Антония прозвучал необычно низко, в нем слышалось неподдельное восхищение.

— Такого я и представить себе не мог! Никогда в жизни! Ай да Клеопатра!

По берегу бежали люди, привлеченные сверканием золота, звуками музыки, тонким и сильным ароматом, принесенным ветром: духом самого Египта. Шум толпы напоминал клекот птиц, но не мог заглушить музыки, доносившейся с корабля. Некоторые бросались в воду и плыли за судами, не опасаясь ударов тяжелых весел. Вода бурлила вокруг пловцов, покрывая их головы шапками белой пены. Луцию чудились голубые волосы и зеленые глаза нимф, сопровождающих флотилию.

— Вот, — тихо произнес Антоний. — Вот она.

Луций, готовый увидеть нечто необыкновенное, решился наконец взглянуть на верхнюю палубу корабля, искрящуюся на солнце. Сквозь блеск золота он разглядел ложе, а на нем — женщину. На таком расстоянии не видно было лица, но в том, что это именно женщина, сомневаться не приходилось: на ней было просторное, струящееся одеяние, голова увенчана двумя коронами. Ее окружали красивые обнаженные мальчики с золотыми опахалами. Позади них стояли женщины и девушки в светло-зеленых и белых одеждах, олицетворяющих духов воды и воздуха.

— Венера появляется из пены морской, — провозгласил Антоний, — с целой свитой амуров и граций, охраняемая морскими нимфами. Совершенно в ее духе! И совершенно… неотразимо.

— Она вскружила тебе голову, — неожиданно перебил его Луций и спохватился: никогда он не позволял себе подобной резкости, даже бестактности. Но все происходящее сейчас на реке не имело ни малейшего отношения к магии и было лишь хорошо разыгранным спектаклем, рассчитанным на легковерных, которым солнце ослепило глаза, а вино замутило разум. И все же подействовала эта бутафория, да еще как — он забыл о правилах приличия.

Антоний добродушно ухмыльнулся.

— Почему только мне? А тебе? Не правда ли, она великолепна?

— Она… — начал было Луций и вдруг запнулся. — Похоже, все эти слухи — чистая правда. Она и впрямь владеет магией и может направить ее против нас.

— Конечно. — Антоний ничуть не разделял его тревоги. — Клеопатра — царица Египта, воплощение Исиды на земле. Она дышит.

— Я не хочу, чтобы меня коснулось ее дыхание, — прошептал Луций. — Не хочу!

— Ты что, боишься ее?

Серьезный вопрос, на него трудно ответить. Но Антоний и не ждал ответа — он уже спускался по лестнице, созывая свою свиту, но Луций не мог сдвинуться с места.

«Магия, — твердил он про себя. — Дышит магией».

Конечно, он знал, что это искусство родилось в Египте. Луций изучал его и почитал, но никогда не боялся. Однако то, что он только что видел и чувствовал, было большим, чем монотонные сухие заклинания и яды старых магов. Это была сила, направленная острием кинжала в самое сердце Рима.

А Рим — это Антоний. Антоний — поклонник Бахуса и женщин, Антоний, совершенно одурманенный ею еще до того как она со своими ароматами, музыкой, блеском, со всем своим обаянием, ступила на эту землю.

— О, всемогущий Юпитер, — взмолился Луций Севилий, гаруспик. — Великие боги земли, неба и подземного мира, заклинаю вас, защитите его. Проясните его разум. Не дайте ему забыть: пусть она царица Египта, но он… он правитель Рима, он — это сам Рим!

6

Клеопатре нравилось обманывать простодушных. Но больше всего на свете она любила — и это было главным ее изъяном — демонстрировать самой себе свое величие, величие богини на земле. Золото, ароматы, мальчики-купидоны тешили ее честолюбие. Здесь не было никакой магии. Царица не прибегала к колдовству, если можно было обойтись искусной имитацией.

Диона, вся в белом, согласно роли одной из граций, стояла за троном и не спускала глаз с Тимолеона. Ее непутевый сын рвался в ряды купидонов, но она запретила ему стоять голышом на виду у всех. От обиды он буквально взвыл, но быстро утешился, получив позволение присоединиться к матросам. Странно, что туника еще была на нем — уцепившись за рангоут высоко над палубой, мальчик вертелся во все стороны.

Весла поднимались и опускались, как крылья. Ветер надул паруса — и корабль понесся вперед так стремительно и ровно, что казалось, будто он стоит на месте, а земля, как это судно, груженое кричащими и поющими людьми, летит ему навстречу.

В толпе были и римляне. Алые плащи легионеров каплями крови выделялись даже в пестроте ярких красок восточного города. Легионеры строились вдоль набережной; хриплые крики командующих врывались в изысканную музыку, льющуюся с корабля Клеопатры. Устоит ли Египет перед грубой силой Рима?

Царице предстоит испытать свое могущество. Прикрыв глаза, Диона на несколько мгновений переместилась в многоцветный, удивительный, ослепляющий роскошью мир Египта, но тут же вернулась в порт Тарса.

Суда повернули к берегу, подгоняемые ветром. Музыка звучала не умолкая, но уже слышались команды капитанов и стук пяток бегущих матросов. Сверкающая разноцветная флотилия вошла в порт, будто сам Египет пожаловал сюда. На расстоянии яркость красок била в глаза и казалась безвкусной, но вблизи все выглядело вполне благопристойно.

Луций Севилий, гаруспик, стоял на краю портика, повыше уровня улицы, и наблюдал за происходящим через головы заполнивших порт людей. Краем глаза он видел Антония: тот расположился на рыночной площади на возвышении — здесь он обычно слушал сообщения по разным делам, вершил правосудие и теперь намеревался встретить царицу Египта. Правитель, в боевых доспехах, как и вся его свита, сидел в кресле, служившем ему троном. Он будто позировал невидимому скульптору, и тяжесть оружия, казалось, нисколько не обременяла его. Поразмыслив, Луций решил, что удобнее остаться в военном обмундировании, чем надевать тогу. Солнце палило нещадно, а тога шерстяная. Решивший пройтись с достоинством в полном одеянии рисковал получить солнечный удар или, что еще хуже, упасть на глазах у всех, запутавшись в длинных полах. Солдаты — те приучены маршировать даже в парадной амуниции. Но одетым в тоги аристократам приходилось идти медленным и размеренным шагом.

Несмотря на жаркий день вся знать собралась на набережной. Каждый хотел видеть происходящее, поэтому за удобные места велась настоящая борьба. Все взгляды были устремлены на вошедший в порт корабль.

Судно размеренно покачивалось на волнах. Музыка не умолкала. Люди на палубе стояли совершенно неподвижно, как статуи в храме, не знавшие усталости. Лодки не спустили, царица не двинулась с места, чтобы поприветствовать триумвира.

Время шло, солнце покидало небосвод, а Антоний все не двигался и не произносил ни звука. Он не тронулся с места, даже когда толпа, окружавшая его, постепенно передвинулась ближе к реке, к египетским судам, а его собственная свита постепенно слилась с массой людей, собравшихся в гавани. Наконец он остался один.

Женщина на корабле казалась одинокой, как и он, хотя была окружена приближенными, все взгляды были устремлены только на нее. Она сидела недвижно, огромные глаза отрешенно смотрели поверх толпы на берегу.

На мгновение Луцию почудилось, что это не живая женщина, но лишь видение, а корабль полон призраков и бесплотных духов.

Вдруг он заметил какое-то движение — молоденький матросик, ловкий, как обезьяна, уверенно, как на каменном полу, стоял на узком канатном мостике. Одна из граций краем глаза неотрывно следила за ним. У него и у нее был один и тот же овал лица, темные оленьи глаза, иссиня-черные пышные вьющиеся волосы; позы обоих были одинаково непринужденными, движения легки и свободны. Брат и сестра? Или сын и мать?

Мальчик поймал ее взгляд. Женщина слегка нахмурилась. Он застыл на месте, всем своим видом выражая и недовольство и безусловное подчинение ее воле. Нет, не сестра, мать; только матери дана такая власть.

Луций нашел это забавным. Все неземные существа, так напугавшие его, оказались вдруг обычными людьми. В глазах ребенка не было страха, в поведении матери — ни намека на тиранию. На минуту он совершенно растерялся, почувствовав симпатию к царице, имевшей таких славных подданных.

Как бы то ни было, Клеопатра должна быть осторожной.

Корабль встал на якорь, но царица не спустилась — пусть триумвир, если ему будет угодно, сам придет к ней. Но он оставался неподвижен и, казалось, наслаждался музыкой, тонущей в тишине площади, и живой картиной, персонажами которой были царица и ее придворные. Спектакль окончен — публике положено аплодировать и отправляться по домам.

Луций взглянул на Антония: тот выглядел спокойным и непреклонным.

Наконец, когда стало казаться, что и в порту Тарса египетская царица недоступна и недосягаема, с судна спустили лодку — небольшую позолоченную ладью с гребцами в белых, светящихся на солнце юбках. Среди них находился тот, кого все ожидали. Он был в обычной египетской одежде, точнее, в платье жреца из белого льна, очень тонком, казавшемся почти прозрачным; на груди красовалось массивное золотое украшение; волосы — нет, парик — были уложены в искусно заплетенные косы. Глаза на смуглом морщинистом лице были разрисованы так, Как сумеет не каждый египтянин.

Луций Севилий подумал, что Клеопатра — эллинка и не более египтянка, чем Антоний, где бы она ни родилась. Говорили, что она владеет всеми языками и наречиями своего царства; если так, это делает ей честь. Все остальные говорят лишь на греческом или даже на македонском — наречии своего предка, гордившегося тем, что великий Александр — его сводный брат. Действительно ли старый Птолемей его брат? По мнению Луция, это был просто предлог, чтобы захватить власть в землях, самим Александром не завоеванных, но согласных подчиниться ему, дабы спастись от ярма Персии.

Простодушные египтяне поверили мифу и назвали Птолемея своим фараоном и освободителем. Его потомок, похоже, решил напомнить Риму, что Египет все еще считает себя свободным государством.

