Трудные годы

Глава 1 УЖИН В ВЕТЛУЖСКОМ РЕСТОРАНЕ

Совещание областного партийного актива закончилось поздно, и Курганов — секретарь парткома Приозерского совхозно-колхозного управления — согласился со своим шофером Бубенцовым, что да, пожалуй, лучше в Приозерск выехать ранним утром, чем добираться по ночным дорогам. У Кости, как оказалось, была и другая немаловажная причина, чтобы задержаться в Ветлужске, — Вера Толстихина сдавала зачеты в институте, и он не преминул навестить ее.

Курганов, оставив в номере свое нехитрое имущество, решил поужинать и спустился на первый этаж гостиницы — в ресторан. Народу здесь в этот не ночной еще час было мало, и скоро дородный франтоватый официант в белом пиджаке с сияющими пуговицами уже принимал у Михаила Сергеевича заказ. Через некоторое время в зале ресторана появился еще один посетитель — Олег Звонов. Он, прищурясь, осмотрел зал, облюбовал стол у окна и небрежным жестом руки показал на него стайке официантов и официанток, толпившихся у зашторенного входа на кухню. Однако, увидев Курганова, остановился.

«Кто-то, кажется, знакомый», — подумал Звонов и, решительно изменив направление, подошел к столу Курганова.

— Простите, мы как будто знакомы? Я — Звонов. Помогите припомнить, где встречались?

Курганов Звонова узнал сразу, но разделять с ним трапезу ему не хотелось, и он, чтобы не продолжать разговора, молча пожал плечами: мол, все возможно, но не припомню. Это, однако, Звонова не смутило.

— Вы разрешите? — И, не дожидаясь согласия, опустился на противоположный стул. — Ведь знаю же я вас, знаю, только вот откуда — вспомнить не могу.

— Мы с вами встречались в Приозерске, но давненько, — суховато проговорил Курганов, помогая официанту расставить закуски на столе.

— Позвольте, позвольте, в Приозерске? Точно. Да. Вы же Курганов? Ну да, конечно, как это я сразу-то не сообразил. Верно ведь, Курганов?

— Отгадали, — все в том же суховатом тоне ответил Михаил Сергеевич.

— Ну, а я Звонов. Олег Звонов.

— Вас в Приозерске звали как будто иначе?

Олег усмехнулся, махнул рукой:

— Морковин — дела давно минувших дней. Теперь читательские массы знают Олега Звонова. Хотя слова из песни не выкинешь, действительно начинал там, в Приозерских краях.

Курганов молча занимался закусками, а Звонов продолжал:

— Просто удивительные вещи происходят порой. Среди тех, с кем мне надо обязательно встретиться, предусмотрен и товарищ Курганов. И я даже собрался в связи с этим посетить родные пенаты. А тут такая встреча. Удивительно повезло.

— И зачем же я вам понадобился? — не скрывая удивления, спросил Михаил Сергеевич.

— Дела и заботы журналистские. Сейчас я вам все объясню, вот только метра озадачу.

Щелчком пальцев он подозвал официанта, придирчиво разобрал с ним все меню и, закончив заказ, проговорил, обращаясь к Курганову:

— Я порой поражаюсь, как точны народные поговорки. Действительно, гора с горой не сходятся, а люди… Особенно в наш век. Мир стал удивительно тесен. Иду недавно по Парижу, а мне навстречу шествует знаете кто? Виктор Удачин. Вот радости-то было. Надо же, друзья нежданно-негаданно встречаются под сенью Эйфелевой башни. Ну, отметили мы это дело по высшему разряду. Вы помните его — Удачина-то? Конечно, помните, он же в Приозерске был у вас правой рукой. А в Париж с какой-то делегацией по делам ширпотреба прилетел. Вот-вот сюда нагрянет, вчера мы рандеву с ним назначили.

Михаил Сергеевич заметил:

— Я думаю, вам лучше занять другой стол. Товарищу Удачину вряд ли доставит удовольствие наша встреча.

— Ну что вы, что вы. Все будет о’кей. Мне же с вами обязательно надо поговорить. Ответственнейшее поручение. «Земледельца», надеюсь, почитываете?

— Приходится.

— Значит, мои опусы, надеюсь, тоже видели?

— Ну, их трудно не заметить.

Звонов, довольный, откинулся на стуле:

— Но даются нелегко. Мотаться приходится по всем географическим широтам.

Курганов никак не реагировал на его слова. Олег, однако, не обратил на это никакого внимания и продолжал:

— А вы, товарищ Курганов, молодчина, выглядите почти так же. Времени-то ведь прошло сколько? Ну-ка прикинем. Да, около десяти лет. И каких!

…Олег Звонов за последние годы стал личностью известной, и судьба к нему была более чем благосклонна. В пятьдесят втором году бюро Приозерского райкома партии усомнилось в распространении Олегом Звоновым «заведомо ложной информации» и настойчиво посоветовало соответствующим представителям области потщательнее разобраться в его деле.

Вряд ли у этого парня могут быть какие-нибудь серьезные проступки. Он же здешний, местный, все мы его хорошо знаем. Такой примерно разговор состоялся на бюро. Представители Ветлужска вняли этим советам, порекомендовав лишь Звонову запомнить, что распространение различных слухов и небылиц не к лицу советскому журналисту.

Года два или три после этого Звонов подвизался в разных областных изданиях Ветлужска, а потом подался в Москву. Некоторые знания сельской жизни позволили осесть в «Земледельце». И тут его непризнанная муза расправила крылья. Журналистская судьба забросила его как-то в Новосибирск, на зональное совещание работников сельского хозяйства. Туда же с большой свитой представителей министерств и сельхозакадемии приехал Хрущев и выдвинул идею о вредности учения Вильямса о травопольной системе. Из всех статей, опубликованных в газетах об этом совещании, самым хлестким оказался материал Звонова. Досталось в нем и травопольной системе, и академику, и его поклонникам. Очень удался тогда Олегу его репортаж. Так удался, что даже сам Хрущев прочел. И якобы изрек:

— Острое перо у этого Звонова. И чувствуется, село знает.

Так это было или как-то иначе, никто толком не знал, но отныне обширные, как простыни, материалы за подписью О. Звонова стали появляться не только в «Земледельце», а и в других довольно крупных органах печати. Потом пошли его репортажи из-за рубежа — о поездках различных ответственных делегаций с сельскохозяйственным уклоном.

Вместе с известностью появилась у Звонова уверенность в своей весомости, значительности, покровительственно-снисходительные интонации в общении с людьми. Он быстро перенял типичную манеру поведения западных парней от журналистики. Говорил громко, о любых делах судил безапелляционно, с таинственной многозначительностью. Проявление любых чувств носило у него преувеличенно фамильярный характер. Он мог малознакомого человека ткнуть в бок, с силой хлопнуть по плечу, ударить по спине.

Именно в таком стиле он вел сегодня и разговор с Кургановым:

— Меня, дорогой мой, интересуют вопросы, связанные с нынешним состоянием села. Есть необходимость сделать некоторый анализ, поведать о нашей деревне читателям. Не все же заниматься международными проблемами, надо и внутреннюю жизнь копнуть. Глубинно, так сказать, в ней разобраться. Надеюсь, не откажетесь просветить отставшего от обыденных дел литератора?

Курганов молчал. Его раздражала эта самовлюбленная журналистская знаменитость, вызывала протест развязная манера разговора.

— Видите ли, товарищ Звонов. Если эти вопросы интересуют вас всерьез, то их надо и изучать всерьез, а не за ресторанным столом. Приезжайте, посмотрите. Знатных земляков мы всегда рады видеть.

В последней фразе была немалая доля сарказма, но Звонов этого не заметил. И продолжал:

— Всерьез, всерьез интересует. И даже очень. У меня, знаете ли, девиз: в любом деле копать глубоко и досконально. Иначе — не беремся. Так что и поедем куда надо, и разберемся как следует… — Он, прервав фразу, энергично замахал рукой, приглашая к столу двух вошедших в зал посетителей.

Курганов взглянул в их сторону и иронически усмехнулся по своему адресу:

— Ну и компания к тебе собирается, Курганов.

К столу подходили Удачин и с ним Пухов, тоже когда-то работавший в Приозерске на торговых делах.

Звонов шумно поздоровался с ними и представил:

— А это товарищ Курганов. Вы, как мне помнится, с ним знакомы. Повезло мне. Я собирался в Приозерск, а тут такая встреча.

— С Кургановым мы действительно знаем друг друга. И давно, между прочим, — проговорил Пухов, плюхаясь на стул.

— Встречались, — скупо подтвердил Удачин.

— Ну вот и организуем сегодня встречу старых знакомых как бы за «круглым столом». Это все-таки здорово, что я встретил тебя, Курганов, — балагурил Звонов. — Но о делах чуть позже, сейчас же я есть хочу, как волк.

Курганов не спеша занимался жареным цыпленком, не вступая в разговор. И если Звонов и Пухов не видели в создавшейся ситуации никакой неловкости, то Удачин был иного мнения. Обращаясь к Звонову, он недовольно проговорил:

— Ты что, Олег, другого стола не нашел? Зачем человеку аппетит портить?

— А кому же мы его портим? Не понимаю. По-моему, наоборот, все очень хорошо получилось.

Курганов мельком глянул на Удачина:

— Мне никто не мешает. Если же мешаю я, то потерпите четверть часа. Мой ужин не будет длительным.

— Нет, нет, — энергично запротестовал Звонов, — так просто вы от меня не отделаетесь. — И, обращаясь к Удачину и Пухову, продолжал: — Задание имею, — он поднял вверх указательный палец, — особое. Соображаю, в какие края податься, кого прославить, а кого и высечь, на суд общественности, так сказать, вытащить. Начнем с Ветлужщины, а потом и другие места посетим. Потому и докучаю товарищу Курганову. Хочу обогатиться информацией от представителя глубинки.

Удачин, ни на кого не глядя, заметил:

— Ну что же, тебе действительно повезло. Курганов — источник информации, что называется, от сохи. Так сказать, собственным горбом колхозные дела поднимает. — И повернулся к Курганову. — Помнится, вы всегда ратовали за конкретное руководство. Теперь-то у вас наверняка есть все возможности для осуществления этих принципов?

Последнее слово он намеренно выделил, подчеркивая недружелюбность вопроса. Его поддержал Пухов. Вытянув под столом толстые ноги, удобно развалясь в кресле, проговорил:

— Да, дороговато многим обошлись эти кургановские принципы. Попортил ты, Курганов, кровушки людям. А кое-кому и жизненную стезю поломал. Мне, например. Целых три года оттрубил я в краях отдаленных. А за что? По наветам. Не захотел ты тогда заступиться, доброе слово сказать. И из партии меня ты выключил.

Курганов молчал, помешивая ложечкой кофе. Он думал, как ему поступить. Говорить, спорить с этими людьми ему не хотелось. Объяснять? А что, собственно, объяснять? Но уйти, не закончив ужина, он не хотел тоже. С какой стати? Агрессивность троицы его затронула мало.

— В вашем деле, Пухов, помочь вам мы не могли. Дело решал суд. Ну, а с партийностью, сами знаете. Устав есть Устав.

— Да, да, конечно. Но могу вам сообщить, товарищ бывший секретарь райкома, что я опять в партии. Восстановленный, честь по чести. Ясно вам?

— Что же, рад за вас. Видимо, вы заработали это право.

— Да уж рады или нет, а против факта, как говорится, не попрешь. Нет, Курганов, в людях ты разбираешься хреново, хуже, чем баран в музыке. Разбрасываться руководящими кадрами, да еще с таким опытом, нельзя. Нельзя, Курганов.

— Ошибки могут быть у каждого. Были они и у меня. Но не с вами, Пухов.

— Товарищ Курганов умел вершить судьбы людей, опираясь, так сказать, на массы, на коллективное мнение. — Удачин проговорил это с плохо скрытой неприязнью. Виктор Викторович Удачин никогда и никому не прощал обид. Не простил он их и Курганову, хотя в глубине сознания у него и появлялись порой мысли, более трезво оценивающие роль Михаила Сергеевича в его, удачинской судьбе.

Курганов пытливо посмотрел на него и спокойно спросил:

— Вы тоже хотите упрекнуть меня за свои беды?

— А что, вы к ним непричастны?

— Винить в своих неудачах и ошибках только других — удел людей ограниченных. Я вас знавал другим.

— Ну, в моей судьбе от вас тоже зависело многое, если не все.

— Вы имеете в виду тот, давний пленум Приозерского райкома?

— Хотя бы и его. Вы могли бы вмешаться. Не захотели.

— Вы, видимо, забыли. Виктор Викторович, как было дело. Стоял вопрос о моем освобождении. И поставили его вы. О вас же я вообще ничего не собирался решать. Освободил вас сам пленум. — Курганов, помолчав немного, добавил: — Думаю, вечер воспоминаний можно закончить. Не место и не время обсуждать здесь партийные дела, хотя они и касаются прошлого.

Звонов внимательно вслушивался в пикировку своих приятелей с Кургановым. Он из Приозерска уехал несколько раньше событий, разразившихся над Пуховым, а вслед за ним и над Удачиным, и многого из разговора не понимал.

— Виктор, — попросил он Удачина, — объясни мне суть вашей хоть и прошлой, но, как видно, довольно острой конфликтной ситуэйшен? А то я не знаю, к какой баррикаде прислониться.

«Когда же они закадычными-то друзьями стали? — подумал Курганов. — Помнится, Виктор Викторович предавал анафеме всех, кто даже был просто знаком с Олегом Звоновым».

Действительно, Удачин никогда не принимал Звонова всерьез и, уж во всяком случае, не числил его в своих друзьях. Но года два или три назад, встретив его в Москве на улице Горького, облобызал троекратно, затащил в какое-то кафе, и просидели они там целый вечер. Ведь это был уже не тот, а другой Звонов. Вспомнить было что, поговорить тоже нашлось о чем. Ведь у обоих с Приозерском были связаны волнующие и далеко не радостные воспоминания. Эта встреча и положила начало их дружбе.

Удачин слышал вопрос Звонова, но с ответом не спешил. Потом нехотя, не отрываясь от закуски, проговорил:

— Как-нибудь в другой раз. А то видишь, Михаил Сергеевич спешит. Да и вообще, как вы слышали, он считает вечер воспоминаний законченным.

— А почему, собственно? — взвился Пухов. — Что вам не нравится, товарищ Курганов? Может, считаете, что неуважительно говорим с вами? А за что я вас уважать должен? За что? Не имею для этого оснований. Кто вы, собственно, есть? Партийный секретарь колхозно-совхозного, или нет, совхозно-колхозного управления. Не велика птица.

Произнеся эту тираду, Пухов орлом посмотрел на своих приятелей. Вот, мол, как его прикладываю. Удачин усмехнулся:

— Не привыкли, Михаил Сергеевич, к такому обращению.

Курганов мельком окинул взглядом своих собеседников и скупо улыбнулся:

— Да, если говорить откровенно, не привык. Но и не удивляюсь. Тупо ковано не наточишь, глупо рождено не научишь.

Пословица, конечно же, относилась к Пухову. Он, однако, не понял этого и, прожевывая что-то, проговорил, не глядя на Курганова:

— Пообломали вам крылышки-то. Пообломали. Но учтите, жертвы культа личности не забыли своих кровных обид. Они жаждут справедливости.

— Вы что же, и себя причисляете к этим жертвам? — подняв на него удивленный взгляд, спросил Курганов.

— А как же? Пострадал. Невинно пострадал.

— Статья сто пятьдесят шестая Уголовного кодекса, — чуть усмехнувшись, уточнил Удачин. — Так, кажется, Пух Пухыч, не ошибаюсь?

— Ну и что же? Они, такие вот Кургановы, по-разному действовали, чтобы вывести из строя настоящих бойцов.

— Ты, боец, закусывай активнее, — придвигая тарелки к Пухову, проворчал Удачин. — А то быстро с рельс сойдешь.

Звонов его поддержал. Он видел, что его компания поговорить с Кургановым ему не даст.

— И верно, Пухыч. Ты больше на закусь налегай. Все мы так или иначе жертвы этого самого культа. Ты думаешь, мне было легко? Тоже ведь без оркестра покинул Приозерье.

Курганов хорошо помнил историю Звонова и помнил, как бюро райкома тогда решительно встало на его защиту. Впоследствии же на личность Морковина-Звонова никто, кажется, не посягал. Предлагали ту же работу. Захотел обосноваться в области — дали добро. Чего же он хнычет? Зачем же и этому нужна тога жертвы культа личности? Курганов сухо заметил:

— Между прочим, с вами тогда очень быстро все разъяснилось. И вы, помнится, приходили благодарить… Виктор Викторович был при этом, должен помнить.

Удачин нехотя откликнулся:

— Припоминаю.

Звонов картинно развел руками:

— Я имел в виду эту проблему не в личном, а в более общем аспекте. Так что лучше перейдем к нашим баранам. Меня сегодня интересуют другие проблемы. Какова на местах эффективность грандиозных реформ, что проводятся сейчас в стране? Каково их влияние на жизнь и деятельность низовых звеньев общества? Есть предположение, что далеко не все наши руководящие кадры поняли суть этих исторических перемен, пребывают в раздумьях и размышлениях. А иные просто тоскуют по прежним временам и не принимают новых веяний. Груз прошлого тянет их вниз. Вот хочу подобраться к этой чрезвычайно важной и острой теме.

— Что ж, тема жизненная, — в раздумье, проговорил Курганов. — Решать надо еще многое.

В разговор вклинился Пухов.

— Вот послушайте анекдот, только сегодня услышал. Лежит пьяный на улице. Милиционер из сельской зоны звонит своему начальнику: что делать? Тот отвечает: понюхай, если водкой или самогоном пахнет, вези к нам, если коньяком отдает — перетащи на другую сторону улицы, это наверняка из промышленной сферы. Ха-ха. Здорово? Или вот еще. Приходит муж домой…

Удачин прервал:

— Подожди, Пухов. Серьезный же разговор идет. — И добавил: — Это вы, Михаил Сергеевич, верно сказали, нерешенного пока много, и решать есть что.

— А почему? Почему многое не решается? — вскинулся Звонов. — Ведь линия дана, и довольно ясная. В чем же дело? Где корень? Слышал я, что кое-где не очень-то жалуют некоторые важные постановления… критикуют даже… Есть, идут такие сигналы…

Курганов внимательно посмотрел на него:

— Перестройки затеяны коренные, широкие. И в государственном устройстве, и в руководстве хозяйством: промышленностью, селом… Не все еще поняли суть и цель этих перестроек… Нужны время, опыт… А кое-что придется, как мне кажется, и пересмотреть. Известно ведь, что далеко не все, что порой кажется новым, на деле оказывается полезным, прогрессивным.

Звонов тут же уцепился за эту мысль:

— А что вы конкретно имеете в виду? Например, как вы лично оцениваете новую систему управления селом?

Курганов, явно тяготясь разговором, нехотя ответил:

— Ну, такие темы надо обсуждать на свежую голову. Спасибо, товарищи, за компанию. Извините, но мне пора.

Звонов стал удерживать его:

— Да куда вы спешите? Время-то еще не позднее. Мне же чертовски важно…

— Мне завтра очень рано вставать. — Михаил Сергеевич подозвал официанта, рассчитался с ним и обратился к Звонову: — Если у вас действительно есть необходимость знакомства с делами в Ветлужщине, и в Приозерье в том числе, приезжайте, чем можем — поможем. Всего доброго, товарищи. — И Михаил Сергеевич, придвинув к столу свой стул, не спеша пошел к выходу.

— Эх, мужики, испортили вы мне всю обедню. Такой карась с крючка сорвался. У него же наверняка полная башка мыслей. Крепкий мужик. Вы не очень-то уважительно с ним. Да и я тоже… Другой бы в амбицию полез, а этот даже бровью не повел. Знает себе цену.

Пухов, разливая коньяк, согласился:

— Уж как его ни мяли, как ни утюжили, а он все на ногах. Не дадут эти ваньки-встаньки расправить крылья нашему брату. С ярмарки таких, — стукнул он кулаком по столу. — С ярмарки.

Удачин мрачно усмехнулся:

— Не так просто их с ярмарки-то. За ними и биографии, и опыт, и поддержка масс, как они любят выражаться.

— Ничего. Раз сам Никита Сергеевич так ставит вопрос, то кончилось их время. Должна эта линия осуществляться. А как же?

Удачин повернулся к Звонову:

— Ты обратил внимание на его слова: кое-что менять, перерешать придется, не все, говорит, что предлагают внедрять, бывает прогрессивным… Значит, есть такие мысли…

— Так я же и говорю, испортили вы мне обедню. Но ничего, я его завтра поймаю.

— Да что вы уцепились за этого перегибалу. Подумаешь, ума палата. Поедешь в глубинку, таких десятки сыщешь. Да еще и похлеще попадутся.

Удачин и Звонов переглянулись.

— Смотри ты, Пухов-то. Ума ведь не палата, а глаголет истину.

Друзья посидели еще с полчаса, но беседа что-то не клеилась. Пора было закругляться. Тут внимание Звонова привлекли две вошедшие в зал девицы. Обе рослые, худые, с распущенными по плечам белесыми волосами, то ли в платьях, то ли без них, так они были коротки. Олег, торопливо встав, ринулся им навстречу.

— Ну, а мы… мы что будем делать? — полусонно спросил Пухов.

Удачин мельком взглянул на него:

— Ты поедешь спать. Я сейчас вызову такси и отправлю тебя домой.

— Это почему же? Дай-ка мне сюда Курганова, я еще кое-что скажу ему. Ох как врежу…

— Ладно, ладно. Ты уже и так врезал и в прямом, и в переносном смысле.

Пухов, погрозив Удачину пальцем, проговорил с пьяной откровенностью:

— А ты все хитришь, Витя, все хитришь. Мостики бережешь. Вдруг по ним еще шкандыбать придется. Так, что ли? Сначала-то кочетом на него, кочетом, а потом даже подпевать начал.

Удачин ничего не ответил. Он мысленно уже ругал себя за то, что так задиристо вел себя с Кургановым. Не надо было этого делать. Что ни говори, а человек он известный и в Ветлужске и в Москве. И член бюро обкома, и депутат. Да, зря я с ним так.

Усадив Пухова в такси, Удачин вернулся в зал. Его тоже заинтересовали долговязые посетительницы ресторана, к которым ринулся Звонов.

Компания встретила его шумно, и Виктор Викторович быстро подключился к застолью. Он пока еще был в достаточной силе и не отказывал себе в доступных радостях жизни.

Но мысль о том, что он сегодня опрометчиво вел себя с Кургановым, не давала Удачину покоя и здесь. Вскоре он, объяснив что-то Олегу, распрощался с ним и его приятельницами и пошел разыскивать номер, где проживал Курганов.

Своим нынешним положением Виктор Викторович был недоволен. И не по каким-то соображениям материального порядка. Заместитель начальника управления — должность вполне обеспеченная. Но все это было не то. Он был уверен, что способен на большее, что его организаторские качества прозябают в забвении. Он вполне мог бы заниматься куда более значимыми делами, чем изготовление игрушек и сковородок.

После того знаменитого пленума Приозерского райкома, освободившего Удачина от обязанностей второго секретаря райкома, прошло уже немало лет, а Виктор Викторович все еще никак не мог успокоиться. Он давно и твердо решил, что вернется в Приозерск в таком качестве, чтобы о прошлом вспоминать с усмешкой, а на приозерцев смотреть с чувством превосходства. Мысль эта жила в нем постоянно. Сегодняшний же разговор с Кургановым, как с опозданием подумалось Удачину, мог еще больше отдалить эту перспективу.

Курганов, облачившись в пижаму и удобно устроившись в кресле у торшера, с увлечением читал книгу. Он удивился неожиданному стуку в дверь и еще больше удивился, увидев Удачина.

— Виктор Викторович? Что случилось?

— Если разрешите, я войду?

— Пожалуйста. Только я не понимаю цели вашего визита. Продолжать давешнюю беседу я не намерен.

— Вы извините, я ненадолго.

— Проходите, садитесь. Я слушаю вас.

Удачин суетливо устраивался в кресле, натянуто улыбался.

— Так в чем дело, Виктор Викторович?

Курганов смотрел выжидающе.

— Я, собственно… за советом и помощью. Хочу заняться чем-то более существенным. Изнываю от неудовлетворенности своей работой.

Курганов пристально посмотрел на Удачина, пытаясь понять, что кроется за всем этим. Он ведь достаточно хорошо знал Виктора Викторовича.

— Что, должность не устраивает или характер работы?

— Ни то, ни другое.

Курганов заговорил не сразу.

— Будь вы человеком попроще, с меньшими амбициями… Ведь если вы не забыли…

Удачин, приложив руки к груди, как грешник в раскаянии зачастил:

— Михаил Сергеевич, я все помню. Грехов у меня перед вами много. Был против вашего прихода в Приозерье, ставил вопрос о вас в обкоме, ратовал против вас на пленуме райкома… Все помню и… осуждаю себя…

Курганов прервал его:

— Я не об этом. Я что хотел сказать… Когда на следующий день после пленума вы были у меня с вопросом, что делать, я советовал оставаться в районе. Вы не захотели, и это было ошибкой. Обида взяла верх. А на кого обижаться-то было? На коммунистов? Так это ж их право выбирать своих руководителей. На партию? Но ведь вы, получая партийный билет, обязались подчиняться ее законам. Мы хотели послать вас тогда к Мякотину в помощь…

— Как он? Иван-то Петрович?

— Вы же знаете, сколько дел у исполкома. И то надо решать, и другое, а возможностей не так уж много. А Мякотин работает так, что молодым не угнаться.

— Я, конечно, понимаю, что никакого морального права просить вас о чем-либо у меня нет… — начал было Удачин, но, увидя, как Курганов недовольно поморщился, замолчал.

Действительно, Курганову стало неприятно это самоуничижение Удачина. Он всегда болезненно реагировал, сталкиваясь с потерей человеком своего достоинства. Да, перед ним сидел человек, боровшийся против него, и притом не всегда честно, по-партийному открыто, человек, из-за которого ему — Курганову, многое пришлось пережить. Ведь получить удар в спину от своего коллеги по работе, товарища особенно горько. Но все это в конце концов в прошлом. Сейчас же Удачин пришел за советом и помощью. И не в правилах Курганова было пренебрегать душевным порывом человека.

— Вы вот что, Виктор Викторович, давайте без этих… дипломатических заходов. Это все лишнее. В вашей просьбе я готов посильно помочь, если… не за должностью гонитесь, а за делом. По-моему, вас действительно сподручнее использовать непосредственно на селе. У вас же опыт. И чтобы, как говорится, дыхнуть некогда было. Тогда и хандру и сплин как рукой снимет. Если же вы ведете речь о том, чтобы должностенку получше схлопотать, то в этом я не помощник.

Проговорив это, Курганов встал, давая понять, что беседа окончена. Удачин поднялся тоже. И, вставая, задел боком за край кресла, в кармане звякнула фляжка. Он смущенно проговорил:

— Хотел предложить выпить немного за восстановление добрых отношений, да постеснялся предложить. А потом, откровенно говоря, и забыл… за такой беседой. Может, опрокинем по маленькой?

— Нет, спасибо. Мы с вами не ссорились, мириться, следовательно, нужды нет. А с секретарями обкомов — Заградиным и Артамоновым — я при случае поговорю. Обещаю вам это.

Виктор Викторович не был удовлетворен этой встречей, слишком она вышла короткой. Но настаивать на продолжении разговора не стал и, попрощавшись, вышел из номера.

Глава 2 НЕУШЕДШИЕ ТРЕВОГИ…

Мотор, до того ровно и спокойно урчавший, вдруг чихнул раз-другой и стал глохнуть. Бубенцов взялся за кнопку подсоса, нажал на педаль акселератора, старясь форсировать обороты, но это не помогло. Двигатель, выстрелив из глушителя клубом синеватого дыма, остановился.

— Это еще что такое? — удивленно проговорил Костя. И повторил все манипуляции с приборами. Мотор не заводился.

— Сейчас посмотрю, что там, — чуть сконфуженно объяснил он и поспешно выскочил из машины.

Минут пятнадцать или двадцать Курганов сидел спокойно, уйдя в свои мысли и не докучая шоферу вопросами. Потом сидеть без дела ему надоело, и он тоже вышел из машины.

— Ну, что у нас стряслось?

— Подача засорилась, Михаил Сергеевич. Никогда такого не было. Видимо, при заправке в бак что-то попало. Придется бензонасос снимать.

— Это надолго?

— Да с полчаса провозиться придется.

— Тогда вот что, ты тут разберись, что к чему, налаживай нашу колымагу, а я пойду в Березовку. Тут не так далеко. Все равно я планировал к ним заглянуть.

— Да я быстренько, Михаил Сергеевич. Скоро догоню вас.

Курганов достал с заднего сиденья серый, видавший виды плащ и, набросив его на плечи, двинулся по грунтовой тропке, что пролегала параллельно шоссе.

Чувствовалась близость осени. На приречных лугах уже высились дородные стога, в лесах пестрело разноцветье листвы. Видневшаяся вдалеке роща на Журавлиной излучине тоже примеряла свой осенний наряд. Окрестные поля приобретали тот желтоватый, чуть белесый оттенок, который предвещал начало косовицы. Ветер легкий, чуть бодрящий, с легким посвистом, волнами прокатывался по спелому житу, шептался о чем-то с ивовыми кустами, озорновато рябил воду в придорожных кюветах.

Дойдя до деревянного моста через извилистую бурливую Вазу, Курганов остановился, достал сигарету, закурил. Речные заводи, обрамленные тростником и чуть пожелтевшей осокой, были спокойны, в них четко отражались клочковатые клубистые облака, высокая синь неба. По старой охотничьей привычке Курганов стал пытливо вглядываться в речные заводи: не гуртуется ли там осторожный утиный выводок? Но все было тихо, только кланялись под ветром верхушки ивняка да шуршали камышовые заросли.

Вдруг слух Курганова уловил далекое курлыканье. «Рановато вы что-то подались из наших краев», — подумал он и поднял голову. Журавлиная стая летела высоко, но гортанная перекличка слышалась все явственнее и явственнее. В широком просвете меж облаков появился длинный ровный треугольник. Вожак чуть впереди клина, а за ним две нитки, словно разошедшиеся от одной точки на голубой бумаге! Вожак посылал вопросительный зов, видимо, спрашивая, как там эшелон? И стая дружно отвечала коротким, звучным курлыканьем, все, мол, в порядке. Эта звонкая деловитая перекличка слышалась еще долго, и Курганов неотрывно провожал взглядом далекую стаю. Из-за клубящихся причудливыми нагромождениями облаков показалось солнце, словно оно тоже хотело посмотреть и ободрить улетающих в южные края птиц. Под его теплыми бледновато-розовыми лучами просветлели речные бочажки, восково-золотым янтарем блеснул частокол камыша, ярким багрянцем засверкали трепещущие листья осин на окраине недалекой рощи.

И пытливый обзор камышей, и долгое любование журавлиным клином были, в сущности, попытками Курганова уйти от своих невеселых сумрачных мыслей, которые настойчиво и неотступно донимали его в последнее время.

Собственно, оснований для особо мрачного настроения у Курганова не было. На вчерашнем совещании в обкоме Приозерье не ругали и даже похвалили малость. За освоение поймы Славянки, создание прочной кормовой базы, за изыскание новых форм организации труда на возделывании пропашных культур. Но эта похвала не обрадовала Михаила Сергеевича. Все это частности, думал Курганов. Перед активом они с Гараниным — начальником колхозно-совхозного управления — объехали немало колхозов и совхозов своей Приозерской зоны. И еще раз убедились — состояние хлебов обещает в лучшем случае прошлогодний урожай. Ну, может быть, чуть выше. А в ряде артелей, давно уже основательно хромающих, урожайность будет даже ниже среднеобластной. В общем, топчемся на месте, подвел итоги своей поездки Курганов. И Гаранин с ним согласился.

Все это — и низкую урожайность, и экономическую отсталость многих хозяйств — можно было обстоятельно и убедительно объяснить. Тут и погода не балует несколько лет подряд, и земли Приозерья негодны, скажем, для кукурузы, и техники, удобрений пока выделяется мало. Можно было бы привести много и других доводов. Но они не объясняли главного — почему при равных условиях результаты деятельности колхозов и совхозов разные. Одни с урожаем, другие порой лишь семена собирают. Именно об этом и говорил на активе первый секретарь обкома Заградин.

Курганов хорошо знал силу таких собраний актива. На них руководители районов, колхозов, совхозов, агрономы, механизаторы поверяли свои замыслы, сомнения, тревоги. В докладах, их обсуждении, в общении с товарищами по работе отыскивались решения для назревших, неотложных дел, определялись те оптимальные варианты, которые трудно, а порой просто и невозможно нащупать в одиночку, без проверки на опыте других.

Заградин — первый секретарь обкома — обычно, выступая ли с докладом или заключая прения, как бы аккумулировал мысли участников, отбирал главное, решающее, сосредоточивая на нем внимание всех. Говорил он, как правило, спокойно, деловито, без каких-либо ораторских приемов, но говорил убежденно, уверенно, и у всех оставалось четкое, ясное представление о том, что надо предпринимать сегодня, завтра.

На этот раз выступление Заградина было несколько необычным — более резким и нервным. Анализируя причины низкой урожайности во многих колхозах и совхозах, он беспощадно раскритиковал многих руководителей зон и районов, подверг тщательному разбору деятельность областных организаций и обкома в том числе. Причины медленного подъема отстающих хозяйств, говорил он, прежде всего в стиле и методах нашего руководства.

— …Мы не доходим пока до каждой артели, до каждого совхоза, занимаемся ими вообще, без учета специфики каждого хозяйства, его экономики, производственных возможностей и условий. А ведь разделение областей на промышленные и сельские предусматривало прежде всего обеспечение конкретного и более результативного руководства делом. Сегодня здесь раздавались голоса о наличии объективных причин, осложняющих нашу работу. Да, объективные причины, разумеется, есть. Но со временем, как я уверен, они отпадут. В таких больших, сложных делах могут быть и издержки. И, надо полагать, то, что не оправдает себя, не привьется в жизни, в практике, будет скорректировано, исправлено. Но, товарищи дорогие, причин, которые бы оправдывали низкие урожаи в Ветлужщине, — таких причин нет. Надо уяснить это всему активу и значительно быстрее, энергичнее перестраиваться, постоянно помня о нашей личной, непосредственной ответственности перед партией за состояние каждого колхоза и совхоза, каждого большого и малого хозяйства.

Последняя часть речи секретаря обкома особенно взволновала Курганова.

— Партия сейчас, — говорил Павел Васильевич, — открыто и прямо говорит с народом по самым насущным проблемам жизни страны. И от нас с вами зависит, чтобы каждый труженик осознанно, всем сердцем уяснил и воспринял задачи, которые она ставит перед селом, считая себя лично причастным к их осуществлению. А для этого нужна постоянная, целеустремленная и проникновенная работа с людьми, знание их запросов и тревог и практическая деловая помощь в решении их наболевших вопросов.

Размышляя сейчас над речью Заградина, Курганов не мог не признать его правоты. Но, вздохнув, мысленно поиронизировал: «Все верно, Павел Васильевич, все верно. Только как поднять это громадье дел? И так ведь на полных оборотах крутимся, а ты требуешь еще прибавлять эти самые обороты. Как это сделать? А вот насчет более умелой, более глубокой работы с людьми он на сто процентов прав. Упущений, формализма у нас здесь хоть отбавляй.

Михаил Сергеевич чувствовал, что за последнее время он ощущает некий холодок во взаимоотношениях с некоторыми руководителями колхозов и совхозов, с бригадирами, звеньевыми и с колхозниками, реже стал замечать ответное тепло во взгляде, заинтересованность в высказанной секретарем парткома мысли. А ведь именно это всегда согревало Михаила Сергеевича, вызывало радость в душе, рождало новые задумки, планы, стремления.

Он не мог упрекнуть ни себя, ни Гаранина, ни других работников управления в лености, вялости, в равнодушии к делам. Не чувствовал он и усталости — ни душевной, ни физической.

Дело, видимо, в том, что в каждодневной сумятице дел мы действительно упускаем особенности тех или иных хозяйств, не очень-то глубоко изучаем их слабые, больные места, не всегда приходим на помощь. А люди ведь ждут от нас и теплого слова, и деловой помощи во всем, что их заботит, беспокоит и волнует. Мало мы общаемся с ними, чтобы вовремя и убедительно разъяснить то новое, что каждодневно вносит партия в жизнь страны.

В памяти Михаила Сергеевича невольно вставали события последних лет. Немало их прошло за эти годы. Малых, средних, больших и таких, о которых говорил весь мир.

Все еще памятно было людям время Сталина. Страна жила без его — столь длительного, облеченного всеобщей верой — руководства. Партия боролась за то, чтобы исправить ошибки, которые допускались в период культа личности. И те меры, которые она приняла по демократизации партийной, государственной, общественной жизни, реабилитации ошибочно осужденных людей, по широкому выходу страны на международную арену, — все это было одобрено советскими людьми искренне и горячо.

Как у человека, воспитанного на святом подчинении воле партии, в которой он состоял уже более трех десятков лет, у Курганова никогда не возникало ни единой мысли, ни единого сомнения в правомерности ее решений. И это шло вовсе не от слепого подчинения велению свыше, не от бездумной веры в непогрешимость руководящих инстанций. Нет, Курганов на протяжении своей жизни многократно убеждался, что эти решения выражают и его мысли, и его устремления. И решение XX съезда он воспринял тоже как должное, неизбежно нужное дело. Правда, нелегко было Михаилу Сергеевичу слушать эмоционально-запальчивую речь Хрущева о Сталине, произнесенную на съезде. Он сидел тогда в Кремлевском Дворце, вжав голову в плечи, боясь пропустить хоть слово и еще пуще боясь того, что еще скажет возбужденный, нервно жестикулирующий докладчик.

Тягостное ощущение осталось от этого дня у Курганова. Да и не только у него. Но он очень хорошо помнил слова Заградина в день похорон Сталина о том, что главная сила всегда была не в нем, хотя и его роль никак нельзя умалять, а в партии, в той огромной когорте людей, к которой принадлежал и он — Курганов. И мысль эта, прочно и глубоко вошедшая в сознание Михаила Сергеевича, уравновешивала речь Хрущева, помогала видеть в ней суть, а не форму.

Жизнь, обязанности, долг ведущих требовали от коммунистов не самокопания в своих переживаниях и личных ощущениях, а дел. Дел конкретных, осязаемых, практических. И большинство, как и Курганов, с головой ушли в круговорот неотложных каждодневных забот, каждый на своем большом или малом участке старался выполнять то, что было поручено.

Как человек, жизнь которого уже много лет была связана с трудом земледельцев, Курганов с особым удовлетворением воспринимал то, что сельским хозяйством страна стала заниматься активнее, энергичнее, к делам села круто поворачивалось внимание всех партийных, государственных и хозяйственных органов.

Новый порядок госпоставок, повышение цен на сельскохозяйственную продукцию, увеличение производства сельскохозяйственной техники и минеральных удобрений, конкретные шаги по помощи отстающим колхозам и совхозам создали серьезные предпосылки для подъема сельскохозяйственного производства. Затем началась эпопея освоения целинных и залежных земель, позволившая стране значительно увеличить посевные площади.

Комплекс разработанных партией и осуществленных под ее руководством мер приносил свои плоды, страна стала получать больше зерна, продукции животноводства.

Однако необходимость дальнейшего ускоренного подъема деревни потребовала изменения структуры государственных органов, осуществляющих руководство сельским хозяйством. Эти реформы были произведены. Они позволили государственным органам более конкретно и предметно заниматься селом, более оперативно принимать необходимые решения, позволили высвободить немалое количество специалистов для работы непосредственно на селе. Однако некоторые из предпринятых организационных мер не оправдывали себя, особенно те, которые декретировали изменения исторически сложившейся практики земледелия.

Были резко осуждены многие давно применяемые приемы агротехники и рекомендованы другие, из посевного клина были упразднены испокон веков выращиваемые культуры и заменены новыми. При этом многие нововведения декретировались как обязательные, без учета объективных условий, имеющихся в тех или иных районах, выводов и рекомендаций науки.

Многого Курганов, да и не только он, не понимал. Он видел необходимость упорядочения посевного клипа, более рационального использования пахотных земель, но в душе был против крайних мер и с парами, и с клеверами. Был обескуражен установками на полное свертывание личного подсобного хозяйства колхозников.

Он не раз убеждался, что и изменение территориальной структуры уже сложившихся районов вносит много непредвиденных осложнений.

Вскоре после начала перестроек Приозерский район был ликвидирован и объединен с соседями, стал входить в состав укрупненного Зарубинского района. Сельскими делами Приозерья теперь призвано было заниматься производственное управление.

Курганов, вспоминая сейчас эти перестройки, восстанавливал в памяти и свои перемещения за эти годы. Сначала он секретарь Приозерского, затем объединенного Зарубинского райкома. Потом уполномоченный Ветлужского обкома по нескольким районам. И вот уже пять лет секретарь партийного комитета Приозерского управления. Вместе с Гараниным они тянут этот далеко не легкий воз. Мысль о Гаранине вызвала теплую улыбку Михаила Сергеевича. Да, не ошибся он тогда, предлагая Гаранина на эту работу. Голова светлая, в делах — день и ночь. С ним легко идти в одной упряжке.

Вслед за Гараниным мысли перекинулись на Мякотина, Озерова и некоторых других работников Приозерья. Нет, товарищи дорогие, в чем, в чем, а в незнании людей вы меня не упрекнете. Это Курганов мысленно отвечал сейчас Удачину и Пухову, за тем злополучным ужином обвинившим Курганова в том, что он плохо разбирается в людях.

Эта ветлужская встреча вспоминалась с досадой. Конечно, похвал от «троицы» он не ждал, и не ее развязное, задиристое поведение тревожило его. Насторожила, обеспокоила самоуверенность «троицы», неприкрытая спекуляция на культе личности. Но кто-кто, а уж Курганов-то знал очень хорошо, что никакого, даже отдаленного отношения к людям, которые действительно пострадали в тот период, ни Пухов, ни Звонов и ни Удачин не имели. Тогда откуда же этакая настырность и уверенность, что именно для них, для таких, как они, наступили иные времена?

С чувством сожаления подумалось об Удачине. Чего этот-то мечется? Ведь не глупый мужик, а тоже мельтешит, какие-то там обиды вспоминает. Может, в Приозерск его вернуть? Опыт-то у него немалый.

Поглощенный всеми этими мыслями, Михаил Сергеевич и не заметил, как добрался до Березовки.

Деревня казалась пустынной. В правлении сидел какой-то паренек лет пятнадцати и что-то мудрил со стареньким телефонным аппаратом. Он приветливо улыбнулся.

— Здравствуйте, товарищ Курганов. Вам, конечно, наше начальство требуется?

— Да, хотелось бы увидеть. Где они сейчас?

— Макар Фомич уехал на ремонтную базу, а Озеровы дома. Они только что с полей приехали. Позвать кого?

— Да нет, пожалуй, не надо… Сам к ним зайду.

У крыльца правления уже стояла парткомовская машина, но Костя продолжал ковыряться в моторе.

— Ну как, наладил? — спросил Курганов.

— Понимаете, целый шмат смолы вытащил из бензобака. Ну, я им покажу, этим бензоколонщикам, как буду в Ветлужске.

— Я к Озерову. Может, тоже пойдешь? Глядишь, чаем нас угостят.

— Нет, Михаил Сергеевич, спасибо, я тут еще покопаюсь.

— Смотри. Перекусить чего-нибудь надо, а то в Приозерск-то приедем поздно.

— Я устроюсь, — махнул рукой Бубенцов и нырнул под капот машины.

…Нина Семеновна, хозяйка дома и колхозный агроном, увидела Курганова в окно.

— Михаил Сергеевич, и, кажется, к нам.

Озеров приподнялся из-за стола, глянул на улицу.

— Действительно Курганов.

— Здоровеньки булы, — шутливо проговорил тот, входя. — Не помешаю? А может, и стаканчиком чайку разживусь?

— О чем речь, Михаил Сергеевич. Проходите и садитесь к столу, — приветливо проговорил Озеров, пытаясь принять у Курганова плащ.

— За радушие спасибо, а плащ я сам повешу, не велик князь. А как хозяйка относится к моему вторжению? Не против? — балагурил Курганов, расчесывая перед зеркалом все еще непокорные, но основательно посеребренные пряди волос.

— Мы собрались наскоро пообедать. Так что вы очень кстати заглянули, — проговорила Нина из-за перегородки.

— Чайку, чайку главное. А то я пешочком прошелся, а ветерок-то вроде и теплый, а бодрящий.

— А почему пешком-то? — спросил Озеров.

— Да с машиной что-то.

Озеров, обеспокоенный, хотел уже подняться из-за стола, но Курганов успокоил его:

— Костя там шурует. Думаю, все будет в порядке.

— Какими путями к нам-то? Вроде вскоре-то не собирались?

— Из Ветлужска еду. С областного актива. Ну и решил завернуть.

— Как там Ветлужск, Михаил Сергеевич? — ставя перед Кургановым тарелку с котлетами и жареным картофелем, спросила Нина.

— Ветлужск? Живет и здравствует. Новый микрорайон начали строить. Ну, нечто вроде московских Черемушек. Гордятся им областные товарищи невесть как. Универмаг, бассейн, танцзал, кафе, ресторан. Фантазией попахивает, но завлекательно. Да вот еще что, Нина Семеновна. Заметил новую моду. Ветлужские модницы юбчонки стали такие коротенькие носить, что даже нас, стариков, оторопь берет.

Михаил Сергеевич шутил, но шутил как-то невесело, и резкая морщинистая складка то и дело бороздила его лоб. Мысли его, постоянные и беспокойные, все-таки неотступно были при нем.

— Ну, что вам еще рассказать? Видел наших общих знакомых — Удачина, Пухова, ну и знаменитость нашу — Звонова. Проработали они меня основательно, по косточкам разобрали.

— Это за что же?

— Ну как за что? Не спас, не защитил, не выдвинул и прочее.

— Ну, как им не совестно такую напраслину нести? Вот люди! — возмущенно проговорил Озеров.

— Удачин-то приходил потом ко мне в номер, каялся. Просил поддержать. По конкретному делу, говорит, соскучился. — Помолчав, Курганов в раздумье добавил: — Может, взять его к нам, к Гаранину?

Озеров никак не реагировал на эти слова. Нина тоже, но мимолетная тень скользнула по ее лицу, и она мельком взглянула на мужа. Но он, кажется, не заметил ни этой тени, ни взгляда жены, или не хотел заметить ни того ни другого.

Курганов заспешил.

— Что ж, почаевничали, пора и честь знать. Спасибо, Нина Семеновна. Что показывать будешь, председатель?

— На Абросовские поля повезу. Ну а потом, наверное, к Уханову захотите наведаться?

— К Уханову обязательно, — подтвердил Курганов. — А как агроном? С нами или…

Нина посмотрела на Николая. Он понял ее.

— Ну, оставь ему ужин. Один поест.

— Ой, извините, — покаянно проговорил Курганов, — главную личность забыл. Где Алешка-то?

Озеров улыбнулся:

— По полям шастает, сорванец. Подобрал себе подобных и целыми днями там пропадают. Вечером — рассказов не оберешься. И как скворцы в стаи собираются, как стрижи небо бороздят, и как белки зимние заготовки прячут. В общем, всякие удивительные истории.

— Молодец парень. Значит, деревню любить будет, — одобрительно заметил Курганов. И, обратившись к Нине, проговорил: — Да вы не терзайтесь, Нина Семеновна, мы одни управимся.

В это время на крыльце послышался топот босых ног, и через мгновение в избу ворвался обладатель рыжих волос, веснушек и озороватых голубых глаз. Однако, увидев Курганова, парень смутился и спрятался за мать.

— Ну, как дела, Алексей? — спросил Курганов.

— А что дела? Нормально.

— А почему губы такие черные?

— Картошку ели в ухановской бригаде. Сами пекли.

— Вы что, в Бугрове были? — спросила удивленно мать.

— Да, Витька Батогов говорит: я туда без роздыху добегу, а вам слабо.

— Ну, и как? — с усмешкой спросил Озеров.

— Умылся задавака.

— Ненормальные. Это же почти семь километров.

— Какие семь, мама? Мы же напрямки, через Плошнинскую рощу.

— Герои, ничего не скажешь, — проворчал Озеров и, потрепав рыжую путаницу на голове сына, проговорил: — Накорми его все-таки, Нина, а потом приходи в правление. К этому времени и мы, видимо, вернемся.

Когда сходили с крыльца, из избы послышался плаксивый голос Алеши:

— Ну, мама, я же совсем чистый. Зачем ты меня так швабришь? Дай мыла, лучше я сам вымоюсь, не маленький.

— Самостоятельный мужик растет, — усмехнулся Курганов.

— Озорует малость, не без этого, — вздохнув, проговорил Озеров. Но в голосе неприкрыто прозвучали нотки отцовской гордости.

…Работа на Абросовских полях шла довольно слаженно. Это было видно с первого взгляда. Четыре комбайна — два с западной окраины и два с восточной — врезались в густой, золотом отливающий пшеничный массив. За комбайнами неотступно, будто на буксире, ползли грузовики с высокими бортами. Когда их кузова оседали под тяжестью принятого зерна, с проселка на смену им спешили другие. Над огромным полем и соседними перелесками стоял неумолчный звенящий стрекот комбайнов, надсадное урчание грузовиков. Даже ветер и тот, кажется, участвовал в этой осмысленной и веселой торопливости. Он то волнами проходил по нетронутой еще ниве, то взвихривал пыльные буруны среди свежей стерни.

Курганов заспешил на картофельную плантацию Уханова. И на это были свои причины.

В Приозерских краях испокон веков хорошо возделывались и давали довольно высокие урожаи пропашные культуры — картофель, свекла, капуста. Но вот уже несколько лет подряд колхозы управления еле добираются до среднеобластных цифр. Причины, конечно, были. Посевные площади, особенно под картофелем, расширились, а рабочих рук стало куда меньше. Техника же далеко не полностью заменяла ручной труд. Видимо, на картофельных, свекличных и капустных полях требовались какие-то другие формы организации дела.

Озерова заинтересовал опыт Воскресенского колхоза из Подмосковья, организовавшего комплексные бригады и звенья. Прошлой осенью он, захватив с собой Нину и Уханова, отправился к воскресенцам. По возвращении решил немедленно создать такие бригады у себя. И встретил довольно решительное сопротивление агронома.

Озеров был упрям. И строительство хранилища, и организация бригады, которую возглавил Уханов, и трудное решение об отведении Бугровских полей для нее, жаркие споры и с Ниной, и с правлением — все это было уже позади. Комплексная специализированная бригада, возглавляемая Ухановым, жила и действовала. За ней закрепили и поля, и технику, выделили семена, удобрения. Установили по примеру воскресенцев новый порядок оплаты труда — не за выполнение отдельных видов работ, а за итоговый их результат — урожай.

По пути в бригаду Озеров объяснял: посадку, боронование, рыхление, окучивание провели вовремя, с вредителями справились. Растения вымахали на славу. Теперь важно, как пройдет уборка.

Скоро показались Бугровские поля. Картофель еще дозревал, только самые крайние стебли кустов побурели и полегли на грунт, остальные же зеленели и стояли в рост. Курганов, чуть отступив от края поля, выдернул среднего размера куст и стал считать клубни. Их было более десятка, и все крупные, ядреные, даже сквозь земельную оболочку они просвечивали сочной, матовой белизной.

Курганов спросил Уханова:

— Ну как, бригадир, на какой урожай рассчитываете?

— Двести центнеров должно быть.

— И как собираетесь убирать?

— Машины готовы, люди тоже. Хранилище вчера продезинфицировали, проветрили. За девять-десять дней уберем весь клин.

— Девять-десять дней? А не многовато времени вы берете?

— Восемьдесят гектаров.

— Здесь?

— Здесь и за Буграми, — показал Уханов на поле за лесным кряжем, видневшимся вдали.

— Ну что же, товарищ Уханов, надеюсь, свои слова сдержите. Приеду специально посмотреть, как пойдет уборка в бригаде.

— Приезжайте. Думаю, не подкачаем.

Озерова беспокоило положение, сложившееся у них с ранней капустой. Колхозу управлением было дано специальное задание освоить эту культуру для поставок Приозерску и соседним заводам. Капуста вышла довольно неплохой, вилки тугие, крепкие, но потребители особого интереса к ней почему-то не проявляли. Торговые работники Приозерска заявили, что примут ее, если колхоз сам доставит на овощные базы, а машины в каждой бригаде поминутно в разгоне. Да еще автопогрузчик, работавший на плантации, в самое неподходящее время вышел из строя.

Озерова, когда они с Кургановым объезжали поля, не раз подмывало пригласить его на капустную плантацию и попросить помочь с уборкой.

— У нас есть плантация ранней капусты. Может, заскочим, взглянем, Михаил Сергеевич? Тут рядом.

— Ну что ж, давайте заскочим, раз близко. Правда, вечереет уже.

На плантации сиротливо стоял автопогрузчик, и человек пять или семь срезали кочаны и сносили их в небольшие бурты.

— Не ранняя она у вас, а поздняя. Раннюю-то надо выращивать в июне — июле.

— Это верно. Поздновато мы ее посадили. Но выросла-то хорошо. А вот с уборкой… Погрузчик подвел. В мастерские управления третий день звоню. Пока только обещают.

— А что этот автопогрузчик — автоматикой да электроникой, что ли, напичкан? Почему отремонтировать его не можете?

— Не получается. Подъемный блок менять надо.

— Помнится, первыми сторонниками передачи техники колхозам были березовцы. Так ведь?

— У вас хорошая память, Михаил Сергеевич. Что было, то было, — не спорю. И машины нас спасают. Но очень туго с запасными частями. Выпрашиваем, где только можем.

— Да, запасные части — это у нас самое больное место, — мрачно согласился Курганов.

— И торговцы тоже хороши, — продолжал Озеров. — Когда агитировали, чтобы мы взялись за нее, за капусту эту, обещаний надавали с три короба. А теперь в кусты. Соседей — керамзитовый завод — просили помочь, — даже не обещают. Раньше как-то шли навстречу, а сейчас ни в какую.

Курганов после долгого молчания со вздохом проговорил:

— Как же мы плохо работаем, Озеров.

Озеров пожал плечами и ответил:

— Работать можно лучше, Михаил Сергеевич, в этом вы правы. Но виноваты не только мы, а и вы тоже.

— Я?

— Ну не только вы лично. Я беру вопрос шире.

— Ну, и ты туда же. Тоже на демагогию потянуло.

— Почему на демагогию? Это просто констатация истины.

До самой Березовки ехали молча.

…Как только вошли в контору колхоза, Курганов стал звонить в ремонтную мастерскую управления. Эта мастерская была организована Гараниным на базе бывшей машинно-тракторной станции. Пока не было ни штатов, ни фондов, ни запчастей. Все держалось лишь на его уверенности, что такие мастерские обязательно будут организованы и узаконены. Директор Куницын оказался на месте. Сдерживая раздражение, без всяких вступлений, Михаил Сергеевич спросил его:

— Кирилл Иванович, почему не поможете березовцам? Неужели пустить в ход автопогрузчик такая уж большая проблема?

— Все люди в разгоне, Михаил Сергеевич. Заявок по макушку.

— Ну, а то, что десять гектаров капусты гибнут, вас не волнует? Ведь это ранний сорт.

— Волнует. От меня совсем недавно товарищ Беда уехал. Тоже нажимал и разъяснял. Но, как говорится, выше головы не прыгнешь.

— Вот что, Кирилл Иванович. Условимся так, с самого раннего утра пошлите сюда техничку. И чтобы утром погрузчик был на ходу.

Разговор с керамзитовым заводом оказался более трудным и крепко испортил Курганову настроение. Его директор Нечипорук был уже дома и только после длительных, настойчивых звонков взял трубку. В голосе слышалось недовольство.

— Ну, слушаю вас.

— Игнат Терентьевич, Курганов говорит. Добрый вечер.

Голос Нечипорука помягчел:

— Здравствуйте, здравствуйте, Михаил Сергеевич. Шо так поздненько?

— Да вот, по колхозам мотаюсь. Рядом с вами сейчас, в Березовке.

— Может, заглянете, почаевничаем?

— Спасибо, Игнат Терентьевич, за приглашение. Как-нибудь в другой раз. А сейчас просьба к вам. Аварийная.

— А что такое? Землетрясения вроде не было, Славянка из берегов тоже не вышла.

— Капуста у березовцев подоспела. Ранняя. А техника подвела, погрузчик из строя вышел. Вот помочь бы надо.

— Ну, а мы тут что можем сделать? По сельхозтехнике мы не спецы.

— Игнат Терентьевич, не темните. Помочь вы можете, если захотите.

— Время больно неподходящее, Михаил Сергеевич, — сентябрь, последний месяц квартала, на носу. Коль сорвусь с планом, начальство живьем проглотит.

— Если пошлете березовцам человек десять — пятнадцать да тройку машин, ничего с планом не случится. Капуста же дюже добрая, кочан к кочану. Жаль, если пропадет. Кстати, часть себе на завод возьмете. Люди рады будут.

— Хо-хо. Где это я возьму столько работяг и машин?

— Не упорствуйте, Игнат Терентьевич. Помогайте.

Керамзитовый завод вырос здесь недавно и прежде всего стараниями Курганова. Совнархоз не очень-то охотно шел на это, собираясь разместить его в другом районе. Курганов раза три мотался в область, дошел до Заградина, и завод уже действовал и даже превратился в солидное процветающее предприятие. Но вот с соседями не дружил. Партком управления не раз пытался привлечь его коллектив к оказанию посильной помощи колхозам. Ничего из этого не получилось. Игнат Нечипорук, приехавший откуда-то из-под Белгорода, вел себя подчеркнуто независимо.

Вот и сейчас он упорствовал и в конце разговора ответил уклончиво:

— Подумаю, свяжусь со своим руководством. Нужна санкция.

Тяжело вздохнув, Курганов повесил трубку.

— Уперся как буйвол, — обескураженно проговорил он. — Ну да ладно. Надо ему санкцию свыше — будет такая санкция.

Затем глуховато, ворчливо добавил:

— Вот вам и разделение сфер…

В правление вошли Нина Семеновна и Беда. Курганов невольно обратил внимание на то, что Макар Фомич — парторг Березовки — основательно сдал за последнее время. Серое, осунувшееся лицо, усталый, потускневший взгляд. На лавку Фомич опустился с огромным облегчением и долго не мог отдышаться.

Михаил Сергеевич озабоченно спросил:

— Что, Фомич, неможется?

Беда усилием воли стряхнул с себя гнетущую тяжесть и, бодрясь, проговорил:

— Просто устал что-то сегодня. — И тут же обратился к Озерову: — Надо, Семеныч, ухитриться до распутицы побольше кормов подтянуть к фермам. — И уже Курганову пояснил: — Мы в этом году не сплоховали с кормами-то, и сена накосили вдоволь, и сенаж есть, да и царицу полей вовремя на силос пустили. — И опять к Озерову: — Девчата с фермы вполне резонно беспокоятся, как бы не получилось, как в прошлом году. С подвозом сена мы тогда ой как намучились. Так что не забудь, Семенович.

— Беру на заметку, Макар Фомич. Я тоже думал об этом.

