Трудные годы

Глава 1 БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ

Зима в Приозерье в тот год наступила рано.

Морозы до звени сковали землю, посеребрили палый лист, что сплошным блеклым ковром устилал подмосковные рощи, своим холодным дыханием высушили сырые туманы в оврагах и низинах. Потом крупными мохнатыми хлопьями пошел снег. Он шел не переставая несколько дней. За неделю и поля и луга были тепло укутаны полуметровым снежным покрывалом. Деревья оделись в пушистые белые шапки, пышные снежные гроздья степенно покачивались на гибких ветвях. Не было снега только на гладких речных заводях — ветры сдували его отсюда, чтобы говорливые любознательные реки вдоволь налюбовались зимним холодным небом и белизной первых снегов.

А снег все шел и шел.

Это радовало всех, кто имел хоть малейшее отношение к земле.

Хлеборобы выходили за ворота, брали в пригоршни пористую холодно-колючую снежную кипень, прищурясь, вглядывались в сплошную кисею, что опускалась на поля, и говорили один другому:

— Знать, снежная зима обещает. С урожаем будем.

Сосед вздыхал, тоже мял в руках податливый холодный комок, тоже вглядывался в белесо-туманную даль и, вздохнув, соглашался:

— Да, хорошо бы. Оскудела, обеднела наша земля…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Удачину не спалось. Он долго ворочался с боку на бок, но, чувствуя, что сон ушел окончательно, встал и, накинув на плечи пестрый мохнатый халат, направился в ванную. Холодная вода из-под крана взбодрила его, но настроение не улучшалось, в голове роились и роились мысли, не дававшие покоя все эти дни.

Итак, сегодня приезжает Курганов, новый первый. Нужно будет вводить его в курс дел. Конечно, это не такая уж трудная штука — ознакомить с делами района нового человека ему, Удачину, который в этом районе родился, вырос и проработал добрый десяток лет. А тогда в чем же дело? Почему такое слякотное настроение?

Виктор Викторович лукавил сам с собой — причину он знал. Знали ее и другие руководящие работники Приозерья.

— Загрустил наш второй секретарь. Обидно, что опять на старой стезе остается, — говорили они между собой.

— Ну полноте, чего выдумали. Дел по горло, весь район на плечах — вот и сумрачен.

— Э, нет. Плохо вы знаете Удачина. Обида его гложет. Как же, столько лет в районе, а вот поди же, главного опять из области присылают…

Всего месяц назад вот такой же бессонной ночью Удачин мучительно думал о том, как закончатся развернувшиеся в районе события? Заденут ли его? Или гроза обрушится лишь на Баранова — первого секретаря?

Все события тех дней вновь вставали перед Удачиным. Вот идет заседание бюро райкома партии. Готовится обычный очередной пленум об итогах сельскохозяйственного года. Что тут особенного? Но вдруг вызов Баранова в обком. По одному его виду, когда вернулся из Ветлужска, многие поняли сразу: беседа в обкоме была не из приятных… Конечно, основания для такого разговора были — дела в приозерских селах обстояли неважно.

Виктор Викторович досадливо поморщился, вспомнив подробности пленума — суровое молчание зала, когда Баранов пытался найти какие-то успехи района, веселые усмешки и аплодисменты, когда резко и беспощадно-прямо выступал секретарь обкома. И шумливое одобрение предложения обкома — снять руководство за развал сельского хозяйства.

Ни Удачина, ни третьего секретаря, правда, не тронули, и Виктор Викторович был донельзя рад этому, ведь могло быть куда хуже. А потом, когда успокоился, зародились и другие мысли: «А почему, собственно, в район надо присылать кого-то? Разве он, Удачин, не справится с ролью первого секретаря? Справился бы не хуже любого другого, убежденно говорил себе Виктор Викторович. Но как и кому об этом скажешь? Не пойдешь же сам в обком с просьбой о выдвижении… А собственно, почему бы и не пойти?» — иногда думал Удачин, но решимости, однако, не хватило. И вот сегодня приезжает Курганов…

Утро, наконец, пробилось сквозь ночь и вставало над Приозерском хмурое, неприветливое.

Удачин долго стоял у палисадника своего дома, вглядываясь в пробуждающийся городок. Над трубами многих домов клубились сизые дымки. На улицах все больше появлялось хозяек, идущих по воду и на рынок. Вдалеке в МТС затарахтел трактор.

Милыми и родными показались Удачину все эти приметы зарождающегося дня в родном городке. У него вдруг сделалось теплее на душе, и уже без прежней хмури в глазах он пошел по улице.

Его окликнул Костя Бубенцов — райкомовский шофер:

— Виктор Викторович, уже в райком?

— Да. Дела есть.

— Я тоже сейчас приеду. Только подшамну малость.

— Зачем тебе так рано? Можешь не спешить.

— Нельзя, Виктор Викторович. Новый-то хозяин, говорят, беспокойный, вдруг потребуюсь.

Напоминание о Курганове больно кольнуло Удачина, вернулись прежние мысли и чувство досады. Вот сегодня приедет этот самый товарищ Курганов. Совсем новый человек, ни он никого не знает, ни его никто не видел… А приедет хозяином, ты ему подчиняйся во всем. Поймав себя на неприязненных чувствах к Курганову, Удачин упрекнул себя за это и постарался думать о другом.

Райком был заперт, сторож встретил Удачина удивленно.

— Что так рано, Виктор Викторович?

— Да вот позвонить надо кое-куда.

— Понимаю, забота гложет… А хозяин-то новый, слышал я, — головастый мужик.

— От кого же ты это слышал?

— Земля слухом полнится.

— Ну-ну, ладно, увидим, — проворчал Виктор Викторович и стал подниматься по лестнице.

Глава 2 СУДЬБЫ, ИДУЩИЕ РЯДОМ

Рабочий день первого секретаря обкома начинался рано.

Дежурный по приемной предупредил Курганова, что придется подождать, так как у товарища Заградина посетители.

Курганов попросил свежие газеты и, удобно устроившись в углу широкого кожаного дивана, принялся за чтение.

В комнате стояла спокойная уютная тишина. Косые, чуть тепловатые лучи зимнего солнца, пробиваясь сквозь тонкие шелковые шторы, наполняли ее мягким, чуть желтоватым светом. Мирно тикали и через каждые четверть часа мелодично отзванивали время массивные часы, что стояли в углу у окна. Телефоны трещали поминутно, но тихо, без раздражающих трелей. Люди, входившие сюда, тоже говорили сдержанно, немногословно.

Курганов оторвался от газеты и задумался. Он только вчера приехал из командировки, основательно подустал, и было приятно посидеть вот так, на мягком диване, и немного собраться с мыслями.

Вызов к Заградину его не удивил. Он только что был в командировке в двух самых дальних районах области и предполагал, что секретарь обкома будет интересоваться итогами этой поездки. Но сама встреча с Заградиным волновала, настраивала на воспоминания. В Ветлужске Курганов работал всего полгода, его послали сюда после окончания курсов переподготовки партийных и советских работников. Участок дали важный — избрали заместителем председателя облисполкома. Курганов долго не соглашался, возражал, доказывал, что хотел бы на более живую работу.

Вскоре после этого в области произошли большие изменения — сменилось почти все руководство. Первым секретарем обкома был избран Заградин.

Когда Заградин на пленуме увидел Курганова, он удивился и обрадовался одновременно. Значит, опять сошлись стежки-дорожки?

Взяв его за локоть, Заградин спросил:

— Как ты оказался здесь? Ты же на учебе?

— Уже кончил, Павел Васильевич. Вот сюда послали. В облисполкоме тружусь. Народное образование, культура — все мои дела.

— Скажите пожалуйста, Курганов — и вдруг на такую спокойную стезю подался.

— Что вы, Павел Васильевич. Какая уж спокойная, вздохнуть некогда.

— Ну ладно, ладно. Очень рад, что встретил тебя. Заходи.

Курганов улыбнулся, вспомнив этот разговор, а воспоминания все мелькали одно за другим.

Павел Васильевич Заградин не любил рассказывать о себе. Биография как биография, жизнь как жизнь. Но люди, близко знавшие Заградина, считали, что о его жизни можно писать книги.

…В один из осенних дней девятнадцатого года отряд Красной Армии, в котором служил отец Павла — Василий Заградин, на рысях проходил через его родную деревню Черемшанку. Заградин на десяток минут забежал домой, чтобы взглянуть на сына и жену. Увидеть же ему пришлось только сына — худенького подростка.

Он сидел на лавке у окна, деловито грыз печеную черную картофелину и смотрел на проходивший отряд.

— Здорово, сынок, — хрипло проговорил Заградин и, прислонив к косяку карабин, подошел к Павлу.

Тот недоверчиво посмотрел на рослого красногвардейца, не узнав сначала, потом лицо его дрогнуло, и он уткнулся в пропахшую пылью и потом грудь отца.

— А мать где? — ничего не подозревая, спросил Заградин.

— Мамки… мамки… нет. — И Павел, уже не сдерживаясь, заплакал. — Померла мамка. Неделя, как на кладбище свез…

Василий Заградин пошатнулся от этих слов, с трудом опустился на лавку. Долго сидел молча, шершавой рукой обнимая худенькие плечи сына.

В тот день в первом эскадроне красногвардейского отряда появился новый боец.

Рядом с рослым и плечистым отцом Павел казался особенно маленьким и щуплым. Но в глазах его было столько какой-то суровой решимости, что бойцы приняли его как взрослого, с чувством скупой дружеской ласки.

Крутое, вихревое тогда было время. Много чудесных, удивительных людей полегло, много замечательных жизней оборвалось на полях Дона, Кубани, на широких степных просторах Украины. Навсегда остался лежать в крымских степях и Василий Заградин. В Черемшанку, в пустой, совсем осиротелый и ветхий дом Павел вернулся один.

Шли голодные, холодные и… удивительные двадцатые годы.

По заданию укома партии Павел едет восстанавливать шахты.

Как воздух был нужен уголь, топливо, чтобы наполнить топки паровозов, оживить потухшие котлы московских, тульских, коломенских, серпуховских заводов и фабрик, чтобы отопить и осветить квартиры горожан. Многие районы подмосковного угольного бассейна тогда были только обозначены на маркшейдерских картах геологов, были лишь застолблены инженерами для будущих разработок. А действовавшие шахты почти все были выведены из строя. Только в Скопине под Рязанью да в Донском несколько шахт могло давать бурый, смолистый уголь. И хотя шахты были допотопными, полукустарными предприятиями, все же решили использовать и их, раз они могли дать хоть немного энергии и тепла. Но возродить шахты оказалось не простым делом.

Это, однако, не обескуражило комсомольский отряд и его вожака Павла Заградина. Сутками ребята пропадали в подземелье — откачивали затопленные штреки, разыскивали по забоям обушки и лопаты, по винтику собирали и как зеницу ока круглосуточно охраняли подъемную машину.

Ели только хлеб, черствый, затвердевший, запивая его кипятком. Но скоро из Скопина по заржавленным железнодорожным путям пошли длинные, расхлябанные составы с углем для Тулы, Коломны, Москвы.

Да, у Павла Заградина была та добротная закалка, которая помогала ему делать многое, что другим казалось невозможным, добиваться результатов там, где их уже не ждали, выходить из безвыходных, казалось, положений.

Жизнь бросала его в десятки самых разных мест. Он строил Магнитку и Горьковский автозавод. В него стреляли кулаки на Ставрополье, когда создавались первые колхозы. Убежденные его проникновенным словом, шли на штурм коварных плывунов строители московского метро. А перед самой войной Заградин возглавлял в Мосбассе одну из крупнейших городских партийных организаций.

Здесь-то он и узнал Курганова. Парторг шахты 17-бис понравился ему сдержанностью, серьезностью, неторопливым, вдумчивым отношением ко всему, что делал, слушал, говорил.

Тогда у шахтеров был глубокий прорыв с добычей угля, и начальник комбината в присутствии Заградина беседовал с руководителями трестов и шахт, требуя одного — увеличения добычи. Дошла очередь и до семнадцатой шахты. Начальник комбината назвал цифру, дополняющую план. Начальник шахты молча согласился. Парторг, однако, возразил:

— Повышать план шахте нельзя, работаем на пределе. Через месяц — пожалуйста — триста тонн можете прибавлять, а не сто.

— Почему именно через месяц? На что рассчитываете?

— Войдут в строй два новых забоя.

— Значит, вы усилили подготовительные работы за счет очистных, то есть за счет добычи?

— Мы идем в плане.

— Сейчас нас интересует уголь, а не прожекты, товарищ Курганов. Затея с форсированием подготовительных работ несвоевременна. — И, обращаясь к начальнику шахты, сердито, отрывисто бросил: — С завтрашнего дня все бригады на добычу. Прибавляем к ежесуточному плану сто тонн.

Но Курганов возразил вновь:

— С подготовительных работ людей не снимем. Поэтому сто тонн не планируйте. А прибавить уголька попробуем. Думаю, тонн пятьдесят осилим.

Начальник комбината возмутился:

— Я не понимаю, кто у вас командует шахтой?

Курганов, пожав плечами, спокойно ответил:

— Шахта — это прежде всего люди, а ими не командуют, ими руководят…

Заградин, сосредоточенно слушавший спор, негромко сказал:

— Ничего, пусть дают пятьдесят тонн. А через месяц поднимите им план на триста. Посмотрим, твердое ли слово у парторга шахты.

— Хорошо, договорились, — спокойно ответил Курганов и встал. Когда все вышли из кабинета, начальник комбината заметил с раздражением:

— На семнадцатой у нас не начальник, а рохля.

— Зато парторг, по-моему, с головой, — с улыбкой проговорил Заградин.

Так состоялась первая встреча Курганова с Заградиным. А вскоре сошлись и их фронтовые дороги. Во время великой битвы на Волге член Военного совета армии генерал-майор Заградин не раз бывал в особой танковой бригаде, встречался с ее комиссаром Кургановым, видел бригаду и в деле. И опять ему бросилось в глаза размеренное спокойствие этого человека, чувствующееся на каждом шагу, влияние на людей.

Когда при встречах выдавалась свободная минута, Заградин и Курганов любили вспоминать столицу, Подмосковье, знакомых горняков. По-мужски немногословно строили планы мирных дней.

Как только наши войска начали освобождать от фашистов Советскую землю, Заградина отозвали из армии и послали на восстановление подмосковной кочегарки. Скоро он запросил к себе и Курганова. Узнавая Заградина все ближе, Михаил Сергеевич глубоко привязался к нему и, хотя у самого была уже седина на висках, относился к своему старшему другу с каким-то юношеским восторгом и сдержанной, мужской влюбленностью.

Потом Заградин уехал в Москву, но с Кургановым встречался всегда просто, по-приятельски. Правда, дружеская рука Заградина всегда посылала Михаила Курганова туда, где было трудно. Наметился прорыв в «Лисичанскстрое» — Курганова послали туда, осложнилась обстановка на «Запорожстали» — Заградин рекомендует послать в Запорожье Курганова. Однако это всегда вызывало у него не досаду, а гордость.

…Курганов так углубился в воспоминания, что секретарю пришлось окликать его дважды.

— Товарищ Курганов, товарищ Курганов, пожалуйста.

Заградин встретил его весело, с широкой улыбкой, любовно поглядывая на мощную, плотную фигуру.

— Ну, рассказывай, как живешь-можешь? Как съездил? Интересного много увидел? — Заградин, задав эти вопросы, откинулся на спинку кресла и приготовился слушать.

Но зазвонил телефон, и он снял трубку. Пока Заградин разговаривал, Курганов изучающе рассматривал его. Чисто, хорошо выбритое худоватое лицо, небольшие, но удивительно живые, проницательные глаза, коротко остриженный ежик седых волос. Темно-серый свободный костюм, белая сорочка, строгий серый галстук. Как всегда, все аккуратно, все просто.

Кабинет Заградина был похож на лабораторию ученого. На стенах — почвенная карта области, сравнительные данные по урожайности в центральных областях России. А большой длинный стол для заседаний сплошь заставлен пробирками, стеклянными баночками, пакетами с семенами.

Заградин знал село не с налета, не в «общем и целом», а точно и глубоко. Занимался им не от случая к случаю, а постоянно и с любовью. Совсем недавно он приехал в Ветлужск, а все настоящие хлеборобы уже побывали у него или он у них, многих он уже знал так хорошо, что встречался с ними, как со старыми друзьями.

Заградин, кончив говорить по телефону, посмотрел на Курганова:

— О чем задумался, Михаил Сергеевич?

— Да вот думаю, как вам ответить. Столько вопросов сразу.

— Не знаешь, с чего начать? Что же, помогу тебе. Возьмем быка за рога. Не скучно ли тебе сидеть в исполкоме, не тянет ли твою беспокойную душу в район?

Помолчав немного, Заградин задумчиво продолжал:

— Без толковых людей, без организаторов все наши потуги на селе — пустое дело. Вопрос, собственно, стоит так — сумеем мы укрепить село кадрами — значит, сумеем поднять колхозы, не подберем нужных людей — ничего не сделаем. Это надо понять всем. Ну, а если о тебе говорить, то что ж, тут все ясно. Село ты знаешь, партийную работу тоже, молодой…

Курганов усмехнулся.

— Ничего себе молодой, сорок стукнуло.

— Когда?..

— Позавчера.

— В гости-то не позвал. Эх, Курганов, Курганов. А тоже другом называешься.

— Постеснялся.

— Признайся уж лучше, что лишнюю рюмку пожалел.

— Ну что вы, Павел Васильевич. — Курганов махнул рукой и, понимая, что Заградин шутит, сам вернулся к прерванному разговору. — Значит, собираться в район?

— А ты против?

— Нет, не против.

Говоря так, Курганов не кривил душой. Хотя работа у него сейчас не малая, довольно хлопотная, все же полного удовлетворения он не чувствовал. Правда, когда выезжал в район, то по старой привычке заходил на фермы, на поля, в МТС. Толковал с колхозниками, агрономами, врачами, механиками… Когда обком подбирал уполномоченных обкома в районы на посевную или уборку, Курганова всегда называли одним из первых.

— Только вот что меня смущает, Павел Васильевич. Недавно в исполком-то пришел и уже ухожу.

— Ну и что? Депутатам мы объясним. Сагитируем их, чтобы тебя отпустили.

Заградин встал, посмотрел в окно и продолжал:

— Агитировать за село нам придется многих. К сожалению, далеко не все у нас понимают, что происходит в деревне.

Курганов встал тоже и, когда Заградин замолчал, со вздохом заметил:

— Могу только подтвердить ваши слова. Когда на селе побываешь — сердце кровью обливается. Очень трудное положение во многих колхозах, очень трудное. Как война подорвала их, так на ноги никак и не встанут. Долги у некоторых артелей такие, что и за пять лет не рассчитаются, замороженные счета — обычное явление… Беспокоится у нас кто-нибудь о деревне? Ведь не только в наших ветлужских колхозах такое положение. У соседей тоже не лучше. Почему же никто всерьез не задумывается об этом? Почему?

Заградин молча походил по кабинету и, остановившись против Курганова, проговорил:

— Вопросы твои правильны. Резонны. Только позволь, коммунист Курганов, спросить, а кто будет отвечать на эти вопросы? Сердце, видите ли, кровью обливается. Трогательная фраза, а пустая. Хочу, чтобы ты понял мою мысль: битву за село нам надо начинать с себя. Нам, коммунистам, надо уяснить, что дело зашло далеко. Очень далеко. Значит, ответы на твои вопросы должны дать не кто иной, а мы с тобой. Понимаешь, мы сами. И не словами, а делами. Урожаем. Область наша одна из крупных в России. Уступаем по размерам и населению только Московской. А с урожаем — мы в числе самых отсталых. Да что тебе толковать — ты и сам знаешь: зерновых в прошлом году собрали по десять центнеров с гектара. Это же горе, а не урожай. А картофель? Он всегда замечательно родился на наших почвах. А получили всего по семьдесят — восемьдесят центнеров. А овощи? Пойди в магазин и купи капусту, морковь, лук. Днем с огнем не найдешь. И это в области, где протекают Ока, Ветлуга, Славянка, Таех, Протва, где полно озер, приречных пойм. Ну, в общем, сидим в прорыве, и довольно глубоком. Сказалась, конечно, война. Много она нам бед принесла, что и говорить. Но дело не только в этом. Плохо занимаемся хозяйством, без знания дела, без мысли, без хозяйской сноровки. Земли запустили, севообороты запутали.

Заградин, проговорив это, долго молчал, а потом вдруг тихо проговорил:

— Вчера был в ЦК. На секретариате.

Курганов не отрываясь смотрел на Заградина, ожидая, что он скажет еще. А Заградин продолжал:

— Понимаешь, Михаил Сергеевич, задачу передо мной поставили, конечно, резонную, что тут скажешь. Все правильно. Поднять область, сделать так, чтобы была одной из ведущих среди центральных областей. Из отсталой, потребляющей области превратить в производящую. Не иначе. Ты понимаешь? Задача правильная, что и говорить. Но когда я попытался поставить некоторые наши вопросы, ну такие, что позарез надо решать, — все руками замахали. Товарищ Маленков даже рассердился. Вы, говорит, в ЦК с мешком не ходите.

Оба замолчали. Потом Заградин еще более озабоченным голосом проговорил:

— Так что берись за район. Приозерье тебе думаем дать. Район большой, был когда-то передовым, а сейчас труднейший, имей это в виду. Справишься — похвалим, не справишься — жалеть не будем.

Выйдя от Заградина, Курганов подумал: «Надо команду предупредить» (так он в шутку называл свою семью). Найдя свободную комнату, он позвонил домой. К телефону подошла Елена Павловна.

— Хозяйка? Сообщаю новость. Уезжаю. То есть мы уезжаем.

— Куда? — Голос Елены Павловны прозвучал встревоженно, но Курганов безошибочно уловил в нем и нотки заинтересованности.

— В Приозерск.

— Час от часу не легче. Как же так, Михаил? Ведь только обосновались, парень к школе привык. Ты бы хоть посоветовался с женой-то.

— Вот я и советуюсь.

— Ты же сказал — едем.

— А как же, конечно, едем. Я на днях. А вы чуть попозже.

— И что это у нас за жизнь, Курганов?

— А что, плохая?

Услышав продолжительный вздох жены, Михаил Сергеевич с шутливой строгостью проговорил:

— Ну, ну, Ленок, не вздыхать. И собирай пожитки.

Через три дня Курганов выехал в Приозерск.

Глава 3 КАЖДЫЙ НАЧИНАЕТ ПО-СВОЕМУ

Часам к девяти утра в приемной райкома партии появились посетители. Первым вошел Макар Фомич Беда — высокий, худой и всегда озабоченный председатель колхоза «Смерть империализму». Хмуро посмотрел на дверь кабинета Удачина. За этой дверью ему не раз и основательно попадало. Вообще Макару Фомичу попадало на любом совещании, хотя он устраивался где-нибудь в самом дальнем углу, чтобы не быть на глазах у начальства.

Вера Толстихина, вчерашняя школьница, технический секретарь райкома, приветливо обратилась к нему:

— Макар Фомич, здравствуйте. Вы у нас сегодня первый посетитель.

— Вот те на. Тогда, может, попозже зайти? — Но затем, подумав какое-то мгновение, отчаянно махнул рукой. — Э, все равно… Дело у меня неотложное. — Потом доверительно спросил: — А что, очень строг?

— Не знаю, Макар Фомич. Видела-то я его всего три минуты, после пленума.

Вера целиком оправдывала свою фамилию. Низенького роста, плотная, кряжистая, с белесыми, всегда чуть удивленно поднятыми бровями. Она была хорошо известна как в Приозерье, так и во всех сельсоветах, колхозах, МТС и даже самых дальних бригадах.

Как бы далеко ни был человек, ни визжали и ни ныли в трубке неизбежные помехи, Вера добьется, докричится, найдет кого надо.

В приемную вошел председатель райисполкома Мякотин, или Петрович, как его звали все, — добродушный подвижный толстяк с розовым лицом и синими доверчивыми глазами. Он был старейшим работником района, знал всех от мала до велика, и все знали его. Он прошел в кабинет Удачина, и скоро оттуда послышались его рокочущий голос и переливчатый тенор хозяина кабинета.

Вновь открылась дверь, и в приемной появился председатель колхоза «Луч» Морозов. Макар Фомич Беда с готовностью подвинулся на диване, пригласив вошедшего сесть рядом. Однако смотрел при этом на Морозова независимо, с чувством подчеркнутого достоинства. Морозов поздоровался с Бедой, церемонно пожал руку Вере и спокойно спросил, показывая на дверь кабинета первого секретаря:

— Уже здесь?

— Пока нет.

Из своего кабинета вышел Удачин, поздоровался с Морозовым и, остановившись против Беды, удивленно спросил:

— А вас, товарищ Беда, что, тоже вызывали?

Макар Фомич неохотно ответил:

— Нет, я сам, к товарищу Курганову.

— Вот как! Но он же только ночью с поезда. Неужели вам так экстренно?

Беда молчал. Разговор со вторым секретарем райкома у него никогда не получался. «Ну о чем говорить с ним? Все равно не поймет», — думал Беда. Раскрываться перед ним Фомич не хотел, не мог. Уж очень много наболело на душе, чтобы говорить об этом так… для разговора.

Незаметно появилась Нина Родникова.

Виктор Викторович живо повернулся к ней, лицо его окрасилось чуть заметным румянцем. Нина тоже немного смутилась. Она торопливо поздоровалась с Удачиным и хотела подойти к Беде и Морозову. Но Виктор Викторович остановил ее.

— Прошу, комсомол, прошу, — приветливо проговорил он и открыл дверь своего кабинета.

— Меня предупредили, чтобы я пришла к товарищу Курганову… — Нина уже справилась со своим замешательством и говорила спокойно. Только на ее бледновато-матовом лице с высоким лбом остались чуть заметные следы румянца да в глазах еще стояла минутная досада.

— А… тогда прошу прощенья, — несколько обескураженно протянул Виктор Викторович и с озабоченным видом вернулся к себе в кабинет.

Нина села между Морозовым и Бедой, и скоро у них завязался шумный, оживленный разговор. То слышался тонкий, мягкого тембра голос Нины, то ровный, спокойный голос Морозова, то нервически задорный и хрипловатый басок Беды.

Курганов вошел неожиданно, хотя его ждали все. Войдя в приемную, поздоровался, снял шапку-ушанку, осторожно в уголок между шкафом и дверью стряхнул с нее снег, расстегнул синее с серым воротником пальто и стал здороваться теперь уже с каждым в отдельности. Когда дошел до Макара Фомича, переспросил:

— Беда? Какая? Что случилось?

— Нет, я Беда. Председатель колхоза. К вам приехал.

— Ах вот как. — Курганов весело, непринужденно засмеялся. — Тогда прошу прощения.

Курганов подошел к Вере:

— Ну что же, хозяйка, веди в хоромы. Вас, товарищи, прошу чуток обождать. Совсем немного.

Удачин, войдя вслед за Кургановым в кабинет, спросил:

— Может, посетителей-то отпустить? Пусть завтра приедут. Сегодня вряд ли сумеете с ними переговорить.

— Почему?

— Ну как же? Пока с районным звеном познакомитесь…

— Ничего, ничего, с районным звеном мы познакомиться успеем. Начнем с товарищей, приехавших из колхозов. Тем более я их кое-кого приглашал.

В кабинет вошел Василий Васильевич Морозов. Сел на один из стульев ближе к письменному столу и вопросительно взглянул на Курганова.

— Я слушаю.

— Слушать, собственно, товарищ Морозов, собираюсь я. Расскажите о вашем колхозе, о ваших делах, о себе…

— Дела у нас не ахти какие веселые.

— Ну, ну, чего ты прибедняешься? Колхоз-то один из сильных, — заметил Мякотин.

Морозов молча пожал плечами и стал рассказывать. Говорил, думая про себя: «Не будем пока бисер метать. Посмотрим, что за вождь приехал. Может, ему до наших-то дел и забот мало?»

Курганов спросил:

— Озимой пшеницы вы по сколько собрали?

— По пятнадцать центнеров.

— А Бардеева по двадцать пять.

— Это кто такая?

— Бригадир в колхозе имени Димитрова. Под Москвой. Очень дельная и умная женщина. Много выдумки вкладывает в дело. Заезжал к ней. С умом работает. Так же примерно, как вы на картошке.

Морозов довольно улыбнулся и подумал: «Значит, уже знает. Интересно». Вскинув глаза на Курганова, проговорил:

— Картофель у нас хорош. Это верно.

Михаил Сергеевич, записав что-то в блокнот, попросил:

— Расскажите подробней, как работаете с ним?

Морозов оживился и начал рассказывать.

— О, это целая история. И все наша комсомолия. Это Нина Семеновна их взбудоражила.

— Кто это? — спросил Курганов.

— Ну, Родникова — комсомольский секретарь. Она тогда участковым агрономом была. Вот и разворошила ребят — давайте да давайте молодежный участок создадим, посадим картошку по-новому, как академик Эдельштейн советует.

— Летом участок много отнимал рабочих рук? — спросил Курганов.

— В этом-то все и дело, что нет. Всю междурядную обработку машинами сделали, только на прополке и оправке кустов ручной труд применялся. В общем, эти десять гектаров дали нам доходу столько же, сколько двадцать пять с обычной посадкой.

— Каково? А? — обратился Курганов к Удачину.

— В «Луче»-то? Да, да. Знаю. Но широко применить этот метод нельзя. Нет проверенных данных. Да и одна ласточка весны не делает. Один факт, как бы значителен он ни был, — это еще не доказательство. Мы не можем подвергать риску наши колхозы. Им и так тяжело.

— Вот заладили: риск, риск. — И Морозов с досадой махнул рукой. Повернувшись к Курганову, он со вздохом закончил: — Вот так уж который раз толкуем.

Курганов, однако, не стал больше продолжать спор и начал расспрашивать Морозова о других делах. Василий Васильевич отвечал на его вопросы, а сам по-прежнему пытливо изучал Курганова. «Вишь какой — сам говорит мало, а все спрашивает да слушает», — подумал он.

И вдруг вопрос, неожиданный и резкий, заставивший Василия Васильевича насторожиться:

— А правда, что вы отказали соседям в размоле зерна на своей мельнице? И луга по левобережью у них забрали — это как?

— Скосили, чтобы зря не пропадали. У них и скота-то три или четыре десятка голов. Много ли им сена-то надо? — с усмешкой проговорил Морозов.

— Не об этом речь. Разговор идет о другом. Живете в колхозах, а поступаете, как единоличники.

— А что я говорил тебе, товарищ Морозов? То же самое и говорил. Именно. — Голос раздался у самых дверей. Там стоял Беда и слушал разговор.

Он сначала терпеливо ждал в приемной, а потом пошел прямо в кабинет, заявив ужаснувшейся Вере, что дело у него неотложное и он не может ждать, пока там выговорится Морозов.

— Входите, входите и садитесь, товарищ Беда, — пригласил Курганов, показывая на стул рядом с Морозовым.

Макар Фомич, воспользовавшись наступившей паузой, проговорил:

— Не по-соседски поступает Василий Васильевич, это вы очень верно подметили, товарищ секретарь.

Беда говорил мрачно, со вздохом, но без особой заинтересованности. Его беспокоило не то, что было, а то, что будет. Курганову же надо было знакомиться с людьми, знать их качества — и деловые и личные. А для этого приходилось возвращаться к их делам и поступкам. Потому-то он и заговорил с Морозовым о взаимоотношениях с соседями.

Василия Васильевича Морозова весь этот разговор насторожил:

— Раз так, у меня тоже есть вопрос. Разрешите задать, товарищ секретарь.

— Сколько у тебя средний удой на корову, Фомич?

Беда неохотно ответил:

— Наше сенцо у вас, значит, и удои тоже.

— Нет, ты отвечай. Не хочешь, так я скажу. Тысяча литров. А у нас две с половиной тысячи. Только неинтересно все это.

— Почему? — удивился Курганов.

— А очень просто, Петрович, — повернулся Морозов к Мякотину, — припомните-ка, сколько я картофеля сдал?

— Ну сколько? — встрепенулся Мякотин. — Помог району, помог.

— Вот именно, помог. Два плана сдал.

— Ну прежде всего сдали-то вы не дяде, а государству, и притом не бесплатно.

— Нет, нет, не бесплатно, товарищ Удачин. Ужасно как много получили. Прямо-таки разбогател колхоз.

— Столько, сколько полагается.

Морозов вздохнул и продолжал:

— Желаю знать, доколе буду отдуваться за соседей? Доколе лодырям будет скидка?

Беда вскочил со стула.

— Вы, вы, товарищ Морозов, того… Не заговаривайтесь. У нас люди работают от зари до зари.

— Работают от зари до зари, а едят сухари, — сострил Морозов.

— Бедность не порок, — ответил Беда.

— Была не порок когда-то. А теперь порок, да еще какой.

Курганов внимательно следил за этой перепалкой, затем вмешался.

— Я с вами согласен, товарищ Морозов, нельзя передовых без конца заставлять отдуваться за отстающих. В этом вы правы. Но вы скажите, что сделать, чтобы отстающих не было.

— Ну, знаете, я человек маленький. Скажу только одно — землю надо любить. Негоже, чтобы поля, луга, угодья пустовали. Не обрабатывают поля — забрать, луга не косятся — отдать тому, кто выкосит.

— Ну, забрали, отдали другим. Допустим. Но как же все-таки быть с теми, у кого забрали?

— Вот тогда они и зашевелятся.

— Не завидую я вам, Макар Фомич. С таким соседом держи ухо востро.

— Ну с этим-то соседом мы люди свои, сочтемся, — с улыбкой протянул Морозов. — Как думаешь, Фомич?

— Возможно, что и так. Только ты, Василий Васильевич, не забывай, что живем-то мы в социалистическом государстве.

— Да, да, я это поминутно помню. Как и его основной закон: кто не работает — тот не ест…

Видя, что сейчас может вновь разгореться спор, Курганов встал и проговорил:

— Ну, ладно, товарищи, к этим вопросам мы с вами еще вернемся, и не раз. Сейчас я хотел бы посоветоваться с вами вот о чем.

Михаил Сергеевич прошел к окну около двери и взял на подоконнике какой-то сверток. Вернувшись к столу, развернул его и вытащил три небольших мешочка. Осторожно развязал их и высыпал содержимое на стол отдельными кучками. В одной лежали крупные янтарно-желтые зерна, в другой — белые с желтинкой, в третьей — коричневатые с вишневыми прожилками.

— Фасоль? — спросил Мякотин.

— А вы как думаете? — спросил Курганов, обращаясь к остальным собеседникам.

— Какие-то бобы, — неуверенно проговорил Удачин.

Подкидывая на ладони тяжелые янтарные зерна, Морозов пробасил:

— Знаю, что за штука. Кукуруза.

Курганов подумал: «До чего же мы действительно запустили дело, людей до чего заморозили. Руководители райкома, вожаки колхозов ни черта не знают, кукурузу от фасоли отличить не могут. Тысячу раз был прав Заградин, говоря мне в напутствие, что главное — косность, медвежье спокойствие у людей побороть, заставить их беспокоиться, искать…»

— Да, кукуруза. Вот это «стерлинг», это «сибирячка», это «бессарабка». Одна из самых замечательных, самых урожайных зерновых культур.

Курганов прочел за последнее время немало книг о кукурузе. Прохаживаясь от стола к окну, он перечислял и перечислял качества этой культуры.

— Урожайность — сам-пятьдесят, а то и сам-семьдесят. Ну-ка назовите, какое еще зерно дает такое потомство? Такого больше нет или почти нет. А полезные свойства злака? Да их трудно перечислить. Кукуруза — это хлеб, крупы, спирт, крахмал, сахар, напитки. А ее кормовые качества? Равных кукурузе культур и по этим свойствам нет.

Удачин тяжело вздохнул. Мякотин, посмотрев на него и Курганова, нерешительно проговорил:

— Нежная культура. Солнышко любит.

— Тепло она любит, это верно, — согласился Курганов. — Но растет и в центральных районах. Под Москвой в том числе. Если руки приложить. — И, обращаясь уже к Беде и Морозову, проговорил: — Хочу попросить вас начать.

Беда опять взял на ладони тяжелые округло-продолговатые зерна.

— Это, дорогой товарищ Беда, такая штука, что если за нее взяться как следует, так любой колхоз за год-два на ноги встанет.

Беда и Морозов молчали.

Василий Васильевич прикидывал, где ее разместить, новую-то культуру, как встретят это задание правленцы, колхозники.

Глаза Макара Фомича тоже сначала загорелись задором, особенно когда Курганов рассказывал об урожаях этой культуры. Но, вспомнив причину своего приезда в райком, он быстро расстался с радужным настроением. Ему даже досадно сделалось. Вот, подумал он, какой он, новый-то. Не спросит, как дела, как управляемся со своими уже изведанными культурами, а задает дело, которое еще неизвестно, чем и кончится. Тут и так бьешься как рыба об лед — то семян нет, то долги одолели, то эмтээсовцы мудрят, а он новую мороку придумал — кукуруза. И Беда со скептическим видом, ссыпав с ладони зерна обратно в мешочек, проговорил:

— Конечно, заманчиво. Но не для нас. Не вызреет.

— Ну, ну, Макар Фомич. Зачем спешите? И у нас вызреет. Но если даже и не вызреет на зерно, то все равно не страшно. Все равно выгодно.

— Это как же так? — спросил Морозов.

— Я же объяснял: зеленая масса — это такой корм, что лучше любого сена, любых концентратов. Скот от него за уши не оттянешь.

— На корма? — Удачин непонимающе смотрел на Курганова.

— А что?

— Овчинка выделки не стоит.

— Да что вы такое говорите? Давайте считать. — И Курганов крупно, стремительно набрасывает в своем блокноте цифры — одну, другую, третью. Затем спрашивает: — Ну, как?

— Возможно, вы правы, товарищ Курганов, я не спорю, — стараясь держать себя как можно спокойнее, ответил Удачин. — Но согласитесь, что походя, наскоро такие вопросы не решаются. Вы, надеюсь, знаете, что у района имеется план, утвержденный областью. Посевные площади под каждую культуру определены, на основе этого сверстаны хлебозаготовительные планы… Когда ознакомитесь с районом, все это станет яснее, тогда можно будет обсудить и новшества, о которых вы толкуете.

Михаил Сергеевич стоял у стола, перебирал на ладони тяжелые, отливающие восковой желтизной зерна и внимательно слушал Удачина. Когда тот кончил, Курганов обратился к Мякотину:

— А вы как думаете?

Иван Петрович замялся, потом не очень уверенно проговорил:

— Я? Я бы тоже высказался в том смысле, что хорошо бы, так сказать, изучить обстановку, наши условия. А потом уже обсудить.

— Не спешить, взвесить, изучить. Все это, видимо, правильно. Только у нас с вами не так-то много времени.

— Но с районом-то вы познакомиться должны? — грубовато заметил Удачин.

— Обязательно. Как видите, уже знакомлюсь.

— Как-то странно начинаете.

Курганов улыбнулся.

— Что вы, Виктор Викторович, так рано меня критиковать начинаете? Знакомлюсь, как мне кажется целесообразным. Думаю, что здесь каких-то обязательных правил нет. Одни начинают так, другие этак. Я, например, очень рад, что знаю уже двух председателей, товарищей Морозова и Беду. Кое-что уже знаю и о их хозяйствах.

— Вот именно кое-что, — заметил Удачин. — А задание уже даете. Эту самую кукурузу. — Он хотел сказать это мягко, но вышло с раздражением, грубовато.

Курганов, нахмурясь, отрезал:

— Да, если хотите, даю задание. Партийное поручение даю коммунистам — руководителям колхозов. С них начинаем… — И, посмотрев на Морозова и Беду, спросил: — Или товарищи тоже думают так же — подождем, да посмотрим, да как бы чего не вышло?

В это время Вера доложила о секретаре райкома комсомола. В кабинет вошла Родникова. Курганов сразу обратился к ней:

— Вот кстати пришли. У нас тут идет спор, толкуем…

— О кукурузе, — определила окончание фразы Нина.

— Да, именно о кукурузе. Вот агитирую товарищей взяться за нее, а они все в один голос утверждают, что не вызреет, солнца, говорят, в Приозерье мало. Как думаете?

Нина взглянула на Морозова и Беду и спокойно ответила:

— Я уверена, что кукуруза у нас расти будет.

— Ну, а как вы, Макар Фомич? — спросил Курганов Беду.

— Я? Это, наверно, выгодно. Только передовым… А нам… не до этого. — Беда сказал это тихо, со вздохом.

— Так вы все время и будете в бедненьких да захудаленьких ходить. Разве так можно рассуждать, товарищ Беда? — поморщился Удачин.

— Что это вы на меня навалились, — нервно ответил Макар Фомич, вставая. — Не сидим сложа руки, работаем. Да ведь сами знаете, хозяйство-то наше. — И Беда опять опустился на стул.

Курганов вдруг понял, что с Бедой надо говорить иначе, его явно мучали какие-то другие, неотложные заботы. Михаил Сергеевич обратился к Морозову:

— Что ж, Василий Васильевич, вас я больше задерживать не буду. Считаю, что мы договорились с вами о следующем: весь картофель в этом году садим квадратно-гнездовым — раз. На той неделе вы выступаете на эту тему с лекцией для актива района — это два. Затем… беретесь за кукурузу — на первый год гектаров десять — пятнадцать… Вот пока и все.

— Да-а, — озадаченно протянул Морозов, — ничего себе. Целая программа.

— Между прочим, вот советую почитать. Это из опыта некоторых передовых колхозов. — И Курганов подвинул Морозову несколько небольших брошюр. — Потом позвоните. Хорошо? Ну а через недельку-две я заявлюсь к вам.

Проводив Морозова, Курганов подошел к Беде.

— Ну что же, займемся с вами, Макар Фомич. Вы чем так расстроены?

— Видите ли, товарищ Курганов, мы отстающие.

— Это я знаю.

— У нас катастрофа. С кормами. Последний возок сена сегодня пошел на скотный. Коровы — одна тень осталась. Хоть ремнями подвязывай. Лошадей тоже едва держим…

— И все-то у вас несчастья, все вас спасать надо, — с раздражением проговорил Удачин. В тон ему мрачно проворчал и Мякотин:

— Да. Действительно. Нос вытащат, хвост увязнет, хвост вытащат, нос завяз.

— А знаете, почему плохо в колхозе? — задорно и сердито спросила Родникова. — Потому что молодежи там нет.

Но Мякотин, сумрачно посмотрев на нее, проворчал:

— А молодежь разбежалась, потому что в колхозе плохо.

— Конечно. Значит, надо думать об этом, заинтересовать людей, тогда не побегут.

Курганов попросил:

— Ну давайте, Макар Фомич, рассказывайте.

Беда с готовностью вытащил из кармана засаленный блокнот, послюнявил большой палец и приготовился к подробному и обстоятельному разговору… Удачин и Мякотин переглянулись и оба поднялись.

— Мы, пожалуй, пойдем, — проговорил Виктор Викторович. — «Смерть империализма» мы, конечно, приветствуем. Но дела этого «гиганта», как и его председателя, нам известны.

Михаил Сергеевич обратился к Родниковой:

— А вы? Вы тоже спешите?

— Нет, нет.

— Тогда послушаем вместе. — И, наклонившись к Беде, попросил: — Только вы, пожалуйста, подробнее, Макар Фомич.

Прошел час и еще час, а Беда, Курганов и Родникова все говорили и говорили… Наконец вошла отчаявшаяся Вера и напомнила, что ждут другие приглашенные товарищи.

Курганов подосадовал:

— Эх, жаль, ну да ладно. Отложим, Макар Фомич, наш разговор на денек, на два.

— Хорошо. Я приеду.

— Ну что вы. Зачем же? Завтра или послезавтра я сам буду у вас.

Беда обрадовался, но не поверил. Помолчав, ответил:

— Будем ждать и готовиться.

— Готовиться нечего. Не в гости приеду…

Приняв еще несколько человек, Курганов обратился к Родниковой:

— Ну, а теперь поговорим с вами, а то вы заждались. Начнем с вашей записки в обком…

Глава 4 КОГДА РОДИЛСЯ ХРИСТОС?

Машина мягко шуршала по скрипучему снегу, в кабине было тепло и уютно. Обстановка располагала к разговору, но Костя Бубенцов чувствовал себя стесненно с новым начальником и не знал, как держаться, — то ли заговорить, то ли помолчать.

Костя Бубенцов принадлежал к тому племени шоферов-фанатиков, которые считают, что выше их призвания, значительнее их труда ничего нет и быть не может. Любовь к технике, к машине у него зародилась уже давно, со школьной скамьи, с занятий в школьных кружках. Эту любовь он сохранил и сейчас. Она скрашивала хлопотную и беспокойную жизнь райкомовского шофера, наполняла ее особым смыслом и содержанием.

Машину вдруг тряхнуло на корневищах деревьев, Курганов взглянул на Костю. Лицо шофера сморщилось в болезненной гримасе.

— Вы что, больны?

Костя удивленно взглянул на Курганова.

— Нет. Почему вы спрашиваете?

— А почему вы морщитесь?

— Так я же на недостатки в собственной умственной деятельности досадую. Забыл про эти чертовы корни. Ведь машине-то от таких выкрутасов и толчков не очень приятно. Да и вас отвлек. Судьба района в мыслях, а тут на тебе — разные подскоки.

— Судьба района… слова-то какие.

— А как же? Я ведь не новичок, понимаю. Вы теперь третий мой хозяин.

Бубенцов возил прежнего секретаря Баранова целых три года, привык к нему, знал все его привычки, друзей и недругов, знал излюбленные маршруты. Приказ Баранова обычно гласил: «Ехать быстро, но спокойно, не отвлекать меня разговорами, ибо в голове у меня судьба всего района…» Обо всем этом, сдержанно вздыхая, думал Костя. О Баранове же думал в это время и Курганов. Они не были знакомы, встретились лишь в приемной Заградина, когда Михаил Сергеевич заходил к первому секретарю обкома за последним напутствием. Познакомились. Баранов с плохо скрываемым раздражением отрывисто бросил:

— А, спаситель Приозерья. Мои так называемые ошибки едете исправлять? Посмотрим, посмотрим.

Михаилу Сергеевичу хотелось поговорить с Барановым, расспросить о районе, о людях, выслушать советы. Но после такой встречи это желание пропало. Он сдержанно ответил Баранову:

— Ну зачем вы так, я же у вас не вотчину отобрал…

Заградин сказал ему о Баранове:

— Мы долго приглядывались к нему. Решать не спешили. Многие о нем отзывались как о волевом, сильном работнике с твердой рукой… Но когда я присмотрелся к нему и к делам в районе тщательнее, — стало ясно, что это далеко не так. Вместо воли — любование своими правами, вместо настоящей организаторской работы — шум и треск, показная сторона, вместо делового разговора с людьми — властный окрик этаким руководящим басом… Конечно, таких «экземпляров» у нас не много, но и не мало. Да, да, не мало, и бороться с ними не легко, потому что кое-кому такой стиль руководства нравится и кажется единственно возможным…

Машина вырвалась из лесного коридора и остановилась на опушке. Костя выпрыгнул из кабины.

— Один момент, капот чуток открою, а то температура под сто.

Михаил Сергеевич тоже вышел, встал на пригорок около дороги и огляделся.

Сосновый бор стоял плотной стеной. Он словно не решился спускаться и остановился на самой кромке взгорья, послав на разведку ельник и кустарники. Михаил Сергеевич невольно залюбовался картиной зимней ночи. Залитые трепетным лунным светом поля и перелески, причудливые нагромождения облаков, торопливо проплывающие по небу, а вдали, по всей равнине, золотые мерцающие блестки — огни деревень. Чем-то бесконечно родным и до слез волнующим пахнуло на Курганова.

Он долго еще стоял на взгорье, наслаждаясь холодной тишиной ночи…

Когда они тронулись вновь, Костя, поняв настроение Курганова, увлеченно стал рассказывать о районе, о его лесах, рощах, приречных местах. Бубенцов любил свое родное Приозерье. По его словам, реки здесь огромные, чудо-реки, леса — непроходимые, луга — с такими травами, что коса не берет…

— А вы, Михаил Сергеевич, на Бел-камень ездили?

— Нет, еще не ездил. А что?

— Ну как же. Это прямо-таки командный пункт. Весь район с него будто на ладони.

— Да, я слышал. Надо как-нибудь собраться. А сейчас расскажите-ка мне о Березовке, куда мы едем. Что за колхоз, что за люди там, чем дышат, как живут?

Костя беспокойно поерзал на сиденье, потом со вздохом проговорил:

— Вот этого, товарищ Курганов, я, пожалуй, сделать не смогу. В Березовку еду всего второй раз. Не любил ее товарищ Баранов. Ну, не любил, и все. Как один раз съездили, так и все, шабаш.

— Почему же?

— Председатель, говорит, там бирюк, и люди бирюки. Это, говорит, не колхоз, а пародия.

— Пародия? Вот как, — удивился Курганов. — Ну что ж, посмотрим.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…«Ну, так с чего же начнем наш разговор?» — Курганов обратился с этим вопросом к колхозникам, когда, сняв пальто и ушанку, пробрался к столу. Он сел на лавку между Бедой и шустрым пареньком лет шестнадцати, который с озабоченным видом сидел за столом, держа наготове раскрытую тетрадь и карандаш. Михаил Сергеевич зябко повел плечами, потер руки и пристально посмотрел на сидевших людей. Пожилая женщина молча встала с задней лавки и вышла в сени. Скоро она вернулась с синим эмалированным чайником и такого же цвета кружкой. Из носа чайника вился парок.

— Вы замерзли, видно. Погрейтесь.

— Вот за это спасибо. Большое спасибо. Это очень хорошо с мороза-то.

Курганов налил в кружку чай и осторожно, маленькими глотками начал пить. Желтоватая горячая жидкость, приятно обжигала губы, согревала кровь.

— Оно, конечно, греться сподручнее бы чайком другого рода, да ведь туговато у нас. А может, Фомич, раскошелишься для такого гостя? Ведь замерз человек. — Говоривший колхозник в зеленой, вылинявшей гимнастерке, с целой планкой орденских ленточек, чуть виновато посматривал на Беду и левой рукой (правой у него не было, а пустой рукав был аккуратно заткнут за пояс) сворачивал цигарку.

Курганов, услышав его, хотел ответить резко, но, взглянув на говорившего, понял, что сказано это было от всего сердца, и теплое, какое-то щемящее чувство к людям, с надеждой глядевшим на него, остановило готовые сорваться с губ Михаила Сергеевича резкие слова.

— Понимаю, о каком чае вы говорите, товарищ. Но он нам сейчас не подходит. Так что спасибо.

— Да я так, чтобы вы согрелись, — смущенно пробормотал колхозник.

— Того чаю мы с вами выпьем в другой раз, ну, например, когда закончим сельскохозяйственный год. Идет?

Мужики вразнобой зашумели:

— Долгонько ждать.

— Пока солнце взойдет, роса очи выест.

В это время раздался глуховатый басок Беды:

— Кто хочет что-либо сказать товарищу Курганову, нашему первому секретарю? — Беда пристально оглядел собравшихся, спросил еще раз, затем, озабоченно вздохнув, махнул рукой. — Значит, начинать мне? Так я понимаю?

— Да, да, Фомич. Обрисуй положение, — раздались голоса.

Макар Фомич откашлялся и размеренно, не спеша начал разговор. Однако спокойствия ему хватило ненадолго. Слишком близко все это было для него и для людей, что собрались здесь, слишком близко касалось каждого.

— Колхоз наш, дорогой товарищ Курганов, был организован в числе самых первых по району, мы, собственно, начинали это великое дело в наших краях. И шло оно у нас, скажу не хвастаясь, неплохо, ладно шло. Всегда в первой пятерке по району были. Ну, а потом война. Тяжко она нам досталась. Одни детишки да старухи в Березовке остались. А потом и фрицы нагрянули. Не то что сараи — погреба и подполья — все перевернули. Обездолили Березовку. Ну, выкинув фрицев, стало государство нам помогать, на ноги ставить. Отстроились мы немного, скот подвырастили, а вот окончательно опериться не можем… То одного недостает, то другого… Долги к земле гнут… Как подумаешь, чем мы для района являемся, — в глаза людям смотреть совестно…

— Какой был урожай в этом году? — спросил Курганов.

— Вы про что спрашиваете, Михаил Сергеевич?

— Ну, про пшеницу, например?

— Восемь центнеров.

— Не жирно.

— Куда там, стыдоба. Картошку и ту еле-еле до ста центнеров дотянули. Рожь тоже плохо выросла, овес еще хуже. Теперь корма. Луга, покосы есть, а взять траву сил не хватает. В итоге — без кормов. И купить не на что. Одним словом, куда ни кинь — все клин.

— Почему так много долгов? Ведь почти миллион.

Беда нехотя ответил:

— Постепенно нашло. Да еще шефы помогли.

— При чем здесь шефы?

— Как это при чем? Электрификацию начали. Станцию построили для всей нашей округи. Ничего, хорошая станция, большая. Да не осилили мы, чтобы полностью ее оборудовать. Генераторов надо три, а поставили только два. Кто внес денег побольше, тот с электричеством, с энергией. А кто победнее — шиш. Вот видите. — Беда указал на керосиновую лампу, стоявшую на столе, и на почти новую электропроводку, тянувшуюся по потолку. Над столом висел черный пустой патрон. — Оно, конечно, электричество нам здорово необходимо, во как оно нужно, — продолжал Макар Фомич, проведя рукой по горлу, — но из щей похлебки не сваришь… Внесли мы сто пятьдесят тысяч. Нам говорят: еще сто надо. А где их взять? — Беда замолчал, а потом, вздохнув, продолжал: — Вы, наверное, спросите, а в чем все-таки дело? Почему Березовка никак не встает на ноги? А потому, что силенок мало. Семнадцать человек работоспособных — гляди-ка какая армия. Опять же и эмтээсовцы к нам едут с неохотой. Поля маленькие, платим неаккуратно.

Беда поглядел на Курганова и продолжал:

— Но вы не думайте, Михаил Сергеевич, что мы уж совсем на обе ноги споткнулись. Зерновые нынче убрали, семена засыпали. И поголовье немного увеличили. Но вот корма, корма нас губят.

— А как с трудоднем?

Беда молчал. Молчали и колхозники. Они ждали, что скажет председатель, хотя, что он мог сказать, хорошо знали. Было говорено и переговорено об этом и не раз, и не два.

— Трудодень за урожаем ходит, — неохотно, со вздохом выговорил Беда.

— Плохо с трудоднем, чего тут, — выкрикнула женщина, что приносила Курганову чайник с кипятком. На нее зашикали, но Беда, наоборот, поддержал:

— Правда плохо. Что по зерну, что по овощам. А денег даем совсем мало, очень даже мало. Ну, а без этого и труд не в труд. Интересу нет. Так что помогайте, товарищ Курганов. Без помощи не выплывем. Вся надежда на вас. С товарищем Барановым мы так и не договорились. Ну, да это дело прошлое, а забот и нынешних много.

Курганов долго молчал, молчало и собрание. Потом Михаил Сергеевич озабоченно спросил:

— Так чем же вам надо помогать?

— Концентратов хоть немного…

— С МТС порядок навести…

— Долги бы отсрочить, счет в банке разморозить. Иначе ни дохнуть, ни охнуть…

Все эти голоса раздавались из разных углов избы. Мрачноватые, не веселые это были голоса. Было в них и чувство горечи из-за того, что приходится докучать такими просьбами секретарю райкома. Но что делать, если иного выхода нет? И люди обращались к Курганову с надеждой и уверенностью. Он должен поддержать, должен помочь колхозу подняться на ноги. Ведь не зря же он приехал к ним к первым, как врач безотлагательно едет к больному?

Михаил Сергеевич понимал, что, высказывая свои просьбы, колхозники обращаются через него — Курганова — к партии, которую он представляет. И всем своим существом еще раз ощутил, как велико и ответственно порученное ему дело.

…Утром чуть свет Курганов был уже на ногах.

Макар Фомич шел бодро, но в душе побаивался. Как взглянет секретарь на их дела?

Пришли на конюшню, Курганов долго ходил по узкому проходу, разделявшему стойла, ласково трепал теплые морды лошадей. Потом подошел к Беде и спросил:

— Так, говоришь, плохо с кормами-то, председатель?

— Плохо, очень плохо, Михаил Сергеевич.

— А скажите-ка, Макар Фомич, Иисус Христос когда родился?

Беда растерялся.

— Точно, право, не помню, но во всяком случае — больше тыщи годов прошло.

— Церковь утверждает, что родился он за один год до нашей эры, то есть тысяча девятьсот пятьдесят один год назад. Да. И при рождении его положили в ясли. Заметьте, Макар Фомич, в ясли. Значит, это устройство уже тогда было известно человечеству.

— Да. Конечно. Но я не понимаю…

— Почему я говорю об этом? Да потому, что у вас их, яслей-то, нет ни в одном стойле. А ведь с полу лошадь берет лишь половину корма, добрую же половину втаптывает в навоз.

Все молчали. Да и что можно было сказать? Еще весной, когда вывозили навоз, поломали ясли, а новые сделать не собрались. Макар Фомич не раз ругал за это завхоза. И сейчас так посмотрел на него, что тот поспешил быстренько пройти по какому-то делу в конец конюшни. А Курганов между тем продолжал:

— Вот, скажем, и навоз. Зачем же хранить его в стойлах? Посмотрите, сколько накопилось… Чтобы выйти из стойла, лошади приходится почти трехметровый прыжок делать. Или вы их к каким-нибудь соревнованиям готовите?

На молочнотоварной ферме, не в пример конюшне, было чисто, и хотя скот был действительно худоват, но содержался в порядке. После обеда пошли в овощехранилище, на дальние займища, где проводилось снегозадержание, по пути завернули на лесопункт. В правление вернулись только вечером. И буквально через полчаса вся изба была полна народу. Никто не уходил, хотя всех семьи ждали ужинать, в окно правления уже не раз постукивали ребячьи руки, напоминая батькам или маткам, что пора кормить свое потомство. Но не до того им было, каждый хотел знать, что же скажет секретарь райкома, что ответит на их просьбы.

Курганов понимал, что люди ждут от него не обычных ободряющих слов, а конкретных, ощутимых дел. Ему и самому хотелось как-то обрадовать людей. И он мог бы сделать это легко. Все, что просила Березовка или даже пять таких колхозов, район мог дать. Но в этом ли был выход? Ведь другим-то артелям тоже надо поднимать хозяйства. Как быть с ними?

— Ну что ж, дорогие товарищи, — задумчиво начал Курганов. — Дела у вас действительно неважные, подбились вы основательно, и помочь вам, безусловно, нужно. Чем, как, в каком объеме — сейчас не скажу, надо прикинуть, рассчитать. Но поможем, обязательно поможем. Но и к вам требование: думайте, думайте, что можно и нужно сделать, чтобы Березовка зажила в полную силу.

— В партии-то, поди, думают о наших делах, — проговорила Прасковья Пыхова. — Скажут, что надо делать.

— Партия думает над нашими делами. Это вы правильно говорите. Но из Москвы каждому колхозу готовый совет не дашь. Что в Березовке делать, давайте думать вместе…

Михаил Сергеевич оглядел сидевших перед ним людей. Все слушали внимательно, с серьезными задумчивыми лицами. Он подумал: верят. Но как сделать, что и как сказать, чтобы верили не только умом, а и сердцем, чтобы дошли эти простые, но важные истины до сознания каждого?

— Надо смотреть, прикидывать, — продолжал Курганов, — что выгоднее. Мне рассказывали, что у вас когда-то было неплохое свинопоголовье. Верно? Наивыгоднейшее это дело, скажу я вам… А река? Она же рядом. Рыба, птица — тоже очень выгодно, если с умом взяться. Конечно, я говорю это ну в предварительном порядке, что ли. Надо самим все прикинуть. Агрономов тоже попросим подумать. Пусть помогут определить, что для вас наиболее выгодно, на что ваши земли больше всего сподручны.

Заметив задумчивость Беды, Курганов спросил:

— Что, Фомич, все сомнения душу гложут?

Беда засмеялся.

— Я вот о чем подумал. Кукуруза, картофель, овощи. Очень хорошо. Только куда я овес дену? Где его посею? А у нас ведь его тридцать га. Мы вот уже несколько лет воюем с райзо, чтобы картофельный клин увеличить, а овес поджать, — и все без толку. Не разрешают.

Курганов долго о чем-то сосредоточенно думал, потом ответил:

— Овес, между прочим, тоже культура нужная. Но вам надо отстаивать свои интересы, доказывать, что выгоднее.

Беда глубоко вздохнул.

— Мозоли на языке набил, доказывая. Куда там… Ты, говорят, не по-партийному рассуждаешь, дальше своей Березовки и видеть не хочешь, не государственный, говорят, ты человек, Беда.

— Неладно, конечно, получается. Ты тут, Макар Фомич, прав. Только вот с какого конца подойти, пока не знаю… Давайте решать сообща.

Разговор продолжался еще долго. Костя уже не раз прогревал машину, шумом мотора нарушая вечернюю тишину улицы. Наконец Михаил Сергеевич поднялся.

— Ну что ж, товарищи, пожалуй, можно кончать.

Вслед за ним вышли все, тесно столпились около машины.

Открыв дверцу, Курганов устроился на сиденье. Костя дал мотору полный газ, и машина стремительно рванулась с места. Из-под колес брызнули снежные фонтаны. Колхозники бросились в стороны.

— Это что такое? — удивленно и сердито спросил Курганов. Он видел, как снежная пыль обдала женщин. — Почему рвете с места? Чтобы этого больше не было.

— Есть, товарищ Курганов, — удрученно ответил Костя. А про себя подумал: «Баранов любил, чтобы сразу, пулей, а этот ругает…»

…Ехали молча. Невеселые мысли Михаила Сергеевича были заняты Березовкой. Через полчаса въехали в Голубево.

В центре деревни на высоком бугре сиял электрическими огнями клуб. В окнах виднелись движущиеся тени людей. Слышались задорные трели гармоники.

— Колхоз «Вперед», — пояснил Костя. — Один из лучших. Подшефный товарища Удачина.

— Как — подшефный?

— Ну, закрепленный за ним. Сюда ни один уполномоченный не ездит, только Виктор Викторович.

— Зайду в клуб, посмотрю, как молодежь веселится.

В просторном зале клуба было полно молодежи. Юноши и девушки сидели на стульях и лавках, расставленных вдоль стен. Середина была свободна. В центре ее друг против друга стояли две девушки и задорно перебрасывались частушками. Шло веселое соревнование. Частушки следовали одна за другой, и каждая вызывала громкий смех, возгласы одобрения. Чувствовалось, что они имели совершенно точные адреса и откликались на какие-то события в колхозе.

Михаил Сергеевич уселся на лавке в щебечущей кучке девушек. Молодежь сначала несколько стеснялась чужого человека, но скоро разговор пошел непринужденно и легко. Курганов узнал, что сегодня здесь только местная молодежь, но в субботу приходят и из других деревень. Даже от Беды приходят.

— Это же, поди, километров пятнадцать. Верно? — немного удивленно спросил Михаил Сергеевич.

— Ну и что? Надо же погулять-то? Кино опять же посмотреть.

— Далековато, — задумчиво проговорил Курганов. И мысли его унеслись далеко от этой вечеринки. «Удивляемся, почему молодежь уходит из некоторых колхозов. А как может быть иначе? Права Родникова. Очень мало думаем, как и чем ее заинтересовать. А ведь без молодежи дела в колхозах не поднять».

Михаилу Сергеевичу не хотелось уходить, но время перевалило за одиннадцать. Пора было ехать. Ушел он так же незаметно, как и пришел, попрощавшись лишь с ребятами и девушками, что сидели рядом.

Глава 5 ВОСКРЕСНАЯ ПРОГУЛКА

Курганов проснулся около восьми часов. В гостинице стояла тишина — не слышалось хождений по коридорам, разноголосого говора в вестибюле, бормотания радиорепродуктора. День был воскресный, и обитатели гостиницы отсыпались.

Наскоро позавтракав в буфете, Михаил Сергеевич вышел на улицу. У подъезда стояла райкомовская «Победа».

— Вы что это заявились? — спросил Михаил Сергеевич Костю.

— Так вы же собирались с райцентром знакомиться?

— Правильно. Уже пошел.

— Пешком?

— Как видишь. А ты поезжай в гараж. Пока можешь быть свободен.

Курганов не спеша шел по улицам и площадям города, с удовольствием вдыхая колкий морозный воздух. Вид белых опрятных домов с занесенными снегом палисадниками, сизые дымки, вьющиеся из труб, день, который был еще весь впереди и сулил и встречи с людьми, и новые впечатления, настроили Михаила Сергеевича на бодрый лад.

Он подошел к Дому культуры, разместившемуся в здании бывшего собора. Белобрысый паренек колол дрова на ажурных чугунных плитах крыльца. Михаил Сергеевич неодобрительно глянул на него, и тот, поняв упрек, перебрался с поленом на обледенелую землю.

Здание отапливалось плохо, в зале стоял сыроватый запах нежилого помещения.

Курганов спросил у парня:

— Почему так холодно в зале?

— Дров нема. Вот привез сегодня возок из райисполкома, ну и истоплю.

— А почему дров нет?

— Не привозят.

— Кто же?

— Известно кто. Коммунальный отдел.

— А что у вас сегодня?

— О! Сегодня богато. Днем — утренник для детворы, вечером концерт — для взрослых, конечно. Областная филармония дает. Потом танцы. Приходите, раз интересуетесь.

— А что? Может, и приду.

Михаил Сергеевич пошел дальше и остановился около массивного каменного здания старинной архитектуры. Это была школа. Он вытер ноги о деревянную решетку и вошел в дом. Сразу оглушило гомоном детских голосов.

В актовом зале был утренник. Ребятишки, взявшись за руки, отплясывали какой-то веселый танец. В центре сидел баянист и, склонив набок голову, упоенно подыгрывал танцующему кругу. Шум, гам, звонкие голоса ребят наполняли зал до краев. У окна сидела полная пожилая женщина. Седые, аккуратно зачесанные волосы, на плечи накинута мягкая пуховая шаль. Она как-то удивительно просто и в то же время серьезно беседовала с шумливой стайкой ребят, донимавших ее расспросами.

— Я Курганов, секретарь райкома. Зашел школу поглядеть, с вами познакомиться.

— Очень приятно, здравствуйте. А я Никольская Антонина Михайловна. — Говоря это, она внимательно поглядела в лицо Курганова, пытаясь отгадать, что привело его сюда.

Приозерские руководители бывали в школе и раньше, но Курганов в район только что приехал, и его приход показался Антонине Михайловне не случайным.

«Наверное, опять насчет помещения», — подумала она. Школу уж несколько раз пытались забрать под здание райкома и райисполкома, но областные организации не разрешали. «А сейчас, — тревожно думала Антонина Михайловна, — конечно, заберут, новый-то секретарь, говорят, человек крутой и в области известный».

Михаил Сергеевич заметил обеспокоенный взгляд Никольской и спросил:

— Вы, вижу, удивились, почему я зашел?

— Да, немного…

— Ну прежде всего мы товарищи по профессии.

— А вы что, педагог?

— По образованию. Правда, работать по специальности почти не удалось. Вот только в облисполкоме школами занимался.

Антонина Михайловна всплеснула руками.

— Так вы тот самый Курганов?

— Тот самый, — засмеялся Михаил Сергеевич.

— Извините, — объяснила Антонина Михайловна. — Я на осеннем учительском совещании не была, приболела. Потому вас не знаю, не видела.

— Ну ничего, потеря не велика. Знакомлюсь с Приозерском, потому и к вам заглянул. Не помешал?

— Нет, нет, что вы. Сегодня здесь у нас утренник младших классов, а с ними, сами знаете, хлопотно, вот все мы и собрались. — И Антонина Михайловна показала на девушек-учительниц, что занимали ребят. Одна из них что-то объясняла им, другая показывала новую игру, третья разучивала стих.

Курганов долго любовался ребятней, а потом в сопровождении Антонины Михайловны осмотрел школу.

— Чисто — это хорошо. Только холодновато и парт мало: скамейки — это не то, весь вид портят. Что же райисполком не тормошите?

Никольская махнула рукой.

— Как не тормошим? Надоела всем.

— Ничего, заходите и к нам, в райком. Кстати, и о дровах и о партах поговорим.

— Хорошо, обязательно зайду Завтра же.

Недалеко от школы размещалось несколько магазинов.

Михаил Сергеевич решил зайти и сюда. Когда он открыл дверь «Гастронома», тяжелый спертый воздух ударил в нос. По грязному мокрому прилавку, потягиваясь, ходил большой рыжий кот. Он удивленно скосил на Курганова зеленоватые воровские глаза, поднял трубой хвост, сладко потянулся, лениво спрыгнул на пол и скрылся между ящиками.

За прилавком, удобно устроившись на перевернутых бочках, коротали время два здоровых, краснолицых продавца. Единственный посетитель — пожилой дородный мужчина в щегольских белых бурках и черном романовском полушубке, с большой плетеной кошелкой в руках, облокотясь на прилавок, участвовал в их трапезе. На окне стояла пустая поллитровка, и мужчины закусывали, вкусно похрустывая солеными огурцами и крупно нарезанными кусками розовой аппетитной колбасы.

В магазин вошли две скромно одетые девушки и спросили говядину или курицу.

— А индейку не хотите? Нету, не видите, что ли? — грубо сказал один из продавцов.

— А когда же будет? — не отступала одна из посетительниц.

— Вот поднимем на должную высоту колхозную деревню, тогда приходите за мясом и всем прочим. А пока, извините, не держим.

— Но ведь бывает же?

— Изредка бывает.

— Но нам сегодня надо.

— На рынок — и весь вопрос. Вот так, — захохотал продавец, мохнатым цветистым полотенцем обтирая потное, покрасневшее от водки лицо. Засмеялись и его приятели.

Девушки растерянно переглянулись и поспешно пошли к дверям.

Курганов хотел вмешаться, но в это время в магазин вошли две новые покупательницы. Одна — высокая, крупная, с густыми черными бровями и ярко накрашенными губами. Беличья шуба на ней была расстегнута. По магазину она ходила крупными мужскими шагами. Ее спутница была, наоборот, низенького роста, в скромной коричневой шубейке и сером пуховом платке. Чувствовалось, что она как-то стеснялась своей подруги и краснела, когда та начинала говорить очень резко и требовательно.

Продавцы мгновенно преобразились, заскользили за прилавками. С подчеркнутой готовностью, с умиленными физиономиями они вопросительно останавливались перед покупательницами:

— Что брать будем сегодня? Говядинки, баранины, филе?

— Что получше.

Продавцы засуетились еще пуще. Один из них торопливо побежал в задние помещения магазина и скоро вернулся со свежей тушей барашка. Другой из-под прилавка извлек отличный оковалок говядины. Все это понравилось покупательницам, и скоро аккуратно упакованные свертки с мясом исчезли в авоськах.

Продавцы после их ухода помолчали, потом один, ковыряя спичкой в зубах, проговорил:

— Неплохо живет начальство. А?

Другой лениво отозвался:

— А ты, поди, хуже?

Приятели захохотали…

Лениво перебросившись еще парой слов, они наконец обратились к Курганову:

— Вам что, гражданин?

— Да вот интересуюсь, читаю…

— Читают, между прочим, в читальнях, а здесь покупают. И потом, того…

— А я не спешу.

Продавцы переглянулись: «Что за птица? Лицо незнакомое».

— А что все-таки вам нужно?

— Я хотел бы видеть заведующего.

— Заведующего нет. Зачем он вам?

— Да нужен. Вас отвлекать от столь интересного занятия, — Курганов показал на подоконник, где поблескивала бутылка, — я не буду. А с ним хочу потолковать. Например, почему для одних покупателей все есть, а для других — пустые полки?

— Ну, это вас не касается.

— Меня все касается, уважаемый, все. Передайте заведующему, чтобы завтра пришел в райком партии. К Курганову.

— А кто это Курганов? — нагловато спросил краснолицый. Но второй дернул его за рукав и засуетился.

— Товарищ Курганов, что же вы сразу-то не сказали. Да ведь если бы мы знали…

— До свиданья, — прервал его Михаил Сергеевич. — Не забудьте, что я сказал. — Он вышел, хлопнув дверью.

«Ну и порядочки, — думал он. — Жулье чувствует себя совсем безнаказанно. Ну подождите, тряхнем мы вас, как следует тряхнем…»

Курганов зашел еще в два или три магазина, постоял у киоска в очереди за газетой и пошел к южной окраине городка. Его обгоняли юноши и девушки, группами и в одиночку, с лыжами на плечах.

Южная окраина города вплотную подходила к знаменитым приозерским холмам. Вначале они шли полого, но постепенно достигали большой высоты и круто, почти отвесно обрывались над шумливыми водами Славянки. Вершины гор, особенно самая высокая из них — Бел-камень, густо заросли елью, сосной. Террасы же чуть ниже вершин — дубняком и березой. Все это сейчас было покрыто глубоким пушистым снегом и выглядело ярко, свежо, празднично.

Скоро он добрался до подножия холмов. Это была ровная довольно обширная площадка, покрытая толстым слоем снега и взятая сейчас в полон лыжниками. Они сидели на полузанесенных снегом скамейках, на старых пеньках, на больших белых валунах или просто на затвердевших сугробах, прилаживая свою спортивную снасть.

Курганов разыскал лыжную станцию, расположенную в небольшом летнем павильоне. Здесь было полным-полно народа. Михаил Сергеевич попытался увидеть заведующего этим шумным хозяйством, однако это не удалось.

Выйдя, Михаил Сергеевич залюбовался видом, что открывался на Приозерск.

Славянка огибала его аккуратным широким полукольцом. Ветры сдули с нее снег, отполировали прозрачный лед, и он в солнечных лучах сверкал и искрился, как хрусталь.

Кто-то осторожно тронул Михаила Сергеевича за плечо. Он обернулся. Перед ним стояла Нина Родникова.

— Здравствуйте, Михаил Сергеевич.

— Здравствуйте, здравствуйте.

— Как вы сюда попали?

Курганов пожал плечами.

— Видимо, так же, как и вы.

Нина недоверчиво спросила:

— Пешком?

— Насколько я знаю, трамвая здесь пока нет.

— Пока нет, — засмеялась Нина.

— И лыжной базы тоже нет, — тем же тоном продолжал Курганов.

— База есть. Пойдемте покажу.

— Это тот сарайчик? Ну уж и база.

— База плохонькая, верно. Хотели соорудить, да не из чего. Никак лесу не выпросим у исполкома. Энтузиазмом же лес не заменишь.

— Это верно, — улыбнулся Курганов.

…Побродив еще с полчаса по лесным тропам, Курганов вышел на дорогу и стал спускаться вниз.

Туча, грозившая испортить солнечный, день, остановилась на полпути, как раз над гребнем холмов, и, видимо, раздумывала — полонить ли ей все небо или оставить его над Приозерском синим и солнечным.

Курганов шел не спеша, углубившись в свои постоянные мысли. Глядя на улыбающиеся и раскрасневшиеся лица молодежи, нарядные костюмы лыжниц, на опрятные белые дома Приозерска, на сверкающие корпуса деревообрабатывающего комбината и авторемонтного завода, что были пущены совсем недавно, он невольно подумал: «Черт возьми, все входит в норму, все обретает нужный ритм, набирает жизненные силы. А с селом плохо. Почему?» Наверно, уж в тысячный раз он задавал себе этот вопрос. Почему? Что надо делать? Курганов перебирал в памяти все, что делалось и должно будет делаться по району. Как будто довольно обширная программа действий. Но спокойствия на сердце не было, в нем всегда жила смутная тревога. Все время сверлила мысль: «А достаточно ли? Что еще недодумано? Что недоделано?»

Тревожило и беспокоило многое. Вот надо вводить новые культуры. А семян дали с гулькин нос. Заградин рассказывал, что выделенные фонды только одну треть районов обеспечат. Значит, кто-то где-то, видимо, не верит в эту культуру, сомневается. Дело, конечно, неизведанное. И вот же овес. Курганов припомнил свой недавний разговор с облисполкомовцами. По старой памяти они были с ним откровенны.

— Ну хорошо, снимем мы с тебя этот самый овес. А кому передадим?

— Но ведь невыгодно же. Поймите.

— Понимаем, все понимаем, а помочь не можем. План есть план. Он спущен сверху.

Или взять задолженность маломощных колхозов МТС. Ведь если здраво разобраться и прямо, не увертываясь, посмотреть на вещи, — нечем им рассчитываться. Нечем. Вон Беда прикинул — их колхозу, чтобы покрыть долг перед МТС, надо в течение двух лет отдавать весь урожай. Не оставляя даже семян. Значит, что же, так и держать такие колхозы с замороженными счетами, в вечных долгах? К чему это приведет? Какой интерес работать в таком колхозе? Ведь людям надо жить — есть, одеваться, детей растить? Нет, это совершенно ясный вопрос — с безнадежной задолженностью надо что-то делать. У колхозов долги эти как гири на ногах. И еще: почему мы платим колхозу за центнер сдаваемого государству картофеля почти в три раза меньше, чем он обходится? За молоко и масло — в два раза? Почему? Вопросы эти он задавал не только себе, а и в обкоме, в облисполкоме. Заградин ему как-то, осердясь, ответил так:

— Этих «почему» я тебе могу задать еще больше. Нужда законов не знает. Страну кормить надо? Надо. А это, дорогой мой, задача…

К концу дня Курганов вернулся в райком. Сегодня здесь было тихо — слышно, как большие часы в приемной мерно отсчитывали время. Яркий солнечный зайчик, отражаемый большим бронзовым маятником, беспокойно метался по комнате. Удачин и Мякотин были в райкоме. Иван Петрович с легкой обидой проговорил:

— Что же вы нас не предупредили? Мы бы вам показали всю районную столицу.

— Да сначала хотел просто прогуляться, а вышло иначе.

— Ну, как, понравился наш Приозерск?

— Вы знаете, понравился. Большинство домов в порядке, улицы очищены, и даже песочек на тротуарах.

— Старается наш райкомхоз, — довольно улыбнулся Мякотин.

Однако Михаил Сергеевич суховато спросил:

— Иван Петрович, что у нас с топливом? В Доме культуры и в школе хоть тараканов, морозь. Вы разберитесь, в чем там дело, и завтра же мне скажите. И, пожалуйста, следите за этим.

— С подвозом у нас трудновато, но накручу холку кому надо.

Курганов, обращаясь к обоим собеседникам, задал новый вопрос:

— Видимо, с фондами на товары нас подзажали? Уж очень бедно в магазинах.

Удачин ответил:

— С товарами плохо. На днях приезжала ко мне сестра, пошла в магазин. Парень ее у кого-то увидел заводной автомобиль и ну просить — купи! Да. Пошла она. А в магазине говорят: «Все продали». Потом продавщица ей шепчет: одну штуку найду. Сестра-то, дуреха, возмутилась и ушла. А я ей потом сказал: «Чего же ты растерялась? Чай, от переплаченной трешницы мы бы не обедняли».

Курганов удивленно посмотрел на Удачина, помолчал и продолжал:

— Дело не только в отсутствии товаров. Жулье и пьяницы в магазинах чувствуют себя как в раю. Особенно в «Гастрономе».

— Черт его знает. А жена постоянно хвалит этот магазин, — с недоумением проговорил Мякотин.

— Наводите порядок, Иван Петрович. Да и вы поглядывайте, — повернувшись к Удачину, закончил мысль Курганов.

Михаил Сергеевич говорил хмуро, недовольно. На душе была досада. Бывает иногда так, что трудно полностью узнать, раскусить человека. И хорошее есть у него, и плохое… Но вот появляется одна какая-нибудь черточка, деталь, фраза, поступок, пусть мелкий, еле заметный, — а в нем весь человек с его характером, нравами, привычками, взглядами на жизнь. Конечно, по одной такой детали нельзя судить окончательно, тем более делать какие-то выводы, но игнорировать ее тоже нельзя. Вот почему рассказ Удачина о том, как сестра покупала сыну игрушку, никак не выходил у Курганова из головы.

Что это? Ограниченность? Обывательщина? Или просто случайно оброненные фразы? Курганов еще взглянул на Удачина. Тот озабоченно переговаривался с Мякотиным. Подумалось: «Видимо, все-таки случайность. Что-то сегодня у меня настроение неважное, на все смотрю придирчиво».

Встряхнув плечами, как бы сбрасывая с себя это настроение, Михаил Сергеевич подошел к окну. По улице целая гурьба мальчишек катала большие снежные комья. За окраиной села по заснеженным взгорьям вилась укатанная санями и машинами дорога. По ней шли подводы. Куда ведет эта дорога? В какие места, к каким людям? Как мало ты еще знаешь, Курганов, Приозерск, его людей. Ох как мало. А надо знать все, и узнавать скорей, как можно скорей…

Курганов вернулся к столу, придвинул к себе календарь, долго делал на его листах пометки. Вызовы; беседы, встречи. Работники райкома, райисполкома, райсельхозотдел, комсомол, газета, милиция, районо. И колхозы, колхозы… Они заняли добрую половину испещренных записями листков.

Глава 6 В ГОСТЯХ У «ОТЦОВ РАЙОНА»

Мысль пригласить Курганова на ужин возникла у Вероники Григорьевны Мякотиной. Она с ней носилась несколько дней, советовалась с мужем, созвонилась с Виктором Викторовичем. Оба они согласились, хотя Удачин считал, что скорее всего первый секретарь откажется от визита к подчиненным. Но — попытка не пытка, в воскресенье в райкоме Мякотин решился. Момент был подходящий. Сидели втроем — он, Курганов и Удачин.

Курганов сказал:

— Вы меня не без оснований критиковали, что не расспрашиваю вас о районе. Может, поговорим сегодня? Удобно, никто не помешает. Как? Или есть личные планы на выходной? Тогда отложим.

— Михаил Сергеевич, тут есть одно предложение. Живете вы пока один, по-холостяцки. Ну так вот, приглашаем вас поужинать с нами. Сегодня наши хозяйки пельмени готовят.

Курганов согласился быстро:

— Спасибо. С удовольствием.

— Тогда я на минутку выйду и дам команду, — произнес Мякотин.

— Как впечатление от поездки к Беде? — спросил Удачин.

Курганов, подумав немного, ответил:

— Что же вам сказать? Вы ведь знаете, каково у них положение. Что, много у нас таких артелей?

— Да, наверно, половина.

— Березовка, безусловно, в очень тяжелом положении, но на ноги поставить ее можно, — задумчиво проговорил Курганов.

— Дай бог, как говорится.

— Нет, бог тут нам не помощник. Без его помощи придется ее в люди выводить. А народ там, Виктор Викторович, просто чудесный. Честное слово…

Когда Иван Петрович вернулся, Курганов уже внимательно слушал Удачина о делах в районе. Вступил в беседу и он. Оба, проработавшие здесь немалые годы, хорошо знали и экономику, и хозяйство, и людей Приозерья. И это было как нельзя кстати Курганову, который внимательно слушал, старался запомнить каждую цифру, каждый факт, каждую деталь. Разговор шел долгий, оживленный, горячий

…Когда Мякотин позвонил домой и сообщил, что они придут с Кургановым, подготовка к ужину приняла энергичный характер. На помощь Вероника позвала и Людмилу Удачину. Вероника Григорьевна, уже немолодая, но весьма деятельная и энергичная женщина, охотно дружила с несколько застенчивой и молчаливой Удачиной — ведь более или менее дружно жили между собой их мужья, а кроме того, по мнению Мякотиной, жене председателя исполкома ровней могут быть лишь жены секретарей райкома.

Когда Людмила Удачина появилась в передней Мякотиных, подруги шумно расцеловались, хотя не виделись всего несколько часов.

— Значит, будет? — спросила Людмила.

— Конечно. Я же говорила. Мякотин звонил и предупредил, что все должно быть на самом высоком уровне.

— Тогда давайте соображать, как будем угощать новое начальство.

— Начальство, — не скрывая ноток недовольства, проговорила Вероника Григорьевна. — Ни черта в области не знают людей.

Людмила согласилась:

— Виктор то же самое говорит.

— Конечно, ну сама посуди — кто лучше знает район — наши или этот самый Курганов? Ну да ничего. Поглядим — увидим. В Приозерье ни один приезжий долго не задерживается.

…Мужчины заявились в девятом часу вечера. Они ввалились в переднюю шумные, заснеженные, промерзшие.

Вероника Григорьевна поздоровалась с Кургановым улыбчиво, приветливо, но подчеркнуто независимо. Людмила под внимательным взглядом Михаила Сергеевича смутилась. Курганов подумал: «Где это я их видел? Откуда их знаю?» И, вспомнив утреннюю сцену в «Гастрономе», поморщился.

Гости столпились у телевизора. Через Приозерск недавно прошли из Москвы трансляционные линии, и приозерцы были охвачены телевизионной горячкой. Курганов рассказал, что его «команда» тоже поставила ему непременное условие — иметь ни много ни мало, а «Ленинград».

— И большая у вас «команда»? — спросила Вероника Григорьевна.

— Да нет, из потомства двое — сын да дочь. Дочь уже студентка, учится в институте, а парень еще малец — десятый год.

Курганов с интересом вглядывался во все, что его окружало. Мякотины жили в отдельном доме. Вероника Григорьевна долго и упорно воевала за свое гнездо. Немало понадобилось усилий, отчаянных споров и раздоров с мужем. И вот уже три года, как Мякотины живут «как люди».

Вероника Григорьевна, заметив, что Курганов с интересом осматривает их «гнездо», спросила с оттенком гордости в голосе:

— Как у нас, не очень плохо? Есть где отдохнуть председателю исполкома?

— О! — рассмеялся Курганов. — Не только председателю исполкома, а турецкому паше и то под стать эти хоромы.

Вероника Григорьевна пригласила всех к столу. Он ломился от закусок. Ветчина, севрюжка, колбасы. В нескольких глубоких тарелках соленья — огурцы, помидоры, грибы. В центре стола толпилась стайка бутылок.

— Да вы целый пир затеяли, — заметил Курганов.

— Ну что вы, Михаил Сергеевич, — потупилась Мякотина. — Мы ведь специально-то не готовились. Вы уж не взыщите.

Пока усаживались за этот обильный стол, Курганов невольно вспомнил свою сегодняшнюю прогулку по городу, посещение «Гастронома».

Он почувствовал досаду, что согласился прийти сюда. «Да. Пожалуй, лучше бы обойтись без пельменей, а поужинать в гостинице. Ну да ладно — теперь уже поздно». Но чувство досады не проходило.

Когда все уселись, Иван Петрович предложил Курганову:

— Вам слово, Михаил Сергеевич.

— Просим, просим. За вами программный, так сказать, установочный тост, — пытаясь шутить, но мрачновато проговорил Удачин.

Курганов натянуто улыбнулся.

— Ну нет, здесь давайте обойдемся без директив и установок. Я предлагаю выпить за наших любезных хозяек… Они немало потрудились, чтобы так угостить нас.

— Да что вы, какой там труд!

— Не говорите. Такое, — Курганов показал на стол, — дается не легко.

Женщины, польщенные, улыбались, не замечая никакого намека в словах Михаила Сергеевича.

Людмила, сидевшая недалеко от радиоприемника, включила его. Послышалось тихое гудение нагревающихся ламп, потом комнату наполнили взволнованные звуки оркестра. Курганов закрыл глаза, задумался.

— Шестая симфония Чайковского, — проговорил он, вздыхая.

— Вы, видимо, любитель музыки? — спросила Вероника Григорьевна.

— Ну, Чайковского-то просто нельзя не любить.

— Я согласна с вами, — вдруг горячо и как-то нервно, проговорила Людмила Удачина. — Иногда от хорошей музыки я даже плачу.

— Возвышенная душа, — с иронией подтвердил Удачин.

— Ну, такие слезы, Людмила Петровна, в упрек не ставятся, — заметил Курганов. — Если уж говорить откровенно, то такой грех и со мной иногда бывает. Я, когда бываю в Москве, обязательно на симфонический концерт стараюсь попасть. — И, вздохнув, добавил: — Только вот бывать там приходится редко.

Они завели разговор о московских театрах и актерах, но ни Мякотин, ни Удачин разговор этот почти не поддерживали.

— Жизнь наша хлопотная, не до театров, — со старческой озабоченностью проговорил Мякотин. — Так порой забегаешься, так тебя закритикуют да заинструктируют, что про самого себя забудешь. У меня уж и годочки сказываются.

— Вот это вы зря, — горячо возразил Курганов. — Вам сколько?

— Пять десятков стукнуло.

— До старости вам шагать и шагать. Зря вы торопитесь.

— Да я не так чтобы уж очень, — стал было объяснять Мякотин, но Михаил Сергеевич, повернувшись к Веронике Григорьевне, продолжал:

— Вы что же плохо воспитываете мужа? Строже, строже надо держать нашего брата в руках. В театры, кино, на концерты тащите его, а о годах и вспоминать не давайте.

Вероника махнула рукой:

— Да он прибедняется. Он еще подковы гнуть может. Только вот живот наел.

— Опять же вы виноваты. Не кормите. Не давайте есть, и все.

— Попробуй его не накорми. Ты, говорит, что, Советскую власть хочешь голодом уморить?

Удачин, улучив паузу, прямо спросил:

— Ну, каково ваше впечатление о приозерцах, Михаил Сергеевич?

Курганов пожал плечами.

— Я слишком мало времени проработал, чтобы судить о людях. Думаю, что, как и везде, есть и хорошие, есть и плохие. Больше, конечно, хороших.

— Я имею в виду руководящий актив.

— Ну, а о руководящем активе надо судить по делам в районе.

Мякотин озабоченно заговорил:

— Вот вы говорите, что район надо вытянуть за два-три года. Это, конечно, очень хорошо. Но ведь помощь, помощь нам нужна. А будет ли она, эта помощь? Вот в чем вопрос.

Мякотин уже по предварительному впечатлению понял, что Курганов опытен, бесспорно, знает село и, по всей видимости, имеет твердый характер. Иван Петрович робел перед Кургановым и все эти дни никак не мог найти правильный тон разговора с ним. Поэтому он очень обрадовался согласию Курганова поужинать вместе, надеясь, что в домашней обстановке эта робость пройдет. «Выпьем, поговорим чуток, приглядимся друг к другу», — думал он. Но вот выпить как следует явно не удавалось. Почти не пьет Курганов-то. А жаль. Какие закуски стоят почти нетронутыми!

Курганов внимательно поглядел на Мякотина, потом перевел взгляд на Удачина, на женщин. Все ждали его ответа.

— Видите ли, помощь району, конечно, нужна. И область помогать будет. Но не следует забывать, что у нее пятьдесят пять районов и поддержки ждут все.

— «Помощь», «поддержка»… Все это слове. А здесь нужны не слова, а дела. Областные же товарищи пока только критикуют да делают оргвыводы.

— Ну это вы зря, Виктор Викторович, — возразил Курганов.

— Ничего не зря. Факты вещь упрямая.

— Какие факты?

— Долги за колхозами — это факт. Семян не хватает — факт. Нет кормов, и скот гибнет — это, к сожалению, тоже факт. А области хоть бы что. — Все это Удачин проговорил спокойно, рассудительно и налил всем рюмки.

Мякотин молчаливо кивал в знак согласия.

Курганова обозлила их мрачная солидарность. «Будто панихиду справляют, — с досадой подумал он. — И главное, говорят и думают так, словно кто-то другой, а не они виноваты».

— За район отвечаем мы с вами, а не обком и облисполком. Будем толково хозяйничать — помогут, плохо поведем дела, за оргвыводами тоже дело не станет. Пока же хозяйничали плохо, — проговорил Михаил Сергеевич хмуро.

— Поглядим, как у вас пойдет, — не сдержался Удачин.

Курганов, однако, миролюбиво ответил:

— Ну, вам не глядеть положено. Вместе, Виктор Викторович, вытягивать район будем.

Мякотину эти слова понравились, они в какой-то степени уже отвечали на беспокоившие его вопросы. Заметил их и Удачин. Чтобы смягчить обстановку, он проговорил:

— Мы что же? Мы готовы сделать все, чтобы помочь вам.

— На нас вы можете надеяться. Мы вам сделаем все, — подтвердил несколько захмелевший Мякотин.

— Не то говорите, дорогие товарищи. Не то. Что значит — мне будете помогать? Вы же сами руководители района. В одной упряжке идем. Нам предстоит поднять людей, убедить, что можно укрепить наши колхозы. Можно. И самим, самим поверить в это твердо. Иначе ничего у нас не выйдет. Разве можно сдвинуть такое дело, не веря в него?

Вероника Григорьевна зорко следила за разговором мужчин и, когда Курганов не обратил внимания на выпады Удачина, подумала: «Этот по пустякам не взъерошится. Выдержки на троих хватит». Послушав еще немного, Вероника Григорьевна, поднявшись, проговорила:

— Людмила Петровна, пора подавать на стол, что было обещано — пельмени.

Курганов заметил:

— Людмила Петровна что-то помалкивает. Наверно, мы наскучили ей.

— Не обращайте внимания, — ухмыльнулся Удачин. — Людмила Петровна у нас натура романтическая.

Удачина ничего не ответила, только посмотрела на мужа как-то чуть виновато и испуганно, как бы спрашивая: «Я сделала что-нибудь не так?» Удачин опустил глаза и занялся какой-то закуской, а Курганов подумал: «Что-то не очень ладно между ними».

Мякотин снова завел разговор о делах колхозов. Между ним и Удачиным зашел спор о севооборотах и о землях района. Из мерно текущего разговора можно было понять одно — земли в Приозерске хуже некуда.