Посланец сошел на берег с не меньшим достоинством, чем римлянин, облаченный в тогу, и, опираясь на позолоченный жезл, повернулся к свите Антония. Из-за шума толпы Луций не расслышал, что он сказал им и что они ответили ему. Беседа продолжалась довольно долго. Затем египтянин отвернулся от своих собеседников и направился к рыночной площади. Легионеры, вооруженные копьями, прокладывали ему путь. Медленным, но достаточно твердым шагом он шел сквозь толпу к пустой площади. Антоний ждал, безмолвный, одинокий в своем величии.

Постепенно наступила полная тишина. Луций слышал только равномерные удары жезла посланника о камни площади. Жезл венчала голова змеи, священной кобры Египта: ее сверкающие глаза — два маленьких, кроваво-красных рубина — казались живыми.

Что ж, если мифы не лгут, возможно, так оно и есть. Но, вообще-то, жезл со змеиной головкой — старый трюк египетских жрецов. Что же он сделает? Бросит его к ногам Антония и прикажет ожившей змее вонзить ядовитые зубы в тело римлянина? Да нет как будто… Жезл как жезл, просто позолоченное дерево. Жрец приблизился к триумвиру и за несколько шагов до возвышения остановился. Он не поклонился, лишь склонил голову в знак почтения и заговорил на классическом греческом чистым, красивым голосом.

Фразы были не цветисты, тон — спокоен. Царица Египта приглашает правителя Рима отужинать с ней на корабле после захода солнца.

Правитель наконец проявил хоть какие-то эмоции — он нахмурился.

— Мы желаем, чтобы царица отужинала с нами до захода солнца.

Посланник бесстрастно ответил, что царица Египта сожалеет, но не может принять приглашение. Госпожа предпочитает принять правителя Рима на своей территории.

Луций подумал, что если царица хотела задеть Антония, то она, несомненно, достигла своей цели: триумвир в гневе, а ответ предельно краток.

— Пусть сегодня будет так, как желает царица.

— Вояка ринулся в бой, — сказал Антоний Луцию. Солнце уже почти село, и он снова облачался в доспехи, которые снимал днем, чтобы отдохнуть и завершить неотложные дела. — Будь я проходимцем сенатором — не в обиду тебе сказано, ты ведь скоро вступишь в сенат, — споры я вел бы в открытую, но все равно проиграл бы Клеопатре. Она мастер в таких делах.

Луций не обиделся — он и сам не очень жаловал сенаторов. Но все же заметил:

— Ты не должен так быстро сдаваться. Она сочтет, что может обвести тебя вокруг пальца.

— Это ее дело, — вымолвил Антоний с какой-то обреченностью в голосе. — Я ей не соперник, точно тебе говорю, но на своей земле я хозяин.

— Однако сегодня ты идешь к ней, — напомнил Луций.

— Но как солдат, как полководец. — Антоний улыбнулся, блеснув зубами, и приподнял оружие, чтобы слуга смог закрепить золотую кирасу. Это были его лучшие парадные доспехи с изображением празднества в честь Диониса: длинной вереницы сатиров и танцующих менад с виноградными гроздьями в руках. Странный выбор мотива для украшения доспехов воина — правда, лик бога, если присмотреться поближе, был ужасен: стальная красивая холодная маска с совершенно пустыми безумными глазами.

Луций немало побыл на войне и не раз видел подлинное ее лицо. Посмотрев в лицо богу, он ощутил холодную дрожь.

— Пойдем, — молвил Антоний. — Нас ждет сражение.

— Он все воспринимает как воин, — говорила Клеопатра, пока служанки готовили ее к предстоящему ужину. — Для него наша встреча — это сражение, а я — враг.

Диона уже давно была готова: парик уложили в косы, а лицо окаменело под слоем краски. Платье в старинном стиле Двух Земель, такое прозрачное, что не скрывало ничего, не смущало ее: она уже давно научилась не краснеть. Его основное достоинство заключалось в том, что в нем всегда прохладно, несмотря на тяжесть украшений, превращавших его простоту в подлинное великолепие.

Клеопатра нервничала, как молодая жена перед первой брачной ночью. Лицо ее совершенно застыло, пока служанка накладывала краску, и вообще она двигалась только по просьбе девушки, одевавшей и причесывавшей ее; правда, украшения выбирала сама, хотя к советам прислушивалась. При этом говорила царица без умолку.

— Антоний не политик, — сказала она. — Он все делает открыто и хитрить не умеет. И все же такая простота может быть опасной. Мне не следует его недооценивать. Не позволяй мне ошибаться, Диона.

— Значит, я могу остановить тебя, если ты начнешь делать глупости?

Царица резко повернулась, испугав служанок. Диона подарила ей самую очаровательную улыбку.

— Ты, дерзкая.

— Без сомнения, — подтвердила Диона.

Гнев Клеопатры мгновенно растаял.

— Ах ты… Вот теперь я понимаю, почему терплю тебя, — начала она и сказала бы больше, но паж, проскользнувший в комнату, склонил голову в знак почтения и провозгласил: — Госпожа, они пришли!

Послышался звон оружия, глухой стук шагов, раскатистый римский говор. Клеопатра выпрямилась. Диона видела, как напряжены были все ее мышцы, когда она поворачивалась к прислужницам, продолжавшим хлопотать вокруг нее. Все они умели понять любое выражение ее лица и не спеша продолжали с торжественной важностью исполнять свое дело. Только одна, совсем маленькая девочка, отвечавшая за сандалии царицы, засуетилась. Диона тихонько дотронулась до ее плеча:

— Не торопись, царица никогда не спешит. Чужеземные воины подождут.

Воины и ждали. Царица, уже в полном облачении, села на кушетку у стены и велела принести книгу.

— Читай, — приказала она Дионе.

Жрица считала Гесиода невероятно скучным, но все же начала читать, а в пиршественном зале римляне между тем учились терпению.

«Да, это Египет», — думал гаруспик Луций Севилий. Незнакомые ароматы одурманивали его, краски слепили. Все, что не расписано, было позолочено или выложено самоцветами. Сидя в этом зале, на мягком ложе, он с трудом представлял себе, что находится в порту Тарса.

Зал и вправду был диковинкой для римлян: стены не из мрамора или крашеного известняка, а из дерева, колонны тоже деревянные, а между ними — тонкие драпировки, колышущиеся от малейшего движения воздуха. Огромные круглые и квадратные светильники — и другие, самых немыслимых форм — свисали с потолка, стояли между колоннами, на столах, вокруг каждого ложа. В зале было светло как днем, но свет, льющийся со всех сторон, был немного мягче, чем солнечный.

Слуги в египетских юбках предлагали вино, которого гости соизволили отведать, и лакомства — разумеется, на золотых блюдах. Они уже не раз приносили им извинения за то, что царица запаздывает. Луций был несколько удивлен тому, что Антоний еще держится, не вышел из себя. Однако до этого, казалось, недалеко: он вел себя намного развязнее, чем обычно, и слишком много пил. Правитель Рима непринужденно развалился на ложе, которое считалось почетным местом — туда его усадили вежливые слуги. До Луция, устроившегося неподалеку, доносились лишь обрывки фраз из его бесед с другими гостями. С каждым часом юмор триумвира становился все грубее.

Не все приглашенные были римляне. Сюда прибыли и знатные жители Тарса, одетые в свои лучшие платья, толпились придворные в греческих и египетских одеждах. Говорили в основном по-гречески. Луций, удобно усевшись на ложе, радовался, что оказался в одиночестве, поскольку мог, не отвлекаясь на пустую болтовню, в полной мере оценить великолепие приема. Поглощенный созерцанием резного позолоченного изображения нимфы верхом на гусе, или, точнее, Леды в объятиях лебедя, он вдруг почувствовал, как на него упала чья-то тень: кто-то садился на свободное место рядом. Луций повернул голову.

— О, — выпалил он неожиданно для себя. — Да это же самая симпатичная из граций. Ты что, заперла своего сына в сундуке, чтобы он не бегал за вами?

Спутница царицы посмотрела на него с заметным интересом и без всякого осуждения.

— Ты почти угадал. Ты меня знаешь?

— Пожалуй, — он запнулся, — можно сказать и так. Я видел тебя на корабле. Ты была грацией. А матросик на канатном мостике — это твой сын, да? Я не ошибся? Наверное, он большой озорник.

Египетская госпожа от души рассмеялась.

— О да! А в тот момент он был готов пройтись на руках, потанцевать на мачте или выкинуть еще какой-нибудь номер. — Женщина приподняла брови, подкрашенные, как принято в Египте, но даже под слоем краски, он заметил, что они красивые, изогнутые. Огромные темные искрящиеся глаза светились любопытством.

— Ты жрец?

— Да как сказать… Я… — Он снова запнулся: проклятый язык, никогда не известно, что он начнет болтать в присутствии красивой женщины. — Да, да, я жрец! Но как ты…

— И я тоже. — Египтянка кивнула, будто он подтвердил то, что она давно знала. — Мое имя Диона, я из рода Лагидов. Хотя нет, — добавила она с блеском в глазах, — я царского рода. Я — жрица Исиды в Двух Землях.

— Луций, — представился он, — Севилий, гаруспик.

— А-а, — молвила она, — провидец. Что ты думаешь о тех жутких росписях — вон на той балке?

Он проследил за направлением ее взгляда и почему-то покраснел. По-моему, это ужасно, — услышал он свои собственные слова.

— Ты прав, это действительно ужасно, — подтвердила Диона. Римлянки, случалось, обсуждали подобные вещи, но никогда не позволяли себе высказываться столь откровенно. — Я рада, что хоть у кого-то в Риме есть вкус. А царские строители уверены: чтобы произвести впечатление на римлянина, надо положить по пуду позолоты на каждую балку.

— Ну, в этом-то, я думаю, они не очень ошиблись. Признаюсь, меня это просто потрясло. Никогда не видел ничего… — И неожиданно умолк.

В полумраке ему показалось, что Диона сидит на ложе, как ребенок, готовый в любую секунду сорваться с места: руки скрещены на коленях… Это более чем откровенное египетское платье… оно не оставляло простора воображению. Щеки его запылали. Он опустил глаза, огорченно уставившись на каплю вина на своей тоге: откуда только взялась эта капля? Кубок уже давно стоит нетронутым на низком столике у ложа… Когда он решился снова поднять глаза, царица Египта сочла наконец возможным оказать гостям честь своим появлением.