Курганов спросил:

— Ну как год-то складывается, хозяева? С уборкой не застрянете? Не получится, как с ранней капустой? На Абросовских полях дело идет ладно. Ухановцы тоже вроде готовы. А как в других бригадах? И на какие итоги рассчитываете?

Озеров рассказал о положении дел с уборочными работами. Потом чуть шутливо проговорил:

— Что касается видов на урожай, то пусть об этом агроном скажет, она все-таки ближе к науке.

Нина Семеновна стала серьезно и суховато рассказывать:

— Пропашные в этом году удались. Пшеница и рожь тоже… А вот кукуруза… Правильно сказал Фомич, мы решили ее пустить на силос. До зерна-то все равно бы не дошла.

— Ну вы ее давно не жалуете, — хмурясь, заметил Курганов.

Озеров не согласился:

— Ну что касается сева, ухода за ней, поверьте, делали все необходимое. Как с ребенком возились.

Нина Семеновна подтвердила:

— И междурядья рыхлили, и сорняки выпалывали дважды, и органо-минеральные удобрения чуть ли не по часовому графику вносили…

— Не будет она у нас вызревать, Михаил Сергеевич, — мрачновато проговорил Беда. — Сколько уже годов маемся. Все сорта перепробовали. Теперь вот «пионерка севера». И все то же. Нина Семеновна уж какая кукурузница была, а теперь тоже убедилась. Да ведь и мы с тобой, Сергеич, были первыми агитаторами за нее. Помню, как ты, приехав в район, всех нас заворожил близкой перспективой. Дело понятное. Всем нам хотелось поскорее прорехи-то в хозяйстве залатать. Только, как говорится, пошли по шерсть, а воротились стрижеными.

Озеров нервно добавил:

— У нас ее, кукурузу-то, можно растить лишь для силоса. Ну так давайте на это и рассчитывать. А вы ее в закрома требуете.

Наступило долгое молчание, затем раздался глуховатый напряженный голос Курганова:

— Хлеб нужен стране. Поймите это.

Озеров в том же тоне ответил:

— Так вот и давайте растить то, что родится. Рожь, пшеницу, ячмень, овес — у нас. А кукурузу там, где ей вольготно от тепла и света, где она не только в рост человека вырастает, а и зерном наливается. Просто диву даешься, как в плановом государстве не можем мы разумно спланировать рациональное размещение культур.

Курганов, не обратив внимания на его нервный тон, спокойно ответил:

— Не забывайте, что есть колхозы и в нашей зоне, где кукуруза не подводит, а отлично вызревает. Съездите в Ракитинский куст и убедитесь.

Нина Семеновна ответила:

— Была я там, Михаил Сергеевич. Микроклимат у нас куда влажнее, чем в ракитинских колхозах. Близость Славянки и Крутояровских плавней сказывается.

Вопрос о кукурузе был самым больным не только в Березовке, а и во многих других колхозах и совхозах зоны, и начавшийся в правлении разговор превратился в горячий и довольно обостренный спор.

Наконец Михаил Сергеевич устало проговорил:

— Собственно, почему вы так ополчились на задание по выращиванию кукурузы? Насколько я знаю, по колхозам вашего куста кукуруза в плане госпоставок не числится.

Беда пристально посмотрел на Курганова:

— А план-то хлебосдачи каков?

— Не легкий, знаю, Макар Фомич. И кукуруза в нем была бы кстати. Но раз не получается с кукурузой, выполняйте другими культурами.

— Да мы понимаем и в последних по управлению ходить не собираемся. А разговор ведем потому, что наболело. Извела нас эта царица полей.

— Но вы ее со счетов все же не списывайте. Как кормовая культура она незаменима. Вот увидите, как ваши буренки ее оценят.

— Как ее спишешь, когда вы довольно ясно расписываете: сколько гектаров посеять, где, когда и каких сортов.

Курганов вздохнул:

— Что-то ты, Фомич, очень уж усердно взялся за меня.

— Давно не виделись и как следует давно не говорили, вот теперь и отдувайся. Понять кое-что хочу, Сергеич, чтобы хоть умереть спокойно.

Курганов пересел к нему на лавку.

— Что это ты, Фомич? О смерти пока рано думать. Видишь, Березовка-то все еще спотыкается. И пока вы ее по-настоящему в люди не выведете, ни о чем постороннем думать не положено.

— О другом я, Сергеич. Вот читаю газеты, радио слушаю. Что это вы все на Сталина ополчились? Вроде Сталин все не то и не так делал? Даже войну и ту только по глобусу вел? Мы с тобой знаем, что это такое — война. Все четыре года прошагали и по своей, и по чужим землям. Мильёны землю пахали, у станков стояли. Что же, все это было само по себе? Без руля и ветрил? Непонятно, Сергеич.

Беда замолчал, ожидая ответа. Курганов тоже не спешил с ответом. Он не раз и не два сталкивался с подобными вопросами и не уходил от них, а старался объяснить людям суть происходящего. Но Беду он знал очень хорошо и прекрасно понимал, что Фомич ждет от него не обычных, а каких-то особо убедительных слов, которые бы развеяли его сомнения, сняли с души тяжесть непонимания.

— Видишь ли, Фомич, нового я вряд ли тебе что-либо скажу. Сделал Сталин много. И партию от разной троцкистской и иной нечисти отстоял, и страна не без его активного участия из лапотной и отсталой в могучую превратилась. В войне его деятельность и железная воля тоже сыграли свою роль. Но ошибки были тоже немалые, за них дорогой ценой плачено.

— Не обижайся, Сергеич, только нового ты действительно сказал маловато, — вздохнул Фомич. — Не любят у нас в народе, когда в покойника каменья кидают. Не пойму, зачем такое понадобилось?

— А затем, чтобы вновь похожее не повторилось.

— Ну, ну. Может, оно и так. Только вот я за свою довольно уж долгую жизнь не видел, чтобы кто-то после смерти ближнего бегал по деревне и рассказывал всем и каждому, какой это был плохой человек.

— Тут, Макар Фомич, сравнивать трудно. Страна, партия, миллионы судеб. По семейному аршину такие дела не меряются.

— Ладно, не будем ворошить государственные дела, а то поспорим мы с тобой. Может, в другой раз, коль приведет бог. Теперь вопрос попроще. Что это вы с районом-то сделали?

— А что такое? Ты о чем, Фомич?

— Да как же? Карусель получается. Внук мой в техникум поступать собрался. Справка ему понадобилась. Куда ни толкнется — никто ничего не может. У Мякотина был, говорит, что его исполком только Приозерском ведает. В вашей конторе, ну, в управлении значит, заявили, что гражданские дела их некасаемы. Поезжай, говорят, в Зарубино, районная власть теперь там. Ты чуешь — в Зарубино. Ведь это пятьдесят верст.

Озеров, чтобы рассеять мрачноватый настрой беседы, включился в разговор.

— Лепешкин из Дубков рассказывал. Повез их колхозник жену в Приозерск. В горбольнице заявляют: мы промзона. Вам надо в больницу, что около льнозавода. Но будущий гражданин ждать не захотел. Пришлось-таки эскулапам принимать нового гражданина независимо от того, к какой сфере он принадлежит.

Рассказ, однако, никого не развеселил.

— Я-то, Михаил Сергеевич, клоню к тому, — продолжил свою мысль Беда, — что неувязок стало многовато. И хозяйство вы как-то чудно ведете. Вот ты спрашивал, как год закончим. Получается вроде неплохо. В основном за счет картофеля, пропашных выходим с хорошими результатами. Ну, зерновые, как ты слышал, тоже ничего, итоги будут неплохими. Но говорят, что вы нам сахарную свеклу планируете? Не растили у нас ее. Да и куда вы ее девать будете? Заводов сахарных поблизости вроде нет. На корм скоту? Разумно ли это? И еще, Сергеич. Ты уж извини, но хочу упредить тебя как секретаря партийного комитета — пары не упраздним и клевера перепахивать не будем.

Курганов удивленно посмотрел на него:

— Это как же? Почему?

— Потому что это головотяпство. Извини, брат, за такие слова. Неужто вы там с Гараниным не понимаете?

Курганов вздохнул, собрался объяснить, но Фомич подбросил еще один вопрос:

— А что вам овощ, что на наших огородах рос, помешал? И почему поросенка колхозник держать не может?

— Но, Макар Фомич, нельзя же все время по набитой колее ездить. Надо и менять кое-что. Вот с теми же огородами и личным скотом. Ведь, освобождая колхозников от этих забот, мы даем ему возможность больше работать в общественном хозяйстве. А при недостатке рабочих рук — это очень важно.

— Старательным-то мужикам да бабам огороды ничуть не мешали колхозные дела исправно делать. А с них, с огородов-то этих, люди не только себя обеспечивали, а и на рынок многое несли. Горожанам-то тоже и овощ нужен, и свинина, и птица. Что же вы все это на колхозные да государственные плечи навьючиваете? Тяжеленько, тяжеленько будет государству-то. Плохо хозяйничаете, Сергеич. Плохо. Думаю, ты уяснишь мои мысли. Слова-то у нас с тобой, может, и разные, а тревоги, думаю, одни. В обкоме ведь бываешь, а порой и выше. Скажи там… Извиняй, задержали мы тебя сегодня.

— Ничего. Зато разговор был по делу. Вопросов ты, старик, правда, накидал таких, что и за ночь не обдумаешь. Но одно обещаю тебе твердо — в обкоме о них доложу. Сообща будем думать. А тебе мое категорическое указание — подправить здоровьишко. Плоховато ты что-то стал выглядеть. — И, обратившись к Озерову, добавил: — Давайте отправим Фомича в санаторий. Отдохнуть ему надо.

— Мы давно об этом толкуем. Слышать ничего не хочет.

— Да еще и обижается, — заметила Нина.

— Не надо мне никаких санаториев, — махнул рукой Фомич. — Умереть хочу здесь, дома.

Курганов не на шутку рассердился:

— Э, Макар Фомич, не узнаю тебя. Помнится, партийную дисциплину ты уважал. Нет, товарищи, давайте принимайте официальное решение партбюро и правления — в санаторий его. На полный срок.

Беда скупо, краешком сухих губ улыбнулся и проговорил тихо:

— Спасибо, Сергеич, спасибо. Бывал там, в санатории-то, разок. Понравилось. Но сейчас мне не до морей. А вот о нашем разговоре подумай.

Из правления вышли все вместе. Прощаясь, Курганов еще раз пристально посмотрел на серое, морщинистое лицо парторга Березовки, и сердце его сжалось в тревожном предчувствии.

Глава 3 ОТЧАЯННЫЙ ВОЯЖ

Таким сияюще-радостным, возбужденным своего заведующего птицефермой Ивана Отченаша Василий Васильевич Морозов не видел ни разу. Это удивило, озадачило его и обеспокоило. Неужели случилось то, о чем он нередко думал, чего постоянно ждал в тревоге. Председатель «Луча» опасался, что рано или поздно моряк покинет их Крутоярово и исчезнет так же неожиданно, как и появился. Сколько уж времени обитает здесь Иван Отченаш, а корней так и не пустил. А раз так, то любой попутный ветер может унести его, будто перекати-поле. Дело любит? Так он такое дело где угодно найдет, его любой колхоз и совхоз с распростертыми руками возьмет.

Отченаш, с трудом сдерживая широкую бесшабашную улыбку, проговорил:

— Поговорить надо, Василий Васильевич.

Морозов, искоса посмотрев на него, сдержанно, чтобы не выдать беспокойства, пригласил:

— Присаживайся, Ваня. Что у тебя?

Иван положил перед Морозовым рязанскую областную газету.

— Разверните. На второй странице.

— Какой-нибудь ценный опыт? Используем и учтем.

— О Насте там пишут. Понимаете, Василий Васильевич, о Насте. Я как прочел, так и обомлел. Ведь думал, уже все, потерян след, а оказывается, она совсем неподалеку. Надо же такому случиться.

У Василия Васильевича еще тревожнее заныло сердце.

— О чем ты, Иван? Что-то не пойму.

— Да вы посмотрите статью. И снимок. Видите?

Морозов скользнул взглядом по странице. В середине полосы было помещено фото. Пятеро женщин разных возрастов, все в белых передниках, чуть испуганно и недоуменно смотрели со снимка. Видно, очень спешил фотограф, коль не смог дождаться, когда успокоятся прославленные доярки. Под снимком мелким шрифтом пояснялось:

— Теперь-то уж я найду ее, теперь она от меня не скроется. И как это я тогда обмишурился? Почему на Рязанщину не подался?

Морозов хорошо знал эту историю. Знал не только он, а и весь колхоз. И хотя по-доброму, но постоянно крутоярцы подшучивали над Иваном. Особенно женская половина села. Вот и сейчас, когда он шел в правление, стайка женщин, толпившаяся у колодца, не преминула обсудить его.

— Парню далеко за тридцать, а все в холостяках ходит.

— Ну, а как же, он все еще свою Настю ждет.

— Да что, у нас разве девки хуже?

— Хуже не хуже, а вот присох, и все.

— Шалопутный какой-то.

— А может, он того, без мужского достоинства? — предположила бойкая молодуха.

Ее подружка со смешком возразила:

— Ну да, как бы не так. Попробуй сходи ночью на птичник.

— А ты что, наведывалась?

— Зачем это мне? У меня свой мужик ладный.

Пожилая, рассудительная собеседница усовестила их:

— Зря вы так на Ивана. Он не из таких. Другой бы на его месте ни одной девке, да и молодой бабе, проходу не давал, а этот держит себя справно.

— Вот я и говорю — шалопутный.

В кабинете председателя колхоза шел свой разговор.

— А какая она, неуловимая-то твоя? — спросил Морозов.

— Да вот же, вот, в середине.

— Эта? Ничего. Симпатичная. Только ведь Уфимцева-Степина она. Усек?

— Догадываюсь. Там разберусь, что к чему.

Морозов отодвинул газету и поглядел на Ивана.

— Неужели поедешь?

— Обязательно.

— При здравом уме и твердой памяти решил-то?

— Да я же сколько лет ее искал. А сейчас, когда есть координаты…

Морозов, сверля моряка взглядом, глуховато спросил:

— Ваня, давай как на духу. Податься от нас решил? Так скажи прямо, не томи душу.

Отченаш с обидой ответил:

— Зря вы так, Василий Васильевич. Не о том речь. Поехать хочу в это самое Приозерное. Чтобы разведать ситуацию.

Морозов тяжко вздохнул:

— Время-то, Иван, уж больно неподходящее. Лето к концу идет, к уборке готовимся. А у тебя в твоей гусино-утиной братии молодняк подрастает. На крыло встает. Как без тебя-то они?

— Да я за два-три дня обернусь.

— А управишься?

— Думаю, что да.

— Ну что же с тобой делать. Поезжай. Только смотри там в оба, Иван Андреевич. Двойная фамилия-то. Так что учитывай ситуацию. Могут ведь и бока намять.

— Эх, Василий Васильевич. Не этого я опасаюсь. Боюсь, что ушел мой экспресс.

— Ну а я о чем?

— Но все-таки попробую. А может, ее величество судьба за меня? Так что завтра утречком я двинусь. На ферме будет все в ажуре, девчатам оставлю полную инструкцию. Но к вам есть еще одна просьба. Узнал я, что Болотовский лесозавод наладил выпуск арболитовых плит. Легкие, прочные, с малой теплопроводностью. Для расширения птичника они очень подойдут. Письмо ваше с бухгалтером нужно. Как вернусь — наведаюсь в Болотово.

Морозов одобрил:

— Ты это правильно сообразил. Подготовим петицию по всей форме. В Рязань-то поедешь на своем драндулете? Может, лучше машину снарядить?

— «Ява пятьдесят шесть» — не драндулет.

— Допустим. Но как же ты повезешь на нем свою царевну Несмеяну, если вдруг она согласится? Удобств ведь, как сам знаешь, там маловато. Подумай, Андреич. По-моему, как-то не авторитетно, не солидно получится. Чего это нам перед рязанцами скромничать? А вдруг вдвоем возвращаться придется? Чем черт не шутит.

— На руках понесу, лишь бы согласилась.

Морозов усмехнулся, покачал головой.

— Хороший ты парень, Отченаш, а все-таки чокнутый малость.

— Это от бога, Василий Васильевич. Мне и в детдоме, и в школе, и на службе говорили, что какие-то шарики-ролики в моем черепке вразнобой шуруют. Но, по совести говоря, я-то не жалуюсь на них, пусть себе крутятся, как запущены.

Но Василия Васильевича все еще не оставляла прежняя мысль, как бы моряк не застрял там около недосягаемой Насти Уфимцевой. И, глуша просительные нотки в голосе, Морозов проговорил:

— Ты, Ваня, только не поддавайся там ни на какие соблазны. Если у нас чего-то тебе недостает — скажи. Обмозгуем. Изыщем. Решим.

— Об этом, Василий Васильевич, не беспокойтесь. Я ведь к вашему Крутоярову душой и телом прирос. Вот только Настюшка занозой сердце колет. Сам понимаю, что, может, даже глупо все это, ведь видел-то я лишь портрет в журнале. А мысль не оставляет, точит и точит, как жужель. Все о ней и о ней. Потому и еду — то ли судьбу свою найду, то ли освобожусь от этой напасти. А в общем, была не была. Где наша морская душа не тонула и не выныривала.

Выехал он из Крутоярова на рассвете. Все еще спали, когда глуховатый рокот его мотоцикла разбудил предутреннюю тишину деревни, разостлал шлейф голубоватого дыма по улице и красной тающей точкой скрылся на шоссе.

Мимо проносились деревни, поля, перелески. Отченаш зорко всматривался в дорогу, залихватски, на крутом крене обходил попутные и встречные машины. Он наслаждался и этим стремительным движением, и теплым солнечным утром, и мыслью о предстоящей встрече с Настей. То, что эта встреча состоится, он не сомневался. К полудню он был уже в Туле, потом миновал Щекино, Сталиногорск. Отсюда, как он узнал, до Серебряных прудов каких-нибудь семьдесят — восемьдесят километров. Для «Явы», ровно посапывающей мощным мотором, это, конечно, пустяк. В Донском, на автостанции, он заправил его горючим, зашел в шахтерское кафе, закусил и двинулся дальше.

…Село Приозерное показалось внезапно, за раскинувшейся по обе стороны дороги березовой рощей. Остановившись на окраине, Отченаш в бортовые зеркала мотоцикла оглядел себя. Лицо было в пыли, волосы — сплошная путаница, будто колтун в них завелся, на рубашке, на комбинезоне тоже пыль — следы дальнего пути.

— Хорош, ничего не скажешь, — проговорил он расстроенно.

Долго и старательно приводил себя в порядок и затем на малой скорости двинулся по улице.

Какой-то мальчуган, попавшийся ему навстречу, объяснил, где, в каком переулке свернуть, чтобы попасть на молочнотоварную ферму.

Вот наконец и цель его путешествия. Приземистое, из красного кирпича здание стояло поодаль от деревни, расположат на небольшом взгорье. Сзади виднелась силосная башня, несколько складских помещений, угадывались разгороженные луговые делянки.

— Ну, чем ты меня порадуешь, судьба-лиходейка, — шутливо проговорил Иван про себя, ставя на «мертвую точку» мотоцикл около калитки ограждающего ферму забора.

В раскрытых воротах фермы стояла пожилая полная женщина. Она обтирала белым с красными разводами полотенцем руки и пытливо вглядывалась в направляющегося к ней Отченаша.

— Вам кого, товарищ?

— Мне бы надо… Уфимцеву Настю.

— Уфимцеву? — женщина опять пристально и уже с некоторым недоумением посмотрела на Ивана.

— Настя-то у нас есть, только не Уфимцева.

— Ну, она же Степина. Так, кажется?

— Да. Степина. Подождите минуточку, я покличу ее.

Женщина вернулась в помещение, и было слышно, как она кричит там:

— Настя, а Настя, выйди-ка на улицу. Тебя какой-то приезжий спрашивает.

Отченаш от нечего делать механически сорвал несколько веток метлицы. Были они высоки и крупны, верхушки их были тяжелыми и пушистыми.

«Видимо, неплохие земли здесь», — подумалось Ивану. Но подумал он об этом вскользь, мысли были заняты одним: что-то его ждет? Как его встретят и чем кончится вся эта история?

— Вы ко мне?

Отченаш встрепенулся, поднял голову. Перед ним стояла молодая женщина в белом переднике. Да, это была она, Настя. Ивану не надо было никаких доказательств, он узнал бы ее из тысячи. Копна золотисто-ржаных волос, туго стянутых косынкой, серые, удивленные глаза, мягкий овал лица с робкой, чуть застенчивой улыбкой.

— Да, я к вам, — хрипловато ответил Иван.

— Вы, наверное, из газеты?

Отченаш вздохнул:

— Не совсем так, но органы печати имеют прямое отношение к нашей встрече. Может, где-нибудь сядем? — робко предложил он.

— Пройдемте вот туда, в беседку, — показала Настя на не замеченный Иваном затейливый деревянный грибок, что стоял чуть в стороне. Вокруг грибка ровным шестиугольником были поставлены скамейки из струганых вершковых досок.

Шли молча. Настя впереди, Иван чуть сзади. Он смотрел на ладную фигуру Насти, на ее стройные ноги в резиновых сапожках и думал о том, что судьба все же сыграла с ним злую шутку. Ну почему надо было забросить его в тот Ветлужский Приозерск, а не сюда?

— Так, я вас слушаю, — проговорила Настя, усаживаясь на скамейку.

Отченаш вытащил из внутреннего кармана комбинезона конверт, достал из него аккуратно согнутый портрет, когда-то вырезанный из «Огонька», и показал Насте.

Та взяла ветхий листок в руки, долго смотрела на него и, улыбнувшись, проговорила:

— Молоденькая еще была. Но личность свою удостоверяю. — Потом, вопросительно посмотрев на Ивана, настороженно спросила: — Но я не понимаю…

— Сейчас вы все поймете. Только прошу выслушать меня. Несколько лет назад ехал я из Владивостока в Москву. Да, между прочим, меня зовут Иван, Иван Андреевич, фамилия Отченаш. Чудная фамилия, верно? Ну, да это я объясню в дальнейшем, если, конечно, будет необходимо. Работаю в колхозе «Луч». Заведую фермой.

— Так вы что, опыт перенимать приехали? Ничего такого особенного у нас пока не увидите.

— Нет, не за опытом я. Да и ферма-то у меня птичья. Гуси там, утки самых разнообразных пород.

— Тогда совсем ничего не понимаю.

— Несколько минут терпения. Так вот, еду, демобилизовался после службы на флоте. Прикидываю, куда стопы направить. Родителей у меня нема, в детском доме рос. На какой-то станции вышел прогуляться, в киоске журнал к окну приставлен. С вашим портретом. Купил я этот журнальчик и скорей в вагон. Все страницы от строчки до строчки изучил, однако ничего, кроме скупой подписи под снимком: Настя Уфимцева из Приозерья. Фотоэтюд. Ничего себе этюд. Ни адреса точного, ни района. Стал я наводить справки. Оказалось, что деревень и сел с такими или похожими наименованиями — десятки. С месяц так рыскал в поисках Приозерья, где проживает Настя Уфимцева, то есть вы. Мыкался то туда, то сюда. Ну, а потом устроился недалеко от Приозерска, что под Ветлужском. Ферму организовал. У меня сызмальства была любовь к птице. Вас же продолжал искать. За газетами, журналами следил, все отчеты о собраниях, слетах передовиков изучал, среди ораторов вас выискивал. Однажды за какой-то машиной километров десять гнался — показалось мне, что вас в ней увидел. Ошибка вышла. Одним словом, оказались вы, Настя, для моей личности таинственной невидимкой.

— Ну, а как же теперь-то разыскали? — спросила Настя, и удивленная, и заинтересованная рассказом.

— Его величество случай! Я всегда верил, убежден был, что он подвернется. Вот только, кажется, поздновато подвернулся-то. А помогла опять-таки пресса. Был я на днях в Приозерске, у киоска остановился и вижу, ваша, рязанская газета. Купил. А когда развернул, будто током меня ударило. Почти целая полоса о вашей ферме и фото… Правда, фамилия у товарища Уфимцевой уже несколько иная…

Настя, чуть улыбнувшись, объяснила:

— У нас так водится, или мужнину брать, или двойную.

— И кто же он, этот счастливец? А, впрочем, извините, какое я имею право…

— Нет, почему же? Секрета тут нет. Наш, деревенский. Механик.

— Так я и знал. Везет этим охламонам — механизаторам. Самых лучших девчат хватают. Ничего не сделаешь, самая теперь почетная должность на селе. Завидую им, чертям.

Настя подняла голову и посмотрела на собеседника. Рядом с ней сидел рослый, крепкий парень. Упрямый подбородок, черные усы, черные глаза с каким-то мягким, но усмешливым взглядом.

— Я чувствовал, что судьба мне обязательно свинью подложит. Так оно и вышло. А как я искал вас, как искал. Все эти годы.

Иван смотрел на Настю обреченно, в его глазах было столько горечи, что Настя не выдержала и легонько тронула его за руку.

— Чем же это я вас так присушила?

Отченаш взял руки Насти в свои, ощутил ее пульсирующее волнительное тепло и глухо проговорил:

— И все равно спасибо вам.

— За что же?

— За то, что вы есть. И что вы такая.

Настя пожала плечами:

— Ну что ж. Спасибо и вам. Я желаю вам счастья.

— А можно, я вам напишу?

Настя, высвободив руки, удивленно посмотрела на него:

— О чем? И зачем?

Эти слова отрезвили порыв моряка, и мысль, ясная, четкая, разящая, как сталь, — что Настя потеряна для него, потеряна навсегда, с новой силой ударила по сердцу.

— Да, понимаю, понимаю, — глухо проговорил он. — Вот ведь как бывает. И нашел, и потерял.

Вздохнула и Настя.

— Да, значит, не судьба.

Они молча дошли до распахнутых ворот фермы. Настя подала ему руку, он бережно, легонько пожал ее, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и пошел к калитке.

Настя долго смотрела ему вслед и пожалела, что была очень уж холодна и неприветлива с этим человеком, пришло ощущение непонятной, тревожащей потери. «Остановить его надо, сказать что-то», — подумалось ей. И она негромко, надеясь, что он не услышит, а втайне боясь этого, крикнула:

— Моряк, а моряк…

Иван повернулся на ее голос:

— А вот я, может, и напишу.

Отченаш растерянно проговорил:

— Так адрес же, адрес…

— А я запомнила. Приозерск под Ветлужском, колхоз «Луч». Так ведь?

— Да, да. Все правильно.

Настя ничего не сказала больше, чуть подняла руку в прощальном приветствии и ушла в помещение фермы.

Отченаш долго еще стоял около своей «Явы» и все глядел и глядел на широкие створки ворот, за которыми скрылась Настя. Но никто больше там не появился. Медленно, заученным движением он завел мотор, и машина тронулась в обратный путь. Иван до боли переживал эти только что пролетевшие полчаса. Неотступно видел лицо Насти, слышал ее голос, видел ее улыбку. Лишь самая маленькая часть сознания сосредоточивалась на выборе дороги, управлении «Явой». Лицо то озарялось робкой, мимолетной улыбкой, то омрачалось тягостными, беспросветными мыслями.

Вернувшись в Крутоярово, он был хмур, неразговорчив, дни и ночи пропадал на птичниках и в плавнях. Морозов на следующий день после возвращения Ивана, зайдя на ферму, спросил с усмешкой:

— Ну, нашел свою Василису Прекрасную?

— Нашел.

— Ну, и где же она? Почему не привез?

— Подождать придется, Василий Васильевич.

— Вот что, Ванюша, выбрось-ка ты эту мысль из своей светлой головушки. Давай мы тебе здесь сосватаем невесту. Лучшая дивчина пойдет за такого молодца.

Отченаш хмуро остановил его:

— Не надо об этом, Василий Васильевич.

Морозов пристально посмотрел на парня и осекся. Он понял, что поездка не успокоила Ивана, а наоборот внесла в душу еще большее смятение. И еще понял умудренный жизнью Василий Васильевич, что вся эта история для Ивана Отченаша не блажь, не каприз, не упрямство, а глубокая, постоянно саднящая рана.

— Ну, извини, братец, извини. Я ничего не хотел сказать такого, обидного. — И тут же подумал: «А говорят, что обмельчало наше время насчет большой любви. Бывает, оказывается, и такая…»

Иван Отченаш был все в том же смятенном состоянии, с которым уехал из Рязанщины. То он, вспоминая разговор с Настей, обреченно думал, что с ней теперь все покончено и надеяться не на что. Потом оживала и теплилась надежда. Ее питали последние слова Насти, сказанные ею, когда Иван уже шел к мотоциклу.

— А вот я, может, и напишу…

Как только «Ява», тихо проурчав, отъехала от фермы, Настя Уфимцева вновь вышла из ворот и долго смотрела вслед моряку. Два или три раза мотоцикл промелькнул в прогалинах между домами и наконец скрылся за околицей.

Девчонки с фермы, обступив Настю плотной стайкой и подсмеиваясь, допрашивали:

— Настя, что это за таинственный незнакомец? Может, объяснишь?

— Что, приглянулся?

— А что, парень хоть куда, хотя и не первой молодости. Жалко только, что быстро улетучился.

— Серьезно, Настя. Откуда он? Из газеты какой-нибудь? Опять, значит, в печати красоваться будем?

— Вы знаете, девочки… Я что-то и сама не очень поняла.

— Оно и видно. Ты все еще где-то в облаках витаешь.

Самая молоденькая из доярок белобрысая Зойка вдруг ехидно заметила:

— Никого не фотографировал, ни тебя, ни нас. С рядовыми труженицами не побеседовал. И очень удрученный уехал. Ох, Настя, что-то тут не так. Тебе надо было меня покликать.

Настя напустилась на нее:

— Зойка, ты что-то очень бедовая стала! От горшка два вершка, а туда же. Не рановато ли?

— Почему это рановато? Акселерация, знаете ли. Эх, зря, зря я не вышла чуть раньше. Еще неизвестно, уехал ли бы морячок-то?

— Ну ладно, ладно шебуршить! Дойку пора начинать, — распорядилась Настя, и все заспешили к своим рабочим местам.

В жизни человека порой случается так, что мерное течение вдруг внезапно нарушается событием, которого он не ждал, не предвидел, не был подготовлен к нему и которое не зависело ни от его воли, ни от его желаний или устремлений.

Нечто похожее случается и в природе. Вдруг среди яркого солнечного дня выползет черная, лохматая туча, дохнет резким порывистым холодом. Ветер, невесть откуда взявшийся, неистово разметет пыль на дорогах, будто в пьяной удали, раскидает по полю скошенное жито, расшвыряет по лугам сенные валки. А потом — уйдет туча, уляжется буйный гуляка-ветер, и опять солнце сияет в далекой голубизне.

Этому явлению метеорологи дают довольно четкое объяснение. В жаркую летнюю погоду из-за неравномерного нагревания различных воздушных потоков, вихревое движение воздуха приводит к возникновению мощных кучево-дождевых облаков. Внезапное появление на горизонте и стремительное приближение клубистой черной тучи сопровождается резким усилением ветра. И вот он уже куражится над полями…

А вот как объяснить, что порой в душу человека врывается такое же клубящееся беспокойство, как та внезапная туча на летнем небе. Врывается неожиданно, стремительно, нарушает спокойный ход его жизни, наполняет тревогой, тоской, неуходящим, будоражащим беспокойством?

Настя Уфимцева после отъезда Ивана Отченаша тоже довольно долго не могла прийти в себя. Вывел-таки моряк ее из равновесия. То в сердце селилась тревога, то это чувство сменялось какой-то робкой радостью, и Настя, помимо своей воли, вдруг улыбалась. Хватившись, испуганно сгоняла улыбку со своего лица.

«Вот дура, вот ненормальная. Растаяла от приезда какого-то незнакомого мужика. И это при живом-то муже. Как же тебе не стыдно, глупая…» — так увещевала себя Настя. Но ожидание чего-то тревожаще-радостного теплилось, жило теперь в ее душе.

Настя родилась и росла здесь же, в Приозерье, и жизнь ее протекала так же, как жизнь ее сверстниц, среди этих полей, привольно раскинувшихся в предстепье, среди мягких бархатистых лугов с дурманящими запахами чебреца и полыни, по соседству с этой вот рощей берез и кудрявого дубняка и с этим зеркально застывшим в солнечной неге озером, давшим название родному селу. А где еще найдешь такую красоту осенью, когда стелются над полями горклые дымы от костров, когда нежная паутина на кустах ивняка серебром сверкает в осенних лучах солнца? А зима? Деревья, крыши домов, сараев, телеграфные столбы одеты в пушистые, мохнатые шапки, окна в избах разрисованы серебристо-фиолетовыми сказочными узорами, а ночью под лунным светом все кругом сверкает мириадами изумрудных искр…

Никогда не возникала у Насти мысль, что она когда-нибудь покинет свое родное Приозерье.

С малых лет была в ней врожденная степенная деловитость, серьезное, вдумчивое отношение в своим поступкам. Проработав два года после семилетки, решила пойти в техникум.

Подруги отговаривали:

— Что ты, Настька. Скоро замуж пора, а ты на учебу.

— Одно другому не помеха.

— Не скажи. Засядешь за свои книжки да в девках и останешься.

— Тоже не велика беда.

— Ну, ну, не притворяйся.

Одна из подруг заметила с подковыркой:

— Она раньше нас выскочит. Такие тихие, они ушлые до женихов-то.

— Нет, девочки. Решила твердо — еду в техникум.

Мать тоже утвердила ее в этом решении:

— Конечно, иди, дочка. Ученье-то, оно всегда пригодится.

На вопрос председателя — вернется ли она в колхоз после учебы, удивленно ответила:

— А как же? Странно даже, почему спрашиваете.

— Ничего странного, сколько из молодых возвернулось после разных там школ да курсов? По пальцам сосчитать можно. Потому и спрашиваю.

Она, как и обещала, вернулась домой и скоро стала заведовать фермой.

На правлении изложила ворох просьб: доильные аппараты сменить, так как вся пневматика сносилась; кормовой рацион далек от нормы и очень однообразен; подачу корма к стойлам давно пора механизировать. Сено, силос и жмых девчата таскают на горбу. Непорядок это.

Потом она еще и еще раз ходила к председателю, поехала в район, добилась и там кое-чего — и автоматические поилки появились на ферме, и транспортерный раздатчик кормов.

— У этой тихони все как по маслу выходит, — сказала как-то завистливая соседка.

Ей возразили сразу несколько голосов:

— Ты Настеньку не тронь. Она сердце и душу во все вкладывает.

— Ненормальная она какая-то. Помните, как с этой Кулемой-сорокой возилась?

— А ты попробуй вот приучи такую непоседу. Только Настенька и могла такое.

Как-то шла Настя с фермы и увидела на тропе беспомощного сорочонка со сломанным крылом. Видимо, из гнезда выпал.

— Что же ты, кулема несчастная, так оплошала, — проговорила Настя. Подобрала сорочонка, вылечила, выходила. Потом, куда бы ни шла Настя, Кулема за ней. На ферму или в правление, на улицу ли в воскресенье — все равно сорока где-то тут, рядом. Людей не боится, но в руки никому не дается. Крикнет ей Настя: «Кулема, пошли!» — «Пошли», — соглашается сорока и то прыжками, то небольшими перелетами — за хозяйкой.

На ферме Кулема да кудлатый рыжий пес Квас доставляли дояркам немало веселых минут. Сорока, дразня пса, верещит: «Каквас, Каквас», он сломя голову мчится за ней. Но где ему догнать Кулему. Только он уляжется в холодке, она опять рядом прыгает. И опять шум и гам, дым коромыслом. Скандалила Кулема и с деревенскими курами, что приходили на ферму кое-чем поживиться. Как только появлялись они, сорока начинала костить их на своем трескучем сорочьем языке. Несколько раз даже драку затевала. И только после одной схватки с предводителем куриной стаи — огромным желто-огненным петухом, потеряв полхвоста, стала осторожнее, трещала свои ругательства, сидя где-нибудь на дереве или на застрехе.

Проказ за Кулемой было немало.

Посадила мать Насти лук. Утром приходит на огород, весь он вытаскан и сложен в кучку. А сорока сидит на яблоне и о чем-то восторженно верещит. Видимо, похвалы ждет за свою «работу». Не миновать бы ей трепки, да Настя заступилась.

Потом сорока куда-то пропала. То ли ястреб ею поживился, то ли подбил кто. Настя искала ее по всем окрестностям, да так и не нашла. И переживала эту потерю долго. Какая-то теплая капелька ушла у нее из души.

…Замуж Настя Уфимцева вышла прошлой осенью, свадьбу играли всем колхозом. Так уж повелось здесь. Когда кончаются все полевые работы, в преддверии Октябрьских праздников, начинаются свадьбы. В прошлом году их было сразу семь. Правление колхоза не поскупилось — торжества были радостные, веселые, на весь район.

С Борисом Степиным Настя была знакома давно, еще по техникуму, учились вместе — она на зоотехника, он на отделении механизаторов. Парень видный. Рыжеватая, кудрявая шевелюра, серые с поволокой глаза, чуть медлительная, уверенная походка. Настя, однако, его не замечала. Да и Степин не проявлял к ней особой заинтересованности. Как живем, землячка? Ничего. Ну молодцом. Одним словом, здорово да прощай — вот и все знакомство. Когда же он стал работать в ремонтной мастерской рядом с Приозерным, зачастил сюда. Скоро все поняли почему. Около Насти увиваться стал. Разглядел-таки землячку.

Ухаживал Борис долго и настойчиво, но роман их чуть было не расстроился. В мастерских его уважали, бригада ремонтников, которую он возглавлял, слыла лучшей. Не отказывали во внимании бригадиру и окрестные молодухи. А с Настей все шло иначе. Он попытался с ходу, на второй или третий вечер, «добиться своего». Но встретил такой гневный отпор, что оторопел. С месяц Настя не разговаривала с ним. Наконец Борис, улучив момент, увел ее от девчат, и они пошли за село, по большаку. Парень решил внести ясность в их отношения.

— Настя, ты, я вижу, на меня обиделась. А ведь зря. Я же не просто так, я из самых что ни на есть серьезных побуждений. И потому решим наш вопрос немедленно и как полагается. Поженимся. Отличная пара будет, честное слово. — Видя, что Настя молчит, Борис продолжал: — Ты ведь не знаешь, как я мучался все это время. Ты даже не представляешь. И убедился: ты, только ты должна быть подругой моей жизни. Конечно, тут нужна взаимность, наличие, так сказать, чувств с твоей стороны. Ты как ко мне относишься?

Настя не спеша ответила:

— В общем-то хорошо.

— Ага. Люблю ли тебя, я не знаю, но кажется мне, что люблю. Так, кажется, сформулировал один из классиков. Ну, ничего, стерпится-слюбится. Конечно, решать тебе, но заявляю ответственно: жалеть не будешь. Я постараюсь…

Настя к словам Бориса отнеслась серьезно. Она поняла, что за этой шутливо-напористой речью парень скрывает свое смущение, неловкость. И, видимо, у него к ней действительно настоящее чувство. А у нее к Борису? Вот на этот вопрос она даже себе пока ответить не могла. Поэтому на его решительное предложение ответ последовал осторожный:

— Я подумаю, Борис.

— Ну, чего ж тут думать? Ей-богу, я парень неплохой. — И, видимо, решив, что надо подкрепить эти слова чем-то более весомым, добавил: — Обижать не буду, наоборот, на руках буду носить.

— Ну, ну, не завирайся, — усмехнулась Настя. И не успела охнуть, как оказалась на руках у Бориса. Он нес ее долго, часто и жадно целуя.

— Ну, хватит, Боря. Надорвешься.

Думала-гадала Настя целых полгода. Борис настаивал, неотступно следовал за ней по пятам, упорно уговаривал согласиться на свадьбу. Да, с ним, кажется, все было ясно. Сказать же, что ее тоже захватило чувство к Борису, она не могла. Не было того всепоглощающего влечения, нетерпеливой, все заглушающей радости от встреч, пронизывающего сладкого биения сердца от прикосновения, пожатия руки, мимолетного поцелуя.

«Холодная я, видимо, бесчувственная», — неприязненно думала Настя о себе. Решила посоветоваться с матерью. Та подошла к делу по-житейски:

— О гнезде тебе думать уже пора, доченька. А Борис парень видный. Народ в деревне о нем по-доброму говорит. Иди, иди, доченька, иди. Чего же тут думать?

Может, Настя раздумывала бы и дальше, но поездка на районный слет передовиков ускорила ее решение.

Там Степина хвалили, ставили в пример. Оказывается, его бригада за короткий срок сумела усовершенствовать поступившие картофелеуборочные комбайны. Это позволило ускорить копку картофеля, уменьшить потери.

Борис сидел рядом с Настей и, когда пошла речь о нем, чтобы скрыть смущение, проговорил:

— Вот заладили. Тоже нашли героя.

В перерыв, сразу как только вышли из зала, торопливо стал объяснять:

— Мы с ребятами помудрили малость над машинами-то. Последнюю секцию каскадного элеватора повернули на целых девяносто градусов и поставили поперек первой секции. А чтобы была точная укладка в междурядья, в конце установили регулируемый пружинами щиток… Ты понимаешь? Ерундовина, в сущности. И чего они такую похвальбу устроили? Неудобно даже.

Настя пристально посмотрела на Бориса, на его смущенный вид.

— Не переживай, Боря. Слава — дело не вечное.

Людское уважение все-таки много значит. Настя после районного слета, сама не заметив этого, стала внимательнее приглядываться к Борису, перестала вышучивать его и серьезно подумывала над его предложением. Он вновь заговорил о нем, и она согласилась на свадьбу. И вот уже год они жили под одной крышей.

Борис оказался довольно заботливым хозяином. Дом Уфимцевых, подзапущенный из-за отсутствия мужских рук, выглядел сейчас иначе — и венцы новые подведены, и кровля перекрыта, и окна, обрамленные новыми наличниками, веселее смотрят на деревенскую улицу.

Он был трудолюбив по натуре и никогда не сидел без дела — вечно что-то строгал, пилил, мороковал над какими-нибудь замысловатыми приспособлениями. И бригада ремонтников, да и все мастерские, по праву считали его умельцем с золотыми руками.

И все-таки кое-чем Настя была недовольна. Правда, об этом никто не знал, кроме нее и Бориса. Да, собственно, знать-то было нечего — речь шла о житейских мелочах. Так, во всяком случае, думал Борис, и до поры до времени так же думала и Настя.

Как-то незаметно из их жизни ушло, стало ненужным и лишним многое из того, что было когда-то дорого обоим. Когда Настя затевала какой-либо разговор, не касающийся прямо его или ее дел или не имеющий отношения к делам домашним, Борис замолкал, а потом, найдя какой-нибудь предлог, ускользал из избы. И уже через минуту из небольшой мастерской, что он устроил под навесом, слышались или стук молотка, или напевы циркулярки.

Как-то вечером Борис оказался дома раньше Насти. Она пришла вскоре и позвала мужа на улицу.

— Ты чего? — спросил он, выходя на крыльцо.

— Посмотри, какой закат, — показала она западную кромку неба.

А закат был действительно необычным, жутковатым. Солнце медленно уходило за горизонт, а оттуда выползала густая, черно-синяя туча. Солнечные лучи все еще пробивались через разрывы клубящихся облаков, окрашивая в пурпурно-малиновые тона свободную часть неба. Туча бесновалась, бросала на землю взрывы ураганного ветра, рвала небо искрящимися молниями, но все никак не могла погасить эти солнечные отблески. Наконец это ей удалось. Она закрыла своим мохнатым иссиня-черным пологом всю западную часть неба и ударила по земле строенным раскатистым громом.

— За этим ты меня и звала? — усмехнулся Борис. — Фантазерка ты у меня. — И с этим вернулся в дом.

Вскоре Настя привезла из районного центра только что поступивший в продажу двухтомник Есенина.

— Ты послушай, послушай, как он о наших рязанских краях пишет:

Борис прервал ее, продолжил:

И давай-ка спать, Настька, и тебе и мне вставать затемно.

Настя проворчала что-то и обиженно отвернулась. Утром она решила поговорить с мужем.

— Что с тобой, Борька? Ты увалень стал какой-то, ничего тебя не трогает, ничего не интересует. С тобой даже поговорить по-людски невозможно.

Борис удивленно поднял брови.

— Не понимаю, Настасья, о чем речь? Мне что, по-прежнему перед тобой хвост надо распускать? Восходами и закатами любоваться? Лишних слов не люблю — это верно, разговорами пусть занимаются те, у кого забот мало, а у нас с тобой их хватает. Так что давай будем говорить по существу, по делу. Тут я готов, пожалуйста.

Его действительно удивил этот упрек жены. Что это с ней? Турусы на колесах вдруг разводить захотелось. Живем как люди. На работе и дома все в ажуре, полный порядок. Чего же еще надо? И по-своему Борис был прав.

Часто бывает, что одна-единственная фраза фокусирует в себе суть многого. Слова Бориса: «Мне что, по-прежнему перед тобой хвост надо распускать?» — как заноза вошли в сознание Насти, не давали ни утихнуть, ни уйти обиде. И что еще хуже, породили сомнение в искренности чувств Бориса к ней.

Между ней и Борисом установились несколько отчужденные, натянутые отношения. Не мир и не ссора.

Если раньше Настя пыталась расшевелить мужа то одним, то другим вопросом, то сейчас молчала, пожалуй, больше, чем Борис. Теперь это уже обеспокоило его:

— Ты что, Настасья, в обиде, что ли, на меня? То все щебетала, а сейчас больше помалкиваешь?

— Ты же сам захотел, чтобы мы говорили, — она скопировала его интонацию, — только по существу, по делу.

— Правильно. Одобряю. Обретаешь мужской характер.

Вскоре умерла мать Насти. Обрушившееся на нее горе, хлопоты по похоронам отодвинули в сторону все второстепенное, малозначительное. Забыта была и возникшая перед этим некоторая отчужденность между Настей и мужем.

Борис делал все, что мог, взял на свои плечи большую часть хлопот и забот, и Настя ни в чем не могла его упрекнуть. Но глубоко понять душевное состояние Насти, безраздельно проникнуться им, горячим сердечным участием облегчить ее горе — этого Борису было не дано. И вскоре Настя еще острее поняла горечь утраты, почувствовала, что с уходом из жизни матери она осталась совсем одинокой.

В одну из длинных бессонных ночей у Насти и возникла мысль написать Ивану Отченашу.

Их встреча не раз вставала в ее памяти. Рассказ Ивана Отченаша, как он искал ее, как долго ждал встречи, вызывал не только улыбку, а и чувство затаенной гордости. Однако мысль написать моряку возникла лишь теперь. На душе было тоскливо, ничто не радовало сердце, с кем-то хотелось поделиться своими горестями. И скоро из села Приозерного, что на Рязанщине, в колхоз «Луч», что близ Приозерска Ветлужского, ушло письмо…

Глава 4 В КРУТОЯРОВСКИХ ПЛАВНЯХ

Август был на исходе. Днем было еще довольно тепло, и деревенские сорванцы бултыхались в речных заводях, но под вечер сизоватые волны тумана плыли по оврагам и низинам, неся с собой знобкий, сыроватый холодок, что стоял потом вплоть до утра, до тех пор пока не всходило солнце.

В лесах заметно поубавилось щебетанья пернатых, куда-то подевались стрижи, на телефонных проводах все чаще можно было увидеть гирлянды белых комочков — это ласточки проводили свои собрания, обсуждая предстоящий отлет в другие края.

Курганов был заядлым охотником, и его бескурковая двустволка, вычищенная и смазанная, в полной готовности, вместе с нехитрой охотничьей амуницией, висела в сенях, в самолично им сооруженном шкафу.

Однако выбраться на какие-нибудь озера или плесы удавалось редко, обязательно возникало что-нибудь срочное, неотложное.

Вот и на этот раз Михаил Сергеевич, отпустив последнего посетителя, с тоской посмотрел в окно на пестрое разноцветье скромных уличных газонов, подумал, как бы хорошо было посидеть в шалаше хоть одну зорьку.

Когда недавно был в Березовке, Озеров под конец, уже стоя у машины, напомнил ему о скором открытии охотничьего сезона. Договорились созвониться и съездить в Крутояровские плавни. Но вот завтра первая зорька, день уже к концу, а звонка от Озерова что-то нет. Курганов решил позвонить сам, но в последний момент передумал, постеснялся набиваться — напряженный, взволнованный разговор получился тогда в Березовке. Озеров мог и обидеться. Хоть на него это и непохоже. А съездить бы, Пожалуй, можно, размышлял Михаил Сергеевич. В конце концов, что может случиться за два дня? Вспомнился партком, что проходил три дня назад, — дотошно разбирались со всеми хозяйствами. И люди и техника к уборке как будто готовы.

— В общем, идут дела не столь блестяще, как хотелось бы, но идут, — вслух проговорил Курганов и иронически усмехнулся по своему адресу: ищешь оправдание своему вояжу в Крутоярово? Да и состоится ли он, этот вояж?

В кабинет вошла Галина Дмитриевна, технический секретарь парткома, строгая подтянутая женщина, и молча положила на стол почту, накопившуюся за день.

— Срочное что-нибудь есть?

— Ничего необычного. Письма, запросы, ответы. Есть упреждающий сигнал о недисциплинированности нашего управления в части отчетности.

— Озеров из Березовки не звонил?

— Нет, не звонил.

— Ну что же, спасибо, отдыхайте, Галина Дмитриевна.

Посидев еще с полчаса, Михаил Сергеевич, понурый, отправился домой. Елена Павловна удивилась и обрадовалась:

— Ну, наконец-то. В кои-то веки как люди домой заявился. Хвалю.

И в это время раздался длинный, требовательный звонок телефона.

— Михаил Сергеевич, — откуда-то издалека, словно он был за тридевять земель, звучал голос Озерова. — Не забыли наш уговор?

— А что ты раньше молчал? Я уж думал, сорвалось все.

— Да я разведывать ездил. Звоню с лесного кордона. Утка в плавнях есть. Вы заезжайте в само Крутоярово, там вас будет ждать Иван Отченаш и привезет в Клинцы. Мы с ним обо всем договорились. Ждем вас, Михаил Сергеевич.

— Буду обязательно. Сейчас же начинаю собираться.

— Это куда же?

— На охоту, на охоту, дражайшая Елена Павловна. Открытие сезона.

— Какая охота? Чего выдумал? Лучше бы отдохнул, чем невесть куда и зачем мчаться.

— Эх, мать, не понимаешь ты души охотника. Целый год мы ждем этого дня. Целый год мечтаем. Собери-ка мне чего-нибудь с собой, колбаски там, яичек, хлеба, ну, одним словом, что подвернется.

Елена Павловна давно знала охотничью страсть мужа и перечить больше не стала.

— Запасов-то у меня маловато, придется Мишутку в магазин послать, — проговорила она, направляясь в кухню.

Их разговор услышал младший Курганов и стремительно влетел в комнату.

— Папа, ты что, на охоту собираешься?

— Да вроде так.

— А я? Ты же обещал.

Михаил Сергеевич озабоченно вздохнул:

— Я-то не против. А мать сейчас такое нам устроит.

— Да что вы все сосунком меня считаете?

— Ты подожди горячиться, — Курганов заговорщически подмигнул сыну. — Пойдем.

Елена Павловна в холодильнике и кухонных шкафах выискивала кое-какие припасы и складывала их в рюкзак. Она спросила сына:

— Ты почему не ушел в магазин? Его же вот-вот закроют.

— Сейчас он слетает, — успокоил ее Михаил Сергеевич, — но тут, мать, дело такое. Михаил тоже просится на охоту.

— Этого еще недоставало. Хватит того, что старый на съедение комарам решил податься, вместо того чтобы дома побыть, отдохнуть по-людски. А Мишку не пущу. Не пущу, не уговаривайте.

Курганов подошел к жене.

— Лена, ты не права. Прежде всего, младший Курганов уже основательно подрос за последнее время. Это первое. Я ему обещал, что мы поедем вместе. Это второе. И третье и главное — мне будет спокойнее с ним. В случае чего, отца сберегать будет.

Последний довод, конечно же, был самый убедительный.

— А ну вас, — Елена Павловна махнула рукой. — Сами уже договорились, а меня умасливаете.

— Молодец ты у нас, мать. Умеешь смотреть в корень. Михаил — живо в магазин.

Тот стремительно сорвался с места.

Но возникла еще одна непредвиденная трудность.

Бубенцов, когда Курганов позвонил ему по телефону и сообщил о предстоящей поездке, начал канючить:

— Пустая затея, Михаил Сергеевич. Какие утки в Крутоярове? Ворон там действительно много. А утей нету. Уверяю вас. И потом… У меня были несколько иные планы. Сугубо личные, так сказать. Я уже и должный марафет навел, галстук подвязываю.

— Тогда вот что. Заправь машину, еще пару канистр наполни, запасной баллон и камеру положи в багажник. Полчаса тебе хватит, чтобы все подготовить?

— Вполне.

— Тогда жду машину.

— Будет исполнено, Михаил Сергеевич.

Скоро Курганов с рюкзаком в одной руке и с зачехленным ружьем в другой вышел к машине. Сзади вышагивал младший Курганов. Патронташ, набитый отливающими бронзой патронами, туго стягивал фигуру, на плече висела одностволка.

— Костя, освобождай место, да побыстрее. Времени у нас в обрез. И пожелай ни пуха ни пера.

Костя, однако, вылезать из-за руля не собирался.

— После зрелых рассуждений я пришел к выводу, что поведу машину сам.

— Почему?

Костя махнул рукой:

— Изменилась ситуация, — и, не желая дальше обсуждать эту тему, обратился к Мише:

— А Макса-то разве с собой не возьмешь? Видишь — тоже рвется в экспедицию.

Миша оглянулся. Здоровенный серый котяра вертелся около ног Елены Павловны, его хитрющие зеленые глаза смотрели с недоумением то на хозяйку, то на Мишу. Он как бы спрашивал: что тут происходит? Куда это мой хозяин собрался? И почему без меня?

— А вообще-то, его надо бы взять, — не очень уверенно проговорил Миша и вопросительно посмотрел на отца.

— Может, еще игрушки захватишь? — съязвил Михаил Сергеевич.

Миша степенно отпарировал:

— Шуток не понимаете, товарищ Курганов.

Макс как две капли воды был похож на того, что когда-то приехал в Приозерье за пазухой у Миши Курганова. Это было уже, наверное, третье поколение, но как же чертовски он походил на родителей. Серая пушистая шуба, обширный белый галстук от морды до самых лап и воровские зеленые искрящиеся глаза. Когда машина обдала его изрядными клубами пыли и дыма, он презрительно чихнул и, прижав уши, опрометью бросился в дом.

Костя, увидев эту сцену, без тени улыбки заметил:

— А все-таки зря мы не взяли Макса с собой. Он же у вас лодырь, ни черта не делает. А тут бы хоть уток вместо собаки из воды доставал. Какая-никакая, а польза была бы от дармоеда. А то откормили его, как бугая, а к общественно-полезной деятельности не приучили.

— А мыши? Их, по-твоему, кто ловит? — задиристо спросил Миша.

— Ну, уж во всяком случае, не твой Макс. По-моему, он от них просто прячется.

— Ну что ты такое говоришь, Бубенцов?

— Да чего там. Типичный же тунеядец. — И, считая эту тему ясной, Бубенцов обратился к Курганову-старшему:

— Какой курс брать, Михаил Сергеевич?

— Сначала в Крутоярово. Там нас Отченаш ждет.

— Ну, тогда накрылась охота. Помните, как в Ракитинские леса на кабанов ездили? Вместо охоты вы в Дубках у Лепешкина заседание правления проводили. Кабаны-то, конечно, рады были, а мы вернулись несолоно хлебавши.

— Ну нет, сегодня мы обязательно будем в Клинцах.

Бубенцов вновь взялся за младшего Курганова:

— Между прочим, я хотел спросить вас, товарищ Курганов-младший, вы что, утей-то стрелять из этого вот бердыша собираетесь? — Костя кивнул на ружье, что Миша бережно держал между колен. — Разве это ружье? Мешалка для силоса. Кто же с одностволкой, да еще шестнадцатого калибра, на охоту ходит? Ничего ты не настреляешь, Михаил Михайлович. Помяни мое слово.

Миша прошипел в ответ:

— А что вы, Бубенцов, понимаете в охоте-то?

Михаил Сергеевич, с улыбкой слушавший их негромкую перепалку, примирительно проговорил:

— Не дрейфь, Михаил, будут у нас завтра утки, будут. Утрем мы нос некоторым маловерам, да еще как.

Миша хитровато улыбнулся:

— Я бы кое-что сказал товарищу Бубенцову, да только личность его оберегаю. И так она серьезно травмирована. На лопатки положен товарищ Бубенцов. — И, чуть наклонившись к отцу, в том же язвительном тоне продолжал: — Дело в том, что одна особа окончательно указала товарищу Бубенцову от ворот поворот.

Бубенцов невесело усмехнулся:

— Самое интересное, Михаил Сергеевич, в том, что Мишель информирован точно. Погорел Константин Бубенцов. Факт. Как швед под Полтавой.

…Для Приозерска сердечные дела Кости Бубенцова, шофера парткома производственного управления, не являлись секретом. Многим было известно, что он денно и нощно «тает» по Вере Толстихиной, воспитательнице детского дома, и притом без всякой перспективы на взаимность. Было отмечено и то, что за последнее время Вера чертовски похорошела. Ее длинные, рыжего отлива косы, всегда чуть удивленно поднятые брови, белые, будто молочная кипень, зубы повергали в смятение многих представителей мужского пола.

— Понимаете, Михаил Сергеевич, — ловко, с некоторой небрежностью орудуя баранкой, вдруг заговорил Костя. — Я к ней всей душой, со всеми своими испепеляющими чувствами. Она слушает да ухмыляется. И всё вопросы подбрасывает, один заковыристее другого. То спрашивает, как я отношусь к проблеме доставки айсбергов из Антарктиды, то что я думаю по поводу освоения Амазонки, то ее стали усиленно занимать летающие тарелки. Или о своих сопляках из детдома начнет говорить. Да так, что вот-вот запоет. А они, архаровцы, так за ней гуртом и ходят, как цыплята за наседкой. Вот и сегодня. Планировал вывезти ее на лоно природы. Сейчас же каждый лужок, каждая рощица — картинка, загляденье, «в багрец и золото одетые леса», как говорил поэт. Свой «Москвич» подготовил, звоню ей. И что же слышу в ответ на свое столь увлекательное предложение? Я ребят на Бел-камень веду. Может, говорит, ты поможешь? Выходит, вместо интимных разговоров, любованья красотой осенних пейзажей, я должен буду утирать носы ее питомцам? А там, глядишь, еще и до попок дойдет. Знаю я этих головорезов. Нет, говорю, благодарю покорно. И потому решил с вами, в эти чертовы плавни податься. Все же какой-никакой интерес. — Через паузу он нравоучительно подытожил: — А ты, Мишель, слушай да мотай на ус. Сгодится для жизненного опыта. Не все же тебе со своим Максом дружбу водить. Скоро на другие игры потянет.

Миша презрительно ухмыльнулся:

— Глупости все это. Женский пол меня не занимает.

— А почему же тогда каждый вечер звонит какая-то Нина? — ухмыльнулся Михаил Сергеевич.

— Так это же Нинка Сорокина. Она по математике заваливается. Вот я и помогаю. Общественное поручение.

