Трудная любовь

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Полуярову было уже под сорок, а женился он тридцати лет, сразу после войны. Жена его, маленькая, изящная, и добродушной улыбкой, и чуть раскосыми глазами, и черной гладкой прической походила на китаянку. Полуяров и звал ее на китайский манер — Ли-зá. Ростом она была чуть не в два раза меньше его, и нежность Полуярова к жене даже внешне была трогательной. Большой, крупноголовый, он старался при ней спрятать свои ручищи, стать пониже, занимать как можно меньше места.

Года через три супружеской жизни он заметил, что любит жену еще сильнее, чем раньше, что лишь теперь оценил ее по-настоящему. Он стал торопиться домой после работы. Бездетный Копытов как-то в шутку или в благодарность за сваренный Лизой борщ назвал семью Полуяровых идеальной.

Тогда Полуяров не обратил внимания на шутку. Но, может быть, именно после этого случая он несколько раз задумывался над тем, что еще не успел сделать для семьи, на что семья может пожаловаться.

Ни к каким определенным выводам он не пришел и мог только сказать, что не сразу сложилась семья. Были и ссоры, и скандалы, и упреки… Однажды — вспоминать об этом не хотелось — подумалось: а вдруг встретишь другую? В недобрый час почудилось, что встретил… Интересная женщина была, заманчивая, звала, говорила, что любит. Полуяров не пошел за ней.

Чего-то не хватало в жизни. Он часто раздражался. грубил Лизе, искал, к чему бы придраться, задерживался на работе, потому что дома ему было скучно. Да и работа не клеилась. Он любил и жену, и работу, и все-таки этого было мало, не такой представлял он себе семейную жизнь.

Пришел он однажды домой злой — по его вине в номер проникла нелепая, смешная опечатка. Лизы дома не было, а есть хотелось страшно. Он метался по квартире и думал: «Что это за жизнь? Все не как у людей. Сейчас придет она, соберет сумки и отправится по магазинам. А ты сиди и жди, как дурак».

В довершение всего даже спичек дома не оказалось. Полуяров постучал к соседу — старому лекальщику Дмитрию Ивановичу. Тот вышел на лестничную площадку, и расстроенный Полуяров выпалил сгоряча:

— Верите ли, дома ни куска хлеба. И жена еще не пришла!

— Ух ты, горе какое! — Дмитрий Иванович покачал седой головой. — И поесть ничего не приготовила? А потом с работы прибежит — и в магазин? Топить таких надо! — грозно сказал он и с ехидцей спросил: — И ботинки тебе, поди, не чистит?

— Я с вами серьезно… — оскорбился Полуяров.

— До этого еще, значит, не дошло? — в том же тоне продолжал старик. — Ну, немного осталось… Пусть спичек купит, накажи! А то без спичек сидеть будешь!

Полуяров вернулся в квартиру. В нем перемешалось и возмущение, и досада, и злость на неуместные шутки Дмитрия Ивановича. Но он все-таки взял сумку и решил назло самому себе отправиться в магазин — уж страдать так страдать!

Быстрая ходьба немного успокоила. Ему стало даже приятно сознавать важность своего поступка, он приготовил несколько покровительственных фраз, которые собирался сказать жене.

А она спала, когда он пришел домой, спала крепко. «Устала», — подумал он.

С точки зрения мужчин, которые под разными предлогами считают унижением заниматься домашним хозяйством, сварить суп — плевое дело. С этой мыслью Полуяров взял в руки первую картофелину.

Часа через полтора кастрюля была так плотно набита овощами, что мясо пришлось положить сверху. Довольный Полуяров включил плитку и догадался-таки налить в кастрюлю воды. В кухню вошла заспанная Лиза, и он сразу понял, что случилось что-то тревожное, и осторожно обнял жену, словно закрывая ее от беды.

— Ты Наташу хочешь или Сережу? — шепнула Лиза.

Он выпустил ее, схватился руками за свою голову, хотел крикнуть, но ответил тихо:

— Кого-то из них. Молодец, Ли-за.

Кажется, с этого вечера Полуяров стал считать себя счастливым.

Затем в его жизни произошло еще одно изумительное событие — он получил ордер на квартиру. Натыкаясь на прохожих, Полуяров побежал по адресу.

Квартирой это помещение можно было назвать лишь условно, и если бы его предложили, например, председателю горисполкома, он счел бы это насмешкой. Но Полуяров не был председателем горисполкома и обрадовался. Главное — никаких соседей! Комнатка и кухня. Что еще надо? Может, с милой рай и в шалаше, но не в общей коммунальной квартире, где соседи делаются из хороших людей по крайней мере неврастениками.

Около месяца потратили супруги на приведение квартиры в порядок. Полуяров работал и маляром, и столяром, и штукатуром.