7

Если госпожа не первой молодости и не блистает красотой, она всегда предпочитает романтическое сияние одинокой луны. Клеопатра же, судя по всему, любила яркий свет, и не имело значения, что было его источником: солнце или множество свечей. Царица и богиня, вся в сиянии золота, величественно шествовала по залу в окружении придворных дам. Многие из них были выше ее и намного красивее, но взгляды присутствующих были прикованы только к Клеопатре.

Луций Севилий с самого начала пообещал себе не поддаваться ее чарам. Однако сейчас, несмотря на все ее великолепие, она была вполне земной — по крайней мере, он не почувствовал никакого дыхания магии. Но в ней ощущалась непоколебимая уверенность в том, что все вокруг существуют лишь для того, чтобы Служить ей, царице великого народа, рожденной чтобы править миром. Именно это и было написано на ее лице.

Антоний поднялся со своего ложа с несвойственной ему учтивостью. Вслед за ним встали все гости с Востока и низко склонились перед царицей. Римляне вытянулись, как солдаты в строю. Она поприветствовала всех сразу, никак не выделив Антония, хотя он занимал почетное место.

На ложе, стоявшее рядом с ложем триумвира, царица опустилась легко и грациозно — тяжелые и неудобные одежды, казалось, не стесняли ее движений. Свита ее разошлась по залу, и пиршество наконец началось.

Двенадцать столов выстроились друг за другом, то ли в честь двенадцати римских скрижалей, то ли в насмешку над ними. Луцию, случалось, приходилось заниматься подготовкой государственных приемов, но этот привел его в восхищение. Трудно поверить, что такой великолепный ужин с неисчислимым множеством разнообразных блюд устроила женщина, утомленная многодневным морским путешествием и имеющая лишь несколько часов, чтобы пополнить свои запасы на рынке Тарса. На столах — поистине царская роскошь: рыба, жаркое из ягненка, гуси, утки; еще что-то очень аппетитное, сочное, под соусом — слуга назвал это газель; финики из Персии и Иерихона, сушеные с медом, гвоздикой, корицей; яблоки из Дамаска, запеченные в формочках; изюм из царских виноградников; гранатовый сок из садов Клеопатры в Александрии.

Изобилию не было конца. Царица рассыпалась в извинениях.

— У себя дома, — повторяла она красивым низким голосом, — я бы подготовила настоящий ужин. К сожалению, здесь…

— Ваш прием бесподобен, — возразил Антоний. — Вряд ли я смог бы устроить лучший даже в моем римском доме.

— Но говорят, жена ваша из тех женщин, что могут все, — произнесла царица то ли колкость, то ли комплимент. — Она, вероятно, следит, чтобы ваш дом соответствовал вашему положению, не правда ли? А в Риме это означает меру и воздержанность.

— Но сейчас мы на Востоке, моя египетская госпожа!

Клеопатра неожиданно улыбнулась.

Диона с удовольствием отметила, что царица оставила свою нервозность где-то между комнатами и залом. Эффект от ее появления оказался даже большим, чем она сама ожидала. Все римляне так были поражены, что разом умолкли, даже молодой гаруспик, которого, судя по его отсутствующему виду, мало занимало происходящее.

Она краем глаза наблюдала за ним. Вообще-то, лица римлян напоминают обломки скал, а линии носа — нос корабля; весь их облик исполнен сознанием собственного достоинства. В Луции Севилии достоинства было более чем достаточно, но лицо казалось более открытым, чем у остальных, а нос — не так сильно изогнутым. Несомненно, он симпатичный, его даже можно назвать красивым, если бы не плотно сжатые губы — как будто он никогда не улыбается. Черные вьющиеся волосы, смуглая кожа, нежная, как у девушки, огромные карие глаза — он похож на мальчика. Но морщинки в уголках глаз и взгляд умудренного жизнью человека свидетельствовали о том, что он гораздо старше, чем поначалу кажется.

Луций Севилий понравился ей. Хотя он был несколько шокирован ее платьем, но не осмелился ничего сказать о том, в каком виде следует благородной госпоже появляться в обществе — а большинство римлян не преминули бы прочесть наставление. Кроме того, судя по его одежде, для него имело значение не количество, а качество золотых украшений. У него, несомненно, был вкус, что для римлянина — большая редкость.

Он ел молча, скорее всего, просто от застенчивости. Конечно, Дионе ничего не стоило растормошить его, но сейчас ее больше интересовало совсем другое — она внимательно наблюдала за теми двоими, что были главными на этом пиршестве.

Доспехи Антония сверкали в свете ламп. Блеск одежд Клеопатры слепил глаза. Обменявшись приветствиями, они говорили очень мало и только на отвлеченные темы. И все же между ними возникло что-то неуловимое.

Возможно, эта незримая ниточка связала их раньше, еще в Риме, когда был жив Цезарь. Для него слова были и броней, и оружием; с ним Клеопатра в полной мере проявила свой темперамент, а ее шутки становились необыкновенно утонченными. Антоний же, в отличие от своего друга, никогда не блистал остроумием.

С той странной ночи, когда умер Цезарь и Клеопатра, не найдя другого выхода, уехала в Египет, он очень изменился. Тогда Антоний помог ей и внешне был очень спокоен, как и она, но под спокойствием этим у обоих скрывалась ярость. Сейчас гнев его ушел в прошлое, и он чувствовал себя необыкновенно одиноким, как каждый человек, на плечах которого лежит груз власти.

Однако Клеопатра ничего не забыла, гнев ее был по-прежнему жив и то и дело прорывался наружу в насмешках над римлянами; но она все же пыталась сдерживаться, возможно, из осторожности. Ужин продолжался, и Диона неожиданно ощутила, что ярость Клеопатры перерастает в какое-то новое чувство — не умиротворение, нет, оно было чуждо царице. Но сейчас, здесь, владычица Египта обрела спокойствие.

Похоже, и Антоний понял это. Кубки наполнялись снова и снова, блики света, казалось, плавали в море вина, взгляды встречались все чаще.

— Афродита приехала к Дионису на радость всей Азии! — произнесла Диона. Голос, почти заглушивший шум в зале, не принадлежал ей. Так было всегда, когда говорила богиня. За первой фразой продолжения не последовало, хотя она и ждала этого.

Молодой гаруспик с ужасом смотрел на нее — должно быть, решил, что увидел богиню. Она улыбнулась ему.

— Не пугайся. Это всего лишь ее голос.

— Так ты действительно жрица? — медленно вымолвил он.

— А ты сомневался?

Его щеки зарделись, как у мальчишки.

— Ничего страшного… — Она пыталась хоть немного ободрить его. — Мне никто не верит, пока сам не убедится. Но я действительно голос богини в Двух Землях — и за их пределами.

— Но как же?.. Ведь для этого нужен особый порядок: ритуалы… жертвоприношения…

— Я сама и ритуал, и жертва. Больше ей ничего не нужно. Да и зачем? Богиня может делать все, что пожелает.

Бедный римлянин, он не мог этого понять. Все его боги связаны путами церемоний, жрецы обессилены давлением политиков, их могущество осталось лишь в воспоминаниях. Неудивительно, что Египет так напугал его. Египетские боги живые, они живут вместе со своим народом. Их имена знают все, и имена эти значат больше, чем названия храмов.

Если Луций Севилий, парусник, так и не смог постигнуть божественной сути Египта, то Марку Антонию, триумвиру, это было совершенно не нужно. В ту ночь он сам был божеством. Весь сверкающий золотом, разгоряченный и одурманенный вином, он наконец поднялся с ложа, споткнулся, однако удержался на ногах, засмеялся и подал ей руку. Царица улыбнулась в ответ и позволила ему помочь себе встать. Он ли снова качнулся, или она приблизилась к нему — всего мгновение, объятие, мимолетное прикосновение, но оно сказало больше, чем любые слова.

Диона никак не смогла бы помешать этому, у нее не было ни малейшей возможности предостеречь царицу. Впрочем, никто больше, казалось, не смотрел в их сторону. Все были пьяны и поглощены экзотическим танцем нубийцев, которых царица привезла с собой.

«Так скоро?» — внезапно вырвалось у нее. А может быть, и Клеопатра, и Антоний, знают, что делают?

Царица скользнула за занавески позади своего ложа. Антоний вышел из зала. Диона услышала, как он подзывал своего гребца.

Неожиданно она поняла, что смотрит на Луция Севилия. В первый раз гаруспик взглянул на нее прямо, не опуская глаз и не краснея, и улыбнулся.

— Не сегодня, — вымолвил он.

— Нет, не сегодня, — откликнулась Диона.

8

Диона в сопровождении вооруженного охранника, служанки с корзиной, Тимолеона, своего сына, и Цезариона, улизнувшего от своего наставника, шла по городу, удаляясь от порта. Лодка, которая их привезла, уже отплывала обратно и вернется за ними после полудня.

Было раннее утро, но царица уже проснулась, хотя и не вставала, резонно полагая, что со многими делами можно с успехом разобраться в кровати. Почти все ее придворные спали как убитые после ночных возлияний. Римляне пребывали в таком же состоянии.

На рынке уже вовсю бурлила жизнь. И мальчики готовы были полностью окунуться в этот водоворот. Тимолеон в принципе не возражал против компании «младенца». «Младенец» же, будучи всего тремя ходами младше, отнесся к своему спутнику гораздо доброжелательнее и добродушно улыбался ему. Впрочем, они стоили друг друга: насколько Тимолеон был непослушен и шаловлив, настолько же Цезарион был сыном своих родителей, Цезаря и Клеопатры, унаследовав от них ум, надменность и умение стойко переносить неприятности.

Диона особо полагалась на то, что дети беспрекословно будут ее слушаться, и надеялась лишь на одно свойство, которым не обладал даже Цезарион: умение повелевать. Оба проказника уже не раз проверяли его действие на себе и были уверены, что, пожелай она, весь мир обрушится на их головы, и потому предпочитали вести себя прилично и часами покорно следовали за ней.

Не доходя до рыночной площади, где они могли поднять настоящее восстание, Диона остановилась и разрешила Тимолеону и Цезариону в сопровождении стражника погулять по рынку.

