Трудная весна

ПОСЛЕДНИЙ УРОК

Ночью река неожиданно сломала молодой лед. В это предзимнее время не было уже ни катеров, ни парома. Павел Сергеевич стоял на опустевшем городском берегу, провожал взглядом плывущие льдины и думал огорченно: «Отрезало».

За спиной у него был брезентовый рюкзак, под мышкой две толстые книги. Старчески сухой, сутулый, он смотрел на низкие, припорошенные снегом холмы, на далекий лес противоположного берега и думал о младшем своем сыне, который на днях должен был вернуться из армии. Это ради него старик вчера поехал в город, купил хорошего вина, шпротов, балыка, которые любил сын, и получил два последних тома энциклопедии, которую собирался подарить ему. Но вот снова тронулся лед и отрезал Павла Сергеевича от дома на день-два, а может быть, на неделю — как вздумается сибирской своенравной реке.

Другой, возможно, посокрушался бы и вернулся в город, но Павел Сергеевич настойчиво обошел весь берег, поговорил с людьми, и ему указали, как найти частного перевозчика, некоего дядю Костю, который рискует перевозить пассажиров и днем, и ночью в любую погоду. Дядя Костя оказался давно не бритым мужичонкой со щекой, перевязанной грязноватым бинтом. Он сидел на бревне около костра и грел у огня большие коричневые ладони.

— На тот берег? Можем, — кивнул он, почему-то говоря о себе во множественном числе. А о плате выразился неопределенно и презрительно: — Да сколько дашь…

Подошли еще двое: сероглазая, миловидная девушка в плюшевой жакеточке и белокурый улыбчивый паренек в светлой кепке блинчиком и с красными от холода ушами. Они помогли спустить лодку на воду. Паренек встал на корму с шестом, дядя Костя сел на весла.

Река выглядела темной и озлобленной. Холодно шелестела шуга, льдины угрожающе скрежетали о борта. Лодка вздрагивала, кренилась, и между ее досками просачивалась вода. Было морозно, и от обледеневших весел бежал парок. Девушка с тревогой следила за льдинками. Паренек посоветовал:

— Ты, Катя, на небо смотри.

Девушка улыбнулась, послушно взглянула на небе, уже совсем зимнее — блекло-голубое, словно облинявшее.

Уплывал городской берег. Там еще дымился костер, у которого они стояли несколько минут назад, и все шире охватывал их пустынный и омертвевший простор реки. Лодка оказалась дрянной, слепленной из каких-то старых досок, от дяди Кости несло водкой, а под стланями подозрительно хлюпало.

Павел Сергеевич понимал, что переправа грозит бедой, но беспокоился почему-то не за себя, а за девушку. А тут еще на самом стержне под правым веслом сломался кочеток, и дядя Костя, до того молчавший, вдруг посыпал градом крепких слов. От волнения у него на шее вздулись вены, а повязка сбилась на подбородок.

Девушка вскрикнула:

— Витя!

Она побледнела, неожиданно стала некрасивой и крепко ухватилась за руку Павла Сергеевича. Паренек с силой работал шестом, и на скулах его резко обозначились твердые желваки. Так, пока не миновала опасность, девушка сжимала руку старика, и он сквозь перчатку ощущал ее горячие, доверчивые пальцы.

Лодку снесло далеко, но все же она вырвалась на чистую воду заливчика и с ходу загремела днищем о гальку низкого берега. Глаза девушки снова засветились ранним солнцем, лицо зарумянилось и стало красивым.

Втроем они сошли на берег: Павел Сергеевич, Катя и Виктор — теперь уже знакомые. Перевозчик, сидя в лодке, пытался натянуть на щеку сбившуюся повязку, морщился и кряхтел. Натянул, затем вытащил из кармана бутылку с остатками водки, запрокинул, выпил прямо из горлышка.

— Зря пьешь! Утонешь, — строго сказал Павел Сергеевич.

Перевозчик взглянул на него с веселым изумлением:

— Ты кто? Учитель?

— Да.

— Оно и видно. — И усмехнулся: — Учитель, а ничего не понимаешь. Не пью я. Видишь — зубы лечу. — Потом снял фуражку, вытер рукавом потную лысеющую голову, опять надел фуражку и поинтересовался сочувственно: — А дальше как? На своих двоих?

— Мне не привыкать, — бодро ответил Павел Сергеевич, хотя понимал, что с грузом далеко идти не сможет. С тех пор, как состарился и ушел на пенсию, он не любил перед кем-нибудь обнаруживать свою слабость. Достал кошелек, спросил дядю Костю:

— Сколько с нас?