Михаил Сергеевич слушал молча. Удачин и Мякотин говорили о том, что, в сущности, очень интересовало Михаила Сергеевича, но желания активно включаться в разговор не было. О делах района говорилось много, даже очень много, но спокойно, без глубокой заинтересованности и искреннего интереса. А Михаил Сергеевич органически не выносил этого. Он был убежден, что излишнее спокойствие в людях исходит из равнодушия к делу, из лени их натур.

В то же время сидеть молча и портить людям настроение было не в характере Курганова.

«Чего я на них тоску навожу, — подумал он о себе с упреком. — Это просто свинство с моей стороны. Я же в гостях». И Михаил Сергеевич, постучав вилкой по фужеру, предложил:

— Знаете что, товарищи, все это очень интересно, а для меня особенно, но мы же совсем замучаем наших хозяек. Да и сами не отдохнем. Делу время — потехе час. Предлагаю переменить тему. Тем более что пельмени исключительно вкусны, настоящим сибирским не уступят, честное слово. А уж сибиряки в этом понимают толк.

— Вы бывали в Сибири? — спросила Удачина.

— Пришлось. Немного. Перед войной.

— Поди, охота там… — мечтательно протянул Мякотин.

— И не говорите, — махнул рукой Курганов. — А между прочим, как у нас в районе с охотой? Рек, озер много — должна быть дичь и рыба. Мне шофер говорил, что места есть знатные.

Михаил Сергеевич был из тех, кто, поймав за полдня ерша или уклейку, считает, что это дар небесный, из тех, кто готов без конца восторженно рассказывать о том, как однажды он слышал удивительную песню глухаря или тетеревиный ток.

Когда Иван Петрович стал рассказывать о Крутояровских заводях в пойме Славянки, где весной садятся огромные стаи диких уток и гусей, Курганов в восторге даже встал из-за стола и нетерпеливо прошелся по столовой. Казалось, если бы не мороз на дворе, то он сегодня же помчался бы в эти самые крутояровские плавни. Людмила Петровна предложила:

— Что мы все говорим да говорим, хоть бы песню спеть, что ли? — и, сказав это, покраснела.

Курганов ее сразу поддержал.

— Правильно. Давайте песню.

Спели «Заветный камень», «Скалистые горы», их сменил «Орленок». Осмелел и Мякотин, чуть дребезжащим тенорком он затянул «По диким степям Забайкалья», и его тоже все дружно поддержали.

Часов в одиннадцать Курганов собрался уходить. Хозяева и Удачины очень удивились такому раннему уходу, но Михаил Сергеевич настойчиво просил отпустить его отдыхать.

Он распрощался со всеми и вышел на улицу. До гостиницы было далековато, и Михаил Сергеевич радовался этому, хотелось пройтись.

Думалось о людях, с которыми его столкнула новая работа. И Удачин и Мякотин люди вроде хорошие, но есть что-то в них такое, что раздражает, глушит чувство симпатии. Что именно? Наверное, вот что — неоправданное довольство собой, уверенность, что они люди необычные, не какие-то там рядовые, а особенные, «руководящие». Раздражает еще это спокойствие, поразительная убежденность, что они делали и делают все возможное, чтобы поднять район. Особенно непонятен Удачин. Что за человек? Что за работник? Почему нервничает? Почему ершится? Видимо, не может свыкнуться с переменами.

…А в доме Мякотиных в это время горячо обсуждали прошедший вечер, делились впечатлениями о Курганове.

Удачин на вопрос Мякотина о госте ответил мрачно: «Поживем — увидим».

— Ну, а твое мнение? — спросил Иван Петрович жену. — Каковы твои наблюдения? — в душе он всегда признавал, что Вероника не лишена ума, и советами ее не пренебрегал, хоть и делал при этом снисходительный вид.

Вероника Григорьевна, подумав, ответила:

— Не легко вам будет, не легко. Думайте да гадайте, какие тропки проторить к нему.

Глава 7 ПОНЕДЕЛЬНИК — ДЕНЬ ТЯЖЕЛЫЙ

Утром в понедельник, как только Курганов появился в райкоме, Вера доложила ему, что приходил Пухов из райторга. Сейчас он у Удачина.

— А что у него ко мне?

— Говорит, что-то неотложное.

— Ну хорошо. Но сначала я посмотрю газеты.

Через несколько минут Вера вошла вновь.

— Пришла Никольская — директор школы. Примете ее?

— Антонина Михайловна? Очень хорошо. Пусть заходит.

Войдя в кабинет, Антонина Михайловна спросила:

— Ну, как вам понравился Приозерск? Экскурсия не разочаровала?

— Впечатлений много, самых различных. Кстати, почему Бел-камень? Что-то сказочное, былинное.

— А вы не смейтесь — он действительно знаменитый. Отсюда Димитрий Донской наблюдал за движением своих дружин к полю Куликову. На Бел-камне был сторожевой пост мятежных отрядов Ивана Болотникова. Да и в наше время Бел-камень пригодился. Семен Буденный бывал здесь в период гражданской, выбирал пути для своих конных отрядов. С вершин приозерских холмов наши генералы руководили разгромом танковой армии Гудериана.

— Тогда немудрено, что приозерцы гордятся своим городом.

— Я уверена, что и вы его полюбите. Честное слово, полюбите. И город, и все наше Приозерье.

— Я тоже так думаю. Иначе не будет от меня толку ни городу, ни селу.

Никольская вздохнула и задумчиво ответила:

— Да. С селом у нас совсем плохо.

— Ну, такой вывод верен лишь частично. Не во всех колхозах плохо.

— Не во всех, но во многих. У меня ведь везде мои бывшие ученики — и в колхозах, и в сельсоветах, и в сельпо. Заходят. Рассказывают. И знаете, Михаил Сергеевич, конечно, советчик в этих делах я плохой, но кажется мне, что первейшее дело — это возродить у людей веру в то, что они встанут на ноги. Без этого колхозы не поднять.

— Это вы очень верно говорите. Очень правильно, — согласился Курганов. И продолжал: — Урожаи у нас низки. Недопустимо низки урожаи. Низки же потому, что плохо обрабатываем землю, мало вносим удобрений.

— А удобрений мало вносим потому, что скота нет, а скота нет потому, что кормов мало, — в тон Курганову проговорила Никольская.

Курганов улыбнулся.

— Значит, круг, заколдованный круг получается. Верно ведь? И тем не менее из этого круга не один, а десятки выходов. Вот слушайте…

Антонина Михайловна внимательно слушала Курганова, и ей невольно думалось, что на селе сейчас нужны именно вот такие одержимые, неуемные люди. А Михаил Сергеевич вдруг замолчал, чуть виновато улыбнувшись, проговорил:

— Заговорил я вас. Извините. А ведь у вас, наверное, ко мне свои дела.

— Откровенно говоря, дела, конечно, есть. Но под всем, что вы сейчас говорили, я подписываюсь не задумываясь.

— Спасибо. А теперь я вас слушаю.

— Представьте, у нас в городе нет детской библиотеки. Ребята у нас страшно любознательные, но книжку взять негде. Книжный фонд — более десяти тысяч томов — валяется где попало. Мы на сессии райисполкома эти вопросы поднимали, на учительских совещаниях говорили, в область писали, а воз и ныне там.

— Но для библиотеки ведь нужно не такое уж большое помещение?

— Конечно, несколько комнат. И все-таки это трудно. Очень трудно. Но ведь надо же искать выход.

Курганов вздохнул:

— Давайте искать этот выход вместе. Подумайте, может, есть на примете какой-нибудь дом, который плохо используется? Может, какие-нибудь районные организации подуплотнить?

Никольская озадаченно проговорила:

— Не знаю, право.

— Ну, ладно. Мы сами посмотрим. Может, что найдем. Еще что, Антонина Михайловна?

— Опять хочу вернуться к селу, Михаил Сергеевич. У меня нечто вроде предложения или совета, что ли. В районе более полутора тысяч старшеклассников да около тысячи человек в техникумах. Не отправить ли их летом в колхозы? Ну, допустим, какая-то часть молодежи поехать не сможет — по домам подастся. Но ведь тысяча, а то и тысяча пятьсот человек может поехать. Дело-то это не новое, в некоторых областях оно довольно хорошо организуется. Предлагали и мы не раз попробовать, да, видимо, не до нас было. Вот об этом я и хотела поговорить…

Предложение Никольской глубоко взволновало Курганова. Он понял, что оно шло от всего сердца и исходило не только от нее самой, но и от ее товарищей по профессии. Он подошел к Антонине Михайловне и крепко пожал ей руку.

— Спасибо вам, Антонина Михайловна. Предложение ваше замечательное, и мы всячески его поддержим. Да, да. Безусловно, поддержим и распространим по всему району…

Когда Никольская вышла из кабинета, Курганов долго стоял у окна, задумавшись и чуть-чуть улыбаясь. И дело было не только в этих будущих ребячьих отрядах, нет. Не только этому радовался Михаил Сергеевич. О селе начинали думать все — вот что волновало и радовало Курганова.

После Никольской в кабинет вошел низенький, одутловато-толстый человек с красноватым лоснящимся лицом. Он простецки улыбался, обтирал платком бритую голову, а глаза, маленькие, чуть видные за розовыми мешочками щек, сверлили Курганова, изучали, спрашивали, прикидывали… Он подошел к столу, вытянулся, опустил руки по швам и удивительно тоненьким, так не шедшим к его массивной фигуре голосом пропел:

— Докладывает Пухов. Глава торговой фирмы «Приозерский райторг».

Курганов удивленно поглядел на Пухова и мрачновато спросил:

— Вы давно были в «Гастрономе»?

«Ну, начинается», — холодея, подумал Пухов. Ему уже рассказали, где побывал Курганов, и начальнику райторга стоило немало труда шутить и улыбаться. Но он твердо решил внушить Курганову мысль, что Пухов — энергичный, подвижный человек, толковый, пробивной работник. А что надо создать такое впечатление, он понял из разговора с Мякотиным. Иван Петрович, напутствуя, его, сказал прямо:

— Курганов терпеть не может мямлей и нытиков. Сам он колготной, будто ртуть, таких и любит, имей это в виду.

Не дожидаясь ответа, Курганов продолжал:

— Там у вас невесть что творится. Грязь, товаров ни черта нет, продавцы охамели до того, что, не стесняясь, белым днем водку глушат…

— Безобразие. Я им за это всыплю, — гневно провозгласил Пухов.

— Вообще дела в вашей фирме, видимо, обстоят явно неблагополучно. Я, правда, недавно в районе и видел мало. Но где бы ни заходил в магазины — одна картина: нет даже самых обычных, не дефицитных товаров.

— Например? — вскинул белесые ресницы Пухов.

— Например, мыла, галош, чулок, бритв… Да легче перечислить то, что есть.

— Ассортиментный минимум у нас строжайше соблюдается, товарищ Курганов.

— Минимум-то, может, и есть, а товаров нет. Между прочим, самым плохим качеством работника я считаю склонность к преувеличениям.

— Не совсем понимаю!

— Ну, когда занимаются очковтирательством.

— Теперь понимаю.

— Вы зайдите в магазин «Хозтовары» около рынка. Ведь там, кроме мастики для полов и синьки, ничего нет. А колхозников туда приходит немало. И они, конечно, почем зря клянут районные власти.

— Недостатки в нашей деятельности, наверно, есть, я не отрицаю, — проговорил Пухов. — Но прошу учесть, — поднял он палец, — причины абсолютно объективные.

Курганов встал, прошелся от стола к окну. Вернулся, потом в упор поглядел на Пухова и тихо, но твердо проговорил:

— Причины, видимо, конечно, есть. Но давайте условимся так: вам поручено дело — извольте за него отвечать. Если не наведете порядок в магазинах, не разгоните пьяниц и хамов, какие подвизаются, например, в «Гастрономе», — пеняйте на себя. Пощады не ждите. Но не только это. Ассортимент товаров надо расширить. Атакуйте облторг, центросоюз, промкооперацию. Где будут отказывать — подключайте райисполком. И чтобы в нашей торговой сети появились такие «редкостные» предметы, как грабли, косы, лопаты, топоры, бруски…

— Труднейшее дело, доложу вам. Не хотят работники промышленности учитывать запросы колхозных масс.

— Меньше громких слов, Пухов. Связывайтесь с Ветлужском, Москвой, соседними областями, толкайтесь в местную промышленность. Условливаемся, Пухов, — месяц, два — вот вам срок.

Пухов торопливо записывал, хлопал глазами, вздыхал, потом, встав со стула, торжественно проговорил:

— Михаил Сергеевич, заверяю вас, как нашего главного руководителя, костьми ляжем…

— Костьми ложиться не нужно, но срок забывать не советую…

— Эх, если бы всегда торговле такое внимание было, мы бы тогда…

Курганов поморщился, прервал Пухова и продолжал свою мысль:

— И займитесь ворами и жуликами. Я не принадлежу к тем, кто всех работников торговли стрижет под одну гребенку. Но проходимцев за прилавками терпеть не будем. И еще к вам просьба…

— Пожалуйста, Михаил Сергеевич.

— Был я у Бел-камня. Ну, товарищи дорогие. Такие изумительные места, красота какая, а руки приложить никто не хочет. Лыжная база — скорее курятник, а не база.

— Ну, это не по нашей части. Есть же комитет физкультуры.

— Комсомольцы рвутся своими силами построить павильон, а лесу достать не могут.

— У нас лесу тоже нет, — торопливо проговорил Пухов.

— Но у вас на складе лежит десять сборных домов. Вот вы бы и отдали парочку ребятам.

— А откуда вы это узнали?

— Порядок дела не портит, однако…

— Не могу отдать, Михаил Сергеевич. Резерв.

— Чей? Что за резерв?

— Районного руководства.

— Районного руководства? Ничего не понимаю. Зачем он районному руководству?

Пухов замялся.

— Ну мало ли зачем. Понадобится.

— Сколько времени лежат эти дома?

— Три или четыре года.

— Бить вас некому. Резерв. Тоже мне хозяева. Такая ценность мертвым грузом лежит. — Курганов нажал кнопку звонка. Когда Вера вошла, мягко, но коротко бросил: — Родникову к телефону.

Пока соединяли с райкомом комсомола, Курганов молчал. Его собеседник тоже помалкивал. Раздался приглушенный звонок, Курганов взял трубку.

— Товарищ Родникова? Здравствуйте. Вот у меня в кабинете товарищ Пухов. Он согласен отдать вам для базы на Бел-камне два сборных дома. И еще один он поставит для своих нужд. Да, да. Обещает быстренько открыть кафе или в крайнем случае буфет с горячим кофе. Ну, благодарите не меня, а фирму «Приозерский райторг». Да, да. И еще вот к вам какая просьба. Свяжитесь с Антониной Михайловной Никольской. Да, да. Директор школы. Они очень интересное дело затевают. Ребят будут готовить к работе в колхозах. Отряды хотят организовать. Инициатива очень нужная, ее нам надо всячески поддержать. Обязательно поддержать. — И, положив трубку, спросил: — Вы все поняли, Пухов?

— Все, как на ладони.

— Желаю успеха.

Уходя, Пухов, как бы между прочим, проговорил:

— Совсем забыл спросить вас, Михаил Сергеевич, продукты будет сама хозяйка забирать или организовать доставку?

— Какие продукты?

— Ну всякие, какие понадобятся. Только дайте указания: как, куда, когда?

Глаза Курганова холодно блеснули под нахмуренными бровями.

— Указание вам следующее: закрытое распределение товаров, какие бы они ни были — мясо это или икра, шубы или туфли, — прекратить.

— Но позвольте…

— Не позволю. Ни вам, ни себе, никому. И прошу иметь в виду, что есть вопросы, по которым не следует дожидаться повторных указаний. Ясно? Вы меня поняли? — этот вопрос Курганова прозвучал так многообещающе, что Пухов ответил незамедлительно:

— Будьте спокойны. Все понял.

Из кабинета Пухов вышел, отдуваясь, вытирая пот своим огромным платком. Закрыв за собой дверь, он, ни к кому не обращаясь, со вздохом проговорил:

— Правду говорят — понедельник день тяжелый.

Глава 8 МЕЖДУ ДВУХ ОГНЕЙ…

На Алешино опускался морозный вечер. Весь день вьюжило, теперь разведрило, и на небе проглянули темно-синие просветы с мерцающими россыпями звезд.

Скоро сумеречную тишину улицы нарушили переливистая трель гармоники и голоса молодежи.

Выйдя из дома, Василий Крылов остановился около калитки, прислушался. Любил он эти вечерние часы. Будь то ранней весной, когда удивительно пахнет оттаивающая земля и журчат ручьи, будь то летом, когда голову дурманят запахи волглых трав, или как сейчас, когда все спит под снегом и мороз пощипывает нос и щеки, — все равно, в любое время года вечера в родном Алешине, суматоха и кутерьма молодежных сборищ с их песнями, шутками, весельем для Василия всегда были полны обаяния.

В дальнем конце улицы зазвенел девичий голос: «Я на реченьку гляжу, в голубую даль, никому не расскажу про свою печаль…»

Василий прислушался, и радостная улыбка озарила лицо. Конечно же Зина, это ее голос. Он застегнул пиджак, поправил ушанку и зашагал по дороге.

…Позже, когда были перепеты все песни, а снег около правления колхоза стал от танцев твердый, как лед, и молодежь начала расходиться по домам, Василий, взяв Зину Корягину за руку, тихо сказал:

— Посидим немного.

Они поднялись на крыльцо детского сада. Дом этот стоял посреди деревни, на небольшом взгорье, и казалось, что через дома и огороды он вглядывается в далекие заснеженные поля и перелески. Когда-то он принадлежал первому деревенскому богатею Курмыцкому.

Большое крыльцо с тонкими витыми столбами и затейливым кружевным козырьком выходило в сад, обнесенный высоким палисадником. Василий перчаткой смахнул снег со ступенек и усадил Зину. Потом быстро заглянул в ее большие серые глаза. Сегодня они были опять грустные.

— Ты что, Зинуша?

— Да так, — Зина плотнее закуталась в шаль, проговорила: — Опять был разговор с отцом…

…Василий и Зина дружили давно. Еще когда бегали в начальную школу, деревенские мальчишки дразнили их «женихом и невестой»… Посмеивались и взрослые. С годами дружба перешла в любовь… Но свадьбы пока не предвиделось. И причиной этому были крупные нелады между Василием Крыловым и отцом Зины — Степаном Кирилловичем Корягиным, председателем колхоза. Характер у Корягина был суровый, властный. Он не раз во всеуслышание заявлял, что в Алешине представляет всех — и партию, и Советскую власть…

Крылов и его товарищи порой никак не могли понять своего председателя. Им было, например, совершенно непонятно, как Корягин мог решиться изменить норму высева пшеницы? Оказалось, он хотел сэкономить и иметь резерв зерна. Что же касается будущего урожая, он рассуждал просто: авось повезет. Не всегда ведь вымокали посевы. Ну разве это хозяйский подход к делу? Комсомольцы возмущались и по такому поводу: осенью, хотя колхоз и не выполнил план мясопоставок, два бычка были порешены для Праздника урожая. А история с поросятами? В Алешине была свиноводческая ферма, и ферма неплохая. Так вот, кое-кто из района и области повадился брать поросяток именно здесь. Породистые, гладкие, упитанные. Ребята шпыняли за это председателя при каждом удобном случае, а он огрызался, бранился, шумел.

Нет, не было взаимопонимания между комсомольцами и председателем алешинского колхоза.

Ни для кого не было секретом, что Степан Кириллович не одобряет дружбу своей дочери с Василием Крыловым.

— Вот что, Зинаида, — не раз говорил он ей. — Бросай-ка ты свои шашни с ним. Не нравится мне твой выбор.

Зина прекрасно понимала, что примирить двух таких разных людей, как Василий и отец, будет трудно. Часто она с болью спрашивала:

— Ну почему тебе не нравится Василий?

— Горлопан это, а не парень. Пустой.

— Ты же не нрав, отец. Разве он плохо работает?

— Работает! Глотку драть он мастер.

Дочь видела, что переспорить отца трудно, и прекращала разговор. Она полагалась на время, но время не помогало. К своему огорчению, Зина видела, что и Василий все больше проникается неприязнью к Степану Кирилловичу.

Зина узнала, что сегодня у них опять была стычка, и вышла на улицу удрученная.

Недавно под нехватку кормов колхоз выбил в районе изрядный куш концентратов. А через две недели от алешинских сараев ушло пять иногородних грузовиков, доверху навьюченных сеном. Крылов, возмущенный, пошел к Корягину.

— Нехорошо получается, Степан Кириллович.

— Ты это о чем?

— Да об истории с кормами и с сеном.

— Ну, помогли тулякам. Что же тут зазорного?

— Как-то неладно все это выглядит. Давайте на правлении разберемся.

— А в чем разбираться-то? Все в ажуре. И соседей выручили, и мы не в накладе. Не о себе ведь пекусь. Хозяйство вести — это, милый, не портками трясти, так в народе-то говорят? Усекай, комсомол, учись, пока я жив.

Но не только об этом был спор у Корягина с Крыловым.

…Несколько лет назад в Алешине был организован пункт «Заготзерна». В закромах колхоза хранилось около тысячи центнеров государственной ржи. И теперь поступило распоряжение начать переброску зерна на элеватор.

Как только начали вывозку, в колхозе пошли разговоры, что хлеб сильно отсырел. Василий Крылов, услышав об этом, вспомнил, что несколько дней назад видел колхозные амбары открытыми. Стояла оттепель, шел мокрый снег с дождем, и Василий удивился тогда — зачем в такую погоду открывать амбары? Теперь он понимал, почему это было сделано.

Василий пошел к крайнему амбару и насыпал полведра ржи. Серовато-коричневые зерна были влажны и покрыты мельчайшими каплями — будто росой.

— В чем дело? — спросил Корягин, увидя Крылова, входящего в правление с ведром.

— Нельзя такое зерно отправлять, Степан Кириллович.

— А что, я за пазухой высушу тысячу-то центнеров?

— Не надо было увлажнять…

— Что ты городишь? Кто его увлажнял?

— Кто приказал открыть амбары в такую слякоть?

Корягин не предполагал, что вся его хитрость, давно задуманная и, казалось, так ловко осуществленная, будет просто и безошибочно раскрыта. А ведь как все было продумано! Верные тридцать — сорок центнеров осталось бы в колхозных амбарах.

Корягин встал из-за стола, подошел к Василию.

— Ну чего ты мечешься? Давай разберемся.

Корягин говорил долго, мягко, рассудительно. Выходило, что никто не хотел увлажнять зерна. Бросил мельком и такую фразу, что ничего плохого не будет, если колхоз, скажем, получит какие-то там отходы. Это ведь сущие крохи. Не себе в карман прочит Корягин это зерно.

Василий понял, что его хотят уговорить, и он суховато повторил:

— Надо проветрить амбары, благо погода сухая. Потом уж вывозить.

— Совсем ошалел, — зло бросил Корягин. — Свои инструкции оставь при себе.

— Степан Кириллович, вы прекрасно понимаете, чем все кончится. И знаете, что надо сделать.

— Ну, а раз я знаю, так и не лезь со своими советами. Молод еще.

— Смотрите. Я вас предупредил.

Вечером Степан Кириллович говорил с дочерью. Разговор вышел крутой, тяжелый и неприятный.

Зина слушала отца и мучительно, лихорадочно думала. Она опять то оправдывала его, то становилась на сторону Василия. Но все чаще и чаще спрашивала себя: «Почему, в самом деле, Василий взъелся на отца? За что его так ненавидит?»

…Зина сидела мрачная, нахмурив брови, обхватив руками колени. Он попытался осторожно привлечь ее к себе, но она отчужденно отодвинулась.

— Я не думала, Василий, что ты… такой. Зачем это тебе? Зачем? Перед кем ты выслуживаешься?

Василий удивленно, ошарашенно спросил:

— Зина, что ты говоришь?

Она порывисто встала и сбежала с крыльца: Поднялся и Василий.

— Провожать не надо.

Василий постоял с минуту, затем вышел за калитку. Зина на ходу быстро завязывала шаль и ни разу не обернулась.

Механически, бездумно он пришел домой и долго бесцельно бродил по комнате.

В голову приходили самые разнообразные мысли. «А может, я не прав? Почему все-таки мы никак не можем договориться с Корягиным? Почему все чаще и чаще стали спорить с Зиной? Может, дело во мне? Может, я что-то не так понимаю?» Василий вдруг отчетливо представил себе, что вот он явился к Корягину и признал свою неправоту. Что последует за этим? «А последует вот что, дорогой товарищ Крылов. Опять в правление будут наведываться какие-то темные личности, опять из Алешина на базар потянутся ночные обозы. Пожалуй, кое-кто будет доволен. Доходы-то обязательно вырастут. И колхозники вновь будут сидеть на собраниях молча, отводя друг от друга глаза, будто связанные круговой порукой». Мысль услужливо рисовала Василию картины его капитуляции. Он представил себе, как сникли бы ребята, как пропал бы их задор. А колхозники! Они здоровались бы с ним, с комитетчиками не так, как сейчас, — кто приветливо, кто сухо, но все с уважением. Нет, встречали бы с обидным, холодным безразличием.

И еще картина. Вот Василий в доме Корягина. Хозяйские повелительные нотки в голосе Степана Кирилловича, когда он хвастливо наставляет его, как вести дела, субботние и воскресные «чаепития», начинающиеся с водки и кончающиеся ею же.

Год-два, а потом и он, Василий Крылов, будет так же крякать после выпитой чарки, так же будет лосниться его лицо, и так же, как и тесть, он будет хитро мудрить над тем, как выгоднее жить…

Нет, Зинаида Степановна, это не для нас.

…Комитет комсомола собрался вечером в читальном зале клуба. Часам к семи все ребята были на месте. Задержался лишь сам Василий. Он зашел в правление колхоза, чтобы пригласить на заседание комитета Корягина.

Зашедшая в правление колхозница сказала Василию:

— Велел сказать, что не придет к вам, некогда ему.

— Ну что будем делать? — спросил Василий комитетчиков.

— Как что? Сегодня же сообщить в райком.

— Он-то уверен, что мы только попугаем его…

— Ну и пусть надеется.

Зина сидела, опустив голову, не глядя на товарищей. Когда ее попросили, чтобы она сказала свое мнение, Зина даже не подняла головы:

— Не знаю.

…Комитет комсомола поручил Василию Крылову утром выехать в Приозерск и доложить райкому партии о случае с зерном…

С комитета Зина ушла первой. Вслед ей дружно раздалось:

— Зинуша, возьми батьку в оборот… пусть одумается…

Проходя мимо Василия, она встретилась с ним взглядом и тотчас отвернулась.

— А ведь ей очень тяжело, ребята, — проговорил кто-то.

Глава 9 ПИТОМЕЦ ТИМИРЯЗЕВКИ

Сгущались сумерки зимнего вечера. В холодном, аспидно-черном небе одна за другой загорались далекие голубоватые звезды. Снег скрипел под ногами, предвещая крепкий мороз.

Нина Родникова торопливо шла домой. День сегодня выдался беспокойный, хлопотливый, она устала, а сейчас еще донимал холод. Хотелось поскорей оказаться в теплой, натопленной комнате, выпить горячего-горячего чая, а потом, устроившись около горячей печки, взяться за книжку. Сегодня Нина купила в райкомовском киоске томик Леонида Андреева, и ей не терпелось полистать его, перечитать любимые рассказы.

Она уже хотела подняться на крыльцо, как ее окликнул Удачин. Нина остановилась.

Виктор Викторович, видимо, спешил — дышал учащенно, говорил чуть сбивчиво.

— И бежите же вы… Что так торопитесь?

— Холодно! — И Нина выдохнула клубистую сизоватую струю. — Видите? Совсем промерзла, пойду пить чай.

— А меня угостить не собираетесь?

— Отчего же, — несколько замявшись, ответила Нина. — Зайдите.

— Спасибо, Нина. Так тяжко на душе. Хоть вы поймите.

— Случилось что-нибудь? Ну идемте, дома расскажете.

…Отношения между Удачиным и Ниной Родниковой давно уже были предметом глухих разговоров в Приозерске.

Началось это еще в первые дни после приезда Нины в район. Как-то в хмурый осенний день Удачин возвращался из Ветлужска. На шоссе, километрах в тридцати от Приозерска, стоял автобус — с ним, видимо, что-то случилось, и пассажиры толпились около, терпеливо дожидаясь, пока шафер починит поломку. Когда «эмка» Удачина, обходя автобус, чуть уменьшила ход, к ней устремилось несколько человек. Виктор Викторович сразу заметил Родникову. Она стояла поодаль, на бровке шоссе, не обращая внимания на машину и кутерьму около нее.

Костя Бубенцов тоже заметил девушку. Он обменялся взглядом с Удачиным, сразу понял его и объявил нетерпеливым пассажирам:

— Граждане, мы подвезем вот эту гражданочку, она с вещами. Так что уж извините нас. — Он выскочил из машины и предложил:

— Пожалуйста, гражданочка, — и подхватил чемодан, не особенно дожидаясь согласия Нины. Потом подошел к какой-то старушке, сидевшей на своих узлах, помог и ей забраться в автомобиль.

Когда машина тронулась, Удачин повернулся к спутницам и шутливо-строго спросил:

— Ну, пассажирки, рассказывайте, кто такие и куда путь держите?

Виктору Викторовичу было под сорок, но цветущее здоровье, подвижная натура, вечные хлопотливые поездки по району сохранили ему моложавый облик.

Нина Родникова ему понравилась сразу. Молодое, чуть подрумяненное смущением лицо, серые мягкие глаза, пышные каштановые волосы. Виктор Викторович оживленно переговаривался с нею, расспрашивая об учебе, о товарищах, о ее планах. Усиленно хвалил район. Он так оживился, что даже старушка, что до сих пор тихо сидела в уголке, и та увлеклась разговором и стала вторить восторженной хвале родным местам. Шофер тоже нет-нет да и вставлял свое слово.

Нина ехала и думала, что ей удивительно везет последнее время. В самом деле, по окончании Тимирязевской академии послали, куда хотелось — в родное Приозерье. Ребята устроили замечательные проводы. Наконец, эта встреча.

Подъехали к Приозерску. Удачин спросил Нину:

— Где вы решили остановиться?

Нина замялась.

— Не знаю, право. Заеду в райзо. А потом до своей Березовки буду добираться.

— Ну, в райзо сейчас никого нет. И в Березовку тоже поздно. Давай, Костя, к Северьяновне. Это наш Дом приезжих, — объяснил он Родниковой.

Щеголеватую «эмку» Удачина знали все, и потому, как только машина подъехала к Дому приезжих, у подъезда их встретила подвижная черноглазая женщина, радушно приглашая зайти обогреться.

— Нет, Северьяновна, спасибо, мы-то к вам по пути. А вот товарища Родникову примите как следует. — И Виктор Викторович подал руку Нине.

Утром в райзо Нине предложили остаться в аппарате. Она отказалась и выпросила назначение в левобережный куст, там был нужен агроном, да и к Березовке было поближе.

Впоследствии Удачин несколько раз приезжал в колхозы куста, всегда находил какие-то вопросы к Нине, подолгу говорил с ней, старался побыть на ее участках.

Втайне от Нины он добился ее перевода в аппарат райзо. Как ни упиралась, как ни просила она оставить ее поближе к живому делу, — ничто не помогло. Пришлось перебираться в Приозерск.

Вскоре после перевода Нины в город Удачин позвонил ей и пригласил в райком. Разговор вышел непринужденный, простой, Виктора Викторовича интересовали данные по пропашным культурам, и Нина подобрала все, что было можно. Потом пошли вместе с другими работниками райкома в клуб — на какой-то вечер. Сам он быстро ушел с него, Нина же, любившая танцевать, осталась. А когда возвращалась домой, Удачин, видимо, случайно встретил ее вновь, и они долго ходили по заснеженным улицам городка.

Виктор Викторович, прощаясь, задержал руку Нины и, вглядываясь в лицо, спросил:

— Заходите, Нина Семеновна, заходите. И мне разрешите иногда звякнуть. Хорошо?

Нине показалось, что говорит он как-то многозначительно.

Придя домой, она долго не могла уснуть. Какое-то смутное чувство тревоги возникло в душе. И причиной его были встречи с Удачиным. В самом деле, почему происходят они? Зачем? Женским инстинктом она чувствовала, что Виктор Викторович неравнодушен к ней. Это было видно по многим еле уловимым деталям — по его минутному смущению при встречах, по повышенной энергичности в ее присутствии. И ей было приятно, что такой человек — видный, авторитетный, которого знал весь район, — как-то меняется от ее взгляда. Но затем радость, уходила, ее отгоняли мысли о семье Виктора Викторовича…

Людмилу Петровну Удачину Нине показали на каком-то собрании в клубе. Скромно одетая, невысокого роста женщина, просто державшаяся с людьми. Нина, когда увидела ее, невольно смутилась, но потом упрекнула себя: «А что мне краснеть и смущаться? Почему?»

В первые месяцы пребывания Нины в Приозерске, когда Удачин звонил и предлагал ей «побродить по улицам», Нина не отказывалась. Она уже успела немного привыкнуть к ласковому, уверенному голосу Виктора Викторовича, к его дружеским советам и заботам. «А что, собственно, особенного? — думала Нина. — Почему бы и не пройтись?» Виктор Викторович вел себя спокойно, дружески. Много спорили, смеялись, обоим было легко.

Но в один из вечеров Виктор Викторович долго говорил о себе, а потом вдруг признался Нине, что она ему самый близкий человек. Говорил взволнованно, горячо, сбивчиво. Чувствовалось, что разговор ему дается не легко.

Потом он обеспокоенно спрашивал, почему она молчит, ничего не отвечает ему, и вновь повторял свою неуверенную, несвязную речь.

Самые противоречивые мысли клубились в голове Нины, смятенные чувства наполняли сердце. «Зачем он это? Почему? Разве я дала повод?» Но затем подумалось по-другому: «А чему ты удивляешься? Ведь ты чувствовала, знала, что так будет, видела приближение этого разговора…»

Но, боже мой, как мало отклика чувствовала она в своем сердце на взволнованные слова Удачина. Сейчас она поняла, что нет у нее ничего к Виктору Викторовичу, ровным счетом ничего. Правда, ее тянуло к нему, чего-то не хватало, когда она отказывалась от встреч. Но то была, видимо, просто общность интересов, чувство товарищества, естественное стремление человека к дружескому слову, общению. Но чувства, взволнованного, трепетного, — его не было. Нине захотелось как-то смягчить ответ, чтобы не обидеть Удачина.

А Виктор Викторович, не поняв ее состояния, продолжал развивать свои мысли.

— Я думаю, Ниночка, ты не из тех, кто живет предрассудками, всего боится, озабочен только тем, что о нем скажут и что подумают знакомые, соседи или сослуживцы. Такие взгляды давно сданы в архив, они остались только в романах классиков.

— Вы что же, за полную свободу нравов?

— Я против того, чтобы советский человек был рабом условностей.

Нина заговорила тихо, задумчиво, как бы вглядываясь в себя.

— Спасибо вам, Виктор Викторович. Большое спасибо за все, но вы для меня — товарищ, друг. И нам не надо больше говорить об этом. Ну зачем все это? Поймите — не надо, честное слово. — Последние фразы Нина произнесла несвязно, глухо, нервно и вдруг заплакала.

Удачин, удивленный, стал ее успокаивать.

— Что с тобой, Нинок? Почему слезы?

А что она могла сказать ему? Она и сама не знала, почему ей так грустно, тоскливо и тяжело. Удачин был раздосадован, удивлен. Человек не очень твердых моральных правил, имевший и мимолетные встречи, и короткие романы, он не думал, что эта худенькая девушка с небрежной челкой каштановых волос прикует его мысли, свяжет волю, заставит думать о ней, и только о ней.

Отказ Нины лишь вначале обескуражил Виктора Викторовича. «Еще не привыкла, да и пересудов боится, — думал он. — Ну, ничего, положимся на время». И он по-прежнему осторожно, но настойчиво искал встреч с Ниной. И даже разговоры, которые время от времени возникали о них в Приозерске, не останавливали его.

Нина, перейдя в райзо, сначала работала в инспекторской группе, но ее тянуло ближе к своей специальности — к пропашным культурам. Вскоре в этом секторе освободилась должность агронома, и она попросилась туда. Вот теперь это было ее любимое дело, и Нина, старательная, трудолюбивая по натуре, стала дотошно, внимательно изучать состояние пропашных в Приозерье.

Несколько недель подряд по вечерам Родникова рылась в архивах райзо, разыскала сводные планы района за десять и пятнадцать лет, просмотрела многие десятки папок с отчетами, актами, докладными записками, проштудировала не одну сотню различных таблиц и сводок. Ей хотелось выяснить, как выглядел посевной клин пропашных в районе за последние годы, как складывалась урожайность — спад наблюдался или рост? Какие сорта картофеля, капусты прижились в колхозах? И вот кропотливая работа подошла к концу. Тысячи прочитанных бумаг, сотни перелистанных пыльных папок, бесконечные вереницы просмотренных цифр — Все уложилось на небольшом ватманском листе. Две линии — черная и зеленая — пересекли клетчатую поверхность листа, стремительно уйдя вниз, по самую низкую клетку. Пропашные культуры медленно, но верно выживались с приозерских полей. Год от года сужался клин, снижались урожаи, земли отвоевывали другие культуры. Картофеля приозерские колхозники несколько лет назад собирали в среднем по сто пятьдесят — сто шестьдесят центнеров с гектара, а сейчас средний урожай по району сто, от силы сто двадцать! Резко снизился также урожай капусты, свеклы, моркови. Поздние сроки сева, случайный семенной материал, небрежная обработка почвы, что создавало полное раздолье сорнякам, — вот это и предопределяло низкие урожаи.

Утром она пошла к Ключареву — заведующему райзо и молча положила на стол свою таблицу. Тот удивился, исподлобья поглядел на молодого агронома.

— Что за картинка?

— Картина, показывающая, как мы из года в год сужаем пропашной клин.

— Ну и что?

— Как что? Колхозы-то беднеют.

— Посевные планы нам спускает, как известно, область. Так что мы с вами, так сказать, сбоку припека, — отрезал он.

— Да что вы такое говорите, товарищ Ключарев? Ведь наше Приозерье всегда славилось картофелем, капустой, луком, морковью. А по картофелю — так нам не было равных. Такие сорта, как «ранняя роза» и «эпрон», лучше нас никто не выращивал. На ранних овощах многие наши колхозы богатели. А вы говорите — область, облзо. Если они не так планируют посевные задания, то это безобразие.

Ключарев удивленно таращил глаза на Нину и молчал. Наивная непримиримость агронома Родниковой буквально лишила его дара речи.

— П-позвольте. А вы-то, собственно, тут при чем? Вам то что за дело до этого? Скажите, какой специалист нашелся. В области сидят люди, не хуже нас с вами понимающие, что к чему.

Нина встала со стула. Чуть прищурясь (это всегда было признаком ее гнева), посмотрела на Ключарева:

— Извините меня, но вы рассуждаете, как чиновник, как бюрократ.

— Что? Как? Вы это кому сказали?

Но Нины уже не было в кабинете.

Она решила не отступать и пошла в райком, к Удачину. Виктор Викторович слушал ее долго, казалось, внимательно, иногда что-то помечал в своем блокноте. А сам пристально глядел на Нину. Девушка решила, что это серьезное внимание к ее словам, к делу, с которым она пришла. Но когда кончила, удивилась, Виктора Викторович вдруг проговорил:

— А вы знаете, Нина, мы решили вас перевести на другую работу.

— Меня? На другую работу? Почему?

— Вчера вечером бюро райкома партии решило рекомендовать вас секретарем райкома комсомола.

— Меня?

— Да, вас.

— Но как же? Почему? Я же агроном. И совсем не знаю комсомольскую работу.

— Как это не знаете? В академии-то вы довольно активно работали в комсомоле. И комсорг курса, и член комитета. Да и у нас вы не последняя фигура в комсомольской организации. Член бюро райкома. Верно ведь?

— Все это так. Но я хочу работать по специальности.

Виктор Викторович встал, подошел к Нине, положил ей руку на плечо. Нина встала, осторожно высвободилась и, чуть отойдя от Удачина, насупленно ждала, что он скажет.

Удачин, стараясь говорить мягче, заметил:

— Мой вам совет: возражения оставьте. Они никого не убедят.

— Да почему никто не спросил моего согласия? Никто даже не поговорил?

— Вот я и говорю. По поручению бюро. Разве этого мало? Ведь работа в райкоме, с молодежью — она же очень тесно связана с селом.

— Хорошо. Я подумаю. А как ваше мнение по этому вопросу? — Нина указала на рулон ватмана.

Удачин развернул таблицу, долго глядел на нее, затем молча вернул Нине.

— Вопрос, конечно, заслуживающий внимания. Но понимаете, боюсь, что несвоевременный. План этого года уже сверстан. Ни семян, ни свободных площадей. Потом как-нибудь подумаем.

Нина аккуратно свернула чертежи, пристально посмотрела на Удачина, чуть заметно улыбнулась:

— Удивительное совпадение мыслей, хоть говорите другими словами.

— У кого? — не поняв, спросил Удачин.

— У вас и Ключарева.

— А разве это плохо?

— Не знаю. Я-то по наивности думала, что помогу вам этим. Думала и думаю сейчас, что пропашные для нашего района — это то звено, за которое надо бы ухватиться.

Удачин выслушал ее, не возражая, а затем, скупо улыбнувшись, проговорил:

— Завтра я жду, Нина Семеновна, ваш ответ о новой работе.

Будучи уже секретарем райкома комсомола, Нина завела разговор о пропашных с Барановым. Баранов слушал Нину молча, терпеливо, не перебивая. Про себя же думал: «Вот есть же люди. То ли по земле они ходят, то ли в облаках витают — не поймешь. Агроном, рассудительная и не глупая, за дела в комсомоле вроде хорошо взялась, а реального понимания жизни нет. Неужели не понимает, что нам не до ее проектов да прожектов? Район хромает на обе ноги, а она в фантазии ударяется». И Баранов так подытожил их разговор:

— Хорошо, мы подумаем. Обязательно подумаем.

Больше сказать Родниковой у него так ничего и не нашлось.

Нина решила написать письмо в обком партии. Целую неделю она размышляла, сомневалась. Потом целую неделю писала. Ответа ждала с нетерпением. Ждала неделю, месяц, два. А его все не было.

«Видно, я ничего не понимаю… Или что-то другое. А может, просто затерялось где-нибудь мое послание?»

Но письму, однако, затеряться не дали.

Когда Курганов перед своим отъездом в Приозерск был на беседе у Заградина, тот сказал ему:

— В сельхозотделе подобраны наиболее характерные письма из Приозерского района. Почитай их. Особенно внимательно посмотри письмо агронома Родниковой. Его в архиве недавно нашли. Письмо, по-моему, толковое. Женщина, видимо, хорошо знает район. Статистика у нее за целых двадцать лет. Обязательно прочти и разыщи самого автора.

Нине Родниковой, разумеется, было приятно, что Курганов начал знакомство с ней с этого письма в обком, читал и перечитывал его, был согласен с многими ее мыслями и предложениями.

— Расширение пропашного клина? Правильно. Принимаем. Картофель, капуста, огурцы, помидоры — все надо ввести в права гражданства. Все правильно, и все принимаем. Но этого мало. Нам надо думать о том, чтобы поднять урожаи и зерновых и пропашных. Надо вводить в севооборот кукурузу, чумизу, горох, бобы, осваивать агротехнику. Без нее мы будем топтаться на месте. Имейте в виду, что вам над всеми этими делами придется основательно потрудиться.

— Мне? Почему? Я ведь сейчас на другой работе.

— А я именно об этой работе и говорю. Молодежь, молодежь должна браться за эти дела. С задором. С настоящим комсомольским огоньком.

— Молодежь у нас замечательная.

— Знаю. С такими ребятами, как, например, в Голубеве и Алешине, горы свернуть можно.

— А как же посевной план года? Семена?

— Если будем ждать сложа руки — ничего не будет. Если будем воевать — что-нибудь да отвоюем. Так что давайте воевать. Согласны?

— Конечно, согласна. Я думаю, с такой программой все согласятся.

— Все, говорите? — Курганов выжидающе смотрел на Нину.

— Нет, не все!

— Именно не все. И тем не менее воевать будем. Обязательно будем. И комсомолу первые ряды. Идет?

— Идет, Михаил Сергеевич, — в тон ему, чуть задорно, но с полной серьезностью ответила Родникова и встала со стула.

А потом пошла хлопотная, суматошная, но чертовски интересная жизнь. Курганов никогда ничего не забывал и, раз дав поручение, обязательно спрашивал за него, и спрашивал всерьез, без скидок.

В хлопотах и заботах, в постоянной беготне по Приозерску и в поездках по району Нина стала все реже вспоминать Виктора Викторовича.

Сегодняшняя их встреча на морозной пустынной улице вызвала у Нины какое-то чувство досады. Ей не хотелось, чтобы Удачин заходил к ней, но она не сочла себя вправе отказать ему в этом.

— Вот что я тебе скажу, дорогая Нина Семеновна, не нравится мне твой вид. Не нравится.

— Чем же?

— Скучная, грустная, бледная. И мы должны из этого сделать выводы. Должны тебя развеселить.

— Да нет, вы ошибаетесь, Виктор Викторович. Честное слово, ошибаетесь.

— Удачин, между прочим, ошибается довольно редко. Прошу это иметь в виду. — И с этими словами достал из кармана куртки бутылку портвейна.

Нина села ближе к печке, грела руки в волнах теплого воздуха, задумчиво смотрела в трепещущее пламя. Да, встреча с Удачиным ее почему-то расстроила. Это было странно. Ведь еще недавно ее тянуло к нему, их прогулки по вечерним улицам Приозерска были приятны, волновали. Она чувствовала тогда себя как-то спокойно, уверенно и немного приподнято. Было и еще одно чувство — гордость. «Смотри, Нинка, Удачин и тот перед тобой не устоял», — думала она иногда. Но теперь все было иначе. Правда, Нина и сейчас еще испытывала перед Удачиным чувство какой-то робости, и сегодня, когда вошли в эту комнату и Виктор Викторович взял ее руки в свои, у Нины чуть дрогнуло сердце, приятное волнение прошло по телу. Но длилось это одно мгновение. Эти ощущения вновь сменило какое-то беспокойное чувство. Она поймала себя на мысли о том, что было бы лучше, если бы Виктор Викторович ушел.

Нина, с трудом оторвавшись от своих мыслей, проговорила:

— Будем чаевничать?

— Ну нет, дорогая Нина Семеновна, не только чаю, а и вина выпьем. А что? Разве мы не имеем права выпить хоть раз?

Нина пожала плечами. Она была смущена и не знала, как вести себя. Чувствуя, что веселость гостя наигранная, что смутно у него на душе, она не хотела оскорбить его слишком явной холодностью, оттолкнуть подчеркнутым безразличием. Что-то мешало, а что, она и сама не понимала. Мысли от волнения немножко путались.

— За что же мы выпьем? — все так же бодрясь, спросил Удачин. — Давайте знаете за что? За испорченные автобусы и за неисправные дороги. Ведь если бы дорога к Приозерью была тогда хорошая, то не сломался бы автобус и не высадил бы пассажиров. А раз так, то я не встретил бы в один из осенних дней Нину Семеновну Родникову. Вот так.

— Ну, велика беда. Не встретили бы на шоссе — так увиделись бы в Приозерске или в колхозах.

— Колхозов много, агрономов тоже не мало. И в жизни так легко могли бы разминуться… А потом, ведь не каждая встреча входит в душу, — сказал Удачин, в упор глядя на Нину.

Видя, что Нина лишь притронулась к рюмке, Удачин шумно запротестовал:

— Ну, нет, так дело не пойдет. Прошу, прошу. И даже просто-напросто обязываю. В порядке партийной дисциплины.

Выпив еще две или три рюмки, Удачин помрачнел, вдруг потерял интерес ко всяким другим темам разговора, кроме как о Курганове. Видимо, очень больно ранил этого человека приезд Михаила Сергеевича в Приозерье.

— Чем же все-таки покорил вас, Нина Семеновна, Курганов? Чем? — вновь уже в который раз спрашивал Удачин.

— Ну, слово «покорил» не подходит. А руководитель, по-моему, это настоящий.

Удачина глубоко уязвили эти слова Нины о Курганове.

— А мне он не нравится. — Виктор Викторович задумчиво и мрачно смотрел на струйку пара, бегущую из конфорки, вертел на скатерти рюмку с портвейном. — Не нравится, и все. Уж очень рьяно берется за все, очень самоуверенно. Без сомнений, без раздумий. И главное — все на эффект, на впечатление бьет. Красуется, как павлин. Экскурсия на Бел-камень, походы по магазинам, по школам… За большую фигуру себя выдает. В вождя играет… Говорит-то, слышала, как? Можно подумать, что только истины изрекает.

— Да что вы, Виктор Викторович! Я слышала и видела, как он говорит с людьми. Какая там игра в кого-то. Я думаю, он и в мыслях этого не имеет. По-моему, вы просто не объективны и рассержены.

— Хотите сказать, что обида глаза застлала?

— Во всяком случае, Курганов не такой.

— Не знаю, не знаю. Поглядим — увидим, — глухо согласился Удачин и замолчал.

Потом он поднял голову и долго-долго смотрел на Нину. В желтоватом отблеске света бронзовели волнистые пряди волос, тяжелые пушистые ресницы чуть прикрывали серые задумчивые глаза, голубая кофточка плотно обтягивала грудь.

«Опять я в свои районные дрязги ударился, — подумал Удачин. — Очень ей это нужно». Он выпил еще и настойчиво угощал Нину. Она выпила тоже. Вино ей понравилось. Выпила еще. Терпкий сладковатый вкус долго еще стоял у нее во рту, а все тело наполнилось ощущением какого-то легкого воздушного тепла.

Потом Удачин пел под гитару. И хоть голос у него был не ахти какой, пел он с чувством, душевно. И песни помнил хорошие, волнующие.

Нина тоже подпевала тихо, вполголоса. Ее смутное, тревожное настроение рассеялось, на сердце было спокойно и даже весело. Может, от двух или трех рюмок портвейна, может, от оранжево-желтого трепетного огня в печке, может, от таких наивных, но удивительно волнующих слов песни…

— А вы, оказывается, хорошо поете, душевно. Я и не знала.

— А вы многого не знаете, Нина Семеновна.

— Например?

Удачин положил гитару на стулья около окна, сел совсем рядом с Ниной и после длительной паузы ответил:

— Не знаешь, например, что мне очень трудно без тебя. Понимаешь, очень трудно… Люблю я тебя, понимаешь, люблю. Тянет меня к тебе так, что справиться, совладать с собой никак не могу. С женой говорю — тебя вижу, смотрю на улицу, идет какая-нибудь дивчина, а мне ты кажешься, во сне тоже только ты грезишься. В общем, взяла ты в плен Удачина, да и все тут. Хоть казни, хоть милуй.

Говорил Удачин горячо, глухо, торопливо. Нина вспомнила такой же его сбивчивый, взволнованный разговор, который произошел несколько месяцев назад. Ей сделалось почему-то неловко за свою холодность к Виктору Викторовичу. «Может, действительно мучается, а я с ним как снежная королева. Ну, а что же делать? Ведь нет же в сердце ничего. Ну, ничего, кроме какого-то грустного чувства сожаления». О чем? Она и сама этого не знала. Нина задумалась, хотела высвободить свои руки из рук Виктора Викторовича, но не сделала этого.

А Удачин волновался все больше, говорил все торопливей и горячей. Он уж и сам верил в то, что говорил.

Когда руки Нины после робкой попытки высвободиться доверчиво остались в его руках, Виктор Викторович торопливо и крепко обнял ее, умоляюще хрипло зашептал:

— Нина, Ниночка, Нинок, дорогая моя… — Он жарко дышал ей в лицо, жадно ловил ее губы, а руки торопливо, лихорадочно, но привычно рыскали по упругому телу.

Нина отворачивала от него пылающее лицо, тщетно отталкивала мягкие сноровистые руки.

— Вы с ума сошли, оставьте меня, что вы делаете?!

Но Удачин уже ничего не видел и ничего не слышал… Он лишь бессвязно повторял одно и то же:

— Я останусь здесь… С тобой останусь…

…Потом он, отойдя к окну, курил долго, жадно, глубоко затягиваясь. Через некоторое время, услышав глухие всхлипывания Нины, заговорил:

— Нинок, ну что ты? Зачем эти слезы? Мы же любим друг друга. Верно? А раз так, то и плакать нечего. Хочешь, я и на самом деле здесь, у тебя, останусь? Правда, завтра разговоров не оберешься. Языки, конечно, начнут чесать… Любителей таких сенсаций у нас много…

Он вновь направился к дивану. Нина, будто подброшенная пружиной, вскочила на ноги и, отбежав в угол к окну, глухо, сквозь слезы проговорила:

— Уходите, сейчас же уходите.

Удачин подошел к ней.

— Но, Ниночка, зачем же так? Мы же теперь, можно сказать, свои.

В голосе, помимо его воли, слышались самодовольные, победные, чуть покровительственные нотки.

— Если вы сейчас же не уйдете, я позову хозяйку, людей позову, — уже с угрозой и без слез сказала Нина.

— Нина, но послушай…

— Ненавижу вас. О, как я вас ненавижу!

Удачин отошел от нее, пожал плечами, оскорбленно проговорил:

— Ну что ж. Спасибо за откровенность. В таком случае, мне ничего другого не остается, как действительно уйти.

Собирался он молча. Затем, остановившись в дверях, проговорил:

— Я ухожу. Но хочу дать один совет. Будь разумной и волну не поднимай. Кроме конфуза, ничего не добьешься.

— Да уходите вы в конце концов. Уходите же…

И, бросившись на диван, закрыв лицо руками, Нина громко, навзрыд заплакала.

Удачин торопливо закрыл за собой дверь…

Глава 10 НЕ КАЖДЫЙ ПОДАРОК К СЕРДЦУ

Курганов позвал Веру и предупредил, что сегодня вечером он в райкоме не будет — встречает семью. Вера всполошилась:

— Что же вы, Михаил Сергеевич, ничего не сказали? Ведь, наверное, дома-то у вас и не прибрано и не протоплено. Да и кушать, наверное, ничего не подготовлено. А потом, как же вы их с вокзала-то повезете? Ведь грузовик или пикап понадобится, а вечером где вы его найдете?

— Думаешь, не найдем? — озабоченно спросил он.-А такси? Ведь у нас же их целых пять в районе. А?

— Да, но когда приходят поезда, они нарасхват.

— Ну, ничего, что-нибудь придумаем.

Опасения Веры были, однако, напрасны. Благодаря расторопности и дружеским связям с шоферами Косте довольно легко удалось забронировать полуторку. Поезд прибыл без опозданий. Вот и шестой вагон. На подножке стояла кургановская «команда». Первым спрыгнул Миша, Курганов-младший, как звали его в семье. В руке он держал большую связку книг, а под мышкой — сибирского кота Макса. Коту было явно неудобно. Его пушистый хвост доставал почти до земли, а задние лапы то и дело царапали валенки парня. Но Макс сидел смирно и даже закрыл глаза, как бы говоря: «Ничего не поделаешь, надо мириться с временными неудобствами…»

Миша-маленький бросился к отцу на шею. И книжки и кот полетели на снег. Макс сначала удивленно посмотрел на своего кумира, не понимая, в чем дело. Потом, узнав Курганова-старшего, задрал хвост и стал тереться о его чесанки.

Елена Павловна заботливо-тревожно вглядывалась в лицо Михаила Сергеевича, пытаясь уловить: изменился ли он? Похудел или поправился? «Похудел, здорово похудел и пожелтел», — заметила она и, поцеловав мужа, тревожно спросила:

— Ты что, болен?

— Откуда ты взяла? Ничуть.

— Ничуть. А вид-то, вид-то каков?

— Вид? Вид нормальный. Это освещение здесь такое мрачное.

Михаил Сергеевич и Костя стали вытаскивать из купе вещи. Миша тоже суетился, пытаясь помочь. Скоро они все вместе, гуськом направились на площадь, где стояла машина.

— А куда же ты своего приятеля дел?

— Макса? Вон идет, — показал рукой Миша. И верно, Макс степенно шел сзади Миши, ни на шаг не отставая от него.

Машина остановилась в конце улицы.

— Ну вот и наши хоромы, — проговорил Курганов, показывая Елене Павловне и сыну небольшой домик, весь скрытый за густыми кустами, запушенными снегом. — Недурно, верно?

Костя усмехнулся, хотел что-то сказать, но, встретив прищуренный взгляд Курганова, поспешил замолчать.

Дом, где жил прежний секретарь райкома Баранов, — большое двухэтажное здание с пристройками, сарайчиками, верандами, разными клетушками и погребами, — стоял за высоким забором на берегу озера. Огромный сад и огород были старательно разделаны райкомовскими сторожами. Несмотря на свою страсть к различным сельскохозяйственным опытам и наблюдениям, занимать этот дом и сад Михаил Сергеевич отказался.

— Велик. Зачем такая махина?

А тут еще вспомнился разговор с Никольской о помещении для районной библиотеки. И судьба райкомовского особняка была решена.

Домик же, что подобрали Курганову, по размерам не шел в сравнение с секретарским особняком.

Две просторные комнаты, прихожая, кухня, небольшой, но густо заросший сад, обнесенный палисадником, — вот и все, но он с первого же взгляда понравился Елене Павловне. Миша пока молчал. Но когда отец сводил его на заднее крыльцо и показал заснеженный огород с кустами смородины, крыжовника и малины и спуск, круто обрывающийся у реки, — Миша также вполне одобрил выбор отца.

А Елена Павловна уже расставляла вещи. Совсем по-домашнему за тонкой перегородкой кухни слышался стук кастрюль, чугунков, тарелок. Макс терся около хозяйки и подхалимски поглядывал на нее. Его раскосые зеленые глаза недвусмысленно напоминали, что пора ужинать.

Послышались какая-то возня и голоса со двора. Елена Павловна пошла туда.

Михаил Сергеевич и Миша стояли около небольшого хлевочка, обнесенного свежевыструганными жердями, с тонким еловым штакетником и любовались двумя поросятами. Поросята были пухлые, упитанные, бело-розовые, будто только что сошедшие с рекламных картинок. Двор был хорошо утеплен, и чувствовали они себя здесь совсем привольно. Миша уже окрестил их какими-то невероятными именами и чесал то одного, то другого. Поросята, безмятежно привалившись к стенке хлева, блаженно хрюкали.

— Чьи же это животины? — наглядевшись на поросят, спросил Курганов Костю.

— Как чьи? Ваши, Михаил Сергеевич.

— Нет, я серьезно спрашиваю. Видимо, прежние хозяева оставили?

— Говорю вам, Михаил Сергеевич, ваши свинушки. Сегодня утречком привез. Самолично. Подарок вам на обзаведение хозяйством.

— Подарок? Мне? От кого же?

— Из Алешина, от тамошнего председателя Корягина. Хрюшки — первый сорт. Мы ведь кое-что понимаем, — Костя проговорил это с гордостью.

— Да, да, это видно.

Курганов больше ничего не сказал и пошел в дом. Вернулся он к этому разговору только через час, когда они с Мишей разобрали все вещи, а Костя подробно проинструктировал Елену Павловну, в каких магазинах что продают, какие цены на продукты на базаре и о чем судачат сегодня и будут судачить завтра приозерские хозяйки.

— Так из Алешина?

— Что? — не понял Костя.

— Поросята-то.

— Да, да. Оттуда.

— А кто тебя посылал туда?

— Товарищ Ключарев. Езжай, говорит, к Корягину, он в курсе, директивы спущены… Да вы не беспокойтесь, — увидя мрачное выражение лица Курганова, поспешил успокоить Костя. — Все в ажуре, и даже кормежка им обеспечена…

— И сколько же их было?

— Кого?

— Ну, поросят, поросят сколько было?

— Шесть штук.

— А где же остальные?

— Товарищу Удачину и Мякотину, как полагается…

— Так, так. Значит, по паре всему начальству?

— Да. Основному, так сказать, руководству.

— Дела… — задумчиво протянул Курганов. — Дела-а-а… — Потом, в упор взглянув на Костю, резко произнес: — Вот что, товарищ Бубенцов. Поросят грузите в машину и сейчас же отправляйтесь в Алешино. Утром мне лично доложите, как довезли и кому их сдали. Ясно? А впредь, если привезете из колхоза хоть щепку, хоть огурец, — работать в райкоме не будете. Ясно?

Костя растерянно смотрел на гневное лицо Курганова, мял в руках шапку и старался понять, что, произошло.

— Миша, Михаил Сергеевич, — мягко вмешалась Елена Павловна, — может, завтра? Ведь ночь на дворе.

— Нет, не завтра, а сегодня. Сейчас. Немедленно.

Костя поспешил согласиться.

— Ясно, Михаил Сергеевич. Слетаю мигом.

…Скоро во дворе раздались недовольное, злое хрюканье разбуженных поросят, их приглушенные визги. Чтобы не поднимать шума, Костя закутывал орущие рыла полой полушубка.

— Да молчите вы, окаянные, — зло шипел он, устраивая корзину с поросятами на заднее сиденье. — В легковой машине поедете, понимать должны. Из-за вас вон сколько километров придется отмахать. И неизвестно еще, чем кончится данная эпопея.

Поросята, будто вняв гневным увещеваниям шофера, успокоились.

Скоро машина выехала из ворот. Костя оглянулся на окна, как бы ожидая — не передумал ли Курганов, не остановит ли его? Но нет. В окне вырисовывался силуэт Курганова, склонившегося над столом. Михаил Сергеевич толковал о чем-то с сыном. Костя остервенело нажал на педали, и «Победа» рванулась вперед, взвихрив клубы сыпучего сухого снега.

…История с поросятами заставила Курганова задуматься. Что это, случай? Обычное подхалимство или хуже? Ведь совсем недавно было решение Центрального комитета партии и правительства об охране колхозной собственности. Что, его здесь не знают, что ли? Или это попытка приручить нового секретаря? Но поросят-то прислали и новому и старому, да и председателю тоже. Значит, первый испуг после постановления прошел, и хапуги да дельцы снова взялись за свои дела?

Утром, придя в райком, Курганов попросил вызвать к телефону Корягина. Тот уже по ночному визиту райкомовского шофера почувствовал — что-то случилось. Он долго выспрашивал Костю, почему новый секретарь обратно прислал поросят? Что за причина? Что велел передать? Но толком от него так ничего и не добился. Когда в правлении раздался требовательный телефонный звонок, Корягин подумал: «Ну, начинается».

Голос Курганова был спокоен. Он вежливо и даже приветливо, как показалось Корягину, поздоровался с ним.

«Может, пронесет?» — подумал Степан Кириллович. Курганов спрашивал о семенах, о завозе удобрений, о договоре с МТС… А потом вдруг будто выстрелил:

— А теперь объясните-ка, что это вы за подарок мне прислали?

«Может, поросята не понравились? — мелькнула вдруг у Корягина мысль. — Так это же легко поправить…»

— А что, Михаил Сергеевич, не потрафили?

— Да, да. Именно не потрафили. Всю ночь думал, а так и не догадался, за какие заслуги наградили?

— За будущие дела, Михаил Сергеевич. От всей души. От всей колхозной общественности.

— Так, так.

— Ну да. А как же? Не имей сто рублей, как говорится…

Корягин несколько успокоился и опрометчиво перешел на шутливо-игривый тон. Курганов со вздохом и плохо скрытым презрением вдруг произнес:

— Да, видимо, правду мне говорили, что вы в махинациях увязли, как паук в тенетах. Приезжайте-ка в райком…

Услышав эти слова, Корягин вдруг немощно, болезненно пробормотал:

— Болен я, Михаил Сергеевич. Болен.

— Что с вами?

— Ни дохнуть, ни охнуть. Радикулит проклятый. Замучился.

— Ну что же? Приедете, как выздоровеете.

— Есть, товарищ секретарь.

Курганов, не попрощавшись, положил трубку и вызвал Костю.

— Вы Корягина видели?

— А как же? Все сделано, как было приказано.

— Он что, больной?

— Кто? Корягин? — удивился Костя. — Как жеребчик, вокруг меня бегал. Все выспрашивал — отчего да почему вам поросята не понравились. Был вполне здоров.

…Курганов, как это всегда бывало с ним, нащупав что-то большое и важное, проникся нервно-возбужденным настроением.

Весь этот и следующий день он занимался только этим делом, но ясности, однако, не прибавилось. В райкоме все считали, что с соблюдением Устава сельхозартели порядок наведен. В райзо были уверены, что все, что было взято в колхозах, — возвращено. И даже показали Курганову официальный отчет, что посылали в область. Выглядел он солидно, убедительно. Каких-либо новых данных не имелось. Прокурор района, Никодимов, даже удивился:

— У нас никаких сигналов нет, товарищ Курганов. А раз нет криминала, сами понимаете — вмешиваться прокуратуре нельзя.

Курганов позвонил в редакцию газеты. К телефону долго никто не подходил, затем раздался недовольный голос:

— Что нужно?

— А кто у телефона? — поинтересовался Курганов.

— У телефона Олег Звонов.

— А кто это — Олег Звонов?

— Ну, товарищ, если вы не знаете, кто Олег Звонов, то нам говорить трудно.

Курганов невозмутимо ответил:

— Давайте все-таки попробуем. Моя фамилия Курганов. Я секретарь райкома партии.

Олег, будто мяч, подскочил с кресла, где до этого сидел развалясь, и скороговоркой застрочил:

— Слушаю вас, товарищ Курганов. Внимательно слушаю ваши указания.

— Тогда просьба к вам: подберите все письма и материалы, какие есть в редакции, о нарушителях колхозного устава… О любителях колхозной свинины, гусятины, колхозных кур, уток и прочей живности…

Олег Звонов, а по паспорту Иван Морковин, — был глубоко убежден, что давным-давно перерос районный масштаб. Он был высок ростом, худ, носил длинные, под «служителя муз» волосы. На лице постоянная томность, скука, этакая снисходительность ко всему, что двигалось, ходило, существовало вокруг него. Весь его вид как бы говорил: «Раз вы хотите, чтобы я жил на этой грешной планете, раз мир не может обойтись без Олега Звонова, я, так и быть, выполню эту обязанность, но понять меня, понять — это, знаете ли, вряд ли удастся…» При этом его зеленые с коричневыми крапинками глаза утомленно щурились, редкие, но старательно подбритые усы под хрящеватым носом скорбно опускались вниз. Олега тянуло к «руководящим», как муху на мед. Он всеми силами старался быть там, где бывали Баранов или Удачин.

Вот и теперь, получив такое ответственное задание от самого первого секретаря, Звонов не пощадил ни своего нового костюма, ни умопомрачительной рубашки (сегодня он собирался на танцы).

Чихая от пыли, он лихорадочно перебирал папки, гремел дверками шкафов и ящиками столов, свалил две чернильницы, но скоро уже шагал по коридору к Курганову, неся под мышкой толстую папку писем, гранок, оттисков, сверстанных полос.

— Олег Звонов явился с материалами согласно вашему указанию.

Курганов, взяв из рук Олега пухлую папку, сначала читал спокойно, потом лицо его медленно начало розоветь, а скоро Михаил Сергеевич встал и взволнованно зашагал по кабинету, не выпуская из рук какого-то листка.

— Скажите, какова судьба вот этого письма?

— Какого, товарищ секретарь?

— Из Бугров. Тут речь идет о поросятах и о птице.

— Мы получили ответ из райзо, что меры приняты.

— Какие меры? Поросята-то где?

— Поросята? Не знаю, право. Но ответ мы получили.

— Ответ-то вы получили, а поросята где? Преобразованы в отбивные или хрюкают у кого-нибудь на даче? Нет, это невероятно, просто невероятно. — Курганов помолчал и затем, взяв из папки следующее письмо, продолжал: — А вот здесь речь идет о целом стаде уток и гусей. Из колхоза имени Чапаева пишут. Пошло стадо утром на озеро. Скоро туда же двинулась легковая машина и полуторка. А вечером домой стадо вернулось наполовину меньшим. Это уже просто грабеж.

Олег пожал плечами.

— Может, охотники за диких приняли?

— Спокойствия вам, я гляжу, не занимать. Вы растили когда-нибудь птицу? Знаете, что это такое?

— Нет, конечно, не растил. Но как журналист, разумеется, сталкивался. Ну там с курями, утками.

— Вот оно и видно, что только сталкивались. И, наверное, больше всего за обеденным столом. Вырастили бы сами сотню-другую этих самых курей, тогда бы знали, что это такое.

— Это вы правильно заметили. Я очеркист, литератор. И курей, конечно, не растил. Но мнение свое, конечно, имею. И по этим проблемам в том числе. И очень хорошо, что у нас приняты очистительные, так сказать, радикальные меры…

Курганов вопросительно посмотрел на Звонова. Тот ни на секунду: не отвел взгляда и, видя, что Курганов заинтересовался его словами, продолжал:

— Можно к вам, товарищ Курганов, обратиться с просьбой?

— С просьбой? Пожалуйста. В чем дело?

— Когда будете выезжать в район, прихватывайте меня.

— А что, разве в редакции нет транспорта?

— Есть, но желал бы сопутствовать лично…

— Сопутствовать? Чепуха какая. — Писать надо вот о чем, товарищ литератор, — и Курганов приподнял и обратно положил на стол пухлую редакционную папку.

— Понимаю, — торопливо согласился Олег. — Мы сделаем выводы. Обязательно. Я передам все полученные указания ответственному редактору.

Курганов вновь посмотрел на Звонова. «Может, паясничает? Шута разыгрывает?» Но нет, Звонов говорил с полной серьезностью.

Беседа с районными работниками как будто успокоила Курганова, прочитав же письма, что принес ему Звонов, Михаил Сергеевич встревожился еще больше.

На следующий день в райком было приглашено человек двадцать руководящих работников района. Причина вызова не была сообщена, и в приемной приглашенные оживленно переговаривались между собой. В кабинете у Курганова в это время сидели Удачин и Мякотин. Здесь, судя по возбужденным лицам, разговор шел горячий.

— Что же у нас делается? Оказывается, кое-кто по-прежнему пасется у колхозного добра. Ну, стали осторожнее, тащат не так нагло и открыто, но ведь тащат. В райзо полное спокойствие, суют мне благополучную сводку под нос, прокурор заявляет, что он не видит криминала, редакция все сигналы под спуд кладет. А мы? Что же райком? Объясните вы мне, бога ради, почему у нас такое спокойствие? — Помолчав, Курганов продолжал: — Вы думаете, случайно нам поросят подбросили? Нет. Значит, у товарища Корягина совесть не чиста, вот он и хотел связать нам руки: куда, мол, они денутся, раз сами у колхозного пирога поживились? Нам надо сделать так, чтобы все — понимаете? — все поняли: тот, кто обирает колхоз, — наш враг. Да, да. Самый настоящий враг, с которым надо бороться.

— А что делать с поросятами? — спросил Мякотин.

— А вы разве их не отправили обратно?

— Нет, пока нет.

— Вернуть немедленно. Я не понимаю, почему вы не сделали этого раньше.

— Мы не придали этим хрюшкам столь важного политического значения, — с сарказмом ответил Удачин. Курганов поднял на него глаза, спокойно заметил:

— И зря не придали. — Затем суховато проговорил: — Я пригласил группу актива. Надо проверить; что делается в колхозах. Пусть основательно посмотрят, разберутся.

Удачин и Мякотин молчали.

Это совещание уполномоченных райкома было на редкость коротким. Курганов говорил резко, озабоченно.

— Задача ваша, товарищи, вот какая. Надо внимательнейшим образом посмотреть, как выполняется решение Центрального Комитета партии и Совета Министров о соблюдении колхозного устава. У нас имеются сведения, что выполняется оно в некоторых колхозах плохо. Есть еще, оказывается, деятели, которые любят колхозную свининку, любят уточек, и гусей, и другую живность. Этих гастрономов мы должны найти. Найти и разоблачить.

В наступившей тишине раздался голос Озерова:

— Товарищ Курганов, а как быть тем товарищам, которые сами любят поросятинку с хренком? Которые сами кое-что имеют из колхозной живности? Как им-то ехать с таким заданием в колхозы?

— Отвечу на ваш вопрос, товарищ Озеров. Партия предупредила всех — не трогайте колхозное добро. И дала возможность исправить допущенные ошибки. Кто этого не сделал, пусть сделает сейчас, пока еще не поздно. Ну, а упрямым мы напомним, что такое партийная дисциплина…

После совещания в кабинет Удачина зашли Мякотин, Никодимов и еще несколько районных работников. Все молчали. Удачин зло спросил:

— Ну что молчите? Говорите, зачем пришли.

— Посоветоваться надо, Виктор Викторович. Дело-то ведь не шуточное, — озабоченно проговорил Никодимов, худой, высокий, с вечно хмурым лицом.

— Да, шутки кончились, — съязвил Удачин.

— Вот дома шуму будет, если возвращать скотину придется, — протяжно произнес Мякотин. — Не приведи боже…

— Круто берет товарищ Курганов, ничего не скажешь. Как бы не поскользнулся… — Удачин проговорил это ни на кого не глядя, отвечая каким-то своим мыслям.

— Хоть посоветовался бы. Так нет, куда там, все сам, — с озлоблением пробурчал Никодимов.

Мякотин поморщился.

— Не о том говорите. Характер у нового крутоват. Это верно. Да сейчас это дело пятое. Что делать, вот о чем следует толковать.

Все вопросительно глядели на Удачина, а он сидел молчаливый, злой, тяжело облокотившись на покрытый зеленым сукном стол. Наконец, хмуро взглянув на собеседников, медленно проговорил:

— Надо вернуть колхозам скот.

— Виктор Викторович! Да вы что? — Никодимов вскочил со стула. — Я, например, за все уплатил, буквально за все. У меня все законно, все тютелька в тютельку. Чист по всем статьям.

Удачин нехотя взглянул на него и, чуть пожав плечами, проговорил:

— Сколько вы заплатили за телку? Гроши.

— А сколько бы ни было. Важен факт.

— Вот именно. И если ты хоть что-нибудь понимаешь в своих прокурорских делах, то должен знать, как этот факт обернется.

— Значит, возвращать? — упавшим голосом переспросил Мякотин.

— Ничего. Это на пользу, — ответил Удачин, — будете знать, что такое новая метла.

На совещании у Курганова некоторые районный работники почувствовали себя неважно, когда Озеров задал свой каверзный вопрос. Никодимов вспомнил о своей ласковой, глянцевитой телочке, что была год назад привезена ему Корягиным. Ключарев сразу представил себе, что будет с его многочисленным «табуном» уток и гусей, которые так хорошо откармливались на одном из колхозных прудов. А начальник райотдела милиции, любитель верховой езды, вспомнил, что его Метеор — трехлеток чистых кровей — имеет своей родиной колхоз «Октябрь»… Немалые основания для раздумий имели и Удачин с Мякотиным.

Нельзя сказать, что они выделялись из актива своими наклонностями к личному хозяйству. Нет, но светлого примера собой все же не являли. Иван Петрович Мякотин мог бы, конечно, заявить, что сам-то он категорически против всяких телок и поросят. Зачем они, собственно, ему? Но… чего не сделаешь, чтобы было спокойно дома? Потому-то и пришлось уступить настояниям жены. Правда, за телку он уплатил. Имея уже некоторый опыт, он быстренько перевел по почте и стоимость двух поросят, что прислал ему Корягин. Но видишь, как Курганов все поворачивает. Кто берет из колхоза — тот враг. Скажет тоже. Выходит, что он, Мякотин, всю жизнь отдавший организации колхозов, — их враг? Нет, товарищ Курганов, действительно вы того, крутовато берете. Скоро, однако, эти воинственные мысли прошли, сменились сомнением, и Мякотин не мог не признать, что Курганов прав, и стал нещадно упрекать себя:

— Зря послушал свою ведьму…

Когда он, сумрачный и злой, пришел домой, Вероника Григорьевна тревожно спросила:

— Что случилось? Неприятности?

— Скотину велено вернуть.

— Какую скотину?

— Самую обыкновенную — телку, что во дворе стоит. Поросят…

— Да ты что? Нашел чем шутить. Зорька уже вполне сложившаяся корова. А поросятам я скормила черт те сколько разной разности, а теперь вернуть?

— Да, вернуть. И чем скорее, тем лучше.

— Но ведь за них уплачено. Я спрашиваю тебя, уплачено?

— Допустим.

— Ну и все. Скорей я тебя в дом не пущу, чем отдам Зорьку.

— Меня ты можешь не пускать, но Зорьку все равно отдашь.

— Знать ничего не знаю, слышать ничего не хочу. А если ты такая тряпка, что не можешь отстоять какую-то паршивую коровенку, то грош тебе цена. Какой же ты, к черту, председатель?

— Боюсь, что так думаешь не только ты… — Иван Петрович замолчал и прошел в свою комнату.

Утром Мякотин (чуть ли не впервые в жизни) показал, что он, уж если на то пошло, все-таки хозяин в доме… Корова и поросята были отправлены по старым адресам. Все это поразило Веронику Григорьевну до такой степени, что она слегла.

Иначе прошло обсуждение этого вопроса в семье Удачиных. Людмила спокойно заявила, что раз нужно, то готова расстаться и с Пеструшкой, и поросячьим семейством, тем более что душа у нее к ним не лежит.

Глава 11 ТУЧИ СОБИРАЮТСЯ НЕ СРАЗУ…

Николай Озеров неделю отсутствовал в Приозерске — ездил в область на семинар. Вернулся только вчера и попал прямо на совещание к Курганову. Номер газеты готовился без него, а в нем шла целая полоса, посвященная итогам комсомольского рейда по торговым точкам. Материал был довольно резким и вызвал у Озерова сомнение — все ли в нем достоверно? Николай заглянул к комсомольцам. Здесь было шумно, весело, суматошно. Настроение приподнятое, воинственное. Редактор выложил ребятам свои сомнения, а они выложили перед ним еще целую кипу материалов. Озеров успокоился. Однако позже вечером, когда Николай уже собрался уходить из редакции, позвонил Удачин. Он предложил материалы рейда пока не публиковать, задержать. Легко сказать — задержать, когда тираж номера на выходе. Озеров долго не соглашался, но Удачин настойчиво повторил свое требование. Что было делать? Публиковать материалы, несмотря на запрет секретаря райкома? Он мог это сделать, но номер готовился без него, и глубокой убежденности в том, что поступить надо именно так, у Озерова не было. Он решил материалы рейда снять. С трудом подобрали подходящую замену из загона, скрипя сердце раскатали последний рулон бумаги, и уже под утро исправленный номер пошел в печать. Настроение у Озерова было скверное. Он злился и на себя, и на Удачина, и на всех работников редакции. Особенно его огорчил молоденький наборщик — Цыпкин, или Цыпа, как его все звали. Он стоял у кассы и, споро набирая какую-то заметку, словно не замечая Озерова, говорил:

— Конечно, чтобы такой материал опубликовать, редактору надо кое-что иметь. Например, характер. А такое у нас не водится.

Весь следующий день Озеров возился с материалами рейда. Перечитал все акты комсомольских постов, письма, что были в редакции, выписки из жалобных книг, вновь и вновь вчитывался в подборку, что снял с номера.

Да, материал резкий, но факты — никуда не денешься, они налицо. «Не понимаю, почему Удачин против? Зачем задержал публикацию? Придется пойти к Курганову. И к Удачину придется зайти», — подумал Николай. Это было неприятно. Взаимоотношения редактора и второго секретаря райкома были натянутыми. Удачин то нещадно ругал газету, то вдруг начинал ею интересоваться до того, что читал планы номеров, гранки, полосы. Озерову такая опека не нравилась, и он не раз говорил об этом Удачину. Тот обещал как-нибудь вырвать время встретиться для подробной беседы, но встреча все откладывалась. Правда, особой потребности в ней Озеров, как и Удачин, тоже не испытывал.

Войдя в кабинет Виктора Викторовича, Николай по недовольному виду хозяина понял, что тот не в духе.

— Вы, товарищ Озеров, имейте в виду, что мы вам потакать не будем. Я, во всяком случае. Что-то там проверяете, что-то обследуете, что-то контролируете. Кто вам это поручал? Кто знает об этих ваших мероприятиях? Никто. Гробите наших виднейших работников района. И опять мы не в курсе. Вы что же, хотите стать выше районного комитета партии? Не выйдет, товарищ Озеров.

— Но послушайте, Виктор Викторович…

— Нет, уж вы послушайте, Николай Семенович, раз пришли. Перед нами гигантские задачи — вы должны быть набатом, зовущим колоколом, сиреной. Да. Сиреной. Звать трудящихся к борьбе.

Озеров удрученно думал: «Глухарь. Настоящий глухарь. Тот, когда поет, то любуется своим цоканьем и ничего не слышит. И этот так же…»

— Виктор Викторович, почему вы все-таки велели снять материал рейда? Может, у вас какие-то дополнительные сведения есть? Может быть, они опровергают итоги проверки?

Удачин резко повернулся в кресле, вперил свой взгляд в Озерова.

— Ну, если говорить точно, то категорических указаний я вам не давал. Я посоветовал отложить, подождать. И, думаю, имел на это право. Вы требуете объяснения, Хоть я и не обязан их давать, тем не менее скажу. Да, материалы легковесны, бездоказательны, не подтверждаются фактами. В них надо тщательно разобраться. И я это сделаю. Товарищ Курганов — человек у нас новый, ему это сделать пока трудно. Это сделаю я. И руководящий актив порочить не дам.

Озеров газетчиком был опытным. Он редактировал многотиражки на заводах, сотрудничал в областной печати. И дела у него везде шли неплохо. Но вот здесь, в Приозерске, он никак не мог попасть в тон. Секретари райкома его невзлюбили с первых же дней. Почему? Этого, пожалуй, не смогли бы сразу сказать ни Баранов, ни Удачин, ни сам Озеров. Зато актив района относился к нему хорошо. Ровный, спокойный характер, уважительное отношение к мнению других сразу подкупали людей. А одна особенность этого молчаливого, сдержанного человека бросалась в глаза и была предметом шуток и добродушных насмешек товарищей: Озеров был до крайности застенчив. Это свое качество он хорошо знал и старался побороть. Но получалось это пока плохо. Работал Озеров много, дело нравилось, и все-таки газета не получалась — о делах района говорилось вяло, тускло. Сначала, правда, появлялись более или менее резкие выступления, но итогом их были укоризненные взгляды руководящих лиц, а то и обстоятельный разговор у одного из секретарей райкома о «необходимости знать обстановку в районе».

Озеров не боялся этих бесед, не пугали его и укоризненные взгляды, но все же они настораживали его, сдерживали, порождали неуверенность в своей правоте. Ведь район-то он действительно пока знал слабо. Да и прав был Баранов, когда говорил, что отставание района с селом требует от газеты не истерических выкриков, а глубоко продуманного освещения жизни колхозов, причин отставания. С этим нельзя было не согласиться.

Особенно ухудшились отношения с райкомом после резкого выступления Озерова на районной партконференции.

Баранов и Удачин по-своему оценили это выступление:

— Редактор-то, оказывается, того… демагог, критикан…

И потом не раз судили да рядили, как быть. Не плохо было бы иметь работника посильнее, говорил то Удачин, то Баранов. Но поставить, однако, этот вопрос в обкоме не успели, подоспели другие события, и стало не до Озерова.

В кабинет Михаила Сергеевича Озеров вошел огорченный беседой со вторым секретарем.

— Здравствуйте, здравствуйте. Садитесь, — ровно проговорил Курганов. — Перелистал я подшивку «Голоса колхозника». Не нравится мне наша газета, — сказал он.

— Не нравится? Почему же?

— Знаете, только виньеточек да голубков не хватает. Когда ее читаю, невольно вспоминаю слова какой-то песни: «Тихо и плавно качаясь…»

Озеров молчал.

Курганов чуть обеспокоенно спросил:

— Вы не согласны со мной?

— Сегодня вот хотели ударить по торговле — не дали. Получили указание — материал снять.

— Чье указание?

— Товарища Удачина.

— Редактор-то вы, а не Удачин.

— Я возражал.

— Значит, плохо возражали. Но самое слабое место газеты — село.

— Более половины материалов в каждом номере о селе…

— Дело не в количестве, а в том, какие вопросы брать под обстрел, на что нацеливать людей. Вы были вчера на совещании, слышали, какие дела творятся с уставом? Кстати, куда вы едете?

— В Алешино.

— Вот, вот. Оттуда тоже сигналы есть, и очень тревожные. Даже мне успели подарок прислать. Очень добрый там председатель.

— Корягин? Делец. Его у нас все знают, — заметил Озеров.

— Но дело не только в Алешине. А разве в других колхозах нет таких фактов? Есть. И письма об этом есть. В том числе и у вас в редакции.

— Есть, Михаил Сергеевич. Есть.

— Почему же вы их держите в папках? Почему молчите?

Сигналов о нарушениях Устава сельхозартели в редакции было действительно немало, и Озеров, как-то подобрав целую пачку писем, пошел с ними к Удачину. Там был и Мякотин. Оба внимательно слушали, сокрушались, возмущались, но посоветовали не очень рьяно выступать по этим вопросам, потому что меры уже принимаются, колхозам возвращено много скота, птицы, денег.

«Ну подумай сам, — внушал ему то один, то другой. — Зачем шуметь? Чтобы взбудоражить обывательские толки? Разве в этом задача?»

И все-таки Озеров опубликовал несколько материалов. Но их просто замолчали. Видя, что выступление газеты осталось незамеченным, Озеров пошел к Баранову. В ответ неопределенное: «Разберемся». И еще одно замечание, как бы между прочим: «Нельзя видеть нарушителей устава только среди руководителей, не тот берете крен. Смотрите глубже». Озеров подобрал наиболее яркие факты и послал в областную газету фельетон. Но оттуда даже не последовало ответа. Вот тогда-то он и подумал: «А может, прав Баранов? Может, действительно не туда бьем?»

Слова Курганова оторвали его от этих воспоминаний.

— Надо воевать против таких явлений, воевать. Если материалы верны, то почему вы их маринуете? Что, боязно? Так боязливым за такие острые участки, как газета, не надо браться. И еще. У нас есть пока люди, которые хотят легко жить. Надо обрушиваться на них. Всеми силами. Мы очень слабо разъясняем один из наших основных законов — кто не работает, то не ест. Порой у нас получается так, что кто не работает — тот ест даже лучше… Затем по самодурству надо бить. Много у нас этаких князьков развелось. Я председатель — что хочу, то и ворочу. Показывать таких… Всему честному народу. За пропаганду агротехники беритесь. Да как следует. Плохо с этим делом у нас.

Курганов говорил не спеша, обдумывая каждую фразу. Озеров торопливо записывал.

— Вы поймите, товарищ Озеров, что надо вздыбить весь район, все силы поднять. Спят люди, будить их надо. Разуверились они. В колхозных делах разуверились. Надо их веру возродить. И все это надо делать не откладывая, а сейчас… Как видите, дел много…

Когда разговор подошел к концу, Озеров спросил:

— Михаил Сергеевич, а как быть с торговцами? С материалами рейда?

— А что тут неясного? Там у нас до черта безобразий. Воров и жулья развели — девать некуда. И комсомольцы молодцы, что проверили их. Это я им рейд посоветовал. Но коль у товарищей появились сомнения — проверьте все еще раз, разберитесь. Шельмовать честных людей не надо, но и жуликам поблажки не давать. Вот и все.

Когда Озеров вышел из кабинета, Курганов задумался Озеров ему определенно нравился, но из головы не выходили слова Удачина: «С ущербинкой человек…» «Приглядеться надо, — думал Михаил Сергеевич. — Обязательно приглядеться. Чем он там не понравился Удачину? Почему?»

…Возвращения Озерова от секретаря райкома ждали все работники редакции. Как только он вошел, его забросали вопросами:

— Что он сказал? Что ему не нравится? Как отозвался о газете?

— Говорит, что только голубков и виньеток не хватает.

— Это как понимать? Что он имеет в виду?

Вопросы сыпались один за другим, и Озеров поднял руки вверх, призывая свою немногочисленную аудиторию к молчанию. Но где, когда, какой газетчик может успокоиться, не узнав, что его интересует и занимает? Это бы противоречило законам, традициям, кодексу журналистской чести, если хотите. И Озеров, зная это, поспешил удовлетворить любопытство своих собратьев по перу.

— Сказал, что газета гладкая и спокойная.

— Вот это оценочка…

— Ну уж это слишком…

— Почему слишком? Верно.

— Почему верно?

— А почему не верно?

Замечание Курганова взбудоражило людей.

Нетерпеливо прервав кого-то из говоривших, аудиторией овладел Олег Звонов. Газетчики переглянулись между собой, кое-кто улыбнулся, но все затихли. По их лицам можно было видеть, что они ждут чего-то занятного.

На сегодняшнее внезапное совещание работников редакции Звонов пришел с опозданием. Но не в его характере было молчать, тем более что он услышал довольно странные высказывания. И то плохо, и это, и язык сух, и остроты нет, и «простыней» много. Это был, конечно, явный намек на его крупные работы — очерки, подвалы. Вот почему Олег сразу обрушился на выступавших.

— Что это вы тут расходились, господа сенаторы? Или Цезарь вдали от Рима? Что вам так не понравилось в нашем органе? Что вы так полощете его? Разве мы не жжем глаголом сердца людей? Разве не корчатся от наших критических стрел разные бюрократы и нерадивые руководители? — И пошел, и пошел… — Уж не так-то у нас плохо, черт возьми… — Речь Звонова, может быть, длилась бы и дольше, но кто-то, улучив короткую паузу, заметил:

— А вот товарищ Курганов говорит, что газета наша плохая.

Звонов поперхнулся, подумал самую малость и тут же продолжал:

— Знаю. В курсе. Был я у него. Толковали довольно подробно. И, конечно, товарищ Курганов, он смотрит в корень. Я с ним согласен. В основном и я то же говорю…

Раздался хохот. Звонов хотел продолжать, но все шумели, смеялись, и он сел, обиженный на всех и вся. Опять его не поняли…

Глава 12 ПОЕЗДКА С БОЛЬШИМИ ПОСЛЕДСТВИЯМИ

…Озеров приехал в Алешино в середине дня. Корягин встретил его радушно и сразу пригласил попить чайку.

— Что это вы так сразу, Корягин?

— Да ведь, поди, замерзли?

— Прозяб немножко, это верно, но чайку попьем все-таки попозже. Сначала потолкуем.

На вопросы Озерова Корягин отвечал охотно, уверенно, с готовностью, он уже был наслышан о совещании в райкоме и приезда уполномоченного ждал.

— Да, да, были грешки в прошлом, но ведь то было давно, теперь все в ажуре. Вот извольте, товарищ редактор, — и Корягин подвинул Озерову толстую книгу с аккуратно заполненными графами, с колонками цифр. Из них явствовало, что колхоз отпустил разным важным учреждениям и лицам трех коров, пять телок, пятнадцать поросят, тридцать штук птицы… Но здесь же стояли суммы оплаты, указывалось основание для выдачи скота: «По решению собрания колхозников от такого-то числа», «По решению правления, утвержденному собранием такого-то числа…».

— Значит, все эти выдачи разрешались самими колхозниками?

— А как же? Они хозяева. Мы-то ведь что? Только исполнители.

Озеров посмотрел на Корягина и ничего не сказал. Он долго листал объемистые папки документов, которые подкладывали ему Корягин и счетовод колхоза Пташкин, худенький остроносый человек в пенсне с тонкой серебряной цепочкой. Он за эти два или три часа не сказал ни слова и все только подкладывал и подкладывал разные папки Корягину, а тот, цепко взглянув на них, передавал Озерову.

К вечеру Николай Озеров вышел из правления на улицу. Голова шла кругом, в мыслях была полная сумятица. Корягин, сопровождавший гостя, вновь настойчиво приглашал почаевничать. Озеров отказался. Что-то ему было не по себе от всей этой проверки, от нудного Пташкина, от его мгновенно опускающихся глаз, от назойливой услужливости Корягина.

— Так, значит, не хотите чайку? — еще раз спросил Степан Кириллович, останавливаясь около своего дома.

— Нет, нет, спасибо. Не буду вас беспокоить.

— Обижаете вы меня, но неволить не буду. Всего вам лучшего.

А чаю хотелось. Да и проголодался Озеров. Решил пойти в чайную.

Когда он вошел в зал, свободных мест почти не было. Недалеко от буфетной стойки за столиком сидели трое — двое уже пожилых мужчин и один совсем молодой парень. Они закусывали, о чем-то не спеша толковали. Чернявый, белозубый, похожий на цыгана говорил громко, часто улыбался и в такт своим словам решительно рубил рукой воздух. Другой, пожилой, говорил скупо и редко. А парень, что сидел с ними, поворачивал голову то к одному, то к другому и все хотел вставить свое слово, да не мог.

«Ну вот — и место свободное, и отличный случай потолковать с людьми, узнать, чем они живут, чем дышат. Каково действительное положение дел в колхозе?»

— Добрый вечер, товарищи. Можно к вам? Если, конечно, не помешаю? Стою, не знаю, где пристроиться.

Собеседники замялись, а потом чернявый добродушно проговорил:

— Садитесь, гостем будете, а пол-литра поставите — за хозяина сочтем.

— Пол-литра? — чуть озадаченно спросил Озеров. — Можно, конечно, и пол-литра…

Но от собеседников не скрылось его замешательство, и они рассмеялись. Молчавший до сих пор молодой парень проговорил:

— Да вы не пугайтесь, он шутит.

Тут уже задело Озерова.

— Ну, пугаться мне нечего. Такой расход по плечу. — И он быстро направился к буфету. Мужчины, несколько обескураженные, молчали. Потом пожилой с упреком заметил чернявому:

— Зря ты так, может, у парня и денег-то кот наплакал, да и хватит нам. Выпили уж.