— Не забудь, — сказала она сыну, — ты должен приглядывать за Цезарионом. И не оставляй его ни на минуту одного. За все проказы придется отвечать тебе.

— Само собой, — вымолвил Тимолеон, но мыслями он уже был далеко отсюда.

— Смотри у меня! — пригрозила мать.

Он открыл было рот — и снова закрыл. Иные дети спорят, даже когда это бесполезно. Не таков был Тимолеон: будучи сообразительным не по возрасту, он счел лучшим остановиться на достигнутом. Вряд ли это назовешь свободой, но куда ни шло: все же лучше, чем полдня шагать за матерью по пятам.

Оставив «младенца» на попечение молоденького солдата, Тимолеон тут же устремился к рядам со сладостями, но гордость его снова была уязвлена: кошелек-то остался у стражника, тут мать не проявила милосердия. Диона проводила их взглядом со смешанным чувством облегчения и тревоги.

— Только боги знают, что они могут натворить, — пробормотала она.

Слух Гебы, немой от рождения, мог бы посоперничать с кошачьим; к тому же она была далеко не глупа. Темное лицо нубийки расплылось в улыбке. Она была не намного старше Тимолеона и еще не забыла, как славно иногда поозорничать.

Диона и сама помнила. Улыбнувшись в ответ, она неторопливо побрела по рынку. По правде говоря, ей почти ничего не было нужно, просто приятно после месяца на борту корабля снова оказаться на твердой земле. Она поторговалась с продавцом шерсти, убеждавшим, что его товар — настоящая тирианская шерсть; Диона точно знала, что шерсть покрашена ягодами и потеряет свой замечательный цвет после первой же стирки. Она прошла мимо лавок с серебряными браслетами; купила виноградный лист, фаршированный мясом и ячменем, уселась на постамент статуи рожденной из пены Афродиты и начала его есть еще горячим.

Она чувствовала себя чуть ли не ровесницей Тимолеона, но гораздо более свободной в поступках. Правда, ей слишком редко удавалось так легкомысленно проводить время. Геба тоже ничего не имела против: шустрая, проворная в услужении, нубийка больше любила дремать на солнце, потягиваясь, как большая ленивая кошка.

Они расположились на самом краю рыночной площади, неподалеку от возвышения, где еще совсем недавно в одиночестве сидел Антоний — неужели это было только вчера? Диону тогда поразила холодная бесстрастность его лица.

В это утро Антония здесь не было — или только пока не было. Отсутствовало даже его кресло, которое всегда появлялось вместе с триумвиром. Единственное место, где оно еще не побывало — корабль Клеопатры. Египет остается независимым государством, что бы там ни думали римляне.

Диона съела лишь половину своего виноградного листа, а остальное отдала маленькой бездомной кошке, худущей — кожа да кости, — с огромными голодными глазами. Уронив кусочек мяса, кошка протянула костлявую лапку, подхватила кусочек и отправила в рот, совсем как ребенок.

Геба зашипела, сотворив руками знак против дьявола, и попыталась отогнать кошку.

Диона остановила ее.

— Не надо. Это дитя Матери Баст[11]. Смотри — она понимает нас. Кошечка на минуту оторвалась от своего мяса, прошипела ответ Гебе и, застенчиво взглянув на Диону, что-то спросила тихо, почти неслышно: «Мяу?»

— Мяу, — ответила Диона.

Кошка благодарно потерлась головой о ее руки.

Диона поднялась, собираясь идти дальше, кошка последовала за ней. Диона не прогоняла ее. Если кошка решила остаться с ней, значит, сама Бастет благословляет ее, но не стоит торопить события: кошки принадлежат лишь сами себе и своей богине, они слишком редко идут к людям.

Недалеко от статуи Афродиты тянулись рыбные ряды. Диона купила пригоршню маленьких соленых рыбок: в ее доме в Александрии жили кошки — большие любительницы этого лакомства. Чуть дальше женщина продавала парное козье молоко. С большой чашкой молока Диона снова устроилась у статуи. Часть она выпила сама, часть отдала Гебе и немного — кошке: та съела пару соленых рыбок и теперь ей ужасно хотелось пить.

Неожиданно Диона заметила, что за ними наблюдают. Она знала, конечно, что римляне надевают тоги лишь в особых случаях, поскольку эта одежда слишком неудобна для повседневной носки. Но ее все же весьма удивил вид Луция Севилия, гаруспика, — он был в таких же сандалиях из мягкой кожи и тонкой льняной тунике, как и у всех жителей Тарса. Судя по всему, его эта встреча не удивила.

— Доброе утро, — поздоровалась она.

— Доброе утро, — вежливо ответил он, лишь слегка покраснев. — Ты всегда подбираешь бездомных кошек, когда бываешь на рынке?

— Да нет, пока не приходилось. Она сама за мной увязалась.

— Да, подлизываться они умеют.

Кошка подняла голову, изучающе посмотрела на римлянина и вынесла свой вердикт: «Мур-р-р». Казалось, она мурлычет вся — от ушей до кончика хвоста.

— Она говорит, что тебе нужна строгая мать, — перевела Диона, — но не может же она усыновлять всех подряд.

— Особенно сироту из Рима?

— Кошкам все равно, к какой вере или какому народу мы принадлежим. Люди есть люди, жалкие создания, где бы ни родились.

Гаруспик засмеялся. Здесь, на рынке, среди простых горожан, он вел себя более непринужденно, чем на приеме у Клеопатры. Диона намекнула, что Луций может взять кошку себе, но он сделал вид, что намека не понял.

— Наверное, ты держишь собак, — поразмыслив, предположила Диона.

— О, псы очаровательные создания, только уж очень зависимые.

— Но разве римляне не предпочитают подобострастие независимости?

Луций Севилий понял, что она имела в виду, и глаза его вспыхнули, но, кажется, не рассердился. Скорее он был немного удивлен.

— Римляне — возможно. Но я — нет.

Громко замурлыкала кошка. Она доела наконец свой завтрак и теперь забралась на колени жрицы, намереваясь умыться. Луций уселся рядом — должно быть, он не имел обычной для римлян привычки гордо стоять в любых обстоятельствах. Он по-мальчишески поджал ноги и стал рассматривать прохожих.

«До чего же хорош, — подумала Диона, — и, похоже, не сознает этого».

Кошка закончила утренний туалет и попыталась завернуться в полу платья Дионы. Геба, сидящая на корточках неподалеку, у стены дома, кинула на нее гневный взгляд, но кошка ничуть не испугалась служанки.

— А твой сын сегодня в городе? — неожиданно поинтересовался Луций Севилий.

У Дионы чуть сердце не остановилось.

— Почему ты спрашиваешь? Ты его видел? Что он делает?

— Ничего особенного, — успокоил ее Луций. — С ним еще один мальчик, помладше. Они играют в салочки. Была на нем ярко-зеленая туника?

— О боги, нет. Если это все, что он натворил, — я просто счастлива.

— Довольно странный оттенок зеленого, — добавил римлянин, — чересчур яркий, по-моему. Надеюсь, он не отдал за нее кучу денег?

— Нет. Кошелек у Диомеда.

— Диомед — это, по-видимому, стражник, — заключил Луций, — а мальчики — ваши сыновья.

— Только один, старший. Младший — сын царицы. Да. Птолемей Цезарь — Цезарион.

И царица… его мать… она позволяет ему так запросто бегать по улицам Тарса, будто сыну простолюдина?

— Тебя, кажется это не удивило, когда ты подумал, что он мой ребенок. А я тоже не отношусь к простым ремесленникам.

Луций понял, что его слегка осадили, и стал осторожнее.

— У царицы, я знаю, есть… были сестры, но…

— О нет, я не сестра Клеопатры. Мой род идет от брата первого правителя Египта Птолемея. Мы никогда не претендовали на трон, но и сборщиками мусора не были.

Теперь Луций Севилий с обидой посмотрел на нее.

— Я не говорил этого. Но чтобы сын Цезаря один бегал по Тарсу… Если Антоний узнает, он будет в ужасе.

— Антоний Цезариону не отец, и даже не опекун.

— Возможно, ему следовало бы быть им.

— Почему? Не потому ли, что египетская царица неподходящая мать для маленького римлянина — даже рожденного вне брака?

— Он сын Цезаря, — снова повторил Луций.

— Но его мать — Клеопатра.

Они сверкнули друг на друга глазами. Диона не могла бы сказать, кто из них раньше понял нелепость этого спора здесь, на краю рыночной площади, когда на коленях у нее спит маленькая бездомная кошка… Она засмеялась первая, Луций — еще того раньше.

Когда взрыв неожиданного веселья улегся, Диона облокотилась на постамент — отдышаться. Кошка ткнулась носом ей в подбородок.

— По-моему, Рим и Египет должны пойти на взаимный компромисс, — миролюбиво заключила она.

— Риму идти на уступки? Зачем же? — ринулся в атаку гаруспик, но прежде, чем Диона снова успела разгневаться, с раскаянием покачал головой.

— Признаю: я ужасный зануда. Да к тому же неимоверно смешон, обсуждая политику, не имея к ней почти никакого отношения.

— И тебя это может удержать? Тех, кого я знала в Риме, это не останавливало. Даже гладиаторы затевают политические дискуссии.

— Но политика очень важна, — попытался объяснить Луций. — Пожалуй, важнее всего в мире.

— Я так не думаю.

— Да, у женщин обычно другое мнение.

— Ты говоришь совсем как мой муж.

Он с удивлением посмотрел на нее. Чему тут удивляться? Порядочная женщина не рожает внебрачных детей, если, конечно, она не царица.

— Ты напомнил мне, почему он со мной развелся, — продолжила Диона. — Он был слишком эгоистичен.

Луций снова с изумлением посмотрел на нее.

Пока он пытался соотнести ее жизненные представления со своими, она встала. Кошка спрыгнула на землю, села у ее ног и принялась прилизывать взъерошенную шерсть.

— Надо бы найти мое чадо. А то они решат, что зеленая туника — только начало, и сами перекрасятся в зеленый цвет.

Луций неохотно поднялся. Для римлянина он был довольно высок, намного выше ее.

— Могу ли я проводить тебя?