— Ну тогда все ясно. — И Михаил Сергеевич, чуть искоса посмотрев на Костю, обратился к нему: — Знаешь, Костя, я почему-то думал, что ты все-таки более толковый парень. Помню, еще в бытность Веры в райкоме ты все вздыхал о ней. И все никак не сговоритесь.

— Ну, говорю же вам, в науку ударилась. В аспирантуру даже метит. Не до замужества, говорит.

— Нет, Костя, я все же считал тебя более сообразительным.

Костя удивленно спросил:

— В чем же проявилась моя умственная неполноценность? Хотелось бы знать.

— Слушай. Перед самым нашим отъездом Вера звонила Елене Павловне, просила помочь вести ее питомцев на Бел-камень. Я, говорит, понадеялась на своего жениха со стажем, а он слинял. Я бы на твоем месте такие слова мимо ушей не пропустил.

Долго ехали молча, Костя то и дело поглядывал на часы. Когда же увидел встречную полуторку, резко остановил машину.

Вылезая из машины, укоризненно произнес:

— Зловредный вы все-таки мужик, Михаил Сергеевич. Не могли вовремя сообщить столь ценную информацию.

Он вытащил свой рюкзак и через мгновение был уже в кузове полуторки. Оттуда прокричал:

— В машине есть все необходимое, можете хоть полтысячи километров колесить.

— Вот шалопут, — проворчал Курганов и пересел за руль.

…Иван Отченаш ждал Курганова у поворота с большака на свою ферму. Поздоровавшись, он как о чем-то давно решенном проговорил:

— Сейчас мы с вами осмотрим некоторые объекты нашей фермы, как велел товарищ Морозов, а потом двинемся в Клинцы. Согласны?

Курганов пожал плечами.

Рядом с двумя старыми сараями, в которых моряк когда-то начинал организовывать свою ферму, выросли четыре новых птичника — аккуратные щитовые строения. Однако сейчас они пустовали, и в них стояла тишина. Птичий гомон доносился сюда лишь из-за невысокой лесной гряды, к которой вплотную подходили мелководные заливы Крутояровских плавней. Когда пришли на их берег, то Кургановы, и старший, и младший, остановились в восторге. Водная гладь залива, всех бочажков и отмелей кишела утино-гусиным населением. Белой кипенью покрывали воду плотные стаи пекинок, важно проплывали среди них гордые гусиные косяки. Гвалт над плавнями стоял несусветный. Миша наблюдал за этим утино-гусиным базаром не отрываясь.

— Сколько же их? — восхищенно проговорил он.

— Утей пять тысяч, гусиного поголовья около тысячи.

— Я вижу, водоемы даже не огорожены? Потери, видимо, немалые из-за этого, — заметил Курганов.

— Улетают некоторые, но к кормежке, как правило, возвращаются обратно. Еще одно подтверждение гениального учения Ивана Петровича Павлова об условных рефлексах. — Отченаш посмотрел на часы. — Сейчас вы будете свидетелями данного факта.

Скоро от птичников послышались гулкие, зовущие звуки звенящего под ударами рельса. И сразу же все утино-гусиное поголовье ринулось на берег, направляясь к щитовым зданиям. Гуси шли хоть и торопко, но степенно к крайнему строению. Утки, суетливо спеша, некоторые устраивая даже небольшие перелеты, направлялись к двум старым сараям.

— Обратите внимание, — заметил Отченаш, — каждая особь знает свою столовую. Путаются порой — но в основном соблюдают. Где первый раз покушают, на это место и стремятся.

Зашли к гусям. Степенное гоготанье, старательная работа над корытами. Ни драк, ни суеты.

В утиных же сараях стоял гвалт, то тут, то там вспыхивали драки. Ссоры наиболее непримиримых борцов за именно это место у лотка приходилось мирить девушкам-птичницам. Но наконец все утихомирились, конфликтов поубавилось и только слышалось стрекотание тысяч клювов, шурующих в продолговатых кормушках.

Посмотрели кормокухню, работу автоматических кормораздатчиков. Отченаш хотел еще показать изолятор для приболевших особей, но Курганов молча показал на часы.

По протоке, что дугой огибала Крутоярово, на катере двинулись в нижние плавни. Отченаш продолжал разговор, начавшийся на берегу.

— Особенно выгодна утка. Если, конечно, как следует заниматься маточным поголовьем. Гусь, конечно, тоже птица отличная, но с ним посложнее, ухода больше, в питании более привередлив. Но утка… Вот прикиньте. Каждая утка дает в год до семидесяти — восьмидесяти яиц. За сезон от нее можно вырастить ну как минимум полсотни утят. А это семьдесят — восемьдесят килограммов живого веса. Я нарочно уменьшаю цифры. У нас они более значительны. Во всяком случае, производить утиное мясо — выгоднейшее дело. Взрослый бычок весит примерно двести — двести пятьдесят килограммов. Но такого веса он достигает за три года. Подсчитайте: за это время утка дает мяса столько же. Невероятным кажется, верно? И тем не менее — факт. Наш председатель, Василий Васильевич Морозов — вы, конечно, знаете его, мужик себе на уме, — глаголить о доходах с фермы не любит, но я-то ведь в курсе. Около полумиллиона чистой прибыли в год по самым скромным подсчетам. Это без учета рыбки.

Курганов заметил:

— Морозов мне рассказывал, что с рыбой-то помучиться пришлось, не сразу получилось.

— Было дело. Прудовое хозяйство не очень-то велико, но в порядочке держим. Были промашки, были. Запустили мы мальков, не учтя того, что пруды в половодье со Славянкой и плавнями сливаются. С полой водой и ушла у нас рыбка. Что делать? Соорудили небольшую дамбу, вычистили дно, пробороновали, посеяли смесь вики с овсом. Вновь пустили мальков. В общем, пошло дело. И вот уже третий год карп на столе у наших людей. Да и в окрестных магазинах появляется нередко.

Курганов не перебивал рассказчика и думал о том, как много в наших селах таких вот умельцев, неистовых, упорных, и как много могут сделать они, коль вовремя поддержать их, помочь, не дать погаснуть огоньку в их сердце.

Катер лавировал по неширокому извилистому руслу, с обоих сторон его обступали высокие шуршащие стены камыша, чередуясь с ним, зеленым пунктиром проглядывали небольшие островки с ивовыми зарослями.

Курганов, заметив, что сын все время сидит молча, спросил:

— Ты что, Михаил, приуныл? Наскучило наше производственное совещание?

— Нет, наоборот, очень интересно. И есть даже один-два небольших вопроса к товарищу Отченашу. Вот гуси и утки у вас вместе живут. Особи, как вы их зовете, разные. Не дерутся они, не враждуют?

— Ну, подерутся порой, не без этого. Потом, живут-то они врозь, утки в своих птичниках, а гуси в своих. На воде только вместе. Да и то, гусь птица гордая, уплывает, где поглубже и потише.

— А из рыбы в этих плавнях что водится?

Отченаш улыбнулся:

— В этих плавнях, Михаил Михайлович, только чертей нет, а остального всего вдоволь. — И уже серьезнее добавил: — И карась, и плотва, и окунь-горбач, и хищница щука резвится. Но эти особи сами разводятся. Карпу же мы помогаем. — Отченаш поднялся, осмотрелся и, снова усевшись за руль, предупредил: — Ну, а теперь держитесь покрепче, входим в залив. Пойдем на полную мощность, чтобы к ухе поспеть.

Катер, выйдя на открытую воду, смело нырял в крутые волны, брызги заливали его плексигласовое лобовое стекло. Но Отченаш вел посудину спокойно, уверенно. Прямо над ними пронеслась утиная стая, за ней еще одна. Провожая их взглядом, Курганов спросил:

— Как думаете, Иван Андреевич, охота будет?

— Должна быть. Утки нынче много.

…Приехали на базу, когда уже малость стемнело. Здесь собралось с десятка полтора охотников из Приозерска, из окраинных сел и деревень. Все были заняты делом. Кто сортировал выложенную из рюкзаков продукцию, кто мыл посуду, кто готовил к ужину стол. Недалеко от избы, на расчищенной от кустарника поляне, над костром висел огромный чугун с ухой. Ее дразнящий запах был так аппетитен, что кое-кто с нетерпением ворчал: ну когда же?

Над ухой колдовал Озеров. Миша Курганов, еле разложив вещи, ринулся к нему.

Николай деревянным половником все мешал и мешал в котле, а один из охотников помогал ему. Он перебирал и мыл петрушку, лук, еще какие-то травы, передавал Озерову, а тот небольшими порциями кидал их в котел. Потом достал из кармана пакетик с черным немолотым перцем и тоже высыпал в содержимое котла.

Младший Курганов смотрел на эти манипуляции как завороженный.

— Что, Михаил Михайлович, освоить хочешь? — спросил Озеров.

— Сравниваю. Мы в школьном лагере тоже уху варили. Но без этих разных приправ.

— Ну, и какова была уха?

— Мечта. Всю съели.

— Молодцы. Но наша будет совсем другой кондиции. Достань-ка из костра головешку побольше.

— А зачем она вам?

— Доставай, доставай быстрее.

Миша притащил небольшую дымящуюся головешку. Подошедший к очагу Отченаш ее забраковал.

— Не годится. Тащи самую большую, и чтобы вся жаром пылала.

Миша выбрал самую здоровую головню и, чихая от ее дыма, притащил к котлу.

— Вот эта подходит, эта в самый раз, — моряк взял головню, сделал ею несколько резких взмахов в воздухе, будто какой-то шаман-заклинатель, и резко опустил в кипящий котел. Головня адски зашипела, клубы пара и дыма поднялись над котлом.

— Вот теперь все в ажуре, — проговорил Озеров и крикнул:

— Бездельники, уху на стол!

Миша с недоумением смотрел то на Озерова, то на моряка и, не удержавшись, спросил:

— А зачем вы ее, головню-то, туда?

— Что, и это вы в лагере не делали? — в свою очередь спросил Отченаш. — Представляю, что за уха у вас была. — И чуть нравоучительно произнес: — Фильтрация, конденсация, пастеризация. А проще говоря, для того, чтобы дымком пахло. Вот сейчас попробуешь — узнаешь, что такое настоящая охотничья уха.

Ужинать было решено на воле. На самом берегу залива стоял большой продолговатый стол, прочно врытый в землю. Весь он был уставлен нехитрой, но аппетитной снедью. Высились пирамидки яиц, алели сочные помидоры, лежало несколько довольно солидных пучков зеленого лука. Две суповые тарелки были полны крупно нарезанным черным хлебом.

Уха действительно была выше всяких похвал. То один, то другой охотник требовал добавки, а младший Курганов подставлял свою тарелку, кажется, уже третий раз. Отец, смеясь, заметил:

— Смотри, Михаил, после такой заправки охоту проспишь.

— Как бы не так. Раньше всех встану.

Все разговоры вертелись вокруг охоты. Будет ли лет? Встал ли молодняк на крыло? Как бы не собрался дождь, а то испортит зорьку.

Отченаш заверил:

— Дождя не будет. Не беспокойтесь.

— А видишь, что на горизонте-то? — показал кто-то на потемневший край неба. — Может к ночи и собраться.

— Нет, не соберется. Слышите, как кузнечики разоряются. А перед дождем они молчат.

Кто-то рассмеялся:

— Я бы предпочел все-таки сводку метеоцентра. Одна примета мало о чем говорит.

— А их не одна, — не сдавался Иван. — Мошка сегодня не садилась на горицвет. К ясной погоде. Да и еще кое-что я заметил.

— В прошлом году мы тоже здесь на открытии были, — стал рассказывать один из охотников. — Отличный лет был, уже к восьми утра норму отстреляли.

— Эх, ребята, — вздохнул кто-то. — На Каспии мне пришлось побывать. Вот где охота…

Миша сидел как завороженный, и, хотя страшно хотелось спать, уйти не мог, так захватывающе интересны были эти охотничьи разговоры.

Курганов-старший сидел здесь же. Он не очень вслушивался в мирно текущую беседу, а весь отдался столь редкой приятной расслабленности. Хорошо было сидеть вот так, ни о чем не думая, ни о чем не заботясь, когда спокойно бьется сердце и нет в нем постоянной тревоги то за одно, то за другое, то за третье. Михаил Сергеевич упоенно наслаждался и прохладой вечера, и чуть ощутимой влагой, что приносил ветер с водной глади, и спокойным неторопливым говором волн с прибрежной осокой, и старыми ветлами, что обрамляли берег залива.

…Мишу Курганова будили всем миром. После долгих усилий это, наконец, удалось. Но он, вновь натянув одеяло на подбородок, пробормотал:

— Я спать хочу. Чего пристали.

— Ничего себе охотник, — рассмеялся Михаил Сергеевич и решительно сдернул с сына одеяло. Парень, однако, просительно канючил:

— Ну, папа, еще немного. Часик. Я вас догоню.

Тогда кто-то из мужчин, подкравшись, плеснул на парня кружку холодной воды. Миша вскочил, ошалело осмотрелся. Все хохотали. Он стал суетливо одеваться, бормоча под нос:

— Издеваются над человеком, а родной отец поощряет. Ну и нравы у вас, товарищи охотники.

— Ружье не забудь, да и патроны на всякий случай захвати, — смеясь, проговорил Курганов и пошел к причалу.

Скоро все расселись в лодки, и катер, взяв их на буксир, глухо, надсадно урча, направился по протоке, держа курс к дальним заводям плавней.

Миша ежился от ветра и брызг, но сон уже прошел, и он донимал соседей расспросами. О стрельбе влет, опережении, о скорости полета чирка и прочем.

Когда его высадили в шалаш, Михаил Сергеевич напутствовал из лодки:

— Главное, не спеши, не пытайся палить по каждой пролетающей птице. Верный выстрел — это на тридцать — тридцать пять метров.

— А коль патронов не хватит, я у тебя возьму. Ладно? Ты ведь в соседнем шалаше будешь?

— В соседнем-то в соседнем, только ты ведь не Иисус Христос, чтобы по воде ходить.

— Ох, черт возьми, я и забыл. Ну, да ничего. У меня все-таки полный патронташ.

Однако через секунду вновь раздался его голос:

— Батя, тут же и сесть не на что. А как же…

— Ну да, забыли тебе кресло или кровать поставить, горе-охотник. Замолкни и тихо жди рассвета. Не проспи только.

…Михаил Сергеевич ловко уцепился за куст ивняка, что обступал его засидку, подтянул лодку ближе к лазу и перебрался в зашумевшее сухими листьями жидковатое сооружение. Повесил на сучок, что потолще, клеенчатую сумку с патронами, притоптал сенцо, что было брошено на пол. Затем достал из сумки с десяток патронов и положил в карманы куртки, чтобы были под рукой, зарядил свою «ижевку» и весь отдался долгому, томительному и в то же время удивительно волнующему ожиданию рассвета, первого посвиста крыльев летящих уток.

Ночь держалась цепко, уходить не спешила. Стояла первозданная тишина. Только где-то в отдалении всплескивала в воде сонная щука да волны залива лениво и монотонно плескались о камыши и кустарники.

Но вот где-то совсем рядом завозилась, пропищала спросонья камышовка — маленькая серо-коричневая птаха. Михаил Сергеевич знал — это предвестница рассвета, — она, просыпается первой и при самых первых проблесках утра уже шныряет по кустам в погоне за мошкой и прочей добычей. Чирк-чирк — слышится то тут, то там ее неугомонный голосок, и гнутся под ее невеликой тяжестью сонные задумчивые стебли камыша.

Постепенно стал изменяться темный покров неба над заливом, словно кто-то стирал с него темные мглистые краски. Звезды, до того полонившие ночное небо, будто по чьей-то команде, одна за другой гасли, пропадали где-то там, в своих космических высях. Скоро над дальним лесом показалась узкая полоса зари. Она медленно, как бы в раздумье ширилась, все выше поднималась по небосклону, окрашивая в розовато-палевые тона причудливое нагромождение кучевых облаков.

«Ну что ж, вот-вот должен начаться лет», — подумал Курганов и, взяв в руки ружье, огляделся. Соседняя стена камыша казалась темной, непроглядной, кусты ивняка выглядели таинственными, пугающими. Но Михаил Сергеевич знал: еще несколько минут — и зарозовеют, примут свои обычные контуры и очертания эти вот окружающие его таинственные островки, водные заводи и протоки.

«Как там наш младший Курганов», — подумал Михаил Сергеевич, и в этот момент над шалашом Миши полыхнуло оранжевое пламя, предутреннюю тишь залива вспорол гулкий, раскатистый выстрел. Довольно скоро за ним последовал второй, третий. Курганов улыбнулся.

— Не проспал парень, уже хорошо. — Михаил Сергеевич пристально посмотрел в сторону сыновьего шалаша. Уток пока не было ни над шалашом, ни на воде. — Во что же он стрелял?

В этот момент воздух прорезал шелестящий посвист, словно кто-то острым ножом полоснул по туго натянутому полотну. От шалаша стремительно уносилась крупная тень птицы.

— Ну, кажется, первую кряковую проморгал, — проворчал Курганов и, поудобнее встав в шалаше, стал пристальнее вглядываться в окружающий предутренний полумрак. Скоро он заметил стремительно несущийся на его шалаш силуэт птицы. Поймал его на мушку и нажал курок. Селезень перевернулся в воздухе, словно наткнувшись на невидимое препятствие, и камнем упал в воду.

Михаил Сергеевич открыл затвор ружья, заменил патрон. И сделал это вовремя. На фоне все ширящейся полосы рассвета четко прорезалась стайка уток. Однако летели они высоковато, и Курганов стрелять не стал. Утки же, успокоенные тем, что из этих темных подозрительных кустов не последовало пугающего грохота и багряных всполохов огня, обогнули лесной мысок, сделали крутой вираж и резко опустились чуть-чуть в стороне от шалаша. Михаил Сергеевич взял на прицел кряковую, что шла впереди, и снял ее одним выстрелом. Ему, видимо, везло сегодня. Не опуская ружья, он нащупал мушкой еще одну из поднявшейся стаи и послал вдогон. Упала и эта, недалеко от первой. Михаил Сергеевич пристально пригляделся к месту, где они шлепнулись, и перезарядил ружье.

— Молодец, Сергеич, — похвалил он себя. — Так держать.

Со стороны шалаша сына тоже выстрелы раздавались один за другим, но падающих птиц Михаил Сергеевич пока не заметил.

— Наверное, темновато, потому и не видны его трофеи, — предположил он. — Утки сегодня много, не может он не подбить хоть двух-трех. А то обидно будет парню. Вот только патроны жжет не считая. Потом как бы на мель не сел.

А Михаилу Сергеевичу сегодня действительно везло. Стало уже совсем светло, из-за горизонта поднималось солнце. Оно все ярче и ярче красило в янтарно-золотистые тона дальний лес и водную гладь, зажигало изумрудные вспышки на причудливых паутинных кружевах, что висели на верхушках камышовых зарослей. Михаил Сергеевич залюбовался красотой наступившего утра и чуть не проморгал новую добычу.

По открытой воде, прямо перед ним, плыла ровная цепочка уток. Было их, кажется, семь или восемь. Птицы чувствовали себя в безопасности. Им казалось, что если плыть подальше от этих то ли островков, то ли кустов зелени, то можно чувствовать себя спокойно. Эта самоуверенность и подвела хитрюг. Курганов прикинул расстояние. Да, метров семьдесят будет. Он заменил патроны, выбрав дробь покрупнее, и, дождавшись, когда стая выйдет на прямую линию с ним, тщательно выцелил и ударил почти одновременно из обоих стволов. Стая мгновенно взмыла в воздух, но две утки остались на месте. Курганов с уважением погладил свою «ижевку». Приятели давно уже советовали ему купить другое ружье, вроде «зауэра», или что-нибудь в этом роде. Да и самому хотелось подсобраться с деньжатами и обзавестись двустволкой какой-нибудь прославленной марки. Вспомнив сейчас об этой своей задумке, Михаил Сергеевич проговорил вслух:

— Хотел бы я видеть, какое из модных «меркелей» или «зауэров» возьмет цель на таком расстоянии.

А утка между тем шла уже более осторожно. И хотя было несколько случаев близкого подлета к засидке, Курганов не стрелял. Он уже перевыполнил норму отстрела. «В некотором роде я уже браконьер», — подумал он. Потом пришла мысль, что вряд ли Курганов-младший дотянет до нормы, и решил взять еще пару птиц, ему в помощь. И скоро снял крупного селезня. Здоровый красавец стремительно мчался над засидкой, направляясь на открытую воду — там вдалеке призывно кричала какая-то неугомонная кряква. Михаил Сергеевич ударил, и селезень упал в пяти метрах от шалаша.

— Ну и баста, — проговорил Михаил Сергеевич и разрядил ружье.

Со стороны шалаша сына выстрелов тоже не стало слышно, хотя утки летали вблизи.

Взобравшись на поперечную перекладину шалаша, Курганов крикнул:

— Почему не стреляешь? Тебе же скоро утки на голову сядут.

— Нечем, — раздался чуть не плачущий голос сына. — Патроны кончились.

А утки, убедившись, что по ним здесь не стреляют, будто дразня Мишу, все резали и резали воздух над его головой, где-то близко плюхались в воду, неистово крякали, терзая слух и нервы охотников.

Когда Михаил Сергеевич и егерь подъехали к засидке Миши, тот, вконец расстроенный, зачастил:

— Понимаете, какие подлые эти утки. Когда у меня были патроны, летали черт-те где. А когда я выдохся, стали плюхаться рядом. Одна здоровая кряква ну прямо-таки в пяти метрах от шалаша наслаждалась водными процедурами. Я уж и кричал на нее и стреляными гильзами кидал, а она только глазом косит и не улетает. Будь у меня хоть один патрон, я бы ей показал.

— Ну, а итог-то каков?

— Неважный. Чирок и кряковая.

— Ну и отлично. Завтра доберешь до нормы.

— Обидно же очень. Если бы патроны, получили бы они водные процедуры.

…Уставшие, но довольные зорькой, охотники отдыхали на базе. Кто лег спать, кто резался в домино. Было солнечно и тепло. Миша купался в заливе, уверяя всех, что сегодня не вода, а просто парное молоко. Не вернулся с зорьки только Иван Отченаш. Курганов обеспокоенно спросил Озерова:

— А где же моряк? Разве вы не вместе были? Вы же в «Пеньки» направились.

— Он не стал садиться в шалаш. Решил побродить.

— Как бы не попал в какую-нибудь трясину.

— Да что вы. Эти места он знает отлично. Каждый свободный день топает по плавням.

— Что, такой заядлый охотник?

— И охотник, и рыбак. Но бродит по другой причине. Вы ведь были у него на ферме? Не рассказал он вам о своих планах?

— Нет. Не успел, мы сюда спешили.

— Тесновато его беспокойной душе у Морозова стало, новая задумка покоя не дает. О межколхозном комбинате мечтает. Целую переписку затеял с сельхозакадемией, с разными ведомствами. Недавно группу московских ученых привозил. Те в восторге от плавней и от идеи. Но дело пока с места не двигается. Да вот, кажется, и он…

По кромке камышей, что длинными языками вдавались в залив, шел Отченаш. Шел размеренным, неспешным шагом, длинной строганой палкой нащупывал дорогу. Ружье за спиной, там же и ягдташ с птицей. Легкие резиновые сапоги подняты высоко, короткая зеленая куртка сидит ладно, непокрытая голова с крупными завитками черных волос, загорелое лицо… Курганов залюбовался парнем и проговорил:

— Богатырь, да и только.

Отченаш подошел к берегу, не спеша вышел из воды и чуть сконфуженно улыбнулся:

— Опоздал малость, извините.

— А мы уж начали беспокоиться, не попал бы в какой-нибудь бучаг.

— Не-ет, — спокойно проговорил Иван. — Я эти места знаю. А утки много. Я взял пяток. Два селеха да кряковые. Матерые все. Молодь не бил. А у вас как?

— Да все более или менее с удачей, — ответил Курганов. — А вы что, не из засидки охотитесь?

— Я с подхода люблю. Понимаете, — оживился Отченаш, — идешь по осоке… Вдруг видишь, заколыхалась она, зашуршала. Словно ветер ее тронул. Ну, ясное дело, — выводок. Хлопаю в ладоши или гильзу пустую бросаю, чтобы, значит, на крыло поднять. Даю отлететь. Сумеет спастись — значит, ее взяла. Не сумела — моя добыча. Иду дальше и опять наблюдаю за осокой…

— А если прямо по осоке бить? Зашевелилась, и по тому месту бац, — вдруг встрял в разговор младший Курганов.

— Ну, это нечестно будет. Она же в осоке-то, считай, у себя дома. Да и молодь погубить можно. Нет, ты дай ей взлететь, вот тогда и бери на мушку, коль сумеешь.

Отченаш посмотрел на Мишу.

— Ну, а как у тебя? Начало-то положил? Или пусто?

— Нет, почему же пусто? Чирок и кряква. Было бы и больше, да патронов не хватило.

— Ну, ты герой. Чирок — это тебе не кряква. Он пулей летит. Возьми-ка вот этих двух красавиц. — И Отченаш, достав из ягдташа двух здоровенных уток, передал их Мише. Тот стал отказываться.

— Бери, парень, не стесняйся, — ободрил его Озеров. — У нас, охотников, закон неписаный, кто первый раз зорюет — больше всех увозит. Так что пристраивай крякв к своей связке.

После обеда Курганов подсел к Отченашу.

— Озеров мне рассказал про вашу задумку с этими плавнями. Может, расскажете поподробнее?

— С удовольствием. Авось сторонника в вас найду.

— Очень может быть, — ответил Курганов, усаживаясь поудобнее.

— Эти Крутояровские плавни знатокам известны давно. Еще во времена Петра Первого здесь ловили рыбу для царского стола. Жители окрестных сел и деревень, промышляя ее для базара, большую выгоду имели. В общем, славились эти места и рыбой и птицей. Собирались здесь такие птичьи базары, что гомон и звон стоял на всю округу. Серый гусь, кряква, свиязь, чернеть эти плавни очень даже любили. Это я у стариков дознался, да и в книжках разыскал. Огромное водное зеркало, плотные заросли камыша, тростника, водоросли, рыбешка, рачки — прекрасные условия для птицы. Для рыборазведения — тоже все есть. И мелкие отмели, и глубины, и проточные рукава. Корма тоже немало. Организовать здесь птицекомбинат и рыбоводческое хозяйство сам бог велел.

— И что же нужно для этого?

— Сначала плавни привести в порядок. Очистить их, организовать культивацию, подсеять луговые травы. Особенно канадский рис — лакомство для птицы. Конечно, понадобится береговая база, без этого не обойтись. Лодочное и сетевое хозяйство, может, небольшой комбикормовый завод. Но все это если сообща, то можно осилить. Мы в «Луче» начинали с двух заброшенных сараев. Результат вы видели. А у нас ведь верховья плавней, угодья не чета этим. Здесь же сплошное раздолье. Я объехал все соседние колхозы. Все согласны. Но в областных организациях пробить не могу.

— А куда толкались-то?

— Вы спросите лучше, куда не толкался. Сельхозуправление, охотсоюз, облисполком. Все поддерживают. Но решить не могут. Водоемы эти вместе со Славянкой и притоками входят в Ветлужскую гидросистему, подпитывают межобластную ГЭС. Ну, энергетики и застопорили наше дело. Воду, говорят, будете засорять, режим нарушите и прочее. Ученым написал. Ездил недавно сам в Академию сельхознаук, сюда их привозил. Не согласны они с энергетиками. Обещали помочь. Но что-то замолкли. Вся закавыка в том, что энергетики ходят под промобкомом, а ему до птицы и рыбы дела нет.

Курганов, выслушав Отченаша, долго молчал. Ведь действительно стоящее, разумное дело. Но попробуй запряги в одну упряжку все эти организации. Кто это сможет сделать?

Озеров, сидевший рядом на скамейке, словно угадал его мысли:

— Отченаш меня не раз допекал: кто все-таки должен решить — быть или не быть этому хозяйству? Мы вместе ломали голову, и, поверишь, Михаил Сергеевич, вразумительного ответа я ему не дал. Не знаю, честное слово, не знаю.

— Вообще я считаю, недооценивается у нас это дело, — в раздумье проговорил Отченаш. — Мне в академии объяснили, что водоемы, расположенные на территории колхозов и совхозов страны, занимают площадь более двух миллионов гектаров. Они, ученые-то, подсчитали, что если с умом использовать эти водоемы, то можно получать столько же рыбы, сколько вылавливается в Черном, Азовском, Каспийском и Аральском морях, вместе взятых.

Курганов не спеша проговорил:

— Ну что же, Иван Андреевич, дело ты затеваешь, как мне кажется, интересное. Давай-ка мы с тобой встретимся в Приозерске. Потом в нашем обкоме потолкуем…

Озеров с хитроватой улыбкой шутливо толкнул Отченаша в бок:

— Ты бы, Иван, с Михаилом-то Сергеевичем посоветовался и о том, как тебе свой личный узел развязать. Он ничуть не проще проблемы с плавнями.

Отченаш помрачнел.

— Николай Семенович, зачем ты об этом? Сам разберусь.

— Что-то долго разбираешься. Сколько времени как чумной ходишь, все гадаешь: быть или не быть? И это морская душа? Нет, что-то ты тут, Иван, слабину даешь.

Курганов заинтересовался:

— Если желание есть, расскажите. Сподобимся женской половине рода человеческого, пошушукаемся на личные темы.

И Иван рассказал. Как на журнал когда-то наткнулся, как в этих краях обосновался, как искал Настю. О своей недавней поездке к ней. Рассказывал, иронизируя над собой, но сквозь узор шутливого, облегченного разговора то и дело прорывались грустные, тоскливые ноты.

Курганов слушал исповедь взрослого, красивого человека и видел, с каким волнующем обожанием он говорит о никому не известной Насте Уфимцевой, думал о том, как часто несправедливо поступает судьба, не сводя под один кров таких людей.

Помолчав, он в раздумье проговорил:

— Случай, Иван Андреевич, трудный. Муж там, семья.

— Не любит она его, понимаете, не любит.

— Это она сама сказала?

— Нет. Но я чувствую.

— Вышла же за него.

— Бывает и такое.

— Бывает. В жизни все бывает. Только надо помнить, что на чужой беде счастья не построишь… Конечно, если у вас у обоих такое огромное чувство, что друг без друга вы просто не можете, тогда…

— Что тогда? — с плохо скрытым волнением перебил его Отченаш.

— Тогда, моряк, тебе надо вновь ехать в это самое Рязанское Приозерное и привозить Настю Уфимцеву в Крутоярово.

— Я ему то же самое втолковывал. И не раз, — заметил Озеров, — только, по-моему, Иван морскую закалку растерял.

Отченаш обжег его обиженным взглядом.

— Ты, Николай Семеныч, меня не заводи, я и так будто под током хожу.

Все замолчали. Отченаш встал и отошел к берегу залива, долго стоял там, подставив лицо ветру, освежающей влаге, тянущей с водной глади.

Курганов заметил Озерову с упреком:

— Ты зря, Николай Семенович, торопишь его. На ошибку можешь толкнуть парня.

— Да никакой ошибки тут, на мой взгляд, не будет. Письмо она ему на днях прислала. Ездил-то не очень давно — и на тебе, уже послание. Мать похоронила, горе. Огромное. Понятно. Но если Иван для нее просто знакомый, то с чего она вдруг перед ним душу-то будет раскрывать? А она ведь именно это и делает. Нет, или я ничего не понимаю, или у них действительно что-то глубокое, необычное. Бывает же любовь с первого взгляда.

Курганов вздохнул.

— Может быть и так. Но ты с ним все же поаккуратнее. Парень-то уж очень славный.

— Ладно, учтем. — И с надеждой спросил: — Как, Михаил Сергеевич, останемся на вторую зорьку или по домам?

— Ну что ты. В кои-то веки выбрались. Вечернюю зарю, может, и пропустим, пусть утки поуспокоятся, а на утреннюю махнем во что бы то ни стало.

— Хорошо. Тогда идите отдыхайте, а я рыбки пойду половлю. Макару Фомичу обещал лещиков и плотвичек привезти. Очень хочется старику свежей рыбки. Даже как-то сам к реке ходил. Только силенок не хватило наметкой орудовать.

— Это ты очень хорошо решил. Порадуй старика.

— Плох он становится, — озабоченно проговорил Озеров, вставая. — Боюсь, долго не протянет.

— Ну-ну, не надо так, — нахмурился Курганов. — Старики народ жилистый.

Курганов пошел в дом. Здесь стоял богатырский храп отдыхающих охотников. Младший Курганов устроился сразу на обеих стоявших рядом раскладушках — своей и отцовской. Осторожно подвинув сына, Михаил Сергеевич улегся на скрипучие пружины.

Часа через два, когда солнце склонилось над гребнями лесных урочищ Крутояровских плавней, Курганов вышел во двор. Вслед за ним вышел и Озеров.

Заговорщически подмигнув, Курганов спросил:

— Как, Семеныч, может, махнем на вечернюю? Смотри, тишь-то какая. Да и постреливают вроде.

— А Гаранина будить? Спит он как убитый.

— Да, не повезло Валерию Георгиевичу. Какую зорьку пропустил.

— Мы тут маху дали. Была у меня мысль задержать катер еще на полчаса. Да что-то заспешили. Досталось им со спутницей. Хорошо еще, что дотемна из болот выбрались, а то мало ли что могло случиться.

— Буди и его, а то неизвестно, как утренняя-то охота удастся.

Утренняя зорька у них вообще не состоялась. Поздно вечером на базу прибыл посыльный. Курганова и Гаранина вызывали в Приозерск.

Загорелись Ракитинские леса.

Глава 5 СХВАТКА В РАКИТИНСКИХ ЛЕСАХ

Курганов и Гаранин вернулись в Приозерье на рассвете и проехали прямо в управление. Рощин торопливо рассказывал:

— Загорание на торфополях, и, кажется, довольно обширное. Звонил Лепешкин из Дубков. Волнуются они там. Меры-то принимают, но боятся, что своими силами не справятся. Просят прислать людей и технику. Мы отправили несколько автомашин. Но пока мало. Что-то неспокойно у меня на душе. Может, я подскочу по-быстрому туда и все посмотрю на месте и позвоню?

…Рощин выехал через полчаса и нещадно торопил водителя. Тот без этого понимал спешность дела и выжимал из машины предельную скорость. Скоро они были в Ракитине, а оттуда метнулись в Дубки.

Степан Лепешкин, когда Рощин вошел в контору колхоза, с надрывом, шумно кричал в телефонную трубку:

— Да, выехали, выехали люди. Вот-вот должны быть у вас. Всех, кого можно было, собрали. Под гребенку. Не дай бог, здесь что случится, некому будет воды из колодца достать. Два бульдозера, трактор и пожарная машина тоже вышли. Делаем все, что можем. Вот товарищ Рощин приехал из Приозерска. Обмозгуем с ним ситуацию еще раз. Да, да, звоните как можно чаще.

— Ну как, Степан Иванович, положение, как видно, довольно серьезное, — здороваясь с Лепешкиным, проговорил Рощин. — Так ведь?

Лепешкин не успел ответить, как вновь затрещал телефон, и, ожидая, пока закончится у Лепешкина такой же нервный разговор, Рощин вспомнил свой первый приезд сюда, в Дубки. Было это давно, во время компании по укрупнению колхозов. Не хотели тогда Дубки объединяться с соседями, всячески затягивали проведение собрания. Толя Рощин, тогдашний комсомольский секретарь района, больше часа читал им лекцию, просвещал, убеждал. Слушали его спокойно и, как ему показалось, равнодушно, незаинтересованно. Наклонившись к Лепешкину, Рощин нервно прошипел:

— Я гляжу, вы решили стоять на своем? Никто же не слушает, о чем я толкую.

Лепешкин ухмыльнулся:

— Да вы не серчайте, мы на объединение согласны. А политическую ситуацию вы, того… разъяснили очень хорошо и обстоятельно.

И когда бы ни встречались они с Лепешкиным, тот всегда чуть хитровато улыбался. А может, это Анатолию Рощину только казалось? Не до того, наверное, Степану Лепешкину — председателю большого объединенного колхоза, — чтобы помнить столь незначительный эпизод. И конечно уж не до воспоминаний было сейчас.

Когда Лепешкин повесил трубку, Анатолий попросил:

— Давай, Степан Иванович, информируй подробнее.

— Обстановка непростая. Пожар начался позавчера в мелколесье, что примыкает к Бакшеевским торфяным разработкам, то ли костер кто разжег, то ли еще что. Работники торфоучастка огонь погасили, но где-то он ушел вниз, возникло три новых очага. Да еще ветер некстати поднялся. Все торфозаготовители на ногах, наши тоже уехали. Но вот только что звонил Макеев — начальник Бакшеевских торфополей, — он опасается, что имеющимися силами загорание не ликвидировать.

Анатолий, не откладывая, тут же обо всем услышанном сообщил Курганову.

Слушая взволнованные, заглушаемые помехами слова Рощина, Курганов по местному телефону вызвал Мякотина:

— Иван Петрович? О пожаре в Ракитинских лесах слышал? Ну так вот, партийное поручение тебе — бери все в свои руки. Не стесняясь. В полном объеме.

Мякотин усомнился:

— Ведь моя-то власть распространяется только…

— Знаю. Сейчас не до формальностей. Мобилизуй всех и вся, независимо от территориальности и подчиненности.

— Попробую.

— Без всяких «попробую». Делай, как говорю. И смелее. Ты сможешь.

…Через два часа шло экстренное заседание Приозерского горисполкома. Присутствовали руководители предприятий, строительных трестов, автохозяйств, расположенных в Приозерске и вокруг него, работники административных и коммунальных служб Приозерска. Мякотин коротко объяснил, что произошло в Ракитинских лесах, объявил, кто и сколько должен выделить людей, грузовых автомобилей, тракторов, бульдозеров, спецодежды, инструмента. Закончив читать разверстку, снял очки, подслеповато посмотрел на участников заседания:

— Может, у кого есть вопросы, возражения?

Он с тревогой и настороженностью ждал ответа. Ждал споров, ссылок на трудности, на неотложные дела, которые, конечно же, были у каждого. А от многих присутствующих ждал и таких заявлений, что горисполкому они не подчинены и потому разверстку принять не могут. Но настроен Иван Петрович был воинственно, непримиримо, и это почувствовали все присутствующие. Во всяком случае, возражений никто не высказал. Да и дело-то было слишком серьезным, чтобы вступать в споры и пререкания.

— Тогда немедленно за дело, товарищи. Здесь будут дежурить члены исполкома. Стихия, понимать надо. Сам я сейчас выезжаю в Ракитино. Прошу незамедлительно информировать о ходе выполнения полученных заданий.

…К Ракитинским лесам Мякотин, Гаранин и Курганов ехали вместе в «газике» Гаранина.

Курганов подтрунивал над Иваном Петровичем:

— Признайся, Петрович, перед сегодняшним заседанием исполкома ты малость того, дрейфил. Так ведь?

— Если говорить откровенно, то опасения кое-какие были. Ситуация ведь непростая. Власть-то нашего исполкома распространяется только до черты города. Да и то не на все хозяйства и учреждения. Ваше зональное управление, например. У вас хозяин — область. У предприятий тоже свое начальство — совнархоз. У строителей — тресты. А они, эти тресты, в Ветлужске, а то и в Москве. А одна контора подчинена тресту, который сам-то находится аж в Хабаровске. Вот я и боялся: начнут директора да управляющие спорить: надо согласовать, получить разрешение и прочая, и прочая. А пожар, он что, дожидаться, что ли, будет?

Помолчав, Иван Петрович со вздохом продолжал:

— Порой волчком приходится крутиться, чтобы решить что-то. А их ведь, этих «что-то», пропасть. Людям ведь дела нет до того, кто кому подчиняется. Тут и жилой фонд надо ремонтировать, и школы, и торговля чтобы шла. А пока заставишь кого-нибудь что-то сделать для городских нужд — семь потов сойдет. Я теперь больше в Ветлужске околачиваюсь — выбиваю разные указания да разрешения. Так что ты прав, Сергеевич, я малость побаивался сегодня. И, по совести говоря, даже удивился и обрадовался сговорчивости людей.

— Ну, при таких обстоятельствах кто бы стал возражать и спорить? — заметил Гаранин. — Да и вообще вы, Иван Петрович, очень уж сгустили краски. Таким несчастненьким себя представили.

Мякотин повернулся к нему всем своим грузным телом.

— Да не о себе я толкую, Валерий Георгиевич. Просто понять многого не могу… Ведь как было все ясно и просто. Не понимает человек каких-то более важных, чем его сугубо ведомственная точка зрения, интересов — вмешивается райком. Объясняют этому деятелю, что к чему. И тот понимает. Раз надо, говорит, значит, надо. Все ясно, и все понятно. А сейчас? Райком-то теперь от нас за тридевять земель. Добрался я как-то до одного из секретарей, высказал ему кое-что из наших проблем, он и говорит: все, что вы говорите, правильно. Но пока руки до Приозерска у нас не дошли, сами энергичнее действуйте. Да я и понимаю их. Район-то стал огромным. Дел по завязку, а тут я со своими докуками. В общем, трудновато порой становится. Да ведь эти болячки не только у меня. Вот Курганыч и вы — руководители производственного управления. Колхозы и совхозы целых трех районов, сотни хозяйств в вашем ведении. А вызвать меня, например, или руководителей заводов, строительных трестов не можете. Или, допустим, дорожников, транспортников — тоже не имеете права, они промышленная сфера, на партийном учете они в вашем парткоме не состоят. Что, разве не так, Курганыч? Нет, чего-то я все-таки не понимаю.

Курганов молча слушал их разговор и долго не вмешивался в него. Для него он был не нов, не раз и не два заводил его Мякотин. Собственно, их обоих беспокоили многие неувязки в жизни Приозерщины. Только относились они к ним по-разному. Иван Петрович шумел, кричал, метался, частенько изливал душу в парткоме управления. Курганов старался успокоить его. Он тоже видел изъяны в новой территориальной структуре местных органов и был убежден, что допущенные накладки в скором времени будут исправлены.

Видя, что Гаранин хочет продолжать свои возражения Мякотину, Курганов остановил его:

— Иван Петрович спорит не с вами, Валерий Георгиевич, а со мной. Спор этот у нас давний. Только имей в виду, Петрович, две недели, взятые тобой для разработки предложений, заканчиваются.

— Помню, помню. Вот только с красным петухом расправимся, и закончу все материалы. Лесные пожары — стихия страшная. Мне отец рассказывал, что произошло в Мещерских лесах году, кажется, в тридцать пятом или шестом. Огонь бушевал там целую неделю. Сгорело несколько деревень, сел, хуторов. Отец в те дни плотничал в деревне Курша. На нее обрушился такой огненный шквал, что от сотни домов осталось лишь пепелище. Где проходил огонь, гибло все живое — травы, деревья, зверь, птица. Много оказалось жертв и среди населения.

Помолчав, Мякотин обратился к водителю:

— Нельзя ли поживей, дорогой, а то нас вон даже грузовики обходят…

А торопиться действительно было нужно. Не успели они еще доехать до места, как для них стало ясно, что беда случилась немалая.

Над полями и перелесками, над дальними гребнями Ракитинских лесов плыла колеблющаяся серовато-голубоватая дымка, в воздухе ощущалась терпко-едкая, смолянистая гарь. Стаи галок, ворон, вятюгов и еще каких-то птиц с тревожными криками носились в затянутом дымкой небе и жались ближе к человеческому жилью.

Ракитинский лесной массив занимал почти треть Приозерских земель. Сосновые и еловые боры чередовались здесь с березовыми и дубовыми рощами. Много было и болот с ржавым мелколесьем. Заготовка леса, несколько крупных торфяных разработок вносили немалую лепту в экономику этого края.

Каменистая гряда, все ее звали Каменная, поросшая мощным смешанным лесом, делила Ракитинский массив как бы надвое — на западное и восточное урочища. Восточное, в основном занятое осинником, топями и болотами, уходило в края Рязанские, соединяясь со знаменитой Мещерой. Западное же с пологими спусками, глубокими оврагами, заросшее хвойными и лиственными породами, шло в сторону Ракитина, Дубков, к левобережью Славянки и далее к Приозерску.

На Бакшеевских торфоразработках, куда вскоре приехали Курганов, Гаранин и Мякотин, борьба с огнем шла уже второй день. По всей видимой границе поля рабочие торфопредприятий, колхозники и колхозницы, приехавшие из окрестных сел и деревень, корчевали лес, рыли траншеи, из земли, дерна и корневищ возводили заградительные валы.

— А почему, собственно, отдельные участки ограждают? Нужна же сплошная преграда огню, — заметил Мякотин.

Во время этого разговора к ним подошел Макеев — начальник Бакшеевских торфоразработок.

— Вот критикуем вашу тактику, Василий Лукич, — здороваясь с Макеевым, проговорил Курганов.

Макеев коротко поздоровался с Кургановым и Гараниным, а на Рощина и Лепешкина, тоже подошедших было к ним, прикрикнул:

— Вы где должны быть? Пока бригады не расставите, на глаза не показываться. Ясно?

Лепешкина и Рощина как ветром сдуло. Макеев пояснил:

— Я их поставил на подъездных дорогах к полю. Там люди, машины подходят. Расставить по-хозяйски нужно. — И, отвечая на замечание Мякотина, проговорил: — Вы правы, Иван Петрович, сплошной обвод лучше, только пока сил маловато.

И как бы в подтверждение его слов, на глазах у всех разыгралась молниеносная огненная пантомима.

На поле, только что отрезанном от леса довольно высокой насыпью, курилась дымная поземка — остаток уже побежденного огня. Но вдруг в воздух взмыл бурый смерч. Сквозь клубящуюся коричневую пыль в нем пламенел багрово-розовый огненный шар. Смерч, словно живой, подскочил к только что возведенному валу, пробежал по его кромке и перемахнул в лесной массив. Там сразу же вспыхнуло пламя.

Макеев объяснил:

— Это верховик пошел. А нередко сбитый огонь уходит вниз, под землю, и исподволь подбирается к нетронутым лесным участкам или торфяным залежам.

— Судя по всему, — Гаранин показал на сплошные пологи дыма, стелющегося над всеми видимыми глазу лесами и болотами, — пожар разрастается. Так ведь, товарищ Макеев?

— Самое главное — не дать огню перебраться с Бакшеевских полей к Сестрорецким выработкам — там караваны сухого торфа, лесозавод, подстанция, да и поселок торфотреста недалеко.

— Так что же будем предпринимать, Василий Лукич? — хмурясь, спросил Курганов.

Макеев достал карту и, расстелив ее на поваленном дереве, стал показывать действующие очаги пожара, наиболее опасные направления, куда они могут распространиться. Жирным карандашом он обвел Бакшеевские и Сестрорецкие поля.

— Нужны люди, трактора, бульдозеры, экскаваторы, землечерпалки, хотя бы троечку ПМГ. Есть такие специальные машины. И как можно быстрее.

Курганов посмотрел на Мякотина и Гаранина.

— Технику надо брать везде, где она есть. А вот людей…

Гаранин ответил на это:

— Время-то, конечно, горячее, уборка вовсю пошла. Но что же делать? Придется целыми бригадами с полей снимать.

— Как считаете, Василий Лукич, — обратился Курганов к Макееву, — села и деревни Ракитинского куста не пора эвакуировать?

Макеев не очень уверенно проговорил:

— Ну, с эвакуацией, может, подождем? Если блокируем Бакшеевские поля…

Курганов не согласился:

— А если нет? Придется, Валерий Георгиевич, — повернулся он к Гаранину, — вам ехать в Ракитино, оттуда связываться с руководителями окрестных хозяйств. Пусть будут готовы… А Ивану Петровичу сразу же по возвращении в Приозерск…

Мякотин остановил его:

— Минуточку, Сергеич. Есть одно соображение. Я думаю, мне надо тут остаться. Огонь тушить.

Его поддержал Макеев:

— Действительно, Михаил Сергеевич, это было бы разумно.

Курганов посмотрел на Мякотина.

— Но там же, в Приозерске, идет мобилизация людей, техники, машин. Ты что, свой штаб в исполкоме оставишь без руководства?

Иван Петрович задумался ненадолго.

— Понимаешь, Сергеич, тут дела неотложные. Пожар-то тушить надо. Вот мы с Макеевым и займемся этим. А в Приозерске? Раз ты там будешь, без руководства никто не останется, — чуть шутливо закончил Мякотин.

Курганов не обратил внимания на его шутку.

— Ладно, договорились. — И обратился к Макееву: — Технику, людей будем подсылать. Как, между прочим, с питанием? Народ приедет в спешке, с собой вряд ли что возьмет.

Макеев замялся:

— Наша столовая делает, что может. Прямо на участки обеды возим. Но мощность ее маловата.

Курганов посмотрел на Мякотина.

— Райпищеторгу задание дано?

— Дано-то дано, только на него-то я как раз меньше всего надеюсь. Надо офицерскому училищу и стекольному заводу задание дать. Термосов сюда надо больше.

Курганов усмехнулся:

— Ох, хитрован ты, Мякотин. Неизвестно, кому и где будет жарче, нам с Гараниным или тебе?

— Ничего, Сергеич, сочтемся славою, как сказал поэт. Вот жалко только, что спор мы наш не закончили.

— Закончим. Сначала давай пожар потушим.

…Спор между Кургановым и Мякотиным шел уже давно. Скорее, это был даже не спор, а откровенный обмен мыслями, соображениями, замыслами и сомнениями. Разговор двух очень разных, но очень близких по духу людей.

Когда в конце пятьдесят первого года Курганов приехал в Приозерск, его настороженно встретили многие, в том числе и Мякотин. Это, однако, мало озаботило Курганова. Он с головой окунулся в дела района, искал пути, как поставить на ноги Приозерские хозяйства. И эта неистовая приверженность делу сломала лед. Большая часть актива скоро втянулась в беспокойный ритм жизни райкома и его первого секретаря, и, как однажды признался Мякотин, он тоже стал крутиться с большим числом оборотов.

Еще с молодых, комсомольских лет у Ивана Мякотина глубоко утвердилось простое и предельно ясное понимание своего долга — добросовестно делать то, что поручено. И этим простым жизненным правилом он руководствовался всегда — и работая до войны на комсомольской и партийной работе, и шагая по военным дорогам, и вот уже не один год трудясь в Приозерских краях.

Был Мякотин несколько робковат, излишне стеснителен, неизменно добродушен во взаимоотношениях с людьми. И болезненно щепетилен в делах материальных. Когда Курганов, вскоре по приезде в район, восстал против поборов с колхозов, Мякотин в тот же день пришел в райком с предложением «об отставке».

— Это почему же? — спросил удивленный Курганов. — Да как я людям в глаза теперь глядеть буду?

— А так и будешь. Ты брал телку, прокурор гусей, твои заместители поросят. Так что же, теперь всем в отставку? Легко хотите отделаться. Нет, дорогие товарищи, горбом, горбом будете отрабатывать свои грехи.

Через два года после приезда Курганова в Приозерск проходил довольно шумный пленум райкома, обсуждавший ошибки райкома при укрупнении колхозов. Второй секретарь райкома Удачин со своими единомышленниками открыто вели дело к снятию Курганова. Мякотин всех удивил тогда своим выступлением. Он заявил пленуму, что менять надо не первого секретаря райкома, не Курганова, а его основные подпорки — Удачина — раз, и председателя исполкома, то есть его, Мякотина, — два. И менять немедленно.

Иван. Петрович был предельно искренен в этом выступлении и долго недоумевал, почему пленум поддержал его первое предложение, а ко второму отнесся как-то несерьезно, смехом и шутками.

Потом Курганову стоило немалого труда встряхнуть Ивана Петровича, чтобы он вновь взялся за дела.

Как-то, еще в первый год работы Курганова в Приозерске, Удачин заметил:

— Ну что Мякотин? Не мыслитель. Звезд с неба не хватает.

Курганов после некоторого раздумья не согласился:

— Насчет звезд не знаю. Но если Мякотин за что берется — можно быть уверенным — это будет сделано.

Простое, искреннее и неизменно уважительное отношение Курганова согревало душу и сердце Ивана Петровича. Эта немногословная, без лишних словоизлияний дружба была дорога обоим, но для Мякотина она была неизменной жизненной опорой, не раз спасала его от ошибок и заблуждений, которых не минует человек, даже прошедший немалый жизненный путь. Об одной такой роковой ошибке знали только сам Мякотин да Курганов. И никто больше.

Произошло это после областного партийного актива, обсуждавшего итоги двадцатого съезда партии. Охватить своим сознанием весь смысл и глубину событий, происходящих в партии, правильно оценить эти события Мякотин оказался не в состоянии. Не хватило, видимо, знаний, опыта к осмыслению явлений такого масштаба.

С детских лет привыкшему видеть в Сталине самый высокий авторитет, глубоко верившему в величие и безграничную мудрость этого человека, ему трудно было поверить в то негативное, что говорилось сейчас о нем. Трудно, невозможно было представить, что же будет теперь, когда так была поколеблена доселе безмерная вера в этого человека?

Приехав из Ветлужска с актива, Мякотин долго сидел в состоянии какого-то безысходного отчаяния и отрешенности от всего. Ему казалось, что жить сейчас просто нет никакого смысла. Шаркающей походкой подошел к буфету, налил чайный стакан какой-то настойки и выпил его залпом. Потом вернулся к столу, достал маленький, привезенный еще с фронта браунинг. Долго смотрел на него, ощущая в руке притягивающий холодок вороненой стали. Какая маленькая вещица, и как просто и безошибочно она освободит его от мятущихся, лихорадочных мыслей, от этой парализующей тоски. Именно в этот момент пришел Курганов.

Торопливо поздоровавшись с Вероникой Григорьевной, он, словно предчувствуя неладное, торопливо прошел к Мякотину. И все понял сразу.

— Думаешь, это единственный выход?

— А ты можешь подсказать какой-то другой?

Михаил Сергеевич со вздохом опустился на стул. Помолчав, твердо, непреклонно проговорил:

— Ну и это не путь. Паникерство, порожденное эмоциями, а не разумом. Когда поглубже осмыслишь все, сам себя будешь осуждать за то, что чуть не совершил роковой шаг.

Вероника Григорьевна, разогрев самовар и собрав на стол нехитрую снедь и видя, что мужчинам не до нее, ушла куда-то к соседкам, и разговор между Кургановым и Мякотиным возобновился без помех.

— Как это ты, взрослый человек, столько лет пробывший в комсомоле, в партии, прошедший все лихо войны, не понял цены жизни, не понял, что такой путь — это удел слабых, трусливых, никчемных людей. Твоя жизнь не тебе принадлежит, она принадлежит партии. Вступая в ее ряды, ты обещал до конца жизни, да, да, именно до конца жизни, бороться за ее дело. Так вот и борись. И ни мыслью недостойной, ни словом, ни делом худым, ни поступком постыдным не порочь великое братство коммунистов. Ты главное не понял в решениях съезда. Не отдельная личность, какая бы значительная она ни была, творит жизнь, двигает вперед историю. Это делают люди, каждый внося свой посильный вклад в бесконечный поток жизни. Извини, Иван Петрович, за эту политграмоту, но что делать. Очень ты меня удручил, разозлил и обидел.

— Так муторно, так безысходно стало на душе, ну и пришла эта шалая мысль. Глупая, нелепая — сам теперь понимаю.

Разговор был у них долгий, прямой и откровенный до предела. Глубокой ночью, когда Курганов собрался уходить, Мякотин, указывая на лежавший на столе среди бумаг браунинг, предложил:

— Возьми его себе.

Курганов удивился:

— Зачем? Ты что, боишься за себя?

— Нет, нет. Подобное не повторится. Просто хочу подарить на память.

— Незаконный подарок, Петрович. Сдай его завтра в милицию.

После этого случая для Мякотина не было более близкого человека, чем Курганов. Работал он по-прежнему много, день и ночь мотался по колхозам, совхозам, по-мальчишески радовался, когда удавалось пробить какой-нибудь значительный вопрос вроде реконструкции Октябрьской улицы Приозерска или строительства районного Дома культуры.

Но потом жизнь Ивана Петровича внезапно и крупно осложнилась.

Дело в том, что после последней перестройки, когда были резко укрупнены районы, а область разделилась как бы на две — промышленную и сельскую, — Приозерский районный Совет был преобразован в городской, занимающийся лишь самим Приозерском, с подчинением Ветлужскому промышленному облисполкому. Вот тут и хватил Иван Петрович фунт лиха.

Задач, обязанностей, проблем — полон рот, а реальной власти с гулькин нос. Да к тому же и опоры партийной не стало — райком-то теперь был далеко, аж в самом Зарубинске, и Иван Петрович пришел к Курганову… проситься на работу.

Курганов, удивленно посмотрев на него, усмехнулся:

— Что-то, Петрович, тебя часто заносить стало? Не находишь?

Михаил Сергеевич не собирался обижать Мякотина, но тот вдруг взвился и наговорил много лишнего. Курганов, однако, выслушал его терпеливо и постарался спокойно завершить разговор.

— Давай-ка спокойнее, не кипятись. Я понимаю, нелегко тебе. Но нам ведь тоже не легче. Ну, неудачно кое-что получилось с перестройкой. Это факт. Страна-то вон какая, единый рецепт всем не дашь. Где-то хорошо вышло, где-то хуже. Наберись терпения, все придет в норму. Разберутся и с нашими приозерскими делами.

— Да кто разберется-то? Кто? Я что-то не узнаю тебя, Сергеич, честное слово, не узнаю. Ты же опытный партийный работник, член бюро обкома, а что предлагаешь? Ждать у моря погоды? Я считаю, что надо в колокола бить. Разве не можем мы сказать где надо: мол, поправляйте, чепуха получается.

Теперь уж обозлился Курганов.

— Что из того, что я член бюро обкома? К Заградину да Артамонову с пустыми руками не пойдешь. В колокола бить ума много не надо. У тебя есть какие-то продуманные, хорошо взвешенные соображения? С конкретными расчетами, статистикой, цифрами? Чтобы было ясно, что предлагается. Есть такие материалы?

— Ну, готовых, конечно, нет, но если ты это всерьез, то нужные данные — статистику, расчеты, из которых будет все видно, — мы, конечно, подготовим. Все это, в сущности, есть, просто суммировать, обобщить надо. А что и как решать конкретно, это уже наверху-то лучше сообразят.

— Нет, Мякотин, так не пойдет. Давай конкретно и ясно: что не устраивает, что предлагаешь. А то ты только воздух сотрясаешь. Готовь свои предложения, с ними поедем с тобой в оба обкома, в оба облисполкома, будем доказывать, убеждать. Сколько тебе надо времени, чтобы были подробные, четко и ясно сформулированные соображения? День, два, неделя?

— Ну что ты, Курганыч, так взвился. Подумать надо, сообразить.

— Ну так вот, соображай. Да поскорее. Десять — пятнадцать дней тебе на все про все. А шуметь попусту нечего. Излагай свои смелые мысли на бумаге. Да толково, продуманно. Тогда я согласен быть твоим поводырем в любых инстанциях.

Вот этот-то разговор Курганов и Мякотин и хотели продолжить. О нем и шла речь, когда они с Гараниным на прыгающем «газике» спешили к Ракитинским лесам, где набирала силу огненная стихия.

Кто мог знать, что разговор этот старым друзьям не суждено было закончить…

По шоссе к Ракитинским лесам шли трактора, экскаваторы, канавокопатели, бульдозеры. Спешили грузовые машины и автобусы с людьми. Стремительно, обгоняя всех, проследовала колонна военных грузовиков с выпускниками офицерского училища.