— Так я же пошутил.

— У каждого человека гордость есть.

— Ну ничего. Мы его тоже угостим, — и чернявый вытащил из своей холщовой, аккуратно завязанной сумки сверток с продуктами.

Николай вернулся к столу, неся на тарелке несколько рюмок с водкой.

— Раз так, значит, так, — и чернявый подвинул Николаю тарелку с колбасой и салом.

Озеров поднял рюмку:

— Что ж, со знакомством. Николай.

Мужчины назвали себя. Озеров спросил:

— В район или из района?

— Из района. А вы?

— Да вот до здешнего председателя.

— Какое-нибудь такое-этакое дельце?

— Да, именно.

Молодой парень, чуть насупясь, недовольно заметил:

— К Корягину посетителей — будто к попу на пасху. Вы, конечно, извините. Я это не про вас.

— Я понимаю.

— Умный, значит, хозяин, потому и идут. К дураку не пойдут, — проговорил пожилой.

— Хозяин, как же, — неопределенно и мрачно протянул парень.

— Теперь хозяйничать-то стало потруднее — за каждого поросенка или куренка ответ держи, — заметил Озеров.

Ему ответил чернявый:

— Тут главное в том, как исполком работает. Вот в чем вопрос.

— Какой исполком? — удивленно спросил Озеров.

— Вот этот, — широко усмехнувшись, разъяснил веселый собеседник и постучал себя по лбу. Озеров весело рассмеялся. Пожилой мужчина вдруг спросил:

— Не слышали, говорят, новый секретарь приехал в Приозерск. Здорово, говорят, подкручивает. Собрал все районное начальство и говорит: «Ну-ка, проверим, не обижает ли кто колхозы?» Да и посылает всех их, начальников-то, по деревням, проверять. Ну, многие, конечно, готовы: дескать, хоть сейчас. А некоторым туго, на секретаря не смотрят. Прокурор вдруг животом замаялся, начальник райзо тоже заявил, что ему операцию делать самое время, грыжа одолела. А почему? Потому что несподручно ехать. Прокурор не одного порося съел, да еще и телку, говорят, прихватил. Поневоле животом замаешься, как к колхозникам-то ехать. Ну и некоторые другие по тем же причинам разные недуги почуяли.

— К нам тоже уполномоченный приехал. Поди, по этим же делам, — проговорил парень.

— Кто приехал-то?

— Озеров — редактор районный.

— А… — все так же весело протянул чернявый. — Корягин его в два счета обштопает. Нашему Кириллычу палец в рот не клади, сразу руки не будет. — Чернявый говорил так, что было трудно понять, то ли он осуждает Корягина, то ли восторгается им.

— Есть такая поговорка — как веревочке ни виться, а конца не миновать, — в раздумье заметил Озеров… — Ну как спрячешь, если, допустим, кому-то отпускали поросят? Ведь это не иголка. Верно?

— Верно-то оно, конечно, верно. Только не совсем. Поросята, они ведь тоже животина смертная. Многие того… допустим, будто душу богу отдали. По акту-то. А на самом деле прокурорских гостей ублажали… Или еще ход. Молочный поросенок — что он стоит? Или, допустим, трехмесячная чушка? Гроши. Ну, а если подкормить с полгода? Это уже порядочная свинья. Но взять-то, взять-то за нее можно как за молочного поросенка? В книгах же все тютелька в тютельку.

В сущности, Озеров должен был бы знать все эти нехитрые приемы жуликов и их покровителей. Да, он слышал о подобном, и не раз, но ему предстояло не только обнаружить эти комбинации, а и доказать.

Новые знакомые скоро распрощались и ушли, а молодой парень подсел к Озерову.

— Ночевать-то где думаете?

— Да советовали у Фоминой остановиться, говорят, хозяйка гостеприимная.

— У тетки Настасьи? У «последних известий»? Правильно.

— Как вы сказали? У «последних известий»? Почему?

— Да у нас так зовут ее. Пошли. Провожу вас до дома.

Фомина встретила Озерова ворчливо, но добродушно. Это была крупная старуха с уверенным и спокойным выражением лица, с сухими узловатыми руками. Все — и ситцевое в горошек платье на ней, и дорожки на полу, и занавески на окнах, и скатерть на столе — все сияло чистотой и уютной опрятностью. Озеров, довольный, огляделся и еще раз стал извиняться за неожиданное и позднее вторжение.

— Да ладно уж, не извиняйся. Я привычная. Все начальство в моей горнице ночует, хоть и не любит этого наш председатель.

— Не любит? Почему же?

— Говорит, что в курс колхозных дел ввожу.

— А что же тут плохого? Ему же, Корягину, легче.

— Я тоже так думаю, а он не согласный. Чай пить будешь или уже пил?

— Пил, спасибо.

— Ну пил так пил. Хорошо. Тогда иди устраивайся на отдых.

Озеров хотел поподробнее поговорить с Фоминой, но видел, что из-за позднего времени хозяйка к разговору не расположена. Перемолвившись еще несколькими словами, он ушел в горницу и лег спать. «Утро вечера мудренее», — подумал Озеров и не ошибся. Утром разговор затеялся сам собой.

— Ну как дела, мамаша? — бодро спросил он, сидя за завтраком.

— Это ты про какие дела меня спрашиваешь?

— Ну, про колхозные, конечно.

— Колхозные наши дела известные.

— Это верно. По району вы в отстающих не числитесь. Но…

— Что же это вам не по нраву у нас?

— Скажу, Настасья Фоминична. Скажу. Вот я сохранность имущества, живности разной проверяю и удивляюсь. Все в полном порядке. А ведь знаем — дарили и продавали. Далеко, значит, концы спрятали.

Настасья Фоминична долго молчала, сосредоточенно вглядываясь в широкие, белесые от частого мытья половицы, словно ожидая увидеть сквозь них что-то важное. Потом заговорила:

— Когда этот декрет вышел, ну, чтобы, значит, все колхозам вернуть, мы очень обрадовались. В самом деле, подумай, до чего дошли? Нахлебников-то около колхоза будто тараканов развелось. Ну и, значит, этот декрет от партии — очень хороший декрет. Но ведь опять же правду говорит народная мудрость — дурная рука и золото в пустель превратить может. Оно, конечно, сейчас тише стало, куда тише. Того уже нет, чтобы мед, барашков да поросяток возами в район возили. Нет этого. Греха на душу брать не хочу, наговаривать не буду. Ну, а что отдали да продали, не вернуть, с воза упало — считай, пропало.

— Ну, а зачем отдавали, зачем решали? Вы же хозяева. Взяли бы да и проголосовали против.

— Проголосовали? А где проголосовать-то?

— Ну, на собрании.

— А у нас их года два как не было. Корягин-то наш хитрее хитрого. Прихожу я как-то к нему — сена мне надо было выписать для своей коровенки. Ну, пришла. Выписал. Все чинно, благородно. А потом спрашивает: «Бабуся, хочу я с тобой согласовать один вопросик. Прокурору нашему паршивенького поросеночка хотим снарядить. Иначе дело у промартели мы не высудим. Ты как, не супротив?» Я молчу, обдумываю, а он уже тараторит: «Ну, значит, согласная? Очень хорошо». Я и слова сказать не успела, он уж того, прощевай, говорит, Настасья Фоминична, заходи опять, когда понадобится… На днях правленцы все бегали по селу да подписи собирали. Ко мне тоже приходили. Подпиши, говорят, что дала свое согласие на продажу поросят, барашков, телок и другой животины. Только нет. Не на ту напали. Я-то, говорю, может, по глупости и была согласная, да вон центральная власть согласия не дает. А я, говорю, центральной-то власти слушаться привыкла. Как же, говорят, теперь быть? А так, говорю, как написано: пусть возвернут наше добро. Ну, потоптались они у меня в избе, потоптались да и ушли. Вечером встретились с Корягиным, он и говорит: «Ненадежный ты, Фоминична, элемент». — «Какая уж, — говорю, — есть».

И, заканчивая разговор, посоветовала Озерову:

— Ты, милок, к нашему комсомолу сходи, к Васятке Крылову. Ребята у нас шустрые. Они то и дело шпыняют председателя, чтобы, значит, вернуть все.

— Да, да. Я обязательно с ребятами повстречаюсь. С этого и день решил начать.

Комсомольцы обрадовались Озерову:

— Это хорошо, что вы у нас. Дела тут такие, что надо обязательно району вмешаться.

Ребята рассказали Николаю все, что их так волновало и тревожило…

Потом Озеров сходил в сельский Совет, потолковал с ветврачом, заглянул в школу. Позже пришел в правление. Он теперь довольно ясно представлял ту картину, которая крылась за аккуратно разграфленными страницами бухгалтерских книг. Требовалось лишь уточнить некоторые детали.

— У меня, Степан Кириллович, к вам всего два-три вопроса. Прежде всего прошу вас ответить: что стряслось с теми пятью поросятами, что пали этой осенью? И что с гусями? Я никак не разберусь. У вас указано, что облторгу отправлено десять гусят. А у меня есть сведения, что отправлены взрослые, так сказать, вполне оперившиеся гусыни и гусаки.

— Но ведь я вам показывал акты и все нужные документы.

— Да. Но акты заверены райветлечебницей, а не участковым ветеринаром.

— Ну, боже мой, какая разница? Ветеринар был в отъезде.

— Это точно?

— Да, конечно.

— Но я был сегодня у него. Он никуда не уезжал.

— Прямо-таки целое следствие, — зло выдохнул Корягин. — Что еще вы хотите?

— С гусями как?

— А что с гусями? Я вам говорю, да и из документов видно, отправлены гусята, а не гуси.

— Но неужели облторг гусят не мог найти без вашего колхоза? У него же под боком целая птицефабрика. И еще. Вам облторг уплатил переводом за трех бычков живым весом в сто пятьдесят килограммов. Заметьте — не каждый по сто пятьдесят, а все три дали такой вес. Но ведь они были годовички. И уж самый что ни на есть захудалый бычишка через год весить пятьдесят килограммов никак не может. Верно ведь?

— Не знаю. Лично их не взвешивал. Могу сказать од но — дрянные бычишки были, выбраковали мы их.

— Объясните еще мне, Степан Кириллович, такое. Вы утверждаете, что все эти чушки, телки и бычки и даже птица отпускались по решениям собраний. Верно?

— Да именно. Вам же протоколы показывали. Пташкин, дай сюда папку с протоколами.

— Не надо папку. Я смотрел ее. Но удивляет то, что многие колхозники не помнят этих собраний. Правда, индивидуальные беседы на эти темы были, в памяти у них запали…

Корягин долго молчал, потом, сузив в гневе глаза, хрипло проговорил:

— Что еще, товарищ упал-намоченный?

— Еще? Ну, например, я бы хотел посмотреть решение о шести поросятах, что вы недавно отправляли руководителям района.

— А зачем вам бумажки смотреть? Вы самих свиней посмотрите — они на ферме пребывают.

— Что верно, то верно. Все они прибыли обратно. Но в этом вы не виноваты.

…Николай уехал из Алешина почти с готовыми материалами и выводами. Ему не терпелось скорей добраться до Приозерска, сверить кое-что в районных организациях и сесть за материал для райкома и для газеты. «Ох, и фельетон отгрохаем», — думал он, кутаясь в свое легонькое пальто и плотно зарываясь в сено возка.

Как только редактор выехал за Алешинскую околицу, Корягин позвонил Удачину. Торопясь и волнуясь, рассказал о проверке, панически просил вмешаться.

Удачин хорошо понимал, почему волнуется Корягин. Не очень-то спокойно чувствовал себя и сам Виктор Викторович. Эти три бычка, что были устроены для трех товарищей из области (охота, как ни говорите, сближает людей), и поросята, списанные как безвременно, но естественно почившие, его беспокоили. Лично себе Виктор Викторович их не брал, но где они обрели новое местожительство, второй секретарь райкома знал хорошо.

— Я очень прошу, Виктор Викторович, — ныл Корягин в трубку. — Примите меры. И потом, уполномоченных в колхозы, да по таким делам, надо посылать посерьезней. А то приехал какой-то газетчик с какими-то темными элементами по чайным якшается, а наутро, пожалуйста, уже выводы строчит…

— По каким чайным? Ты это о ком и о чем? — насторожился Удачин.

— Да про вашего Озерова. Весь вечер там болтался.

— Значит, пил? С кем?

— Ну, пить, кажется, не пил, но…

— Я говорю, с кем пил? — тоном, не допускающим возражений, переспросил Удачин.

Корягин понял и с ухмылкой ответил:

— Ну, желающие выпить всегда найдутся.

— Ты вот что, — раздельно и многозначительно проговорил в трубку Виктор Викторович, — немедленно узнай все и позвони. И кроме того, напиши. Мне лично. Ясно? Это очень важно…

Глава 13 НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ

Поздно вечером Озеров, продрогший и усталый, приехал в Приозерск и сразу пошел в редакцию.

Увидев промерзшего редактора, Звонов засуетился, достал у кого-то полсотни и побежал организовывать ужин.

У Озерова дома иногда собирались сотрудники газеты. Под праздники, случалось, выпивали по рюмке водки, но больше пробавлялись пивом или чаем. Много шумели, спорили, обсуждали свои газетные дела. Инициатором таких встреч обычно был Звонов. Он и часу не мог прожить один — ему нужны были шум, крик и… почитатели его таланта. Вот и сегодня он поминутно звонил, требуя, чтобы Озеров скорей шел домой.

Но редактор все не шел — он ждал верстку завтрашнего номера. Наконец принесли, влажные полосы, и он стал быстро и ловко прощупывать наметанным взглядом каждую строчку. «Ну, сегодня нас не упрекнешь в беззубости», — подумал Николай, просматривая материал комсомольского рейда по торговым точкам, обновленный и дополненный. Крупная шапка, колючий текст, едкая карикатура — все било прямо в цель.

— Постарались ребята, — сказал он и, подписав номер в печать, пошел домой.

Звонов встретил Николая в передней.

— Имей в виду — у нас в берлоге гость. Пухов.

— Пухов? С какой стати?

— Да понимаешь — зашел в магазин, а он там. Видит — я беру разную снедь, ну и напросился. Просто неудобно было отказать.

Озеров за время совместной работы привык к самым неожиданным поступкам Звонова. Но сегодняшняя история поставила его в тупик. «Что ему пришло в голову? Ведь прекрасно знает, что я Пухова терпеть не могу». Из комнаты раздавался веселый, беззаботный смех заведующего райторгом. «Веселье-то некстати, — поморщился Николай. — Завтра материалы комсомольского рейда наконец появятся в свет. Увидя газеты, Пухова не будет так громоподобно хохотать. И откуда у человека такое спокойствие? Неужели у него даже мысли не появляется о расплате? Или он так уверен в своей безнаказанности?»

— Ты, Звонов, просто не думаешь, что делаешь! Ну зачем ты пригласил его? Угощайтесь без меня и поскорей заканчивайте. Я пойду в редакцию. — Озеров вновь стал надевать пальто, собираясь уйти, но дверь из комнаты отворилась, и на пороге появился Пухов. Широкое лицо гостя лоснилось, глаза от выпитой водки блестели, в них искрилось довольство.

— А, хозяин явился, достопочтенный Николай Семенович. А мы тут без вас как путники в пустыне. Правду говорят — без хозяина и дом сирота.

Говоря все это, он снял с Озерова пальто, настойчиво взял его под руку и повел в комнату. Уходить было уже неудобно.

— Так вы в Алешине, у Корягина были? — спросил Пухов. — Ну тогда понятно, почему домой не спешили. Корягин — мужик хлебосольный. Поди, закормил редактора. Его дочка совершенно невероятные беляши готовит. Когда мне в тех краях бывать приходится, всегда к нему заглядываю.

— А частенько в тех краях бываете? — спросил Озеров.

— Наш брат охотник куда не забредет. С Корягиным-то мы на Крутояровские плавни хаживали. Уток там видимо-невидимо. Вот давайте осенью организуем экспедицию.

— Про Крутоярово я тоже слышал. Места, говорят, привольные, — сумрачно произнес Озеров.

Олег, знавший страсть Озерова к охоте, удивился его тону. От Пухова настроение хозяина тоже не осталось скрытым, но он решил не замечать его. Это было, по его мнению, самое правильное при сложившихся обстоятельствах. Не убегать же в самом деле из-за стола только потому, что кто-то плохо настроен? Пригласили в гости, так пусть свое настроение оставят при себе. А потом, дело есть дело. А Пухов пришел сюда не только для трапезы. И он снова вернулся к поездке Озерова в Алешино, снова стал усиленно расхваливать Корягина, вспоминать их совместные охотничьи приключения.

— Корягин — личность занятная, это вы верно говорите.

— А как же, конечно, верно, Николай Семенович, — восторженно подхватил слова Озерова Пухов. — И что особенно важно у него в характере, так это его верность друзьям.

— Верность — это, я вам скажу, — вещь, — невнятно выговаривая слова, заметил Олег, уплетавший ветчину с хреном.

А Пухов продолжал:

— Этот не продаст и не выдаст.

— Да? — живо спросил Озеров. Ему сразу вспомнилось, как Корягин старательно уходил от всех вопросов Озерова о фамилиях людей, кому уплывало колхозное добро.

— Вернейший товарищ. Как себе, можно верить. Когда тут началась кутерьма с проверкой насчет колхозной живности, кое-кто перетрухнул. Даже из областных руководителей. Звонит ко мне мое непосредственное начальство и говорит: «Как, — говорит, — там Корягин-то, чепуховину нести не будет?» А я отвечаю: «Если с Корягиным дело имели, можете не волноваться». Успокоил, значит. Ну, а пользуясь тревогой начальства, и кое-какие вопросики протолкнул. Так и так, говорю, новый народ появился, одеть надо. Обещали. Венгерские полушубки должны занарядить, бурки на коже. Очень нужные вещи нашему брату, кто по району мотается.

— Вы будете нашим спасителем, Пухов, — заявил Олег. — Полушубок, да еще венгерский, — это вещь.

Озеров же хотел продолжать прежний разговор.

— А что, ваше начальство, ну, начальник облторга Потапенко, неужели в городе птицу разводит?

Пухов усмехнулся:

— Зачем же в городе. У него дача, и неплохая, скажу вам. А вокруг нее садик, огородик, ну и, конечно, птица. Любит он ее, птицу-то, ох любит. И здорово знает. Едем с ним по деревне, куры из-под машины так и шмыгают, так и шмыгают. А он любуется и изрекает: леггорн, плимутрок, род-айленд, ушанка… Прямо специалист.

— Да, видимо, знаток. Но все же не пойму, зачем ему понадобилось целое стадо гусей?

— Да какое там стадо? Десяток гусынь и гусачков. Дочку замуж выдавал. С бо-о-льшим человеком роднился. Нельзя было лицом в грязь ударить. Неделю гуляли. Разве двумя-тремя штучками обойдешься?

— Причина серьезная, — чуть усмехнувшись, сказал Озеров. «Ну и разделаю я их за эти штучки. Ох и разделаю», — подумал он. Николаю захотелось сбить уверенность с Пухова. До какой наглости дошел! Об афере с гусями рассказывает, как о забавной истории!

— Между прочим, эти гусачки, я думаю, еще выплывут.

— Выплывут? Это как же? — Пухов уже клял себя за то, что разболтался. Он вопросительно взглянул на Олега.

— Давайте поговорим о чем-нибудь другом, более веселом и интересном. Гуси хороши в жареном виде. — Довольный собственной шуткой, Олег рассмеялся. Пухов живо поддержал его, хотя последние слова Озерова серьезно насторожили его. «Пора начинать тот, нужный разговор», — решил он.

— Скажите, Николай Семенович, вы ведь в колхозах бываете часто, к райкому стоите близко, следовательно, все знаете, так сказать, из первоисточников. Был я тут в нескольких колхозах, свои сельпо ездил инспектировать. Бурлят люди в деревнях. Большие дела у нас затеваются.

— Да, дела большие, — согласился Озеров. — Но даются они не легко.

— Что-то не вижу задора в ваших словах, Николай Семенович. Курганов, так тот на колхозные темы спокойно говорить не может. Сам горит и других зажигает.

Озеров удивленно посмотрел на Пухова.

— Кого же мне зажигать здесь? Вас?

«Ведь нет ему никакого дела до колхозов, до всех наших дел, просто он завязывает связи с нужным человеком, — подумал Николай. — Надо кончать этот разговор». И он, неприязненно посмотрев на гостя, занялся едой. Наступило долгое и неловкое молчание.

Пухов понял, что контакта с хозяином дома не получается. «Может, попугать уходом?»

— Что ж, мне, пожалуй, пора.

— Да что вы, Пух Пухович, товарищ Пухов, я хотел сказать, — не очень связно, но запротестовал Олег. — У нас еще вон сколько снеди!

— Это верно. Но я вижу — хозяин устал.

Пухов повернулся к Озерову и, глядя своими, маслянистыми глазами прямо ему в лицо, начал говорить проникновенно и вкрадчиво:

— У меня закон — никогда не делать вреда хорошим людям.

Озерова покоробило.

— Знаете, Пухов, я тоже стараюсь придерживаться этого правила. Но ведь бывает, что, не делая зла одному, мы приносим вред многим. Вот пример. Завтра в газете вы прочтете материал о ваших делах — итоги рейда по торговым точкам. Вам это будет малоприятным подарком, а покупателям, делу — польза.

Пухов побледнел. То, чего он боялся пуще огня, что всеми силами отодвигал, старался обезвредить, из-за чего, собственно, и пришел сюда — статья в газете, — появится завтра. Он представил, как люди, прочтя ее, будут злословить, как начнутся комиссии, вызовы в райком, в исполком, туда-сюда…

— Но там ведь не все правильно. Проверяли комсомольцы — молодо-зелено. Неужели вы допустите, чтобы оклеветали честных людей?

— Материал проверен. Честных людей никто не трогает. И обсуждать это сейчас бесполезно.

— Николай Семенович. — В голосе Пухова, кроме просительно-умоляющих ноток, появилась неизвестно откуда взявшаяся твердость. — Очень вас прошу приостановить… Обяжете на всю жизнь.

— Сними ты его к черту, этот злополучный загон. От греха… — вступился Звонов.

Озеров хмуро глянул на него, пожал плечами.

— Что ты бормочешь? Газетчик! Номер уже печатается.

Пухов просительно зачастил:

— Ну так что? Вы же ответственный редактор? И если вы не можете, то кто же может?

— Никто.

— А райком?

— И райком не может. Да и нужды нет снимать.

— Значит, не хотите? Так я вас понял?

Озеров перестал себя сдерживать. Его прорвало. «С какой стати я должен миндальничать с этим прохвостом?» — подумал он и вслух сказал, повышая голос:

— Да, вы правильно поняли. Почему я должен это сделать? Чтобы угодить вам? Вы жульничаете, воруете, обираете, обманываете людей, а я должен вас оберегать? Нет, Пухов, не по адресу явились.

Пухов стоял около стола, обтирал салфеткой багровое, вспотевшее лицо. Звонов торопливо старался их успокоить.

— Старики, старики. Что за шум? Будьте джентльменами. Призываю к немедленному перемирию. Ну что ты так разошелся, мсье Озеров? Зачем, куда и почему мечешь стрелы? Подумаешь — событие, какая-то заметка. Ну, сними, черт с ней, задержи, а там видно будет.

Резко повернувшись к Звонову, Николай, прищуря в гневе глаза, бросил:

— Вы, Звонов, оставьте эти советы при себе. Если вас привлекают и не дают спать лавры стяжателей, то вам надо подаваться из редакции, и как можно скорее.

— Значит, у нас в советской торговле работают одни жулики? — фальцетом завизжал Пухов.

Озеров, даже не повернувшись к нему, вдруг успокоился и с холодной вежливостью сказал, как бы кончая разговор:

— Я этого не думаю. А вообще, товарищ Пухов, переговоры наши окончены — соглашение не состоялось. Спокойной ночи.

Он подошел к двери и открыл ее.

Пухов, ни слова не говоря, опрометью ринулся из столовой. Звонов, сторонкой обходя Николая, тоже вышел вслед. Они с Пуховым о чем-то приглушенно, шепотом поговорили в передней, и скоро их шаги простучали по лестнице.

Когда они ушли, Николай долго стоял посреди комнаты. «Вот подлец, — думал он, — хотел купить меня, умаслить. Ворюга проклятый. Правильно я его выгнал, правильно… Ну, а этот наш пустозвон? Он-то что? Какого черта путается с этими пуховыми?»

Через полчаса раздался телефонный звонок. Николай взял трубку. В ней зазвучал басовито-воркующий голос Удачина:

— Озеров? Здорово. Удачин говорит. Как живешь-можешь? Как съездил? Замерз, поди? Знаю, знаю, доложено. Смотри, не заболей. Значит, завтра торговцев громим?

— Идут материалы по райторгу.

— И сильно драконим?

— Материал резкий.

— Кого же, так сказать, препарируем?

— Пухова и его компанию.

— Что, и колхозные дела фигурируют?

— Что вы имеете в виду?

— Ну… взаимоотношения с колхозами — телятки там, поросятки?

— Нет. Завтра идут материалы комсомольского рейда — те, что снимались с номера.

— Но теперь-то они проверены?

— Да, Виктор Викторович. Проверены.

— И все-таки не мешало бы их показать.

— Но вы же их знаете.

— В первом варианте. А каковы они сейчас? Надо посмотреть.

— Ну, теперь уже поздно.

— Почему поздно?

— Номер печатается. А может, даже напечатан.

— Эта трудность преодолимая. Есть вещи поважнее.

— Например?

— Например, авторитет людей, которые могут быть скомпрометированы.

— Виктор Викторович, факты проверены, номер в печати, материал снять не могу.

Наступила пауза. Затем Удачин чуть замедленно, как бы в раздумье проговорил:

— Видишь ли, Озеров, если работать вместе, то надо понимать друг друга. Нам с тобой давно пора найти общий язык. Ты меня слышишь?

Озеров вздохнул.

— Да, слышу. Но снять материалы невозможно.

— А ты узнай. Невозможного для коммунистов не бывает.

— Виктор Викторович, снимать материал не буду.

— Это что, окончательно?

— Да.

— Ну что ж. Всего доброго.

— До свидания.

В трубке щелкнуло, послышались гудки.

Озеров долго смотрел на нее, затем медленно, механическим движением повесил на рычаг. Этот разговор был куда труднее, чем шумная перепалка с Пуховым. Он задумался. «Чего, собственно, хочет Удачин? С Кургановым публично не спорит, даже вроде подтверждает: «правильно сказал», «точно подметил», а на собраниях, заседаниях бюро частенько прячет в подбородок ухмылку. Зачем ему, второму секретарю райкома, этот самый Пухов? Ведь деляга же, прохвост, невооруженным глазом видно. И еще вопрос. Почему Курганов так доверяет Удачину? Но, позволь, а кому же тогда он должен доверять, как не второму секретарю? Ведь это же ясно, как божий день. Должен разобраться. Верно. А ты? Разобрался?» — Николай встал, прошелся по комнате, подошел к окну и долго стоял, прислонясь горячим лбом к холодному, глянцевитому стеклу. Не хотелось ни спать, ни есть, ни работать. Вышел в переднюю, набросил пиджак, шапку и вышел на улицу…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

— Значит, ни в какую?

— Ничего слушать не хочет. Говорю же вам — выгнал.

— Да, редактор у нас с заскоком.

— Ну, против вас-то не устоит. В конце концов ведь вы и приказать ему можете.

— Э, нет. Приказать, к сожалению, не могу. Он волен печатать те материалы, которые считает необходимыми. Свобода слова — это, брат, не шутка.

— Думаю, что с вами ссориться он не захочет?

— Я тоже так думаю… Однако…

Этот разговор происходил между Пуховым и Удачиным вскоре после того, как Озеров так невежливо выпроводил незваного гостя.

Удачин, выслушав торопливый, сбивчивый рассказ Пухова, оставил его в столовой и прошел в кабинет. Пухов много бы отдал, чтобы слышать его разговор с Озеровым, но Удачин его с собой не позвал. Через несколько минут Виктор Викторович вернулся в столовую злой, озабоченный. Увидев выражение его лица, Пухов понял все.

Лошадка закусила удила…

Значит, завтра все прочтут эту клевету?

— Завтра все равно наступит. Это уже, так сказать, необратимый процесс…

— Что же делать, Виктор Викторович? Что делать?

— Пока не знаю. Надо обдумать.

— И что за порядки повелись, что за карусель завертелась у нас в Приозерске? Какие-то щелкоперы могут походя угробить честного, незапятнанного человека. И некому тебя защитить. Некому приструнить этих борзописцев. Хоть бы люди-то были настоящие, а то так, сопляки. Им до района-то, до наших бед да нужд и дела нет. Я ему про колхозы, про укрупнение, а он и слушать не хочет, не интересно это ему. Приятель же его, ну этот, Трезвонов, кажется, так этот вообще тип подозрительный. Мне, говорит, наплевать на всех и на все. Укрупняетесь, говорит, вы там, разукрупняетесь. Я выше всего этого…

— Ты что? Что ты тут наговорил? А ну-ка повтори, да поподробней, и не тарабань, по-людски говори.

Пухов повторил сказанное.

— Да. Очень интересно. Вот что, Пухов. Напиши обо всем этом Курганову. Срочно. Его такая информация наверняка заинтересует. А если кто-то еще был при этом…

Даже Пухов не сразу сообразил, куда клонит Виктор Викторович. А когда понял, сказал, задохнувшись от восторга:

— Виктор Викторович! Понял вас. Умно и дельно. Упредить надо, упредить. Ну спасибо…

Поостыв немного, Пухов вздохнул.

— Но материал-то в газете все-таки появится. Все равно завтра все будут ухмыляться и глумиться надо мной.

— Знаешь, Пух Пухович, бывают вещи и хуже. Это еще не самое страшное.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Идя по морозным улицам Приозерска, Николай думал о том, как все неладно, через пень колоду у него получается. Вот полгода, как он здесь, а ясности — никакой. Дела идут неважно. Никак не привыкнет к людям, к району. И тоска, тоска по дому, по Надежде не оставляет его ни на минуту. Помнит он поминутно все — ее лицо, голос, походку, манеру щурить глаза, когда смеется. В суете дней, за работой он не давал себе погружаться в эти воспоминания. А сейчас они окружили его со всех сторон.

…Мысль о переезде в район приходила Озерову не раз. Особенно настойчиво она стала беспокоить его, когда на партийном собрании курсов повышения квалификации газетных работников, где он учился, обсуждалось решение Центрального Комитета партии об отборе коммунистов для работы на селе.

Он родился и рос в деревне, любил ее, всегда с волнением и трепетом вспоминал детство. В деревне ему нравилось все — и нелегкий, но такой ощутимо предметный труд на полях, и бесхитростное непосредственное веселье деревенской молодежи, неторопливые, чуть хитроватые, с лукавинкой во взгляде люди, и задумчивый шелест берез на деревенских улицах.

Вышло, однако, так, что из деревни он ушел надолго, за плечами уже и техникум, и работа в газетах. Женитьба тоже еще крепче привязала его к городской жизни. Надя работала нормировщицей фабрики имени 1 Мая, родилась и выросла в Москве, деревенской жизни не знала и не любила.

А Николай все острее тосковал по родным местам. Особенно тяжело было весной. Ведь настоящая шумливая и бурная весна бывает только в деревне. Иногда в выходной день Озеровы выбирались за город. С загоревшимися глазами Николай любовался изумрудной, атласной озимью, слушал трепетный шепот деревьев, ошалелые крики грачей над полями и перелесками. Такие поездки глубоко будоражили душу. Хотелось приложить свои руки к мягкой, пахучей земле, ходить здесь не праздным, хоть и любознательным горожанином, а заботливым, старательным хозяином.

— Нет, черствая у тебя душа, Надежда, — говорил он жене, когда та торопила его заканчивать прогулку. — Природу, землю ты не понимаешь.

Когда Николай после долгого раздумья пришел к секретарю парткома с просьбой о посылке его на село, тот очень одобрил его решение, но спросил:

— А как дома? Ведь молодая-то твоя тово… упрямая.

— Это верно, упрямая. Ну да ничего, думаю, поймет, если любит.

Но Николай ошибся.

Надежда Озерова наотрез отказалась следовать за мужем. Не помогали ни уговоры, ни просьбы, ни скандалы. Николай решил ускорить отъезд — находиться дома стало тягостно. Он случайно столкнулся в обкоме с Костей Бубенцовым, тот с охотой согласился доставить Озерова прямо в райком. И вот сложено нехитрое имущество, чемодан стоит, уткнувшись в дверь, стопка книг, надежно перевязанная шпагатом, сиротливо жмется на диване.

— Ну так как же, Надя, может, помиримся? — Николай подошел к жене и, взяв ее руки в свои, долго и пристально смотрел ей в лицо, ловя взгляд.

Надя, вскинув на мужа большие и когда-то такие теплые глаза, сухо, с сердцем сказала:

— Тебе же какой-то там Приозерск дороже меня? Ну и торопись. Скатертью дорога.

— Послушай, Надя, неужели ты меня так и проводишь?

Надя, не ответив, вышла из комнаты.

— Ну что ж, до свиданья, Надежда Михайловна, — вздохнув, проговорил Николай и, взяв чемодан, открыл дверь.

— Серьезно переживает хозяйка-то, — проговорил Костя, помогавший Озерову выносить вещи.

— Да, расстроилась…

Через несколько минут Костя, выйдя из квартиры, куда он ходил за оставшейся связкой книг, озабоченно проговорил:

— Плачет. Очень плачет.

— Да? Очень, говорите? — чуть растерянно переспросил Николай и торопливо взбежал по лестнице. Но вернулся скоро. Остановился около машины, долго смотрел на окна квартиры и со вздохом проговорил:

— Поехали.

Костя мельком окинул взглядом грустную, какую-то поникшую фигуру Николая и подумал: «Временный».

Работая в райкоме, он нередко наблюдал, чем кончались такие случаи. Очень скоро новый человек отбывал обратно «по семейным обстоятельствам»…

Долго ехали молча. Николай погрузился в свои невеселые мысли. Сегодня он убедился, что Надя, в которой он был уверен так же, как в себе, оказывается, его не понимает. И не любит. В самом деле, если бы любила, если бы он был ей дорог, то разве важно, где жить, — в Приозерске, Рязани или в Москве? Важно, чтобы вместе. Значит, все, что было между ними, — не настоящее, ошибка.

Костя не трогал пассажира разговорами: «Пусть обдумает свои дела».

Машина мчалась вперед. Яркое солнце лило свои пока еще холодноватые лучи на заснеженные поля, серую глянцевитую ленту дороги.

По шоссе то и дело сновали машины, неторопливо двигались колхозные подводы, целые ватаги ребят возвращались из школ. Николай пристально вглядывался, чем заняты люди. Везде шла спокойная, деловая жизнь. Вот женщины сортируют зерно, плотники ладят новый сруб, вот целая группа молодежи возит бумажные мешки, видимо с удобрениями. Все это было приятно и близко сердцу Николая. Постепенно он успокаивался.

— Обойдется, обязательно обойдется, — нарушив долгое молчание, проговорил Костя. И Николай ответил ему:

— Будем надеяться. Ну, а если нет, то что же — нет хуже беды, если жена — что гири на ногах…

Косте эти слова понравились. Он с заметным одобрением посмотрел на Николая и степенно согласился:

— Правильно говорите. Очень правильно.

И про себя подумал: «А может, и ничего товарищ? Может, не временный?»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

До рассвета ходил Озеров по зимним улицам… Город пробуждался. На востоке, на сумрачном небе уже проступали синеватые пятна рассвета, когда Николай, поеживаясь от утреннего холода, тяжелой походкой пошел к себе домой.

Глава 14 А ОНИ ВЕДЬ ДРУЗЬЯ

Курганов по утрам редко приходил прямо в райком. Из дому он уходил рано, а в кабинете появлялся часам к десяти — одиннадцати. Где только не бывал он за эти утренние часы. То зайдет на завод, то в школу, то в клуб или магазин. С торговцами у него была особая «дружба». Теперь каждое утро в магазинах ждали — придет или не придет Курганов? Правда, и без него не давали покоя то профсоюзы, то комсомол, то газета — все вдруг обрели и желание, и право контролировать… Но хуже всего, когда заходил он сам…

Частенько Михаил Сергеевич добирался и до пригородного хозяйства имени Горького. Совхозные поля начинались сразу же за окраиной Приозерска. Вот уже полгода совхоз взял новое направление — овощеводческое и плодово-ягодное.

Когда Курганов приехал в район, он увидел, что совхозы и колхозы Приозерья больше сеяли овса, ржи и очень мало овощей, картофеля, почти совсем не разводили скота. Такая картина была не только в глубинке, но даже в пригородах, где выгода молочно-овощеводческой специализации была, казалось, предельно ясна.

Теперь Курганов ревностно следил, как пригородники готовятся к переходу на новые культуры. Ну как не зайти, допустим, на строительство парников? Как не посмотреть на подготовку овощехранилищ? Или не заглянуть в лабораторию? Да мало ли еще интересных мест, мало ли людей, с которыми надо встретиться. Одним словом, эти ранние утренние часы у Михаила Сергеевича были, по его собственным словам, своеобразной зарядкой.

Сегодня Курганов приехал в райком в половине одиннадцатого прямо со стройки птицефабрики. Блокнот Михаила Сергеевича был почти весь исписан претензиями, вопросами, предложениями. Как только Курганов вошел в свой кабинет, вслед за ним пришел Удачин. Курганов, поздоровавшись, сразу же упрекнул:

— Что же вы, Виктор Викторович, взялись следить за строительством птицефабрики, а на площадке и не бываете?

— Никак не мог собраться.

— А я у них был сегодня. Дела-то идут плоховато. Многое можно было бы давно решить, но никто не занялся вовремя. Вот смотрите. — И Курганов перелистал несколько исписанных листков блокнота. — Нет леса, стекла, цемента. Немного и надо-то, а дело стоит.

— Хорошо, Михаил Сергеевич, я непременно займусь этим делом. Завтра же поеду и разберусь.

— Нет уж, теперь повремените, а то что же мы друг за другом будем ездить.

Михаил Сергеевич мельком взглянул на разложенную на столе районную газету.

— О, кажется, сегодня торговцы в почете! Вы читали?

— Читал, Михаил Сергеевич.

— Посмотрим-ка, что тут есть?

Прочитав материал, он с чуть мелькнувшей усмешкой заметил:

— А здорово, честное слово. Молодцы.

— С нашими газетчиками, к сожалению, редко бывает, чтобы били в точку, — хмуро заметил Удачин.

— В этом и мы виноваты. Подсказываем мало.

— Что вы, Михаил Сергеевич! Разве Озерову мало подсказываем? Не в коня корм…

— Я давно примечаю, что вы недовольны, только не ясно, то ли газетой, то ли редактором?

— И тем и другим.

— Газета слабоватая — согласен. А Озеров?.. Думаете, не то?

— Да, к сожалению, не то.

— Почему вы так думаете? Каковы причины?

— Над причинами, по совести говоря, не задумывался, а вот следствие налицо. Работает кое-как, спустя рукава, самоуверен до крайности, а главное, чего я ему не могу простить, — это абсолютное равнодушие, безразличное отношение к нашим делам и заботам… Ну а потом… в личном плане — тоже чепуха, живет один, как бирюк, жену привозить не хочет. За галстук закладывает…

— Не ошибаетесь?

— Нет, Михаил Сергеевич, не ошибаюсь. Вот вам самый последний факт. Сегодня мне звонили из Алешина. По вашему поручению Озеров ездил туда разбираться с нарушениями колхозного устава. И даже там умудрился связаться с какими-то темными личностями, выпивку затеял.

— Не может быть.

— Я тоже так думал. Но источник верный.

— Кто вам сообщил?

— Сначала позвонил Корягин. Я не очень поверил. На уполномоченного района могут невесть что наговорить. Но сегодня из Алешина приехал работник прокуратуры. Он подтвердил.

Курганов мысленно упрекнул себя: «Как еще плохо я знаю здешних людей и медленно, очень медленно знакомлюсь с ними. Озеров? Неужели он такой?» Верить не хотелось. Михаил Сергеевич из всех людских слабостей и пороков пьянство презирал сильнее всех. Люди, не способные устоять против «зеленого змия», теряли в его глазах всякую ценность.

Удачин, видя, какую реакцию вызвало у Курганова его сообщение, поспешил предложить:

— Если вы не возражаете, я еще раз все проверю. Лично проверю. И доложу вам. Хорошо?

— Да, да. Пожалуйста.

Удачин вышел, а Курганов еще долго мрачно размышлял над их разговором. Через полчаса он снова позвал Удачина.

— Вы знаете, редактор сегодня именинник. Вот полюбуйтесь, — и Михаил Сергеевич протянул ему письмо, где стояли подписи Пухова, Корягина и еще двух или трех человек. Удачин взял бумагу. Читал не спеша, тщательно.

— Ну что скажете?

— Только то, что говорил вам полчаса назад. Не такой нам редактор нужен. Не такой.

— Если все это правда, — Курганов указал на письмо, — значит, Озеров не коммунист, а обыватель. Ясно вам? — Курганов быстро прошелся по кабинету. Письмо Пухова вывело его из себя.

Михаил Сергеевич, всю жизнь проработавший с людьми, прекрасно разбирающийся в человеческих характерах, досадовал на себя за близорукость. Ему вспомнились беседы с Озеровым, его любознательность, быстрота восприятия, какое-то чистое, восторженное отношение к делам района. И все это оказалось притворством. Да что же это за человек?

Курганов обладал твердым характером, и это уже чувствовалось в районе. Узнали люди и другую его черту — принципиальность. Не показную, не ту, что проявляется на чрезмерном уважении к своему «я», а настоящую, партийную, когда при решении любых вопросов берутся в расчет лишь интересы дела. Именно этим правилом руководствовался он и при подборе людей. Он окружал себя деловыми, толковыми помощниками, умеющими работать страстно, напряженно, самоотверженно. Он не боялся новых имен, порой мало ему известных. Не любил таскать за собой «хвосты» — людей с прежних мест своей работы. Была у Курганова неистребимая вера в простую истину — хорошие работники есть везде. Просто их надо вовремя заметить и поддержать.

И он, конечно, был не святой — ошибался иногда в людях, хотя и не часто. Эти ошибки переживал мучительно и долго. Вот и сейчас его взяло сомнение:

— А может, все это чепуха?

Удачин медлил с ответом.

— Ну чего же молчите?

— Видите ли, Михаил Сергеевич. Я не знаю — правда это или нет. Но согласитесь, такую версию трудно придумать. Почему-то ни о ком другом не написали, а именно о нем, об Озерове?

— Все это так, но газета — это участок особый. Чем она острее, чем лучше, тем больше недоброжелателей у редактора.

— Вот прочел я материал о торговцах, и знаете, неспокойно на душе, чувствую — неладно тут.

— За торговцев вы зря ратуете. Безобразий у них полно, и стегать их надо. С жуликами мы должны воевать. Беспощадно воевать.

— Хорошо, если это удар по жулью. А если просто ловко скроенный охранный щит товарища Озерова? Тогда что?

— Тогда товарищ Курганов должен будет признать свою ошибку. И, между прочим, это не будет чрезвычайным событием. Первые секретари тоже ошибаются. И не редко.

— Так как же дальше, Михаил Сергеевич?

Курганов не успел ответить. В кабинет вошел Овсянин, уполномоченный комитета госбезопасности по Приозерску. Это был высокий, стройный человек, с четкой военной выправкой, густой русой шевелюрой и серыми, улыбчивыми глазами. Курганов всегда любовался Овсяниным — внешне он напоминал ему доброго молодца из русских сказок. Михаил Овсянин работал здесь недолго, приехал за несколько месяцев до Курганова, с трудом отпросившись из центрального аппарата. Вел себя на редкость просто, в актив района вошел быстро, не чурался никаких поручений райкома. Все это выгодно отличало его от молчаливых, замкнутых предшественников.

Он четким шагом подошел к столу, поздоровался с обоими секретарями.

— Прошу извинить, но дело срочное.

— Мы слушаем вас.

— Ко мне приехали два оперативных работника — один из области, другой из центра. Их интересует Звонов.

— Какой Звонов? Кто это? — спросил Курганов.

— Работник нашей газеты.

— Ах, этот разбитной парень? Да, да. Помню. А что значит «интересуются»? Как это понимать на вашем языке?

— Они имеют ордер на его задержание.

Вздохнув, Михаил Сергеевич вернулся к столу.

— Беспокойное у них дело, — проговорил он.

Виктор Викторович заметил:

— А Звонов-то, между прочим, друг-приятель Озерова.

— Да? Час от часу не легче.

Курганов исподлобья посмотрел на Удачина и долго сидел задумавшись. Потом снова прочел заявление Пухова и… отбросил его от себя, словно оно жгло ему руки. Проговорил медленно и глухо:

— Отложите все дела, разберитесь со всем этим. Подробно разберитесь.

— Хорошо, Михаил Сергеевич. Все будет сделано.

Вскоре Курганову позвонил Озеров. Но ни говорить с ним, ни встречаться Михаилу Сергеевичу уже не хотелось. Разговор получился сухой, натянутый. Оба это почувствовали. Так хорошо начавшийся день был испорчен. Михаил Сергеевич предупредил Веру, что не будет в райкоме до ночи, и, вызвав машину, уехал в колхозы. Так он делал всегда, когда хотел отвлечься от тревожных раздумий, обрести душевное равновесие.

Глава 15 ЦЕНТР И ПЕРИФЕРИЯ

Машина мчалась в Ветлужск. Поля, перелески, дома, мелькавшие по сторонам, — все выглядело сегодня каким-то удивительно чистым, свежим, как будто прибранным, — вчера выпал легкий сверкающий снег и все преобразил.

Прошло несколько дней, как Михаил Сергеевич вернулся из Москвы. Это была идея Заградина. В обкоме партии уже несколько раз обсуждался вопрос о ликвидации колхозной чересполосицы. Люди, которые, как и он, душой болели за колхозы, все яснее понимали, что размельченность хозяйств больше терпеть нельзя. Она мешает стать на ноги. Но немало было и таких, кто считал укрупнение колхозов надуманным, даже вредным. Такие настроения были и в областном аппарате, и в районах. Вот почему Заградин решил послать группу районных работников в Москву — посмотреть, как москвичи начинали и как проводят эту работу.

Заградин понимал, что дело это сложное. Не все его поймут сразу. Даже среди руководителей, он это ясно чувствовал, появится глухое, но упорное сопротивление. У одних от неумения понять, уяснить причины отставания колхозов, у других — от желания прожить поспокойнее. Именно поэтому районные работники, когда Павел Васильевич говорил с ними, ссылались на географические и исторические особенности Подмосковья, утверждали, что укрупненные хозяйства здесь себя не оправдают, не привьются. Близость промышленных центров, видите ли, предопределяет мелкие сельскохозяйственные производства. Нечего сказать, тоже аргументы. А в результате капусту выращивают во всем районе только десяток колхозов, ягодники, сады, рыболовство — буквально редкость. А животноводство? Это же курам на смех. Да разве так оно должно вестись в районе, расположенном в поймах нескольких рек? И притом же недалеко от Москвы, где основные потребители молока, мяса, жиров? И разве порядок, что Москва и подмосковные города завозят львиную долю картофеля, овощей, мяса из отдаленных районов страны?

Одним словом, теория о географических и исторических особенностях, якобы предопределяющих мелкое хозяйство в центральных областях и в том числе в Ветлужске, — это маскировка инерции, нежелания искать путей к подъему колхозов.

В обкоме Заградин, усаживая всех приехавших за длинный стол, предупредил: «Говорить сегодня будем не мы, а вы…» И стал подробно, не жалея времени, выспрашивать секретарей райкомов о делах в колхозах, МТС, совхозах соседей. Интересовало все — и подготовка к весне, и глубина снежного покрова на полях, и ход сортировки семян, и топят ли в школах, и как дела в больницах. Но об укрупнении колхозов говорилось больше всего.

Этот неторопливый обмен мыслями, предположениями, сомнениями длился целый день. Когда все было выслушано — «за» и «против», все взвешено, Заградин подытожил:

— Что же, я думаю, можно смело сделать вывод, что актив нашей области считает укрупнение необходимой и неотложной мерой подъема колхозов… Так?

Все согласились, что — так.

— Тогда за работу…

После совещания Заградин сообщил Курганову, что комиссия обкома и облисполкома удовлетворила заявку района на семенные ссуды, машинно-тракторным станциям района выделено дополнительно пятнадцать новых тракторов и пять комбайнов.

— И еще одно — самое главное… — Заградин, говоря об этом, чуть помедлил. — Наверху решается вопрос о списании с наиболее слабых колхозов задолженности по государственным поставкам и натуроплате МТС. У тебя в районе, — он посмотрел список, — таких колхозов тридцать два… Но звонить в колокола еще рано. Как решится, пока не знаем. Знаем только одно — есть товарищи, которые там отчаянно дерутся за это. Но есть и такие, которые не менее отчаянно сопротивляются. Так что будем надеяться, но пока молчать. Что же касается Березовки, Нижней Слободы и Пустоши — им можете сказать об этом завтра. Мы на свой страх и риск решили их вопрос на исполкоме — освободили от долгов.

Курганов встал и взволнованно проговорил:

— Не знаю, как и благодарить.

Выйдя из кабинета секретаря обкома, Курганов остановился среди приемной и стал вытирать платком вспотевшее от волнения лицо.

— Что, крепко попало? — сочувственно поинтересовался кто-то.

— Попасть — не попало, а помогли, крепко помогли, — ответил Курганов, широко улыбаясь.

В Приозерье Курганов уехал тут же, едва попрощавшись с товарищами. На сердце было светло. Он думал о том, как порадуются березовцы и другие колхозники.

Сразу же за Ветлужском начинались леса.

Курганов вышел из машины и, не выбирая тропки, прямо целиной углубился в ельник. Давно уж он не видывал такой красоты.

Ели стояли задумчивые, пышно убранные снегом. Иногда стремительная белка прыгала с верхушки на верхушку или ветер трогал их мохнатые шапки — ели вздрагивали и окутывались завесой почти невесомого снега.

Где-то деловито стучал дятел. Михаил Сергеевич долго искал его и, наконец, увидел на старом сухом дереве.

Не жалея своей манишки и нарядных красных штанов, он старательно долбил длинным носом по коре, и дробный стук гулко разносился по всему лесу. Курганов, не торопясь, прошел в глубь леса и скоро вышел на опушку. Отделяя лес от широкого поля, здесь стояла цепочка берез. На их верхушках чернели мохнатые комья, похожие на котиковые шапки. Это были тетерева, устроившиеся здесь поклевать промерзших березовых почек. А сверху, с белесого зимнего неба приветливо светило солнце. Под его лучами все здесь выглядело удивительно ярким, настраивало мысли на торжественный лад. Человек по натуре волевой и не сентиментальный, Курганов не мог без волнения смотреть на красивые места. Какой-нибудь кусочек бирюзового неба или изгиб реки приводил его в мечтательное состояние, напоминал что-то далекое, забытое — детские годы. Вот и сейчас, стоя почти по колено в снегу, глубоко вдыхая чистейший морозный воздух, настоянный на хвое, Михаил Сергеевич глубоко задумался, замечтался. Обеспокоенный его долгим отсутствием, Костя время от времени подавал сигналы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Совещание районного актива было назначено на двенадцать часов дня, но около райкома уже с утра царило оживление. Подъезжали санки, кошевки, старенькие, видавшие виды «эмки», «газики», полуторки. Люди, устроив свои машины или лошадей, степенно здоровались друг с другом, окликали знакомых, шли в чайную погреться.

Беда приехал, когда уже все места у коновязи были заняты. С трудом найдя место, привязал лошадь, положил ей сена и направился в чайную. У самого входа догнал Корягина.

— Что за актив, Степан Кириллыч, не знаешь?

— Говорят, объединение…

— Какое еще объединение?

— Ну, всех в один колхоз.

— Ничего не понимаю.

Вспомнив, что Корягин — приятель Удачина, Макар Фомич увязался за ним. Но тот или ничего толком не знал, или не хотел говорить.

Так в неведении Беда и пришел в райком. Василий Васильевич Морозов окликнул Беду и показал на свободное место рядом с собой. Пойти или нет? Уж очень не любил Макар Фомич сидеть впереди. Но к Морозову у него были просьбы. Видно, пойти.

— Ну, сосед, как живы-здоровы? — приветливо спросил Василий Васильевич, когда Беда подошел к креслу.

— Да потихоньку. К вам с докукой собираемся… О семенах потолковать. Хочется «розовую скороспелку» завести.

— Сорт добрый.

— Вот то-то и оно. Помоги, выдели пару тонн.

— В обмен или взаймы до осени?

— Да лучше бы до осени, конечно. А то ведь у нас все закрома под метелку выметены.

— Ну что ж, доложу правлению. Подумаем. Соседям помогать надо.

— О чем актив-то? — спросил Макар Фомич.

— Да, думаю, обычное. О мерах укрепления, о путях улучшения, о средствах обогащения…

— И об укрупнении колхозов, — многозначительно посмотрев на соседа, проговорил Беда.

Василий Васильевич подумал: «Удивительное дело. Ну прямо, что называется, в точку бьют». Слова Беды глубоко его взволновали. Он давно уже подсознательно чувствовал, что дальнейшее развитие колхозов упирается в малые масштабы хозяйства. Правда, направление его мыслей было несколько иным: почему бы не расширить свои поля и угодья за счет тех, что маломощные соседи не могут освоить. Казалось, чего тут плохого? Но Курганов сбил его доводы сразу, при первом же разговоре. «Сосед хоть по миру иди, лишь бы мне выгода. Так? Не по-советски это, не по-партийному. Ну, а возьми ты такой вопрос: как будешь поступать, когда соседние колхозы войдут в силу, разбогатеют? А это обязательно будет, и скоро. Ведь они свое-то потребуют обратно. Обо всем этом ты думал, товарищ Морозов?»

Совещание началось.

— Вопрос у нас, товарищ, один — о мерах по укреплению колхозов, о повышении доходности хозяйства, — объявил председательствующий Удачин.

Морозов, улыбаясь, взглянул на Беду: что я тебе говорил? Но Макар Фомич сосредоточенно смотрел на сцену.

— Докладчик товарищ Курганов.

…Михаил Сергеевич говорил не спеша, обстоятельно, заглядывая в свои записи и-таблицы, объясняя диаграммы, развешанные на занавесе позади трибуны. Рассказал о поездке по подмосковным колхозам, которые уже вели работу по объединению, о передовых колхозах, где работали Ажирков, Генералов.

— А разве мы не можем иметь такие же хозяйства? Такие же и даже большие урожаи? Можем. И должны. Но нам серьезно, прямо-таки катастрофически мешают чересполосица, карликовые хозяйства. Ну посудите сами. Был я не так давно у товарища Беды. Вот он сидит в зале. Все вы его знаете, и он не даст мне ошибиться. Какие дела у него в колхозе? Посевная площадь триста гектаров, трудоспособных семнадцать человек. Тягло — семь коняг. А колхоз, заметьте, называется «Смерть империализму». Поди, как империализму страшно от такого «гиганта»?

Зал засмеялся. Скупо улыбнулся и сам Беда.

— Нет, товарищи дорогие, с такими масштабами, с такими площадями мы далеко не уйдем. Мы распыляем средства, сужаем применение новой техники, нерационально используем землю, терпим огромные излишества на управлении колхозным производством. Да это и понятно. Какой колхоз ни будь, а председатель нужен? Нужен. Заместитель? Тоже нужен. Счетовод? И счетовод. Да бригадир, да завхоз, да кучер начальству. Одним словом, набирается порядочно. Был я как-то в одном колхозе, на правобережье. Захожу в правление. Сидит председатель, около него человек пять здоровенных мужиков и что-то обсуждают. Спрашиваю:

— Как дела?

Председатель рассудительно отвечает:

— В центре дела ничего, идут. А вот на периферии…

— На какой периферии?

— Ну, в бригаде, в звеньях, на ферме…

— А давно, — говорю, — вы на этой периферии были?

— Да, — говорит, — поди, с неделю назад. В центре дела заедают.

Весь зал весело рассмеялся. Раздались голоса:

— Какой колхоз? Кто председатель?

— Я обещал его не подводить. Пусть сам расскажет.

Доклад продолжался. Участники собрания слушали внимательно. Особенно их привлекала уверенность Курганова в том, что все поправимо, надо только приложить труд, мысль, энергию…

Вот, наконец, он сообщил активу о семенных ссудах, выделенных району, о тракторах для МТС и о списании задолженности с трех самых отсталых колхозов по натуроплате и госпоставкам…

— Конечно, одна ласточка весны не делает. Это мы хорошо понимаем. Но, как говорится, — лиха беда начало. У нас есть все основания предполагать, что и по другим отсталым артелям в скором времени будет принято решение о снятии или снижении задолженности…

Многие не поверили — не ослышались ли?

Курганов сказал это ровным голосом, но потом остановился. Он-то очень хорошо знал, какое нелегкое это было дело для тех, кто толкал и продвигал его… Его волнение передалось залу. В рядах зашумели, зааплодировали. Сидевшие около Беды увидели, как он побледнел и, не таясь, утер слезу, катившуюся по морщинистой щеке. Из зала в президиум летели записки, все хотели знать больше, подробнее.

Удачин с трудом утихомирил народ, и Курганов закончил доклад.

После перерыва началось обсуждение. Больше всего Курганов боялся, что выступающие будут «толкать» обычные пустые речи, каких немало произносилось на райкомовских совещаниях. Он вообще не выносил пустословия, а легковесные рассуждения о сельских делах приводили его в гнев. Для Курганова, как и для большинства его товарищей по партии, для большинства колхозников, агрономов, зоотехников, трактористов, положение дела на селе представлялось по-настоящему большой, тяжелой бедой, недугом, болезнью, которая требует незамедлительного и решительного лечения. Пусть не все мыслили в такой резко выраженной форме, не все видели конкретные результативные пути лечения этого недуга, но тревога за деревню была у всех у них главным, что определяло их интересы, стремления, поступки и, пожалуй, их жизнь… Вот почему Курганов считал кощунством пустословие при обсуждении колхозных дел. Но опасения его были напрасны. Люди говорили о своих делах горячо, чувствовалось, что это не обычное дежурное совещание. Решили, не откладывая, начать в районе укрупнение колхозов. Под конец на трибуну поднялся мрачноватый мужчина. Он долго откашливался, поправлял свитер на шее, пил воду.

— Я из Завьялова, председатель «Эры социализма». Костров моя фамилия. Хочу дать справку. Насчет периферии… Это про нас здесь говорил товарищ секретарь.

Смеялись над Костровым долго и весело. «Периферия» стала теперь его второй фамилией.

Глава 16 ЗЕМЛЕДЕЛЬЦАМ — ЗЕМЛЕЙ ЖИТЬ

Хорошее настроение Курганова после совещания испортили Удачин с Мякотиным.

— Я считаю, что мы допускаем ошибку, начиная объединение колхозов сразу по всему району. Лучше сначала проверить на какой-то зоне.

— А урожай? — спросил Курганов.

— Что урожай? — не поняв, переспросил Удачин.

— Как будем решать проблему урожайности?

— Ну как… Урожай и в крупных колхозах сам не придет. Его поднимать надо.

— Вот это верно, согласен. Надо поднимать. И делать это значительно легче будет в крупных, а не в карликовых колхозах.

— А где гарантия, что укрупнение даст то, что нам надо?

— При чем тут гарантия? Мы с вами не торговые переговоры ведем. Практика колхозного строительства, опыт передовых артелей довольно ясно говорят о выгодности крупного хозяйства.

— Это я уже слышал.

Слушая Курганова на активе, Удачин все время хотел возражать, спорить, критиковать, хотя в силу своего опыта и знаний понимал, что Курганов предлагает разумные меры. Но давняя обида и раздражение брали верх. Откуда такая самоуверенность? Без году неделя, как в районе, а рассуждает, словно знает больше всех. Но, видя решительное настроение актива, выступить все же не решился.

«Скажу ему после, без этих горлопанов. Если дело с объединением выгорит — никто не придерется, а не выгорит — я об этом разговоре напомню».

— Смотрите, Михаил Сергеевич, как говорится: гладко было на бумаге… Вот только с севом как?

— С каким севом? О чем вы?

— Ну, помните, как один деятель, тоже районного масштаба, отвечал товарищу Сталину: сдвиги есть, перелом намечен, но с севом плохо…

И Удачин стал развивать свои мысли. Он не верит, что изменение посевного клина, новые культуры, укрупнение артелей дадут то, чего ожидает Курганов. Уж если маленькие колхозы никак не встанут на ноги, то как это сделают большие хозяйства? Возрастут посевные площади, возрастут планы. Хорошо. Ну, а люди, техника, средства? Где все это? Откуда взять? Или, может, товарищ Курганов имеет какие-то особые ресурсы, о которых мы не знаем?

Михаилу Сергеевичу стоило больших усилий сдержать себя и не прервать Удачина. Наконец он не выдержал и, глядя в упор на Виктора Викторовича, заметил:

— Вы все вопросы задаете. А как будет то, да как будет это? Между прочим, Владимир Ильич Ленин как-то заметил, что один дурак может задать столько вопросов, что на них не ответят двенадцать мудрецов. Вы все отвергаете, все подвергаете сомнению. Но что предлагаете взамен?

Удачин молчал.

Иван Петрович Мякотин тоже мучался сомнениями. Привыкший к спокойному, размеренному ритму, он никак не мог угнаться за новыми порядками в районе. Как быть? Конечно, Курганов здорово закручивает, все это очень заманчиво. Но с другой стороны, Виктор Викторович тоже, пожалуй, прав. Он район знает как свои пять пальцев. Распланировать да разграфить на бумаге легко. А как оно окажется на деле?

Мякотин озабоченно заметил:

— Вот вы, Михаил Сергеевич, о севооборотах толковали. Конечно, планы вы нарисовали хорошие. Картофель — серебро, кукуруза — золото и так далее. Но он, картофель-то, каждый год в поле остается. Убирать некому. И вообще пропашные у нас не идут. Родятся плохо. Что же касается кукурузы, то что же… не видели ее, не знаем. Как бы не зарваться. Надо бы подождать, осмотреться.

— Да поймите вы, не можем мы ждать. Неужели это не ясно? Надо искать пути, использовать все, что можно. Я, как правило, считаюсь с мнением своих товарищей по работе. Но при непременном условии — если эти мнения мотивированы, подтверждены фактами. Ваше мнение по поводу укрупнения колхозов ошибочно. За укрупнение сама жизнь. Это подтвердили все участники актива. Убеждает это вас или нет? Молчите? Значит, все еще сомневаетесь? Ну так вот что я вам скажу. Сомнение — полезное дело, пока вопрос решается. Но теперь оно становится вредным фактором. Советую это уяснить. И давайте браться как следует за дело.

Курганов подошел к Удачину, положил руку на плечо и проговорил тихо:

— Надо кончать метаться, Виктор Викторович. Дел много, тележка тяжелая. Давайте будем везти ее сообща. Это моя просьба и требование.

Удачин попытался сгладить обстановку:

— Вы не думайте, Михаил Сергеевич, что я, например, против решений актива. Нет и нет. Я просто обращаю внимание на трудности. А если решили, то что же… Я солдат. Я подчиняюсь.

Вслед Удачину заговорил Мякотин:

— И я не против. Ничуть. Но с точки зрения, так сказать, нашей районной специфики, с целью предупреждения ошибочных выводов…

Курганов помрачнел. Эта готовность Удачина и Мякотина согласиться с ним, их цветистые рассуждения огорчили его больше, чем их возражения. Правда, сейчас было не до этих тонкостей, раз согласны — будут работать. Но настоящей уверенности в этом не было. Курганов хорошо знал, что значат второй секретарь и председатель исполкома в районе.

«Да, укрупнение колхозов — орешек крепкий, — подумал он. — Всем экзамен. Посмотрим…»

На следующий день уполномоченные райкома поехали в колхозы. Курганов взял себе левобережный куст. Это был барометр района. Как там аукнется — так во всем районе откликнется.

Приехав в Алешино, он до глубокой ночи придирчиво осматривал хозяйство. Колхозники впервые видели такого дотошного секретаря райкома.

— Рожь и пшеничка мелковаты, очистка тоже не очень хороша, — проговорил Курганов, рассматривая пригоршню зерна.

Пришли в овощехранилище. Только спустились по скользким ступенькам, он остановился и попросил идущих сзади не закрывать двери.

— Почему? — спросило сразу несколько голосов. — Ведь специально подтапливаем помещение. Что же тепло зря выветривать?

— У вас же овощи гниют. Вы что, запаха не чувствуете?

Один из колхозников залез в правый отсек хранилища и стал торопливо добираться до нижних слоев картофеля. Скоро принес несколько картофелин. Их кожура почернела и покрылась белыми крапинками.

— Недосмотрели. Завтра переберем.

Курганов особенно интересовался, какова урожайность и что выдали на трудодень.

Услышав, что зерновых пришлось по килограмму, он сразу припомнил многие колхозы, где он бывал за последнее время, — Березовку, Дубки, Пустошь. Вот если бы и там могли выдать по килограмму на трудодень! Люди смогли бы жить безбедно. Ведь расчет очень прост. Любой добросовестный колхозник может за год выработать триста — четыреста трудодней. Следовательно, четыреста килограммов зерна. Двадцать пять пудов. Да картошка, капуста, молоко. И потом личное хозяйство, хоть и небольшое, но есть — куры, гуси, а у кого, глядишь, и поросеночек… Но основой, стержнем должен быть вот этот килограмм на трудодень. Без него все рушится, все летит к чертям. И телок, и поросята, и капуста с огорода — все это хорошо, но все должно прилагаться к главному, к этому стержню — килограмму на трудодень.

Из обхода полей и ферм возвратились к вечеру.

В правлении колхоза было светло, уютно, в печке весело потрескивали сухие дрова. Шторы на окнах, стол, покрытый красным сукном, — все добротное. Курганову это понравилось.

— Правильно, очень правильно, — проговорил он, показывая на обстановку в правлении. — Нам надо устраиваться как следует, на солидную ногу.

Корягин обрадовался этим словам. Он держался с Кургановым настороженно, все время начеку. Промашка с поросятами, история, затеянная Озеровым, — все эти дела не были еще завершены из-за болезни Степана Кирилловича. Чем они кончатся? Но все это казалось мелочью по сравнению с укрупнением колхозов. Это дело такое, что проморгать его никак нельзя.

Когда на районном партийном активе Корягин услышал об объединении, он сначала всполошился. Но поразмыслив, успокоился. «Пугаться, пожалуй, не стоит. Скорей наоборот. Если, например, присоединить к нам Соленково, это будет просто здорово. Там кирпичный завод, глиняные карьеры. С умом использовать — так наивыгоднейшее дело. Кирпич-то всем нужен. Они — шалавы — в какую-то гордость играют. А кому нужна эта их гордость? Бугры — тоже неплохой сосед. Теплицы у них, парниковое хозяйство. Сад опять же. Правда, хозяева тоже не ахти».

Приезда Курганова в Алешино люди ждали с особым интересом. Не терпелось знать, как будет проводиться это самое укрупнение? Кого и с кем будут объединять? Добровольно или обязательно? Сразу или постепенно?

Беседа Курганова с алешинцами сразу пошла стремительно, без пауз. Курганов спрашивал и отвечал, ему отвечали и тоже спрашивали. Он без утайки рассказал о положении дел в колхозах. Говорил по памяти, по своим наблюдениям и так уверенно, будто работает в районе по крайней мере несколько лет.

— Ваш колхоз лучший среди ближайших соседей. Вы богаче, порядка у вас больше (хотя, скажем прямо, его еще тоже маловато). Ваши дела более или менее хороши. Но… по сравнению с делами отстающих. Да, да. Именно так. Урожаи у вас плоховаты. И я удивляюсь — почему вы ими довольны? Ну что же это за урожай — пятнадцать центнеров пшеницы? Как же вы думаете дальше дело вести? Как будете доходность поднимать?

— Доходность у нас, товарищ Курганов, неплохая. Очень даже неплохая, — не скрывая гордых ноток в голосе, проговорил Корягин.

— Знаю. Но доход доходу рознь. Нам ведь не каждый доход впору.

Именно после этих слов Курганова поднялся Крылов. До этого он сидел молча, внимательно вслушиваясь в выступления, порой оживленно переговариваясь о чем-то с группой молодежи, что его окружала.

— Товарищ Корягин, дайте я скажу несколько слов.

— Чего же ты раньше сидел и думал? — недовольно проворчал Степан Кириллович. — Пора уже кончать.

Но слово Крылову все же предоставил. Все знали о распрях между председателем и комсоргом, были свидетелями не одной их стычки на колхозных собраниях. Видимо, быть, ей и сегодня.

— Вы, товарищ Курганов, высказали очень верную мысль — дескать, доход доходу рознь. Не каждый рубль подходит колхозному карману. Времена, когда говорили, что деньги не пахнут, давно прошли. Но вы, товарищ Курганов, сказали не все, не развили этот тезис.

Корягин рассмеялся откровенно и громко. В зале тоже улыбались.

— Так, так. Комсомол хочет поправить партию, — хрипловато от непрошедшего смеха проговорил Корягин.

— Партию поправлять не собираюсь. Нет необходимости. А вот товарища Курганова дополню. — И Василий, сосредоточенно поглядывая в свой блокнот, продолжал говорить.

Михаил Сергеевич внимательно прислушивался к словам Василия и любовался им. Тонкое, худощавое лицо, густые вразлет брови, черная непокорная прядь волос, энергичная порывистая жестикуляция.

«Горячится малость. Так же, как и мы горячились в свое время, но молодец», — подумал Михаил Сергеевич.

Скоро лица людей, сидевших в зале, посерьезнели, перестал улыбаться Корягин. То, что говорил Крылов, заставило всех насторожиться.

— Суть не только в том, что доходы наши не ахти какие большие. Суть в том, откуда эти самые доходы берутся. Я хочу разобраться с этим вопросом сегодня. Не выносить же его на объединительное собрание — перед соседями срамиться. А доходы наши, скажем прямо, не всегда чистенькие.

В зале зашумели. Корягин, свирепо взглянув на Крылова, проговорил хрипловато:

— Ты думай, что говоришь.

— Ты, товарищ Корягин, подожди мне рот зажимать. Не удастся. Купля да перепродажа яблок вроде не наше дело, а покупаем и перепродаем. А сколько мы сена продали каким-то ходокам из-под Тулы? Пять грузовиков ушло, до неба навьюченных. А потом под нехватку кормов концентраты получили. Может, скажете, не так говорю? Неправду толкую? — Василий поглядел на Корягина, обвел взглядом собрание. Все, потупясь, молчали. Крылов продолжал: — Почему мы ни в Приозерске, ни в соседних городах ни на одном рынке свои палатки не ставим? Да потому, что без палатки-то втрое дороже продукты продаем. — Василий помолчал немного и глуховато закончил: — Я, конечно, понимаю, что говорю не очень-то приятные вещи. Но вы хорошо знаете, что я говорю правду. Я считаю, что раз укрупнение, то по-новому и жить надо. Что мы, разве честно разбогатеть не сможем? Как те колхозы, о которых рассказывал товарищ Курганов?

Василий не спеша направился на свое место.

— Лишние догадки невпопад живут, — сказал Корягин. — Тебе понятно, Крылов, о чем я толкую? Ты что же хочешь, чтобы наши люди опять дуранду с мукой мешали? Чтобы как у соседей — на аптечных весах выдачу на трудодень взвешивать? — И, повернувшись к Курганову, добавил: — Вы, товарищ Курганов, не обращайте внимания на то, что наш комсорг напел. Он у нас такой, его частенько заносит.

В ответ на эти слова участники собрания разрозненно зашумели — кто одобрительно, кто осуждающе.

Курганов не был склонен отнестись к словам Крылова, как советовал Корягин. Он уже многое слышал об алешинском председателе. В Приозерске его хвалили за хозяйскую хватку, оборотистость, за умение нажить копейку. Когда Курганов запросил данные об урожайности в колхозе, то удивился: на чем же алешинцы наживают свои доходы? Однако работники райзо постарались всячески рассеять его сомнения, успокоили они тогда Курганова. Теперь сомнения у Михаила Сергеевича ожили вновь. И не надо было ему ничего объяснять, зря старался сделать это Корягин. Курганов не первый год работал на селе и хорошо знал, что раз доходы колхоза растут не на полях и фермах — значит, они идут от каких-то посторонних источников. И лишь услышав из выступления Крылова, что алешинцы возили сено под Тулу, а яблоки в Архангельск, он сразу понял все. «Вот откуда ваши доходы, товарищ Корягин, подторговываем, спекулируем потихоньку…» Эти мысли быстро пронеслись в сознании Курганова, и он еще более настороженно посмотрел на Корягина. И сразу все, что он слышал о Степане Кирилловиче и хорошего и плохого, обрело четкую и ясную форму, слухи и предположения превращались в уверенность. Видимо, он и в самом деле деляга…

Не любил Михаил Сергеевич таких неясных и скользких людей. И, однако, сейчас не время об этом. Надо решать главное, основное. «А до Корягина доберемся…»

Курганов попросил слова, заговорил, задумчиво, даже мечтательно.

— Недавно пришлось мне побывать в колхозе «Борец» у Петра Ивановича Ажиркова. Вот живут люди. По-настоящему живут. По высокой мерке. Зерновых выдали по три килограмма, картофеля — по пять, овощей — по десять килограммов на трудодень.

— Значит, земли у них — не то что наши, — зашумело собрание.

— Земля такая же, ничуть не лучше. Да и где в центральных областях земли лучше ваших?

— А где же этот колхоз?

— Да недалеко. В Бронницком районе Московской области.

— По три килограмма?

— Вот это да. Жить можно.

Переждав эти вопросы и восклицания, Курганов продолжал:

— И ведь никаких особенных секретов у них нет. Просто разумное ведение хозяйства.

— А каков там клин?

— Около полутора тысяч гектаров.

— Ничего. Размах основательный.

— Возможности и у вас не меньшие. Вот возьмем картофель. У нас в районе он родится, как нигде. Не культура, а клад. Но ведь вы добились-таки себе заниженного плана, а квадратно-гнездовой способ так и не хотите применять. Расширьте посевы картофеля, доведите урожайность ну хотя бы до двухсот центнеров с гектара — убедитесь, как это выгодно. И беритесь за корма, ищите выход. Я считаю, что таким выходом является кукуруза. Без нее, без кукурузного силоса вы всегда будете свое поголовье держать на голодном пайке. А кукуруза для животных — это самый желаемый корм. И хоть колхоз вы прибрежный, луга у вас не плохие, но на одном сене без сочных кормов животноводство не поднимете.

— Я, между прочим, в толк никак не возьму, чего вы от нас хотите, товарищ секретарь? — мрачно, глядя в зал, а не на Михаила Сергеевича, вдруг спросил Корягин. — Дела у нас идут? Идут. У государства на шее не сидим? Нет. Не ясно, чем и кому мы не угодили, кому перешли стежки-дорожки?

Собрание одобрительно загудело, а затем смолкло.

Курганов суховато проговорил:

— Что мы хотим, я сейчас скажу. Да думаю, вы уже знаете это. Давайте не будем ворошить старое. Забудем, по крайней мере, то, что можно забыть. Но отныне хозяйствовать надо иначе. По-честному. И давайте договоримся об этом твердо. Иначе — хоть законы у нас и мягкие, но… ну да что говорить. Вы меня понимаете… Одним словом, давайте пробиваться к богатству не темными дорожками, а через урожай. Так вернее, надежнее.

Все понимали, зачем приехал Курганов. Но хотели, чтоб он сказал сам, чтобы назвал эти новые и пока пугающие слова — укрупнение, объединение… И он спокойно, как что-то обыденное сказал:

— Объединяться надо, товарищи, объединяться, чтобы вести хозяйство по-настоящему, нужны масштабы другие.

— С кем же объединяться-то? Как говорится, к кому свататься? — Вопрос задали из самых дальних рядов.

— Как с кем? С соседями.

— А они, соседи-то, как? Согласны?

— С ними пока не говорили. Начинаем с вас.

Тишина настала такая, что было слышно, как где-то в сенях тихонько скребется котенок.

— Дело такое…

— Как бы не ошибиться…

— В этом году получили по килограмму, а в будущем получим шиш.

— Это почему же? — спросил Крылов.

Ответил ему Егорыч, — мрачноватый, насупленный колхозник, что сидел на краю скамейки около печки.

— А ты пораскинь мозгами-то. В Буграх уж сколько лет ничего не выдают на трудодень? И сколько долгов за ними? А раз объединимся, они и на нас лягут, долги-то.

— Зато у них вон какой сад растет. И опять же теплицы, парники. Ты это считаешь?

— То журавль в небе, а по мне лучше синица, да в руках.

— Отсталый ты человек, Егорыч.

— То-то ты передовой. Мы хребет гнем, а кто-то будет нашими трудами пользоваться? Очень здорово. «Как молотить, так у Ивана брюхо болит, а как обедать — так где моя большая ложка?» Соседи лодыря гоняли, а мы их вывози на своем горбу? — Он повернулся к Михаилу Сергеевичу: — Товарищ Курганов, это самое объединение обязательное или добровольное?

— Добровольное, добровольное, — ответил Курганов.

— Тогда я против, против, и все.

Кто-то из молодежи проговорил сквозь смех:

— Скажите пожалуйста, Егорыч против. Ужас как страшно.

Корягин пока не выступал, но бросал то одну, то другую реплику, а по ним нетрудно было догадаться, чего он хочет.

Наконец он поднялся:

— Я скажу, товарищи дорогие, так: хозяйство у нас вполне на уровне. Я не знаю, почему не нравятся товарищу Крылову наши доходы? А мне они, например, нравятся.

Корягин, сказав это, подождал секунду, ожидая одобрительного смеха собрания, но все молчали. Тогда он чуть торопливо продолжал:

— Хозяйство, я говорю, у нас хорошее, крепкое, мы довольно неукоснительно идем в гору. Но и объединение, товарищи, нам не во вред. Конечно, при некоторых условиях… А именно, какие же это условия? Сейчас я все объясню досконально. Ну, прежде всего, конечно, чтобы не мы присоединялись к каким-то там нищим Буграм да непутевому Соленкову, а пусть они присоединяются к нам. Это раз. Второе — кадры. Кадры в основном должны остаться алешинские. Я думаю, товарищ Курганов, вы убедились, какой у нас вполне подкованный актив, — и Корягин показал рукой на зал.

Курганов поморщился. Председатель алешинского колхоза ему не нравился все больше.

— Так как, принимает райком наши условия? — спросил Корягин и, высоко подняв правую руку, добавил: — По рукам, секретарь?

Курганов отстранился от него и спокойно, раздельно, с укоризной проговорил:

— Вы что это, Корягин, с райкомом торговаться вздумали? Где будет головная усадьба, кто будет у руководства — все это будут решать сами колхозники. Они хозяева. Следовало бы давно это уяснить. И притом не только алешинские, но и бугровские, и соленковские. На равных условиях и на равных правах…

— Тогда мы не согласны.

— Кто это мы? — холодно кольнув Корягина взглядом, спросил Курганов.

— Ну, алешинцы.

— Алешинцы тоже не все одинаково думают.

— А я уверен, что в основном все.

— Ошибаетесь, Корягин.

— Тогда пусть говорят массы, — показал рукой на зал Корягин.

— Правильно. Пусть говорят. Послушаем.

К столу подошла Настасья Фомина.

— Товарищи, граждане! Вот слушала я, что вы тут говорите, и думала: уж очень ожесточились мы, забывать многое стали. Нехорошо это. Слов нет, побогаче мы соседей. Только ведь на месте-то ничего не остается. Сегодня мы богаче, а завтра они. И в Буграх и в Соленкове люди старательные, работящие. Мы их знаем. Я думаю, не во вред нам соединение-то будет. Вот тут товарищ секретарь говорил про картошку. Истинная правда. А я скажу о капусте. — Глаза Настасьи загорелись. — Говорила я об этом не раз. Капуста наивыгоднейшая вещь, если за нее с умом взяться. В Буграх умеют ее выхаживать. Раньше бугровские соленья аж в Москве славились. На капусте колхоз озолотиться может. Точно говорю. Подсчитывала…

После Настасьи к столу подошла молодая девушка.

— Вот тут некоторые товарищи про соседей говорили. Будто они уж действительно хуже некуда. Я думаю, неправда это. Я вот согласна с Настасьей. У них, у соседей-то, есть кое-что получше нашего.

— Ребята, например, — ехидно, со смешком пробасил кто-то из зала.

Девушка задорно ответила:

— А что? И ребята в Буграх неплохие — факт.

— Неплохие, только подкормить надо, — буркнул Корягин.

— Ну и подкормим. Это ведь не старое время — родниться по богатству, в гости ходить по достатку, а грабить друг друга по хитрости. Теперь, товарищ Корягин, другие времена. Ты что, забыл это? Выходит, жизнь соседа тебя не касается, пусть как хочет. Да это же отсталость. Сказываются у тебя, Степан Кириллыч, пережитки, ох как сказываются.

«Пусть еще раз соберутся с мыслями и решат сами. Так крепче, надежнее будет», — подумал Курганов. Он мягко проговорил:

— Насколько я понижаю, вам, дорогие товарищи, надо все это обдумать? Верно?

— А что? Конечно, надо. Не портки покупаем. Вопрос серьезный, — проговорил Егорыч.

Курганов предложил Корягину:

— Ну что ж, на сегодня хватит. Давайте кончать.

— Кончать так кончать. Я понимаю так, что стороны к соглашению не пришли.

Курганов пожал плечами.

— Пусть все подсчитают, взвесят и «за» и «против». А завтра соберетесь и решите.

— А вы? Разве вы не будете у нас завтра?

— Нет. Обещал быть в Буграх.

— А позвольте полюбопытствовать, с кем же вы их будете объединять, если мы не согласимся? — Корягин, спрашивая, усмехался.

— Как это с кем? У вас соседей-то сколько? Со всех четырех сторон. У них то же самое. Кое у кого из бугровцев есть мысль слить хозяйство с правобережцами.

— Ну, это ерундистика. Река же.

— А что река? Скажите, какая непреодолимая преграда.

— Настырный вы, товарищ Курганов. Не мытьем, так катаньем. Не вышло в Алешине, подаетесь в Бугры.

— С чем не вышло, Корягин?

— Ну, с объединением.

— А вы что же, решили отказаться? Вы против? Я что-то по настроениям колхозников этого не заметил.

Когда Михаил Сергеевич направился к выходу, Крылов вслед ему проговорил:

— Вы не беспокойтесь, товарищ Курганов. Народ у нас такой, поспорить, поразмыслить любит, но решает дела, как надо.

Курганов, улыбаясь, ответил:

— А я не беспокоюсь. Я, как и вы, верю в алешинцев.

…Поздно ночью на квартире у Виктора Викторовича Удачина раздался звонок. Корягин, похохатывая, рассказывал приятелю о собрании, о том, как провалился со своей идеей объединения первый секретарь. Оба собеседника были довольны.

Однако на следующий день в Алешине снова шло собрание. Продолжалось оно почти всю ночь. И решение об объединении с соседями было принято.

Глава 17 ДВА БЫЧКА — НЕ ПОТЕРЯ

В райкоме наступила горячая пора. Со всех концов Приозерья звонили, ехали, шли люди, организующие объединение колхозов. Курганову доставалось больше всех.

Однако именно эта беспокойная атмосфера больше всего и была по душе Михаилу Сергеевичу. В ней он дышал свободно. Отвечал одному, спорил с другим, ругал третьего, хвалил четвертого. Если бы Курганова вдруг лишить всего этого, он бы сразу постарел на десяток лет.

Сегодня забот у первого секретаря было особенно много. За три дня, что он пробыл в колхозах, дел накопилось столько, что казалось, их не переделаешь и за неделю. Он попросил пригласить Мякотина и руководителей райзо, а сам углубился в чтение протоколов общих собраний колхозников, информации уполномоченных райкома, телефонограмм, переданных из колхозов и сельсоветов и торопливо записанных Верой, — все об объединении. Здесь же он нашел и телефонограмму из Алешина. Корягин рапортовал первому секретарю райкома о том, что алешинцы вынесли решение об объединении. Михаилу Сергеевичу приятно было, что его уверенность в алешинских людях оправдалась. «Ох, наверно, не легко им было», — подумал Курганов. Следующее письмо подтвердило эту мысль: тоже из Алешина, но от Крылова.

Когда все вызванные собрались в кабинете, Курганов попросил Мякотина:

— Рассказывайте, Иван Петрович, какова картина по району.

Иван Петрович доложил положение и добавил:

— На нашу молодежь сейчас большой спрос. Вы знаете о решении березовцев?

— Нет, не знаю, а что такое?

— Они решили объединиться с громовцами и с Рубцовом. Но просят прислать в их колхоз Родникову. Агрономом.

— Родникову? А откуда они ее знают?

— Да она же ихняя, березовская. Хотели в правление избрать. И еще требуют прислать им председателя.

— Что, и председателя прислать? Но там же товарищ Беда, — забеспокоился Курганов.

— А он сам инициативу проявил.

— Почему же?

— Труса празднует, — небрежно заметил Ключарев. Но ему возразило сразу несколько голосов:

— Ну зачем вы так? Макар Фомич и так из последних сил тянет. Шесть десятков с гаком. Другой в его упряжке давно бы в отставку подался.

В разговор включился Мякотин:

— Беда, конечно, ветеран района, но укрупненный колхоз ему не по плечу.

Курганов задумчиво проговорил:

— Таких, как Фомич, беречь да беречь следует. Это наш золотой фонд. Потолковать с ним надо. Может, и впрямь тяжело. Тогда толкового и молодого к нему на выучку. Ну, а на счет Родниковой? Как вы считаете? — спросил Курганов у Мякотина.

— Я думаю, надо отпустить, — ответил тот.

— А кто же тогда в комсомоле будет?

— Не знаю, право. Может, Рощин, нынешний второй секретарь? Хороший парень.

— Ну и прекрасно.

— Но, товарищ Курганов, — зачастил Ключарев, — у нас очень плохо с аппаратом райзо. А раз Родникову можно отпустить с комсомола, я прошу отдать ее нам. Хотя она и не сахар. У нас со специалистами просто катастрофа:

— Ну, разошелся, — примирительно отозвался Курганов. — Как же ты колхозы поднимать собираешься без агрономов?

— Почему без агрономов? Райзо — это штаб. А в штабе должны быть специалисты.

— Штаб, штаб. Любите вы, Ключарев, громкими словами пылить. А колхозами как следует не занимаемся. Треть посевного клина под овсом держим. Нет, прежде всего спецов в колхозы надо послать.

Вошла Вера:

— Паренек какой-то рвется к вам, Михаил Сергеевич. Я ему объясняю, что не время сейчас для приема, а он настырный такой — у меня, говорит, дело государственное.

— Позовите его.

В кабинет вошел Крылов и, смущенный, остановился у дверей.

— Здравствуйте. Я Крылов из Алешина.

— Узнаю. Здравствуй, Крылов из Алешина, — приветливо поздоровался Курганов. — Садись. Слушаем тебя.

— Народ у нас гуляет.

— Ну что же. Погулять иногда тоже надо. Почему гуляют-то? — с интересом глядя на парня, проговорил Курганов.

— По случаю объединения.

— Причина стоящая.

— Так-то оно так. Только жалко. Двух бычков сегодня порешили.

— Как — порешили?

— Ну, зарезали, значит.

Курганов поднялся с кресла.

— Да не может быть! Ты не ошибаешься, Крылов? — Михаил Сергеевич, спросив так, упрекнул себя: не зря же парень ночью за пятнадцать верст пришел в райком.

Крылов рассудительно ответил:

— Как тут можно ошибиться?

— Но в чем же дело? Почему порешили бычков?

— Все равно, мол, объединяемся.

— Все это от несознательности, от недопонимания, — озадаченно произнес Ключарев.

— А что же Корягин? Что же он? — настороженно спросил Курганов.

— Гуляет вместе со всеми. Мне, говорит, все равно у руля не быть, так пусть о колхозном добре новые хозяева пекутся.

— Черт знает что такое! — возмутился Курганов.

— Хотели еще одного бычка заколоть, — продолжал Крылов, — только мы не дали. Свой пост у фермы выставили. Целая баталия вышла.

— Ну, а сейчас, все гуляют или уже кончили? — озабоченно спросил Мякотин.

Все вопросительно смотрели на Крылова.

Василий махнул рукой.

— Гуляют.

— Так они могут опять наведаться к ферме? — тревожно бросил кто-то.

Василий усмехнулся:

— Пусть наведаются. Там теперь заслон крепкий. Все комсомольцы мобилизованы.

— Молодец, комсомолия, — сказал Мякотин и, обращаясь к Курганову, предложил:

— Я думаю, надо поехать туда? Может, мне?

— Поехать, безусловно, надо. Но не сегодня. Ну что с пьяными людьми толковать? А завтра пусть поедут прокурор, милиция. Разберутся, кто все это затеял. Надо, чтобы гуляки поняли — мы не будем сквозь пальцы смотреть на такие художества.

В кабинет вошел вызванный Кургановым Костя и тихо кашлянул, давая знать, что он тут.

Обратившись к Василию, Михаил Сергеевич спросил:

— Замерз? Устал? Может, чаю?

— Да нет, ничего.

— Теперь домой?

— Да, конечно.

— Хорошо. Отправим тебя. Костя, — распорядился он, — доставь, пожалуйста, товарища Крылова в Алешино. А обратным рейсом привези сюда Корягина. Ясно?

— Товарищ Курганов, — заметил Василий, — Корягин-то того… не совсем в форме.

— Ничего. Ты, Костя, все окна в машине настежь. Авось протрезвится. Ну, до свидания, Василий. Спасибо тебе и ребятам. Заходи, когда будешь в Приозерске, не стесняйся.

Когда Василий и Костя вышли из комнаты, Курганов вопросительно поглядел на Мякотина, Ключарева, на других работников, что сидели в кабинете.

— Что это? Случай? Чудачество распоясавшегося самодура или хуже? Два бычка — не шутка. А если и в других селах такие любители телятины нашлись?

В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Удачин.

— Где вы? — нетерпеливо спросил его Курганов. — Дома? А когда сможете прийти сюда? Очень хорошо. Ждем вас.

Через полчаса Удачин входил в кабинет. Он имел утомленный вид, вошел усталой походкой. Мрачно поздоровавшись, уселся на свое постоянное место — в угол, образуемый столом Курганова и длинным столом заседаний.

— Что-то все такие, будто на поминки собрались? — спросил он, ни к кому не обращаясь.

— Причины есть. — Курганов старался говорить спокойно, но в голосе то и дело прорывались взволнованные, тревожные нотки. — В Алешине гульбище устроили, скот режут. Вот сидим и думаем, что это — первая ласточка или исключительный случай?

— В «Красном знамени» и «Баррикадах» тоже, собственно, из-за этого сыр-бор разгорелся.

— Вот как? Ну-ну, рассказывайте, — нетерпеливо попросил Курганов.

— В «Баррикадах» после собрания решили устроить нечто вроде пирушки. Зарезали трех барашков. А в «Знамени» узнали и возмутились. Они и так со скрипом шли на объединение, доходы-то у соседей вдвое ниже. Ну, а после истории с баранами рассердились вовсю. Это, говорят, разве хозяева? Пропойцы, а не колхозники. Мы, говорят, хотели в люди их вывести, а они вот что удумали. Ну, собрались и к председателю: «Не хотим объединяться с «Баррикадами», и все тут». Тот уговаривать — ни в какую. Звонит мне. Послал нашего инструктора, пусть разберется.

— Когда это было? — глухо спросил Курганов.

— Вчера.

— А в других колхозах таких случаев нет?

— Нет, кажется, нет.

Курганов мельком посмотрел на него и встал.

— А почему вы сами не поехали в эти колхозы?

— Но я же был в других!

— Надо было быть там, а не в других.

— А что, собственно, случилось? Пошумят малость, потом остынут. — Удачин говорил недовольным тоном, давая понять Курганову, что ему не нравится этот разговор.

Вызвали к телефону прокуратуру, милицию, Овсянина. Сигналов ни у кого не было. Курганов все не хотел, не мог успокоиться и поручил Вере обзванивать колхозы и сельсоветы.

Когда Вера вышла, Михаил Сергеевич в раздумье заметил:

— Как сильно еще дает себя чувствовать старая деревня, ее привычки и замашки. Праздник, гулянье на всю округу. И коммунист Корягин в тот же хор включился и даже запевает в нем. А ведь предложи любому такому «весельчаку» зарезать своего телка — глаза вытаращит от удивления. Тут же колхозное — поэтому пей, гуляй. Да, не простая штука переделывать человека, воспитать у него такое же отношение к общему, как к своему…

Вера доложила, что приема дожидаются комсомольцы, уезжающие в деревню для работы в укрупненных колхозах.

Это сообщение напомнило Курганову разговор о Родниковой. Он спросил Удачина:

— Березовцы просят к себе Родникову. Как вы думаете?

Удачин, не задумываясь, ответил:

— Надо отпустить.

Он считал, что это самый подходящий случай. После памятного вечера на квартире у Нины они встречались редко и только на людях. Удачин несколько раз пытался уладить разрыв с Ниной, трижды звонил ей, пытаясь договориться о встрече, но получил такой непримиримо-холодный, такой отчужденный и решительный отказ, что настаивать больше не решался. Он не без основания считал, что в подобных случаях женщина становится или близким человеком, или врагом. Близким человеком Нина ему явно не стала, и перспектив на это не было. Значит, лучше, если она уедет из Приозерска.

