Тропою волка

Глава 8. Тайна гетмана

Днем, за завтраком, совпадавшим по времени с обедом, Кмитич рассказал Михалу свой странный сон. Коль уж Михалу снятся пророческие сны – сон про Кмитича и разгромленные пушки исполнился в точности, – то пусть объяснит и этот. Видимо, и в самом деле было что-то от волхва Лиздейки в крови Несвижского ордината. – Плохой сон. Не скоро ты увидишь Януша. У него какие-то свои дела, очень отличающиеся от твоих, – отвечал Михал. Он сидел с красным носом, постоянно кашлял и утирал мокрое лицо платком. Зимний мороз и холодный ветер на стенах во время отражения атак Мюллера сделали свое дело – Михал заболел и слег в постель с сильным жаром. – Ну вот, мы оба калеки! – усмехался Кмитич, навещая Михала в отведенной любезным аббатом тому комнате – маленькой келье с распятием на стене, узкой кафедрой для молитв и кроватью из дуба. – Твоя келья ну точно как моя! – Очень все это не вовремя, – слабо улыбался в ответ Михал. Он был исполнен благодарности Кмитичу за ответ на его призыв, за приезд в Ясну Гуру, и Несвижского князя так и подмывало рассказать своему Самулю про «Огненного всадника». «Расскажу. Пусть знает. Имеет право», – решил Михал.

– Очень невовремя, – вздыхал, повторяя слова Михала, оршанский полковник, глядя на покрасневшие глаза друга. Ему так не терпелось рассказать Михалу про планы новой женитьбы, про свою безграничную любовь к Алесе! Но… боялся сглазить. В конце концов, Кмитич решил рассказать. Уж кто-кто, а Михал должен знать об этом. Может, на этот раз он, Михал, сможет сесть за стол рядом с женихом? – Я как раз хотел, чтобы именно ты поехал в Тикотин на помощь к Янушу, – произнес Кмитич. – Тебе туда можно, никто не упрекнет и не заподозрит как брата Януша, ведь Тикотин – это все же ваша собственность. Я же пока не могу в седле сидеть, но даже когда поправлюсь, то… – и Кмитич, не выдержав, рассказал Михалу об их с Янушем секретном плане. Рассказал и о коварстве Сапеги.

– Сапега? Неужели?! Не может быть! – Михал даже приподнялся на локте с кровати.

– Михал! – почти прикрикнул на него Кмитич. – Ты светлый и чистый хлопец! Но нельзя же быть таким глупцом, ожидая, что такие же честные все вокруг тебя! Сапега – трусливый хитрец! Для него Батьковщина, Радзима, Спадчина – это там, где булава и накрыт стол с жареными оленями, нафаршированными фазанами! Может, и есть в нем что-то хорошее, но пока что лезет наружу одно дерьмо! Он хочет стать Великим гетманом, и ему наплевать, кто вручит ему булаву: польский ли король, шведский или же московский царь. Кто отказывает ему в булаве – тот и враг! Говорят, он пошел осаждать Тикотин, чтобы взять в плен Януша. Во как! Не московиты его волнуют, захватившие нашу страну, а то, что булава Великого гетмана до сих пор у Януша Радзивилла, а не у него! Я потерял все свои маентки, что в Менске, что в Городне, что в Орше! И то не прогибаюсь ни под кого! А ему какая-то булава, вещь, по сути, бесполезная, важнее Батьковщины!

– Ты прав, – вздохнул Михал, падая на подушку. – Надо срочно ехать в Тикотин. Как бы Сапега вообще не забил Януша. Ведь дурка полная – воюем между собой, когда враг затопил всю радзиму нашу. Хотя… я вот тоже, наверное, не тем увлекся, не тем голову себе забил. Все мысли об одной картине, которую купил в Болонье и которая сейчас находится в Варшаве.

– Что за картина?

– Твой портрет.

– Что? – Кмитич усмехнулся, полагая, что его друг шутит.

Михал рассказал ему про свой последний визит в Италию, про Вилли и про его удивительные работы, пленившие душу Несвижского ордината.

Кмитич слушал молча, слегка поглаживая указательным и большим пальцами отросшие рыжеватые усы. Он знал о давнем увлечении Михала живописью, но и в самом деле полагал, что его друг в трудный для отчизны час забил себе голову явно не тем.