К вечеру с сиренами, синими мигающими огнями промчались пять больших ярко-красных пожарных машин, натужно ревя, прошли три трайлера, везшие на своих платформах несколько неуклюжих, слоноподобных ПМГ, специальных машин для корчевки леса. Это уже помогал приозерцам Ветлужск.

Схватка с огнем в Ракитинских лесах шла день и ночь.

Если бы Курганов, занятый сейчас мобилизацией всех и вся в Приозерске, увидел здесь Ивана Петровича Мякотина, он бы еще раз убедился и в организаторской хватке своего друга, и в его неуемной энергии.

Петровича хватало на все.

Он появлялся то на одном, то на другом участке, кого-то хвалил, кого-то распекал, вскакивал на подножки машин и сам сопровождал их на наиболее опасные, охваченные огнем участки.

Людей и техники было немало, и требовалось разумно распорядиться всем этим, чтобы взять огонь в плен на всей площади загораний, локализовать действующие и тлеющие очаги.

Было решено все Бакшеевские разработки окантовать сплошным ограждающим валом, а параллельно ему расчистить полосу шириной в двести — двести пятьдесят метров, чтобы преградить огню путь к прилегающим лесам и болотам. Задача была не простой, так как границы Бакшеевских полей тянулись по окружности почти на тридцать километров.

На летучке бригадиров, начальников участков и руководителей приехавших коллективов Мякотин выразил неудовлетворенность ходом работ. Иван Петрович вместе с Макеевым объехал все очаги загорания, и основания для тревоги у него были. Кое-где чувствовалась растерянность, непонимание размеров бедствия, упование на идущую в помощь технику. Потому-то Мякотин говорил на летучке отрывисто и резко.

— Так нельзя работать, товарищи. Здесь дорога каждая минута, а в некоторых бригадах дело ведется, будто ничего не случилось, ни шатко ни валко, с прохладцей. Не подошли пока машины — подождем, попал бульдозер в завал — поглядим, как он выберется. Фронт, фронт надо вспомнить. И как окапывались, и как заградительные укрепления строили.

— Техники и людей уже хватает, начинаем сооружать основные ограждения по границам Бакшеевских полей. Первыми пойдут бульдозеры, вслед за ними ПМГ. Это отличные машины, товарищи. Они, как вы уже видели, подминают под себя все сущее — деревья, кустарники, пни, грызут их с помощью специальных ножей. Перемолов все это, загоняют в землю. Вывернутый механизмами пласт свежей земли огонь раскалить не может. Здесь он останавливается. Так что эти слоны, как их тут назвали, нам очень помогут… В общем, за сегодня и завтра мы должны оконтурить Бакшеевские разработки по всему периметру.

…С вертолета, хотя и с трудом из-за плотной завесы дыма, было видно, как по границам Бакшеевских полей сотни людей готовили путь корчевальным машинам, бульдозерам и тракторам, валя наиболее мощные деревья. Работы шли по всей будущей оградительной линии, и было все заметнее, как отдельные участки вала смыкаются в сплошную цепь, в широкое заградительное кольцо.

Из полета Мякотин вернулся довольный. А рация в штабном вездеходе уже настойчиво вызывала его к аппарату. Рощин нервно доложил Ивану Петровичу, что на пятом участке создалась опасная обстановка.

В территорию пятого участка входила полоса смешанного леса, обрамлявшая правую, северную сторону Бакшеевских и Сестрорецких торфяных полей. Леса шли по приподнятой над торфяниками террасе, взбирались на Каменную гряду, переваливали ее и соединялись с лесами пологого западного склона. Интенсивные очаги пожара от этого участка были относительно далеко, и было непонятно, что там могло случиться.

А положение здесь неожиданно создалось действительно опасное. На окраине лесного массива, обрамлявшего Бакшеевское поле, дымилась земля, скручивались в трубки листья на березняке, жухла хвоя на соснах и елях. То одно, то другое дерево со стоном валилось на землю, словно кто-то невидимый подрубал его под корень. Было ясно, что огонь бушует внизу, не выходя из своих подземных лабиринтов.

— Давно заметили? — спросил Мякотин у Рощина, когда они с Макеевым с трудом добрались до участка.

— Час назад. Полагаю, что от одного из очагов огонь пробрался сюда по торфяным залежам.

— Что будем делать, Макеич?

— Изолировать очаг, особенно с запада. Если по этой террасе огонь доберется до Каменной гряды, — грош цена всей нашей суете. Сами знаете — это открытый выход огню на поля, на готовые к жатве хлеба, на села и деревни.

— Тогда давай по рации команду участкам. Пусть срочно шлют сюда людей и машины.

Через полчаса четыре бригады, переброшенные с других участков, спешно прокладывали через лесную террасу две широкие поперечные траншеи — одну с западной, другую с восточной стороны.

То, что Рощин вовремя забил тревогу, спасло положение. Глубокие, заполненные водой рвы и заградительные насыпи приостановили расползание огня, не дали ему выйти на Ракитинский кряж.

А рация в штабном вагоне подавала сигналы о новом, еще более опасном очаге — появлении огня на Сестрорецком поле.

Час назад над лесом и торфяниками повеял легкий юго-восточный ветер. Он частично разогнал удушливую гарь и дым, висевшие над всей территорией Бакшеевских полей. Усталые люди подставляли ветру закопченные, разгоряченные лица, он нес хоть какую-то освежающую прохладу. Но скоро он стал резким, порывистым, все чаще поднимал воронки коричневых смерчей, в которых малиново алели клубы раскаленной торфяной массы.

Один из них с быстротой молнии перемахнул многометровую полосу отсечного леса, разделявшую Бакшеевские и Сестрорецкое поля, и зажег сначала сухостой и пожухлые травы на опушке леса, а затем перекинулся на расположенный караван торфа.

Мякотин и Макеев поспешили сюда. Караван уже тушили рабочие торфоучастка. Две пожарные машины пытались сбить огонь с огромной массивной туши каравана. Струи воды гасили тлеющее пламя в одном месте, а через секунду торф дымился уже в другом.

Но не этот караван, хотя в нем был итог труда сотен людей, заботил сейчас Мякотина и Макеева. Невдалеке, сквозь редколесье виднелся лесозавод, обширный склад пиломатериалов. За ними была подстанция и чуть дальше — поселок. Если огню дать перейти на соседние караваны, то несдобровать ни этим сооружениям, ни жилому массиву.

— Решаем так, товарищ Макеев. Бакшеевскую линию обвода будем тянуть сюда, охватывать и Сестрорецкое поле. Замыкающую траншею пока придется оставить, ее будем прокладывать за границей этого торфомассива.

Макеев проговорил озабоченно:

— Все верно, Иван Петрович. Только успеем ли?

— Другого выхода не вижу. Сейчас главное блокировать этот караван. Поэтому садись за рацию, стягивай бригады. Перебрасывай автоцистерны с первого и второго участков. Возражения начальников участков в расчет не бери. И Лепешкина со всей его артелью перебрасывай сюда. У него наиболее опытный народ. Нельзя допустить, чтобы огонь добрался до соседних караванов. А я подскочу к телефону. Надо чрезвычайные меры принимать. Считаю, что воинские части подключать пора, да и москвичей надо просить помочь.

Решение, принятое Мякотиным и Макеевым, было правильным и единственно возможным. Скоро две подоспевшие автоцистерны держали в непрерывной дождевой сетке тлеющий караван, а несколько бригад с бульдозерами и землечерпалками прокладывали широкую траншею, отрезавшую караван от соседних торфяных великанов.

Но природа и нрав торфяных пожаров предельно коварны. Неожиданно из-под тлеющего каравана вырвалось несколько клубов огня, и они, подхваченные ветром, в считанные секунды оказались в массиве редколесья с левой стороны торфяного поля. Случилось именно то, чего больше всего опасались Мякотин и Макеев. Теперь огонь брал прямое направление на лесозавод, лесосклады, подстанцию.

Пришлось и сюда стягивать технику, бригады, подразделения пожарников. Предстояло локализовать ширившееся в лесном сухостое пламя, остановить его движение к строениям.

С большим углублением широкая траншея и насыпной вал земли высотой почти в три метра прокладывались поперек лесного массива в полукилометре от лесозавода и складов.

Мякотин после разговора с Кургановым вызвал по рации всех начальников участков, сообщил, какая мощная сила идет к ним на подмогу. Потом поспешил на Сестрорецкое поле. Дело здесь подвигалось медленно, лес был добротный, и машины, и люди с трудом пробивались сквозь его заросли. Мякотин, проваливаясь в ямы и колдобины, кашляя от дыма и гари, направлялся к головной машине. Водитель в ней оказался один, без напарника.

— Почему один? Не положено так. А случись что? Видишь, что кругом делается?

Молодой вихрастый парень беспечно ответил:

— Плохо напарнику стало, в медпункт увезли. А другого то пока нет. Все при деле.

— Приостанови на секунду, я помогу. — И Иван Петрович торопливо забрался в кабину.

— Как звать? Фамилия как?

— Филимонов. Виктор.

Мякотин зорко вглядывался в полосу стелющегося по лесу дыма и торопил бульдозериста:

— Быстрее, быстрее надо, Виктор, иначе опередит нас это чудовище. Видишь, между кустарниками дым клубится Это значит — огонь силу набирает. И коль опередит нас, то не спасет ни траншея, ни заградительный вал.

— Быстрее так быстрее, — ответил машинист, и мотор взвыл еще неистовее, тяжелая машина еще больше напрягла свои железные мускулы. Скрежеща и лязгая гусеницами, она медленно, но неудержимо продиралась вперед, словно спички ломая деревья, подминая под себя кусты, корни и валежник, превращая все это в бурое крошево.

Вслед за головным бульдозером шли другие машины и несколько бригад.

Опередить огонь они все же успели.

Скоро почти пятиметровый ров с высоким гребнем земли по правой бровке стремительной линией отсек лесной участок с электроподстанцией и другими постройками и соединился с обширной болотистой ложбиной, наполненной темной хлюпающей водой.

— Теперь, сынок, развернись обратно, пойдем правой стороной, — облегченно вздохнув, проговорил Мякотин. — Вон эти змеиные языки надо в землю вбить и траншею на этом участке малость расширить. А меня потом вон у той ложбинки высади, надо посмотреть, как другие наши герои укрощают красного петуха.

Но до ложбинки, где хотел выйти Мякотин, им добраться не удалось. На пути встало несколько довольно мощных сосен.

— Может, правее взять, — высказал предположение Мякотин. — Хотя там сосны-то не менее крупные.

— Ничего, думаю, прорвемся, — успокоил его бульдозерист. — А то будем мыкаться справа налево.

Машина с угрожающим ревом навалилась на стоявшие на пути деревья. Ее резко тряхнуло, на капот грохнулась поверженная ударом сосна, вершиной своей попав между двумя столь же кряжистыми деревьями, стоящими в пяти или шести метрах в стороне. Водитель дал задний ход, но машина уперлась в пни и корневища ранее сваленных сосен. Он попробовал бросить машину снова вперед, но сосна, лежавшая на капоте, словно крепкий шлагбаум, загораживала путь. Бульдозер оказался в капкане. А в это время шипящий огненный язык, вырвавшийся из-под земли, стал стремительно вылизывать окружающий подлесок, словно радуясь тому, что попали в беду те, кто хотел его уничтожить. Огонь быстро разрастался, подбираясь к машине, дым и гарь заполняли кабину.

— Если огонь дойдет до баков с соляркой, мы взлетим на воздух, — проговорил водитель. — Вы бы выбирались отсюда, товарищ Мякотин.

— Почему это я должен выбираться? Да и как? Мы с тобой как в клетке. Но давай без паники. Попробуй еще раз задний ход. Затем вновь вперед. И смелее, решительнее. Машина-то мощная.

Водитель бросал машину и вперед и назад, мотор ревел на предельных оборотах, но преграда была непреодолимой.

— Выключай мотор. Уходить надо, — решительно приказал Мякотин.

Бульдозерист открыл левую дверь, и в ту же секунду в кабину хлынула волна раскаленного, как в топке, воздуха и багрового от искр дыма. Парень успел захлопнуть дверь, но заряд огненного смрада, видимо, обжег легкие. Он закашлялся, лицо побледнело, покрылось крупными каплями пота. Парень стал задыхаться.

Приподнявшись, Иван Петрович посмотрел в лобовое и боковое стекла — огонь обложил машину со всех сторон и по упавшей на капот сосне змеей подбирался к кабине.

«А ведь сгорим сейчас к чертовой матери», — подумал Мякотин.

Эта мысль о возможном, а скорее всего, неизбежном конце, о такой нелепой, случайной смерти заставила Мякотина лихорадочно искать выход. Правая дверь, около которой он сидел, была намертво зажата распластанными сучьями лежащей на капоте сосны и не открывалась. С трудом перегнувшись через рычаги, Мякотин стал осторожно открывать дверь со стороны водителя. Нового огненного удара не последовало. Иван Петрович уже смелее открыл дверь и стал толкать, тормошить бульдозериста. Еще был шанс выбраться. Парень, однако, был почти без сознания. Петрович стал перебираться через него. Дышать было нечем, движениям мешала теснота. Кое-как Мякотину все же удалось перелезть через водителя и втиснуться в полуоткрытую дверь. Он нащупал ногой подножку подъемной лесенки. Уцепившись левой рукой за кронштейн бортового фонаря, правой стал вытаскивать парня. И вытащил. Но удержать не смог, и оба они сорвались с подножки в дымную горящую хлябь. Она, словно в раздумье, держала их некоторое время на зыбком податливом дерне, потом разверзлась, и последнее, что увидел Мякотин, — это задымленное небо и верхушки сосен с бурой пожухлой хвоей.

В бригаде, что двигалась вслед за бульдозеристом, заметили неладное и бросились к машине. Бульдозер был пуст, а в дымящемся провале люди увидели Мякотина и машиниста. Из провала полыхало жаром. Но несколько человек без раздумий бросились в курящуюся яму и вытащили обоих. Филимонов еще подавал признаки жизни, Иван же Петрович был мертв. Старое, уставшее сердце отказало.

…На вертолетной площадке собрались спешно прилетевшие Курганов и Гаранин, Макеев, Рощин, еще несколько человек.

Курганов смотрел в безжизненное, обожженное лицо друга и не мог сдержать слез, да и не пытался этого сделать. Он несколько раз повторял одну и ту же фразу:

— Петрович, Петрович! Что же ты наделал, дорогой, что же ты наделал…

Смерть Мякотина отозвалась в его сердце острой неуходящей болью, ощущением какой-то холодной, глухой пустоты, и Михаил Сергеевич знал, что это ощущение и эта боль останутся с ним надолго, если не навсегда.

Вертолет взвихрил опавшую листву и хвою, пригнул к земле лесной молодняк и, натужно поднявшись вверх, взял курс на Приозерск.

Если бы Иван Петрович мог сейчас увидеть дело рук своих, он порадовался бы. Широкие просеки, зияющие темной глубиной траншеи и высокий вал из черно-бурой земли обозначились уже явственно и зримо, и было видно, что вот-вот они сомкнутся по всей окружности Бакшеевских и Сестрорецких торфополей в единое кольцо, чтобы стать непреодолимой преградой разгулявшейся стихии.

…Через три дня пожары в Ракитинских лесах были локализованы и потушены. Только смрадная, сероватая дымка еще держалась над полями и перелесками, но скоро северо-западные ветры, пришедшие с Прибалтики, разогнали и ее. И они же принесли в Подмосковье затяжное ненастье.

Глава 6 ВСТРЕЧА БЫВШИХ КОЛЛЕГ

Совещание председателей колхозов и директоров совхозов Приозерской зоны закончилось час назад, его участники уже разъехались. Озеров задержался в техническом отделе управления, и, когда вышел из здания, его окликнул человек в кожаном коричневом пальто и шляпе.

— Товарищ, вы не скажете, Курганов и Гаранин у себя?

— Нет. Они вместе уехали. Кажется, в северный куст.

— На ночь глядя?

— Время такое. Уборка.

— Досадно, — проговорил незнакомец и, приглядевшись к собеседнику попристальнее, воскликнул: — Позвольте, вы ведь Озеров?

— Озеров… А вы… минутку, минутку… Олег?

— Точно. Олег Звонов.

— А я и не знал, что вы здесь, в наших краях.

— Да вот пришлось. А вы?

— В Березовке работаю. Приезжал на совещание.

— В Березовке? С тех самых пор? Ну, ты даешь, старик. Что, неудачи заели?

— Почему неудачи? Нет, у меня все в порядке.

— Ну, очень рад. Только, слушай, давай проще… А то — вы, ты…

— Согласен. Давай на «ты».

— Слушай, а когда же они вернутся, начальники-то?

— Ну, думаю, завтра.

— Досадно. Мне надо встретиться и с тем и с другим.

— Они в эти дни будут очень заняты. Партком по траншейной истории готовится. Но для Звонова-то время, конечно, найдут.

— А что это за траншейная история?

— История длинная, в двух словах не расскажешь.

— Так, может, мы устроимся в каком-нибудь злачном месте и посидим. Как говорится, вспомним былое.

— Нет, Олег, не могу. Надо домой. Знаешь что, поедем лучше к нам в Березовку. Ты ведь, как я понял, не на прогулку приехал, а по делу. Материал, видимо, собираешь. Ну так вот и начинай с глубинки, с нашей Березовки. Как моя идея?

— А что, может, действительно к вам нагрянуть?

Озеров уточнил:

— Машина со мной. Только я пару часов задержусь, кое-какие дела в разных организациях провернуть надо, а потом — к нам.

— Через два часа? — Звонов посмотрел на массивные, с браслетом часы. — Заметано. Буду как штык.

Пришел, однако, с изрядным опозданием. От него крепко попахивало спиртным, и весь он был какой-то взбудораженный, шумный, оживленный.

— Ты извини, старик, задержался. Нельзя, понимаешь, нигде показаться — везде Звонов, Звонов, Олег, Олег…

Удобно устроившись в машине и закурив сигарету, Олег требовательно проговорил:

— Ну, а теперь давай, просвещай, информируй, вводи в курс. Как вы тут штурмуете недостатки и препятствия? Как ломаете старое и возводите новое?

— А ты проще изъясняться не можешь? Что тебя интересует? О чем собираешься писать?

— Задание предельно важное: насколько серьезно осознали люди глубину перестроек, реформ, происходящих изменений. Проникло ли все это в их души, в сознание, какое практическое влияние оказывает на жизнь колхозов, совхозов, партийных, советских звеньев. Изучить эту проблему мне поручено давненько, да все никак не мог собраться. То одна поездка, то другая. Шеф наконец разозлился и снял стружку. Зазнался, говорит, игнорируешь, не ценишь доверие и т. д., и т. п. Ну пришлось мне взять ноги в руки. Начинаю с Ветлужщины, но хочу посмотреть не одну, а две-три области. От низов до верха буду двигаться. С вашими деятелями тоже хочу потолковать на эти темы. Согласие Курганова на интервью я заполучил еще при встрече в Ветлужске. Вот такова моя программа. Сечешь? Теперь слушаю тебя. В частности, ты хотел рассказать о какой-то там траншейной истории.

— История, в сущности, простая. До конца августа жара у нас стояла — сто лет такой не знали. Потом дожди пошли, беспросветные ливни начались. Крытых токов, навесов — нехватка. Уборка очень осложнилась. Комбайны, трактора, автомобили тонут в размокшей земле, хлеб весь сырой. Сушить негде, нечем. Чтобы спасти хлеб, в некоторых колхозах решили ссыпать его в траншеи и покрывать плотным слоем трав, толем, рубероидом. Ну, а заготовители шум подняли…

— Почему же?

— Усмотрели в этом вредную, антигосударственную тенденцию.

— Интересная ситуация. И когда же партком?

— Да на днях.

— Обязательно послушаю.

— По-моему, тоже есть смысл.

Олег, помолчав, без видимого перехода спросил:

— А что, Гаранин давно так в гору пошел? Он ведь, я помню, был в МТС, потом в райкоме отделом, кажется, заведовал.

— С характером и с головой мужик. Тут Курганов не ошибся.

— Ладят они с ним?

— По-моему, да. Управление-то огромное, колхозы и совхозы трех районов объединяет, дел по завязку — до распрей ли тут…

— Я к тому, что Гаранин на серьезное выдвижение котируется. Правда, последнее время что-то замолчали. Не иначе, дело рук Курганова.

Озеров суховато ответил:

— Насколько мне известно, Гаранин отказался сам.

Звонов удивился:

— Да что ты! Ну тогда это характер. — И, толкнув Озерова плечом, потребовал: — А теперь давай о себе. Что у тебя и как? Почему застрял в Березовке? Кто и за что тебя в ней законопатил? Давай, давай, исповедуйся!

Озеров усмехнулся:

— Все наоборот, Олег. В Березовку я попросился, если ты помнишь, сам. С тех пор председательствую в колхозе. Кое-что удалось сделать. Вот, пожалуй, и все.

Звонов покосился на Озерова и вдруг, с хмельной доброжелательностью, похлопал его по плечу.

— Молодчага! Вот на таких земля держится. Писать о тебе буду, обязательно! А что? Журналист, газетчик, сам, своими руками хлеб растит… Во главе масс… Обязательно напишу.

— Ну писать у нас есть о ком, интереснейшие люди есть. Вот недавно мы похоронили Петровича. Ну, Мякотина. Председателем исполкома был. Вот жизнь человек прожил.

— А что с ним приключилось? Ведь здоровяк был.

— При тушении ракитинских лесных пожаров погиб. Или возьмем Беду Макара Фомича. Ты его должен помнить, он еще до меня председательствовал в Березовке. Вся полувековая история деревни через его жизнь прошла. Ходячая энциклопедия, а не старик.

— Такой маленький, щупленький, задиристый. Что-то от Щукаря в нем? Верно?

— Точно. Значит, помнишь. А вот тебе еще один уникальный случай. По соседству с нами, в колхозе «Луч» бывший моряк обосновался и такие дела с птицей и рыбой раскрутил… У него, между прочим, и личная история достаточно романтическая… Очень советую познакомиться.

Озеров говорил как-то медлительно, с паузами. Чувствовалось, что мысли его отвлекает какая-то неуходящая забота. Звонов заметил это, насторожился:

— Старик, ты что? Может, того, покаялся, что к себе меня тащишь? Так давай переиграем. Я и в Приозерске найду чем заняться.

Озеров, спохватившись, объяснил:

— Да что ты, Олег. Дело в другом. Смотри, как дождь-то хлещет. Что будем делать, если он еще неделю или две лить будет?

— Да, с природой мы справляться не научились, — деловито заметил Олег.

После некоторого раздумья Озеров проговорил:

— Конечно, последнее время она нас подводит частенько. Но и беспечность есть у нашего брата, надежда на авось… Это факт.

— А ты, Озеров, самокритичен, оказывается. Но все-таки я не понимаю, почему ты застрял в этой своей Березовке?

— Застрял? Неточно выражаешься, коллега. Почему прилепился к ней? Нравится — вот и вся причина.

— Может, личное что?

— Ну и личное, конечно. Жена, сын. Все как у людей.

— Удивляешь ты меня. Ведь когда-то я, да и все в редакции, завидовали тебе. Способности же были, талант даже.

— Ну, какой там талант? Набил руку да и пописывал статейки на текущие темы. Вот, коли у тебя талант, так он проявился.

— Тоже, брат, с трудом. Его величество случай помог.

…Нина Семеновна, только что вернувшись с токов, неприбранная, непричесанная, увидев подходивших к дому мужчин, ринулась в горницу, чтобы хоть как-то привести себя в порядок.

Озеров, когда вошли в дом, спросил:

— Ну что, сразу пойдем знакомиться, как хлеб спасаем, или завтра с утра?

Нина решительно возразила:

— Ну зачем же сейчас-то? Я только что с токов. Все идет как следует. Так что не на тока пойдем, а ужинать будем. Надо же накормить гостя. А вас, Олег Сергеевич, просто невозможно узнать.

Звонов, польщенный этими словами Нины, с довольной ухмылкой рассказал:

— Сегодня заглянул в бывшую нашу епархию, в редакцию местного органа печати. Видели бы, что там было! Коллеги дара речи лишились. Еле-еле я их в порядок привел.

…Стол Нина Семеновна собрала хоть и наскоро, но вполне добротный. Звонов, оглядев его, даже руки потер от удовольствия.

— Как-то в Риме, — садясь за стол, заговорил он, — несколько зарубежных коллег обратились ко мне с вопросом: откуда я, где начал свою журналистскую карьеру? Я им говорю: в Приозерье, в газете «Голос колхозника». Переглядываются, не слышали, видишь ли, о таком географическом пункте и его печатном органе. Так вот, говорю: записывайте и запоминайте, теперь будете знать.

— Рим… — мечтательно произнесла Нина. — Колизей, Форум, собор Святого Петра, музей Ватикана… Знаешь, Озеров, как хочешь, но мы с тобой должны собраться в вояж.

— Все в туристическую поездку меня агитирует, — пояснил Звонову Николай.

— А что? Это сейчас запросто. Я как-то иду по Нью-Йорку, слышу русскую речь. Разговорились — оказывается, туристы из Минска.

— Олег Сергеевич, а какой город на вас произвел наиболее сильное впечатление? Нью-Йорк, Париж, Рим? — спросила Нина.

— Вы знаете, на этот вопрос трудно ответить. Все города по-своему интересны. Рим — это старина, история, как вы верно заметили. Париж — строжайшая симметрия улиц. Эйфелева башня, Елисейские поля. Нью-Йорк — стекло, бетон и этакие башни в сто и больше этажей. Но знаете, что на меня произвело самое сильное впечатление в этом самом Нью-Йорке? Стейк. Да, да, стейк. Ну, такой огромный кусок мягкого жареного мяса, который подают на деревянном блюде. Чудо! Он уступает только бифштексу по-флорентийски. А если перед этим еще стаканчик виски со льдом пропустишь…

— А американские фермеры, что приезжали к нам, — с усмешкой заметил Озеров, — предпочитали нашу «Столичную».

Звонов подтвердил.

— А они и у себя ею не брезгуют. Только пьют как-то по-чудному, без закуски. Я никак не мог привыкнуть.

Нине Семеновне, однако, хотелось послушать путевые впечатления Звонова.

— Вы, кажется, недавно в Ливане были? — спросила она.

— Пришлось.

— Баальбек видели?

— Баальбек? Это что, город?

— Ну, Баальбек… Гигантский храм, возведенный древними римлянами на караванных путях между Востоком и Европой.

— Нет, на этот раз не пришлось. Но слышал, слышал об этом. Надо будет взглянуть при случае. Ну, а вы-то как тут?.. Просветите меня, отставшего от сельской жизни. Чем живут героические труженики колхозной деревни?

Вопрос был задан с оттенком иронии, и Нину и Озерова несколько задела эта интонация гостя.

— Ну, если выражаться твоей же терминологией, — чуть суховато начал Николай, — героические труженики колхозной деревни, как я тебе уже говорил, спасают хлеб. Такой осени старики не помнят. Вот утром будем осматривать хозяйство — убедишься, какой ценой достается каждый центнер. Ни сил, ни времени, ни здоровья не жалеют люди. Вот даже сейчас, слушать тебя интересно, и я рад встрече, но, откровенно говоря, все время мысль сверлит: а как там на полях и на токах?

Нина мягко упрекнула мужа:

— Я же говорила тебе. День прошел нормально. С учетом погоды, конечно. И на токах все в норме — обмолот идет. Так что не терзайся, председатель. А вы, Олег, расскажите что-нибудь о ваших скитаниях по свету. Ужасно тянет побродяжничать. Весь мир бы объездила.

Олег, уже оконфузившийся малость на Баальбеке, решил на сей раз взять реванш. Говорить он все-таки умел, и довольно красочно описал Канны, Прагу, Женеву.

Нина предложила:

— Я думаю, нам пора выпить кофе.

— Что, в Березовке и кофе пьют?

— Так же как и везде — кто чай, кто кофе.

Звонов, с прищуром поглядев на Николая, проговорил:

— Ты знаешь, Николай, у тебя отличнейшая жена!

— Знаю.

— Ничего ты не знаешь! Не будь мы друзьями, увез бы я Нину Семеновну из вашей Березовки.

— Не увез бы.

— Это почему?

— А я бы тебя на дуэль вызвал. И пристрелил.

Нина Семеновна, убирая со стола, с усмешкой проговорила:

— Пейте кофе, дуэлянты. Остынет.

…Рано утром Озеров и Звонов, облачившись в плащи и натянув резиновые охотничьи сапоги, направились осматривать хозяйство.

— Начнем с полей, с Березовкой потом ознакомимся, — предложил Озеров.

— Командуй сам, председатель. Хвастайся своими успехами.

Побывали на нескольких полях, здесь, по ступицы увязая в вязкой земле, надсадно ревя моторами, двигались комбайны. Трактора с трудом тащили за собой жатки. То и дело застревали самосвалы с зерном, и людям приходилось помогать им выбираться из земной хляби.

На крытых токах стоял неумолчный гул молотилок и веялок, люди работали напряженно и молча, дорожа каждой минутой. К Озерову у них было немало дел, но видя, что председатель не один, воздерживались, не докучали вопросами.

Звонов предложил:

— Может, хватит? Пойдем в правление?

— Надо бы на Журавлиную излучину сходить.

— А что это такое?

— А вон, посмотри. — Вдалеке, сквозь серую сетку дождя, проглядывался пышный шатер деревьев. — Это и есть наша Журавлиная излучина — место сходок, сборищ, гуляний всей здешней округи. Ваза и Славянка там сходятся.

— Нет уж, как-нибудь в другой раз.

И дома, обнесенные палисадниками, с отцветшими уже и поникшими под дождем мальвами и золотыми шарами, и аккуратные, ухоженные дорожки, ведущие к избам, — все, несмотря на серую пасмурность дня, выглядело устроенно, добротно. Указав на двухэтажный каменный дом с белыми колоннами, Звонов спросил:

— А это что за хоромы?

— Правление, клуб, библиотека.

— Э, друзья, вы явно к коммунизму приближаетесь.

— Приближаемся, но, к сожалению, медленно, — ответил Озеров.

В правлении Звонов устало опустился на стул, закурил. Взгляд его упал на макет, что висел на боковой стене комнаты. Это был план Березовки, который был разработан еще в первые годы пребывания здесь Озерова. Застроенные участки плана были заштрихованы, те же, что ждали своей очереди, остались нетронутыми, как бы напоминая хозяевам, что немало им еще предстоит сделать, чтобы Березовка стала такой, какой виделась зодчим.

Показав на макет, Звонов заметил:

— Проект-то хорош, только незаштрихованных клеток многовато. И все-таки шагает вперед деревня, шагает.

Озеров, помолчав, проговорил:

— Не шибко шагает-то. Далеко не все артели оклемались. У нас тоже не все ладно.

— Ну, возможности вам теперь создаются дай бог. Только трудись да богатей.

— Твоими устами бы да мед пить.

— А что, скажешь, не так?

— Думаю, что далеко не так.

— Известно ведь, что крестьянин всегда чем-то недоволен. Психология такая. Вот и ты ее обрел не случайно. И люди у вас какие-то хмурые, неразговорчивые. Без душевного, понимаешь, подъема.

— Ты видел, как дается хлебушек-то? Но не только в этом дело. Это частность, временное явление. Хлеб мы все-таки уберем… И что Березовка недостроена — это ты тоже в точку попал. Разбежались — и стоп. Пятый год ждем от Ветлужского облстроя срубы. Половину поставили, а остальные, говорят, ждите. Своих заказов много. Понимаешь, своих! Мы-то, оказывается, чужие. Ездил я и к ним, и в обком, и в облисполком, а воз и ныне там.

— Ну, организационные неувязки неизбежны.

— Конечно, но многовато их, этих неувязок, стало. И знаешь почему? Из-за разделения села и промышленности. Живем-то на одной земле, под одним небом ходим, вроде одно, общее дело делаем, а стали как бы чужими — это ваше, это — наше, вы сельские, мы городские, промышленные. Странно это все, необъяснимо. А ведь путь подъема села — интеграция сельского хозяйства и промышленного производства.

— Это, знаешь, что-то новое.

— Ничего не новое. Классики марксизма-ленинизма неоднократно указывали, что социализм означает гармоническое соединение промышленности и земледелия.

— Оригинальные мысли у тебя, Озеров. Очень даже оригинальные, — в раздумье заметил Звонов и предложил: — Продолжай. Я слушаю.

— Ты хотел понять, почувствовать, чем живут сейчас люди села, что их волнует и беспокоит? Верно?

— Конечно. За этим приехал и таскаюсь за тобой по такой слякоти.

— Ну так вот и слушай. А надоест — скажи, не стесняйся. Мы народ не обидчивый. Сейчас во многих колхозах острейший вопрос — уход молодежи из села. Некоторые социологи настойчиво доказывают: эту проблему можно решить, расширяя сеть клубов, кинотеатров, библиотек. Все это надо строить. Тут спора нет. Но все же главное не в этом. Надо изменять характер, принципы организации сельскохозяйственного производства. Сам по себе сельский труд привлекателен, приносит удовлетворение своей результативностью. Но для современного человека он должен быть современен и в научно-технической основе своей. Без современных средств производства нынешнюю молодежь увлечь сельским трудом непросто.

— Это все зависит от того, кто и как ведет хозяйство, — заметил Звонов.

— Согласен, но только частично. Если бы причины многих неурядиц на селе крылись лишь в председателях колхозов, устранить их, эти причины, было бы не так уж трудно. Людей умных и опытных найти можно. Но не только в этом дело. Мы вот организовали комплексную бригаду на картофеле. Все получилось отлично. И урожай хороший, и уборку провели в рекордно короткие сроки, и заработок у бригады получился дай бог, а главное — рабочей силы потребовалось втрое меньше. Казалось бы, расширяй эту форму организации труда, применяй ее на всех других культурах. Но… не тут-то было. Нужен определенный набор машин, техники, гарантированный минимум удобрений. Надо в корне изменять систему оплаты труда… Одним словом, перевести все бригады на комплексно-хозяйственный метод пока не можем, не готовы к этому. Наша производственная база, экономика не позволяют.

— Ну так укрепляйте эту свою экономику. Трудитесь лучше, работайте больше. Какие же еще могут быть рецепты от этих недугов?

Озеров вздохнул:

— Все правильно. Но кое-что ты упрощаешь. Не все мы можем, далеко не все. Многое зависит не от нас.

— Ну, уж жаловаться сейчас на малое внимание селу — грешно. Даже слушать странно.

— Я ж тебе рассказываю конкретные факты…

— Ты рассказываешь частности.

— Частности, как известно, составляют общее. Вопросы эти не простые, только смотрим на них мы с тобой, видимо, неодинаково. Вот поездишь, вникнешь в наши дела поглубже, с людьми потолкуешь, может, и согласишься со мной в чем-то. А может, меня переубедишь. Я имею в виду не только хозяйственные дела — в них мы как-нибудь разберемся. Но есть и другие… Ты вот объясни мне, что там у вас на разных парнасах делается? Понимаю, что в Москве-то уж эти споры прошли, бои отшумели, а у нас все еще продолжаются. Комсомолия наша на днях атаковала меня по поводу книги Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Разъяснения ребята требуют.

Звонов с недоумением ответил:

— Неужели это непонятно? Книга критикует культ личности, явления, которые он нес с собой.

— Да там не критика, а злопыхательство. Нельзя же, чтобы такие вот книжицы души людей мутили, веру в наше дело подрывали.

Звонов нахмурился:

— Ну, в полемику по этому поводу я вступать не буду, да и тебе не советую. С горы видней.

— Ну, что значит «с горы»? Я пока не слышал, чтобы Центральный Комитет…

— Сам Никита Сергеевич дал добро на публикацию.

— Да? Странно, если действительно так. Впрочем, от ошибок никто не застрахован.

Звонов долго смотрел на Озерова:

— А ты все такой же, Николай. Все такой же…

— Да нет, изменился, видимо. Постареть уж, во всяком случае, постарел. И следовательно, поумнеть должен. А вот, как видишь, многого не понимаю.

Звонов подумал о том, что кругозор деревенского жителя все-таки еще довольно ограничен. Вот даже Озеров, газетчик, человек образованный, с таким опытом, а мыслит примитивно, узко, по старым меркам. Ну что же, это тоже один из нюансов будущего очерка, — заключил он свои мысли и спросил:

— Ты куда Нину Семеновну спрятал? Хотел бы я знать, что она думает по этим проблемам.

— Она в Бугрово подалась. Дела там, да и Алешку навестить надо, он у бабушки гостит. У нас с ней такой распорядок: если я на центральной усадьбе — она в бригадах, если я в дальних хозяйствах — она здесь. Что же касается ее мыслей, то они схожи с моими.

— Ох, хитришь ты, хитришь, Озеров! Прячешь свою княгиню, — в шутливом тоне проговорил Звонов.

Тоже усмехнувшись, Николай ответил:

— Вечером княгиня будет. Хочет тебя какими-то особыми пирогами угостить. Думаю, к бабушке-то за подспорьем каким-нибудь подалась. А сейчас мы пойдем в нашу колхозную столовую. Не все же флорентийские бифштексы уплетать, попробуй наших.

Когда шли по улице, Озерова в окно окликнула какая-то женщина. Хрипловатым, простуженным голосом она спросила:

— Когда зайдешь-то, председатель? Уж сколько раз обещался.

Озеров предложил Звонову:

— Заглянем на минутку. Бабуся очень оригинальная. Самая информированная личность в Березовке. Наверняка за что-нибудь критиковать меня будет.

Они вошли в чисто прибранную избу. Хозяйка, оседлав очками свой сухой, хрящеватый нос, рылась в каких-то бумажках, рассыпав их по всему столу. Не отрываясь от своего занятия, объяснила:

— Я почему приглашала-то, председатель? Видишь, что с избой делается? — Она показала на выгнувшуюся матицу, что лишь узким захватом держалась в проеме стены, потом на выщербленные и рассохшиеся половицы пола, на перекосившиеся окна с треснутыми стеклами. — Где-то у меня тут письмо правления колхоза, тобой подписанное, было. По нему я бы вроде уже в новой хате должна жить.

— Верно, Тихоновна, все верно! Первый же сруб тебе. Это уж точно.

— Спасибо, коли так. А доживу? Как думаешь?

— Что за мрачные мысли, Прасковья Тихоновна. Не похоже на тебя.

— Руками вот маюсь. Ревматизма проклятая замучала.

— К врачам-то ходила?

— Только что пришкандыбала с керамзитового. Полдня держали. Вы, говорит, не наш контингент.

— У нас же с ними договорено. Позвоню им. Обязательно позвоню.

— Да мне уже чуток полегче. В ночную на ток иду, не сумлевайся.

Потом спросила:

— А товарищ-то ваш кто будет?

— Из Москвы, из газеты.

— Вот тебе на! Что ж ты, чудак, не упредил меня? Я бы поостереглась. Нечего нам при чужих свои болячки трогать.

— Ничего. Товарищ Звонов человек свой.

— Ну, коль свой, тогда другое дело. А то возьмет да и ославит нашу Березовку на всю страну. Народ же вон изо всех сил старается. Посмотрите, как хлебушек-то нынче дается. Ну да ничего, авось скоро управимся. Как думаешь, председатель?

— Обязательно управимся.

Прасковья вдруг всплеснула руками:

— Что же это я вас только разговором угощаю? Может, чаю выпьете?

— Спасибо, Прасковья Тихоновна, мы обедать направляемся.

— Я и обед сгоношу.

— В столовой ждать будут, заказывал я. Так что спасибо.

— А ты, сынок, из самой Москвы? Значит, все знаешь. Объясни ты мне, старухе, за что это американцы своего главного жизни лишили? Ну, ладно, это их докука, хотя и жалко, вроде хороший человек-то был. А чего во Вьетнаме они бесчинствуют? И на нас злобствуют, напраслину всякую несут. Забыли, видимо, кто Гитлера-то уничтожил. Как все понять? Рассказал бы, сынок.

Звонов переглянулся с Озеровым и постарался коротко обрисовать старухе международное положение. И так как ссылался на недавние личные встречи со многими людьми на Западе, получилось у него интересно и просто. Озеров тоже с интересом слушал эту незапланированную беседу.

Уже прощаясь, Звонов, кивнув на передний угол избы, где висел портрет Сталина, спросил:

— Что же это вы, мамаша, от жизни отстаете?

Старуха непонимающе подняла голову.

— О чем это вы?

— Да вот, смотрю, портрет Сталина у вас…

— Чту, как по-христиански положено. Сынки-то мои с его именем на супостатов шли, в сырой земле лежат. Так что уж не обессудьте.

Сойдя с крыльца, Звонов проговорил недовольно:

— Плохо вы работаете с народом, Николай. Сколько еще отсталости, непонимания. Ведь не глупая же старуха, нет, далеко не глупая, а нате вам… Где же сознательность-то?

Озеров, чуть помолчав, заметил:

— Ты не суди ее так строго. Ни муж, ни один из ее сыновей с войны не вернулись. А сознательность… она, по-моему, проявляется не в том, какой портрет висит у нее в красном углу, а в том, что эта старая больная женщина в ночную смену, в дождь и слякоть пойдет молотить хлеб.

Потом, легонько толкнув Звонова в бок, Озеров с улыбкой проговорил:

— А беседу ты провел хорошую. Может, соберем завтра в пересменку всех березовцев. Хорошо бы им послушать живое слово, что в мире делается. А? Как смотришь?

— Да я ведь не какой-то там официальный лектор. Но если ты считаешь, что интересно, можно и организовать такой разговор.

Однако в столовой, когда они только что сели, к столу подошла официантка и позвала Звонова к телефону. Через две-три минуты он вернулся и сообщил Николаю:

— Звонили из Приозерска. Из редакции. Москва на связь требует.

— Ну, уедешь утром.

— Уже машина выслана.

…В Приозерске у гостиницы Звонова поджидал Пухов:

— Олег Сергеевич, наконец-то! Я тут уже больше часа дежурю. Виктор Иванович здесь и Корягин тоже.

— А Корягин-то как здесь оказался?

— Постоянно проживает. Пунктом «Заготзерно» заведует.

— А я, понимаешь, в глубинке был, с рядовой массой общался.

— И промерзли, поди. На этот случай банька истоплена.

— Банька? Это прекрасно.

Через полчаса мужская компания уже подходила к небольшому дому, расположившемуся на окраине Приозерска. Приехавших встретила дородная, крупная женщина.

— Как банька-то, готова, Настасья? — с хозяйскими нотками в голосе спросил Корягин.

— Как велели, Степан Кириллович. Пар — прямо-таки чудо.

— Вот и хорошо. Сейчас испробуем. А венички и все прочее?

— Все, все готово, Степан Кириллыч.

Оставив в доме все верхнее, мужчины гуськом по тропе, вившейся меж кустов и грядок, направились вниз, к реке. Там, в углу около забора, уютно устроилась рубленая баня.

Пар оказался действительно удивительным, в меру сухим и впору горячим. Каменка жарко, раскаленно алела, и хватало лишь полковшика воды, чтобы духовитые, жгучие клубы с новой силой взмыли под потолок.

Компания сидела на самой верхней полке парной, покряхтывая от удовольствия, похлопывая себя по оголенным телам, и то один, то другой изрекал что-либо восторженно-одобрительное.

Парились долго, до изнеможения. Окатывали себя холодной водой из шаек и опять забирались наверх… Наконец утихомирились, вышли в предбанник, и, разморенные, красные, как вареные раки, сидели там, закутавшись в простыни.

Корягин пошарил под лавкой, достал кувшин с каким-то густым коричневым напитком.

— Потом, Кириллыч, — слабо запротестовал Удачин.

Корягин разлил напиток и только тогда проговорил:

— Квасок с хреном пойдет соколком. Сами убедитесь. Потом и покрепче будет.

Звонов залпом выпил кружку, остро и вкусно шибануло в нос. Отдышавшись, проговорил:

— Полмира объехал, в семи или восьми морях и океанах купался, знаменитые финские сауны и стамбульские бани испробовал, но такого ощущения не помню. Вот если, сейчас спросить меня — что такое рай? — я без колебаний скажу: баня у Корягина!

— Спасибо, Олег Сергеевич. Рад, что угодил. Вот посидим малость, отдышимся, потом вечерять пойдем. Мы с Пуховым для вас подготовили кое-что.

Стол в доме был под стать банному раю. Даже видавшего виды Звонова и то он поверг в удивление. Здесь были и заливная рыба, и грибочки, и полный ассортимент то ли грузинской, то ли армянской зелени. А Корягин, кроме того, предупредил:

— Кушайте, кому что нравится, но имейте в виду, что там, — он кивнул в сторону кухни, — жарятся утки. И не просто утки, а добытые лично мною и вот Пух Пухычем.

— Ты что, Кириллыч, именинник, что ли? — спросил Удачин, тоже немало удивленный столь обильным угощением.

— Почему именинник? Просто рад встрече с друзьями. Услышал я, что вы объявились в родных краях и что товарищ Звонов тоже в Приозерск прибыл. Вот мы с Пуховым и постарались. Да вы кушайте, кушайте, да и хмельное не обходите вниманием. Часто ли мы видимся-то?

— Да, в этом ты прав, видимся редко, — согласился Удачин и добавил: — Олег хоть по заграницам шастает, а вот что мы друг друга забываем — непростительно.

Его дружно поддержали. Пухов даже пустил малую слезу по этому поводу и изрек:

— А времечко-то идет. Его не остановить, не догнать.

Скоро разговор за столом неизбежно свелся к тому, что больше всего занимало собравшийся кружок, — жизнь Ветлужска, Приозерья, дела и события, к которым они имели то или иное отношение, к людям, с которыми приходилось сталкиваться. Не раз упоминалось и имя Курганова.

Пухов вспомнил, как они недавно в Ветлужске основательно его «пощипали».

— Вертелся Курганов тогда, словно карась на сковородке, — с усмешкой проговорил он. — Я тогда, правда, перебрал малость. И резал правду-матку, невзирая на личность. Но не раскаиваюсь. Ничуть.

— Ну, от этой твоей правды-матки Курганову ни жарко ни холодно, — заметил Удачин. — Он закаленный. Уж какие грозы над ним гремели, а он только гнется, а не ломается.

— Ничего, подождите, еще отольются кошке мышкины слезы, — неприязненно тянул свое Пухов.

— Что тут у вас за канитель с траншеями? — спросил Звонов. — Озеров мне в общих чертах рассказывал, но я что-то не очень разобрался.

— Ну, что касаемо этой истории, я вас могу просветить досконально. Стою, так сказать, у ее истоков, — ухмыльнулся Корягин. — Конфликт зреет масштабный.

— Только не развози, Степан, — предупредил его Удачин. — Ты самую суть.

— А суть проста. Вместо того чтобы зерно государству сдавать, его в траншеи запихивают. Вот и вся суть. И начал это дело мой дорогой зятек — Васька Крылов. А вслед и другие пошли его дорожкой. Судя по всему, нагорит всем. И Гаранину с Кургановым первым делом.

— А им-то за что? — удивился Звонов.

— А как же? Одобрили, санкционировали и даже рекомендовали. По-моему, они очень даже глубоко в них, в этих траншеях, застряли, — не скрывая усмешки, ответил Корягин. — Наш Ключарев завелся так, что плюнь — зашипит.

— А Ключарев — это кто? — спросил Звонов.

— Начальник областного сельхозуправления. Да ты его помнишь. Бывший заведующий райзо в Приозерске. Этот кому хочешь душу вытянет.

— Но все-таки траншеи эти что, действительно глупость? Или разумное дело? — интересовался Звонов.

Удачин, пожав плечами, ответил:

— Если говорить откровенно, то не так уж это глупо. Погода-то действительно идиотская, и лучше хоть часть зерна сохранить, чем потерять все.

Ему сразу же возразил Корягин:

— Не согласен, Виктор Викторович, не согласен. Так можно весь план хлебозаготовок угробить. Не случайно область официально запретила эту авантюру.

Удачин хотел сказать что-то еще по этому поводу, но, увидев заинтересованность Звонова траншейной историей, смолчал. Там, в бане, когда они в парной остались вдвоем, Звонов дал ему понять, что собирается подготовить такие очерки, такие материалы, которые будут иметь всесоюзное значение. Не меньше. Может, эти траншеи ему тоже пригодятся? — подумал Удачин.

Разговор за столом скоро, однако, приобрел мелкий, сутяжный характер, изобилующий личными обидами сотрапезников, и Звонов подумал, что эта беседа вряд ли чем обогатит его будущие материалы. Подумалось сейчас и о поездке в Березовку. Из бесед с березовцами у него сложилось впечатление, что люди как-то не прониклись пониманием значительности того, что сейчас предпринимается для села. Ответы на его вопросы были скупы, немногословны: «Да, конечно, большие дела намечены. Пора, пора поднимать хозяйство. Очень ждем, чтобы в гору пошла деревня». И все. А вслед за этим озабоченность ходом обмолота, сушкой зерна, тревога за его сохранность… И ведь такое же приземленное, ограниченное нынешними, сиюминутными делами настроение и у Озерова, и агронома, и у бригадиров. А ведь они прежде всего должны увлекать людей новыми делами, зажигать их энтузиазмом. Именно на это должны быть направлены усилия всех руководящих звеньев и зоны, и района, и области. Сказать, что это именно так, судя по первым наблюдениям, пока нельзя.

— А что? Это, пожалуй, стержень, опорная точка…

Приятели встрепенулись.

— Что? Что вы сказали, Олег Сергеевич?

— Извините, я тут задумался малость. Создается у меня впечатление, братцы, что люди деревни еще не понимают со всей глубиной новых веяний, что внедряются сейчас на селе. Да и их руководители в этом отношении тоже недалеко ушли. Живут старыми мерками. Может, я не прав, в чем-то ошибаюсь? Не так понял ситуацию?

Корягин тут же подхватил сказанное:

— Мысль истинная. Все дело в руководящем звене. Возьмите того же Курганова. Ну как ему могут нравиться новые порядки? Был тут головой всему — сказал, и все крутилось, вертелось. А сейчас? Ну, секретарь парткома управления. Так что из этого? Колхозы, совхозы, — пожалуйста, руководи. И давай на-гора хлеб. А к другим делам не касайся. Затеяли вон они межколхозный рыбхоз и птицеферму на Крутояровских плавнях. Во все областные организации петиции послали, сами с неделю околачивались в Ветлужске. И пока ни хрена не получается. Сельские инстанции за, а промышленные против.

— Ну и зря они уперлись, — проворчал Удачин. — Дело же выгодное. Ежу и то это понятно.

Но Корягина поддержал Пухов.

— Кому оно выгодно-то? Морозову? Так он и так как куркуль живет за счет этих плавней. А если там еще рыбзавод да птицекомбинат отгрохать, то сгинут плавни. Душу отвести негде будет. Уточки-то, — показал он на стол, — оттуда. Вчера мы со Степаном неплохо поохотились. Правда, утка уже на Каспий ушла. Но десяток мы все же взяли.

— Поди, из морозовских вольеров утки-то, а не с севера.

— Ну, паспорт мы у них не проверяли, — осклабился в усмешке Корягин. — А за вкус ручаюсь. — Затем, посерьезнев, добавил: — Нет, в самом деле северная. Красноголовка да свиязь. А ружье у Пухова такое, что не уйти ей. Покажи, Пухыч, ружьишко-то.

Пухов с готовностью вскочил, сходил в сени и вернулся с расчехленной, отливающей вороненой сталью и серебряной инкрустацией двустволкой.

— «Меркель», — с гордостью сообщил он. — С инжектором, с запасными стволами.

Ружье пошло по рукам.

— Вещь отличная, что и говорить, — проговорил Удачин. — И как ты это промыслил?

— Презент от фирмы. Мы же грибы и ягоды поставляем.

— Ружье редкое, — опять повторил Удачин и передал его Звонову.

— А я ни черта в них не понимаю. Вчера Озеров приглашал как-нибудь поехать в эти самые плавни. Нет, говорю, не по моей части. Кстати, что это его заморозили в этой Березовке?

— А чего ему? Живет, не тужит. Хлеб с маслом всегда ест. Не бедствует.

Звонов усмехнулся:

— Судьба, значит. Кому глаголом жечь сердца людей, кому Березовку в град Китеж превращать. — И, помолчав, добавил: — А мне все-таки жаль. Из него неплохой журналист мог бы быть.

Пухов тянул свое:

— Значит, не охотник, Олег Сергеевич? Жаль. Бываешь за рубежом, такое бы ружьишко мог отхватить.

— А наши ружья, говорят, не хуже.

— Хорошие, кто спорит. А все-таки от такого вот я бы не отказался, — со вздохом проговорил Удачин.

Пухов его понял:

— О чем речь? Будет у вас, Виктор Викторович, нечто в этом роде: «беретта» там или «зауэр». А может, и родная сестра этой двустволки.

— Да? Это возможно?

— Для друзей все возможно. Все!

Звонов вернул разговор к тому, что его интересовало. И он, пожалуй, ошибся в своем предположении, что его сотрапезники вряд ли просветят его в чем-либо. Обрадованные, что интересуются их мнением, они не скупились на сугубо откровенный разговор. И хотя не сговаривались между собой — вели его в одном ключе. Все-таки великое дело — родство душ.

— Кукуруза? Почему это не родится? Там, где хотят, чтобы родилась — родится.

— Неувязок между местными органами много? Да все же очень просто. По временам культа личности некоторые деятели скучают. Тогда ведь как было? Сказал кто повыше — и все. Выполняй. А теперь надо убедить, разъяснить. Демократия! Не всем это по нутру.

— Остается неубранным урожай? Так это там, где хозяева аховые. А может, это кое-кому и на руку. Вот, мол, смотрите, к чему приводят ваши эксперименты.

— А возьмите кадровый вопрос, — встрял Пухов. — Разные Кургановы и здесь, и в области тоже не дают ходу тем, кто пострадал. Вот кто здесь сидит? Опытнейшие, крупнейшие работники! А что изменилось в их жизненной ситуации?

Удачин поморщился:

— Не надо, Пухов. Всегда ты серьезный разговор к личным темам сводишь.

— Так я ведь для примера. В подтверждение ваших же мыслей, Виктор Викторович.

Беседовали еще долго. Наконец Звонов, с хрустом потянувшись, проговорил:

— Ну, спасибо, дорогие друзья. И попарили вы меня сегодня на славу, и накормили, да теперь еще и просветили основательно.

Вошедшая хозяйка с порога нараспев спросила:

— Что будем пить — чай или кофей?

Удивительно умелая была эта хозяйка. Она всегда появлялась и исчезала вовремя. Приходила для того, чтобы сменить тарелки, добавить то огурчиков, то капустки, то груздочков.

Розоватое, полное лицо ее было постоянно приветливо; она неслышно ступала по чуть поскрипывающим половицам, легко неся свое мощное, туго сбитое тело.

Все остановились на чае, только Звонов попросил кофе.

Вскоре уходили восвояси. Октябрьское небо было хмурым; ветер, холодный и влажный, рвал оголенные ветки кустов.

Прощаясь, Удачин сострил:

— Кому я завидую, так это тебе, Степан. Нам тащиться невесть куда, а ты под бок к такой пышке!

— Эка невидаль, — с ухмылкой ответил Корягин. И, чтобы закончить разговор, пригласил: — Ну, дорогу теперь знаете. В любой день и час буду рад видеть.

— Спасибо, спасибо! Если так будешь угощать, пожалуй, и зачастить можем, — предупредил Удачин.

Когда приятели несколько отошли от дома, Звонов спросил:

— А хозяйка — она что — Корягину жена, или как?

Удачин промолчал, а Пухов ответил с пьяной болтливостью:

— Официально не объявлял, но, видимо, так оно и есть. Неплохо устроился, старый черт, совсем неплохо.

Глава 7 ТРАНШЕЙНАЯ ИСТОРИЯ

Эту большую светлую комнату Звонов узнал сразу: бывший зал заседаний бюро Приозерского райкома партии.

Звонов с интересом разглядывал людей, собравшихся здесь, многих узнавал. Вот во главе длинного стола сидит Курганов. Седины в шевелюре прибавилось, но все так же крепок и кряжист. И все так же спокоен, немногословен. За длинным столом ближе всех к Курганову — Гаранин. Вид усталый, озабоченный. Но тот же острый взгляд, упрямо сжатые губы. Напротив него Анатолий Рощин, когда-то неугомонный комсомольский секретарь Приозерья. Теперь он, как сказали Олегу, заместитель у Курганова. Держится все так же неугомонно, то соседу что-то шепнет, то реплику подаст, то кивнет головой, одобряя чью-нибудь удачную мысль.

А сзади него, у окна кто? Ах да, Василий Крылов. Звонов усмехнулся, вспомнив вражду, которая все еще продолжается между Василием и его тестем — Степаном Корягиным. А он-то где? Ах, вон, тоже около окна, только на противоположной стороне. Значит, война продолжается. Узнал Звонов и Морозова, бессменного председателя колхоза «Луч». А эта женщина с красивыми серебристыми прядями кто? Ах, Никольская, школами, культурой и медициной заправляет в Приозерье. Однако вот этого парня в кожанке, с огненно-рыжей шапкой волос совсем не знаю. Кого-то он напоминает. А как уверенно себя чувствует. И шутит, и тоже вопросы с подковыркой выступающим подбрасывает. Наконец обладатель рыжей гривы повернулся в сторону Звонова, и Олег узнал его. Да это же наборщик из районной типографии, Костя, Цыпа, как его звали. Тогда без робости он даже не мог поздороваться с Олегом, а сейчас окинул его спокойным равнодушным взглядом. Видимо, не узнал, подумал Олег и спросил соседа, сидевшего рядом:

— Кто этот, с рыжими патлами?

— Как кто? Товарищ Цыплаков — комсомольский секретарь.

Звонов, еще раз окинув взглядом участников заседания и не найдя больше знакомых, стал вслушиваться в разговор. Как раз выступал специально приехавший на это заседание начальник областного управления сельского хозяйства Ключарев. Говорил он гневно, слова из его уст выкатывались тяжелые, как гири: антигосударственная практика, уголовщина, преступные деяния…

Вопрос для всех присутствующих был больной, тревожный, обстановка в колхозах и совхозах Приозерья сложилась предельно напряженная. Вот уже второй месяц шли беспрерывные обильные дожди, размыв дороги, в сплошное месиво превратив поля. Обширный глубокий циклон, пришедший с Атлантики, захватил всю европейскую часть страны и, встретившись с теплым, нагретым за лето континентальным воздухом, остановился в единоборстве с ним. Плотный, непроницаемый панцирь наполненных влагой тяжелых облаков постоянно висел над землей, низвергая бесконечные потоки воды. Полегли, набухли влагой хлеба, в сплошное месиво превратились поля и дороги. Косовица хлебов предельно усложнилась. Но главная трудность заключалась в сушке зерна. Использовали для этого все — крытые и открытые тока, старые риги и овины, избы колхозников. А когда хоть на час выглядывало солнце, зерно старались сушить на асфальтовых покрытиях дорог.

Что удавалось высушить по-настоящему, везли на пункты «Заготзерно», остальное зерно рассыпали в сараях, на гумнах, прикрывали соломой, брезентом, рядном — всем, чем можно. Но буквально через день-два над буртами уже вился пар, зерно согревалось, гибло.