Комсомольцы вошли в кабинет возбужденные и вместе с тем сдержанные.

Курганов внимательно вглядывался в молодые лица, шутил, задавал вопросы.

— Ну как, теперь готовы к отъезду? Не подведете?

Все вспомнили, как месяц назад они вот так же сидели в этом кабинете и на такой же вопрос Курганова дружно ответили:

— Готовы, Михаил Сергеевич. Целиком и полностью.

— Раз так, очень хорошо, — сказал тогда первый секретарь. — На большое и ответственное дело идете. Потребует оно от вас всех сил, всей энергии, а может, и всей жизни. Если кто чувствует, что ноша эта не по плечу, — скажите, не стесняйтесь. Неволить здесь нельзя. Есть такие? — Задавая этот вопрос, Михаил Сергеевич мягко, улыбчиво смотрел на ребят. Подождав немного, он продолжал: — Значит, таких нет? Ну что ж, совсем хорошо. Вы поймите, — проникновенно говорил он, — с мандатами партии едете. Всегда это помните. Будете стоять во главе бригад, а некоторые и во главе колхозов. А это теперь огромное и довольно сложное хозяйство. Чтобы правильно его вести, надо многое знать. Правда, отбирали товарищей, бывавших в деревне, знающих село, разбирающихся в сельскохозяйственном производстве.

— Это нам не в диковину. — Голос раздался с конца зала, басовитый, уверенный.

Курганов с интересом ждал, что еще скажет этот широкоплечий парень в матросском бушлате.

— Что-то я вас не знаю, товарищ. Как ваша фамилия? — спросил Михаил Сергеевич.

— Отченаш моя фамилия. В район я приехал недавно.

— С деревней-то знакомы? Это важно, очень важно. Ну, скажите нам, какие отрасли хозяйства вам известны? Полеводство, животноводство? И что из животноводства лучше знаете? С птицеводством, например, дело иметь не приходилось?

— Мне? С птицами? — Отченаш смутился, мучительно думая, к чему приведет этот, так непредвиденно начавшийся разговор. «И дернула меня нелегкая высказаться», — думал моряк.

— Знаю это дело, сталкивался.

— Ну, вот, очень хорошо. Какая же птица у нас может быть наиболее выгодной?

— Какая птица? Ну, например, гусаки.

— Гуси? Верно. Птица хорошая. Ну, вот и расскажите нам о гусях…

— О гусях?

— Да. О гусях. Какие бывают породы? Какие выгоднее…

— …Гуси… Так, значит, гуси… гусаки, значит. Гуси и гусыни бывают разные, водяные, водные — плавучие, так сказать… ну и сухопутные, которые траву едят…

Дружный хохот оглушил моряка. Смеялись все — и его соседи — ребята и девушки, и Рощин, и Курганов.

Потом Михаил Сергеевич в раздумье проговорил:

— Да, о гусях у вас представление небогатое. Ну, а расскажите, что читали по агротехнике? По вопросам колхозного строительства?

Иван Отченаш понял, что безвозвратно гибнет. Сейчас его отчислят из группы, и тогда — прощай планы, мечты и надежды. Говорить неправду, однако, он не мог. Многие нужные статьи он аккуратно собирал и складывал, но прочитать их пока не было времени, и поэтому, вздохнув, объяснил:

— Не читал я пока, товарищ Курганов. Думал так, что прочту на месте.

Курганов задумался, долго чертил что-то в своем блокноте, потом мягко сказал:

— Нет, ребята, так дело не пойдет. Давайте-ка разберемся, что вы за аграрники. — И Михаил Сергеевич стал тщательно спрашивать каждого, что он знает, чего не знает, каково его представление о селе. Отвечали туго. Что ни вопрос, то или молчание, или ответ по догадке.

Наконец, Курганов со вздохом произнес:

— Ну, что ж, героическая комсомолия, думаю так, что в колхозы вы пока не поедете.

Наступила мрачная тишина. Потом не очень уверенно, но тревожно-настойчиво посыпались вопросы: «Как?», «Почему?», «Как же?», «Вы не беспокойтесь, мы не подведем».

Курганов встал, поднял руку:

— Минутку, минутку, товарищи. Прошу внимания. Сейчас всем домой. А с завтрашнего дня на учебу. На семинар. Хотели сначала практиков колхозных пропустить, да ладно, начнем с вас.

Потом начались занятия в комсомольской группе районного семинара колхозного актива, а Отченаша теперь звали только Гусаковым. Он сердился, ругался, грозился, но ничто не помогало.

Семинар окончился. И вот комсомольцы опять у Курганова.

— Ну так какие же бывают гуси?

Отченаш встал и отчеканил:

— Арзамасские, гуменники, холмогорские, калужские, псковские, уральские…

Курганов, смеясь, остановил его:

— Все ясно. Теперь вы впросак не попадете.

Михаил Сергеевич желал ребятам успехов. Слова были обычные и простые, но была в них настоящая большая вера в ребят. И это окрыляло, словно чудесный ток проходил в их сердца через рукопожатие Курганова. Счастливые и нетерпеливые выходили они из кабинета.

На улице их охватил холодный январский ветер, мороз покалывал щеки. Но никто не замечал этого. На душе у каждого было и тревожно и радостно одновременно.

Впереди маячили неизведанные большие дороги.

Вскоре после ухода комсомольцев вернулся из поездки Костя.

— Хорошо, что явился. Рассказывай.

— Приехал я это, значит, в Алешино. Веселье там — дым коромыслом. Песни, пляски, музыка. И правление колхоза, и клуб огнями переливаются, вся улица дрожит — такие там переплясы идут. Я в правление. Нету председателя. Домой к нему. Тоже нету. Тогда я, значит, по избам…

— Привез ты Корягина или нет?

— Привез, привез, Михаил Сергеевич. Снегом оттирается на улице, хмель сгоняет.

В кабинет Корягин вошел довольно смело. Его пухлое помятое лицо было красно.

— Здравствуй, начальство! Горячо приветствую. Зачем понадобился Степан Корягин?

Курганов сдержанно спросил:

— Вы в состоянии говорить серьезно, или вам надо проспаться?

— Что вы, Михаил Сергеевич. Да я трезв, как стеклышко. Ну выпил, конечно, малость, но чтобы я не мог понимать руководящих товарищей? Слушаю вас в оба уха.

— И давно вы этим балуетесь?

— Водкой-то? Она мне не во вред. Мой организм вполне приспособленный.

— Скажите-ка, что вы там за праздник справляете?

Корягин поднял вверх указательный палец:

— Укрупнились! А укрупнение, как вы сами нам разъясняли, — новый шаг вперед. Ну вот и обмываем, так сказать, этот шаг.

— И сколько же бычков вы съели?

— Одного. Да и бычок-то был так себе. Цыпленок, а не бычок.

— Одного, говорите?

— Одного.

— Точно?

— Или двух? Кажется, двух. Да. Парочку. Но это не бычки, а так себе. Ерунда. У нас теперь стадо-то большое.

— Съели бы и трех, да колхозники не дали. Верно? — зло глядя на Корягина, проворчал Мякотин.

Корягин сразу озлобился.

— Колхозники! Разве это колхозники? От горшка два вершка. Тоже мне колхозники. Я им еще покажу кузькину мать за эту кадриль.

Курганов гневно спросил:

— Слушайте, Корягин, неужели вам не жалко колхозного добра? Резать скот! Да это же черт знает что такое.

— Жалко ли мне, говорите? — Лицо Корягина сделалось вдруг багровым, веселые глазки-пуговки стали темно-синими, слова он почти выкрикивал. — А что мне жалеть? Какой резонт? Я наживал, я старался, а теперь все под одну крышу, в одну графу с соседом? И кто-то будет командовать? Ну, а раз так — пусть.

Корягин вдруг всхлипнул, махнул рукой и закончил:

— Вот сдам колхоз и приду к вам, подбирайте должность.

Курганов смотрел на него зло, левая бровь чуть подергивалась.

— Должность, говоришь, тебе готовить? Да? — Пройдясь по кабинету, он остановился против Корягина. — Должность уж не знаю, найдем ли. А вот судить будем. Непременно будем.

— Это за что же?

— За вред, что принес колхозу. Открытым, показательным судом будем судить. Так и знай. До свиданья.

Корягин хотел что-то сказать еще, но, встретившись со взглядом Курганова, попятился из кабинета.

Когда Корягин ушел, Михаил Сергеевич мрачно произнес:

— Теперь вам ясно, чем руководствуются такие вот корягины? Хлебные местечки терять не хотят. Их, видите ли, с сиденья попросили. Княжить теперь не будут. Хозяин, говорят, хороший. Да какой это, к черту, хозяин? Это самодур, забияка. — Помолчав, уже спокойнее, но так же сурово Курганов продолжал: — Вот что, товарищи. Дело чрезвычайное. Это, если хотите знать, стремление нанести колхозам урон в самый сложный период перестройки. Если не принять мер — вред будет такой, что и представить трудно. Надо немедленно собирать секретарей партийных организаций, председателей колхозов… И чтобы органы власти проявили свой характер. Куда смотрит прокуратура? Милиция? Разве все это их не касается? Вызывайте-ка их всех завтра утром.

Удачин усомнился:

— Михаил Сергеевич. Надо ли все это? Пойдут разговоры по всему району, до области дойдет.

Курганов даже не счел нужным спорить. Он, нахмурясь, попросил:

— Виктор Викторович, я считаю это дело наиважнейшим. Подумайте — и вы согласитесь…

…Ночью Курганов вызвал по телефону Ветлужск и обстоятельно доложил За градину о случившемся. Павел Васильевич встревожился, подробно выспросил о деталях. Все меры, о которых рассказал Курганов, он одобрил и велел информировать его подробнее и чаще. А утром руководители многих областных ведомств и учреждений были вызваны в обком. Предметом разговора был звонок Курганова.

Любители гульнуть по поводу нового шага вперед, как оказалось, нашлись не только в Приозерье…

Глава 18 ЧЕЛОВЕК С УЩЕРБИНКОЙ

На заседании райисполкома обсуждалась работа сельских школ.

Занятые колхозными делами, райком и райисполком как-то перестали последнее время интересоваться школами. Забыли о них на время и сельские Советы и колхозы. И вот исполком получил письмо от нескольких колхозников: в школах нет дров, учителя и ученики мерзнут, правления колхозов не выделяют лошадей, и ребята порой добрый десяток километров добираются пешком. Иван Петрович забил тревогу, послал в села работников райисполкома, в несколько школ поехал сам.

Разговор в исполкоме касался не только дел хозяйственных. Зашла речь и об учебниках, и о программах, о связи школы с колхозами и совхозами.

— По-деловому товарищи подходят, — тихо сказал Мякотин Курганову, чуть нагнувшись к нему.

— Далеко не все, — ответил Курганов и показал глазами на Озерова.

Николай сидел в самом дальнем углу кабинета. Приспособившись на подоконнике, он что-то писал в блокноте и, казалось, совсем не слушал, о чем говорят вокруг. Вот он оторвался от бумаг и рассеянно смотрел куда-то в одну точку. Впечатление было такое, что Озеров ждет не дождется, когда кончится заседание, когда отпустят людей заниматься своими делами.

Курганов вспомнил разговор с Удачиным, его слова: «Вялый, сонный, с какой-то ущербинкой…»

«А ведь, пожалуй, прав Удачин-то». — Михаил Сергеевич поймал себя на мысли, что думает о редакторе с раздражением.

К концу заседания, когда Курганов выступал, Озеров снова попался ему на глаза, и снова у него была все та же мина. «Витает в облаках, его мало интересует, над чем мы тут бьемся», — подумал Михаил Сергеевич и повел речь о характере коммуниста, о том, какими качествами он должен сейчас обладать.

Голос его зазвучал взволнованно:

— Мне хотелось бы обратить внимание на необходимость большей инициативы и энергии в работе. Почему мы не углядели за школами раньше? Понадобились письма, жалобы колхозников, чтобы исполком, районо занялись делом, которое, собственно, обязаны постоянно держать в поле своего зрения. У некоторых наших работников нет чувства беспокойства, чувства ответственности за порученный участок. Надо понять, что от коммуниста требуется самая действенная политическая активность, настоящая партийная страстность. Грош цена коммунисту, который работает от сих до сих, без тревоги и равнодушно взирает на происходящие в жизни явления, на окружающие его факты. Вот недавно толковали мы с редактором нашей газеты, товарищем Озеровым. Критиковали его за серость газеты, за ее беззубость. И что же? Изменилось что-нибудь? Нет. Пока нет. А ведь газета и в этом вопросе, что мы обсуждаем, могла бы куда более ощутимо нам помочь. Могла бы, а не сделала этого. Редактор же спокоен, он добру и злу внимает равнодушно. Так можно вести себя, когда не любишь порученное тебе дело, не веришь в него. Тогда надо сказать честно…

Курганов говорил с гневом. Он думал о тысячах колхозников, готовящихся сейчас к весне, в мороз и слякоть сортирующих семена, работающих на вывозке навоза, удобрений, в холодных сараях латающих машины… И разве мог он, Курганов, спокойно мириться с тем, что кто-то из актива, из руководителей не делает всего того, что обязан делать, чтобы облегчить труд этих людей? Разве мог он согласиться пусть с малейшим неверием в дело, которому коммунисты района, тысячи и тысячи людей отдавали свои силы, разум, энергию?

Судьба Озерова? Да, она занимала его. Он не раз спрашивал Удачина, не ошибается ли он в своем мнении о редакторе, верны ли материалы о нем? Удачин уверенно убеждал Курганова, что Озеров, безусловно, неподходящая фигура в газете. Да и странное поведение Озерова, его стремление уйти в тень, не быть на переднем плане, некоторая робость и молчаливость — все вместе создавало у Михаила Сергеевича убеждение, что, видимо, действительно Озеров человек случайный в активе, человек с «червоточинкой».

Вот почему сейчас в словах Курганова слышалось столько недовольства и осуждения. Критикуя Озерова, он объявлял беспощадную войну всем, кто любил отсидеться в дальнем углу, старался смотреть на события со стороны, кто думал прожить, не беспокоя и не утруждая себя.

…После заседания исполкома многие активисты подходили к Озерову и спрашивали об одном и том же: «Что случилось? За что тебя так?» Озеров только удивленно пожимал плечами. Он не знал, что ответить. Вышел на улицу. Холодная, звездная ночь охватила его стужей, неуютной гнетущей тишиной.

Озеров, однако, не знал, что все это было не концом, а началом. Не знал многого и Курганов, когда выступал на заседании исполкома.

Поздно вечером к нему пришел Овсянин.

— Что стряслось? Опять оперативники из области прибыли? — невесело пошутил Курганов.

Овсянин хмуро посмотрел на него и удивленно спросил:

— А вы уже знаете?

— Ничего я не знаю, просто догадался по вашему виду. Так кто их интересует?

— Озеров.

— Ну, знаете ли, это уж того, слишком. — Курганов, как всегда в минуты волнения, встал и прошелся от стола к окну. — Да, да. Слишком. Что они к нему имеют? Что предъявляют?

— Точно не знаю. Но полагаю, по делу Звонова, а тот, как вырисовывается ситуация, связан с какой-то группой отщепенцев.

— Звонова я почти не знаю. Но не верится, чтобы на него кто-нибудь имел серьезные виды. Не того полета птица. А что же касается Озерова, тут уже совсем непонятно.

Курганов замолчал, задумался. Он зрительно представил себе Озерова, открытый, спокойный взгляд, припомнил, что сегодня, когда на исполкоме зашла речь о нем, Озеров слушал удивленно, но без испуга. «А вдруг я чего-то не знаю или не понимаю? Вот ведь и семейные дела у него не в порядке, и выпивка в Алешине была, и заявление опять же… Может, потому он и неактивный, что гнетет его что-то? И все-таки — нет, не может быть». Михаил Сергеевич в раздумье спросил Овсянина:

— А если мы не дадим санкции? Что тогда?

— Это, конечно, осложнит задачу приехавших товарищей. Но они могут и обойтись.

— Что, могут взять и увезти коммуниста в тюрьму? Если даже райком против?

— Могут, Михаил Сергеевич.

— Так тогда и меня забрать могут? Так, что ли?

— Ну, с вами, конечно, посложнее, — ответил Овсянин.

Курганов вспылил:

— Ну вот, тогда пусть и берут меня, раз у них такие широкие полномочия. А Озерова я им не дам. Нет, не дам. — Курганов свирепо нажал кнопку звонка. Вошедшей Вере сказал глухо: — Ветлужск закажите. Обком. Срочно. И Озерова ко мне.

— Хорошо, Михаил Сергеевич. — Невозмутимая Вера закрыла дверь. Таким взвинченным она Курганова еще не видала.

Овсянин тоже удивленно посмотрел на него.

— Михаил Сергеевич, а вы не ошибаетесь? Ведь у вас на Озерова тоже есть материалы. И как я слышал — довольно серьезные.

— Какие материалы?

— Ну, что товарищ Удачин собирает.

— Райком ничего ни на кого не собирает. Он просто проверяет поступившие сигналы.

— И вы сами тоже не верите Озерову. Сегодня-то как его разделали.

— Это, однако, вовсе не означает, что его надо сажать в кутузку. Придется вашим товарищам оперативникам подождать. Сначала мы сами во всем разберемся.

— Так что не приходить к вам моим гостям?

— Ну, приходить-то пусть приходят. С ними шутить нельзя, а то и впрямь до моих седин доберутся. Вдруг обнаружится, что я потомок персидского шаха.

Овсянин скупо улыбнулся на эту невеселую шутку и стал прощаться.

Глава 19 ГУСЬ — ПТИЦА СЕРЬЕЗНАЯ

Ивана Отченаша судьба забросила в Приозерье совершенно случайно.

Как-то еще на действительной службе он увидел в журнале «Огонек» цветной фотопортрет девушки. «Настя Уфимцева из Приозерья» — так гласила подпись под снимком. Что за Приозерье, Отченаш не знал, а портрет произвел на него неизгладимое впечатление. Иван решил во что бы то ни стало разыскать девушку.

Написал письмо в журнал. Ответа нет. Другое, третье, четвертое, наконец, предупредил редакцию, что будет писать до тех пор, пока не получит ответ на свои вопросы: где находится Приозерье, кто такая Настя Уфимцева и как ее найти?

То ли подействовала эта угроза, то ли у кого из работников отдела писем дрогнуло сердце, но скоро Отченаш получил из редакции письмо. Оказалось, что Приозерье не очень далеко от Москвы. А Настя Уфимцева — одна из героинь района. Демобилизовавшись, Отченаш приехал сюда. Однако разыскать Приозерье оказалось куда более легким делом, чем симпатичную Настю Уфимцеву. То ли это была ошибка фоторепортера, то ли его фантазия, но никто в Приозерье Насти Уфимцевой не знал.

Разыскивая объект своего увлечения, Иван Отченаш не забыл, что в кармане у него комсомольский билет и нельзя ему, словно странствующему рыцарю, бесконечно путешествовать по городам и весям.

Ему было в общем все равно, где бросать якорь. Родных у него не было — отняла война. «А почему бы не остаться здесь, в этом самом Приозерске? — думал он. — Люди как люди, места красивые, городок вполне подходящий, девчата очень даже интересные».

На знаменитом экзамене у Курганова Отченаш понял, что тот не верит в него, в невесть откуда взявшегося парня с черным упрямым ежиком на крупной голове, залихватскими усиками и с черными смешливыми глазами. «Раз так, то это вопрос принципиальный, — решил про себя моряк. — Раз так — задача заключается в том, чтобы некоторые товарищи поняли, как они ошибаются в Иване Отченаше. И зря вы, товарищ Курганов, усомнились в нем, зря думаете, что какая-то там птица, пусть даже гусь, нам не под силу». Встреча, произошедшая у него с Василием Васильевичем Морозовым, была как нельзя кстати.

Когда отобранные для работы на селе комсомольцы проходили семинар, Василий Васильевич заметил в Доме колхозника молодого моряка, который ни на минуту не расставался с книжками, он и в кино шел с ними, и, сидя за обедом, что-то читал, и ночью, к неудовольствию соседей, жег свет до зари. Все эти книги были по птицеводству. Василий Васильевич познакомился со странным моряком и стал уговаривать его поехать работать не куда-нибудь, а именно к нему, то есть в «Луч».

Морозов давно вынашивал план организации птицеводческой фермы в Крутоярове. Стоит оно в излучине Славянки. За деревней, словно по цепочке, тянутся несколько небольших озер. Летом они густо зарастают ряской, речной осокой, пестреют нежными кувшинками. В озерах много рыбы, любят здесь отдыхать стаи перелетных уток. Когда Василий Васильевич проезжал мимо озер, всегда вздыхал: «Эх, добраться бы до вас!»

Но не доходили руки, не было средств, людей. А теперь, кажется, можно подумать и об этом.

— Ты, парень, и не планируй куда-то там ехать. Раз тебе эти самые гуси покоя не дают, значит, это перст судьбы, значит, ты специально предназначен для наших краев, а говоря конкретно, для нашего колхоза.

— Да, но пошлют ли меня к вам?

— Ну это ты уж предоставь мне.

— И вот Иван Отченаш вместе с Морозовым обходят Крутоярово, любуются мощным, красивым изгибом Славянки, чуть угадывающимися в снегах озерами. Вернувшись в правление, потирая озябшие на морозе руки, Василий Васильевич спросил:

— Так с чего же начнем?

— Я думаю, Василий Васильевич, вот с чего. Прежде всего…

Но, не договорив, Иван бросился к окну. По улице шло небольшое стадо гусей. Здоровенный белый как кипень гусак чинно шагал впереди, а за ним след в след, перекликаясь и обсуждая какие-то свои гусиные дела, шло еще шесть птиц.

— Вы понимаете, что это такое? Это же арзамасский гусь. Понимаете? Арзамасский. Это же чрезвычайно интересный факт. Просто даже удивительный. Надо немедленно узнать, чье это стадо.

Гусак и его подопечные, как оказалось, принадлежали старухе Кривиной. Иван сразу же пошел к ней и долго объяснял, что за ценность она имеет. Затем, нахмурясь, строго предупредил — ни в коем случае этих гусей не резать, не продавать и вообще беречь.

— Много односельчан таких птиц держат? — спросил Отченаш собеседницу.

— Гусей-то? Нет. Не держат у нас птицу.

И это было действительно так. Гусей и уток здесь имели немногие. К рыбе тоже большого интереса не проявляли.

— Было когда-то, — объясняли при беседах колхозники, — разводили птицу. И рыбкой баловались. А сейчас — нет. Хлопотливо. Скот — куда выгоднее — луга у нас заливные.

— Вот организуем птицеферму, тогда посмотрите, как это «невыгодно».

— Что ж, посмотрим.

Иван понимал, что люди соглашаются с ним из вежливости, а гуси, утки и караси — для них — дело не совсем серьезное и уж, во всяком случае, не такое, чтобы под него отводить самые хорошие луговые участки в излучине Славянки.

А такое предложение Отченаш внес на собрании бригады через неделю после приезда. Надо же иметь место для выпаса птицы? Встретили его слова таким гневным шумом, что он сначала растерялся. Потом, успокоившись, вытащил из кармана черную клеенчатую тетрадь, дождался тишины.

— Раз такое дело, раз многие товарищи не понимают значения птицы, я должен популярно разъяснить роль птицеводства в условиях коллективного хозяйства.

— Вот, вот, расскажи нам, что такое гусь, — раздался чей-то насмешливый голос. — Объясни, что это за птица и с чем ее едят…

Но когда Отченаш вставал на свой курс, сбить его было трудновато. Вот и сейчас он поднял руку и невозмутимо продолжал:

— Вы знаете, что наша односельчанка Марфа Кривина обладает большой, я бы сказал, огромной, ценностью?

В зале засмеялись. Кто-то заметил:

— Я всегда говорил, что у этой старой чертовки что-то есть. Золотишко или бриллианты обнаружили?

— Зря смеетесь, уважаемые товарищи. Я не шутя говорю. Марфа обладает стадом гусей, не каких-то там тулузских или, скажем, серых, а настоящим арзамасским гусем. Считаю своим долгом обратить ваше внимание на следующее: незадолго до революции в Петрограде вышла книга князя Урусова, книга по птицеводству. Удивительно, но факт есть факт. Вот что писал этот самый князь: «Арзамасский гусь, происхождение которого покрыто сединой веков, отличается крупным ростом, мощным сложением, особенностью к откорму и чисто белым оперением. К сожалению, эта чисто русская полезная порода быстро вырождается. Белые стада арзамасских гусей уходят в область преданий». Вы понимаете? В область преданий. А оказывается, арзамасский гусь по нашим улицам гуляет. А ведь он, арзамасский гусь, — это, товарищи, явление. Возьмем вопрос о выносливости. Например, когда еще в России не было железных дорог, гусей гнали в Москву и Питер своим ходом, то есть пешком. Представляете, сколько им приходилось шагать? Чтобы предохранить от увечья лапы, догадливые арзамасцы разливали расплавленную смолу и загоняли на нее гусей. Смола прилипала к лапам, обволакивалась песком, застывала, и гуси спокойненько доходили до столицы.

— Интересно-то как, — проговорила молодая колхозница, лузгавшая семечки и аккуратно собиравшая скорлупу с них в ладошку, сжатую лодочкой. В тон ей кто-то из колхозников проговорил:

— Может, и пахать на гусях будем?

Отченаш, не обращая внимания на эти шутки, продолжал свою речь.

— Отвлекся я малость от сути вопроса. Но не без умысла. Вы думаете, почему я рассказываю вам все эти истории? Да чтобы вы поняли, что гусь — это не просто птица. Раньше в народе говорили: «Без десятка гусей — мужик не хозяин». И еще так: «Гусь — это бесплатное мясо на ногах». Правильно говорили. И совсем непонятно, необъяснимо даже, почему у нас в колхозе птица не в почете. Вот можно часто услышать, что гусь свинье не товарищ. А почему так сказано? Да потому, что гусь свинье сто очков вперед даст. Мясо у гуся по питательности лучше свиного, в нем больше белка. Жиров у гуся сорок шесть процентов, а у свиньи только тридцать семь. Потом перо, пух…

— Да уж у свиньи какой пух? — Реплику опять бросила молодуха, лузгавшая семечки. Все рассмеялись. А мрачноватый колхозник проговорил:

— Жрут они, говорят, очень много, гуси.

— Ну уж это извините. Научно доказано, что гусь кушает гораздо меньше свиньи. У нее на прирост одного кило мяса, если взять, допустим, зерно, идет четыре кило, а у гуся всего два…

Кто-то спросил:

— И что, только арзамасские гуси такие молодцы?

— Почему только арзамасские? — Отченаш, обрадованный начинающейся заинтересованностью аудитории, восторженно разъяснил: — Хороших пород много — холмогорские, калужские, псковские, уральские, крупные серые и еще много других есть.

А потом вопросов было столько, что Иван не раз вставал в тупик. Но он все равно радовался: «Ну, кажется, расшевелились…»

Собрание бригады закончилось довольно поздно. Расходясь с него, колхозники переговаривались между собой:

— Отчаянный парень этот Отченаш.

— Он просто помешался на гусях.

— Зря ты говоришь. Дело он затевает стоящее.

— Ну это еще надо посмотреть.

А в группе девчат вперемежку с песнями и шутками слышалось такое:

— Девчонки, а морячок-то ничего.

— Ничего, только вроде не совсем в норме. Гуси, гуси — других слов будто и не знает.

— А ты хотела, чтобы он больше насчет гусынь соображал?

…Под птицеферму решили переоборудовать своими силами два огромных сарая, что стояли в некотором отдалении от деревни на берегу Славянки. Здесь были склады «Заготсено», но они перебрались на правобережье, поближе к железнодорожной станции, и сараи были переданы колхозу.

— Может, техника в районе попросим? — спросил Ивана Морозов.

— Да нет. В районе, насколько я знаю, их, техников-то, раз-два, и обчелся, а ждать нам некогда. Вы не беспокойтесь, все сделаем. Голова на плечах есть, книжки тоже, да и видели мы кое-что. Сделаем… Только плотников выделите, тес и кирпич подбросить не забудьте.

Приехав с правления, Иван, торопливо обжигаясь горячими щами, пообедал и сразу же отправился в сараи. Здесь до ночи осмотрел все и замерил, а ночью почти до утра сидел за расчетами.

Утром пришли трое плотников, присланные из соседней бригады. С ними Иван уговорился довольно быстро. Труднее оказалось с печником. Печника ни в Крутоярове, ни в других бригадах не оказалось. Пришлось идти в соседнее село Краюхино. Здесь ему указали, где живет дед Юсим — единственный на всю округу печник. Кудлатый, рыжий Юсим с маленькими воспаленными глазами и белыми, как у молочного поросенка, бровками, несмотря на раннее утро, был навеселе. Отченаш рассказал ему суть дела.

— Не возьмусь, — причмокивая, будто он проглотил что-то вкусное, ответил Юсим.

— Это почему же?

— А так, не возьмусь, и все.

Иван опешил.

— Но ведь надо. Неужели не понимаешь?

— Не возьмусь, — опять промямлил старик и опять вкусно причмокнул.

— Дак почему, черт возьми?

— А так. Не интересно это мне. Я человек старый и должен свою организму сохранять. Такой теперь закон. Человек у нас самый ценный капитал.

Отченаш, ни слова не говоря, положил на стол сторублевку.

— Не возьмусь.

Иван положил еще две бумажки, решительно поднялся со стула и проговорил:

— Так завтра жду с утра.

— С утра так с утра, — ответил Юсим, словно и не было у них ни торга, ни спора.

Возвращаясь в Крутоярово, Иван думал: «Вот старый черт. Типичный сквалыга, осколок проклятого прошлого. Аж глаза загорелись, когда на столе три сотни оказались. Ну да бес с ним, важно, чтобы печи сложил».

Теперь Иван дневал и ночевал в сараях; он никому не давал покоя — то помогал плотникам, то бежал в контору к Морозову, жалуясь, что до сих пор не пришла машина с кирпичом, то дотошно спрашивал Юсима, будет ли тяга в печах и будет ли тепло в помещениях…

Через неделю Морозов заглянул на ферму. Войдя в сарай, он неподдельно удивился. Помещение было побелено, широкие решетчатые окна с фрамугами застеклены, вдоль стен два ряда секций-хлевов для гусей из чисто оструганного штакетника. В широком коридоре между ними кормушки, поилки с подставками. Все было сделано добротно, старательно.

То же самое было и во втором помещении. Василий Васильевич понимал толк в хозяйственных делах, и, как ни прикидывал, как ни старался, придраться было не к чему.

— Хотел за лазы упрекнуть, ан нет — и их предусмотрел.

— А как же? Птица в эти самые лазы будет прямо на водные процедуры отправляться.

Морозов еще раз обошел оба помещения и протянул Ивану руку.

— Вы что, уже уходите? А у меня к вам несколько вопросов.

— Не ухожу, а поблагодарить хочу.

Глава 20 ЛЮДЯМ НАДО ВЕРИТЬ

Уже более двух недель Озеров не работал. Через несколько дней после заседания райисполкома его вызвали в отдел пропаганды райкома и сообщили, что газету будет временно подписывать заместитель.

— Это как понимать? Меня что, снимают?

— Пока нет. Но лучше, если на некоторое время ты отойдешь от дел.

И вот Николай дома.

Он бесцельно бродит по квартире, берет в руки книгу, но строчки расплываются перед глазами. Часами сидит у окна, наблюдая уличную жизнь Приозерска.

Вот проехала полуторка. В кабине, кажется, восседает кто-то из знакомых. Но кто, разобрать не мог. Прошла группа школьниц. Громко смеются, разговаривают. Лица раскраснелись от мороза. Вот идет колонна новеньких тяжелых грузовиков. На бортах размашисто выведенные мелом слова: «Транзит. Мосбасс». Машины гружены станками, ящиками, тюками. Это груз для шахт.

Потом еще колонна машин. На одних надписи: «Тула», на других — «Орел», на следующих — «Курск». С мощным гулом пробегают красные и голубые автобусы, шуршат по асфальту «Победы» и «Москвичи». Неутомимо, неугомонно живет автомагистраль, один из многочисленных кровеносных сосудов страны и города. Ничто не изменилось здесь оттого, что редактор районной газеты, что называется, висит на волоске. И кажется, никому здесь нет дела до Николая Озерова.

Почти каждый день приходил кто-нибудь из работников редакции. Они видели, с каким обостренным интересом слушал Озеров их рассказы о делах, которыми жил район, и не скупились на новости… Приходил Гаранин из райкома, Мякотин заглянул на полчаса. Петрович тяжело вздыхал, было видно, что он глубоко сочувствует Николаю. И конечно, все прикидывали и так и этак, как быть ему, Озерову. Одни стояли за то, чтобы писать в обком, в ЦК, другие советовали дождаться выводов комиссии райкома. Завернул как-то Макар Фомич Беда — он приезжал в райзо и, узнав о несчастье с редактором, поспешил к нему. Вообще, случившееся с Озеровым не прошло в районе незамеченным. В отделах райкома частенько раздавались звонки, спрашивали, что случилось с Озеровым, за что освободили, где он будет работать. Когда об этом рассказали Курганову, он задумался, а увидев Виктора Викторовича, спросил:

— Говорят, актив обеспокоен судьбой Озерова?

— Друзья и приятели ратуют. У него их много.

— Когда друзей много — это неплохо.

— Ну, его-то друзей мы знаем.

— Скорей заканчивайте проверку. Что он делает? Что думает делать?

— Что делает? Сидит дома и пьет водку.

— Вы что, предполагаете или знаете?

— Да нет, точно говорю. А использовать? Не знаю, Михаил Сергеевич. Думаю, что в районе ему делать нечего.

— Ускорьте проверку. Заканчивайте.

— Хорошо, Михаил Сергеевич.

После этого разговора «дело Озерова» пошло быстрее. Его вновь и вновь приглашали к Удачину, и всегда он выходил от Виктора Викторовича обескураженный. Его поражало стремление Удачина доказать то, чего не было. Никакой пьяной оргии в Алешине не было, а Удачин требует сказать, с кем выпивал, сколько, долго ли продолжалось веселье. А заявление Пухова и Корягина? Ведь ясно же, что чепуха. Однако от него требуют признаний. Но особенно настойчиво Удачин проверял все, что касалось Олега Звонова.

— Значит, вы не отрицаете, товарищ Озеров, что находились в близких дружеских отношениях с неким Звоновым?

— Скорее в товарищеских. Работали вместе. Но, между прочим, этот самый некий Звонов хорошо известен и вам.

— Вы подтверждаете, — продолжал Удачин, — что вы бывали у него, он бывал у вас?

— Подтверждаю.

— Из этого следует, что вы не могли не знать о его сомнительных настроениях и связях.

— Из этого вовсе ничего не следует. Ни о каких его сомнительных связях и настроениях я не знал.

— Но этого же не может быть?

— И, однако, это именно так.

— Зря, Озеров, вы хитрите перед партией.

Такие встречи были уже не раз. Они выводили Озерова из себя, взвинчивали нервы, наполняли тревогой.

Как-то вечером после очередного монотонного допроса у второго секретаря Озеров выбежал от него взбешенный до крайности. Виктор Викторович добрался до семейных дел Озерова. Судя по его вопросам, выходило, что Николай сам бросил жену, не хотел брать ее сюда, в Приозерск, чтобы иметь полную свободу действий.

— А зачем, собственно, мне эта самая свобода действий? — спросил Николай Удачина.

Виктор Викторович многозначительно улыбнулся.

Озеров, не прощаясь, выбежал из кабинета. Он решил сейчас же пойти к Курганову: «Пусть кончают эту канитель скорее. Так и скажу. Пусть принимают любое решение, но скорей. Тогда хоть какая-то ясность будет. Поеду в область, в Москву. Не преступник же я, черт побери».

Именно в таком решительном настроении он и зашел в кабинет Курганова. Михаил Сергеевич не удивился. Он пригласил Озерова присесть и, закончив беседу с заведующим райзо Ключаревым, ровным, немного усталым голосом проговорил:

— Я слушаю вас.

— Я к вам, Михаил Сергеевич.

— Вижу, что ко мне.

— Хочу попросить, чтобы Удачин скорее заканчивал следствие.

— Следствие? Почему следствие? Проверка. Партийная проверка — это не следствие.

— Партийная проверка предусматривает прежде всего доверие к человеку, веру в коммуниста. А тут… Разве так ведется настоящая партийная проверка? Да что и ожидать от Удачина? Его же хлебом не корми, только дай возможность очернить человека.

— Что же, он так любит чернить людей?

— Тех, кто не в тон с ним поет, — не пожалеет.

— Не любите вы его?

— А вы бы поинтересовались, кто его любит? Не много таких наберете.

— Качества руководителя не всегда определяются любовью подчиненных.

— Ну, партийный руководитель, не пользующийся уважением коммунистов, — пустое дело.

— Возможно. Вы и меня, поди, не жалуете своими симпатиями?

— А что у меня за основания для этого? От работы отстранили, навешали черт-те каких обвинений, готовятся партийный билет отобрать. И все это не иначе как с вашего согласия. Значит, мне вы не верите, а поверили клеветникам вроде этого прохвоста Пухова…

Курганов, однако, не обратил внимания на столь резкий тон и заинтересованно спросил:

— А что собой представляет этот Звонов?

— Звонов? Шалопай он, хвастун бесшабашный. Это верно. Но чтобы влезть во что-то политическое? Нет. Уверен, что это какое-то недоразумение.

— Ну что ж. Это хорошо, что вы верите в своих товарищей.

— А знаете ли вы, каково человеку, когда ему не верят? Это очень, очень тяжко.

Курганов пристально посмотрел на Озерова и чуть медленно заметил:

— А вы не делайте поспешных выводов. Не все разуверились в Озерове. Не все. — Проговорив это, Михаил Сергеевич протянул Николаю руку и добавил: — А ваше дело мы закончим в ближайшие дни.

— «Дело»… Мрачновато звучит, — краешком рта улыбнулся Озеров.

— Ну, ну. Не надо так скептически смотреть на вещи. И советую быть бойцом, а не кающейся Магдалиной. Если вы, конечно, имеете право на это, если вы чисты перед партией…

Оставшись один, Курганов позвонил Гаранину.

— Зайти можете? Собираетесь? Вот и хорошо.

Вместе с Гараниным пришел Мякотин.

— Видите ли, Михаил Сергеевич, — как всегда, чуть медлительно и со вздохом заговорил Иван Петрович, — мы с товарищем Гараниным долго думали, прежде чем говорить с вами, долго взвешивали и пришли к убеждению, что мы, то есть райком, ошиблись.

— О чем речь? В чем ошиблись?

— В деле Озерова.

— Ну, одним словом, не виноват Озеров, — решительно произнес Гаранин.

— А факты? Какие есть факты для таких выводов?

— Факты, собственно, те же, что проверяет комиссия Виктора Викторовича. Только как их понимать и как проверять. Я вам должен рассказать один небольшой эпизод. Позавчера я был на рабочем собрании в совхозе имени Горького. Там профсоюз отчитывался. И вот очень уж гладко шло собрание. Я спрашиваю: «Что это у вас все тихо и мирно, будто и в самом деле все хорошо?» — «Почему, — говорят, — все хорошо? Далеко не все». — «Ну, а почему же речи такие, будто юбилей справляете?» — «Да ведь знаете, товарищ Гаранин, критика — это дело такое… Вон у вас редактор покритиковал торговцев в газете и скоренько свернулся, вылетел…» Ну я, конечно, разъяснил, как и что, но осадок у меня остался неприятный.

— А у меня на днях были Морозов и Беда. Морозов-то насчет птицефермы хлопочет, а Беда — насчет лесной делянки и стекла, парниковое хозяйство затевают… Ну так вот. Очень они обеспокоены озеровским делом.

Курганов долго сидел задумавшись. Сегодняшняя беседа с Озеровым и этот разговор вновь подняли в душе тревожное беспокойство. Хотя Курганов и отстоял Озерова перед товарищами из области, полной уверенности в своей правоте у него не было, как не было уверенности и в виновности редактора. Но если до сих пор он ждал выводов комиссии, то сейчас понял, что ждать больше нельзя.

— То, что зашли со своими сомнениями, хорошо. Но дело это не простое. Не забывайте, что кое-кто в области следит, как мы его решаем.

Несколько вечеров подряд Курганов читал объемистое дело, что принес ему Удачин, вызывал Озерова к себе, приглашал людей, что знали его ближе…

…Озеров вернулся домой поздно. Все тело ныло, словно после тяжкой, непривычной работы, в голове стоял шум. Николай, сняв пальто, кепку, медленно прошел в комнату, сел на стул у окна и стал смотреть на улицу. Мысли неслись стремительно, сменяя одна другую.

Что произошло? Как все будет дальше? И еще одна мысль неотступно жила с ним. Это мысль о Наде. Где она сейчас, что делает? Как отнесется к тому, что произошло с ним? Ему вдруг мучительно, до боли захотелось видеть жену, рассказать ей все, все, посоветоваться, проверить свои сомнения. Николай быстро подошел к телефону, заказал Москву. Линия в это время была не очень перегруженной, и скоро московская телефонистка уже вызывала его квартиру. Послышался далекий голос Нади. Но Николай узнал бы его из тысячи тысяч.

— Николай? Это ты? Очень хорошо, что позвонил. Рассказывай, рассказывай, как ты там живешь-можешь? Соскучился по мне или еще нет?

Озеров слушал эти торопливые возгласы жены, и у него вдруг опять, как было нередко в эти дни, появилась мысль бросить все к чертям, собрать свой нехитрый скарб и махнуть домой — в теплую, уютную квартиру на Чистых прудах. Николай представил себе, как бы обрадовалась Надя, увидел ее улыбку — ослепительную, радостную — и даже зажмурился. Но видение держалось недолго. Оно исчезло очень быстро, словно испугавшись нового вопроса Нади:

— Когда вернешься-то, муженек? А то смотри, не опоздай.

— Надя, у меня есть разговор к тебе. Понимаешь, дела складываются так, что из газеты, кажется, уходить придется. Вот хотел посоветоваться…

Надя тут же ответила:

— А чего тут советоваться? Кончай там все — и домой. Хочешь, я приеду за тобой?

— Да нет, спасибо. Уезжать мне пока нельзя.

— Ну, а что случилось-то? — настороженно спросила Надя.

Озеров рассказал ей о своих бедах все, ничего не утаив. Надя недолго помолчала, а потом с иронией заговорила:

— Значит, довоевался Аника-воин? Получил свое сполна? Будешь теперь знать, как не в свои сани садиться. Скажу по совести, я рада, что сбили твою спесь. Допрыгался. На село, видишь ли, он собрался. Колхозы поднимать. Сознательный больно. А я вот теперь еще посмотрю, брать тебя к себе обратно или не брать. Я еще подумаю. А что? Имею на это полное право.

Надя говорила еще долго, а Николай слушал, не перебивая ее ни одним словом.

— Ну что молчишь? Алло? Ты слышишь меня?

— Да. Слышу.

— Я говорю, ладно, приезжай, так и быть. Посмотрю что с тобой делать…

— Спасибо. Но из района я уезжать не собираюсь. Вот если бы ты ко мне приехала, было бы очень хорошо. — И, вздохнув, Николай добавил: — Мне было бы легче, Надя.

— Что? К тебе? Ты думаешь, что говоришь? Сам без работы сидишь и меня сорвать хочешь?

— Я думаю попроситься в колхоз. И если бы ты приехала…

Николай понимал, что эти слова могут окончательно поссорить его с Надей, что она эти слова примет за издевку, но не сказать их не мог. Она сейчас очень нужна была ему.

Надя даже задохнулась от гнева:

— До свиданья, Озеров.

Трубка сухо щелкнула, раздались частые гудки. Николай устало вздохнул, отошел от телефона и прилег на диван.

Глава 21 ЕСЛИ НА ФАКТЫ СМОТРЕТЬ ПО-РАЗНОМУ

Бюро райкома нынче затянулось. Весь актив уезжал в колхозы, и вопросов накопилось много. Дело Озерова разбиралось в самом конце заседания.

Докладывал Удачин. Он, как и все, сегодня устал, но важность вопроса, напряженное внимание присутствующих требовали бодрого, уверенного тона.

— Прежде всего я должен сказать членам бюро, что заявления, поступающие в райком на Озерова, бывшего нашего редактора, в основном подтвердились.

Неясный шепот прошел по кабинету, то тут, то там послышался приглушенный говорок.

— Разрешите доложить подробно.

И Виктор Викторович начал обстоятельно рассказывать, сопоставлять факты, комментировать, подчеркивая наиболее характерные детали.

Главным пороком он считал стремление Озерова использовать газету для своих низменных, как он выразился, целей. По его докладу выходило, что многие выступления газеты предопределялись какими-то особыми интересами Озерова.

— Конечно, критиковать наши недостатки надо. Я бы даже сказал, что их надо критиковать беспощадно. Но шельмовать советских людей нельзя. Да, нельзя, товарищи. А здесь мы наблюдаем именно такие явления. И это, товарищи, не только позорит Озерова как коммуниста, но кладет тень и на всю нашу районную партийную организацию…

— Факты, факты давайте, — нетерпеливо крикнул кто-то.

— Сообщим и факты, — не спеша ответил Удачин. — Как-то товарищ Озеров ездил в колхоз «Заря». Ну, колхоз этот, сами знаете, — не из передовых. Ресурсы у него бедные. Впечатления у редактора он создать не мог. И что же? Через два дня в газете появляется разгромная статья о разных непорядках и безобразиях в колхозе.

— О чем идет речь? — нервно выкрикнул Озеров.

— О вашем фельетоне «Шито-крыто».

— Но ведь семена в колхозе действительно хранились возмутительно, разворовывались.

— Товарищ Озеров, — укоризненно покачал головой Удачин, — вам будет дано слово. — И, сказав это, продолжал: — Советую членам бюро вспомнить фельетон о делах в Болотовской МТС. Сколько там было желчи и доморощенного остроумия. Не было там только одного — правды, объективно проверенных фактов.

— Значит, материалы о механизаторах-вымогателях не подтвердились? — спросил Мякотин.

— Видите ли, Иван Петрович. Болотовских механизаторов мы с вами знаем. Перехваливать их нельзя. Но и ругать надо за то, в чем виноваты. Ведь верно? Ну так вот. А факты, о которых писал фельетонист, эти факты высосаны из пальца. Далее… Вы помните, что совсем недавно газета опубликовала материал о работе торговой сети…

Внимание участников заседания обострилось еще больше. Материал был резкий, его читали все, и точку зрения комиссии, проверявшей материалы об Озерове, услышать было интересно.

— Так вот, товарищи. Мы подробно исследовали это дело. И что же? Оказалось, что большинство фактов выдумано, является плодом больного воображения авторов.

— Воровства и безобразий в торговле у нас хоть отбавляй, — громко сказал Гаранин.

— Это, безусловно, верно, товарищ Гаранин, и мы были бы благодарны редакции за разоблачение подобных явлений. Но руководитель редакции у нас озабочен другим: как бы зацепить и скомпрометировать не главных виновников и расхитителей, а тех, кто ему особенно неугоден. Главное острие статьи направлено против Пухова. А почему? Да потому, что Пухов подал в райком заявление о некоторых неблаговидных поступках товарища Озерова…

Раздались возмущенные голоса членов бюро.

— Ну это уже безобразие!

— Как же так можно?

— Оказывается, по мнению товарища Озерова, — можно. — Голос Удачина приобрел оттенок твердости и гнева. — Факты, которые приводит в своем письме товарищ Пухов, подтвердились, и подтвердились полностью. Нами установлено, что товарищ Озеров имеет явно непартийные взгляды, частенько поговаривает о катастрофических делах в колхозах, сомневается в целесообразности мер, принимаемых для укрепления сельхозартелей. Одним словом, Озеров не верит в политику нашей партии…

— Но это же чепуха, — взволнованно выкрикнул Озеров.

— Расскажите, с кем на эти темы говорил Озеров, кто это подтверждает? — спокойно попросил Курганов.

— Это подтверждает Пухов в своем заявлении, подтверждает Корягин, подтверждает, наконец, и некий Звонов в своих показаниях. После этих слов стих шумок, наступила тяжелая, напряженная тишина. Удачин обвел всех взглядом и спокойно продолжал: — С Пуховым, например, Озеров говорил на эти темы совсем недавно у себя на квартире.

— Что-то непонятно, — заметил Мякотин. — То Озеров пропечатал этого Пухова, то откровенничает с ним?

— Все понятно, Иван Петрович. Именно потому он материал о Пухове и напечатал, что хотел обезопасить себя. — Удачин положил руку на толстую, пухлую папку. — Есть документальные подтверждения этому.

Затем Виктор Викторович в деталях рассказал об алешинской поездке Озерова, не преминул коснуться его семейных дел, утверждая, что он бросил жену и развалил семью, многозначительно вернулся к Звонову и связям Озерова с ним, а в заключение подробно разобрал газету, ее недостатки. Монотонно, но весомо и уверенно звучал его голос.

— Товарищ Курганов неоднократно со всей резкостью критиковал «Голос колхозника». Это была очень точная и верная критика. Не зря газету у нас зовут не голосом, а шепотом колхозника. И причина здесь, товарищи, одна — нельзя хорошо вести дело, если в него не веришь, нельзя сделать боевую газету, когда в душе у тебя червоточина, гниль сомнения…

Виктор Викторович говорил уверенно. Произнеся одно-два предложения, он останавливался, чуть-чуть склоняя голову набок, и как бы прислушивался к своему голосу.

— И все-таки непонятно, — в задумчивости произнес Мякотин.

— А что именно? Что вам не ясно, Иван Петрович? — Удачин настороженно повернулся к нему.

— Да все. Все не ясно, — спокойно и мрачновато, не глядя на Удачина, ответил Мякотин.

— Все, что я сказал, товарищи, это голые факты. Нравятся они нам или не нравятся — значения не имеет. Я уверен, что у нас хватит партийной принципиальности должным образом рассмотреть этот вопрос. Пора решить его. Добавлю лишь следующее: Озеров до сих пор не осознал своих ошибок, ведет себя беспринципно. Он уверяет, что не виноват. Все считает клеветой, наговорами на него. Следовательно, он не хочет быть откровенным перед нами, перед райкомом, перед партией. Ну, а такое поведение, конечно, никак не совместимо с высоким званием коммуниста.

Удачин сел. Все молчали и не смотрели друг на друга.

— Есть ли у кого вопросы? — подчеркнуто спокойно спросил Курганов.

— Пусть Озеров скажет, — раздались голоса. — Пусть объяснит.

Курганов еще раз спросил участников заседания, нет ли вопросов, а затем проговорил:

— Ну что ж, товарищ Озеров, вам слово.

Николай встал. Он знал, что от того, как сумеет сейчас объяснить все, четко и ясно осветить события, зависит и доверие этих людей к нему, и вся его дальнейшая судьба. Совсем недавно он ясно, четко представлял себе свою речь, знал, что и как будет говорить. Но сейчас, когда надо было эти слова сказать людям, он растерял их. Волнение перехватывало горло. Как доказать свою правоту, чтобы это дошло до сознания людей, чтобы они поверили ему, его совести, его сердцу?

— Ну, так мы слушаем вас, — напомнил Курганов.

Озеров откашлялся, расстегнул и снова застегнул пиджак.

— Да, да. Я понимаю. Вот здесь докладчик сообщил бюро, что все факты, которые против меня выдвинуты, подтвердились. Но я удивляюсь, как они могли подтвердиться, если их не было?

— Это как же понимать? Совсем не было? — вопросительно глядя на Озерова, задал вопрос Мякотин.

— Ну, если не делать из мухи слона…

— Это надо доказать, Озеров. — Курганов смотрел на него вопросительно и твердо.

— Постараюсь это сделать.

— Говори прямо, — ободряя Озерова взглядом, заметил Гаранин. — Даже плохая правда лучше хорошей лжи.

— Хорошо. О так называемой пьянке в Алешине. Обстоятельства были следующие: приехал в колхоз. Надо где-то ужинать. Зовет Корягин — не хочу к нему. Иду в чайную, сажусь на свободное место, тем более что за столом интересный разговор.

— И ты клюкнул с этими интересными собеседниками, — с сарказмом заметил Удачин.

— Мы выпили ровно по одной рюмке.

— Ага, значит-таки выпили, — усмехнулся Удачин.

— Я это не отрицаю. И если за рюмку можно осуждать, то я виноват.

— Есть данные, что выпито больше, — с многозначительным видом заметил Удачин.

— От кого эти данные? От проходимца Корягина?

— Товарищ Озеров, вы осторожнее, Корягин коммунист.

— Могу повторить, что сказал. Я не удивлюсь, если Корягин возведет и еще большую напраслину.

— Почему вы так думаете? — спросил Курганов.

— Понимаете, товарищ Курганов, коротко на этот вопрос не ответишь. Корягин — это не просто личность, это явление, с ними, с корягиными, надо бороться и бороться.

— Борец за правду, — усмехнулся Удачин. — Уж не свои ли опусы имеете в виду?

— Да, и опусы тоже, Виктор Викторович. Жалею только, что один из них лежит в гранках. После этой статьи Корягин бы еще не так завертелся. Не хуже Пухова.

— А что за статья, и почему ее не напечатали?

— Не успел. Отстранили.

Курганов нажал кнопку звонка и попросил Веру разыскать в редакции статью Озерова об алешинском колхозе. Потом кивнул Озерову:

— Продолжайте.

— Теперь по поводу материала о торговцах. Тут Удачин утверждал, что я опубликовал его из каких-то личных побуждений. Но это же ерунда, товарищи. Ну, допустим, что я такой-сякой, плохой и заинтересованный. А комсомольцы? Они что? Тоже по злобе на Пухова рейд провели?

— А вы не прячьтесь за чужие спины. На неопытности ребят хотите выехать? — не сдержался Удачин. — Такого я от вас все-таки не ожидал.

— А я от вас не ожидал и такой проверки, и такого доклада.

Курганов постучал карандашом по столу.

— Спокойнее, спокойнее, товарищи. Озеров, продолжайте.

— О моих обывательских разговорах, о сомнении и неверии в дело подъема колхозов… Ну что я могу сказать? В наше дело, товарищи, в дело партии я верю. Верю и умом, и всем моим сердцем. Был ли у меня разговор с Пуховым? Да. Был. Я сказал, что объединение — дело трудное, работа предстоит огромная. А он мне: что-то, дескать, без огня говорите? Ну почему, скажите мне на милость, я должен перед этим жуликом свою убежденность доказывать? Ведь это все равно что перед свиньей бисер метать.

Многие рассмеялись, а кто-то из актива спросил:

— А как он у тебя оказался?

— А черт его знает как. Звонов его притащил.

Кто-то рассмеялся, но большинство присутствующих насупилось. Напоминание о Звонове сразу погасило симпатии к Озерову, заставило усомниться в том, что было только что несомненным и ясным.

— Вы объясните людям эту историю со Звоновым? — мрачно заметил Мякотин.

— А что, собственно, я могу объяснить? Знаю его, как и всех работников редакции. Способный очеркист, только бесшабашный до крайности. Но если он дрянь, если он виноват в том, в чем его обвиняют, то что же? Пусть отвечает. Но должен сказать откровенно — не верю я, что Звонов такой…

Когда Озеров закончил выступать, некоторые члены бюро подумали: «Кто же все-таки прав?»

Курганов внимательно вслушивался в выступления, в вопросы, в реплики и листал подшивку «Голоса колхозника», уже всю испещренную его синим карандашом. Мнения участников заседания разделялись. Одни были за наказание Озерова, другие спрашивали:

— Помилуйте, почему? За что?

Удачин выступал еще-раз, два или три раза поднимался, чтобы ответить на вопросы. Озеров тоже трижды подходил к столу, уточняя детали, пикируясь с Удачиным, с Никодимовым, Ключаревым. А Курганов молчал. Он за все заседание ни в репликах, ни в вопросах, что задавал, не высказал своего отношения ни к той, ни к другой стороне. Но тот, кто его знал поближе, видел, что точка зрения первого секретаря к делу Озерова определилась, он проверял ее теперь на мнениях членов бюро и других активистов.

— Ну так как же будем решать? — спросил, глядя на всех, Курганов.

— Поставить крест на всей этой истории, и все, — хмурясь, предложил Мякотин. Многие одобрительно зашумели, но Удачин многозначительно пообещал:

— Не выйдет!

Помедлив, Михаил Сергеевич раздельно проговорил:

— Думаю, что комиссия не совсем права в своих выводах.

— Вот как? Не разобрались вы, Михаил Сергеевич, — заметил Удачин.

— Возможно. Давайте разбираться вместе. О пьянке в Алешине. Вот мне принесли статью Озерова об алешинских делах. Хорошая, острая статья. Если Корягин знает о ней, то он подтвердит не только выпивку Озерова, а даже то, что наш редактор брат папы римского… О торговцах. Да, здесь в материалах есть кое-какие передержки. Грубовато критикуем. Но возникает два вопроса: первый — почему мы усматриваем здесь некие личные побуждения Озерова? Какие основания для этого? Непонятно, товарищи из комиссии. И вопрос второй — почему наша прокуратура набрала в рот воды и молчит? Почему не ведется следствие? Взяли бы да разобрались. Виноваты работники торговли — их за бока, редакция виновата — на нее управу найти.

— Ждем выводов райкома, — проговорил, торопливо поднявшись, Никодимов.

— Ждете выводов, а тем временем пусть жулики следы заметают. Так?

— Но, товарищ Курганов, материал-то ведь липа, — не удержался Удачин. — Ну, комсомольцы ладно, они по молодости. А редактору-то надо думать…

Толя Рощин все это время молчал и никак не мог определить — выступать ему или не выступать? Что сказать и как? Когда же Удачин бросил эту реплику, Толя не выдержал. Он покраснел, его белесый хохолок задорно затопорщился. Не прося слова, Толя встал и произнес короткую, гневную речь:

— Товарищ Курганов, Михаил Сергеевич! Товарищи члены бюро! Это как же понимать? Выходит, мы несмышленыши? А Комсомольск-на-Амуре? А Днепрогэс? А «Молодая гвардия»? А Зоя Космодемьянская? А три ордена на знамени комсомола? Конечно, мы понимаем, нам, приозерцам, надо здорово подтягиваться. Работать и работать. Но заявить так, как товарищ Удачин, — это политически ошибочно, это неверие в силы Ленинского комсомола. Факт. А зря. Молодость тут ни при чем, товарищ Удачин. Просто вам жаль своего дружка Пухова. А он жулик. Все Приозерье об этом знает. И материалы, что мы дали в газету, никому не опровергнуть. Даже прокурору. А товарищ Никодимов подбирался к нашим материалам: что, да как, да почему? Не выйдет, товарищ прокурор. Я говорю об этом официально. Я готов понести любое наказание, но заявляю: в газете про торговцев все было правильно. Вы извините, Виктор Викторович, но факты есть факты. Я кончил, Михаил Сергеевич.

Выпалив все это, Толя сел.

Курганов с чуть заметной улыбкой поглядывал на Толю и на членов бюро. Те тоже улыбались. Коммунисты Приозерска любили свою смену.

— Ну теперь мне можно продолжать? — шутливо спросил Курганов у Толи.

Рощин пунцово покраснел и серьезно ответил:

— Да, да, пожалуйста.

Все рассмеялись, а Михаил Сергеевич продолжал свой разговор:

— Если даже половина приведенных фактов о хищениях правильны, то все равно надо вывести это жулье на чистую воду. Судить без всяких скидок. У нас же все чего-то ждут. Прокурор ждет, милиция ждет, исполком тоже в ожидании.

— Я посоветовал товарищам не спешить, — мрачно вставил Удачин.

— Плохо посоветовали. Выходит, что из материала, который был опубликован в газете, не был сделан главный вывод — не наказаны виновники. Вместо этого мы ищем грехи редактора, копаемся в его побуждениях, допрашиваем, почему он опубликовал этот материал, чем руководствовался. Комсомольцев обижаем. Всему этому есть довольно точное определение — игнорирование сигналов печати, зажим критики… А партия за это не хвалит.

— Вот это правильно. Очень правильно, — раздались голоса.

— Теперь о настроениях Озерова. Скажу вам прямо — не верю я ни Пухову, ни Корягину. Нет, не верю. Но дело, товарищи, даже не в том, говорил Озеров с Пуховым или не говорил, выражал ему свои сомнения или не выражал. Коммуниста и его мысли, его душу и сердце определяет прежде всего дело, которое ему поручено, — маленькое оно или большое, все равно. Вот эта сторона в Озерове меня беспокоит. Мне скажут: Озеров работал много. Не спорю, согласен. Но работать много — это еще не значит работать хорошо. Вы помните, мы не раз толковали о нашей газете. Готовясь к сегодняшнему бюро, я просмотрел ее еще раз. И вот, судя по газете, не очень-то горячая душа у нашего редактора. Остроты, настоящей партийной остроты, боевого духа в газете нет. Посмотрите статьи о колхозах, об МТС, о политической работе на селе, в бригадах. Все правильно, все грамотно, все аккуратно. Но все спокойно, без сквознячка, без задора. И это, товарищи, от редактора. Робость? Скромность? Да, скромность у Озерова не отнимешь. Но ведь все хорошо в меру. А если скромность живет рядом с робостью, переходит в пассивность, то тут уже хвалиться нечем. Да, нечем… Сейчас от коммунистов, от каждого из нас требуется не просто много работать, не просто выполнять, что поручено, а отлично работать, отдавать делу всю силу ума и сердца. Мы с вами ответственны не только за свой участок труда, но и за своего соседа, за товарища, за каждую бригаду, за каждый колхоз…

Курганов говорил тихо, умеряя голос, но страстно, горячо, убежденно, и люди невольно заражались его горячностью, его мыслями, его волнением.

— Что же касается остального… то что же? За семейные дела я бы основательно пробрал… гражданку Озерову. Да, да, не его, а ее. Ну, а история со Звоновым… Здесь вопрос вообще особый, в нем мы разберемся отдельно. Наказывать Озерова за этого шалопая пока не вижу оснований. Но, конечно, решать с ним надо. Как? Надо дать ему возможность доказать, на что способен. Можно и в газете оставить. Я уверен, он повел бы ее теперь иначе. Но можно обсудить и другой вариант. Куда бы ты хотел, Озеров?

Николай встал и сдавленным голосом, хрипло выдохнул:

— Как решит райком. Если можно, просил бы дать мне колхоз.

— Колхоз? — Курганов вопросительно оглядел присутствующих. — А что? Это мысль.

— Актив нас не поймет, — торопливо проговорил Удачин.

— Актив поймет, если решим правильно.

— Я с вашими предложениями не согласен.

— Ну что ж. Это ваше право. Но вариант, ей-богу, стоящий. Годы еще не ушли, грамотный. К селу тянется. Нет, я бы подумал, серьезно подумал. Дать ему колхоз, да самый тяжелый, и пусть развертывается.

Вокруг раздались оживленные возгласы:

— Он потянет.

— У него пороху хватит.

Курганов, помедлив, спросил:

— Как будем решать, товарищи?

— Удовлетворить просьбу.

Когда кончилось бюро, Курганов подозвал Озерова:

— Не подведешь? Обида не помешает?

— Не подведу, Михаил Сергеевич.

— Ну, смотри. Спрос с тебя теперь будет большой.

— Ничего. Выдюжу.

— Ну тогда в добрый час, как говорится. Смотри в оба, зри в три.

Поздно вечером, когда все ушли. Курганов потянулся так, что хрустнули суставы, и схватил Удачина в охапку.

— Вы прямо-таки рады чему-то? — удивленно спросил Виктор Викторович, высвободившись и не приняв шутливого тона Михаила Сергеевича.

— Рад, Удачин, честное слово рад. А разве это не радость — человека не потерять?

— Посмотрим, что будет дальше.

— Посмотрим, посмотрим. А проверки, между прочим, да еще секретарю райкома, надо вести более объективно.

— Но, Михаил Сергеевич… — начал было Удачин. Однако Курганов прервал его:

— На сегодня хватит. Пошли по домам.

Глава 22 ПОЕЗЖАЙТЕ В БЕРЕЗОВКУ

— Садитесь, Озеров. Как, не передумали?

— Нет, Михаил Сергеевич. Не передумал.

Озеров пристально посмотрел на Курганова. Суховатое обветренное лицо, задорные с прищуром глаза. Простая, теплая, немного усталая улыбка. Михаил Сергеевич тоже внимательно приглядывался к Николаю, словно видел его впервые. Расспрашивал о службе, о жизни в Москве, о работе в газетах. Спросил еще раз о семье. Николай, помрачнев, рассказал.

Курганов, помолчав, немногословно посочувствовал:

— Не терзайте себя этим. Одумается же она в конце концов.

— Боюсь, долго мне ждать придется.

Михаил Сергеевич взял Николая за локоть и подвел к большой карте района, что висела на стене между двумя книжными шкафами.

— Вот наша с вами территория. Район — один из самых крупных, из самых отсталых и… самых перспективных в области. Да, да. Именно так. — И Михаил Сергеевич стал подробно рассказывать о Приозерье. Говорил подробно, увлеченно, с задором.

Озеров, не утерпев, заметил:

— Когда это вы все успели узнать? В районе-то ведь недавно?

— Знаю я район пока неважно. А знать надо, ох как надо. Не только каждый колхоз, а каждый лесок, каждую полянку. Я уж не говорю о людях. Без этого просто-напросто нельзя работать.

Помолчав, Курганов проговорил:

— Советовались мы утром. Думаем вас послать в Березовку. Колхоз объединил три артели. Хозяйство получается, неплохое. Около семисот гектаров посевных площадей, немалое стадо. Как, не возражаете против Березовки?

Озеров пожал плечами.

— Я целиком полагаюсь на решение райкома.

— Тогда на том и кончим, — проговорил Курганов и крепко пожал Озерову руку. Проводив его до двери, вдогонку бросил: — А сюда, в райком, по любому вопросу, в любое время…

— Спасибо, Михаил Сергеевич.

Избрали Озерова дружно, без особых сомнений и колебаний.

Сыграла свою роль обстоятельная речь, которую произнес Мякотин, и ответы Николая на вопросы.

Колхозники расспрашивали Николая о его стежках-дорожках, спросили, почему решил ехать в деревню. На этот вопрос Николай ответил коротко:

— В деревне родился, в деревне рос, в деревне и жить хочу.

Но тут же почувствовал, что такого ответа мало, и стал рассказывать подробнее — про учебу, работу, как задумал податься в деревню. О размолвке с Надеждой тоже сказал. Потом подошел и к тому, что произошло в Приозерске. Мякотин упомянул об этом вскользь, Николай — подробнее. Слушали его внимательно, живо реагировали на простой и откровенный рассказ.

После собрания Макар Фомич Беда забрал Николая к себе на ночевку и, как только сели за ужин, прямо заявил:

— Вот что, Николай Семенович, давайте напрямки. Меня вы не бойтесь и не думайте, что мою должность заняли. Я сам райком просил. Мне и бригадирства в Березовке по горло хватит. Нелегкое это дело, когда тебе седьмой десяток пошел. Колеса уже не те. Так что ты не думай об этом. И не робей, помогать будем. Ну, а кто не туда потянет, — взнуздаем, народ у нас таких не любит.

Этот разговор снял с души Николая немалую тяжесть. Он действительно мучился мыслью, что переступил дорогу Макару Фомичу.

Недели две или три ушло на ознакомление с хозяйством. Николай с утра до поздней ночи пропадал в бригадах, оглядывал каждый амбар, каждую машину, каждого телка.

Уханов — бригадир второй бригады, походив с ним целый день по сараям, фермам да складам, утирая рукавом фуфайки пот со лба, проговорил:

— Ты, Озеров, двужильный какой-то. Целый день как заведенный.

Дел у Николая было так много, что еле хватало времени на еду и короткий сон. Никто не вставал раньше его, никто не ложился позднее. Озеров будто преобразился. Все его существо было полно беспокойством и той неукротимой энергией, которая рождается в человеке для любимого дела.

Медленно, но неуклонно приходило уважение людей. Он видел, что колхозники слушали его советы, охотно принимались за дела, которые он поручал. От этого ему радостнее становилось на душе и было жаль, что длинна ночь и короток день.

Но, конечно, не все обходилось гладко. Испортились отношения с механизаторами. Прежнее руководство колхоза старалось с эмтээсовцами жить в дружбе во что бы то ни стало. Николай, когда ему Беда рассказал, какие мытарства приходилось испытывать правлению, чтобы заполучить ту или иную машину, возмутился и резко выступил по этим вопросам на совещании в районе.

— Не рано ли войну-то начинаешь, редактор, то бишь председатель, — сердито бросил ему директор МТС.

Николай тут же ответил:

— Если будете работать, как работали раньше, будем обходиться без вас.

— Понимать в технике надо. Понимать. Это вам не в газетку пописывать. Машина — она штука тонкая…

Сказал это директор с сердцем, с плохо скрытой досадой.

Видимо, с его легкой руки и пошли по МТС гулять разговоры, что новый председатель Березовки не любит технику, недолюбливает механизаторов и хочет обойтись без МТС. Этот конфликт, видимо, затянулся бы, но один незначительный случай помог Озерову.

Как-то в Березовку на вспомогательный машинный пункт прибыли три новых гусеничных трактора. Машинные сараи были неподалеку от правления колхоза.

Однажды утром от сараев раздался высокий звенящий гул работающего мотора.

— Вот ведь какие обороты дает, — тревожно проговорил Николай, прислушиваясь и болезненно морщась. Быстро выйдя из правления, направился к машинам.

— Зачем так мучаешь машину? — спросил он молодого парня, сидевшего в кабине и суетливо перебиравшего рычаги управления.

Тракторист мельком посмотрел на председателя и снисходительно ответил:

— Это, товарищ председатель, не по вашей части. Техника, знаете ли, дело сложное.

— А ну-ка пусти.

Тракторист нехотя спрыгнул на землю. Николай сел за руль, включил скорость, отпустил педаль сцепления. Мотор взвыл, но машина стояла на месте, глухо и бессильно вздрагивая. Озеров соскочил с сиденья и полез под машину. Скоро оттуда послышались его отрывистые приказания:

— Ну-ка, дай разводной. Теперь торцевой… Пассатижи… Большую отвертку. Концы.

— Да вы же измажетесь, товарищ Озеров. И холодно притом же, — растерянно говорил тракторист, подавая ключи. Ему уже было не по себе, что председатель колхоза чинит его машину. Засмеют теперь в МТС.

Через полчаса Николай вылез из-под машины весь грязный, с измазанными руками и лицом, но с довольной улыбкой.

— Сцепление, говоришь? Тоже мне знаток. Блокировочный механизм плохо отрегулирован, — сообщил он трактористу и чуть нравоучительно продолжал: — Муфта сцепления должна легко и полностью отключать двигатель от трансмиссии и плавно включаться при трогании с места… Так, кажется, говорится в инструкции по приемке тракторов, в том числе и ДТ-54, из капитального ремонта. А? Или я ошибаюсь?

Тракторист удивленно молчал.

— Кто принимал машину?

— Механик… И я участвовал.

— «И я». Раззява ты, братец. Ну, пробуй.

Парень недоверчиво поднялся в кабину. Через несколько секунд трактор взревел мотором, мощно рванул гусеницами и пошел по площади.

— Ну, как? — спросил Озеров после того как машина, сделав круг, вернулась. — Нормально?

— Полный порядок. А у нас болтали, будто вы, товарищ Озеров, не очень-то… уважаете технику.

— Трактор от телеги отличить не сумею? Так, что ли?

— Вроде того, — засмеялся тракторист.

Николай ушел в правление, на ходу ветошью обтирая руки, а тракториста окружили подошедшие механизаторы, колхозники.

— Ну как? Подучил тебя малость?

— Да, механик он, видно, здорово опытный.

Несмотря на незначительность этого случая, он принес Николаю немалую пользу. О нем иначе начали говорить в МТС, сломался ледок отчуждения.

И однако, мрачное настроение не покидало Николая.

Колхозники, и особенно колхозницы, частенько говаривали между собой:

— Что это председатель у нас потерянный, невеселый какой-то?

На душе у Николая было действительно смутно. Мысли о разрыве с Надей не выходили из головы. Он гнал их от себя, но они ни на минуту не давали покоя. Днем было легче. Бурливый круговорот дел и обилие самых разнообразных забот не давали Николаю времени на долгие размышления. Но вот наступали ночные часы, затихала, засыпала усталым сном деревня. Угасал последний огонь у кого-то из припоздавших колхозников, а в избе председателя он все горел и горел почти до самого утра.

Удивительно долго читались книги, что лежали на столе. И вовсе не авторы были виноваты в этом. Шолохов, Джек Лондон и Чехов были любимыми писателями Николая. И однако, всего лишь несколько страниц чеховского томика было перевернуто за многие дни. Устремив глаза на залитые светом страницы, Николай часами не шевелясь просиживал за столом.

Скромный, несколько застенчивый во всем, что касалось его лично, он и о людях судил по себе. Не видя причин для разрыва, он был уверен, что Надя просто капризничает и скоро приедет к нему. Не может не приехать. Она очень ему нужна. Даже больше, чем в Приозерске. Он скучал по ней, ждал ее постоянно. Но там были товарищи, знакомая работа в редакции. И, самое главное, было ожидание ее приезда. Сейчас он нуждался в ее присутствии еще больше, но веры в ее приезд оставалось все меньше.

Как бы ему хотелось сейчас поговорить с Надюшей, поспорить, посмеяться вместе. Они когда-то очень любили вместе читать, грустить и смеяться над печалями и радостями героев книг. Да и вообще, какой же это дом, если в нем нет ее, если комнаты не наполнены ее шумной суетой, сварливой, но веселой воркотней?

Через несколько дней после приезда в Березовку он написал жене письмо. Подробное, большое. Сообщал, как доехал, устроился, как приняли в колхозе. Писал так, словно между ними ничего не произошло. После отправки письма прошла неделя, потом вторая, третья — ответа все не было. Николай написал второе письмо. Может, первое не дошло? Но ответа не пришло ни на второе, ни на третье. Четвертое было короче, а после пятого он понял, что писать бесполезно. Эта мысль, хотя и не новая, впервые так отчетливо и беспощадно ясно вошла в сознание Озерова и потрясла его. Он похудел, осунулся. Ввалившиеся глаза в темных орбитах глядели сумрачно, с затаенным страданием. Как мог, Николай крепился, чтобы люди не замечали его состояния, но скрыть это было совсем не просто.

Глава 23 КАК ВЕРЕВОЧКЕ НЕ ВИТЬСЯ…

Как и ожидал Пухов, выход газеты с материалами комсомольского рейда вызвал и в Приозерске и во всем районе самый живой отклик. Уж очень распустились некоторые торговые работники за последнее время, очень свободно и безнаказанно себя чувствовали. За что бы их ни ругали, ответы всегда были одни и те же: на это нет фондов, это не выделила область, это не поставляет промышленность… Комсомольцы и газета несколько приоткрыли завесу, сотканную из этих отговорок. Оказалось, что дело не только в малых фондах, а и в том, куда эти фонды идут. Пухову и его сподвижникам после выхода газеты пришлось пережить немало неприятных дней. На улицах, на заводах, в колхозах, в учреждениях только и было разговоров об их делах. Пухов целую неделю выходил из дома затемно, возвращался только вечером. Но вот чьим-то старанием по району пошли разговоры о том, что материалы в газете не подтверждаются… Пухов начал успокаиваться и стал показываться на людях. Когда же отстранили от работы Озерова и в райкоме стали подробно интересоваться его, Пухова, заявлением, Пух Пухыч, как звали его друзья, почти успокоился. «Кажется, этому щелкоперу улепетывать придется из Приозерья, — думал Пухов об Озерове. — И правильно. Чем дальше такие от нашего города, тем лучше…» Как-то он встретил бывшего редактора около райкома. Николай возвращался после очередного разговора с Удачиным и почти ничего и никого не видел перед собой. Пухов остановил его и сухо, покровительственно проговорил:

— Ну как, товарищ Озеров? Сладка она, жизнь-то? Не скучаете?

— Что вам надо? — зло спросил тот.

— Я говорю, как живется-можется? Поди, каетесь теперь, что так нахамили мне. А ведь я тогда с добром к вам пришел, по-человечески… Просил как порядочного человека. Эх, вы… Дело ваше, скажу вам, прямо неважнецкое. Очень даже. Уж я знаю.

Как ни плохо был настроен Озеров, как ни тяжело было у него на душе, но уйти так, не ответив Пухову, он не мог.

— Это все, что ты хотел мне сказать?

— Да, все. А что же еще?

— Ну а теперь меня послушай. На чистую воду тебя еще выведут, обязательно выведут. Тюрьма по тебе, Пухов, давно плачет. И ты там будешь, помяни мое слово.

Проговорив это, Озеров повернулся и пошел от Пухова прочь.

Вскоре после бюро райкома, обсуждавшего дело Озерова, на квартиру к Удачину пришел Никодимов. Был он хмур и зол, глаза обеспокоенно и тревожно бегали с предмета на предмет, говорил нервно, взбудораженно.

— Посоветоваться зашел. Обдумать надо, что делать, как быть. Дела нешуточные.

Удачин сидел за столом. Он не спеша отрезал хлеб, взял с тарелки кусок сыра и стал лениво есть. Так же вяло, не спеша налил чай. Никодимов нетерпеливо ерзал на стуле, вставал с него и вновь садился. Удачин видел, что прокурор нервничает, но успокаивать его не спешил. Подвинув к Никодимову тарелку с сыром, предложил:

— Закуси. А то нервничаешь очень.

— Выпить бы, — пробасил Никодимов.

— В буфете, кажется, есть. Возьми. Мне не хочется.

Долго ели молча. Потом Никодимов заговорил вновь:

— Так как же, Виктор Викторович? Что делать-то будем?

— Что делать? — Удачин, переспросив Никодимова, опять замолчал. И потом протяжно, в задумчивости вымолвил: — Вопрос не простой.

Виктор Викторович ответил так не зря. Вопрос был действительно не простой. На бюро по делу Озерова Удачин шел довольно уверенно — все было продумано, все взвешено и уточнено. Он, конечно, хорошо знал, что было и чего не было за редактором. Но давняя взаимная неприязнь, независимое поведение Озерова, его стремление разворошить дело Корягина и очернить Пухова, а главное — возрастающий интерес к Озерову со стороны Курганова были главными побудительными причинами, озлобившими второго секретаря райкома. Виктор Викторович очень старательно и рьяно готовил дело Озерова, был убежден, что бюро райкома поддержит предлагавшееся им решение вопроса, о других возможных вариантах даже не помышлял. Однако бюро не вняло имеющимся фактам, не прислушалось к доводам и выводам комиссии.

Осадок от этого заседания у Виктора Викторовича и его друзей остался очень нехороший. Удачин чувствовал, что многие работники к нему стали относиться иначе, с холодком, с настороженностью. Да, обстоятельства изменились и изменились основательно. И что ответить на вопросы Никодимова, Виктор Викторович просто-напросто не знал.

— Я понял Курганова так, что торговцев надо брать за бока, — озабоченно проговорил прокурор, опять вызывая Удачина на разговор. Виктор Викторович согласился:

— Да, я тоже так понял.

— Ну а как же быть?

— А что ты меня к стенке припираешь? Как быть, что делать? Думайте вы с Пуховым. Головы-то есть.

Никодимов удивленно посмотрел на Удачина и с досадой проговорил:

— Голова-то у меня есть, и что предпринимать я, конечно, знаю. Только… как это говорится? Не пили сук, коль сидишь на оном…

Удачин с некоторым удивлением посмотрел на Никодимова. Такого злого разговора от него он, кажется, не слышал ни разу. Он прекрасно понимал, на что намекает Никодимов, и спросил:

— А что, дела у него, у Пухова-то, каковы? Взысканием не отделается?

— Если затеют документальную ревизию его точек, то двух-трех статей не миновать.

— Малоприятная перспектива.

— Да. Завидовать нечему. Надо что-то предпринимать. А то и сам увязнет и других очернит.

— Ну я лично этого не боюсь.

— Уверяю вас, Виктор Викторович.

— А в чем ты меня хочешь уверить? В кассы я не лазил, за товары и продукты платил собственным рублем, о чем может быть разговор? Надеюсь, и другие делали так же.

— Знаете, Виктор Викторович, молва-то, она вроде сажи, не липнет, а чернит… Нет, Пухова в обиду давать нельзя.

Удачин недовольно проворчал:

— Ну, я кажется, делаю все, что могу.

— Да, конечно. Если бы не ваша помощь, он давно бы испекся. Уж это точно. А вот как сейчас его вытащить?

— Ты прокурор, законник — советуй.

Никодимов пристально посмотрел на Удачина, будто проверяя, искренне ли он говорил эти слова, и не спеша, со значением проговорил:

— Есть одна идея, не знаю, правда, как удастся осуществить, но, кажется, это единственный выход.

— Ты о чем? Что придумал? Говори яснее.

— Надо Пухову временно исчезнуть… Ну уехать, заболеть… последнее даже лучше.

— Как это — заболеть? Болеют ведь не по указанию прокуроров.

— Бывает, что болеют и так…

…Рассмотрения вопроса об Озерове Пухов ждал с лихорадочным нетерпением. Каждый раз, когда в номере гостиницы начинал звонить телефон, он сразу же, не дожидаясь повторного сигнала, снимал трубку. Вплоть до последних дней он и сам готовился к этому бюро, но в самый последний день Удачин сказал ему, что присутствовать на бюро ему, пожалуй, не следует. Говоря по совести, Пухов не жалел об этом, он не без основания боялся заседания. Пришлось бы встречаться с Озеровым, отвечать на вопросы. Да и с Кургановым встречаться Пухов не очень стремился. Он чувствовал, что первый секретарь райкома явно не жалует его своими симпатиями. В Ветлужске в это время «горели» какие-то фонды. Пухов уехал выбивать их и задержался, к заседанию бюро приехать не смог.

Курганов, когда услышал, что Пухова не будет на бюро, сначала возмутился, а потом махнул рукой:

— Ладно, разберемся без него.

…Никодимов позвонил совсем ночью, когда вернулся к себе от Удачина. Его сообщение о том, что Озерова не тронули, повергло Пухова в уныние. Прокурор, почувствовав это, поспешил его успокоить:

— Ты, старик, не куксись, а делай выводы, мотай на ус. Надо не охать и ахать, а дело делать.

— Но что, что делать-то? Ты скажи, посоветуй. Ведь раз так повернулось дело, от комиссий да проверок житья не будет.

— Курганов потребовал провести документальную ревизию всей сети.

— Ну вот. А ты говоришь: не паникуй. Тут и не так еще запаникуешь. Ты ведь знаешь, я для друзей делал все…

— Совет такой — ложись в больницу. Завтра же. Ты болен, понимаешь? Болен.

— А что это даст? Что тут умного? Ревизии да проверки все равно нагрянут, да еще без меня. Ревизорам-то даже легче будет.

— Пусть проверяют, пусть ревизуют. Но раз это будет без тебя, то ты всегда можешь не согласиться, опротестовать. Ты же знаешь, заочно такие дела не решаются. Значит, ждать тебя будут. А время и не такие беды лечит… Вот так, старина. Значит, болеем…

…Пухов в ту же ночь вернулся в Приозерск. И в ту же ночь из Приозерска обратно в Ветлужск ушли полуторка и легковушка, доверху нагруженные тюками, узлами, ящиками. На всякий случай Пух Пухыч решил перебросить к родственникам часть своего имущества. Так кое-что: ковры, сервизы, отрезы… Ну а вещички покомпактнее — новые шелестящие сторублевки, облигации золотого займа — в количествах, лишь ему известных, оставил у себя. Даже жене не доверил. Жизнь — она штука такая. Все может быть, все может случиться.

На следующий день Пухова прямо из кабинета увезли в больницу с острым приступом какой-то серьезной болезни…

Недели через две или три Никодимова вызвал Курганов.

— Что у нас делается по материалам о торговле?

Никодимов стал пространно объяснять:

— Понимаете, товарищ Курганов. Пухов нам все карты спутал. Взял и заболел.

— Да, я слышал это. Что с ним?

— Я не знаю точно, что за болезнь, но говорят, пролежит долго. Даже не знаю, как и быть.

— А что вас затрудняет? Нас с вами должны интересовать не только Пухов, а и его дружки. И даже не столько они сами, сколько порядок в магазинах. Вот почему и шел разговор о проверке торговой сети, о привлечении к этой работе как нашей общественности, так и контрольно-ревизионных работников из области. Поручалось также работников ОБХСС подключить в эти дела. Почему вы никак не стронетесь с места?

— Некоторые важные оперативные мероприятия мы провели.

— Какие это мероприятия? Что вы имеете в виду?

— Ну некоторые первичные действия. Много сделать нельзя, пока Пухов болен — уголовно-процессуальный кодекс…

Курганова взорвало:

— Первичные меры, уголовно-процессуальный кодекс… Слова, слова все это, Никодимов. Вы лучше объясните: почему делу до сих пор не дан законный ход? Почему вы ничего не сделали из того, что предлагалось вам на бюро райкома? Почему тянете с ревизиями? Почему не дали санкции на обыск у Пухова?

— Но я же вам объяснил. Болен он.

— Знаю, и объяснение ваше слышал. Однако столь тяжкая болезнь не помешала ему вывезти две машины вещей.

— Личная собственность у нас неприкосновенна. Я, правда, не знаю, что он там вывез и куда вывез…

— И плохо, что не знаете, об этом я как раз и говорю. И мне не понятно, почему секретарь райкома должен напоминать прокурору о его обязанностях?

— Вы говорите так, будто я сам персонально виноват в чем-то, — обиделся Никодимов.

— Не знаю, не знаю, пока не знаю…

Никодимов вышел из райкома белый как полотно. Он прекрасно понял, что больше тянуть нельзя, опасно. Курганов теперь, конечно, не отступится. А ведь шло все как надо, все было, кажется, и взвешено, и предусмотрено. «Все, да вот оказалось, не все. Но кто же мог предположить, что Курганов будет влезать в такие детали? Казалось бы, какая ему разница, когда мы займемся Пуховым — сейчас или через месяц? Да, теперь оперативно-следственные мероприятия по торговцам надо раскручивать, иначе тебе, прокурор, несдобровать. И так уже что-то есть у него на уме, у Курганова-то…»

Интуиция Никодимову не отказала. Курганов действительно был серьезно озабочен затянувшейся историей с торговцами. Несколько дней назад он был на вечере вопросов и ответов на стекольном заводе. Такие вечера райком стал практиковать недавно, и они довольно быстро снискали себе широкую популярность. Стекольщики вели разговор и о своих делах, и о работе некоторых районных организаций, с которыми им приходилось сталкиваться. Больше всех претензий было к работникам торговли. Спрашивали о том, что делается по пуховскому делу.

Начальник ОБХСС, когда Курганов вызвал его к себе, беспомощно развел руками:

— Дело ведет прокуратура, мы помогаем. Разработан совместный план.

— План-то разработан, да что-то дело не двигается.

Собеседник согласился.

— Да. Застряло малость. Пухов же не теряется. Мы убеждены, что в тех машинах, которые он отправил в Ветлужск накануне своей болезни, безусловно, много есть такого, что представило бы оперативный интерес.

— Вы хотите сказать — нахапанное?

— Именно это я и хотел сказать…

После этого разговора Курганов и вызвал Никодимова, а когда тот ушел, позвал Удачина:

— Почему у нас, Виктор Викторович, заглохло дело Пухова? Почему тянем?

— Но он же болен?

— Ну и что?

— Как это что? Не поднимать же его для допросов и расспросов с больничной койки.

Курганов пристально посмотрел на Удачина. Тот встревожился.

— Я проверю, что там делается, и доложу.

— Нет, не надо. Я займусь всем этим сам…

И вот уж из Ветлужска спешат в район несколько работников прокуратуры, облторга, засновали по торговым точкам работники ОБХСС, забеспокоились, забегали сподвижники Пух Пухыча.

Курганов позвонил в райздравотдел.

— Узнайте, пожалуйста, выясните, что такое у нас с начальником райторга, чем болен, долго ли проваляется? И неужели уж так слаба медицина, что не может его на ноги поднять? Может, там что-нибудь очень серьезное, злокачественное, не дай бог?

— Нет, нет. Ничего такого особенного. Просто нервы, они, знаете ли, причина всех причин, — ответил заведующий райздравом.

Удачин, придя как-то в кабинет Курганова и послушав его телефонный разговор с Никодимовым, заметил:

— Вы так рьяно занимаетесь делом Пухова, что можно подумать, будто оно действительно стоит этого.

— Ну а что мне делать, если вы отмахнулись от него?

— Есть же у нас прокуроры, следователи, судьи. Это их дело.

Курганов вздохнул:

— Нет, не только их, а и наше. В белых перчатках нам с вами ходить не положено. Понимаете, Виктор Викторович, для меня борьба с такими, как Пухов, — это вопрос моего мировоззрения. Я не могу, просто не могу проходить мимо таких явлений.

…Через два месяца бюро Приозерского райкома сняло Пухова с работы и исключило из партии. Следствие по его делу тоже подходило к концу. Торговая фирма «Пухов и К°», кажется, заканчивала свое существование…

Глава 24 ТОЛЯ РОЩИН ВСЕ МОЖЕТ

В районный Дом культуры привезли новый фильм. Утром Кургановы атаковали главу семьи категорическим требованием пойти в кино. Михаил Сергеевич пообещал и делал все возможное, чтобы вечер не занимать. А это было не легко.

Часов около шести Миша позвонил отцу:

— Папа, ну как? Пойдем?

Михаил Сергеевич с сожалением посмотрел на открытый блокнот. Там была не вычеркнута еще добрая половина записей, а значит, не сделана большая доля сегодняшних дел. Но обещание есть обещание, и деваться было некуда.

— Ладно, заходите за мной.

Когда пришли в Дом культуры, в фойе Курганов увидел Толю Рощина и группу молодежи. Ребята что-то шумно, оживленно обсуждали.

Курганов подошел, поздоровался.

— Здравствуй, комсомол! О чем таком горячий спор?

— Да вот все об отряде, — ответил Рощин. — Никак командира не подберем.

Недавно району отвели в Костромской области большую лесосеку для нужд колхозов. Предстояло срочно организовать освоение делянки, наладить заготовку и вывозку древесины. А времени до конца санного пути было уже в обрез — на дворе стоял февраль. Тогда-то в райкоме партии и решили поручить это дело комсомольцам. Ребята уже были готовы к отъезду, но не могли найти руководителя отряда, человека, хорошо знающего лес и заготовительное дело, умеющего руководить людьми.

— Вот Крылов Корягина предлагает, — продолжал Толя. — А мы отвергаем. Зачем нам такой?

Крылов, слушавший этот разговор, пояснил:

— Лес он хорошо знает, очень хорошо. Годов семь или восемь подряд на заготовки ездил. Бригады всего района под его началом были.

Курганов заинтересовался.

— А что же? Это мысль интересная. Можно подумать. Как он там?

— Ничего. Упрямства да яканья поубавилось.

— Что ж, подумать можно… Расскажи-ка подробнее, что и как у вас?

— Да все идет нормально, Михаил Сергеевич. Очень ждали суда над Корягиным. Вся деревня жила этим.

— Ну и как? Согласны с решением?

— Разговоры есть всякие. Многие считают, что легко отделался. Ну сами посудите — что такое полгода принудиловки?

— А как дела в колхозе?

Курганов давно собирался подъехать в Алешино, но никак не удавалось. Его интересовало все: и что нового в колхозе, и как живет молодежь, какое настроение у людей? Василий отвечал на вопросы рассудительно, кратко, но Курганов заметил какое-то отсутствующее выражение его лица, мрачное, угнетенное состояние.

— Ну, а как личные дела? — спросил он Крылова.

Василий не очень охотно ответил:

— Все так же.

И замолчал. Не знал, что говорить, и Курганов. Михаил Сергеевич, вдруг вспомнив всю его историю, покраснел, досадливо поморщился и мысленно упрекнул себя: «Стареть начал, Курганов, важные дела забываешь…» Это был тот редкий случай, когда Михаил Сергеевич не знал, что сказать человеку.

Елена Павловна и Миша терпеливо ждали его. Наконец Михаил Сергеевич направился к ним. Настроение у него было сумрачное, он досадовал на себя за то, что забыл о крыловской истории и ничем не может помочь ему. Не может? А почему?

После окончания сеанса, когда все вышли из Дома культуры, Курганов взял под руку Рощина и прошел с ним немного вперед.

— Ты Крылова знаешь?

— Васю? Конечно. Хороший секретарь.

— Хороший, говоришь? А еще что ты о нем скажешь?

— Еще? Да вроде ничего. А разве у него есть что-либо компрометирующее?

Курганов досадливо поморщился.

— О чем толкуешь? У парня беда личная. — И Михаил Сергеевич рассказал Рощину, что знал. Толя озадаченно выговорил:

— Да, довольно сложная ситуация. А я, понимаете ли, и не знал.

— Вот то-то и оно-то. Помочь надо.

— А как? Как помочь-то, Михаил Сергеевич?

— Как? А вот как. Поехать секретарю райкома комсомола к Корягину и попробовать решить оба вопроса — и о поездке в лес, и о Крылове. Уладить эту вражду. Как, осилишь?

— Спрашиваете? Я удивляюсь и на Зину Корягину, и на самого Крылова — почему они его слушают?

— Ну-ну, ты, дорогой, полегче. С этим Корягиным справиться не так-то просто. Он не одному нервы изматывал. Да и дочь ведь она ему.

— Я поеду, Михаил Сергеевич. Потолкую с этим самым Корягиным, основательно потолкую.

— Хорошо. Так и решим. Но ты имей в виду — дело деликатное.

И Михаил Сергеевич подробно проинструктировал Толю, как лучше, по его мнению, выполнить это сложное поручение.