Первое время они блаженствовали, сидели и оглядывались. У квартиры был один страшный недостаток — теснота. А у жизни был недостаток еще страшнее — отсутствие свободного времени. Лиза крутилась как белка в колесе. Муж несколько раз замечал, как она засыпает: еще головой к подушке не прикоснется, а уж спит. Нянька — мечта, утопия, фантазия. Даже если бы ее и удалось найти, то где ей поместиться в этой тесноте?

Лиза работала конструктором на машиностроительном заводе и не хотела переквалифицироваться на домохозяйку. Утром, к восьми часам, она уходила на завод, сына в детский сад отводил муж, вечером она забирала сына, придя домой, принималась готовить обед. А ко всему этому еще собрания, заседания и общественные поручения.

Но — кто знает — может быть, иначе и нельзя.

Работой Полуяров считал не только исполнение так называемых служебных обязанностей. Он не мог сказать: вот здесь у меня кончаются дела, а здесь начинается личная жизнь. Был у него великий утешитель и защитник — семья, она и помогала жить в полную силу, не экономя себя.

Влюбленные говорят друг другу красивые слова, смотрят на луну, поют песни. Любить девушку, дарить ей цветы и уверять, что готов достать звезду с неба, — это легко. А любить женщину, мать твоих детей, выношенных не на нянюшкиных, а на собственных руках, любить ее, которую видишь не только упоенную твоими признаниями, а и в горе, и на кухне, и недовольную тобой — и все-таки быть готовым, если действительно понадобится, достать ей звезду с неба, — это любовь, это семья.

Кажется, всё мелочи, пустяки, а вместе взятое — большое, на долгие года чувство, которому не нужны пышные слова, которое не боится раствориться в быту, не боится потерять свой блеск среди будничных дел. Жена улыбнется, вовремя поставит под руку стакан крепкого чая, когда засидишься над рукописью, промолчит, когда огрызнешься, расстроенный на работе, одернет, если сглупишь. От этого легче жить, потому что это — любовь, о которой редко пишут стихи и песни, но на ней держится личное счастье.

Об одном жалел Полуяров: годы-то проходят, незаметно, как песок между пальцами. Однажды он по делам оказался около университета, где все напомнило о юности. Полуяров долго бродил вокруг высокого, с остроконечной крышей здания, остановился у входа на первой ступеньке. Давно ли десятиклассником он впервые поднялся по ним, держа в руках свернутый трубочкой аттестат и несколько раз переписанное заявление! Давно ли сбежал по этим ступенькам, размахивая зачетной книжкой с первой отметкой! И как будто совсем недавно он спустился по этим ступенькам, кося глазами на правый лацкан пиджака, на котором отливал золотом университетский ромб. Давно ли!

Он побоялся войти в здание, потому что ясно бы увидел: давно.

С каждым днем работа требовала все больших усилий. В последнее время ни о ком Полуяров не думал так много, как о Ларисе Антоновой. Странный она человек — наивная, доверчивая, несдержанная, но и серьезная, иногда с завидной выдержкой. Любую мелочь принимает близко к сердцу. Во всяком случае, не Олегу Вишнякову быть ее мужем, недостоин. Если она выйдет за него замуж, потонет в семейных неурядицах.

Как ей помочь? Вряд ли она его послушает, да и вмешиваться в личную жизнь неудобно. И Полуяров заранее обдумал до мелочей разговор с Ларисой.

— Ты еще молода, — так примерно скажет он ей и для убедительности проведет рукой по своей лысеющей от лба к затылку голове, по редким неопределенного цвета волосам. — Ты и понятия не имеешь о настоящей страсти, о той, которая способна пройти через всю жизнь. Первая любовь, какой бы сумасшедшей она ни была, не наложит заметного отпечатка на твой век. Сколько ни превозносят ее поэты, она забывается. И уже играя с сыном в пароход или паровоз, не восстановишь в памяти лица той, из-за которой начал курить, потому что страдал ужасно и, кажется, был недалек от смерти. Не вспомнишь ни лица ее, ни голоса. Помнишь только — была первая любовь. «Были когда-то и мы рысаками», — гордо так, независимо скажешь жене. А она, у которой тоже была первая любовь, ответит весьма резонно: «Принеси-ка, рысак, воды…»

— Павлик, пора спать, — сонным голосом прервала его размышления Лиза. — Нельзя же…

— Ты знаешь, Лариса, по-моему, за Вишнякова выходит, — сказал Полуяров.

— Ну и что?

— Он же ей всю жизнь испортит!

— Откуда ты знаешь? — не открывая глаз, ответила жена. — Уж если она решила, значит все обдумала. Я с ней не раз беседовала вот за этим столом, когда тебя дома не было. У нее характерец, знаешь, какой?.. Я спать хочу. А ты никогда в женские дела не вмешивайся, ничего ты в них не понимаешь.

