Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Владимир Иванович Чередниченко (Начало книги) #1

Annotation

Автор – учитель (преподаватель «Этики и психологии семейной жизни») рассказывает о свой работе в колонии для несовершеннолетних девушек. «Проживая» с автором день за днем в колонии, читатели волей-неволей вовлекаются в борьбу за этих, казалось бы, пропащих девушек. Рукопись носит характер педагогических размышлений, особое внимание автор уделяет анализу причин, приведших девушек к преступлениям, чтобы обратить внимание родителей и учителей на процессы формирования трудных характеров.

Книга, предназначенная учителю, будет полезна и родителям.

Форзац

От издательства

1. Колония. Девчонки...

2. В реке обиды брода нет

3. Бойкот

4. Сверяясь с Макаренко

5. День за днем

6. Запрещенный прием

7. Переход на летнее время

Вместо послесловия

Форзац

Учебное издание

Зав. редакцией Н. П. Семыкин

Редактор М. Д. Соловьева

Художник Н. П. Лобанов

Художественный редактор Е. Л. Ссорина

Технический редактор С. В. Китаева

Корректор Л. Г. Новожилова

От издательства

Колония... для несовершеннолетних девушек... Нас сейчас трудно чем-то удивить, но, право, невозможно смириться с мыслью, что почти девочки, девчушки, нежные от природы создания и – преступления... порой, ужасные. Переворачиваешь последнюю страницу рукописи то ли с облегчением (как будто возвращаясь из потустороннего мира в реальную нормальную жизнь), то ли с каким-то неосознанным чувством вины.

Первое желание – вернуть рукопись автору. Да, да, мы понимаем, что где-то совершаются преступления, где-то перевоспитывают молодежь... Все правильно. Но у нас другие заботы: помочь учителям в воспитании и обучении наших, назовем их благополучными, детей. Кто же об этом будет думать, если не мы?

– Но позвольте, – неожиданно подключается внутренний голос, – а откуда же берутся неблагополучные дети, нередко становящиеся преступниками? Разве не из наших семей, не из наших школ одни уходят в жизнь, другие – в колонию? Разве не вина в этом каждого гражданина в отдельности и общества в целом? Ведь известно, что жестокость подростков, как правило, вызревает на почве, лишенной любви и теплого человеческого участия.

Нет, беда эта общая и не сегодня-завтра она может войти в любой дом. А впрочем, она давно уже стоит на пороге... нашего общего дома. Значит, не может быть посторонних, значит, мы сообща должны лечить наши «раны». И в первых рядах, конечно же, должны быть главные врачеватели душ человеческих – педагоги.

Колония. Девчонки...

Здесь нет бараков и нар, о которых поется в песнях тюремного фольклора. Воспитанницы спят па чистых простынях, учатся в школе, в свободные часы читают, пишут письма домой, смотрят телевизор...

И все же это место заключения, место лишения свободы. А эти девушки-подростки в опрятных платьях – заключенные. В их биографиях – воровство, участие в ограблении квартир, пьяных драках, разбой, насилия, убийства. Их избивали, они отвечали тем же. Почти у всех – ранняя и сверхранняя половая жизнь. Многие знакомы с наркотиками, многие перед поступлением сюда были на грани алкоголизма.

– И им ты хочешь преподавать этику и психологию семейной жизни? – спрашивали меня. – Не смеши!

Меня и самого терзали раздумья. А действительно, нужно ли этих девушек, таких, кого называют «падшими», готовить к замужеству? Честно ли это в отношении тех парней, женами которых они могут стать? И есть ли смысл, допустим, проводить здесь уроки по теме «Воспитание детей в семье», если добрая половина колонисток в результате абортов и перенесенных венерических заболеваний обречена на бесплодие?

А с другой стороны, разве мыслимо считать, что для 15—16-летнего подростка жизнь закончена? Что ей никогда не откроются простые семейные радости, что очищение души невозможно?

И все-таки я решился и в течение года преподавал здесь этот, многим кажущийся эфемерным предмет... И убедился в том, что он здесь необходим. Но что еще более он был необходим этим девушкам раньше, когда они еще не переступили роковую черту...

Не скрою – бывало и чувство брезгливости, и растерянности, и просто оторопь брала, когда я узнавал, например, что вот эта темноглазая девушка с аккуратной

косичкой до полусмерти избила (не одна старалась, позвала для этого подружку) свою сверстницу, приревновав ее к юноше, с которым «гуляла». А эта – страшно сказать– убила человека. За что? За то, что она его, как уверяет, любила, а он на нее не обращал внимания. А эта, сама в пятнадцать лет опустившаяся на дно пьянства и разврата, заманила в подвал тринадцатилетнюю соседку для своих дружков.

– И им ты хочешь преподавать этику и психологию семейной жизни? – слышу разгневанный голос читателя. – Не смеши!

Господи, да что же они, эти девчонки-колонистки, знали о любви? Как ее себе представляли? Да ничего не знали. Почти у каждой из них все начиналось с того, что малознакомый парень, а то и взрослый мужчина клал ей руку на плечо и говорил: «Пойдем!» Шла из любопытства, из неумения сопротивляться, из-за одурманенности выпитым перед этим стаканом вина (не из бокалов же и не из рюмок пьют в подъездах!), из-за непонимания последствий...

У некоторых все-таки было чувство. Был парень, который нравился. А он настаивал – докажи, что любишь! И доказательство требовал – известно какое...

Первая близость не приносила ничего, кроме физической боли и разочарования. Но для нравственно невежественной души она не становилась уроком. Являлась мысль – девственности не возвратить, сохранять целомудрие уже бессмысленно... Может быть, в следующий раз будет лучше?

У иных в такой ситуации являлись минуты стыда, страха за будущее. Но тут как тут был глушитель всех сомнений – сигарета, алкоголь, наркотик...

Да, это было – только протяни руку. А человека, который мог помочь, остановить, вывести на другую дорогу, задуматься, – не было.

Виноваты эти девушки перед людьми, перед обществом? Виноваты. Ну, а мы перед ними?

Я спрашивал у многих: с кем ты могла откровенно поговорить? К кому могла обратиться в трудную минуту за помощью? Как правило – ни с кем, ни к кому. Не нашлось «доверенного лица». Ни в семье. Ни среди учителей в школе. Ни среди преподавателей ПТУ. Ни среди соседей, почем зря честивших этих девчонок, но ни разу не задумавшихся, почему они такие.

Иногда приходилось слышать мнение: изначально порочны. С рождения. Хорошо, допустим, с рождения. Но ведь медики разъясняют нам, почему и как закладываются в организме те дефекты развития, которые могут дать почву для отклонений личности. Алкоголизм матерей, их нездоровый быт, их болезни. Значит, это мы не уберегли матерей, не поняли, что над их младенцами висит угроза, и значит, им особенно много надо внимания, тепла, участия, что рискованно им расти без пристального, не формального, не для «галочки», а настоящего медицинского и педагогического контроля...

Приступая к работе в колонии, я был далек от мысли, что мои уроки, как, впрочем, и вся воспитательная работа, способны преобразить эти изрядно исковерканные души и каждую из колонисток направить на стезю добродетели. И все-таки верил: какие-то зерна западут в душу...

1. Колония. Девчонки...

После второго урока Оля вместе со своей подругой Леной, которую все в классе называли почему-то Белкой, убежала из школы. Спрятались в подъезде близлежащего дома, покурили. Ну, а что же дальше? Слоняться бесцельно но улицам не хотелось – решили пойти к Белке домой. Достали из бара бутылку дешевого вина, выпили. Слушали музыку, смотрели утренние передачи по телевизору.

– Скучно без пацанов, – сказала Белка. – Чем бы еще развлечься?

Вдруг что-то вспомнила, подскочила:

– Живем, Олька! Где-то на кухне самогон должен быть. Старики готовили для сантехников и водопроводчиков. Давай поищем?

Нашли, выпили. Почувствовали свинцовую тяжесть в голове. Белка дошла до кровати. Оля не удержалась на ногах, упала на кухне и уснула на полу.

Проснулись под вечер. Помятые, больные, передвигались по квартире, как в тумане. Белка, глянув на часы, перепугалась:

– Старики сейчас придут. Бежим!

Девятиклассницы кубарем скатились по ступенькам, вскочили в автобус, поехали в соседний микрорайон. Там встретили знакомых ребят, согласились на их предложение выпить. Уселись в уютной беседке па территории детского комбината. Егор – долговязый парень, который успел уже побывать в зоне и считал, что твердо стал на путь исправления, даже пепельницу «организовал», приспособив под окурки банку из-под консервов. Лена с Олей, выпив вина, повеселели. Особенно Белка. Она явно хватила лишку и вскоре уже не могла управлять собой. Один из ребят ощупал жадным взглядом ее стройную фигурку и зашептал что-то на ухо. Белка неестественно засмеялась. Юноша, обхватив ее за талию, повел куда-то. Возвратились минут через десять. По угнетенному виду подруги и самодовольной ухмылке парня Оля сразу поняла, что произошло. Стало жутко. Хотелось испариться, исчезнуть, но

Белка удержала

– Останься. Теперь уже все равно. Нет в жизни счастья...

И пошли все вместе на дискотеку в парк. Оля была в школьной форме, потому идти на площадку постеснялась, взяла у Белки сигареты и устроилась на скамейке неподалеку. Не почувствовала, как задремала. Проснулась, ощутив на себе чьи-то липкие руки. Это Егор. Рвал с нее одежду. Девушка изо всех сил сопротивлялась, наконец вырвалась, ударила его по лицу.

– Дура, я же серьезно! – не отставал Егор. – Женюсь, веришь? Хоть завтра!

Егор снова попробовал взять ее силой. Оля, защищаясь, больно укусила его за руку. Юноша взвыл от боли. Со всего размаха ударил Олю кулаком в лицо. Девушка упала, потеряв сознание. Когда очнулась, Егора уже не было. Голова лежит на коленях у Белки. Подруга гладила рукой ее волосы, успокаивала. Вспомнив, что было, Оля поспешно ощупала себя руками и, убедившись, что Егор, кроме синяка под глазом, не оставил ей других «следов», облегченно вздохнула, встала со скамейки.

– Ладно, Лен, поехали отсюда. Только давай покурим сначала.

Сигарет у девушек не нашлось. Просить у прохожих стыдно. Легче, казалось, «взять» в киоске. Подошли, осмотрелись вокруг. Белка нашла камень, разбила стекло. Взяла с витрины полиэтиленовую новенькую сумку. Загрузила ее сигаретами. Оля прихватила зачем-то несколько детских игрушек.

Убегали, не оглядываясь. Лишь когда поняли, что никто за ними не гонится, остановились.

– Зачем тебе эти звереныши? – поинтересовалась Белка.

Оля вместо ответа лишь пожала плечами. Достала из сумки игрушки и выбросила их в песочницу.

Домой Оля возвратилась в два часа ночи. Без портфеля. В измятом школьном платье с двумя оторванными пуговицами. Отчим, ничего не спрашивая, с размаху ударил по лицу – теперь синяк появился и под левым глазом. Едва удерживаясь на ногах, Оля потухшим взглядом смотрела на отчима. Тот поколебался, но бить больше не стал:

Его сменила мать. Назвала дочь «проституткой», «босячкой», «падшей» и еще какими-то словами.

На рассвете в комнате родителем зазвенел будильник. Оля подхватилась, села на кровати. Зацепившись взглядом за школьные учебники на столе, едва поборола в себе желание схватить их, изорвать, выбросить за окно. Потом нашла учебник по основам права, раскрыла его там, где писалось об уголовной ответственности за совершенные преступления. Глаз заплыл, читать было тяжело. Отшвырнув книгу, вышла на кухню. Мать сделала вид, будто не замечает ее. А отчим ходил по квартире притихший, будто виноватый в чем-то. На Олю не смотрел, общался только с женой.

Неожиданно кто-то позвонил в квартиру. Оля вздрогнула, тело будто током пронзило. Мать этого не заметила, крикнула:

– Открой же дверь! Я не могу, видишь?

Оля пошла... Но повернула не к дверям, за которыми ждали, а к своей комнате. Выглянула в окно и увидела внизу около подъезда... милицейский «газик».

Для меня и шестнадцатилетней Ольги Водолажской колония началась почти одновременно. С той лишь разницей, что она знакомилась со здешней жизнью сквозь оконную решетку небольшой камеры в карантине, я же мог открыть окно своей комнаты настежь.

– Ну что, Владимир Иванович, давайте знакомиться,– говорит начальник колонии Дина Владимировна Васильченко, пригласив меня в свой кабинет. – С вами. А потом познакомимся с колонией. И я заодно сделаю обход в качестве начальника. У вас это будет первый рабочий день, а у меня – второй. Кстати, раньше я работала здесь воспитателем... Начнем с карантина? – предлагает Дина Владимировна, приближаясь к длинному приземистому зданию с решетками на засиженных мухами окнах. – Познакомимся с новенькими? Между прочим, одну из них – Ольгу Водолажскую – распределили в шестое отделение. В то, с которым вам предстоит работать.

Идем мрачным коридором. Днем и ночью здесь тусклый свет электролампочек. Останавливаемся возле камеры девушек, которые прибыли накануне. Контролер наклоняется, заглядывает в «глазок», гремит тяжелыми засовами, – заходим. Кровати в два яруса. Небольшое зарешеченное окно. Посредине камеры стол, деревянные табуретки Девушки вскакивают, старшая по камере докладывает. Васильченко разрешает садиться. Занимаем места за столом. Всматриваюсь в лица осужденных, прислушиваюсь к вопросам, которые ставит Дина Владимировна, размышляю над услышанными ответами.

Вот Наталка Жужа. Одесситка. Осуждена по статье 142. Угрожая ножом, сняла часы с руки своей пятнадцатилетней ровесницы. Среди белого дня. На автобусной остановке в центре города. Приговор – три года лишения свободы. Наталка считает, что наказана слишком строго.

