Троянский конь

Доминантный признак

Ген сидел на корточках, спрятавшись в боковом проходе библиотеки. Тела двух мертвых охранников лежали у его ног, возле их голов собралась в лужицы темная липкая кровь. Отверстия от пуль были маленькими, но этого хватило.

Прижимая к уху трубку сотового телефона, Ген обшарил карманы ближайшего охранника и вытащил тонкий черный бумажник.

Он слышал в трубке дыхание Норта и какой-то приглушенный суетливый шум на заднем плане, на том конце телефонной линии. Значит, он не один… Норт не брошен на произвол судьбы, как он, вынужденный сам разбираться с тем, что он смог найти.

– Знаешь, я тебе завидую.

По голосу он понял, что Норт сдерживается, но все равно не может скрыть разъедающего его любопытства:

– Почему ты мне завидуешь?

В бумажнике не было ничего стоящего. Немного денег, но Ген искал другое. Он положил бумажник на стол и полез в другой карман.

– Каково это – ощущать себя возродившимся?

Многозначительное молчание Норта было ответом.

– Немного нервирует, правда? Кошмары преследуют каждую ночь, мучают непрестанно, пока страх совсем тебя не парализует.

– Где ты?

Резкий вопрос застал Гена врасплох. Его голос дрогнул, когда он ответил:

– А ты времени зря не теряешь.

Он разложил на полу новые находки. Зажигалка, перочинный нож, еще один пропуск.

«Ну, это уже лучше».

– Они все мертвы?

– Кто «все» мертвы, Ген?

Ген принялся обшаривать карманы второго мертвого охранника, и добыл еще один пистолет – маленький черный «зиг-зауэр Р245».

«Еще лучше».

– Остальные,– сказал он Норту.– Другие такие же, как мы.

– Как мы? Что общего между мной и тобой? – сурово спросил Норт.– Это ты безжалостно убил четырех человек, не я.

Ген поднялся на ноги и пошел к центру библиотеки, осматривая комнату, пока не нашел то, что искал.

– Может быть, в этой жизни ты вообще еще никого не убил,– просто ответил он.

– Только это и имеет значение,– сказал Норт.

Ба-бах!

Норт поспешно подал знак Мартинесу. Молодой детектив возился со своим мобильником, заставляя сотрудников телефонной компании побыстрее отследить, откуда звонит Ген.

Эш уже осмотрел аппарат, но на нем не было дисплея с определителем номера.

Норт решил невозмутимо и непринужденно продолжать разговор. Получалось плохо.

Он спросил:

– Как там Саваж?

Ба-бах.

Ген не ответил. Норт услышал в трубке только скрежет металла, скрип отвинчиваемых болтов и треск, как будто ломали хрупкий пластик.

«Что он там делает?»

Норт снова заговорил:

– Знаешь, а Саваж гораздо старше, чем я его помню.

Эта фраза не осталась незамеченной остальными полицейскими, присутствующими в комнате.

Спустя какое-то время Ген ответил:

– Ты заставил его поволноваться.

Ба-бах.

«Хорошо».

– Почему это я заставил его поволноваться?

– Ты – провалившийся эксперимент, потому что ты ничего не помнишь. Ты – бесполезный ребенок Саважа, который не унаследовал его доминантные гены. Однако ты все равно сумел его найти.

«Я – эксперимент?»

Норта захлестнула неукротимая ярость.

«Я – эксперимент!»

«Не язви».

«У каждого есть выбор».

– Может быть, я не хотел вспоминать.

– И ты еще спрашивал, почему я тебе завидую? Интересно, каково это – жить нормальной жизнью? Когда твое детство не отравлено кошмарными видениями смерти, крови, убийств и жестокого секса – и все это в сознании трехлетнего мальчишки?

Норт не жалел его.

– Так быть не должно.

В ответе прозвучало отчаяние:

– Ты думаешь, у меня был выбор? Я не тот, за кого ты меня принимаешь.

– Нет, Ген. Ты не тот, кем себя считаешь.

Мартинес что-то лихорадочно записал в блокноте и показал Норту.

«Он говорит по сотовому»,– прочел Норт.

Ген может быть где угодно.

Ген снял пластиковый корпус с последнего детектора дыма на задней стене библиотеки и бросил его на пол. Лезвием перочинного ножа он аккуратно освободил проводки, а потом отвинтил потускневшие электрические контакты. Он все время крепко прижимал проводки к блестящему лезвию ножика, чтобы не разорвать цепь. Чтобы они по-прежнему оставались подключенными к сети безопасности здания, когда он отсоединит пожарный сенсор.

– Зачем выслеживать и убивать других, если мы такие одинаковые? – спросил Норт.

Ген скрутил вместе тонкие проволочки, вручную закрепляя контакт.

– Потому что я хотел, чтобы это закончилось – эта болезнь памяти. Я снова хотел стать целым.

Он положил ножик в карман и вернулся к центру библиотеки, переступив по пути через тела убитых охранников.

– Если ты – осколок какого-то древнего сознания, ты хоть раз задавался вопросом, что это за сознание?

Ген проигнорировал его. Норт задал неприятный вопрос. Вместо того чтобы отвечать, он осмотрел блестящие металлические разбрызгиватели на потолке библиотеки.

Он вспомнил, что этажом выше библиотеки находится склад реактивов для химической лаборатории. Некоторые из них взрывоопасны – водород, ацетон и бутанол. Другие – например, соляная кислота – быстро испаряются и превращаются в едкий газ.

Ген не мог добраться до разбрызгивателей и дезактивировать их. Кроме общей сети, у каждого разбрызгивателя была автономная система включения – маленькие стеклянные ампулы предохранителей, которые ломались от высокой температуры при пожаре. Нужно было придумать что-то еще.

«Переставь мебель в комнате».

Передвинуть книжные полки так, чтобы вода из разбрызгивателей не попала в углы библиотеки.

Ген не забывал о двух камерах наблюдения. Он должен все время оставаться вне поля зрения, иначе его план не сработает.

– Сам не знаю, почему я вообще решил попросить тебя о помощи. Не могу понять,– сказал он.

– А я вот что понял, Ген. Я понял, что все мы – не то, что мы о себе думаем, а то, что мы делаем.

– Я уже знаю, что ты собираешься сделать.

– И что же?

– Ты собираешься меня убить.

Связь оборвалась.

Норт нажал звездочку, шесть и девять, а потом позвонил по номеру, который дала ему справочная. Но Ген не ответил. Норт разозлился и бросил трубку.

– Где он?

Мартинес прикрыл ладонью свой сотовый.

– Они сейчас отслеживают ретрансляторную вышку.

– К черту вышку! – торопливо перебил его Эш.– Ты прочесал четыре квартала. Скажи им, пусть задействуют возможности Е911. Они определят место с точностью до пятидесяти метров.

Мартинес покачал головой и отключил связь.

– С Е911 ничего не выйдет. У него старая трубка, зарегистрированная на этот самый адрес.

– И все-таки что там с сотовой вышкой? – спросил Норт.

– Где-то в средней части города. Седьмая авеню. К северу от Таймс-сквер.

«Совсем близко от Адской Кухни».

Ген направлялся не к туннелю Линкольна, когда Норт преследовал его от музея. В суматохе он запаниковал. И потерялся.

Ген сваливал книги в груду в углу библиотеки до тех пор, пока его не устроили размеры погребального костра. Он отгородил этот угол от разбрызгивателей и камер наблюдения плотной стеной передвинутых книжных полок и зажег очищающее пламя.

Огонь лизал сухую бумагу и быстро распространялся. Обложки верхних книг почернели и съежились, как будто какой-то адский демон взялся читать их эзотерические сюжеты.

Если смертные помнят при помощи книг, то, может быть, вот так они забывают.

«Нашему отцу за многое придется ответить».

Ген достал свитки тонкого пергамента, на которых были старательно записаны родословные бессмертных, и швырнул их в дымящийся погребальный костер.

Шаря по библиотеке, Ген заметил, что кто-то оставил в корзине для бумаг пустую пластиковую бутылку из-под минеральной воды.