Лиза сонно улыбнулась и отвернулась к стене. На другой день Полуяров в конце дня все-таки пригласил Ларису к себе в кабинет.

— Извините, Павел Павлович, — сказала Лариса, — через полчаса мне нужно быть на вокзале. Олег приезжает.

— Не смею задерживать, — пробурчал Полуяров.

— А что?

— Да так… завтра поговорим.

Настроение сразу испортилось. Он прибрал на столе, выгреб из столов полную корзину ненужных бумаг и не мог определить, почему рассердился. Он стал вспоминать свои вчерашние размышления и понял, что его рассердила собственная нерешительность. Ведь боится он разговора с Ларисой! И еще многого боится. Например, столкнуться с Копытовым.

Когда редактор вошел в кабинет и положил на батарею центрального отопления свои большие красные руки, Полуяров спросил:

— Где гулял?

— Будет дело, — словно не расслышав, проговорил Копытов, — снимут меня. Не справился. Спал по пять часов в сутки, а достанется, как миленькому. Помогать никто не помогал, от обкома одни накачки были… Сижу, будто на сковороде. Себя не жалею. Сто начальников, сто звонков в день, сто приказов…

— Ты это о чем?

— Снимут! — убежденно сказал Копытов. — Завтра в «Комсомольской правде» статья о нашей газете, обзор. С цека я сегодня разговаривал. Выскочил из редакции, как из бани, часа три по городу бегал.

«И его я боюсь, — с удивлением отметил Полуяров. — Даже сейчас», — и проговорил:

— Неприятно, конечно, но никто тебя не снимет. Копытов махнул рукой, ответил, глядя в пол:

— Недавно выговор на бюро схватил, не успел вину загладить, и опять… Теперь меня к редакторскому столу и за версту не подпустят… Вот… А не хочется биографию портить. Для коммуниста биография — не последнее дело, — наставительно произнес он. — Я свою горбом заработал, я ее в шахтах, на лесозаготовках, в окопах писал. Я ее берегу.

— Хуже нет, когда караул кричат.

— Закричишь, — Копытов сел напротив Полуярова. — Чтоб этому редакторскому месту… не просился ведь!

— Но сидел ведь, — осторожно перебил Полуяров.

— Сидел, — вздохнул Копытов. — Ты займись с этим, с Лесным. Ерунду он тут настрочил и еще не соглашается.

Копытов сокрушенно покачал головой и вышел. Полуяров вздохнул: много сил и нервов приходится тратить не на работу, а впустую — на частые споры, которые ни к чему не приводят, каждый остается при своем мнении. И, конечно, нерешительность не делает ему, Полуярову, чести. Он все надеется, что Копытов однажды вдруг улыбнется и станет таким, каким хотят его видеть окружающие.

Прочитав очерк Лесного о свадьбе, Полуяров сказал:

— Не понравилось мне это произведение, товарищ Лесной. Тон не найден. Сентиментально немного, восклицательных знаков лишку. А тема нужная. Даю два дня на доработку.

— Не буду, — Лесной насупился. — Одному одно не нравится, другому — другое. На всех не угодишь.

— А вы не угождайте. Вы свое сумейте доказать.

По всему было видно, что парень расстроен и возбужден, сейчас его не переубедишь. Полуяров отпустил Лесного и стал читать рукописи.

Он долго не мог понять смысла первой строчки — значит, нервничал.

В семье Вишняковых Ларису встретили холодно, с поджатыми губами. Она стояла перед родителями Олега, испуганная, бледная. Глаза смотрели тревожно, словно ее ждала беда. Лариса подурнела за эти дни — губы запеклись, нос заострился, гладкая прическа не шла к ней, лоб казался чересчур большим. То, что она явилась сюда не дорогим, долгожданным другом, а незваной гостьей, то, что ее радость — здесь горе, угнетало Ларису.

Лидия Константиновна, красивая полнеющая женщина, выглядевшая моложе своих лет, молча разглядывала невестку и не хотела скрывать возмущения. Если бы эта хрупкая девочка с такой неудачной прической (а волосы — прелесть) пришла сюда как обыкновенная знакомая ее сына, Лидия Константиновна похвалила бы и ее фигурку, и длинные ресницы, и большие темно-синие глаза. Но она появилась в доме с незаконно полученными правами на Олега, добившись их далеко не честным путем. Он молод, горяч, неопытен, его легко соблазнить.

— Присаживайтесь, — холодно улыбнувшись, предложила Лидия Константиновна.