Через день Толя был уже в Алешине. Василий, увидя входившего к нему в избу секретаря райкома комсомола, удивился.

— Рощин? Что случилось?

Не отвечая на его вопрос, Толя спросил:

— Расскажи-ка мне, комсорг, как у тебя личная ситуация? Не изменилась?

— Какая ситуация?

— Ну не мудри, не мудри. Говори все как есть. Как у тебя с Зиной?

— Что это райкомовцы так моими делами заинтересовались? Позавчера Курганов допрашивал, сегодня ты.

Но Толя был настроен решительно и суховато оборвал Василия.

— Ты отвечай на мой вопрос. Как у вас?

— Ну что у нас? Замкнулась она, отца ей жалко. А тот во всех своих бедах меня винит. Какая тут может быть ситуация?

Толя еще больше нахмурил брови и нетерпеливо встал.

— Ну вот что. Тебе быть наготове. — Он посмотрел на Василия и сурово продолжал: — Небритый, лохматый, рубашка не застегнута. Так не годится, приведи себя в порядок, чтобы блестел как стеклышко. И неотлучно быть здесь или на подступах к Корягиным. Когда надо будет — позову.

Василий мрачновато посмотрел на Рощина.

— Сватом заделался? Ничего у тебя не выйдет.

— Не загадывай. Спорь до слез, а об заклад не бейся. Помни, что я тебе сказал.

…Дом Корягиных стоял в конце деревни и своими высокими окнами смотрел прямо на излучину Славянки. Дом был старый, оставшийся еще от деда, но Степан Кириллович держал его в полном порядке. Сквозь легкую порошу зеленела железная крыша, наличники голубели свежо, стекла — ни одной трещинки, а в палисаднике ни одной сломанной доски.

— Здравствуйте, Степан Кириллович. Можно к вам?

Корягин удивленно посмотрел на Рощина:

— Комсомол районный? Если с добром, заходи.

Анатолий снял ушанку, полушубок, не спеша повесил их на крюк, пригладил волосы и подошел к столу, за которым сидел Корягин. На столе стояло несколько оловянных наперстков, с десяток блестящих ружейных патронов, мешочек с дробью.

— К охоте готовимся? — спросил Толя.

— Весна не за горами, а я теперь человек свободный. Когда пригреет, на Крутояровские озера подамся. Птицы там бывает видимо-невидимо.

— А вы, видимо, охотник настоящий, — доброжелательно заметил Толя, показывая на разложенные на столе охотничьи принадлежности.

— Ну какой там настоящий. Во мне вообще ничего настоящего нет.

— Ну-ну, что это вы так? А я ведь к вам по важному делу, Степан Кириллович.

— А что ко мне могут быть за дела? Никаких важных дел к Корягину теперь быть не может. Был Корягин и кончился, нет Корягина. Беспартийный и притом же уголовно наказанный элемент.

— И опять вы, между прочим, зря так. Корягин еще не кончился, и Корягин докажет, что и кто он есть. Если, конечно, захочет этого… А дело у нас к вам, Степан Кириллович, вот какое…

Корягин вдруг прервал его:

— Подожди малость. Раз разговор о важном, то и вести его надо серьезно. Не на голодный желудок. Давай перекусим чего-нибудь.

— Спасибо, я обедал.

— Зато я не обедал. Погоди, я дочь покличу, она нам живо соберет.

И Корягин тяжелой, шаркающей походкой вышел в сени. Было слышно, как он окликнул Зину. Она, видимо, делала что-то во дворе по хозяйству и ответила издалека:

— Сейчас приду.

— Вот теперь я тебя слушаю, — проговорил Корягин, входя обратно в избу.

…Корягин переживал свое падение молча. Когда его нещадно ругал Курганов, обещая отдать под суд, он в эту угрозу не очень верил. Однако, когда в Алешино приехал следователь, Корягин понял, что слова Курганова — не простая угроза.

Он метнулся в Приозерск к Никодимову.

Прокурор, отведя глаза в сторону, мрачно процедил:

— Знаешь, Корягин, ты не обижайся, но я вынужден… Курганов на меня и так сентябрем смотрит… Что могу — помогу, но не очень-то надейся, подключай всех, кого можешь…

Подключай… Ведь все хороши, когда у тебя хорошо. А как тучи над Корягиным сгустились, так никого не сыщешь. Когда он позвонил Удачину, тот ничего другого не нашел, как посоветовать:

— Знаешь, уезжал бы ты куда-нибудь. Давай я приятелям в область позвоню, пусть тебе помогут устроиться.

«Уехать? Сказал тоже. А дом? А дочь? Да и вообще, почему я должен уехать?»

А Мякотин еще больше удивил Корягина. Иван Петрович долго слушал его сбивчивый, невнятный разговор и вдруг довольно резко остановил:

— Знаешь, Корягин, хватит. Всему приходит конец. Пришел он и для твоих художеств. Ничего я сделать для тебя не могу, да и не буду. Возьмись сам за ум. Пора уж.

В этот момент у Корягина появилась мысль, что, пожалуй, действительно он, Корягин, многое делал не то и не так. Но мысль эта держалась у него очень недолго. Обида, оскорбленное самолюбие были сильнее здравого смысла. Ею, этой обидой, он был полон до сих пор. Да и как было не обижаться? Совсем недавно в колхозе ничего не делалось без его согласия или одобрения. В районе его тоже уважали. Многие даже заискивали. Председатель крупного колхоза, у руководства в почете. А сейчас все, решительно все изменилось. И почему? Неужели два-три каких-то паршивых бычка или десяток гусей дороже Степана Корягина? На работу он не ходил, с людьми не встречался. Лишь немногословный разговор с дочерью да мысли, тяжелые, мрачные, — вот и все, чем жил он все это время.

О дочери Корягин думал сейчас особенно много. Она была очень внимательна к нему, понимая его состояние. Но поставила твердое условие — не пить. «Иначе уйду». И сказала это так твердо, так решительно, что Корягин понял — дочь не шутит. Ее бледное лицо с синими полукружиями под глазами, апатичность и вялость в разговоре, в движениях все больше и больше беспокоили Степана Кирилловича. Он понимал, что причин для такого состояния у Зины достаточно. «Переживает за меня, сохнет по своему Крылову…» В глубине души Корягин постепенно приходил к выводу, что ему уже не переломить характера Зины и, пожалуй, не следует так упорно мешать ей строить свою жизнь. Но все это было только в мыслях и пока где-то очень глубоко.

Приход Толи Рощина сначала удивил и озадачил Корягина, а потом обрадовал. В душе робким огоньком затеплилась далекая, неясная надежда.

— Так какое же у тебя, Рощин, дело ко мне? — усевшись за стол и широко расставив локти, спросил Корягин.

— Дело, Степан Кириллович, вот какое. Снаряжаем мы комсомольский отряд в Шарью, в Костромскую область, на заготовку леса. Большую лесосеку району дали. Триста человек едет. Нужен нам в этот отряд начальник, человек, хорошо знающий лес, работу в лесу, ну, хозяин настоящий. А вы ведь на лесозаготовках-то работали, и немало.

— Пришлось, пришлось. Это верно. И Шарью знаем, и Мантурово, и многие другие места.

Зина, хозяйничая, расспрашивала Толю о районных новостях, а он в свою очередь интересовался, как дела в Алешине. Степан Кириллович слушал их разговор молча. Потом, натянуто улыбнувшись, проговорил:

— Ты расскажи, секретарь, кто надоумил-то тебя, чтобы меня, значит, в лес загнать?

— Почему загнать? Странно вы говорите.

— В лес? В какой лес? Зачем? — Зина насторожилась. Анатолий рассказал ей об отряде и об их предложении Степану Кирилловичу.

— Это же очень хорошо, папа. Честное слово, хорошо.

— В лес-то? Да уж чего лучше. Природа, воздух, снега…

Толя говорил возбужденно, громко, усиленно жестикулируя:

— А знаете, кто нам вас посоветовал? Вася Крылов. Степан Кириллович, говорит, лес знает, как никто. Если он согласится, лучшей кандидатуры не найти. Поговорил я с Кургановым Михаилом Сергеевичем, он тоже поддерживает. «У меня, — говорит, — возражений нет. Мы никому не мстим, у нас каждый, если захочет исправиться, — может. Передай, — говорит, — товарищу Корягину мой совет: пусть всесторонне обдумает это предложение…»

Степан Кириллович внимательно слушал оживленный торопливый говорок Толи и думал над его словами. «Поработать пару-тройку месяцев в лесу, конечно, можно. А если как следует подготовиться, то можно нос кое-кому утереть, показать, что умеет Корягин».

Он спросил глуховато:

— Так, значит, Крылов предложил?

— Крылов, Крылов.

— А сам не пришел уговаривать. Гайка, выходит, слаба. А тоже, в зятья собирается.

Толя только этого и ждал. Он зачастил:

— Хорошо, что вы вспомнили об этом, Степан Кириллович. Правда, я не собирался говорить на эту сугубо личную тему, но раз мы с вами беседуем тэт-а-тэт, то есть сугубо откровенно и доверительно, то скажу вам прямо: надо вам пересмотреть этот вопрос.

— Какой вопрос?

— Ну, о товарище Крылове. В смысле, так сказать, вступления в родственные отношения с вами.

— Почему же пересмотреть?

— Ну как это — почему? Парень он хороший — раз. Любят с Зиной друг друга — два. Тянули вы этот вопрос достаточно — три. И четвертое — многие из-за этого обстоятельства считают вас, ну… не будем произносить резкостей. Я-то, конечно, понимаю, что все это не так. Но знаете, на каждый роток не накинешь платок. Говорят об этом в районе? Говорят. И скажем прямо, плохо говорят. Товарищ Курганов наказал мне — скажи, говорит, Корягину, хватит ему за худой славой гоняться. Мужик вроде умный, так пусть по-умному и поступает…

Корягин жадно ловил каждое слово Толи, от них спокойнее и теплее становилось на сердце. Сознание, что там, в Приозерске, помнят о нем, не забыли, утешало, в голове нет-нет да и мелькали мысли, что, может, не все потеряно.

Толя спросил:

— Так как же, Степан Кириллович, вняли вы моим сигналам? Уяснили?

— Внял и уяснил.

— Ну, а конкретнее?

— А что — конкретнее? Насчет лесу — подумаю. Ну, а что до Крылова, то не сват же ты, а секретарь комсомола.

— Степан Кириллович! Секретарю райкома комсомола еще и не то приходится делать. А сват я, если хотите, самый настоящий. У вас товар, а у меня купец. — И, сказав это, Толя торопливо сел под матицу — поперечную балку потолка. Слышал, что именно так поступают сваты.

Корягин сумрачно ухмыльнулся.

— Ты это брось. Ты не шути таким делом. — И совсем посерьезнев, добавил: — Об этом с самим женихом разговор будет.

— Когда? Сегодня можно?

— Зачем так торопко? Не пожар, и до завтра терпит.

— Хорошо. Вы правы. В таких делах спешка ни к чему, но промедление, между прочим, тоже.

— Пусть завтра заглянет…

Рощин с трудом скрывал свою радость. Шутка ли, такое дело завершить? «А ведь ты, Рощин, парень не промах», — мысленно похвалил себя Толя и покровительственно проговорил:

— Степан Кириллович, вы очень разумно поступаете. Я знал, что вы в основном сознательная личность.

В избу с ведрами воды вернулась Зина. Степан Кириллович с насмешливой улыбкой обратился к ней:

— Ну, дочь, тут такие дела, что ты и представить не можешь. Комсомольский секретарь не только меня, оказывается, сватать пришел, а и тебя тоже.

Зина, возясь с ведрами, спросила спокойно:

— Что, в лес? Я с удовольствием.

— Э, милая, лес само собой, тут дело посерьезнее.

Зина вышла из-за занавески, удивленно посмотрела на отца и Толю.

— Что-то не понимаю.

— Ну что же тут не понимать? Сватает тебя. За Крылова все болеют, все меня, деспота, уговаривают и убеждают. Боюсь, не выдержу. Смотри, секретарь районного комсомола приехал. Так дело и до самого Курганова дойдет.

— Вполне возможная вещь, — вставил свое слово Толя. — Если понадобится, приедет и Михаил Сергеевич. Он у нас такой.

— Видишь, дочь, что делается? Придется поразмыслить.

Зина не смутилась. То ли с мороза, то ли из-за происшедшего разговора лицо ее зарделось, глаза блеснули гневом.

— Все хорошо, только одно забыли — меня спросить. А не мешало бы.

Сказав это, девушка, не оглядываясь, вышла в сени. Толя что-то говорил ей вслед, хотел вернуть, но Степан Кириллович остановил его:

— Не надо, пусть пошумит. — И, вздохнув, добавил: — Ломоть отрезанный. Факт…

Вернулся Толя Рощин домой к Крылову часов в одиннадцать вечера. Был он явно навеселе, говорил много и бестолково.

— Ну, Василь, иди завтра к Корягину. Все улажено. — Потом без всякого перехода объявил: — А завтра с утра как встану, так сразу объяснительную записку писать буду. Ох и попадет же мне от Михаила Сергеевича. Подумать страшно. И правильно. Безобразие какое: секретарь районного комитета комсомола — и так налимонился. Всыплют, конечно. И правильно сделают. Ну, а что мне было делать? Ужас, как мне пришлось биться с этим самым Корягиным. Это же типичный отсталый элемент, типичный пережиток. Ну да ладно. Будем спать. Утро вечера мудренее. С утра сразу сяду за объяснение… Михаилу Сергеевичу…

Глава 25 В БЕРЕЗОВКУ ПРИЕЗЖАЕТ АГРОНОМ

Недели через две после того, как Озерова избрали председателем колхоза, Макар Фомич, изрядно побродив вместе с ним по фермам и складам, сказал:

— Хозяйство теперь у нас такое, что без ученой головы не обойтись.

— О чем вы, Макар Фомич?

— Об агрономе. Агроном нам нужен. Серьезный, умный, деловой агроном.

— Ого, сколько требований. А где же мы такого возьмем? Может, пока обойдемся?

— Как же мы обойдемся при пяти-то бригадах?

Николай понимал, что агроном действительно нужен, но знал, как туго в районе с агротехническими работниками, и решил про себя, что первый год будет пользоваться помощью зональных специалистов и работников МТС. Была при этом и такая мысль, что отсутствие постоянного работника заставит и его самого глубже влезть в агротехнику.

— И я, — продолжал Макар Фомич, — имею кандидатуру: Нину Семеновну Родникову. Она наша, березовская, земли наши и хозяйство хорошо знает. Мы давно уже ставили этот вопрос перед районом. Что-то молчат. Толковал я с ней. Думаю, уговорить можно. Да и то, агроном она, чего ей с комсомольцами возиться? Ее дело землю холить.

— Ну, Фомич, слышали бы тебя комсомольцы.

— Ничего бы не сказали. Каждый свое дело должен делать. Родникову учили хлеб растить. Вот и пусть растит. На днях она приезжает с семинара-то. Самая пора в райкоме и везде, где надо, обговорить. Вы же поймите, без агронома нам больше никак невозможно.

Все оказалось проще, чем предполагал Озеров. Курганов твердо проводил линию на укрепление колхозов знающими людьми, и Родникову было решено отпустить на работу по специальности.

Прошло еще две недели, и вот Нина Родникова в Березовке. Когда она, подъехав к крыльцу, проворно выскочила из кошевки, кто-то из правленцев, посмотрев в окно, заметил:

— Ну, дождались агронома… Детский сад прибыл.

И в самом деле, все у Нины было какое-то маленькое и «невсамделишное», как часто говорили ей ребята. Маленький нос, маленькие руки в голубых рукавичках, почти детские валенки.

— Зря, зря вы так, — нахмурился Макар Фомич. — Нина Семеновна знающий человек. С отличием академию-то окончила.

Николай встретил Нину скуповатой улыбкой. Хоть и вместе, почти под одной крышей работали они, а знали друг друга плохо, встречались только на бюро райкома или активах. И оба поэтому сейчас чувствовали себя как-то неловко, скованно.

— Значит, к нам? — проговорил Николай. — Это хорошо. Очень хорошо.

— Да. Одним словом, «дым отечества нам сладок и приятен».

— Ну что же, раз так, будем работать. Макар Фомич, вы уж, пожалуйста, проявите заботу о товарище, устройте с жильем и вообще…

Нина рассмеялась.

— Да вы, товарищ Озеров, не беспокойтесь. Я ведь здесь человек свой. У меня тут даже собственный дом имеется, если, конечно, он за мое отсутствие не развалился.

— Нет, нет. Цел. Соседи присматривают, — успокоил ее Макар Фомич.

…Свою деятельность Нина Родникова начала со знакомства с производственным планом на новый сельскохозяйственный год, спущенный колхозу. План этот очень озадачил Озерова и всех правленцев. Родниковой Николай рассказал об этом сразу и просил поскорее влезть в дела, чтобы принять участие в предстоящем обсуждении вопроса на правлении. Дал ей свои заметки к этому плану, и Нине пришлось убедиться, что замечания подготовлены со знанием дела. Здесь все или почти все было учтено — и структура посевных площадей, и чередование культур, и пары. Новые культуры тоже не забыты. Против овса товарищи правильно восстают — безусловно, невыгодная культура на наших землях. А вот против льна они воевать хотят зря. Кое-что подкорректировать придется. Кукурузу почему-то размещают на полях около дальних оврагов. Там же северные склоны. За овощи берутся робко. Ну что такое пять гектаров капусты? Ну и еще кое-что… Но то, что товарищи, и в частности председатель, в хозяйстве понимают толк, порадовало Нину.

Не обошлось без споров между агрономом и руководителями колхоза.

— Вы, Нина Семеновна, очень уж круто забираете. Нельзя вот так, с бухты-барахты играть цифрами. Шутка сказать, кукурузы пятнадцать гектаров, капусты — десять, весь картофель на квадратно-гнездовой способ. Это, знаете ли, фантазией попахивает.

— Ну тогда довольствуйтесь планами райзо. Так будет гораздо легче.

— Нет. Это тоже не годится.

Макар Фомич со вздохом произнес:

— Я вам одно скажу, как бы мы ни мудрили, а заготовки нам сверстают по старому плану.

Нина задорно возразила:

— А вот с этим уж никак соглашаться нельзя. Дело хоть и трудное, но кое-какая возможность скорректировать план у района есть.

— Будем воевать, конечно, — согласился Озеров. — Но нам надо самим все просчитать и взвесить. В каждой бригаде обсудить предполагаемые изменения плана.

Дня через два Родникова поехала во вторую бригаду к Уханову. Он долго и терпеливо объяснял все, что ее интересовало о полях, севообороте, луговых покосных угодьях, показывал карты. Во всем его разговоре сквозила одна мысль — у них все правильно и разумно. Поэтому правлению колхоза нечего беспокоиться за вторую бригаду, не надо ничего ни ломать, ни изменять.

— Ну, а как же быть с кукурузой? С капустой опять же? — спрашивала Нина.

Уханов пожал плечами.

— Надо поискать другие возможности. Мы — объединенный колхоз. Теперь такие проблемы решать легче.

Нина возвратилась в Березовку полная тревоги. «Ведь если коммунист Уханов так рассуждает, — думала она, — что же нам тогда требовать от беспартийных? Укрупнились пока на бумаге. А на деле все врозь живут — бригадами, будто на хуторах».

В правлении она сразу же рассказала обо всем Николаю. Вид у нее был растерянный. Озеров, заметив это, улыбнулся.

— Ну не надо так мрачно смотреть на вещи, Нина Семеновна. Все утрясется. И вот вам наглядный пример. Вы, верно, знаете, что до сих пор у нас не закончено сведение стада. Третья и четвертая бригады отказались гнать своих коров на ферму в Громово. Доярки заартачились, шум подняли: с какой стати, дескать, мы своих буренок соседям отдадим? Заведующий фермой ко мне: «Как быть?» А я говорю: «Не спешите, пусть женщины поостынут». А потом поручил бригадирам свести их самих в Громово, чтобы они ферму посмотрели. А ферма там у нас получилась не плохая, — с гордостью заметил Николай. — Да и рацион, какой даем коровам, пусть посмотрят. Мы жом из Приозерска возим, и концентраты есть, — опять с чуть заметной ноткой гордости сказал он. — Ну, бригадиры так и сделали.

— Ну и что же? Как доярки? — заинтересованно спросила Нина.

— Вернулись к себе, отвязали своих буренок да скоренько их в Громово. «Что, — говорят, — они хуже громовских, что ли? Громовские-то вон концентраты жуют, со смаком трескают. Это же, — говорят, — безобразие, что нам не объяснили, как дело обстоит».

Но рассказ Нины об Уханове Николая озадачил.

— Нам надо поскорее партийную организацию создавать, вот что. У нас уже семь коммунистов да комсомольцев десять…

А через несколько дней произошло еще одно событие. Приехал Хазаров — бригадир пятой, самой отдаленной бригады — из Рубцова. Был он взволнован, рассказывал путано и сбивчиво.

— Собрались, понимаете, в бывшем правлении и говорят — не желаем. Не желаем, и все тут. Езжай и скажи начальству…

Из расспросов выяснилось, что колхозники пятой бригады раздумали быть в объединенном колхозе. И причина была пустяковая. Начали возить от соседа — Василия Васильевича Морозова семенной картофель. Людей на вывозку картофеля послали из Рубцова, а складывать семена решили в Березовке — здесь были хорошие хранилища.

«Ну вот, мы, значит, картошку для березовцев возим», — обиделись рубцовцы. А тут еще Родникова заявила, что все рубцовские угодья по Славянке будут заняты под капусту. «Это что же, значит, все лето, не разгибаясь, торчать на этой капусте придется? — шумели женщины. — Одним словом, не хотим в объединенном колхозе быть, и все тут».

Николай и Макар Фомич вместе с Хазаровым поехали в Рубцово. Собрали людей, протолковали целый вечер. Успокоили.

На следующий день Озеров позвонил в райком. Курганова на месте не оказалось. Тогда он переключился на Гаранина и накинулся на него:

— Я не Юлий Цезарь, чтобы делать сразу сто дел. Пять бригад, сотни людей, а я один. Что вы, товарищи, в самом деле?

— То, что ты не Юлий Цезарь, я примерно догадываюсь, — согласился Гаранин, — а вот почему на меня кричишь — понять не могу.

— Да разве я кричу? Разве так кричат? Ты приезжай к нам, я свезу тебя в Рубцово, вот тогда ты узнаешь, как кричат.

Гаранин взмолился:

— Озеров, скажи, что ты, наконец, хочешь?

— Партийную организацию надо создавать. Почему тянете?

Гаранин прокричал в трубку:

— Ты прав, подзатянули мы это дело. Поправим. Позвоню тебе завтра.

Вечером Гаранин рассказал Курганову о звонке Озерова. Михаил Сергеевич распушил его в пух и прах.

— Это же действительно безобразие. Колхозы уже два месяца живут объединенными хозяйствами, а партячейки до сих пор не созданы.

— Решили тщательно посмотреть людей, кадры. Секретарь партийной организации такого колхоза — дело ответственное. Не шутка. Со всеми знакомимся лично. Или Виктор Викторович, или я. Человек десять уже просмотрели.

Курганов взялся за голову.

— Гаранин, — взмолился он. — Неужели ты не понимаешь, что это самый махровый бюрократизм? Да ведь сейчас, когда укрупненные колхозы начинают свои первые шаги, партийные организации им нужны, как мать ребенку? Ну что молчите, спорьте, доказывайте, возражайте!

— Не могу.

— Почему?

— Потому, что вы правы. Подзатянули мы это дело. Надо поправлять.

Глава 26 ДОБРОЕ НАЧАЛО — НЕ БЕЗ КОНЦА

Озеров постепенно свыкался со своим горем. Оно еще больше обострило и без того постоянно жившую в нем тягу к людям. Его тянуло в молодежный круг, хотелось повеселиться вместе с ребятами и девушками, спеть песню. Молодежь вначале стеснялась председателя, а потом привыкла, убедившись, что Озеров, оказывается, и запевала, и поплясать не прочь, да и гармонист такой, что поискать…

А Николай, глядя на молодые веселые лица, любуясь ими, по-настоящему отдыхал.

В один из таких вечеров Николай заметил среди молодежи Нину Родникову. Она стояла в окружении девчат и о чем-то оживленно с ними переговаривалась. Вдруг он с удивлением подметил, что ребята исподволь любуются Ниной. Невольно он посмотрел на нее их глазами, как раньше никогда не смотрел на своего агронома. Посмотрел и увидел, что у нее стройная, подтянутая фигура. Одета скромно — белая блузка и серая в складку юбка. Милая приветливая улыбка. На пышной, с бронзовым отливом волне волос голубеет небрежно наброшенная легкая косынка. Чувствовала она себя здесь просто, свободно. Шутила, смеялась.

— Агроном-то наш, оказывается, вон какая, — удивленно заметил Николай, обращаясь к стоявшим рядом с ним девушкам.

— Какая такая? — игриво переспросила одна из них.

— Веселая, компанейская.

— Вас, может, познакомить?

— А мы знакомы.

— То-то я вижу, как вы глазами-то по ней стреляете.

— Ну и фантазерка вы, — смущенно и сердито проворчал Николай и отошел от разбитной собеседницы.

— Ну вот, обиделся председатель. А на что? Ведь приглянулась ему Нина Семеновна, — тараторила девушка с подругами.

— Да ты в своем уме? У него жена в Москве.

— Какая она жена, если с мужем не поехала? Только званье, что жена…

— Брось ты ерунду говорить, — возразили девушке. Здесь стояло несколько молодух, недавно вышедших замуж. Они с подчеркнутой серьезностью рассуждали о семейных делах и, конечно, не преминули стать на сторону законной жены, утвердить нерушимость семейных уз.

Придя домой, Озеров долго стоял у окна. С улицы доносились ночные шумы деревни — отдаленные голоса молодежи, скрип снега под шагами, несколько аккордов гармошки, чей-то приглушенный смех.

Николай думал о себе, о своей жизни. Было грустно и одиноко. И будто отвечая его мыслям, сначала чуть слышно, а потом все явственнее и громче стала доноситься с улицы его любимая песня:

Запевал чистый девичий голос, запевал с чувством, трепетно, душевно. Несколько девушек слаженно подхватили песню, и она неторопливо, спокойно поплыла над деревней.

Через несколько дней Николаю и Нине пришлось вместе ехать в Приозерск на пленум райкома партии. Выехали пораньше, чтобы успеть сделать в городе кое-какие дела. Нине надо было встретиться с Ключаревым по поводу удобрений, повидать районного зоотехника. Озерову — зайти в райторготдел, в банк. И все это успеть до начала заседания пленума, иначе потом, когда он кончится, у районных работников будет уйма людей, и к ним не пробьешься.

Дорога пошла через поля соседа — колхоза «Луч», где председательствовал Морозов. На широких открытых снежных равнинах темнели, словно гигантские шахматы, деревянные щиты, сбитые из досок и жердей. На полях поменьше, которые перемежались перелесками, ветрам противостояли высокие снежные валы. Озеров с завистью проговорил:

— Берегут снежок, здесь хлебец будет.

И, повернувшись к Нине, увидел, что она так же одобрительно смотрит на зимнее хозяйство соседа.

— А мы с вами пока снегозадержание только начинаем.

— Ничего, и мы успевать будем, — убежденно проговорила она. — Народ у нас до работы охочий, коль увидят, что труд не зря пропадает, — горы свернет.

И пошел разговор то спокойный, то торопливый про дела колхоза. Они были первой и главной мыслью у обоих.

Как только Николай вошел в здание райкома, в коридоре встретил Гаранина. Тот отвел его в сторону и заговорил:

— Дал нам хозяин духу из-за твоего звонка.

Озеров стал оправдываться.

— Да ничего, — прервал его Гаранин. — Пошло на пользу. Ты не стесняйся, звони.

В зале Николай хотел сесть с Ниной рядом, но не удалось — ее обступили комсомольцы, а самого сразу затормошили знакомые председатели, работники газеты. У всех был один вопрос:

— Ну как?

И Озеров всем так же немногословно отвечал:

— Ничего. Дышим.

В перерыв Николай подошел к Нине, спросил, где ее завтра найти. Она назвала адрес. Хотел спросить, что делает после пленума, но не решился. Он долго бродил по тихим, заснеженным улицам Приозерска, зашел в Дом культуры в надежде увидеть девушку, но так и не встретил.

Когда ехали обратно, он сказал ей об этом.

— Ну? И мне хотелось в кино сходить. Да одной как-то было неловко. А подружки мои, как нарочно, обе в командировке.

Эта поездка растопила тот непонятный холодок отчужденности, что был между Озеровым и Ниной с момента ее приезда в Березовку.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Колхоз «Рассвет» в деревне Дубки был не просто отсталый и слабый. В нем, как в зеркале, отражались многие беды, типичные для других артелей Приозерья, происходившие от косности, рутины, неверия в свои силы — всего того, что так бурно ненавидел Курганов.

Сколько усилий было положено, чтобы разъяснить рассветовцам, как важно укрупнение, особенно для них. Но Дубки стояли на своем — не хотим, не желаем. Наконец Курганов решил оставить их в покое, не докучать советами. Но тогда забеспокоились сами Дубки. Вот уже неделя, другая, месяц, а из района никто не едет. Что бы это значило?

Председатель «Рассвета» Степан Лепешкин взволновался не на шутку. По всему было видно, что объединение в районе заканчивалось, а к ним в Дубки никто ни ногой.

— Пожалуй, зря мы того… долгонько торговались…

Правленцы молча согласились.

— Действительно, пожалуй, зря куражились. Надо решаться. Нельзя жить на отшибе… Да и правильное это предложение, если разобраться как следует…

А Курганов, словно он находился тут, в этой небольшой комнатушке правления, и все видел, позвонил в правление именно в тот момент. Позвонил и стал выспрашивать Лепешкина, чем занимаются, как готовятся к весне. Степан отвечал не спеша, ничуть не выдавая своего настроения, но сам ждал главного вопроса. А Курганов все его не задавал. Тогда Лепешкин решил начать этот разговор сам. Ободренный взглядами правленцев, он спросил:

— Как с объединением, Михаил Сергеевич? Идут дела?

Курганов секунду помолчал, а потом ответил:

— Объединение закончили.

— Как закончили? А мы?

— Но вы же не хотите? — голос секретаря райкома, как показалось Лепешкину, набух смешинкой.

— То есть как? Мы хотели прикинуть, что и как, но чтобы категорически — этого не было…

— Ну вот и прикидывайте. Не возражаем. Мы тут даже подумали вот о чем — пусть останутся Дубки как есть, не будем их трогать. Как наглядный образец пережитого этапа в колхозной жизни.

— Значит, как экспонат в музее? Как отсталый элемент? Да? Спасибо, Михаил Сергеевич. Мы просим прислать уполномоченного. Народ Дубков требует представителя партии. Вы слышите меня, товарищ секретарь?

Курганов улыбнулся и озабоченно вздохнул:

— Ладно. Раз народ требует — деваться некуда.

В Дубки послали Толю Рощина. Едучи сюда, он, по совести говоря, трусил отчаянно. Шутка ли, в самый упорный, самый отсталый колхоз послали. Объединять. Курганов так и сказал: «Посылаем тебя, Анатолий, завершать дела по объединению. К самым упорным едешь…»

К поездке в Дубки Толя готовился целую ночь. Запасся самыми разнообразными данными. Составил конспект обстоятельного, исключительно убедительного доклада. Всю дорогу, пока трясся в санях до Дубков, тренировался, давал отпор разным несознательным элементам, приводил яркие доводы в пользу крупного хозяйства.

На собрании, когда Степан Лепешкин предоставил Толе слово, он внимательно поглядел на сидящих перед ним колхозников. Где-то он читал, что опытные ораторы отыскивали в аудитории наиболее сомневающихся и старались своим красноречием убедить прежде всего их. Так сделал и Толя. Он остановил свой взгляд на пожилом колхознике с перевязанной щекой. «Ох, этот особенно воинственно настроен», — подумал Толя и стал искать следующего своего противника. Им оказалась хмурая молодая колхозница с черными пушистыми бровями. Она по какому-то поводу так осадила своего соседа, что тот быстро замолчал, и даже чуток отодвинулся от нее. «Эта, конечно, тоже против», — подумал Толя и, сверля взглядом то одного, то другого предполагаемого оппонента, начал свой доклад.

Сначала он обрисовал общемировые проблемы, рассказал о происках американского империализма, обрисовал ход военных действий в Корее. Основательно досталось и Трумэну и генералу Макартуру. Толя без труда доказал, что этот так называемый деятель является попросту марионеткой в ловких руках Моргана и Рокфеллера. Говорил Толя увлеченно, взволнованно. У многих женщин, когда Толя читал строчки из обращения Конгресса сторонников мира, даже блеснули слезы.

Жители Дубков, идя сегодня на собрание, совсем не рассчитывали попасть на такую подробную лекцию о международных делах. А хороших лекций у них не было уже давно, и потому слушали Толю внимательно.

Посмотрев на часы, Толя ужаснулся: неужели он говорит уже час? Лепешкин, заметив его беспокойство, стал успокаивать:

— Ничего, ничего, шпарь дальше. Громи ее, мировую буржуазию. У нас это любят.

И хотя сказано было не без иронии, никто не засмеялся, а Толя продолжал доклад. Но теперь он уже следил за временем и скоро перешел на внутренние проблемы. К концу доклада добрался и до Дубков.

— И вот, товарищи, — звенел его голос, — если учесть международную и внутреннюю обстановку, странным выглядит позиция некоторых отсталых элементов, не желающих внять голосу разума, не понимающих своей же собственной пользы… Ведь что значит укрупнение колхозов? Это в данный момент важнейшее мероприятие и путь, прямой путь к укреплению колхозного хозяйства. И только люди, не желающие видеть всю прогрессивность этих мероприятий, могут ставить нам палки в колеса. Но мы вынем эти палки, товарищи, вынем и отбросим в сторону…

Толя долго еще говорил в том же духе, затем, остановившись, вздохнул, налил стакан воды из графина, выпил его и закончил так:

— Я уверен, что активисты Дубков не дадут отсталым элементам взять верх, не дадут остановить движение «Рассвета» вперед и примут сегодня правильное, я бы сказал, единственно правильное, решение. А именно — объединение.

Говоря это, Толя вновь пристально посмотрел на пожилого колхозника с перевязанной щекой. Тот сидел, закрыв глаза, и чуть покачивал головой. «Видимо, речь готовит, — подумал Толя. — Ну давай, давай, послушаем, что вы такое скажете». Женщина с пушистыми бровями почему-то шепталась со своим соседом и улыбалась. «А эта, видимо, консультируется. Ну, что же, послушаем и вас, гражданка». Но гражданка с пушистыми бровями вдруг встала и, все так же улыбаясь, обратилась к Толе с вопросом:

— Расскажите, пожалуйста, товарищ лектор, что такое делается в ООН. Очень нас это интересует. Что-то там все заседают, заседают, а что решают-то?

Затем послышались и другие вопросы — все в том же духе. Мужчину с завязанной щекой, оказывается, интересовал вопрос о международном экономическом совещании: что оно может решить, будет ли от него толк? Сосед, сидевший рядом с ним, просил подробнее осветить положение в Египте, кто-то хотел услышать, что произошло в Италии с рекой По и как велико наводнение?

Толя осветил эти проблемы тщательнейшим образом. Но тех вопросов, что ждал Толя, по которым у него было припасено столько основательных доводов и аргументов, этих вопросов все не было. Толя, нагнувшись к Лепешкину, тихо, приглушенным голосом спросил:

— В чем дело?

— Это вы насчет чего?

— Да по объединению. Пусть высказываются.

Лепешкин также шепотом, приглушенно объяснил:

— Да нет, мы уже того… все обсудили. И у соседей побывали. Они тоже согласные.

— Эт-то как же? Почему? Зачем же тогда собрание?

— Как зачем? — шипел в ответ Лепешкин. — Юридически оформить надо? Надо. А насчет разъяснения — вы же очень здорово все разъяснили.

— Что это вы шепчетесь? На миру секретов не бывает, — раздались голоса со скамеек.

Лепешкин поднялся.

— Товарищ Рощин интересуется насчет объединения. Как мы смотрим на этот вопрос?

Кто-то обиженно заметил:

— А Дубки в последних никогда не ходили.

— Вы, товарищ Рощин, между прочим, имейте в виду, что Дубки — это не просто так, деревенька. Мы, между прочим, по урожайности капусты в первой пятерке по области были.

— А удойность? Много ли в районе было ферм с тремя тысячами литров молока на корову?

— Одно только плохо у нас, — это сказала та самая — С пушистыми бровями, — что все это было да быльем поросло…

На эту реплику ответило сразу несколько голосов:

— Ну и что? Не только у нас быльем-то поросло. Выше головы не прыгнешь. Легко упасть, а подняться-то попробуй…

— Надо не охать, а подыматься.

— И то верно.

Словесная перепалка длилась долго. Толя начал беспокоиться, как бы эти споры не погасили возникший энтузиазм, но Лепешкин его успокоил:

— Все будет в ажуре.

За объединение с соседями Дубки проголосовали единогласно…

Толя Рощин встал и торжественно произнес:

— Поздравляю вас, товарищи рассветовцы. Данным, в известной степени историческим собранием заканчивается работа по укрупнению колхозов Приозерья. Следовательно, вы завершили переход нашего района на новый этап жизни колхозной деревни.

И он помчался в сельский Совет звонить Курганову.

Курганов после разговора с Толей долго молча ходил по кабинету и все думал об этом звонке. Он ясно представлял себе Дубки — маленькую деревушку с кургузыми, притулившимися к ветлам домиками, узенькую, занесенную снегом улицу, Степана Лепешкина, лохматого, вечно небритого, всегда спешащего и занятого, но чем-то симпатичного Курганову. «Будем выводить в люди Дубки». Михаилу Сергеевичу припомнились некоторые передовые колхозы, как «Борец» под Бронницами, «Победа» под Дмитровом. Нормальные улицы с новыми избами и коттеджами, с палисадниками, забитыми золотыми шарами и сиренью, современные хозяйственные постройки из белого силикатного кирпича… Будут, будут и Дубки жить по-людски.

Курганов позвонил в гараж, быстро оделся и вышел на улицу.

— Бензин в баке есть? — спросил он Костю.

— Не бедствуем.

— Тогда поехали.

Удивительно разнилась между собой вечерняя жизнь деревень. В одной — полные окна света, говорливые, веселые стайки молодежи на улицах, в других — гнетущая тишина, тусклые и подслеповатые огоньки в окнах. И все это зависело от одного — от состояния дел в том или ином колхозе.

Вот и Болотово. Оно возникло неожиданно, сразу за перелеском. Деревня уже, видимо, спала, хотя еще было не поздно. Не светилось ни одно окно, не было слышно ни одного голоса. Курганов посмотрел на часы. Стрелки мерцали на восьми.

— Да, — тихо проговорил он, — рановато спать ложатся болотовцы.

— А что же им делать, Михаил Сергеевич? Керосин жалеют.

— Вот то-то и оно, что керосин. А ведь пора бы уж вроде и без него обходиться.

— Конечно, пора.

Дома сонно жались друг к другу, прятались за высокими палисадниками, будто стыдясь своего неказистого вида. Недалеко от Болотова им встретилась большая группа молодежи. Ребята и девушки шли, тихо о чем-то переговариваясь.

— Что так притихли? — спросил Курганов, обращаясь к девчатам, стайкой окружившим машину.

— Устали, Михаил Сергеевич.

— Ого! Узнали, смотрите, какие востроглазые.

— Ну, а как же? Милого узнают по походке, а начальство по машине.

Подошла группа юношей. Узнав Курганова, они тоже вступили в разговор.

— Нет, вы нам объясните, товарищ Курганов, почему у нас такое несоответствие? Приходим, понимаете, в Алешино. Сеанс уже идет. Ну что тут сделаешь? Смотрим. Со средины. Ну посудите сами, разве можно чего понять разумному существу? После сеанса просим показать начало. А механик — жила. Если, говорит, все деревни будут ходить в кино, когда им вздумается, то я должен буду крутить свою технику до утра.

— Так и не показал?

— Нет, зачем же, — с гордостью возразил паренек. — Показал, но пришлось поговорить крупно. Пришлось объяснить товарищу значение кино как самого массового из искусств… Одним словом, просьба к вам, Михаил Сергеевич. Подтяните киношников, плохо работают.

— Хорошо, подтянем. Но опаздывать в кино все же не следует.

— Мы понимаем. Но ведь десять километров. На своих двоих…

— Пора бы уж болотовцам и свое кино иметь.

Раздалось сразу несколько голосов.

— Конечно, кто бы возражал. Да ведь финансы поют романсы. В этом вся загвоздка.

— Ну это дело поправимое. Тем более теперь, когда вы объединенный, мощный колхоз. Теперь дело должно пойти.

— Должно бы, да вопрос — скоро ли?

— А это уж от вас зависит. Помните у Некрасова: «Воля и труд человека дивные дивы творят». Чудесные слова. Верно? Вот так. Ну, а притихли-то вы зря. Песню, песню давайте, иначе во всем районе расскажу, какая квелая молодежь в Болотове, даже петь не умеют.

— За песнями у нас дело не станет, — задорно ответила девушка, что первая заговорила с Кургановым.

Попрощавшись с девушками и ребятами, Курганов сел в машину.

Ехали молча. Михаил Сергеевич машинально следил за узкой серебристой полосой света, бегущей впереди машины, но не видел ни этой полосы, вообще ничего вокруг. Мысли были поглощены событиями последних дней, звонком Рощина из Дубков, впечатлениями от болотовской, темной, глухой улицы, от встречи с ребятами на дороге. Нельзя же и дальше так жить людям, как живут в Дубках или в этом Болотове. Они должны, имеют право жить иначе, по-другому. Только как это сделать? И сделать быстрее?

Мысли вновь вернулись к выступлениям некоторых колхозных вожаков, опубликованным в московских и некоторых центральных газетах. Они поднимали вопрос о слиянии мелких деревень, переустройстве колхозных сел. Может, и нам заняться этим? Но для Приозерья, где колхозы находились в особенно плачевном состоянии, эта идея даже самому Курганову сначала показалась несбыточным и каким-то недосягаемо далеким. Мысль эта, однако, не оставляла его, тревожила уже давно. И эта стремительная поездка по ночным деревням была предпринята под ее воздействием.

Курганов, видя, что шофер поворачивает с шоссе к дому, торопливо проговорил:

— В райком, Костя, в райком.

— Так ведь ночь же, Михаил Сергеевич.

— А мы на полчасика.

Ему хотелось сейчас, именно сейчас поговорить, посоветоваться с товарищами. Но, уже сняв трубку телефона, он вновь положил ее на рычаг. Нет, пока не надо…

Курганов был человеком увлекающимся, немного романтиком, но взнуздывать себя умел. Хоть и не очень легко это далось ему, но так он сделал сейчас. Рядом с радужными, захватывающими мыслями о крупных, красивых селах, сияющих яркими уютными огнями, возникали тревожные сомнения. Ведь только что прошло укрупнение, новые хозяйства еще не сложились. Люди пока не привыкли и к этому новшеству. Но тут же думалось и по-иному. «Ведь ломку-то полей, севооборотов да всего хозяйства мы все равно затеяли? И ломку основательную. Так не лучше ли делать сразу? Ведь разобщенные, мелкие села и деревни неизбежно будут сковывать нас, тянуть к старому». Вот так, споря сам с собой, приводя и взвешивая то один, то другой доводы, Михаил Сергеевич отправился домой.

Когда среди ночи Елена Павловна зашла в его комнату, Михаил Сергеевич стоял около окна, сосредоточенно вглядываясь в морозную мглу.

— Ты что это полуночничаешь? Люди скоро вставать будут, а ты бодрствуешь. Спать, спать немедленно.

— Ну ладно, ладно, не шуми. Спать так спать. Я человек дисциплинированный…

Глава 27 НЕЖЕЛАТЕЛЬНАЯ ВСТРЕЧА

Проводить партийное собрание в Березовку приехал Удачин. Он вошел в правление, потирая руки, шумно отряхиваясь от снега, и остановился у порога. Склонившись над столом, почти касаясь головами, сидели, рассматривая какие-то планы, Озеров и Родникова.

Он, разумеется, знал, что Родникова работает здесь, и сначала задумался: ехать или не ехать в «Зарю». Но потом высмеял себя: «Что это я, будто боюсь чего-то?» Глубоко, подспудно жила в нем и другая мысль — может прошла у Нины обида, может, и она думает о встрече, как и он? А Виктор Викторович думал об этом не раз и не два.

Здороваясь с Ниной, он пытливо посмотрел ей в глаза. Нина быстро отвела взгляд. Удачин, однако, хорошо заметил, как много в ее глазах неприкрытой досады от встречи с ним и ледяной и непреклонной отчужденности. Удачин снял и аккуратно повесил пальто, причесал волосы и, закурив папиросу, сел к столу.

— Над чем так усиленно трудитесь?

— Готовимся к собранию, — мрачно ответил Озеров и про себя подумал: «Что это они в райкоме-то? Ведь знают наши отношения. Неужели нельзя было прислать кого-нибудь другого?»

Но хотя Николай и ворчал про себя, той злости, которая была у него на Удачина раньше, уже не чувствовал. Велика, неистребима была у Озерова вера в хорошие свойства людей. Вот и сейчас он приказал себе: «Ладно, Озеров, спрячь свои обиды. Удачин приехал проводить собрание, ну и пусть проводит…»

— Вот посмотрите. — Николай придвинул Виктору Викторовичу бумаги, что они смотрели с Ниной. Удачин взял папку, прочел вслух:

— «Уточнения правления колхоза «Заря» к производственному плану на 1952 год». Так, так. Вы что же, и этот вопрос обсуждать хотите?

— Да, думаем.

— А стоит ли? Ведь собрание-то организационное? Может, по поводу плана специально соберетесь?

Озеров стал возражать:

— У нас все готово, и откладывать нет смысла.

— Ну, а если затянется первый вопрос?

— Выборы-то? Нет. Думаю, что нет. Люди у нас понимающие.

— Значит, обсуждаем оба вопроса?

— Да, давайте оба.

Виктору Викторовичу ничего не оставалось, как согласиться.

…Коммунисты пришли дружно. Не успел Виктор Викторович закончить телефонный разговор с Приозерском, решив предупредить, что задерживается, а люди уже были в сборе. Организационные дела заняли совсем немного времени. Партийным секретарем колхоза единодушно избрали Макара Фомича. Удачин напутствовал его:

— Ну, бери, Фомич, бразды правления в свои руки.

— Раз оказано такое доверие, то что же? — И Макар Фомич сел за стол.

— Теперь давайте, товарищи, потолкуем о наших хозяйственных делах. Слово председателю.

Николай оглядел собравшихся. Не много еще было коммунистов в «Заре» — всего семь человек. Но, глядя на этих людей, на их серьезные озабоченные лица, Озеров почувствовал себя увереннее и спокойнее.

— Объединились мы пока только на бумаге. А надо, чтобы мы все, все наши люди поняли это умом и сердцем. Ведь сопротивление некоторых бригад размещению новых культур, требование рубцовской бригады об отделении говорят о том, что нет еще у нас настоящего коллектива. Давайте думать, как нам сплотить, объединить наших людей. Без этого нечего и думать поправить наши дела. Я доложу вам сейчас наши изменения к плану колхоза. Но повторяю еще раз — все останется на бумаге, если не сумеем организовать людей… Вот наш агроном, — продолжал Озеров, — да и мы с Фомичом прикидывали и так и этак — нельзя нам соглашаться со спущенным планом. По старинке он составлен, без учета времени и условий. Зачем, например, нам столько овса? Родится он у нас плохо, культура невыгодная. Теперь лен. Я не специалист, но знаю — в наших краях он не очень хорошо родится. Это хорошо удается на севере и северо-западе. Три года он был у них в плане, и три года был провал с урожаем.

— Раньше лен здесь сеяли, — заметил Удачин.

Беда ответил:

— Давно это было, Виктор Викторович, очень давно. Когда мужики в домотканых штанах ходили.

— Но все-таки сеяли?

Нина заметила:

— Тут у нас небольшое разногласие. Я считаю, что ото льна нам не надо отказываться. Если его с умом растить — золотая культура.

Озеров возражать не стал:

— Ну хорошо. Это можно обсудить. Но все равно план надо перестраивать.

— Что вы предлагаете? Какие ваши-то наметки? — спросил Удачин.

— А наши наметки здесь. — И Николай показал на папку, что лежала перед Виктором Викторовичем.

— Наши планы, — несколько громче обычного проговорила Нина, — таковы: кукуруза — пятнадцать гектаров, капуста — десять, овес — уменьшить вдвое. Картофель — увеличить…

Удачин слушал ее и думал: «Уверенность-то какая. И задор».

Виктор Викторович мысленно ругал себя, что вызвался ехать на это собрание. Он видел, что руководители «Зари» в своих расчетах крепко держатся за землю и переубедить их будет нелегко. Поддерживать же Озерова у него не было никакого желания. Да и почему надо потакать им? Ведь у района план, утвержденный областью. И если каждый колхоз будет кроить спущенные ему задания так, как захочет, то что же будет? Чем район и область будут рассчитываться с государством?

— Все это, конечно, хорошо, — сказал он. — Только вы не учитываете одного важного обстоятельства. — И уже желчно закончил: — Одну «незначительную мелочь». Интересы государства.

Удачин и сам был не рад, что сказал это. Собрание вдруг загудело, людей будто подменили.

Говорили и Беда, и Уханов, и Хазаров, и колхозники, что до сих пор сидели молча. Коммунисты не просто выступали, не просто спорили, они предлагали, спрашивали… Один за другим сыпались вопросы:

— А если мы вместо овса посеем горох? И нам лучше, и государству. Он у нас здорово родится…

— Капусты сдадим не пятьсот центнеров, а, допустим, девятьсот — годится?

— Картофеля тоже вдвое больше. Плохо?

— Кто живет посевернее, пусть ленок растит, у кого овес родится — пусть овес сеют, а мы за них капустку…

Виктор Викторович, слушая эти вопросы, реплики, предложения, думал: «Распустили мы людей. При Баранове не то было: цыкнул бы — и все, и точка. А теперь? Попробуй. Товарищ Курганов такие турусы на колесах разведет…»

Он уже устал и думал о том, как бы поскорее закончить собрание. Ему вдруг все здесь сделалось чужим, ненужным. «Ну горох там, овес или вика? Какая мне разница? Чтобы кто-то вроде товарища Озерова или Курганова получил за меня, за мои труды и усилия славу, аплодисменты, одобрение начальства? К чертям. Пусть сеют, что велено». Он хотел сказать об этом резко, но раздумал и решил сделать иначе: поручить правлению еще раз все подсчитать и затем приехать в Приозерск.

— А вы нас там будете поддерживать? — прямо спросила Нина. Удачин, пожав плечами, суховато ответил:

— Гарантировать не могу, план сверстан и по району, и по области.

— Но переверстать его еще можно, Виктор Викторович. Уж поверьте…

После собрания, когда Удачин собирался уезжать, Макар Фомич предложил:

— А может, перекусить бы. Вам — на дорогу, нам — на сон грядущий. А?

Озеров и Удачин молчали.

Беда спросил:

— Ко мне пойдем или к вам?

Озеров пожал плечами:

— Пожалуйста, можно и ко мне.

— Пойдемте, Виктор Викторович. Он как-то накормил меня довольно вкусной жареной колбасой.

Виктор Викторович, подумав немного и взглянув на часы, согласился.

— Колбаса — самое популярное блюдо у свободного мужского населения, — проговорил Озеров.

— Это как — свободного? От чего и от кого? — спросил Удачин.

— От милых женских рук, — ответил Николай.

Удачин промолчал. Когда же вошли в избу, Виктор Викторович заметил:

— О, да вы, Озеров, оказывается, действительно живете на холостую ногу. А что же жена? Все еще не приехала?

— Нет. Пока не приехала.

— Но женская рука здесь все-таки чувствуется. А? Факт, факт, чего там. Уж не агрономша ли тут чистоту наводит? — Виктор Викторович шутил чуть покровительственно, не замечая, что получается у него грубо и развязно.

Николай, возившийся со сковородками, выпрямился и недоуменно посмотрел на Удачина.

— Нескладно шутите, Виктор Викторович. — И сказано это было так резко, что Удачин поспешил сгладить неловкость.

— Ну хорошо, хорошо, буду иметь в виду, что вы не понимаете шуток.

Макар Фомич, сидевший молча, строго проговорил:

— Нину Семеновну мы знаем с махоньких. Она наша, березовская, — и больше ничего не добавил. Он считал, что этим все сказано достаточно ясно.

За ужином неловкость прошла. Говорили о разном. Удачин рассказал кое-какие районные новости. Макар Фомич все порывался продолжить спор о плане колхоза.

— Хватит, Фомич. Вот приедешь в Приозерск, тогда и добивай нас своим красноречием, — шутливо отмахнулся от него секретарь райкома.

Через час Виктор Викторович уехал. В пути, перебирая в памяти события вечера, он подумал: «Да, зубастый народ пошел». Потом пришла и долго не оставляла мысль: «А почему так вспылил Озеров, когда я пошутил с ним о Родниковой? Ох, боюсь, что неспроста это…»

А Озеров после отъезда Удачина долго не мог ни за что приняться. Приезд Виктора Викторовича оставил у него в душе гнетущий, тяжелый осадок.

Глава 28 «ПТИЧИЙ ГЕНЕРАЛ» ДЕЙСТВУЕТ

Отченаш возвращался в Крутоярово из племрассадника. Полуторку трясло и подбрасывало на неровной мартовской дороге, и каждую такую колдобину Отченаш отчаянно проклинал. Он вез триста гусят, беспомощных, зябких, пискливых. Через каждый час останавливали машину, Иван залезал в кузов, осматривал ящики, заботливо и добродушно разговаривал со своим грузом.

— Что, холодновато? Действительно, февраль жестковат в этом году. Норд-вест зудит и зудит. Мы его знаем. Одним словом, штормит на полную катушку. Но ничего, скоро доберемся, а там у вас такие роскошные кубрики, что одно удовольствие.

Но Ивану и его поклаже явно не повезло. Когда до Крутоярова оставалось каких-нибудь пятнадцать километров, что-то случилось с машиной. Шофер нырнул под капот и стал ковыряться в моторе. Отченаш, обеспокоенный, тоже вылез из машины. Но и вдвоем они ничего не могли сделать.

— Видимо, бензонасос отказал, — высказал предположение шофер.

— Насос, насос. Надо с собой нужные части возить, — разозлился Отченаш. — Ты понимаешь, что может быть, если мы через час домой не доберемся? Все гусята померзнут. Понимаешь ты это?

А гусята, словно поняв, что речь идет о них, подняли вдруг встревоженный, разноголосый писк. Иван бросился в кузов. Щели брезентового полога были закрыты плотно, но в кузове становилось холоднее. Борта машины, обитые полосками железа, крепежные крючки, предохранительная решетка на заднем стекле кабины, покрылись инеем. В отчаянии Отченаш бросился к шоферу.

— Слушай, ехать надо, а то погибнет птица, ну обязательно погибнет.

— А я что — бог? Машина — это тебе не гусь и не амеба какая-нибудь, у нее не одна тысяча частей. Попробуй узнай, что сломается. Придется в МТС идти, заменим насос или подремонтируем.

— В МТС? А где она? Далеко?

— В Болотове. Километра три отсюда.

Иван трагическим жестом показал на кузов грузовика.

— Ну, а что с ними будем делать?

— Да ничего им не сделается, не померзнут твои паршивые птенцы. Полчаса туда, полчаса обратно. Час-полтора. Дождутся.

— Да ты что? Они уже озябли. Слышишь, как пищат? Нет, так нельзя. Давай так: ты останешься здесь, а я побегу в это самое Болотово. Давай твой чертов насос. — И, расспросив о дороге, Отченаш помчался в МТС.

Насоса, однако, здесь не оказалось, старый же ремонтировать было некому — слесарь и механик уехали в Алешино.

Прошло уже, наверное, около часа, как Иван ушел от машины. «Померзнут чертенята, обязательно померзнут», — в отчаянии думал он и нервно бегал из угла в угол по тесной диспетчерской. В это время его взгляд упал на диван, где он только что сидел. На валике лежало аккуратно свернутое стеганое одеяло. Отченаш молча стоял с минуту, что-то усиленно обдумывая, потом, повернувшись к дежурному, хрипло проговорил:

— Вот что, дорогой, у меня к тебе две просьбы. Первая — как только появится слесарь — пусть срочно чинит насос. А вторая — одолжить вот это одеяло.

— Для чего?

— Для спасения соцсобственности.

— Да, но оно принадлежит лично директору.

— Все равно. Забираю. И вот что скажи, народ в вашем Болотове как? Ничего? Сознательный?

— Народ как народ, люди как люди.

— Ну ладно. Бывай здоров. Через час вернусь за насосом. — И, зажав под мышкой свернутое одеяло, Отченаш торопливо вышел на улицу.

Запыхавшись, он вошел в крайнюю избу. За столом сидел паренек лет десяти. Вертя пальцем русый хохолок, он сосредоточенно читал какие-то записи в тетради. Иван поздоровался.

Парень удивленно ответил и встал из-за стола.

— Твоя фамилия как?

— Кудряшов.

— Имя?

— Юрка.

— Пионер?

— А как же.

— Так вот что, товарищ Кудряшов. Я директор птицефермы колхоза «Луч». Еду из области, везу гусей. Молодняк. Машина встала, и гусята погибают. Нужна помощь. Надо собрать одеяла. Теплые.

— Одеяла?

— Да. Теплые одеяла, чтобы накрыть их, укутать. Иначе триста замечательных породистых гусят померзнут. Понимаешь?

— Понимаю, конечно. Берите, пожалуйста. У нас два одеяла. Мое и мамкино.

— Хорошо. И знаешь что? Пойдем-ка со мной по домам. Поможешь.

— А что я должен буду делать?

— Агитировать. Разъяснять значение гусиного поголовья.

— Ладно, пойдемте.

По пути к соседнему дому Юрка остановил Ивана:

— Здесь тетка Агафья живет. К ней, пожалуй, не стоит.

— Почему?

— Не даст она.

— Это как так — не даст? Не может этого быть, чтобы на нашей земле проживал такой вопиюще несознательный элемент.

Иван толкнул калитку. Хозяйка — сухая высокая старуха в белом платке на голове, в шубейке-безрукавке — стояла у окна и подслеповато вдевала нитку в ушко иголки. На лавке лежал рюкзак, до половины наполненный какими-то вещами.

— Здравствуйте, бабушка, — приветливо поздоровался Отченаш. — Вроде как бы в поход собираетесь?

— Здравствуйте, — невозмутимо, даже не повернув головы, а только скосив глаза на вошедших, ответила Агафья. — Зачем пожаловали?

Юрка стал торопливо объяснять:

— Тетя Агафья, этот товарищ из колхоза «Луч», он везет гусят.

— Ну и что? Пусть себе везет. У нас, когда я еще девчонкой была, тоже гусей разводили. Белые, серые и даже черные были. Как, бывало, начнут орать во дворе — хоть из дому беги.

— Тетка Агафья, он, то есть товарищ Отченаш, к вам с просьбой.

Агафья положила катушку с иголкой на подоконник и повернулась к посетителям:

— Как ты сказал? Отче наш? На бога хулу несешь? Зачем пришел? Опять золу будешь из печки выгребать? Опять все газеты до единого листочка реквизуешь? Знаешь, гражданин Кудряшов, ты меня из терпения не выводи. «Отче наш», видишь, мне хотят читать. Я тебе такие молитвы прочитаю, что отца и мать позабудешь. — Агафья входила в гнев.

«Ну, будет нам сейчас», — подумал Юрка.

— Послушайте, товарищ Агафья, — решил спасать положение Отченаш. — Мы по делу к вам. Одеяла нужны, гусята в поле замерзают. — Объясняя все это, Отченаш на всякий случай вслед за Юркой пятился к выходу. И не ошибся, Агафья вдруг повернулась к ним всем корпусом и голосом, переходящим с баса на тенор, завопила:

— Вы что? Измываться пришли? Над старой беззащитной женщиной? Я на вас найду управу. Я не только до Приозерска, я до Ветлужска дойду…

Отченаш и Юрка ретировались в сенцы. А тетка Агафья так захлопнула дверь, что с беленого потолка, словно снежинки, полетели хлопья мела.

Сойдя с крыльца, Отченаш сказал:

— Ведьма с Лысой горы, и больше ничего.

— А откуда вы знаете, что тетку Агафью у нас так зовут?

— Догадался. А ты тоже хорош. Почему не сказал, кто она такая?

— Я говорил.

— Говорил, говорил. Разве так говорят! Надо было решительно, принципиально возразить.

Юрка замолчал, а Иван подумал с отчаянием: «Если такие перепалки, как с Агафьей, начнутся в каждом доме, то гусята вряд ли дождутся помощи».

Но опасения его не оправдались. Люди в Болотове оказались отзывчивыми. Правда, все они то недоуменно пожимали плечами, то начинали расспросы или старались что-то посоветовать. Но Иван красноречиво поглядывал на часы, кряхтя, тер руки, показывая тем самым, как холодно на улице, и неизменно уходил из дома с одеялом или двумя. Чтобы нести их, Юрка разыскал еще двух своих приятелей, и скоро из Болотова по шоссе двинулась целая экспедиция — Иван впереди, а трое ребят с охапкой красных, розовых, синих, голубых одеял — сзади. Когда вышли из деревни, услышали сердитый старушечий голос:

— Эй, эй, граждане! Подождите малость, ноги-то у меня не молодые, чтобы вприпрыжку за вами шастать.

Это была Агафья. Она торопливо подошла к Отченашу и сунула ему в руки мягкое, стеганое одеяло.

— Ходят тут всякие, ничего толком не объяснят… — пробурчала она и, повернувшись, пошла к деревне.

Отченаш хотел остановить ее, одеял у него было уже достаточно, но махнул рукой, усмехнулся и торопливо пошел вперед. Ребятня гуськом тронулась за ним.

Экспедиция подоспела вовремя. Гусята уже не пищали, а почти все погрузились в полусон. Им снился теплый пух материнских крыльев, где так тепло. А может быть, водная гладь озер, зеленая, шелковистая трава на лугах.

А может, ничего этого не видели они, но Иван, закутывая ящики добытыми одеялами, был убежден, что гусята видели именно эти картины. «Это уж точно, инстинкт — дело нешуточное», — подвел он под свою мысль научную базу.

…В Крутоярово приехали поздно ночью. Гусята дремали и нехотя жмурились на свет черными бусинками глаз. Отченаш успокоился. Он осторожно сгрузил птенцов в загородки, проверил запоры дверок, подошел к термометру, что висел на средней стене, легонько щелкнул по нему ногтем. Потом проговорил:

— Ну, кажется, все нормально.

Шофер, гревшийся у печки, показывая на одеяла, спросил:

— А это добро куда?

— Как куда? Завтра отвезем обратно, в Болотово.

…Хлопотлива, беспокойна стала жизнь у Ивана Отченаша. Он дневал и ночевал на ферме, отлучался отсюда, только чтобы пообедать да накоротке поспать. Никому не было от него покоя. Девушки-птичницы обижались:

— Ну, что вы, товарищ Отченаш, все за нами следите? Как корм даем, да выдерживаем ли норму, когда поим, да когда на прогулку птицу гоним. Будто не доверяете нам.

Иван, чуть смутившись, объяснил:

— Почему не верю? Откуда взяли такое? Дело-то, понимаете, новое, ни вам, ни мне как следует не известное, вот и беспокоюсь.

Когда Отченаш приходил в правление, Василий Васильевич кряхтел и настораживался. Он хорошо знал — сейчас моряк будет клянчить для своей фермы каких-нибудь дополнительных материалов, кормов, продуктов.

— Вы понимаете, — настойчиво доказывал Отченаш, — для гусят до трехмесячного возраста немного, ну хотя бы стакан молока в день очень полезно.

— Да, но молоко — это ведь не вода в колодце.

— Да, но гуси — это ведь тоже не что-нибудь такое, а гуси. Ну ладно, не даете молока, давайте обрат, но, конечно, побольше.

— Еще что? — страдающе вопрошал Василий Васильевич.

— Концентратов подбросить надо, картошку опять же вареную они хорошо кушают.

— Ах, хорошо кушают! — ворчал председатель. — Они черта с рогами сожрут, эти спасители Рима, им только дай волю…

Но видя, что Отченаш невозмутимо стоит у стола, подписывал требование.

«Гусиный генерал», «птичий директор», «цыплячий бригадир» — такими кличками награждали Ивана колхозные шутники, однако он не обижался и добродушно отшучивался:

— Ладно, ладно, согласен. Только не забывайте, что цыплят по осени считают.

Гусиное стадо постепенно веселело. В бывших сенных сараях стоял разноголосый звенящий шум. После утреннего кормления гусят выгоняли на улицу для прогулки. Первое время они никак не хотели ходить по тропинкам вокруг фермы, сбивались в кучки, жалобно пищали и старались удрать в помещение. Тогда Иван придумал такое: он шел по тропке и разбрасывал кусочки мелко накрошенного хлеба, смоченного в молоке. Для этого он забирал все отходы в чайной и детском саду. Гусята довольно быстро разобрались, что, если бежать за этим высоким двуногим существом, можно полакомиться. И они бегали торопливо, с нетерпением обшаривая своими красноватыми клювами всякий бугорок на тропинке. Скоро это вошло у них в такую твердую привычку, что без Отченаша они ни за что не хотели совершать прогулок. И Иван, ничуть не смущаясь, шествовал вокруг фермы, а за ним, словно серые клубки, катились и катились шумливые косяки гусят.

Когда Отченаш убедился, что гусята окончательно прижились, его все больше стала занимать мысль об утином стаде. Деньги, ассигнованные на ферму, у него еще оставались, и он уговорил Морозова вновь послать его в область.

— Так ведь мы же не давали заявки на утят? Не дадут.

— Дадут, Василий Васильевич. Я их уговорю. Понимаете, на этих днях у них выход пекинок будет, а ведь пекинская утка — это золото, настоящий клад.

И вот Отченаш снова в пути. Но теперь, наученный горьким опытом, он едет во всеоружии. В кузове машины у него брезент, несколько одеял, сено — это если утята будут мерзнуть. Но на этот раз поездка прошла благополучно, почти без особых приключений, если не считать одной встречи на дороге. Под ровное посапывание мотора Иван то ли задремал, то ли просто забылся немного. Из полусонного состояния его вывел настойчивый продолжительный сигнал обгонявшей их машины.

«Кто это так спешит?» — подумал моряк и опустил боковое стекло, чтобы посмотреть.

Разбрасывая рыхлый снег, их стремительно обгонял «пикап». Иван хотел было закрыть окно, но вдруг обмер. Рядом с шофером сидела Настя Уфимцева. Ну, честное слово, это была она! Челка каштановых волос, выбившаяся из-под шали, задорный, даже, пожалуй, чуток вызывающий взгляд. Да, конечно, она. Отченаш круто повернулся к своему водителю.

— Выручай, друг. Вопрос жизни и смерти. Видишь тот «пикап»?

— Вижу.

— Надо догнать и перегнать.

— Это зачем же?

— Надо. Позарез.

— Машина-то колхозная, ее беречь надо.

— Эх ты, черствая душа. Полцарства за коня, как говорил кто-то из классиков. Царства у меня нет, а двадцатка твоя, если перегоним ту колымагу.

— А не обманешь?

— Полундра. Все будет в порядке. Жми.

Полуторка, взвыв мотором, ринулась вперед.

Вот «пикап» серой точкой замаячил впереди. Точка становилась все явственней и ближе, а через пятнадцать или двадцать минут — машины уже почти рядом.

«Пикап» остановился на окраине деревни, около школы. Из него легко выпрыгнула девушка в пуховой шали. Она энергично стала притоптывать ногами в черных аккуратных чесанках, чтобы размяться. А Отченаш смотрел на нее с грустью.

Девушка заметила это.

— Вы что так смотрите, товарищ?

— Да так. Есть причина. Ведь вы не Настя Уфимцева?

— Нет, я не Настя Уфимцева, — в тон ему ответила девушка и улыбнулась.

— Прошу прощения, — откозырял Отченаш и, вздохнув, стал садиться в машину.

— Что так скоро? От ворот поворот? — пошутил шофер.

— Хороша Маша, да не наша. Поехали.

— А как насчет взаиморасчетов? Не забыл?

Отченаш вздохнул:

— Придется раскошеливаться…

Видя мрачное настроение пассажира, шофер попытался его развлечь разговором.

— Думаете, толк будет? — спросил он.

— От чего?

— Ну, от этих пискунов, что везем.

— Ого. Еще какой. Утка — это наивыгоднейшая птица. — Отченаш сразу увлекся затронутой темой.

Пусть то, что он вез, пока еще не утки, а только желтые, пушистые комочки, робко поглядывающие из решетчатых ящиков. Но Иван был уверен, что скоро, очень скоро они вырастут, будут тем, кем он хотел их видеть, — крупными, важными птицами.

К уткам у него почему-то было особое уважение. Еще в детстве он всегда без устали наблюдал, как соседские утки с упоением купались в озерце, как смешно перекидывались хвостом вверх, ныряя за кормом, как степенно, переваливаясь с боку на бок, гуськом шествовали по тропе к водоему или домой после длительного купания. Иван представлял себе огромное стадо выросших уток и потирал от нетерпения руки.

Но все это было пока еще впереди. Пока же с ними предстояли не меньшие заботы, чем с гусятами…

…Дня через три после приезда с птицефабрики Ивана среди ночи разбудила прибежавшая с фермы Дуняша.

— Что случилось? — тревожно спросил он, узнав свою помощницу.

— Товарищ Отченаш, беда. Дымоход обвалился.

— Вот старый черт, — обругал Иван печника деда Юсима. «Печи такие, что сто лет простоят, домны, а не печи», — вспомнил он его хвастливые разглагольствования.

— Вот тебе и домны. Пьянчуга проклятый.

Иван прибежал на ферму. Действительно, дымоход обрушился у самого выхода на крышу. «Дело не такое уж страшное, завтра исправим, — подумал Иван. — Но это завтра. А сегодня? До утра все помещение промерзнет».

Он пошел мимо хлевов. Гусята спокойно спали в своих клетушках, спрятав носики или себе под крыло, или в пух соседа. Утята же вели себя беспокойно — не спали, попискивали, беспорядочно жались друг к другу. Им было уже холодно.

— Что делать будем, Дуняша? Померзнут наши утята.

— Конечно. К утру здесь будет совсем морозно. — Девушка задумалась, потом весело взглянула на «гусиного генерала». — Знаете что? Раздадим их колхозникам. Пусть подержат в избах день-два, пока печи починим.

— Вот это идея! Ты, Дуняша, у меня молодец. Голова у тебя прямо государственная. Давай сейчас же перетаскивать наших чертенят в деревню.

И вот Отченаш и Дуняша с двумя накрытыми корзинами торопливо идут к деревне. Взбудоражили они все Крутоярово — кто ругался, кто недовольно бурчал, кто смеялся. Но Иван даже не слышал этого, — он торопливо путешествовал между деревней и фермой и вместе с птичницей носил и носил корзинки с утятами. Приходя в тот или иной дом, он ставил корзинку на пол, осторожно наклонял ее, и оттуда, как желтые мячи, выкатывались утята.

— Вы уж, пожалуйста, устройте, чтобы не замерзли. Можно в корзинку, можно в решето. Только подстелите что-нибудь теплое.

Через несколько дней после этой истории Отченаш пришел к Морозову.

— Помните, Василий Васильевич, я вам рассказывал, что у старухи Кривиной арзамасские гуси. У Чунихиных тоже такие же. И еще в Громове я видел два или три стада. Тоже арзамасские. Это, Василий Васильевич, золотая порода. Я уже говорил. Надо купить этих гусей.

— А где я деньги возьму?

— А вы знаете, что такое арзамасский гусь? — И Иван развернул перед Морозовым такую яркую картину будущего процветания фермы, так красочно вновь описал этого самого арзамасского гуся, что Василий Васильевич опять не устоял и, ворча, согласился выделить ферме некую сумму на покупку арзамасских гусаков и гусынь. Потом, помолчав, вдруг спросил:

— А как насчет рыбки?

— Какой рыбки? — не понял Отченаш.

— Рыбу, рыбу нам разводить надо. В озерах. Ты вот насчет птицы правильно вник, познал этот вопрос. Теперь подступайся к рыбе. Область обещала выделить полмиллиона мальков. Это знаешь какое дело? Золотое дно будет, а не Крутоярово.

— Рыба? Карпы? Не подготовлен я в этом вопросе. Только знаю, как ершей удить. Но все же подумаю. Не боги горшки обжигали. Обязательно подумаю.

На ферму Отченаш возвращался уже не с пустыми руками. За спиной у него была сенная корзинка, и из нее, тревожно крича, высовывали головы две здоровенные гусыни и гусак. Старуха Кривина, узнав, что гусей берут не под нож, а на потомство, обрадовалась:

— Да я всей душой, пожалуйста, сынок. Хорошие у меня гусочки. Красавцы.

Скоро ферма оглашалась уже не только тоненькими голосами гусят и утят, а и вполне сложившимся, солидным гоготаньем десятка арзамасских гусей и гусынь, купленных Иваном в близлежащих деревнях.

Иван теперь немного освободился от организационной суеты и ходил по ферме довольный, насвистывая мотивы из матросского репертуара. Он с нетерпением ждал весны. Хотелось устроить от фермы хороший спуск к реке, отгородить заводь для молодняка — без мамаш-то они растеряются на широкой глади Славянки. Иван прочел уже немало книг и про рыбу. Ездил он и в колхоз «Победа», что на Московском море. Хозяйство там большое, ведется умно, выгоду дает большую. Сами всегда со свежей рыбой и деньги получают немалые. У Ивана в связи с этим созрели кое-какие новые планы. Глядя на жидковатое пока мартовское солнце, Иван говорил ему мысленно:

— Ну давай, давай шевелись, старина. Что-то ты не очень торопишься нынче. Нельзя ли прибавить градусов, очень тебя прошу…

Глава 29 БЫЛО ИЛЬ НЕ БЫЛО, А РАССКАЗЫВАЙ…

Озерова вызвали в Москву в партколлегию. Вызвали внезапно, неожиданно, и он терялся в догадках, что понадобилось товарищу Ширяеву от него. Озерова, председателя никому пока не известного березовского колхоза?

Николай, направляясь в столицу, заехал в райком, но работники орготдела не знали, в чем дело. Курганов и Гаранин были в области, и волей-неволей пришлось идти к Удачину.

Виктор Викторович молча выслушал Озерова и, как бы не видя его смятения, не без тайного злорадства, но внешне спокойно объяснил:

— Могу сказать лишь в общих чертах. Слышал, что партийная коллегия по чьему-то заявлению заинтересовалась твоим делом. Запросили все материалы. Курганова вызвали тоже.

— Что, и Михаила Сергеевича? По моему делу?

— Да. Представь себе.

— Вот чертовщина. Я думал, что все уже закончено. А что они от меня хотят? Не знаете?

— Ну, дорогой мой, откуда мне знать мысли работников КПК?

Озеров не был в Москве почти целый год. Чем ближе поезд подходил к столице, тем мрачнее становилось у него настроение. Мучал и пугал своей неизвестностью сам вызов, беспокоила и саднила сердце предстоящая встреча с Надей. Однако, когда он вышел на площадь Курского вокзала, увидел, как всегда, деловито спешащих москвичей, серую стаю таксомоторов, ожидающих пассажиров, услышал какую-то мелодичную песенку из уличного репродуктора, у него отлегло от сердца. Он решил пройтись до Чистых прудов пешком. Помахивая в такт шагам легким чемоданчиком, Николай вышел на Кировскую. Его обгоняли незнакомые люди, раз или два даже не очень-то вежливо толкнули, но Николай испытывал удивительное чувство — ему казалось, что всех этих прохожих он знает и они его тоже знают, а не вступают в разговор просто потому, что заняты, некогда. Вот эти два паренька, что обогнали его, они, видимо, торопятся на интересную встречу, а этот толстяк с авоськой — конечно же, выполняет поручение своей второй половины, а вот та элегантная симпатичная женщина со связкой тетрадей, наверное, учительница и спешит к своим питомцам.

Озеров шел домой и не знал, как его там встретят и встретят ли вообще. Завтра ему предстояло идти к Ширяеву, и тоже совсем неизвестно было, чем это кончится. Хотя вины за собой Николай и не чувствовал, но понимал, что в партийную коллегию вызывают не для объявления благодарностей. И все же вопреки всему встреча с любимым городом глубоко радовала его.

Нади дома не оказалось. Соседи объяснили, что она в командировке. Как ни соскучился он по жене, как ни хотелось ему внести, наконец, полную ясность в их отношения, он почему-то обрадовался ее отсутствию. Чувствовал, что не хватило бы у него сил на такой разговор накануне визита к Ширяеву.

В партколлегии его принимал партследователь — подтянутый седовласый мужчина в полувоенной синей гимнастерке. Он усадил Озерова против себя, подвинул пачку «Казбека». Озеров поблагодарил.

— Что, не курите?

— Курил. Пришлось бросить. Сердце не в ладу с никотином.

— Тогда надо беречься. — И, помолчав, следователь значительно проговорил: — Товарищ Ширяев поручил мне разобраться с вашим делом. И доложить лично… Расскажите все самым подробным образом.

— А о чем? Что я должен рассказать?

— Ну как это о чем? Все ваше дело. За что вас обсуждали на бюро райкома? За что сняли с газеты? И так далее…

Озеров посмотрел на своего собеседника. Тот сидел, положив руки на подлокотники кресла, глаза сквозь прищур глядели холодно, неприязненно, колюче. Белое, пухловатое лицо было сумрачно-непроницаемым. Почему-то создавалось впечатление, что он копировал кого-то, — и эту манеру сидеть, и цедить слова, и класть руки на подлокотники.

Беседа продолжалась долго, часа четыре. Потом их позвали к Ширяеву.

В приемной Озеров встретился с Кургановым. Михаил Сергеевич приветливо поздоровался с ним, крепко пожал обе руки, пытливо поглядел в глаза. Николай почувствовал в этом подчеркнуто-внимательном отношении секретаря райкома надвигающуюся беду, но, стараясь говорить спокойно, спросил:

— Михаил Сергеевич, что случилось? Я же думал, все закончилось. А тут опять — Алешино, Пухов, Звонов. И вызов-то к самому Ширяеву.

Курганов вздохнул.

— Кому-то понадобилось вернуться ко всему этому. Но ты не робей, держись.

Кабинет Ширяева был большой, светлый, отделанный голубоватым линкрустом с дубовыми раскладками. За массивным полированным столом с зеленым сукном сидел хозяин кабинета. Озеров десятки раз видел его фотографию в газетах, но никогда не думал, что он такой невзрачный, с желтовато-бледным, бугристым лицом.

По обеим сторонам стола сидело еще четыре-пять человек. Все они молчали, сосредоточенно изучая какие-то бумаги, лежавшие перед ними.

Ширяев снял очки в тонкой металлической оправе (такие очки раньше носили сельские учителя) и дребезжащим тенорком проговорил:

— Докладывай, милок.

Из-за стола поднялся партследователь, что беседовал с Озеровым, и, раскрыв пухлую папку, начал говорить.

Озеров был уже не молодым человеком, в жизни он кое-что видел. Работа газетчика не раз сталкивала его с неожиданными фактами, событиями и людьми. Немалую школу он прошел и за этот год в Приозерье и Березовке.

И все же, когда слушал, как о нем докладывали Ширяеву, — растерялся. Удивительно, как по-разному можно расценивать одни и те же факты, какое различное толкование могут придать люди, одним и тем же обстоятельствам.

Была слабой, не острой газета? Да, Озерова критиковали за это. Но здесь звучали другие слова. Озеров, оказывается, уводил газету от нужных тем, снижал ее боеспособность, мешал мобилизации масс… Поездка в Алешино? Да, был опрометчивый поступок в чайной, когда Николай купил для своих собеседников по рюмке водки. Но, оказывается, это были методы «желтой прессы», разложение и скатывание по наклонной плоскости. Семейная неувязка? Какая же неувязка, если Озеров просто-напросто ловелас, бросил жену в Москве, а сам вьется вокруг молодых агрономш и колхозниц…

Озеров несколько раз вставал, хотел вмешаться в этот поток обидных и злых слов, но Ширяев каждый раз сдерживал его.

— Сиди, сиди, милок, объяснишь потом.

Но главное докладывающий оставил напоследок. Оказывается, у Озерова гнилое нутро, и даже с антисоветским душком. Разве не об этом свидетельствует заявление Пухова?

— Но сам-то Пухов исключен из партии, — не выдержав, проговорил Озеров.

Докладчик невозмутимо ответил:

— Знаем. Но это ничуть не умаляет вашей вины. Наоборот. Свои сомнения по поводу колхозного строя вы ему высказали? Высказали. Это факт и это главное. Ну, а по поводу связей Озерова с неким Звоновым, которым занимаются сейчас соответствующие органы, докладывать не буду, псе материалы, товарищ Ширяев, у вас.

— Да, да. Мы это знаем, — проскрипел Ширяев.

Устремив на Озерова белесоватые старческие глаза, он бросил ему:

— Ну, милок, рассказывай, все рассказывай…

— Что рассказывать, товарищ Ширяев? О чем?

— Как это о чем? По существу.

— А по существу ничего не было.

Ширяев поднял голову, глаза его вспыхнули гневом:

— Было — не было, а рассказывай. И не забывай, где находишься…

Через полчаса Николай вышел, а Курганова оставили. Постукивая сухими, желтоватыми костяшками пальцев по пряжке широкого армейского ремня, Ширяев долго сверлил Михаила Сергеевича подозрительным взглядом.

— Ну, а что скажет секретарь райкома? Как же вы могли его в партии оставить?

— Я считаю, что мы решили вопрос правильно. Озеров хороший, честный коммунист.

— Так, так. Очень ты занятно рассуждаешь, милок. Очень занятно. Газету он вам угробил, пьяница, с антисоветчиками валандается, а по-вашему — хороший? Откуда у тебя эта беспринципщина?

— Я не вижу здесь никакой беспринципщины.

— Вот как? А защищать таких молодчиков, брать их под райкомовское крылышко? Ведь вы даже представителям госбезопасности от ворот поворот дали. Шум подняли такой, что в Москве и то было слышно.

— И оказались правы. Скажу больше. Со Звоновым тоже, по всей вероятности, произошла ошибка. И уверен — в ней тоже разберутся. Иначе зря бы сидел человек.

— Как знать, как знать.

— Что касается Озерова, я лично разбирался во всех его грехах. Это честный, вполне проверенный работник.

Ширяев долго молча смотрел перед собой и, вздохнув, протянул:

— Эх, милок, милок. — Потом сухо бросил: — Заседание окончено. Вы можете быть свободны…

Из здания партколлегии Озеров и Курганов вышли поздно вечером. Москва искрилась вечерними огнями. По тротуарам шли редкие прохожие. Только поток машин от площади Дзержинского к проспекту Маркса двигался почти непрерывно, бортовые фонари машин алели на магистрали беспрерывными движущимися гирляндами.

— Ну куда теперь? — спросил Курганов.

Озеров посмотрел на часы и не ответил.

— До поезда осталось три часа. Домой разве не зайдешь?

— Нет. Был уже. Жена в отъезде.

— Тогда пойдем ко мне в гостиницу, поужинаем, а потом поедешь. Или погуляй по Москве денек, тогда вместе в Приозерск двинемся.

— Нет, Михаил Сергеевич, спасибо. Поеду сегодня.

— Ну, смотри, тебе виднее. А ужинать все же пойдем.

— Михаил Сергеевич, скажите откровенно, как решат?

Курганов задумался.

— Не хочу тебя ни утешать, ни расстраивать, но накрутили на тебя немало. И даже нам — райкому и обкому — достанется.

— За что?

— Причины найдут, было бы желание. За либерализм, примиренчество и политическую слепоту.

Курганов замолчал. Молча шел и Озеров. Потом со вздохом проговорил:

— Готов принять любые выводы, лишь бы знать свою вину. — Затем, помолчав, добавил: — Если что решат… ну, крайнее — к товарищу Сталину пойду. Год, два, три буду ждать, а пробьюсь. Не может быть, чтобы так, зря… А? Михаил Сергеевич?

Курганов взял Озерова за локоть, слегка прижал к себе, но ничего не ответил.

Глава 30 ХОЧУ ЖИТЬ, КАК ЛЮДИ

Вечером Курганов пришел домой попить чаю. Миша, как обычно, забросал его вопросами. И что только его не интересовало: правда ли, что в приозерских лесах есть волки и даже медведи, и когда отец наконец соберется на охоту, и правда ли, что приезжает цирк, и пойдут ли они смотреть «Подвиг разведчика»?

Михаил Сергеевич добродушно отбивался:

— Слушай, дружище, ты меня совсем замучил. Лучше доложи-ка, как твои дела в школе?

— А что в школе? — настороженно спросил Миша. — Мама уже все знает, я ей рассказал.

— А что ты ей рассказал? Может, это и мне следует послушать?

— Но ты же устал? Ведь верно, устал?

— Есть малость, — усмехнулся Михаил Сергеевич. — Но все-таки расскажи.

Елена Павловна, собиравшая на стол, включилась в разговор:

— Проработали его сегодня в классе. Пусть расскажет сам.

— А что они ко мне пристают? Я такой, я сякой. Больно нужны они мне.

— Погоди, погоди, я что-то не понимаю. Кто это — они? Расскажи толком.

— Да наши, в классе. Ну, газету я не выпустил, на линейке два раза не был. А тут еще девчонки наябедничали, будто не здороваюсь я с ними и вообще не знаюсь…

— И что же решили?

— Ну, выговор дали. Подумаешь. Больно испугался я ихнего выговора.

Михаил Сергеевич посмотрел на сына. Упрямый нахмуренный взгляд, вихрастая голова чуть опущена вниз — точь-в-точь бодливый козленок.

«Глуп и мал еще, но прощать нельзя», — подумал Курганов и встал.

Миша удивился.

— Ты что, папа, уходишь?

— Пока нет. Вот напьюсь чаю и пойду.

— Ну, а как же со мной?

— А что с тобой?

— Ну, всыпать мне будешь? Мама говорила, что как придешь, всыплешь мне горячих.

— Да. Полагалось бы. Но будем держать эту меру в резерве. А сейчас договоримся так, и ты тоже, мать, слушай. Пить чай, обедать, ужинать Курганов-младший будет один. Дай ему денег на кино — пусть сходит. Но тоже один. Хочешь на охоту — можешь идти.

— Я? Один?

— Да, один.

— Ты же обещал, что пойдем вместе?

— Обещал. Но ты же ни в ком не нуждаешься, никто тебе не нужен?

— Так это я о ребятах сказал, а не о тебе.

— Э, нет, сынок. Раз ты о ребятах так думаешь, то скоро и отец тебе не нужен будет.

Михаил Сергеевич холодно глядел на сына из-под нахмуренных бровей.

— Папа, но они же придиры и ябеды. Подхалимствуют, понимаешь, перед учителями.

— Вот, вот. Они придиры и подхалимы, а ты лучше всех. Эх, Михаил, Михаил. А я-то на тебя надеялся.

Миша приумолк. Он изредка поглядывал на отца, пытаясь уловить его взгляд, но тот сосредоточенно пил чай и больше не глядел на сына. Потом встал, быстро оделся и попросил Елену Павловну:

— Мать, оденься, проводи меня немного.

— Но Мише надо ужинать.

— Ничего. Пусть товарищ, как личность особая, подождет или готовит ужин сам.

— Хорошо, пойдем…

От двери Елена Павловна бросила сыну:

— Котлеты на плите. Младший Курганов, когда родители вышли, тяжко вздохнул и, присев на лавку у окна, пригласил к себе Максика.

— Иди, Макс, сюда. Тебе-то, брат, хорошо, тебе не достается от таких вот черствых родителей. Тебя товарищ Курганов балует. А мне, брат, попадает. Ой-ой как.

Макс не заставил себя ждать. Он, позевывая и выгнув дугой спину, вспрыгнул к Мише на колени и высоко поднял свою усатую морду. Это означало, что ему надо почесать за ушами. При этой процедуре он блаженствовал, мурлыкал на весь дом и тяжко вздыхал, когда удовольствие кончалось.

Вообще Макс, по мнению Миши Курганова, был котом необыкновенным. И Миша, пожалуй, был прав. Ну, прежде всего размеры. В Приозерье сроду не было такого огромного кота. Это единодушно утверждали все мальчишки города. Когда Макс гулял по улице, на него заглядывались и дети и взрослые. А ум? А привязанность? Об этих качествах Макса ходили легенды. Он, например, ежедневно провожал Мишу в школу. Миша идет по тротуару, и Макс бежит сзади, Миша выходит на мостовую, и Макс туда же. Когда Миша скрывался за широкими школьными дверями, Макс стремглав несся домой. Но к концу уроков он уже сидел в сквере против школы и смотрел на дверь. Увидев Мишу, щурил свои зеленые, хитрющие глаза и… ждал. Это было их секретом. Миша ежедневно покупал в школьном буфете сосиску и, выйдя из школы, отдавал ее Максу. Он показывал сосиску издалека и потом, как мог высоко, подымал руку. Макс весь пригибался к земле и вдруг одним махом взлетал в воздух, схватывал сосиску зубами, отбегал в сторону и, урча, косясь глазами по сторонам, мгновенно уничтожал добычу. Иногда дома Миша проделывал то же самое с куском мяса. Но мясо он обвязывал крепким шпагатом и, держа его на весу, дразнил кота. Макс буквально зверел. Он цеплялся за мясо и зубами и когтями, урчал, визжал, шипел, доставляя истинное удовольствие Мише и его товарищам.

Правда, эти упражнения привели однажды к довольно нежелательному происшествию. Шла как-то соседка Кургановых из магазина, в авоське у нее лежал кусок говядины. Макс в это время сидел на перилах крыльца, обдумывая какие-то свои кошачьи дела. И вдруг перед носом у него замелькала злополучная сетка с куском мяса. Он моментально принял решение и с маху прыгнул на приманку. Женщина ахнула от испуга и выпустила авоську, Максу это и нужно было, он потащил добычу под крыльцо. Но не рассчитал — кусок оказался довольно большим, да и сетка запуталась. Сия операция обошлась Максу дорого — он получил от хозяйки основательную трепку.

Вообще за ним числилось много разного рода похождений и особых свойств. Ну какой кот жрет огурцы! А Макс их обожал и ел в любом виде — соленые, свежие, маринованные. Пить воду, например, как пьют нормальные коты, он не мог, нет, он обмакивал в воду правую лапу и обсасывал ее. Молоко он тоже не лакал, как принято в кошачьем мире, а пил в буквальном смысле слова. Опустит морду в блюдце, свербнет раз-другой — и все.

Костя Бубенцов после долгих наблюдений за Максом сказал как-то:

— Знаешь, Миша, это не кот, а явление, зря ты такой талант под спудом держишь. Он, например, в цирке наверняка бы заслуженным артистом стал. Давай я его в Москву свезу.

Миша после этих слов смотрел на Костю с подозрением и это же внушал Максу.

Таков был Макс, которому сейчас жаловался на свою судьбу Миша Курганов. И Макс, видимо догадываясь о душевном состоянии своего хозяина, делал все, что мог, — он терся мордой о Мишин подбородок, легонько впивался когтями то в Мишины руки, то в коленки, мурлыкал с каким-то диким присвистом, хвастливо размахивал своим огромным пушистым хвостом.

Миша вздохнул тяжело и сел за свой стол заниматься.

…Когда Кургановы немного отошли от дома, Елена Павловна встревоженно спросила:

— Не резковат ты с ним? Ведь он еще ребенок.

Михаил Сергеевич, сдерживая раздражение и досаду, ответил:

— Нет, не резковат, даже наоборот. Теперь ему надо пуд соли съесть, чтобы в школьный коллектив войти.

Елена Павловна вздохнула:

— Побольше бы тебе надо с ним бывать. У него ведь отец — это весь свет в окне.

Михаил Сергеевич задумчиво согласился.

— Это верно, бывать с ним надо больше. Иначе упустим парня, шалопаем вырастет.

Потом они почти до самого райкома шли молча. Когда подходили к зданию, из подъезда вышла молодая женщина. Она рассеянно застегнула пальто, механически поправила белый берет, опустив голову, будто что-то ища на снежной тропе, пошла по тротуару.

— Это, кажется, Людмила Петровна?

— Да? Я ее не узнал. Что она такая сумрачная? Надо бы спросить.

Когда Людмила увидела, кто ее окликнул, она, не скрывая этого, обрадовалась.

— Ой, Михаил Сергеевич, как хорошо. Здравствуйте. Я заходила к вам, да не застала.

— Пойдемте сейчас.

— А Елена Павловна?

— Елена Павловна пойдет домой. Спокойной ночи, старушенция.

Елена Павловна шутливо заметила:

— Ах так? Старушенцию домой, а Людмилу Петровну с собой на беседу?

— А как же? Седина в голову, а бес в ребро, — шутливо ответил Михаил Сергеевич.

Войдя в приемную, Курганов весело спросил Веру:

— Верочка, чем принято у нас угощать таких посетительниц?

— В условиях райкома, Михаил Сергеевич, только чаем.

— Ох ты хитрюга! В условиях райкома. Ну ладно, давай чай.

— Итак, я слушаю вас, Людмила Петровна. Поди, о муже беспокоитесь? Вчера звонил. Живет неплохо. Грызет гранит науки. Эти семинары, скажу вам, очень нужная вещь для-нашего брата. От дел и забот отвлечешься, с товарищами повстречаешься. Так что у него все в порядке. У вас, надеюсь, тоже?