– Такой портрет, как ты мне тут расписал – это, конечно же, очень хорошо, – сказал Кмитич, когда Михал остановился. – Но все это такая безделица, мой добрый сябр! Это ничто по сравнению с тем, что у меня на сердце. А на сердце у меня самая красивая девушка на свете – пани Александра Биллевич из Россиен. – А как же твоя Маришка? – черные брови Михала удивленно взметнулись вверх. – Ты же уже женат, пусть она и осталась в Смоленске!

– Уже развелся. Маришка не может быть моей женой, если не хочет ехать из Смоленска ко мне. Это не по-супружески. Да и не любил я ее. Вот твою сестру я любил, и до сих пор обида на твоего отца осталась, царство ему небесное. Женился я, наверное, из-за злости, из-за мести, что ли. Никогда этого не делай, Михал! Это только хуже, и тебе, и той, на которой женился.

– Я и не собираюсь так делать, – буркнул в ответ Михал. – Я просто постараюсь забыть свою Аннусю. Похоже, она по уши влюблена в Богуслава. Богуслав страшно ее ревнует. Я даже не хочу подавать повода для его жгучей ревности. Раньше думал, что он трясется над ней как опекун. Так нет же! Аннуся мне в последних письмах все время пишет, что скучает без дяди Богуслава, ждет, когда он вернется. Думаю, это первый шаг к большой любви. Да в такого и трудно не влюбиться! Он первый светский красавец во всей Речи Посполитой. Хотя, так хочется любить! Мне уже двадцать, а дамы сердца у меня нет! Тебе хорошо, у тебя в моем возрасте их уже столько было! А я так не умею. Мне надо сильно полюбить.

– Не поверишь! – засмеялся Кмитич и тут же, скривившись, схватился за бок. – Я всех своих девушек кахал, и мог жениться на каждой из них в любой момент. Но что-то внутри меня останавливало, говорило: постой, брат Самуль, не торопись, проверь ее временем, может, ты для нее просто очередной флирт. Вот так, сябр!

Михал ничего не ответил. Для него все равно было непонятно, как можно так быстро и просто жениться и тут же развестись.

Пока Мюллер осаждал Ясну Гуру, Ян Павел Сапега, приняв обещание Яна Казимира о булаве Великого гетмана, по Варшавско-Виленскому тракту добрался с войском до Тикотина и 17 декабря подошел к стенам Тикотинского замка – крепкой, хорошо укрепленной фортеции. Януш с возмущением отказался открывать ворота Сапеге, отказался подчиняться Яну Казимиру, отказал на все его требования и пригрозил Сапеге смертной казнью за ослушание – ведь месяц назад Сапега сам слал лист шведскому королю с признанием Унии. – Тебе что царь московский, что польский король – все едино! – кричал Януш на оробевшего перед харизмой Великого гетмана Сапегу. – Тебе лишь бы булаву Великого гетмана атрымать! Вот тебе булава! – Януш выставлял под длинный острый нос Сапеги смачный кукиш. – Тебе и твоему королю! Пока же только я командую армией Речи Посполитой!

Кандидат на должность Великого гетмана окружил замок и велел обстреливать крепость из пушек. Сапега не знал, что в последний день уходящего года в замке более не было Януша Радзивилла. Не знали этого ни полковник Юшкевич, ни личный урядник гетмана Герасимович, которые в последний раз виделись с Радзивиллом утром 31 декабря. Воспользовавшись затишьем – видать, в лагере Сапеги готовились к Новому году – оба офицера отправились к гетману, чтобы узнать, какие планы будут на ночь. На их стук в дверь никто не ответил. Но сама дверь была не заперта. Зайдя внутрь, оба замерли. Гетман спал. Он, полностью одетый, только без шапки, мирно лежал на спине в кровати со спокойным, даже умиротворенным видом. – Выпил и спит, – шепнул Герасимович Юшкевичу.

– Буди его! – толкнул Герасимовича под локоть Юшкевич.

– Уж лучше вы, пан полковник, – смутился Герасимович, зная, как нелюбезен гетман, когда его нетрезвого будят.

– Пан гетман, – позвал полковник, – проснитесь! Уже скоро двенадцать! Может, проводим старый год за чаркой доброго вина? – и он подмигнул Герасимовичу, мол, вот как надо будить Радзивилла.