– Я только пошутить хотела, – говорит, оправдываясь.

– Хорошие шутки – с ножом...

Жужа смотрит исподлобья:

– Нож просто так взяла, я не угрожала.

– Играла, – подсказывает Васильченко.

Осужденная опускает глаза. Молчит.

– Допустим, ножом играла, – продолжила Дина Владимировна. – Но ведь часы у потерпевшей сняла?

Осужденная молчит. Потом взрывается:

– Ну, сняла, сняла! Все равно – та телка целая и невредимая. На свободе нежится, а мне тут три года нары полировать.

– А вот жаргон ты, пожалуйста, оставь, – говорит строго Васильченко. – Задумайся лучше о другом: как дальше жить будешь? А ту девочку, которую ограбила, не трогай. Не нужно ей завидовать. Она, может, теперь по улицам с оглядкой ходит, ночью спать не может спокойно.

Начальник колонии переводит взгляд на пятнадцатилетнюю Любу Борисову, которая осуждена к девяти годам. Та молчит. Напрасно теряем время и надеемся услышать от нее хотя бы слово. Впрочем, я уже немного знаю ее историю. Люба в отсутствие родителей пригласила домой приятелей. Пила с ними вино, танцевала. На просьбу парализованной и прикованной к постели бабушки прекратить пьяную оргию она подняла швабру, замахнулась, ударила и потом уже била до тех пор, пока она и помогавшие ей приятели не убедились в том, что бабушка мертва.

Люба молчит. Мохова, которая сидит рядом, тоже не из разговорчивых. Кратко информирует, что осуждена к трем с половиной годам за хранение и употребление наркотиков. Гаенко осуждена за квартирную кражу.

– Чью квартиру ты обворовала? – спрашивает Дина Владимировна.

– Одноклассницы.

– О чем думала, когда совершала преступление?

– Ни о чем. Бабки были нужны.

– Зачем?

– Да на разное.

– Разное – это что, наркотики?

– В общем-то да.

Начальник колонии расспрашивает о семье. И я снова, в который раз, убеждаюсь, что у истоков беды стоит семейное неблагополучие. Это наша общая большая боль – вот такие подростки, изолированные в воспитательно-трудовых колониях. Наша общая беда, коллективная ошибка, просчет. Много в чем не выполнила своей изначальной роли семья, где-то дала сбой школьная педагогика, подставила подножку «улица». Подростки за высокой каменной стеной – упрек всем нам: родителям, учителям, академикам...

Переходим в соседнюю камеру. Обстановка та же, и девушки в таких же серых халатах. В углу замечаю полку с книгами и журналами.

– Читаете?

– А что – здесь есть что читать?

Я присматриваюсь к содержимому полки и понимаю, что заключенная права: читать здесь действительно нечего. Васильченко, перехватывая мой взгляд, говорит:

– Я, Владимир Иванович, поняла вас. В скором будущем мы эти недоработки старого руководства исправим.

Начальник колонии ставит перед осужденными те же самые вопросы: о семье, причинах, которые привели к преступлению. И вдруг:

– Вы готовитесь перейти в зону, что вас особенно волнует в связи с этим?

– Ваш актив. Говорят, активисты больше воспитателей стараются! – выпаливает Клименко.

– А знаешь ли ты, Нина, – сдержанно спрашивает Васильченко, – о тех преимуществах, которые имеют активисты? О видах на досрочное освобождение, допустим? Внеочередных свиданиях?..

– Так что, из-за этого «мусоршей» становиться?

– Да-а, видимо, этот наш разговор преждевременный, – не обращая внимания на резкость осужденной, сожалеет Дина Владимировна. И предлагает: – Давай отложим и вернемся к нему через месяц. Ты поживешь – на нас посмотришь, мы – на тебя.

– Смеетесь? – по-детски надув губы, отвечает Нина. – Чужие лапти мне примеряете? Только не пойду я против народа, не пойду! Сдохну лучше!

– Почему же против народа? – принимает вызов Васильченко. – Таких, кто не поддерживает актив, у нас единицы. Сама убедишься.

– Посмо-о-отрим, – не желая уступать, тянет осужденная.

С нетерпением жду встречи с Водолажской. И вот наконец – светловолосая, высокая, стройная, с коротко остриженными волосами, искренней улыбкой, словом, прямая противоположность той, которую я себе представлял. Она рассказывает о последнем дне перед преступлением. Вспоминает и бессонную ночь в ожидании ареста, следствие. Совсем не поддерживает разговор о родителях. А когда воспоминания возвращают ее к приговору, губы начинают предательски дрожать.

– Разве ж так честно? Мы на десятку взяли, а киоскер насчитала 120.

Я обескуражен ее наивностью. Но для Васильченко это будни.

– Разве не все равно, сколько украдено? – выговаривает строго. – Неужели не знала, что всякая кража – преступление?

– Представьте себе – не знала, – обозленно отвечает Ольга. – А попробуй разберись: один куртку из школьной раздевалки потянул, другой шапку с прохожего снял, третий еще чего натворил – они осуждены условно, с отсрочкой, мне же два года колонии – за что?

Осужденная наконец выговорилась, умолкла. Я спросил:

– Ты говоришь, не знала, что совершаешь преступление? Ну, а как же школьные уроки права?

– Ой, не надо про школу... – Водолажская растягивает тонкие губы в жалкую улыбку. – И вообще, и школу, и учителей я даже вспоминать не хочу – противно...

Из бесед с начальником колонии мне уже известно о стремлении осужденных всячески умалить содеянное, найти оправдывающие собственное падение причины. Пытаюсь заглянуть в глаза собеседнице, но... не удается.

В колонии еще много раз я буду слышать подобное Ольгиному объяснение собственной инфантильности. У подростка 13-15 лет нередко возникает чувство, что окружающие взрослые его не понимают, следовательно, несправедливы к нему.

Я перевожу разговор на другую тему.

– Скажи, а где сейчас твоя подельщица Белка?

Ольга задумчиво уставилась куда-то в пространство, словно желая погреть застывшее лицо теплым светом, проникающим в камеру через зарешеченное окно.

– На «даче» задержалась, где же еще.

– На даче?! На какой?..

– Ну, это мы так вендиспансер между собой называем...

После знакомства с Ольгой чувствую себя уставшим и морально опустошенным. Разобраться в природе преступления, совершенного хотя бы вот этой шестнадцатилетней девушкой, непросто. Еще сложнее – помочь ей осознать, что жила не так. Перед тем как отправиться в воспитательскую, я задал Водолажской еще два вопроса.

– Оля, ты была на учете в милиции?

Опускает глаза: значит, была.

– Я знаю из дела, что ты задержана в состоянии алкогольного опьянения. Скажи, почему ты пила?

Пожимает плечами.

– Вспомни, как это произошло в первый раз. Без отвращения взялась за стакан?

– Откуда ему взяться, отвращению? – иронично усмехается. – Все вокруг пили.

– А что, родители на это никак не реагировали?

– Откуда б они узнали?

– Ну а как же. Приходишь с запахом, да наверняка еще и курила.

– Ну и что – они тоже... с запахом...

Тут нашу беседу прерывает начальник колонии, и я понимаю, что увлекся.

Первый мой урок неожиданно затянулся, за что позже долго пришлось краснеть перед директором школы Фаиной Семеновной Шершер.

Когда я переступил порог X «А», воспитанницы дружно встали.

Первые дни сентября. Еще жарко. Выигрывая время, снимаю пиджак, вешаю на спинку стула. Вижу, приближается одна из воспитанниц. Останавливается в двух шагах.

– Товарищ преподаватель, X «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку этики и психологии семейной жизни готов.

– Хорошо, садись, – разрешаю я.

Замечая, что все остальные продолжают стоять, прошу их также садиться. Прежде чем начать урок, делаю попытку наладить контакт с учениками.

Мне уже говорила замполит Александра Афанасьевна Кочубей о том, что искренность здесь чувствуют сразу, и я не стремился вести себя как-то по-особому, проводил урок так, будто нахожусь в своей днепропетровской школе № 45, в которой в течение трех лет до этого преподавал. Слушают воспитанницы внимательно, конспектируют. Но в дискуссии не вступают, на вопросы отвечают коротко, скучают. Меня это обеспокоило. Что делать? Как их расшевелить? Взглядом прошу помощи у Водолажской, которая сидит рядом – за первой партой. Но она отводит глаза.

– Неужели нет вопросов?

Все молчат. Тогда Водолажская отрывает от листа маленький клочок, делает вид, что пишет на нем, складывает вчетверо. Смотрит красноречиво. Я понял ее. И, шутливо пообещав почерковедческих экспертиз не проводить, предложил передавать записки с вопросами.

Почти сразу поступил первый вопрос: «Как вы относитесь к зэчкам?» Читая вслух, заменил последнее слово словосочетанием «осужденные девушки» и по реакции одной из учениц на эту замену угадал автора записки. Проходя между рядами, прочитал на бирке ее фамилию. Корниенко.

В классе тишина. Очевидно, колонисткам не безразлично, каким будет мой ответ. Стараюсь отвечать искренне:

– Знаете, девушки, я еще не полностью разобрался. Но хочется верить, что за казенными формулировками ваших досье есть человеческие души...

Аудитория реагирует неоднозначно, основная часть воспитанниц продолжает рассматривать меня скептически. Я начинаю аргументировать и, увлекаясь, забываю о сложившемся в колонии правиле мужчинам-преподавателям не разгуливать по классу во время урока. Впрочем, далеко я еще не успел зайти. Остановившись в узком проходе между первыми партами и продолжая свою тираду, вдруг чувствую какое-то шевеление ниже пояса. Опускаю глаза и вижу, что близсидящая колонистка, свернув в трубочку

тетрадный лист, пытается всунуть его в мой гульфик. Я резко говорю:

– Оставь, там все в порядке.

И тут только замечаю, что весь класс, не слушая меня, наблюдает за нашим поединком. Кто знает, как отреагирует новый преподаватель. На этот раз я, кажется, выдержал испытание.

Прозвенел звонок. Не с урока. Тот мы не услышали. Это уже на новый урок. Обычный звонок, как во всех школах. Но он возвратил нас в мир реальности. Зашла учитель Ангелина Владимировна Жевновач. Староста снова отрапортовала, только на этот раз уже ей:

– Товарищ преподаватель, Х «А» класс в количестве двадцати восьми человек к уроку украинской литературы готов.

Сдав рапорт, она тихо, уже не по форме заискивающе попросила:

– Ангелина Владимировна, разрешите... Мы не все успели по этике, можно Владимиру Ивановичу ответить на наши вопросы?

Жевновач уходит, а я разворачиваю очередную записку. «Представьте, что вам 20 лет. Вы знакомитесь с девушкой, встречаетесь, полюбили ее. Вы решили жениться. И вдруг узнаете, что она в прошлом судима. Как вы поступите в таком случае?»

Отвечаю, не задумываясь:

– В условии заданной вами задачи сказано, что я полюбил. Значит, было за что. Разрешите задать вопрос вам: почему бы в таком случае и не жениться? Лично я не вижу препятствующих причин.

И разворачиваю следующую записку. «Любите ли вы готовить? Если нс секрет, что именно умеете? Кузовлева, староста класса».

Я отыскал глазами колонистку с копной огненно-рыжих волос, спадающих на плечи, ту, которая в начале урока сдавала мне рапорт.

– Иногда готовлю, – отвечаю, глядя на Кузовлеву. – Что за мужчина, если он не может заменить жену у плиты! Ну, а если конкретно?.. Умею десяток блюд из мяса. Жене и сыну особенно нравится курица под майонезом.

(На следующий день мы беседовали с Кузовлевой об успеваемости в отделении, и она не отошла, пока не записал ей в блокнот один свой рецепт. Что это было: особое доверие или продолжение «прописки»?)

Еще одна записка: «Как вы относитесь к курящим женшинам?» Подписи не было, но я так думаю, что под этим вопросом могла бы подписаться каждая.

– Плохо отношусь. И особенно плохо, больше того, вообще не понимаю курящую женщину, когда она беременна или кормит грудью.

Я отвечал и боялся, что очередным вопросом будет такой: курю ли я? Но колонисток интересует другое:

– А ваша жена, будучи беременной, курила?

Я их разочаровываю:

– Она вообще не курит.

И берусь отвечать на новую записку. «Сами понимаете, жили мы до колонии по-разному. Что делать в будущем девушке, которая захочет стать матерью, но не сможет?» (Без подписи.)

– Можно взять ребенка в Доме малютки. Нужно только подумать, сможешь ли ты стать для него матерью.

Реплика из класса была неожиданной.

– Еще чего! Пусть сами матери растят своих недоносков! Нам – чужое не надо!

В отличие от всех остальных я не понял, кому была адресована и почему вообще могла возникнуть эта реплика, потому что не знал еще историю Шумариной. Прозевав время аборта и желая избавиться от ребенка, она решила уехать рожать в дальнюю деревню, но роды застали в дороге. Закрывшись в туалете вагона скорого поезда она, преодолевая боль, приняла сама у себя роды, перегрызла зубами пуповину и, завернув ребенка в припасенную заранее простыню, выбросила его за окно. По счастливой случайности сверток с ребенком упал в сугроб, и тут же его зов был услышан проходящим мимо железнодорожником. Но «села» Шумарина за квартирные кражи, чем часто козыряет, не желая вспоминать о преступлении более страшном – против своего ребенка.

Вопросы продолжила колонистка у окна.

– Чтобы усыновлять, куда в первую очередь нужно обратиться?

– В районный отдел народного образования. К инспектору по охране детства.

Были еще вопросы. На разные темы. Достаточно серьезные, зрелые. И вдруг такой:

– В каких городах вы бывали?

– Ну, много в каких. В Ленинграде, в Москве, Новосибирске, Саратове...

– А в Томске были?

– А в Черкассах?

– В Одессе, Ворошиловграде, Краснодоне?..

Названия городов следуют одно за другим. Странно.