Он быстро достал бутылку из корзины, вытащил из ящика стола моток скотча и прикрутил бутылку к стволу одного из пистолетов. Такого самодельного глушителя хватит всего на один выстрел. Ну, хоть что-то.

Взяв трубку телефона внутренней связи, висевшего возле двери, Ген набрал тот же номер, что набирала Лета. Он изменил голос и сообщил дежурному, что Ген направляется на первый этаж и, вероятно, надеется выбраться из здания.

Повесив трубку, он вышел в коридор, шагнул в кабину лифта и нажал кнопку верхнего этажа.

Норт на «лумине» прокладывал себе путь сквозь черную стену проливного дождя, Мартинес старался поспеть за ним, сверкая мигалкой и пробираясь через плотное столпотворение машин на Парковой автостраде Генри Хадсона.

Норт связался с центральным управлением и запросил 10-48. Рация затрещала в ответ, приказывая полудюжине полицейских машин отправляться на патрулирование восьми кварталов в районе Таймс-сквер, у пересечения Седьмой авеню и Бродвея.

Черная буря, бушующая над городом, озарилась красно-синими вспышками полицейских мигалок.

Телефон Норта зазвонил на пассажирском сиденье. Он включил громкую связь и услышал голос Мартинеса, который ехал в машине следом за ним:

– Проверка ничего не дала. Они пропустили имя «Саваж» по системе автопоиска и по картотеке. Полный ноль. И никакой фирмы «А-Ген» в городе тоже нет. Можно подумать, мы гоняемся за призраками!

«Если бы».

– А как насчет биотехнологических фирм с офисами в театральном районе?

– Тоже ничего. Возможно, они уже ушли из бизнеса? Или это только вывеска для другой фирмы.

«А-Ген. А – значит Атанатос?»

– Или для чего-нибудь еще.

«Это не может быть столь очевидно».

– Твою мать! Ты что, ослеп? Не видишь мою мигалку?

«Что?»

Норт оглянулся на залитую дождем улицу, запруженную машинами, и увидел, как Мартинес круто свернул, чтобы не столкнуться с какой-то машиной, вырулившей ему наперерез.

Мартинес не скупился на цветистые выражения в адрес неуклюжего водителя, и Норт отключил громкую связь.

Он достал свой черный блокнот, разложил его на приборной панели перед рулем и принялся перелистывать исписанные страницы, пытаясь найти что-нибудь, что подстегнет его память, и в то же время одним глазом приглядывая за дорогой.

«О чем я забываю?»

Ген вышел из лифта, собранный и настороженный. В холле ему встретился только один охранник.

Ген быстро вскинул пистолет и выстрелил. Самодельный глушитель из пластиковой бутылки вспыхнул, как неоновая лампа, и треснул с одной стороны. Пуля вылетела почти бесшумно и попала охраннику в голову.

Не издав ни звука, охранник рухнул на пол. Брызги крови испачкали стену.

Дальше путь Гену преграждала массивная дверь из красного дерева. Возле нее не было никакого датчика, перед которым можно было бы помахать коллекцией пропусков, не было и панели с кнопками, чтобы ввести код.

Ген пробежал пальцами по твердому дереву, выискивая слабое место, но только когда сзади закрылась дверь лифта, он услышал глухой щелчок открывающегося замка.

Он тихонько толкнул дверь, осторожно шагнул в отделанную мрамором приемную за этой дверью и столкнулся лицом к лицу со своим вавилонским прошлым.

Хрупкие глиняные таблички, исписанные замысловатой клинописью и покрытые пылью веков, гордо висели на стенах, выложенных лазурной плиткой. Ген мог прочесть их так же легко, как читал по-английски, и это его раздражало. Списки царей, стихи, великий эпос, описание подвигов героев и деяний богов – Инанны, богини войны и сладострастия, Гильгамеша, героя среди мужей, который навлек на себя гнев богов поисками бессмертия.

– Боги дали людям смерть, а жизнь приберегли для себя.

Ген увидел отца, который тихо вышел из тени, при каждом шаге постукивая о мраморный пол тростью из черного дерева. На тонком бледном лице не отразилось удивления при виде Гена, только надменное удовлетворение от того, что у сына в полной мере проявился инстинкт убийцы.

«Он знал, что мы придем».

– Разве не этому нас учили в Вавилоне? – спросил Лоулесс.– У смерти нет ни лица, ни голоса, пока она не разрушит наши жизни, отправляя наши души в печальную черную землю, из которой нет возврата. Я тебя спрашиваю – есть ли какой-то способ выжить?

Ген не ответил. Он с отвращением смотрел на старика.

Лоулесс заметил его взгляд и повернулся к сыну спиной.

– Это не меня ты ненавидишь,– сказал он.

И направился в сумрак своих апартаментов, не сомневаясь, что Ген следует за ним.

– Думаешь, мне самому не противно видеть себя в зеркале? Это старость оскорбляет тебя, Ген,– и так было всегда. Разрушительные следы безжалостного, неумолимого времени.

– Я ненавижу тебя не только из-за этого,– сказал Ген, идя за стариком.– Я любил ее.

– Тогда почему ты помнишь, как брал ее?

– Я целовал ее…

– А помнишь, как ты ее насиловал?

Слова Лоулесса ранили, как ржавый клинок. Ген попытался защититься, но не смог.

– Я сражался за нее…– сказал он.

Старик смотрел на сына.

– И что?

А то, что они оба знали ответ. Ужасный и окончательный. Ген запнулся, но все-таки сказал:

– Я убил ее.

– Да. Как легко мы забываем.– Старик повернулся к глиняным табличкам и провел пальцем по шероховатой поверхности.– Я написал эти таблички – так указано в записях. Но я не помню, как делал это. Эти воспоминания утрачены. Ужасно, мучительно думать о том, чего еще во мне недостает. Но вместе мы можем воспрепятствовать дальнейшим потерям.

Лоулесс провел Гена в просторную гостиную. Над городом за окнами гостиной бушевала черная буря, дождь барабанил по стеклам.

– Тебя терзают противоречия,– объяснил Лоулесс.– Кажется, индусы называют это «майя». Личность – всего лишь иллюзия, завеса, которая скрывает от нас нашу истинную природу. Сознание – это атлас с множеством карт. Нейроны отыскивают наши личности в соответствии со своим направлением. Люди, у которых от рождения не хватает конечностей, все равно ощущают фантомные движения, потому что в их сознании заложено представление о теле без изъянов. И точно так же, подобно фантомным конечностям, у тебя есть фантомная личность, которую мы вместе очищаем, избавляясь от ненужного, как от старой одежды. Мальчик мой, когда процесс будет завершен, в тебе мы достигнем того, к чему стремились все эти долгие годы,– того, что было заложено в нас давным-давно. Мы обретем бессмертие безо всяких снадобий и без помощи безжалостных богов. Наша природа сможет выдержать испытание временем.

По лицу Гена было понятно, что его эти рассуждения не успокоили.

– Похоже, ты разочарован. Может быть, ты ищешь иного ответа?

– Гильгамеш проиграл,– сказал Ген.

– И песнь об этом глупце поют уже не одно тысячелетие. Однако у нас все по-другому. Мы уже сделали то, чего Гильгамеш не мог. Я отыскал корень, и он всегда будет давать побеги.– Старик взял руки Гена в свои старые морщинистые ладони и погладил тонкими крючковатыми пальцами упругую молодую кожу.– На тысячу рук достаточно одного мозга.– Он заглянул в беспокойные глаза сына.– Пистолет тебе не понадобится.

Ген с отвращением посмотрел на неуклюжий глушитель, прикрученный к стволу скотчем.

– Ты прав,– сказал он.– Не понадобится.

И отбросил пистолет. «Зиг-зауэр» с громким стуком упал на мраморный пол.

Ген посмотрел на бушующий за окнами циклон. Если это не его ярость, то почему он так охотно поддается? Он почувствовал копившийся веками гнев, в ушах яростно завопили злобные призраки – и Ген понял, что должен сделать.

Он потянулся к горлу отца и предупредил:

– Будет больно.