— За что? — спросил тот, словно не понимая, о чем идет речь.

— За перевоз.

Дядя Костя нахмурился, вздохнул.

— Перевоз, говоришь? — Внезапно заговорил злым, горячим шепотом: — Не перевоз — несчастье, скажи. Ты знаешь, что у меня здесь делалось? — Он постучал себя ладонью по груди. — Думал, погублю ваши души. В жизни такого не бывало. Скажи спасибо — до берега дотянули! А ты про деньги… — И уже с пьяной обидой повысил голос: — Я — что? Не человек, по-твоему, да?

— Ну, прощай. Спасибо, — спокойно сказал Павел Сергеевич.

Дорога была твердая, звонкая, в застывших, сухих комьях осенней грязи. По обочинам ее неподвижно стояли выцветшие травы, а за ними светло-желтая стерня опустевших полей. Виктор предложил:

— Давайте рюкзак. Я понесу.

Сказал так простодушно, не подчеркивая своей силы и молодости, что Павел Сергеевич не стал отнекиваться. Девушка потянулась за книгами, но ей он не позволил помочь себе.

Павел Сергеевич шел не спеша. Он нарочно несколько отстал, чтобы не мешать им и чтобы можно было идти молча, не отвлекаясь от своих мыслей о сыне, о реке, — успеет ли она стать до его приезда? Паренек и девушка иногда оглядывались и придерживали шаг, чтобы Павел Сергеевич не отстал. Он боялся идти быстрее. Усталое сердце научило его беречь силы. Тем, впереди, помогают и молодость и любовь, а у него все это минуло. Минуло, и осталась обида, которую он скрывал от людей, — обида на тело свое, которое медленно увядало, с каждым годом теряло силы.

Паренек держал девушку за руку, они разговаривали тихо, и только по отдельным словам можно было догадаться, что она впервые идет в его деревню, чтобы познакомиться с его матерью, волнуется, потому что от этой встречи зависит многое-многое.

— Ты только не смущайся, — советовал он. — Будь как всегда…

Потом заговорили о лекциях, о профессорах. Было в этом пареньке что-то от самого Павла Сергеевича, каким он был прежде. Не в глазах, не в чертах лица, а что-то очень общее. Может быть, просто юношеская открытость.

Все выше подымалось солнце, все теплее касались его лучи лица. Дышалось и думалось легко, и Павел Сергеевич пробовал даже тихонько насвистывать на мотив песни «Там вдали за рекой зажигались огни». Но когда за спиной осталось километров пять, ему стало жарко, он уже не пробовал насвистывать, и книги теперь казались удивительно тяжелыми. Около мостика, где под тонким льдом потаенно трепетал и посмеивался невидимый ручей, все остановились отдохнуть. Здесь и нагнала их грузовая машина. Затормозила, остановилась рядом, обдавая резким запахом бензина и теплом перегревшегося мотора. Дружелюбно распахнулась дверца, сверкнули из кабины бойкие, цыганские глаза шофера. Павел Сергеевич узнал темный чуб, синие точки пороховинок на переносье, розовые жизнерадостные губы. Воскликнул:

— Колюшка! — И тут же поправился: — Николай?

Шофер выскочил из кабины, крепко сжал руку старика:

— Он самый… Признали?

— Как же!

— Куда?

— Домой.

— Садитесь. Я к вам в леспромхоз за рамами. Эти тоже с вами?

— Со мной. Девушку надо в кабину, — сказал старик.

Но девушка не хотела в кабину, там рядом с шофером было только одно место; заспорила, принялась доказывать, что ей в новом пуховом платке будет тепло. Павел Сергеевич взглянул на опечаленное лицо паренька и согласился. Пусть будет, как они хотят.

И вот он рядом со своим бывшим учеником, Николаем Пеньковым. Машина тронулась, и начался разговор двух людей, которые очень давно не виделись.

— Где работаешь? — спрашивал Павел Сергеевич.

— В совхозе.

— Женат?

— Обязательно. Сынище растет. На будущий год в школу. Уже до сотни считает… Такой парень…

— Жена кто?

— Бухгалтер.

— В мать, значит. Ты-то не особенно математикой увлекался…

Оба улыбались, обоим была приятна встреча. Они знали, что сейчас заговорят о прошлом.