— Я к вам, Михаил Сергеевич, по делу. По личному.

— Ну, ну. Рассказывайте, что случилось?

Для Людмилы приход в райком был мучительным шагом…

Уже давно в семье Удачиных шли неурядицы.

Домой Виктор Викторович приходил поздно, в самом мрачном расположении духа, то и дело жаловался жене на беспокойный нрав и характер Курганова, на его беспощадность к людям, нежелание считаться с его, Удачина, мнением. Снятие Пухова, мягкое обсуждение дела Озерова, осуждение Корягина и исключение его из партии ожесточили Удачина, он все чаще думал, что надо принимать какое-то решение. «Может, уйти? Поехать в обком и попроситься в другой район или на какую-то другую работу? Да, но поддержат ли? Какие мотивы выставить?»

Перед поездкой на семинар он пришел особенно расстроенным и основательно под хмельком. Людмила обеспокоенно спросила:

— Что с тобой? Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего особенного, если не считать очередной баталии с шефом. Мне это надоело. Не могу я больше. Понимаешь, не могу.

— Но это не причина для того, чтобы приходить домой в таком виде.

— В каком таком? Чего тебе во мне не нравится?

— Многое. Например, что часто пьешь.

— Я часто пью? Да ты с ума сошла. Если я с товарищами выпью рюмку-другую, так это что, пьянство?

— С какими товарищами? Где?

— Ну это уж позволь мне знать.

— Витя, что с тобой происходит? Ну чего тебе надо? Работа большая, интересная, люди тебя знают и уважают. Работай. Так нет, чем-то ты вечно недоволен, всегда обозлен и взвинчен.

Удачин болезненно поморщился.

— Знаешь, Людмила, я хочу хоть дома не слышать этих проповедей и прописных истин. Ей-богу, я давно вышел из детского возраста и в твоих «мудрых» советах не нуждаюсь.

— Судя по тому, как ты себя ведешь, советы тебе явно нужны.

Удачин вспылил.

— Слушай, я категорически требую — не трави мою душу, не терзай меня своими дурацкими разговорами. Все это я не раз и не два слышал. Я просто удивляюсь, как ты, вроде бы умная женщина, не поймешь мое состояние? Я задыхаюсь, понимаешь, задыхаюсь. Не могу больше, понимаешь, не могу!

Людмила подошла к мужу, прижалась к его плечу щекой и тепло, взволнованно проговорила:

— Ну успокойся, Витя, успокойся. Может, я и не права. Но объясни, что с тобой делается? Ну неужели счастье в том, чтобы должность побольше?

Виктор Викторович отстранился от Людмилы и, отойдя к окну, холодно бросил:

— Ты просто дура.

— Спасибо. Но раз ты так злишься, значит, не прав.

— Плевать я хотел и на твое мнение, и на твою правоту. Осточертели вы мне все, и ты в том числе…

Людмила вспыхнула, затем побледнела и встала с дивана. Прижав руки к пылающим щекам, прерывающимся от слез голосом она проговорила:

— Ты ужасный человек, Виктор, ужасный, — и, заплакав, вышла из комнаты.

Семья была главным и единственным, чем жила Людмила вот уже почти десять лет. Она очень сокрушалась, что у них нет детей, и потому всю свою любовь, всю душевную теплоту и нежность перенесла на мужа. Видимо, это не в малой мере повредило и ему и ей. Виктор становился все более капризным и обидчивым, уверовав в беспредельное чувство Людмилы, стал беззастенчиво пренебрегать им. Отношение к жене у него, особенно на людях, стало снисходительно-ироническим.

Людмила видела это, но переживала обиду молча, редко вступая в споры. Она любила Виктора и прощала ему все. Однако в последнее время стала все чаще и чаще задумываться над своей жизнью. Что будет дальше?

Часто она вспоминала разговор с Кургановым в первые дни его пребывания в Приозерске. Узнав, что Удачины не имеют детей и что Людмила не работает, он удивленно переспросил:

— Совсем не работаете?

Она несколько смущенно ответила:

— Дом, хозяйство, о муже надо заботиться…

Курганов замолчал. В глазах его вдруг промелькнула холодная, колючая отчужденность.

После отъезда Удачина в Ветлужск Людмила бездумно просидела целый день за раскрытой книгой, но не прочла ни строчки. Решила пойти к Курганову. Эта мысль, внезапно возникшая в сознании, ободрила ее. Людмила не знала, что скажет секретарю райкома, о чем будет говорить с ним, не знала даже, как объяснит цель своего прихода, но решение идти к нему почему-то казалось ей именно тем шагом, который надо было сделать. И она пошла…

— Ну так я слушаю вас, Людмила Петровна.

Курганов приветливо поглядывал на Удачину и ждал. Он кое-что слышал о неладах в семье второго секретаря. И сейчас чувствовал, что ее приход в райком прямо или косвенно связан именно с этим.

Людмила, сидя против Курганова, долго не могла начать разговор. Михаил Сергеевич не торопил ее, помешивая чай в стакане, краем уха вслушиваясь в приглушенные звуки музыки, лившиеся из радиоприемника.

— С просьбой к вам, Михаил Сергеевич.

— Слушаю вас.

— Родилась я в деревне, росла тоже там. В сельской школе, хоть и немного, но работала. А сижу дома. Надоело. Потому и прошу вас мне помочь.

Михаил Сергеевич замялся.

— Видите ли, Людмила Петровна, в Приозерске у нас с педагогическими кадрами перебор, а вот на селе…

— Это даже лучше.

— Хорошо, подумаем.

— Только… не советуйтесь об этом с Удачиным.

— Почему? Хотите сделать мужу сюрприз?

— Нет… Просто он не поймет.

Людмила сидела за столом, нервно перебирая пальцами бахрому зеленой скатерти. Она подумала о том, что эти слова могут быть восприняты как упрек, наговор на мужа. Она понимала, что осложнит домашние дела своим приходом сюда, но иначе поступить не могла. А сейчас ей сделалось до боли жаль мужа, она почувствовала себя виноватой перед ним. Ведь ему действительно, наверно, тяжело, не зря же он так переживает… «Наверно, не так я делаю, не так…» Людмила начинала упрекать себя за то, что пришла в райком. Но встать и уйти тоже было нельзя. Курганов понял ее состояние, понял, что сказано не все и, видимо, не самое главное.

Он мягко спросил:

— Вы что-то хотели еще сказать, Людмила Петровна?

— Я? Нет, спасибо. А впрочем, да.

— Слушаю вас.

— Мучается Виктор очень. Переживает.

— Мучается? Почему же?

— Да я и не знаю толком почему. Говорит, что с вами у него нелады. Тяжко ему под вашим началом ходить, делать не то, что хочется. Придет домой и мечется, как зверь в клетке. А если выпивши, то и совсем из нормы выходит. Я, конечно, не судья вашим делам. И не могу в них вмешиваться. Только очень хочу попросить вас, Михаил Сергеевич, поаккуратнее с Виктором Викторовичем. Он ведь гордый, очень гордый.

— Да, самолюбия и гордости у него достаточно. Это вы верно говорите. Но что Виктор Викторович так переживает наши споры… Понимаете, Людмила Петровна, ведь мы не в жмурки играем. Дело делаем. Трудная у нас работа, ох трудная. Ну, все бывает — и споры, и резкое слово. Учту, конечно, что возможно. Но думаю, тут не только в наших спорах дело, — Михаил Сергеевич замолчал, задумался.

Людмила Петровна продолжала свою мысль:

— Я ему не раз говорила: ну, что так переживать? Поспорили, пошумели — какая беда? Нет, не может успокоиться. Я, говорит, в районе каждый кустик да каждый овраг знаю. Почти пятнадцать лет командовал. И верно, каждое его слово у нас — что закон было. А теперь, говорит, на подхвате, на побегушках… Очень прошу вас, Михаил Сергеевич, поаккуратнее с ним, ну, чтобы, значит, не очень раны его бередить. Пока не обвыкнет…

Курганов молча смотрел на Удачину, а затем в задумчивости проговорил:

— Несколько странный разговор мы ведем, Людмила Петровна. Его надо было затевать скорей самому Виктору Викторовичу.

Удачина встала, смущенная.

— Вы извините меня, ради бога. Я, конечно, не в свои дела влезла. Но понимаете… Виктора я знаю лучше, чем кто-либо. За последнее время будто надломилось у него что-то в душе…

Курганов посмотрел на Людмилу, на ее полные слез глаза, мелко дрожащие руки, теребящие бахрому скатерти, и подумал: «А как любит-то она его…» И как можно мягче проговорил:

— Я понимаю вас. Понимаю. И как Виктор Викторович вернется — мы поговорим, объяснимся. Постараюсь, попробую найти с ним общий язык.

— Спасибо.

— А как о работе? Просьба остается в силе?

— Да, да. Конечно.

— Тогда завтра пойдете в районо. Я им позвоню…

Через неделю, когда Удачин вернулся из области с семинара, Людмила Петровна тихо, стараясь унять волнение в голосе, объявила ему:

— Нам надо, Виктор, подумать, как организовать житейские дела. Я иду работать. В Ракитинскую школу.

Виктор Викторович отодвинул от себя стакан с чаем и удивленно посмотрел на жену.

— Что случилось?

— Ничего. Просто я решила начать работать.

— Скажите пожалуйста — она решила. А я решаю иначе: никуда ты не пойдешь.

— Уже есть приказ по роно.

— Ничего, отменят.

— Я очень тебя прошу, не затевай этого дела. Мое решение твердое. А о Ракитинской школе у них есть указание Курганова.

— Ты была в райкоме?

— Была.

Удачин побледнел, в нервном тике задрожала левая бровь, что было у него верным признаком неистовой гневной вспышки. Но он с трудом сдержался и зло, хрипло бросил:

— Может, ты все-таки объяснишь, что все это значит?

— Да ничего особенного. Просто хочу работать. Хочу жить, как люди. Вот и все.

— Та-ак, — протянул Удачин. — Значит, когда мужу трудно — жена в кусты. Очень хорошо. Зря спешишь, корабль еще не тонет.

Людмила хорошо знала Виктора Викторовича, знала его склонность к трагическим, страдальческим жестам, и поэтому этот тон ее не удивил и не испугал.

Она устало и спокойно проговорила:

— Зря ты, Виктор. Бежать я не собираюсь…

Утром Людмила Петровна, встав пораньше, отправилась в Ракитино. Виктор Викторович ее не провожал… Положив подушку на голову и отвернувшись к стене, он притворился спящим.

Глава 31 КОГДА ПРИХОДИТ ВЕСНА

Первые признаки весны заметны в Приозерье уже в конце февраля. По утрам с крыш свисают длинные, сияющие, как алмазы, сосульки. Когда пригреет солнце, с них падают прозрачные крупные капли, выбивая в снегу маленькие круглые лунки. Потом февраль вдруг спохватывается — завьюжит метелями, припустит морозца, запорошит ледяные соты, что проделаны капелью, и снова дает понять, что весна пока еще за горами и хозяин здесь он — февраль. Но вот приходит март. Сереют, оседают снега под солнцем, становится пористым наст. На нем то тут, то там отпечатки следов. Вот трилистник зайчишки, мелкая легкая цепочка, оставленная кумушкой, глубокие строенные следы от мощных лап серого разбойника… Как отпечатались они на снегу, так и оседают все ниже и ниже вместе с настом.

Чернеет, набухает верхней водой снежный покров на реках. Для настоящей, полой воды время еще не пришло, но на реку уже ступить опасно: попробуй разберись — то ли это верхняя вода, то ли полынья открылась. И хотя еще довольно холодно, еще крутит по дорогам поземка, ветры леденят кожу, но на вербах уже проклюнулись и серебрятся мягкие пушистые комочки.

А потом идет половодье — мощное дыхание весны, настоящее ее пробуждение.

Каждый ручеек обретает силу, мчится неудержимо вперед, рушит нависшие над берегами глыбы снега и спешит, спешит. У речушек и рек, правда, нет такой лихорадочной торопливости, как у ручьев, но сила их куда больше. Наполненные бесчисленными весенними потоками, они с треском ломают льды, мчат их в низовья, чтобы передать старшим сестрам. А эти мощно разливаются по лугам и низинам, берут в полон приречные поймы, опрометчиво подступившие к их берегам рощи, наполняют всю округу своим многоголосым шумом. Удивительна эта музыка полых вод, волнующи картины весенних разливов. Всего тебя охватывает какая-то смутная радостная взволнованность, сердце трепещет, бьется тревожно и гулко, хочется идти и идти за бурными несущимися потоками и совершать тоже что-то огромное, мощное, необычное…

Толя Рощин забежал в райком партии порозовевший, возбужденный.

— Был на Бел-камне. Красота там, товарищи, описать невозможно. Понимаете, Славянка вышла из берегов, стала широченной. Льды ломает, как стеклышки. Одним словом, весна, товарищи дорогие, весна…

В это время в приемную вошел Курганов.

— Что случилось, комсомолия?

— Весна пришла, Михаил Сергеевич, — восторженно объявил Толя.

— Да? Очень интересная новость. А вы молодой весны гонцы, она вас выслала вперед? Так, что ли?

— Да нет, я серьезно, Михаил Сергеевич. На Славянке был. Из берегов вышла.

Курганов, к удивлению работников райкома, тоже поехал взглянуть на пробуждение реки. Весна здесь чувствовалась во всей своей могучей и неотвратимой силе. Река, пробудившись от зимней спячки, бурлила, клокотала, как щепки, вертела огромные льдины, ломала их нещадно, оглашая окрестные поля глухими ухающими ударами, будто стреляла из пушек. Поток шел стремительно, торопливо, словно боясь опоздать к какому-то всеземному весеннему сбору Поля побурели, их то тут, то там прорезали ручьи и потоки, бегущие к Славянке. Леса тоже ожили, шумели весело, стряхивая с себя на рыхлые снега и прошлогодние мхи тяжелые капли весенней влаги…

Поездка к разлившейся Славянке взбудоражила Михаила Сергеевича, наполнила деятельным нетерпением. И вот уже в кабинет, чуть хмурясь, идет Удачин, спешит Иван Петрович Мякотин. Вслед за ними степенно шагает Ключарев, торопливо дочитывая что-то на ходу, торопится Гаранин. Вера уже заказывает на телефонную станцию разговор с колхозами и сельскими Советами.

Когда собрались все, кого вызывали, Курганов весело осведомился:

— На календарь смотрели, товарищи? Нет? Жаль. А на Славянке были? Тоже нет? Очень жаль. Комсомол сегодня просигнализировал, что к нам стремительно жалует весна. — Увидев, что Удачин с недоумением поглядел на него, Курганов рассмеялся: — Ну вот, только немного в лирику ударился, а второй секретарь уже смотрит с укоризной. Ну ладно, тогда давайте, что называется, быка за рога… Как дела, товарищ Ключарев?

— Я вчера вам докладывал.

— То было вчера. А что делается сегодня? Давайте, давайте рассказывайте все по порядку: семена, техника, горючее… А вы, — обратился Курганов к Гаранину, — набросайте, кто куда поедет. Меня планируйте подальше…

Еще не успел Курганов отпустить людей, как позвонили из Бугровского сельсовета и сообщили, что льдом сорвало мост через Славянку. Нужна срочная помощь, иначе целых пять колхозов будут отрезаны от района и МТС не сможет переправить на поля технику…

Вслед за этим позвонил Морозов. Он тревожно сообщил, что унесло заведующего птицефермой Ивана Отченаша. Он приучал стадо гусей к их будущему маршруту на водные просторы Славянки, а льдину оторвало, и его вместе с гусями понесло в низовья. Правда, он моряк, парень отчаянный, а льдина ничего, солидная, но все-таки опасно. Нельзя ли позвонить в воинскую часть, что стоит на нижней излучине Славянки, — пусть там помогут парню. А то еще унесет в самую Оку, а то и в Волгу. А человек он колхозу нужный…

Вошедший в кабинет заведующий районо Кучерявый прямо с порога заговорил своим высоким и почему-то вечно недовольным голосом:

— Михаил Сергеевич, Иван Петрович. Весна ведь.

— Удивил, — буркнул Мякотин. — Сами видим, что не осень.

— Так ведь ранняя. Мы перерыв в занятиях наметили начать пятнадцатого, а я имею сведения, что уже многие учащиеся переправлялись в свои школы через водные стихии, проявляя, так сказать, самый настоящий героизм.

— Иван Петрович, надо сегодня же дать телефонограмму во все сельские Советы и школы о прекращении занятий. Такой, с позволения сказать, героизм нам может дорого обойтись.

А в трубке звенел почему-то радостный голос директора МТС.

— Товарищ Курганов, — кричал он в трубку, — у нас недополучено пятьдесят тонн горючего и десять тонн смазочных. Область тянет… Помогите… Весна же… Она ждать не будет…

Потом оказалось, что прибывшие на днях десять вагонов удобрений пока еще лежат на станции — большинство колхозов выделенные им фонды пока не выбрали.

Многих весна застала врасплох.

Оказалось, что в сельпо не были завезены нужные товары и приреченские деревни могли остаться без керосина, мыла, сахара…

Оказалось, что разлив Славянки приостановил проводку линии связи в левобережный куст. Связисты остались на левом берегу, а их база, материалы и все необходимое — на правом, и они ждали помощи…

Оказалось, что до сего времени в район не пришел вагон с семенной кукурузой. Если он и придет в эти дни — как зерно переправишь в колхозы?

Когда Курганов, в который уже раз позвонив на станцию, сообщил, что вагона все еще нет, Удачин не выдержал и прорвался целой гневной речью:

— Не пойму, о чем думают в области? Удивляюсь. Скоро выезжать на поля, а мы все еще семена по станционным путям ловим. Шуму много, а толку чуть.

Курганов спокойно заметил:

— Да, задержка досадная.

— Мало сказать, досадная. Безобразная задержка А можно сказать и еще больше. Пятьсот гектаров заставили отвести под кукурузу, а семена то ли будут, то ли нет. Надо дать в область такую телеграмму, чтобы забегали. Прямо написать, что это преступная безответственность.

Курганов подвинул Удачину блокнот. Виктор Викторович удивился:

— Зачем это?

— Пишите телеграмму.

Удачин пожал плечами.

— Почему я?

— Но вы же возмущаетесь.

— А как же не возмущаться? Я вообще не понимаю, что у нас делается. Весна нас застала врасплох, явно врасплох. Удобрения лежат на станции, горючее в МТС не завезено, кукуруза гуляет где-то. Что же это за работа?

Удачин увлекся и говорил гневно, покраснев от волнения. Мякотин смотрел на него с нескрываемым удивлением, Ключарев чуть-чуть улыбался. Толя Рощин беспокойно глядел то на Курганова, то на Удачина.

А Курганов невозмутимо слушал. Потом спросил Удачина:

— Вы кончили?

— Пока кончил. Но оставляю за собой право вернуться к этим вопросам.

— Права этого у вас никто не отнимает. Но разрешите напомнить вам об одной незначительной вещи — о ваших обязанностях. Вот если бы так, как говорите вы, заговорил Анатолий, — Курганов кивнул головой на Рощина, — я бы, может, и не удивился.

— Михаил Сергеевич, — поднялся было Толя, но Курганов, подняв руку и остановив его, продолжал:

— Но и то вряд ли. Да и сам он, как видим, не согласен. А вы… да, все правильно, и вы правы в своем гневе. Но виноват-то во всем этом кто?

— Может быть, я? — с сарказмом спросил Удачин.

— Да, и вы тоже. Не хватает, значит, у нас с вами пороху, чтобы охватить все, ничего не упускать из виду. Но в панику вдаваться не следует. Толку от этого мало. Лучше давайте наметим, как поправить, что упустили. Кукурузу я беру на себя… Найду я этот вагон. Не провалился же он сквозь землю. Мякотину разобраться с торговлей. Вы, Виктор Викторович, берете под свое крыло МТС со всеми их бедами…

— Мы, Михаил Сергеевич, возьмемся за удобрения. Умрем, но в колхозы их доставим, — поднявшись со стула, заявил Рощин.

— Умирать, Анатолий, ни к чему. А за удобрения беритесь. Как вы думаете это сделать?

— Шоферов-комсомольцев найдем, выбьем пяток грузовиков у хозяйственников… И возить будем.

— Правильно. Удобрения и кукурузу. Вместе. Совмещенными рейсами… — И, повернувшись к Гаранину, закончил: — Актив — в колхозы. Предложения прошу дать через час.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Пришел апрель. Схлынули полые воды. Остепенились ручьи. Стала успокаиваться Славянка. Только в широких бочагах и на крутых изгибах она все еще шумела ворчливо и глухо. В теплых лучах апрельского солнца нежилась, набирала сил земля. Поля курились еле приметной прозрачной дымкой. На обочинах дорог, на просохших взгорьях речных берегов, на лесных опушках уже зеленела, пробивалась сквозь пожухлые прошлогодние листья нежная, атласная трава.

Макар Фомич проснулся затемно. Рассвет еще только угадывался. С полей тянуло тепловатой сыростью.

«Будить надо председателя, пора. День-то сегодня особенный», — рассуждал про себя Макар Фомич, направляясь к избе Озерова.

Николай проснулся от первого же стука и через пять минут появился на крыльце.

— Здорово, Макар Фомич.

— Здорово, Николай Семенович. Поздравляю тебя!

— С чем это?

— Как это — с чем? Эх ты, хлебороб. С началом сева. Это же для крестьянина самый светлый день.

— Ты, как всегда, Фомич, прав. Аграрник из меня пока плохой. Ну да ничего. Обучимся. Рановато мы, пожалуй, а?

— Ничего не рановато. Люди уже на полях.

Пока приехали к дальним урочищам, совсем рассвело. Утро выдалось прозрачное, ясное.

Молодой березняк, что тянулся по левому краю дороги, стоял чистый, вымытый ночным дождем, его мелкие и липкие пока листочки мягко шуршали под легкими порывами ветра. На окраине огромного поля, около тарахтевших тракторов, колхозники прилаживали сеялки. Вдали в поле виднелось несколько подвод, это развозили по участкам семена. Озеров и Беда подъехали к загону, поздоровались. Трактористы — оба молодые, вихрастые, уже успевшие основательно измазаться — ответили:

— Привет руководству. Контролировать заявились?

— Почему контролировать? — Беда насупился. — Доброе слово молвить.

— Ну, тогда другое дело. Я ведь почему сказал-то? — сверкнув улыбкой, продолжал парень. — Люди давно в поле, а бригадира и председателя все нет и нет.

Макар Фомич посмотрел на Николая.

— А ты говорил — не рано ли едем?

— Да. Промашку я дал.

Макар Фомич взял пригоршню земли. Николай сделал то же самое.

— Ты, Фомич, учи меня, учи, не стесняйся. По каким признакам определяешь, что земля готова к севу?

— Теперь это даже ребятишки знают. Везде написано.

— Написанное-то я читал, а ты мне на нашем поле покажи.

— Земля должна быть немного рыхлой, чуть прохладной, но не холодной. Внутреннее тепло должно чувствоваться. Иначе зерно прозябнет, долго не взойдет.

— Так, так. Проверим…

Руки Николая бережно, будто что-то редкое и дорогое, держали рыхлую, коричневатую землю. С радостным волнением он ощущал ее ласковую и теплую прохладу.

— Эй, начальство! — крикнули от тракторов. — Хватит гадать на кофейной гуще. Будем начинать-то?

Озеров и Беда вернулись к краю загона. Фомич подошел поочередно к каждой сеялке, посмотрел на регуляторы, быстрым движением руки подровнял зерно в семенных ящиках и посмотрел на Николая:

— Ну, начинаем?

— Начинаем, — торжественно ответил Озеров.

— В добрый час, ребята, — махнул рукой Беда, и трактора, расстилая по земле сизоватые клубы дыма, двинулись по полю. За ними плавно поползли сеялки. Николай и Макар Фомич двинулись по следу, вглядываясь в землю, проверяя и ровность рядков, и рыхлость почвы, и глубину заделки зерна. Озеров старательно перенимал все, что делал Фомич, внимательно слушал его.

Глядя на удаляющиеся трактора, Беда удовлетворенно сказал:

— Ну, начали… В добрый час.

Побыв еще с полчаса с Бедой, Озеров направился в Рубцово — в самую отдаленную пятую бригаду.

Подъезжая к рубцовским полям, он сразу понял, что тут что-то неладно. Около двух стоявших рядом тракторов толпились и спорили о чем-то люди. Поздоровавшись, Николай спросил:

— О чем шум? Что случилось?

— Понимаете, товарищ Озеров, — ответила ему Нина Родникова, — земли у нас здесь мягкие, семена заделываем неглубоко. Значит, нужно обязательное прикатывание посевов. Это очень способствует подтягиванию влаги к верхним слоям почвы, ускоряет прорастание…

— Нина Семеновна, ну нет у нас катков, нету, — уныло проговорил один из трактористов.

— Я ей тоже говорю, что нету, — стал объяснять Озерову бригадир Хазаров. — А она все свое.

— А я уверена, что катки есть. А если их и нет, то МТС может сделать. Подумаешь, какая сложность!

Николай пообещал сегодня же связаться с МТС и пошел смотреть поля. Он тщательно измерил несколько квадратов, разрыл две или три лунки, проверил количество зерен, глубину их заделки. Потом, поднявшись на небольшой пригорок, оглядел поле. Оно начиналось у кромки леса и плоским покатым спуском привольно и широко шло к Славянке.

«Да, лучше места для кукурузы не выберешь, — подумал Николай. — И сеют хорошо. Молодец Нина, не дает им спуску».

Он видел, что Родникова днюет и ночует в бригадах, каждую неудачу переживает до слез. По выражению ее лица можно было сразу определить, в порядке ее многообразное хозяйство или что-то где-то не так.

Однажды через некоторое время после начала сева Николай приехал на кукурузный участок второй бригады. Нина вместе со звеньевой ходила по полю и раскапывала кукурузные гнезда. У Николая мелькнула испугавшая его догадка:

— Что делаете, девушки?

Во взгляде Нины он увидел тревогу.

— Понимаете, Николай Семенович, не всходит. Кукуруза не всходит.

— Как это — не всходит? Может, еще рано?

— Нет. Сеяли в одно время с пятой бригадой.

— Ну так там земля суше.

— Это верно. Но, понимаете, я проверила уже двадцать пять гнезд — нет, даже ростков. Боюсь, что семена нас подведут.

— Сходите быстренько за бригадиром, — попросил Николай звеньевую. Потом повернулся к Нине: — Ведь у нас два-три зерна в каждом гнезде. Допустим, половина не взойдет. Не страшно.

Нина невесело улыбнулась.

— Если бы им можно было приказать, зернам-то: «Ну-ка, всхожие, распределитесь по лункам, замените невсхожих». А ведь получается-то как — где всходы будут, где нет…

— Как же быть?

— Придется делать подсадку.

— Вручную?

— А как же?

— Так ведь здесь же целых пять гектаров!

— А что делать?

Николай посмотрел на погрустневшую Нину, на ее усталое лицо, и ему сделалось ее бесконечно жаль. Он подошел к девушке, взял ее руки в свои.

— Землей испачкала, — смущенно проговорила Нина.

Николаю вдруг захотелось поцеловать эти покрытые влажной землей руки. Но он только вздохнул и проговорил:

— Ничего, Нина Семеновна, что-нибудь придумаем… И я, кажется, уже придумал. Ведь кукуруза у нас шефа имеет — комсомол. Ну так вот, пусть ребята и помогут. Не оставят они в беде своего бывшего вожака. Как думаете? Приедут на денек-два школьники, студенты, ты их поинструктируешь хорошенько.

Нина сразу повеселела, закивала согласно.

— А когда же в Березовку, Нина Семеновна?

— Завтра я в третьей бригаде, послезавтра — в пятой. В воскресенье опять сюда. В общем, не знаю.

Николая не удивил этот ответ. Он жил так же, как и Нина, — заботами и делами от зари и до зари.

Люди удивлялись — когда он спит и когда ест? Не было поля, участка, звена, где бы председатель не побывал.

Но другой жизни Николай не хотел. Иного распорядка времени себе не представлял. Он знал, что долго еще будет ставить будильник на три часа ночи, может быть, только к осени прибавит себе на сон час-другой.

Дела и заботы, постоянные хлопоты в бригадах, на полях и фермах помогали Николаю на время забыть гнетущую тревогу, которая постоянно жила в нем после поездки к Ширяеву. Прошло уже полтора месяца, а решения КПК он все еще не знал. Мысли о жене тоже угнетали Николая, но они стали отдаваться какой-то глухой и, пожалуй, уходящей болью…

Глава 32 НА СЕНОКОСЕ

Весна неистово украшала землю. Бело-розовой кипенью цвели сады, дурманяще пахли акации в палисадниках Березовки. Какие-то пичуги пиликали и трещали в густых травах по берегам Славянки. Работа на полях шла от темна до темна, на сон оставались буквально считанные часы. И все же по вечерам и в Березовке, и других деревнях разливались гармони, звонкие, молодые голоса до утренних зорь звучали над заснувшими лугами, эхом отдавались в прибрежных рощах, тревожили призрачную синеватую тишину.

…Когда Николай встречал Нину, — а было это всегда на людях, — у него сразу менялось настроение. Он будто пьянел немного, становился энергичнее, живее, исчезало мрачное выражение лица.

Если он не видел ее долго, то пускался разыскивать. Однажды после бесплодных хождений по Березовке он беспощадно прямо спросил себя: «А почему, собственно, я ищу ее?» Но ответить самому себе не решился.

Нина тоже думала об Озерове все больше.

Была ли это любовь? Оба они не раз задавали себе этот вопрос и не могли на него ответить. И Николай и Нина принадлежали к той категории людей, которые всегда верили в возможность чистой человеческой дружбы. Но независимо от их воли мысль продолжала работать дальше. Дружба? Допустим. Но почему ему тоскливо, когда он долго не видит Нину? А почему Нине грустно, если она несколько дней не говорила с председателем?

И если Озерову, человеку с немалым житейским опытом, не без труда удавалось владеть собой, сдерживать все возрастающее влечение к Нине, то ей было труднее. Такое она переживала впервые.

Немало ребят заглядывалось на Нину и в академии, и в Приозерье, но никто не сумел разбудить ее сердце… Посмеяться, подурачиться, потанцевать Нина была горазда. А домой, бывало, всегда идет одна или с подругами.

Правда, чуток дрогнуло оно от внимательного дружеского участия Виктора Викторовича Удачина.

Но эта дружба кончилась давно и притом плачевно. Теперь любое напоминание об Удачине, не говоря уже о невольных встречах с ним, больно отдавалось в сердце, на долгое время выводило Нину из равновесия, гасило веселые искры в ее глазах. После случая в Приозерске она ожесточилась, на любые проявления внимания со стороны ребят смотрела с подозрением и недоверием. Себя не щадила тоже, постоянно корила за квелый характер, за дурацкую, бабью мягкость и доверчивость к людям. Она надолго и наглухо замкнулась, и понадобились долгие месяцы, ее переезд в Березовку, чтобы к Нине вернулись ее добродушие и приветливость, мягкость и веселость характера. В немалой степени этому способствовало общение с Николаем Озеровым.

С Николаем ей было легко, интересно, весело. Частенько она упрекала себя: «У него же семья, дура ты этакая. Семья. Бросить надо эти дурные мысли».

Но не думать о Николае она все же не могла.

О личной жизни Озерова в Березовке говорили много. Колхозникам он пришелся по душе. С ним они связывали свои надежды на возрождение артели и были рады, что эти надежды стали сбываться. Но шутка ли — живет один, жена не едет, бросила его, стало быть? Женщины жалели председателя. Мужчины относились к этому по-крестьянски мудро: рвется там, где не крепко сшито. Детишек нет, люди вольные, значит, и беды никакой.

В деревне жизнь каждого человека на виду у всех, и тайное здесь скорее, чем где-либо, становится явным. Дружба Озерова и Родниковой очень скоро стала известной. Но березовцы смотрели на нее хоть и с повышенным интересом, но доброжелательно, без многозначительных улыбок, с чувством уверенности, что у таких людей не может быть ничего плохого.

А Нина все больше привязывалась к Озерову. Глубокое сильное чувство ее цельной натуры распускалось, словно цветок после весеннего дождя. Они ничего не говорили друг другу, но она понимала, что любовь ее не безответна.

…В один из воскресных дней июня Озеров рано утром постучал Нине в окно.

— Агроном, хватит спать. Вставайте, Нина Семеновна. Сенокос начинаем. Как первый стог поставим — даем банкет. — И просительно добавил: — Поедете на луга? А?

Нина подошла к окну.

— Хорошо. Только мне сегодня же надо вернуться. Завтра утром я должна быть в четвертой бригаде.

— Доставлю.

…Старенький ГАЗ-67, недавно полученный колхозом, — машина из тех, что перевидела на своем веку и тысячи километров дорог, и колдобины, и кюветы, и слякоть, и бездорожье, резво погромыхивая всеми своими металлическими костями, споро бежала по проселку, распуская сзади себя шлейф дыма и пыли.

Николай сам сидел за рулем, и Нина залюбовалась, как свободно он владеет машиной. Озеров сидел с той красивой простотой и непринужденностью, которая свойственна лишь шоферам самой высокой квалификации. Без малейшего напряжения пальцами левой руки он держал отполированный круг баранки, шутил, смеялся, но глаза зорко смотрели на дорогу, и ни одна рытвина, ни один бугорок не были для него неожиданностью.

— Вы, оказывается, настоящий автомобилист! — заметила Нина.

— Как-никак я газетчик. А газетчик все должен уметь.

Прежде чем миновать рассохшийся мост через Славянку, они остановились. Николай пошел поправить настил, а Нина, перейдя заросший клевером и ромашками кювет, остановилась на крутом берегу реки Вазы. Эти места были ей знакомы с детства. Они воскрешали в памяти волнующие для нее эпизоды.

Вот маленькая Нина, держась за широкий сарафан матери, семенит за ней по грибы. А потом лес, темные лохматые тени высоких деревьев, желтоватый с красными ягодами малинник и чей-то дикий, несуразный, не слыханный ни разу крик.

Но мать, спокойно продолжая собирать спелые ягоды, говорит:

— Не бойся, доченька, это филин спросонья. Он нас не тронет.

Нина долго стояла молча, не шевелясь. Николай хотел окликнуть ее, но, увидев задумчивое лицо девушки, промолчал. Каждая черточка, каждая жилка на нем была полна какого-то взволнованного, трогательного чувства…

По небу клубились пышные, легкие облака, в воздухе стоял терпкий аромат трав. Легкий шаловливый ветер гнул к земле высокую метлику, шуршал розовыми головками иван-чая, озорно тряс ветки берез и осин. Дорога то поднималась в гору, то ныряла вниз. Васильки и колокольчики, росшие по обочинам, тревожно отворачивались от пыли, поднимаемой машиной, и, склоняясь под ветром, казалось, жаловались на свою судьбу.

Когда они подъехали к колхозным угодьям, здесь уже шла работа. Стрекотали сенокосилки. На опушке березняка мельтешили косцы.

— Председатель с агрономом приехали! — крикнул кто-то.

Луг наполнился говором, выкриками, смехом. Люди стали стягиваться к большой поляне, где около огромного ивового куста Макар Фомич установил палатку, устроив себе нечто вроде командного пункта.

Когда были выкурены цигарки и обсуждены все новости, Николай спросил:

— Ну так где же мне вставать?

— А вот там. — Беда показал на зеленый массив травы, что расстилался вплоть до извилистого речного берега. — Шелк, а не трава. А вы, Нина Семеновна, на разбивку встанете или займетесь своими агрономическими делами?

— Какие у меня здесь агрономические дела? Ставьте на разбивку.

Николай давно не косил. Последний раз помогал отцу вскоре после войны.

С волнением примерял он курок, косье, трогал блестевшее золотым чешуйчатым отливом полотно косы. Опустил ее в мякоть луга. Широкое, ненасытно-острое лезвие, словно нож в масло, вошло в зеленую поросль, а затылок косья стал сгребать ее в ровные конусообразные валки, и они, словно по линейке, тянулись сзади косца. Сначала было тяжело. Руки и ноги двигались непослушно, будто свинцовые. Но через полчаса мышцы привыкли к размеренному ритму движений, и дело пошло споро. Догонявшие сзади косцы уже не кричали:

— Эй, председатель, берегись! Пятки обрежем!

Незаметно пролетело часа два или три. Роса сошла. Высохшая трава упруго качалась и уже не так покорно ложилась под широкими лезвиями кос. Мужчины то и дело поглядывали на председателя, ожидая сигнала: кончать… Но Николай все махал и махал, и вслед за ним все шли и шли косцы в серых, голубых, белых рубахах. А на дальних загонах все стрекотали и стрекотали косилки. Они словно дразнили людей, хвастаясь своей неутомимостью…

Наконец три удара о косу звонко разнеслись по огромной долине. Луг ожил от говора усталых, возбужденных работой людей. То тут, то там раздавались задорный смех, шутки, громкие взвизгивания девчат. Кто-то крикнул: «Купаться!» И молодежь наперегонки со всех участков бросилась к Славянке.

Нет ничего более приятного, чем вот в такой жаркий день, когда натруженное тело, пыльное и усталое, просит отдыха, броситься в прохладную речку, поднять тысячи серебряных брызг и плыть, плыть, чувствуя, как твое тело вбирает в себя живительную бодрость и прохладу.

Группа девушек остановилась на берегу, видимо не решаясь идти в воду. Одна, осторожно войдя в осоку около берега, мыла ноги, другая распустила косы и старательно расчесывала их гребнем, еще одна просто стояла и нежилась под щедрым ласковым солнцем.

Николай с двумя парнями из бригады шел по берегу, ища место для купания. Один из ребят подмигнул:

— Купнем?

Николай сразу понял его, и они тихо, крадучись, подошли к девушкам. Встали около крайней, осторожно, но быстро подняли ее на руки, и вот уже дивчина с отчаянным визгом летит в воду. Не успела отбежать и вторая. А третья и отбегать не захотела. Она обхватила обоих шутников за шеи крепкими, смуглыми руками, и через секунду все трое они барахтались в воде. С берега слышались одобрительные крики, смех.

— Молодец, девка, тащи председателя с собой на дно к русалкам.

…Усталый, но довольный Николай подошел к палатке Беды.

После купания — обед. Не очень богато меню — щи, каша да молоко, но Озеров с удовольствием ел все, что ему накладывали на тарелку, смеялся, шутил, дважды просил добавки.

После обеда он спросил у Макара Фомича:

— Правобережье завтра начинаете?

— Завтра, только осмотреть надо, как бы косилки не попортить.

— Я обойду сам и посмотрю. Хорошо?

— Очень хорошо. А то мне трудно в такую жару.

— Так и быть — поможем бригадиру.

— Нина Семеновна тоже собиралась. Она на старые болота хотела взглянуть.

— Ну вот, мы вместе и двинемся.

Нины, однако, нигде не было, видимо, куда-то убежала с девчатами. Николай решил не ждать ее.

Он подошел к реке, разделся, связал в узелок белье и, подняв его над головой, переплыл на правый берег. Здесь, отдохнув несколько минут, обсох, оделся и пошел по густой траве, одергивая пальцами мягкие, шелковистые кустики метлики.

Но не успел отойти и сотни шагов, как его окружила целая стайка девчат. Раздались возгласы:

— Девчата, председатель заявился…

— Вот вы где, отшельницы, — шутливо, с показной суровостью проговорил Озеров. — Почему уединились?

— А мы купались, потом за цветами пошли. Ромашек, гвоздики, колокольчиков здесь пропасть. А вот вы почему здесь?

— Хочу правобережье осмотреть. Завтра с утра косить, а никто не был. Вы, девчата, бегите, а то Фомич и так вас, наверное, везде ищет. Кто сено-то разбивать будет? Только вот агронома я заберу. Вы, Нина Семеновна, кажется, старое болото хотели осмотреть?

— Да, мы с Макаром Фомичом собирались.

— Так, так, с Макаром Фомичом собирались, а со мной не хотите?

Девчата добродушно рассмеялись.

— А что, Макар Фомич — кавалер, каких поискать.

Николай пригрозил:

— Я вот расскажу ему…

Скоро девушки торопливо бежали к Славянке, а Николай и Нина шли в противоположную сторону, к опушке молодого осинника.

Ходили они долго. Ветер немного усилился. Под его напором густые травы клонились вниз, и по всему лугу, будто по морю, перекатывались мягкие, трепетные волны. Солнце клонилось к западу, дальние сосны, что стояли на границе долины, бронзовели под его лучами, как гигантские свечи.

Николай внимательно вглядывался в луга, прикидывая делянки для косилок и косцов, придирчиво проверял вязкость почвы.

Наконец добрались до старого болота. Нина взяла в платок несколько проб грунта, дважды заставила Озерова шагами обмерять какие-то зеленые, дышащие под ногами поляны.

— Так я же утонуть могу в этой трясине, — шутливо жаловался он.

— Назовем тогда наши торфяники именем товарища Озерова.

Когда вышли на берег реки, Николай проговорил:

— Теперь мы имеем полное право искупаться.

Скоро они шумно плескались в глубоких водах реки. Серебристые брызги радугой сверкали в лучах багряного, уставшего за день солнца.

Николай вышел из воды первым. Он с удовольствием растянулся на бархатистой мягкой траве, но через секунду встал и вновь подошел к берегу, чтобы помочь Нине подняться на берег. Уцепившись за крепкую руку Озерова, она легко взбежала наверх и стала смешно прыгать, наклоняя голову и прижимая руку то к правому, то к левому уху, чтобы вытряхнуть из них воду. Николай любовался ее тонкой, крепкой фигурой, плотно обтянутой купальным костюмом. Потом, обнаружив, что слишком пристально рассматривает ее, покраснел и отвернулся.

Нина же, ничего не заметив, спокойно подошла к Озерову и опустилась рядом. Он посмотрел на ее загорелое лицо с капельками воды на ресницах, на вьющиеся золотистые пряди волос, на влажные розовые губы и как-то удивительно смело, неожиданно даже для самого себя обнял Нину и поцеловал долгим и жадным поцелуем. Нина посмотрела на него растерянно. В ней боролись два чувства — досада на Николая за его неожиданную и грубоватую смелость и радость, ярко разгоравшаяся радость от близости с ним.

— Не надо, что вы, не надо!..

Сказала тихо, чуть слышно, но Озеров сердцем услышал ее, почувствовал душой ту глубокую веру в него, которая была в голосе Нины. Какое-то новое чувство, еще более могучее, чем его желание, заставило Николая очнуться. Он отпрянул от Нины.

— Извини, Нина. Рассудок теряю, когда ты рядом…

Нина помолчала. Она поняла, каких усилий стоило сейчас Николаю сдержать себя. И, поняв это, всем сердцем, всем своим существом почувствовала, как он близок и дорог ей. Близок и… далек, недосягаемо далек в одно и то же время.

С этой минуты Нина поверила в Николая безгранично и навсегда. Потребовались бы какие-то совершенно особые события, чтобы разубедить, разочаровать ее, заставить отступиться от этой глубокой веры. Такой уж был у Нины Родниковой характер…

Теперь они поняли, что их отношения прежними быть не могут. Рано или поздно, но придется кончать с этой мучительной для обоих неопределенностью…

Озеров был растерян. Впервые он не мог принять никакого решения. Имеет ли он право на чувство к Нине, право на то, чтобы связать свою судьбу с судьбой этой чудесной девушки? Ведь в нем все еще жила вера в то, что вернется, приедет Надя. И хотя эта мысль сейчас не вызывала ни волнения, ни радости, она, однако, сковывала его душевные силы, парализовала решимость, вновь и вновь порождала сомнения… Николай сотни раз задавал себе вопрос: что делать? Но ответить на него не мог. Упрекал себя в трусости, беспощадно ругал за нерешительность, но самоунижение мало помогало. Вопрос этот перед ним стоял настойчиво и неотвратимо.

Глава 33 А НА ЧИСТЫХ ПРУДАХ ЛУЧШЕ…

Каждый по-своему переживает беды и жизненные неудачи. Но бесследно они не проходят ни у кого. Надежда Озерова переживала распрю с мужем тяжело, хотя и не хотела в этом признаться.

На людях она бодрилась, улыбка часто освещала ее красивое, бледноватое лицо. Но каких усилий стоили эти улыбки! Когда же Надя оставалась одна, что-то безразличное, равнодушное появлялось во всем ее облике. Задорные зеленые глаза, где, по выражению Николая, всегда прыгали чертики, мрачнели, смотрели на все отсутствующим, безразличным взглядом.

Только после отъезда Николая она поняла, как привыкла к нему и как он ей дорог. Ей не хватало его добродушной, чуть робкой улыбки, немногословной размеренной речи, его спокойной рассудительной уверенности.

Ее надежды, что Николай после истории, происшедшей с ним в Приозерске, одумается, вернется с повинной, не оправдались. Вместо возвращения в Москву он забрался в какую-то Березовку. Подумать только, грамотный, неглупый парень, с хорошей биографией, с образованием забрался в какую-то дыру, в глушь. И, главное, сам, никто его туда не загонял. Нет, понять это было невозможно.

И вот в один из августовских дней Надежда Озерова оказалась в Березовке.

«Действительно, настоящая Березовка», — подумала Надежда, когда шла по песчаной деревенской улице, по бокам которой, словно солдаты в строю, стояли толстые раскидистые березы. Сквозь ажурное кружево их листвы виднелось бездонное голубое небо. Улица была почти пустынна. Только кое-где на лужайках или на крыльце то одного, то другого дома небольшими стайками толпились деревенские ребятишки. Одни во что-то играли, другие оживленно спорили, третьи дрались. Дети долго провожали приезжую любопытными взглядами, а потом снова возвращались к своим делам.

Когда Николай увидел на крыльце своего дома Надежду, его запыленное с дороги лицо на секунду застыло от удивления. Что случилось, почему Надя здесь? Ни радости, ни волнения от встречи он не ощутил. Сейчас же пришла мысль о Нине и обожгла его горячей, ноющей тоской. Захотелось скрыться, исчезнуть, никого не видеть. С трудом отогнав от себя эти мысли, он подошел к крыльцу.

— Здравствуй. Когда приехала?

— Сегодня.

— Собралась наконец.

— Надо же посмотреть, как живешь, как хозяйничаешь.

И они пошли в дом.

…Макар Фомич и все колхозники радовались, что закончилась наконец семейная неурядица их председателя. Однако скоро все заметили, что и после приезда Надежды он не стал веселее.

— Что-то не очень развеселил вас приезд хозяйки, — подшучивали колхозники.

— Нет, отчего же? Наоборот, — отвечал Николай, стараясь улыбаться беззаботно и весело. Однако выходило это у него сухо, натянуто.

Правленцы, услышав, что хозяйка председателя не только плановик, а и опытная воспитательница, снарядили людей на побелку дома под ясли. Николай сказал об этом Наде и попросил посмотреть за работами.

— Будущей заведующей надо вникать во все — и в ремонт тоже, — добавил он.

— Заведующей? — удивленно сдвинув брови, переспросила Надежда.

— А как же?

— Не мешало бы спросить, хочу ли я заведовать вашими яслями? А такого желания у меня что-то нет.

Долгим, пристальным взглядом Николай посмотрел на жену.

— Будет шутить, Надя.

— А я не шучу.

По тону, каким были сказаны эти слова, Николай убедился еще раз, что ничто не изменилось — их распря продолжается. И все же он настойчиво старался пробудить у Нади интерес к их березовским делам.

Он показывал ей колхозное хозяйство, знакомил с людьми, возил по самым красивым местам в округе. Уже несколько раз откладывалось расширенное заседание правления по перспективному плану колхоза. Не очень ладно было проводить его и сейчас, не было Нины — она на несколько дней уехала в Приозерск. Да и время было горячее. Но все-таки Николай решил провести его именно сейчас, в эти дни.

Эскизы и макеты, вывешенные в правлении, привлекли внимание всех.

Село-сад — так можно было охарактеризовать Березовку будущего. На плане выделялся общественный центр с Домом культуры, зданием сельского Совета, правлением колхоза и школой. К площади примыкал парк, сливающийся в западной части с цепью прудов, окаймленных деревьями. А дальше как бы в дымке тумана за крышами домов и садами колхозников проступали контуры хозяйственных построек.

Когда поздно вечером возвращались с правления, откуда-то взялся холодный ветер, разошелся дождь, и на дороге в редких проблесках луны то тут, то там поблескивали лужи. Капли дождя монотонно барабанили по крышам, словно не август был, а поздний сентябрь. Николай не замечал этого. Он все еще был во власти мыслей и планов, которые только что обсуждались. Для него, как и для каждого из здешних людей, это были не просто цифры, не просто чертежи. Это была их жизнь, смысл существования. Отвечая своим мыслям, Николай прижал к себе локоть Нади.

— Знаешь, Надюха, что тут самое главное?

— Где это — тут? О чем ты?

— Ну, о сегодняшнем обсуждении. Главное здесь то, что все это реально. Ну прямо-таки самая настоящая действительность. Пройдет всего несколько лет, и в нашем колхозе не будет вот таких хибарок. — Он показал рукой на ряд изб. — Все колхозники будут жить в хороших, светлых домах. Будет электричество, радио, телевизоры. Ребята не будут бегать за семь верст в школу. Несколько лет — и никто не узнает Березовку… Я порой оглянусь вокруг и все это наяву вижу, честное слово.

Надя тоже огляделась кругом и… ничего не увидела. Ее окружала ночь, она давила своей тяжелой, непроглядной тьмой. Да еще ветер, сырой и холодный, нудно пел свою песню и брызгал холодными каплями дождя.

«И все это, может быть, на всю жизнь», — тоскливо подумала Надя. Она невольно вздрогнула от этой мысли. Ей вдруг вспомнились Чистые пруды, шум московских трамваев, яркие вспышки огней, уютная, обжитая квартира. Даже сварливая соседка представлялась теперь удивительно простой и приятной.

— А на Чистых прудах все-таки лучше, — зябко поеживаясь, проговорила Надя.

Николай помедлил немного и устало ответил:

— У нас будет не хуже.

— Свежо предание…

— Вот посмотришь.

— Не хочу я смотреть…

Прошло еще несколько дней. Наконец Надежда спросила мужа напрямик:

— Скажи, ты надолго решил обосноваться здесь?

— Насовсем.

— Я без шуток спрашиваю.

— Надя, это же прежний наш разговор. Я думал…

— Ты думал, что раз я приехала к тебе, то согласна жить в этой дыре? Нет, дружок, ошибаешься. Глубоко ошибаешься. Я прожила здесь немного, а мне кажется, что прошло года два.

Опять долго длился разговор…

Тогда Озерова решила прибегнуть к последнему, самому сильному средству, заявив, что будет устраивать свою жизнь без него…

— Ты что… о разводе говоришь?

— А ты что же думаешь, весь свет на тебе да на Березовке сошелся?..

На вокзал Надежда уехала одна.

Николай думал так: «Будет легче не видеть, как она сядет в поезд, как уедет…» Но скоро он уже беспощадно ругал себя за то, что не поехал проводить. Ему казалось, что он грубо, несправедливо обошелся с ней, ненастойчиво протестовал против отъезда. Вскочив в попутную полуторку, он помчался на станцию.

Вот платформа, голубой поезд, впереди него электровоз с ажурной фермой на крыше. Надя стояла на подножке вагона, рассеянно оглядывая привокзальные строения, серые и красные крыши городка, раскинувшегося за вокзалом.

Николай торопливо бежал к ее вагону. Увидев его, Надежда на какое-то мгновение обрадовалась, но обида тут же вспыхнула вновь. «Прибежал, запыхался», — подумала она и посмотрела на мужа холодно, выжидающе. В грязных сапогах, в поношенной, пропотевшей гимнастерке он показался ей сейчас невзрачным, серым и… чужим.

— Надежда, подожди, сойди на минутку…

Но она лишь спустилась на одну ступеньку и сказала:

— Слушаю тебя.

— Погоди, не уезжай.

— Опять одно и то же. Скажи лучше, как с квартирой?

— А что с квартирой? — не поняв, переспросил Николай.

— Я хочу перевести ее на себя.

— Это пожалуйста. Только неужели у нас так все и кончится? Ведь глупо же, пойми.

— Все это, Озеров, я слышала.

Поезд тронулся и пошел, постукивая колесами на стыках рельс.

— Вот и все, — вслух проговорил Николай, провожая взглядом состав, который увозил Надю. Надю, что была частицей его жизни… Задний фонарь на площадке вагона долго светился красной тревожной точкой.

Глава 34 БЕДА НЕ ПРИХОДИТ ОДНА

Озеров сидел в правлении колхоза, когда почтальон принес письмо — помятый конверт с чужим незнакомым почерком. «Лично… — прочитал Николай. — От кого же?» Он взял ножницы, собираясь вскрыть конверт, но раздался настойчивый телефонный звонок. В трубке послышался тревожный, взволнованный голос Уханова из второй бригады.

— Николай Семенович, беда! На капусте вредитель — капустная моль.

— Да ведь мы же недавно обрабатывали все плантации?

— Да, опрыскивали. А сегодня ее тьма-тьмущая.

— Агроному сообщили?

— Нина Семеновна уже на поле.

Озеров бросил в трубку:

— Выезжаю.

Через полчаса он был уже в бригаде. Нина, Уханов и несколько колхозниц и колхозников встретили его молча. Уханов показал рукой на поле и отвернулся.

Николай медленно пошел между капустными рядами, наклоняясь то к одному, то к другому светло-зеленому вилку. Они только вышли в рост, начали крепнуть и все кишмя кишели сероватыми гусеницами. Поверхность листьев казалась покрытой толстым слоем серой шевелящейся золы.

— Значит, наша химобработка пошла им на закуску, — проговорил Николай, обращаясь к Нине.

— Выходит, так. Поздно опрыскали. Знаете ведь, как затянулось дело с получением химикатов.

— Но сейчас, неужели сейчас ничего нельзя сделать? Ведь эта тварь сожрет все.

— Средств много — фтористый натрий, никотин-сульфат, только делать надо как можно скорее, иначе ничего не спасем.

— Что у нас есть?

— Кроме парижской зелени, ничего. Но она не помогла.

— Надо звонить в Приозерск. Пусть скорее присылают химикаты. И надо хотя бы еще один опрыскиватель. С одним аппаратом мы и за три дня не управимся.

…Переругавшись с одной из телефонисток, наговорив кучу любезностей другой, Озеров разыскал наконец заведующего райзо Ключарева. Тот, послушав его сбивчивый, взволнованный разговор, удивился:

— Послушайте, Озеров, я думал, у вас что-нибудь чрезвычайное. А то моль.

— Товарищ Ключарев, — взмолился Николай, — ведь погибает, понимаете, капуста. Замечательно развивалась, и такая напасть.

— В данный момент я не знаю, какие ресурсы на нашей базе, не помню, есть ли нужные химикаты в наличии. Так что сейчас ничего не могу сказать определенного. Звони завтра.

У Озерова больше не хватило ни выдержки, ни терпения.

— Эх вы… — он чуть не пустил по адресу Ключарева подвернувшееся в запальчивости соленое словцо, но вспомнив, что у окна Нина, сдержался. — Вот работнички, — бросил он зло и стремительно пошел к выходу. — Разыщу водителя и поеду в Приозерск. Я их там растрясу.

Сказав это, он вдруг болезненно поморщился. У него с утра надсадно, надоедливо ныла левая рука, минутами какая-то тяжесть сковывала тело.

«Что это еще со мной?» — думал Николай.

…В Приозерске Ключарева он не нашел, тот куда-то уже уехал. Районная база была закрыта. Николай пошел в исполком, но Мякотина тоже не было на месте. Они оба с Кургановым находились в колхозах. Удачин же проводил какое-то длинное совещание, и его пришлось долго ждать.

Виктор Викторович встретил Николая обрадованным возгласом:

— Озеров, ты мне как раз нужен. Заходи. Как Березовка? На месте? Жива?

— На месте, — мрачновато ответил Озеров, не принимая веселого тона секретаря райкома. Затем рассказал о своих мытарствах с химикатами. Виктор Викторович, барабаня пальцами по столу, ответил:

— Ты с этими вопросами подайся в райзо, в исполком. Это их дело. Если надо — сошлись на меня, скажи, что я велел тебе помочь. Вот потолкуем, и иди, наседай на них.

— Попробую.

Сказав это, Озеров замолчал. Молчал и Удачин. Он мельком поглядел на Николая и отвел взгляд. Озеров забеспокоился, спросил:

— Вы о чем-то хотели со мной говорить?

Удачин вздохнул.

— Да. И разговор не из приятных. — Виктор Викторович помедлил еще и не спеша открыл ящик стола, вытащил оттуда какую-то бумагу, развернул ее и подал Озерову. — Решение партколлегии.

Озеров побледнел.

Сколько раз он за это время задавал себе один и тот же вопрос: что решат? Сколько раз воспроизводил в памяти в самых мельчайших деталях разговор у Ширяева. И все же ни разу, ни на один миг не допускал мысли, что в доме на Старой площади, около которого он не мог пройти без трепетного волнения, могут поступить с ним как-то несправедливо. Даже разговор Курганова после заседания партколлегии, его попытка подготовить Николая к самому худшему не поколебали уверенности Озерова. Конечно, эти месяцы были тяжкими в его жизни. Но все же по-настоящему перепугался он только сейчас, когда Удачин передал ему сложенный вдвое белый, глянцевитый листок.

Озеров развернул его, молча пробежал текст. Строчки запрыгали перед глазами, какими-то красными линиями свились в клубок, и только одно слово рельефно и выпукло стояло перед глазами: «Исключить».

Он поднялся, хотел пойти. Удачин остановил его.

— Расписаться надо, что ознакомлен. — Потом тем же тоном добавил: — Порядок такой.

Озеров ничего не сказал, кое-как расписался и шатающейся походкой пошел к выходу. Удачин опять его задержал:

— Ты извини, пожалуйста. Партийный билет при тебе?

— А как же. Конечно. — Николай приложил ладонь к карману гимнастерки.

— Вот… сдать его надо. Последняя инстанция решила, сам понимаешь.

Озеров долго глядел на него, с трудом доходя до смысла сказанных Удачиным слов. Поняв же, побелел и, облизнув сухие, запекшиеся губы, с трудом выговорил:

— Нет, Виктор Викторович. Не выйдет. Билет я тебе не отдам. Никому не отдам.

— Мне поручено. Понимать должен.

— Не выйдет. Я до секретарей Центрального Комитета дойду. Самому товарищу Сталину писать буду.

— Писать можешь. А билет сдай.

— Никогда. — И, сказав это, Озеров, не прощаясь с Удачиным, медленно вышел из кабинета.

Все, что он делал потом, делал автоматически, не очень отдавая себе отчет в своих поступках.

Один из работников райзо взялся наконец помочь ему, долго куда-то звонил, кого-то ругал, требовал навести порядок.

На следующий день он возвращался наконец к себе в Березовку. В кузове «газика» лежало три бумажных мешка со столь необходимым им порошком, погромыхивал опрыскиватель.

В правлении его встретили Беда, Нина и еще несколько человек. Когда Озеров вошел, все обернулись и посмотрели на него, как показалось Николаю, испуганно и виновато.

— Ну, Нина Семеновна, осталось что-нибудь от нашей капусты или нет? — спросил он, опускаясь на лавку около стола.

— Пока осталось. Воюем с гусеницами вручную. Но жрет вовсю. А как у вас? Удалась экспедиция?

— Да, химикаты и опрыскиватель в машине. Сегодня начнем опрыскивать или до утра подождем?

— Нет, нет. Ждать и часу нельзя. Люди в звеньях предупреждены — они ждут.

— Тогда поедем.

— А может, тебе бы передохнуть? Что-то ты серый очень, — заметил Макар Фомич.

— Ничего, отдохну потом, — отмахнулся Николай.

…Через час Озеров уже ехал обратно к себе домой. Он увидел, что Уханов и Нина все подготовили, работа пошла сразу же на обоих аппаратах, и его отправили отсыпаться… Николай ехал тихо, задумавшись, механически правя машиной. Перебирая в памяти события вчерашнего и сегодняшнего дня, он вспомнил, что не прочел письмо, которое вчера получил. Остановился на бровке дороги, вскрыл конверт. В нем был продолговатый серый листок. Недоумевая прочел:

Николай еще раз внимательно прочел сухие казенные слова.

«Так… Значит, все. Решила рвать… Ну, что ж, одно к одному…»

Николай проговорил это про себя, собирая мысли и волю, силясь не поддаться нахлынувшей вдруг слабости. Превозмогая себя, он включил мотор, тронулся, но руки не держали баранку. Ему сделалось душно, он нажал тормоз, открыл дверцу кабины и вышел. В этот момент острая, режущая боль полоснула сердце, багровое пламя полыхнуло перед глазами, и Николай, глухо вскрикнув, свалился на дорогу, в мягкую серую пыль.

…Его увидели ребятишки, бежавшие на речку.

О несчастье с Николаем Нина узнала через полчаса. В контору бригады торопливо вошел Уханов и растерянно сообщил:

— С председателем плохо.

— С Озеровым? Что с ним? — хрипловато спросила Нина.

— Не знаю. Без сознания на дороге подобрали. Домой увезли.

Нина механически накинула платок на голову, кое-как непослушными пальцами застегнула жакет и торопливо вышла из конторы. Уханов прокричал ей вслед:

— Лошадь, лошадь возьмите, стоит запряженная.

…Все последнее время Нина жила в постоянной борьбе с собой, со своим чувством. Ее глубоко обидела холодная отчужденность Николая, наступившая внезапно и резко после их поездки на сенокос, а его стремление избегать встреч больно ранило ее самолюбие. Она понимала, что Николай делает это из желания побороть свое чувство, справиться с ним, не дать зайти слишком далеко их отношениям. Она тоже избегала встреч, старалась меньше думать о нем. Теперь все эти уловки, все сомнения и обиды показались ей мелкими и ненужными.

С часто бьющимся сердцем Нина переступала порог в избу. Николай лежал с закрытыми глазами, тяжело дыша. Нина долго стояла у двери, вглядываясь в его осунувшееся, посеревшее лицо, прядь бронзово-светлых волос, взлохмаченной челкой спустившихся на лоб. Будто почувствовав, что на него смотрят, больной поднял веки. Какое-то мгновение глаза его смотрели непонимающе, тускло. Потом вдруг потеплели, заискрились.

— Нина, ты?

Сказано это было тихо, но с такой радостью и волнением, что Нина вздрогнула, почувствовала, как горячий клубок подкатывается к горлу. Мучительная нежность наполнила все ее существо. Как бы хотела она сейчас припасть к Николаю, уткнуться в складки ворсистого одеяла, как-то помочь его сухому прерывистому дыханию.

Нина взяла его руку, нащупала пульс, просто и ласково, как умеют говорить только матери да медицинские сестры, сказала:

— Все будет хорошо!..

Макар Фомич, хлопотавший здесь же, сказал:

— Вы, Нина Семеновна, уж похозяйничайте тут, а я пойду в правление, проверю, выехали ли врачи.

Болезнь Озерова опечалила в колхозе всех. Люди уже привыкли, что день их начинается с того, что рано-рано, когда еще только брезжит предутренний рассвет, по улице к правлению торопливо пройдет председатель. В полях, на лугах, в огородах, на ферме тоже стала привычной его высокая худоватая фигура. В немногословной спокойной беседе с ним люди находили помощь и совет. Если он смотрел насупленно, замолкал — значит, что-то сделано было не так. Очень не любили березовцы мрачного вида Озерова. Куда веселее было на душе, когда он, мурлыкая себе под нос какой-то одному ему известный мотив, говорил:

— Так, так. Хорошо. Вот это хорошо…

Теперь все березовцы ложились и вставали с одним вопросом: «Как с председателем?»

Глава 35 ПИСЬМО ОСТАЛОСЬ БЕЗ ОТВЕТА

Не одни березовцы тревожились об Озерове. Курганов, узнав о его болезни, не на шутку расстроился. Он долго выспрашивал Макара Фомича, кто был из врачей, чем нужно помочь. А через несколько дней сам собрался в Березовку.

В правлении он застал Беду. Макар Фомич настойчиво дозванивался до райзо, но это ему никак не удавалось. Поздоровавшись, Курганов спросил:

— Ну как Озеров?

— Не очень важно, Михаил Сергеевич. Болезнь серьезная. Да и моральное состояние плохое.

— А в чем дело?

— Дома у него неладно.

— Значит, с Москвой его вторая половина так и не рассталась? Бывают же люди, черт побери. А ведь в его положении душевное спокойствие — лучшее лекарство. Пойдем к нему.

Озеров встретил Курганова такой радостной улыбкой, что Михаил Сергеевич мысленно упрекнул себя за то, что не выбрался сюда раньше. Он взял руку Николая в свои большие горячие руки и долго, долго держал ее, слушая, как тот, борясь с волнением, рассказывал о своем самочувствии, о врачах, о том, что старая ведьма его не согнет… Михаил Сергеевич внимательно слушал, согласно кивал головой, а потом сам рассказал, что делается в районе, в области.

— В общем, дела идут так, что болеть ты можешь абсолютно спокойно… И вообще все наладится. Надо только набраться терпенья. Помнишь народную мудрость — все приходит для тех, кто умеет ждать.

Курганов больше ничего не сказал, но Озеров его хорошо понял и поблагодарил взглядом.

Макар Фомич и Нина провожали Курганова до машины. Прощаясь, Михаил Сергеевич задумчиво проговорил, обращаясь к обоим:

— Такого председателя не скоро найдете. Берегите его, поднимайте на ноги…

…Подходило к концу лето. Леса пестрели желтым листом, птицы собирались в стаи, звонко и крикливо обсуждая свои неотложные птичьи дела. Небо стало белесо-сероватым, по нему все чаще и чаще пробегали торопливые клочковатые облака. Поля волновались спелыми хлебами. Наступала страдная пора — уборка.

На заседании правления колхоза Макар Фомич, замещавший Озерова, потирая свои давно не бритые щеки широкой, коричневой ладонью, выступил с речью:

— Вот что, товарищи… Я ведь не Озеров, везде-то не успею. Так что сами глядите. У каждого должно быть все в аккурате. Грешно нам такой урожай, как нынче, не убрать… А то что председателю-то скажем, когда встанет?

— А встанет ли? — тихо спросил кто-то.

Беда ответил не сразу.

— Болезнь, конечно, сурьезная, что и говорить. Поди, слышали, как врачи-то объясняли. Только, думаю, встанет Николай Семенович, обязательно встанет…

А врачи объяснили Озерову его состояние так:

— Обширный инфаркт в области правого желудочка привел к утончению стенки сердца. Можете умереть в любой момент. Но можете и жить. Если очень, очень захотите. Условия простые — не волноваться, не нервничать, вести себя предельно спокойно. Абсолютный непременный покой. Иначе — конец…

Сказано это было сурово, твердо, без скидок и ненужной жалости. Николай понял сразу: дело действительно до предела серьезное. И молча кивнул:

— Я понимаю…

…Целые дни он лежал теперь на спине. Нельзя было пошевельнуться, повернуться, поднять руку. Лежать вот так без движения хотя бы один день — и то серьезное испытание. Озеров лежал уже третью неделю, а предстояло провести в постели еще больше.

Тело болело нестерпимо. Казалось, в нем нет ни одного живого, здорового места. Даже легкое касание белой простыни вызывало острую мучительную боль.

Весь зрительный мир больного ограничивался сероватым квадратом потолка. По перемещению солнечных лучей, по густоте теней, отбрасываемых листьями лип, что стояли перед окнами, он угадывал утро, полдень, приближение сумерек. Ох, как бы хотел он пройти сейчас по Березовке, поехать по бригадам, вдохнуть терпкий запах осенних полей. Но нет, повернуться — значит смертельно рисковать…

В очередной приезд врач сказал Беде:

— Плохо дело, Макар Фомич. Тонус у него пониженный, настроение скверное. А это значит, организм не борется. Понятно? Что-то, видимо, гнетет его, убивает, занимает мысли. Понимаете? Что там у вас? Может, в колхозе что не ладно? Тогда не рассказывайте ему…

— Сами видим, что не в себе он. Только тут не в колхозе дело.

— Ну не знаю, не знаю. Вы мне дайте хорошее настроение больному. Это главное. И каждую минуту наблюдать, — ворчливо продолжал врач. — Каждую минуту. Я это не для красного словца говорю… Пусть около него будет кто-то постоянно. Кто-то близкий. Жена у него есть? Где она?

— В Москве.

— Надо вызвать. Почему до сих пор не сделали этого?

Вечером Беда, рассказав правленцам о разговоре с врачом, предложил:

— Может, действительно напишем хозяйке-то? Сомневался я, боялся, как бы хуже не сделать.

Все задумались.

— Не ладно у них. Не приедет она. А если приедет, так напортит еще больше. — Это сказала Пыхова.

В ответ ей раздалось несколько голосов:

— Ну что ты, Прасковья. При такой-то беде да не приедет? Не может этого быть. Пиши, Фомич, письмо.

И письмо в Москву было послано.

Из разговора Макара Фомича с врачами Николай понял, что о его болезни сообщили Надежде. Он мрачно упрекнул Беду:

— Зачем вы это сделали, Макар Фомич? Возьми в гимнастерке конверт, прочти. Не приедет она…

Однако Макар Фомич в такой исход все-таки поверить не мог и приезда Надежды ждал со дня на день. Никуда не посылал Звездку, чтобы встретить гостью на станции, установил дежурство у телефона. Но Надя не приехала.

Недели через две Беда сказал правленцам:

— Пожалуй, не приедет она.

— И писать не надо было, — ворчливо произнесла Пыхова.

— А черт вас, баб, разберет, — раздраженно ответил Макар Фомич.

Вечером он рассказал Нине о повестке, полученной Николаем, о их письме в Москву. Долго сидели молча, и Беда со вздохом спросил:

— Ну что будем делать, Нина Семеновна?

— Выхаживать, лечить.

— Уж очень много свалилось на него сразу…

Спасти Николая, возродить в нем силу жизни, сопротивление организма болезни стало для Нины самым главным в жизни. Доставалось ей крепко — все дни она проводила на полях, на токах, фермах, а как выкраивался свободный час, бежала к Николаю. Ее усилиями все в комнате сияло чистотой, вокруг избы желтели посыпанные песком дорожки, строго соблюдалась тишина.

В Березовке очень одобрительно отнеслись к тому, что Нина взяла на себя обязанности сиделки. Она замечала, что люди с затаенной надеждой смотрят на нее, верят, что она сделает все, как надо, как велят врачи. Ведь она — агроном, ученая. И потом — женская рука, забота, преданность очень нужны сейчас больному. А люди видели, что Нина всю душу вкладывает в эти заботы.

В глазах Николая она все время читала то боль, то надежду. Ей было страшно за него.

Нина позвонила Курганову, рассказала о ходе болезни Николая, поделилась своими тревогами. Что же предпринимать? Врачи делают все возможное. Но настаивают на консультации Лаврова.

…Профессор Лавров приехал в Березовку через два дня с двумя ассистентами. Это был высокий сухощавый старик с большими белыми руками, в аккуратно выглаженном светлом костюме. Он легко вышел из «Победы» и спросил:

— Ну, где тут больной?

Ассистенты выгрузили из машины какие-то серебристые ящики, черный аккумулятор, несколько чемоданов с разными машинками, внесли их вслед за Лавровым в дом. Потом опутали Николая разноцветными проводами. Застрекотали аппараты, зашуршала по полу белая лента.

Профессор долго-долго осматривал и выслушивал Николая, разговаривал со своими помощниками и снова слушал, снова осматривал больного.

— Ничего, ничего, — хрипловато рокотал он. — Будет жить ваш председатель. Не дадим его курносой ведьме.

Он уехал, а потом стали приезжать его помощники, применяли все, что было нового и действенного из препаратов.

Через неделю Лавров в Березовке появился вновь.

Он долго выслушивал сердце Озерова, бесконечное количество раз вглядывался в зигзаги электрокардиограммы, разговаривал с больным, вновь и вновь возвращался к его сердцу. Он осязаемо, физически ощущал его пульсирующее биение, то редкие приглушенные удары, то снова восстановленный ритм толчков.

Медленно, очень медленно срастался разрыв в столь важной области сердца. Организм Озерова набирал сил, боролся за жизнь.

В конце сентября Николаю было разрешено вставать и осторожно ходить по комнате, затем позволили выходить на крыльцо. А это было уже замечательно. Ведь теперь он мог вдоволь говорить с людьми, видеть знакомые улицы, поля в дымке белесых туманов, леса в сверкающем золотом убранстве.

В один из дней Курганов позвонил в правление и сообщил, что Озеров по советам врачей поедет в Кисловодск, в специальный санаторий.

…И вот березовцы отправляют Озерова в путь. Сам-то он рьяно доказывал, что здесь, в Березовке, он лучше и скорее дойдет до нормы, что здешний воздух куда целительнее горного.

— Ну, хотя бы на месяц. Это еще туда-сюда, — жаловался Николай. — А то на два. Понимаете, на целых два месяца.

Нина стояла здесь же и задумчиво смотрела на поля, зябшие под мелким осенним дождем, на дорогу, вьющуюся меж ними.

Николай подошел к ней, обеими руками взял ее чуть дрожавшую руку. Многое, очень многое хотелось сказать ему Нине. О том, что привык к ней, что без нее ему будет мучительно тяжко… Он и в самом деле страшился сейчас остаться без ее ласковых рук, без заботливых, немногословных советов и требований… Да что тут говорить. Он хотел бы объяснить, что просто-напросто очень любит Нину, и это хотел ей сказать давно. Когда она долгие часы сидела у его постели и когда ее ресницы слипались от усталости. Но не сказал. И не потому, что не сделал выбора или сомневался в своем чувстве, — нет, выбор теперь был сделан окончательно и бесповоротно. Но сдерживали другие мысли: «Зачем я ей такой нужен? Женатый, больной и вообще… Епиходов, двадцать два несчастья…» Не выпуская руки Нины, Николай проговорил:

— Спасибо вам, Нина Семеновна, за все спасибо. Вот еду…

— Это очень хорошо. Поправляйтесь.

— Обязательно поправлюсь. Беру на себя самые категорические обязательства.

Николай постоял еще минутку, вздохнул и пошел к тарантасу. Поправил чистую пеструю домотканую дорожку на пахучем сене, уселся в углу просторного сиденья.

Застоявшаяся Звездка, неторопливо перебиравшая тонкими ногами, взяла с места легкой, спорой рысью.

Глава 36 СТОЯНИЕМ ГОРОДА НЕ ВОЗЬМЕШЬ…

Курганов не любил откладывать дела — ни большие, ни маленькие. Сегодня надо сделать все, что можно. Будет утро, будут и новые заботы. И если уж он что-либо откладывал, то для этого были важные причины.

Отложил он и свои мысли о сселении приозерских деревень, но возвращался к ним постоянно. Про себя решил, что вплотную к ним подберется сразу же после окончания сельскохозяйственных работ. А пока надо было еще и еще раз все изучить. И Михаил Сергеевич, как только выдавался свободный час, рылся в книгах по строительству, в сборниках проектов, архитектурных альбомах. Исподволь готовил множество расчетов, выкладок, данных.

Сомнения у него были, окончательно они все еще не ушли, но их становилось меньше. В газетах активно обсуждалась эта проблема. Выступали председатели колхозов, агрономы, архитекторы. Мнения высказывались разные, но многие склонялись к тому, что переустройство деревень и сел надо начинать не откладывая.

Он в тот день был в одном из колхозов, когда ему позвонили из райкома и сообщили, что в «Правде» опубликована статья Н. С. Хрущева о перестройке колхозных сел. Скоро из сельсовета привезли и саму газету. Курганов прочел ее залпом и поспешил в райком.

Костя давно уже не видел Курганова таким нетерпеливым и нервно взъерошенным. Он торопил Костю, часто посматривал на часы и потом уже, подъезжая к Приозерску, видимо отвечая своим мыслям, проговорил вслух:

— Круто, круто берет Никита Сергеевич. Ничего не скажешь. Но, может, так и надо. С горы-то оно виднее.

Заехав в райком, Курганов позвонил Удачину.

— Не спите, Виктор Викторович?

— Нет еще.

— Могли бы заглянуть в райком? Время, правда, уже позднее, но хочется поговорить, не откладывая. Мы недолго — часик, полтора. А? Очень прошу.

— Хорошо. Сейчас приду, — не без досады ответил второй секретарь.

«Ничего, пусть посердится», — подумал Михаил Сергеевич и начал звонить на квартиру Мякотину.

— Что это ты словно на пожар летишь, хотя бы оделся как следует, — зло упрекнул того Удачин, когда они встретились в коридоре райкома.

— Да ведь срочно вызывал-то. Куда уж тут красоту наводить, — оправдывался Петрович.

Курганов встретил их приветливо и попросил извинить за столь поздний вызов.

— О чем речь, Михаил Сергеевич? Раз надо, значит, надо, — ответил на это Мякотин, устраиваясь у стола Курганова.

Курганов некоторое время молчал, прохаживаясь по красной, изрядно вытертой дорожке кабинета, пытливо вглядываясь в лица собеседников, словно еще сомневаясь, начинать разговор или подождать? Наконец обратился к Мякотину:

— Скажите, Иван Петрович, сколько у нас в районе деревень и сел?

— Около трехсот.

— А точнее?

— Триста четырнадцать.

— Так. А населения?

— Сто десять тысяч.

— Так, так. — Ход мыслей Курганова был совершенно не ясен ни Мякотину, ни Удачину, и они глядели на него вопросительно.

— Плохие у нас деревни, — продолжал Курганов. — Очень плохие.

— Ну не все. Есть такие, что и Приозерск может позавидовать. Алешино, например, Островцы, Голубево. — Мякотин с гордостью произнес названия этих деревень. — Островцы — что твой город: электростанция, кинотеатр, две школы, больница, радиоузел. Ну да что тут говорить. Это же Островцы!

— Островцы, Алешино — это, конечно, хорошо. Но сколько у нас таких сел? Раз-два, и обчелся. Вы «Правду» сегодня читали?

— Я только взялся за нее, а вы сюда вызвали, — объяснил Мякотин.

А Удачин вяловато уточнил:

— Вы имеете в виду статью товарища Хрущева?

— Да, именно ее.

— Читал, читал. Как же.

— А что там такое? А? О чем речь? — беспокойно спросил Мякотин.

Курганов, обращаясь к обоим сразу, заговорил:

— Колхозы мы объединили? Объединили. Теперь надо идти дальше. Надо сселять деревни!

— Сселять деревни? — недоуменно спросил Мякотин. — Зачем?

— Да. Сселять. Создавать колхозные усадьбы, укрупненные села.

— Но товарищ Хрущев ставит вопрос иначе. Новые современные поселки, агрогорода.

Курганов повернулся к Удачину:

— На эти масштабы мы размахиваться не будем. Но собрать многие мелкие, разрозненные деревни и села в более крупные, постепенно благоустроить их мы вполне можем.

Виктор Викторович молчал, сосредоточенно глядя в одну точку, Мякотин тревожно глядел то на первого, то на второго секретаря. Потом спросил:

— А старые деревни? Рушить?

— Переносить на новые места.

— Ого. Легко сказать…

— Нет, Иван Петрович, и сказать нелегко. Очень даже нелегко. С зимы эти мысли у меня в голове. Не решался говорить, пока пресса не высказалась. Не с кондачка предлагаю, а сделав все расчеты и прикинув «за» и «против». Предварительно пока, конечно. — Он показал на толстую папку с подсчетами и выкладками. — Но чем больше думаю, тем больше уверен, что если мы не сломаем эту так называемую нашу специфику, в силу которой мелкие селения, куцые деревушки — это якобы характерная исторически сложившаяся особенность Подмосковья, ничего мы с вами не сделаем. Какими правилами, какой жизненной необходимостью, какими природными и экономическими условиями оправдывается разница между Островцами и, например, Болотовом? Да нет этих оснований, никаких нет, даю вам слово. Ну, когда жили единолично, врозь, когда чувство локтя, соседского плеча проявлялось лишь в редчайших случаях, — то ли при стихийном бедствии, то ли при какой другой беде, — это еще было понятно — тогда эти карликовые гнезда не вызывали да и не могли вызвать каких-либо вопросов и сомнений. Люди жили и жили, довольствуясь теми мизерными радостями и благами, которые были в состоянии дать две или три десятины земли. Одним словом, тогда все это было и понятно и терпимо. Но не теперь.

— Значит, агрогорода? — Удачин спросил спокойно, и даже Курганов, все больше и больше узнававший своего помощника, не заметил сразу той нотки, что закралась в фразу, как мышь в копну. Однако что-то насторожило Михаила Сергеевича, и он, словно подтолкнутый этим, еще горячей стал развивать свою мысль.

— Хорошие современные поселки. Сельский житель имеет право на все, что имеет город.

— Дедами и отцами насиженное ломать придется, — сказал Мякотин. — Трудная это штука.

— Да, трудная. Знаю. Но необходимая. Ну, посудите сами, какая, к черту, в наше время жизнь без школы, без клуба, без библиотеки и кино? Как-то ехал я ночью по району. Встретилась группа молодежи. Десять верст ребята отшагали, чтобы в кино попасть. А школьники? За семь-восемь, а то и за десять километров в школы ходят.

— Ну, в каждой деревне школу, клуб и родильный дом мы все равно не построим, — мрачно заметил Удачин.

Курганов согласился:

— Это верно, в каждой не построишь. Но из этого и следует вывод, что деревни должны быть крупнее.

— Дело, скажу прямо, заманчивое, но поразмыслить надо, — задумчиво проговорил Мякотин.

Удачин заметил:

— Здесь много «за», но много и «против», Михаил Сергеевич. Больше, пожалуй, «против».

Курганов, ревностно проверявший правильность своих мыслей на мнениях людей, подхватил эти слова:

— В каждом деле есть плюсы и минусы. Бояться минусов, если они все же дадут плюсы, — не надо.

Виктор Викторович усмехнулся:

— Боюсь, что очень долго придется ждать этих плюсов.

— Долго ждать, говорите? Нет, Виктор Викторович. Нам ждать долго нельзя. Нам район поднимать надо. И поднимать быстро. Вы это знаете.

— Разумеется. И вполне согласен с этим.

— Так вот, сселение — это еще одна мера, которая должна нам помочь.

— Теоретически — возможно.

— Почему теоретически? И практически тоже. Если хотим поднять деревню, а мы за это с вами и боремся, мы должны сделать так, чтобы не из деревни люди бежали, а наоборот, в нее тянулись. Значит, надо…

— Надо прежде всего давать людям зарабатывать, — вставил чуть раздраженно Удачин.

— Да, вы правы, надо, чтобы колхозники хорошо получали за свой труд. Но не только в этом дело. Люди-то стали другие, запросы их возросли. Теперь не много таких, кто довольствуется лишь сытым желудком да длинным сном. Им подавай хорошую книгу, новый фильм, красивое платье, разумный отдых. И это правильно, черт возьми! Очень правильно, и если сейчас таких требований мы слышим мало, то через год их будет больше, а потом еще больше. Как же тогда быть?

В кабинете наступило долгое молчание. Было слышно, как потрескивают дрова в печке.

Курганов терпеливо ждал, когда Удачин и Мякотин начнут говорить. Наконец это ему наскучило, он не любил тугодумства. С ноткой нетерпения проговорил:

— Что же молчите?

— Я, пожалуй, скажу, Михаил Сергеевич, — вздохнул Иван Петрович, вскинув свою лысоватую, низко посаженную в плечи голову. — Скажу вот что. Все это, конечно, хорошо, все очень заманчиво. Но опасаюсь я, очень опасаюсь. Я мужик, крестьянин и знаю, как подниматься с насиженного места. У каждого здесь корень жизни, если можно так сказать. И огородик, и садик, и банька, и погребок. А ведь даже птица и та свое гнездо бережет. Трудная эта задача, Михаил Сергеевич, очень трудная.

Иван Петрович говорил, волнуясь. То, что обсуждалось здесь, было слишком близким ему, Мякотину, чтобы он мог говорить спокойно. Ведь речь шла о приозерских деревнях, которые он очень хорошо знал, знал, как бились эти деревни в нужде, с каким трудом вставали на ноги, как много тяжелого оставалось еще в быте и жизненном укладе этих сел… Иван Петрович знал и то, что мысли и предложения, подобные кургановским, подобные тем, что высказывали в газетах известные стране люди, знатоки деревни, возникали не раз и не два у многих сельских работников. Все это так. Но решиться на такое, вот так, сразу…

Мякотин, кажется, еще не закончил, хотел, видимо, продолжить свою мысль, но Удачин, воспользовавшись паузой, заговорил тоже.

Сначала он воспротивился предложению Курганова. Что он еще выдумал? Зачем? Но чем больше проходило первое впечатление, тем яснее понимал Удачин, что предложение Михаила Сергеевича выходит за рамки обычного текущего дела, речь идет о чем-то более крупном, новом и значительном. И пока Иван Петрович не очень складно от волнения излагал Курганову свои сомнения, Виктор Викторович решил круто изменить курс… Ведь если дело пойдет — о нем заговорят на всю область, да и не только на область. А может, даже это и не только Курганова предложение? Он же вхож к Заградину. Может, ему подсказали? Тогда тем более надо поддерживать. Глупо стоять от такого дела в стороне. «Да, тут, пожалуй, нельзя промахнуться, — думал Удачин. — Ну, а если неудача? Если не пойдет? Если шапку наломают? Что тогда? А тогда… Тогда будет отвечать прежде всего тот, кто его затеял…»

— Я вижу, что вы досконально изучили это дело. Как же его не поддержать? Масштаб у вас, Михаил Сергеевич, скажем прямо…

— Ну, вы это оставьте, — недовольно поморщился Курганов. — Вы о деле давайте, о деле…

— А я о деле и говорю, — не унимался Удачин. — Из песни слова не выкинешь, а то, что хорошо, то хорошо, тут уж ничего не сделаешь. Одним словом, я за это предложение. Давайте раскручивать.

Курганов возразил:

— Нет, нет. До этого еще далеко. Спешить не будем. Надо еще и еще раз все обдумать, подготовиться. Начинать будем, когда все выясним, обсудим. Исполкому, Иван Петрович, придется очень много поработать. Надо подготовить точные данные о населенных пунктах, количестве людей, состоянии построек. Землеустроителям и агрономам поручите готовить предварительную планировку центральных колхозных усадеб. Пусть определяют места постройки ферм, полевых станов, культурных учреждений, рассчитают затраты средств, материалов, транспорта. Пока хотя бы в приблизительном виде. Без таких материалов ничего ни обсуждать, ни тем более начинать нельзя.

— Михаил Сергеевич, — озадаченно протянул Иван Петрович. — Придется кое-кого из районных организаций подключить, наш аппарат не осилит.

— Подключайте, но шуметь не надо.

…Удачин шел домой торопливо. Был он страшно возбужден, какое-то неосознанное беспокойное чувство не давало ему покоя. «Может, и в самом деле что-то большое затеваем? А? Да, приходится признать, что Курганов не глуп, с размахом, а главное — со связями. Конечно, он с кем-нибудь советовался, это ясно, но все равно придумано здорово».

Думал обо всем этом и Мякотин: «Да, нешуточное дело затеваете вы, товарищ Курганов. Нешуточное. Как-то мы его вытянем?» — мысленно продолжал он разговор, начавшийся в кабинете, и, представив себе упрямое лицо Михаила Сергеевича с какой-то суровой уверенностью в серых усталых глазах, проговорил:

— У таких все выходит. — Сказал это с чувством невольного уважения к человеку, которого так долго не хотел признавать ни умом, ни сердцем.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В обком Курганов приехал рано, сотрудники отделов только шли на работу.

Он уже знал, что Заградина в Ветлужске нет, он находился в Москве, и поэтому сразу пошел к Мыловарову — секретарю обкома по вопросам сельского хозяйства. Друг друга они почти не знали, так как Мыловаров был избран совсем недавно. Тем не менее беседа наладилась быстро.

Владимир Павлович Мыловаров — подчеркнуто важный, подтянутый, с копной вьющихся седых волос — внимательно слушал Курганова, не перебивая ни одним словом, ни одним вопросом. Когда Михаил Сергеевич кончил, деловито спросил:

— Вы, насколько я помню, у москвичей были?

— Да, был. Именно под влиянием их опыта у нас и возникла эта мысль.

— По-моему, ваше предложение исключительно важное. Я думаю, что это, как бы это поточнее выразиться, это именно тот шаг, который сейчас нам нужен. Жаль, что нет товарища Заградина. Но я знаю, что он по этим вопросам подробно беседовал с товарищами из Московского обкома и тоже был у них. Уверен, что вашу инициативу одобрит. Послезавтра у нас бюро, посоветуемся, и я вам сразу позвоню.

Они долго еще говорили о предстоящей работе. Мыловаров посоветовал связаться с облзо, облисполкомом, заглянуть в проектный институт, в облплан.

В Приозерск Курганов вернулся окрыленный. Хотелось, как это всегда бывает перед большим делом, скорей быть на месте, у его истоков.

Удачин встретил Курганова вопросом:

— Ну, как, Михаил Сергеевич, одобряют?

— Обещали поддержать.

— Заградин?

— Нет, он в Москве. Был у Мыловарова, в облисполкоме, в облзо…

— Очень хорошо. А то у нас весь район гудит.

— Как это? Почему?

— Такое дело, Михаил Сергеевич, не утаишь. Поехали по сельсоветам агрономы, землеустроители, поля обмеряют, места для центральных усадеб приглядывают. Кто же не догадается? Так что откладывать нельзя.

— Откладывать нельзя, но и спешить не следует. А шуметь без толку — тем более. Ну, да ладно, как говорится: стоянием города не возьмешь. Давайте думать, как поведем дело…

Глава 37 ВЫ САМИ ХОЗЯЕВА…

Идея сселения деревень и создания крупных сел была по-разному встречена в колхозах района — где с одобрением, а где с опасением и тревогой. Но, раз взявшись за дело, Курганов не любил останавливаться, Туда, где предложение о сселении вызвало особо бурные дебаты и споры, он выезжал сам, посылал Удачина, Мякотина, членов бюро. Людей убеждали настойчиво и терпеливо.

Кое-где уже начинали подготовительные работы — заготовляли лес, кирпич, кровельные материалы. В исполкоме и райзо то и дело раздавались требования: прислать землеустроителей, геодезистов, техников-строителей. Представители колхозов настойчиво добивались типовых проектов домов, зданий клубов, школ. В районе их не было, приходилось посылать людей в область. Но там требования удовлетворялись тоже с трудом, потому что область велика, а благоустраивать села по примеру москвичей и приозерцев начали и другие.

Снова, как и в недавний период объединения колхозов, день и ночь горел свет в райкоме, снова сюда шли и шли потоком письма, сообщения, телеграммы, раздавались телефонные звонки.

Утром одного из таких горячих дней позвонил Заградин.

— Курганов? — услышал Михаил Сергеевич знакомый голос. — Доложи-ка, что делается, какие новости?

— Дела идут, Павел Васильевич. Великое переселение народов начинаем. Если все пойдет, как сейчас, то переброску, сселение многих деревень проведем — без благоустройства, конечно, — уже в этом году.

— Вот что, я к тебе собираюсь. Хочу посмотреть, как и что. Выеду через час.

В середине дня к райкому подкатила большая черная машина Заградина. Павел Васильевич сразу же заторопил Курганова ехать в колхозы.

— Только давай, Сергеич, показывай не те села, где эта затея решается более или менее безболезненно. Такие колхозы у вас есть, я знаю. Но в деле, что начинаете, не они будут делать погоду.

— Дело, конечно, не простое. Где-то пройдет полегче, где с трудом. Там аплодисментов мы не ждем.

— Вот и поедем туда, где ты их не ждешь.

— Тогда в Завьялово, в «Эру социализма».

В Завьялове никто не знал об их приезде. Они направились на шум машин к крытому току. Колхозники сортировали зерно.

— А где ваш председатель? — спросил Курганов.

— В Вербилино с агрономом уехали. На смотрины.

— Ну? У кого же свадьба?

— Какая там свадьба. Переселяться собираемся, — ответил мужчина лет сорока, одетый в стеганую фуфайку и такие же брюки.

Заградин, разглядывая горсть зерна на ладони, спросил:

— Значит, решили переменить место жительства?

— Решили, — ответил мужчина.

— Ну и как?

— Что — как? Знаете, как народ говорит: «Когда хлеб, тогда и мера, когда толк, тогда и вера».

Курганов, видя, что к разговору прислушиваются все, предложил:

— Садитесь, товарищи, устроим перерыв, ничего не сделаешь.

— А что, в Вербилине-то лучше? — усаживаясь на мешок с зерном, спросил Заградин.

— Лучше-то, конечно, лучше. Это правда, — раздалось сразу несколько голосов. — Река, озеро, лес рядом.

— Место хорошее, тут и говорить нечего. А загвоздок все-таки много, — проговорил все тот же мужчина в стеганке. — Сняться с места трудно, а на новом осесть еще трудней. Я помню, когда отец гоношил дом, так годов десять гроши-то копил. Да что там десять, всю жизнь потом кашляли. А тут не один дом…

— Но мы ведь не одни, вон сколько нас, — возразила молодая девушка, что сидела в кругу своих подруг. — Да и помощь обещают.

— Помочь, конечно, помогут. Только если государство всем будет помогать, то само с сумой пойдет. Не бездонная ведь казна-то.

Павел Васильевич слушал каждое слово, задавал то один, то другой вопрос, то согласно, то отрицательно качал головой. Курганов никак не мог понять, куда он клонит разговор.

Скоро из деревни, прослышав про приезд Заградина и Курганова, потянулись и другие колхозники. Беседа превратилась в оживленное собрание.