Диона хотела отказать ему, боги видят, что она вольно или невольно делает все, чтобы вызвать его неприязнь. Но если он задумал что-то дурное, то ему следовало бы знать, что она защищена гораздо лучше, чем могло показаться с первого взгляда. А может быть, им движет вежливость или простое любопытство — наверняка не терпится посмотреть на сына Цезаря, все они этого хотят. Так или иначе, Диона снова устремилась в толчею рынка в сопровождении служанки, римлянина и кошки. Разыскать детей не составило особого труда — они наверняка там, где и должны были быть.

Вот продавец сладостей; торговец одеждой; фокусники, жонглирующие кинжалами; дикарь в меховой накидке с танцующим медведем; слепой певец с собакой. Диона остановилась послушать его. Собака спала у его ног, положив голову на лапы, но даже во сне внимательно прислушивалась, не грозит ли ее хозяину опасность. Кошка зашипела, но собака оставила это без внимания. Диона подхватила кошку на руки.

Кто-то на нее налетел, но сильные руки римлянина поймали ее прежде, чем она успела упасть. Однако Диона даже не заметила этой маленькой услуги, потому что Цезарион — это он и был — отскочил от нее и, тяжело дыша, закричал:

— Диона, Диона, пойдем скорее!

Она схватила его в охапку, чтобы не удрал.

— Что? Что случилось?

— Тимолеон…

Но, прежде чем он успел закончить фразу, Диона уже бежала на помощь сыну.

Ничто, конечно, не угрожало его жизни. Сразу за рыночной площадью, на площади поменьше, был высохший, замусоренный фонтан. За фонтаном толпились люди, в основном мужчины, с криками и смехом окружившие человека с палкой, маленького ослика с огромным вьюком на спине и Тимолеона.

Туника на нем была еще более ужасного цвета, чем описывал Луций, к тому же была ему основательно велика. Тимолеон подпоясался куском веревки, чтобы туника не волочилась по земле, однако сзади она все равно неряшливо свисала. Тимолеон, похоже, не обращал на это ни малейшего внимания.

— Ты немедленно отпустишь этого осла, — властно говорил он, — или я скажу моей матери, и она превратит тебя в змею.

— Только попробуй, — отвечал хозяин осла под одобрительный гомон публики, — и я тут же укушу тебя. Убирайся-ка с дороги петушок, не путайся под ногами.

— Нет, — упорствовал Тимолеон. — Ноша твоего осла слишком тяжела, у него болит спина.

— Кто тебе сказал? — человек усмехнулся. — Осел? — Остальные тоже засмеялись. Одобряя поступок Тимолеона, они, тем не менее, заключали пари на то, скоро ли хозяину осла надоест такой спектакль и дерзкому ребенку придется, наконец, попробовать палки. До этого, судя по всему, было недалеко. — Осел говорит то, осел говорит это, а я говорю, что мне надо везти кувшины с маслом на рынок. Проваливай!

— Ты вполне можешь нести их сам, — не унимался Тимолеон. — Или потащишь их по земле, когда станешь змеей. Ты любишь мышей? Не хочешь ли съесть одну?

— Нет, но я с удовольствием спущу с тебя шкуру, — прорычал мужчина, замахиваясь палкой.

Диона подставила руку прежде, чем он нанес удар. Боль была невероятно резкой. Никто не заметил, как в центр круга попала женщина, вставшая между этим человеком и своим сыном.

Должно быть, в выражении ее лица было что-то ужасное. Хозяин осла отпрянул, толпа тихо разошлась. Тимолеон казался то ли разозленным, то ли напутанным. Диона гневно взглянула на него.

— О чем я тебе говорила? — произнесла она очень тихо.

— Я… — он пытался защититься. — Я не мог…

— На корабль! — добавила она. — Сейчас же.

— Но ведь еще нет полудня. За нами никто не приплыл.

— Приплывут. — Взгляд Дионы упал на стражника, наконец подошедшего к ним. В этот момент она не возражала бы, чтобы он совсем исчез с лица земли.

Тимолеон схватил осла за шею.

— Я забираю его с собой, — объявил он.

— Нельзя брать его на корабль, — вымолвила Диона. — Пойдем.

— Нет, — упрямо сказал Тимолеон.

— Ты пойдешь, — произнесла Диона, четко выговаривая каждое слово, — поползешь на четвереньках или полетишь, но отправишься со мной. Понял?

— Ты не сделаешь этого, — испуганно пробормотал он.

Диона подняла руку. Вокруг уже снова собирались люди, некоторые орали во всю глотку. Вот идиоты.

— Ну? Ты же трубил о моей магической силе на весь Тарс — так кем ты хочешь быть? Змеей? Гусем? Собакой?

Подбородок Тимолеона затрясся. — Ты не заколдуешь меня, ты не сможешь этого сделать!

— Неужели? — съязвила Диона. Ее волшебная сила находилась внутри нее, там, где всегда была богиня. Диона с легкостью могла превратить сына во что угодно.

Она ясно дала ему это понять. Тимолеон был еще мал, но далеко не глуп. Мальчик заморгал, явно собираясь заплакать, однако, поняв, что сейчас мать слезами не проймешь, Тихо произнес?

— Но, мама, если мы оставим ослика здесь, его снова будут бить, и еще сильнее, чем прежде.

Этого отрицать Диона не могла. Хозяин осла, судя по его злобной физиономии, бил не только животных, но и своих детей. Пока что он стоял, потеряв от испуга дар речи, но это, похоже, продолжится недолго. Она повернулась к Гебе: — Мой кошелек.

Та извлекла его из корзины, осуждающе покачав головой.

— Вот! Это за вашего несчастного ишака и за всю его ношу.

Она ушла прежде, чем погонщик смог заговорить и начать торговаться. И что ей теперь делать с грязным, засиженным мухами, тощим ослом?

— Может быть, мне его взять? — предложил Луций Севилий. — Для него наверняка найдется работа во владениях триумвира.

— Замечательно, — обрадовался Тимолеон. — Хорошенько корми его и не заставляй таскать тяжести.

— Все так и будет, не беспокойся, — обещал Луций Севилий — он единственный, кто не был напуган странным поведением ребенка. Остановившись посреди улицы, он стал снимать с осла поклажу. — Я попозже пришлю за этим.

Ты действительно думаешь, что до прихода ваших людей бутыли не растащат? — спросила Диона. — Впрочем, оставь. Это всего лишь прогоркшее оливковое масло, да еще в плохой посуде.

Однако нищие уже подбирались поближе, готовые схватить столь щедрый дар судьбы. Луций Севилий, пожав плечами, освободил скотину от ноши и даже седла, имевшего весьма потрепанный вид — похоже, его использовали поколений пять. Вся спина животного была в болячках и шрамах. Увидев это, Тимолеон расплакался.

— О, мама! Вылечи его, мама, пожалуйста.

— Но не посреди же улицы, — возразила она.

— В конюшне триумвира, — добавил Луций Севилий, — знают, как лечить такие раны.

— Мама, вылечи ослика сейчас, — Тимолеон говорил тоном, не терпящим возражений.

Диона потрепала сына по плечу, пытаясь отвлечь его внимание от несчастного осла.

— Луций Севилий и люди триумвира позаботятся о нем.

— Я хочу посмотреть, как они будут его лечить, — заныл Тимолеон.

У Дионы разболелась голова. Она с удовольствием задала бы сыну хорошую взбучку, но тут было слишком много посторонних: этот странный римлянин, который, похоже, ничему не удивлялся; стражник Диомед, шкодливо озирающийся по сторонам, ожидая порки, которую он заслужил; Цезарион, молча уцепившийся за руку Гебы. Тимолеон же, судя по всему, считал, что мама готова совершить чудо по первой его просьбе.

Почувствовав невыносимую усталость, она со вздохом уступила прихоти сына.

— Хорошо, мы пойдем в конюшни триумвира. Но ненадолго — только убедимся, что с твоим ослом все в порядке. И сразу же вернемся на корабль.

— Хорошо, мама, — радостно согласился Тимолеон: он все-таки добился своего. — Можно, я поведу ослика?

— Можешь идти рядом с ним. И никогда больше так не делай. Обещай мне. Или мы сейчас же отправимся на корабль.

Тимолеон хотел было возразить, но, подумав, что уже достаточно многого сегодня достиг, чтобы быть великодушным, произнес:

— Обещаю.

9

— И долго Тимолеон держит свое слово? — поинтересовался Луций Севилий.

Осел стоял в конюшне триумвира; спину ему полечили, ясли наполнили отборным ячменем, а стойло застелили соломой. Он отдыхал вместе с лошадями Тарса, и Тимолеон был вполне удовлетворен.

Можно было возвращаться в порт, где уже ждала лодка, чтобы доставить их на корабль. Луций Севилий, похоже, хотел увидеть конец этого приключения; во всяком случае, Диона не видела другой причины, почему он снова пошел их провожать.

— Тимолеон, — ответила она, — держит свое слово до тех пор, пока о нем помнит, а забыть может и через час, и через неделю. Я думаю, это вылетит из его головы не позже, чем через сутки.

— Да, ты неплохо его знаешь. — Уголок рта Луция снова приподнялся в добродушной улыбке.

Диона улыбнулась в ответ.

— О, он настоящее воплощение озорства.

— А по-моему, не только озорства, — заметил он, снова становясь серьезным.

— Ты имеешь в виду служение богине? — задала встречный вопрос Диона. — Нет, в нашем роду слугами богини всегда были только девочки.

— А сыновья?

— А сыновья — нет. Понимаешь, мы, женщины, принадлежим богине, а она предпочитает дочерей.

— Ясно, — произнес Луций Севилий, хотя, судя по выражению его лица, он абсолютно ничего не понял. — И все же именно богиня дает вам, женщинам, сыновей.

— Да, — подтвердила Диона. — И мои, по-видимому, посланы мне, чтобы я училась терпению. Тимолеон решил, что хочет быть моряком, вероятно, главным образом потому, что морякам не надо носить одежду. А что он творил на базаре ты и сам видел. А Андрогей весь в отца. Он остался в Александрии. Отец пожелал, чтобы сын жил с ним, поскольку он старший ребенок.

— Значит, у тебя есть еще один сын?

— От бывшего мужа. Его новая жена гораздо ближе Андрогею, чем я. Она вполне заменяет ему мать.

— Мне кажется, мать заменить нельзя.

