Трудна любовь

9

Политрук Чирков забрел в мастерскую Завойко только к вечеру, когда Криницкий собрался уже уходить. Дверь мастерской была раскрыта настежь, за ней виднелось просторное поле аэродрома. Вечерняя синь клубилась над полем, ветреный, красный закат висел над дальним темным лесом.

Чирков только что закончил политинформацию в автороте, и бойцы автороты проводили его до самой мастерской. Из всех своих обязанностей больше всего любил он политинформации. Ему нравилось быть на людях, с людьми, и с каждым человеком на аэродроме он находился в особых отношениях, очень личных. Его политинформации всегда превращались в беседу, в спор, в совместную мечту, задевали множество самых разных вопросов, уходили в прошлое, в будущее. Он разгорячался сам и возбуждал других.

Такой, разгоряченный, взволнованный, весь еще полный разговоров и мыслей, забежал он в тот вечер на минуту в мастерскую — посмотреть самолет. С Криницким они вышли вместе. Они зашагали по тропинке через темнеющее поле, и отсвет заката пылал на его радостно оживленном лице.

В сумерках, шагах в тридцати от раскрытой двери мастерской, стояли двое. Одного из них Криницкий узнал сразу — старший лейтенант Устинович. Перед Устиновичем — маленький краснофлотец в сапогах. Только подойдя ближе, Криницкий понял, что этот краснофлотец — женщина. С Устиновичем стояла Елена Андреевна. Когда Чирков и Криницкий поравнялись с ними, она повернулась и четко их приветствовала.

Они прошли мимо. Криницкий взглянул сбоку в лицо Чиркова и был поражен переменой. Радостное оживление сошло с него бесследно, Чирков угрюмо и насупленно смотрел в землю.

— Ошибка комиссара дивизии, — проговорил он сквозь зубы.

— О ком это вы? — спросил Криницкий.

— О ней.

— Ошибка? — удивился Криницкий. — Почему же ошибка?

— Потому что комиссар дивизии позволил ей жить здесь.

— А почему же не позволить? — спросил Криницкий.

— Потому что она поступает безобразно!

Чирков отвернул лицо и замолчал. Криницкий давно уже заметил, что Чирков не любит Елену Андреевну, и не собирался вмешиваться в их отношения. Но теперь он возмутился.

— Зачем вы так говорите? — спросил он довольно резко. — Она распутница, что ли?

— Если бы она была распутница, это было бы еще не так плохо, — сказал Чирков. — Тогда ее в два счета выставили бы с аэродрома — и все. Да в распутниц никто и не влюбляется. Нет, она не распутница. Она хуже, хуже!..

— Что же она делает плохого?

— Все, что она делает, — это… это…

Он не сразу нашел подходящее выражение, потом выговорил:

— Дурная игра!

Слова эти показались ему такими точными, что он повторил их.

— Дурная игра! Да вы видите, что здесь творится?

— Вижу, — сказал Криницкий. — Она многим нравится.

— Нравится! — Чирков рассмеялся. — В нее влюблены! Смертельно! До гибели!

Он проговорил это с таким пылом и убеждением, что Криницкий приостановился и внимательно посмотрел на него.

— Взгляните на Устиновича, — продолжал Чирков, торопливо шагая. — Он высох, перестал разговаривать, ничего не ест, он только работает да читает, живет как во сне, а когда она приходит, молчит и глядит на нее сумасшедшими глазами…

— Мне показалось, что инженер Завойко тоже… — сказал Криницкий неуверенно.

— Завойко! — воскликнул Чирков. — Вы заметили, что творится с Завойко! Когда ее нет, он — человек, да какой человек, такого человека на тысячу не встретишь. А она приходит и обжигает его, как горячий уголь. И он корчится, буквально корчится на глазах у всех. Больно смотреть.

— И еще этот ваш летчик… как его… Терехин…

— И этот мальчишка туда же! Да она его старше, она одних лет с Завойко. Вот и вышла бы за Завойко замуж. Она должна выйти за Завойко!

— Почему должна?

— Потому что он любил ее, еще когда Кудрявцев был жив. Он был другом Кудрявцева и ни слова не говорил ей о своей любви, но она-то знала — такие вещи женщины всегда знают. Завойко спас ее, больную, от немцев. Чем он ей не хорош? Да лучшего человека в дивизии не найти!

— Вы очень любите Завойко?

— Мы с ним друзья, — сказал Чирков смущенно, с мальчишеской застенчивостью. — Хотя часто ссоримся…

— Из-за нее?

— Из-за нее Он всегда ее защищает. А я считаю, что она обязана… Я не из дружбы, я из справедливости. По справедливости она должна за него выйти…

— Ну, справедливость в таком деле еще не резон…

— Не резон! — повторил Чирков запальчиво. — Вот и вы рассуждаете, как Гожев: «Жениться на фронте? Несерьезно» Знаете, какой он. Для него было бы серьезно, если бы можно было домик построить, поросенка завести, огурцы солить. А как же на фронте огурцы солить? Вот и несерьезно. Как же несерьезно, если она мучит столько живых людей!

— Вовсе я не рассуждаю, как Гожев, — сказал Криницкий. — Я только думаю, что, как бы ни был Завойко хорош, она не обязана выходить за него. Она, кажется, предпочитает Устиновича…

— Предпочитает? — воскликнул Чирков. — Никого она не предпочитает. Она сталкивает лбами двух хороших товарищей, двух испытанных друзей и доведет их обоих до беды. Чувствует свою власть и куражится. Дурная игра!

— Нет, позвольте, откуда же у нее власть такая? — спросил Криницкий недоверчиво. — Внешность у нее скромная, ничем особенно не замечательная…

— Как будто здесь дело во внешности!

— А в чем же?

— В душевности, — сказал Чирков, подумав. — Она умеет понять, что у человека лежит на сердце, и сказать самое для него главное.

Эти слова поразили Криницкого. Он опять остановился и с изумлением взглянул на Чиркова.

— Какая же тут вина! — воскликнул он в негодовании. — Нельзя же ее винить за то, что в нее влюбляются! И если она не любит Завойко, она не виновата!

— Пускай не любит! Пускай не выходит за него замуж! Ее дело. Но зачем она над ним издевается? Какое она право имеет? Она каждое слово его превращает в глупость, дразнит его, как быка. Его легко дразнить — знаете, какой он самолюбивый. Он перед ней беззащитен, а она дразнит, дразнит…

— Да, она очень странно и недружелюбно ведет себя с ним, — согласился Криницкий. — Я действительно не понимаю…

— А что понимать! — перебил его Чирков. — Горе свое на нем вымещает. Выдумала про него скверную басню и теперь, видите ли, простить ему не может. Он будто бы ее тогда спасал, а мужа ее спасать не хотел. Когда самолет Кудрявцева упал в лес, Завойко будто бы не пошел искать, не узнал, жив ли Кудрявцев, а кинулся ее вывозить с аэродрома. Из трусости, что ли, или чтоб она стала его женой… Похоже это на Завойко, а?

— Непохоже, — сказал Криницкий.

— Ведь немцы тогда подходили к аэродрому, и если Завойко не пошел в лес, значит, он твердо знал, что туда прохода нет… Сочинила глупую басню и бьет теперь беспощадно по человеку, который жизнь бы за нее отдал!

Чирков задохнулся от волнения, хлебнул воздуха и яростно прибавил:

— Ненавижу!

Козырнул и пошел в сторону, в темноту, оставив Криницкого одного.