Странно, но и приятно было видеть в этом большом мужчине, с сильными рабочими руками бывшего Кольку Пенькова. Колюшку, который в школьные годы плохо рос и всегда казался младше своих лет. Отец его погиб на войне, семья жила трудно, в нехватках, и, когда Колюшка писал на классной доске, короткая рубашонка его лезла вверх, и он поминутно одергивал ее, чтобы прикрыть открывающуюся полоску смуглой спины. Каждый год школа покупала ему то валенки, то пальто, и он примерял их в учительской, краснея, сопя и хмурясь от смущения.

— А помнишь, за что тебя Мудрецом прозвали? — спросил Павел Сергеевич, заглядывая в лицо Николаю, и тот счастливо кивнул, хотя когда-то лез в драку с ребятами из-за этого прозвища. Было это много лет назад, когда еще в пятом классе держали экзамены по истории. Колюшка вытащил билет: «Культура древнего Египта». Он поддернул брючишки, которые носил без ремня, шмыгнул носом и начал решительно и звонко: «В Египте водились мудрецы…» И сразу осекся, напуганный дружным хохотом товарищей. От этого хохота в голове у Колюшки все окончательно перепуталось. За египетских мудрецов ему поставили двойку, и целое лето он ходил заниматься с Павлом Сергеевичем. Но занимались они не дома и не в школе, а на высоком берегу Томи, под соснами. Учитель листал толстую книгу, показывал картинки, и Николай до сих пор отчетливо помнил дикую кошку в зарослях папируса, огромные, как веера, цветы, тонкое прекрасное лицо царицы Нефертити и чьи-то стихи, посвященные Исиде.

Во время разговора Павел Сергеевич вспомнил о Кате и Викторе, попросил:

— Останови.

Николай послушался, остановил машину, и они оба вышли проведать тех, что были в кузове.

— Живы? — окликнул их Павел Сергеевич, заходя сбоку.

Оказалось, что они не только живы, но и, судя по их влюбленным, сияющим лицам, совершенно счастливы. Снова ровно и сильно работал мотор. Машина неслась, закручивая пушистый снежок. Николай с привычной настороженностью всматривался в бегущую навстречу дорогу, говорил:

— Помню, мы тогда обижались на вас. Больно строго вы с оценками. А теперь понял — справедливо.

Слышать это Павлу Сергеевичу было лестно, и потому он перевел беседу на другое:

— Как заработок?

— До полутора тысяч выгоняю, — с удовольствием отвечал Николай.

— Молодец. Только не «выгоняю», а «зарабатываю».

Оба добродушно засмеялись.

Березки мчались навстречу белыми взлетающими птицами. Руки Николая уверенно лежали на руле. Мелькнул крутой, сумрачный сверток в бор, к таежной деревеньке Добринке. Забухали глухие удары ладоней о крышу кабины. Николай остановил машину.

Паренек молодцевато спрыгнул на землю, девушка полезла через борт, неловко прижимая клетчатую юбку к коленям. Паренек легонько подхватил девушку на руки, бережно опустил на землю. Весело взглянул на Павла Сергеевича и Пенькова.

— Теперь мы почти дома.

Это «почти» было километров пятнадцать глухой тайги. Но что им — и не заметят, как пройдут.

— Ну что ж, счастливо, — кивнул Павел Сергеевич.

Сколько в его жизни было таких путевых расставаний! Вот еще одно, и от него останется в душе светлый след. Он уже поднял руку к шляпе, как случилось нечто непоправимое: небрежной, ленивой походкой Пеньков приблизился к Виктору. Тот понял — подал ему деньги. Пеньков взял, похрустел деньгами в пальцах, нарочито помедлил, неестественно беззаботно бросил с улыбкой:

— Вроде бы маловато…

Павел Сергеевич поежился, как от внезапного озноба. Паренек пунцово покраснел, а девушка торопливо принялась расстегивать пуговицы плюшевой жакетки, достала из внутреннего кармана еще бумажку. Протянула издалека, словно через канаву.

Ничто как будто не изменилось вокруг: так же, как несколько секунд назад, тускло голубело небо, так же дремотно молчал лес, так же где-то совсем рядом настойчиво и ритмично стучал дятел. Но то светлое, счастливое, что соединяло Пенькова с Павлом Сергеевичем и его попутчиками, угасло. Словно оборвался какой-то незримый, но самый важный проводок.

Попрощались Виктор и Катя невесело, смущенно взялись за руки. Николай смотрел им вслед, все еще фальшиво улыбаясь.

— Студенты. На праздники спешат.

Павел Сергеевич испытывал в эту минуту такую сильную душевную боль, что ему стоило огромного усилия, чтобы не выказать ее.

— Получи и с меня, — сказал он негромко и сухо.

Пеньков с недоумением взглянул на бумажку, которую старик держал за уголок.