Они продолжали спускаться по ступенькам к набережной. Луций Севилий о чем-то задумался. Диона неторопливо шагала рядом с ним. Лодка уже в самом деле ожидала их; Тимолеон, убежавший вперед, буквально скакал от нетерпения.

— Мама, из-за тебя мы теряем время, — закричал он прежде, чем она успела что-либо сказать. — Смотри, Цезарион чуть не плачет. Он хочет к своей маме.

— Неправда, — донесся до них голос царевича, сидевшего неподалеку. — Ты просто ревнуешь, потому что твоя мама хочет поговорить с кем-то еще кроме тебя.

— Не болтай глупостей, — разозлился Тимолеон.

— Успокойся, — остановила его Диона, — хватит. Иди в лодку и прекрати ныть.

Тимолеон, словно не слыша ее, продолжал:

— Знаешь, как тебя в городе будут называть? Маленькая богиня.

— Что за чушь.

— Вовсе не чушь, ты и сама это знаешь. Да и какая ты богиня? Ты не можешь быть Исидой: Исида — это Клеопатра.

— Я сказал бы, — заметил Луций Севилий, — что твоя мама — Афродита.

Тимолеон сурово посмотрел на него.

— Лучше бы она была Артемидой. Артемида ненавидит мужчин. Она превращает их в оленей и охотится на них.

— Твоя мать смогла бы стать такой. И в любом случае к матери следует относиться с уважением.

— Ты хочешь обозвать меня кровожадным сопливым щенком? — не унимался Тимолеон. — Так что же ты молчишь?

— А я люблю быть непредсказуемым.

Мальчик окинул Луция оценивающим взглядом, тот с улыбкой посмотрел на него. Вдруг Тимолеон изумленно улыбнулся.

— Почему ты это носишь? О, да я тебя знаю — видел с Антонием. Разве ты не воин? Почему ты без доспехов?

— Потому что они очень неудобные, — совершенно спокойно объяснил Луций Севилий. Диона ничем не могла ему помочь и лишь восхищалась его терпением.

— А тога?

— И тога тоже. Но только ее гораздо легче снимать.

— А у тебя доспехи-то есть?

— Даже двое, — рапортовал Луций. — Боевые и парадные.

Судя по всему, Тимолеон решил учинить настоящий допрос. Диона подтолкнула его к лодке.

— Иди, хватит болтать, у тебя еще будет время засыпать этого господина вопросами.

— Но, мама, он не может быть господином! Он римлянин, а все римляне — простолюдины.

— Да, если не являются патрициями, — согласился Луций Севилий. Он вовсе не выглядел оскорбленным. Дионе даже почудились искорки смеха в его глазах.

— А ты что, патриции? — поинтересовался Тимолеон.

— Я жрец. И думаю, что когда я вернусь в Рим, меня изберут в сенат — мой отец был сенатором. Он недавно умер, а я стал главой семьи. В молодости я был слишком глуп, чтобы разумно вести дела. Тогда я был квестором, это почти то же самое, что казначей.

— О! — Тимолеон прикусил язык, потому что мать решительно направилась к нему, взяла за руку и потащила за собой.

Мальчик зашел в лодку с грацией прирожденного моряка и, проходя мимо Цезариона попытавшегося поддержать его, запротестовал:

— Я сам! Не лезь!

Геба уже сидела на носу судна, поджав под себя ноги. Все гребцы были на местах. Но Диона медлила, пытаясь подобрать слова, чтобы извиниться перед Луцием Севилием за поведение сына.

— Не беспокойся, — молвил он, угадав ее мысли, и улыбнулся. — У тебя замечательный сын.

— У тебя настоящий талант понимать других. — Диона склонила голову в знак благодарности. — Спасибо тебе. Я очень рада, что ты все это время был с нами.

— Надеюсь, это действительно так, — ответил Луций и протянул ей руку. Подумав секунду, Диона оперлась о нее и позволила ему помочь ей зайти в лодку. Взъерошенная кошка последовала за ней, похоже, собираясь стать морской кошкой, если потребуется. Диона заняла свое место, кошка прыгнула к ней на колени, и лодка медленно отчалила.

Римлянин, не двигаясь с места, провожал ее глазами, пока Диона не перебралась на корабль. Затем он покинул набережную и отправился во дворец триумвира.

В этот вечер Антоний устраивал пир. Он не мог позволить себе такого же роскошного приема, какой был у Клеопатры, да и не стремился к этому. Более того, он всячески старался избежать излишеств. Столы были накрыты в римском стиле, уставлены римскими блюдами. Гостей рассаживали на кушетки, как принято в Риме, однако для царицы установили ложе — на нем Клеопатра могла сидеть откинувшись, как здесь дозволялось только мужчинам. Она не стала отказываться — царица вполне может пользоваться мужскими привилегиями.

Луций Севилий представлял, как эти двое встретятся на сей раз: холодная учтивость, официальные речи и маски безразличия… А то, что их сердца бьются сильнее обычного — так ведь этого никто не видит. Сегодня Клеопатра — настоящая эллинка, а ее спутники были в одеяниях придворных греков из Александрии. Дионы среди них не оказалось. Луций поинтересовался у своего соседа по столу, где она, и выяснилось, что подруга царицы — так ее назвал этот человек — занята обрядом.

— Она Голос Исиды, — сказал он, — поэтому иногда ей приходится выполнять для богини определенный ритуал.

Египетская богиня уже порядком надоела Луцию. Могла бы дать своему голосу отдохнуть хотя бы один вечер.

Он едва сдержался, чтобы не произнести это вслух. Собеседник, вероятно, воспринял его молчание как недоверие к его словам и проникновенно произнес:

— Вы, римляне, не верите в богов, не правда ли?

— Почему же, очень даже верим, — тихо вымолвил Луций Севилий. — Я слышал, как богиня говорит устами своей жрицы. Это очень странно выглядит.

— Да, — ответил гость, явно не собираясь вдаваться в подробности.

Луций был предоставлен самому себе. Он обнаружил, что скучает по Дионе, что ему не хватает отблесков света на ее лице, ее остроумия и даже ее непредсказуемости. Очень хотелось узнать, прижилась ли на корабле маленькая кошечка и держит ли Тимолеон свое слово.

Расстроенный, он все же не мог не заметить происходящего в зале. Царица и триумвир вели между собой тот же разговор, что и вчера. В этой беседе явно не было никакой нужды: двое смотрели друг на друга, и им все было ясно без слов.

Как и накануне, они покинули пиршество по отдельности и очень рано. Но было что-то очень интимное в их движениях; Луций не мог ошибиться. Если царица вернется сегодня на корабль, то наверняка не одна. А если останется здесь, ей не придется ночевать в комнате для гостей.

Постороннему человеку могло показаться, что сближение произошло вдруг, неожиданно. Но Луций знал, что Антоний годами думал об этой минуте. И все же Клеопатра не красива, она уже не очень молода; ей, должно быть, около тридцати. Она совсем не походила на женщину, любовью к которой мог быть ослеплен Антоний. Но так обманывались многие, пока не слышали ее чарующего голоса, не видели ее грациозных движений, не ощущали ее живого присутствия. Царица была не просто красива, не просто привлекательна, она — воплощение самого Египта.

Сейчас Египет отдавал себя Риму — и Рим брал его, но не как завоеватель. Луций видел все так же ясно, как если бы стоял в спальне и наблюдал за их брачными танцами, старыми, как мир.

Может быть, именно для этого исполняла свой обряд подруга царицы? Не богиня ли ей приказала соблазнить триумвира?

Нет. Клеопатре не нужно ни обрядов, ни волшебства. Достаточно того, что она такая, какая есть.

Луций вздрогнул. В зале было тепло от дыхания пирующих, но ему стало зябко. Бормоча извинения, он вышел в сад.

Звезды, казалось, светили ярче обычного, на небе не было ни облака, ни тучки. Воздух, одновременно и холодный и теплый, был сладким от запаха цветущих растений.

Луций подошел к стене, поднялся по ступеням и остановился, не доходя до скамьи. Город молчал, погруженный в глубокую тьму. Лишь кое-где над дверями домов горели фонари. Тишину нарушали только редкие крики возвращающихся домой гуляк.

Звезды отражались в воде. Гирлянда огней опоясывала корабль царицы. На палубе было пусто. Все, кто не пошел на пиршество Антония, уже спали.

Все, кроме Дионы. Луций знал это наверняка, хотя не понимал почему: такое с ним иногда случалось. Благодаря таинственному дару, он, принося жертвы богам, видел суть вещей и читал предзнаменования, переводя их на язык, понятный обычным людям. Далеко не всегда предзнаменования были теми, которых от него ждали. Однажды это, возможно, погубит его.

Но только не сегодня. Сегодня его ночь. Луций сел на холодную мраморную скамью, не отрывая взгляда от украшенного огнями корабля. В глазах у него потемнело.

Когда он обрел то, другое зрение, прямо перед ним стояла египетская жрица. На ней было старинное белое платье, а голову покрывал тяжелый парик и высокий головной убор из золота и слоновой кости. Она находилась в маленькой корабельной каюте, казавшейся огромной, как мир. Стены оживляла роспись, выполненная старыми жрецами, творившими свое волшебство еще до основания Рима. Жрица пела высоким чистым голосом, но слов было не разобрать.

Однако Луций знал, что она пела гимн своей богине; не колдовала, но совершала обряд поклонения. У нее были помощники: кошка, увязавшаяся за ней в Тарсе, и еще какое-то существо, которое Луций поначалу принял за мужчину в черной маске, а потом за нубийку: некто с головой шакала на темных широких плечах. Если это и была маска, то удивительно живая, с белыми клыками, выставленными не то в улыбке, не то в усмешке. Глаза существа были странного зеленовато-желтого цвета.

Луций дрожал, хотя не чувствовал ни холода, ни страха. У настоящих римских богов нет лиц. Они — тени, исполненные могущества.

Но здесь все происходило на самом деле. Живые боги охраняли хрупкую жрицу и маленькую кошечку.

Жрица предлагала богине мед, вино, белый ячмень и мышь с отпечатками кошачьих зубов на шее. Ее голос поднялся до крещендо и затих. Она опустилась перед сундуком, служившим в качестве алтаря, и замерла; скорее всего, заснула.