Отец Олега, Филипп Владимирович, сухопарый мужчина с наголо остриженной широколобой головой, был уведомлен супругой, что их сын за ошибку молодости расплачивается вынужденной женитьбой. Сам Филипп Владимирович подобных ошибок никогда не совершал, и ему было трудно поверить, что эта маленькая девушка, робко присевшая на край стула, ведет себя недостойно. Он вопросительно взглянул на жену.

— М-м, — промычал Филипп Владимирович, пожалев Ларису, — скажите, на улице ветер?

Лариса кивнула.

— Я так и знал, — вздохнув, продолжал Филипп Владимирович. — Мороз, надо полагать, градусов двадцать — двадцать пять?

Лариса кивнула.

— Вы родились здесь? — поинтересовался Филипп Владимирович.

— Здесь, — почти беззвучно отозвалась Лариса.

— Где вы шили платье? — заговорила Лидия Константиновна. — Очень симпатично получилось.

Лариса тяжело задышала, но ответила спокойно:

— Мне оно тоже нравится.

Снова наступило молчание. Олег сосредоточенно перебирал книги на полке.

— Хорошее платье, — сказал Филипп Владимирович, умоляюще посмотрев на жену.

— Я против этого брака, — неторопливо, отчетливо произнесла Лидия Константиновна, перемешав пасьянсовые карты, — брака по необходимости. Надо думать о будущем, Олег. Не считайте меня своим врагом, — она повернулась к Ларисе, — сейчас он, может быть, и любит вас. Но он очень увлекающаяся натура, и боюсь…

— Бояться надо мне, — прошептала Лариса.

— О, логика молодости! — на мгновение красивое лицо Лидии Константиновны стало добрым, но она понизила голос, и на лице появилось брезгливое выражение. — Я хочу посоветовать вам, теперь самый подходящий момент… В клинике Филиппа Владимировича…

Филипп Владимирович возмущенно хмыкнул и отрицательно покачал головой.

— В конце концов любая акушерка… — Лидия Константиновна многозначительно замолчала и улыбнулась.

— Вы с ума сошли… — удивленно прошептала Лариса, переглянувшись с Олегом. Он опустил глаза. Филипп Владимирович закрылся газетой, и Лариса поняла, что здесь никто не защитит ее.

— Вы совершенно напрасно нервничаете, — ласково сказала Лидия Константиновна. — Уверяю вас, нет женщины, которая не прибегала бы… ну, к тому, что я вам посоветовала. Когда-нибудь вы согласитесь со мной….

— Нет, нет! — бормотала Лариса и кусала губы, чтобы не заплакать. Ей было душно в этой просторной комнате. Лариса взглянула на Олега, он ответил виноватым взглядом, и ей стало немного легче.

— Когда вы расписываетесь? — ледяным голосом спросила Лидия Константиновна.

— Сегодня, — отозвалась Лариса.

— Сегодня уже поздно, — Филипп Владимирович поверх газеты посмотрел на нее. — Вы хотели сказать — завтра?

— Мы уже расписались, — тихо проговорил Олег, — сегодня.

— Господи! — Лидия Константиновна уронила голову на руки. — И это в благодарность… — Она встретилась с прищуренными глазами Ларисы, уловила в своем голосе нотки бессилия и твердо закончила: — Переезжайте, к нам. Милости просим.

— Видишь ли, мама, — осторожно сказал Олег, — у Ларисы нервозное состояние. Я пока перееду к ней, а там…

— Никуда ты не поедешь! Ты нуждаешься в заботе и внимании. Их ты можешь получить только у меня.

Неожиданная злость охватила Ларису. Она встала, широко взмахнув руками, поправила прическу, заставила себя проговорить:

— Да, у меня нервозное состояние… Еще бы, мать мужа, — она покраснела, потому что впервые вслух так назвала Олега, — мать мужа предложила мне…

— Вы только о себе и думаете! — вспылила Лидия Константиновна.

— А вот и неправда, — мягко возразила Лариса, чтобы не закричать, — вы прекрасно знаете, о ком я думаю.

Лидия Константиновна пересела к ней, обняла и стала уговаривать:

— У нас вам будет лучше. Нельзя забывать и о прозаической стороне дела. У нас, это совершенно очевидно, вам будет лучше. У нас обстановка, домработница, у Олега отдельная комната. Он привык. У вас, наверное, и воду носить надо?

— И дрова, — добавила Лариса.

— Не расстраивай себя, Лидочка, — печально посоветовал Филипп Владимирович. — Пусть делают, как им лучше.

Лидия Константиновна разрыдалась. Ее полные плечи мелко вздрагивали.

— Не плачьте, — сказала Лариса. — Олик будет приходить к вам каждый день. Я буду заботиться о нем.

— Ты еще пожалеешь, что не послушался меня, — сквозь слезы проговорила Лидия Константиновна.