— Это зачем же?

— Дальше пойду пешком.

Лицо Пенькова помрачнело.

— Так разве нам не по дороге?

— Нет, не по дороге, — холодно, как незнакомому, ответил старик. — Получи…

— Что ж, вы думаете, я без денег не могу? — обиженно отстранился Пеньков.

— Видно, не можешь. — Павел Сергеевич жестко усмехнулся. — Теперь ясно, почему до полутора тысяч выгоняешь.

Пеньков не ответил. Они стояли один против другого с тягостным ощущением разрыва. Павел Сергеевич вздохнул, положил деньги на капот машины, взял из кабины свои вещи и не прощаясь, пошел. Чувствуя все ту же душевную боль, думал: «Был Колюшка — нескладный, не очень способный, но и не глупый. В шестом классе не давалась ему геометрия, да еще на беду свою увлекся лыжами и охотой на зайцев. Из-за этого едва не остался на второй год. Не нравилось ему учиться. Частенько, сказавшись больным, убегал из школы к гаражу, вертелся подле шоферов, присматривался к моторам. Мечтал стать танкистом, как погибший отец. И вдруг едва не лишился глаз — смастерил самодельное ружье, набил ствол порохом и отправился стрелять зайцев. Из леса его привезли с раздутым окровавленным лицом. На всю жизнь остались на коже синие метины. Книги Колюшка читал неохотно, подолгу разглядывал картинки, но любил работать и на общешкольные дела откликался всей душой. Любил петь в хору „Смело, товарищи, в ногу“ и, задыхаясь от волнения, рассказывал свою коротенькую биографию, когда его принимали в комсомол. А теперь? Как дошел он до этого?»

Павел Сергеевич шагал тяжело, напрягая слабые ноги, чувствуя, как сердце в груди становится все больше и больше, задевает о что-то жесткое. Скоро ему не поместиться в грудной клетке.

А Николай, сидя на подножке машины, думал о нем: «Старый стал, а характер все тот же. Ну и пусть. Ему же хуже. Подумаешь важность — деньги. Все берут».

Он знал, что берут далеко по все, по ему не хотелось сейчас об этом помнить. То, что сказал Павел Сергеевич о полутора тысячах, было неверно и потому особенно обидно. Деньги эти Николай зарабатывал честно и нелегко. Зарабатывал и отдавал жене для семьи, а «левые» деньги кто считает? Они текут, как вода, между пальцев. Пришли — и уже нет их…

Николай смотрел на дорогу. Сутулая фигура Павла Сергеевича становилась все меньше, тусклее. Скоро она совсем скрылась.

— Ишь ты — не по дороге, — насмешливо проговорил Николай.

И почему-то возникло в памяти давно забытое, как он, Колюшка, лежал в районной больнице с разбухшим пылающим лицом, до которого страшно было дотронуться, и Павел Сергеевич приехал проведать его. Вошел в палату в шерстяных носках, непривычный в белом халате, и спросил: «Видишь меня?» — «Вижу», — прошептал тогда Колюшка, и на опухшие щеки его побежали слезы. — «Повезло тебе, друг, — заговорил сердито Павел Сергеевич, — мог без глаз остаться. Ну, ругать после буду, а сейчас выздоравливай. Да скорее, а то в классе скучно без тебя, Мудрец ты этакий».

Да, это было. Волосы у Павла Сергеевича тогда только начинали седеть, не было этих резких морщин на худой шее, но глаза были те же, что теперь, — они не постарели с тех пор.

Николай посидел, прикрыв веки, некоторое время о чем-то вспоминая. Затем поспешно вскочил в машину, не закрывая дверцу, включил сцепление. Ветер сдунул деньги с капота, кинул их на дорогу. Он догнал старика, поехал рядом на первой скорости. Окликнул:

— Павел Сергеевич! А, Павел Сергеевич! Садитесь! Зачем вы так?

Но напрасно. Старик шел молча, не оборачиваясь и не отвечая. Лицо его было отчужденным и печальным — с таким лицом старик, бывало, ставил двойки. Нет, его теперь не уговорить. Он все равно сделает то, что считает правильным. Таким он был всегда. Именно за это и любил учителя тот прежний Колюшка…

Николай заглушил мотор. Выбрался из кабины, понуро прошел несколько шагов до кювета, устало опустился на траву. Необходимо было сосредоточиться, осмыслить, что случилось…

В лесу было очень тихо. Нигде ни единого звука. Сосны стояли молча, размышляя о чем-то своем, лесном. На душе у Николая было бесприютно и одиноко.