Прежде чем жестокие, неумолимые пальцы сына сомкнулись на горле старика, прежде чем слезы хлынули по бледным морщинистым щекам, прежде чем на тусклых старческих глазах вспыхнули звезды лопнувших кровяных сосудов, Лоулесс печально улыбнулся и смиренно сказал:

– Так всегда бывает.

В буре копий

Плачь, Троя, плачь! Мы, гневные Греции дети, что взлелеяли в наших сердцах горькую ненависть, гордые башни твои сомнем и разрушим, словно прогнившие зубы из жадного, мерзкого рта.

Я был там в тот день, когда с кораблей черноносых и быстрых на берег пустынный сошли пятьдесят тысяч бесстрашных мужей. Мы шли по равнине, лежавшей у вод холодного злого Скамандра. Земля содрогалась под ногами воителей и копытами их лошадей. Свет дня иссяк и померк перед гневом мужей богоравных, небеса почернели от греческих копий, и смерть затаилась в их длинных тенях. И пал Протесилай, пронзенный стрелой, и его молодая горячая кровь обагрила песок. Эта первая смерть стала знаком для всех нас в тот час.

Плачь, Троя, плачь! Вой, как израненный зверь, ободравший нежную шкуру с боков о колючки и острые камни. Плачьте, троянцы, прячьте детей и младенцев, молите богов, к алтарям припадая. Мы, жесткосердые греки, готовы к войне и осаде, наше дыханье – одно, мы разгневанным львом клыки запустили в добычу. Дрожите трусливо за стенами Трои, задыхаясь в пыли, поднятой нами. Один человек, павший средь нас,– ничто по сравнению с ратью, восставшей из вод на своих кораблях.

Агамемнон, владыка всех греков, веди нас на бой! Обещай, что Зевс не поможет троянцам в сече жестокой и лютой. Пир для стервятников ныне.

Одиссей, хитроумный Итаки правитель, яви свою мудрость, планы измысли такие, чтоб враг нами был побежден. Обещай, что Афина нас не оставит. Пусть содрогнутся враги от ярости нашей, кровью своей орошая прибрежный песок.

Ахиллес, величайший воитель на свете, покажи нам, как меч твой остер! Обещай, что Apec с нами сражается рядом. Дай нам увидеть, как ты храбро взбегаешь на стены, дай нам услышать сегодня яростный клич твой победный.

Мы, огненосные греки, встали стеной за тобою на этой равнине. Мирмидоняне и дети Аргоса, Эгины и Феры. Воители Фтии, Беотии, Локриса и далекой Итаки. Эпеи и лориане, в битвах великую славу стяжавшие. Критяне, которых сюда привела жажда отмщенья. Мы, огненосные греки, слов понапрасну не тратя, встали под стенами Трои. Плачь, горделивый народ, наши мечи жатву кровавую снимут, души врагов направляя в глубины Тартара, туда, где им место.

Слышите, как исступленно оружье звенит об оружье и щит громыхает о щит? Слышите, как наша сила и слава летит перед нами в кличе победном на крыльях прибрежного ветра? Крики триумфа и стон побежденных будут носиться над стенами Трои, залитых кровью героев, все десять лет, отмеренных этой войне!

Битву кровавую эту воспойте, о музы! Песню сложите о том, как мужи бились и как умирали. Не мы, не цари – безымянные воины, спины которых сломались под гнетом войны и кровавого пира.

Верьте, когда я скажу, что отчаянье мной овладело. Ввергся в пучину я черной тоски от бездушной работы мечом. Дни проходили за днями, люди грубели, и души их стыли и твердой корой покрывались. Я наносить утомился удар за ударом, я утомился от ливня стрел с небосвода; тела и доспехи рубить, обливаясь кровью из ран – и своих, и чужих,– падать на землю, щитом прикрываясь, и снова вставать.

Я утомился. Один среди тысяч. Воители армий огромных, вытянув руки, метали тяжелые копья, силясь повергнуть врагов. Мечами вспоров животы, мы выпускали кишки им наружу, на черный от крови песок. Головы с шеи рубили, а хитонами вражьими кровь отирали с лица.

Греки, мы в ярости! Жадность троянцев ввергла нас в мрачную эту войну.

Наши потери, о музы, воспойте! Как мы, смертные дети Греции нашей любимой, землю троянскую кровью горячей поили. Как мы шагали по полю из тел павших товарищей и вражеских воинов мертвых, как заливали их черною кровью пепел костров погребальных, остужая души от ярости боя.

Вот что я видел на скорбных равнинах под Троей. Мертвый на мертвом лежал, ощерив ребра кровавые в небо, как будто взывая к Аиду, требуя новых героев в закланье. Их плоть смрадно гнила, собой насыщая полчища мух и червей, что на пир погребальный сползлись и слетелись в избытке. Повсюду лишь смерть, трупы с провалами ртов, что языки почерневшие кажут бесстыдно, и груды доспехов. Руки и ноги, пробитые головы, кровь – все превратилось в зловонную грязную кашу. Всюду белеют троянские кости, словно косяк мелких рыбешек в могучих сетях Посейдона. Нет ни песчинки у берега моря, где мы в тот первый день с кораблей ступили на эту равнину. Скамандр теперь кровью истек и слезами, слезами стыда и печали.

Ночью на гребне мы шли, озираясь вокруг, слыша жужжание мух, союзных троянцам. Им не увидеть вовек гибель Трои. За крепкими стенами спят наши враги.

В молчанье мы шли к кораблям, приняв судьбы удар. Нет, не конец это, утро еще не настало, и жажда мести в сердцах не подернулась пеплом остывшим.

Троянская война, как шлюха злая, она хотела больше – крови, крови, крови. Она меня хотела.

Ген стоял перед дребезжащим окном и смотрел вниз, на залитый дождем город. Пламя пожара стягивало с окрестных улиц все больше патрульных машин.

Он услышал сбивчивое дыхание. За ним наблюдали.

– Ты была здесь все время?

Ответа не последовало. Но Ген не боялся слежки.

– Держись в тени, раз уж решила остаться.

Из темного угла выступила Мегера с распущенными длинными волосами, но она пришла не одна. За ее спиной стояли охранники со знакомыми шестами для отлова животных, с петлями из стальной проволоки на конце.

– Что ты видел из Скейских ворот? – спросила Мегера.

Ген ощутил прохладное касание настоящих воспоминаний о жуткой башне, с которой Атанатос смотрел, как враг прорубает себе путь по улицам Трои. И сколько же времени эта память дремала в его крови? Три тысячи лет?

Он посмотрел на бесшумные фигурки внизу, появившиеся словно ниоткуда.

– Они пришли за мной,– сказал он.

Он отошел от окна, пока охранники, повинуясь знаку Мегеры, поднимали тело Лоулесса. Его должны были отнести к Саважу, в Первый театр. Труп старика погрузили на металлическую каталку и скорбно укатили прочь.

– Почему ты меня не остановила?

– Так происходит,– объяснила Мегера,– когда мы отделяем сильных от слабых. Хотя я не стала бы давать тебе столько свободы, как это делал он. Сейчас, когда он мертв, тебе лучше?

– Нет. Я поступил так, как мне подсказал инстинкт, вот и все.

Мегера подошла к заплаканному дождем окну.

– Ну а теперь сделай что-нибудь с этим. У тебя есть выбор.

Мигающие огни полицейских машин вторили блеску молний, чертивших зигзаги в темных небесах.

– И какой выбор у меня есть?

Женщина повернулась к Гену и провела рукой по его волосам.

– Ты можешь положить конец этому безумию. Странным голосам в твоей голове – голосам Киклада и Атанатоса, которые сражаются за власть над твоим телом. Я могу предоставить тебе шанс заглушить эти голоса, оставив один – главный. Одно сознание, одна личность. Больше никаких сомнений. И никаких раздвоений. Заверши процесс или умри.

Мегера заметила, что в собеседнике борются противоречивые чувства, и поспешила довести начатое до конца.

– Законы – для маленьких и слабых. В этом обществе свобода продается и покупается. У нас глубокие карманы, денег хватит. Но я не хочу видеть, что этот дом громят такие, как ты. Или ты сам.