Но через несколько минут жрица поднялась и посмотрела прямо ему в глаза.

— Добрый вечер, дух. Что привело тебя сюда этой ночью?

Луцию захотелось вернуться в свое тело, но что-то удерживало его внутри этих стен и заставило ответить:

— Мои глаза привели меня сюда. Прошу прощения, если помешал.

— Ты не помешал мне. Я просто спросила. Не знала я, что римляне летают на крыльях своего духа и посещают чужие алтари. Что ж, добро пожаловать.

— Я… не шпионил, — молвил он.

— Я так и не думаю. — Жрица сняла головной убор и парик, расправила волосы и повертела головой.

— О, теперь намного лучше. Не знаю, что тяжелее, парик или корона.

Сколько грации было в ее движениях! Луция не было в каюте, по крайней мере его тела точно не было, и все же египтянка разговаривала с ним, будто он во плоти стоял перед нею. Луций подумал, что, возможно, в Египте это обычный способ общения.

— Ты, должно быть, думаешь, что я умер?

— Отчего же? Часть духа может покинуть и живое здоровое тело. Вот если бы я видела остальную часть твоей души, мне следовало бы немедленно убедиться в том, что ты еще жив. Человек не может отпускать на волю сразу несколько частей своего духа, это очень опасно.

— Я совсем тебя не понимаю.

— Люди часто не понимают этого, — заметила она спокойно. — Поверь, ты жив. И к тому же очень талантлив. У тебя совершенная душа. Твой дух — сокол, я уверена в этом.

— Почему? — Луций сомневался, что сможет понять ответ. Он чувствовал, что пока не может вернуться в себя и лучше уж задавать вопросы, чем в страхе бормотать что-то невнятное.

— Почему? — повторила она. — Будь ты по натуре хищником, я неправильно истолковала бы твой приход. Но даже римляне в большинстве своем не стервятники, питающиеся падалью. А твоя душа почему-то видится мне очень чистой.

— Спасибо, — сухо молвил он.

Диона погладила кошку, забравшуюся к ней на колени. Кошка потерлась об ее подбородок и лениво взглянула на Луция. Глаза Дионы, хотя и не зеленые, тоже по-кошачьи блестели, и взгляд был так же обманчив.

— Сегодня ночью состоится Великая Свадьба, — внезапно произнесла Диона.

Выражение ее глаз и тон голоса совершенно не изменились, однако Луций понял, что сейчас устами своей жрицы говорит богиня. Не требовалось уточнять, кто «они». Только два человека могут сыграть Великую Свадьбу: свадьбу богов, а не простых смертных.

— Но церемонии не проводилось, — сказал Луций, не зная, что она подумает о нем и что ответит.

— Им не нужны церемонии. Достаточно того, что они вместе. Она — Исида, а для римлян — Афродита[12] и Венера; он — Осирис, Дионис[13] и Бахус, отец вина и обожествленного сумасшествия. Слышишь? Земля поет? Знай римлянин: сейчас по ней идут боги.

Луций не слышал ничего, кроме плеска воды и приглушенного гула голосов в городе — человеческих голосов.

— Да ты не слышишь, — вымолвила богиня устами своей жрицы. — Что ж, тогда смотри!

У него не оставалось выбора: богиня приказывала — его глаза подчинились. В тусклом свете Луций увидел Бога в объятиях Богини.

10

Комната была оформлена в каком-то смешанном стиле: то ли в греческом, то ли в римском: стены расписаны изображениями нимф в удивительном морском саду, танцующих в честь рожденной из пены Афродиты; пол выложен цветными плитками — бесконечные виноградные лозы с крупными гроздьями; рядом с ложем — изображение Диониса с веткой плюща. На низком столике у стены Афродиты лежали доспехи; их воинственность странно контрастировала со спокойной красотой богини. Плащ цвета крови был брошен тут же на полу.

Двое на ложе отдыхали после урагана, разбросавшего их одежду по всей комнате. Плащ царицы валялся рядом с туникой триумвира; тога его была так помята, что слуги утром, должно быть, придут в ужас.

Антоний лежал в объятиях Клеопатры, лениво водя рукой по ее великолепной груди, не утратившей формы даже после рождения ребенка; большие темные соски твердели под его прикосновениями. Но сама она была спокойна и неподвижна, лишь губы улыбались.

— Позвольте мужчине постонать, — произнесла она. — Он живет ради тех страданий, которые вы ему доставляете.

Антоний засмеялся.

— Неужели? А ты разве нет? Даже когда была наложницей Цезаря? И неужели ты позволишь кому-нибудь забыть, что смогла победить меня одним взглядом.

— Я никогда не была наложницей Цезаря, — сказала она холодно. — Я была его госпожой и его царицей. Цезарь был моим супругом — и меня не интересует, что по этому поводу думает Рим. Я сама выбрала его; он стал моим задолго до того, как узнал об этом.

— И я тоже? — поинтересовался Антоний. — Но ты пришла, когда я позвал тебя. Почему же ты не попыталась заставить меня прийти к тебе?

— Потому что я никогда не повторяюсь. Цезарь пришел ко мне. Я пришла к Антонию. Но когда я приехала сюда, ты сам отказался от меня — помнишь, в ту ночь. А мы тогда с Цезарем были в Египте.

— А теперь ты в Риме. — Его рука медленно опустилась по ее животу, чтобы отдохнуть на холмике, по египетскому обычаю смазанном маслом. — У тебя действительно очень красивое тело.

— Только тело? А лицо? — Ее голос прозвучал очень мягко.

Антоний провел рукой по ее щеке.

— Для меня ты — красавица.

— Льстец, — произнесла Клеопатра.

— Говорят, ты живешь для того, чтобы тебе льстили, — заметил он.

Она засмеялась — в интонациях сквозило удивление.

— Очень остроумно! Ты портишь свою репутацию?

— Даже тупые солдафоны иногда острят.

Она поцеловала его в самую макушку — вьющиеся волосы уже начали редеть.

— Этот солдафон вовсе не так туп, как иногда кажется. Ты был бы блестящим подданным, дорогой мой. Но сможешь ли ты править?

Антоний посерьезнел. Лежа на роскошных простынях из темно-красного шелка, они смотрели друг на друга.

— Разве теперь я не правлю? — почти прорычал он.

— Конечно, — согласилась она. — Вместе с Октавием. Законным наследником Цезаря.

— Это действует тебе на нервы, не так ли? Ведь ты хочешь, чтобы законным наследником стал твой сын.

— Сын Цезаря, — поправила она.

— О, конечно, сын Цезаря. И твой тоже. Но Рим не желает, чтобы на троне сидел внебрачный ребенок!

— Мне это уже говорили. И не однажды.

В воздухе повисло тяжелое молчание. Их разговор звучал вполне обыденно, хотя они и лежали обнаженные, готовые в любой момент возненавидеть друг друга или снова заняться любовью.

— Послушай, — первым заговорил Антоний. — Я не могу дать тебе Рим. Пока не могу. Им правит Октавий. Но Восток — весь Восток — будет моим. Там я стану могущественным правителем.

— Для римлянина имеет значение только Рим, — подчеркнула Клеопатра, но он не обратил внимания на ее слова.

— Рим станем моим, когда я буду готов править им. Но сейчас я хочу получить Восток. И он станет нашим, как только мы объединим все восточные государства — кстати, и Парфию тоже — и создадим свою империю.

— Мы уже близки к этому, — заметила Клеопатра.

Антоний покачал головой.

— Парфия не подчиняется нам с самого начала, так же как не подчинялась Александру. Он вторгся в эту страну, и на этом все закончилось. Я сделаю то же самое, но смогу удержать в своей власти. Великому Александру это не удалось. Он слишком рано умер.

— Но прежде, чем завоевать Парфию и Персию, он освободил от персидского гнета Египет. Не думаешь ли ты, что мы нуждаемся в освобождении от собственной свободы?

— Мне нужен Египет, а Египту необходим я. Но я не позволю Риму поглотить его, а за это ты поможешь мне завоевать Парфию.

— И чем же я могу тебе помочь? — поинтересовалась Клеопатра, будто не зная этого.

— У тебя есть флот — корабли, матросы. Рим никогда не был силен на море. Даже выигрывая битвы на воде, мы несем слишком большие потери. А с твоими кораблями я смогу завоевать и удержать в руках все побережье Азии.

— А что получу я?

— Ты будешь править вместе со мной — а Египет останется независимым государством в союзе с Римом.

— Ты мне угрожаешь?

Он посмотрел в ее сузившиеся глаза и вздрогнул.

— Разве говорить правду значит угрожать? Как долго ты сможешь удерживать Египет, если Рим направит против тебя всю свою мощь?

— Дольше, чем ты можешь себе представить. — Ее голос едва заметно дрогнул.

Ты вспомни, как тебе удалось подняться до таких высот. Ты сжила со свету двух братьев и двух сестер, поскольку все они хотели править в Египте. Тогда тебе помог Цезарь. Кем бы ты была без него?

— Цезарь действительно облегчил мне задачу, — согласилась она, — но я все равно победила бы. Со мной были боги.

— Возможно. Но, может быть, они были и с Цезарем?

— Я жива, — заметила она, — и я — царица Египта, а он мертв.

— Он живет в памяти людей, — вымолвил Антоний. — Но ближе к делу. Ты хочешь сделку? Что от меня требуется, чтобы заключить с тобой союз и получить твои корабли?

— У меня есть сестра, Арсиноя, — почти прошипела она. — Когда-то эта маленькая стерва сбежала в Эфес на моем корабле. Найди и убей ее.

— Убить? — Антоний покачал головой, пытаясь осмыслить ее слова. — Как же ты жестока.

— Я — царица, — неумолимо продолжала Клеопатра, — а она посчитала себя в праве оспаривать это. Я бы сама ее убила, но не смогу дотянуться. Принеси мне ее сердце — и ты получишь египетские корабли.

— Я подумаю, — сказал он довольно жестко. — Но, полагаю, это еще не все.