Лариса встала. Ее взгляд — усталый и печальный — говорил Олегу: «Я больше не могу. Я сделала все, что могла».

— До свиданья, — тихо произнесла она, — Олик, я буду ждать тебя на улице. У меня болит голова.

Филипп Владимирович помог ей одеться, проводил до дверей, раскланялся.

Сорок восемь ступеней. Значит Лариса сорок восемь раз сказала себе: «Выдержу». Она долго ходила около подъезда, снова переживая происшедшее, и если там, на глазах родителей Олега сдержалась, то сейчас дала волю раздражению и обиде.

Олег вышел с чемоданом и пишущей машинкой в руках и сказал весело:

— Теперь ты имеешь представление о нраве моих родителей? Мне страшно подумать, что там сейчас происходит.

— А что со мной происходит, тебя не волнует? — резко спросила Лариса.

— Идем, идем, — заторопил Олег, — понемногу все придет в должный порядок.

«Если ты не будешь беспокоиться о Лидии Константиновне, больше, чем обо мне», — подумала она, а вслух сказала:

— Я ведь как по тоненькому льду иду. Провалюсь, никто не подхватит. Ладно. Надо работать. Да?

— Вот именно, — обрадованно подхватил Олег, — сядем с двух сторон за один письменный стол и запретим друг другу бездельничать.

Они остановились и, наверное, в последний раз в жизни расцеловались на улице.

Александра Яковлевна встретила их торжественная, встревоженная. На ней было черное платье, она чуть подкрасила губы, на щеках появился румянец — будто помолодела. Олег хотел поцеловать ее, но смутился.

Он довольно-таки весело рассказал о разговоре с родителями и заключил:

— Все самое страшное осталось позади.

— Как решили: со свадьбой или нет? — спросила Александра Яковлевна.

— Обязательно! — Лариса даже притопнула. — Пусть будет по-человечески! Чтоб «горько» кричали.

Олег пытался шутить, она смеялась, и все-таки было немного не по себе. Лариса понимала, что женитьбой заканчивается какой-то этап жизни, и это не только радостно, но и грустно.

Они вошли в свою комнату, осмотрелись, словно были здесь впервые. Обнявшись, долго стояли, не двигаясь.

— Будь хозяином, — тряхнув головой, сказала Лариса, — письменный стол дарю тебе.

Походив вокруг стола, Олег сел читать. Он чувствовал, что выглядит здесь посторонним человеком — посидит, почитает и уйдет. Чтобы избавиться от неприятного ощущения, Олег снял галстук и повесил его на спинку стула. И удивительно — галстук здесь выглядел чужим. Лариса убрала его в шкаф.

Ей было чуть жаль себя. Вспоминалось, что не удалось испытать стыдливой девичьей радости от того, что любимый стал мужем, а она — женщиной.

— Хорошо, — задумчиво и уверенно сказала она. — Посмотри мне в глаза. Сейчас у нас с тобой, понимаешь, у нас с тобой своя семья. Нам будет нелегко, и давай не будем считать наши трудности несчастьями.

Олег сразу оживился, прошелся по комнате и проговорил:

— Я не боюсь никаких трудностей, никаких несчастий. Вот увидишь. Пора браться за ум. Довольно писать скороспелые очеркишки, надо работать по-настоящему. Сил у меня до черта, талантом бог вроде бы не обидел.

Потом они затеяли возню, долго дурачились, часа в два ночи надумали сходить за водой. Олегу пришлось одеть старое пальто Александры Яковлевны, и всю дорогу они хохотали.

…Проснулась Лариса рано, но не сразу встала. На душе было непривычно легко, и вставать не хотелось. Она приподнялась на локте и смотрела в лицо безмятежно спавшего Олега.

Александра Яковлевна была уже на кухне — известно, что в первое время тещи очень заботливы к зятьям.

— Привыкай вставать пораньше, — весело посоветовала она дочери, — мужья это любят.

Она нашла предлог, чтобы не завтракать вместе с молодыми, и ушла на работу раньше обычного.

До редакции Олег с Ларисой отправились пешком, чтобы перебороть волнение, которое охватывало их, едва они вспомнили, что скоро придется сообщить о своей новости товарищам по работе.

Но все неизвестно почему догадались сами и, едва молодые появились в редакции, с внимательным любопытством оглядели их. Словно в ответ на немой вопрос, Олег взял Ларису под руку и сказал:

— Можете поздравить.

— Поздравляю, — мрачно проговорила Маро, чмокнула Ларису в щеку. — Олег Филиппович, к редактору.

— Начинается, — со вздохом произнес Олег.

Лариса проводила его тревожным взглядом. Николай протянул ей номер «Комсомольской правды». Она взглянула на подчеркнутый заголовок «Досужие вымыслы», увидела фамилию Олега, но читать не стала, вернула газету Николаю и вышла в коридор.