Ген ощутил прилив гнева.

– А тебе что с этого?

– Если ты решил подчиниться слабой натуре своей несовершенной личности, мы готовы выдать тебя в руки правосудия. И ты сгниешь в камере, подсчитывая дни своего потрясающе длинного срока заключения.

Ген понимал, к чему она клонит. И это были ее последние слова, не подлежащие обжалованию.

– Или ты сделаешь то, ради чего появился на свет. Станешь более великим, чем кто-либо из нас.

– Ты говоришь как он.

– Мы все здесь – он. Здесь, в доме Атанатоса. Когда нас двенадцать, это двенадцать пар рук, двенадцать пар глаз и один образ мысли. Но голова у нас на всех одна. Теперь, когда твое сознание стало податливым, как воск, мы нанесем на него последний отпечаток – воспоминания Лоулесса, чтобы закрепить его личность окончательно. Воспоминания Атанатоса.

Ген посмотрел на водоворот полицейских машин на улицах внизу.

– Они хотят исполнить свой долг,– заметил он.

– И они его исполнят. Выдадим им кого-нибудь, кто ответит за свои преступления. У нас много претендентов.

«Измениться или умереть».

– В любом случае,– торжествующе закончила Мегера,– я добьюсь того, о чем мечтала. Я уничтожу тебя.

На перепутье

Дождь лил как из ведра, грохоча по машинам, припаркованным бампер к бамперу по всей площади. Журналисты пришли в исступление и заполонили все свободное пространство, так что Норту пришлось оставить «лумину» и пройтись пешком по тротуару. Он ощупывал взглядом каждое окно, каждую дверь, каждый закоулок, за которым мог скрываться проклятый Ген.

В дальнем конце площади Даффи детектив достал свой мобильный телефон и позвонил в управление. Впереди, за пеленой дождя, прятался Бродвей.

Ответил лейтенант Хиланд.

– Да, тебе пришел факс.– Из трубки донесся шорох бумаги.– Национальная историческая выставка переводится в компанию под названием «Американская генерация». Ее доставят сегодня вечером, от пяти до семи.

«Американская генерация»? А-Ген.

– Она занимается биотехнологиями?

– Мы как раз их проверяем.

Защелкали клавиши – лейтенант проверял базу данных в компьютере, но этот умиротворяющий звук не смог успокоить напряженные нервы Норта.

Детектив миновал перекресток и устало зарысил вдоль следующего квартала, мимо полыхающих красно-синим огнем патрульных машин.

– Не указано, что это биотехнологии,– подал голос Хиланд.– Они занимаются генеалогиями. Специализируются на информации о рождениях, смертях и женитьбах на протяжении многих столетий, делают анализ крови на установление отцовства, исследуют степень способности к деторождению… отыскивают потерянных детей. У них самый большой частный банк генетического материала в стране, больше правительственного. Но они не зарегистрированы как фирма, занимающаяся биотехнологиями.

– А как же они зарегистрированы?

– Как институт, учитывая их филантропию.

«Обучение Гена в Колумбийском университете».

– Где они расположены?

– На Сорок пятой Западной улице, Седьмая авеню, семьсот пятьдесят.

«Еще два квартала».

Норт ускорил шаг.

– Какой этаж?

– Им принадлежит все здание.

Норт, выбиваясь из сил, бежал вперед сквозь пелену ливня. Одежда промокла и отяжелела, полы плаща пропитались грязной водой и, казалось, хотели затянуть его в водовороты у сточных канав.

Детектив стрелой пролетел через дорогу, лавируя между машинами. Мокрые насквозь туфли так и норовили остаться в очередной луже. Огромные бетонные стены зданий нависали сверху, словно гигантские зубы злобного невиданного зверя, грозя сомкнуться и раздавить усталого человечка.

На углу Бродвея и Западной сорок пятой Норт привалился к стене, пытаясь отдышаться. Кровь грохотала в висках, кровавая пелена застилала взор. Дождь немилосердно хлестал по склоненной голове полицейского, а раскаты грома эхом прокатывались по всему изможденному телу.

«Я больше не выдержу».

Хватая воздух ртом, он поднял голову и увидел воплощение судьбы, склонившееся над ним.

Седьмая авеню, номер семьсот пятьдесят. Здание рвалось в темное небо ступенчатой пирамидой из стекла и стали, его башни спиралью ввинчивались в хмурые тучи. Рядом, словно жадный черный зев, зияли распахнутые ворота гаража, в который как раз въезжала машина.

Норт прибавил шагу, направляясь к группе людей в черных костюмах, которые сгрудились у ворот.

«Чайна-таун!»

Они заметили пришельца и заградили ему путь.

– Сюда нельзя, это частные владения.

Норт посмотрел в глаза ближайшему человеку в костюме и увидел, как в его зрачках молнией полыхнуло узнавание. Он помнил детектива вовсе не по Чайна-тауну. Он вспомнил его по прошлой жизни.

Норт не стал доставать удостоверение. Просто спросил:

– Где здесь главный вход?

Никто не ответил. Пара охранников что-то угрожающе проворчала, но остальные понимали, что требуется нечто большее, чтобы свернуть этого человека с пути. Да сами того не понимая, они указали Норту правильную цель.

– Спасибо,– ответил он.

Охранники промолчали и принялись опускать ворота большого гаража.

Но главное Норт уже увидел – сверкающий серебристый седан «крайслер».

Посреди зала стоял блестящий стол из нержавеющей стали, предназначенный для вскрытия трупов.

Пока Саваж натягивал прозрачные медицинские перчатки и готовил хирургические инструменты, разложенные на простой чистой тряпке, в комнату вкатили каталку с телом Лоулесса под белой простыней.

Досчитав до трех, ассистенты быстро подняли труп и переложили его на стол, после чего убрали простыню. Даже смерть не смогла стереть довольной улыбки с остренького лица покойника.

Саваж надел голубую хирургическую маску и надвинул пластиковый щиток, прикрывающий глаза. После чего велел Гену и остальным сделать то же самое. Предстояла грязная работа. Он сказал, что осколки кости скоро будут повсюду.

Мегера и ее помощники сначала подождали, пока Ген первым облачится в маску и перчатки, и лишь после этого выполнили требование хирурга.

Ген стоял рядом с Саважем и смотрел, как тот берет скальпель и осторожно погружает лезвие в плоть мертвеца, у левого уха. Как раз там, где морщинки, расходящиеся от глаз Лоулесса, терялись в волосах.

Вонзив скальпель в холодную мертвую плоть, Саваж надавил, пока под лезвием не заскрежетала кость. Придерживая голову Лоулесса свободной рукой, доктор сделал надрез вдоль линии роста волос, до правого уха.

Это походило на ювелирную разделку туши. Прихватив верхний край окровавленной кожи, Саваж снял ее с черепа, открывая кость, после чего начал ловко надрезать соединительную ткань, освобождая скальп. Хирург завернул истерзанную плоть наверх, словно чудовищный кровавый парик, открывая доступ к черепной коробке, где скрывался мозг.

– Пилу!

Ген принял из окровавленной руки Саважа скальпель и протянул ему инструмент для распиливания костей. Зубчатое полукружье завибрировало, делая сотни оборотов в секунду, и вгрызлось в мертвую кость.

– Можешь положить скальпель на место, Ген,– раздался тихий голос Мегеры.

Ген посмотрел на красное лезвие в своей руке и медленно положил его на стол.

Саваж не заботился об аккуратности. Во все стороны полетели осколки кости и ошметки красной плоти, забрызгав его маску. Он распилил черепную коробку Лоулесса по линии лба.

Потом он вставил в распил большой металлический трепан, поддел крышку черепа и откинул ее назад. Обнажилось влажно блестящее содержимое черепной коробки – бугристый мозг, обтянутый мягкой мозговой оболочкой.

– Похоже, он в хорошем состоянии,– заметил Саваж, поворачиваясь к Гену.– Отведи полушария в разные стороны.