Василий Крылов, как и все алешинцы, ходил сам не свой, то и дело поглядывая на небо. Но там не было ни одного просвета. Значит, на вёдро надежды не было. Где же сушить зерно? Все, что можно было занять под него, заняли, кажется, не осталось ни одного закутка, ни одного мало-мальски пригодного уголка.

Крылов собрал правление колхоза и задал один вопрос:

— Что будем делать с хлебом?

Разговор шел долго, до глубокой ночи. Только что тут можно придумать? Тогда Крылов и внес свое предложение.

Он уже несколько дней читал и перечитывал статью в случайно сохранившейся у него алтайской газете. Там рассказывалось, как в ряде колхозов при затяжном ненастье хранят зерно в траншеях. Два утра подряд ходил Василий за алешинскую околицу, где недавно проходило строительство газопровода, и нашел там несколько выкопанных и не использованных из-за изменения проекта траншей. Траншеи обвалились, заросли, но были сухими. Песчаная почва поглощала даже столь обильную влагу, какая в эти дни низвергалась с неба. Василий предложил использовать эти траншеи как временное хранилище зерна.

Дело было необычным, неиспытанным. Уверенности в удаче ни у кого не было, но не было и иного выхода. Скрепя сердце члены правления согласились с Крыловым.

Не откладывая, очистили обе траншеи, укрепили стены, днища устлали рубероидом и засыпали туда несколько машин более или менее проветренного зерна. Сверху траншеи закрыли кукурузной массой и засыпали землей, чтобы предотвратить доступ воздуха.

Тут и началось. Что за траншеи? Какие такие траншеи? Кто мог позволить губить зерно? Это же безобразие, преступление. Как ни объяснял Крылов, что ссыпают в траншеи зерно, не подлежащее сдаче по госпоставкам, что это фуражный хлеб, никто его не хотел слушать. Шли звонки и телеграммы, требовательные, категорические, угрожающие.

Крылов возмущался, кричал на заготовителей:

— Но вы же все равно влажное зерно не принимаете.

— А вы сушку, сушку организуйте, а не затевайте авантюр.

Крылов, однако, отмахнулся от этих предупреждений и продолжал свое.

По примеру алешинцев и в других колхозах, чтобы спасти урожай, стали использовать траншеи.

Гаранин пришел к Курганову.

— Что будем делать, Михаил Сергеевич? Областные представители шумят, грозят всеми карами, а колхозы стали все шире прибегать к траншеям.

Судили да рядили они битый час и решили, что это все же какой-никакой, а выход.

Корягин вторично позвонил Гаранину, настаивая на запрещении траншейного хранения зерна. Гаранин удивился:

— Степан Кириллович, объясните мне, вы-то при чем? План госпоставок будет выполнен.

— А если нет? Если немалая часть зерна погибнет?

— А так его погибнет еще больше.

Возмущенный Корягин, поняв, что его не послушают, отправил «молнию» Ключареву. Да еще добавил кое-что по телефону. Тот обещал вмешаться.

Степан Кириллович теперь был уверен, что зятек его — Василий Крылов — на этой истории хватит лиха. Ох, хватит. Отношения между ними так и не сложились. Виделись они редко, здоровались сухо, будто чужие. Когда Корягина восстановили в партии и доверили руководство опорным пунктом «Заготзерно», он и думать перестал о своих алешинских родичах. Даже бывая в Алешине по делам, останавливался не у них, а в Доме приезжих. Неприятно все это было Василию, горестно Зине (отец все же), но все их попытки наладить отношения со строптивым стариком пока ни к чему не привели.

Ключарев после телеграммы и звонка Корягина связывался с Гараниным по телефону.

— Вы знаете, товарищ Гаранин, что у вас в колхозах делается? Знаете, что губят зерно — ценнейшее народное достояние?

— Понимаете, товарищ Ключарев, все, что можно мобилизовать для сушки зерна, мобилизовано. Все. Но часть хлеба гибнет, проливные дожди идут, как вы знаете, уже второй месяц. Любые средства приходится использовать, чтобы свести потери к минимуму.

— Я требую немедленного прекращения закладки зерна в траншеи. А председателя Алешинского колхоза Крылова, как зачинщика, предлагаю снять с работы и отдать под суд. И наказать надо всех, кто занялся этим неблаговидным делом, наказать, несмотря на все их заслуги.

— Ну, такие крутые меры, какие вы предлагаете, мы применить не можем, да я и не считаю нужным. Как это можно снять Крылова? Пошлют меня колхозники подальше, и все. Мы готовим пленум партийного комитета управления специально по траншейным делам. Разберемся.

Ключарев со вздохом проговорил:

— Никак вы, Гаранин, не отвыкнете от райкомовских штанов. Все стараетесь в демократию играть. Издайте приказ, и все. Остальное — дело прокуратуры, она законы знает.

— Ну, в целях уточнения истины скажем, что в демократию мы не играем, а стараемся жить ее нормами. Что касается прокуратуры, торопиться не следует. Приезжайте на партком. Если подскажете, что делать в нынешней ситуации, будем только благодарны.

— Приеду, обязательно приеду. И поблажек от меня пусть никто не ждет.

Ключарев сдержал свое обещание, и вот сейчас приозерские коммунисты слушали его суровую речь.

Конечно, многое из того, что он говорил, было правильно. И опасно, и рискованно так складывать хлеб. Сушку зерна надо организовать шире и темпы сдачи государству усилить. Все верно, но как это сделать? Руководители хозяйств, сидевшие на заседании парткома, уже давно бились над теми же вопросами. Они не спали ночей, им редко удавалось переодеться в сухую одежду. Колхозники и рабочие совхозов делали все, что было в их силах, чтобы уборка шла, чтоб хлеб не остался в поле, не погиб.

И именно поэтому участников заседания удивляло, почему представитель области рьяно обрушился на Крылова, Морозова и некоторых других председателей за траншеи. Это же выход из положения, пусть не лучший, но выход. В чем же дело?

Ключарев наконец кончил говорить. Установилась тишина. Затем посыпались вопросы, реплики, замечания.

Первым начал Морозов.

— Вопрос к вам, Зосим Петрович. Вот вы утверждаете, что этот метод хранения допотопный, доморощенный, негодный. Но он же применялся и применяется на Алтае, в Поволжье. И зерно удается сохранить.

Вслед за Морозовым раздался голос Озерова:

— Допустим, что траншейный способ не лучший. Но, с учетом наших условий, что вы можете предложить другое?

Рощин, резко повернувшись на стуле, уперся сверлящим взглядом в Ключарева:

— Вы усматриваете в действиях Крылова, да и других товарищей, попытку скрыть зерно от государства. Но ведь это неверно. Мы проверяли. Весь хлеб оприходован до последнего килограмма, все накладные налицо.

Ключарев гневно пожал плечами.

— Ну как вы не понимаете, что из траншей будете извлекать не зерно, а сопрелую массу, которая даже не пойдет на корм скоту.

— Вот тогда и громите нас, снимайте, — взвился Крылов. — А зачем заранее-то в колокола бить? А я вот уверен, что хлеб будет сохранен. Выполним и поставки. Мы ведь и сейчас вроде не самые отстающие. Все, что сушим на закрытых токах и на печах, сдаем. К тому же мы делали это не ради звонкого рапорта, а в интересах государства.

— Ничего вы, товарищи, не поняли и спорите зря, — мрачно и желчно заметил Ключарев. — И спорите, между прочим, не только со мной, с облисполкомом. Есть его решение запретить закладку зерна в траншеи. Заложенное туда зерно поднять, чтобы не допустить его гибели.

Гаранин, услышав это, спросил:

— А когда было такое решение?

— Два дня назад.

— Решение облисполкома — фактор немаловажный, — в раздумье проговорил Курганов. — Жаль только, что вы поспешили с ним.

— Ну да. Надо было с вами посоветоваться.

— А что, может, и надо было.

Курганов задумался. Он понимал, что история с траншеями приобретает теперь, после решения областного Совета, более серьезный характер. Могут обвинить в партизанщине, самоуправстве, в неподчинении органам власти. А обком-то что же? Неужели он согласен с таким решением? Курганов знал, что в настоящее время Заградина нет в Ветлужске — он в зарубежной поездке. Значит, вопрос согласовывался с Мыловаровым? Да, всего скорей, это его почерк.

Владимир Павлович Мыловаров последнее время стал основательно расходиться с первым секретарем обкома в оценке многих событий и фактов жизни области. И так как разногласия и споры первого и второго секретарей касались довольно больных и близких активу дел, скрыть их было невозможно. Да Заградин и не стремился к этому, он не раз на пленумах и областных совещаниях актива ставил те или иные вопросы, оговариваясь, что в бюро обкома по ним нет единого мнения, что, в частности, товарищ Мыловаров имеет иную точку зрения. Бывало и так, что он отказывался от каких-то своих мыслей и соображений, видя, что актив с сомнением, без единодушия относится к ним.

От этих мыслей Курганова отвлек Ключарев:

— Вы правильно сказали, товарищ Курганов, что решение облисполкома факт немаловажный. Ну так и действуйте соответственно. Обсуждать тут нечего, надо просто исправлять глупости, что натворили.

Поднялся Гаранин. Выступление он начал глуховато, сдерживая волнение. Но непримиримая интонация почувствовалась сразу.

— На днях мы с товарищем Ключаревым обсуждали этот вопрос по телефону. К общему решению, к сожалению, не пришли. Не придем, видимо, и сегодня. Вы видите, что творит всевышний? — Он показал на окна. По ним бил ливень, как бы напоминая людям, что их горячие споры его не касаются и укрощать свой разгул он не собирается. — Траншейный метод применяем не потому, что такие уж упрямые, и, конечно, не потому, что хотим утаить что-то от государства. А потому что нет другого выхода. Вы его, кстати, тоже не предложили. Конечно, наш метод далеко не идеальный, мы это знаем, но он все же позволит сохранить хотя бы часть урожая. И в тех колхозах, где все возможности для сушки зерна уже использованы, — мы будем применять и траншеи. Я понимаю, что мы, так сказать, кладем головы на плаху и нас за это, видимо, вы в области не поблагодарите, но… как говорится, семь бед — один ответ.

Звонов, слушая Гаранина, подумал: «И смел, и логичен. Не зря вокруг него круги идут. Что, мол, деловой, перспективный».

Ключарев тоже смотрел на оратора с обостренным интересом.

— Не забывайте, товарищ Гаранин, что самоуправство, влекущее за собой ущерб государству, уголовно наказуемо.

Вслед за этими словами с места поднялся прокурор Никодимов. Это был все тот же сухопарый, высокий Никодимов. Время, казалось, проходило мимо него. Только взгляд его серовато-белесых глаз стал более непроницаемым, еще более невозмутимо-холодным. «Долгонько старче приглядывает за Фемидой», — подумал Звонов и с интересом стал слушать, что же скажет слуга закона.

— Я хочу заявить официально, что применение способа и мер, запрещенных органами власти, будет рассматриваться нами как злоупотребление служебным положением. Я буду вынужден возбудить против виновных уголовное преследование по статье сто семидесятой.

Все затихли.

Курганов некоторое время тоже не нарушал эту тишину, а затем посмотрел в сторону Никодимова.

— Я думаю, вы посоветуетесь с парткомом — кого и когда посадить в кутузку?

— Закон есть закон, Михаил Сергеевич, — мрачно ответствовал Никодимов и сел.

А Гаранин предложил:

— Начинай, Никодимов, с меня. Может, хоть отдохну пару недель.

Раздался смех, но он быстро сник, веселого было мало. Заявление Никодимова все же многих озаботило.

Курганов понимал, что последнее слово, особенно в такой обстановке, актив вправе ждать от него — секретаря партийного комитета. Он, разведя руками, проговорил:

— Прокурор существенно дополнил товарища Ключарева. Что ж… Теперь нам еще яснее стала ситуация. — И, посуровев, продолжал: — Я вношу следующие предложения. Обязать коммунистов Гаранина, Курганова и всех руководителей хозяйств Приозерского управления л ю б ы м и с р е д с т в а м и спасать зерно. — Сказал с расстановкой, твердо. — Это первое. И второе: просить бюро областного комитета партии и исполком областного совета еще раз рассмотреть вопрос об использовании траншейного метода хранения хлеба как временной меры в связи с чрезвычайно тяжелыми погодными условиями… В случае подтверждения областными организациями своей директивы секретарю парткома Курганову и начальнику управления Гаранину обратиться в Центральный Комитет партии…

Над залом нависла тишина. Курганов окинул взглядом участников заседания, подождал, не скажет ли кто что-либо, и произнес:

— Я внес официальные предложения по обсуждаемому вопросу. Если есть какие-то другие — прошу их высказать.

Гаранин чуть взволнованно сказал:

— Предложения, по-моему, совершенно правильные.

Со всех сторон послышалось:

— Конечно. Главное, хлеб сберечь. А там видно будет.

— В ЦК разберутся.

Проголосовали за предложение Курганова единогласно.

Когда заседание кончилось, Курганов подошел к Ключареву:

— Зосим Петрович, почему так ополчились на нас? Ведь вы же прекрасно понимаете, что в таких условиях даже траншеи — выход, не идеальный, конечно, но выход.

В ответ на эти слова Ключарев желчно проговорил:

— С огнем играете, Курганов, с огнем. Плохо все это кончится.

Михаил Сергеевич продолжал:

— Вы видели, как настроены коммунисты? Будете докладывать по начальству, не забудьте отметить и это обстоятельство.

— Да при чем тут коммунисты? Вы же всех зажали тут и командуете, как хотите.

Курганов с недоумением проговорил:

— Совсем недавно вы упрекали нас, что мы в демократию ударились, сейчас утверждаете совершенно противоположное. Нелогично получается.

— Вы обязаны выполнять решение исполкома. Понимаете — обязаны.

— Мы и вы обязаны обеспечить выполнение плана государственных заготовок и сделать все возможное, чтобы максимально сохранить хлеб. Всеми силами и способами. Это, по-моему, главная задача, и мы ее выполним. Но давайте не будем мешать людям работать.

— Это в каком смысле?

— А в очень простом. Не надо их пугать, стращать, сулить разные кары. Они делают все возможное и даже невозможное. И никому не позволительно сбивать их с толку. Я категорически против каких-либо необдуманных административных мер.

— Ну, прокуратура, положим, вам не подчиняется, товарищ Курганов, — вдруг встрял в разговор подошедший Никодимов.

— Что верно, то верно. У вас свое начальство. Но, насколько я знаю, оно разумное. — И миролюбиво обратился к обоим: — Давайте, дорогие товарищи, договоримся так: завершим уборку, хлебосдачу, спасем зерно, а потом разберемся — кто правый, кто виноватый. Хотя, по совести говоря, я до сих пор считал, что мы с советскими законами живем в ладу, свято блюдем их. Но если это не так, я готов нести любую ответственность… Но… потом. Давайте закончим то, что нельзя откладывать. — И, ни к кому не обращаясь конкретно, спросил: — В прогнозах нового ничего нет? Просветов не предвидится?

— Нет, не предвидится, — нехотя ответил Ключарев.

— Жаль, — задумчиво проговорил Курганов. — Жаль. Хотелось с заготовками пораньше рассчитаться. Но ничего, через пару недель завершим.

— Пара недель, — простонал Ключарев. — Подведете же область.

— Но хлеб-то вам сдадим сухой, добротный. Хотя, если вы сможете повлиять на всевышнего, — Курганов поднял палец к потолку, — и он даст нам хоть недельку сухой погоды, — закончим быстрее.

— А вы бы его на партком вызвали, — зло пошутил Ключарев. — Вы же здесь все можете.

Курганов сухо отшутился:

— Нам это, к сожалению, не под силу. Мы даже вот руководителя сельхозуправлеиия области и то переубедить не смогли:

…Звонов после заседания задержал Озерова и атаковал его вопросами:

— Что же происходит? Кто прав? Кто не прав? Чем все это кончится?

— Ну, мне трудно сказать. Знаю только одно — люди будут делать все, чтобы не пропал урожай.

— А что, эти самые траншеи действительно выход из положения? Вы ведь у себя этот метод не применяете?

— Мы поздновато узнали о нем и выкручиваемся по-своему. Но, может, еще придется прибегнуть и к траншеям. Риск, конечно, есть, какие-то потери все-таки неизбежны.

— Ну, а выход?

— Выход? Надо иметь больше комбайнов, сушильных агрегатов, крытые тока и прочее. Нет худа без добра. Нынешняя беда кое-чему научит. Уже подумываем и о восстановлении старых токов, риг, овинов, и о дополнительной технике.

— Уже подумываем… А почему не сделать бы этого раньше?

— Ну, почему, почему… В хозяйстве нужд много, не только эти. И у страны ведь не только приозерские колхозы и совхозы. Мы вот два самоходных комбайна полгода, как оплатили, и наряд на руках, а машин пока нет.

Звонов ушел с парткома несколько смятенный. Весь разгоревшийся спор он пытался рассматривать как иллюстрацию к тем мыслям, что сформировались за эти дни. Но весь ход обсуждения вопроса, столь глубокая озабоченность людей за судьбу хлеба не подтверждали, а, скорее, опровергали его предположения и выводы. Правда, кое-что все-таки ложилось и в намеченную схему. Например, эта независимость суждений и само отношение Курганова к директиве области — что это? Частный случай или тенденция? А может, это тоже одна из причин все еще очень многих неурядиц на селе? Может, старое русское правило — бог сам по себе, а мужик сам по себе — становится нормой в жизни деревни? В этой пришедшей после парткома мысли его основательно укрепил Ключарев. Вечером они встретились в гостинице и за чаем в буфете разговорились.

— Скажите, — спросил у него Звонов, — а почему, собственно, область так восстала против траншей?

— Ну, если бы только область, — многозначительно ответил тот.

Долго они проговорили с Ключаревым, и у Звонова мало-помалу ушли сомнения, возникшие после заседания.

…Курганов понимал, что Ключарев не мог так смело вести себя без каких-то особых полномочий, и чувствовал, что так просто возникший конфликт не затихнет. Однако пассивно ожидать событий было не в его правилах, и на следующий день он выехал в Ветлужск.

Не доезжая километров тридцати до областного центра, в одном из сел он увидел сцену, невольно его заинтересовавшую.

На обширном, полого спускающемся к реке взгорье вокруг свежевыкопанных траншей суетились люди. Он попросил Костю:

— Подъедем-ка к ним, взглянем, что у них там? Не иначе, как такое же горе мыкают.

Костя, мельком глянув на суетню на взгорье, определил сразу:

— Зерно изымают из траншей. Ясно же.

— Тем более, давай посмотрим.

Действительно, десятка полтора женщин ведрами вычерпывали из траншей пшеницу, полами своих ватников прикрывали ведра от дождя и таскали их к стоящим грузовикам, высыпали в кузов зерно и возвращались обратно к траншеям.

Курганов обратился к стоявшему чуть поодаль мужчине, курившему самокрутку:

— Объясни, дорогой, что у вас происходит?

Тот не успел ответить. К нему подошли две женщины.

— Виктор Иванович, ведь зерно-то лежало хорошо, подсыхало.

— Нам что сказано? Зерно должно быть на току, а не в траншеях. Что я могу? Давайте, давайте, бабоньки.

Женщины отошли, а мужчина повернулся к Курганову:

— Команду получили — немедленно поднять из траншей все зерно.

— Чье же это указание?

— Тут столько начальства побывало, что я со счета сбился. И из нашего зонального и областного управления, и даже из прокуратуры.

— Знакомая картина, — мрачно проговорил Курганов.

— Та же, значит, история?

— Да, та же. Но мы пока держимся.

Мужчина вздохнул.

— Мы тоже упирались, да пороху не хватило.

…Мыловаров принял Курганова несколько необычно. Раньше это были, как правило, оживленные встречи, секретарь обкома с горячим интересом расспрашивал о делах в колхозах, совхозах, делился новостями. Сегодня было все иначе. Владимир Павлович, чуть привстав, вяло пожал Курганову руку, показав на кресло, и сразу же проговорил:

— Михаил Сергеевич, извините, но времени у меня в обрез, через час совещание по гидропонике. Спецов собрал. Так что прошу покороче. Что у вас?

— Я по поводу последнего решения исполкома. За что в такую немилость попал траншейный способ хранения зерна?

— А вы считаете, что это разумный метод?

— В нынешней ситуации любой способ хорош, лишь бы сохранить хлеб.

Курганов чуть торопливо, без лишних деталей рассказал о заседании партийного комитета, о своем споре с Ключаревым. О сцене, которую наблюдал по пути в Ветлужск.

— А скажите, товарищ Курганов, есть у вас колхозы, где нужды в этих траншеях не оказалось?

— Есть, конечно. А как же. У кого машин побольше, крытых токов в достатке.

— Вот, вот. Выходит, кто по-хозяйски ведет дело, у того и тока в порядке, и сушильные агрегаты на ходу, и навесов достаточно. А где шляпы во главе — все наоборот. Они-то — эти горе-руководители — и придумали этот, так называемый траншейный способ. Так вот, чтобы предотвратить массовую порчу зерна и закрыть лазейки для всяких ухищрений с его учетом, — мы приняли решение запретить эти неумные эксперименты.

— Но, Владимир Павлович, это же бессмыслица какая-то. Алтайцами, да и не только ими, доказано, что траншейный способ хранения в сухих почвах оправдал себя. И ученые подтверждают.

— На это я могу ответить, что только тот опыт надо брать на вооружение, который дает ощутимый результат. А что касается ученых, нельзя, чтобы мы как баран на новые ворота, смотрели на каждую мысль и выводы даже самых маститых ученых. Кстати, не мной сие сказано.

Курганов тяжело вздохнул.

— Что-то последнее время я не понимаю вас, Владимир Павлович. С огоньком в душе вы были, понимали хлеборобские заботы. А сейчас вот цитатами меня угощаете.

Мыловаров встал из-за стола. Поднялся и Курганов. Помолчали. Затем хозяин кабинета, сдерживая раздражение, ответил:

— Видите ли, товарищ Курганов, этими, как вы изволили сказать, цитатами нам с вами положено руководствоваться. Я, как человек дисциплинированный, делаю именно это. Того же требую и от других.

Курганова бесил этот непререкаемый тон Мыловарова, но он сдержал себя.

— Ладно, — уже спокойнее проговорил он, — пусть колхозы не закладывают зерно вновь, но то, что заложено и закрыто, не надо трогать до сухой погоды. Иначе потеряем же хлеб, много потеряем. Мы у себя этого делать, во всяком случае, не будем.

Мыловаров сухо проговорил:

— Если член бюро обкома так будет относиться к решениям областных организаций, то что мы сможем требовать с рядовых?

— Но ведь, насколько мне известно, решения бюро обкома по этому вопросу не было. А исполком уже директиву дал, да еще с прокурорскими угрозами.

— Ну мы не можем по каждому вопросу бюро собирать. Что-то могут решать и секретари обкома. Решение принято исполкомом с нашего согласия. Если вы не согласны — ставьте вопрос выше.

Курганов пожал плечами:

— Возможно, и придется.

Они сухо попрощались, и Михаил Сергеевич вышел из кабинета.

Мыловаров, оставшись один, долго сидел в раздумье. В глубине души, как человек, хорошо знающий село, он понимал, что Курганов, конечно же, прав. Но сейчас это не имело значения. Из Москвы уже дважды звонили: что да как? Что за траншеи? Есть ли гарантия от потерь? Тоже, значит, обеспокоены. Так что все правильно. Мыловаров досадовал на себя только за то, что, пожалуй, резковато он вел разговор с Кургановым. Но он тоже хорош, тоже за словом в карман не лез. Да и вообще, пусть почувствует…

От этих мыслей Мыловарова оторвал звонок председателя облисполкома Прохорова.

— Владимир Павлович? Как быть с приозерцами? Может, им в порядке исключения разрешить?

Мыловаров нервно ответил:

— Что разрешить? Не выполнять постановление исполкома? Так они и без нашей с вами санкции его не выполняют. Посмотрим, чем это кончится. Если погубят хлеб, то пусть пеняют на себя, прощения грехов им, во всяком случае, не будет.

Глава 8 ДЕЛА ЖИТЕЙСКИЕ

Часов в девять вечера Курганову позвонил Гаранин.

— Свободны, Михаил Сергеевич? Могу зайти?

— Давай заходи, коль нужда есть.

Гаранин, войдя в кабинет, с тяжелым вздохом опустился на стул. Положив большие руки на зеленую гладь сукна, он долго не начинал разговор, задумчиво уставившись перед собой. Михаил Сергеевич, отложив в сторону красную папку с почтой, вопросительно посмотрел на Гаранина.

— Слушаю тебя, Валерий Георгиевич. Поди, все траншейная история покоя не дает? — И добавил: — Без ножа режет нас ненастье.

Гаранин, очнувшись от задумчивости, проговорил:

— Я по другим делам, Михаил Сергеевич. Только что звонил совхозный министр. Советовал еще раз обдумать их предложение. Давайте думать вместе.

Курганов пристально посмотрел на Гаранина.

— Раз у тебя наш разговор вызвал сомнения, значит ты не уверен, что поступаешь правильно? Верно я рассуждаю?

Гаранин, помолчав, ответил:

— И так, и не так. Я вновь ответил отказом. Но, сами понимаете, разговор пока идет на уровне ведомства. Уважаемого, значимого, но ведомства. А если он перейдет на Старую площадь? И если мои доводы, что еще не так давно работаю в управлении, что хотелось бы довести до конца перестройку хозяйства, там не признают убедительными. Тогда как?

— А тогда, Валерий Георгиевич, поедете в Москву и будете возглавлять главк Министерства совхозов. — Курганов откинулся на спинку кресла и стал в раздумье рассуждать: — Конечно, министру не откажешь в логичности его поведения, хотя и мне, и Заградину он обещал не настаивать на твоей кандидатуре столь категорически. Но я его понимаю — главк механизации — дело твое и по образованию, и по опыту. Все верно. И все-таки… Понимаешь, Валерий, у меня тут, наверное, не очень-то объективная позиция. Мне просто трудно представить себе, что на наше столь беспокойное управление придет кто-то другой. И хотя понимаю, ничто ведь не вечно под луной, — отпускать тебя, однако, не хочется. Прорех у нас с тобой в совхозах и колхозах еще до черта, хорошо бы их залатать, а еще лучше — ликвидировать.

Гаранин усмехнулся:

— Пока мы их ликвидируем, я как кадр пять раз устарею.

Курганов поднял на него испытующий взгляд.

— Тоже верно, Валерий Георгиевич. И поэтому этот вопрос тебе надо решать самому. Мою точку зрения и позицию обкома ты знаешь, она остается прежней. Но мешать тебе расти было бы грешно. В Центральном Комитете, коль меня спросят, — скажу то же, что сказал тебе, — попрошу оставить на месте. Не сочтут возможным, значит, быть посему. Мы ведь под одним богом ходим, и ты и я.

— С этим ясно, — проговорил Гаранин. — Есть еще одна проблема. Сугубо личная…

— Что-то везет мне на личные истории. Сегодня по пути из колхоза Бубенцов плакался по поводу неразделенной любви, просил совета, как быть! Если бы я знал, как быть в таком случае! А парня жаль. Только как помочь?

— Ну, моя проблема, в сущности, решена, — чуть смущенно улыбаясь, проговорил Гаранин. — Прошу вас с хозяйкой в воскресенье ко мне. Узкий товарищеский ужин по поводу… моей женитьбы.

— Да что ты? Поздравляю. Очень рад за тебя. Кто же избранница?

— Людмила Виноградова. В недалеком прошлом Удачина.

— Людмила Петровна? Знаю, знаю ее. Намучалась она с Виктором-то Викторовичем… Уж не потому ли ты в последнее время в Ракитинский куст частенько наезжал? А в отстающих-то эти колхозы не числятся.

Гаранин обескураживающе развел руками:

— Вы августовскую охоту помните?

— Ваш поход в Клинцы?

— Вот-вот. Он-то и явился началом всех начал.

Курганов шутливо-назидательно проговорил:

— Вот видишь, что значит охота. А ты пренебрегаешь. За приглашение же — спасибо. Будем, обязательно будем. — Потом спросил: — А как у тебя с организацией этого самого ужина? Ведь ты пока бобыль. Может, попросить мою хозяйку помочь? Они ведь знакомы с Людмилой-то?

— Если это ее не затруднит.

— Да что ты. Уверен, что согласится с удовольствием. Она очень обрадуется вашему союзу.

— Решил учесть всеобщую критику. И вашу в том числе.

…То, что Гаранин решил свой семейный вопрос, Курганова глубоко обрадовало. Неустроенность Валерия Георгиевича явно беспокоила его да и многих других сослуживцев Гаранина. Ну что, в самом деле, за жизнь, когда всегда один, без родного человека, ни теплого угла, ни тарелки супа к обеду. И это при его работе, когда день переходит в ночь, а ночь в день, когда на отдых выкраивается всего несколько часов. Над Валерием многие подшучивали, дотошно выспрашивали, почему он при таком обилии невест в приозерских краях никак не выберет себе подругу жизни?

Не повезло Гаранину по этой части. Некая Галя Быстрова, с которой прошли и школьные и студенческие годы, с которой были исхожены тропинки многих московских парков, наперед были выработаны жизненные планы, сама же нанесла этим планам неожиданный удар. По причинам, известным только ей, она изменила свой выбор и уехала с новым избранником куда-то в Африку. Валерия утешила лишь короткой банальной запиской в том смысле, что сердцу, мол, не прикажешь, что человек в своих чувствах не волен.

Родителей у Валерия отняла война, рос он у дальних родственников, и Галина была для него самым близким и родным человеком. Поэтому обида, что нанесла подруга, была особенно тяжкой. Но что было делать? Впасть в уныние, в отчаяние? И это вожаку всех вузовских комсомольцев? Нет, это было не в характере Гаранина. Жизнь, в сущности, только еще начиналась.

Коварство Галины он переживал глубоко, больно, но хлопотливая должность главного инженера Приозерской МТС, на которую его назначили после окончания учебы, не оставляла времени для излишних терзаний. Да и характер Валерия, как и институтские привычки, брал свое. И вот его стараниями около усадьбы МТС появилась волейбольная площадка, в скромном красном уголке появилась кинопередвижка, а в драмкружке репетировались чеховские водевили.

Может, с излишней горячностью, может, несколько задиристо, но в первые же месяцы работы главный инженер восстал против бесконечных тяжб между МТС и обслуживаемыми колхозами. Обид и претензий друг к другу было много — кто-то не платил долги, где-то на поля выходила неподготовленная техника, кто-то плохо заботился о механизаторах, где-то сами механизаторы повели себя как калымщики, пекущиеся лишь о своей выгоде. Все эти «взаимные счета» обсуждались между руководством МТС и председателями колхозов шумно, нетерпимо, с личными выпадами. У Гаранина эти докучливые совещания-перепалки вызывали чувство досады, он видел, что, кроме вреда, они ничего не дают. И он затевает проведение на базе МТС мехколхозной агротехнической конференции, организует межколхозные курсы механизаторов. Немало наделал шума День спайки механизаторов и земледельцев.

Валерий болезненно переживал разобщение, распри и ссоры людей, делавших, в сущности, одно, общее дело, старался, чтобы этих досадных и нелепых проявлений было как можно меньше. Когда же его избрали секретарем партийной организации МТС, эти вопросы его стали заботить еще больше. Но коммунистов на станции было немного, да и те, держась за старые привычки, не очень-то охотно откликались на новшества Гаранина. Валерий мучался оттого, что никак не мог найти какие-то новые, наиболее доходчивые формы работы с людьми, чтобы спаять людей МТС и обслуживаемых колхозов в единый коллектив.

Как-то в Приозерске проходило совещание секретарей сельских партийных организаций. После трех или четырех выступающих Гаранин взял слово… Он в пух и прах разделал и доклад Курганова, и выступавших ораторов.

— Я что-то не пойму, кто сегодня собрался — секретари партийных организаций или хозяйственники? План, план, план! А когда же мы всерьез будем говорить о партийной работе? О том, как с людьми работать? Не знаю, как у других, а у нас делу очень мешает разобщенность людей, отсутствие настоящего товарищеского содружества механизаторов и колхозников, между теми, кто сидит за штурвалами машин, и теми, кто выращивает хлеб. Надо улучшать психологический климат во взаимоотношениях МТС и колхозов. Но вот как это сделать, какими методами? Я не знаю. Из доклада товарища Курганова, как и из выступлений, ничего нового по этому поводу не извлек.

Удачин, сидевший рядом с Кургановым, повернулся к нему и вполголоса проговорил:

— Не туда забирает товарищ. Надо поправить.

— Подождите, давайте послушаем.

Гаранин предложил организовать учебу парторгов, поездку секретарей парторганизаций в Москву на ВДНХ, заявил, что пора думать над тем, чтобы МТС стали центрами, влияющими на все стороны жизни современной деревни.

Когда кончил Гаранин и под аплодисменты сошел с трибуны, Михаил Сергеевич проговорил:

— В чем его поправлять-то? Может, несколько сгущены краски, но вопросы-то подняты правильно. Думать над ними надо. А товарищ, по-моему, толковый, надо приглядеться к нему.

— Молодой еще. Главным-то инженером совсем недавно, ну а партийную работу вообще не нюхал. Недавно к нам прислан.

— Молодость дело преходящее, а опыта наберется.

Курганов запомнил Гаранина. Поехал к нему в МТС, затеял, как и предлагал Гаранин, семинар секретарей партийных организаций, несколько раз вызывал Гаранина в райком, беседовал с ним.

Вскоре Гаранин был утвержден заворгом Приозерского райкома.

Новое дело увлекло Валерия своим разнообразием, масштабностью, поминутной необходимостью во что-то вмешиваться, что-то предпринимать и решать.

Он дневал и ночевал в райкоме, ни одно — ни маленькое, ни большое дело не обходилось без его участия. И очень скоро Приозерский райком нельзя было представить как без спокойного, рассудительного Курганова, так и без сухощавого, крепко сбитого, с густой вьющейся шевелюрой, энергичного, всегда озабоченного Гаранина. И когда на пленуме райкома был освобожден от работы второй секретарь райкома Удачин, члены райкома без какого-либо сомнения избрали Гаранина в секретари. Правда, секретарствовать ему пришлось чуть меньше года. Вскоре начались различные организационные перестройки, районы были укрупнены и созданы новые органы для руководства колхозами и совхозами — производственные управления. Гаранин настоянием Курганова был утвержден начальником управления в Приозерске.

Немало за эти годы утекло воды в Славянке, немало событий прогремело над Приозерском и его окрестностями, немало было сыграно свадеб и нарожено детей, немало хороших и добрых людей ушло в мир иной, и только личная жизнь Валерия Гаранина не претерпела изменений.

После той, давней истории с Галиной Быстровой зачерствел Гаранин к женскому полу, вроде как побаиваться его стал. Не одна и не две, а многие приозерские девчонки заглядывались на рослого кучерявого холостяка, не одна молодуха вздыхала по нему. Но пошутить — пошутит, подурачится, потом вновь нахмурит брови и вспомнит вдруг о неотложных делах.

Как-то после вечернего чая у Кургановых Елена Павловна дружески обратилась к Валерию:

— Валерий, ты женишься когда-нибудь или нет?

Гаранин даже вздрогнул от прямоты этого вопроса.

— А что, Елена Павловна, это обязательно? Бывают же исключения из правил.

В разговор вступил Курганов:

— Ну, не знаю, как насчет исключений, а жениться тебе надо. Смотри, протянешь еще год-другой — не распишут. По старости. Шевелюра-то вон серебриться начала.

— Не пугайте, Михаил Сергеевич. Нет такого закона, чтобы не расписать. Читал в какой-то газете, как восьмидесятилетний старец брак регистрировал. Да еще с молоденькой. Но я, конечно, постараюсь до столь почтенного возраста эту проблему не откладывать. — И уже совсем серьезно, с грустинкой закончил: — Придет же когда-нибудь и ко мне воспетая всеми поэтами сказка по имени любовь. Но пока что не наведывалась. Но обещаю клятвенно влюбиться при первом же подходящем случае!

Гаранин не подозревал того, что вершитель человеческих судеб — его величество Случай — был не за горами. Он ожидал его на охотничьем походе в Крутояровские плавни.

…В тот день Гаранин, вернувшись в управление из поездки в Ветлужск, нашел на своем столе записку секретаря:

Гаранин не был заядлым охотником, выбирался на охоту лишь в редких случаях. Острого желания мчаться в Клинцы не было. Но, представив, что весь вечер, да и завтрашний день, ему придется коротать в одиночестве, решил все же поехать. Заскочив домой, взял ружье, рюкзак с охотничьей амуницией, кое-чего из продуктов и вскоре был уже на шоссе. Однако как они с шофером ни спешили, а приехали к причалу на Славянке уже в восьмом часу.

Притороченный к сходням, клевал на волне носом какой-то катерок. Валерий Георгиевич отпустил машину и, взвалив на себя рюкзак с поклажей, прихватив ружье, торопливо спустился по косогору к причалу. И, разочарованный, остановился. Он был безлюден, катерок оказался чьей-то неисправной посудиной, в нем до половины корпуса виднелась вода. Гаранин оглянулся на дорогу. Машина уже умчалась на большак, даже отблесков задних фонарей не было видно. «Во как обратно-то рванул, на полную железку», — с раздражением подумал он о шофере. Потом, однако, оправдал его: сам же велел уезжать. Да и как было не отпустить, парень же целый день за рулем. Ну ладно, с этим все ясно. А что делать-то?

Августовский вечер прочно входил в свои права, прикрывая все вокруг мягкой, бархатистой мглой. С залива тянуло влажным холодом, водная гладь выглядела хмурой и неприветливой.

«Положение глупейшее, — думал Гаранин. — Идти в какую-нибудь деревню? Абрамово, кажется, отсюда самая ближняя? И все равно это километров пять или шесть. С моей-то поклажей да с пушкой… И что даст этот вояж? Нет, видимо, придется коротать ночь здесь. А утром, может, что-нибудь и придумаем. Первая зорька, правда, пропала, но что же делать!» От этих невеселых мыслей Гаранина отвлекли чьи-то шаги на верху косогора. Он повернулся на их шум и увидел, что с берега спускается женщина. Она подошла к скамейке, с облегчением опустила на землю наплечную сумку, поздоровалась.

— Здравствуйте. Что, катера на Клинцы еще нет?

Гаранин пытался рассмотреть женщину, но из-за темноты это казалось невозможным.

Вздохнув, он ответил:

— Его уже нет. Ушел.

— И что, других не будет?

— Думаю, что нет. Охотники уже на базах, затемно в шалаши садиться будут. Может, кто из рыбаков появится. Но их надо ждать ближе к рассвету. Это единственная надежда. Так что нам с вами вместе предстоит горе мыкать. Поэтому я представлюсь, чтобы сомнений не было. Фамилия моя Гаранин.

— Валерий Георгиевич? Фу… — Собеседница не скрывала своей радости и облегчения. — А я-то уж струхнула.

— А вы что, знаете меня?

— Ну кто ж в Приозерье вас не знает? А я Виноградова Людмила Петровна — директор Ракитинской школы. Еще меня Удачиной зовут по фамилии бывшего супруга. Слышали, поди? Понимаете, мне позарез надо попасть в эти самые Клинцы.

— А почему такая надобность, если не секрет?

— Да какой тут секрет. Наш школьный лагерь там расположен. В лесхозе. Все шло хорошо, скоро уже ребят забирать надо, а вчера телеграмма: пятеро свалились с острым кишечным заболеванием. Вот и везу лекарства.

— А что это вы в клинцовские края забрались? Далековато вроде от Ракитина-то?

— Место уж больно хорошее. Когда делили область, Нижне-Клинцовский лесхоз с хорошим детским городком без хозяина оказался. Его нам и отдали. По ходатайству вашего управления, между прочим.

— Припоминаю. Никольская тогда житья никому не давала, чтобы не упустить этот городок.

— Антонина Михайловна и сейчас его опекает.

Помолчав, Виноградова озабоченно проговорила:

— Боюсь, как бы эпидемии не было.

— Ну почему уж так сразу и эпидемия? Любите вы, учителя и врачи, сразу свистать всех наверх! Как чуть что: карантин, прививки. Балуем мы детвору, балуем! Вот и ваша школа не в Москве, не в Ветлужске и даже не в Приозерске. В Ракитине. Раздолье же, озон кругом. Так нет, еще лагерь в Клинцах. А потом удивляемся, откуда у нас неженки берутся.

— Что-то вы не то говорите, товарищ Гаранин.

— Нет, именно то. Недавно был я в одной семье в Ветлужске. Сынок там — годков под тридцать. Так он гвоздь вбить не умеет, лампочку заменить боится. Больше полгода не может продержаться ни на одной работе — бездельника распознают быстро. Вы скажете, это уникум? Нет, таких много. Откуда они? Семья, школа, общественность — все прикладываем руки. Потому-то психологический инфантилизм и процветает. Помните, как поэт сказал: «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

— Пример убедительный. Но, как говорится, не про нас. В лагерь мы послали ребят с ослабленным здоровьем. И они же там не гуляют, не баклуши бьют, а работают.

— Ладно, — миролюбиво проговорил Гаранин, — не будем спорить. Лучше подумаем, что предпринять. Может, подадимся в Абрамово, найдем председателя колхоза и с ним что-нибудь придумаем? Хотя с вещами да в темноте прогулка будет не из легких.

— Вы же говорите — на рассвете рыбаки появятся?

— Должны бы вроде.

— Тогда лучше подождем.

Гаранин разыскал в рюкзаке фонарь, поднялся наверх и, набрав в кустарниках сухих веток, хвороста, разжег огонь. Небольшой костерок приветливо задымил и хоть немного раздвинул густую темень ночи.

— Прошу вас, Людмила Петровна.

Людмила поднялась к костру. Раскладывая хлеб, колбасу, помидоры, головки лука, Гаранин балагурил:

— Конечно, по такому поводу можно было бы и по рюмке коньяку выпить, только, извините, такового нет. И чай в термосе, видимо, холодный, я из кабинета его захватил. Не планировал я этот вояж, в спешке собрался.

Гаранин наполнил чаем крышку от термоса, придвинул спутнице. Она выпила чай, с аппетитом съела бутерброд. Похвалила. Потом поднялась.

— Пойду хворосту соберу. Давайте ваш фонарь. Пусть костер будет побольше, может, на него кто и заглянет.

И она оказалась права. Часов в десять откуда-то из кустов подошел высокий старик с фанерным плоским чемоданом и целым пучком ивовых удилищ.

— Мир честной компании. Разрешите погреться у вашего костерка?

— Пожалуйста, грейтесь на доброе здоровье, — приветливо ответил Гаранин. — Мы рады, что хоть еще одна живая душа здесь объявилась. Вы, видимо, из местных?

— Да, да, тутошние мы, из Абрамова. Рыбешки решил подловить, старуху побаловать.

— Звать-то как, отец?

— Прокопием кличут. Застрехин Прокопий Петрович.

Старик внимательно выслушал рассказ Гаранина о случившемся и долго размышлял, как помочь им добраться до Клинцов. Потом обрадованно проговорил:

— А ведь я вам, ребята, кажется, помогу. Пряслины, отец с сыном, камыш рубить сегодня собирались. Тут недалеко, в верховьях залива его промышляют. Вот как посветлеет чуток, подадимся туда. Если они появятся, то до Клинцов на своей посудине доставят. К базе-то охотничьей не смогут, на стремнину Славянки выходить надо, а до Клинцов, думаю, согласятся. От Клинцов же до базы по берегу рукой подать, версты три всего.

Это было уже кое-что, у Гаранина и Людмилы Петровны появилась какая-то надежда. Разговор стал оживленнее.

Гаранин расспрашивал старика о рыбалке, повадках рыб, способах ловли. Тот прочел целую лекцию о том, какая живность водится в Крутояровских водоемах, какую наживу любит лещ, а какую карась, как ставить донки и как водить щуку, как крепить наживку и как подсекать сома.

Когда стал чуть брезжить рассвет и посветлела кромка неба над лесом, Прокопий поднялся:

— Ну, товарищи дорогие, пора двигаться. Пряслиных-то нам надо застать до их ухода в плавни, а то вам тут долго куковать придется.

Он легко подхватил свое снаряжение, повесил на плечо сумку Людмилы Петровны и зашагал по берегу куда-то в темь. Гаранин и Людмила Петровна торопливо двинулись вслед.

Минут через сорок они услышали мужские голоса и подошли к почти затухшему костерку. Пожилой неторопливый мужчина и паренек лет пятнадцати сносили в лодку косы и еще какой-то инструмент. Их лодка в темноте казалась непомерно широкой, почти квадратной. Гаранин, засмотревшись, догадался, что такой ее делает положенная поперек деревянная решетка для укладки и крепления камыша.

Прокопий подошел к мужчинам, о чем-то вполголоса переговорил с ними и довольный вернулся к своим попутчикам.

— Ну вот, все в порядке, все по-людски. Народ у нас такой, в беде не оставит. А уж о Пряслиных и говорить нечего — Ивана Сергеевича у нас все знают. Справный мужчина.

Старший Пряслин, не отрываясь от возни с мотором, проговорил:

— Ну, чего тут разговоры разговаривать. Пусть проходят в лодку. Ванятка, посвети, а то оступятся. И крепи, крепи проверь, все узлы посмотри.

И вновь обратился к гостям:

— Только до Клинцов, дорогие товарищи. К базе-то мы не пройдем.

— До Клинцов, до Клинцов их, там они доберутся, — довольный сделанным добром, подтвердил с берега Прокопий.

Гаранин, чуть напрягши голос, прокричал ему:

— Спасибо тебе, Петрович. Славный ты человек. Будешь в Приозерске, заглядывай. Гаранина спросишь.

— Гаранина? Ну да, ну да, Гаранина. Вот, оказывается, кого я инструктировал. Спасибо, обязательно загляну. Да, вот еще что. Перед Клинцами-то болотце будет. Так вы влево, влево берите, иначе там топко. Ну бывайте, удачи вам.

Глухо и ровно затарахтел мотор, и лодка неспешно двинулась, раздвигая хлюпающую волну.

Старший Пряслин внимательно вглядывался в чуть сереющую в предрассветной дымке водную гладь, младший сначала возился с инструментом, аккуратно укладывая его на дно лодки, потом, изредка подсвечивая фонарем, стал проверять и подтягивать узлы крепления решетки.

Плыли молча минут сорок или около часа, только клекот мотора да бурлящая за кормой вода нарушали тишину.

— Ну вот они, ваши Клинцы, — послышался от мотора голос Пряслина. — Сейчас мы причалим. Как полностью рассветет, двинетесь на базу. Только не забудьте, что Прокопий наказывал — болото-то обходите, а то воды в нем много.

— Откуда же, лето-то — сушь сплошная.

— Залив его питает. Да и место — Клинцы-то — у нас особое. По всей округе дождя ни капли, а здесь, на правобережье, — льет. Клинцовская прогалина, одним словом.

Гаранин и Людмила Петровна сошли на берег, чуть переваливаясь с боку на бок на возникшей вдруг волне, отошла лодка, и только порой виднелись неяркие блики света от карманного фонарика — младший Пряслин вновь проверял крепления решетки, дотошно выполняя поручение отца.

Рассвет уже полностью вступал в свои права. Восточная кромка неба заалела, все явственнее и явственнее проступали кустарники, ветки на берегу, ближние заросли камыша.

— Ну что же, Людмила Петровна, наша одиссея продолжается. Здесь, как видите, тоже ни одной живой души. И чтобы оказаться среди человечества, нам надо совершить небольшой переход километра в три, если верить нашим провожатым. А версты здесь не меряные. Так что, может, и все пять наберется. Да еще болотце на пути. Как вам все это нравится?

— Нравится не нравится, а идти надо.

— Правильно рассуждаете. Разумно.

— Тогда не будем терять времени.

И Людмила Петровна лихо вскинула на плечо свою увесистую сумку. Было в этом движении что-то молодое, задорное. А большие карие глаза, выбившаяся из-под легкой косынки челка дополняли ее энергичный порывистый облик. Пошла она легким размашистым шагом. Гаранин помедлил и двинулся следом.

Прошло не более получаса, как откуда-то набежали лохматые тучи, заветрило, и скоро пошел частый и спорый дождь.

— Только этого нам не хватало, — проворчал Гаранин и окликнул спутницу: — Людмила Петровна, идите сюда, вот под эту сосну. Переждем малость, а то вымокнем.

Людмила вернулась к стайке сосен, под одной из которых стоял Гаранин. От ходьбы она раскраснелась, расстегнутое пальто открывало стройную, подтянутую фигуру. Гаранин невольно залюбовался ею.

«Сколько же ей лет?» — подумал он и, когда женщина подошла, огорошил ее этим вопросом. Людмила Петровна удивленно взглянула на него и с усмешкой, задиристо ответила:

— Много, в невесты уже не гожусь.

Гаранин смутился, попытался смягчить неловкость:

— Вы извините, что полюбопытствовал. Много в вас чего-то такого… ну… комсомольского.

— Спасибо за комплимент. Это оттого, что я со школьниками работаю. Приходится держать марку. А так-то я уже старушенция.

— Напрашиваетесь на комплимент?

— Нет, не напрашиваюсь. Не люблю лицемерия. — И чтобы уйти от этой темы, спросила: — Так мы что, так и будем тут ждать у моря погоды?

— Ну, а какой смысл измокнуть до нитки?

— А если он, этот осенний мелкий дождичек, будет идти до вечера?

— Ну, тогда мы пошлем его к черту и пойдем несмотря ни на что.

А дождь между тем шел и шел. И, судя по плотно затянутому тучами небу, конца ему пока не было видно.

— Ну так что же решим, Валерий Георгиевич? Пойдем или будем ждать?

— Вы за что?

— Я за то, чтобы идти.

— Идти так идти, — махнул рукой Валерий и первым вышел из-под спасительного соснового зонта.

Промокли они насквозь значительно быстрей, чем ожидали.

Хорониться теперь просто не имело смысла. Одежда сделалась тяжелой, липкой, леденила тело. Холодные струи дождя все секли и секли их лица. А тут еще и под ногами захлюпала вода. Гаранин остановился.

— Ну, Людмила Петровна, кажется, начинается то знаменитое болотце, о котором нас предупреждал Прокопий. Берем влево, в обход.

Молча они прошли, наверное, километра два, прыгая с кочки на кочку, проваливаясь по колено в воду. И, как ни старались брать все левее и левее, твердой, сухой почвы все не было, словно и болото двигалось вместе с ними. Время между тем подвигалось к полудню. Людмила Петровна, отдышавшись, проговорила:

— А мы не заблудились с вами, Гаранин?

— Заблудиться тут особенно негде. Просто это болотце оказалось самым настоящим болотом. Воды и впрямь здесь многовато. Сделаем так, пройдем еще с километр по краю этого леска, а если болото будет таким же топким, пойдем напрямик. Больших ям и трясин тут быть не должно, здесь все же не матерая низменность, а просто редколесье. Все это дожди наделали.

— Все равно мы мокрые до нитки, так что продолжать обход, по-моему, бессмысленно. Давайте двигаться прямиком к базе.

Гаранин удивленно посмотрел на свою спутницу.

— Вы рассуждаете, товарищ Виноградова, как истинный охотник. Здраво, я бы сказал, рассуждаете. И, раз так, меняем направление и форсируем эту преграду строго по прямой. Согласны?

Но ответить Людмила Петровна не успела. Гаранин, стоявший на двух жердях, что лежали вдоль тропы, ухнул в яму. Она была довольно глубокой. Ружье Валерий успел отбросить в сторону, чтобы высвободить руки, но рюкзак за плечами тянул его вниз, сковывал движения, и он долго барахтался, пока не нащупал ногами точку опоры и не выбрался вновь на жерди.

— Вы же говорили, что это не болото, а всего лишь затопленное редколесье. Убедились теперь? — с усмешкой заметила Людмила.

Гаранин рассердился.

— Ну, убедился. А вам-то что, легче от этого?

Сапоги скользили на мокрых жердях, и Валерий чуть было опять не сорвался в яму. Видя, что Людмила стоит, не двигаясь с места, он сердито проговорил:

— Ну, шагайте же, шагайте. Что, так и будем стоять?

— Так. Вы уже начинаете на меня покрикивать, — с улыбкой проговорила Людмила и решительно двинулась вперед. Однако через минуту или две она тоже барахталась в такой же коварной ловушке. Яма была, однако, глубже, да и рост Людмилы был маловат, земной тверди она никак не могла нащупать и испуганно вскрикнула:

— Тону же я, тону!..

Гаранин осторожно подошел к ней, помог выбраться из ямы.

— Это вам в наказанье, не радуйтесь чужой беде. Теперь ни дождь, ни болото не могли прибавить чего-либо нового к их положению.

— Продолжаем двигаться избранным курсом? — спросил Валерий.

— А что остается? Только вы не уходите от меня слишком далеко, а то, чего доброго, не успеете из какой-нибудь болотной преисподней вызволить.

— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих.

— Ну, я думаю, вы все-таки не из таких героев.

— Спасибо и на этом.

Устали они оба отчаянно, поклажа казалась предельно тяжелой. Гаранин клял себя за то, что взял с собой целую сотню патронов. Именно из-за них рюкзак, словно набитый камнями, оттягивал плечи. Да и ружье, легкостью которого он не раз хвалился перед товарищами, казалось сейчас тяжеленным, как лом.

Облюбовав поваленную ветром березу, Валерий направился к ней.

— Отдохнем немного, — бросил он спутнице, с трудом стаскивая с плеч мокрый тяжелый рюкзак.

Людмила Петровна в изнеможении опустилась рядом и спросила:

— Валерий Георгиевич, вы же бывали в этих краях и хоть приблизительно должны знать — придем мы наконец в эти самые Клинцы?

Гаранин, к удивлению Людмилы Петровны, ответил приглушенным шепотом:

— Придем обязательно. Куда же денемся. Не тайга же здесь, в конце концов. — А сам лихорадочно развязывал рюкзак. Намокший узел не поддавался, и Гаранин зло пыхтел и чертыхался вполголоса. Людмила Петровна хотела о чем-то спросить, но Валерий жестом показал ей на прогалину неба меж купы деревьев. Оттуда на водный заливчик, что раскинулся перед ними, направлялась стая уток. Валерий достал наконец патроны и торопливо зарядил ружье. Утки не заметили их и спокойно опускались на водную гладь. Валерий долго целился, натруженные руки предательски дрожали. Наконец он ударил дуплетом, и две утки шлепнулись в воду. Третья немного попланировала и тоже упала на соседнее озерцо. Остальные взмыли вверх.

— Ну вот, все-таки с добычей придем на базу, — довольный проговорил Валерий. — Только как их взять?

Утки серыми комками лежали метрах в семидесяти от привала, прямо на середине залива.

Гаранин, немного поколебавшись, вошел в воду и направился к уткам. Раза два он оступался в колдобины и ямы, вода порой доходила ему до горла, а однажды скрыла с головой. Однако, отфыркиваясь и чертыхаясь, он настойчиво подбирался к трофеям. Когда же, забрав птиц, повернул назад, он увидел, что Людмилы у березы не было. Он крикнул:

— Людмила Петровна, где вы?! Куда делись? Не ходите одна, подождите.

Послышался ее отдаленный голос:

— Здесь я, утку ищу! Я видела, как она упала.

Валерий пошел на голос. Скоро он увидел свою спутницу. Людмила, как пять минут назад он сам, подбиралась к утке. Заливчик был мелкий, она была уже около цели, но предательская яма нашлась и здесь. Людмила Петровна громко охнула и окунулась в нее с головой. Валерий бросился было на помощь, но она, вынырнув, остановила его:

— Не надо, это просто обыкновенная яма.

— Ну зачем вы так? — укоризненно упрекнул Гаранин, когда выбрались на берег. — А если бы там топь?

— Какие же тут топи, когда это всего лишь редколесье, затопленное дождями.

— А вы ехидная, однако.

— Почему? Просто цитирую слова одного бывалого таежника.

Взяв свою поклажу, они стали пробираться дальше. Велика ли тяжесть три утки, но, притороченные к поясному ремню, они мешали идти и казались Гаранину каждая по пуду весом. И опять эти треклятые кочки, ямы, полыньи и озерца.

Часа в три дня Гаранин, шедший впереди, радостно воскликнул:

— Люда, пришли! Впереди, кажется, земля обетованная.

— Где? Что? База?

— Кажется, да, — со вздохом подтвердил Валерий и заторопился к зеленой изгороди, видневшейся среди зарослей. Здесь он в изнеможении опустился прямо на землю и проговорил хрипловато:

— Посидим, Люда, отдышимся перед последним броском. Героический переход на Клинцовскую базу закончен. Личный состав экспедиции жив, здоров и готов к новым подвигам.

Людмила Петровна была, однако, во власти уже предстоящих забот.

— Валерий Георгиевич, мне как можно скорее надо переправиться в лагерь. Вы поможете мне? Есть же у них, наверное, лодки?

— Успокойтесь, Людмила Петровна. Сначала отдохнем. Вы себя в порядок приведете. Нельзя же вам в таком виде к своим питомцам появляться.

Людмила посмотрела на свои заляпанные грязью полусапожки, на бурое от болотной воды платье и пальто и понуро согласилась:

— Вид, конечно, не директорский.

— Успокойтесь, все будет в порядке. Обсушим, накормим, а потом отправим к вашим сорванцам. Охотники народ гостеприимный, вы сейчас убедитесь в этом.

Мокрые и грязные с головы до ног, они еле добрались до скамейки, что стояла у крыльца базы, и обессиленные опустились на нее. Все, кто был дома, высыпали на крыльцо.

— Валерий Георгиевич? Гаранин? Какими путями? Откуда? — тормошили охотники Валерия. — А мы вчера до восьми вечера катер держали, тебя поджидали. Потом решили, что не приедешь.

— Ну, положим, до восьми вы не ждали, ушли раньше. Но теперь это значения не имеет. Сейчас вот надо моей спутнице помочь. Переодеть ее во что-то, дать обогреться, обсушиться, а потом в лесхоз отправить. Там школьный лагерь.

Поднялась шумная и чуть бестолковая мужская кутерьма. Кто тащил свитер, кто носки, кто брюки, а кто фуфайку.

Через четверть часа все уже сидели за столом, наперебой угощая Гаранина и Людмилу Петровну нехитрыми охотничьими яствами. В чьем-то огромном лохматом свитере, в теплых стеганых брюках Людмила Петровна выглядела в этой компании комично, что, однако, ее не смущало. Она увлеченно рассказывала о пережитых приключениях, смешно копировала Гаранина, когда он в первый раз окунулся в яму, а потом когда он не обнаружил на берегу Людмилы Петровны.

— Струхнул, значит, Валерий Георгиевич? Побоялся, что утопли? — подал кто-то голос.

— А что вы думаете? — добродушно улыбаясь, ответил Гаранин. — Только что был человек на берегу — и нету. А она, оказывается, за уткой ринулась, что твой сеттер. Все, Людмила Петровна, ты теперь вступай в нашу компанию.

Курганов заметил, что Людмила с тревогой посматривает на часы, и успокоил:

— Одежда ваша скоро будет сухой, ребята даже утюг наладили. Через час — полтора отправим вас.

…Провожать ее на берег вышла вся охотничья братия. Подшучивали:

— Может, провожатого вам дать? А то опять в какую-нибудь историю попадете!

— Да нет уж, спасибо. Народ вы ненадежный. Вон Гаранин взялся быть провожатым, а что получилось?