Из приемной выбежал Олег.

— Можешь поздравить! Уволен с работы.

У Ларисы от неожиданности на лице появилась нервная улыбка.

— Копытов сочиняет приказ, — Олег говорил твердо, но суетливые движения выдавали его растерянность. — Сначала выговор, потом — за дверь. Вот тебе и свадьба.

Лариса стояла, кусая кончик воротничка. В глазах ее мелькнуло возмущение, и она открыла дверь в приемную.

— Это несправедливо, Сергей Иванович! — крикнула Лариса, вбегая в кабинет редактора. — Вы не имеете права снимать Вишнякова с работы! Нельзя же за первую ошибку…

— Можно, — сумрачно остановил Копытов, — всех нас могут снять. В любой момент. Мы к месту не приколочены.

— Сергей Иванович! — Лариса сама смутилась своей отчаянности. — Но мы поженились…

— Поздравляю, — растерянно пробормотал Копытов. — Тогда… Я вам, значит, праздник испортил? Это другой вопрос… Ну, поздравляю, в общем. Нехорошо получилось. Я ведь понимаю, сам когда-то… Иди к своему мужу и скажи, что остается, черт, извините за выражение, с ним… Я уж все на себя возьму. Не привыкать… — Ладно, ладно! — Копытов замахал руками, увидев на глазах Ларисы слезы. — Иди, иди!

Лариса выбежала в коридор, вытерла глаза и пропела на ухо Олегу:

— Нам не страшен серый волк.

Олег сверху вниз посмотрел на нее и спросил брезгливо:

— Ты просила за меня? А я на поклон не пойду, я считаю себя уволенным.

— К чему этот петушиный задор? — строго перебила Лариса. — Просто Сергей Иванович чуткий и отзывчивый человек… Короче говоря, сегодня выдадут гонорар, надо подсчитать деньги, гостей, вино и прочее.

В обеденный перерыв к ней заглянул Валентин. У него было опухшее, хмурое лицо, галстук завязан наспех, небрежно. Словно извиняясь за свой вид, он проговорил:

— Даже информации Копытов переписал. Ни одного моего слова, кажется, не оставил… Ночь почти не спал, философствовал сам с собой. Доказывал, что если бы работа клеилась, плюнул бы на все остальное.

— А что?

Валентин провел рукой по небритой щеке и ответил невесело:

— Неприкаянный я ни к кому и ни к чему. Даже бриться не хочется. Кому это надо?

— Если ты привык бриться для кого-нибудь, брейся для меня, — Лариса помолчала. — Нравятся мне непутевые люди.

Она старалась скрыть волнение, приказала себе не вспоминать о предстоящем совещании у редактора, на котором должны были обсудить выступление «Комсомольской правды».

— Олег нравится тебе? — спросила она.

— А что?

— Не нравится?

— Я еще не ответил.

— Значит, не нравится. Жаль. А мне он нравится.

По лицу Валентина было заметно, что он не понял, шутит она или говорит серьезно. Когда Валентин ушел, Лариса в который раз подумала о том, что только она одна верит в Олега. Где-то далеко в глубине его души она видит хорошее, нетронутое, чистое.

Совещание у Копытова прошло довольно быстро. Словно для того, чтобы помучать Ларису, редактор неторопливо, громко прочитал обзор «Комсомольской правды», в котором были описаны все неточности и измышления в очерке «Таков советский человек».

— Я, конечно, учту свой срыв, — сказал Олег неопределенным тоном.

— Всё? — удивленно спросил Полуяров.

— Нет, не все, — со скрытой усмешкой ответил Олег, — я могу еще добавить несколько традиционных покаянных фраз, но они, я думаю, не к месту? Я постараюсь загладить свою вину.

Домой они шли через Комсомольский сквер. Его заложила на месте разрушенного монастыря молодежь еще в годы первой пятилетки. Теперь сквер был самым живописным уголком города.

Зимой здесь неуютно: почерневшие кустарники кажутся высохшими, а толстоствольные тополя с оголенными сучьями — промерзшими и мертвыми.

Лариса любила этот сквер с детства. С ним у нее была старая дружба. Еще школьницей она проводила здесь много часов, бродя по аллеям или мечтая с книгой стихов в руках. По утрам она прибегала сюда подышать ароматом цветов. Приезжая на каникулы из университета, она торопилась в сквер.

Он казался ей живым существом — красивым, спокойным и добрым. Зимой она тосковала по его зелени, чудилось, будто земля и деревья промерзли, и Лариса боялась, что не увидит здесь больше ни травы, ни цветов, ни листьев.

— Скорее бы весна, — сказала она. — Ты не хмурься, все будет хорошо.