У Гена задрожали руки. Касаться воспоминаний, таящихся в этом сером веществе, трогать самую суть того, кто был им,– этого ему не хотелось. Но на эту тюрьму из плоти он был обречен с самого рождения.

Остальные молча ждали.

«Почему до сих пор не поднялась тревога?»

Может, они обнаружили пожар и уже устранили его?

Ген неохотно протянул руки и бережно развел серые холодные полушария мозга Лоулесса в разные стороны. Саваж воткнул между ними длинную иглу, метя в верхушку позвоночного столба. После чего взял пробу цереброспинальной жидкости, которая полилась в черепную коробку, заливая мозг.

Насыщенная протеинами, абсорбированными из кровеносной системы, цереброспинальная жидкость обновлялась каждые шесть-восемь часов. Она выводила из мозга продукты метаболизма, антитела и вредные вещества. Именно этим путем циркулировали протеины памяти, которые руководили мейозом половых клеток. Именно здесь содержались остатки протеинов, которые заполняли ячейки памяти,– последние воспоминания Лоулесса.

Саваж положил шприц на поднос. Придерживая мозг и ловко орудуя мокрым скользким скальпелем, он отсоединил ткань, которая скрепляла его с внутренней поверхностью черепа. Он перерезал лицевые и зрительные нервы, идущие к глазам.

Полностью освободив мозг Лоулесса, хирург положил серую массу на весы и записал вес. После чего переместил мозг в ванну с соляным раствором.

Чтобы остановить поток спинной жидкости, которая сочилась из головы Лоулесса, доктор велел Гену затолкать в пустой череп бумажные полотенца. А потом вернул верхнюю часть черепа на место, аккуратно сведя концы разреза.

– Швы я наложу позже,– сказал Саваж, снимая перчатки и маску.– А сейчас нужно закончить нашу работу.

Игра в ожидание – одна из самых трудных. Огромный зиккурат дома номер семьсот пятьдесят по Седьмой авеню неприступно высился над крохотной армией полицейских и спасателей, подсвеченный со всех сторон красно-синими вспышками.

Мартинес вышел из здания и сообщил, что, по словам персонала, в доме нет человека по имени Эжен Диббук.

– Думаю, это ложь.

В этом Норт не сомневался.

– Конечно, ложь.

Он уже позвонил Хиланду с просьбой подписать ордер на обыск. Прошел час, а ответа пока не поступало.

Норту ничего не оставалось, как ждать и гадать, за каким безликим окном скрывается неуловимый Ген. Он прошелся вокруг здания, пытаясь отыскать слабые места или найти свежее решение.

Спустя несколько минут он вернулся к тому месту, где Мартинес припарковал свою машину. У водительской дверцы, угрюмо нахохлившись, стоял какой-то полицейский в темном объемном бронежилете. За спиной у него висел «хеклер и кох МР5».

В машине Мартинес устало прижимал к уху трубку телефона.

– Хиланд говорит, что пока не нашел судью, который согласился бы подписать ордер.

Офицер у машины требовал объяснить почему. Его люди только и ждут, когда можно будет ворваться в здание.

– Говорит, что ребята из «А-Гена» держат свои грязные лапы на горле слишком многих. Похоже, они неприкасаемые. Они очень хорошо умеют подмазывать и, видимо, не скупятся на траты.

«Никакой стрельбы в музее».

– Все, что мы можем сейчас сделать, – держать их в оцеплении.

Из дальнего конца переулка, завешенного пеленой дождя, вынырнул небольшой грузовик и подкатил к патрульным машинам. Молодой водитель выпрыгнул из кабины, по приказу двух полицейских отодвинул боковую стенку грузовичка и показал, что внутри.

Норт окинул машину быстрым взглядом. Это был курьер из Национального исторического музея.

«Череп!»

– Нужно дать им то, чего они хотят,– произнес он.

Мартинес проследил за взглядом Норта.

– Если им нужен я, значит, они получат такой подарок,– добавил детектив. – Я постучусь в эту дверь и, если возникнут трудности, смогу позвать вас на помощь.

Офицеру понравилось это предложение. Экстремальные обстоятельства требовали крайних мер.

– Идет,– отозвался Мартинес, поняв собеседника с полуслова.– Тогда ордер нам и не понадобится.

– Неприкасаемых не бывает,– бросил Норт.

Когда разрешение на въезд грузовика из компании доставки было проверено, водитель подвел машину к главному входу. Он достал из кузова три картонных коробки и осторожно водрузил их на тележку для багажа.

При виде стольких полицейских любой растеряется. Дрожащей рукой юноша вручил Норту квитанцию о доставке и растворился среди дождевых струй.

Детектив устало осмотрел здание. В нем сновало множество равнодушных служащих, уверенных в своей безнаказанности.

Он полез в карман и достал таблетки, которые взял в аптечке отца.

«Я могу забыть, если захочу».

Ба-бах!

– Что это? – спросил у него за плечом Мартинес.

– Бета-блокатор.

– У тебя неладно с сердцем? – не на шутку встревожился Мартинес.

– Нет.

«У меня неладно с другим».

Ба-бах!

«У каждого есть выбор».

Норт посмотрел на охранников за дверью, которые наблюдали за ним.

Ба-бах!

– Хочешь узнать, что связывает меня и Гена?

Норт швырнул таблетки в лужу, где они начали быстро растворяться.

Мартинес ничего не ответил. Да и что он мог ответить?

Норт перебрал коробки, поставил одну сверху и открыл ее. Распаковав тонкую бумагу, он обнаружил древний череп. Детектив вытащил старинный экспонат из коробки и прижал к себе. Очень странное ощущение. Череп был таким древним, таким хрупким, овеянным воспоминаниями. В источенных и бесцветных зубах виднелись небольшие дырочки – кто-то извлекал оттуда пульпу.

Как выглядел при жизни человек, чей череп он держал в руках? Реконструкционные снимки были уничтожены Геном во время разгрома в музее. Но в квитанции значились отчеты и результаты по реконструкции.

Норт положил череп и, пошарив внутри коробки, отыскал небольшой белый конверт. Он вытряхнул из конверта полароидные снимки головы с кожей землистого цвета – в фас, в профиль и с затылка. И протянул снимки Мартинесу.

Норт нашел именно то, что и ожидал увидеть. Лицо, глядевшее с фотографий, было его собственным.

Мартинес был потрясен.

– Он двинулся, потому что это похоже на тебя?

– Думаю, он очень расстроился, что это не похоже на него.

– Не понимаю.

– И не нужно. Просто мы с ним возвращаемся обратно, вот и все.

Норт завернул череп в бумагу. Чувствуя всей кожей, что на него направлены все взгляды, детектив двинулся к главному входу в здание «Американской генерации». Тяжелые стеклянные двери мягко скользнули в стороны, а в фойе его ждал более недружелюбный прием, чем бушевавшая за стенами гроза.

Под сенью двух огромных вавилонских быков с крыльями стоял письменный стол. Норт подошел к дежурному за столом и спросил:

– Если мистера Диббука сегодня нет, может, есть доктор Саваж?

Ему ответил охранник:

– Нет, сэр. Его тоже нет.

Норт кивнул в знак того, что понимает ситуацию.

– В любом случае, не могли бы вы позвонить наверх и сообщить Атанатосу, что к нему посетитель.

Одно лишь упоминание этого имени подействовало на охрану ошеломляюще. На мгновение показалось, что они не знают, что предпринять.

– Как прикажете доложить?

Норт положил череп на стол.

– Скажите, что его ждет Киклад.

Ген сидел за инкрустированным письменным столом в кабинете Лоулесса. Саваж положил на гладкую кожаную поверхность стола обычный шприц и небольшой флакон, в котором глянцево блестела темная жидкость. В ней, в каждой капле черного вещества, была растворена память Атанатоса.

Ген следил за всем этим с нарастающим ужасом.

«Нам не нужно вспоминать».

Он взял пластиковый цилиндр шприца.

«Нам не нужно вспоминать».

До него долетел пронзительный аромат жасмина. Ген повернулся и увидел, что Мегера холодно следит за ним, сжимая в руке небольшой флакончик духов.

Он припомнил произошедшее в музее и подумал, что эта женщина ничего не делает просто так.