Подсаживая ее в лодку, Валерий ответил:

— А вы знаете, Людмила Петровна, я рад нашей эпопее. Будет что вспомнить. Конечно, я не рассчитал малость… с этим чертовым болотцем…

— Ну что вы. Все хорошо, что хорошо кончается. Без вас я бы пропала.

Гаранин усмехнулся:

— Не думаю. Вообще… должен сказать, что вы молодец. Вполне подходящий парень. Может, когда будете в Приозерске, заглянете?

— Может, и загляну. А вы, может, как-нибудь посетите Ракитино?

— Если с делами не закручусь.

…Обилие дел, однако, не помешало Гаранину появиться в Ракитинской школе уже через несколько дней.

И в охотничьем шалаше, и на базе, и по возвращении в Приозерск мысль о Людмиле Петровне не выходила у него из головы. Он зримо представлял ее порывистую, стремительную походку, озорноватую челку, свисающую на лоб, ладную спортивную подтянутую фигуру. Вспоминались эпизоды их похода через клинцовское болото, особенно как доставали подбитых крякв. Он подсмеивался над собой, пытался переключиться на что-то другое с этих мыслей, но они настойчиво возвращались вновь. Валерий понял, что тоскует по Людмиле, ему не хватало ее спокойного, чуть низковатого голоса, то робковатой, какой-то чуть смущенной, то озорной, искристой улыбки, хотелось видеть ее, говорить с ней. И, промучавшись так два или три дня, он поехал в Ракитино.

Школа готовилась к возвращению ребят из лагерей, к началу учебы. Группа старшеклассников что-то подкрашивала, мыла окна, протирала парты. Людмила Петровна в синем измазанном краской и белилами халате вместе с двумя девчонками наводила последний глянец на натертые полы в классах.

— Валерий Георгиевич? — удивленно воскликнула она. — Какими судьбами? Вот не ожидала. Подождите немного, мы сейчас заканчиваем.

Через полчаса они чаевничали в небольшой директорской квартире Людмилы Петровны. Оба были несколько смущены, разговор перескакивал с одной темы на другую. Вновь и вновь возвращались к деталям злополучного путешествия.

— Удивительно то, — проговорила Людмила Петровна, — что вымокли до нитки, промерзли до костей и не заболели, Я думала, что наверняка слягу. И знаете — ничего не произошло. Даже насморка не схватила. А как вы?

— То же самое. Никаких последствий.

— Хотя сейчас я вам признаюсь — порой я со страхом подумывала: а что, если мы заблудились, если это «небольшое» болотце никогда не кончится и мы утонем в какой-нибудь трясине? Но потом отбрасывала эти мысли и прибавляла шагу, боясь отстать от вас.

— Ну а как там с ребятами-то?

— Все обошлось. Вовремя подоспела с лекарствами. Завтра встречаем всю ватагу.

— Выходит, не зряшным был наш бросок?

— А как ребята меня встретили! Восторженный гвалт стоял на весь лагерь. Пожалела я, что не было вас рядом.

— Ага. Значит, все-таки пожалели!

Людмила Петровна покраснела и погрозила ему пальцем:

— Не ловите меня на слове. Вы прекрасно поняли, в каком смысле я говорю.

Когда прощались на школьном крыльце, Гаранин, задержав руку Людмилы в своей, проговорил:

— А я ведь опять приеду.

Она пристально посмотрела на него и глуховато ответила:

— Ну что же, приезжайте. Я буду рада.

Так родилась эта поздняя любовь.

Гаранин стал частым гостем в ракитинских краях. А накануне Октябрьских праздников заявился в школу торжественный, одетый парадно, с огромным букетом каких-то пунцовых цветов. Людмила поняла, что наступил момент, который она угадывала, которого и боялась и ждала. Она давно уже чувствовала горячую волнующую привязанность к Валерию, знала, догадывалась о таком же искреннем его чувстве к ней. Только ни он, ни она пока не говорили об этом. И сегодня, увидев Валерия столь торжественным и подчеркнуто собранным, она смутилась, покраснела и почувствовала, как часто-часто забилось сердце.

Гаранин взял ее руки в свои и просто сказал:

— Люда, я хочу, чтобы мы были вместе. Дон-жуан из меня аховый, но мужем я постараюсь быть хорошим. Осталось выяснить только одно обстоятельство…

— Какое же? — тихо спросила Людмила Петровна.

— Согласна ли ты с моим предложением?

Людмила Петровна отошла к окну, с минуту стояла там, закрыв глаза. Затем, повернувшись к Гаранину, взволнованно и просто ответила:

— Ну что же, Валерий… А я постараюсь быть хорошей женой.

Глава 9 НЕОЖИДАННЫЙ КОНФЛИКТ

В Березовке уборочные работы шли так же медленно, как и по всему Приозерью. Тоже ловили каждый ведренный час, чтобы хоть как-то проветрить скошенное и обмолоченное зерно. Развозили его по домам колхозников, рассыпали на печных лежанках, полатях, просто на полу. Удалось уговорить руководителей керамзитового завода, и в двух вспомогательных цехах тоже шла сушка.

Озеров по приезде из Приозерска собрал правленцев, рассказал, как остро стоял вопрос на парткоме о ходе уборки, о конфликте с областью, передал требование ускорить сдачу зерна на заготпункт.

Нина Семеновна, к удивлению Николая и правленцев, отреагировала на его информацию предельно нервно:

— Как же, ускорим. Дождутся они от нас этого. Люди-то вон придумывают что-то, а мы? У моря погоды ждем. С такими темпами до декабря будем возиться с молотьбой.

— Что же ты предлагаешь? — удивленно спросил Озеров.

— Не знаю, может, и нам выкопать эти самые траншеи?

Для Березовки траншейный выход из положения не подходил. Почвы сплошь суглинистые, тяжелые, почти лишенные песочных пластов. Эти доводы были высказаны Нине Семеновне, и против них она ничего не могла возразить. Но от своего нервного запала не отступалась.

— Ну, а почему не организовать сушку зерна в старых овинах?

Мысль тоже была не новая, овины были уже не раз осмотрены, но Нина настояла на том, чтобы завтра же обследовать эти сооружения еще раз.

Утром чуть свет Озеров, Беда и Нина обошли их и вернулись в правление расстроенные. Овины эти не использовались уже многие годы — нужды в них при наличии механизированных токов не было, и они пришли в ветхое состояние. Крыши провалились, колосники давно были использованы в хозяйстве, от сушильных печей остались одни основания. Овины давно собирались снести, но до них не доходили руки.

— Восстанавливать такие развалюхи — это мартышкин труд, — со вздохом проговорил Озеров.

Макар Фомич согласился.

Нина набросилась и на мужа, и на Беду:

— Ох, и тугодумы вы, мужики. Отвыкли соображать, техника вас избаловала. Конечно, восстановить овины не легко. Кто спорит. Но те два, что на окраине Березовки у Ярцевского оврага, все-таки можно, если, конечно, приложить руки.

Озеров с трудом сдержал раздражение:

— Давай прикинем, что для этого потребуется. Лес, кирпич, глина. Кровлю, опять же, надо, там же одни слеги торчат. И люди нужны. А они все на полях и на молотьбе.

— Лес, глина, кирпичи. Ну и что из этого? Зато мы еще два места для сушки и обмолота будем иметь.

— Вы, Нина Семеновна, конечно, правы, — пытаясь успокоить агронома, примирительно заговорил Макар Фомич. — Овины штука проверенная. Когда каждый гоношился в своем хозяйстве, по его посевам этого самого овина и гумна за глаза хватало. А нам сейчас, по нашим площадям, эти самые овины — что слону дробинка. Вот поосвободятся люди, можно будет наиболее сохранившиеся и подправить. Но все равно к будущему году надо еще один механизированный ток сооружать.

Нина, видя, что Озеров и Беда ее предложение поддерживать не собираются, решительно заявила:

— Тогда вот что, товарищи руководители, за овины я возьмусь сама. Вот не знаю, жив ли дед Юсим из Краюхина. Печник был на всю округу. Да и у нас в Буграх есть Куприков, а в пятой бригаде Крохин, кажется. Хвастался он как-то, что даже в Москве печи клал. Я их разыщу. И в помощь нам дадите трех-четырех человек.

Озеров пытался ее отговорить:

— Пойми, Нина, тебе сейчас на полях, в бригадах надо каждый час быть, а не в развалюхах копаться.

Но Нина, что называется, закусила удила:

— Мои дела на полях вы с Бедой делать будете.

Сказав это, она стремительно вышла из правления. Беда проговорил удивленно:

— Что это с Ниной Семеновной?

— Сам не пойму, — пожал плечами Озеров. — Нервная, взъерошенная какая-то. До этих ли развалюх сейчас. Ну ничего, одумается, успокоится.

Но Нина не успокоилась. Через час после разговора она была уже в Буграх, еще через два часа в пятой бригаде и к вечеру вернулась в Березовку вместе с Куприковым и одноруким Матвеем Крохиным. Усадила их у себя за столом, собрала обед. Подошли еще три степенных бородача, явившихся по вызову агронома. Скоро все они под предводительством Нины направились к Ярцевскому оврагу, к видневшимся на взгорье полуразрушенным овинам.

Домой Нина заявилась только часов в одиннадцать вечера.

— Где же ты пропадала? — удивленно спросил Озеров.

Нина, не ответив, положила перед ним исписанный лист бумаги:

— Это все надо к утру.

Николай долго читал бумагу. Там был перечень потребного: кирпич, жерди, солома, рубероид, сухие березовые дрова и прочее.

Нина возилась на кухне и, выйдя с авоськой, набитой продуктами, спросила:

— Ну, посильная задача, председатель?

Николай знал Нину. Порой она «заводилась», и перечить ей в эти моменты было бессмысленно. Он, словно о деле решенном и обговоренном, озадаченно произнес:

— Одна позиция меня смущает: где взять сухие березовые дрова?

— Занять у колхозников. Хорошие-то хозяева дрова под навесом держат. И еще. Я прошу тебя лично распорядиться, чтобы пожарная дружина за сегодняшнюю же ночь откачала воду из топливных ям. Без пожарных машин мы и за месяц не управимся. И чтобы досуха, досуха откачали.

— Что еще нужно твоей героической пятерке?

— Иногда заглядывай. Это будет вдохновлять. Не меня, а героическую пятерку, как ты иронически выразился.

…«Пятерка» ни днем ни ночью не выходила из овинов. Озеров несколько раз заглядывал к ним, проверял, все ли есть из материалов, привозили ли обед, ужин. Предлагал Нине подменить ее, чтобы она хоть немного побыла дома, отдохнула. Та ничего не хотела слушать. Вся чумазая, взвинченная, сверкая белками озорных глаз, гнала Николая домой:

— Иди, иди, за Лешкой там смотри.

На третий день над первым овином появился робкий бурый дымок, а потом стал гуще, мощнее и скоро заклубился круто. Еще через день начал куриться и второй овин.

— Все в порядке, товарищ парторг, — шутливо доложила Нина пришедшему Макару Фомичу. — Допотопные сооружения, именуемые овинами, готовы помочь березовцам спасти урожай. — И, уже посерьезнев, проговорила: — Сейчас же всю сырую пшеницу сюда на сушку. Первые топки проведу я сама.

— Ну что ж, молодец, агроном. И бригада твоя удальцы-молодцы. Премируем, обязательно премируем твою гвардию. Но топить эти кочегарки и приглядывать за сушкой поручай своим помощникам. Сама же приходи побыстрее в правление. Завтра прибывают два комбайна с приспособлениями для полеглых хлебов. Надо прикинуть, как их используем. А за овины все равно спасибо, они тоже подспорьем будут.

Однако ждать Нину в этот вечер Озерову и Беде пришлось долго. То она проверяла колосники, то тягу в печах. Сделав это в одном овине, мчалась в другой, не замечая ни пронизывающего ветра, ни нудного, леденящего дождя. И так до поздней ночи, пока за ней не пришел посыльный из правления.

Правленцы все уже обсудили, определили людей на подоспевшую технику, предупредили бригады. Условились также, что, если восстановленные овины «начнут дышать», использовать их на просушке семенного фонда.

Беда пошутил:

— Дым-то вроде идет, это мы видели, а как жито-то сохнуть будет? А? Нина Семеновна?

Но Нина сидела сникшая, ее бил мелкий озноб. Николай подошел к ней:

— Что с тобой? Перемерзла?

Озеров стал было ей рассказывать планировку завтрашнего дня, но Нина слушать не стала.

— Знобит меня. Пойду домой.

Озеров заметил после ее ухода:

— Измучилась она с этими овинами. Но сама же затеяла. Да и досадно, конечно, что теперь мы и без них, кажется, управимся.

Беда не согласился:

— Может, и управимся, но все-таки подспорье. И людям доброе слово скажи, столько сил, труда положили.

— Да, да, это конечно.

…Нина лежала вся в жару. Дышала хрипло, с трудом, порой прорывался резкий кашель.

Николай нашел в шкафу аспирин, подошел к Нине. Та с трудом подняла глаза и опять закрыла их. Николай попросил ее:

— Вот, прими. А утром вызовем врача. Ты, видимо, сильно простыла.

Нина, приняв таблетку, хрипло проговорила:

— Врача не надо, пройдет и так.

Однако уже к вечеру следующего дня пришлось везти ее в Приозерск, в больницу.

— Воспаление легких. Оставляйте у нас. Хорошо, что вовремя привезли, — объявил после осмотра Засевич — главный врач больницы.

Николай растерялся.

— Да что вы, Петр Леонтьевич. Мы ее дома вылечим. Только выпишите нужные лекарства. Дел же сейчас по горло, как же мы без нее…

Засевич посмотрел на Озерова удивленно:

— О чем вы говорите? В больнице ей надо лежать. Все легкие в хрипах.

Удрученный и растерянный, Озеров отбыл в Березовку. Когда через несколько дней он приехал навестить жену, Засевич предупредил:

— Только ненадолго. И, пожалуйста, без производственных совещаний. И подбодрите ее, подбодрите, что-то тонус ее мне не нравится.

Нина лежала в небольшой отдельной комнате, довольно чистой и светлой. Николая встретила смятенной улыбкой.

— Видишь, как неудачно все получилось? Ну время ли сейчас здесь валяться?

— Важно выздороветь, Нина. Засевич запретил мне обсуждать с тобой разные производственные дела. Но не могу не обрадовать — все идет хорошо. С уборкой пошло получше, хлеб сдаем. Твои овины дымят, как смолокурни. Большим подспорьем оказались. Зимой отремонтируем их капитально.

— Как Алешка там? Почему не захватил с собой?

— Тоже расчихался что-то. В другой раз привезу.

— Ну вот, хорош папаша. Стоило мне свалиться, и уже не уберег парня.

— Ничего у него нет особенного, не беспокойся. Перебегал малость, вот и все. Сейчас у бабки в Буграх. Она его в два счета выходит.

— Да что там старуха сделает? За ней самой уход да уход нужен. Не надо было отправлять его в Бугры.

— Не волнуйся, пожалуйста, все будет в порядке. А в следующий раз появимся вместе.

Николай приезжал к жене каждую субботу, а иногда выбирался и на неделе. Обегав все ларьки и магазины, вваливался в палату с кульками яблок, апельсинов, с бутылками сока. И с беспокойным удивлением убеждался, что Нина как-то не рада его приезду, непривычно холодна с ним, раздражительная в разговоре. В последний приезд даже спросил:

— Мне кажется, ты чем-то недовольна? Будто винишь меня в том, что слегла.

— Я сама не убереглась. Виноватых не ищу. А тебе вот за собой смотреть надо, очень уж невзрачно выглядишь. Кожа да кости. И зарос. Хоть подстригся бы, к жене-то едучи. Стареть, что ли, стал? Так тем более держись. А то гляжу — от мужа-то у меня скоро одно название останется.

Озеров покраснел и с недоумением взглянул на Нину, надеясь увидеть шутливую улыбку, смешинку в глазах. Но Нина была серьезна.

Озеров удрученно проговорил:

— Ну что ж, замечание учтем.

Алешка, шуровавший журналы на подоконнике, оставил свое занятие и удивленно смотрел на родителей. Такой отчужденный разговор между ними он слышал впервые.

Нина заметила это. Усилием воли она справилась со своей нервной вспышкой и, скупо улыбнувшись, проговорила ворчливо и чуть ревниво:

— Вот что значит мужское единство. Смотри, как уставился. Не дает отца в обиду. — И озабоченно добавила: — Ты, Николай, смотри, обеды-то в столовой каждый день заказывай. Негоже ни ему, ни тебе всухомятку питаться.

Когда домочадцы вышли, Нина долго лежала молча, задумавшись. Какой-то неприятный осадок остался у нее на душе от этой встречи. Может, я очень придирчива к Николаю? Припомнился недавний разговор с Бедой.

Как-то вечером, возвращаясь из Бугров, Макар Фомич пожурил Нину:

— Что-то вы, Нина Семеновна, за последнее время очень суровы и строптивы стали с Николаем. Как чуть что — в спор: «Не согласна. Я против. Выноси вопрос на правление». Он сдерживает себя, молчит, но может ведь и сорваться. Ты бы поразмыслила над этим. Добра ведь желаю.

— А что вы, Макар Фомич, так беспокоитесь за нас? Вроде взрослые оба.

— Это, конечно, правильно. Взрослые. Только порой забываете, что вы на виду у всех.

— Все понятно, товарищ партийный секретарь. Учтем вашу критику. Обязательно учтем.

Нина Семеновна тот разговор с Фомичом закончила шутливо, но сейчас вспомнила его обеспокоенно, с тревогой.

Пришли на память и некоторые их размолвки с Николаем.

Если выдавался более или менее свободный вечер, Озеров после ужина уходил на кухню и там, засветив маленькую настольную лампу, писал, писал. Как-то он прочел Нине некоторые отрывки. Они ей не понравились. Тут была и война, и Москва, и Приозерск, и их Березовка. Но как-то все обыденно, буднично, не захватывало внимания. Нина подосадовала: сколько сил тратит, целыми ночами корпит, а толку? Он же с нетерпением ждал ее отзыва хоть двух-трех слов одобрения.

Не очень задумываясь над своими словами, Нина проговорила:

— Знаешь, что-то малоувлекательное… Но… как это у Есенина? «Ну, а коли тянет, пиши про рожь, но больше про кобыл…»

Шутка была беспощадной.

— Это же наброски. Погоди, может, и доведу до дела, — обескураженно объяснил Озеров.

Больше он не читал жене свои вирши, да и она ни разу не попросила об этом.

Как-то зашел у них разговор о зимней одежде для Алешки. Николай всполошился:

— Да, да. Давай сделаем это, не откладывая. Поедем в Приозерск и купим. Кстати, я видел там некоторых модниц в таких аккуратненьких пальто с серыми воротничками. Из норки, кажется. Давай тебе купим такое?

Нина посмотрела на мужа с иронией:

— Что я слышу? Ты ли это, Озеров?

Николай смутился:

— А что? Если тебе понравится — можно купить.

Нина махнула рукой:

— Резиновые сапоги да фуфайка, чтобы по полям шастать, у меня есть. Теплый платок — тоже, слава богу, еще материн подарок. Ну и платьишко для клуба тоже, вон в шкафу висит. Говорят, оно мне в девках очень шло.

Николай прекрасно понял упрек, заключенный в этих словах. Он с искренним раскаянием проговорил:

— Ты права, Ниночка, на сто процентов права. Совсем закрутились мы в делах да заботах. Знаешь, что, давай…

Нина суховато прервала его:

— С Алешкиной-то справой надо поторопиться. Ну, а что касается других планов… Пустое это все. — И с усмешкой закончила: — Вот найду себе другого мужа да и брошу тебя, Озеров.

Николай Семенович недоуменно посмотрел на жену.

— Что-то ты, дорогуша, мрачновато шутишь.

Нина, вспомнив сегодня эти эпизоды, покраснела от досады. «И что я полезла оценивать его литературные опыты. Не разбираюсь же в этом. Пишет, ну и пусть себе пишет. Зачем же я его так, Есениным-то? А чем не понравилось его искреннее желание поехать незамедлительно в Приозерск, Ветлужск, чтобы купить тебе кое-что из вещей? Ведь сама же ты разнюнилась, что не во что одеться, нечем грешное тело прикрыть… Да и пошутила по-дурацки».

Итог этим размышлениям Нина подвела без скидок: что-то ты очень стала походить на свою бабку. Как репей, ко всем цеплялась, весь свет перед ней в виноватых ходил. Так то у нее в старости было. А ты ведь пока в старухи себя не зачисляешь…

Не больно-то веселым возвращался домой и Озеров. Он тоже думал об их разговоре в больнице, понимал, что Нина крепко недовольна чем-то.

Устала она, издергалась, в этом все дело. Да и болезнь ее гнет… Так подытожил Николай сегодняшнюю встречу с женой. Тревога из сердца, однако, не ушла. Вспомнилась их жизнь в Березовке в эти годы. Нелегкая, хлопотная это была жизнь. Непросто далось объединение с соседями, ликвидация старых долгов, возрождение веры березовцев в артельные дела. А сколько было тревог и волнений из-за неудач с урожаями, особенно новых культур. Но то, что Нина была рядом, что крепло их взаимное чувство друг к другу, — скрашивало все невзгоды, неудачи и огорчения. И будучи в Кисловодске, после тяжкой болезни (из которой вытащила его опять же она — Нина), Озеров с беспощадной остротой понял, что им жизнь врозь больше немыслима. И сразу же по приезде ринулся к Нине. Увидел ее искрящуюся радость от встречи, ее смятенно-робкие сомнения, когда с места в карьер заявил, что жить без нее не может, что им надо быть вместе, и только вместе.

С теплым чувством вспоминал и то, как тепло и радостно отнеслись к их союзу березовцы, как сообща всем колхозом гоношили председательскую свадьбу.

А потом появился Алешка. Теперь и солнце Озерову казалось более ярким, и все окружающее более светлым.

Хлопот и забот, однако, не убавилось. Поля, семена, фермы, машины, корма, люди с их житейскими докуками — все требует внимания председателя. Ни от чего ему нельзя отмахнуться, ни от чего нельзя уйти в сторону. В этом непрерывном потоке каждодневных забот семья для Николая была теплым и радостным островком. Алешка рос, Нина с каким-то незаметным умением споро справлялась и с домашними делами, и успевала быть в гуще артельной жизни.

Не раз и не два возникали разногласия и споры между председателем и агрономом, порой были и довольно острые. Но оба — Нина и Николай — оставляли их за порогом своего дома. Бывали нелады и по делам домашним, житейским. Озеров не придавал им особого значения. Чего в семье не бывает… Оказалось, однако, что эти житейские мелочи не так-то просто уходят из памяти.

Поздно ночью, когда он лег в кровать, стал собирать в единую цепочку факты и случаи размолвок с женой, восстанавливал в памяти ее слова. Так же как и Нина, будучи натурой цельной и бесхитростной, приходил к выводу, что виноват в их неладах прежде всего сам.

Упрекал себя за сухость, нервные срывы, за невнимание к ее мыслям, суждениям, просьбам. В последние годы даже простой безделушки, какой-нибудь кофтенки или платка ей не купил. За собой совсем не гляжу — в самом деле обмужичился. Да что говорить! Я ведь и в кровать-то ложусь под утро, когда она уже спит беспробудным сном. А она ведь женщина, и молодая притом. Наряду с существенным, вспоминались и мелочи. Но и они в его представлении приобретали сейчас немаловажное значение.

Он вспомнил, как Нина настаивала на покупке магнитофона. Купили наконец. И она, как бы трудно ей ни было, как бы ни уставала, а придя домой, хоть четверть часа, но послушает музыку. А он даже ни разу не присел к ней, не поинтересовался новыми записями, что она иногда привозила из Приозерска.

Да, надо что-то менять, Озеров. Иначе ты свой семейный корабль на плаву не удержишь. Правда, Нинка должна бы понимать, какова у нас обоих жизнь-то. День и ночь как заводные. Колхоз-то вон какой разросся, махина. И дела ведь иначе пошли, это факт. А как подумаешь, что предстоит, голова кругом идет.

Эти мысли, однако, не утешили.

И он проговорил вслух:

— Дела делами, а вот если у тебя с Ниной что-либо непредвиденное произойдет, то никаким наградам рад не будешь.

Что и как менять, он пока еще и сам не знал, но эти решительные намерения укоренились в сознании твердо. Однако ни он, ни Нина пока не знали, что их семейному кораблю действительно предстоят немалые испытания и он довольно долго не сможет обрести устойчивости на житейских волнах.

В больнице Нина Семеновна пробыла более двух месяцев. Солнце стало веселее заглядывать в палату, с улицы явственно доносился птичий грай. Зима поворачивала на весну. Нине так надоело в больничной палате, что она настояла на выписке, хотя Засевич уступил ее настояниям с трудом. Долго выслушивал, под рентгеном вертел ее и так и эдак.

— Не нравятся мне ваши легкие, Озерова, не правятся. Помочь им надо, понимаете, помочь. Солнцем и морскими флюидами. Вам надо в Крым, и притом месяца на два, не меньше. Да. Иначе плохо кончите. Не понимаю, о чем вы думаете с мужем?

Нина и сама чувствовала, что у нее неладно с легкими. Часто прорывался кашель, дышалось с трудом, порой одолевала тягучая, нудная слабость.

Из больницы Нина приехала мрачная. Николай всполошился, стал допытываться, что сказали врачи.

— Ну, в общем категорически настаивают на юге.

— Поезжай, раз надо. Чего тут раздумывать?

— А как же не раздумывать? Сев скоро, а я на курорте прохлаждаться буду.

— Конечно, нам туго без тебя придется, дело ясное, но ведь и выхода нет. Засевич и со мной говорил, считает, что тебя лечить надо, и серьезно. Вы, говорит, доиграетесь до беды. Значит, надо ехать. А за Березовку не беспокойся, как-нибудь справимся с делами и без тебя.

Эти слова задели Нину, и она не преминула съязвить:

— Ну, конечно, ты же сам себе агроном. Да и Фомич тебе под стать. Вы тут таких дел наворочаете.

— А ты нам полную инструкцию оставь. Потом проверку учинишь.

И Озеров и Макар Фомич дули в одну дудку, и Нине Семеновне пришлось уступить. А когда из производственного управления пришла на нее персональная путевка, занялась сборами к отъезду.

Глава 10 КТО ИЩЕТ — НАХОДИТ

И слякотная, затянувшаяся осень, и снежная, вьюжная зима для Ивана Отченаша прошли в тщетном ожидании письма из Рязанщины. Он до строчки помнил то, августовское письмо Насти и ее обещание написать еще, с курсов…

Отченаш знал, что различные курсы, семинары, слеты в районах проводятся глубокой осенью, когда завершены все работы на полях, а чаще зимой. Но вот и зима уже подходит к концу, а письма все нет и нет.

Не раз и не два он хотел написать сам, и писал даже, но отправить свои послания так и не решился, чтобы не подвести Настю. Да и трезвые размышления брали верх. Раз не пишет, значит, все, не нужен я ей, забыла незадачливого моряка.

Время, как известно, сглаживает горечь неудач, лечит многие беды. Мало-помалу стал смиряться со своим лихом и Иван Отченаш. Да и хлопоты помогали. После письма окрестных с Крутояровскими плавнями колхозов в Москву дело с организацией межколхозного рыбхоза и птицефермы начало вроде проясняться, и Ивану приходилось мотаться по этим делам то в Приозерье, то в Ветлужск, а то и в Москву.

Но как-то на ферму заявился Морозов. Он долго и дотошно присматривался председательским оком к состоянию птичьего хозяйства, а потом со вздохом вручил Ивану конверт.

— Откуда? — чуть дрогнувшим голосом спросил Отченаш.

— Из Рязани. Откуда же еще? Всесоюзную известность ты пока не приобрел. Вот когда освоим плавни…

— Чего же ты полдня меня мурыжил? Не мог сразу отдать? Эх, Василий Васильевич, бока бы тебе намять за такую издевку.

— Да ты прочти сначала. Может, вообще не надо бы вручать тебе это послание.

В тот же день Отченаш решил наведаться к Озеровым.

…Нина Семеновна все дни перед отъездом на курорт проводила в бригадах, подробно переговорила с бригадирами и звеньевыми по предстоящим посевным делам, еще раз уточнила график сева по культурам. Все было как будто в порядке, и, несколько успокоившись, она решила посвятить вечер семейным делам. Надо было показать мужикам и что где лежит, что из продуктов расходовать в первую очередь, и как собрать Алешку в межколхозный пионерский лагерь.

Разговор был подробным и длительным. Алешка зевал, Николай же слушал внимательно, хотя Нина не сомневалась, что завтра же все ее советы они забудут. Хотела даже построже высказаться по этому поводу, но по окнам полоснул яркий свет автомобильных фар.

— Кто-то, кажется, к нам, посмотри, Николай, — проговорила она. — А ты, Алексей, в кровать. Пойдем, я тебя уложу.

Озеров подошел к окну и узнал «Москвич» Ивана Отченаша. Иван недавно обзавелся им, и как истинный любитель-фанатик оснастил машину дополнительными фарами, сигналами и прочими атрибутами. В Приозерске не раз уже принимали его желтые огни за машину какого-нибудь начальства, штрафовали даже, но он твердо держался своего увлечения.

— Что случилось, Иван? — встретил его Озеров вопросом, когда Отченаш появился в дверях.

— Дело, Николай, неотложное. Посоветоваться надо. Зови и Нину Семеновну.

Скоро все сидели за столом, и Отченаш как нечто драгоценное бережно положил на стол два конверта.

— Это письма от Насти. Первое, — обратился он к Озерову, — ты можешь не читать, уже знаком с ним. А второе я только что получил. Его прочти обязательно, Нина же Семеновна должна ознакомиться с обоими. Совет ваш нужен, друзья мои, прямой и откровенный.

Николай и Нина переглянулись и углубились в послания Насти Уфимцевой.

Нина прочла первое письмо быстро, но потом стала перечитывать его вновь.

Нина Семеновна отодвинула в сторонку письмо, задумалась. Письмо как письмо. Никаких особых мыслей оно не вызвало. Случилось горе у женщины, видимо, не с кем было поделиться им, вот и написала Ивану. Что ж тут такого? Может, содержит что-то более существенное второе письмо?

Нина Семеновна закончила чтение, долго смотрела на лежавшие перед ней убористым почерком написанные странички и затем, подняв голову, чуть затуманенным взором посмотрела на мужчин:

— Ну, умные головы, что скажете? Что будете решать?

Озеров пожал плечами.

— Ехать ему надо. К ней.

Отченаш отреагировал на эти слова нервно:

— А если приеду, и от ворот — поворот? Ведь конкретного она ничего такого не пишет…

Нину возмутили его слова:

— А ты что хотел? Чтобы она тебе руку и сердце предложила: приезжай, мол, рыцарь, забирай. Жду.

Нина встала со стула, отошла к окну. И, с трудом справившись с охватившим ее волнением, нервно проговорила:

— Какой вы все-таки глупый народ, мужики. Любит она тебя, Иван. Любит. Пойми это. И делай что-то, делай. Решайся. Не будь кретином.

…Зима в Приозерских краях хоть и дрогнула, но держалась еще крепко, колкие морозцы особенно по ночам еще давали о себе знать. Вьюжные ветры наметали сугробы на дорогах, пышные снежные шапки крепко держались на разлапистых соснах и елях в Приозерских лесах. Однако на Рязанщине, куда мчался Отченаш, приближение весны чувствовалось явственнее. Солнце пригревало уже основательно, снег рыхлел под его лучами. Лесные опушки шумели под порывами ветра тихо, но умиротворенно, с надеждой на скорое пробуждение.

Весь путь от Крутоярова до рязанского Приозерья Иван на правленческой «Победе» проделал почти без остановок. У околицы села остановил машину, заглушил мотор. Мысли, одна смятеннее другой, вихрились в голове. А что, если Настя обидится, оскорбится? В сущности, она ведь ничего ему не обещала и ничем не обнадежила. Ну, написала два коротких письма. Что из того? Да и скандал тоже может быть. Умыкать чужих жен у нас как-то не принято. Усилием воли Иван решительно пресек эти сомнения. Чего нюни-то распустил? Зачем тогда несся сюда как угорелый? Коль кишка тонка, так нечего было браться за такое дело. Ты же все время канючил, что жизнь твоя без Насти — не жизнь. Ну так вот и действуй.

На малом ходу Отченаш двинулся по улице. Поворот на ферму помнил точно и через минуту-две остановил машину у забора. Ворота оказались закрытыми. Слышалось только посапывание и чавканье жующих коров. Видимо, доярки были на обеде.

Отченаш все же постучал в ворота, обошел кругом здания, набрав в ботинки изрядное количество снега, и, окончательно убедившись, что здесь никого нет, подался в село.

Дом Насти он приметил еще в первый свой приезд и направился прямо к нему. Развернул машину, задним ходом подал ее к самой калитке, затем по протоптанной тропе подошел к крыльцу и постучал в окно. Через минуту в нем появилось лицо Насти.

Сначала она непонимающе глядела на Ивана, затем глаза ее расширились в немом изумлении: она даже тряхнула головой, будто отгоняя от себя появившееся за окном видение. Иван жестами звал ее выйти или открыть дверь.

Набросив на плечи шаль, Настя все с тем же изумленным выражением торопливо вышла на крыльцо. Она все еще не верила себе, не верила в случившееся и испуганно вопрошала:

— Вы? Здесь? Каким образом?

Хрипло, одеревеневшим голосом Иван проговорил:

— Я за вами, Настя. Собирайтесь.

Настя стояла растерянная, словно пригвожденная к месту:

— Да как же это? Что вы надумали? Да вы с ума сошли.

— Но в письмах же… как будто все ясно… что и как…

— Сумасшедший вы, ну просто сумасшедший.

Да, она помнила свои письма. Но почему надо было сломя голову мчаться сюда? Разве она дала для этого повод? Ну, написала, пожаловалась на судьбу. Примерно это она и сказала Ивану. Сказала и поразилась тому, что с ним произошло.

То он стоял нервно-напряженный, но решительный, глаза горели задором. После же ее слов моряк сник, весь как-то сгорбился, сжался. Мешковато опустился на ступеньки крыльца.

Настя стояла около.

— Извините, конечно, если я как-то обнадежила вас. Но сами подумайте, как же я могу так сразу…

Отченаш поднял голову, взял Настины руки в свои.

— Настя, поймите! Если я не увезу вас сейчас, немедленно, то все рухнет. Годы я искал вас, годы!

— Да что вы такое говорите? Что люди скажут? Я же не девчонка-несмышленыш. Муж у меня, семья. И ферма. Я же не перекати-поле какое-нибудь. Стыд же и срам.

— Если бы вы поверили мне, если бы поверили… Ну как объяснить, что я чувствую, что у меня на сердце… Я не уеду без вас, не уеду. — И Иван, обняв ее колени, глухо, с надрывом выдохнул: — Не могу я без тебя, Настя, не могу!

Словно электрическим током прожгла Настю слеза, что упала из глаз моряка на ее чуть дрожащую руку. Какое-то не изведанное доселе чувство щемящей и тревожной радости всколыхнуло ее сердце. И она, прислонившись к перилам крыльца, заплакала тоже.

Отченаш поднялся со ступенек, улыбнулся пересохшими губами и хрипловато проговорил:

— Ну что нам сырость-то разводить. Собирайся. Возьми пока самое необходимое. Я жду.

Настя медленно, ничего не ответив ему, пошла в дом.

Бывают в жизни человека минуты, когда решается его судьба. Такие минуты или часы определяют если не всю, то почти всю будущую жизнь.

Настя Уфимцева поняла сейчас, что для нее наступил именно такой момент. И, повинуясь этому ощущению более, чем рассудку, она решилась на то, что всего несколько минут назад казалось ей верхом безрассудства. Вернувшись в избу, она стремительно стала собирать вещи. Не разбирая, смахнула в чемодан нехитрые принадлежности со своего маленького трельяжа, положила туда кое-какое бельишко, аккуратно положила сверху портрет матери, что висел в простенке меж окон. Застегнув чемодан, надев полушубок, села к столу и задумалась.

Настя не кривила душой, когда писала Ивану о своем одиночестве после смерти матери. Потеряв кого-то из родных, человек стремится быть ближе к оставшимся. Этого, однако, в семье Степиных не случилось. Борис оставался прежним. Увлеченный своими делами, он не замечал все возрастающей отчужденности Насти, не почувствовал, как медленно, но неуклонно, она отходила, отдалялась от него, как холодное равнодушие все больше проникало в их отношения.

Раздумывая над своей семейной жизнью, Настя все чаще приходила к выводу, что с Борисом они оказались слишком разными людьми. Близость с ним не радовала, не вызывала ни страсти, ни волнения.

Уже давно не было той жизненной, органической скрепы, что держит двух людей рядом, вместе, под одной крышей. Скрепа эта — духовная общность, единство дум, мыслей, стремлений. Ничего этого не было. Тонкая нить, соединяющая их лишь формальным союзом, готова была порваться, как осенняя паутина под порывом ветра. Рано или поздно — это должно было произойти.

Приезд Ивана Отченаша, беседа с ним, его рассказ о длительных поисках ее — Насти, взгляд моряка, полный тоски и муки, не мог не тронуть ее чувствительного сердца. И хотя она противилась, гнала от себя его образ, он независимо от этого постоянно жил в ее сознании.

И все же сейчас, посмотрев на собранные вещи, она ужаснулась своему решению. «Что я делаю, дура, что делаю», — сквозь слезы проговорила она себе и, обхватив руками голову, навзрыд заплакала.

Иван терпеливо ждал, стоя у крыльца. Затем подошел к окну. Увидел ее плачущую, хотел ринуться в дом, однако решительный жест Насти остановил его.

С трудом поднявшись из-за стола, она подошла к двери. И когда перешагнула порог передней, опять та же мысль, острая, как лезвие ножа, вновь обожгла ее: «Что я делаю? Зачем? Что со мной?» Остановилась и с минуту или две стояла, не решаясь взяться за ручку входной двери. Ей представилось, какой переполох ее отъезд вызовет у односельчан, какие пойдут разговоры в деревне, на ферме, в каждой избе. Она прислонилась к косяку, пытаясь унять дрожь и холодный озноб во всем теле.

А около крыльца нетерпеливо переминался Отченаш. Он был бледен, не знал, куда себя деть, чем занять эти минуты ожидания. Каким-то шестым чувством он понял, что Настя сейчас мучительно борется с собой и от этого ее сиюминутного решения будет зависеть все. И Иван решительно вошел в дом. Настя увидела его взгляд, полный мучительной тревоги, трепетного ожидания и надежды, и первой пошла к выходу.

— Ну, вези, моряк! — с какой-то отчаянной решимостью в голосе и со скупой натянутой улыбкой проговорила она.

Иван взял у нее чемодан, положил в багажник и открыл дверь переднего салона. Сказал тихо:

— Садись рядом, удобнее.

Усадив Настю, обежал кругом машины, сел за руль.

— Сначала вон к тому высокому дому. В правление зайду. И объяснюсь, и попрощаюсь.

Отченаш стал было отговаривать:

— Не надо этого делать, Настя. Напишете письмо, объяснитесь. А то ведь, неровен час, отговаривать начнут, задержать попытаются.

Настя скупо усмехнулась:

— Отговаривать будут. Это верно. А вот задержать… Ты пока плохо меня знаешь, Иван Андреевич.

Отченаш только пожал плечами и повернул к правлению.

Иван Сидорович Лабутенко — председатель колхоза — сидел в правлении один, озабоченный до крайности: завтра ему предстояло отчитываться на парткоме управления по поводу неудач с выращиванием сорго. Не шла эта культура в колхозе, хоть плачь. Правда, не шла она и в других колхозах их зоны, но от этого Лабутенко было не легче. Отложив в сторону свои тезисы, Иван Сидорович со вздохом спросил:

— Что тебе, Настасья? Завтра на ковер вызван, мерекаю вот, как сухим из воды выбраться.

Настя, не глядя председателю в глаза, будто бросаясь в ледяную воду, проговорила глухо:

— Иван Сидорович, вы… в любовь с первого взгляда… верите?

Лабутенко встал из-за стола, подошел к Насте, приложил руку ко лбу.

— Температура вроде нормальная, — озадаченно констатировал он. — Тогда в чем же дело? Не до шуток мне сегодня, Настасья. — Он вернулся в свое кресло и продолжал: — Наверняка завтра выговор схвачу, а то и строгача запишут. А ты тут со своими загадками.

Лабутенко можно было понять. Колхоз «Приозерье» был далеко не отстающим хозяйством. Урожаи по ржи, пшенице, гречке были вполне хорошими; по многим другим делам тоже в грязь лицом не ударяли, ферма колхоза — лучшая во всей зоне, удои — выше среднеобластных. А вот сорго — нелегкая его возьми — не идет. На поля жалко смотреть — то ли это сорняк, то ли что? Пробовали сеять в другие сроки, применяли все, что положено, из удобрений — и все коту под хвост. Да, настроение Ивана Сидоровича, если учесть предстоящий разговор в парткоме, можно было понять. Но от Насти Уфимцевой этого сегодня требовать было нельзя. Пока Лабутенко развивал горестные мысли о своих грядущих неприятностях, она, взяв со стола лист бумаги и карандаш, написала что-то и положила на стол перед Лабутенко. Иван Сидорович водрузил на нос очки и впился в Настину бумагу. Прочел раз, потом еще раз и тяжело вздохнул. Плечи его опустились. Эта его растерянность больно ударила по сердцу Насти. Она вдруг разревелась.

— Поплачь, поплачь, Настюха, это, говорят, помогает, — пробурчал Лабутенко. — А потом расскажешь, что ты такое задумала.

И Настя сквозь слезы рассказала председателю все свои нехитрые секреты. О неладах с Борисом, о том, как Отченаш искал ее по всему свету, о их встрече на ферме, о ее письмах и о его сегодняшнем внезапном приезде.

— Такого со мной, Иван Сидорович, еще не бывало. Собралась вот с ним, а сердце на части рвется. Ферму, девчонок, наше Приозерье как оставить?

— Вполне понимаю. Пусть этот твой моряк бросает якорь здесь. У нас не хуже, чем где-то там, в Ветлужщине, а может, и получше. Устроим, поддержим, поможем.

Иван Сидорович долго и горячо говорил на эту тему. Но ни изменить, ни поколебать решения Насти не удалось. Она объяснила коротко:

— Да как же я буду здесь-то? При живом муже другого в дом привела! Со стыда пропаду. Нет, Иван Сидорович, в чужих-то краях мне легче пережить эту беду.

Лабутенко больше убеждать Настю не стал. Ясно же, что у нее эта история через самое сердце прошла. А раз так, то разве гоже мешать человеку? Пусть ловит девка свою жар-птицу. Иван Сидорович за свою жизнь немало знавал людей, которые из-за разных там причин упускали эту трудноуловимую птаху, а потом жили серо и скучно, теша себя лишь воспоминаниями о несбывшемся.

С глубоким вздохом Лабутенко проговорил:

— Бумага твоя останется у меня, а ты считай себя в отпуске. За тебя кого поставим? Ну да команда там у нас толковая. Любая из твоих помощниц справится. На месяц. А там видно будет. Пойдем провожу. — И первым поднялся из-за стола.

Когда вышли к машине, Иван Сидорович пристально оглядел Ивана, как бы оценивая, чего стоит кудлатый искуситель Насти. Потом подозвал его к себе и показал увесистый кулак.

Отченаш оторопел:

— Как это понимать?

— А так понимай, тезка, что если у Насти, которую ты у нас умыкаешь, как какой-нибудь байский последыш, хоть один волос с головы упадет, если хоть раз ты обидишь ее, то на глаза нам не попадайся. В наших краях бьют так уж бьют, всю жизнь помнить будешь. — И уже более миролюбиво добавил: — Настасья меня полностью ввела в курс дела. Она, несомненно, вскорости захочет домой, в наше Приозерье. Так ты не перечь. И тебе найдем дело. Любое, и по твоим гусям-уткам, и по рыбе. Приезжай и выводи хоть крокодилов. Видел, поди, наше приволье? Любые масштабы обеспечим. — Не ожидая его ответа, Лабутенко повернулся к Насте: — А ты держись, девка, раз на такой вираж пошла. А за односельчан не беспокойся. Объясню, как надо. Поймут и не осудят, народ у нас душевный, на беду отзывчивый. Ну, бывайте!

…Отченаш гнал машину, стремясь поскорее выбраться на магистраль. Настя, однако, зявила, что они обязательно должны заехать в Серебряные Пруды.

— Поспешать нам надо, дорога-то неблизкая.

— К Борису заедем обязательно. Он на курсах. Тоже науку грызет и не подозревает, поди, что жена от него убегает.

— Настенька, ну зачем вам эта встреча? Лишние проводы — лишние слезы. Я очень прошу…

Машина стояла у поворота на Пруды в нерешительности, и стояла долго. Отченаш настойчиво отговаривал, Настя настаивала настолько решительно, что Иван в конце концов замолчал и тихо тронул машину на поворот. Настроение у него опять упало, сердце заныло в щемящей тревоге. Он не без оснований опасался, что в этих самых Прудах все у него может рухнуть как карточный домик.

…Борис сидел на табуретке около своей кровати, уткнувшись в ворох каких-то проводов, винтов, гаек, эбонитовых трубок. На вошедшую Настю посмотрел с недоумением, долго не понимая, как она здесь оказалась.

Показывая на разбросанные по одеялу детали, пояснил:

— Морокую над новым приспособлением к комбайну. Да что-то не выходит… А ты как здесь оказалась? Что-нибудь случилось?

Настя долго молчала, собираясь с силами, мучительно раздумывая, как объяснить Борису цель ее приезда. И ничего не придумав другого, сказала прямо:

— Я ухожу от тебя, Борис.

Борис изумленно поднял голову:

— Как уходишь? Куда? О чем ты?

— Совсем ухожу.

Борис, кажется, только сейчас понял весь смысл сказанных Настей слов. Повернувшись к ней всем корпусом, спросил хриплым, осевшим вдруг голосом:

— Настюха, объясни толком. Я что-то ничего не пойму. И не шути с такими делами.

— А я и не шучу. Говорю тебе самым серьезным образом — я ухожу. К человеку, который любит меня. По-настоящему. Годы, целые годы искал меня по белу свету.

Борис рывком поднялся с табурета, подошел к окну, словно знал, что его соперник наверняка там, на улице. У крыльца стояла машина, и около нее ходил Отченаш. Борис вновь опустился на табуретку, робко дотронулся до колен Насти, сидевшей напротив:

— Я не знаю ваших дел и знать не хочу… Но ты…

— Каких таких дел? — гневно вскинулась Настя. — Второй раз его вижу.

— Значит, любовь с первого взгляда?

— Да, да. Именно так. Но тебе-то этого не понять.

Настя ждала от мужа злобной вспышки, резких, уничтожающих слов. Ей это было нужно сейчас, послужило бы опорой, помогло бы избавиться от сомнений и мятущихся мыслей. Да, Насте было бы куда легче вынести шумную сцену ревности со стороны Бориса, чем его покорность случившемуся.

Борису было, однако, не до того. Он вдруг всей глубиной сознания, понял, наконец, что Настя, его Настя, действительно уходит от него. Представить же себе свою жизнь иной он не мог. За сдержанной суровостью, грубоватым малословием крылось у него глубокое горячее чувство к Насте, жила прочная уверенность, что и у нее чувство к нему такое же.

Борис уткнулся лицом в колени Насти и прерывающимся от волнения голосом зачастил:

— Настя, дорогая, не бросай ты меня. Я не переживу этого. Конечно, я не тебе чета. Но ведь люблю тебя, очень люблю. А коль уедешь — что же я-то? Как жить буду?

Насте было мучительно слушать эти торопливые, перемешанные со слезами слова. Она подняла голову Бориса со своих колен, хотела оттолкнуть ее и… не смогла. Все-таки было близким и это родное лицо, и эти кудлатые космы, всегда чуть озорные, но сейчас такие робкие, испуганные глаза. Нет, оказывается, нелегко оттолкнуть, оторвать от сердца пусть не очень любимого, но все-таки близкого тебе человека.

Настя рывком, стремительно поднялась и выбежала из комнаты. Прежде чем выйти на улицу, она долго стояла в коридоре полная смятенных взбудораженных мыслей, не зная, что делать, как поступить?

Отченаш по взволнованному, заплаканному лицу Насти сразу понял, что произошло там, в комнате Бориса, и интуитивно почувствовал, что решающий, самый решающий момент его борьбы за Настю был не там, в Приозерье, а наступил здесь, сейчас.

Настя подошла к машине и смятенно, виновато начала что-то говорить.

Отченаш взял руки Насти в свои, усадил ее на сиденье, и, перегнувшись через диванную стенку, захлопнул дверь. Мотор взвыл сразу на предельных оборотах, машина ринулась вперед. И в этот момент в дверях общежития показался Борис.

Опоздал он, наверное, всего на полминуты.

Настя несколько минут сидела, с трудом осознавая происшедшее. Потом возмутилась, плача, пыталась открыть дверь. Но машина мчалась на большой скорости.

Отодвинувшись от Ивана к самой двери, Настя кляла и себя и его последними словами, мешала вести машину, требовала повернуть обратно.

Отченаш беззлобно, с улыбкой объяснял:

— Обратно я не поверну, и не просите. И из рук вас больше не выпущу. Столько лет разыскивал. Нет, Настя, теперь уж точка. А про себя вы просто глупости говорите. Какая же вы непутевая? Какая несерьезная? Очень даже серьезная и разумная женщина. Потому как не побоялись разных там пересудов и поверили в настоящую любовь. А о будущем беспокоиться не надо. Пройдет некоторое время, и займемся вашим разводом с муженьком.

— Оказывается, у вас все уже продумано?

— Все не все, но плановое начало должно быть.

— Не учли вы, Отченаш, только одного. Не мешало бы спросить, что скажет еще одно действующее лицо этого спектакля — Настасья Уфимцева.

Иван глубоко вздохнул, правой рукой легонько обнял Настю за плечи.

— Настенька, запомните одно: я сделаю все, чтобы вам было лучше. Обещаю это. И еще обещаю: если решите вернуться — силой держать не буду.

Настя сняла его руку с плеча и, закутавшись в шаль, замолчала.

…В Крутоярово они приехали поздно вечером. Иван, предполагая, что никого уже не застанет бодрствующим, по пути накупил кое-какой снеди. В его избе, однако, горел свет и двигались непонятные тени. Иван удивился. Выйдя из машины, поспешил узнать, в чем дело. Через минуту вернулся к Насте.

— Оказывается, нас даже ждут.

В избе был празднично накрыт стол, на лавках в ожидании Ивана собрались несколько человек из правления во главе с Морозовым. Василий Васильевич чинно поклонился Насте и вручил ей букет цветов. Иван, удивленный всем этим до крайности даже не нашелся, что сказать. Его поразил и этот сбор правленцев, и эти цветы. Где председатель их мог достать? — подумал Отченаш. Не иначе, всю герань у односельчан пообрезал. А Морозов толкал речь:

— Представляю вам, Настасья Тихоновна, руководство нашего колхоза. — И он каждого назвал по имени-отчеству, сообщал и другие данные: — Отличный бригадир. Способный к технике… Лучший овощевод. Заочно Тимирязевку кончает… Парторг наш… Это зоотехник, будущий кандидат наук, между прочим… А сейчас прошу к столу. Изголодались, поди. Дорога-то не близкая. Мы очень рады вам, Настя. Для нас это честь, что знатная доярка Рязанщины прибыла в наш колхоз.

Морозов посадил Настю рядом с собой с одной стороны, Ивана — с другой.

— Была таковой, а теперь буду знатная в другом смысле, — со вздохом, мрачновато проговорила Настя.

Морозов прекрасно понимал состояние Насти, понял и ее слова.

— Знаете, Настасья Тихоновна, как это говорится, сняв голову, по волосам не плачут. Да и плакать вам не надо. Ивана Андреевича мы знаем очень даже хорошо. Все эти годы мыслями он был с вами. Любая женщина может только мечтать о такой любви. Я уверен, что здесь у нас, в Крутоярове, жизнь ваша будет светлой и радостной.

Ужинали долго, не спеша; обсказывали гостье свои дела, планы, усердно и ничуть не преувеличенно хвалили Ивана, его сметку, ум, постоянство.

Уходили все разом. Василий Васильевич, положив руку на плечо Насти, проникновенно проговорил:

— Не терзайте только душу свою, Настя. Не всем удается по-писаному жить. Бывает всякое. Важно, чтобы от сердца все шло. И вообще, не робей, дочка. Если что, дай знать, в обиду не дадим. — И погрозил кулаком Ивану.

Тот обескураженно развел руками:

— Что-то мне везет сегодня на такие увесистые предупреждения.

— Авансом. Чтобы потом обид не было.

После ухода гостей Настя и Иван долго сидели молча, каждый у своего края стола. Затем Иван проговорил:

— Хорошие у нас люди, верно?

— Хорошие, — в раздумье ответила Настя.

И вдруг, уронив голову на руки, заплакала горько, в полную силу, навзрыд. Иван подошел к ней, стал успокаивать:

— Ну, полно, Настюша, полно! Все будет хорошо! Поверь мне. Ну, не плачь, ты же мне сердце на части рвешь.

Настя приподняла голову, долго смотрела на Ивана и вдруг, уткнувшись ему в грудь, заплакала еще громче. Были в этом плаче и страх перед неизвестностью, и раскаяние в содеянном, и какое-то жгучее, волнующее чувство к этому, в сущности, незнакомому и почему-то удивительно близкому человеку.

Глава 11 УТРАЧЕННЫЕ ИЛЛЮЗИИ

Весной и в начале лета Крым очаровывает пышно цветущим дроком на откосах шоссе, бархатистой зеленью парков с запахом магнолий и слепящей ультрамариновой синью моря.

Каждый, кто приезжает в это время года в любой из курортных городов побережья, неизбежно попадает под обаяние светлой, солнечной атмосферы, царящей вокруг, быстро вписывается в нее и, глядишь, уже не так хмур и озабочен человек, меньше морщин на челе, а в глазах даже искорки молодости и задора проблескивают.

Нина Семеновна, хоть и жила всю дорогу оставленными в Березовке заботами, решила, однако, твердо — настроить себя на настоящий отдых.

Она быстро познакомилась со своими соседками по комнате, еще с несколькими разбитными курортницами, и скоро ее компания стала вносить неукротимый дух задора, веселья и даже сумасшедшинки на пляже, на экскурсиях, спортплощадках и, разумеется, на танцах.

Купались в это время только в городском бассейне, но самые отчаянные уже атаковали прогретые солнцем бухты. Среди них оказалась и Нина. Врач санатория Валерий Семенович (чем-то удивительно похожий на Засевича) после осмотра предупредил ее:

— Вы разумно поступили, что приехали именно в Крым в это время года. Но будьте осторожны. Перенесенная пневмония оставила свои следы. Пуще всего берегитесь простуды. В море пока ни ногой. Бассейн у нас отличный, полощитесь там, но тоже в меру. А в море — ни-ни!

— Дело в том, доктор, что я уже купаюсь.

— Что? В море? И давно?

— Да вот уже с неделю.

— Вы что, сумасшедшая? Купается она, видите ли, при пятнадцати-то градусах. Моржиха появилась, — возмущался врач, продолжая дотошно вчитываться в курортную карту пациентки.

— Ну, а чувствуете-то себя как после моря? Озноба, онемения конечностей не бывает?

— Что-то не замечала, Валерий Семенович.

— Гм… Не замечала… И, однако, купаться в море я вам категорически запрещаю. Вам надо очень внимательно и строго следить за собой.

— Все будет в лучшем виде, Валерий Семенович! К концу срока буду такой, что берегись, мужское сословие! — И, чмокнув доктора в розовую сухую щеку, Нина стремительно вышла из кабинета.

— Отчаянная гражданка, — улыбнувшись, проворчал Валерий Семенович и долго глядел вслед уходящей по аллее к санаторному корпусу Нине. Она шла ровной, упругой походкой, легко неся свое гибкое, стройное тело, очерченной голубым сарафаном.

Купаться в море она, однако, продолжала, и это чуть было не кончилось плачевно.

Как-то она заплыла довольно далеко, а море неожиданно быстро разволновалось, волны все крепли. Подруги на берегу стали беспокоиться. По соседству с ними на лежаках загорало несколько мужчин. Одна из женщин обратилась к ним:

— Как думаете, ребята, не увлеклась ли наша подружка?

Мужчина лет сорока в щегольских, голубой шерсти плавках, с какой-то вышивкой на задней их части, посмотрев на мелькавшую вдалеке голову пловчихи, спросил:

— Она что, мастер спорта?

— Да нет вроде.

— Так что же вы пускаете ее так далеко? Плывите к ней.

— Да что вы, из нас только одна такая отчаянная.

Обладатель голубых плавок снисходительно посмотрел на встревоженную кучку курортниц и не торопясь, вразвалку пошел к воде.

Нина из последних сил карабкалась на гребни высоких раскатистых волн. Порой ей казалось, что сегодняшний заплыв будет последним. Ласковое синеватое море пугало сейчас безмерностью, тянуло в свои мрачные глубины. Нина напрягла все силы, чтобы двигаться к берегу, но это ей плохо удавалось. Видимо, от холодной еще воды и испуга острая колющая судорога стала сводить ноги. «Кажется, тону», — промелькнуло в сознании. Лихорадочными движениями рук и ног она все же выбросила себя на поверхность, с ужасом подумав о том, что еще на такой же рывок у нее не хватит сил. И в этот момент сильная рука обхватила ее и потянула за собой.

Подплыв к мелководью, мужчина взял Нину на руки и вынес на берег. Нина, уже оправившись от испуга, не нуждалась в такой услуге и, смущенная, с трудом высвободилась из крепких спасительных рук. Подбежали ее подруги, стали шумно благодарить пловца.

— Ну, стоит ли об этом говорить! — отмахнулся он. — Не спасти такую очаровательную женщину было бы просто грешно. — И, окинув Нину беглым взглядом, добавил с улыбкой: — Тем более знакомую.

Нина только сейчас узнала своего спасителя. Перед ней стоял Олег Звонов. В каком-то неистовом порыве, видимо оттого, что беда прошла мимо, она бросилась к Олегу, поцеловала его и с улыбкой проговорила:

— Спасибо вам, Олег Сергеевич!

— Дочь моря, вы в каком гнезде обитаете? В двенадцатом? Очень хорошо. Всем присутствующим через полчаса явиться в двенадцатый номер. Я буду вовремя. Если, конечно, не возражает виновница происшествия. Как, Нина Семеновна?

— Ничуть. Согласна. Соседки, думаю, тоже. Но у нас…

Звонов поднял руку в успокоительном жесте:

— Материальная база будет обеспечена. Я исчезаю, вам же, русалка, за эти полчаса принять горячую ванну или душ. Есть это хозяйство в вашем богоугодном заведении?

— Есть, есть, — ответила Нина и побежала к корпусу. За ней поспешили ее подруги. Чуть поодаль шел мужской состав этой случайно сложившейся компании.

Обсуждали мужчины лишь один вопрос: прихватить чего-либо съестного с собой или понадеяться на этого шустрика в голубых плавках? Решили все-таки кое-что прихватить, чтобы не оказаться на мели…

Это, однако, оказалось излишним. Через полчаса двое официантов из соседнего ресторана «Лотос» доставили в двенадцатый номер все, что нужно.