Что это? Похоже на детскую игру.

– Вот ты, – обращаюсь я к одной из воспитанниц. – Почему спросила именно о Томске?

– Я жила там...

Как все просто, оказывается. Воспитанницы называли города, в которых жили. Теперь понятен их интерес, желание узнать, был ли я там, ходил ли родными для них улицами. Многие уже давно не были дома.

Но почему колонистка сказала: «Я жила там»? Неужто для нее все в прошедшем времени?

– Ты жила в Томске. А после освобождения куда поедешь? – спрашиваю.

– Не знаю, – отвечает растерянно.

– Боишься, что потянет в прежнюю компанию?

– Да нет! Дома много кто знает, что я в колонии. Как на меня смотреть будут? – виновато улыбается. – Я для них навсегда останусь неполноценной...

...Настало время третьего урока. Ангелину Владимировну сменила Вера Юрьевна Лапочкина, старший учитель математики. Весь ритуал «срыва учебного процесса», как полушутя-полусерьезно охарактеризует это позже директор школы, повторился сначала. Я предложил девчатам провести тестирование. Начали с теста «Какими вы будете родителями?». Полученные результаты оказались удивительными и для меня, и для них. Восемнадцать из двадцати восьми воспитанниц, если будут придерживаться тех принципов, о которых заявили избранными вариантами ответов на вопросы, могут стать хорошими матерями. Кое-кто мечтает и о работе с детьми – хочет быть учителем. Пожалуй, это и не удивительно, ведь перед глазами хороший пример: из одиннадцати учителей колонии пятеро удостоены звания «Отличник народного образования УССР». А бывшая начальник колонии Н. И. Минеева – заслуженный учитель республики. Может ли таким похвастать хотя бы одна из наших обычных школ?

Из класса я выходил другим. Укрепилась не только моя вера в реальность исправления воспитанниц, укрепилась – что еще важнее – и их вера в возможность счастливой судьбы.

Надежда Викторовна Заря, невысокая, застенчивая девушка с лейтенантскими погонами – мой наставник. За несколько дней она успела рассказать мне основное о колонии, перечислила вкратце мои обязанности, охарактеризовала каждую воспитанницу из шестого отделения, в котором нам предстоит работать. Уже из первой беседы с Надеждой Викторовной можно было понять: ей нелегко. Да и кому из воспитателей легко здесь – с детьми, которые совершили уголовные преступления, среди которых и тяжелые: убийства, грабежи, соучастие в изнасиловании...

На мой оптимизм от первых уроков Надежда Викторовна сухо заметила:

– Не спешите с выводами. Вы человек новый, вам хотят понравиться. Но как только привыкнут – начнут чудить. – Заря скупо улыбнулась. – Мне тоже они поначалу смирненькими казались. В Корниенко, к примеру, души не чаяла. До одного случая...

Заря на свою судьбу не жалуется. На работу в органы милиции она была рекомендована комсомолом. Получила юридическое образование. Позже молодого коммуниста Зарю направили в Мелитопольскую воспитательно-трудовую колонию для девушек. Ей с первых дней повезло – попала на стажировку к одному из наиболее опытных педагогов, воспитателю шестого отделения Дине Владимировне Васильченко. Да, именно к той самой Дине Васильченко, которая сейчас начальник колонии.

Как-то, это было на самоподготовке по литературе, Корниенко поссорилась из-за книги с одноклассницей Цирульниковой. Вспыхнув мгновенно, она веером запустила учебник по классу. Книга, описав дугу над головами воспитанниц, приземлилась возле двери. Надежда Викторовна, естественно, сделала Корниенко замечание и приказала поднять книгу. Но та категорически отказалась.

– Янка виновата, пусть и поднимает.

– Я, Катя, видела, что книгу бросила ты. Тебе и поднимать.

– Не буду, – уперлась Корниенко.

Шумарина ей сзади шепчет: «Дура, Катька, подними. Накажут же!» Но та твердо стояла на своем.

– Не подниму!

Молодой воспитатель растерялась.

– Нет, ты сейчас встанешь и поднимешь книгу.

– Не подниму, хоть режьте!

Класс замер. Все взволнованно ждали, чем закончится инцидент. Никто из воспитанниц не поддерживал в той ситуации Корниенко. Кошкарова, к примеру, говорила мне, что хотела тогда встать и поднять учебник, но не решалась. Надежда Викторовна сама подняла ту злосчастную книгу. Подошла, положила ее на парту возле Корниенко. Стараясь казаться спокойной, сказала:

– Продолжаем самоподготовку.

Все облегченно вздохнули. Кроме Корниенко. Лишь через неделю, убедившись, что воспитатель этот инцидент не вынесла за пределы классной комнаты, она подошла и извинилась перед Надеждой Викторовной.

Я, узнав об этой истории, подумал: вот тот случай, когда «наказание без наказания» оказывается эффективнее.

– Скажите, много времени в расписании занятий спецшколы милиции, которую вы заканчивали, отводится для изучения Макаренко?

Надежда Викторовна невольно запнулась. Я ее хорошо понимаю. Потому что сам заканчивал госуниверситет и за все годы учебы не вспоминаю ни одной содержательной лекции о системе Макаренко. А ведь проблема трудных подростков у нас не исчерпана.

С той самоподготовки взаимопонимание между новым воспитателем и отделением значительно улучшилось. А вскоре возникло доверие и откровение в общении. Но... ненадолго. Только наладилось все, утряслось, а тут ЧП. Заходит Корниенко в комнату воспитателей, лицо у нее синее, губы дрожат, и сообщает:

– Я проглотила ложку.

У Надежды Викторовны закружилась голова. Ладони рук стали влажными, а ноги будто свинцом вмиг налились, она не могла даже выйти из-за стола. Хорошо, что начальник отряда Любовь Георгиевна Пятецкая была рядом. Взяла воспитанницу за руку, повела в медсанчасть. А в городскую больницу ее уже сопровождала в машине Надежда Викторовна. После операции, когда дела Кати пошли на улучшение, воспитатель выяснила, как все было. У Корниенко возник конфликт с отделением. Только теперь выяснилось, кто был прав, а кто виноват в той истории с книгой. Не от предвзятого отношения к воспитателю Катя отказалась ее поднять. Это Цирульникова довела девушку до такого состояния, когда та уже не контролировала свои действия.

Только была еще одна причина, которая вынудила Катю похитить в столовой алюминиевую ложку, отломать ручку и проглотить ее через силу. Ей хотелось хотя бы на неделю вырваться на свободу.

– Чего только не было за два года, – вздыхает Надежда Викторовна. И переводят разговор на день сегодняшний. – Вижу, вы познакомились уже с этой новенькой из Кривого Рога, какое о ней мнение?

Я понял, что речь идет о Водолажской.

– Она совсем не напоминает преступницу. Боюсь, что ее здесь могут испортить.

На слово «испортить» Заря, очевидно, обижается.

– Вот еще! В отделении давно никаких ЧП. Нет рукоприкладства, работает каждый только за себя. Даже крыс полгода как вывели.

Я сначала подумал было, что крысы – это грызуны, и вслух высказал удивление бездеятельностью санстанции.

Надежда Викторовна объяснила:

– Нет, наши крысы не грызуны, а беруны. Втихаря берут у своих. То, что плохо лежит.

Минуту оба помолчали. Потом Заря постучала три раза по деревянной крышке стола.

– Наговорила вам всякого, хотя б не сглазить...

Уже утром следующего дня я понял, что стучала Надежда Викторовна по столу не напрасно: девчата из нашего отделения начали чудить. Подошла ко мне в жилой зоне Водолажская, многозначительно прищурилась.

– Знаете, у нас день рождения у одной девочки.

– Не знаю, а у кого?

– Без понятия, – призналась Водолажская и неожиданно сникла, замолчала.

– Ольга, не темни, – сказал ей строго. – Что дальше?

– А дальше... Мы хотели просить вас принести нам... Банку сгущенки.

О том, что на языке колонии сгущенка означает водку, я уже знал. И был поражен Олиной просьбой. Для кого она старается? Кому это я дал повод думать, что способен пойти на такое нарушение?

– Сгущенку? – изобразил я искреннее удивление. – Не понял. К тому же, я не на молзаводе работаю, как ты знаешь.

У меня еще была надежда, что Водолажская отступится и переведет разговор на другое, но она действовала достаточно настойчиво.

– Бутылку водки принесите. Пожалуйста.

Эта дерзость окончательно выбивала из колеи. Что же происходит? Почему не со школьными проблемами, не с девичьими тайнами идут ко мне, а с такой просьбой? Может, проверяют? Я вспомнил предупреждение замполита Александры Афанасьевны Кочубей о том, что каждого нового человека в колонии воспитанницы долго и упорно изучают, стремясь познать особенности его характера до мелочей.

Принимая мои мысли за колебания, Водолажская тем временем назвала цену:

– Не даром просим, у нас есть 25 рублей.

На такое уже следовало ответить однозначно.

– Водолажская, – сказал ей тихо, – не надо ставить меня в дурацкое положение.

Но она не уходила, продолжала канючить.

– Пожалуйста, принесите. Мы бросим клич – 50 рублей насшибаем... Что, и пятьдесят мало? Сколько же вы хотите?

Вот тут на меня накатило.

– Пять тысяч, – говорю.

В глазах Водолажской промелькнула растерянность.

– Вы шутите?

– Нет, серьезно.

– А я пошутила, – хохотнула она.

Разговор, казалось бы, окончен, но воспитанница не уходит, мнется. Я терпеливо жду. Посмотрев исподлобья, она, наконец, спрашивает:

– Будете докладывать Хозяйке?

– Во-первых, не Хозяйке, а начальнику колонии.

– Значит, будете?

Я оставил этот ее вопрос без ответа.

– Оля, скажи честно, кому понадобилась водка?

– Мне...

Ответив так, она замкнулась, и больше не удалось из нее вытянуть ни единого слова.

Через час, просмотрев с воспитателем Зарей личные дела, узнали: приближается день рождения Цирульниковой.

За окном прекрасное утро. Через распахнутую балконную дверь врывается нарастающий шум просыпающегося города. Настроение еще больше поднимается оттого, что увижу сейчас однокурсника. По сложившейся недавно традиции мы с ним каждое утро идем на работу.

Он уже ожидает возле выхода из гостиницы. Спускаемся ступеньками широкой лестницы парка вниз. Идем улицами старого города.

– Слушай, а может, и мне перейти работать в колонию? – вдруг спрашивает Зинченко. – Сколько там у вас платят?

– Ты знаешь, мне трудно ответить на твой вопрос. Я, Валера, за работу в колонии денег не получаю. А на каких ставках мои коллеги теперешние – не интересовался.

– Да нет, ты не правильно меня понял. Не только в деньгах счастье. Может, там от меня большая польза будет?

– Как сказать, может и большая, – отвечаю. – Но ты лучше в своем ПТУ работай так, чтобы твои воспитанники не попали в колонию. Пусть они лучше ее узнают из книг.

На перекрестке расходимся. Настроение по-прежнему прекрасное. Радуют оживленные улицы, разнообразие красок и цветов, непринужденный девичий смех и даже просьба старушки перевести через улицу.

Но вот высокая каменная стена. Колония...

Осужденные построены на утреннюю линейку. В глаза бросается удручающе-серый цвет: забора, построек, одежды, лиц. Председатель совета коллектива воспитанниц колонии громко подает команду, которая звучит здесь ежедневно: и сегодня, и вчера, и пять, и десять, и двадцать лет назад.

– Равняйсь! Смирно!

Председатель чеканит шаг, докладывает:

– Товарищ начальник колонии...

Васильченко прерывает ее жестом:

– Здравствуйте, воспитанницы!

– Здравия желаем! – отвечают осужденные хором.

После линейки – развод. Часть колонисток отправляется на занятия в школу, часть – в ПТУ, остальные – в производственные мастерские. Мы же собираемся в кабинете начальника колонии на утреннюю оперативку.

Трофим Мефодиевич Климук начал с доклада про обстановку в зоне на протяжении минувших двух выходных дней. Особенное беспокойство заместителя начальника колонии вызывает поведение воспитанницы Фомковой, которая высказывала в отделении мысль о побеге. О Фомковой я уже слышал. Она осуждена к десяти годам за соучастие в убийстве, в колонию прибыла недавно. Из доклада начальника отряда узнаю, что Фомкова взята на списочный учет, то есть запрещается брать ее на любые работы за пределами жилой зоны. Любовь Георгиевна Пятецкая сообщила также, что с Фомковой проведены несколько профилактических бесед.

Следующей берет слово Фаина Семеновна Шершер, директор школы. Говорит о волнениях, которые нарастают среди воспитанниц, особенно по пятницам, перед выходными. Фаина Семеновна просит у администрации разрешения за счет сокращения самоподготовки отпускать девушек на час раньше из школы. Для стирки. Отдельно вспомнила об утюгах. За каждым столом в бытовой комнате закреплено по одному. Утюги перегреваются, горят. Необходимо закрепить по два за столом.

Начальник колонии с этим соглашается и открывает журнал учета обращений воспитанниц в часы личного приема.

– Есть одна жалоба на медсанчасть, – начинает она. – Не буду называть имя, но одна из сотрудниц позволила себе высказаться в таком духе, что у нас тут, мол, не санаторий, нужно было на свободе лечиться. И медикам, и всем другим сотрудникам, извините, хочу напомнить: наши дети лишены одного – свободы. И ничего больше, подчеркиваю. Права на качественное медицинское обслуживание, как и советского гражданства, их никто не лишал.

Я насторожился. Где-то я это уже слышал. Стоп! Это было сказано бывшим начальником колонии Надеждой Ивановной Минеевой буквально два дня назад в этом же кабинете. А Дина Владимировна все продолжала говорить, выдавая мысли своей предшественницы за свои.

Закончив, Васильченко обратилась к Марине Дмитриевне Бондарчук, завучу школы:

– Ну а теперь доложите о вашем ЧП.