В самый разгар споров приехал Костров.

— Никак, хозяин пришел, — сказал секретарь обкома и подошел к Кострову. — Здравствуйте. Заградин.

— Здравствуйте, Павел Васильевич.

— Извините, что без вас тут хозяйничаем. Вот беседуем. Вы в Вербилино были?

— Да, ездили, смотрели.

— Ну и как?

— Что ж, места там у них — благодать.

Курганов насторожился — по одной только интонации сразу понял, что Костров о чем-то умалчивает. Скрытая тревога сквозила и в словах других колхозников. Сколько раз и. Курганову и Заградину приходилось бывать среди людей села, сколько им приходилось разговаривать с ними о самых разнообразных делах! Они, конечно, без труда заметили внутреннее состояние своих сегодняшних собеседников.

— В общем-то, я вижу, вы не в восторге от предстоящего новоселья? — обращаясь ко всем, задал вопрос Заградин.

Колхозники молчали. Раз здесь председатель, ему и говорить. Но молчал и председатель, сосредоточенно занявшись своей замысловатой цигаркой.

— Ну, говорите, чего стесняетесь? — нетерпеливо настаивал Курганов.

— Да стесняться, конечно, нечего, люди свои, — не спеша заговорил Костров, — и дело это хорошее. Чего лучше — все вместе, все под рукой. Жизнь можно по-человечески сорганизовать.

— Все правильно, но что-то ты, Савелий Васильевич, не договариваешь, — заметил Курганов. — Объясни, что вас беспокоит?

— Да многое, Михаил Сергеевич. Многое. Сначала надо бы на ноги встать.

— Ну заладили — трудно да тяжело. А что конкретно?

— Подожди, Михаил Сергеевич, — остановил Курганова Заградин. — Давайте-ка вернемся к вашим словам, Савелий Васильевич. Вы считаете, что пока это дело вам непосильно?

— Ну, не то что совсем не под силу, но будет нелегко. Ну, сами посудите. Придется тронуть около полусотни домов только у нас в Завьялове. Почти треть их так стары, что развалятся от первого до последнего венца. Значит, вместо них придется ставить новые. Опять же клуб, правление, ясли. Колхоз наш не из самых бедных. Но без ссуд не обойтись. Значит, опять долги? Вот дело-то какое. А так, конечно, хорошо бы сселиться. Очень бы хорошо. Поселок будет там отличный. Только ведь хата-то должна быть красна прежде всего пирогами, а потом уж углами.

Долго еще длился этот разговор, полный раздумий и сомнений.

Потом Заградин поднялся. За ним стали вставать и остальные.

— Ну что же, товарищи, спасибо. Извините, что оторвали вас от дела.

— Это-то ничего, а вот растревожили вы нас хуже некуда.

К Павлу Васильевичу подошел разговорчивый колхозник в стеганой куртке и вопросительно взглянул в глаза секретаря обкома, повторил:

— Растревожили, говорю, вы нас. Мы это дело вроде решенным считали, пожитки собираем, к переезду готовимся. А теперь я что-то и не пойму, как дальше?

Курганов тронул Заградина за локоть:

— Слышите, Павел Васильевич?

Заградин чуть помедлил с ответом, потом посмотрел на колхозников, стоявших рядом, и проговорил:

— Расстраивать ваши планы мы не собираемся, вы хозяева и вольны решать свои дела, как хотите. А беседовали с вами вот почему. И нам, обкому, надо знать, как вы сами о сселении думаете. Ведь у нас и другие районы вслед за вами поднимаются. Из соседних областей люди звонят. Что, дескать, как у вас? Вот потому-то мы решили еще раз своими глазами посмотреть да своими ушами услышать, еще раз посоветоваться. Как известно, лишний совет делу никогда не мешал.

— Да, это конечно.

Когда подошли к машине, Костров, пожимая руку Заградина, спросил:

— Ну, а все-таки, Павел Васильевич, как быть-то?

— Вы, Савелий Васильевич, сколько лет председательствуете?

— Да, поди, лет семь или восемь.

— Вот видите. А я пробыл всего два часа. Так кто из нас лучше знает, как быть?

Затем, помолчав, в раздумье проговорил:

— Дело, конечно, не простое и безусловно нужное. Но с кондачка его не решишь. Думайте, прикидывайте, рассчитывайте. Но вот если новое что будете начинать возводить — примеряйтесь уже к будущей центральной усадьбе. Не одним днем живем, вперед смотреть надо, на будущее прикидывать.

Когда машина тронулась, Курганов обратился к Заградину:

— Павел Васильевич, вы так отвечали колхозникам и Кострову, что у меня все время на языке вертится вопрос: «Может, мы что-то делаем не так? Может, обком, ну… изменил свою точку зрения?»

— Ох и нетерпеливый ты, Курганов. Знаешь, давай-ка к вашим ветеранам съездим. Они-то аплодисменты зря не дарят.

— Тогда в Крутоярово и в Березовку подадимся.

…До поздней ночи ездили они по колхозам. Курганов понимал, что Павел Васильевич доискивается до какой-то пока лишь ему ведомой истины, проверяет в беседах с колхозниками какие-то свои мысли и сомнения. «Видимо, хотят еще раз все взвесить, всесторонне изучить. Что же, так и надо. Хотя надо было бы это делать раньше». Михаил Сергеевич всячески отгонял от себя мрачные мысли. Однако, когда, приехав в райком, Заградин уселся на диван и пригласил его сесть рядом, Михаил Сергеевич вновь почувствовал какое-то щемящее беспокойство.

— Ну, секретарь, теперь давай толковать. — Заградин посмотрел на Курганова из-под нахмуренных бровей, как бы взвешивая, сможет ли этот человек выдержать суровую тяжесть его слов.

«Этот выдержит», — подумал Заградин и медленно произнес:

— Работу по сселению деревень, дорогой Михаил Сергеевич, надо прекратить…

— Что? Прекратить? Совсем?

— Нет. Не совсем. Но пока прекратить.

— Павел Васильевич…

— Требуешь объяснения?

— Прошу… Ведь я советовался…

— Знаю. А разве обкомовцы застрахованы от ошибок?

— Но разве это ошибка? Неужели с такими карликовыми деревнюшками мы поднимем наши колхозы? Да ведь всем же понятно, что без крупного хозяйства нельзя всерьез говорить о новых культурах, о применении прогрессивной агротехники, машин, о подъеме экономики колхозов? Я считал это настолько ясным, что мне и в голову не приходило сомневаться. Что-то не то и что-то не так. А что — убей не понимаю. Извините меня, Павел Васильевич, не понимаю, и все.

Долго в ту ночь сидели Заградин и Курганов на райкомовском диване. Разговор шел горячий, острый, взволнованный. Они и советовались и спорили — то один, то другой ходил по кабинету и вновь садился на диван. Заградин мог бы, конечно, просто предложить Курганову сделать то-то и то-то, не очень — по крайней мере сейчас — объясняя причины. Но он и сам хотел этого разговора, он сам в этом споре еще и еще раз проверил свои мысли, сомнения, тревоги. Курганову же этот разговор был нужен как воздух…

Робкая, чуть красноватая полоска зари прочертила длинный тонкий мазок над лесом, утренний туман — предвестник мороза — посветлел, стал почти прозрачным. Холодное зимнее утро входило в Приозерье.

Когда машина Заградина скрылась в этой предутренней морозной дымке, Курганов пошел домой.

«Надо поспать», — убеждал он себя, хотя хорошо знал, что сегодня не уснет ни на одну минуту.

Глава 38 КОГДА УМ С СЕРДЦЕМ НЕ В ЛАДУ

Утром Курганов неожиданно пригласил членов бюро райкома и, хмурясь, объявил:

— Вчера у нас в районе был товарищ Заградин. Дело очень важное, товарищи. Мы допускаем ошибку… Я имею в виду сселение деревень.

Курганов замолчал, давая возможность членам бюро осмыслить сказанное. Видя, что они недоуменно ждут разъяснений, подробно рассказал о поездке с Заградиным по колхозам, о беседах с людьми, об их ночном разговоре.

— Значит, ошибка, — выдохнул из себя Удачин. — А мы-то думали — слава!

Мякотин досадливо махнул рукой.

— При чем тут слава? Скажете же вы иногда, Виктор Викторович.

— Ну, как я говорю, не вам судить.

— Скажите пожалуйста. Это почему же не мне? — гневно переспросил Мякотин.

— Оставьте вы свою перепалку, — бросил кто-то из членов бюро. — Дело нешуточное.

— Я, между прочим, предупреждал, что это дело сомнительное, — холодно и как-то отчужденно заявил Удачин.

Никто не откликнулся на его слова, а Мякотин озабоченно предложил:

— Надо председателей колхозов и секретарей партячеек собрать, разъяснить. Дома вот-вот рушить и перевозить начнут.

— Можно вопрос, товарищ Курганов? — голос Удачина прозвучал с явным вызовом. Все удивленно посмотрели на него. Михаил Сергеевич тоже посмотрел на Удачина уставшими воспаленными глазами и молча кивнул головой.

— Вопрос вот какой. Приехав из области, вы нам сообщили, что предложение о сселении было согласовано в областном комитете партии, в облисполкоме и других инстанциях. Вы говорили также, что товарищ Заградин в восторге от этих… — Удачин сделал небольшую паузу и, подчеркнув последние слова, закончил: — От этих выдающихся предложений… Как все это понять? Может, в обкоме ничего не знали о ваших затеях?

Мякотин удрученно, с сожалением выговорил:

— Всяк умен: кто сперва, кто опосля!

— Я, кажется, могу задать вопрос? Могу. И говорю я то, что считаю нужным, — резко бросил Удачин.

— Конечно, но я хотел сказать о форме. Как-то вы очень… Ну…

— Меня, товарищ Мякотин, интересует не форма, а существо.

— Не надо шуметь, — прервал их новый спор Курганов. — Я отвечу. Прежде всего уточним. Да, я сообщал бюро и пленуму, что в обкоме и облисполкоме наши предложения одобрены. Так это и было. Однако мной не было, да и не могло быть сказано, что все это было одобрено Заградиным, ибо его в то время в Ветлужске не было. Он был в Москве. Но это ничего не меняет. Заградин тоже был согласен с точкой зрения бюро обкома.

— Нам нечего было пороть горячку. Такие вопросы с кондачка решать нельзя.

— С кондачка, говорите? — Курганов в упор посмотрел на Виктора Викторовича. Тот отвел глаза и что-то стал сосредоточенно выискивать в своем блокноте. А Курганов между тем продолжал: — Я вам напомню одно маленькое обстоятельство. Начали-то это дело вы, не дожидаясь моего приезда из обкома. Ведь так?

— Да, но перед отъездом мы с вами обстоятельно говорили обо всем.

— Верно, говорили. И именно поэтому я не хочу прятаться в кусты. И не понимаю, почему вы это делаете? Чего вы перепугались? Советовали ли нам? Да, советовали. Одобрили? Да, одобрили. Но разве это снимает ответственность с нас? Мы же из детского возраста вышли, пора и самим понимать, что можно и чего нельзя. Я считаю, что если в этом деле допущена ошибка, то это прежде всего моя ошибка. Слишком увлеклись, широко размахнулись. Хотя… по многим колхозам я бы это сделал обязательно.

— Правильно. Я тоже так считаю, — согласился Гаранин и подробно рассказал о своем двухнедельном пребывании в колхозах левобережья. Конечно, там тоже не все с восторгом и пониманием относятся к такому, в сущности очень сложному делу, но экономика колхозов, интересы ведения укрупненного хозяйства просто-напросто требуют перестройки некоторых сел и деревень.

Удачин удивленно спросил, обращаясь к Курганову:

— Я не понимаю, зачем эти пламенные речи? На ошибку нам указал лично товарищ Заградин? Так? Так. А мы здесь о чем говорим? Ревизуем его указания?

— И любите же вы, Виктор Викторович, ярлыки приклеивать, — морщась, заметил Гаранин.

Курганов не спеша постучал карандашом по столу. И было непонятно, к кому относится его сигнал, — к Гаранину или к Удачину.

— У меня, товарищи, есть вот какое предложение: давайте вынесем этот вопрос на пленум. Дело серьезное, ошибка не просто какого-то текущего порядка, а носит политический характер. Пусть пленум и разберет.

— Но на пленум мы выносим итоги года? — заметил Виктор Викторович.

— Ну и что? Обсудим вместе.

— Не понимаю, зачем все валить в одну кучу? Это же совсем разные вопросы, — недоумевал Удачин. — Давайте поставим их раздельно.

— А по-моему, вопрос один — наша работа по руководству селом… Ее и обсудим…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Удачина принимал Мыловаров. Виктор Викторович хотел попасть к Заградину, но Павел Васильевич беседовал с группой агрономов. А раз пришли агрономы, объяснил помощник, значит, это очень надолго.

— Садитесь, товарищ Удачин, — с интересом разглядывая посетителя, пригласил Мыловаров.

— Я приехал, чтобы информировать областной комитет о некоторых событиях, происходящих в нашем районе.

— Очень хорошо.

— Я прошу иметь в виду, товарищ Мыловаров, что я не имею никаких личных счетов с товарищем Кургановым. Наоборот, мы почти друзья. Но тем не менее я буду вынужден говорить о нем, руководствуясь не личными, а глубоко принципиальными соображениями…

— Я слушаю вас.

…Удачин, узнав о приезде в район Заградина, не находил себе места. Он был в это время дома и поспешно пришел в райком. Однако Заградин и Курганов уже уехали.

Его глубоко оскорбило то, что он не был приглашен ни на беседу, ни на поездку. «Затирает, боится, что забью», — со злостью думал он о Курганове.

Когда на бюро райкома выяснилось наконец, зачем приезжал Заградин, Виктор Викторович где-то в глубинах своей завистливой души даже обрадовался и, может быть, впервые перестал сожалеть, что он только второй секретарь, а не первый. Ведь теперь он всегда сможет доказать, что сселение деревень — это ошибка лично Курганова и прежде всего Курганова, а он, Виктор Викторович, к ней имеет самое отдаленное отношение. «В конце концов, должны мы были выполнять указания первого секретаря, да еще согласованные с обкомом? Должны! Это понятно каждому. Значит, надо прежде всего позаботиться, чтобы не попасть с товарищем Кургановым в общую компанию. Значит, хоть с опозданием, но надо сигнализировать… И осторожность, сугубая осторожность». Удачин в последнее время старался не показывать Курганову своего недовольства, подчеркнуто аккуратно выполнял его задания. Но боже мой, только он сам знал, каких усилий ему все это стоило! Не так-то просто делать то, что тебе не по душе, выполнять указания и поручения человека, которого ты невзлюбил с первого дня его приезда в район. Да и за что было его любить? За то, что он, не стесняясь и не церемонясь, ломал порядки, установленные с его, Удачина, участием? Менял или привлекал на свою сторону людей, с которыми Виктор Викторович работал? Удачин убедил себя и глубоко уверовал, что, не согласись Курганов ехать в Приозерск, наверняка возник бы вопрос о выдвижении Удачина.

Нынешний визит в обком был, таким образом, вполне закономерным и продуманным поступком, хотя решение пришлось принимать быстро.

— Я считаю, что товарищ Курганов ведет в районе неправильную политическую линию.

Мыловаров вскинул брови:

— Обвинение серьезное. Чем вы можете его подтвердить?

— Буду называть только голые факты. С кукурузой — самый настоящий провал. Посевы погибли почти во всех колхозах. С укрупнением перегибы, да еще какие. Старые кадры избиты, в колхозы же посылаем мальчишек. Ну, а историю с сселением вы знаете. В ней особо возмутительно то, что актив района и даже мы, руководители, были обмануты. Нам было сообщено, что это мероприятие было одобрено областным комитетом и даже выше.

— Мы действительно были согласны с этим предложением, — спокойно заметил Мыловаров.

— Да? — Удачин, удивленный, сбился со своей мысли. Но быстро нашелся.

— Я допускаю, что отдельные товарищи могли согласиться с Кургановым. Допускаю. Но зачем сейчас прятаться за спину этих товарищей, прикрываться авторитетом обкома?

— Прятаться, конечно, ни к чему, — согласился Мыловаров.

— А методы работы? Ведь он ни с кем не считается, ни с кем не советуется. Актив стонет от кургановщины. В полном смысле стонет и ждет, когда будут приняты наконец радикальные меры.

Долго еще говорил Удачин. В кабинет уже несколько раз заходил помощник, напоминая Мыловарову о людях, ожидающих приема, о начинающемся совещании и других неотложных делах, но Удачин все говорил. Виктор Викторович впал в уже знакомое состояние токующего тетерева, не слышащего ничего вокруг себя. Остановить его было трудно. Мыловаров, не любивший такого рода речей, вынужден был выслушать Удачина до конца.

— Что же вы мне ответите?: — с чувством исполненного долга спросил Удачин, когда беседа наконец подошла к концу.

Мыловаров задумался: «Что ответить? Рассказать этому Удачину все как есть? Ведь и они в обкоме не находят сейчас себе места из-за этих же вопросов».

Обкомовцам самим еще предстояло разобраться во всех этих делах. Ведь они тоже увлеклись новшествами, пришедшими от ближайшего соседа. Хрущев, приехавший с Украины и вставший во главе Московской областной партийной организации, начал вести сельские дела, как в раздольных Украинских степях. По его настоянию все колхозы области стали возделывать кукурузу, сорго, сахарную свеклу и другие южные культуры. Он же выдвинул и начал осуществлять идею коренной перестройки подмосковных сел и деревень. Все это подтолкнуло руководителей соседних областей к подобным же шагам и мерам.

Однако оказалось, что в Центральном Комитете партии на этот счет было иное мнение. Возникли вполне естественные вопросы. Почему такая спешка? Возможно ли сейчас, когда еще не залечены раны, нанесенные войной, поднять такое огромное дело? Сможет ли страна в современных условиях экономически и производственно обеспечить необходимую помощь деревне в решении столь сложных проблем? И это ли главное сейчас?

Вот так складывалась ситуация с инициативой по слиянию деревень, и Мыловаров, слушая Удачина, думал, что и как ему ответить на его гневные вопросы. После продолжительного молчания он проговорил:

— Дело серьезное. Оно, как вы понимаете, требует проверки, тщательного разбора и взвешенных решений.

— Ну, проверять-то особенно нечего. Все эти факты хорошо известны и ясны, пагубность кургановской линии чувствуют на себе все колхозы, весь район.

— У вас ведь скоро пленум. Так? Ну так вот, послушаем, что скажут члены райкома…

— Это, конечно, важно, что скажут члены райкома, — сумрачно и настороженно согласился Удачин. — Но дело настолько серьезно, что им должен заинтересоваться сам обком.

— Обязательно. Как видите, уже интересуемся. Полдня беседуем с вами. Разберемся. В чем вы правы, в чем ошибаетесь.

— Ошибаюсь? Почему вы так думаете? — настороженно спросил Виктор Викторович, а про себя подумал: «Не перегнул ли я? Что-то не больно в восторге он от моего разговора. Они явно не спешат обвинять Курганова».

— Односторонняя информация, как известно, не может служить основанием для выводов, — сказал Мыловаров.

«Надо сделать вид, что сам еще не уверен, что приехал советоваться», — лихорадочно соображал Удачин и смиренно, сложив руки на коленях, спросил:

— Как посоветуете мне, товарищ Мыловаров, на пленуме райкома все эти вопросы поднимать или…

— Смотрите сами. Но раз, как вы говорите, коммунисты района возмущены, то молчать они, конечно, не будут. Верно?

— Да, да. Конечно, — поспешно согласился Удачин.

Когда Виктор Викторович возвращался в Приозерск, на душе у него было невесело, смутное сознание чего-то шаткого, неясного не проходило, оно назойливо липло, словно мокрая паутина к лицу.

…Курганов сегодня не стал вызывать машину, а пошел домой пешком. Шел долго, не спеша, тяжелой усталой походкой.

Большим трудом ему давалось Приозерье. Сколько энергии было потрачено, чтобы возродить у людей веру в себя. Сколько положено сил, сколько бессонных ночей! Правда, люди всегда видят старательного, работящего человека, всегда заметят того, кто, не жалея, отдает себя делу и долгу. Вот почему хоть и немного побыл Михаил Сергеевич в районе, а полюбился крепко. Везде он был желанным гостем, разумным собеседником и советчиком. И тем горше ему было думать, что в новом деле, к которому райком призывал людей, допущена ошибка, что райком и он, Курганов, прежде всего повели людей не туда, куда нужно. Разговор с Заградиным вконец его озадачил. Обеспокоил его и сам Павел Васильевич. Какой-то удрученный, сумрачный, усталый.

Придя домой, Курганов медленно разделся, сел за свой стол. Задумался.

— Что с тобой, Сергеич? Что-нибудь стряслось? — Елена Павловна давно уже стояла в дверях и удивленно, обеспокоенно смотрела на мужа.

Курганов встал и, подойдя к Елене Павловне, прислонился к ее плечу.

— Так, ничего особенного. Просто твой старик, кажется, серьезно ошибся. — Затем, вздохнув, спросил: — Может, чаю выпьем?

Елена Павловна не стала выспрашивать. Раз не говорит, значит, нельзя. Когда будет можно — скажет без расспросов. Правда, обычно это бывает уже после того, как о событии узнают все, когда о нем напишут в газетах или обсудят на собраниях.

Остро и мучительно переживал Курганов то, что произошло. В его жизни было немало радостей, бед и сложных положений. Да и может ли настоящая жизнь идти, словно накатанная асфальтовая лента шоссе? Это уже была бы не жизнь, а прозябание. Так всегда думал Курганов. Но эта обычно успокаивающая мысль на сей раз не приносила облегчения. И, отступив от обычных своих правил, Михаил Сергеевич рассказал Елене Павловне все — и о приезде Заградина, о бюро, о давних неладах с Удачиным. Тяжело было на сердце, и эта тяжесть отдавала физической болью во всем теле.

— Ну что ты, Миша, мучаешься, в самом деле. Неужто скис?

Михаил Сергеевич взял сухую, уже морщинистую руку жены и прижался щекой. Держал ее долго, ни о чем не думая.

— Не надо так расстраиваться, Сергеич. Ну чего ты, в самом деле? И вообще, может, пора… что-нибудь взять полегче?

Курганов с удивлением взглянул на жену.

— Ты что? На покой мне предлагаешь?

— А что тут такого? Ты свое сделал. И зверем на меня смотреть нечего. Я понимаю: оскорбленное самолюбие взыграло. Как же так, Курганов — и вдруг ошибся?

Елена Павловна понимала, что говорит не то, но нарочно шла на это. Она очень хорошо знала мужа. Надо было вызвать его на спор, дать выговориться, чтобы он отвел душу. Это она мастерски умела делать. После таких домашних дебатов Михаил Сергеевич успокаивался, словно вулкан после извержения.

Курганов сурово посмотрел на жену, горячо заговорил:

— Дело вовсе не в том, оставаться мне в райкоме или не оставаться. Меня угнетает другое — видимо, я чего-то важного не понимаю. Всю жизнь думал, что село, жизнь колхозную знаю как свои пять пальцев, а оказалось… Ну, пусть мы рановато начали. Без тылов… Но ведь не во всех колхозах положение одинаково. У многих есть все нужные условия. Почему же им надо ждать? Чего? Зачем? Потому что кто-то не успел всего этого осмыслить и теоретически осветить?

— Вот за такие слова тебя в два счета приведут в божеский вид.

— Пусть приведут, но понять, разобраться я должен.

Долго еще Курганов говорил, спорил, доказывал, сомневался. Елена Павловна терпеливо его слушала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Дня через два Курганову позвонил Мыловаров и спросил:

— Как ваш второй?

— Удачин? Ничего.

— А конкретнее?

— Район знает. Работает, правда, рывками, по настроению. Ну да ведь и на солнце есть пятна.

— Он был у нас. Серьезные замечания имеет. У вас пленум-то когда?

— Через неделю.

— Вот и хорошо. Пусть обо всем подробно выскажется.

— А разве мы кому-нибудь не даем этой возможности? Пусть говорит, что хочет и сколько хочет.

— Здесь он наговорил много. Хотим проверить эти факты на мнении актива. Так что не стесняйте его. На пленум, видимо, приеду я, а возможно, и сам Заградин.

Положив трубку, Михаил Сергеевич задумался.

«Почему Виктор Викторович поехал в обком втихую, ничего не сказав? Зачем ему это понадобилось? Жаловаться поехал. Почему не поставил свои вопросы перед бюро? Это же беспринципно… Скажет — критика. Но какая же, к черту, критика — шептать за спиной? Не по-партийному, нечестно поступает второй секретарь». Чувство полного разочарования в Удачине, обида на него остро охватили Михаила Сергеевича, и он долго сидел один, молча, устало опустив плечи…

Глава 39 БЫЛОЕ ЗАБЫВАЕТСЯ С ТРУДОМ

Корягин вернулся в Алешино неожиданно, не предупредив дочь ни письмом, ни телеграммой. С попутного грузовика высадился загодя, не доезжая с полкилометра до деревни, к дому шел, когда стемнело. Не хотелось встречаться с односельчанами — не миновать тогда расспросов: что да как, хорошо ли живется в костромских лесах, когда приехал и надолго ли…

В Алешине он не был давно, с той самой поры, как уехал на заготовки.

Через день или два после памятной беседы с Толей Рощиным Корягина вызвали на заседание райисполкома. Мякотин долго исподлобья смотрел на Корягина и в упор спросил:

— Доверить тебе можно? Художества свои бросишь?

Корягин хотел вспылить, повернуться и уйти с заседания, но Мякотин невозмутимо и озабоченно продолжал:

— Ты не ерепенься. Десять бригад под твоим началом будет. И все молодой народ. Можно по-всякому повернуть. То ли на дело, то ли на безделье.

Корягин, не глядя на Петровича, спросил:

— Что имеешь в виду?

— Что я имею в виду, ты знаешь. И переспрашивать нечего.

Степан Кириллыч подумал: «Что это Мякотин так на меня взъелся — и тогда на бюро, и сейчас? Но ссориться с ним не следует. Упрется — все испортить может». Смирив гнев, Корягин глухо вымолвил:

— Ладно, председатель. Понимаю, о чем разговор.

— Ну, если понимаешь — тогда и толковать нечего. Уменья у тебя хватит, хватило бы желанья. Хорошо дело поставишь — колхозы спасибо скажут. Без лесу, сам знаешь, каково в хозяйстве.

— Будем стараться.

— Тогда в добрый час. Смотри ребят не обижай. За батьку им будь.

Из райисполкома Корягин зашел в райком к Удачину. Тот встретил его радушно, весело, много и долго говорил о том, как правильно поступил Степан Кириллович, согласившись ехать в Шарью.

— Время — лучший лекарь в таких делах. Пусть все уляжется, утрясется, потом видно будет. А дело тебе поручили нешуточное, я даже удивляюсь, как на это Курганов согласился.

— Он здесь? — поинтересовался Корягин.

— Здесь, только ты не рвись туда. Все решено, все согласовано.

— Да я не рвусь. Но сказать пару слов хотелось бы. — У него, кажется, кто-то есть.

— Тогда не пойду.

В это время в кабинет вошел Курганов. У него, видимо, было какое-то дело ко второму секретарю, но, увидев Корягина, он сразу заговорил с ним:

— А, Корягин! Здравствуйте. Как дела? Сборы закончили?

— Почти. Остались мелочи.

Курганов взял стул, сел около стола Удачина и стал расспрашивать Корягина обо всем, что касалось его предстоящей поездки.

Познакомился ли он с бригадирами, и как у людей с одеждой, обувью, инвентарем, инструментом… Расспрашивал, а сам пытливо вглядывался в лицо Корягина, ловил его взгляд, пытался проникнуть в глубину мыслей, понять, с какими думами едет он в лес. Михаилу Сергеевичу очень хотелось, чтобы не подвел их Корягин. По долгому опыту работы с людьми он хорошо знал, что к жизненным событиям, схожим с корягинскими, люди относятся по-разному. Одни никнут, как колос на осеннем ветру, уходят в себя, живут ни шатко ни валко. Они обычно становятся очень дисциплинированными, исполнительными работниками, но безвольными, безынициативными руководителями. Большое, боевое дело им поручать не следует. Другие — переживают случившееся долго и мучительно, глубоко в сердце носят обиду, всех и каждого считают причиной своих бед. Таким поручить что-то большое тоже нельзя. И особенно власть над людьми. В своем ожесточении они обязательно впадут в крайности. И есть третья группа — те, которые переживают свою беду тоже глубоко и долго, но винят в ней прежде всего самих себя. Они не ищут на каждом шагу врагов и недругов, а в работе, в каком-нибудь хлопотливом и беспокойном деле стараются забыть, умерить боль обиды. Увлекаются делом, находят нужный тон взаимоотношений с людьми, с товарищами — и, глядишь, через какое-то время полностью возвращаются в строй. Возвращаются, обогащенные житейским опытом, закаленные. Вот именно о таких и говорят: за битых двух небитых дают…

Курганов, беседуя с Корягиным, все время прикидывал, к какой группе можно будет отнести этого человека. Очень хотелось Михаилу Сергеевичу, чтобы бывший председатель алешинского колхоза оказался лучше, чем можно было предположить. Хотелось, чтобы взялся он за ум, сбросил с себя репьи деляческих замашек и привычек, сошел с темных и извилистых путей-дорог. Ведь как ни говорите, а человек проработал много лет на колхозных делах, в свое время принес немалую пользу. Нет, неистребима была у Курганова вера в людей, в их хорошие качествам задатки.

— Ну а настроение, настроение как? Обида не гложет? На людях свои обиды вымещать не будешь?

Корягин понимал, почему беспокоятся Мякотин и Курганов, понимал причину их сомнений и постарался успокоить секретаря райкома.

— Не беспокойтесь, товарищ Курганов. Конечно, ударили вы меня крепко, наотмашь, но голова на плечах есть, понимаю.

— Ну что ж, Корягин, тогда желаю удачи. Это для вас самая лучшая возможность вернуть себе доброе имя.

Когда Курганов вышел, Удачин, не проронивший за время их беседы ни слова, с ухмылкой сказал:

— Поговорили — что меду напились.

Корягин в тон ему добавил:

— Стелет мягко, а не поспишь. Рукастый, черт. Отыскался где-то на нашу голову.

Когда Степан Кириллович вернулся из Приозерска, Зина за обедом спросила:

— Папа, ты хотел поговорить с Василием. Когда ему можно прийти?

Корягин поперхнулся. Он знал, что этот разговор неизбежно возникнет, ждал его каждый день, и все-таки слова дочери вызвали горечь и досаду.

— А может, потом, ближе к весне, когда приеду из Шарьи?

— Мы решили в это воскресенье расписаться.

— Ну раз вы решили, тогда зачем же мне с ним встречаться? Чтобы лишний раз полюбоваться его неказистой физиономией? Обойдетесь без меня.

Зина, удивленная, долго смотрела на отца, а затем, едва сдерживая гнев и слезы, проговорила:

— Папа, ну сколько можно тебя уговаривать? Ты же меня измучил, совсем измучил. На людях появиться стыдно — все спрашивают: долго, говорят, отец тебя взаперти держать будет? Совестно даже. Ну почему ты нам мешаешь? Почему?

Степан Кириллович поглядел на готовую расплакаться дочь, подошел к ней, погладил по голове.

— Ну ладно, ладно. Чего расшумелась? Успокойся.

Зина порывисто высвободилась из-под его руки. Упрямство отца наполнило гневным протестом все ее существо. Ей казалось, что если она и сегодня, вот сейчас, опять уступит ему, не настоит на своем, то может случиться такое, что будет трудно, а может, и невозможно поправить.

— В воскресенье мы распишемся, папа, так и знай.

Степан Кириллович опять посмотрел на дочь. Глаза — полны слез, щеки пылают румянцем. Ему подумалось: «Тоже характерец. Упрется — не сдвинешь. Наша, корягинская порода».

…Много грустных, тяжелых мыслей вилось в голове у Корягина, пока он ехал до Шарьи. «Да, что ни говори, а жизнь зло пошутила над тобой, Степан Корягин. Зло, ехидно пошутила. Когда-то вон какими делами ворочал, в славе и почете был, на весь район, а сейчас тащишься черт-те куда. Дочь замуж выходит, а ты от свадьбы бежишь. А может, зря я не остался до воскресенья?» Однако Корягин тут же отбросил эту мысль. «Тоже мне свадьба. Какая уж это свадьба. Эх, как бы сыграл я ее годом-двумя раньше! На всю округу, на весь район звон бы шел. Корягин дочь выдает! — говорили бы везде. А сейчас? Соберутся Васькины приятели да дочерины подружки, попляшут свои кадрили да румбы-тумбы, песни поголосят, и все. Нет, пожалуй, даже хорошо, что не остался…»

Лесное дело Корягину было знакомо, бригадиры подобрались толковые, да и технолог — молодой парень из леспромхоза тоже показал себя довольно смышленым. Только работай. Но не лежало ни к чему сердце. Часто на Корягина находила тоска — гнетущая, неизбывная. Тогда он шумел, кричал на людей, сквернословил, злобился. Сначала ребята как бы не замечали этого. Потом стали останавливать. Когда же Корягин распоясался особенно бесшабашно — позвали на общее собрание. Разговор вышел короткий, но крутой.

Степан Кириллович возмущался:

— Я здесь старший, отвечаю за вас. А вы меня обсуждать, прорабатывать? Кому не нравится — скатертью дорога, возвращайтесь.

Ему ответили не резко, но твердо:

— Старший? Да, старший. И мы готовы слушаться. Но, если будешь безобразничать, уезжай лучше от греха, обойдемся без тебя. Отпишем в Приозерск — распустился, мол, Корягин вконец, и негоже ему людьми руководить.

Корягин обвел взглядом ребят. Молодые, безусые лица, а в глазах твердость, уверенная независимость.

Степану Кирилловичу невольно вспомнился Василий Крылов, его упрямый взгляд.

«Такие же, как Васька», — со злостью подумал он, но стал смирнее. Понял, что здесь тоже смогут обойтись без него.

Когда кончился лесозаготовительный сезон и бригады уехали в Приозерск, Корягин остался работать в леспромхозе. Может, и вторую зиму прозимовал бы Корягин в Шарье, только смутило его письмо приятелей — Никодимова и Ключарева.

Писали они ему и раньше. Но это письмо было особое, оно выбило Степана Кирилловича из привычной колеи, взбудоражило, вызвало разные мысли и планы. Приятели писали, что в Приозерске вновь ожидаются такие же события, какие были два года назад. Комиссия за комиссией проверяют колхозные дела, а по поводу укрупнения колхозов и сселения деревень прямо-таки целое следствие учинено. Кажется, предстоят довольно значительные дела…

Новость, сообщенная Никодимовым и Ключаревым, была столь неожиданной и важной, что Корягин не смог уснуть. Раз Курганов со своими затеями горит ярким пламенем — значит, все должно пойти наоборот. Так сказать, шубу наизнанку будут выворачивать. Нет, в такое время не здесь, в лесу, отсиживаться надо, а там, в Приозерске, быть, чтобы о себе напомнить, чтобы легло на чашу весов и его, корягинское, дело, не были забыты и его, корягинские, обиды.

…В Алешине он за эти два или три дня осмотрел все, что можно было осмотреть. Ходил один — и на поля, и на фермы, и в амбары, и на скотные дворы. Ходил молча, не очень вступая в разговоры, скупо и неохотно отвечая на расспросы людей.

Дома он тоже был молчалив, но пристально приглядывался к тому, как живут молодые. И как ни старался Степан Кириллович — не много он нашел того, что тешило бы его душу, что лечило бы его боль.

Хоть и не очень упитан скот, но на ферме порядок. Семена тоже — отсортированы, засыпаны полностью. И снегозадержание идет, и удобрения возят. Односельчане опять же не жалуются, не шумят. С ним, с Корягиным, говорят и здороваются так, будто он и не был у них хозяином столько годов. И без зла, и без радости. Приехал? Ну и хорошо. Всяк к родному углу тянется.

Да, Корягин видел, что Крылов управляется с алешинскими делами. Ну, может, не так шумно, не так ловко, как это делал он, Корягин, но управляется.

Вечером Степан Кириллович объявил Зине:

— Завтра я в Приозерск подамся. Приготовь мне на день, на два кое-чего из еды.

— Хорошо, папа, приготовлю.

Василий, до этого молчавший, включился в разговор:

— Какие планы, какие думки, Степан Кириллович?

Корягин тяжело поднял брови, сумрачно посмотрел на Василия.

— А что это ты моими думками да планами вдруг заинтересовался?

После приезда Корягина они разговаривали мало, оба старались не касаться того, что могло вызвать спор, обостренный разговор, ссору.

— Ну, а как же? Не чужие мы. Да и полагается.

— Не чужие, это верно, — с мрачным вздохом согласился Корягин. — Только и родня не ахти какая. Зять называешься, рюмкой водки тестя угостить не удосужился.

Василий покраснел, досадливо прикусил губу.

— Ничего, Степан Кириллович, как говорится, стерпится — слюбится. А с рюмкой — тоже дело поправимое, — он подошел к шкафу с посудой, вынул оттуда поллитровку.

— Угостить тестя — не проблема. Хотя хозяйка наша это дело дюже не одобряет, ну, да ладно. Раз попал я под критику — нарушу запрет. Зинок, прошу не делать страшных глаз. Мы по махонькой.

— Да я к слову, — невнятно стал было объяснять Корягин. — Могу купить и сам, пока трудоспособный.

— Ну что вы такое говорите, папа, — с досадой проговорила Зина. — Что, Васе жалко, что ли… Просто не люблю я это, вот и все.

— Ну, любить ты ее можешь не любить, а выпить с нами должна.

— Нет, нет, мне нельзя.

— Нельзя? Это почему же?

— Нельзя ей, нельзя, — вдруг покраснев и смутившись, ответил за нее Василий и стал заботливо прикрывать шалью Зинины плечи. — Ну… сами понимаете.

— Ах вот оно что. Значит, дедом скоро буду? Поздравляю.

Проговорив это, Степан Кириллович замолчал. Удивительное дело — большая новость, что стала ему сейчас известна, нисколько его не обрадовала. Даже, наоборот, вызвала мрачные мысли. «Вот и дедом скоро буду, старик уже, а жизнь пока все вкось идет… И все из-за таких вот». Он исподлобья посмотрел на Василия. И хоть тот смотрел на тестя дружелюбно — по молодости долго обид не помня, — Степан Кириллович поймал себя на мысли, что так же не любит этого человека, как и раньше. После долгого молчания он спросил Василия:

— Ну, а как в укрупненном-то колхозе поживаете?

— Да ведь вы, Степан Кириллович, видели все. Все наши закоулки обходили, все высмотрели. Что же спрашиваете?

— Ну, высматривать не высматривал, но кое-что видел. Неважнецки хозяйничаете.

— Да? В чем же? — с готовностью наклонился к тестю Крылов.

Но Корягин, не ответив на вопрос, перевел разговор на районные дела.

— Говорят, нынешнее районное начальство до ручки дохозяйничалось.

— Вы о чем это? Что-то не пойму.

— Ну, как же? Курганов-то ваш засыпался. Наломал таких дров, что не только область, а центральные власти никак не разберутся.

— Вы имеете в виду сселение деревень?

— И сселение, и укрупнение, и все такое прочее. По головке не погладят, будьте уверены.

Зина, молча слушавшая разговор, проговорила:

— Приезжали и к нам. Тоже все выспрашивали, что, да как, да почему.

— Ну, а как же? Прославились на всю область и даже дальше, — осклабился в довольной усмешке Степан Кириллович.

— Не знаю, чего вы так радуетесь, Степан Кириллович. Думаю, что попросту не разобрались в ситуации. Если, например, говорить об укрупнении колхозов — то дело это разумное, и все видят, что, кроме пользы, ничего другого мы от него не имеем.

— Ну, а сселение? Тоже одобряешь?

— Мы прикидывали и так и этак. Если Алешино, Соленково да Вяхирево свести в один поселок — гораздо сподручнее будет.

— Сподручнее… Скажешь тоже. Фантазеры вы вместе со своим Кургановым, фантазеры. Не настоящие вы люди, не от земли, не понимаете, что такое деревня.

— Да уж конечно. Только, где я родился и рос, вы вроде должны бы знать.

— Рос-то здесь, а толку что — ни черта в нашем деле не смыслишь, раз в одну дуду с Кургановым дудишь.

— А что, может, мне сподручнее бы в вашу да удачинскую дуду наигрывать?

— Ну, где там. Как это говорится — в чьей телеге едешь, того и песню поешь. Председателем-то тебя Курганов сделал.

— Председателем меня колхозники избрали. А что касается Михаила Сергеевича, то что ж вам сказать — ладошкой солнца не закрыть. Вот так-то, Степан Кириллович.

— Вишь любовь какая. Смотри, как бы каяться не пришлось.

— А вы меня не пугайте.

— Да я не пугаю, а предупреждаю.

— Вы, папа, зря о Курганове так. Его у нас очень уважают, — вставила свое замечание Зина.

Степан Кириллович помолчал и, сдерживая досаду, махнул рукой:

— Не тому богу молитесь. Хватитесь, да поздненько будет. Ну, да ладно. Каждый с ума по-своему сходит. — И, обращаясь к Василию, проговорил:

— У меня к тебе небольшая просьба. Как к председателю.

— Какая? Пожалуйста.

— Пухов мне в Шарью писал. Хлопочет он по своему делу. Нужна ему справка, что за живность, которую в колхозе брал, он полностью в расчете. Платить он действительно платил, это в бухгалтерии известно. Так что дай для него такую бумаженцию.

— Дело это не простое, Степан Кириллович.

— Под суд идет человек. Помочь надо.

— Под суд он идет правильно. Давно пора. А насчет справки посоветуюсь с правлением, но, думаю, не дадут.

— Это почему же?

— Все дела у нас проверены следователем, какие материалы нужны были — все взяли.

— Ох, и заковыристый ты человек, Василий.

— Степан Кириллович, поверьте, нельзя этого делать.

Корягин встал со скамейки, отошел к печке, закурил и долго жадно затягивался папиросой, стараясь унять гнев и волнение. Василий тоже сидел насупившись, глядя в стол. Зина попробовала смягчить возникшую размолвку.

— Ну, что вы сразу в ссору ударились? Обсудите все по-людски, объясните друг другу. Неужто нельзя обойтись без ругани?

— Если уж на то пошло, — не слушая Зину, горячо заговорил Корягин, — то такая справка и мне нужна. Ты понимаешь, Крылов? Мне. Лично. Я тоже буду поднимать свое дело. Затем и приехал. И бумагу о том, что колхозу все долги за скот и птицу возмещены, придется выдать. Или тоже откажешь?

Василий вздохнул, потер ладонью лоб.

— Неразрешимую задачу вы ставите мне, Степан Кириллович. Совсем неразрешимую. Ну, посудите сами. Ведь уплачены нам гроши. Тот же Пухов, например, со своими дружками целое стадо гусей увез, да двух бычков, да поросят. А уплатил сколько? Что-то рублей полтораста. На них и одного порося не купишь. И так все наши должники. А вы говорите — ущерб возмещен. Как же можно дать такую бумагу? Нельзя этого сделать, Степан Кириллович, совершенно невозможно.

— Значит, и мне не дашь?

— Бумага бумаге — рознь. Какую требуете — и вам не дам. Права не имею.

Корягин шагнул к столу — Зина стремительно вскочила и встала между отцом и Василием, торопливо уговаривая обоих:

— Ну, как петухи, сойдутся — дым коромыслом.

— Говорил я тебе, что подлюга этот твой Крылов, подлюга самая настоящая, — хрипло выдохнул Степан Кириллович, с ненавистью глядя на зятя.

— Ну, ну, Степан Кириллович, прошу потише, без оскорблений.

— Что потише? Почему потише? Я что, не у себя дома? Это ты под чужой крышей живешь. В моем доме находишься. В моем! Не забывай этого. А то можешь в два счета вылететь отсюда. Очень даже просто.

Василий побледнел. Зина тоже. Слова отца хлестнули ее жестокой болью. Она подошла к Василию ближе, прижалась щекой к его плечу. Василий осторожно отстранил ее от себя и, стараясь не сорваться, удерживая нервную дрожь, холодно, со злостью глядя в глаза Корягину, ответил:

— Видишь ли, Степан Кириллович, в этом доме я не у тебя, а у жены. Но если мы тебе мешаем, то у меня есть и своя крыша. Завтра же и переберемся.

— Знаем, знаем ваши хоромы. Не больно казисты.

— Ничего. Нам достаточно.

Зина возмущенно проговорила:

— Папа, неужто тебе не стыдно говорить такое? Ты что хочешь, чтобы мы переехали? Ведь ты же сам меня просил не бросать дом.

С большим трудом удалось ей притушить разгоревшуюся ссору. Утром Корягин, не глядя на Василия, спросил:

— Лошадь до Приозерска доехать дашь?

— Уже распорядился, сейчас подъедет.

— Спасибо.

Потом, одевшись и уже взявшись за ручку двери, хмуро, исподлобья глядя на Василия, спросил:

— Коль запрос по моему делу придет, все-таки ответь. Корягин еще пригодится.

Василий просто, без тени обиды, будто вчера и не было между ними ничего, ответил:

— Ответить, Степан Кириллович, — ответим. Только уж извините, но отпишем все как есть. Иначе не могу.

Оба помолчали. Потом Василий добавил:

— Вот еще что. Вчера я хотел вам сказать, да не вышло у нас настоящего разговора. Не мотайтесь вы как неприкаянный, оседайте в Алешине, начинайте работать в колхозе. Сами видите — дел по горло. Честное слово, отсюда, от Алешина-то, до пересмотра вашего дела ближе всего.

Степан Кириллович холодно, с неприкрытой злостью посмотрел на Василия и, чуть ухмыльнувшись, ответил:

— Под свое начало заполучить Корягина хочешь? Нет, зятек, не выйдет. Двум медведям в одной берлоге не жить.

Василий пожал плечами, хотел что-то еще сказать, но Корягин уже открыл дверь и, пригнувшись под притолоку, вышел в сени. На крыльце его дожидалась Зина. Она тяжело переживала вчерашнюю ссору и просительно, с болью проговорила, обращаясь к отцу:

— Не задерживайся, папа, долго, возвращайся.

Корягин тронул ее за плечо, хотел что-то ответить, но раздумал и, сухо попрощавшись, пошел к саням.

Зина долго стояла на крыльце, провожая взглядом отца, и слезы медленно стекали по ее щекам.

Глава 40 ВСТРЕЧА СТАРЫХ ДРУЗЕЙ

Эту встречу предложил организовать Удачин. После бюро, обсуждавшего сообщение Курганова по сселению, Виктор Викторович позвал к себе в кабинет Мякотина, Ключарева и Никодимова. Сначала все долго молчали, а Удачин с кем-то невнятно разговаривал по телефону. Наконец, положив трубку, он оглядел всех и, бодрясь, с натянутой улыбкой проговорил:

— Дело вот какое. Есть настоятельная необходимость поговорить. Здесь не дадут — мешать будут. Поэтому предлагаю собраться у меня сегодня же. Хозяйки дома нет, и у нас будет полная свобода действий. Организуем нечто вроде мальчишника. Как, согласны?

Возражающих не было.

— Приносить с собой ничего не надо, — предупредил Виктор Викторович.

Собрались около девяти часов вечера. Стол был уже заставлен бутылками, открытыми консервными банками, колбасой и другой снедью. Правда, все было сделано на скорую руку, по-мужски. Хлеб лежал на газете, колбаса и сыр нарезаны толстыми кусками, маринованные огурцы стояли на столе прямо в большой стеклянной банке.

— Вот что значит дом без женской руки! — шутили гости, дружно рассаживаясь. — Что же ты, Виктор Викторович, такую хозяйку из дому отпустил?

Удачин беспечно ответил:

— Хозяйка — дело наживное. Не вернется старая — новую заведем.

— Седина в голову, а бес в ребро? Не совсем ли вы уж рассорились?

— Нет. У нас не худой мир, не добрая ссора. Через день Людмила появляется здесь, блюдет мое хозяйство. Но так увлеклась своей школой, что больше и говорить ни о чем не может.

Удачин говорил об этом мрачно, недовольным тоном. Разлад с Людмилой глубоко уязвил его, он думал о нем часто, хотя и не говорил никому. Убеждал Людмилу вернуться в Приозерск, грозил, но все было бесполезно. Так и оставались их отношения натянуто-отчужденными. Удачин решил положиться на время. Не раз он думал о настоящем разрыве, но, представив, какие разговоры пойдут в районе, отгонял от себя эту мысль.

Поэтому на вопросы Мякотина он ответил, не кривя душой:

— Нет, нет, Петрович, не бойся, мой моральный облик пока вполне на уровне.

— Ну смотри. А то нам только этого еще не хватает. И так голова кругом идет от разных событий да происшествий.

— Голова кругом идет, а действуем все растопыренной пятерней. Кто в лес, кто по дрова.

Гости хорошо поняли, что имел в виду Удачин, но пока промолчали, ждали, что еще скажет хозяин, зачем позвал.

— Говорят, глас народа — глас божий. Ну так вот, если поговорки не врут, то быть у нас в Приозерске довольно значительным событиям. В районе только и разговора об этом.

— Да, народ толкует… разное, — промямлил Ключарев.

Удачин весомо, значительно проговорил:

— Кое-какие дела могут начаться. Это уже точно.

Мякотин не спеша жевал закуски, к разговору прислушивался внимательно, но не включался в него. Что-то неприятное слышалось ему в озабоченно-серьезных интонациях Удачина, в угодливости Ключарева и Никодимова. Все ждали, что он скажет. Наконец Удачин не выдержал, спросил:

— А ты как думаешь, Петрович, о предстоящих событиях?

— О каких событиях ты толкуешь? Что-то не понимаю.

— Не темни. Ты прекрасно понимаешь, о чем идет речь.

— О чем идет речь, понимаю, а вот почему вы ведете эти речи, пока понять не могу. — Все молчали. Мякотин продолжал: — Вы ждете, что снимут Курганова? Так? — И, не дожидаясь их ответа на свой вопрос, ответил сам: — Так, именно так.

— А вы этого не ждете? — вдруг перейдя на какой-то суховато-отчужденный тон, спросил Удачин. — И не хотите этого?

Ответить Иван Петрович не успел. В прихожей раздался звонок, и Удачин, недоуменно переглянувшись с гостями, пошел открывать. Скоро он вернулся успокоенный. Вслед за ним шли Корягин и Вероника Григорьевна Мякотина. Она басовито пророкотала:

— Сижу, понимаете, дома, жду мужа. А тут звонок, Степан Кириллович на проводе. Муженек, спрашивает, домой не завертывал? Нет, говорю, не завертывал. Тогда, говорит, пойдем, я тебе покажу, где он пребывает. Ну я, конечно, согласилась. Надо же знать, куда муж завертывает. Угощайте, Виктор Викторович, даму.

Удачин кисло ответил:

— Пожалуйста, пожалуйста, Вероника Григорьевна. Без женщин любая компания — что заливное без хрена. — Все засмеялись его грубоватой шутке. Мякотин сидел насупясь. А его супруга трещала без умолку.

— Может, ты помолчишь? Заявилась без приглашения да еще шумишь за троих, — морщась, как от зубной боли, проворчал Иван Петрович. — Слова сказать не даешь никому. — И, повернувшись к Корягину, спросил: — Ты-то откуда взялся? Какими судьбами занесло сюда?

— А по мне разве не видно? — Все посмотрели на него. Он был в теплых стеганых штанах, грубой суровой косоворотке, лицо бурое, обветренное.

— Из леса. Прижился. В прошлую зиму возглавил комсомольский энтузиазм. Выполнял рекомендацию товарища Курганова. А нынче уж сам, с тоски. Ну, а как тут? Какие дела-делишки? О чем таком толкуете? Как тут Курганов?

— Неважные дела у Михаила Сергеевича. Неважные, — притворно вздыхая, ответил Никодимов.

— Что такое? — не скрывая заинтересованности, спросил Корягин.

— На сселении деревень промашка вышла.

— Ломку большую затеяли. Дело звонкое. До нас в костромские леса и то вести дошли.

— Ну вот. А оказывается, все это теперь побоку. Ошибка.

— Да, начать — не то что кончить. Как же теперь? Что будет?

Ответил Удачин:

— Выводы могут быть самые серьезные. Нам следует очень серьезно все обдумать. Когда лес рубят, то, как известно, щепки летят. Так вот, надо, чтобы актив Приозерья эти щепки не задели. Пусть товарищ Курганов сам рассчитывается за свои фантазии.

— Правильно, пусть свои бока подставляет, — поддакнул Ключарев.

— В такой ситуации очень важно, чтобы работники района показали свою остроту, принципиальность. Чтобы помогли соответствующим организациям тщательно разобраться во всем этом.

— А что это значит? — настороженно спросил Мякотин, глядя на Удачина.

— А ты что, не понимаешь? Уж тебя-то, я думаю, учить не надо.

— Ты объясни, Петрович, какая тебя муха укусила? Ты что, против приозерцев? — с хмельной веселостью спрашивали Мякотина то Ключарев, то Никодимов.

Вероника Григорьевна решила помочь мужу:

— Ну что вы, что вы. Сам тутошний, сам коренной. Он тоже от варягов-то настрадался.

Эта грубоватая прямолинейность Вероники Григорьевны вызвала шумный восторг всей компании, но Иван Петрович метнул такой свирепый взгляд на супругу, что та при всей своей неукротимости поежилась. Потом он произнес:

— Я вот одного не могу понять. За что вы так невзлюбили Курганова? Ну с Корягиным, допустим, ясно. Ему досталось по самую завязку. А вы-то что кукситесь?

— А вы, может, объясните нам, за что вы его так нежно полюбили? — съязвил Никодимов.

— Я тебе отвечу, Никодимов. Слушай. Любишь не любишь — это не тот разговор. Не серьезный, пьяный разговор. От Курганова мне попадало и попадает куда больше, чем любому из присутствующих. И вы это знаете. Так что любить мне его не за что. Но мы же коммунисты, а не обыватели, черт возьми. Или уж злоба у вас глаза застлала? Может, скажете, что не работал Курганов? Сачковал, жирок нагуливал, по охотам, рыбалкам да рюмкам ударял? Молчите? Даже вы этого не скажете.

— Курганов, поди, и не знает, какой у него верный друг председатель исполкома.

— Не болтай ерунды, Корягин. О серьезном говорим. Что, разве укрупнение колхозов во вред пошло? Нет же. Факт. А может, вы забыли, что у нас произошло с урожайностью пропашных? Может, нам повредило то, что удобрений получаем вдвое больше, что в МТС парк на целую треть обновился? Может, поставим в вину Курганову, что трудодень в колхозах стал другим? Не издевкой над людским трудом, а действительно трудоднем?

— Все это так, но при чем тут Курганов? — спросил Ключарев.

— Как это — при чем? Думаю, что кое-какое отношение он ко всему этому имеет.

— Имеет, имеет. И к кукурузе тоже имеет. То, что из пятисот гектаров земли больше половины прогуляло целый год, пот и труд людей на ветер брошены. Это тоже его заслуга.

— Виктор Викторович, да будь же ты хоть немного объективен. Чепуха же получается. Что плохо, то от Курганова, что хорошо — невесть откуда. Нельзя же так.

— Послушаешь Мякотина, так при жизни памятник Курганову ставить надо. А я бы его, — Корягин сжал свой тяжелый кулак, — в бараний рог согнул. Не прощу я ему своей обиды.

Его слова подхватил Ключарев:

— Самые опытные люди не у дел. Таких, как Степан Кириллович, — он показал рукой на Корягина, — у нас не один и не два. Десятки председателей заменил. И каких! Весь район на своих плечах держали.

Никодимов тоже вставил свое замечание:

— Встречаю недавно Кучерявого. Поздравь, говорит, я уже без портфеля. Освободили. Теперь заведующий районо товарищ Никольская — бывший директор школы.

— Я возражал, — сказал Удачин. — Дважды на бюро обсуждали. Настоял-таки Курганов на своем.

Мякотин с упреком посмотрел на Удачина.

— Но ведь Кучерявого нельзя было оставлять. Вы же знаете.

— Я, дорогой Иван Петрович, многое знаю. Куда больше, чем ты думаешь. И именно поэтому удивляюсь, слушая тебя. Очень удивляюсь. Ты-то, оказывается, знаешь не все.

Вероника Григорьевна поняла намек Удачина и тревожно посмотрела на мужа. Мякотин сидел, чуть прикрыв глаза. Его полное тяжелое лицо покраснело, пальцы правой руки медленно катали по скатерти маленький хлебный шарик. Вероника догадалась о буре, что поднималась в душе Ивана Петровича, и поспешила его успокоить:

— Ты не волнуйся так, не волнуйся. Помни, что у тебя сердце и давление. Успокойся, возьми себя в руки.

Мякотин встал, уперся руками в стол и, вперившись взглядом в Удачина, хрипловато произнес:

— Я понимаю, что вы имеете в виду, Виктор Викторович. Очень хорошо понимаю. Только хоть вместе мы работаем и давно, а меня вы не знаете. Я на чин и должность свою совесть не променяю. Нет. То, что Курганов собирался меня заменить, я знаю. И все-таки считаю его настоящим руководителем. И поскольку вы озабочены позицией актива в назревающих событиях, знайте — моя позиция будет только такой. Так я скажу везде, где спросят. — Проговорив это, Мякотин не торопясь вышел из-за стола и глухо бросил Веронике Григорьевне:

— Пошли домой, здесь делать нечего. А тебе особенно. Пусть тут думают свои думы кулики, на болоте сидючи.

Мякотина провожало мрачное злое молчание.

Глава 41 ГРОЗА НАД ВЕТЛУЖСКОМ

Косте понадобилось лишь полчаса на сборы, да Михаил Сергеевич зашел на десяток минут домой, и вот они уже на пути в Ветлужск. Солнце шло к закату и своими блеклыми желтоватыми лучами золотило глянцевитую ленту шоссе, пушистые снежные шапки на верхушках елей и сосен, выстроившихся вдоль дороги.

Михаил Сергеевич молчал, глубоко задумавшись.

В районе еще совсем недавно шла подготовка к сселению деревень.

Но теперь все замерло.

После поездки Заградина по району Курганов сам набросал и подписал телефонограмму председателям колхозов, секретарям партийных организаций и уполномоченным райкома о приостановке подготовки к сселению деревень. Сделал он это с тяжелым чувством.

Авторитет обкома, Заградина для Курганова был бесспорен, и в любом другом случае он не подумал бы возражать или настаивать на каких-то разъяснениях. Но сейчас он не мог поступить иначе. Слишком большое это было дело, очень болезнен удар, чрезвычайно разительны слова Заградина, чтобы воспринять их сразу, без попытки глубже понять и уяснить, что же произошло.

Вот почему сейчас Курганов, волнуясь и нервничая, торопился в обком. Заградин обещал принять его для более подробного разговора.

…Дежурный скрылся за массивными дубовыми дверями кабинета и, возвратясь, проговорил:

— Пожалуйста, проходите.

Михаил Сергеевич вошел в знакомый кабинет, поздоровался.

— Ну что стоишь? Садись, — мягко и как-то тихо проговорил Заградин.

Таким Курганов редко видел секретаря обкома. Бледное, усталое лицо, глубокие тени под глазами, сидит, сжав своими суховатыми пальцами кожаные упругие подлокотники кресла, весь в напряжении, словно готовится к какому-то горячему и трудному спору.

— Все переживаешь, что приходится приостановить сселение деревень? Так?

— Понимаете, Павел Васильевич, после вашего отъезда я только и думаю об этом. Вчера весь день думал да рядил с нашими старейшими колхозными практиками — Мякотиным, Бедой, Морозовым. Да и с многими другими советовался. Мнение у всех одно — перестройка сел для крупнейших артелей — мера, безусловно, необходимая.

— Для крупных, экономически крепких колхозов — да, мера, может быть, и нужная. У нас же во многих районах, и в вашем в том числе, решили одним махом все побивахом.

— Ну, положим, не совсем так.

— Так, так, чего уж там. Или почти так.

— Хочется скорее поднять деревню. Потому ведь и хватаешься за все, что, кажется, может помочь ей. Кукуруза, сорго, свекла, квадраты, горшочки и прочие премудрости. Кидаешься из крайности в крайность. — Помолчав и тяжко вздохнув, Курганов добавил: — Да и москвичи нас с панталыку сбили.

— Ну это ты зря, — суровато заметил Заградин. — Самим надо тоже думать, на то и головы на плечах. Москвичи-то в порядке, они за широкой спиной Хрущева, а нам, боюсь, придется черепки собирать. Вчера в Кремле был, на заседании Совета Министров. Горьковчане и костромичи отчитывались. По трехлетке. Досталось основательно.

— Отчет, да еще в Кремле, — не шутка, — согласился Курганов. — А что им досталось — не беда. Я готов на любую выволочку, лишь бы помогли…

Заградин мрачновато усмехнулся:

— Я говорю — нам попало. Выволочка, на которую ты согласен, уже была, а в перспективе предстоит и еще большая. Вот так. Ну, а насчет помощи… велено подождать. Понятно?

— Пока нет.

— Оказывается, мы и загибщики, и паникеры, и даже носители мелкобуржуазных тенденций. Вот так. В общем, сселение деревень, по мнению некоторых товарищей, — не что иное, как левацкий заскок, ненужная и вредная затея. Укрупнение колхозов мы, оказывается, провели не так, как надо. В спешке и искусственно, для того чтобы похвастать, показать себя. Наши ходатайства о списании задолженности с маломощных колхозов по госпоставкам и натуроплате МТС — это негосударственный подход к делу, поощрение иждивенческих настроений колхозников. Как видишь, грехов много. А я ведь перечислил далеко не все.

Заградин испытующе посмотрел на Курганова и, чуть помедлив, закончил:

— Завтра приезжает Ширяев с бригадой.

— Ширяев? Почему? Зачем?

— Поручено разъяснить активу ошибки обкома. Собираем расширенное бюро, так что готовься к серьезной встряске. На Совмине товарищ Маленков был в большом гневе из-за того, что его обошли с этой инициативой. Не доложили. Не испросили согласия. Я слово, а он мне десять — то вопрос, то реплику. Ни объяснить, ни высказаться по существу дела так и не пришлось. В общем, настроены к нам явно недоброжелательно.

— Ну, а товарищ Хрущев? Огрехи-то ведь схожие.

Заградин вздохнул.

— Никита Сергеевич промолчал.

— А товарищ Сталин?

Курганов хотел воздержаться от этого вопроса — почему-то боялся услышать ответ — и все же не мог не спросить.

— Сталина на заседании не было.

Задумчиво, как бы прислушиваясь к какому-то внутреннему голосу или не выраженному еще смыслу своих слов, Павел Васильевич продолжал:

— Я тоже все время думаю об этом. Как бы Иосиф Виссарионович отнесся к разговору, происшедшему на Совете Министров? Как бы оценил его?

— Я уверен, что товарищ Сталин многого не знает из того, что делается в деревне. Не докладывают ему. А сам — занят, дел по горло. Иначе все было бы по-другому.

Курганов сказал это с непреклонной убежденностью, смешанной все же с каким-то тревожным волнением.

— Да, пожалуй… Иначе на твои вопросы — что и почему — не ответишь, — в раздумье согласился Заградин. И, чуть улыбнувшись, добавил: — Славный ты мужик, Курганыч.

— Какой там славный. Как видишь, и загибщик, и очковтиратель, и выразитель отсталых настроений.

— Ничего! Как говорится, бог не без милости, казак не без счастья.

Заградин знал, что личностью Курганова уже не раз и очень настойчиво интересовались работники аппарата Ширяева. Он предвидел, что Михаилу Сергеевичу может прийтись туго. Знал и то, что сам помочь ему существенно не сможет, так как находится почти в таком же, если не в худшем, положении. Кто его знает, с какими полномочиями едет в Ветлужск Ширяев?

Курганов заметил неприкрытую искристую теплоту в глазах Заградина и хорошо понял его мысли. Над Ветлужском собиралась гроза, предстояли нелегкие дни. Гроза эта, безусловно, грянет и над Приозерьем. Это понимал Курганов. Но, видя этот теплый, заботливый огонек в глазах Заградина, его плотную коренастую фигуру, Курганов подумал: «Ничего. Выдюжим…»

— Что же, Павел Васильевич, будем воевать. Кающихся грешников из нас не выйдет. Не грешники мы. А если ошибаемся… так не ошибается тот, кто ничего не делает. Об этом сам товарищ Сталин говорил, и не один раз. Пусть Ширяев разъяснит, в чем состоят эти самые наши ошибки, загибы и заскоки. Послушаем. Или я не прав?

Заградин подошел к Курганову, положил свою тяжелую руку ему на плечо:

— Прав, Курганыч, прав. Покаянных речей не будет. Да и как они могут быть? В чем каяться-то? Активу говорили одно, Ширяев приехал — другое? Нет. У меня просто язык не повернется.

— Есть тут, правда, одно очень немаловажное обстоятельство… — задумчиво проговорил Курганов. Заградин насторожился.

— Какое?

— Вместо объяснения своих ошибок вступаем в спор с ЦК… Широкая база для любых выводов.

— Ну, Ширяев — это еще не ЦК. А потом… Я просил меня выслушать, и просил не один раз. Вчера после Совмина опять звонил товарищу Маленкову. «Ширяев разберется», — таков его ответ.

— А может, и в самом деле разберется? И товарищу Сталину доложит. А? — с загоревшимися глазами предложил Курганов. Заградин, однако, с сомнением покачал головой:

— Коротки ноги у миноги, чтобы на небо лезть…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Бюро Ветлужского обкома созывалось по личному указанию Маленкова. Ему уже не раз докладывали о «вольностях» руководителей этой области. То они до получения указаний сверху затеяли укрупнение колхозов, то начали списывать задолженность со слабых артелей, то вдруг затеяли сселение деревень. Было известно, что такие же новшества затеяны в Московской, Ивановской, Владимирской и некоторых других областях. И это вызывало у него еще большее беспокойство. Маленков уже несколько лет руководил сельскими делами в стране, считал себя знатоком аграрных проблем и очень ревностно относился ко всему, что появлялось в сельскохозяйственной практике помимо директив и указаний, рожденных в его кабинете. Именно потому он решил, что «непрошеных инициаторов» надо поправить. И поправить основательно. Но что особенно насторожило и обеспокоило Маленкова, да и некоторых других участников заседания, так это мысли Заградина о положении дел в деревне, его рассуждения о состоянии сельского хозяйства вообще. Конечно, думал Маленков и его сподвижники, первый секретарь обкома и член ЦК может иметь свою точку зрения. Может, но при одном условии — если она правильна… Тут же явно ошибочные тенденции, попытки возвести в десятую степень обычные трудности и обычные неполадки, имеющиеся в колхозном производстве.

С трудом дослушав выступление Заградина, Маленков гневно и резко отчитал его. За паникерство, политическую слепоту, за непродуманный подход к руководству областью. Заградин молча слушал, а затем хотел дополнить, еще раз объяснить свои мысли. Однако его перебил Берия:

— Вы свои рассуждения оставьте при себе. Думайте о своем Ветлужске. А о стране у нас есть кому думать.

Заградин понимал, что от его поведения сейчас зависит очень многое, может быть, вся его дальнейшая судьба. Но отказаться от возможности объяснить руководителям правительства положение дел на селе, высказать то, в чем был глубоко убежден, — отказаться от всего этого он не мог. Заградин хорошо знал подлинную жизнь деревни, видел, что дальше в таком положении она оставаться не может. Никак не может. Вот почему, несмотря на хмурый вид Маленкова, подозрительные взгляды Берия, скептическую ухмылку Кагановича, он громко и убежденно проговорил:

— Деревне надо помочь, Георгий Максимильянович, обязательно помочь. Больна наша деревня.

Пухлое лицо Маленкова побагровело.

— Ничего вы не поняли, Заградин.

Он повернулся в кресле в сторону зала, поискал кого-то глазами.

— Андрей Федорович, — обратился он к Ширяеву, — поезжайте в Ветлужск. Надо, видимо, и товарищу Заградину, и активу области объяснить, что к чему, где юг, где север. А заодно и вообще посмотреть, что там и как там…

— Хорошо, Георгий Максимильянович, все будет сделано.

И, остановив проходившего мимо него Заградина, Ширяев проговорил приглушенно:

— Жди, милок, завтра или послезавтра. Прикатим.

…Много вопросов приходится обсуждать и решать бюро областного комитета партии. Труд, учеба, отдых, беды и горести сотен тысяч людей, требования и нужды сел, деревень, колхозов, предприятий, школ — все это, как и многое, многое другое, стекается сюда, как маленькие ручейки стекаются к большой реке. Вся многогранная жизнь области в той или иной мере обязательно проходит через строгие кабинеты секретарей обкома или через этот просторный зал с высокими окнами. Здесь, именно здесь находят свое разрешение сотни и тысячи трудных и простых, малых и больших дел.

…Сегодняшнее бюро Ветлужского обкома было особенно многолюдным.

Зал заседаний с панелями, отделанными дубом и орехом, был полон. Кроме членов бюро и руководящих работников области, здесь были первые секретари райкомов и горкомов партии, председатели райисполкомов и городских Советов. Люди сидели за двумя длинными столами, извилистыми змейками тянувшимися через зал, заняли все стулья, расставленные вокруг стен. Большие ромбовидные часы с золоченым циферблатом, висевшие в простенке между окнами, показывали двенадцать. Слышался сдержанный шум, говор, шепот собеседников.

Курганов устроился у правой стены около окна. Чуть раздвинув штору, он выглянул на улицу. Там по широкой площади ветер гонял поземку, торопливо проходили озабоченные люди, пробегали машины. Вдалеке на фоне белесого зимнего неба вырисовывались контуры новых жилых корпусов.

Рядом с Кургановым сидело несколько секретарей райкомов. Они перебрасывались между собой короткими замечаниями.

— Что случилось-то? Почему Ширяев?

— Слух есть — нового хозяина дадут.

— Говори тоже. Тогда пленум собрали бы.

— Ну, это момент формальный. Здесь почти все члены обкома.

— Так-то оно так, но почему не пленум, а бюро?

В зал вошли Ширяев с Заградиным. Ширяев сел, а Павел Васильевич наклонился к микрофону.

— Начнем работу бюро, товарищи. Слово предоставляю Андрею Федоровичу Ширяеву.

Ширяев с полминуты сидел, не поднимаясь с места, исподлобья смотрел в зал. Он встретился с десятками внимательных, настороженных глаз, уловил, как быстро стих шумок на задних стульях. Это ему понравилось, и он медлительной, несколько расслабленной походкой подошел к небольшой трибуне у правой стороны стола. Здесь тоже постоял некоторое время молча, пожевал губами, надел и снова снял очки в тонкой металлической оправе. Воротник темно-синей гимнастерки был ему, видимо, тесноват, и он его расстегнул. И только после этого заговорил. Голос у Андрея Федоровича был не густ, хрипловатые нотки перемежались с немощным тенорком, но этого никто не замечал. Его присутствие на бюро предопределяло что-то значительное. Актив знал, что Ширяев и работники его ранга на места ездили редко. И уж если приезжали, то обязательно с большими последствиями. Вот почему каждое произнесенное Ширяевым слово участники заседания слушали с тревожным вниманием.

— Я, товарищи, долго говорить не собираюсь. Кто языком штурмует, не много навоюет. Так-то вот, милые. Почему сегодня собрано бюро Ветлужского областного комитета? По каким таким причинам? А причины важные. Очень важные. В области допущены серьезные, очень серьезные ошибки. Ошибки, граничащие с извращением генеральной линии нашей партии, указаний товарища Сталина по вопросам колхозного строительства. Прискорбно. Очень прискорбно, товарищи. В чем суть вопроса? А вот в чем…

Помолчав и пожевав губами, Ширяев стал перечислять беды и грехи ветлужцев. Их оказалось много, этих бед и грехов, очень много. Заградин слушал скачущую, отрывистую речь Ширяева и думал, думал до боли в висках. Порой его охватывало нервозно-смятенное состояние. Что же это, в самом деле, — ведь все не так! Все толкуется наоборот. Ставится с ног на голову. Зачем и кому это надо?

Ширяев хоть и обещал говорить кратко, но речь его длилась уже с полчаса. Он повторялся, перескакивал с одного вопроса на другой, вновь возвращался к сказанному, но чем дольше говорил, тем больше голос его накалялся гневом, какой-то неистовой мрачной решимостью. Он еще не слышал ничьих выступлений. Ему не высказывали возражений, но он уже спорил, громил, крушил своих противников. Пусть знают — он, Ширяев, приехал сюда не просто указать обкому на какие-то рядовые недостатки. Нет. Сам товарищ Маленков сказал, что ветлужские выкрутасы переросли в нечто большее, чем ошибки. Здесь уже пахло антигосударственной практикой, отходом от указаний и от самой линии ЦК. А это уже не шутка. Это, если хотите, событие чрезвычайное. Вот почему так порывисто, так гневно говорил Ширяев, так непримиримо он смотрел в зал, испытующе вслушивался в каждое слово, в каждую реплику участников заседания.

Когда же он заговорил о хозяйственных итогах работы области — голос его стал полон сарказма.

— Урожай зерновых — десять — пятнадцать центнеров. Пропашные с трудом натягиваете до ста тридцати, поголовье скота почти на том же уровне. А удои? Где же удои, товарищи? В общем, нахлебники вы у государства, нахлебники. Так-то вот, милые. О высоких материях толкуете, а порядок в собственной избе навести не можете. Да, да. Не можете. Кто тут виноват? Кто?

И громко, почти фальцетом выкрикнул:

— Товарищ Заградин. Да. Товарищ Заградин, как первый секретарь областного комитета. Он, то есть товарищ Заградин, к сожалению, не оправдал наших надежд. Нет, не оправдал. Не разобрался в практических вопросах колхозного производства, совершенно запутался в теоретических. Да, да, товарищи. Это прискорбно, но факт. А факты, как известно, упрямая вещь.

Наконец, призвав бюро и актив беспощадно разоблачать носителей чуждых, непартийных тенденций, вскрыть причины, приведшие к недопустимым извращениям в колхозной жизни, помочь бригаде, приехавшей в область, вскрыть болезненный нарыв на теле Ветлужской партийной организации, Ширяев сел в кресло и, не глядя на Заградина, отдуваясь, бросил:

— Ведите бюро дальше. Активнее ведите.

Заградин медленно поднялся и обратился к залу:

— Что же, товарищи, Андрей Федорович вопрос осветил подробно. Обвинения предъявил нам тяжелые. Как видите, и хозяйничали мы плохо, и думаем, и многое делаем не так. Есть о чем поговорить. Прошу высказываться.

Зал молчал. Молчал долго, напряженно, выжидательно.

— Ты вот что, милок, — вполголоса проговорил Ширяев. — Начинай-ка сам. Объясни, объясни народу. Все объясни. А потом уж и поговорим и обсудим.

Заградин выждал, когда утихнет возникший в зале шум, откашлялся:

— Я думаю, лучше вначале послушать актив.

— А я вам говорю, начинайте.

— Раз настаиваете, то что ж… Только ведь мне спорить с вами придется.

— Спорить? Что ж, спорьте. Только не забывайте, кто вы. Вы пока первый секретарь обкома.

— Помню, Андрей Федорович, хорошо помню. И однако, раз вы приехали объяснить наши ошибки, поправить нас, то придется нас выслушать. Как же иначе?

И уже обращаясь к залу, к участникам заседания, Заградин начал говорить. Подробно, обстоятельно. Каково положение в сельском хозяйстве области вообще, каковы урожаи, экономика колхозов. Говорил без прикрас, ничего не смягчая и ничего не утаивая. И хотя люди, что сидели в этом зале, не раз и не два слышали и эти цифры, и эти данные, видели собственными глазами и те районы и колхозы, о которых говорил секретарь обкома, все равно слушали его, не шелохнувшись, стараясь не пропускать ни одного слова. Ведь он говорил о делах области, а значит, и о них, здесь сидящих, ибо все, что делалось в ветлужских краях, делалось их руками, их трудом, их усилиями. И когда эти люди ночь-полночь тряслись по разбитым осенним дорогам, едучи в районы и колхозы, когда ратовали за укрупнение артелей, за посевы новых культур, когда, не зная ни часу отдыха, мотались по пашням, фермам, МТС, чтобы ускорить сев или косьбу, уборку хлебов или закладку силоса, — все они были убеждены, что делают полезное, нужное дело, выполняют задание партии… А теперь вот оказывается, они делали не то и не так. Как же после этого не слушать Заградина? Ведь они жили и работали эти два года вместе, и дела и мысли у них были одни и те же…

Заградин говорил негромко, суховато, весь внутренне сосредоточившись, как бы рассуждая, делясь с людьми своими мыслями, сомнениями, планами. Из его слов вытекало, что меры, которые обком начал принимать в колхозах, — совершенно необходимы и неизбежны. Он не скрывал этих своих мыслей, еще и еще раз убеждал людей в своей правоте, доказывал, почему надо было делать то или это, почему решали какие-то вопросы так, а не иначе. Заградин, кажется, совсем забыл, что рядом сидит Ширяев, который ждет от него совсем других слов.

Он прервал его вопросом:

— Значит, вы не согласны с тем, что я говорил? А ведь говорил я, как известно…

— Не только от своего имени. Знаю. Но что же делать? Я так быстро свои взгляды и выводы не меняю.

— И зря не меняете. На некоторые ваши мысли просто-напросто надо наплевать, как говорил Чапаев, наплевать и забыть. Совсем. Будто их не было. — И, уже обращаясь к залу, объяснил: — Товарищ Заградин на заседании Совета Министров тоже сделал несколько очень «важных открытий». Открытия эти сводятся к тому, что все у нас плохо, все черным-черно и солнышка не видно. Рассуждал, как самый отсталый, непонимающий маловер. Мы надеялись, что товарищ Заградин одумался, понял. Ан нет.

Павел Васильевич долго молчал, обдумывая, что и как ему ответить на эту реплику. Он понимал, что Ширяев произнес ее неспроста. Это была проверка — недвусмысленная и явная проверка, — как Заградин относится к оценке, которую дали его выступлению на Совете Министров. А там Берия определил его как трусливое паникерство, Каганович добавил что-то насчет мелкобуржуазных настроений, а Маленков подытожил в том смысле, что рассуждения Заградина не имеют ничего общего с политикой партии в колхозном строительстве.

Заградин подумал о том, как все осложнилось у него и осложняется все больше. Но как быть? Как он мог выступить иначе? Почему? Ведь если бы он не был уверен в своих мыслях, если бы не был убежден, что прав, он бы не стал высказывать их, эти мысли, да еще в Кремле, перед руководителями партии и страны!

— Что же, Андрей Федорович, я объясню и это. Вы совершенно справедливо упрекали нас за слабые урожаи зерна, картофеля, за малые удои. Если припомните, я утверждал то же самое!

— Но вы-то о всей стране говорите.

— Да, я считаю, что положение в сельском хозяйстве страны у нас таково, что его следует признать чрезвычайным. И сужу об этом не только по нашей области. Положение дел у соседей — и у дальних и у близких — то же самое. Картина общая. Достаточно сказать, что с сорокового по нынешний год при росте промышленной продукции почти в три раза валовая продукция сельского хозяйства по Союзу выросла всего на десять процентов… Мы находимся в плену собственной, и притом совершенно неверной, статистики. Восемь, почти девять миллиардов пудов зерна… Звучит, конечно, замечательно, но дело в том, что этого зерна у нас нет. Это же видовая урожайность, определенная на корню. А амбарного зерна, как считают опытные экономисты, значительно меньше.

— Опытные экономисты? Где это вы их откопали? Уж не в Ветлужске ли? Надо же…

Заградин переждал вспышку Ширяева и продолжал говорить. Приводил все новые и новые цифры, материалы, данные. В зале стояла такая тишина, что даже простой шелест блокнотных листков вызывал досаду. Слишком близок был для всех этот спор Заградина с Ширяевым, слишком глубоко волновал он сидевших здесь людей. По залу то и дело прокатывался то гулкий шум одобрения, то возмущенный шепот, то короткие, но емкие слова сомнений.

— Ну, а ветлужские дела, Андрей Федорович, тоже надо поправлять. Хотя мы можем сказать вам: урожаи как зерновых, так и пропашных мы несколько подняли. С кормами стало лучше. Но этого мало, очень мало. Положение в колхозах остается тяжелым. Только наши дела в значительной мере зависят от того, как будут решаться некоторые вопросы там, в министерствах и других инстанциях. Потому-то мы и тревожимся, потому-то и шумим, потому и толкаемся в высокие двери.

«Зарвался, милок, — подумал Ширяев, — сам на рожон лезет. Ну-ну, послушаем еще».

Все — и горячая убежденность Заградина, и беспощадно резкие формулировки, и непримиримость в каждом слове — все это никак не вязалось с тем, что от него ждал, чего требовал, на что рассчитывал Ширяев и что, по его мнению, он должен был говорить, руководствуясь элементарным инстинктом самосохранения.

— Что надо предпринять? — продолжал Заградин. — Многое. Надо повысить материальную заинтересованность колхозов и колхозников. Этот принцип оплаты труда у нас заброшен. Изучить и изменить нашу политику заготовительных и закупочных цен, разобраться с нормами обязательных поставок некоторых культур. Существенно подкорректировать закон о сельхозналоге, всесторонне рассмотреть проблему технической оснащенности сельского хозяйства…

Ширяев, нервно потерев ладонью бритую голову и колюче сверкнув на Заградина стеклами очков, хрипловатым, будто простуженным голосом проговорил:

— Я все-таки не пойму, куда вы, Заградин, клоните? В колхозах у нас плохо, в совхозах плохо, в МТС хуже некуда. Что вы, собственно, хотите сказать? Что вы предлагаете? Пересмотреть линию партии в деревне?

Заградин отпарировал:

— Ну зачем вы хотите обвинить меня в ниспровержении основ? Не удастся. Линию партии я заменять не собираюсь. А куда клоню и что предлагаю — довольно ясно сказано только что. При этом оговариваюсь еще раз — это лишь часть вопросов, которые надо решать. И решать немедленно, если мы, конечно, всерьез хотим поправлять дела в деревне… Спросите вон людей из районов. Они к селу, к земле ближе… Думаю, что скажут то же, что говорил я.

В зале было одобрительно зашумели, но Ширяев поднял руку. Шум постепенно стих.

— Вы повторяете те же ошибки, Заградин. По вашему мнению, выходит, что наши колхозники чуть ли не с голоду мрут, по миру должны идти. Вы смотрите на все явления только со своего ветлужского пенька. А страна-то наша эвон какая. Вы знаете, например, что доходы колхозников за последнее время возросли втрое? Они в несколько раз выше уровня доходов дореволюционной деревни. Это, милок, не шутка. Это великое дело. И колхозное крестьянство благодарно за это товарищу Сталину.

Заградин улыбнулся широкой, обескураживающей улыбкой и заметил:

— Не иначе как вы мне все-таки уклончик хотите приписать, Андрей Федорович?

Ширяев помолчал. Его бугристые, желтоватые щеки покраснели. Но, не найдя, что ответить на эту реплику, он продолжал начатую мысль:

— Вот вы ратуете за новые постановления, за новые директивы… А ведь у нас выработана замечательная программа действий — Сталинский план преобразования природы. Это же столбовая дорога в коммунизм. А возьмем трехлетний план развития общественного животноводства. Тоже хорошая, конкретная программа. Правда, кое-где, в том числе и в Ветлужской области, она выполняется плохо. Да, да, плохо. И с этим надо разобраться. Что же касается других вопросов — оплаты труда, обеспечения техникой, удобрениями и т. п., — то все это давно и хорошо известно, уже в зубах навязло.

— А если известно, то почему не решаем?

— Может, у тебя в запасе есть десяток-другой миллиардов? Дай их нам. Так и быть — подбросим мужичкам.

— Мужички деньгу любят, — послышалась реплика из зала. Ширяев подхватил ее и обрадованно повторил:

— Вот именно. Любят, очень любят. Верно, милок, верно.

Затем медлительно и важно дополнил:

— Ленин учил, что аграрные вопросы наитруднейшие как в теоретическом, так и практическом плане. Я бы советовал вам, товарищ Заградин, помнить это.

— Спасибо, Андрей Федорович, вы меня старательно просвещаете сегодня. Но Ленин никогда не, учил нас уходить от трудных вопросов. Наоборот, требовал сосредоточивать на них максимум внимания и энергии. Положение дел на селе чрезвычайное. Я заявляю это со всей ответственностью. Нравится это вам или не нравится, но это так. Я готов нести любую ответственность за свои слова, готов принять любое решение партии — выполню его, как подобает коммунисту. Но прошу об одном — сделайте так, чтобы о нашем споре знал товарищ Сталин.

Ширяев долго непонимающе смотрел на Заградина, потом, глотая и не выговаривая от гнева слова, выдохнул:

— Вы что, что такое говорите, Заградин? Товарищу Сталину? Доложить? Товарищ Сталин все знает и без наших докладов, без ваших нелепых доморощенных соображений…

Говоря это, Ширяев пристально смотрел на Заградина сбоку, будто не узнавая его или видя впервые. Мысли лихорадочно скакали. «Вишь, как он разошелся. «Положение чрезвычайное, катастрофическое…» Надо дать бой, ответить». В этот момент ему подали записку. Она была от работников, что приехали вместе с ним и сидели сейчас в зале. Там было всего несколько слов: «Заградин раскрылся. Пусть выговорятся и остальные его единомышленники… Яснее будет картина». Ширяев, прочтя записку, несколько успокоился. «Верно, — подумал он, — пусть себя покажут, во всей красе».

Он, хмурясь, смотрел в зал, ни на кого отдельно не глядя, однако всем было не по себе. Каждому казалось, что прищуренные, сверлящие глаза упираются в него.

Выступавшие вслед за Заградиным тоже не обрадовали Андрея Федоровича. Ораторы не рисковали браться за общие проблемы, не разбирали вопросов в масштабе страны. Но ветлужские дела разбирали дотошно. Центру досталось тоже — вопросы ставили такие, что Ширяев ежился. С севооборотами плохо? Плохо. С ценами на сельхозпродукцию чепуха? Чепуха. А удобрения, сельхозинвентарь, а торговля в деревне?

После трех или четырех выступлений слово взял Курганов. Он решил про себя, что будет говорить спокойно, «не дразня гусей», как любил сам выражаться. Но в то же время боялся, что не сумеет выполнить это условие. Михаил Сергеевич только что начал свою речь, как Ширяев спросил:

— Вы подробнее расскажите, Курганов, о ваших новшествах в Приозерье. Ведь вы инициаторы. Деревни побоку, вместо какой-то там Загорянки или Осиновки даешь град Китеж. Или, по крайней мере, центр не меньше, чем Ветлужск или, допустим, Калуга. Так, что ли?

Курганов хотел ответить, но Ширяев, покачав головой, продолжал:

— Скажи какие прыткие. Города им подавай. Может, с метро и театром прикажете отгрохать? Расскажи, расскажи, милок, как вы дошли до жизни такой. А колхозники недоумевают, почему такое? Чем не понравились начальству наши Сосновки и Загорянки? Возмущаются.

— Вы ведь знаете, товарищ Ширяев, что дела эти стали развертываться после статьи товарища Хрущева в «Правде».

Ширяев вспылил:

— Вы за высокие авторитеты не прячьтесь. И потом, это была лишь личная точка зрения товарища Хрущева. Личная. Статья печаталась в дискуссионном порядке. Это понимать надо.

Курганов собирался с мыслями: как ответить? Он понимал, что обстановка и так накалена до предела. Он всем сердцем, всем своим существом был согласен с каждым словом, с каждой мыслью Заградина и неотступно думал, как, какими доводами дополнить, подкрепить высказанные им соображения.

— Я был во многих колхозах. Возмущенных колхозников не нашел. Непонимающие, сомневающиеся есть, это верно. Но при каком большом деле их не бывает?

Ширяев скользнул по нему взглядом:

— Значит, не искали, раз не нашли. И видимо, плохо знаете положение дел в районе. Мы поручим нашим товарищам более основательно разобраться в них.

— Ну что же, будем рады, если ваши товарищи, подскажут нам, что мы упустили, что сделали не так. Может, предложат какие-то новые меры подъема колхозных дел. Будем благодарны за это. Но я хочу сказать о другом. Почему вы нас так строго судите сегодня, товарищ Ширяев? Урожайность стала выше? Выше. Незначительно пока, но, думаю, перспектива к росту реальная. Поспешили со слиянием деревень. Верно, но эту ошибку мы исправляем, тем более что к практическим-то шагам приступило еще очень мало артелей. И не агрогорода мы имели в виду, мы не фантазеры, а просто хорошие, более или менее благоустроенные села. Андрей Федорович, услышьте наш голос: Заградин целиком прав — надо ведь решать наболевшие у нас вопросы — с удобрениями, с планированием севооборотов, системой государственных заготовок…

Ширяев, не слушая больше Курганова, начал о чем-то спрашивать Заградина. Михаил Сергеевич сбился было с мысли, но, увидев, что зал с напряженным интересом ждет продолжения его речи, продолжал говорить. Соображения по вопросам сселения, цифры, данные, примеры были не раз и не два продуманы, взвешены, проверены, и поэтому говорилось легко, уверенно, деловито. И когда он горячо и взволнованно закончил выступление, в зале раздались шумные аплодисменты. Они были так неожиданны, что Ширяев недоуменно посмотрел в зал и осуждающе покачал головой. А у Курганова спросил:

— За что, милок, такая овация?

Стараясь говорить мягко, но тоном, который не оставлял и малой доли сомнений в сказанном, Курганов ответил:

— Я сказал, что сселение деревень — это не какая-то показная затея и не плод необдуманной фантазии. Нет. Это абсолютно необходимое условие укрепления колхозов. И всякий, кто захочет объективно разобраться, убедится, что этого этапа в жизни деревни нам не избежать!

— Смело, смело заявляете, товарищ Курганов, — постукивая карандашом по столу, проговорил Ширяев.

После Курганова говорили Мыловаров, председатель облисполкома, несколько секретарей райкомов. И мысли, и темы, и тон — все было в поддержку заградинских мыслей. Только два оратора подвергли критике «сомнительную позицию товарища Заградина», но изрекли это не очень убежденно, хоть и громко. Ширяев видел, что их выступления потонули в шуме зала, словно дробинки в бурном водовороте.

«Как прав был товарищ Маленков, говоря, что ошибки Заградина — это отнюдь не обычные, отнюдь не рядовые явления, — думал Ширяев. — Заградин, безусловно, опасный загибщик». Андрей Федорович прикидывал, как закончить этот совсем не по плану развернувшийся разговор, как ввести его в нормальное, правильное русло? «Ясно одно: здесь нужны не полумеры, а беспощадная и решительная операция. Именно так и доложу Георгию Максимильяновичу… Но как поступить сейчас? Как завершить это бюро?» В это время к нему обратился Заградин:

— Андрей Федорович, будем заканчивать?

— Да, да. Мне, собственно, все ясно.

— Вы будете говорить еще?

— Коротенько скажу.

Заключительное выступление Ширяева было действительно кратким, но тем большее впечатление оно произвело на ветлужский актив. Поднявшись за столом и наклонившись вперед, Ширяев нервно-взвинченным голосом стал бросать в зал отрывистые, глуховато булькающие слова:

— Каждое дело концом хорошо. На сегодня хватит, закругляться будем. Но разговор этот мы еще продолжим. Обязательно продолжим. А сегодня решим вот что. Сселение деревень прекратить… Укрупненные колхозы пересмотреть. Раз напортачили — поправить. Решение облисполкома о списании долгов с колхозов отменить как незаконное. В Приозерье, Белогорск, Заречье и еще некоторые районы поедут бригады во главе с нашими работниками. Там надо разобраться особенно тщательно. Любили кататься, пусть любят и саночки возить… Что же касается областного комитета партии, — Ширяев мельком взглянул на Заградина, — этот вопрос будет решать ЦК. Вам сообщим. Других мнений, полагаю, нет? — И, не дождавшись какого-либо ответа из зала, Ширяев объявил: — Заседание окончено.

…Большинство из тех, кто был на бюро, выходили из обкома со смятенной, растревоженной душой, полные сумрачных, беспокойных мыслей. Все понимали — то, что происходило сегодня в зале заседаний, — лишь начало событий, лишь первые удары грома перед грозой, которая, видимо, грянет в самом скором времени…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда пришли в кабинет, Ширяев с прищуром посмотрел на Заградина:

— Не знал я, что вы такой. Не знал.

— Какой такой?

— Дорого ты, милок, заплатишь за свои сногсшибательные идеи. Не наши они, не партийные, эти идеи. Да и не идеи это, а идейки, чепуха… Да, да. Чепуха.

— Вы зря меня запугиваете, Андрей Федорович. Я и пуганый, и битый. И притом ничего не сделал такого, чтобы вы со мной так разговаривали.

— Ах, вот как? Вам не нравится, как я разговариваю? Ну что же, милок, ладно. Винюсь перед тобой. Не привык я по-другому с такими разговаривать.

Заградин побледнел, резко поднял голову. Ширяев, будто не замечая этого, продолжал:

— Ты вот хотел, чтобы товарищу Сталину о тебе доложили?

— Не обо мне, а о нашем споре.

— Это все едино. Доложим, обязательно доложим. Сообщим, быстренько сообщим, какой у нас первый секретарь в Ветлужске.

Не прощаясь, Ширяев вышел. Он еще с утра обосновался в кабинете Мыловарова и здесь за запертыми дверями совещался со своей бригадой.