Нина Семеновна сначала хмурилась от столь щедрого стола, виновницей которого оказалась, и никак не могла найти какого-то естественного тона взаимоотношений с Олегом. Он понял это и сумел быстро внести в компанию полную непринужденность.

— Товарищи, все мы здесь, в сущности, люди свои. А вот заправимся малость, так и поближе познакомимся. Что касается нашей наяды, то я вам ее представлю. Нина Семеновна — агроном одного из передовых, как я лично в этом убедился, колхозов Ветлужщины, и… чудесная женщина. Адрес ее не скажу, не надейтесь. Я же — ваш покорный слуга, — имел счастье вместе с ней проживать в одном населенном пункте и даже был влюблен в нее. Да, да. Но подождите шуметь, игра шла, так сказать, в одни ворота. Нина Семеновна даже не в курсе этого факта. Признаюсь честно: когда я подплывал к утопающей и увидел, кто она, мелькнула мысль: может, пусть тонет? А потом моя сознательность взяла верх. Подумалось, что скажет общественность? И решил все-таки совершить этот подвиг. За нее — за Нину Семеновну — отчаянную и чудесную женщину, я и предлагаю осушить бокалы. Винцо, правда, слабенькое, южное, но чем богаты, тем и рады.

Нина и Олег сидели рядом. Нина расспрашивала:

— Как вы-то здесь оказались? На отдыхе?

— Длинная история. Расскажу как-нибудь. У вас когда кончается срок пребывания в этих благословенных краях?

— Ну, я только что приехала.

— Очень хорошо. Значит, время у нас есть. Надо выработать план, определить перспективы. Ударим по окрестным достопримечательностям. Потом затеем рыбалку, прогулку на катерах, а то мои приятели-матросы там от безделья пухнут.

— Все это заманчиво, но я же не одна. А отрываться от приятельниц не хотелось бы. Хорошие девчата.

— А мы и не будем отрываться. Наоборот, будем крепить коллективизм. Вы лучше скажите, как себя чувствуете? Только правду. Морская-то ванна была длительной, и это не шутка.

— Тем более что я приехала-то сюда после воспаления легких. Так что один бог знает, чем все это кончится.

Звонов забеспокоился:

— Эх, какой же я дурень! — Он подозвал официанта, пошептал ему что-то на ухо, и тот сразу же удалился.

Нина, заметив его хлопоты, проговорила:

— Да вы не беспокойтесь. Я приняла ванну, таблетки, вот сейчас на горячий чай налягу, и все пройдет.

— Нина Семеновна, сегодня парадом командую я. И вам придется делать, что скажу.

Скоро появился официант с тремя большими, наполненными какой-то бурой жидкостью, фужерами. Звонов поставил один перед собой, другой перед Ниной, третий ближе к середине стола. Компании объявил:

— Не завидуйте, джентльмены. Коктейль, но особый. Пить его истинная мука. Но Нине Семеновне придется перенести это испытание. Из-за солидарности с ней я тоже опрокину данную бурду, И даже начну сам. Вы, Нина, следите, если я не откину копыта, то следуйте за мной.

И Звонов залпом опорожнил свой фужер. С трудом переведя дыхание, проговорил:

— Вы попробуйте, в два-три приема. Дрянь ужасная, но целебные свойства гарантирую.

Нина выпила почти полфужера. Все зааплодировали, а она со страдающей гримасой заявила:

— Неизвестно, что хуже — тонуть или пить это зелье!

Под общий смех Олег ответил:

— Приятного мало и в том, и в другом. Но тем не менее пойдемте на второй круг.

В конце концов сообща они допили и третий фужер. Нина, правда, сделала всего три глотка, но они оказались, кажется, еще злее первых.

— Слушайте, Звонов, а вы не отраву мне тут подсунули?

— Ну зачем же? Я бы просто мог оставить вас в море.

— Ну вы же сами сказали, что побоялись общественного мнения.

— Как бы не так. Просто жаль было оставлять рыбам на закуску такую очаровательную женщину. — Олег взял руку Нины, поцеловал ее.

— А вот этого не надо, — покраснев, проговорила Нина.

Минут через сорок Олег, не очень церемонясь с присутствующими, объявил:

— В нашем распоряжении, дорогие гости, еще полчаса. Нине Семеновне пора к Морфею. Докажите, на что вы способны, и не заставляйте рестораторов ломать головы над тем, куда девать остатки этой вкусной продукции.

Стол опустел довольно быстро, и гости стали прощаться.

Нина Семеновна, приложив пальцы к вискам, спросила Олега:

— Слушайте, Звонов, я буквально вся горю, как в огне. Что это? Может, заболеваю?

— Наоборот, начинает действовать напиток богов. Утром вы проснетесь как свежий огурчик. — И, обратившись к соседкам Нины, распорядился: — Все, что у вас есть, навьючьте на нашу подопечную. Пальто, одеяла, халаты. Приготовьте побольше крепкого чая. Пить она захочет. Утром я зайду.

…Звонов зашел часов в девять. Девчонки ушли завтракать, а Нина еще лежала в постели. Розовая, глаза сияли, совсем здоровая. Просто лежала и нежилась.

— Как мы себя чувствуем?

— Прекрасно, Олег Сергеевич, просто прекрасно! Спасибо вам. Вы прямо-таки кудесник.

— А почему мы не пошли завтракать?

— Девчонки принесут сюда. После такой пьянки вставать нелегко.

— Никакая это не пьянка. Вы спиртного-то пили самую малость, остальное — специи.

— И откуда вы знаете все это?

— Много по свету мотался, кое-чего видел. Вам же директива: лежать и отдыхать. А вечером весь ваш кагал я жду у себя.

— Спасибо. Заявимся. Интересно посмотреть, как вы там живете, в своем модерновском пристанище.

— Живем — не то слово. Прозябаем в одиночестве.

Олег подошел ближе, заботливо поправил одеяло. Нина боялась, что он попытается поцеловать ее. Но Олег не сделал этого, что подняло его в глазах Нины. Все-таки он отличный парень, — подумалось ей.

…Вечером, часов в восемь, в номер к Звонову постучали. Он открыл дверь и радостно развел руками. Перед ним стояла Нина. В серо-голубом платье, в накинутом на плечи шарфике она выглядела удивительно молодо и привлекательно. Держалась спокойно, уверенно, ни тени смущения. Олега это даже немного озадачило. Он спросил:

— А где же ваши фрейлины?

— У всех, оказывается, уже были назначены разные дела — кино, танцы, рандеву.

— Что ж, можно только позавидовать.

Усадив Нину в кресло, Звонов стал расспрашивать ее о самочувствии.

— Вы знаете, все хорошо. Сегодня Валерий Семенович дотошно и осмотрел, и прослушал. В комплиментах мне рассыпается, а сам смотрит хитренько. По-моему, он что-то знает.

Нина с интересом осматривала номер Звонова. Все было сделано добротно, удобно, свободно. Простая массивная мебель, облицованные деревом стены, широкий простор моря, врывающийся в широкие окна.

На серванте стояла бутылка вина, ваза с фруктами. Звонов переставил все это на маленький столик меж кресел, достал хрустальные бокалы, разлил в них вино.

— Немного выпьем и поболтаем, — предложил Олег.

Они пригубили бокалы, и Нина шутливо спросила Звонова:

— Олег Сергеевич, хотите, скажу вам что-то?

— Сделайте милость. Но если ругать собираетесь, то будьте великодушны.

— В Березовке вы были какой-то манерный, важный… А вы, оказывается, другой. Проще, интереснее.

— Ну, в Березовке это… от необычности обстановки. Да и вас увидев, подрастерялся. А потом — заданием был озабочен.

— Надеюсь, вы приозерцев в своих материалах не очень ругаете?

— Объективно, Нина Семеновна, объективно. Материал получился такой, что шеф никак не решается опубликовать. Читает. А так как забот у него и кроме моих опусов достаточно — приходится ждать у моря погоды. Ну, а чтобы я не мозолил глаза, шеф меня сюда упек. Сиди, говорит, и жди. Вызову. Вот я и жду. Настроение — сами понимаете. Как там глянется, как аукнется? Это увидев вас, я малость вскрылился. Взбудоражили вы во мне что-то молодое, ушедшее…

Звонов накрыл горячими ладонями руки Нины. Она осторожно высвободила их.

— Все-таки вы, Нина Семеновна, чудесная женщина…

— Спасибо, Олег Сергеевич. И хотя по своей журналистской привычке вы все значительно преувеличиваете, все равно мне это приятно слышать.

— Нет, нет. Я ничуть не преувеличиваю. Вот везет же чудакам вроде вашего Озерова. Извините, конечно, что я так о нем. Но, как говорится, слово из песни не выкинешь.

Нина досадливо насупилась. Олег этими словами сразу, в одно мгновение, как-то сбил, притушил ее приподнятое, веселое настроение. Он тут же заметил это и решил исправить свою оплошность.

— Ниночка, поймите, я ничего не хотел сказать плохого. Мы с Николаем коллеги, и мужик он в основе, по-моему, неплохой, но… Посудите сами — замуровать и себя и вас в этой глуши под названием Березовка? А ведь способный, чертяка. Я-то знаю. Впрочем, кто из нас без изъяна? Да не журитесь, не журитесь, вон у нас почти полная бутылка отличного «Токая».

Но прежнее беспечно-игривое настроение к Нине так и не вернулось. Скоро она собралась уходить.

— Вы обиделись на меня, Ниночка?

— Надо бы, да не могу. Вы же мой спаситель. Если бы я верила в бога, то должна бы молиться за вас до конца дней своих.

— Молиться не надо, но не надо и бросать меня одного. А то или сопьюсь в этих хоромах, или дуба дам.

Нина засмеялась:

— Ну, не верю. Если мы с вами выдержали такое зелье…

— Да, гадость порядочная, но, как видите, помогла. Чтобы сгладить впечатление, закажу для вас званый ужин. Придете?

— Не знаю, право. Постараюсь.

Они распростились несколько скованно, но дружески.

Олег потом не раз напоминал Нине о данном обещании. В дни, уже предшествующие ее отъезду, они встретились в мисхорском парке. Отторгнув Нину от ее приятельниц и найдя свободную скамейку, он забросал ее вопросами. Как отдыхается? Как себя чувствуем? Нет ли каких поручений? Заявил Нине, что чертовски скучает по ней, сообщил, что дал телеграмму в Москву, напрашиваясь на вызов. Звонова, оказывается, многие здесь знали, здоровались. Кто-то их фотографировал, потом это же делал Олег. Под конец он вновь вернулся к прежнему разговору о встрече. Довольно удачно спел под Вертинского:

Потом уже просительно проговорил:

— Нина Семеновна, третий раз разные крымские дары меняю. Одни выбрасываю, за другими на рынок посылаю. Грех такой вкуснятиной мисхорских собак кормить.

Нина, подумав немного, ответила:

— Ну, может, сегодня?

— С фрейлинами?

— Если не будут заняты. Народ, знаете ли, молодой.

— Я за любой вариант, но рушить вашим соседкам их планы я бы не советовал.

— Посмотрим по обстоятельствам. Но будьте готовы и к десанту.

Нине действительно хотелось, чтобы в этой встрече участвовали и ее приятельницы. Им бы наверняка было интересно послушать Олега. Девчонки, однако, все время были заняты — то вечер танцев, то концерт артистов кино в Ялте. Но всего скорее, были у девчат другие соображения — не хотели мешать Олегу и Нине в их встречах. Ведь женский глаз прозорлив. А вся история со спасением Нины из заплыва, лихое отогревание ее особыми коктейлями-снадобьями, подчеркнуто заботливое, дружеское отношение Олега к Нине и, наконец, чуть шутливое, но доверчиво-свойское поведение Нины с Олегом давали подругам основания предположить, что на ужине, о котором шла речь, они будут попросту лишними.

Мысли Звонова были примерно схожими с этими предположениями. И то, как Нина поблагодарила его на берегу за спасение из морской купели, как доверчиво, без раздумий пришла к нему в номер на второй день после происшествия, как радостно и дружелюбно встречала его на пляже, и в парке, на экскурсиях, — утвердило его в мысли, что более тесное знакомство с Озеровой, необременительный курортный роман вполне возможен.

Нина не кривила душой, когда сказала Олегу, что здесь он ей понравился больше, чем в Березовке. Но в этих словах не было и малой доли тех мыслей, которыми тешил себя Звонов. Правда, веселая, беззаботная атмосфера несколько увлекла Нину. Она и скучала в меру, и письма домой писала изредка. Но Звонов за тем ужином своим разговором вольно или невольно насторожил Нину, больно задел ее. Выходило, что он уверен в их обоюдном снисходительно-пренебрежительном отношении к Озерову и ее березовской жизни. Замуровал, видите ли, меня Озеров в этой глуши. Глупость какая. Чепуха. Ее сознание теперь поминутно возвращалось в Березовку, словно стараясь нагнать упущенное, оправдаться за то, что в последние дни она была позабыта малость, вспоминалась не так часто.

Насторожило Нину и настойчивое подчеркивание Олегом мысли о том, чтобы на вечернюю трапезу она пришла без «фрейлин», как он шутливо называл ее приятельниц. Он что, может, в любовь поиграть со мной собирается? — предположила мысленно Нина. Потом отбросила эту мысль. Ерунда. Олег все же не такой.

Подруги в тот вечер, конечно, сказались занятыми, и Нина отправилась к Олегу одна.

…Не скрывая своей радости по этому поводу, Олег шумно приветствовал ее, вручив огромный букет цветов. Затем суетливо-заботливо усадил в кресло на балконе, включил какую-то музыку, а сам ринулся «доводить до кондиции» сервировку стола. Нина предложила свою помощь, он категорически отказался.

Ужин был подготовлен старательно и со вкусом. И зелень, и два или три сорта сыра, и удивительно вкусные копченые рыбешки. Нина не могла не оценить старания Олега и искренне хвалила его. Она была весела, мягко и остроумно подшучивала над хозяином. Олег тоже «раскрепостился» — пустился в рассказы о своих поездках, наблюдениях, встречах. Правда, кое-что он повторял из рассказанного в Березовке, но Нина не перебивала его.

— Ну, а десерт мы организуем на балконе. Возражений не будет, Нинок?

И опять он быстро и ловко оборудовал там «десертный стол»: появились свежие и сушеные фрукты, какие-то орешки, конфеты.

Болтали о том о сем, беседа шла непринужденно. Олег вновь спел что-то под Вертинского.

Потом он переключил магнитофон на танцевальные ритмы и, несколько опасаясь поставить гостью в неловкое положение (откуда в Березовке знать рок-н-ролл), все же предложил ей станцевать. Она легко согласилась и, к удивлению Звонова, танцевала ничуть не хуже его и даже, пожалуй, с большей легкостью и прекрасным чувством ритма.

Когда щелкнул автомат магнитофона, переключая пленку, Олег вдруг обнял Нину, привлек к себе, стал лихорадочно, жадно целовать. Нина резко отстранилась, удивленно посмотрела на него и отошла к другой стороне балкона.

— Ну что такое, Ниночка? — Олег, подойдя, хотел опять взять ее в объятия.

— Не надо, Олег, — тихо проговорила Нина. Он не понял интонаций ее голоса, приняв их за робкие и просительные. Если женщина говорит «не надо», понимать следует наоборот, — вспомнил Олег банальную мужскую «мудрость». И уже без стеснения, стремительно обнял Нину, легко поднял на руки и понес в спальню.

Нина с трудом высвободила руки, уперлась ими в грудь Олега и, когда он подошел к кровати, с силой оттолкнула его от себя. Олег не удержался и плюхнулся в стоявшее рядом мягкое кресло.

— Нина, в чем дело? — хрипло и удивленно спросил он. — Объясни.

— Скорей вы, Олег, должны объяснить мне, в чем дело? А я-то думала… Олег не такой… Вы за этим меня и звали? Ошиблись, Олег Сергеевич. На роль «дамы с собачкой» я не гожусь.

Звонов поднялся с кресла, ринулся к ней. Она отскочила за спинку кровати.

— Олег, не делайте глупости. Я ведь и постоять за себя могу.

— Но, Ниночка, мы же взрослые люди. Почему ты из простого факта создаешь проблему?

Нина усмехнулась:

— Для кого как. Эх, Олег Сергеевич. Испортили такую хорошую курортную сказку…

Звонов уже стал успокаиваться. Он подошел к столу, налил вина, выпил.

— Знаешь, не ожидал, что ты принадлежишь к немногочисленной категории ханжей.

— Ну, мы, кажется, на ругань переходим. Это не корректно, Звонов.

Нина прошла через комнату, не глядя на Олега, взяла с вешалки свой плащ и, остановившись в дверях номера, суха проговорила:

— Всего доброго, Олег Сергеевич.

…Через два дня Нина уезжала. Утром Олег как ни в чем не бывало зашел за ней в ее номер, взял вещи. Провожать вышли многие из не уехавших еще старых знакомых. Олег открыл дверцу машины, галантно поцеловал Нине руку, вручил букет цветов. Машина тронулась и скоро скрылась в сутолоке улиц.

И Олег и Нина были рады, что их «курортная сказка» подошла к концу. Они не предполагали, что она будет иметь свое продолжение.

Глава 12 ПРИОЗЕРСКИЕ ДЕТЕКТИВЫ

Телефонный звонок полковника милиции Грачева в столь поздний час и слова, им сказанные, были настолько неожиданными и ошеломляющими, что Курганов, не поверив, переспросил:

— А вы не путаете, не ошибаетесь, полковник?

— Михаил Сергеевич, вот же он передо мной сидит! Докладываю вам все как есть.

— Я сейчас же приеду.

Курганов положил трубку, и мысли лихорадочно закружились в голове. Что же там произошло? Как мог такое Михаил? Сказать ли жене? Она же с ума сойдет! Но умолчать тоже нельзя. А если все очень серьезно? Да, придется сказать, — уныло подумал Михаил Сергеевич, и прошел в спальню. Елена Павловна тут же проснулась, улыбнулась мягко, но, посмотрев на часы, помрачнела:

— Ты все еще не ложился? Какой ты все-таки неорганизованный человек, Михаил! А парень пришел? Ты дал ему поесть?

— Лена, ты постарайся не волноваться и не паниковать. Миша задержан — мне только что звонили из милиции.

— Как задержан? Что с ним? Что случилось?

— Пока не знаю. Поеду выяснять.

— Я с тобой, — заторопилась Елена Павловна, вставая с кровати, но Курганов решительно остановил ее:

— Нет, нет, не надо, я один. Так будет лучше.

— Но что могло случиться, что?

— Какая-то драка, поножовщина.

— Но он не ранен? Не в опасности? — суетливо одеваясь, нервно донимала мужа Елена Павловна.

— Ты успокойся, я все узнаю и сразу тебе позвоню.

Курганов быстро вышел на улицу. Теперь надо было поймать попутную машину. Не очень надеясь на удачу, Михаил Сергеевич торопливо направился на Октябрьскую, и тут ему повезло. Какой-то бедолага шофер искал пристанище на ночлег и, догнав Курганова, спросил, где гостиница. Курганов, ничего не объясняя, торопливо забрался в кабину.

— Нам по пути. У милиции меня высадите, а через три дома от нее — Дом приезжих.

— Спасибо, только пустят ли туда? Поздно, да, поди, и мест нет.

— Найдутся. Если что, скажете, от Курганова.

— Спасибо, коли так.

…Начальник Приозерского отдела милиции полковник Грачев подчинялся Ветлужскому областному управлению внутренних дел, а здесь, в Приозерске, в сущности, не подчинялся никому. Но так как Курганова он хорошо знал, работал с ним в районе не один год, то встретил Михаила Сергеевича подчеркнуто приветливо и с искренним сочувствием.

— Так что стряслось, полковник? — с неприкрытой тревогой спросил Курганов, заходя за Грачевым в кабинет.

— Случай, Михаил Сергеевич, из ряда вон. Драка с тяжелыми последствиями. Пострадавший в тяжелом состоянии. Не исключен летальный исход.

— А сын? Он что, действительно замешан в этом деле?

— Замешан, да еще как…

Курганов бессильно опустился в кресло около стола Грачева и стал лихорадочно рыться в карманах. Ему вдруг стало не хватать воздуха, сердце нестерпимо остро кольнуло, словно туда вонзили иглу.

— Вам плохо? — обеспокоенно спросил Грачев, увидев, как побледнел Курганов.

— Ничего, ничего, пройдет, — через силу проговорил Михаил Сергеевич, положив в рот какую-то таблетку. Он посидел минуту-другую молча, прикрыв глаза, затем, повернувшись к Грачеву, спросил:

— Что же это за история? Объясни хотя бы вкратце. И последствия, какие могут быть последствия?

— Если пострадавший не выживет, то это катастрофа, Михаил Сергеевич.

— И что Мишка — участник?

— По предварительным данным… основной.

— Да не может быть. Не забияка ведь, не драчун. Спокойный парень. Не мог он учинить такое.

— Разбираемся. Задержанные утверждают, что они с целой группой схлестнулись.

Курганов удивился еще больше.

— Ну, это совсем чушь.

— И, однако, это так, Михаил Сергеевич. Оба — и Михаил, и его приятель — были выпивши.

— Можно мне повидать его?

Грачев замялся.

— Понимаете, уже следователь из прокуратуры приехал. Допрос идет. Но я поговорю.

Он вышел из кабинета и отсутствовал минут двадцать. Михаил Сергеевич за это время позвонил домой. Елена Павловна была на грани отчаяния, и успокоить ее не удалось.

Курганова поразило сообщенное Грачевым. Михаил — его сын, смирный, разумный парень, никогда не пивший, в нетрезвом состоянии оказался заводилой драки. Поножовщины. Это не укладывалось в сознании, представлялось какой-то ерундой, нелепицей, недоразумением. Конечно, он уже далеко не дитя, в армию скоро идти, но ведь за ним не водилось ничего, даже отдаленно похожего на случившееся. Поверить в происшествие Михаил Сергеевич просто не мог.

Курганов не принадлежал к той категории родителей, которым дети застят весь мир, которые до умопомрачения любят своих отпрысков и готовы потакать им во всем. Он вообще был сдержан на проявление любых чувств, верен себе остался и по отношению к сыну. Он не чувствовал сейчас жалости, сострадания к Михаилу, наоборот, чем больше он думал о случившемся, тем больше разрасталось чувство возмущения и гнева.

Вернувшись, Грачев сообщил, что товарищ из прокуратуры вполне понимает состояние Михаила Сергеевича и разрешил встречу с сыном, хотя это и не положено.

Скоро в комнату ввели Михаила. Он был бледен, до предела взвинчен, его трясло, как в лихорадке. Лицо было в ссадинах, под левым глазом синела опухоль. Костюм помят, рубашка порвана, но все очищено от грязи — видно, старательно приводил себя в порядок перед встречей с отцом.

— Ну, так что случилось? — с трудом сдерживая себя, спросил Михаил Сергеевич.

Миша злым, дрожащим голосом стал торопливо объяснять:

— Мы с Витькой в парк, на танцплощадку шли. Около спортивного павильона какие-то парни к двум девушкам приставали. Мы решили им помочь. Ну, драка завязалась. Один на меня с ножом. Я его ударил, он рухнул. И кровь у него пошла. Почему, не знаю. И парни, и девчонки разбежались, а мы бросились к автомату, в «скорую» звонить…

Курганов посмотрел на Грачева. Тот тоже внимательно слушал рассказ Михаила; на вопросительный кургановский взгляд только неопределенно пожал плечами.

В комнату вошел милиционер.

— Подследственного Курганова требует следователь.

Оба Курганова вздрогнули от этих слов.

Миша глухо спросил:

— Как там мама?

— Как мама? Лучше не спрашивай.

— Я дурак, конечно. Извини, отец. В такое дело влип… Вместо экзаменов… тут…

Когда парня увели, Грачев озадаченно проговорил:

— Если все было так, то это типичный случай самообороны. Но как доказать? Девиц и след простыл, приятели потерпевшего тоже пропали. Ни ваш сын, ни Гурьев — напарник его — зрительно ни одного из них не запомнили. Будем искать, конечно. Хорошо, если потерпевший выживет. А если нет…

Надежда эта, однако, не оправдалась. Парень, пострадавший в драке, несмотря на все старания медиков, не приходя в сознание, скончался. Ножевое ранение пришлось в область аорты, оказалось очень глубоким, потеря крови была большой, и сохранить ему жизнь не удалось.

Грачев сообщил эту новость Курганову, позвонив на работу. Михаил Сергеевич медленно положил трубку телефона. Давящая тяжесть легла на плечи, все тело сделалось будто ватным и непослушным. С трудом заставив себя подняться, он, предупредив дежурного, уехал домой.

Разговор с Еленой Павловной был длинный и тягостный. Как ни выбирал Михаил Сергеевич выражения, как ни старался смягчить их, факт смерти человека, погибшего от рук их сына, не мог стать от этого менее значительным. И Еленой Павловной овладело такое неистовое, такое гнетущее ощущение нагрянувшей беды, что она слегла в постель. С безудержным плачем она то и дело набрасывалась с упреками на мужа.

— Ты вот говоришь, что веришь Мише, веришь, что не виноват он. Но тогда почему он в тюрьме? Почему ты не вмешаешься, почему не защитишь своего сына? Ты что, совсем зачерствел? Или под старость трусом стал? Боишься, что подумают, что скажут?

Михаил Сергеевич терпеливо объяснял ей порядок расследования и рассмотрения подобных дел, уговаривал набраться терпения, не терзать себя и его.

— Пойми, что вмешиваться в ход следствия я не могу. Не имею права. Да, я верю, что Миша рассказал мне правду. Верю, что он не убивал парня. Но во всем этом должно разобраться следствие.

Елена Павловна была вне себя от случившегося и беспощадно бросила мужу:

— Какой ты отец после этого!

Курганов не ожидал этих слов. Он хорошо понимал, как тяжело сейчас Елене Павловне, знал по себе степень и глубину ее горя. Но сказанное больно ударило его. Курганов знал себя хорошо, не был склонен к преувеличению своих достоинств, но черствости, равнодушия, безразличия к людям, а тем более к близким, к Михаилу, у него не было. И тем горше было услышать этот упрек.

Ночь они провели без сна, а утром, приехав на работу, Михаил Сергеевич, кое-как пересилив себя, позвонил прокурору Никодимову:

— Вы в курсе дела по поводу драки, что произошла в парке?

— Да, разумеется. Я лично наблюдаю за ходом следствия.

— У меня единственная просьба к вам: чтобы следствие было проведено всесторонне и тщательно, без скидок и без предвзятости.

— Так оно и будет, товарищ Курганов. Бригада создана квалифицированная. Не сомневаюсь, что она сумеет разобраться.

…Бригада во главе со следователем Приозерской прокуратуры советником юстиции второго класса Ларионовым действительно старалась изучить и расследовать все детали этого, как оказалось, довольно сложного дела.

Из вещественных доказательств на месте происшествия был обнаружен только финский нож с наборной ручкой, и ничего более. Пол в павильоне был засыпан древесными опилками, и об идентификации следов участников драки не могло быть и речи.

Очень трудным оказалось установление личности погибшего. При нем не было ни документов, ни вещей, кроме восьмидесяти рублей, что были обнаружены в заднем кармане брюк.

Оперативные работники обзвонили все приозерские предприятия и учреждения: не пропал ли кто из рабочих и служащих? Ответы были однозначны: нет, наши все живы-здоровы.

Не были известны и другие действующие лица драмы. Курганов и Гурьев не запомнили примет и каких-либо особенностей парней, с которыми столкнулись, так же как и девиц, которых ринулись защищать. Дело, правда, было вечером, события развернулись стремительно, и было, конечно, не до наблюдений.

Это крайне осложнило розыск и дознание. Группа Ларионова сновала по учреждениям, школам, предприятиям, общежитиям, но поиск шел вслепую и результатов не давал. Сами же участники происшедшей истории глухо молчали. И на это, вероятно, были свои причины.

Кто этот бедолага пострадавший? Кто еще участвовал в драке? Куда запропастились девицы? Эти вопросы не давали покоя Ларионову и его группе, об этом их ежедневно спрашивал Грачев, неоднократно звонил Никодимов.

Неизвестно, как долго решалась бы эта головоломка, если бы не поступило сообщение из отдела кадров межрайонного дорожно-строительного треста, ведущего работы на обводном канале в районе Сосновки в тридцати километрах от Приозерска. У них сгинул куда-то рабочий из бригады бетонщиков Кирилл Черняк. Строители просили выяснить — не числится ли он в числе задержанных или нет ли его в больницах.

Ларионов уцепился за это сообщение, как утопающий за соломинку, и в тот же день работники оперативной группы Крученя и Пыжиков выехали в Сосновку.

Здесь они собрали бригаду, из которой пропал рабочий, предъявили фотографию погибшего. Члены бригады подтвердили без сомнений и колебаний: «Да, это наш Кирилл Черняк».

Здесь же выяснились и обстоятельства, приведшие его в тот день в Приозерск. Оказалось, что часть рабочих с отдаленного, концевого участка, опоздала к выплате зарплаты, когда в Сосновку приезжал кассир. Получить ее в управлении и вызвался Черняк. Ждали его обратно в тот же день, но он не вернулся. Не вернулся и потом. Теперь вот ясно почему. Что за человек? Бетонщик и монтажник был неплохой, дело знал. Подробнее охарактеризовать, однако, не могли — работал в бригаде недавно. И все же ребята были удручены случившимся, сожалели, что мало знали парня, не уберегли.

Погибший наконец-то был опознан, личность его установлена, но неизвестных слагаемых по делу не стало меньше. С кем был Черняк? Кто эти люди? Где их искать? Ответов на эти вопросы пока не было. И видимо, поэтому на очередном совещании группы лейтенант Крученя выдвинул новую версию развития событий.

— Товарищ Ларионов, — проговорил он, — а почему мы все так уверовали, что кроме погибшего и подследственных в павильоне был кто-то еще?

— Это явствует из первичного протокола о происшествии.

— Но протокол-то ведь составлялся по заявлению подследственных. По-моему, весомых оснований утверждать, что там был кто-то еще, кроме потерпевшего и задержанных, у нас нет. Предположение насчет каких-то таинственных забияк и девиц, на мой взгляд, сомнительно.

Пыжиков не согласился:

— Но ведь Курганов и Гурьев утверждают именно это.

— А почему, собственно, мы им должны верить? Почему не предположить, что вся эта история произошла между этой троицей?

— И за что же они прикончили этого Черняка?

— Товарищ Пыжиков, мы с вами хорошо знаем, что у подвыпивших юнцов причин для драки и поножовщины всегда достаточно.

Ларионов прервал их спор:

— Вы, дорогие мои, много рассуждаете, да мало делаете. Послушать вас — так будто вы в трущобах Нью-Йорка или Токио подвизаетесь, а не в Приозерске. Каких-то девчонок найти не можете. А если их не было — докажите. Вам что поручено? Розыск, дознание. А вы только версии выдвигаете. Так мы этот ребус не разгадаем. Энергичнее, быстрее надо действовать. И сегодня же еще раз допросить подследственных, да поподробнее.

Но ни Курганов, ни Гурьев не могли дополнить свои показания чем-то новым. Ребята? Ну обычные. Рослые, кудлатые такие. Девчонки? Молоденькие совсем, в светловатых платьях, с распущенными длинными волосами. Имена? Нет, имен не слышали.

Знакомство с Черняком Курганов и Гурьев отрицали. Да и проверка показала, что в круг их знакомых погибший не входил, никто из знакомых Курганова и Гурьева его ни разу не видел и не слышал такой фамилии.

И вновь искали участников этой истории и в Приозерске, и в окружающих деревнях и поселках. Но тщетно. Дело застопорилось. Следственная группа была вызвана к Никодимову. Приехал к прокурору и Грачев. Докладывал ход следствия:

— Должен признать, что весомых данных, поясняющих дело, собрано пока мало. Курганов и Гурьев признают факт драки, свое участие в ней. Однако нанесение смертельной раны Черняку категорически отрицают.

— Если не они, то кто же? Кто мог это сделать?

— Подследственный Курганов заявил, что в схватке с Черняком участвовал именно он.

— Ну вот. Чего же тут неясного?

Грачев заметил:

— Поверить, что Курганов учинил такое, — трудно.

Никодимов поднял на него вопрошающий взгляд.

Грачев пояснил мысль:

— На рукоятке ножа, которым был убит Черняк, нет следов пальцев Курганова. Как же он мог воспользоваться ножом, не беря его в руки?

Никодимов раздраженно подвел итог:

— Два месяца уже возитесь, но ни у группы, ни у руководителей УВД нет уверенности в реальности выдвинутых версий. Плохо работаете, товарищи, очень плохо. А дело это необычное, сами знаете. Осудим без вины виноватого — скажут, мстим кое-кому. А коль виноват и не осудим — скажут, выгородили. Да и вообще — погиб человек, не шутка. Даю вам еще две недели. И чтобы был пролит свет на эту историю.

Однако ничего нового и за это время в дело внести не удалось. Вверх дном перерыли весь Приозерск в поисках виновниц события, но те как в воду канули.

Никодимов, прочтя еще раз все материалы дела, долго молчал, теребил свой длинный хрящеватый нос.

— У меня такое впечатление, что мы искусственно осложнили и замудрили это дело. Давайте рассуждать по элементарным законам логики. Драка была? Была. Исход ее — смерть человека. Нет отпечатков пальцев Курганова на рукоятке? Первичные следы владельца столь плотные, что следы другого объекта могли не проявиться. В криминальной практике такое бывало. О девушках. «А был ли мальчик-то?» — как справедливо вопрошал классик. Ведь эта версия действительно зиждется лишь на показаниях подследственных. А дело, видимо, обстояло проще. Пошли двое на одного, вот и все… Квалифицируем как злостное хулиганство, нанесение побоев с тяжкими последствиями.

…Когда Курганова и Гурьева ознакомили с обвинительным заключением, ребят будто подменили. Уверенность в своей правоте, вера в то, что до правды все-таки доберутся, найдут и тех девиц, и напавших на них хулиганов, — все это оказалось несбывшейся надеждой. И, поняв, что их будут судить, оба впали в безысходное уныние.

И до этого спокойствие им давалось с трудом. Их глубоко угнетало сознание своего позора, вины перед родными, перед ребятами в школе, перед всеми, кто их знал. Поддерживало дух лишь сознание того, что ввязались они в эту драку из добрых побуждений, — ведь девчонкам угрожала явная опасность.

Несчастье, что обрушилось на семью Курганова, обсуждалось в Приозерске широко. О происшедшем говорили везде — в деревнях, в бригадах, на фермах. Говорили и те, кто знал Курганова-старшего лично, и те, кто знал понаслышке. И было закономерно, что люди к его беде относились по-разному: кто с болью, сочувствием, сожалением, а кто и со злорадством. Правда, таких было немного, но они все же были.

Днем, в бесконечной суете дел, Михаил Сергеевич несколько забывался, постоянно жившее в сердце горе несколько стушевывалось. Однако ночью, как и Елена Павловна, он не находил себе места.

Для Елены Павловны светом в окне была ее семья — муж, дочь и сын. Ими она жила, они составляли ее мир. И случившееся она переживала глубоко, до отчаяния. Михаил Сергеевич не без оснований опасался за рассудок жены.

Курганов знал неистовую преданность Елены Павловны семейному очагу. Но, видя, как близко, до боли принимает она к сердцу любой, пусть малый факт бытия их детей, как часто терзается о них, в сущности, без особых причин, ругал ее за это, стыдил, советовал не терять меры в своих родительских радениях.

— Черствые вы люди, мужики. Ты вот попробуй — роди, тогда будешь знать, что значит материнские чувства.

После выхода дочери замуж и отъезда ее семьи за рубеж вся сила любви и материнской ласки сосредоточилась на Мише. Провожая его в школу, она всегда смотрела на него с тревогой и беспокойством, словно отправляя в какой-то далекий путь.

Миша, смеясь, спрашивал:

— Ты что, мама? Смотришь так, будто на фронт или в космос меня провожаешь.

— Дурной ты, Мишка. Сын же ты мой! Как же не смотреть на тебя? Боюсь, как бы с тобой чего-нибудь не случилось.

— Ну что может со мной случиться?

Живым, общительным парнем рос Михаил. Служебное положение отца ничуть не влияло ни на его характер, ни на привычки, ни на поведение. Он быстро и легко сходился с ребятами, вечно торчал в каких-нибудь кружках.

С отцом у них была скупая, но глубокая дружба. Парень донимал Михаила Сергеевича бесчисленными и самыми невероятными вопросами и нередко ставил в затруднительное положение. Ну, не каждый же, в самом деле, знает, насколько увеличивается человечество в течение одного часа? Или мог же не знать Курганов, что слово «кибернетика» — наука об управляющих системах — впервые появилось в сочинениях Платона за четыре столетия до нашей эры… У младшего Курганова была редкая память, и он сыпал датами, историческими событиями и именами без всяких затруднений. Но более, чем это, Михаила Сергеевича радовало вдумчивое, серьезное отношение сына ко всему, что делается в стране, в мире. Настораживала, правда, излишняя категоричность в суждениях, игнорирование полутонов, каких-либо серединных точек зрения. Но в общем-то парень правильно понимал и воспринимал жизнь.

Особенно подкупал Михаила Сергеевича в сыне его неподдельный интерес к делам земледельческим. Он охотно и с удовольствием ковырялся в огороде, неоднократно увязывался с отцом в его поездки в села и вовсе не чувствовал себя там стесненно. Жарил с ребятами картошку, удил рыбу. Бывало, и к молотилке встанет, и за косу возьмется. Это казалось странным для городского парня. И тем не менее было у него какое-то постоянное тяготение к деревне.

Порой Елена Павловна слушала разговоры отца и сына и диву давалась:

— Да ты что, отец, крестьянствовать его, что ли, готовишь? Как заправский мужик рассуждает.

Курганов усмехался:

— А что ты думаешь? Я из крестьян, ты тоже. Вот гены и сказываются. Может, он и в самом деле земледельцем станет, в Тимирязевскую академию надумает?

— А я уже надумал, — раздался голос сына. — После армии — Тимирязевка.

Но сейчас Мише Курганову предстояли пока совсем иные пути-дороги.

В день, когда было закончено следствие и прокурором Никодимовым утверждено обвинительное заключение, Михаил Сергеевич поехал на встречу с сыном. Встреча эта была предельно тяжелой для обоих. Из уравновешенного, спокойно-рассудительного парня Михаил превратился в неврастеника, в сплошной комок нервов. Он ничего не хотел слушать; слова отца, звавшие его к разумности, сдержанности, мужеству, прерывал, высмеивал. Наконец, не выдержав, уронил на руки голову, разрыдался:

— Но я же не виноват, отец, не виноват! Ну почему, почему такое?! Почему не разобралось следствие? Почему молчат эти девчонки, ребята, что были с Черняком? Что же это делается, отец?

Что мог сказать на это Михаил Сергеевич? Эти же вопросы возникали и у него. С трудом проглотив подступивший к горлу комок, он глухо заговорил:

— Послушай, сын. Я верю, что ты не виноват! Верю. Но постарайся рассудить разумно, исходя из фактов. Драка была. Вы участники. Последствия оказались неожиданными, страшными. Ты знаешь, уверен, что ножом Черняка не ударял. Значит, надо собрать весь разум и доказать это суду. Но не горячностью, не криком, не истерикой, а фактами.

Миша опустошенно посмотрел на отца и безнадежно махнул рукой:

— Засудят, чего уж там!

О несчастье, свалившемся на Курганова, узнал и Заградин. Он позвонил Михаилу Сергеевичу.

— Курганов? Как ты там? Хоть позвонил бы или заехал. Сочувствую, понимаю, как тяжело тебе и Елене. Только не впадайте в панику. — И через паузу спросил: — Слушай, неужели Мишка мог такое?

— Нет, Павел Васильевич, не виноват он, я убежден в этом.

— А тогда какого черта молчишь? Почему в колокола не бьешь?

— Была мысль позвонить вам, да постеснялся.

— Ну это уж ты зря. Освободить твоего парня от ответственности, если он виноват, я не могу, но попросить наших служителей Фемиды внимательнее разобраться — вправе.

— Спасибо, Павел Васильевич. И извини. Докучать своими личными делами, ты знаешь, не в моих правилах.

Хоть и не обещал ничего Заградин, да Курганов и не просил его, однако разговор этот подбодрил его, прибавил уверенности в конечном исходе дела с сыном.

Глава 13 НА КРИВЫХ ТРОПАХ

Письмо, врученное почтальоном Озерову, было столь неожиданным, так его удивило, что он долго раздумывал, не вскрывая конверт, пытаясь догадаться, понять, что понадобилось его бывшей супруге? Удивительным было и то, что Надежда, указывая обратный адрес, обозначила себя Озеровой. С чего бы это? Ведь столько лет прошло, как она отвергла и его самого, и его фамилию, и носила свою прежнюю — Сорокина.

Письмо было написано торопливо, сбивчиво, с обилием вопросительных и восклицательных знаков. С трудом Озеров уяснил из него, что Надежда хочет повидать его и в ближайшие дни приедет в Березовку… Послание это вызвало досаду, напомнило давние уже события, связанные с их разрывом. Но особого значения Николай письму бывшей супруги не придал и отвечать не стал.

Однако совсем иначе смотрела на все это Надежда Сорокина.

Немало воды утекло за эти годы в Москве-реке, да и в Славянке тоже, немало событий прошумело над Чистыми прудами, где обитала Сорокина, немало жизненных передряг она пережила.

Из подвижной и стройной москвички Надежда превратилась в дородную, крепко сбитую женщину, с твердым набором современных вкусов, запросов, привычек, с умением создать себе нравящийся образ и уровень жизни. В служебных делах она тоже прочно стала на ноги. Из рядового нормировщика превратилась в руководителя планово-финансового отдела одного из крупных трестов.

Нельзя сказать, что Сорокина все эти годы не вспоминала своей первой семьи, бывшего супруга. Вспоминала, но редко и довольно спокойно, как случайность на жизненном пути, давно ушедшую в прошлое.

После той давней поездки в Березовку жизнь ее давно уже вошла в свое прежнее русло. Подруги и друзья, что избегали когда-то Надежду из-за сурового, неразговорчивого муженька, вновь обрели на Чистых прудах свое гнездо, гостеприимное и удобное для беззаботного и веселого коротания свободных вечеров.

Веселье же хозяйка любила всегда. При этом никогда особенно не задумывалась о причинах и поводах для него. Собственно, эта ее склонность и привела в конце концов к разрыву с Озеровым.

Надежда вновь жила по-своему. День проходил в ожидании вечера. А вечером — веселые люди, томная музыка, блистающий паркет ресторанных залов, аромат дорогих духов. Поздно вечером она возвращалась домой, опьяненная вином, усталостью, обилием впечатлений.

Но мысль о какой-то постоянной, более прочной опоре в жизни приходила нередко.

Что-то через месяц после ее возвращения из Березовки и фактического разрыва с Озеровым Сорокиной позвонил Виталий Крупицын, ее давний приятель. Говорил он весело, беззаботно, забросал Надежду вопросами: как живешь, не обзавелась ли новым законным супругом? Услышав ответ, еще более вдохновился и безапелляционно заявил:

— Тогда скоротаем вечерок вместе.

Надежда решила не спешить:

— Не могу сегодня, занята.

— И слушать ничего не хочу! Как это занята? Крупицын не будет лишним ни в одной компании.

— Но у меня холодильник пустой. Даже разморожен. Никаких запасов.

— О чем вы говорите, Надежда Михайловна!

Крупицын ей нравился давно. По душе был его веселый характер, удивительная практичность в жизни, готовность угождать ее капризам, умение найти выход из любого, казалось бы, безвыходного положения. Он, пожалуй, мог бы явиться новым, более надежным якорем для ее жизненного корабля. Так что звонок был кстати. В тот же вечер Сорокина исподволь подняла эту волновавшую ее тему.

— Оказывается, не свойственно мне одиночество-то. Надо, чтобы родная душа была рядом, чтобы нужно было заботиться о ком-то.

— Ну, а с Озеровым-то окончательно? Игрушки врозь?

— Пишет он. Только я молчу. Все переговорено и все выяснено. Он в Березовке, я в Москве, менять адрес ни тот, ни другой не собирается. Значит, не по пути…

Виталий поддержал ее решимость.

— Правильно поступаешь. Зачем тебе эта тмутаракань? А он — Озеров-то — идейный до макушки. Свой «передний край» — Осиповку или там Березовку — он не бросит. Выход очень простой — развод. И мы тут же оформим наши с тобой отношения. Закатим бал в «Арагви» или в «Метрополе», и история придет к своему логическому завершению.

— Ты все-таки удивительно умный и тонкий чертяка, — удовлетворенно воскликнула Надежда.

Вскоре она отнесла в народный суд заявление о разводе с Озеровым.

Чувствовала она себя превосходно, настроение было лучше некуда, а в такие моменты не каждое сердце может быть отзывчивым к чужой боли. Тем более такое сердце. Сорокина не обратила внимания на письмо, что прислали правленцы Березовского колхоза, когда Озерова подкосила болезнь. Прочла мельком, с пятого на десятое. Поняла по-своему: решили припугнуть. Ну нет, дорогие товарищи, не выйдет! И потом — что я, врач? Медицинская сиделка?

Однако из-за своей болезни Озеров тогда не приехал на рассмотрение ее заявления о разводе и только после двух или трех повесток прислал суду официальное согласие. Вскоре суд состоялся, и с брачными узами Озеровых было покончено. Можно было оформлять новые. Но… с кем? У Крупицына вдруг изменились обстоятельства, и он отбыл в длительную командировку.

Сорокина запаниковала было. Но ведь, как известно, ищущий находит. Появился у нее еще более обещающий вариант — закрутился роман со своим сослуживцем — заведующим соседним отделом.

Длился этот альянс долгонько, но как-то в самый неподходящий момент заявилась на Чистые пруды супруга ее поклонника. Кончился этот визит изрядным битьем посуды, гибелью любимой хрустальной люстры и здоровым синяком под глазом у соблазнительницы. Нападающая сторона тоже пострадала, но умеренно, ее спас добротный фиолетовый парик.

После этого прискорбного происшествия мысль, давняя и постоянная — кого же более или менее фундаментально приковать к своей домашней колеснице? — не покидала Сорокину. И тут опять неожиданно позвонил Крупицын. Он вернулся, оказывается, из своей длительной отлучки. Вечер прошел в торопливых воспоминаниях, в уничтожении разных диковинных яств, что притащил гость. Да еще хватающая за сердце музыка. Надежда буквально таяла от ее бурных каскадов и какофоний и все допрашивала, где Виталий умудряется доставать такие радости — от ананасов и консервированных шампиньонов до этих вот, в золотую фольгу упрятанных магнитофонных чудес?

— Милая, где мы живем? В Москве. А в ней, белокаменной, все должно быть. И все есть.

Жизнь снова пошла по проторенным тропам — веселая и беззаботная, а Крупицын еще и поездку на юг затеял. Весна — лучшее время в Крыму.

— У меня отпуск будет только в октябре. У нас график.

— Графики для того и составляются, чтобы их нарушать. Убеди, докажи, пусти слезу, наконец. Начальство и не устоит.

И действительно оно не устояло.

Ялта встретила их солнечным, почти летним теплом, бирюзой неба и ласково мурлыкающим морем.

Санаторий расположился на самом берегу, но почти в центре города. Виталий стал было сокрушаться по этому поводу. Надежде же, наоборот, понравилось. Даже в эту пору уже шумная, веселая толпа на набережной, сияние неоновых реклам и вывесок, белоснежные пароходы с золотом сияющих огней в порту — все это будоражило нервы.

— А я очень довольна. Терпеть не могу сидеть в уединенных санаториях. Ни людей не увидишь, ни себя не покажешь. Очень хорошо, Виталик, что ты выбрал именно это гнездо…

И снова пошла веселая, беспечная карусель. Днем пляж и море, вечером парк, кафе, танцы.

Как-то Надежде пришла в голову мысль поехать в Мисхор.

— Мисхор так Мисхор… Там на какой-то горе, кажется, есть очень неплохой ресторан…

Море в Мисхоре было, кажется, еще лучше, чем в Ялте. Спокойное и неподвижное, оно мелко рябило под легким ласковым ветром.

Когда бродили по парку, Крупицын обратил внимание на сидевшую на скамейке пару:

— Этого товарища я, кажется, знаю.

Он снял с плеча фотоаппарат, смело подошел к сидевшим и, быстро определив экспозицию, сфотографировал их. Заметив недоумение на лицах мужчины и женщины, извинился и с обескураживающей улыбкой попросил:

— А теперь вы нас щелкните, пожалуйста, — и подал аппарат мужчине.

— Нажмите белую кнопку на верхней панели, — пояснил он.

— Это мы знаем. «Канон»! Классный у вас аппарат.

— Если бы фирма знала, что ее продукцию высоко оценивает выдающийся советский журналист! Вы ведь товарищ. Звонов? Завтра вы получите и негатив, и два-три позитива. За качество снимков ручаюсь.

Звонов и Крупицын с улыбками распрощались. Когда отошли от скамейки, Сорокина, озабоченно наморщив лоб, проговорила:

— А ведь спутницу этого хмыря я где-то видела. Только вот где? Дай бог памяти. Ага. Вспомнила. Это же суженая моего бывшего муженька, агроном из Березовки…

Крупицын нахмурился:

— Ну, я вовсе не хотел вторгаться в чужие тайны. И от своих деваться некуда. Надо не забыть отдать им негатив.

— Отдашь, отдашь. Но один снимочек этой парочки мне сделай обязательно.

— Зачем?

— Да просто на память.

…Весело и беззаботно шла жизнь у Сорокиной и Крупицына в теплых крымских краях. Но ведь далеко не каждая сказка завершается счастливым концом.

Через несколько дней после поездки в Мисхор дежурный по холлу санатория передал Крупицыну телеграмму. Прочтя ее, Виталий побледнел, крупные капли пота выступили на лбу, и он, даже не поднявшись в номер, помчался на городской узел связи. Вернулся поздно, в смятенном, взволнованном состоянии. Сорокина, обеспокоенная его долгим отсутствием и странным видом, стала расспрашивать, что случилось. Но Виталий ответил коротко:

— Служебные неприятности. Придется лететь в Москву. Остановлюсь у тебя.

— А что все-таки стряслось?

Крупицын попытался ее успокоить:

— Без паники! Через два-три дня вернусь!

Рано утром он уезжал на аэродром. Прощаясь, посмотрел на Сорокину как-то странно, пожалуй, даже виновато. А она, подчиняясь возникшему предчувствию, лихорадочно стала собираться.

— Я тоже поеду! Я не останусь!

Виталий, досадливо морщась, остановил ее:

— Ты останешься здесь. Билет куплен один. Я же сказал, что скоро вернусь… Денег тебе оставлю.

Прошло три, пять дней, неделя. Виталий не появлялся и молчал. Сорокина не выдержала и уехала в Москву.

…У нее в квартире на столе, прижатая пепельницей, лежала записка. Сорокина, не раздеваясь, быстро пробежала запылившийся листок.

Но что-то не верилось Сорокиной в эти успокоительные слова. Она встала, бездумно прошлась по комнате. На серванте в беспорядке валялись две пачки сигарет, блокнот. Здесь же лежала, видно, забытая почтовая открытка, написанная крупным, неровным почерком. Сначала Надежда ничего не поняла. Мелькнула мысль: это чья-то чужая… Но, посмотрев на адрес, убедилась: послание было адресовано именно Крупицыну. Бесхитростные строчки тянули к себе, завораживали:

Твой сын Борис… Твой сын Борис… Значит, Виталий врал, что не имеет семьи? Врал, конечно же, врал. Теперь Сорокиной со всей беспощадной очевидностью стало ясно: все, что было связано с Крупицыным, было ложью. И его чувства к ней, и его обещания, его рассказы о важной и особой работе — все было обманом. Какая же я дура, что не распознала его, какая непроходимая дура…

Долго сидела Сорокина на своей мягкой софе, всхлипывая и злясь, придумывая кары, которые обрушит на Виталия, когда тот появится.

— Но, кажется, теперь он не появится долго, — проговорила она вслух. И ей стало невмоготу от сознания того, что теперь-то уж с беспечной и такой веселой жизнью, что умел устраивать Крупицын, придется проститься наверняка.

В этот момент появилась Рита-Ритуля, одна из самых близких приятельниц Сорокиной Она впорхнула — беззаботная, шумная, говорливая. Однако, заметив угнетенное состояние подруги, насторожилась, стала расспрашивать, что с ней? В ответ Сорокина молча подала записку Виталия и открытку, что нашла на серванте.

— Скажи, каков гусь! — прочитав, возмущенно изрекла Рита. — Это же надо. Раз у тебя рыло в пуху, не лезь к порядочной женщине.

Она еще несколько минут сотрясала воздух своим гневом, не жалея самых сильных эпитетов по адресу Крупицына. Но скоро заметила, что подругу это еще больше удручает. И Ритуле показалось, что именно сейчас вполне уместно рассказать Надежде ту новость, из-за которой, собственно, она и заявилась сюда.

— Послушай-ка, что я тебе расскажу. Ты знаешь, что с Озеровым-то?

Сорокина подняла голову в немом удивлении. Вот уж о ком она думала сейчас меньше всего! С полным безразличием спросила:

— А что с ним?

— Опять орденом наградили!

Сорокина не нашлась, как отнестись к этой новости, и промолчала. А Ритуля продолжала:

— Гляди, еще в Герои выйдет!

— Пусть выходит, мне-то что?

— В общем, извини, конечно, но промахнулась ты с ним, Надька, ой как промахнулась!

Сорокина подошла к окну. Прислонившись к холодному стеклу разгоряченным лбом, закрыла глаза и долго стояла молча, кусая губы. Мысль несуразная, не осознанная еще в полную меру метнулась у нее в голове.

— Откуда ты знаешь о нем?

— Да видела я его. Ездила в Ветлужск и случайно встретила. Про тебя спрашивал: как, мол, себя чувствует, как живет? Значит, все еще помнит… Сказала я ему про Виталия… Поморщился, словно горечь в рот попала, да и говорит: «Зря она вяжется с этим проходимцем. Ненадежный он человек». И ведь прав он оказался. Прав.

Надежда вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха. Лавина гнетущей, безысходной тоски обрушилась на нее, и она зло выкрикнула:

— Да ни с кем я не вяжусь, ни с кем! Ну их всех к черту!

Этой бессонной ночью Надежде Сорокиной пришла и уже не уходила мысль, невольно навеянная Ритой-Ритулей, — мысль об Озерове. Она пыталась убедить себя, что думает о нем зря. После стольких лет, после всего, что было? Да он и говорить-то со мной не захочет! Как спасительный островок, вспомнился рассказ Риты о том, что Николай с интересом расспрашивал о ее жизни. А может, у него осталось и тлеет еще прежнее чувство? Ведь он очень любил меня. Очень. Ну, ошиблась я, не поняла его… Интересно, как у них сложилось с этой агрономшей? И, словно подброшенная пружиной, Сорокина вскочила с кровати. Как сложилось? Если бы хорошо, так на юг с ухажером не поехала бы. Надежда стала лихорадочно искать в чемодане снимок, что сделал Крупицын. И нашла его. Долго вглядывалась в лицо Нины Семеновны, пытаясь понять, проникнуть в сердечные тайны своей соперницы. Значит, ты, дорогая, тоже не без греха? — ухмыльнулась Надежда. Безусловно, не без греха. Собственный опыт настойчиво убеждал ее в этом предположении.

Утром она написала то письмо, что повергло в немалое удивление Озерова. А через три дня, не дожидаясь ответа, направилась в Березовку…

Надежду сейчас ничего не занимало, кроме мыслей о предстоящей встрече с Николаем, но она не могла не заметить, что Березовка все же стала другой. Правда, она не превратилась в град Китеж, далеко не все удалось сделать, о чем мечтал Озеров и о чем с таким жаром рассказывал когда-то Надежде. Но стояло много новых рубленых изб, старые дома были подремонтированы. Вспомнилось ей, что особенно горячо Озеров расхваливал будущий общественный центр. Дом выглядел действительно внушительно — облицованные керамикой стены, белые колонны. Вывески на красно-рубиновом стекле: правление колхоза, партийный комитет, комсомол… А в другом подъезде, видимо, клуб. Судя по нестройным звукам духового оркестра, там шла репетиция.

Сорокина спросила вышедшего из здания старика, где она может увидеть Озерова?

Макар Фомич (а это был он) заинтересованно и удивленно посмотрел на нее.

— Николай Семенович в Приозерске. А вы, собственно, по каким делам? Постойте, постойте. Вы ведь гражданка Сорокина? Я не ошибаюсь? Нет. Значит, склероз еще не вошел в силу. Так нет его, председателя-то, нету. К вечеру только будет: Подождать придется, если очень нужно. А пока можете отдохнуть в Доме приезжих. Скажите, что Беда, мол, прислал.

Приезд Сорокиной озадачил Макара Фомича, разбередил его давнишнее беспокойство. Он не раз замечал явные нелады в семье Озеровых. Вот ведь как бывает, — думал Фомич. — Душа в душу жили, всегда вместе, всегда рядом — на поля, с полей, на деревенские посиделки, в кино. Дружнее семьи не было в деревне. Сейчас же пробежала меж них какая-то трещина. И разные какие-то стали. Нина-то пичужка пичужкой была, а сейчас — не узнаешь. Все красивше, чертовка, делается. Семеныч же — наоборот, усох как-то, посерел. Правда, работает он с утра до утра, но ведь что с того? Бабы не любят, когда мужик в кочерыжку превращается.

Макар Фомич любил и Озерова и Нину глубокой, в сущности, отцовской любовью; в них видел себе смену, опору делам своим в Березовке, которым была отдана вся его жизнь. И распрю между Николаем и Ниной переживал глубоко. Как-то даже подумалось: не загулял ли кто из них? Народу стало наезжать в колхоз много — и студенты, и механизаторы, и разные представители из Приозерска, Ветлужска, а то и из Москвы. И у всех было дело до председателя да агронома. Бывали среди приезжих и статные, и отчаянные, и такие, что палец им в рот не клади.

Появление бывшей супружницы Озерова, этой прохиндейки (а иначе он ее и не именовал), насторожило Фомича. Не она ли какими-то путями смуту в семью Николая вводит? Такие все могут.

А Надежда Сорокина после разговора с Бедой несколько минут стояла в раздумье идти в дом Озерова или действительно подождать? Решила пройтись по Березовке. Может, деревенские кумушки что-то расскажут, — подумала она. И действительно, две словоохотливые старушенции обсказали, как обстоят семейные дела председателя:

— Простудилась она, супруга-то его. Дожди нас замучили осенью, ну, прямо напасть какая-то была. Ну и простудилась агрономша, легкие насквозь простудила. Так вот, доктора на юг ее отправили.

На вопрос Надежды — как живут? — собеседницы тоже ответили без особых сомнений:

— Ничего живут, слава богу, как люди. Конечно, в семье не без обид там или разногласиев. Ну да ведь, как известно, муж да жена одна сатана.

«Здесь, значит, все хорошо и ладно, — злорадно подумала Сорокина, — а на юге дым коромыслом. Хороша супруга у товарища Озерова, нечего сказать!»

В комнате Дома приезжих она прежде всего достала злополучную фотографию.