– Из сумочки преподавателя Жевновач пропал флакон с духами, – говорит тихо завуч.

– Где была оставлена сумочка?

– В учительской.

– С любительницей духов я разберусь отдельно. (Духи входят в список предметов, запрещенных к вносу в зону. – В. Ч.) Вы мне ответьте лучше на такой вопрос: учительская у нас – проходной двор?

– Из учительской можно что угодно вынести, – сказала Фаина Семеновна. – Я предупреждала, что комната не запирается.

– Что-то я не помню, чтобы вы меня об этом предупреждали.

– Не вам, Дина Владимировна, Минеевой говорила.

– Ну так с Минеевой и спрашивайте, – вскинув подбородок, обиженно ответила Васильченко.

– А что же сейчас делать с ключами? – робко вставил Трофим Мефодиевич.

– А что?.. Сколько у нас учителей, одиннадцать? Значит, закажем одиннадцать ключей. Какие еще есть вопросы?

Я отдавал «долги». Теперь Жевновач. вместо моего урока этики и психологии семейной жизни проводила украинскую литературу. Пока Ангелина Владимировна проверяла домашнее задание, у меня было время поразмышлять о пропавших духах. Кто мог взять? Зачем? Подушиться? Вряд ли. Такое в зоне не принято. Для «внутреннего употребления»? Вполне может быть. У Цирульниковой день рождения, с водкой не получилось, можно компенсировать парфюмерией. Это, конечно, лишь догадки, и все же... Все же... Вырвал из блокнота листок и размашисто написал: «Яна! Помоги, пожалуйста, возвратить Жевновач духи». Подписался. Сложил листок вчетверо и передал его по рядам.

Цирульникова в ответ лишь скептически пожала плечами. Скомкав, она положила записку в карман. Поняв, что ответа не будет, я переключил внимание на Водолажскую. Она сидит с Шумариной. Плечи опущены, ничего не пишет, в дискуссии, которая вспыхнула вокруг романа Олеся Гончара «Прапороносцы», участия не принимает. В отличие от своей соседки Шумариной. Или, скажем, Корниенко.

– Три года Шура Ясногорская не знала ничего о судьбе Юрия Брянского, – вдохновенно говорила классу Ангелина Владимировна. – Три года не знала, но продолжала любить и оставалась верной ему.

– Ну и дура! – не удержалась от реплики Корниенко.

Ангелина Владимировна застыла посередине класса:

– Я не поняла. Ты, Катя, о чем?

Шумарина вмешалась:

– Да все о том же, о том...

Я сразу почувствовал, что обстановка на уроке необычная, воспитанницы ведут себя как никогда развязно, но вот понять причину этой развязности не мог. Ангелина Владимировна хорошо держится, молодец. Никаких срывов. Голос не повышает и моралей не читает.

– Ждала одного два года, хватит, – обозленно роняет Корниенко. – Невесту там себе, где служил, нашел.

Оглянулась Водолажская, и я увидел на миг ее отчаянные, умоляющие о прощении глаза, вспомнил, как неловко она переминалась с ноги на ногу, упрашивая принести девочкам «сгущенку». Никому, кроме воспитателя Надежды Викторовны, я не стал говорить о том случае, мы решили не принимать по нему пока никаких мер, но ведь Водолажская-то этого не знала – она ждала наказания. Я ободряюще кивнул ей, и в глазах ее заблестели искорки надежды. Она снова повернулась спиной, но сидела теперь ровно, чувствовала себя уверенней.

– Юноши, как и девушки, бывают разные, – продолжала беседу с десятиклассницами Ангелина Владимировна. – Тебе, Катя, не привелось, значит, встретить такого, как Юрий Брянский.

Корниенко недоверчиво покачала головой.

– Слышала, слышала! «Каждая девушка достойна своего поэта, но не каждая встречает его на пути...» Кажется, Бальзак это изрек. А по мне, что Бальзак, что рижский бальзам. Нет, вру, бальзам – все же лучше. Да и вообще – подумаешь, Брянский. Деревня, вот кто он. Такие не в моде уже давно. А те, кто в моде, – отребье да отбросы.

Ангелина Владимировна:

– Вот и хорошо. Вроде разговорились. Коллективно и отыщем истину...

Цирульникова не удержалась, чтобы не съязвить:

– «Истина в вине», а вина – нет, даже на день рождения. Мне вот вышедшая на свободу Клавка Калиниченко пишет в письме, что в первый же день ящик мадеры раздобыла. Вот истина, так истина! Клавка не соврет, упаси бог.

В классе зашумели. Низкорослая и худощавая Цирульникова , ехидно посмотрев на учительницу, села на свое место, чтобы до конца урока не произнести больше ни слова.

Ангелина Владимировна с упреком смотрит на воспитанниц. Подходит к окну, молчит. Девушки вроде притихли, им неудобно. Как только наступила тишина, Жевновач спросила у Корниенко:

– Катя, а все-таки, ты сама сумела бы так полюбить, как Шура Ясногорская?

Корниенко отвечает едва слышно:

– Не знаю.

Зато Шумарина, оказывается, «знает»:

– Любовь, Ангелина Владимировна, это как в нашем дворе пели: «Любовь – глубокая река, где тонут оба дурака...»

Жевновач обратилась к Неле:

– А что ты, кроме трилогии «Прапороносцы», еще читала из произведений Олеся Гончара? Скажем, читала книгу «Бригантина»? Как ты ее восприняла?

– Как надо, так и поняла, – откликнулась, не вставая, Шумарина. – Что за манера в душе ковыряться? Могу я прочесть для себя только или не могу?

Ангелина Владимировна плотно сжимает губы.

– Встань! – говорит требовательно.

Шумарина медленно и неохотно поднимается за партой. Ситуация в классе напрягается. А мне приходит записка от Цирульниковой: «Никто и ничего у Жевновач не брал. Пусть пороется хорошенько в своей сумочке».

– Да, разуверилась ты крепко во всем хорошем, – с неожиданной теплотой и участием в голосе говорит Шумариной Ангелина Владимировна. – Но ты встретишь добрых людей, и любовь – настоящая, верная – найдет тебя. Кстати, ты, Неля, как считаешь, если бы Шура Ясногорская родила сына от Юрия Брянского, оставила бы она его в детском доме?

Шумарина вспыхнула.

– Опять побасенка с моралью в конце? Не старайтесь понапрасну, забудьте, нет у меня ребенка, нет и точка! Потому что... – Она запнулась, уронила голову. – Потому что... Юра мой вовсе не брянский, он у меня – бердянский.

Никто из воспитанниц не засмеялся, даже не улыбнулся никто.

– Отсижу, сколько имею, выйду на свободу, – звучали в полной тишине слова Шумариной, – паспорт получу, да и займусь поисками таких, как в наших романах.

Ангелина Владимировна приблизилась к воспитаннице вплотную.

– А сынок твой как же?

– Это, – с губ Шумариной рвется хриплое, тяжелое дыхание, – моя проблема.

– Но ты же не торопишься к нему, – говорит с горечью Жевновач, – ничегошеньки не предпринимаешь, чтобы заслужить условно-досрочное освобождение.

Шумарина едко и противно засмеялась.

– A-а, бросьте вы про УДО [условно-досрочное освобождение], надо мне досрочка, как рыбе зонтик. На белых простынях здесь сплю, накормленная, трезвая.

Отшатывается Жевновач от воспитанницы, отходит к своему столу. Звонок, разрывающий установившуюся в классе тишину, звучит непривычно и тревожно.

В учительской, вспомнив о записке Цирульниковой, предложил Ангелине Владимировне еще раз поискать как следует в своей сумке. Духи оказались сверху. Черты лица Жевновач застыли, резко обозначились морщины под глазами и около губ.

Нетрудно было догадаться, что флакончик духов подложили на уроке литературы. Но кто подложил? Как это удалось? Впрочем, стоит ли выяснять? Важно другое: обращение к Цирульниковой не осталось безответным. Она откликнулась, выполнила просьбу. Знать бы, какие мотивы двигали ею? Скорее всего, я угадал с духами, попал в точку. А она дрогнула, посчитала, что знаю больше, чем это есть на самом деле. Ладно, не будем гадать.

Жевновач поспешила с духами к директору школы, я же достал из шкафа дневник наблюдений осужденной Шумариной – сорокавосьмилистовую тетрадь в грубом картонном переплете. Интересовала ее жизнь до колонии – полстранички, исписанные мелким почерком воспитателя Зари.

«Шумарина Неля Эдуардовна, 1971 года рождения. Родилась в Черниговской области. Отца нет. Мать надлежащего внимания дочери не уделяла. Употребляла регулярно алкоголь, занималась устройством личной жизни. Дочь с 14 лет живет половой жизнью, употребляет алкоголь, не ночует дома. В 15 лет Неля приняла участие в квартирной краже, за что была осуждена условно. Образ жизни не изменила. Внебрачный ребенок Шумариной воспитывается в детском доме. Шумарина отказалась письменно от материнских прав на него. За участие в квартирной краже снова задержана милицией и осуждена к трем годам лишения свободы в воспитательно-трудовой колонии общего режима».

Дальше я бегло просмотрел еще несколько страниц, выхватывая взглядом однотипные записи воспитателя, мастера и учителей. Чаще всего в этих записях встречались слова: не принимает, не участвует, отказывается, не реагирует, не хочет, не стремится...

Заметив вошедшую в учительскую преподавателя математики Веру Юрьевну Лапочкину, я закрыл дневник и положил его на место.

– У меня сейчас урок в вашем классе! – улыбаясь приветливо, сообщила Вера Юрьевна. – Можете поприсутствовать, если имеете время.

Сразу после приветствия Лапочкина вызвала к доске председателя отделения Чичетку, дала ей задание вычислить площадь поверхности прямоугольной призмы. Ирина исписала формулами полдоски, но где-то, видимо, закралась ошибка, ответ не получался.

Видя, как мучается председатель, Цирульникова не удержалась от реплики:

– Нужна она – математика!

Однако учитель, казалось, пропустила это мимо ушей.

– Давай начнем сначала, – предложила она Чичетке. – Как будем находить общую площадь?

– Вычислим площадь боковой поверхности и площадь основания, – отвечает уверенно председатель.

– Что для этого будем измерять?

– Высоту и сторону основания.

– Правильно. А ты что сделала? Ну-ка посмотри внимательно, – предложила Вера Юрьевна и повернулась лицом к классу.

Она прочитала условие задачи для самостоятельного решения, пошла между рядами. Остановилась возле парты безучастно сидевшей Бондарь, которая третий день будто в спячку погружена. У этой колонистки, как и у большинства здесь, тяжелая судьба. Ей было 14 лет, когда на мать завели уголовное дело за растрату. Оставили «на подписке». Накануне суда мать отослала дочь к бабушке, мужа попросила сходить за чем-то в магазин, а сама в это время... повесилась на люстре.

Возвратившись домой, дочь упала на пороге без сознания.

Через какое-то время отец ушел к другой женщине. Простить ему это она не могла, но, протестуя, пошла по пути наименьшего сопротивления. Забеременев, решила рожать, надеялась воспитывать свою Леночку самостоятельно, только хватило ее лишь на несколько месяцев. Разгульная жизнь продолжалась, дочурка голодала, иногда у нее не было сил даже плакать, и Бондарь решилась на самое страшное, невероятное... Об этом, хрипло шипя, осужденная сообщила мне одной фразой: «Дочь Леночку похоронила в полгода, она мне мешала».

Воспитанницы закончили самостоятельную работу. Вера Юрьевна, объясняя новый материал, то и дело поглядывала на Бондарь.

Но ни словом не затрагивала ее.

Говорят, от смешного до трагического один шаг. У меня на геометрии получилось наоборот. В то время, когда мысленно вновь переживал нечеловеческое преступление несовершеннолетней женщины, лишившей жизни своего ребенка, от Водолажской передали записку. Всего три слова: «Я вам нравлюсь?»

Противоречивые чувства возникли во мне. В общем-то Водолажская мне действительно нравилась своей непорочностью, вежливым отношением, детской наивностью, что заметно выделяло ее среди остальных. Но вспомнив случай со «сгущенкой», я написал: «Иногда очень».

Лапочкина предложила классу устную задачу.

– Вот комната, – показала она руками. – Нужно оклеить обоями. Сколько рулонов понадобится?

Водолажская, прочитав мой ответ, оглянулась. Улыбнулась приветливо.

Корниенко отвечала на вопрос:

– Измерим высоту и стороны.

– Хорошо, измерим, – согласилась Вера Юрьевна, – Но какая у нас призма в основании?

– Неправильная.

– Что из этого следует?

Класс заинтересован уроком, активен. А я думаю: почаще бы такие проводились на свободе. Может, и не попала бы какая-то из моих теперешних учениц на скамью подсудимых.

– Итак, разделив площадь стен на площадь рулона, вычислили: нам нужно девять. Так, – торжествующе обращается Вера Юрьевна к Цирульниковой, – нужна ли нам математика?

...Вечером, истощенный за день морально, я выходил из колонии. Нажал на кнопку. Щелчок. Дверь открывается. Еще щелчок. И еще. Последняя тяжелая дверь распахнула передо мной привычный всем мир. Зеленая и тихая улица, каких немало на окраине Мелитополя.

На автобусной остановке возле проходной завода «Мотордеталь» ожидал Валерий. Он, оказывается, звонил на КП. Узнав, что я еще не выходил, решил подождать.

– Давно ждешь? – спросил первым делом у товарища.

– Да нет, работал допоздна сегодня, – сказал устало. И добавил, улыбаясь: – Старался так работать, чтобы мои ученики не оказались вдруг твоими...

2. В реке обиды брода нет

Эта сцена, пересказанная мне во всех подробностях Кошкаровой, поражала своей жестокостью и бессмыслием. Обозленные воспитанницы навалились на Водолажскую все сразу, пинали ее ногами, рвали волосы, запихивали ей в рот горстями дешевые карамели в обертках.