— Конечно, нет. В Эфесе живет верховный жрец Артемиды, приютивший Арсиною, когда она в слезах прибежала к нему. Он тоже должен умереть. И правитель Кипра — он предал меня ради Арсинои. Сейчас он в Тире, кается в своих грехах. Да, кстати, в Арадосе какой-то идиот называет себя моим братом — царем и, пожалуй, мешает мне больше всех. Птолемей несомненно умер, настоящий претендент на трон утонул в Ниле; но глупцы поверят мальчишке, именующему себя царем. Избавь меня от всей этой компании.

— Что еще? — поинтересовался Антоний с удивлением и некоторым ужасом.

— Мне нужны земли, — ответила она. — Отдай мне Кипр — я построю там верфи, и Ливан — мне нужно дерево для кораблей.

— Это все?

Клеопатра улыбнулась и провела рукой по его груди.

— Пока все.

— Ты недешево берешь, — заметил он.

Ее улыбка стала шире.

— Ты теперь не захочешь меня?

— Возможно, нет. Я подумаю.

— Думай быстрее. — Она приподнялась над ним, ее великолепные волосы цвета красного дерева, благоухающие мускусом и ладаном, накрыли их обоих — и он провалился в их аромат.

— Это вымогательство, — пробормотал он.

Клеопатра засмеялась.

— Все, что я могу сделать на пользу Египту, я сделаю. Неужели ты во мне сомневался?

— Нет, — это было последним его словом.

— Вот и хорошо, — умиротворенно произнесла Клеопатра.

11

Луций Севилий, гаруспик, снова почувствовал себя в собственном теле, холодном и окостеневшем, лежащем на стене замка триумвира. Если Антоний когда-нибудь узнает, что кто-то видел, как он занимается любовью с царицей Египта и одновременно обсуждает вопросы политики и войны, — он будет вне себя. Или расхохочется до слез. Антоний, в отличие от многих римлян, умел посмеяться над собой.

Луцию, пожалуй, недоставало такого свойства. Он кое-как поднялся, добрался до своей спальни и без сил повалился на ложе. Все тело болело, будто от синяков и ушибов, а голова казалась стеклянным шаром, который вот-вот разобьется.

Но хуже всего то, что на сей раз ему не понадобилось ни обрядов, ни ритуалов. Стоило только захотеть — и это случилось: он увидел корабль, потом царскую спальню. Все было так, как быть не должно.

Диона, наверное, смеется над ним. Ему не хотелось вспоминать о ней.

Луций попытался заставить себя уснуть, но не смог. Он лежал без сна до первых петухов, а в голове его крутились пустые, бесполезные мысли.

Диона спала, как спит каждый человек, который много работал и очень устал. Она не одобряла методов Клеопатры, но надо было отдать ей должное: когда они все-таки действовали, то приносили Египту огромную пользу. Она спала в объятиях богини; довольная кошка дремала, прижавшись к ее ногам.

Царица Египта и триумвир не делали секрета из своего союза: ни из любовного, ни из политического. Весь мир видел, что Афродита приехала к Дионису, и их брат Солнце радуется этому. Великая Свадьба была сыграна. Все пожелания царицы исполнились: кровавое жертвоприношение свершилось на алтаре Артемиды в Эфесе и в монастыре Тира. Круг замкнулся: Афродита правила на Кипре и строила там корабли из ливанского кедра.

Дионис — Антоний — получил корабли для войны на Востоке. Но, пообещав царице завоевать его, он, похоже, забыл об этом.

Однако она помнила. Теперь Антоний и Клеопатра всегда вместе ужинали: вечер у нее, вечер в его дворце. Сегодня они сидели на корабле, в окружении слуг с опахалами. Обычно, разомлевшие от жары, за ужином они не разговаривали, а безмятежно попивали вино, охлажденное в снегу с горных склонов или ледяной воде из верховьев Сиднея. И снег, и воду привозили в кувшинах с восточным орнаментом.

Антоний прижал свой кубок к щеке.

— О, холодненький, — удовлетворенно вздохнул он. Один из рабов зачерпнул из кувшина полную ложку снега и высыпал в кубок. Антоний набрал снега в ладони и растер щеки, шею и грудь.

— Говорят, в горах Сирии снег все еще лежит. Я бы отдал что угодно, чтобы попасть туда и поваляться по нему, пока не окоченею.

— Правда? — Клеопатра удивленно подняла брови. — Что же тебе мешает?

— У меня нет крыльев.

— Но зато у тебя есть корабли.

— Ни на одном корабле я не смогу добраться туда сегодня.

— Сегодня вряд ли, — согласилась она. — Но корабль доплывет до порта завтра, а быстрые лошади домчат тебя до гор.

— Ты хочешь избавиться от меня?

Антоний засмеялся, но лицо Клеопатры оставалось серьезным.

— Нет, совсем не хочу. Но ты же все равно бездельничаешь. Рим уже давно живет без тебя, а Египет без меня. Так долго продолжаться не может, и завтра я отплываю.

— Отплываешь? — озадаченно спросил он. — Куда? в Сирию?

— В Египет. Жду тебя ближе к зиме. Мы будем любить друг друга и наслаждаться жизнью до весны. Зимой никто не воюет.

Несмотря на то, что его разум был одурманен вином, он нашел, что ответить.

— Ты своевольничаешь. Кто тебе позволит покинуть меня?

— Я сама. В Египте у меня накопилось много дел. Да и у тебя есть чем заняться на Востоке. Закончи свои дела, а потом приезжай ко мне. Не обещаю, что буду сидеть у окна в ожидании тебя; у меня масса других проблем. Но я с удовольствием увижу тебя, когда Нил снова войдет в свои берега.

— В октябре, — подсчитав, громко произнес Луций Севилий.

Антоний бросил на него суровый взгляд. Клеопатра улыбнулась.

— Октябрь, — промолвила она. — А как вы называете этот месяц. О, как же я могла забыть? Сейчас июль, названный в честь великого Цезаря.

— За это время я сумею покорить другую царицу, — пробормотал Антоний.

Улыбка Клеопатры стала сладкой, медоточивой.

— Попробуй, и ты посмотришь, сколько кораблей получишь тогда с Кипра.

Антоний снова наполнил кубок вином. Клеопатра маленькими глотками пила растаявший снег. Похоже, снег не холоднее ее сердца, — подумал Луций.

— Царице полагается быть холодной, — произнесла Диона. На ужине ее не было, но Луций знал, что обычно она находилась на палубе, на носу корабля, вместе со своей служанкой-нубийкой, отгоняющей от нее мух, и странной маленькой кошкой, охотившейся за мотыльками, прилетевшими на свет фонаря. Он редко видел ее одну; с ней всегда был кто-то из детей: Тимолеон или сын Клеопатры. Иногда ему казалось, что Диона использует их в качестве защиты, правда, непонятно от кого.

Жрица, казалось, всегда была рада его видеть и совсем не сердилась, когда он говорил, будто сердце Клеопатры сделано изо льда.

— Ни одна царица не может позволить себе иметь добрую душу, — продолжала она. — Во всяком случае, если хочет остаться царицей.

Луций лег на палубу и вздохнул.

— Она действительно завтра уезжает?

— Да.

— Даже если из-за этого Антоний бросит ее?

— Такого не произойдет, — сказала Диона. Кошка, поймав и съев мотылька размером почти с воробья, прыгнула к ней на колени и, урча, свернулась клубком. — Мы привезли с собой Египет, и все шло хорошо, но сейчас я чувствую, как земля уходит из-под наших ног.

Луций ударил кулаком по палубе.

— По-моему, здесь все достаточно крепкое.

— Типично римские шутки, — произнесла она раздраженно. — Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Луций вовсе не хотел подчеркнуть, что он римлянин, поэтому и позволил себе сказать глупость.

— Тебя предупредила твоя богиня? — спросил он.

— Не совсем так. Но мы должны возвращаться. Египет живет в одном ритме с Нилом: прилив, отлив, потом опять прилив. Так и мы.

— Но это может стать оружием в руках ваших врагов. Выманят вас из Египта, удержат в ловушке, пока сила не иссякнет, и сокрушат вас.

— Я надеюсь, ты не мой враг, — молвила она.

— Пока нет, — ответил Луций.

Диона внимательно посмотрела на него и снова отвела взгляд. Должно быть, она подумала то же, что и он: пока союзники Рим и Египет, но как долго они ими останутся?

— Мы лишь выполняем свой долг, — вздохнув, произнесла она.

— А больше ты ничего не хочешь мне сказать?

— Нет. Так ты приедешь с Антонием в Египет?

— Если Рим не призовет меня обратно. — Он удивился тому, с какой неохотой даже думает об этом. Он мечтал увидеть Египет. И очень не хотел расставаться с Дионой; жаль, что ей надо уезжать.

Луций никогда не признался бы в своих чувствах. Они часто разговаривали; каждый из них оказывался именно там, где уже находился другой; их сажали вместе за обедом; а если один из них шел куда-то по делу, то обязательно встречал по дороге другого. Но все это происходило случайно. Луций даже не был уверен, что их можно назвать друзьями. С Дионой было легко говорить, такие собеседники попадались ему очень редко.

Она собралась уходить, и Луций почувствовал себя очень одиноким. Больше некому будет пугать его божественными видениями и смешить до слез; никто не станет нападать на него так, как ее шалопай сын, неприветливая немая служанка и маленькая кошечка.

— По-моему, Геба рада избавиться от меня, — заметил он. — Она наверняка очень расстроится, увидев мое лицо снова.

В отблесках света улыбка нубийки показалась ослепительно белой. Диона сумела подавить смех, но в ее глазах заплясали лукавые искорки.

— Геба убеждена, что ты меня испортишь.

— Почему? Что я могу сделать? Превратить тебя в римлянку?

— Боже упаси.

Луций засмеялся. Диона казалась такой строгой, почти разгневанной; а служанка была готова съесть его глазами.

— Видишь? Ты надежно защищена.

— А разве ты опасен?

— Ты всегда задаешь трудные вопросы, — уклонился он от ответа.

— О да, — произнесла она. — Ты опасен. Как и я. Впрочем, как и все живые, хотя мертвые могут быть еще опаснее.

Луций вздрогнул, внезапно осознав это. Темнота, окружавшая их, шепот ветра в корабельных снастях, казались наполненными дыханием призраков.

— Это предзнаменование.

— Нет. Я всего лишь говорю правду.

— И правда эта ужасна, — заключил он.