– Он уже, видать, проводил, – усмехнулся Герасимович, глядя на заставленный пустыми бутылками и кубками стол. Они подошли к кровати. Януш Радзивилл лежал не шевелясь, большой и какой-то желтый, словно вылепленный из воска. «От курева», – подумал Герасимович, вспомнив, как много в последнее время пил и курил Великий гетман.

– Пан гетман! – вновь громко позвал полковник. – Просыпайтесь! Так и Новый год проспите!

Герасимович вопросительно взглянул на Юшкевича, приблизился и потряс Радзивилла за плечо. Офицеры испуганно переглянулись, когда рука Януша соскользнула с груди и безжизненно обвисла над дубовым полом.

– Матерь Божья, – дотронулся до руки гетмана Герасимович. – Да она холодная! Пульса нет…

Оба сняли шляпы, крестясь, ошарашенно глядя сверху вниз на своего почившего командира.

– Как же так? – бросил Юшкевич на Герасимовича недоуменный взгляд. – Он же нормальный утром был! Или отравил его кто? Может, сердце?

– Все может быть, – Герасимович снова перекрестился, – царство ему небесное. Отмучился. – Он закрыл глаза ладонью, словно думая или как будто ослепленный ярким светом, и постоял так несколько секунд. В голове Герасимовича крутился какой-то вихрь непонятных мыслей и чувств.

Юшкевич взглянул на стол, там, среди бутылей и кубков, лежало запечатанное письмо и записка – «Передать Кмитичу. Секретно».

– Странно, – рассеянно провел рукой по лбу Герасимович, – пару дней назад он мне давал задание вообще отравить Кмитича за то, что тот покинул его, потом, правда, сам отменил приказ. Но я и не собирался его выполнять. Может, сам отравился? Он часто жаловался, что его дело проиграно полностью и жизнь закончилась.

– Надо прочитать письмо Кмитичу, – кивнул Юшкевич, – тогда, может, разберемся. Это явно предсмертная записка.

– Нельзя, пан полковник, – пригладил усы Герасимович, косо взглянув на Юшкевича, – тут написано «секретно».

– Но если Кмитич его предал? Какие могут быть секреты?! И где тот Кмитич?! Как мы ему передадим письмо?

– В самом деле, – покивал головой Герасимович, – и где мы того Кмитича найдем в нашем-то положении!

Они сорвали печать, развернули письмо.

– Падла! – выругался Юшкевич, лишь взглянув. – Оно не по-нашему написано! Что за язык? Не польский, и не латинский вроде, хотя… похоже. Но я-то латинский знаю! Это не латинский, точно.

– Это жмайтский, – вздохнул Герасимович, швырнув письмо обратно на стол, – и у нас, к сожалению, во всей крепости, как назло, ни одного жмайта нет!

– Зачем он писал тогда, если и Кмитич по-жмайтски не читает?

– Непонятно. Но это и неважно сейчас. Бедный гетман. Это трагедия для всех нас, пан Юшкевич. Принимайте командование, пан полковник. Сдаваться мы, надеюсь, все равно не намерены этому седому ублюдку Сапеге. – Не намерены, пан Герасимович!

Оба бросили печальные взгляды на лежащего в кровати гетмана. – Будто уснул, – вновь тяжело вздохнул Герасимович.

– Такое ощущение, что он чувствовал надвигающуюся смерть и написал какое-то проклятие или предупреждение, или же предложение Кмитичу, а чтобы не прочитал никто, написал по-жмайтски. Ладно, наш долг передать Кмитичу этот лист при первой же встрече. Может быть, не все так и плохо между ними было. Кмитич честный человек. Я в него верю. Думаю, он бежал лишь потому, что не привык сидеть сложа руки. Кстати, ведь писал же гетман по-жмайтски в войне с Хмельницким, когда посылал особо секретные письма, чтобы казаки не прочитали!

– Писал, – кивнул Герасимович, – вот и сейчас написал. Но то уже не наше дело. Надо за священником послать, гроб готовить, пан полковник, да еловые лапки. Вот такой уж у нас Новый год! – И он зябко поежился.

За окном выл холодный декабрьский ветер. Шел мелкий снег. Шли последние минуты 1655 года.