– Крыса! Как ты могла? – кричала истошно Цирульникова. – У кого воровать надумала? У своих? Да за это знаешь что у мужиков положено? Там, на зоне? Падаль ты и мразь!

– На «взрослой» зоне ей давно бы зубы посчитали,– сплюнула через губу Шумарина. – Или электродом в бок – проверка на щекотливость. Ну, а мы еще по-гуманному с тобой. Жри, сука, подавись! Может, поймешь, что большей подлости, чем крысятничество, на зоне не существует. Отвечай, мармыза, для этого тебя дневальной в корпусе оставили? Чтобы по тумбочкам шастать?!

Ольга пытается вырваться, молит о пощаде:

– Простите, девочки, меня. Если по правде, вы же на свободе тоже воровали...

Цирульникова едва не захлебнулась от ярости.

– По правде? По морде тебе! Вот, получай!

И она со всей силы бьет Водолажскую по лицу. Потом Корниенко подскочила к поваленной на кровать Ольге, но Кошкарова схватила ее за руку. На помощь бросилась Кузовлева, староста класса. Не осталась в стороне и Чичетка.

– Не надо, Катя. Я председатель отделения, мне влетит. Да и ты схлопочешь, как минимум, дисциплинарный изолятор.

Корниенко отмахнулась от нее, как от назойливой мухи.

– А, плевать на изолятор. Испуганная ворона и куста боится.

Ирина повысила голос:

– Все равно кончай. Мы ее хорошо накормили, чуть не подавилась.

– Пусть теперь, – сказала Шумарина, – чтобы не имела привычки о прошлом нам часто напоминать, поносит на шее этот сувенир, я взяла на три дня у девок из четвертого отделения.

С этими словами Неля повесила на шею Водолажской высушенную крысу.

Рассказом Кошкаровой я был потрясен. Впрочем, не столько даже сценой наказания Водолажской, сколько самим ее поступком. Мне казалось, я хорошо знал Ольгу, изучил ее, но теперь этот миф развеялся. Она продолжает воровать, занимается тем, за что была осуждена, лишена свободы. Как это понять? Как объяснить? Времени на размышление много не было, прозвенел звонок, и надо идти на урок.

В отделении внешне все как обычно. Кузовлева сдала рапорт, мы поздоровались, начали работать. Изучение темы «Товарищество и дружба» обычно начинаю с вопроса к одной из учениц. На этот раз он достался Чичетке.

– Ирина, сколько у тебя друзей?

– О, много! Сразу и не сосчитать. Ну, пол-Кировограда, полколонии...

– А у тебя, Яна? – обратился к Цирульниковой.

– Ха, друзей! – Она сложила губы в язвительную улыбочку. – Одна у меня сейчас подруга – Водолажская.

Ольга при этих словах еще сильнее втянула голову в плечи.

Я замешкался. Не знал, как лучше: продолжать урок, будто ничего и не было, или принять вызов Цирульниковой? Нет, только не второе. Я не говорил еще с активом, не знаю обстановку в классе, совершенно не готов к разговору о случившемся вчера вечером. Но и продолжать урок, сбившись в самом начале с привычного темпа, не мог, очень уж неуместным и наивным сейчас казалось все то, что приготовлено было по этой теме. Я прибегнул к обычному в таких случаях выходу: предложил к начальным словам двух определений дописать: «Друг – это...» и «С другом я часто...»

Все склонились над тетрадями. Только Цирульникова не спешила приступить к работе, рассматривала меня с надменной ироничной улыбкой. Ну, улыбка, пусть даже ироничная, – это еще полбеды. Но вот Гукова, очевидно, дабы продемонстрировать свое дружеское расположение к Водолажской, поцарапала кожу на руке, подождала, пока скопится достаточное количество крови, и взмахнула кистью, укрывая проход между партами выразительными багровыми пятнами.

– Света, выйди из класса, – говорю ей спокойно. – Иди в умывальник, санчасть, куда нужно.

– А не хочу!

Это был уже явный вызов.

Оставаясь верным своему принципу не уделять воспитаннице больше внимания, чем она того «заслуживает», я прошелся вдоль первых рядов, наблюдая, как выполняется письменная работа. Гукова, явно ущемленная подобным равнодушием к ее поступку, поерзала минуту за партой и, не спрашивая разрешения, демонстративно удалилась из класса. Позже я у нее интересовался: «Зачем было произведено кровопускание?»

– Хотела на вашу реакцию посмотреть, – призналась воспитанница. – Как кричать будете, топать ногами. Неужто вас невозможно вывести? Учителя, которые приходят к нам со свободы, обычно такие слабонервные...

Ну нет уж, не дождетесь, подумал. Надеюсь, у меня хватит выдержки, чтобы не дойти до такого состояния.

И все же – оставлять проступки воспитанниц без реагирования тоже нельзя. Но как реагировать? Наказывать? Так ведь наказание всегда палка о двух концах: результат дает, конечно, но какой?..

Я с трудом дождался окончания рабочего дня и поехал на совет к майору Минеевой.

– Помните мой девиз? – Надежда Ивановна встречает доброй улыбкой и приглашает в комнату. – Все годы работы в колонии он был неизменным: до рассвета встать и, помышляя о чуде, рукой обожженною солнце достать, чтоб подарить его людям.

Стихи?! Как это удивительно – поэтическое отношение к жизни и работа в колонии для уголовных преступниц.

Надежда Ивановна, закончив хлопотать вокруг самовара, приносит из соседней комнаты пачку писем, раскладывает на столе.

– Это за последние три дня, – объясняет, – от девчат, которые на преступный путь не вернулись. Это все, Владимир Иванович, что осталось у меня от моей работы, от моей прежней жизни, – говорит с грустью.

Не сразу, из многих встреч, бесед с Надеждой Ивановной, из переписки, из воспоминаний сотрудников раскрывается постепенно необыкновенный образ педагога Минеевой, а вместе с ним – и история становления колонии. Первым ее начальником был майор Зиновий Семенович Ворник. Взялся за дело с энтузиазмом, оборудовал жилой корпус, построил школу и производственные мастерские, начал сплачивать коллектив воспитателей. Но его перевели неожиданно на другой участок работы, а исполняющему обязанности начальника Василию Федоровичу Балабанову, честному и порядочному человеку, коммунисту, не позволили продолжить начатое Ворником. Ему, образно выражаясь, было определено место «сидящего на чемоданах», ибо кто-то из милицейского руководства решил вдруг, что девичьей колонией не должен руководить мужчина. Искали женщину, наверное, это счастье, что такой женщиной оказалась именно Минеева.

Заинтересовавшись возможностью испытать себя, как педагога, в работе с трудными, Надежда Ивановна решила оставить должность инспектора облоно, квартиру в Запорожье, переехала в Мелитополь. Начинать Минеевой приходилось почти что с нуля. Восемь месяцев фактического «безвластия», когда и «снизу» и «сверху» подавлялась всякая положительная инициатива исполняющего обязанности, не могли не сказаться на состоянии воспитательного процесса в колонии, моральной атмосфере в среде осужденных.

Вот одно из первых построений на плацу в 1969 году, когда Надежда Ивановна только-только возглавила педагогический коллектив колонии.

– Здравствуйте, девочки! – обращается Минеева.

Но строй осужденных будто окаменел. Лица угрюмые, словно рисующиеся своей отпетостью, взгляды исподлобья. И вдруг хриплый, недоброжелательный голос:

– Ха!.. С бабой здороваться...

И снова тишина. У Минеевой внутри все кипит. Heт, это не злость, она прекрасно понимает, кто перед ней, это, скорее, стыд за собственное неумение найти с осужденными общий язык.

– Но вы же меня совсем не знаете?! Я к вам с добром пришла...

– И знать не хотим!

Девчата обрывают начальника колонии на полуслове, кричат, плюются, сквернословят. А потом, как по команде, вдруг расходятся. Скрываются кто где: в кочегарке, под койками, в туалете. Что делать? Как их снова собрать, чтобы одних посадить за школьную парту, других – за швейные машины в мастерских? Все трещит по швам...

Двухметровый сержант-контролер, поигрывая бицепсами, смотрит на Минееву сверху вниз.

– Свободу нам дайте, – почти требует. – Сейчас быстро шмон наведем.

– Не будет вам больше «свободы», забудьте, – твердо отвечает Надежда Ивановна, подразумевая время, когда можно было иногда посвоевольничать, зная, что вот-вот исполняющего обязанности переведут в другое подразделение органов внутренних дел. – Разыщите-ка лучше воспитанницу, которая пользуется авторитетом среди девчат, и пригласите ко мне в кабинет.

Контролеру ничего другого не оставалось, кроме как доложить, что он приказание понял, и отправиться его выполнять.

Разговор с воспитанницей Лукониной, отбывающей срок за тяжкое уголовное преступление и не желающей становиться на путь исправления, дался Минеевой нелегко. И все же Надежде Ивановне хватило такта и педагогического мастерства, чтобы расположить к себе этот «орешек», от Лукониной она услышала многое об истинном положении дел в колонии, узнала также имена сотрудников, которые пользовались уважением в среде осужденных. Многие последующие часы провела Минеева в беседах и жарких спорах с ними – совместно вырабатывался план воспитательной работы в колонии.

На ближайшей оперативке Минеева потрясла многих сотрудников перечислением нововведений, которые она намеревалась внедрить.

Не курить.

Называть друг друга по имени-отчеству.

Строго соблюдать форму одежды.

Рукоприкладство или даже повышение голоса на воспитанниц будет рассматриваться как причина для увольнения с работы.

Обязательны при обращении к воспитанницам – тактичность, понимание, доброта.

– А они к нам как?! – не выдержал кто-то из начальников служб.

– Но они по-другому и не умеют.

– Надо ломать таких!

– Не спорю, надо, – тихо отвечала Минеева. – Но ломать добром.

Когда страсти, поднявшиеся вокруг истины, которую педагогически обосновал еще А. С. Макаренко, несколько улеглись, новый начальник колонии продолжила:

– Будем организовывать художественную самодеятельность. Понимаю, воспитанницы сразу не пойдут, мы сами пример подадим.

– Петь и танцевать перед этими ублюдками?! – подскочил один из сотрудников. Но тут же и сел на свое место, охлажденный короткой фразой начальника колонии:

– Да, придется. Я – первая, а вы – за мной. Кого не устраивает – могут поискать себе другое место работы.

Нововведения Минеевой воспитанницы приняли по-разному. Часть девчат сразу стала на ее сторону, еще часть осталась в решительной оппозиции, а большинство попросту сомневались: можно ли верить новому начальнику, что с ними будут обращаться, как с людьми, а не как с преступницами? Но тон задавали наиболее активные – они решили организовать бунт, намеревались спровоцировать Минееву на решительные и жесткие меры для его подавления, чтобы доказать всю несостоятельность планов и прожектов нового начальника. Бунт был необычным. Группа воспитанниц забралась на крышу жилого корпуса и задраила за собою люк. Там установили проигрыватель, принесенный из кабинета литературы. Более подходящей пластинки, чем с записью «Осенней песни» Чайковского, не нашлось. Включили проигрыватель на полную громкость. Раздевшись донага, воспитанницы начали танцевать. Танец своеобразный – медленные плавающие движения, грациозные па.

У раскрытых окон расположенных рядом помещений профтехучилища, едва не вываливаясь наружу, толпились подростки. Их вожделенные взоры были устремлены на обнаженных танцующих девушек. Смотрели, затаив дыхание. Но как только закончилась пластинка, вмиг засвистели, закричали, зааплодировали.

Бунтовщицы ответили тем же. Только еще похлеще; к их свисту и неблагозвучным репликам прибавились недвусмысленные жесты, бесстыдная игра телом.

Внизу тем временем собрались сотрудники, среди которых и начальник колонии. Увидев ее, девчата дружно и злобно скандировали:

– Долой бабу! Не хотим бабу!

С разных сторон Надежде Ивановне подсказывали: плеснуть по крыше холодной водой из брандспойтов. Благо пожарная команда под рукой; прибывшая по срочному вызову машина ждет разрешения на въезд за воротами.

Минеева обернулась к своему советчику и посмотрела на него с укоризной.

– Пока я здесь начальник, – заявила решительно,– ни одному постороннему ни шагу на территорию колонии.

И тут с крыши полетела черепица. Девчата, уставшие упражняться в острословии с хлопцами из ПТУ, переключились полностью на воспитателей, срывали черепицу и швыряли ее вниз. Многие отступили, а Надежда Ивановна, наоборот, вышла вперед, на середину двора жилой зоны. Пытавшейся ее остановить школьной учительнице Минеева сказала:

– Другого выхода нет, надо с ними говорить.

– В ступе воду толочь, – ухмыльнулась та.

– Но вода камень точит, – возразила Минеева.

Надежда Ивановна еще не знала, что предпринять...

Черепица со свистом продолжала лететь с крыши, разбивалась об асфальт и мелкой дробью разлеталась во все стороны. Осколки доставали и Минееву. Боли не чувствовала – укусы комара, не больше.

Начальник колонии не отрываясь смотрела на происходящее на крыше. Стоп, а это кто? Еще на линейке, когда знакомились, Надежда Ивановна заметила у одной девушки красивые вьющиеся волосы и огромные синие глаза. Встретились взглядами. Кажется, почувствовали взаимную симпатию. Вспомнила: Люба Корзинкина, вот как зовут эту девушку.

– Люба! – позвала ее Надежда Ивановна.

В ответ – свист, улюлюканье, нецензурная брань. И синие Любины глаза.

– Люба, слезь с крыши.

– В дизо посадите?

– Не посажу.

Все одновременно, почти сиюминутно стихло.

– Так уж и не посадите? – спрашивала Люба в установившейся полной тишине.

– Слово чести, не посажу.