– Я думал, что ты потеряла свои духи,– бросил он.

Мегера удивилась, что Ген помнит такую незначительную деталь.

– У меня есть еще,– беззаботно улыбнулась она.– Тебя это беспокоит?

– Ты хочешь, чтобы у меня не получилось.

– Конечно. У тебя есть все шансы, если ты пожелаешь.

Ген не ответил. Он взял флакон, опустил в него иглу шприца и набрал драгоценную жидкость.

Шприц дрожал в его пальцах, когда он приставил иглу к собственной вене на руке.

И тут зазвонил телефон, стоявший на столе.

Мегера злобно поставила духи на стол и нажала кнопку громкой связи.

– Что еще?

– Здесь один человек,– донесся испуганный голос.

– Пусть убирается!

– Он сказал, что его зовут Киклад.

Мегера бросила на обоих мужчин быстрый взгляд. Саваж отшатнулся, его плечи поникли и обмякли.

А Ген, не отводя глаз, смотрел на стеклянную бутылочку с духами на столе. По его губам скользнула улыбка.

Это обеспокоило Мегеру.

– Чего он хочет? – спросила она.

– Он хочет увидеть Атанатоса. Кого мне послать к нему?

Дни жатвы

Раны войны оставляют глубокие шрамы в душах людей. Раны страшнее наносит лишь безумие.

Горе обрушилось – пал Ахиллес. Тот, кто сразил Гектора, сына Приама-царя и кары всех греков; тот, кто поверг Пентесилею, амазонок царицу; тот, кто низвергнул могучего Мемнона, эфиопов владыку, сына бессмертного Тифона, брата Приама-царя. Горе обрушилось, пал Ахиллес. Стрелы крылатые, пущенные Париса рукой, жирной от праздности жизни в осаде, настигли героя. Лук из козьих рогов Парис опустил, кровью своей истекая, как женщина в дни очищенья. Пал Ахиллес, горе обрушив на души всех греков скалой неподъемной.

Трою впервые увидев, я зрел пред собою гребни из конских волос на сверкающих шлемах. Дружно щиты о щиты ударяли, воины шли, как гранитный утес, нерушимо держась под ударами ветра. Шли как один, шли, как бессмертные боги идут.

Что мы теперь? Нас загнали в багровое море, назад к черноносым судам, и отчаянье нами владеет. Что мы теперь? Умираем в пустыне средь тел наших братьев погибших, среди белых костей тех, кто пал здесь, под стенами Трои, за все десять лет. Трупы и смерть – вот союзники наши отныне. Где крепкошеий Аякс, могущий свалить и быка одной лишь рукою? Он окутан туманом тоски и невзгоды и меч свой берет, путь к Аиду себе пролагая.

Что мы теперь? Троянцев добыча, жадность которых не могут смирить даже смертельные стрелы и копья. Где теперь праздный Парис? Мертв, а Елену взял в жены еще один отпрыск Приама, принц Деифоб. И вновь женщины греков врагов услаждают на ложе. Где благородство троянцев? Нету его, это миф, это ложь.

Мы, воины Греции, жмемся к кострам по ночам и плачем как дети, навзрыд, жен и подруг вспоминая, которых нам больше не видеть.

– Киклад!

Я вгляделся в холодную темноту ночи и в мерцающем свете костров увидел моего царя, Идоменея. Но гордый властитель Кносса, который с горящим сердцем взирал на игры с Быком, ныне исчез. Сияние его прекрасного лица померкло.

Выходит, тяготы войны жестоки к царям, как и ко всем остальным. Почему-то это меня порадовало.

Я вскочил на ноги и приветствовал его:

– Великий царь! Что прикажешь?

– Язык человека может быть скользким и вероломным, не так ли?

– Вы пили с царем Одиссеем?

Мне показалось, на задумчивом лице царя промелькнула улыбка.

– Ты скорбишь о своей Мойре.

При одном звуке ее имени мое горящее сердце пронзила ужасная боль, словно живую плоть терзали зазубренной острогой.

– Она заперта за этими стенами,– напомнил я.– Если даже она верна мне, я все равно в ярости.

– Мы все в ярости, Киклад. Не сомневайся.

Что же так угнетало моего царя? Идоменей окинул взглядом своих воинов, сгрудившихся вокруг костров.

– Пойдем со мной,– велел царь.

Мы удалились от мерцающего и потрескивающего пламени костров и подошли к черному берегу, о который разбивались холодные морские волны.

– Я видел, как ты танцевал с быками. Я видел, как ты с ними боролся. Прекрасные, могучие звери… ты выворачивал их черные рога руками – там, в Лабиринте Кносса. Ты был отчаянно храбрым и не выказывал страха.

Я смутился оттого, что царь меня запомнил.

– Остался ли ты прежним храбрецом? Идет ли рядом со мной все тот же мужчина, что танцевал с быками? Или эта несчастная война его погубила?

Меня оскорбил вопрос царя. Я дерзко сказал:

– Великий царь, я уже спрашивал тебя – что прикажешь?

Царь Идоменей обдумал мои слова, мрачный и озабоченный. А потом протянул мне руку и приказал пойти вместе с ним в шатер царя Одиссея.

В шатре Одиссея, перед роскошным столом, в окружении предводителей греческого воинства стояли двое знатных троянцев с мрачными лицами, которые в бою с ликованием разили греков,– Антенор и Эней.

Я потянулся за мечом, но царь Идоменей удержал мою руку.

– Ты простой воин,– сказал он.– Этого тебе не понять.

Двое мрачных троянцев завершали свое дело.

– Значит, мы договорились – я получу половину богатств Трои, и один из моих сыновей сядет на трон. Дом Энея останется нетронутым, и его достояние тоже.

Лукавый царь Одиссей протянул руку над столом, где стояло вино.

– Даю в том свое слово.

– А что же Агамемнон?

– В этом деле я говорю и за Агамемнона тоже.

Эней повернулся к столу спиной и посмотрел на меня. Его темные глаза грозились проглотить целиком всю мою судьбу.

– А тот человек, которого вы оставите на берегу? – спросил он.– Чего желает он?

Я не понял, о чем речь. И посмотрел на царя Одиссея, ожидая объяснений. Одиссей отпил вина и погладил бороду рукой.

– Киклад, Идоменей выбрал тебя для этого отчаянного дела, и я доверяю его суждению. Если бы врата Трои открылись пред тобой и ты бы вошел туда – кого бы ты искал, кого бы отметил?

– В чем здесь подвох?

Одиссей рассмеялся от такой неприкрытой подозрительности.

– Киклад, ты мог бы быть моим двоюродным братом. Никакого подвоха нет. Когда ты войдешь в Трою, кто первым отведает бронзы твоего клинка?

Только один человек.

– Вавилонянин,– ответил я, задыхаясь от гнева.– Колдун, который называет себя Атанатосом. Он вырвал мое сердце и до сих пор держит у себя – его я стал бы искать и его бы отметил.

Эней принял мое желание. Он повернулся к столу и Антенору.

– К рассвету статуя Афины Паллады исчезнет из храма. Мы скажем, что ее украл Одиссей. А вы приведете в исполнение свой план, и дом Приама падет.

Я не понял, о чем они сговорились, но как только соглашение было заключено, Одиссей приказал проводить двоих мрачных троянцев обратно в Трою.

Я же присел к столу Одиссея.

– Мы теперь заключаем союзы с троянцами?

– Мы явились сюда не для того, чтобы ставить Трое какие-то условия,– заверил меня Одиссей.– Мы пришли, чтобы сразиться с троянцами насмерть.

Идоменей быстро подошел к нам и присоединился к разговору.

– Киклад, если ты все еще жаждешь войны, знай, мы с тобой. Мы соблюдем свое соглашение с троянцами точно так же, как Парис чтил договор с Менелаем.

– Через три дня созреет плод нашего плана,– сказал Одиссей.– Но все зависит от скользкого и вероломного языка одного-единственного человека, которому троянцы поверят, потому что знают, что он не будет их царем.

Над покинутым и сожженным лагерем греков вились клубы черного дыма.