Заградин после его ухода долго не мог прийти в себя. Его била мелкая неуемная дрожь, немели кончики пальцев. Он принял какие-то таблетки, что принес дежурный, и все ходил и ходил по кабинету, охваченный одной всепоглощающей мыслью. И когда к нему вошел Курганов, он, будто продолжая ведшийся с ним разговор, произнес:

— Да, да. Именно так, Курганыч. Ждать, собственно, нечего.

Видя удивление на лице Михаила Сергеевича, указал на кресло около стола:

— Садись. Сейчас все поймешь.

Еще некоторое время он постоял как бы в раздумье, затем решительно поднял трубку аппарата прямой связи с Москвой. Назвал номер. Телефонистка переспросила, он повторил. Скоро в трубке раздался голос.

— Товарищ Поскребышев? Здравствуйте. Говорит Заградин из Ветлужска.

Голос Павла Васильевича звенел, как струна.

— Убедительно прошу срочно доложить товарищу Сталину: я, как первый секретарь обкома и член Центрального Комитета, настоятельно прошу о приеме. В любое время дня и ночи. Да, да. Вопрос неотложный…

Трубка долго молчала. Поскребышев, видимо, размышлял, что ответить на эту просьбу. К Сталину редко кто из секретарей обкомов отваживался ходить по своей инициативе. Все предпочитали ждать вызова. А этот Заградин сам просится и даже решительно настаивает… Видно, у него действительно что-то важное… После долгого молчания Поскребышев ответил:

— Хорошо, доложу…

Заградин устало опустился в кресло.

— Обещал доложить, — сообщил он Курганову.

— Неужели примет?

После некоторого раздумья Заградин ответил:

— Скорее всего, нет. Но готовиться, во всяком случае, надо.

Предположение Заградина, однако, не оправдалось. Поздно ночью Поскребышев хрипловато пробасил в трубку:

— Завтра приезжайте и в гостинице ждите вызова.

Заградин положил трубку и попросил дежурного срочно пригласить к нему секретарей обкома. На рассвете он выехал в Москву.

Глава 42 НОЧЬЮ В ВОЛЫНСКОМ

На запад от Москвы, сразу же за ее окраиной, по левой стороне Минской автомагистрали раскинулся густой массив молодого леса. Он поднимается на вершины невысоких взгорий, спускается в ложбины, волнистыми грядами тянется до самого Кунцева. С дороги в зеленую поросль уходит ровное, обрамленное гранитным бортовым камнем асфальтированное шоссе. Оно почти всегда пустынно. Только ветер беспрепятственно вьюжит на нем, то запорашивая асфальт снежной пылью, то начисто сметая ее. Непреклонные желто-красные дорожные знаки запрещают въезжать сюда кому бы то ни было.

Это Волынское. Здесь, среди густого леса, за глухим высоким забором стоит двухэтажный зеленый дом — дача Сталина.

В один из поздних вечеров начала февраля, ловко лавируя среди потока автомобилей, в сторону Кунцева торопливо мчалась машина, в которой ехал Заградин.

Полчаса назад Павлу Васильевичу позвонили в гостиницу и сообщили, что он должен быть готов к поездке. Затем в номер явились двое молодых людей. Они были хорошо знакомы Заградину, хотя ни их имен, ни фамилий он не знал.

— Готовы, товарищ Заградин? — спросил один из пришедших, видимо старший, и пристально оглядел Павла Васильевича быстрым, цепким взглядом.

— Да, готов, — одеваясь, ответил Заградин, взял со стола папку с бумагами и вышел из номера.

Скоро машина остановилась около тяжелых ворот с маленьким смотровым окошком. Из калитки вышли два офицера. Карманными фонарями они осветили кабину, пристально вгляделись в лицо Заградина, долго, не спеша читали его удостоверение. Затем закрыли двери, откозыряли. Машина медленно въехала в ворота, миновала еще один такой же высокий забор и двинулась в облитый серебристым светом узкий лесной коридор. Через несколько минут она сделала резкий поворот влево, колеса слизали с асфальта пушистую снежную россыпь. Пассажиров качнуло. Один из сопровождающих Павла Васильевича, хватаясь за сиденье, сердито буркнул:

— Никак не привыкну к этому чертову повороту.

«В самом деле, — подумал Заградин, — кому пришла мысль превратить нормальную дорогу в вираж?» И сам себе ответил: «Наверное, чтобы дача не просматривалась…»

Машина чуть слышно ластилась по асфальту. Ослепительно белые лучи автомобильных фар выхватывали из темноты передние ряды деревьев, обрамлявших серую ленту шоссе. Ель и сосна вперемежку с березняком росли густо. Переплетаясь ветвями, они создавали впечатление, что машина идет среди серых, отвесных стен. Ближе к дому стала попадаться лиственница, молодые клены, туя. У самой дачи, будто безмолвные часовые, выстроились голубые ели.

Машина остановилась у подъезда. В окнах не было видно света. Однако это не смутило сопровождавших Заградина. Она знали, что сквозь тяжелые шторы свету было пробиться трудно. У входа снова ждали два офицера. Они так же долго и так же тщательно оглядели приехавших, проверили документы и наконец открыли дверь вестибюля.

Павел Васильевич снял шапку, пальто и стоял, не зная, куда их деть. Повесить на широкую, во всю стену вешалку не решился — там висели шинель и шапка-ушанка Сталина. Упрекнув себя за излишнюю робость и взволнованность, торопливо положил пальто на кресло. Приземистый краснолицый генерал объявил:

— Товарищ Сталин ждет вас в столовой. Следуйте за мной. — Генерал сделал приглашающий жест рукой и ушел вперед. Заградин с горькой иронией подумал: «Как-то ты провожать меня будешь, генерал?»

Прошли небольшой коридор, устланный коричневато-розовой ковровой дорожкой, и остановились около высокой двустворчатой двери. Заградин, мягко ступая по ворсу ковра, подумал о том, что кругом здесь, начиная от самого поворота с шоссе и кончая этим коридором, стоит незыблемая, глухая тишина. Ничто — ни звук постороннего голоса, ни порыв шаловливого ветра, ни взрыв веселого смеха — не может проникнуть сюда, в приземистый дом с наглухо закрытыми окнами…

Просторная комната, скорее напоминавшая зал заседаний, чем столовую, была полуосвещена. Три большие хрустальные люстры горели вполсвета. Стены, отделанные кленом и карельской березой, закругленный по карнизам потолок — также из дорогих сортов дерева — чуть поблескивали в мягком матовом полусвете. Массивный длинный стол посреди зала был наполовину накрыт белой льняной скатертью.

Сталин сидел один сбоку стола и был, как всегда, хмур. Глубокие морщины бороздили лоб, глаза с пристальной настороженностью следили за подходившим к нему Заградиным. Павла Васильевича это, однако, не озадачило, ибо не было для него неожиданным. Минутная робость, охватившая его в вестибюле, уже прошла. За эти дни после звонка Поскребышеву он передумал многое и внутренне был готов ко всему, чувствовал сейчас себя собранно, подтянуто, в состоянии какого-то спокойного внутреннего подъема. «Как перед боем», — подумал он.

— Здравствуйте, товарищ Сталин.

— Здравствуйте, товарищ Заградин, садитесь. Мне доложили, что вы требуете приема.

Тревога обдала Павла Васильевича тяжелой, гнетущей волной.

— Я просил о приеме, Иосиф Виссарионович.

— Знаю. Знаю. Но разницы не вижу. Раз первый секретарь обкома так настаивает на встрече, значит, дела у него неотложные, важнейшие. Так? Видимо, так. Слушаю вас.

— Я бы не решился беспокоить вас, Иосиф Виссарионович, если бы не крайние обстоятельства. — Заградин замолчал на секунду-другую и, с трудом проглотив вдруг подступивший к горлу комок, продолжал: — На селе у нас плохо, Иосиф Виссарионович…

Боясь, что его перебьют, заговорил быстро, торопливо, но уверенно и четко. Он говорил о низких урожаях зерна, картофеля, овощей, крайне резком сокращении поголовья скота, о запущенных, разоренных колхозах, из которых уходят люди… Говорил о том, как мало производится удобрений, сельскохозяйственных машин, об устаревшей системе цен на сельхозпродукцию, плохом снабжении деревни жизненно необходимым…

Сталин молча слушал, потом молча встал из-за стола и пошел открывать форточку, хотя в зале было умеренно тепло, духоты не чувствовалось. Когда он шел к окну, можно было заметить его сутулую, сгорбленную спину, седой стариковский затылок, сморщенную кожу шеи над воротником наглухо застегнутой куртки. Заградина больно кольнула острая, неуходящая жалость.

Широкая форточка, освобожденная от запорной пружины, плавно открылась. Свет люстр упал на грани ее толстого зеркального стекла, сверкнув рубиновой вспышкой. В зал ворвался ветер, зашелестел бумагами, что лежали на небольшом кабинетном рояле, стал теребить короткие, доходившие лишь до подоконников шторы на окнах.

Сталин вернулся на свое место, сидел молча, задумавшись. Заградин хотел продолжать, но хозяин заговорил сам:

— Мне сообщили о вашем выступлении на Совмине. Многое из того, что вы хотите рассказать, я знаю. Говорите короче.

Теперь Павел Васильевич говорил не так спокойно и твердо, без столь необходимой уверенности. Сталин смотрел на него, чуть прикрыв глаза правой рукой. Порой он как бы задумывался, будто сравнивая слова Заградина с какими-то другими словами и мыслями… Так, по крайней мере, показалось Павлу Васильевичу.

…Берия, Лаврентий Берия сумел рассказать Сталину о споре на Совете Министров раньше всех. Ужиная вчера в Волынском, он поднимал эту тему не раз. В конце беседы вернулся к ней вновь.

— Выступление Заградина, Иосиф Виссарионович, меня очень обеспокоило.

Они сидели вдвоем за огромным столом — Сталин сбоку, Берия во главе стола. Он любил именно это место. Сталин никогда не садился на него, остальные — никто не решались.

Сталин налил в граненую высокую рюмку водку пополам с красным вином. Берия тут же наполнил свою.

— Скажи, Лаврентий, почему многие из наших глаза прячут? А? Ведь глаза — зеркало души. Верно? Истина старая как мир. Раз глаза у человека бегают, значит, наверняка он что-то нашкодил. А? То ли в мыслях, то ли в делах. Как думаешь?

— Замечательно сказано, — хрипловато рассмеялся Берия. — Вы, как всегда, в точку, Коба. Человеку с чистой совестью прятаться нет смысла. — Произнеся это, он уставился на Сталина своими выпуклыми, желтоватыми глазами, как бы приглашая его проверить правдивость только что сказанных слов.

— Так что ты хотел сказать о Заградине?

— Мысли у него такие… я бы сказал, не наши мысли… В совхозах, по его мнению, плохо, в МТС плохо, а в колхозах еще хуже. Он, видите ли, считает, что у нас ошибочный, неверный учет. Наша система подсчета урожайности, по его мнению, фикция. В общем, если верить Заградину, на селе у нас вообще черт-те что творится. Колхозники перебиваются с хлеба на воду и чуть ли не толпами уходят в город. Я ему говорю: «Ты что же, считаешь, что вся гигантская работа, которую провели в деревне партия, товарищ Сталин, — это что, шутки?» Ну, в общем, перерожденец… А разные новации с укрупнением колхозов, сселением деревень? Ведь это не что иное, как подмена линии ЦК, ваших указаний… Тут дело не без чьих-то советов, — со значением добавил Берия и замолчал, видимо ожидая расспросов. Но Сталин молчал, и он заговорил вновь:

— Самое главное здесь то, что причины всех этих пируэтов у Заградина не случайны. Нет, не случайны. Все это, конечно, гораздо глубже. Надо поподробнее разобраться с этим новоявленным аграрником. Есть у нас кое-какие зацепки и материалы. Предположения и сигналы были и раньше… Область засорена, и довольно основательно.

— Зацепки, предположения, сигналы, — раздраженно заметил Сталин. — Факты, факты давайте, а не гаданья на кофейной гуще. Какие же вы, к черту, чекисты, если зацепки имеете, а фактов добыть не можете?

— Замечание правильное, Иосиф Виссарионович, абсолютно правильное. Мы сделаем все. Все сделаем…

Берия хотел говорить еще о чем-то, но, увидев рассеянный взгляд Сталина, воздержался. Тот молчал долго, видимо обдумывая что-то. Затем, подняв рюмку, проговорил:

— Выпьем за чекистов. Будем надеяться, что они стоят этого.

Берия поспешно поднял рюмку. Сталин с хмурой усмешкой посоветовал:

— Наливай фужер. Тебе за чекистов разве такой рюмкой надо пить?

Берия с готовностью ответил:

— Согласен, Иосиф Виссарионович, согласен. — И, торопливо наполнив водкой высокий хрустальный бокал, добавил: — За такой тост готов выпить хоть два бокала сразу.

Выпив, долго молчали. Потом Сталин встал, прошелся мимо Берия, мимо пустых, тесно прижавшихся к столу стульев и вновь вернулся к своему месту. И, словно диктуя кому-то, разрубая правой рукой воздух в такт своим словам, проговорил:

— Следствия без причин не бывает… Это во-первых. Психология крестьянина — сложнейшая область человеческой натуры, ларец за семью замками. Это во-вторых. Заградин — хочет он этого или не хочет — выразитель этой мужицкой, крестьянской психологии. Это, следовательно, в-третьих… Вообще-то на него это похоже. Знаю я его не близко, но этакое мудрствование заметил давно… Отсюда у него и панибратское отношение к мужику. А для доброты время еще не приспело. Нет. Не приспело. На мужика чем больше жмешь, тем больше выжмешь. Этому учит история, этому учит опыт.

Он отошел к передней овальной стене зала и, раздвинув шторы, долго стоял, вглядываясь сквозь толстые стекла в сумрачную глушь ночи. Затем хрипловатым голосом проговорил:

— Ну что ж, разберемся. Хочу поговорить с ним. Все таки интересно, что за прожекты у этого реформатора. Может, что и толковое предложит? А?

— Сомневаюсь, глубоко сомневаюсь, товарищ Сталин. Не советую тратить время.

Сталин нахмурился. Он не любил советов.

— Заградин уже вызван в Москву.

…Павел Васильевич, разумеется, не знал об этом разговоре, но, беседуя сейчас со Сталиным, чувствовал, что его слова не проникают в душу собеседника, наталкиваясь на какую-то глухую стену настороженности. Сталин не прерывал Заградина, но слушал как-то рассеянно и все чертил и чертил толстым синим карандашом замысловатые линии на белой плотной бумаге большого открытого блокнота.

Заградин говорил то, что говорил на Совете Министров, адресуясь к Маленкову, Молотову, Берия, Кагановичу и другим членам Президиума, но говорил сейчас более горячо, взволнованно, с нескрываемой душевной болью, с неподдельной тревогой, звучавшей в каждом слове. Через некоторое время Сталин остановил его:

— Одну минутку.

Павел Васильевич замолчал. Было слышно, как монотонно стучат большие часы на камине, а на улице ветер кидает снежную россыпь в глухие дощатые барьеры, которыми были обнесены веранды дачи.

Сталин долго прищурясь смотрел в даль комнаты. Потом встал, не торопясь подошел к ореховой полке, что тянулась по всей стене, взял вырезанные из «Огонька» цветные иллюстрации, не спеша, тщательно стал рассматривать их, поворачивая к свету, далеко отставляя от глаз. Затем достал из-под журналов молоток, гвозди и стал прибивать иллюстрации к стене. Заградин молча наблюдал за его работой. Возвратясь на свое место, Сталин проговорил, чуть ухмыляясь:

— Значит, запустили вы им ежа в штаны. А, Заградин?

— Не понимаю, товарищ Сталин.

— Ну я имею в виду ваше выступление на Совете Министров.

— Я ничего такого особенного там не сказал, товарищ Сталин.

— Не знаю уж чем, но кое-кого вы напугали.

— Да мне и говорить-то, в сущности, не пришлось. Я слово, а мне пяток вопросов навстречу.

— Ну, ну, не скромничайте. Говорят, вы такие вопросы привезли из своего Ветлужска, что некоторые наши деятели никак в себя от них не придут.

Заградин пожал плечами.

Сталин поднял голову и пристально посмотрел на него.

— Скажите, Заградин, вы один у нас такой Фома-неверующий, такой пессимист или еще есть?

— Я не пессимист, товарищ Сталин. Наоборот.

— Логика вещей сильнее логики человеческих намерений. Это вам следовало бы помнить, Заградин. Иначе далеко, очень далеко забредете.

— Я хотел, чтобы Центральный Комитет знал все.

Сталин хмуро взглянул на него, но ничего не сказал и долго молчал, уйдя в свои мысли, затем, поеживаясь, проговорил:

— Что-то прохладно здесь, пойдемте-ка в кабинет. Там и закончим наш разговор.

Не дожидаясь ответа Заградина, Сталин пошел через зал к дверям своего кабинета. Павел Васильевич шел сзади. Он вновь, как и в самом начале беседы, почувствовал колющую боль и жалость при виде сгорбленной спины, сутулых плеч и седого стариковского затылка Сталина.

В кабинете горела большая настольная лампа с матовым абажуром. Ароматно пахло табаком, сизые волны дыма причудливыми бесформенными фигурами плавали под высоким дубовым потолком. Сталин то садился, то вставал со своего кресла и ходил, ходил по толстому мягкому ковру. Сам он почти не говорил, а Заградина слушал по-прежнему: то рассеянно, то настороженно, то с обостренно-нервозным вниманием.

Не надо было каких-то особых усилий или специальных познаний, чтобы увидеть за взволнованными словами Павла Васильевича тревожную, но зато истинную картину состояния сельского хозяйства страны. Непредвзято настроенный слушатель увидел бы в них и мизерные урожаи, и экономический развал многих хозяйств, и бедственное положение тысяч людей… В глухом от волнения голосе Заградина он услышал бы поистине народную тревогу за состояние земледелия в стране, за состояние колхозного производства. Узнал бы, что нужно советскому земледельцу, какие неотложные меры необходимы, чтобы серьезно помочь больной колхозной деревне. И то, что с ухмылками было отвергнуто и отброшено Маленковым, Берия, Кагановичем, могло, должно было найти истинную оценку, горячее одобрение и всемерную поддержку здесь, у Сталина.

Так, во всяком случае, думал, глубоко верил в это Заградин, прямо, до опасного предела откровенно высказывая здесь свои мысли, планы, наблюдения, свои тревоги, выношенные за многие годы партийной работы в разных районах страны, проверенные и перепроверенные в беседах с сотнями и тысячами людей, знающих деревню, живущих ее интересами.

После долгого, томительного молчания Сталин, исподлобья глядя на Заградина, глуховато проговорил:

— А я, грешным делом, думал, что у нас колхозный строй победил, социалистическая форма хозяйства оправдала себя и даже войну выдержала. И вообще думал, что булки не на деревьях растут… Выходит — ошибался.

Заградину сделалось холодно от этой иронии. Он поспешил объяснить свои мысли:

— Иосиф Виссарионович, я ни на одну минуту не сомневался в этом. Я хотел только сказать — подорваны у нас многие колхозы, никак на ноги не встанут.

— Слабые колхозы у нас, видимо, есть. Это так. Некоторые наши руководители уверовали в колхозы, как в икону. Они решили, коль скоро даны колхозы как социалистическая форма хозяйства, то этим уже решено все. Эти товарищи забывают, что колхозы — лишь форма хозяйственной организации. Правда, социалистическая, но только форма. Все зависит от того, какое содержание будет влито в эту форму…

— Самое опасное, Иосиф Виссарионович, то, что слабых, немощных колхозов становится все больше. Это пугает сильнее всего.

Сталин стремительно вскинул брови.

— Ну, пугаться, положим, не следует. Паника — это удел слабых. Да, да. Именно слабых.

Сказав это, он скосил глаза на стопку газет, лежащую справа. Одна из них, что лежала сверху, была развернута в пол-листа. Пристально и долго, будто завороженный, смотрел Сталин на газетные страницы. Там пестрели знакомые, привычные слова. Через всю первую полосу жирным шрифтом, как всегда, как обычно, шли шапки и заголовки рапортов. Товарищу Сталину… Товарищу Сталину. Под рапортом — рапорт, под рапортом — рапорт…

С газетной стопы Сталин перевел взгляд на Заградина. Глаза его сузились. Когда-то черные, теперь буроватые, припудренные сединой брови сомкнулись над переносицей, образовав как бы крылья птицы, распластанные в полете. Ему припомнилось сказанное Берия: «Не наши у него мысли, маловер этот Заградин, паникер».

«Кажется, действительно так. Видимо, из тех, что любят раздувать, смаковать недостатки. Зачем так рвался на беседу? И в чем меня хочет убедить? Завалил дело в Ветлужске, орешек оказался не по зубам, так теперь выискивает тропки-дорожки, чтобы остаться чистеньким? Дескать, не я виноват, а все, не только у нас плохо — везде плохо… Да, вероятно, именно так думает товарищ Заградин. Но ведь это расчет на простаков. Да. Опрометчиво думает товарищ Заградин. Очень опрометчиво».

Сталин еще раз поднял и опустил глаза, открыл красную сафьяновую папку, нашел нужную бумагу. На глянцевитых листах пестрели цифры, некоторые из них были аккуратно подчеркнуты зелеными чернилами. Справку эту прислал ему Маленков по совету Берия. Приехав из Волынского, от Сталина, Берия позвонил Маленкову:

— Старик не пожелал меня слушать и велел Поскребышеву вызвать в Москву этого Заградина из Ветлужска. Ты подошли-ка ему нужные цифры. А то рассвирепеет…

Маленков удивился:

— Подумаешь, величина — Заградин.

Берия помолчал какое-то мгновение, в глазах мелькнула снисходительная усмешка.

— Я тебе говорю, подошли, значит, подошли. Не в Заградине дело. Могут и другие такие же песни петь.

И вот глянцевитая, лощеная бумага с ровными колонками цифр лежала в сафьяновой папке перед Сталиным. Он смотрел то на цифры, подчеркнутые зелеными чернилами, то на Заградина.

— Вот вы о стране печетесь, Заградин. А в своем Ветлужске порядка никак не наведете.

— Хвастаться нам пока нечем. Это верно, Иосиф Виссарионович.

— Да уж где там хвастаться. Шатает вас из стороны в сторону. Объединение, укрупнение, сселение… А главное, главное — общественное хозяйство — забываете. Да, да. Забываете.

— Иосиф Виссарионович, но ведь вы неоднократно указывали, что крупное хозяйство — производительнее, рациональнее, перспективнее. Именно поэтому мы и ухватились за эти меры.

— Ухватиться-то вы ухватились, да не за тот конец. Эти меры, особенно для центральных областей, пока преждевременны. Это вы вприпрыжку за Хрущевым побежали. Ведь укрупнение колхозов вы вслед за москвичами начали. А слияние деревень — это, конечно же, следствие его статьи в «Правде». Разве не так? Товарищ Хрущев часто сначала делает, а потом думает. — Затем с мимолетной усмешкой Сталин пошутил: — Вот гопак он отплясывает лихо. Этого не отнимешь.

— Мы планировали провести сселение прежде всего в крепких артелях.

— А вы сделайте, чтобы все артели были крепкими. Вот тогда мы ваши потуги поддержим.

Сталин замолчал. Молчал и Заградин. Он подумал еще раз о том, что кто-то подготовил Сталина к встрече с ним и, видимо, не пожалел красок, чтобы обрисовать и самого Заградина, и его выступление на Совете Министров, и все ветлужские дела.

Павлу Васильевичу вдруг сделалось тоскливо до отчаяния, он почувствовал мучительную, парализующую усталость и какую-то гнетущую, давящую тяжесть. Он посмотрел на Сталина и тревожно спросил:

— Значит, мы ошиблись, товарищ Сталин?

— Значит, ошиблись, товарищ Заградин.

Сталин уловил унылые, мрачные нотки в голосе Заградина и отнес это к тому, что Заградин с ним не согласен.

Он нахмурился, долго молчал и мрачно, вопросительно проговорил:

— Как же можно руководить людьми, целой областью, с таким смятенным умом, с такими мыслями? И какой же вы большевик, если ударяетесь в панику от частностей, от двух-трех увиденных фактов? Уметь анализировать явления, делать правильные выводы из фактов — это то, что отличает руководителя от руководимых, от массы. Пора бы это уяснить.

Сталин знал, что стоит ему сказать всего лишь одно-два слова — и не будет здесь этого Заградина. Да и вообще нигде его больше не будет. Но проникновенная, взволнованная озабоченность Павла Васильевича сельскими делами, его искренность, неодолимая убежденность в своих суждениях и мыслях не могли не быть замеченными. Сталин долго смотрел на него, а потом, отвечая каким-то своим мыслям, проговорил как бы сам себе:

— Ладно, посмотрим…

Он приглушенно, хрипловатым голосом, в упор глядя на Заградина, спросил:

— Что у вас еще ко мне?

— Иосиф Виссарионович, очень прошу правильно понять меня. Очень прошу. Я глубоко убежден, что если вы не вмешаетесь, если не принять решительных мер, то в деревне может создаться еще более сложная, ну просто отчаянная обстановка.

Сталин оборвал Заградина грубо и категорично. Из-за облика сдержанного, а моментами чуть ли не добродушного человека предстал другой Сталин — властный, беспощадный, крутой.

— Цицерон как-то сказал: каждый человек может заблуждаться, но упорствовать в заблуждении может только глупец. Очень верно сказано. Не находите, Заградин? А?

Павел Васильевич встал и стал утираться большим белым платком. Сталин молча прошелся по кабинету, раскурил потухшую трубку и, подойдя к Заградину, пристально посмотрел на него и вдруг спросил:

— А почему у вас глаза бегают, Заградин? А? Почему?

Павел Васильевич зажмурился на секунду, пожал плечами и, решив расценить эти слова как шутку, стараясь улыбнуться, ответил:

— В народе, товарищ Сталин, говорят так: «По дыму над баней пара не угадаешь…»

Сталин, хмуря брови, задумался, видимо прикидывая, как отнестись к этим словам. И, не приняв шутки, все так же хмуро заметил:

— А психология мужичка, оказывается, штука цепкая. Очень цепкая. Да, да. Вот смотрите — и вас в плену держит. Именно так. Ну ладно, Заградин, спасибо за беседу. Пора и вам и нам отдохнуть.

Заградин встал и вопросительно поглядел на Сталина, ожидая, что он скажет еще. Сталин метнул на него усталый, настороженный взгляд и отрывисто бросил:

— До свиданья.

Когда Заградин вышел из кабинета, Сталин подошел к окну, медленно поднял штору… Сумрачная февральская ночь подходила к концу. Густая мгла редела, сквозь серое нагромождение лохматых туч медленно, но неудержимо пробивался утренний рассвет. Вспомнив расстроенное лицо Заградина, когда он уходил, Сталин проворчал:

— Недоволен разговором. — И, продолжая эту мысль, подумал: «Те — так, этот — этак… Молотов, Маленков толкуют одно, Берия другое. Хрущев третье. Этот аграрник от земли — тоже со своими мыслями… И один ли он, только ли он так думает?» Разговор с Заградиным вызвал у Сталина глухое тревожное беспокойство и досаду: «Кому верить? И можно ли верить?»

Под тяжестью этой мысли Сталин устало опустил плечи. И если бы кто-нибудь увидел его в эту минуту, то без труда заметил бы, как он стар, как тяжела ему стала ответственность за судьбы миллионов людей, партии и страны.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не доезжая до Минской автомагистрали, Заградин попросил остановить машину, вышел на бровку шоссе. Утро окончательно прогнало ночь и освободило от мглистого покрова белые февральские снега, наполнило деятельным, гулким шумом проснувшийся город. Москва отсюда была видна как на ладони. Стройная вереница светло-серых и желтых домов обрамляла ее загородную окраину, поток автомобилей стремительно катился по просторному Кутузовскому проспекту, и казалось, что вдоль улицы развешены гирлянды красных и фиолетовых светлячков. Дымка тумана делала город каким-то удивительно уютным.

Заградин с затаенным дыханием любовался привольно и широко раскинувшимся городским прибоем, вглядывался в каждый изгиб далеких, но таких знакомых улиц, в каждую грань новых зданий. Любил он этот город каждой клеткой своего существа, всегда гордился тем, что может более или менее часто бывать здесь, и бывать не просто любознательным приезжим, а человеком, имеющим отношение к делам, что решаются в столице, в постоянно пульсирующем сердце страны. Он никогда не мог смотреть на панораму Москвы без трепетного волнения. Павел Васильевич отвлекся было от невеселых размышлений, которые теснились в голове после беседы в Волынском. Однако стоило вернуться к машине, и эти мысли возникли вновь с цепкой, неотвязной силой.

Перед выездом на магистраль шофер спросил Заградина:

— Куда? В гостиницу?

— Да. Куда же еще?

— Ну мало ли куда? Может, у вас есть другие планы?

— План один — поскорее на вокзал и домой, — ответил Заградин.

…Возвратившись в Ветлужск, Павел Васильевич сразу же, без роздыха включился в беспокойный круговорот дел. В заботах и хлопотах он хотел забыться от своих дум, что неотступно сверлили мозг. О поездке он рассказал только секретарям обкома, и рассказал коротко, деловито, сжато. А чтобы предупредить расспросы, объяснил: «Потом как-нибудь, позднее доложу подробнее…»

Павел Васильевич не мог кривить душой перед своими товарищами по работе, а высказывать истинные впечатления от поездки не хотел, не хватило бы на это ни слов, ни решимости. И только самые близкие к нему люди заметили, что вернулся он в Ветлужск каким-то другим. Все было прежнее у первого секретаря обкома — деловитость, неторопливая, без суеты и спешки, распорядительность, глубокое и какое-то удивительно ясное знание дела. Все, что было присуще Заградину, осталось при нем и сейчас. Но проявлялись эти свойства иначе, не совсем четко и рельефно, как-то замедленно и расплывчато. Потух в глазах Павла Васильевича тот живой, трепещущий огонек, который освещал его мысли, согревал слова, облекал в зовущую, притягательную силу его дела и поступки, вел за ним людей, поддерживая в них несокрушимую веру в Заградиных…

Павел Васильевич много думал о беседе со Сталиным, и думал по-всякому. Но итог этим мыслям обычно подводил один: «Не сумел я, видимо, четко и ясно рассказать, убедить, передать ему ту тревогу, которой охвачены люди деревни…» Иногда думалось и иначе. Но тогда становилось так мучительно тяжело на душе, такой свинцовый груз давил на ум и сердце, что казалось, меркло солнце — и Павел Васильевич старался поскорее вновь вернуться к спасительным мыслям о собственных промахах, предопределивших неутешительные результаты встречи в Волынском.

Заградин не первый год работал на больших постах и знал, как обычно развиваются события после неудачных визитов к Хозяину. И потому готовил себя к любому возможному варианту, в том числе и к самому худшему. Он ждал грозы. Скорой, всесокрушающей и беспощадной. И если она не разразилась над Ветлужском, то по причинам, отнюдь не зависящим ни от обитателя дачи в Волынском лесу, ни от кого-либо другого.

Глава 43 ПЯТОЕ МАРТА

Утро еще не наступило, только хмурое мартовское небо на востоке стало чуть-чуть серее. Курганов посмотрел на часы. Время подходило к шести. Он включил радиоприемник. Раздалось гудение нагревающихся ламп, потрескивание, а затем — позывные сигналы. Тревожный настораживающий перезвон стеклянных колокольчиков наполнил предутреннюю тишину щемящей тревогой. Михаил Сергеевич быстро встал с кровати, торопливо оделся. До предела обостренным чутьем он понимал, почти знал, что это значило, но старался отогнать эту мысль. В эти минуты так же, как он, в эфир вслушивались многие миллионы людей. И вот раздались полные тревожной значимости слова сообщения: «Сегодня, 5 марта, в 3 часа 15 минут умер Иосиф Виссарионович Сталин…»

В смятенном молчании стоял Курганов у приемника, растерянно оглядываясь по сторонам, не зная, что делать, что предпринять, куда себя деть…

Сообщение закончилось, раздались тягостные, рвущие душу звуки траурного марша. Диктор повторял сообщение вновь и вновь. И опять звучали траурные мелодии. Курганов все стоял, оцепенелый, потрясенный, упершись левой рукой в край стола.

Елена Павловна тихо вошла в комнату и, ничего не спрашивая, прижалась к плечу мужа. Оба эти взрослых, далеко не слабых человека, прожившие не простую и не легкую жизнь, почувствовали себя вдруг осиротевшими, выбитыми из своей привычной жизненной колеи. У обоих билась одна и та же тревожная мысль: «Как же теперь?»

Путь до райкома показался Курганову удивительно длинным, дорога — неровной, ночь — мрачной и холодной. Какой-то невидимый, тяжелый груз гнул его плечи, наливал свинцом тело.

В райкоме уже неистово трещали телефоны, и дежурный сновал от одного аппарата к другому. Михаил Сергеевич тяжелой походкой прошел к себе в кабинет. Вскоре пришли Мякотин, Удачин, Гаранин и другие работники райкома.

— Что теперь будет? — ни к кому не обращаясь и всхлипывая, проговорил Мякотин.

Беспрерывно звонили председатели колхозов, сельских Советов, секретари партийных организаций, работники школ, клубов — все хотели говорить с райкомом. Некоторые спрашивали: «Неужели правда?» Другие: «Что делать? Проводить ли митинги и собрания, посылать ли делегации в Москву?..»

Позвонил Беда.

Курганов взял трубку:

— Слушаю вас, Макар Фомич.

— Значит, правда?

— Правда, Макар Фомич.

— Да. Без батьки остались. — И, помолчав, добавил: — Михаил Сергеевич, мы решили так: соберем сейчас всех колхозников, помолчим в память о покойнике — и за работу. Думка такая есть — отсортировать сегодня всю пшеницу. Как вы смотрите?

Михаил Сергеевич помолчал немного, горячий комок подступил у него к горлу, и он, с трудом справившись с волнением, ответил:

— Спасибо вам, Макар Фомич. За умное слово и мысль — спасибо. Действуйте. Хорошо надумали.

Курганов рассказал собравшимся в кабинете о разговоре с Бедой.

Удачин с досадой махнул рукой:

— Такие события, а он — пшеница. Чепуха же. Этот Беда вечно что-нибудь выкинет.

Курганов хотел что-то ответить, но зазвонил междугородный телефон. Звонил Заградин.

— Курганов? Как дела? Что в районе?

— Ну что вам сказать, Павел Васильевич? Плачут люди.

— Ну, а вы?

— Тоже плачем. Горе-то общее.

— Общее, верно, — согласился Заградин. — Только издавна известно — слезами горю не поможешь. Знаете, как в народе говорится: ни радости вечной, ни печали бесконечной.

— Колхозники, Павел Васильевич, думают и поступают именно так. — И Курганов рассказал о звонке Беды.

— Вот-вот. Правильно, — одобрил Павел Васильевич, — за делами, за работой любое несчастье забывается.

Голос у Заградина был озабоченный и мрачный, но в то же время какой-то удивительно деловитый, тугой, будто пружина. Условившись с Кургановым о проведении митингов и собраний, о делегации приозерцев на похороны, Заградин закончил разговор:

— Звоните, информируйте нас…

— Обязательно.

— Вот что, товарищи, — мрачно и озабоченно проговорил Курганов, — у всех наверняка, как и здесь, разрываются телефоны. Будем объяснять, как поступать. А поступать, как поступили Беда и другие наши колхозники. Вы же, Виктор Викторович, займитесь нашей делегацией в Москву.

За разговорами и заботами Курганов не заметил, как посветлело на улице. Небо, будто выбеленное мелом, дышало холодом, ноздреватый серый снег затвердел за ночь и скрипел под ногами прохожих. Над райкомом и райисполкомом ветер медленно, как бы в раздумье, шевелил алые флаги с черной траурной каймой.

На улицах все больше появлялось людей. Кто спешил на работу, кто в школу, хозяйки шли с ведрами к колодцам. Старый седоусый кассир райсберкассы, как всегда точно в восемь, шел по противоположной стороне улицы, мерно постукивая тростью по обледенелому тротуару.

Курганов, глядя на улицу, на людей, идущих по своим делам, подумал: «Вот она, жизнь. Ее ничто не остановит…»

Потом, поздно вечером, предельно усталый от многочисленных встреч, собраний, митингов, выступлений и разнообразных дел — нет, не только связанных со смертью Сталина, а и других — таких как забота о семенах, о машинах для обработки пропашных, о строительстве школ и многом другом, — Курганов еще раз подумал: «Да, жизнь не остановишь…»

На следующий день делегация Приозерья выехала в Ветлужск, а оттуда — в Москву.

Железная дорога, автомагистраль, все малые и большие шоссе были запружены народом. Пять грузовиков, на которых ехали делегаты, с трудом добрались до Абельмановской заставы и были направлены военным патрулем в какие-то глухие переулки. Стали медленно пробираться к центру. Это заняло целый день.

Москва видела немало гигантских демонстраций, многотысячных митингов, народных шествий, она вмещала в свои улицы огромные толпы людей. Но в те мартовские дни к столице со всей страны хлынуло столько людей, что город оказался заполненным до отказа. Однако теснота никого не останавливала, никому не хотелось обращать на нее внимание, все стремились к одному — поскорее попасть в Колонный зал Дома союзов.

Уходил из жизни человек, чье имя десятилетия было на устах у всех, от мала до велика. И так как большинство никогда его живым не видело, то хотели восполнить этот пробел хотя бы после его смерти.

Курганов хорошо знал Москву и через переулки вывел всю делегацию к Астахову мосту, а затем по набережным Москвы-реки — к Старой площади. Здесь, у здания Центрального Комитета партии, был назначен сбор делегаций центральных областей. Поздно ночью делегации подошли к Колонному залу.

Сталин лежал среди белых цветов, алого и черного бархата суровый, с нахмуренными бровями, будто с какой-то неушедшей тяжелой мыслью. Но был совсем не такой, каким его изображали живописцы и скульпторы. Курганов, когда шли мимо гроба, на какую-то долю секунды остановился. Пришла в голову мысль: «Какой он обычный…» И верно, смерть сняла со Сталина все — и недосягаемое величие, и гранитную неприступность, и сияющий ореол легендарности — все атрибуты, которыми он был окружен при жизни, сняла мгновенно, одним рывком.

— У меня такое впечатление, что он не верит смерти, не верит, что умер, — тихо проговорил Курганов Заградину.

— Да. Он умел не верить, очень умел… — со вздохом ответил Заградин.

Курганов удивленно посмотрел на Павла Васильевича, но спрашивать, что значили эти слова, не стал.

Уже при выходе через фойе на улицу один из идущих сзади людей, — какой-то суховатый старик с белым ежиком редких волос на голове, — проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Если есть в мире тот свет, то со многими встретится покойник… — Ему никто не ответил, но все, кто шел рядом, посмотрели осуждающе и с укором. Сковывающая сила веры в человека, что лежал в гробу, продолжала жить…

Когда делегация ветлужцев вышла из Колонного зала, Заградин проводил ее до здания Госплана и стал торопливо прощаться. Он сам оставался на похороны.

— Теперь Курганов вас до машин доведет, он Москву лучше меня знает.

Сказав это, Заградин хотел уже уйти, однако его остановило хмурое, отсутствующее выражение лица у Мякотина и мрачная подавленность других приозерцев. Павел Васильевич остановился, подошел ближе.

— Что так приуныли?

— Да что ж спрашивать-то, Павел Васильевич. И так понятно, — хрипло ответил Мякотин.

Заградин задумчиво и хмуро согласился:

— Понимаю вас, но унывать не следует. Партия-то у нас вон какая. Миллионы… — И, показав на огромный портрет Сталина, увитый черным крепом, висевший на портике Колонного зала, проговорил:

— Главная-то сила и при нем была в ней, в партии… — И, повернувшись к Курганову, добавил: — Обращение Центрального Комитета прочесть всему активу. Всем. Внимательнейшим образом. И пленум, пленум готовьте как следует. Приеду.

Он еще раз попрощался и торопливой стремительной походкой направился в Дом союзов.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Слова Заградина, сказанные при прощании с приозерцами, вызвали у Курганова цепь взволнованных мыслей. В партии, говорит, главная сила. А? В партии. Да, конечно. Один что сделает? Но ведь это Сталин. Курганов, так же как и многие в стране, любил этого человека, свято верил в него. Какие годы позади! Пятилетки, коллективизация. Война. Гигантские испытания выдержала страна. Да, именно испытания. И вся сила, весь разум многомиллионной когорты коммунистов, что вели страну по этим дорогам, — все это относилось к его имени. К этому привыкли, иного не могли себе представить. Вот почему слова Заградина были удивительны, необычны и неотступно стояли в сознании Михаила Сергеевича. А потом вспомнилась мрачная фраза, сказанная человеком, шедшим сзади, когда выходили из зала. Оттолкнувшись от нее, услужливая память живо воскресила две давно виденные, но уже полузабытые картины.

…Сибирь. 1938 год. Полукилометровая колонна ссыльных — оборванных, измученных, худых. Это были наши, свои, советские. И еще: белые, заснеженные поля под Вязьмой и тела, тела солдат, отдавших свои жизни как дань мнимой непогрешимости этого человека, ушедшего теперь из жизни…

Курганов даже поежился от этих кощунственных мыслей, почувствовал нечто оскорбительное по отношению к покойнику и постарался не возвращаться к ним. Приозерцев и ветлужцев надо было выводить из переполненной до пределов людскими потоками Москвы. С трудом добрались они до Заставы Ильича, в лабиринте переулков разыскали свои машины и двинулись к себе в Ветлужье.

Глава 44 В РАЙКОМЕ ГОРЯТ ОГНИ

Участники расширенного пленума райкома волновались, многие то и дело поглядывали на круглые электрические часы, висевшие над входной дверью в зал.

— Ну чего тянут, начинали бы, — проворчал пожилой, загорелый мужчина. — Нет ничего хуже, как ждать.

— Начнут, чего волноваться-то, — ответил ему сосед, спокойно уткнувшись в газету.

— А я не понимаю, как можно не волноваться, когда такой пленум? Не понимаю, и все.

Зал постепенно затихал. Реже раздавалось хлопанье откидных сидений, меньше слышалось разговоров, только кое-где шелест газетных страниц нарушал тишину.

Все знали — пленум сегодня не обычный. В районе более двух недель работала комиссия из центральных организаций, дважды приезжал секретарь обкома Мыловаров, наведывались и еще многие работники и из Ветлужска и из Москвы. Все они ездили по колхозам, бригадам, подолгу сидели с секретарями райкома, с Мякотиным и его заместителями, с работниками райзо и что-то писали, писали и писали в своих объемистых блокнотах.

Не все еще улеглось после смерти Сталина. Во главе партии и страны встал Маленков, рядом с ним были Молотов, Каганович и Берия.

По-разному относились в стране и в партии к этим людям.

Немало было людей, которые полагали, что у руля страны встанет Молотов, старый, опытный партиец, но многие его исключали, их настораживали суховатость Молотова, наконец, его нелады со Сталиным в последние годы… Про Маленкова некоторые говорили, что он организатор. Но Заградин как-то в разговоре с Кургановым отозвался о нем так:

— Кроме бумаг и почета, ничего не видел и не знает…

Берия не любили все или, во всяком случае, большинство. Его желтоватое, квадратное лицо, прищуренный взгляд холодных, мутных глаз за стеклами пенсне вызывали невольное чувство беспокойной настороженности, тревоги и неприязни… Но об этом боялись говорить, даже шепотом…

У людей подспудно, где-то в глубине души нет-нет да и мелькала мысль: а так ли надо? Те ли руки взяли руль партии и государства? Правда, об этом думали про себя, ни с кем не делясь мыслями. Но такие люди были. И это стало началом того гигантского процесса, который партия вызвала во всем народе, — процесса осмысливания событий, понимания того, что жизнь страны, ее успехи и неудачи зависят не от одного человека, а от всех, от каждого… У членов партии этот процесс шел быстрее — его ускоряли требования жизни, ответственность, легшая на их плечи. Ведь за ними шла вся многомиллионная страна. Именно поэтому в те дни у коммунистов, как никогда, обострилось чувство ответственности за все, что делалось и решалось вокруг.

Пленум, что собирался сегодня в Приозерске, вызывал у актива района взволнованный и беспокойный интерес прежде всего потому, что упорно шли слухи об уходе Курганова. Это и насторожило всех, и обеспокоило.

Курганов делал все, что мог, чтобы вдохнуть новую жизнь в каждый, даже захудалый колхоз, он не жалел ни времени, ни сил. Люди помнили его и большие, и малые дела. Хотя бы то, как он встал против расхитителей колхозного добра, как настойчиво вел дело по укрупнению колхозов, как круто взялся райком за наведение порядка в торговле. А как помогло то, что с некоторых наиболее слабых артелей все-таки списали долги. Опять же удобрений и машин в Приозерск стало поступать побольше. Это ощущали все. Люди, душой болеющие за деревню, близко к сердцу принимающие большие и малые заботы Приозерья, Курганову верили, верили глубоко и убежденно.

А теперь вот, оказывается, Курганов уходит. Почему? Зачем? Кому это нужно? И почему не спрашивают об этом коммунистов района?

Пленум открыл Удачин.

— Повестка дня — итоги сельскохозяйственного года… — Голос Виктора Викторовича звучал как будто спокойно, но чуть дрожавшие руки выдавали его волнение.

Потом докладывал Курганов. Обстоятельно, не спеша. Лишь одно отличало его сегодняшнее выступление. Обычно он любил сдобрить свой разговор с аудиторией веселой шуткой, пословицей, к месту приведенным стихом. Он умел обычный факт повернуть так, что тот начинал сверкать всеми цветами радуги, словно кусок горного хрусталя. Сегодня не было шуток, не было смеха, не было широкой, задорной улыбки на лице докладчика. И зал сегодня не ждал этого, он настороженно ловил слова доклада, стараясь не пропустить ни одной мысли, ни одной цифры, ни одного вывода.

— …Партийная организация района провела работу по укрупнению колхозов. Теперь вместо ста сорока мелких и порой хилых артелей мы создали тридцать семь крупных хозяйств.

Благодаря укрупнению колхозов удалось перестроить и улучшить структуру посевных площадей, начать переход к правильным севооборотам, гораздо производительней мы стали использовать технику, значительно шире, внедрять достижения науки и опыт передовых хозяйств.

Урожай зерновых по району в этом году составил в среднем тринадцать центнеров с гектара. Это мало, но все же несколько больше, чем в прошлом году. Было десять. Увеличены площади под пшеницей и кукурузой за счет сокращения посевов овса. Это было нелегким делом, очень нелегким. Расширили и пропашные. А они в наших условиях — то звено, за которое мы должны вытаскивать район из прорыва.

— Вы о кукурузе подробнее расскажите. Какой урожай, выгода и вообще что из этой затеи вышло? — раздался вопрос из зала.

Возник шум, недовольные выкрики:

— Не мешайте докладчику.

Но голос не унимался:

— А я не мешаю. Я вопрос задаю. Пусть ответит.

Удачин выжидающе смотрел то в зал, то на Курганова и думал: «Не миновать тебе сегодня припарки, товарищ Курганов».

Михаил Сергеевич невозмутимо продолжал:

— Мы — область подмосковная, и именно потребностями столицы и подмосковных промышленных центров должно определяться основное направление нашего хозяйства. Я об этом говорю кратко, ибо мы данные вопросы подробно с вами обсуждали. Так вот, картофеля мы посадили почти на одну треть больше, чем в прошлом году, и почти половину клина — квадратно-гнездовым способом.

Из зала опять раздался вопрос: «А урожай?»

Михаил Сергеевич спокойно переждал шумок, отпил глоток воды и, аккуратно поставив стакан на блюдце, продолжал:

— Успокойтесь, товарищи, скажу и об урожае. Картофеля мы в среднем по району собрали сто семьдесят центнеров с гектара. Маловато. Согласен. Хотя в прошлом году, как известно, было сто тридцать пять. На полях квадратно-гнездового посева урожай, — голос Курганова зазвучал при этом громче, — урожай достиг двухсот центнеров. А на ряде участков и еще выше. Это факт, товарищи, и факт довольно знаменательный…

— А сколько в поле осталось? — Вопрос прозвучал из задних рядов. Зал зашумел опять многоголосо и возбужденно. Удачин позвонил в колокольчик, призывая к тишине.

— В этом году картофеля в поле мы не оставили ни одной сотки. Пришлось, правда, туго, были вынуждены просить помощи у шефов, но вырыли, убрали, не поморозили. Это, конечно, никакая не доблесть, ибо оставлять урожай в поле просто-напросто преступление. Но раз товарищи задали вопрос, я должен был ответить.

— Впервые за пять лет полностью-то убрали, — заметил из президиума Мякотин. В подтверждение его слов в зале раздалось сразу несколько голосов:

— Правильно. Первый раз. Да и не за пять лет, а, поди, за все десять.

— А может быть, обойдемся без реплик из президиума? — стараясь говорить мягче, обратился Удачин к Мякотину.

— Это почему же? Важно, чтобы по делу.

После ссоры, происшедшей на квартире Удачина, Мякотин и Виктор Викторович почти не разговаривали. Но Мякотин заметно изменился. Он денно и нощно мотался по району, на подчиненных наседал так, что те удивленно переглядывались и старались не попадаться председателю на глаза. Устроил целый тарарам в облисполкоме за фонды для района, поскандалил на всю область с трестом «Сельэлектро», в строжайшей дисциплине держал Веронику Григорьевну.

Удачин вовсе не хотел ссориться с Мякотиным, он знал, что Ивана Петровича уважают в районе. Его повышенную энергичность за последнее время он внутренне одобрил, расценил как стремление Мякотина удержаться в исполкоме. Он несколько раз миролюбиво заговаривал с председателем, но тот отвечал колюче, недружелюбно. Виктор Викторович, однако, не понял Мякотина и совсем неверно расценил его активность. Просто Иван Петрович в работе, в суете и суматохе исполкомовских дел хотел забыться, не мучать себя постоянной тревогой и мыслями о предстоящих событиях. Он искренне и глубоко поверил в Курганова, поверил в то, что Приозерье, его родное Приозерье может выйти в люди. А тут, кажется, все полетит к чертям… Ну куда денешься? Не на горькую же налегать? И Иван Петрович решил про себя так: «Что будет — посмотрим, а пока кое-кто пусть поймет, что есть в Приозерье и председатель райисполкома…»

— Поголовье скота за отчетный период на животноводческих фермах колхозов несколько увеличилось. Колхозы сохранили почти весь молодняк, кое-что подкупили. Десять артелей досрочно выполнили трехлетний план развития животноводства. Но мы не сумели пока решить кормовую проблему. Конечно, в год такие дела не делаются, но сделать мы могли, безусловно, больше.

— Погода нынче подвела, — бросил кто-то из зала.

— Да, погодка нас не баловала. Это верно. Но и она не могла бы помешать, если вести дело так, как, например, в колхозе «Луч» или, допустим, в «Заре». Их ни погода, ни кукуруза не подвели. И початки, и зеленую массу получили. Ведь так, Василий Васильевич?

— Совершенно точно, — басовито ответил с места Морозов.

— Ну вот видите? Но не везде приложили к кукурузе руки и старанье. В двенадцати колхозах она уродилась плохая, а в десяти погибла совсем. Виноваты и мы — не сумели вовремя подсказать, посоветовать людям.

Говорил Михаил Сергеевич и о других делах района — о работе МТС, севооборотах, землеустройстве, о сельских Советах и о многом другом. Но с наибольшим вниманием слушали его, когда перешел к разделу о сселении. В последнее время вокруг этой инициативы москвичей и ветлужцев в колхозах, академиях, институтах и в печати велись большие споры. Да и комиссии, что приезжали из Ветлужска и из Москвы, занимались больше всего этой проблемой. Предполагаемые изменения в руководстве района связывали тоже с ней. Поэтому повышенный интерес пленума к последнему разделу доклада был понятен.

— Вы, конечно, ждете от меня ясного и прямого ответа — ошибка ли это? Ну что же, не буду кривить душой. Я считал и считаю, что сселение деревень, создание крупных колхозных центров — дело нужное… Опыт укрупненных колхозов на Украине, на Кубани да и под Москвой свидетельствует о том, что, пока не созданы единые хозяйственно-производственные, культурные и жилые центры, пока населенные пункты остаются разбросанными, колхозы не смогут воспользоваться всеми преимуществами, которые присущи крупному артельному хозяйству.

Удачин удивленно поднял голову и спросил:

— Насколько известно, директивные органы осудили сселение как ошибочное мероприятие? А комиссия, что проверяла нас, признала, что для района эта мера, мягко говоря, нецелесообразна. Так ведь?

— Да, комиссия, проверявшая область, подробно изучала этот вопрос и у нас. И выводы комиссии действительно такие. Но мы с вами можем иметь и свою точку зрения. Если нашим колхозам эта мера будет вредить, ее применять не надо, если она будет давать пользу, прок — давайте за нее драться.

Удачин был уверен, что песня Курганова спета. Тот сам вчера, проводя бюро, уже не говорил, как раньше: это поручим Удачину, это я возьму на себя… Нет, он выражался уже иначе: это придется взять на себя первому секретарю, этот вопрос должны решить секретари… Ясно же, почему такие обтекаемые формулировки.

Теперь Виктор Викторович ждал, как развернутся прения. От этого многое зависело. Всякое критическое замечание в адрес райкома он встречал с удовольствием, совершенно забывая, что ко всему, о чем говорили люди, и он имеет прямое и непосредственное отношение.

Прения шли уже около часа, а лично Курганова никто не критиковал. Удачин досадовал, обеспокоенно глядя в зал, прикидывая, кто же, кто начнет? Кто скажет то, что нужно и как нужно? Вот почему, когда на трибуне появился Корягин, Виктор Викторович оживился.

Еще на вечеринке у Виктора Викторовича после ухода Мякотина было решено, что Корягину надо немедленно ехать в область и восстанавливаться в партии.

В областном центре Корягин пробыл недели две. В одной организации видели кроткого, незаслуженно и ошибочно обиженного коммуниста, в другой это был борец за правду, которому отомстили раскритикованные им руководители. А в некоторых кабинетах он держался хоть и скромно, но довольно уверенно, напоминая товарищам о былых услугах и необходимости помочь ему, Корягину… И вот уже делом Корягина заинтересовалась областная прокуратура, а потом и прокуратура республиканская. Они нашли какие-то юридические упущения, и решение Приозерского суда было опротестовано, а потом и отменено. Вслед за тем партийная коллегия отменила решение об исключении Корягина из партии.

Курганов, глубоко убежденный в правильности решения райкома, позвонил председателю областной партколлегии.

— Какими соображениями, какими принципами вы руководствовались, так решая вопрос о Корягине?

— Какими принципами? — скрипуче и монотонно переспросил тот. — Сталинскими, сталинскими принципами. Рекомендую и вам руководствоваться ими же… Коммунистов, товарищ Курганов, воспитывать надо. Понимаете, воспитывать.

Выслушав эту тираду, Михаил Сергеевич вздохнул и попрощался. Ему показалось, что он говорил с Ширяевым.

И вот по Приозерску, ходит уже другой Корягин — на всех обиженный, непримиримо-воинственный, отягощенный якобы несправедливой обидой. На пленум он пришел спозаранку, подходил то к одной, то к другой группе участников, то тут, то там вступал в разговор.

На трибуне Корягин долго держался за сердце, пил воду, исподлобья глядел в зал, всем своим видом давая понять, что выступает жертва, человек пострадавший… Говорил хрипло, надтреснутым голосом, но каждое его слово катилось в зал медленно, тяжело, будто сучковатое бревно по неровному настилу.

Люди поеживались и от его слов, и от взгляда маленьких сверлящих глаз. Корягин не стеснял себя ни в выражениях, ни в мыслях, ни в толковании фактов, ни в подборе слов.

Курганов глядел на него удивленно: так о нем еще никогда не отзывались.

«Товарищ Курганов не опирался на старые опытные кадры, избивал, дискредитировал их…», «Товарищ Курганов привел организацию к крупнейшим политическим ошибкам…», «Товарищ Курганов возомнил себя вождем, зазнался, ни во что не ставит мнение товарищей по работе…», «Товарищ Курганов…», «Товарищ Курганов…».

Зал сначала обескураженно молчал, потом начал роптать, а через несколько минут Морозов, поднявшись во весь свой рост, крикнул:

— Да что же он говорит такое? Напраслину же несет.

— Я правду говорю, товарищ Морозов, — визгливо выкрикнул Корягин. — А вам она, видно, не по душе.

— Да какая у тебя может быть правда, если ты сам-то весь из кривды состоишь?

В зале шумно зааплодировали, раздались смех, возбужденные выкрики:

— Хватит, регламент, довольно…

Но слышались и другие голоса:

— Безобразие, критику зажимают. Товарищ Удачин, вы же ведете пленум, почему не вмешаетесь?

Удачин нехотя поднялся, нажал кнопку звонка:

— Товарищи, товарищи. Прошу к порядку. Не мешайте оратору. Каждый коммунист имеет право высказать свое мнение. Не будем нарушать демократию. Продолжайте, товарищ Корягин.

Корягин, ободренный его поддержкой, закончил эффектно, с надрывом:

— Ошибки, товарищи, совершены агромадные, ошибки политические, и за них надо отвечать. Замазать эти ошибки мы не дадим… Нет. Мы этого не допустим. Да, товарищи, не допустим…

Сразу же после Корягина на трибуне появился Беда. Туда же шла и Родникова. Удачин, встав, спросил Макара Фомича:

— У нас объявлена товарищ Родникова. Почему вы поднялись? Вам я слова не давал.

— А я на одну минутку. У меня только вопрос к товарищу Заградину. Нина Семеновна, обождите чуток.

Удачин хотел настоять на своем, но вмешался Заградин:

— Дайте сказать товарищу.

А Макар Фомич был уже на трибуне.

— Я хочу вас спросить, товарищ Заградин, объясните мне, как это получается? Мы хорошо знаем, что такое Корягин. И он — в партии и вот даже речь толкает. А Озеров исключенный. Никак я в толк этого не возьму. Может, ответите? Вы член Центрального Комитета, должны знать.

Зал напряженной тишиной встретил слова Беды. История с Озеровым была известна всем, и всех она поразила. Вопросы об этом задавались на каждом активе, на каждом собрании, и только когда Удачин на одном из совещаний раздраженно сообщил, что Озеров исключен из партии за связь с антисоветскими элементами, толки приутихли. Однако верить в это никто не хотел, тем более что Озерова до сих пор не освободили от должности председателя колхоза и он, оправившись после болезни, по-прежнему работал в Березовке.

Вот почему весь пленум напряженно ждал ответа Заградина на вопрос Беды.

Павел Васильевич, наклонившись к микрофону, проговорил:

— Я рад, что могу ответить вам на этот вопрос. По делу Озерова на днях состоялось решение Секретариата Центрального Комитета. Он восстановлен в рядах партии…

Виктор Викторович звонил и звонил в колокольчик, а зал неистово радовался, хлопал в ладоши, шумел. А ведь многие здесь лично даже и не знали Озерова. Просто человек, если он человек настоящий, не может не радоваться торжеству восстановленной справедливости.

Нина Родникова, когда ей предоставили слово, к сцене не шла, а бежала, будто опасаясь, что снова кто-нибудь другой взойдет на трибуну, как это только что сделал Беда. Она тряхнула своей непослушной прядью волос, стукнула кулачком по трибуне и обожгла зал горячим взглядом:

— Вот тут товарищ Удачин разъяснял нам, что такое демократия. Но мы и без него это хорошо знаем. Только Корягин и ему подобные, если хотите знать, — явление явно противоположное этому высокому слову. Какая же это демократия, если такие горлопаны станут лучших людей чернить? Нет, товарищи, это уже будет не демократия. Для таких вещей есть другое определение. Это самая настоящая демагогия.

— Корягин такой же коммунист, как и вы, товарищ Родникова.

— Да? — Нина гневно посмотрела на Виктора Викторовича. — Вот уж не ожидала, товарищ Удачин, что вы так плохо обо мне думаете…

Зал весело, задорно зашумел аплодисментами, одобрительными возгласами… А Нина продолжала:

— Корягин здесь распинался об ошибках товарища Курганова. Вот уж действительно: куда конь с копытом, туда и рак с клешней. Боже мой, Корягин критикует… Он тут с радостью перечислял разные грехи Михаила Сергеевича, разные его промахи. Я тоже хочу сказать о нашем первом секретаре… — Зал притих. — Я возьму наш колхоз. Он, как вы все знаете, был самым отсталым в районе. В числе первых шел только по долгам. Но только все это было, товарищи, в прошлом. Теперь колхоз наш выздоравливает. Пшеницы мы собрали на три центнера больше с гектара, чем в прошлом году. Ржи — на четыре центнера. А картофель? Урожая, правда, очень большого мы не добились — семена нас малость подвели, но сто восемьдесят центнеров с гектара — это уже кое-что. Ровно на пятьдесят центнеров больше, чем в прошлом году. Мы выдали колхозникам по килограмму двести зерна, по два килограмма картофеля, по три кило овощей.

Из зала кто-то крикнул:

— Неплохо!

Нина весело согласилась:

— Конечно, неплохо. В общем, дорогие товарищи, ожили мы, ну совсем ожили. Ведь вы подумайте только — даже наш счет в банке открыли. Вы понимаете?

Да, сидящие здесь очень хорошо знали, что такое замороженный счет, что такое долги и дефицит в хозяйстве. Потому-то они так долго и горячо аплодировали этим словам Родниковой.

Удачин, наверное, впервые за все время, пока знал Родникову, поглядел на нее с такой откровенной неприязнью. Он понимал, что, хотя Нина и не хвалила напрямую Курганова, ее рассказ о березовском колхозе — самая лучшая аттестация первого секретаря райкома перед областным руководством.

После Родниковой выступали Морозов, председатель алешинского колхоза Крылов, еще несколько человек. И удивительное дело — никто не говорил о том, о чем, по мнению Удачина, надо было говорить, — о райкоме, о его ошибках, о Курганове. Виктор Викторович не возражал, даже хотел, чтобы покритиковали и его. Допустим, за то, что вовремя не разобрался в порочных методах первого секретаря, поздновато, мол, поставил эти вопросы в обкоме. Но нет, не говорят этого. Совсем не о том толкуют…

Виктор Викторович решил, что пора выступить самому. Правда, когда он шел на трибуну, то усомнился: может, изменить план и драку не поднимать? Может, выступить о другом? Ведь вопросов, входящих в круг обязанностей второго секретаря райкома, много.

Сомнения, однако, длились недолго. Он увидел в зале Корягина, рядом с ним сидели Ключарев, Никодимов и некоторые другие районные работники. Увидел, как заинтересованно поднял голову Заградин, когда была объявлена фамилия Удачина. И Виктор Викторович решился.

Он говорил о том, что район из прорыва не вытянут, укрупнение колхозов проведено формально, под нажимом, во многих случаях зря, что линия райкома на новые культуры и исключение из посевных планов проверенных культур было ошибкой.

— Все мы помним, товарищи, как воевал Курганов против овса…

Не утерпев, Михаил Сергеевич заметил:

— Ну, воевал-то, положим, не очень активно. Хотя считал и считаю, что зря мы занимаем такие большие посевные площади под эту не очень-то выгодную культуру.

— Да, но она проверена веками…

— Согласен. И все-таки нам нужен не только овес, есть куда более выгодные культуры. И еще. Раз уж вы затронули эту тему, скажу вот что: с севооборотами мы пока как следует не разобрались, только притронулись к этому делу. А оно наиважнейшее. Вот с теми же парами, с травополкой. Ученые целые дискуссии ведут по этим проблемам, а мы — практики — молчим. Конечно, совсем отказываться от паров было бы глупо, но подумать об их объеме в общем посевном клине, ей-богу, следует.

Слышались возгласы:

— Без паров-то — без хлеба останемся.

— Земле тоже отдых нужен.

— Но они у нас великоваты, много земли зря гуляет.

Удачин удивленно таращил на Курганова глаза. Участники пленума тоже вопросительно глядели то на Курганова, то на Заградина. Павел Васильевич с интересом всматривался в лица сидящих в зале, ждал, что Курганов скажет дальше. Он знал его постоянное стремление затевать обязательно что-то свежее, порой рискованное, но знал и его трезвый ум, тщательный расчет в любых важных делах. Для Заградина не были новыми мысли Михаила Сергеевича — советовались, говорили они между собой об этом не раз. Но обнародовать их пока не могли — слишком бесспорными и незыблемыми представлялись истины, на которые замахивался сейчас Курганов.

«Ничего, обкому рано, а в районном масштабе пусть прикидывают», — подумал Заградин и продолжал внимательно слушать.

Удачин с нескрываемой издевкой спросил Курганова:

— Насколько я понимаю, ваша мысль пленуму не совсем ясна.

— Раз не ясна, попробую объяснить снова, — спокойно сказал Курганов. Но тут поднялся Морозов.

— Это почему же не ясна? По-моему, очень даже ясна, — удивленно-обрадованно проговорил он, обращаясь то к залу, то к президиуму. — Вот здесь Мякотин сидит, Ключарев опять же. Они мне соврать не дадут. Подумывали мы над этим? И не раз. Помнишь, Иван Петрович, как мы с тобой наши пары заняли? Помнишь?

— Как не помнить. Ты только в прошлом году строгача-то отработал. Да и мне попало.

— Ну что ж с того? Строгач носить было, конечно, не очень приятно, но два десятка тонн лишней пшенички мы в сусек положили.

Пленум уже не молчал, а жужжал, как улей. Курганов и сам не ожидал, что эта его мысль так взволнует всех. И если до сих пор у него были кое-какие сомнения по этим вопросам, то сейчас он все больше утверждался в своих планах и предположениях.

— Перестраивать, перестраивать будем наши севообороты, товарищ Удачин, обязательно перестраивать, — обращаясь к Удачину, но глядя в зал, проговорил Курганов. И, переждав одобрительный шум, закончил:

— Сейчас мы пока не готовы к этому. Но разберемся, обязательно разберемся.

Удачин с трудом овладел аудиторией. Всех занимало то, что было высказано Кургановым. Тем более что ему ни разу не возразил Заградин. Значит, обком тоже согласен? Было над чем подумать работникам села. Вот почему Виктору Викторовичу стало трудно говорить. Но наконец зал утихомирился.

— Я не буду с вами спорить, товарищ Курганов, тем более что вопрос о севооборотах, о новой системе чередования культур — это пока просто теоретический вопрос, мечты, так сказать. Я же буду говорить о наших, в полном смысле слова земных делах…

Произнеся это, Удачин посмотрел на участников пленума. «Так. Опять слушают, и слушают с интересом. Посмотрим, товарищ Курганов, как вам помогут ваши фантазии и прожекты», — неприязненно подумал Удачин и продолжал свою речь. Но очень скоро он почувствовал, что его слова не находят у собравшихся отклика. А причина была простая: говорил он как человек, смотревший на все это со стороны. Где-то мелькнула мысль: «А не закруглиться ли на этом?» Но остановиться было свыше его сил. Он продолжал:

— Но главное, товарищи, чего нельзя простить Курганову, это его отношение к людям, к кадрам района. За последние годы партийная организация района вырастила прекрасные кадры актива, руководящих деятелей колхозной деревни. И что же? За год снято или освобождено более двухсот руководящих колхозных работников района.

Курганов спросил:

— Вы имеете в виду и тех председателей, которые были освобождены в результате укрупнения совхозов?

— Да, я имею в виду и их, товарищ Курганов.

— Но ведь вопросы расстановки кадров решались, видимо, на бюро, и уж, во всяком случае, с вашим участием? — удивленно спросил Заградин.

Виктор Викторович вздохнул:

— К сожалению, не всегда. Хотя, конечно, я как второе лицо в районе тоже несу известную ответственность за некоторые пробелы. И ваш вопрос я воспринимаю как критику в свой адрес, которую, безусловно, учту.

А теперь хочу сказать, товарищи, о причинах этих крупных провалов. Как бы здесь защитники товарища Курганова ни изощрялись, факты никуда не денешь, они, как известно, вещь упрямая. Наши ошибки и провалы, я говорю об этом прямо, проистекают из неправильного поведения Курганова. Многим из нас он казался смелым, боевым, инициативным. А что оказалось на деле? Вместо инициативы — погоня за сенсацией, ложное новаторство. Вместо смелости — лихачество. Укрупнение колхозов нам было рекомендовано провести постепенно, а мы провернули за одну зиму. Сселение деревень, оказывается, никто не санкционировал, а нам было сказано, что оно одобрено на высоком уровне. И даже сейчас, когда нам прямо говорят — ошиблись, Курганов гнет свое: мы, дескать, еще посмотрим да подумаем… А я считаю так — раз областным комитетом, — Удачин посмотрел при этом на Заградина, — сказано, встань в струнку и делай!

Мне о Курганове говорить вдвойне тяжело. Я его близким товарищем считаю. Но для нас, коммунистов, партийный долг превыше всего. Вот почему я и режу правду-матку в глаза Михаилу Сергеевичу. Ошибался? Напутал? Оказался не на высоте требований партии? Признайся! Оцени и осуди свои ошибки, проанализируй их, а не замазывай. Приди и скажи партии — не сумел. Этим только ты поможешь делу. Именно так я поставил вопрос и в областном комитете партии.

Заканчивая, Удачин повысил голос:

— Я уверен, товарищи, что партийный актив Приозерья скажет свое веское и принципиальное слово…

Зал долго молчал. Многие сидели опустив глаза, не глядя друг на друга. Только группа около Корягина неистово хлопала в ладоши, а Виктор Викторович, вернувшись на свое место, обращаясь к Заградину, глуховато проговорил:

— Сказал все, что думал.

Павел Васильевич спросил:

— И давно?

— Что давно?

— Ну, так думаете?

— Да все время, Павел Васильевич.

Заградин покачал головой.

— Да, не легко вам было. Обоим. Обоим было, видимо, не легко, — задумчиво промолвил он и посмотрел при этом на Курганова. Михаил Сергеевич сидел опустив глаза и задумчиво смотрел на стол.

После Удачина выступило еще несколько человек. Затем на трибуну поднялся Мякотин.

— Сегодня, товарищи, я хотел выступать совсем по другим вопросам. Вот и конспект приготовил. — И он потряс над трибуной блокнотом. — Не хотел я затевать ссоры. Но Удачин своим выступлением смешал все мои карты.

Зал насторожился.

— Понимаете, товарищи, у каждого из нас есть свои прорехи, свои слабые местечки. Есть они, проклятые, и у меня. Вот здесь о Курганове, о Михаиле Сергеевиче говорили. Как на духу скажу сегодня — очень он мне не понравился поначалу. Днем — в колхозы, вечером — в колхозы и утром — опять же в колхозы. И все ему мало, все не так, все ему плохо. И давайте сделаем то, и давайте сделаем это. Организуем одно, а он уж придумал другое. Проведем это, другое, — он задает третье. И все срочно, и все обязательно. Не знаю, заметили ли вы, но я даже хожу теперь вдвое быстрее. Тут недавно Виктор Викторович внушал кое-кому, в том числе и мне, как нам надо вести себя в назревающих событиях, чтобы, значит, областное руководство поняло, какой острый и принципиальный актив в Приозерье. Вот я и хочу выполнить его совет.

Товарищ Заградин, не Курганова менять надо. Нет, не его. Второй секретарь у нас не годится. Да, да. Не годится. Утверждаю это совершенно ответственно. Ну какой же это, товарищи, секретарь райкома, если он поддерживает жуликов вроде Пухова, потакает транжирам вроде Корягина и чернит, таких людей, как Курганов?

Он как страус, что голову в песок спрятал, а хвост выставил. Выходит, все виноваты, а он вроде бы и ни при чем? И укрупнение провели не так, и кукурузу не вырастили, и сселяться начали зря. А вы сами где были? Выходит, вы ни за что зарплату получали? Вы что же, избраны для того, чтобы в президиумах сидеть? Чтобы проповеди нам читать? В колокольчик позванивать? Нет, плохой из вас секретарь, Удачин, плохой.

Вот ты, Удачин, наверно, думаешь: хитер Мякотин, старая бестия, — меня свалит, а сам укрепится. Так думаешь, именно так. Я тебя знаю. Так вот, хочу внести ясность. Михаил Сергеевич, — обратился он к Курганову, — Мякотина тоже замените. Да, да. Говорю это не для красного словца, а вполне ответственно. Нам же район поднимать надо. Поднимать быстро. Значит, работать надо всем на полную железку. А порох у меня уже не тот. Да, не тот. Я, конечно, полностью в тираж не собираюсь, я еще поскриплю, но всякому овощу свое время…

Мякотин собрал листки своего блокнота и не спеша пошел с трибуны. А над столом поднялся Заградин, наклонился к микрофону.

— Мы в областном комитете тоже считаем, что товарищу Курганову надо остаться в Приозерске…

Зал сначала молчал, а потом взорвался шумными, одобрительными выкриками и аплодировал долго и неугомонно.

Заградин сказал эти слова обыденно и скупо, вмещали же они очень многое…

Вояж Ширяева и его бригады в Ветлужск всесокрушающей грозы пока не вызвал, но тридцатистраничная докладная «Об ошибочной линии Ветлужского обкома и извращениях в колхозном строительстве» все ходила и ходила по большим кабинетам, все еще наводила тень на ветлужцев. Ширяев каждую неделю обновлял цифры, готовясь к своему сообщению на Секретариате ЦК. Он был уверен, что выводы последуют самые суровые.

— Основным закоперщикам Заградину, Курганову и иже с ними, во всяком случае, несдобровать, — не раз заявлял он работникам, ездившим с ним в бригаде… Потому и держались прочно слухи в Ветлужске, Приозерске, Заречье и других местах о предстоящих изменениях как в обкоме, так и во многих райкомах партии.

Очередь до объемистой докладной по Ветлужску действительно дошла. Маленков безапелляционно, как что-то бесспорное, предложил решительно пресечь заскоки и загибы, допущенные в ветлужских колхозах, и наказать виновных. Но вопрос, казавшийся ему ясным и бесспорным, вызвал горячий и острый разговор. После двухчасового обсуждения секретари Центрального Комитета отвергли выводы бригады как надуманные и беспочвенные, порочащие полезную инициативу местных организаций.

Маленков, с трудом скрывая свою растерянность, хмуро, удивленно и пристально оглядывал участников заседания, видимо пытаясь запомнить всех и каждого. Однако как несостоятельность ширяевских доводов, так и общее настроение Секретариата в пользу ветлужцев были столь очевидны, что настаивать на своей точке зрения он не решился.

На Старой площади наступали новые времена…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда зал наконец утихомирился, Беда крикнул Мякотину:

— Вот видишь, Петрович, как она, ситуация-то, складывается. А ты в кусты.

Его реплику поддержали в зале:

— Правильно. Чего это ты, Мякотин, в старики подался? Ты еще орел.

— Тоже мне нашли орла, — хмуро проворчал Мякотин в ответ.

Теперь Удачин по-настоящему испугался. Он сидел бледный, вспотевший, нервно кусая губы и лихорадочно думая об одном и том же: «Неужели решат? Неужели послушают этого старого дурака?»

Слова попросил Заградин. Зал быстро затих. Из фойе потянулись курильщики.

— Мне понравилось, как вы обсуждаете свои дела, — без скидок и без обиняков. Это, по-моему, хорошо. Успехи у вас есть, хотя они еще невелики и хотелось бы иметь большие… Но основа для таких успехов заложена. И это самое главное. Но на пленуме выяснилось, что кое-кто и у вас не хочет понять изменившихся условий, живет старыми представлениями о состоянии дел в деревне и о путях подъема колхозного хозяйства… Укрупнение колхозов? Может, надо, а может, и нет. Новые культуры? А зачем? Передовая агротехника? Да. Но давайте не сразу, а постепенно. Укреплять кадры? Как бы кого не обидеть. Если мы все начнем так делать и рассуждать, колхозы мы не поднимем. Товарищи, дорогие, ждать мы не можем. Да, да. Не можем. Вот почему мы говорим: укрупнение колхозов — да, нужно. Новые приемы агротехники? Новые отрасли хозяйства? Нужно. Очень нужно. И правильно делает райком, что берется именно за эти дела…

Заградин не случайно начал свое выступление именно с этого. Он понял, что в Приозерье идет борьба тех же сил, что и в других районах, да и не только в районах. В партии было немало людей, которые понимали, что положение дел в деревне требует принятия немедленных и самых широких мер. Были такие люди и в районах, и в областях, и в центре. Они видели, что промедление здесь может привести страну к тяжелым последствиям. Но их усилия, мысли, стремления разбивались о каменную стену вымышленных представлений, равнодушия и непонимания.

Недооценка обстановки, приукрашивание действительного положения дел, оберегание старых, давно сложившихся и уже изживших себя норм, положений и законов, регламентирующих жизнь колхозной деревни, определяющих ее взаимоотношения с государством, — все это еще находило себе рьяных приверженцев, защитников и проповедников. Основа их упорства была проста: согласиться со всеми мерами, которые предлагались, — значит признать полную свою несостоятельность, признать, что их «руководство» селом вело колхозную деревню к развалу. Вот почему в любом звене, будь то район, край, область или Министерство сельского хозяйства или даже Госплан, — везде дела, касающиеся села и выходящие за рамки сложившихся «обкатанных» порядков, решались медленно, с трудом, в напряженной и упорной борьбе.

И когда с трибуны пленума райкома изливал свою злобу Корягин, когда из зала порой неслись едкие выкрики, когда на Курганова пошел в открытую Удачин, Павел Васильевич подумал: «Знаем. И песни знакомые, и певцы похожи один на другого. Фамилии разные, а слова и мотивы одни и в Москве, и в Ветлужске, и здесь, в Приозерске».

Павел Васильевич изредка поглядывал на Курганова: выдержит ли, не взорвется ли без нужды?

Но Курганов был спокоен. Он тоже давно понял и мотивы, и причины, побуждающие этих людей к наскокам на него. Драки он не боялся и был уверен в ее исходе. Досадовал на себя лишь за то, что до сих пор не смог до конца раскусить Удачина.

Заградин не любил говорить по бумажке. Это сковывало, лишало речь живых красок, юмора. Поэтому он, как правило, говорил по короткому конспекту. Правда, перед любым выступлением он прочитывал, просматривал, «пробегал» целый ворох материалов — отчетов, писем, статей, брошюр, а если удавалось — обязательно встречался с людьми. То же было и в Приозерске.

Павел Васильевич непринужденно стоял на трибуне, обращаясь то к президиуму, то к залу, говорил неторопливо, оживленно и заинтересованно беседуя с аудиторией.

В зале стояла тишина.

Участникам пленума еще никогда не говорили так прямо и откровенно о делах страны, никогда не спрашивали совета по таким важнейшим вопросам.

— У нас много отсталых, запущенных колхозов, урожаи сельскохозяйственных культур во многих районах недопустимо низкие, доходы колхозников порой не обеспечивают их прожиточного минимума. Зерна, картофеля, овощей, мясных и молочных продуктов стране не хватает. Огромные резервы, таящиеся в недрах нашего крупного социалистического сельскохозяйственного производства, мы используем плохо. Продуктивность сельского хозяйства, особенно животноводства, фуражно-кормовых культур, картофельного хозяйства, овощеводства, растет медленно.

…Заградин говорил еще более сорока минут, но напряжение в зале не спадало. Лишь слышалось тихое приглушенное дыхание людей да скрип карандашей и перьев по листкам блокнотов.

— Как видите, я вам рассказал все, что знаю сам. Да вы и по своему району можете судить — положение у нас тяжелое. Война-то нам дорого, очень дорого досталась. Да и непорядки в собственной избе немало вреда принесли.

Центральный Комитет партии сейчас глубочайшим образом изучает все эти вопросы. Осенью, видимо в сентябре — октябре, положение в сельском хозяйстве будет обсуждаться на специальном Пленуме Центрального Комитета.

Но успешное разрешение этих огромных задач будет зависеть от того, какого уровня развития достигнет каждое хозяйство, каждый колхоз и совхоз, насколько полно оно мобилизует свои возможности и резервы. Значит, товарищи, это зависит и от вас…

— А вопрос вам, товарищ Заградин, задать можно?

— Пожалуйста.

В рядах поднялся Степан Лепешкин из Дубков.

— У меня вопрос, товарищ Заградин, такой. Советовались мы вот тут с соседями. Конечно, может, что и не так мы понимаем, может, конечно, и промашка в мыслях вышла. Но все же неладно получается. Вот насчет картошки. Я думаю, не только у нас, а и у всех эта картошка сердце гложет. Разор от нее. Чистый разор. По миру пустит она нас.

— Что, что? Картошка — и вдруг разор? Непонятно, — удивился Заградин.

— Ведь что получается-то? Подсчитали мы, во что обходится нам она, и получается золотая культура. Только золотая в обратном смысле. Дорогонько она нам обходится. Семена, посадка, уход, рытье, опять же отправка потребителю. Одним словом, больше ста рублей тонна. А сколько нам платят эти самые потребители? Тридцать шесть рублей за тонну. Вот я и хочу спросить вас, товарищ Заградин: где же нам брать остальные-то? Дебет с кредитом, как говорится, никак не сходится. Может, ответите? — Лепешкин не садился и вопросительно глядел в сторону президиума. Зал сначала молчал, затем кто-то ухмыльнулся, а кто-то проговорил в раздумье:

— А что? Вопрос сурьезный, фактический вопрос. — И тогда, будто люди ждали именно этих слов, раздались аплодисменты. Не очень бурные, но дружные.

Павел Васильевич вернулся на трибуну. Когда шел к ней, обдумывал, что ответить. Вопрос был не простой, возникал он не первый раз и не только здесь, но ответить на него пока было трудно, очень трудно. С этого он и начал.

— Прошу извинить, но полную ясность, желаемую, как видно, всеми, я сегодня не внесу. Не смогу этого сделать. Скажу пока одно — в Центральном Комитете изучается и эта проблема. На предварительной стадии дело складывается так, что закупочные цены надо будет пересматривать, и пересматривать основательно. Я убежден, что так оно и будет. Порядка в этом деле у нас нет, и то, что говорит товарищ в отношении картофеля, — еще одно свидетельство того, что вопрос этот нужно, обязательно нужно решать. Но не могу не сказать и того, что затраты труда на выращивание картофеля, как, впрочем, и других культур, надо снижать, решительно снижать. Путь к этому ясный — через механизацию, через новые, более прогрессивные приемы агротехники… Как, товарищ, ясно или не совсем?

— Ясно, ясно, чего тут. Все понятно, — раздались голоса.

— Вы поняли? — спросил, обращаясь к Лепешкину, Заградин.

Лепешкин хитро улыбнулся:

— Я тугой на слова-то. Пойму, когда пощупаю. Вот цены изменят — тогда уясню.

— Вы не слушайте его, — выкрикнул нетерпеливо сосед Лепешкина, моложавый, непоседливый мужчина. — Он у нас с закавыкой.

Кругом засмеялись, а Заградину уже задали другой вопрос:

— Как насчет сселения?

Павел Васильевич улыбнулся:

— Я рискую навлечь на себя гнев товарища Удачина и некоторых других товарищей, но скажу прямо — я за сселение. Пусть сселяются пока передовые, крепкие в экономическом отношении колхозы. Потом, по мере укрепления артельного хозяйства, будут благоустраивать свои усадьбы и другие.

Удачин, опустив глаза, подумал: «По всем позициям за Курганова стоит. Правду, видимо, говорили, что друзья-приятели они».

Обстоятельно и дотошно, как никогда, пленум обсуждал сегодня свое решение. Да это было и понятно. Ведь требовалось определить пути, по которым идти району, те неотложные меры, которые бы позволили поднять урожайность на приозерских землях. Уже более часа обсуждался проект, а предложения из зала все еще шли и шли.

Удачин нервно проговорил:

— Все в решение не запишешь.

Курганов возразил:

— Но предложения-то дельные? Это будет, в сущности, план работы райкома, да и райисполкома тоже, так что ты не ограничивай.

Когда решение было проголосовано, Курганов, обращаясь к пленуму, спросил:

— Есть ли вопросы у членов пленума?

— Есть, — не спеша проговорил Беда и поднялся с места. — Здесь шел разговор о товарище Удачине.

Курганов повернулся к Заградину:

— Как будем решать, Павел Васильевич?

— Это право пленума.

Удачин сидел бледный, руки у него дрожали. Он хотел сказать что-то, но, посмотрев в зал, раздумал.

— Освободить. Хватит, — раздалось сразу несколько голосов из зала, и вслед за этим поднялся целый лес рук…

Руководящая деятельность Виктора Викторовича Удачина в Приозерье закончилась.

Когда шли со сцены, он, улучив момент, тронул за плечо Заградина:

— Павел Васильевич, как же так? За что? Что же мне теперь делать?

— Прежде всего ответьте сами себе на первый вопрос — за что? Это главное. Тогда будет яснее, что делать.

Заградин посмотрел на часы и заспешил:

— Извините, товарищи, но мне пора.

Однако, когда они вышли с Кургановым из райкома, их вновь обступили участники пленума. Кто интересовался, как скоро будут пересматриваться закупочные цены, кто хотел уточнить, какова все-таки позиция обкома по сселению деревень. Морозов с хитринкой спрашивал, какие предстоят новые реформы на селе.

Подошла Родникова. За ней чуть поодаль стоял Озеров. Курганов оживленно проговорил:

— Вы тоже здесь? Очень хорошо. Павел Васильевич, вот представляю — товарищ Озеров.

Озеров подошел к Заградину:

— Спасибо, товарищ Заградин. Спасибо. От всей души.

— Ну мне-то за что? Центральный Комитет благодарите. Как чувствуете себя?

— Теперь совсем хорошо.

— Ну и прекрасно. Как говорится: все хорошо, что хорошо кончается.

— Павел Васильевич, у меня, вернее у нас с Ниной, то есть с товарищем Родниковой, просьба есть, вернее, предложение.

— Ну, что ж, пройдемтесь. Послушаю вас.

Заградин, Озеров и Нина ходили, наверное, с полчаса. Курганов уже начал беспокоиться и крикнул:

— Павел Васильевич, где вы?

— А, перепугался? Заговор устраиваем. — Подойдя, Заградин продолжал в том же полушутливом тоне: — А знаешь, Курганов, ведь некоторые ваши товарищи крамольные мысли вынашивают.

— Не может быть!

— Чего же там не может? Товарищи из Березовки решили разжиться пяточком тракторов, десяточком культиваторов да кое-чем еще. У них все подсчитано да высчитано. Ну разве это не крамола?

— Действительно, — в тон Заградину протянул Курганов.

Озеров и Нина переглядывались, не зная, как воспринять слова Заградина. Было действительно трудно понять, шутят они между собой или говорят всерьез.

— Но это не все, — продолжал Заградин. — Сегодня на пленуме в перерыве товарищ Морозов рассказал, что он хочет сам планировать свое хозяйство. В общем, хочет основательно разгрузить и районных и областных плановиков.

Беда, до сих пор молчавший, глухо проговорил:

— Коль рубить, так уже сплеча… Это мы можем. Это мы умеем. Вот я стою и думаю — как бы в своих зачинах да починах тоже… того, опять сплеча не нарубили.

— Вы это о чем, Макар Фомич? — повернувшись к Беде, спросил Курганов.

— Да вот о тех же парах, о кукурузе опять же. Хороша штука, слов нет. Цены ей нет, если ко двору пришлась. Не стал я с трибуны толковать об этом, не хотел с горлопанами вроде Корягина в ряд вставать. Но покумекать вам, начальники, есть над чем. В стольких колхозах неудача — это не шутка. Ведь сотни гектаров прогуляли. И вся промашка вышла на правобережье. А почему? Низкие почвы там, север района. Подумать об этом следует, Михаил Сергеевич. Крепко подумать.

Заградин шутливо заметил:

— Курганов, а Курганов! Оказывается, консерваторов в Приозерье куда больше, чем ты думаешь. А?

Беда обиженно проговорил:

— Сердце болит, Павел Васильевич, как подумаю, сколько там труда людского зря пропало, сколько пота пролито.

Слова Заградина, хотя и сказанные шутливо, задели Курганова. Он озабоченно заметил:

— Ну меня противником кукурузы назвать, видимо, трудно. Верно ведь? Но скажу вам, Павел Васильевич, как на духу: Макар Фомич волнуется не зря, поправочки кое-какие внести придется. В колхозах, что посевернее, эта культура, видимо, не приживется. Так что подумать есть над чем.

Заградин спокойно ответил:

— Что ж, подумать никогда не вредно. Советуйтесь, решайте.

— Был я в этих колхозах, — все так же озабоченно продолжал Курганов, — во всех был. И говорят или думают там колхозники именно так. А глас народа, как известно, — глас божий. — Последние слова Курганов сказал серьезно, без улыбки, даже, пожалуй, строго. И в тон ему, тоже серьезно, задумчиво проговорил Заградин:

— Да, стара пословица, а мудра.

Заградин обратился к Курганову:

— Вы все хвастались своими горами. Говорили, что с Бел-камня весь ваш район виден. Может, покажете?

— Поедемте. На вершину-то карабкаться долгонько, поздновато уже, но и с малых холмов приозерские края видны как на ладони.

В машине Курганов, нагнувшись к Заградину, проговорил:

— За Озерова вам большущее спасибо. Совестно было в глаза парню смотреть.

Заградин вздохнул:

— Если бы только одному Озерову… Озеров, к сожалению, не один. Далеко не один.

Скоро приехали на Бел-камень.

Солнце еще не село, его бледно-золотистые лучи янтарем обливали верхушки берез, сосен, радужными бликами играли на гладком льду речных залысин, мириадами искр горели на сероватом снежном покрове. Но вот оно, дав людям возможность посмотреть на долину в красочном золотом оформлении, медленно и величественно скрылось за дальней волнистой линией лесов. И скоро в туманной мглистой дымке то тут, то там стали серебристыми пунктирами загораться огни. Их было много, они приветливо мигали, манили к себе.

— Когда много огней, — красиво, жизнь чувствуется, — сказал Заградин.

Михаил Сергеевич легонько повернул его к левому краю вершины и проговорил:

— Вы правобережье смотрели. А теперь взгляните сюда. Земли те же, а традиции другие, не земледельческие. Кустари, отходники, землю никогда не любили.

Заградин посмотрел по направлению руки Курганова и с трудом рассмотрел в туманном сумеречном мареве наступающей ночи еле заметные желтые огоньки. Они сгруппировались в несколько маленьких очажков, мерцали беспомощно и тускло, будто тонкие копеечные свечи.

— Без электричества? — спросил Заградин.

— Да, — вздохнув ответил Курганов.

И всем, кто стоял рядом, подумалось о том, как много еще нужно приложить сил и труда, чтобы приозерская земля давала полную радость людям.

Мчалась по Московскому шоссе навстречу влажному мартовскому ветру большая черная машина. Заградин спешил. Утром он должен быть на опытном поле, днем предстояло областное совещание строителей, на вечерние часы в обком были приглашены директора нескольких институтов.

Торопился к себе на «газике» Морозов… У него тоже было немало больших и неотложных дел. Хотелось поскорее узнать, как завершилась поездка в областной проектный институт, закончился ли ремонт парников, вернулся ли из рыбхоза Иван Отченаш и привез ли обещанных колхозу мальков…

Ехали в свою Березовку Макар Фомич Беда, Нина Родникова и Николай Озеров. Макар Фомич, привалясь на облучок, дремал, а Нина Родникова и Озеров о чем-то негромко разговаривали. Лошадь притомилась, едва трусила, но они не понукали ее. Сегодня им не хотелось спешить.

Удачин шел домой, одиноко, выбирая пустынные улицы. «Как теперь быть?» Он ругал себя за опрометчивость, за то что не угадал позицию Заградина и зря вылез с выступлением на пленуме. Главную причину своего падения он видел только в этом.

А Михаил Сергеевич Курганов вернулся в свой кабинет, подошел к окну и задумался. После тяжелого дня он устал и сейчас, когда его никто не видел, позволил себе несколько минут постоять так у окна, глядя на вечерний город и ни о чем, совсем ни о чем не думая и только целиком отдаваясь той радости, что испытал сегодня на пленуме, когда убедился, что не ошибался он, что его товарищи — приозерские коммунисты думают так же, тревоги, заботы и помыслы у них такие же, как и у него, Курганова.

Он позвонил домой, Елена Павловна, вслушиваясь в его усталый голос, спросила о самочувствии, настроении. Ей очень хотелось знать о пленуме, но она молчала. Михаил Сергеевич поспешил успокоить жену:

— Пленум прошел неплохо… Как надо прошел. Все в порядке. Как там малый?

— А что ему, спит как сурок, — ответила Елена Павловна.

— Ну и пусть себе спит. Ты тоже ложись. Я приду как всегда, расскажу подробнее.

…Ушли, наконец, последние посетители из райкома, опустели комнаты и коридоры, а Михаил Сергеевич все сидел за своим большим столом и работал.

Иногда он отрывался от бумаг, задумчиво глядел перед собой. Потом снова склонялся, снова скрипело его перо по блокноту, и дежурный снова приносил полуостывший чай.

Темная мглистая ночь опустилась на затихшие улицы городка, окутала плотным туманом поля и перелески, мириадами мерцающих звезд усыпала небо… Погасло последнее светящееся окно на окраинной улице у припоздавшего с уроками ученика, подмигнув друг другу напоследок, погасли скрипучие уличные фонари. И только двухэтажный дом на Октябрьской площади своими ярко освещенными окнами, словно маяк, нарушал густую темноту ночи. Зеленоватые лучи света изумрудными квадратами ложились на припорошенные мелкой снежной крупой тротуары, на все еще заснеженный сквер площади и терялись где-то вдали среди широкой асфальтовой глади шоссе.

Вот уже и совсем заснуло Приозерье. А в райкоме все горели и горели огни…

1964—1965