Шли дни за днями. Минеева читала и перечитывала Макаренко. И размышляя над «Педагогической поэмой», искала ответы на вопросы применительно к своей новой деятельности: как возродить у воспитанниц женственность? Помочь им стать лучше, красивее... Исконно девичью гордость почувствовать...

Чтобы решать эти задачи, нужно было получше разобраться в «материале», с которым предстояло работать. Минеева с помощью своих единомышленников перелистала сотни томов личных дел и определила одну закономерность. Оказалось, что в колонии 30% воспитанниц имеют различные психические заболевания, преимущественно на сексуальной почве; 90% воспитанниц рано начали половую жизнь, с 12-13-летнего возраста; до 70% перенесли венерические заболевания. С такой категорией лиц женского пола нужны особые методы работы...

Сутки напролет не выходила Надежда Ивановна из колонии. Массу времени уделяла индивидуальным беседам с воспитанницами, изучению их характеров, поиску приемов и методов перевоспитания. О тех первоначальных трудностях Минеева вспоминает, как о чем-то давно прошедшем. Привел контролер в ее кабинет новенькую из карантина – Ирину Лавочкину. Стоит перед столом начальника этакая мужеподобная девица. Стрижка мужская. Стойка морская. Плюет, курить просит... нет – требует. Сквернословит. Кричит, чтобы посадили ее в дизо, ибо видеть она никого не желает, особенно тех, кто в зеленой форме.

Минеева о родителях спрашивает, а она вдруг вонзается ногтями в собственное лицо и начинает его царапать. Кровь... Лавочкина беснуется. Зрачки мечутся. На губах пена.

Минеева дожидается, пока воспитанница переведет дыхание, и негромко говорит:

– Ты свободна. Иди и подумай, стоит ли следующий наш с тобой разговор начинать с такого концерта...

Так Надежда Ивановна начинала. Подчиненные постепенно заражались ее терпением и целеустремленностью, шли за начальником. С теми, кто работать по-новому не хотел, Минеева без сожаления рассталась. Уволенные жаловались, в колонию приезжали комиссии из УВД и МВД, но они не могли упрекнуть нового начальника в чем-то серьезном – количество дисциплинарных нарушений в колонии неуклонно снижалось. Если в первый год ее руководства было 178 нарушителей, то уже во второй – 53, в третий – лишь 12. Все чаще в почтовом ящике колонии стали встречаться письма, подобные тому, что написала Люба Корзинкина, помните, та голубоглазая девушка с крыши?

«Здравствуй, мама, Надежда Ивановна! Вы беседовали со мной каждый день, и я все равно нарушала... До этой колонии была в тюрьмах, считала, что сотрудники работают с нами, беседуют, потому что им по штату положено. А у вас совсем другое. Ведь в вашу обязанность совсем не входит писать нам письма, когда вы находитесь, скажем, в отпуске или командировке. Да еще, мы же знаем, что выбираете самых трудных из нас. Знаем, что каждый день засиживаетесь допоздна, а приходите всегда к подъему. Вы все время помните о нас. Благословит вас Бог за ваш нечеловеческий труд!.. У меня все хорошо, работаю на стройке. Бригада у нас дружная. Я счастливая: меня ставят в очередь на квартиру. Вот только с мужем не повезло. Пьет, хотя мы уже расстались. Но есть дочка, я ее назвала Надей, в честь дорогого человека, который спас меня...»

Надежда Ивановна смотрела прищурившись.

– Что вас собственно удивляет? То, что Водолажская украла конфеты из чьей-то тумбочки? Но ведь и срок она получила за кражу. Вы попробуйте дипломатичненько так написать письмо ее матери и наверняка узнаете: девочка эта ворует с детства.

– Вряд ли, – говорю я неуверенно. – Она не похожа на конченую воровку.

– А вы напишите матери, напишите, – настойчиво советует Минеева. – Ну а в отношении воспитанниц, измывавшихся над Водолажской, не знаю, что вам посоветовать. Я бы их никак не наказывала. И Гукову тоже. Забрызгала пол кровью – да, это проступок, но, думаю, она и так его больше не повторит.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Попытаюсь убедить воспитателя Зарю обойтись без наказания в обычном смысле этого слова.

– То есть без наказания в соответствии с исправительно-трудовым кодексом? – улыбаясь, уточняет Надежда Ивановна.

– Именно, – киваю я. Делаю несколько глотков обжигающего чая. Довожу затронутый вопрос до конца. – Все равно, как-то прореагировать на случившееся мы должны.

– Должны, – соглашается с готовностью Минеева. – Но только очень вас попрошу: побольше доброты, участия, понимания.

– Мы как-то говорили, Надежда Ивановна, что не вина, а беда этих девчат в том, что они очутились здесь, в колонии. И все же полюбить их, как вы, я не могу. Но не могу и ненавидеть. Представьте, не выходит.

– А что ненависть? Достаточно той, которой щедро наделяют «трудных» иные учителя в школах общеобразовательных, – погрустнев мгновенно, тихо говорит Минеева. – В реке обиды, как справедливо заметил кто-то из древних, брода нет... И строгость в наказании, поверьте, не лучший из педагогических приемов, а чрезмерная строгость при определении срока лишения свободы подростку даже вредна – Надежда Ивановна доказывала закономерность: если осужденный на срок не более семи лет еще стремится к другой жизни, надеется и верит в свое будущее, то после этого срока наступает полная деградация, его охватывают безразличие, неверие в завтрашний день.

И еще ее аргумент против ужесточения. В шестидесятых годах, кто помнит, вводилась смертная казнь за изнасилование. К чему это привело? К другому более тяжкому преступлению – убийству. Убивая жертву, преступник получал дополнительные шансы скрыться от правосудия. В 1962 году ввели также расстрел за хищение государственного или общественного имущества в особо крупных размерах. Ну и что? Хищения разве прекратились? Возросли конечно. Только размеры их стали во много крат больше. Логика преступника проста... если уж рисковать жизнью, то брать сколько возможно. Ответ все равно один!

– Убедили, убедили, – заверил я гостеприимную Надежду Ивановну, и все же что-то не позволяло согласиться с ее доводами до конца. – Согласен, что для большей части преступников чрезмерная жестокость лишь во вред. Но как быть с такими, как Гукова, Бондарь?

Гукова убила парня, своего ровесника, не имея для этого ни малейшего повода. А на суде, когда ее спросили, сможет ли она посмотреть в глаза женщине, у которой отняла единственного сына, Гукова решительно повернулась к потерпевшей, вскинула вперед правую руку и «скрутила» ей фигу. Зал утонул в общем вздохе отчаяния. Несколько женщин не выдержали, сорвались с мест – если бы не усиленный наряд милиции, присутствовавший на судебном заседании, неизвестно, чем бы все закончилось.

Преступление Бондарь еще страшнее, кощунственнее. Она, устав от криков и плача постоянно голодающей пятимесячной дочурки, вынесла ее во двор, положила под яблоню, облила керосином и подожгла. Дружки звали ее в дом, чтобы продолжить попойку, один, одолеваемый нетерпением, даже за руку пытался тянуть... А она как вкопанная. Только курила сигарету за сигаретой, ожидая конца. Оставшийся от Леночки пепел перекопала с землей, убрала, так сказать, следы преступления. Лишь потом пошла в дом. Пила беспробудно почти месяц. Пыталась сменить квартиру – ничто не спасало от преследовавших кошмаров. Наконец не выдержала, пошла в милицию заявлять...

Надежда Ивановна при упоминании подобных преступлений сникла, потемнела лицом. Положила под язык кружочек валидола.

– И к этим у меня нет жестокости, – сказала глухо, – Пусть живут.

– Но как относиться к ним?

– Как и ко всем.

– Разве можно?.. – Никак не мог я понять и согласиться с Надеждой Ивановной.

– Нужно, – сказала Минеева. – Относиться, как и ко всем, – повторила. – Ведь и Гукова и Бондарь выйдут когда-то на свободу. Какими выйдут? И я, и вы, все общество заинтересовано, чтобы не такими, как прежде. И есть надежда на то, что Бондарь выйдет все-таки чище, чем Гукова. И этот период очищения у нее уже начался с момента совершения преступления. Ибо не зря же она, движимая то ли раскаянием, то ли мучившими ее видениями самого процесса горения маленькой дочки, пришла в милицию. Давайте будем надеяться все-таки: в большей степени пришла из-за того, что мучительно раскаивалась в содеянном, а не из-за того, что ей было страшно оставаться одной.

Мы долго молчали.

Заговорила Минеева:

– Я понимаю, как трудно вам. Сама переживала это десятки лет. Да и сейчас переживаю. Что поделаешь, мы добровольно избрали себе этот удел и отступать некуда.

Я собирался уже идти. Надежда Ивановна дважды повторила совет:

– С детьми работаете, не забывайте. Изучайте их – многие из них еще хороший материал для лепки.

Я уходил, терзаемый сомнениями.

Следуя совету Минеевой, на ближайшем воспитательном часе предложил воспитанницам написать сочинение. Тема – на доске: «Кто виноват в том, что я оказалась в колонии?»

В классе весь урок стояла непривычная тишина. Писали молча. И так же молча, опуская глаза, приносили свои работы на мой стол. Очень хотелось начать читать сочинения еще в школе, но я выдержал, приступил к этому в гостинице. Первым взял двойной листок из школьной тетради, подписанный Гуковой в правом верхнем углу.

«Не знаю, что вам от меня нужно, – написано размашистым небрежным почерком, – не понимаю: какого... в душу лезете? Этот пацан, которого я... ну, убила – из оборзевших. Я курить у него просила, а он лыбился, будто ненормальный. Доказывал, что рано мне еще. Часы попросила примерить – тоже пожалел. Ну я и ножом... Конечно, неправильно поступила, только вас это не касается. Суд был, меня наказали, чего еще?»

Мне уже от первой состоявшейся попытки заглянуть осужденным в душу поглубже стало плохо. Беру в руки следующее сочинение, читаю, и на сердце становится еще тяжелее.

«Да пошли вы все к чертовой матери, – пишет искренне, как я и просил, Бондарь. – Вы, взрослые, только вы одни и виноваты в том, что я оказалась в колонии. Это вы, которые с высшим образованием, довели мою мать до того, что повесилась. Отец виноват, потому что даже положенный траур не выдержал, побежал к другой бабе. Тот гад виноват, от которого я забеременела. Участковый – бездельник, потому что кроме предупреждений на словах он ничего не мог сделать. И те хмыри виноваты, которые с выпивкой ко мне приходили. Им уже по двадцать и тридцать лет, а мне четырнадцать было, зачем наливали мне? И когда Леночка горела, они слышали ее вопли, от которых мне даже плохо стало, почему же не остановили меня, не спасли мою дорогую доченьку? Все – гады! Всех ненавижу! Все виноваты в том, что я на десять лет села в колонию. Такое мое сочинение. А теперь что хотите ставьте, плевать».

Я вышел на балкон. С восьмого этажа хорошо виден был старый Мелитополь, узкие улочки, приземистые дома и высокие степы на самой окраине... Вышки с охранниками, прожекторы вдоль всего периметра. Там, за стеной, Гукова и Бондарь. Но там есть еще и Водолажская, Кузовлева, Чичетка, Шумарина, Дорошенко. Хотя бы даже для них нужно продолжать работать. Ведь их, я надеялся, можно еще спасти.

Вернувшись в комнату, читаю сочинения, все подряд.

Чичетка: «Нет, я не виню маму, но в какой-то мере все началось от нее. Она работала экскурсоводом, часто ездила в командировки. Оставляла мне немало денег. Одной в доме было скучно. Начали приходить подруги, друзья... Напившись, мы шли на танцы, там устраивали драки, одну чувиху ограбили... Я до сих пор не пойму, почему в этом участвовала, тем более что у меня дома все есть».

Кошкарова: «Мою мать убил отчим. Мы похоронили ее вдвоем со старшей сестрой, которая потом запила, загуляла. Я тоже шла по ее пути. Думаю, вина началась с моего отчима: если бы он не убил мать, я бы не пошла на улицу. И отца родного вина есть. Почему он бросил нас? Я разыскала его уже пятнадцатилетней, просила взаймы немного денег, так он чуть не спустил меня с лестницы, обозвав всяко-разно».

Шумарина: «Виноваты многие. Те, кто тянет девушку в постель и не думает о последствиях для нее. Те, кто должен был объяснить мне, чем такой разврат может кончиться. Врачи виноваты, которые отказались делать аборт. Разве мне много радости, если по-честному, что так все вышло и у меня уже есть ребенок, который в детском доме. Лучше бы я жила, как все нормальные девушки, и вышла замуж, как все...»

Корниенко: «Знали бы вы, сколько красивых легенд ходит среди молодежи о колониях, о законах преступного братства и прочее. У меня путь сюда начался от любопытства. К тому же в нашем дворовом мире в особом авторитете те молодые люди, которые побывали в колонии, срок тянули, вот и я решилась на преступление. Ну, посадят, думала, страшно разве?»

Водолажская: «Отстаньте! Моей вины никакой, ведь знаете! Судья виновата, я незаконно получила срок».

Дорошенко: «Вина эта прежде всего моя. Воровать меня никто не учил: ни мама, ни учителя. В шестом классе я совершила первую кражу, взяла кошелек у учительницы, и меня поставили на учет в милиции. Не потому украла, что нужны были деньги или из озорства, – просто очень ненавидела ту учительницу. Все меня начали терроризировать, обзывать грубыми словами, давать подзатыльники, а я начала убегать из школы. Потом мать перевела меня в другую школу, но прежние учителя и там достали, рассказали, что я воровка. Я, конечно, не воровала поначалу. И все равно все пропажи списывались на мой счет. Я в защиту себя устраивала драки, снова начала пропускать уроки. Ничего не помогало, и я в самом деле начала воровать: отвечать – так за свои проступки, не за чьи-то».

Кузовлева: «В школе скучно. Пока будет так продолжаться, пока в подвалах и на чердаках будет интереснее, чем в школе, не справиться вам с преступностью несовершеннолетних.