— Будет, будет, — проворчал он. — Когда? Как только речь заходит о чем-нибудь хорошем, мы пользуемся лишь глаголами будущего времени… — Он поднял воротник пальто. — Впрочем… поживем, увидим. Вот привыкну к вашей семье, к вашей квартире, к твоему письменному столу… Копытова переведут в другое место…

Лариса понимала, что это нехорошо — смеяться, когда любимому грустно. Она прикрыла рот муфтой, промолчала, но не выдержала и спросила счастливым шепотом:

— Ты сына хочешь или дочь? Когда решишь окончательно, скажи мне, учту…

— Идем домой, — быстро проговорил Олег, — у меня ноги замерзли.

Было очень холодно.

Писал Валентин торопливо, перо не успевало за мыслями. В себя он верил лишь временами, в минуты вдохновения. Сомнения в своей правоте, в своих способностях сменялись злостью, и он работал еще ожесточенней. Большие, неопределенные замыслы, желание приносить пользу, чувствовать себя нужным, незаменимым — все это не столько помогало работать, сколько усиливало неудовлетворение результатами своего труда.

Способен ли я обнаружить главное? Или всегда буду замечать в жизни только поверхностное, то, что сразу бросается в глаза? Буду ли я настоящим журналистом? Вопросов было много. Они казались Валентину признаком творческой слабости. Он задавал их себе каждый день.

Особенно смущали его некоторые журналисты, не хватающие с неба звезд, но убежденные, что писать иначе, чем они, нельзя. Для них не было трудных тем, обо всем они писали одинаково бесстрастно, ни в чем не сомневались. Все им было ясно, понятно.

Сидя в редакционном буфете, они ругали новый кинофильм, а потом писали восторженную рецензию. В жизни они были неплохими людьми, но взяв в руки перо, тут же отключали сердце.

Им было абсолютно безразлично, как беспощадная в своей осторожности редакторская рука исправит их строки, потому что мыслей и чувств в них не встречалось.

Когда-то эти люди раз и навсегда потеряли веру в газету, она для них стала местом работы — и только.

Валентин шагал по комнате, наполненный неизвестно откуда пришедшей силой. Иногда ему было необходимо вот так отдаться мыслям, поспорить с самим собой. Правда, он не приходил к определенному выводу, но одно было ясно — надо работать и работать, как сеятелю, перед которым простиралось бескрайнее поле.

И еще одно было ясно: не уступать. Лучше с душой ошибаться, чем равнодушно принимать правильные истины. А то уступишь в малейшем, не заметишь, как будешь уступать на каждом шагу. Валентину часто вспоминался один лектор, веселый, жизнерадостный молодой человек, только что окончивший университет. Он читал, и всегда с большим успехом, лекцию о любви и дружбе. В редакцию пришло два письма с благодарностями. Валентину поручили написать очерк о лекторе. Трижды Валентин побывал на его выступлениях, начал уже писать, но пришлось срочно выехать в командировку.

Там, в доме приезжих, Валентин встретил лектора. Он валялся в коридоре и встречал каждого проходящего мимо потоками нецензурной брани… И он читал лекции о любви! Что он понимал в ней! Не любовь, а семьдесят пять рублей за лекцию вдохновляли его красноречие.

Валентин долго не мог заснуть. Лектор за тонкой дощатой стенкой ворочался на кровати, словно нарочно, чтобы злить его. Валентин закутался в одеяло и подсел к столу. Несколько абзацев написались будто сами собой.

Утром лектор зашел к Валентину и, мило, застенчиво улыбнувшись, спросил:

— Об этом, надо полагать, вы писать не будете?

— Уйди отсюда, сволочь, — негромко сказал Валентин.

Припухшее лицо лектора вытянулось в жалкую гримасу, он пробормотал жалобно и в то же время возмущенно:

— Это не имеет никакого отношения к моей работе. Надо быть дураком, чтобы придавать значение…

— Уйди, говорю, отсюда, — еще тише повторил Валентин.

Фельетон не напечатали: редактуре тема показалась мелочной, а поведение лектора — нетипичным. Пока Валентин с пеной у рта отстаивал свое, лектора исключили из партии.

На словах одно, на деле другое — это Валентин считал самой опасной общественной болезнью.

Заведующий отделом пропаганды, дымя папиросой, правил статью о вреде курения. Папиросой его угостил автор. Если бы Валентин решил написать такую статью, то прежде бы бросил курить.

В общем, надо работать. И на листе бумаги одна за другой появлялись строки, которые не скоро станут печатными. Долгий, порой извилистый путь пройдут они, прежде чем попадут на газетную полосу. И только тогда начнется их настоящая жизнь — они вступят в бой, часто затяжной и упорный, рискованный для журналиста.