Я разорвал тугие путы, которыми меня связали, и жадно припал сухими потрескавшимися губами к той влаге, которую смог отыскать в разбитом черепе подохшего от болезни черного быка. Его помутневшими глазами я утолил голод, а жажду утолил, облизав раздувшиеся влажные внутренности.

Я услышал голоса и побежал прочь, спотыкаясь о гниющие кости сотен трупов. Я бежал, пока не упал на колени у ног какого-то троянца.

Бронзовый клинок рассек мне плечо. Я зажал рану. Алая кровь заструилась из-под моих грязных пальцев.

– Как твое имя? Говори!

Мое имя? В страхе я позабыл его! С трудом, запинаясь, я сказал:

– М-мой отец был из южных земель. Хотя я вырос среди греков… мое имя… Синон.

– Синон?..

Они мне не поверили. Какой же я глупец! Синан! Я должен был назвать имя Синан! Это имя человека из здешних мест, раба, вынужденного служить у греков. Не Синон. Теперь придется действовать быстро.

Я продолжил говорить, все еще не находя в себе смелости взглянуть троянцу в глаза:

– Мне теперь совсем некуда идти, нет больше для меня места ни на земле, ни на море.

– Где ваша армия?

– Они ушли,– печально сказал я.– Греки сбежали.

– Почему они тебя бросили?

Предательство. Да, они все знали о предательстве. Я сказал:

– Я видел, как Одиссей убил человека, который выступал против этой войны. И тогда я рассказал о том, что узнал. От этого воины так испугались, что армия ослабела. Затем пришла болезнь, и греки потребовали, чтобы их вернули домой. А за то, что Одиссей похитил статую богини Афины, покровительницы Трои, этого ужасного человека заставили принести подношение Афине, чтобы она покровительствовала греческим кораблям на долгом пути домой.

Троянцы сразу сообразили, что подношение Одиссея Афине – это огромный деревянный конь, которого греки оставили на берегу. Размером почти с корабль, туловище – из целых сосен, а к каждой ноге снизу приделано колесо. Троянцы сразу же принялись спорить и ссориться из-за него.

Лаокоон, жрец Посейдона, сыпал дурными пророчествами из-за этого коня, рассказывал о том, как во сне приносил в жертву быка, а из моря вынырнули две огромные змеи и пожрали его самого и его сыновей.

Лаокоон хотел, чтобы коня сожгли прямо на берегу, где он стоял. Но я возразил, что его пророчества истинные, но предрекают они участь всех греков в том случае, если коня втащат внутрь городских стен и тем почтят богиню Афину.

Только сейчас я впервые увидел истинную натуру троянцев. Они отчаянно искали удачи, жадно хватались за любую соломинку, которая могла бы изменить их несчастную судьбу, хотя они сами навлекли на себя эти беды. И даже когда они победили, в своей жадности троянцы подумали лишь о том, чтобы погубить побольше врагов.

Троянцы обвязали огромного коня веревками и под восторженные крики горожан протащили его через ворота в город и поставили перед храмом Афины.

Когда на Трою опустилось черное покрывало ночи, когда троянцы наполнили желудки и увеселили сердца вином на пиру в честь победы, который длился целый день напролет, они уснули. А я все бродил по улицам их мерзкого города.

И когда я открыл запоры на брюхе деревянного коня, я услышал голос:

– Разве у нас был выбор?

Меня заметили? Я медленно и осторожно, чтобы не вызвать подозрений, спустился вниз от живота лошади и увидел женщину, которая бродила между гигантскими деревянными ногами, трогала их рукой и плакала, моля о прощении.

– Тысяча греческих женщин, и у каждой в глазах – надежда и мольба. Что делать – бороться или покориться? Отвергать похитителей или уступить, облегчить себе тяготы плена? Мы знали, что бремя плена продлится долго и будет суровым и тяжким. Женщины, с рождения привыкшие к удобствам, знали, что сразу собьются с пути, если будут искать уюта. Они убедили себя, что, может быть, смогут обрести здесь новую жизнь, но на самом деле это была лишь борьба за выживание. Воля к жизни сильнее любой женщины и любого мужчины. И снова я спрашиваю – разве у нас был выбор?

Я вышел из тени. Мне не хотелось прерывать молитву этой женщины, но я ничего не мог с собой поделать. Я должен был задать ей неизбежный вопрос:

– Они все сдались, уступили?

Женщина испугалась. Она быстро отшатнулась и прикрыла лицо накидкой.

Я шагнул к ней и попросил:

– Пожалуйста, ответь…

Она не смотрела на меня.

– Для каждого ума это было болезнью, для каждого сердца – позорной трагедией. Некоторые были сильными и стойкими. И они поплатились за свою непокорность. Елена полюбила своих похитителей – ведь они не желали и не причинили ей никакого зла. Она обманула себя и поверила, что в похитителях тоже можно найти хорошее, хотя бы лишь для того, чтобы облегчить свои страдания. Она перестала быть собой. Злые мужчины пронзили ее ум, словно копьем, и оторвали ее от этого мира.

– Ты знаешь что-нибудь об остальных?

– За десять лет я всех их узнала в лицо.

Можно ли ей доверять? Или она предалась троянцам настолько, что выдаст меня? Я решил, что все же стоит рискнуть.

– А Мойра? – спросил я.– Она предала меня?

– Как же плохо ты ее знаешь! Она сражалась храбрее любого воина!

Я боялся узнать остальное, но все же спросил:

– Где она?

– Она мертва…

– Давно?

– Уже девять долгих лет. Она погибла первой. Атанатос взял ее силой, заставил ее понести от него дитя, через которого он, по благословению Оракула, якобы должен был обрести бессмертие, но Мойра отказалась вынашивать плод и сама вырезала его из своей утробы. Когда она лежала и кричала, истекая кровью, он притащил ее в свой храм, отсек ей голову и насадил на пику, которую выставил потом над вратами своей башни. Она и поныне там, и каждое утро я молю ее дать мне силы продолжать.

Я рухнул на колени, не в силах вздохнуть. Мою грудь стянуло жгутами сплетенных мускулов, ребра прогнулись, не впуская внутрь воздух. Мойра мертва уже девять лет?

Я сражался за ничто.

Женщине не терпелось убежать, скрыться в ночи, как поступают только предатели. Я спросил у нее:

– Как твое имя?

На ее некогда гладких щеках заблестели слезы. Она посмотрела мне в глаза – я разглядел ее в отсветах фонарей – и зарыдала.

– Мое имя – Елена.

Она была прекрасна, как и рассказывали о ней. Меня поразила ее красота. И я попросил:

– Покажи мне, где лучше зажечь маяк.

Дрожи, Атанатос! Дрожи! Может быть, ты боишься богов. Теперь бойся меня!

Когда воины, вышедшие из нутра деревянного коня, открыли ворота Трои, греки приплыли обратно, пылая убийственной ненавистью, и ворвались в город. Ничто не могло погасить их пламенеющую ярость, кроме лязга клинков, которыми они рубили и кололи троянцев.

Смотрите же, как пала Троя! Смотрите, как погиб ее народ, погребенный в череде могил. Шипели и трещали погребальные костры Гадеса, визжал призрак Гектора, греки устроили кровавую бойню на улицах, в храмах и поджарили троянцев!

Мы, воины Греции, шагали сквозь охваченные огнем колонны, от которых разило смертью троянцев, сквозь ревущие языки пламени и клубы дыма. Те, кто спал, никогда не проснутся. Те, кто не спал, уснут навеки. Не будет славной победы нам, грекам,– мы пришли уничтожить Трою.

Трепещи, Атанатос! Трепещи! Если ты не боишься богов, ты будешь бояться меня!

Смотрите, чем закончилось царствование Приама, смотрите, как его зарезали в храме. Смотрите, как его внука, младенца Астианакса, сбросили с городской стены. Я пришел в эту ночь за тобой, о враг мой! Я пришел пролить твою кровь. Как сильный ветер гонит огонь по полю сухой пшеницы, так твои злодеяния пожнут урожай моей ярости.