О зоне много было разговоров в нашем кругу. По рассказам друзей колония не пугала, даже интересно было попасть сюда на год-два, чтобы увидеть своими глазами. Правда, участковый иногда сочинял о зоне всякие небылицы, но стоило мне посмотреть, пообщаться с теми, кто вышел из колонии – выглядят физически крепкими, бодрыми, жизнерадостными, будто после курорта, – и нет больше веры его словам. Но теперь-то я уж знаю, какой это курорт. Теперь я поняла, что колония – это жуть... Волком бы выла, стены грызла – да что толку! Неужели и я, когда выйду, буду рассказывать о колонии так, чтобы и другим сюда захотелось. Наверное, буду, не смогу идти против течения, указанного неписаными законами преступного мира.

Я знаю, что вы пишете книгу о колонии. У меня просьба: пишите всю правду, какой бы некрасивой иногда она ни казалась».

Но самое неожиданное, оригинальное сочинение написала Цирульникова. Если работы Гуковой и Бондарь – это закономерная реакция на наш трудный разговор с Надеждой Ивановной Минеевой, то сочинение Цирульниковой я намеренно отложил напоследок. Особое внимание – Яне, ибо не Чичетка, а именно она, Цирульникова, была истинным лидером в коллективе отделения, с нее брали пример, в большинстве негативный, ей беспрекословно подчинялись воспитанницы. Я почти с первых дней чувствовал патологическое неприятие надменной и заносчивой Цирульниковой, но тщательно скрывал в себе это чувство. Подсознательно не верил, сомневался в каждом ее слове, чувствовал, что Цирульникова человек насквозь лживый. И вот ее сочинение.

«А что виновных искать! Гуляли мы толпой по массиву. Иногда на хату чью-нибудь заскочим – укололись по-быстрому и разбежались. А то занычилнсь как-то на девятый этаж, к малолетке одной по имени Елена... Чувствую, уже бежать надо, а чуваки, вижу, по очереди к ней в спальню ныряют, не выманить. «Идиоты, ору, погнали отсюдова, пока менты не спалили». Не внимают. Так я одна сорвалась, береженого бог бережет...

А в другой раз эта принцесса Елена совсем обнаглела: в моем присутствии начала с ребятами, как вы это называете, половую связь в извращенной форме. «Зараза, говорю ей, что же ты делаешь?» А она мне: «Можно подумать, ты не такая!» – «Курва!» – говорю. А она: «Перестань девочку изображать, могу поделиться, комнат много». Не выдержала, заехала ей ногами в рожу. Ногами, потому что руки марать не хотела об эту скотину. «Ну, падло, теперь весь город о тебе узнает!» – пообещала я Ленке, о чем теперь больше всего жалею. Утром за мной приехали. Увидела в машине эту стерву, и все поняла. Надеялась, что посклоняют три часа в милиции, как это было не раз, и отпустят. Но пришили мне соучастие в изнасиловании. Благо суд ограничился условным сроком. Ну вернулась в училище, а тут что началось! Директор говорит: сухари готовь, все равно посажу. Что делать, пошла я на работу устраиваться. Пока устраивалась, директор за прогулы мне показательный суд организовал прямо в училище. Отменили отсрочку приговора, сюда направили.

Вас интересует, кто виноват, что я оказалась в колонии? Надеюсь, прочитав мое творение, вы это поняли?»

Двойственное чувство возникло у меня после прочтения сочинения Цирульниковой. Если она пишет правду – значит, незаконно осуждена (сколько известно сейчас таких случаев!), тогда понятным становится ее обозленность в поведении. Либо же врет. И врет умело.

Следующий рабочий день начат со знакомства с личным делом Цирульниковой. Внимательно вчитываюсь в частное определение суда:

«...Цирульникова Я. И. осуждена по статье 117, части 3 за соучастие в изнасиловании к 5 годам лишения свободы. На основании ст. 45 УК УССР мера наказания признана условной с исполнительным сроком на три года.

В течение исполнительного срока Цирульникова допускала антиобщественное поведение. Систематически пропускала занятия в училище без уважительных причин. В группе учащихся избила свою соученицу Л., нанесла ей побои средней тяжести.

Цирульникова проживает отдельно от матери, контроля со стороны родителей за ней нет, она дружит с лицами, склонными к совершению преступлений, отрицательно влияет на своих соучеников.

Принимаемые к Цирульниковой меры воспитательного характера положительного результата не дали.

В мае 1986 г. она была предупреждена участковым инспектором о недопустимости антиобщественного поведения, от явки по вызову в инспекцию по делам несовершеннолетних уклонялась.

С учетом изложенного суд находит, что Цирульникова Я. И. на путь исправления не стала, и поэтому считает необходимым отменить условное осуждение и направить ее в места лишения свободы».

Читая десятки других документов из личного дела, убеждаюсь в верности вывода из характеристики инспекции по делам несовершеннолетних, присланной в колонию по требованию Надежды Ивановны Минеевой: «...по характеру Цирульникова Я. И. коварная, скрытная, лживая, некритически относящаяся к своим поступкам».

Так как документы дела не внесли аргументированную ясность в преступление Цирульниковой, я решил не спешить в отношении нее с окончательными выводами.

Через четыре года Цирульникова выйдет на свободу.

Какой выйдет?

Наверное, в определенной степени это будет зависеть и от меня тоже.

Поднялся на второй этаж жилого корпуса воспитанниц. Постучал. Дверь приоткрылась, показалось сквозь щель лицо Кошкаровой и сразу исчезло. В комнате засмеялись, загремели, засуетились, наводя порядок. Через полминуты меня впустили. Увидев письма, взяли в полукруг. Потянулись руки. Я зачитывал фамилии:

– Лелюк, Чичетка, Дорошенко.

Девчата выхватывали письма и отходили.

– Водолажская!

– В столовой убирает, передам, – предложила Левина.

– Нет, я сам, – возразив зачем-то, положил письмо в карман.

– Банкина, Нежная, Марухленко, Корниенко. Снова Корниенко. И еще одно – Корниенко! Все, – развел я руками, отдавая Кате последнее письмо.

Рядом полтора десятка неподвижных, грустных лиц.

– Этой три сразу, а мне ни одного, – пробурчала недовольно Шумарина.

Корниенко услышала.

– Кому завидуете? – вспыхнула неожиданно. – А как месяц до этого писем не получала – не замечали?

Последние претензии от Цирульниковой.

– Мне почему не принесли? – спросила то ли серьезно, то ли шутя.

– Нет тебе, нести нечего.

– Сами пишите!

– Напишу.

Такой ответ ей, очевидно, понравился. Она благодарно улыбнулась.

Я долго не мог объяснить для себя эту ее улыбку, но со временем понял. Письма – это самое дорогое для воспитанниц, единственная ниточка, которая связывает со свободой. Письма здесь ждут больше, чем обед или ужин, чем просмотр кинофильма в воскресенье, это наибольшая ценность, но их в колонию приходит мало. Цирульникова не получает уже больше месяца. Что ж, я ей напишу. И поинтересуюсь, зачем обманывала в сочинении, которое писала на воспитательном часе.

Оставив воспитанниц отдыхать перед началом производственной смены, я спустился вниз. Встретил по пути Водолажскую. Она заглядывает мне в глаза, вроде о чем-то спросить хочет.

– Тебе что, Водолажская? – интересуюсь.

Девушка молчит.

Повторяю вопрос. Опять молчит. И я вспоминаю о письме. Она выхватывает его из моих рук и убегает.

Увиделись мы снова лишь на следующий день. Шестое отделение занималось в первую смену. Значит, с полдевятого утра до десяти по распорядку дня самоподготовка. Сидят воспитанницы в классе, делают домашние задания. Моя забота – следить за порядком, могу помочь и в учебе, если кто обратится.

Прохорова подошла – объяснил непонятный ей вопрос из учебника по основам Советского государства и права. Алена Большакова присела на стул рядом – с ней пошептались минут пять о Достоевском. Потом попросил у старосты сигнальную тетрадь. Кузовлева принесла, хотела идти обратно, но я задержал.

– Присядь, поговорим.

Как и ожидал, поговорить было о чем. За предыдущий день по химии, украинской литературе и алгебре «четверки» за поведение.

– Почему «четверки»? Кто нарушал дисциплину?

Староста класса вздохнула.

– Гукова письмо писала вместо конспекта, ее и засекла математичка.

– Не понял...

– Это заметила Вера Юрьевна, – повторила, поправляясь, Кузовлева.

– А на украинской литературе что было?

– Гукова стих не выучила. Пререкалась с Ангелиной Владимировной.

Я разрешил старосте вернуться на место и бросил тяжелый взгляд на Гукову. Она будто предвидела это (наверное, подслушала наш разговор со старостой), дописала что-то, сложила вчетверо листок и передала мне.

«Выведи, мой друг, меня сперва из затрудненья, а нравоучение ты и потом прочтешь. Это Жак Лафонтен сказал, вы его должны послушать».

Тяжелый комок подкатил к горлу. Она еще и кокетничает. Затрудненье у нее? А у матери, которой показала на судебном заседании кукиш?.. Пробовала Гукова хоть на минуту поставить себя на место той женщины? Написал ей в ответ на том же листке: «Будешь еще письма писать на алгебре, придется всего Лафонтена наизусть учить». Передал записку через Кошкарову. Задержал взгляд на книге, что лежит на ее парте. «Отец Горио» Бальзака. Рядом толстый журнал «Новый мир» с «Последней пасторалью» Алеся Адамовича.

– И на свободе много читала? – тихо спрашиваю у нее.

– Да.

– Серьезные вещи?

– Нет, больше развлекательные.

– А сейчас что же?

– Ищу, Владимир Иванович, смысл в жизни, – вздыхает Кошкарова. – Хочется лучше разобраться во внутреннем мире человека.

– Когда читать столько успеваешь?

Аня пожала плечами: не знаю, мол, успеваю как-то.

Гукова, получив записку, игриво улыбалась, как бы заверяя, что письма писать на алгебре впредь не будет.

Видимо, заметив наш обмен записками, решила написать и Водолажская. Прежде чем прочесть послание, задержал взгляд на ее лице, которое не выражало ничего, кроме безразличия и отрешенности.

«Ну, спасибо вам, дорогой учитель, – написала мне Водолажская. – Век молиться на вас буду за письмо, которое написали моей матушке. – Дальше ее прорвало. – Как вы могли, не понимаю. Зачем матушке сообщать, что я крыса, перечислять мои оценки по предметам? Что я, маленькая? Сама не могу за себя отвечать? Боже, я так разочаровалась в вас! Оставьте меня в покое! А то я могу не выдержать, сорваться и наговорить грубостей. Забудьте о своей идее втянуть меня в актив. Уж лучше с отрицаловкой, веселее. И обойдусь я без вашего УДО».

Эти письма, которые вчера раздавал, проверяла Надежда Викторовна, и я не знал, что написала Анна Анатольевна Водолажская своей дочери Ольге. Но я хорошо помнил свое письмо ей, в котором был достаточно сдержан и дипломатичен. Любопытно, что такое она написала дочери?

– Задержись, – попросил Водолажскую после окончания самоподготовки. – Я оставлю тебя в покое, лишь когда закончится твой срок.

– Не оставите в покое? Как это понимать?

– Как хочешь, так и понимай.

Водолажская, очевидно, поняла по-своему.

У окна за партой сидит семнадцатилетняя Кузовлева. Вглядываюсь в нее. Какая она бледная и грустная! Темные тени под глазами, и, когда вызываю, отвечает растерянно и, вероятно, потому неверно.

– Отчитываясь друг перед другом в покупках, нужно ли придерживаться бухгалтерской точности: капуста – 28 копеек, кефир – 31 копейка, печенье – 24 копейки?

– Можно придерживаться, – говорит, пожимая плечами.

– А ты не думаешь, что от умения грамотно и рационально распоряжаться семейным бюджетом в немалой степени зависит счастье и благосостояние молодой семьи?

– Не знаю, – неуверенно продолжает отвечать Кузовлева.

Что с ней? Может, больна? Через два месяца у Тани комиссия по условно-досрочному освобождению. Она – активистка и, по-видимому, будет освобождена на год раньше окончания срока. Радоваться надо, а она, как в воду опущенная. Впрочем, ее можно понять. Ведь Кузовлева не совершала таких преступлений, как Гукова или Бондарь, и даже не воровала ничего, как Водолажская, у нее по-другому все, нелепо и поэтому обидно. Кузовлева – сирота. Воспитывалась у дедушки с бабушкой – родителей спившейся и погибшей «по пьяному делу» матери. Материально девочка жила неплохо, а морально? В школе скучно, у дедушки с бабушкой – скучно, во дворе – более-менее. В поиске приключений поддалась однажды на уговоры старшей подруги и согласилась пойти в «компанию». Точнее будет сказать – в притон наркоманов. И полчаса не провела там, как наскочила милиция, всех задержали, отвезли в крытой машине в наркодиспансер. Злость кипела в душе у девушки: с первого раза и попасться. Успела она принять несколько таблеток седуксена – познакомилась, так сказать, с «колесами». Так что, за это одно закрывать в диспансере? Почему нет у милиции и у врачей хороших диагностических приборов? Почему человека, сделавшего всего лишь первый шаг, ставят в один ряд с прожженными наркоманами? Так рассуждая, Кузовлева решила доказать свою правоту, нагрубила лечащему врачу, ударила медсестру, перебила все окна в палате и коридоре. А спустя несколько часов уже находилась в камере следственного изолятора. Окно здесь было одно, зарешеченное, под самым потолком.

– Хорошо, Татьяна, садись, – разрешил я ей.

Опросив устно еще несколько воспитанниц, предложил классу небольшое письменное задание:

– Представьте, что каждая из вас уже на свободе. У каждой семья, ребенок. Составьте перечень предполагаемых расходов и накоплений за месяц. Вот на доске образец: на питание – 100 рублей, культурную программу – 25, откладывать на покупку дачи – 40...