Казалось бы, можно забыться в этой борьбе, от всего отрешиться. Но есть еще личная жизнь. Никуда от нее не денешься. Бывает, что сильные, много испытавшие на своем веку люди иногда гнутся под ее тяжестью. Всего себя работе отдашь, а придя домой, будешь кусать губы, Думая о том, что живет на нашей планете женщина, власть которой над тобой неодолима.

А тут еще Копытов назначил Валентина в отдел рабочей молодежи, которым заведовал Рогов.

К сердцу подступила обида. Редактор, конечно, не виноват, а он, Валентин, в чем виноват? Теперь каждый день будет мукой. Каждый день встречаться с этим существом, которое… Что делать?

Надо взять себя в руки. Это первое.

Надо держать себя в руках. Это второе.

Держать себя в руках во что бы то ни стало. Это третье.

Ну, а дальше? Так и жить? Нет, не о такой жизни он мечтает.

Но Валентин заставил себя сейчас же пойти к Рогову и сообщить о назначении. Николай снял очки, сделал озабоченное лицо и проговорил:

— Горы свернем?

— Можно и горы, — Валентин старался не смотреть на него, придумывал предлог, чтобы уйти, но не уходил: уж если сейчас не сдержишься, потом во сто раз хуже будет.

— Вот квартальный план отдела, включайся. — продолжал Николай. — Собирайся в командировку. По лесу давно материалов не было. Вишняков ездил, привез одну сплошную ругань. Надо положительное.

Работал Николай неохотно. Он не умел скрывать своего настроения и сидел мрачный, подчеркнуто страдающий. Он при каждом удобном случае жаловался на занятость и усталость.

Валентин отложил ручку в сторону — не писалось, и заходил по номеру. Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!

В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.

Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.

Больше всего Олег говорил о газете.

Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:

— Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них — человекоединицы, окончившие факультет журналистики.

— Олег сел на своего любимого конька, — огорченно заметила Лариса.

— Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота — не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!

— Не надо нервничать, — мягко остановила Лариса, — ты прав, но…

— А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!

Все это было правдой и в то же время — неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:

— А ты писал такие статьи?

Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:

— Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!

— Не будет, — согласился Валентин, — но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.

Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:

— Об этом надо подумать.

— Однако, вы оптимисты, — насмешливо произнес Олег. — Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.

— А я никогда не уйду из газеты, — задумчиво сказала Лариса. — Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, — ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. — Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.

— Законное желание.

Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;

— Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.

Олег криво усмехнулся.

— Замечательная у тебя жена, — твердо сказал Валентин, — честное слово.

— Да, чудесная, — с неопределенной интонацией отозвался Олег. — Завидуешь, что ли? — просто спросил он.

— Завидую, — так же искренно ответил Валентин. — Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…

— Романтика, — мечтательно вздохнул Олег.

— Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.

— А что мешает?

— У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, — грустно пошутил Валентин, — буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.

— Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи — из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?

Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:

— Я сказал так… шутки ради…

— Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.

Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.

Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.

Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.

Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, — доказывал он себе, — ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?

Он остановился у театральной афиши — «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.

Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»

Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.

В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.

— Вам что, плохо? — участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.

— Плохо, — Валентин невольно улыбнулся, — хуже не придумаешь.

— Маленький у нас театр, — сказала старушка, — душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите — и обратно.

Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, — спокойно подумал Валентин, — и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.

В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.

— Молодец, что навестил, — сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. — Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?

Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:

— Что с тобой?

— Знаешь… — выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.

Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:

— Болеешь, что ли?

Валентин шагнул к ней, и она не пошевелилась. Он обнял ее и, закрыв глаза, уткнулся головой в плечо. Ольга стояла, опустив руки. Он понимал, что через мгновение потеряет ее навсегда, и не мог убрать отяжелевшие, непослушные, горячие ладони.

— Я сейчас уйду, — прошептал Валентин, — уйду. — Он тихонько, почти невесомо гладил ее плечи.

— Не надо, — сказала Ольга, — нехорошо…

Если бы она отшатнулась от него, он бы не выпустил ее. Если бы она придвинулась к нему, он бы еще крепче обнял ее. Но она стояла, не двигаясь, будто не понимая, чего он хочет.

— Поставить чайник? — услышал он ее жалобный, беспомощный голос.

— Ладно, — ответил он. — Выпьем с горя…

Она выбежала из комнаты. Только сейчас он осознал, что сделал. На мгновение ему стало не по себе, будто укачало. Валентин закурил… Когда она вернулась в комнату, он сказал отвернувшись:

— Я, пожалуй, домой… Извини меня, Оля. Накатило. Мне и самому все это противно…

— Я ничего не понимаю, — пробормотала Ольга.

Он виновато улыбнулся и вышел.

На другой день Валентин уехал в леспромхоз.