В сердце Лабиринта

Волны воспоминаний с головой захлестывали Норта, когда он поднимался в лифте.

Он гнал проклятую память, отбивал ее удары, закрывая пылающее лицо руками. Прижав пальцы к воспаленным вискам, детектив обнаружил, что они в крови.

Зеркало в лифте показало то, чего он так боялся. Шрамы прошлого проступили сквозь кожу – отметины Киклада прорезались на висках острыми прямыми рогами.

Ба-бах!

Он не знал, настоящая ли кровь на его пальцах. По крайней мере в прошлом она была настоящей.

Когда дверцы лифта мягко скользнули в стороны, Норт вышел в коридор, сжимая в руке череп своего прошлого воплощения.

Света не было.

Ба-бах!

В дальнем конце коридора из-под какой-то двери пробивалась слабая полоска света. Норт, крадучись, направился туда, свободной рукой нащупывая верный «глок».

С оглушительным стуком дверцы лифта захлопнулись за его спиной, и тотчас в коридоре воцарилась кромешная тьма.

Норт тихо постоял пару мгновений, давая глазам привыкнуть к темноте.

Ба-бах!

В кармане пиджака задергался телефон. Детектив услышал в наушнике встревоженный голос Мартинеса:

– Уходи оттуда поскорее!

Рука Норта, тянувшаяся к пистолету, замерла.

– Что случилось?

– Снайперы заметили пожар на третьем этаже.

Он посоветовал позвонить в пожарное отделение. Мартинес сказал, что уже позвонили. Норт сделал еще пару шагов, и связь стала нестабильной, а потом и вовсе оборвалась.

Он вернулся к лифту и нажал кнопку вызова. Ничего не произошло.

«Нужно найти выход на лестницу».

Ба-бах!

Детектив достал пистолет и направился в дальний конец коридора. Подойдя поближе, он ощутил, что из щели между неплотно прикрытыми створками тяжелой деревянной двери сочится явственный аромат жасмина.

Истерзанное сознание отозвалось водоворотом образов, ощущений, мыслей и чувств, в которых преобладала застарелая темная ненависть. Открывая дверь, Норт полностью доверился этому неудержимому потоку.

– Ты скорбишь о своей жизни, Киклад?

Норт пошарил взглядом по комнате, тонувшей в полумраке, и навел «глок» в ту сторону, где различил неясный шорох. За окном бушевала настоящая гроза, подсвечивая небеса всполохами молний.

Он с трудом различил контуры письменного стола и положил на него череп.

– Я только начинаю узнавать себя,– ответил детектив.

– Мы одной крови,– отозвался Ген из холодной тьмы.– И скорбеть о моей жизни тебе нетрудно.

Норта пронзила догадка, что в какой-то мере он сейчас разговаривает сам с собой.

– Что такое боги, детектив, как не один Бог со множеством ликов? Что такое роли в спектакле, как не грани одного кристалла? Что такое лица в этой комнате, как не ветви одного древа… рак, который исчахнет и умрет, лишенный живой плоти?

«Лица? Кто здесь еще?»

Ба-бах!

Норт окинул взглядом полумрак, но не смог различить в нем ничего, кроме смутных теней.

Ба-бах!

В тишине раздался невыносимый вой пожарных сирен, и в комнате тускло загорелось аварийное освещение.

Ба-бах!

Ген стоял в нескольких метрах от него, между двумя креслами, в которых сидели двое связанных пленников: знакомая длинноволосая женщина из серебристого «седана» и отец Норта – Саваж.

В одной руке Ген сжимал окровавленный шприц, а в другой – небольшой черный пистолет. Норт вскинул «глок» и прицелился.

Громыхнул гром, окна тревожно задрожали.

– Положи это! – приказал Норт, держа Гена на прицеле.

Ба-бах!

Парень не шелохнулся. Он стоял, глубоко вдыхая аромат духов.

– Напоминает о Мойре, правда?

– Положи!

– Кто убил Мойру? – продолжал рассуждать Ген.– Этот беззастенчивый похотливый интриган? Или тот мягкотелый дурак, должник своей совести?

Норт смотрел, как его отец тщетно пытается порвать путы. В глазах доктора бился страх. Не оттого, что его судьба оказалась в руках Гена. А потому, что он увидел ненависть в глазах собственного сына.

«Что ты знаешь о своей жизни?»

– Это я ее убил? – взревел Ген.

«Процесс».

– Или ты?

Бык.

– Копни поглубже, детектив,– продолжал настаивать Ген.– Это непросто, если у преступника много лиц, правда?

«Невинная кровь».

– Ты знаешь, какие воспоминания таятся в этой жуткой глубине.

«Помоги мне».

– Нас с тобой ничего не разделяет.

«Психопат долбаный!»

– У нас с тобой одна память на двоих.

«Я – проклятие Сатаны!»

– Чтобы узнать, кто убил Мойру, нужно всего лишь посмотреть в зеркало!

«Что ты знаешь о своей жизни?»

«Процесс».

Бык.

«Невинная кровь».

«Помоги мне».

«Психопат долбаный»

«Я – проклятие Сатаны!»

Сильнее запахло жасмином. Словно рука Мойры коснулась его щеки.

«Я – сладкое дыхание весны».

«Помни об этом».

«Помни меня».

Оконное стекло задребезжало громче – буря неистовствовала вовсю. Здание дрогнуло, и снизу, где бушевал пожар, раздалась серия взрывов. В окне заплясало пламя.

И когда жар достиг предела, разнося все вокруг, стекло не выдержало и разлетелось тысячами осколков.

В комнату ворвался вихрь огня и тугие плети дождя. Они опрокинули Гена на пол, в осколки стекла.

Норт не понимал, как он сам устоял на ногах. Он находился в центре урагана, в самом сердце разрушений.

Он направил пистолет на Гена.

«У каждого есть выбор».

Палец коснулся спускового крючка.

Израненный Ген пошевелился. Поднял шприц и протянул его детективу.

– Это мы. Это наш конец.

– Я не буду жить прошлым,– соврал Норт, направляя холодное дуло прямо в лицо Гена.

«У каждого есть выбор».

И сжал рукоятку.

Ген приподнялся на окровавленных коленях.

– Мы изменились,– взмолился он.

– Это меня и пугает,– ответил Норт.

Райские сны Киклада

Я помню день своего рождения.

Подробности сейчас стали четче. Я помню все с такой ясностью, словно мне это рассказали. Помню свои губы у материнской груди; помню, как выпал из лона на мокрую от крови солому. Голод. Струи воды, омывавшие мое лицо. Оливковое масло, которым смазывали мое тельце. Запах духов – будто ветка цветущего жасмина под теплым ветром. Густой аромат меда. И вино, лившееся рекой. Человек – очень хрупкое животное.

Я помню отца, большого и могучего, с крепкими волосатыми руками. Сильного словно бык. Я помню, как он играл со мной в потаенных уголках Лабиринта Кносса, куда детям нельзя было заходить. Он подбрасывал меня и ловил, а я все пытался разглядеть его лицо, но мне запрещено было трогать маску. Когда он склонял ко мне свою голову, я мог дотянуться до его рогов.

Я мог бы увидеть его вновь, если бы моя плоть не определяла мою судьбу. Но я сам создал эту тюрьму. Сам выстроил ее вокруг себя и не знаю, как из нее освободиться. Я унаследовал от отца его ярость. Но лишь я виноват в том, что не смог с нею совладать.

Здание в огне. Горячие языки пламени лижут мне ноги, утоляя извечный голод.

У меня остался лишь один вопрос без ответа: человек определяет свое прошлое или прошлое определяет человека? Месть – это змея, кусающая свой хвост. Это замкнутый круг. А круг всегда пуст. Но я не могу отринуть свою природу. Не могу пойти против судьбы. Я – змея, пожирающая свой хвост. Я стою в этой комнате, прижимая холодное дуло пистолета к виску такого знакомого лица. Возможно, это мой собственный висок.

Все, что мне осталось,– надавить на спусковой крючок.

Меня зовут Киклад, и я хотел справедливости. Но я – не справедливость. Я – гнев.

Я – буря.