– Обязательно дачу? – вставила вопрос Шумарина.

– Это в образце только, – объяснил я. – Желания у всех разные, кто-то захочет откладывать на машину, кто- то на летний отпуск, это на ваше усмотрение.

Класс с энтузиазмом взялся за работу. Но давалось им это задание нелегко. Вот Кошкарова: записала столбик цифр, потом все перечеркнула, начала по новой. То же самое и у Дорошенко – весь листок исчеркан.

Со всех сторон сыпались вопросы:

– Сколько нужно платить за детский сад? – спрашивала Шумарина.

– А за квартиру, за проездной билет в общественном транспорте? – интересовалась Корниенко.

Чичетка хихикнула:

– Полюбуйтесь Катькой, она больше «зайцем» не будет ездить!

Но эта реплика утонула в граде новых вопросов:

– Кто больше зарабатывает: шофер или металлург? – волновало Цирульникову.

А Водолажская с многозначительной улыбочкой спросила:

– Признайтесь, сколько зарабатывает учитель?

Вскоре работы были переданы на мой стол.

– Надеюсь, вы догадались подсчитать общие суммы, которые вам понадобятся для ведения семейного бюджета? – спросил я, указывая на стопку листов.

– Подсчитали, а как же, – заверили воспитанницы.

– Тогда последний вопрос: как считаете, полученные суммы не выше тех, реальных, которые вы с мужем будете иметь в месяц в виде заработной платы?

Притихли. Задумались, значит. Гукова сказала растерянно:

– Девки, у меня семьсот рублей получилось, у кого-то меньше?

Меньше, это я уже узнал проверяя работы, было только у Кошкаровой и у Чичетки. А рекордную сумму, необходимую для удовлетворения собственных семейных нужд, назвала Цирульникова: девятьсот пятьдесят рублей. Сможет ли она с мужем зарабатывать столько честным путем? Впрочем, разговор об этом на следующем уроке, а пока нужно переработать новую информацию для размышления, поступившую от Водолажской. Вот дословно все, что записано па ее листке: «Питание – 100 рублей, одежда – 250 рублей, откладывать на путешествия – 70 рублей каждый месяц. (Все это перечеркнуто.) Владимир Иванович (крупными буквами). Помогите! Мне стыдно, противно, я не хочу быть такой. Простите за все. Не пишите пока ничего маме. Я решила вступить в актив. Подскажите, с чего начать?»

Столь резкий перелом... эта перемена в Водолажской настораживала. Что если рукой ее, когда писала, двигало лишь сиюминутное настроение? А завтра снова начнется: отстаньте, оставьте в покое, лучше в «отрицаловке», обойдусь без УДО? Как бы ни было, надо вместе с Надеждой Викторовной подумать, чем загрузить воспитанницу. Музыкальный руководитель Юрий Георгиевич Логинов как-то хвалил голос Водолажской, пусть забирает ее в хор. Еще можно предложить ей принять участие в работе комитета внутреннего порядка – пусть испытает себя.

3. Бойкот

Корниенко мела асфальт во дворе предзонника. Меня встретила открытой обезоруживающей улыбкой.

– Водолажскую ночью хорошенько «погладили», – доверительно сообщает Катя. – Увидите сейчас, какая она красивая.

Казалось, ее слова взрываются в мозгу и бьют молотком по нервам.

– Кто «погладил»? За что?

– За дело.

– Какое дело?

– А пусть не выпендривается! Повязку надела, активистка, ть-фу! Курица гнилая, а в КВП [комиссия внутреннего порядка] вступила, чтобы досрочку заработать. – Последние слова Корниенко произнесла досадливо и ядовито.

Я стараюсь не повышать голос, оставаться последовательным.

– Вступление в КВП – это серьезный и правильный шаг, я склонял к нему Водолажскую. Ну, а речь твою замусоренную придется нарядом вне очереди отметить.

Глаза воспитанницы, казалось, обжигали меня.

– Ничего, я отработаю. Только Водолажская от этого не поумнеет. Дрянь она, гнилье, шестерка!

Корниенко и раньше не отличалась особой логикой суждений и культурой речи, но сейчас она явно стремится переусердствовать. Мне не составляет труда догадаться о причине – хочет выполнить поручение лидеров «отрицаловки» как можно лучше.

– Дрянь, гнилье! – настойчиво повторяет собеседница.

Только я будто и не слышу ее.

– Разберемся вечером, – сообщаю коротко. – Соберу отделение в комнате, и поговорим все вместе.

Глаза Корниенко потускнели.

– Не стоило бы вам за Водолажскую заступаться. Мы вам очень не советуем...

Мы – это «отрицаловка». Но с каких это пор «отрицаловка» начинает давать мне подобные советы?

Задумавшись, я поднимаюсь на второй этаж админ-корпуса, стучусь в кабинет замполита.

Александра Афанасьевна Кочубей смотрит прищурившись. Я знал, что разговор пойдет о ЧП с Водолажской, но не предполагал, что замполит обвинит во всем меня одного.

– Вы виноваты, вы...

– В том, что убедил Водолажскую войти в актив? – спросил, не выдержав. – В том, что она сознательно вступила в комиссию внутреннего порядка и надела повязку?

– В другом ваша вина, – сказала замполит. – Вы пишите книгу, это хорошо, когда учитель пишет, но зачем зачитывать и обсуждать ее отдельные главы с воспитанницами?

– Ну как зачем? Воспитанницы помогают мне избежать неточностей, нередко добавляют в рассказ весьма существенные детали.

– Вот видите, к чему приводит ваш либерализм!

– При чем здесь?.. Я ведь не все читаю. Только те места, на которые получаю согласие у их персонажей.

– Водолажская согласилась, чтобы зачитали ту главу, где она входит в актив? – недоверчиво качает головой Александра Афанасьевна. – В частности, то место, когда Белова угрожает отомстить ей на свободе?

– Водолажская рассказала об этом обещании своему шефу Кузовлевой, – объясняю. – А через ту инцидент стал известен всей колонии.

– Всей колонии, – кивает Александра Афанасьевна. И предлагает ответить на вопрос:– Что из этого следует?

– Следует, что прочитанные мною страницы не были ни для кого открытием. Иначе, даже имея разрешение Водолажской, я не читал бы их.

– Но вы ведь прочитали!

– Прочитал. Скрывать нечего. Да и согласие Водолажской было.

Замполита это не убеждает.

– Давайте разберемся, какое это было согласие,– предлагает Александра Афанасьевна. – Вы не первый день у нас работаете, понимать должны, что Водолажская не могла запретить читать о ней в присутствии отрицательно настроенных воспитанниц.

У меня даже сердце разболелось. Почему так трудно спорить с руководителем, даже в том случае, когда ты равен с ним по профессиональному статусу? Ведь и Александра Афанасьевна и я в данном случае имеем равноценное образование; опыт педагогической работы у меня несомненно меньше, но у нас сейчас должны быть общие цели и задачи, оба мы воспитатели. В первую очередь – воспитатели.

– Были случаи, когда воспитанница на словах давала согласие, но я по глазам, по выражению лица видел, что она не хочет преждевременной «огласки», – с горечью доказываю я. – И в такой ситуации, ничего отделению не объясняя, я говорил, что этот сюжет не доработан, прочту позже. Но с Водолажской все по-другому. Не сомневаюсь, что ее вступление в актив – шаг сознательный. Ольга твердо решила стать на путь исправления, помогать администрации и воспитателям в работе. Поэтому и не было ей смысла таиться. – Я сделал паузу, посмотрел Александре Афанасьевне в глаза. – Думаю, если спросите у Водолажской, она подтвердит: согласие на прочтение было искренним.

Замполит вздохнула.

– Вы в этом так уверены? Знаете, что у некоторых воспитанниц по семь пятниц на неделе?

– Возможно. Но в случае с Водолажской, я надеюсь, не так.

– Ну, хорошо. Завтра будет начальник колонии, закончим наш разговор. А пока такой еще вопрос. Объясните, почему в пятницу вы зашли в комнату к девочкам и пробыли там полчаса.

Обычно принято говорить «к воспитанницам», но Александра Афанасьевна, видимо, сознательно делает акцент на «девочках».

– В классе мы не успели закончить беседу о проблеме выбора спутника жизни, воспитанницы позвали в комнату. Честно скажу: не хотел, отказывался, знаю, что в пятницу им готовиться к стирке.

– Знаете, а пошли! – Александра Афанасьевна смотрит с укором. – Значит, продолжаем оправдываться?

– Уж сильно просили девчата. Ненадолго.

Следующая фраза замполита ошарашивает...

– Может, и просили... Но в субботу на вас жаловаться пришли!

Тут уж трудно было сдержаться.

– Да правда ли это?

Женщина с майорскими погонами обиженно поджала губы и поднялась, вышла из-за стола, давая понять, что разговор окончен.

– Двадцать лет проработала в колонии, – сказала она с укором. – Никто из сотрудников подобного вопроса не задавал.

Я, как мальчишка, пролепетал слова извинения.

Нет, в воспитательскую я сразу не пошел. Хотя и знал, что там ждет Надежда Викторовна Заря, которую вызвали, несмотря на выходной день, для разбора ЧП. Мне нужно было побыть какое-то время наедине, обдумать состоявшийся только что разговор с замполитом и ЧП с Водолажской. Сел за свой стол, скользнул взглядом по томику Макаренко... Учитель я неопытный, не мешает иногда и стружку снять. Но ведь в данном случае замполит, скорее всего, не права. Кто-то из осужденных солгал ей, что в пятницу я находился в комнате отделения против воли коллектива, по крайней мере – его большинства. И Александра Афанасьевна этой осужденной поверила. А мне?..

Я долго пытался угадать, кто же из воспитанниц ходил к замполиту, но без успеха. Кто-то из новеньких? Вряд ли. Среди них одни «серенькие мышки», могут быть только орудием в чьих-то руках. «Отрицаловки» работа? Может быть. Ну-ка, что за противоречия были между нами в последнее время? Корниенко выговаривал за «двойки» по химии и литературе, обещал позвонить ее матери в Кривой Рог. Обиделась, конечно. Но вряд ли до такой степени. Она скорее в глаза все скажет, чем к замполиту пойдет. Может, Шумарина? Опускаться начала, перестала следить за своим внешним видом, объясняя это тем, что нет рядом ребят, для кого, мол, стараться хорошо выглядеть. Я сделал ей замечание, пристыдил. Она подтянулась, прическу в порядок привела, ногти подстригла на руках, платье выстирала и нагладила. Значит, приняла критику без обиды.

Стоп! А почему к замполиту должен был пойти кто-то обязательно из «отрицаловки»? В активе тоже ведь разные девчата есть. Я хотя и не согласен с Корниенко в отношении Водолажской, но ведь есть и другие: вступают в КВП только для того, чтобы заработать условно-досрочное освобождение. Гукову взять, к примеру. Осуждена к десяти годам за соучастие в ограблении и убийстве. По мнению воспитанниц, в преступлении не кается, может быть дерзкой, грубой и циничной в своем кругу, когда нет рядом никого из сотрудников. А вот с нами всегда предупредительная, подчеркнуто вежливая. Впрочем, жаловаться замполиту она не могла, все в отделении слышали, как нелестно она несколько дней назад отзывалась об Александре Афанасьевне.

Так размышляя, я вспомнил Вику Ноприенко. В пятницу, когда изучали «Войну и мир», я спросил у класса:

– Кто не хочет быть похожей на Наташу Ростову?

Ноприенко тогда расплылась в улыбке до самых ушей:

– А как это?

Как трудно воспринимать улыбку на ее устах. Преступление у нее серьезное. Решив отомстить однокласснику, который был влюблен в другую и не мог ответить Ноприенко взаимностью, девушка попросила помощи у знакомых дворовых ребят. Рассчитаться за услугу пообещала щедро: коньяк, хорошая закуска, собственное тело. Юноши, привлеченные такой перспективой, явно перестарались, тот парень умер. Впрочем, не без личного участия самой ревнивицы, которая собственноручно забила ему, поверженному наземь и находящемуся без сознания, гвоздь в висок. Я вспоминал это, а Ноприенко, раскачиваясь, дурашливо улыбалась.

– Как это? Как?

– Как, спрашиваешь? А помнишь подвиг Александра Матросова, тоже бывшего колониста, – он лег грудью на амбразуру вражеского пулемета для того, чтобы его однополчане смогли взять высоту и остались живы. Знаешь, сколько у него было последователей? Десятки, тысячи. Вот к этому стремиться – благородно. А бывает, человек совершает подлость или даже преступление, и повторить его так называемый «подвиг» охотников не находится. Я бы, например, быть похожим на тебя никогда не согласился.

Ноприенко села. Улыбка постепенно сползала с ее лица. Вскочила Цирульникова.

– Что вы себе позволяете?! – спрашивает взвинченно. – При чем здесь Матросов? Нам даже воспитатели, даже начальник отряда не напоминают о прошлом, а вы!.. Вы!..

Выдержав взгляд Цирульниковой, я попросил ее сесть на место и помолчать, если не хочет быть записанной в рапорт за нарушение дисциплины.

Да, я знал, что в колонии не принято напоминать воспитанницам о совершенных ими преступлениях. Правильно это или неправильно? Некоторые воспитатели знакомство с вновь поступившей осужденной начинают так: «Считай, что ты живешь от нуля. Забудь прошлое. Знать не хочу, что там было – мы с тобой отныне озабочены только тем, каким человеком ты станешь». Но я с этим не могу согласиться, ибо забыть о совершенном ими считаю порочным. Также считаю, что и для них самих вредно это забвение, а значит, мнимое очищение. Приемлемее, мне кажется, так: основываясь на вчерашнем и сегодняшнем, стремиться закладывать в души воспитанниц иммунитет к злу, вырабатывать уверенность и уважение к себе, умения и навыки противостояния тлетворной среде, в которую, к сожалению, после освобождения большинство невольно попадают.