— Посмотрим, как ты завертишься, Николай Семенович, от такой картинки. Как удачно получился снимок-то у этого прощелыги! — Воспоминание о Крупицыне опять больно ударило по нервам. — Подлец, неудачник! Коль нет ума, так не берись за опасные дела. Теперь вот покукуй в краях отдаленных. — Потом ее мысли вновь вернулись к предстоящей встрече с Озеровым. — Что я ему скажу? Зачем приехала? Помириться хочу, вот и приехала. Семья? Ну и что же? У нас тоже была семья. Нравится ему жить здесь? Пусть живет. А летом и я буду приезжать, вон какие места-то здесь. И дом ничего, под стать любой даче. А кроме того, не будет же он здесь торчать вечно…

Сорокина бодрилась, но предстоящей встречи боялась. Зная характер Николая, она опасалась, что он вообще не станет разговаривать с ней. А что тогда? Возвратиться, как побитой собаке, обратно? И оставаться одной, совсем одной. Без опоры, без дополнительного воспомоществования? Это обстоятельство страшило ее, пожалуй, больше всего.

Не раздумывая больше, она вышла на улицу и решительно направилась к дому Озерова.

Входная дверь была не заперта, лишь металлический крючок был накинут на петлю. Когда входила в сени, на минуту устыдилась: в чужой дом ведь иду… Но все же вошла. Цепким взглядом окинула комнаты, их убранство.

«А ничего живут, не бедствуют», — подумалось ей.

Нервно-напряженное состояние не проходило. Пыталась успокоить, взбодрить себя: «Чего ты разнюнилась? Все-таки мужем и женой были. И любил он меня. На суд-то по поводу развода так и не явился. Значит, не согласно было его ретивое…»

…Озеров в Березовку возвратился в сумерках. Когда ехали мимо его дома, удивился — там горел свет. По занавескам двигалась чья-то тень.

— Кто это у меня хозяйничает?

Шофер, тоже мельком глянув на окна, предположил:

— Правленческая уборщица, наверное, старается. Ей вчера Макар Фомич порученье давал, чтобы, значит, помогала вам. А то, говорит, зарастут мужики, пока хозяйки нет.

В правлении было людно. Ожидали председателя. Николай поздоровался, стал было раздеваться, но Макар Фомич отозвал его за перегородку:

— Ты дома-то был?

— Нет. Там кто-то, видимо тетя Даша, чистоту наводит? Говорят, по твоему поручению.

— Никакая там не тетя Даша. Твоя бывшая хозяйка приехала.

— Какая хозяйка? Надежда? Да ты что? Что ей понадобилось?

— Вот этого не знаю.

— Что за чертовщина? Что ей взбрело в голову? Пожалуй, надо пойти, узнать?

— Конечно, иди. Проясни. Только смотри, не опростоволосься.

— Бить ее не собираюсь.

— Не о том я. На бабьи штучки не клюнь.

— Макар Фомич, да ты что?

Беда вздохнул:

— Ох, не знаешь ты, Николай, женскую психологию. Совсем не знаешь!

Озеров подходил к дому торопливо. Он и тогда, получив письмо бывшей супруги, был удивлен до крайности. Недоумевал и сейчас: что ей надо?

Надежда торопливо встала из-за стола и шагнула ему навстречу:

— Здравствуй, Николай!

— Здравствуй! — не скрывая удивленного тона, ответил Озеров, но руки не протянул. Это больно кольнуло Надежду.

— Коля… Я вот приехала… Не прогонишь?

Николай Семенович смотрел на нее вопросительно. Взволнованное, в пышном убранстве взбитых волос лицо все еще было красивым. Но складки возле губ сильно старили ее. И уж совсем другими стали глаза, исчезли из них веселые, задорные искорки, будто пряча от взоров людей, их прикрывали черные, тяжелые от краски ресницы. На мгновение Озеров почувствовал нечто вроде сожаления, но оно неуловимо быстро ушло.

Ровным спокойным голосом он проговорил:

— Зачем приехала-то?

— Может, пригласишь присесть?

— Пожалуйста, садись…

— Приехала повидаться… Поговорить.

Надежда нерешительно подняла глаза и встретилась со спокойным, безразличным взглядом. В нем не было даже отблеска прежнего чувства, а значит, и прощения быть не могло… Николай смотрел на нее, как на чужого, постороннего человека. Сорокина уронила голову на руки и заплакала.

Озеров не подошел к ней, а со своего места, с противоположного конца стола попросил:

— Не надо, Надежда. Ни к чему это.

— Я понимаю, я виновата, Коля. Но неужели у тебя… ничего не осталось от прежнего?.. А я вот не могу… забыть тебя не могу…

— Ну, а я забыл. Все перегорело, Надя. И давай не будем ворошить прошлое. Его не вернуть. — Потом, помолчав, уже мягче спросил: — Как работается, живется? Трудишься все там же? Живешь все на Чистых прудах?

— Да, все там же и все так же, — нехотя ответила Надежда и встала.

— Может, чаем тебя напоить. Нина-то моя на юге, лечится. А у нас, мужиков, без женского глаза, сама знаешь, угощение скудное.

— Да нет уж, спасибо. Обойдемся. А Нину твою я на юге видела. Познакомиться, правда, не пришлось, но виделись.

— Надеюсь, там сейчас неплохо? Не холодновато? Лето нынче теплом пока не балует. А впрочем, в Крыму-то…

— В Крыму при желании согреться можно.

Озеров не уловил скрытого смысла ее слов и, чуть стесняясь, предложил:

— Может, у тебя с деньгами туговато? Я могу помочь. Больших сумм не имею, но кое-что найдется.

— Знаешь, не откажусь. Одинокой, брошенной мужем женщине лишняя копейка всегда впору.

Николай не стал отвечать на эту колкость и уточнять, кто кого бросил, а достал из серванта небольшую пачку денег, перехваченную резинкой, передал Надежде. Та аккуратно убрала деньги в сумочку. Чуть помедлив, вытащила оттуда небольшой конверт и положила на стол.

— А это тебе. На память!

Николай потянулся к нему, но Сорокина остановила:

— Потом взглянешь. А мне пора. Вон уже и рейсовый мигает. Давай прощаться?

Она подошла к Николаю, уткнулась ему в грудь, видимо, хотела всплакнуть, однако он осторожно взял ее за плечи, легонько отстранил от себя и спокойно проговорил:

— Счастливого пути, Надя. Желаю, чтобы у тебя все было хорошо. — И отошел чуть в сторону, освобождая ей дорогу к двери.

Надежда застегнула пальто, поправила какую-то замысловатую шапочку на голове и уже у двери проговорила:

— Ауфвидерзейн. Полюбопытствуй, что в конверте-то. Очень советую!

Дверь захлопнулась. Николай видел в окно, как она, не обернувшись на его дом, села в подошедший автобус и уехала.

Озеров взял лежащий на столе конверт, из него выскользнула фотография. Яркое, контрастное фото беспощадно засвидетельствовало факт: на скамейке сидели двое. Сидели близко друг к другу. Загорелая рука мужчины, оттененная белизной тенниски, свободно и уверенно лежала на плечах соседки. Это были Олег Звонов и Нина.

Озеров сначала не поверил в то, что увидел, поднес снимок ближе к свету. Изображение стало еще явственнее. Возникла мысль взять машину и догнать автобус, расспросить Надежду. Но он тут же раздумал. О чем расспрашивать? Что могла и хотела, бывшая супружница уже сделала. Добавит детали? Что это изменит? Нина и Звонов! Невероятно! И вдруг мысль, острая и жгучая, как змеиное жало, пронзила его мозг: ведь у нее было что-то и раньше с кем-то, кажется с Удачиным… Она сама пыталась рассказать ему это «что-то», но он тогда решительно не захотел слушать…

— И правильно, что не захотел, — проговорил вслух самому себе Николай. — Тогда почему ты беснуешься сейчас? Знакомые люди случайно встретились и сфотографировались. Что в этом особенного? Почему тебя ревность вдруг обуяла? А не стыдно тебе, Озеров?

Однако снимок, лежавший на столе, невольно притягивал его взгляд, парализовал любые другие мысли, тушил их.

Николай достал из стола письма, полученные от Нины с юга, стал перечитывать их. Но если раньше восторженное описание крымских пейзажей, прелестей моря, интересных прогулок радовало Николая, а ее многочисленные советы, касающиеся Алешки и дел домашних и колхозных, умиляли его, то теперь все это воспринималось им как торопливая отписка в промежутках между курортными увеселениями. Да. Ясности и спокойствия эти письма Озерову не принесли.

Он, сгорбившись, долго бездумно сидел за столом и опустошенно глядел перед собой. Мысли вихрились в голове, как пыль на ветру, и не было ни одной, которая бы облегчила его, ободрила, сняла с плеч непомерно давящую тяжесть. Пожалел Озеров, что отпустил Алешку в Бугры. Так ему захотелось прижать сейчас к себе сына, почувствовать его родную теплоту. Пожалуй, только он — Алешка — мог бы утихомирить сейчас его мятущуюся душу.

…Совсем поздно, ближе к полуночи, заявился Макар Фомич.

— Добрый вечер, а вернее, добрая ночь, Семеныч. Не помешаю? Чай в этом доме есть?

— Проходи, Макар Фомич! — без особого подъема ответил Николай. — Сейчас чего-нибудь организуем.

— Вот и хорошо. А перед ним, чайком-то, мы изничтожим вот эту заразу. — И Фомич поставил на стол поллитровку. — Закусь, полагаю, какой-нибудь найдется?

— Повода для выпивки не вижу, Фомич.

— Зато я вижу. Доставай снедь.

Когда выпили по лафитнику, Фомич, не любивший темнить, начал разговор сразу.

— Рассказывай, что хотела от тебя эта ведьма?

— Приехала, чтобы сообщить интересную новость.

— Какую же?

— Знаешь, Фомич, даже говорить не хочется.

— Чую, наплела что-то твоя бывшая грымза, а ты поверил. Выбрось все из головы. Верить такой, прости господи, стерве может только круглый дурак вроде тебя.

Николай тяжело вздохнул.

— Еще ничего не скажешь?

— Думаю, изъяснился понятно и ясно.

— Тогда посмотри вот это.

Озеров положил перед ним фотографию. Макар Фомич вооружился очками, долго вертел фото в руках, глядел на него то с одного края, то с другого, и надолго замолчал. Потом мрачновато проговорил:

— Да, история. Поторопился я, пожалуй, с выводами. Извини старика. После такой пилюли я бы и то своей старухе ноги повыдергивал.

Поразмыслив, однако, уточнил:

— И все-таки Нине Семеновне я верю. Бзик, чертовщинка какая-то завелась в ней последнее время, это верно. Этакой задирой стала. И может, она того, поозорничать, подшутить решила, чтобы расшевелить тебя, увальня?.. А может, просто случайно оказались рядом, ну, с этим… Что из этого? Возьми-ка эти соображения в расчет. Иначе, если по-другому думать будешь, — неизвестно, чем кончишь. Я ведь знаю, что она для тебя значит.

— Я старался думать так же, как советуешь. Только что-то не легчает.

— Гони, гони от себя дурные мысли. Нет у тебя причин плохо думать о Нине. Ведь если такие, как она, начнут хвостом крутить, куда мы подадимся?

Озеров вымученно улыбнулся. Фомич же продолжал:

— Но, конечно, когда вернется, слюни не распускай, мужиком будь. Разговор должен быть крутой, без всяких там извините да пожалуйста. Виновата — пусть повинится, не виновата — пусть объяснит. Мало я знаю этого хлыща, Звонова-то, но помню его, когда в районе-то вирши плел. Пустышка был. А теперь видишь как поднялся. Будто на дрожжах. Ну, а бабы, они все падкие на мишуру.

— Что-то ты, Фомич, не в ладу с логикой. То так, то эдак.

— А ты с ней в ладу? Ребус-то не из легких. — И, помолчав, добавил: — Только не бей в колокола, не посмотрев в святцы. Нина Семеновна кривить душой да лгать не будет. Спроси напрямки. И не давайте пищу для пересудов. Деревенская молва, сам знаешь, из мухи слона сделает. Уж на что я увалень по этой части, думаю, святее римского папы, а и то мою старуху сплетни раза два из равновесия выводили. Однажды коромыслом меня отходила, другой раз кипятком чуть не ошпарила. А и грех-то мой весь заключался в том, что захаживал на молокозавод сливок попить. Любил, грешным делом, ими побаловаться. А на заводе Лидка Бекасова из Бугров работала. Ну кто-то и шушукнул, что, мол, Фомич не зря на молокозавод зачастил. Что было — всего и не расскажешь. В общем и целом, отбила у меня моя ведьма весь аппетит к этому напитку. Теперь в рот не беру.

Вообще, скажу тебе по секрету: сдает мой организм, сердце, чувствую, из последних сил топорщится. Недолго, видимо, скрипеть осталось. Так что вы улаживайте свои конфликты побыстрее, чтобы я хоть умереть мог спокойно.

Николай, как ни трудно ему было отойти от своих мыслей, отчитал его:

— Ты, Фомич, брось эти разговоры. А то, ей-богу, на партбюро вопрос поставлю. Всыплем тебе за упаднические настроения.

— Да я готов на любое взыскание, если бы оно прибавило хоть годок-другой. Только чему быть, того не миновать.

Сидели долго, говорили не спеша, с раздумьями, не торопя друг друга. Собравшись уходить, Фомич спросил:

— Когда ее домой-то ждешь?

— Через неделю.

— Ты, Коля, вот что, не мучайся до срока-то. И если что, сразу дай мне знать. Любая беда для одного беда, а на двоих уже полбеды. Ты меня понимаешь? Ну, бывай, пойду.

Озеров, провожая его, растроганно проговорил:

— Спасибо тебе, Фомич. Горе-то не ушло. Боюсь, впереди будет горше. Но на душе действительно как-то потеплее стало. Это ты, старый, отогрел ее.

— Ну, ну, давай не будем создавать культ личности. Бывай здоров, — пробурчал Макар Фомич и поковылял по улице.

Озеров долго смотрел ему вслед. Чувство какой-то удивительной родственной близости к этому старику ощутил он в своем сердце и вернулся в дом несколько взбодрившимся. Прав Фомич-то, рассуждал он сам с собой, не надо распускать нюни раньше времени, нагорюемся, когда оно, горе-то, воочию на пороге встанет.

Николай прибрал посуду, не глядя убрал в стол фотографию, что оставила его бывшая супруга, и направился в свой угол на кухню. Там и в эту ночь почти до рассвета горела лампа под маленьким зеленым абажуром.

Нина Семеновна вернулась в Березовку рейсовым автобусом. Выйдя из него, остановилась на какое-то мгновение, словно в раздумье, затем встряхнулась, переложила из одной руки в другую свой легонький чемоданчик и направилась к своему дому.

Вот и родное крыльцо. Свет в окне — значит, мои дома, — подумала Нина.

Войдя в комнату, она увидела картину так хорошо знакомую, такую до боли родную и близкую, что не выдержала и в изнеможении опустилась на рундучок для обуви.

Николай и Алешка сидели за столом, каждый уткнувшись в свои книги, и их русо-рыжие головы почти касались друг друга. Оба были так увлечены своими делами, что только когда хлопнула дверь, оторвались от них.

— Мамка! — завизжал Алешка и бросился к Нине. Поднялся и Николай.

— Выходит, проморгали мы автобус, Алеха, — проговорил он, не подходя к жене.

Нина встала, сбросила пальто, прижала к себе Алешку и долго молча наслаждалась родным теплом маленького тела, целовала его непослушные вихры. Потом торопливо достала из чемодана большую морскую раковину, вручила сыну. Только после того шагнула к Николаю, обняла его, поцеловала. Радость встречи не позволила ей увидеть отчужденный холод в глазах Николая. Она снова стала обнимать и тискать Алешку. Тот смеялся, брыкался и, не выпуская из рук отливающую перламутром раковину, старался то одним, то другим ухом услышать в ней шум морских волн.

Нина внимательно оглядывала комнаты, придирчиво проверяла порядок на кухне, заглянула в холодильник. Обойдя квартиру, села за стол.

— Рассказывайте, как живы…

Алешка был здоров и весел. Впечатление было такое, что он тоже приехал откуда-то с отдыха. Загорелый, упитанный, крепкий. Николай выглядел хуже, мрачный, озабоченный, набухшие мешки под глазами.

Нина исподволь разглядывала мужа, и, удивительное дело, его невзрачный, озабоченный вид, насупленные брови, скупая немногословность — вызывали у нее сейчас совсем обратные чувства, чем те, которые она испытывала в периоды их размолвок. Ей вдруг остро, до боли захотелось сделать что-то такое, что согрело бы его душу, разгладило эти скорбные морщинки на лбу, чтобы потеплел, просветлел его взгляд.

Николай не торопил события. Но нервная напряженность чувствовалась в каждом его жесте, в каждой сказанной фразе. Он пытался скрыть это, даже шутил порой, рассказывая какие-то истории, случившиеся за это время в Березовке. Но скрыть свое состояние ему не удавалось. Выдавали глаза. В них была боль и решимость.

Нина, заметив это, подумала: отчего он такой? Может, знает что? Но откуда?

Мужчины суетились с угощением. Оно было праздничным. Заливная и жареная рыба, бутылка белого вина, большой бисквитный торт.

С натянутой улыбкой Нина проговорила:

— Значит, соскучились, раз такой праздник закатили?

Ответил Николай:

— Соскучились — не то слово. Извелись ожиданием. Ты вот эту рыбу попробуй. Сом. Очень вкусный.

— Мы с папой собственноручно его поймали, — похвастался Алеша.

Нина мельком глянула на мужа:

— Что, на рыбалку ездил?

— Отченаш вытащил на свои плавни. Алешка тоже с нами был.

— Как? Ты и Алешку брал? С ума сошел!

— А что тут такого? Пусть обретает мужские навыки.

— А ты знаешь, мамочка, какие рыбины там плещутся. Метровые щуки даже есть.

Николай, немного оживившись, рассказал, как прошла рыбалка. Начал было рассказывать, что Отченаш не бросает свою затею с рыбхозом, но Нина его прервала:

— А как у них с его Джульеттой?

— Живут-то они прекрасно, — хмуровато ответил Николай, — но баталия еще предстоит. Колхоз, откуда Иван Настю умыкнул, прислал Курганову и Гаранину такую цидулю, что не придумаешь, как быть и что делать. Требуют Настю обратно, притом вместе с моряком. Иначе грозятся обратиться в обком к Заградину, а то и выше. Морозов никак не придумает, как решить этот кроссворд мирным путем.

Алешка сидел малость осоловелый и от встречи, и от еды.

— А тебе, Алешка, пора в кровать.

— Рано, папа. Вы тут будете чаи распивать, а я спать?

— Оспариваешь указание? Нехорошо, Алексей Николаевич.

— Иду, иду.

Алеша, подойдя к матери, уткнулся ей в колени. Она взъерошила его космы, поцеловала.

— Ну, иди, иди, сынок. Тебе действительно пора.

— А ты меня не уложишь? А то все папка или я сам.

— На рыбалку уже ездишь, а без папки и мамки уснуть не можешь. Ладно, рыжик, пойдем.

Они ушли в Алешкину комнату, и Николай остался сидеть за столом. Мысли, что постоянно и неотступно преследовали его и как бы притихшие во время застолья, нахлынули вновь с той же неотвратимой силой.

Николай сидел, опустив голову на руки, и бездумно смотрел перед собой. Когда Нина вошла, он жестом пригласил ее за стол.

— Поговорить надо.

Нина хрипловато спросила:

— О чем же говорить будем?

— А по-твоему, не о чем?

Нина глубоко вздохнула:

— Если ты имеешь в виду нашу встречу с Олегом Звоновым…

— Да, я именно это и имею в виду.

И Николай положил перед Ниной привезенную Надеждой фотографию.

Нина, взглянув на нее, отшатнулась.

— Откуда она у тебя?

— Это значения не имеет.

Случайно или нет, но момент был фотографом подловлен самый, что называется, криминальный. Олег и Нина сидели как два близких человека, рука Олега уверенно обнимала плечи Нины. Оба улыбались. Нина даже не помнила, было ли так…

По пути домой Нина немало размышляла над тем, рассказать или не рассказать Николаю свое приключение и участие в нем Звонова. Не хотелось ей делать этого, но совесть не позволяла поступить иначе. Утаить это — значит дать повод думать, что было что-то предосудительное, низкое. И постоянно опасаться, вжимать голову в плечи, бояться каждого пристального взгляда, ненароком сказанного слова. И решила твердо — все рассказать.

Но показанная Николаем фотография ошарашила Нину. Она только теперь по-настоящему поняла и осознала, что всю эту южную историю можно истолковать всяко. Ее мучило раскаяние, ощущение бессмыслицы всего случившегося. И зачем, зачем я все это натворила? Чего меня вдруг понесло? Куда делся рассудок? И те чувства раскованности, ощущения свободы и невинного озорства, так бурлившие в ней последнее время, потускнели, словно гладь реки под тенью низкой, лохматой тучи. Они казались сейчас до крайности глупыми и недостойными.

Однако неприязненный, сухой тон, в каком начал Николай этот разговор, задел Нину за живое. Вот так, Нина Семеновна, — мысленно сказала она себе, — тебя уже подозревают во всех смертных грехах. Будешь знать, как резвиться без мужа…

— Ты со мной говоришь так, словно я натворила невесть что? А в сущности… все ведь было не так, как это хотел представить курьер, снабдивший тебя этим фото.

…Рассказ Нины был убедителен и правдив. Не скрыла она и домогательств Звонова ее близости. Николай слушал, не перебивая. Задал только один вопрос:

— А что с заплывом твоим… это было действительно так… Могла не выбраться?

Нина задумалась:

— Мне показалось тогда, что дело плохо. Но, думаю, я все же выбралась бы. А там бог его знает. Во всяком случае, Звонов подоспел вовремя.

— Молодец Олег, — глухо проговорил Озеров. — Молодец и подлец в одно и то же время. — Озеров не знал еще, что это свое второе качество и свойство Звонов подтвердит куда более значительными деяниями, чем охота за чужими юбками.

— Но ты тоже хороша… Разрезвилась…

— Глупо, конечно, что тут говорить…

Этот разговор снял с плеч Озерова непомерную давящую тяжесть. Разувериться в Нине, потерять ее — было бы для него горем невыносимым. Он поверил Нине, поверил, что все было именно так, как она рассказала. Краски мира не казались теперь беспросветно серыми и мрачными. Но сцена в мисхорском парке, запечатленная на злополучной фотографии, да теперь еще «званый ужин» с поползновениями Звонова независимо от желания Озерова то и дело всплывали в его сознании, и тогда тупой, ноющей болью сжимало сердце. Он гнал эти мысли, нещадно грыз себя за эгоизм, обывательщину, допотопную психологию, но это не помогало. Они то и дело назойливо, неотступно возникали и возникали вновь. Видно, нужно было время, чтобы ум и сердце смогли однородно воспринимать всю эту, в сущности, не столь уж значительную историю, происшедшую на крымском берегу.

Они долго сидели молча. Нина спросила с вымученной улыбкой:

— Может, еще есть вопросы? Спрашивай.

Николай долгим, пристальным взглядом посмотрел на нее и со вздохом проговорил:

— Обойдемся без расспросов. Будем считать, что все так и было. Я верю тебе, потому что… люблю тебя. Но… — Озеров помолчал, размышляя, говорить это или нет, и вымолвил с болью: — Но если было иначе, то поступай как это принято у честных людей. Не надо мучить ни себя, ни нас…

От разговора родителей проснулся Алешка. Сонным голосом он позвал отца.

Николай подошел к сыну, успокоил его. Вернувшись, не глядя на Нину, сурово произнес:

— Преступниками мы будем, если искалечим его жизнь.

Нина подняла на Николая взгляд, полный упрека:

— Я рассказала тебе все, как было. Другого ничего не было и быть не могло. Ты должен верить мне, а не кому-то там… Иначе как нам жить? У тебя нет и не будет оснований упрекнуть меня в чем-либо.

Николай задумался, как бы оценивая искренность сказанного, и сухо проговорил:

— Ну что ж, поживем — увидим. Убирай со стола и ложись спать.

Скоро на кухне Озеровых засветилась известная уже всей Березовке зеленая настольная лампа. Только не знали березовцы, что здесь теперь у их председателя был не только кабинет, но и спальня.

Глава 14 ЗАПИСКА ЗАГРАДИНА

Заградин, поздоровавшись с Кургановым, попросил:

— Посиди минуты две. Почту досмотрю.

Закончив просмотр бумаг, спросил Михаила Сергеевича:

— Что такой мрачный?

Курганов пожал плечами:

— Да что-то оснований нет для особого веселья.

— Как с Михаилом-то?

— Суд передал дело на дополнительное расследование.

— Ну что же. Это уже хорошо, раз народный суд усомнился. Разберутся, я убежден в этом. Держись, старина. Нам с тобой киснуть не положено по штату. Грустно ли, весело ли — держи марку. — И добавил: — Что-то мы с тобой, Курганыч, видеться редко стали. А если и видимся, то все на активах, собраниях или пленумах. И звонить перестал. Обиделся, что ли?

— Да что вы, Павел Васильевич, — вздохнув, ответил Курганов. — Порой тянет зайти или позвонить, но тут же подумаешь: удобно ли отрывать от дел?

— Ну это уже похоже на издевку, — заметил Заградин и потянулся к трубке вдруг зазвонившего телефона.

Пока он разговаривал с кем-то, Курганов задумался.

Да, за последнее время они действительно друг от друга отдалились. И дело не в том, что была значительная разница в служебном положении или их разделяло что-то серьезное, непреодолимое. Нет, мысли у обоих неизменно сходились и по малым, и по большим делам, на жизнь и ее проблемы Заградин и Курганов всегда смотрели одинаково. Но прежней, жадной заинтересованности друг в друге в последнее время не было. Раньше и на охоту выбирались вместе, и в театр, и домами встречались. Сейчас же действительно встречались только на заседаниях да совещаниях. Курганов был, правда, щепетилен. Негоже, думал он, набиваться с дружбой первому секретарю обкома, члену ЦК, депутату Верховного Совета и прочая, и прочая… И хотя в эти мысли он вкладывал немалую долю иронии и сам в этот мотив, конечно, не верил, все же инициативы к встречам не проявлял.

Заградину тоже порой не хватало общения с рассудительным, неторопливым Курганычем, хотелось отвести душу в откровенном, дружеском мужском разговоре. Но, видя мрачноватую замкнутость Курганова, его подчеркнуто официальный тон в обращении к нему, не докучал своими дружескими чувствами. Главная причина редких встреч была, конечно, в предельной занятости обоих. Дела в Приозерье и в Ветлужщине шли неважно, усилия, которые прилагал партийный актив к подъему села, не давали пока существенных, ощутимых результатов. И это, конечно же, тягостно удручало и Заградина, и Курганова.

Но было и другое. И Заградин, и Курганов были горячими приверженцами и сторонниками коренных мер, что предпринимались в стране по развитию села. Любое деловое начинание в Ветлужщине и Приозерье встречало поддержку и распространение. Курганов всегда получал от секретаря обкома доброжелательные советы и толковые рекомендации, с чего и как начинать то или иное дело. А вот в последнее время Заградин стал как-то сдержаннее, осторожнее в своих рекомендациях. Позвонил ему как-то Курганов по поводу перепашки клеверов.

— Решение обкома есть? Есть. Выполнять надо. Чего же тут советоваться, — суховато ответил Заградин.

Такой же примерно получился разговор и по поводу организации «Сельстроя» для зоны. Они с Гараниным очень ратовали за создание такого треста, и Курганов обратился за поддержкой к Заградину. Тот, выслушав и вздохнув, ответил:

— Михаил Сергеевич, вопрос мы обсуждали, ты в курсе. Он внесен в соответствующие организации. Надо подождать.

Курганов уловил нотки раздражения в голосе Заградина и звонить стал реже.

…Разговор Заградина по телефону затянулся, и по вопросам, что он несколько раз нервно задавал своему собеседнику, было видно, что разговор шел непростой, касался каких-то очень важных, существенных дел.

— Я понял вас. Но ведь и вы меня поймите, такие материалы за два-три дня не готовятся. Нужны же точные расчеты, с людьми советоваться надо. Колхоз же добровольная артель на своей земле… Не знаю, с какого бока и начинать. Постараемся, конечно, приехать в Москву не с пустыми руками.

Положив трубку, Заградин встал, отошел к окну, долго стоял там, глубоко задумавшись. Затем мрачновато сообщил Курганову:

— Вызывают с предложениями о преобразовании сельхозартелей в совхозы.

Дело было действительно предельно серьезное и большое, это понимали оба, и оба задумались, собираясь с мыслями. Наконец Михаил Сергеевич, не очень уверенно правда, предположил:

— А вы знаете, Павел Васильевич, если поразмыслить как следует, то в этом что-то есть.

— Вот именно, если поразмыслить. Но там последнее время не любят тратить время на размышления. И раз вызывают с цифрами, всеми данными, значит, дело ставится на практические рельсы.

— Ну, значит, там уже все продумали.

— Не знаю. Не уверен.

Курганов в том же, чуть ерническом тоне, продолжал:

— В конечном счете, на селе должна быть единая форма собственности. Помнишь, изучали теорию-то.

— Ну вот, не хватало, чтобы мы с тобой еще теоретический спор затеяли… В конечном счете. Вот именно, в конечном счете. А почему же решают так спешно? Без расчета, без анализа, без подробного изучения проблемы? А их здесь не одна, а десятки, если не больше! У нас немало отличных, крепких артелей. Зачем их-то брать на государственное обеспечение?

— Ну, я не думаю, что это будет касаться всех колхозов.

— Судя по всему — на многие. Рискованно, очень рискованно.

— Без риска большого дела не сделаешь, Павел Васильевич. Ищут товарищи, экспериментируют, пробуют.

— Эксперимент сразу на целой области? А может, и не на одной? Не понимаю. Начинать-то надо бы с экономически отсталых артелей, с тех, которым без этой меры действительно не встать на ноги. Вот по вашему производственному управлению сколько артелей ты бы со спокойной совестью преобразовал в совхозы?

Курганов задумался, что-то подсчитывая в уме.

— Двадцать пять, тридцать.

— А сколько колхозов в зоне?

— Сто тридцать.

— Вот видишь.

— Думаю, что так и будут делать.

— Будем надеяться. Но чувствую, сверху торопят.

После долгого молчания Заградин подытожил свои мысли:

— Идея-то правильная, тут спора нет. Только спешить бы не следовало.

Вызвав дежурного, он попросил:

— Скажите, чтобы чайку нам принесли.

…Курганов рассчитывал пробыть у Заградина минут тридцать — сорок, а сидели они уже около двух часов.

Так как беседа приняла не совсем официальный характер, Курганов счел возможным задать Заградину вопрос, особо его донимавший.

— Извини, Павел Васильевич, и не сочти это за упрек. Но за последнее время я что-то не узнаю тебя. Нервный стал, резкий какой-то. Вот на последнем активе речь твоя — больно уж сурова, непримирима.

— А что прикажешь делать? По головке вас всех гладить? Особых оснований для этого у нас нет. Дела-то в области идут далеко не так, как хотелось бы. Вот взять хотя бы ваше Приозерье. Мы на активе вас не очень тронули, есть и похуже вас. Но ведь итоги-то, скажем прямо, тоже не блестящие. По урожайности еле-еле до среднеобластного уровня дотягиваете.

— Для наших земель и в этом, и в прошлом году урожай был по зерновым не так уж плох. Пшеница, рожь, овес, ячмень уродились хорошо, жаловаться грех. Новые культуры, верно, не идут. Ни кукуруза, ни сорго…

— А почему с пропашными не ладится? Ведь, как известно, ты сам всегда ратовал за эти культуры.

Курганов тяжело вздохнул:

— Что верно, то верно, с пропашными справляемся неважно. Тут и севообороты, и семена, и агротехника хромает. А порой и то, что вырастили, в земле остается. Культуры эти трудоемкие, людей в деревне мало, техника же эту нехватку пока не компенсирует. Раньше на уборку райкомы все силы бросали — предприятия, учреждения, служащих, студентов. Сейчас куда труднее стало. Обращаемся к заводам, нам говорят — своих дел по горло. Да и указаний нет. А указания эти вправе дать только промышленный обком или совнархоз.

— Знаю, Курганыч, все это я знаю. И думаю об этих закавыках денно и нощно. Ты вот звонил тогда по клеверам и «Сельстрою». И знаю, обиделся. А ведь другого я ничего сказать не мог. Не все мы можем, не все удается решить, как бы ни хотелось. Ты вот говоришь — резковата была моя речь на активе. Да, верно. Но согласись, все мы и в Ветлужске, и в Приозерске делаем далеко не все, что можем и что должны. Вот потому-то и речь была непримиримой, как ты выразился. Есть немало объективных обстоятельств. В системе управления экономикой не все ладно, перестройки какие-то не удались. Все это верно. Но согласись, если мы будем прятаться за них, дела не поправим. — Заградин вздохнул, посмотрел на часы. — А ты говоришь, резкий да злой. Поневоле будешь и злым, и непримиримым.

Курганов открыл свой блокнот, где у него были помечены вопросы к области, пристально посмотрел на Заградина, прикидывая, стоит ли, вовремя ли ставить их. Потом все-таки решился.

— Павел Васильевич, можно кое-какие просьбы? Помните, еще до разделения на город и село обком и облисполком выносили решение о расширении шоссе Приозерск — Заречье с реконструкцией моста через Славянку. Дело сейчас остановилось, и решить его никак не удается.

— Знаю эту историю. Дорога эта к промышленникам отошла. Они и должны ее строить, но не хотят. — Он записал себе что-то в блокнот и пообещал: — Вот буду встречаться с Артамоновым, переговорю.

— Ну, товарищ Артамонов вряд ли захочет помочь, — усомнился Курганов.

Заградин мрачновато согласился:

— Не очень у нас с ним получается, это верно. Но все равно — поговорю.

Вопросов у Курганова набралось немало, и так как Заградин без всякой досады делал для себя то одну, то другую запись, Михаил Сергеевич с чуть виноватой улыбкой проговорил:

— Уж извини, Павел Васильевич, есть еще одна, не совсем обычная докука. Был я как-то на Крутояровских плавнях, на уток ходил…

Заградин несколько оживился:

— Там что, хорошая охота?

— Отличная.

— Эх, Курганыч, Курганыч. Нет, чтобы пригласить по старой дружбе!

— Помните, приглашал как-то. Ничего из этого не вышло.

— Да, трудновато выбраться. А хочется ужасно. Посидеть в шалаше, зорьку встретить. Может, как-нибудь соберемся? А?

— А что? Давайте попробуем. И именно в Крутоярово. Совместим приятное с полезным — познакомлю я вас с интересными людьми и одной их задумкой. Бывший моряк там в колхозе «Луч» живет. Талант у человека. Птицу ужасно любит. Такую ферму в колхозе сделал — просто на удивление.

— Это не тот ли моряк, что чужую жену откуда-то из-под Рязани увез?

— Что, уже и до вас дошло?

— Дошло. Рязанские товарищи рассказали.

— Там же любовь, Павел Васильевич! Да такая, что хоть роман пиши. Так вот, загорелся этот моряк одной идеей: создать на Крутояровских плавнях межколхозный птицерыбкомбинат. Места там для этого действительно чудесные!

— Ну так в чем дело? Создавайте! Кто мешает?

Курганов вздохнул:

— Я тебе отвечу словами этого моряка: «Вы лучше спросите, кто не мешает?» Мыкался он, мыкался со своими предложениями по областным организациям, а потом говорит: «Гусей растить, уток выхаживать, карпов разводить могу. А тут пасую. Все вроде за, а вопрос ни с места. Дело же для окрестных колхозов — выгоднейшее».

Заградин и крутояровскую проблему занес в свой блокнот.

Уже собираясь уходить, Курганов озабоченно заметил:

— Насчет объективных причин вы верно заметили. Они нам не оправданье. Но все-таки поправлять кое-что надо. Систему севооборотов запутали, ударили по травополке, оставив село без кормов. Под корень подрезали индивидуальные хозяйства. А это упрямство с внедрением новых культур? Меня в консерватизме вы заподозрить не можете. Я тоже сначала ухватился за кукурузу, как за жар-птицу. Вовсю ратовал. И что же? Не родится она у нас, не родится, и все. Предки наши не дураки были, и уж, наверное, сеяли бы ее, будь это выгодно. Тепла мало в наших краях, всем это ясно. Но оттого, что ясно, ничего не меняется. Сколько земли, труда пропадает. Пашем, сеем, а убирать нечего.

— Ну, посевные-то планы вы теперь сами определяете.

— Сами. Однако с условием — кукурузы столько-то, сорго столько-то, и так далее…

— Во многих местах кукуруза все-таки спасает, — заметил Заградин.

— Спасает, а как же! Чудесная культура, кто спорит! Только где? Где много тепла. Виноград же мы с вами не культивируем? А впрочем, чем черт не шутит, может, скоро дойдем и до него.

— Меня упрекал, а сам какой злой стал…

Курганов вздохнул и продолжал:

— Реорганизовываться когда кончим? И не смотри на меня с таким удивлением. Готов отвечать за эти свои слова и готов сказать их кому угодно, хоть самому Никите Сергеевичу. Село ведь он знает, и хорошо знает. Должен бы понимать, что полезно, что во вред. Стремление скорее поднять деревню похвально, только дело-то это непростое. Семь раз отмерь, один раз отрежь.

— А ты думаешь, что только мы печемся об этом? Насколько я знаю, многие товарищи в центре и секретари обкомов в ходе доверительных бесед не раз прямо высказывали свои тревоги по поводу некоторых произвольных, поспешных и субъективных указаний. Думаю и даже уверен, что об этих тревогах известно Никите Сергеевичу: но очень уж уверовал он в свое знание сельских дел и в свою безошибочную интуицию. А интуиция — это еще не наука.

Ничего не сказав больше, Заградин поднялся, подошел к сейфу и вытащил оттуда голубую папку. Вернувшись к столу, посмотрел на нее в раздумье и протянул Курганову:

— Иди в кабинет помощника, он в отъезде, и прочти. А я пока людей приму, там уж, наверно, полная приемная. Потом зайдешь и скажешь свое мнение.

— Это что?

— Моя записка товарищу Хрущеву. Здесь все, о чем мы говорили. С некоторыми конкретными предложениями. Да ты иди, читай, — увидишь.

…Курганов вновь попал к Заградину лишь через два или три часа. Беспрерывно шли люди, и мешать им Михаил Сергеевич не хотел. Когда он вошел в кабинет, Заградин пытливо посмотрел на него и в упор спросил:

— Ну, как, прочел?

— Конечно.

— Что скажешь?

— Согласен целиком и полностью. Могу подписаться под каждым словом!

— Ну что же, очень рад, если так. Ошибочного, бездоказательного вроде нет?

— По-моему, все абсолютно точно. Убедительно, спокойно и уважительно. Как товарищ к товарищу по партии.

Заградин вздохнул:

— Боюсь, что адресат может оценить по другому:

— Тогда быть грозе.

— Ну что же… Чему быть, того не миновать.

— Ну, вам ведь не впервой. Уж если тогда к Сталину не побоялись пойти…

— Да, беседа была памятная, на всю жизнь.

— Лучше бы и сейчас с глазу на глаз, без бумаги.

— Не имею, говорит, времени, лучше напишите. Ну вот, я и написал… И уже отправил.

Курганов поднялся:

— Ну что же, Павел Васильевич. Спасибо вам. Поеду я. Все же легче на сердце-то стало. Честное слово! Бывайте здоровы.

Они распрощались, но когда Курганов был уже в дверях, Заградин остановил его:

— А насчет сына не терзай себя. Тяжело, конечно, понимаю. Но коль не виноват — придет домой.

— Надеюсь.

Курганов уехал в этот раз из Ветлужска и окрыленный, и озабоченный. Все было правильно в записке Заградина, и Михаил Сергеевич действительно мог бы со спокойной совестью подписаться под каждым ее словом. Но мысль о том, как ее примут в Москве, беспокоила его, наполняла сердце ноющей тревогой.

Глава 15 ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР

Было начало десятого утра, когда раздалась трель правительственного телефона. Заградин взял трубку. Звонили из приемной Хрущева:

— Заградин? Карпенко это. Ждите у телефона. Будете говорить с Никитой Сергеевичем. Вы поняли?

— Да, да, конечно! Жду.

Павел Васильевич, прижимая трубку к уху, подвинул ближе к себе широкий блокнот, достал из стола копию своей записки, что отправил в Москву, вполне резонно предполагая, что разговор пойдет именно о ней.

Через некоторое время в трубке раздался голос Хрущева. Чуть растягивая слова, он проговорил:

— Заградин? Здравствуйте.

— Здравствуйте, Никита Сергеевич.

— Прочел вашу ноту, очень внимательно прочел! Вот все думаю, как нам ее обсудить?

— Я готов приехать в любое время, Никита Сергеевич.

— Это я знаю, но, пожалуй, приеду я сам.

— Будем очень рады.

— Через день-два выберусь. Вам позвонят.

— Хорошо, будем ждать.

— Ждите, ждите. Калачей и пышек не обещаю, но приехать — приеду. Поговорить нам есть о чем. — И в трубке прозвучал отбой.

Заградин закрыл папку со своей запиской и долго сидел задумавшись, пытаясь хоть приблизительно догадаться, чего ему следует ожидать от предстоящего визита. Определенного мнения, однако, что-то не складывалось. Павел Васильевич подошел к карте области и стал прикидывать: куда повезти Хрущева, в какие зоны? А впрочем, он же все равно маршрут выберет сам.

Павел Васильевич пригласил к себе второго секретаря обкома Мыловарова, других секретарей, председателя облисполкома Прохорова и сообщил о звонке из Москвы.

— Нам надо подготовиться к приезду товарища Хрущева. Прежде всего подработать наиболее важные вопросы, требующие решений Москвы. Вам, — обратился он к Мыловарову и Прохорову, — надо пригласить руководителей сельхозуправления, облплана, ну и всех, кого нужно. Пусть готовят необходимые материалы. Особенно по сельхозтехнике, семфонду, минеральным удобрениям, лимитам на капитальное строительство. Мельчить не надо, получить бы поддержку по основным нашим болячкам — и то хорошо.

— А претензии к соседям — к промышленникам — мы предъявим? — спросил Прохоров.

— Конечно, но без излишней остроты, с учетом их проблем. В общем, прошу обдумать и чем обрадуем Никиту Сергеевича, и с какими просьбами обратимся. Вечером соберемся — обсудим.

Оставшись один, Заградин соединился с первым секретарем промышленного обкома Артамоновым.

— Григорий Михайлович, новость сообщить хочу. На днях у нас будет Никита Сергеевич. Решил посмотреть наши края.

— Да? А я ничего не знаю. Спасибо за звонок. Что же, будем встречать дорогого гостя.

— Григорий Михайлович, — продолжал Заградин, — нам, пожалуй, надо с вами предварительно встретиться. Кое-какие вопросы обговорить и подготовить сообща, чтобы не было разноголосицы. Хотите, сами заходите, или я загляну к вам.

— Думаю, разноголосицы не будет. У нас свои дела, у вас свои. Но приходите, готов вас видеть. — И Артамонов положил трубку.

Заградин не удивился суховатому тону Артамонова. Взаимоотношения первых секретарей сельского и промышленного обкомов пока явно не складывались.

Григорий Михайлович Артамонов приехал в Ветлужск из Москвы с должности начальника главка одного из министерств. Заградин встретил его радушно. Уже обстоятельно знавший область, он подробно рассказал Артамонову о заводах, фабриках, стройках, институтах, что были здесь расположены, об их людях, о том, что удалось сделать бывшему обкому и что не удалось, какие нерешенные вопросы стоят перед разными отраслями ветлужской промышленности наиболее остро. Артамонов даже пошутил:

— Не знаю, зачем меня было посылать сюда. Вы же отлично тут все знаете. Вам бы и руководить промобкомом. Впрочем, село нынче важнее — так сказать, передний край.

Сначала все шло как положено, хотя особой дружбы между двумя первыми секретарями и не было. Да, в сущности, не до этого было обоим: забот в связи с разделением областных организаций на сельские и промышленные оказалось столько, что ни одного свободного дня или часа для чего-то постороннего не оставалось. Кроме того, дружба в зрелом возрасте складывается постепенно или не складывается совсем.

Порой возникали между Артамоновым и Заградиным разногласия то по поводу использования тех или иных работников, то из-за какого-нибудь предприятия, учреждения или организации. Но когда спор доходил до горячей точки, оба вовремя сдерживали себя и сообща находили нужное решение.

Однако в последнее время отношения между ними стали натянутыми. Началось с частности, хотя и важной.

Прохоров выступил на пленуме промышленного обкома и покритиковал областные организации и некоторые крупные заводы за слабую помощь селу. Все было как будто правильно. Артамонов в своем заключительном слове даже поддержал «претензии соседей». Но вечером позвонил Заградину и спросил, сдерживая раздражение:

— Вы с выступлением Прохорова знакомились?

— Да, конечно. Мы смотрели его на бюро.

— Жаль. Видимо, плохо смотрели. Демагогия же!

— Да что вы, Григорий Михайлович! Какая же демагогия? Дела-то ведь действительно плоховато обстоят…

Артамонов, однако, слушать не стал и резко бросил:

— В общем, мы оцениваем это выступление именно так, как я сказал. И я бы на вашем месте предупредил своего председателя исполкома, что не надо терять чувства меры. Если вы хотите, чтобы промышленные организации помогали вам, надо уметь ценить эту помощь, а не принижать ее.

— Принижать, конечно, не надо, но и с протянутой рукой, я думаю, нам ходить не следует. Дело-то ведь общее.

— Общее-то, конечно, общее, но каждый отвечает за то, что ему поручено. Так что не считайте, что мы у вас в пристяжных ходим.

— Григорий Михайлович, ну зачем вы так? За помощь вам огромное спасибо, и мы очень надеемся, что она будет расширяться. Сами же знаете, как нам туго.

— Ну так вот вы и разбирайтесь, почему и отчего у вас туго, а промышленников в пожарники не превращайте. У нас и свои дела есть, и они тоже имеют некоторое значение для страны.

Острый конфликт произошел у них из-за Удачина.

Готовилась сессия промышленного облисполкома. В исполкоме была вакантная должность заместителя председателя по вопросам культуры, просвещения и здравоохранения, и выбор пал на Удачина.

Удачин, надо отдать ему должное, все рассчитал точно. После того разговора в гостинице Курганов как-то сказал о нем Заградину. Что вот, мол, рвется человек на живое, конкретное дело, и хоть с недостатками, но и с достоинствами в то же время — организатор неплохой, село знает. По указанию Заградина организационный отдел обкома заинтересовался Виктором Васильевичем, что сразу же насторожило промышленников. Кадр-то был в их номенклатуре. И было решено не упускать Удачина из промышленной сферы, рекомендовав в облисполком. Заградин узнал об этом уже на бюро обкома накануне сессии. В конце заседания Артамонов, как о факте уже предрешенном, сообщил и о предстоящем избрании Удачина.

— Все вы его знаете, сейчас он работает в управлении местной промышленности. Участок будущей работы знает, во всяком случае, соприкасался с ним. — И, обращаясь к Заградину, добавил: — Для аграрников тоже немаловажно, чтобы товарищ, пришедший на этот участок, знал вашу специфику. Ну, а Удачин и на селе работал, опыт имеет.

Совсем недавно на бюро сельского обкома, в присутствии Артамонова, уже шел разговор об использовании Удачина в одном из крупных зональных управлений, и поэтому теперь Заградина удивило столь поспешное решение вопроса.

— Я бы еще подумал над этим вопросом, — заметил он. — Удачина я знаю, участок работы, который вы хотите поручить, ему не подходит. Этими вопросами он никогда непосредственно не занимался. По опыту и подготовке ему сподручнее заниматься непосредственно сельскохозяйственным производством. Давайте не будем спешить. Изберем заместителя председателя на следующей сессии.

Артамонову вмешательство Заградина не понравилось, и он, не скрывая этого, проговорил:

— Ну, прежде всего внесем ясность — Удачин, как известно, кадр наш. Его кандидатуру в предварительном порядке я обговорил. И, думаю, не стоит откладывать решение вопроса. А что Удачин не занимался этим участком — пусть освоит. Не боги горшки обжигают.

После бюро Артамонов и Заградин остались вдвоем. Заградин попытался объяснить, что с Удачиным Артамонов делает ошибку. Артамонов слушать не стал и сухо проговорил:

— Не усугубляйте это дело, Павел Васильевич. Удачина будем избирать.

И однако, вопрос об Удачине на сессию не вынесли. Москва не согласилась с его кандидатурой на предполагаемый участок работы. Заградин ничего не предпринимал для этого, но Артамонов отнес эту задержку на его счет и, видимо, обиделся: ни разу не позвонил больше Заградину. Некоторое время и Павел Васильевич тоже воздерживался от обращений к нему. Затем, махнув рукой на их размолвку, стал теребить обком по делам, касающимся села. И конечно, не мог не позвонить Артамонову, что к ним едет Хрущев.

У Артамонова тоже собрались руководящие работники промышленного обкома и тоже думали о том, как подготовиться к приему столь высокого гостя. Пригласили в обком руководителей ведомств, директоров некоторых заводов, управляющих строительными трестами. Предупредили, чтобы все были начеку, так как у Никиты Сергеевича и глаз острый, и поинтересоваться может любыми вопросами.

…Через три дня около здания обкомов остановились два больших черных автомобиля. Хрущев, щурясь, вышел из первой машины и, поздоровавшись с Заградиным, Артамоновым и некоторыми другими стоящими рядом областными работниками, проговорил:

— Ну, к кому пойдем?

Повернувшись к Артамонову, сам же ответил на свой вопрос:

— Уважим аграрников… Я ведь, собственно, больше к нему, к Заградину, прибыл-то. По его, так сказать, душу.

— Как пожелаете, Никита Сергеевич, — с готовностью проговорил Артамонов. — Но, надеюсь, вы уделите время и промышленной сфере?

— Ну а как же? Обязательно. Иначе вы меня тоже в чем-нибудь обвините, ну, например, что не понимаю роли рабочего класса в развитии общества. Некоторые товарищи вон утверждают что-то похожее на это…

Хрущев, говоря это, кольнул холодным взглядом Заградина. Павел Васильевич подумал: «Да, встреча добром вряд ли кончится». Но сделал вид, что не заметил взгляда Хрущева, и пошел чуть впереди, показывая дорогу к стоявшему уже открытым лифту.

В кабинете Заградина Хрущев, как только снял пальто и шляпу, сразу подошел к карте области и, рассматривая ее, спросил, обращаясь сразу к Заградину и Артамонову:

— Ну, куда поедем?

— Решайте сами, Никита Сергеевич, — проговорил Заградин. — Как скажете.

— Решить-то я, конечно, решу, но хозяева должны иметь готовые предложения.

— Тогда, может, возьмем южные зоны? В основном там зерновые…

Хрущев опять повернулся к карте, долго смотрел на нее, что-то прикидывая про себя, и решительно проговорил:

— Двинемся вот сюда — в Приозерье. Ведь это там командуют… Курганов и Гаранин. Не путаю я?

— Нет, нет, все верно, Никита Сергеевич.

— Ну так вот, туда и направимся. Давно наслышан об этих деятелях, а лицезреть не приходилось.

…Гаранин и Курганов встретили приехавших на окраине Приозерска. Михаил Сергеевич, кажется, не испытывал никакого волнения. Гаранин даже позавидовал ему: вот железный мужик! Спокойно поздоровавшись с Хрущевым, Заградиным и Артамоновым, Курганов своим негромким, спокойным голосом спросил:

— Что будете смотреть, Никита Сергеевич? Мы хотели бы показать вам и передовые, и отстающие хозяйства.

— Согласен. Только не с усадеб начнем. В поля поедем, хочу посмотреть, как урожай растите.

Все сели в машины и двинулись вслед за «газиком» Курганова и Гаранина. Остановились около пшеничного клина Алешинского колхоза. Хрущев спросил:

— Ну, кто тут хозяин?

Крылов торопливо подошел к Хрущеву.

— Ну, здравствуй, председатель. Покажи, как хозяйничаешь.

— С удовольствием, Никита Сергеевич. Хлеба силу набрали. Дозревают. Скоро начнем убирать.

— «Янтарная»? — спросил Хрущев, сорвав стебель пшеницы и внимательно рассматривая его.

— Да, «янтарная». Мы уже пятый год, как на нее перешли. Отличный сорт.

— Сорт неплохой, — согласился Хрущев. — А сколько собираете-то?

— В среднем двадцать центнеров.

— Не жирно. Во многих хозяйствах этот же сорт дает более тридцати — тридцати пяти.

— Посеяно-то хорошо. Под линеечку, — заметил кто-то.

Хрущев иронически бросил:

— Посеять еще полдела, а вот вырастить и собрать… И чтобы в траншеи не ссыпать…

Крылов удивленно поднял брови:

— Осень-то какая была, Никита Сергеевич. Еле спасли зерно, — поспешил объяснить он.

— В траншеях?

— И в траншеях тоже. Мы все-таки правы оказались, хотя нам эти траншеи и сейчас помнят.

— Слышал, слышал я про вашу траншейную сутягу. В общем, сначала создаем препятствия, потом их героически преодолеваем. Ну да ладно, что прошло, то прошло. А вот пшеница хороша. Если с уборкой не прозеваете, — по тридцать центнеров сможете взять.

— Постараемся, Никита Сергеевич, — согласился Крылов, потом, подумав, добавил: — Ну, может, по двадцать пять.

Хрущев погрозил ему пальцем:

— Ты еще поторгуйся у меня, траншейщик.

От состояния кукурузного поля впечатление было другим. Издалека массив казался рослым, густым, а когда подъехали к полю, стало видно, что плантация чахлая, стебли немощные, квелые, нижние листья на них уже пожухли, початки еле завязывались.

— Кукурузу вы, товарищи, растить не умеете, — мрачновато заворчал Хрущев. — Игнорируете ее.

Крылов вздохнул, потупился:

— Уж что только не делаем…

— Вот именно, не делаете.

— Никита Сергеевич, — вступил в разговор Гаранин. — В этой части зоны кукуруза, к сожалению, не идет. Делается все возможное, но…

Хрущев посмотрел на Гаранина. Тот стоял настороженный, напряженный, с сурово нахмуренным взглядом. Гость повернулся к Курганову.

— А секретарь парткома как думает?

— Делаем действительно все, что можем, Никита Сергеевич. Но результаты плохие.

— Все зависит от рук человеческих, дорогие товарищи. Если захотеть, то на этих полях даже инжир цвести будет.

— Нет, Никита Сергеевич, не будет, — покачал головой Гаранин. — Ему не хватит тепла для вегетационного периода. То же происходит и с кукурузой.

Хрущев еще раз пристально посмотрел на него, ничего не сказав, чуть отошел с Крыловым, стал расспрашивать о делах в колхозе. Тот еле успевал отвечать на вопросы, которые сыпались один за другим. Но отвечал довольно уверенно. Хрущев, немного подобрев, обращаясь ко всем, проговорил:

— Вот толковый ведь человек, а мыслит старыми категориями. Агитирую его за сахарную свеклу. Арифметика простая — собирайте по двести — двести пятьдесят центнеров с гектара да клин имейте не в три-пять, а хотя бы в пятьдесят гектаров. Тогда будут денежки. Он же заладил свое: не растили мы сахарную. Выгоднейшая же культура. Уясните это себе наконец!

Побывали еще в нескольких колхозах и совхозах. Затем Хрущев чуть устало обратился к Курганову и Гаранину:

— Ну, что еще покажете?

— Хорошо бы, Никита Сергеевич, в Крутояровский куст заглянуть. Там хорошие хозяйства есть. «Луч», «Березовка»…

В разговор вступил Артамонов.

— Однако, Никита Сергеевич, мы хотели бы показать вам домостроительный комбинат, и на агрегатный хорошо бы заехать. Иначе поздновато будет.

— Ну, что же, тогда поехали к промышленникам, — решил Хрущев.

Курганов спросил:

— Тогда нам можно быть свободными, Никита Сергеевич?

— Что, скучно стало? Ничего, потерпите. С нами поедете. Посмотрите, как соседи хозяйничают.

Курганов и Гаранин по пути к машине приглушенно переговаривались.

— Не очень-то он доволен нашими хозяйствами, — со вздохом заметил Гаранин.

— Но говорил-то вроде спокойно. За пшеницу даже похвалил. Ну, а с кукурузой… — Курганов махнул рукой.

Хрущев не случайно оставил Курганова и Гаранина до конца поездки. Он ведь приехал основательно поговорить с Заградиным и хотел, чтобы этот разговор был не один на один, а при людях, пусть актив послушает, что останется от заблуждений первого секретаря Ветлужчины.

В машине Хрущев стал подробно рассказывать, как растят свеклу в передовых хозяйствах, вспоминал председателей, бригадиров, звеньевых, кто и почему собрал наиболее высокий урожай, называл сроки сева, внесения удобрений, ухода за культурой. С такими же деталями говорил о возделывании сорго, картофеля, кукурузы.

Заградин ждал, что гость вот-вот вернется к ветлужским делам. И действительно, Хрущев, повернувшись к нему, проговорил:

— А в совхозах-то, Заградин, порядка все же больше. Это даже на беглый взгляд видно. И поля ухожены, и хлеба плотнее, и работа идет сноровистее. Да, да, именно сноровистее. Так что ваши сомнения на этот счет — не основательны.

— Никита Сергеевич… — начал было отвечать он, но Хрущев уже обращался к Артамонову.

— Стекольный-то когда думаете закончить?

— К Ноябрьским праздникам, Никита Сергеевич. За год всю вторую очередь свернули. Два новых цеха, подстанцию, котельную…

— Вот это дело. А помню, года три или четыре назад все думали да гадали — строить, не строить.

Заградин понял, что и этот упрек адресован в его адрес, ибо в свое время именно он возражал против размещения завода на Приозерских землях.

— Специалисты, Никита Сергеевич, и сейчас считают, что ставить здесь завод не следовало. В перспективе он будет работать на привозном сырье.

— Что, песку в Приозерских краях не стало?

— Славянка и Ваза на сто лет нас этим песком обеспечат, — заметил Артамонов.

— Возможно. Только береговые террасы разрушим. А это пагубно отразится на всей пойме.

— Что-то многовато у нас развелось охранителей природы. Нельзя, мол, ее трогать, невозможно и прочее. И можно, и нужно, только с умом все надо делать. И террасы, если их вовремя укрепить да засадить кустарниковыми, не разрушатся. Руки только приложить надо.

На домостроительном комбинате и агрегатном заводе задержались до конца дня. Садясь в машину, Хрущев с усмешкой спросил, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Кормить-то нас собираетесь, хозяева?

Артамонов встрепенулся:

— Все готово, Никита Сергеевич… Мы… ждали, когда скажете.

— А инициатива где, товарищ Артамонов? По любому поводу указания нужны…

— Тут недалеко расположен дом отдыха архитекторов. Там мы обед заказали.

— Архитекторов, говорите? Это хорошо. Есть у меня к ним вопросы, есть.

— Там пересменка, Никита Сергеевич. Новый заезд будет лишь на следующей неделе. Так что…

— Жаль. А то надо бы с зодчими потолковать…

И, помолчав немного, объяснил:

— Никак от излишеств не отучу. Вот Лагутенко пятиэтажки спроектировал — неплохие ведь дома, — а внедряют эти проекты со скрипом.

Скоро машины свернули с шоссе на неширокую лесную дорогу, покрытую свежим асфальтом и обрамленную белыми столбиками по краям.

…Здание дома отдыха внешне выглядело довольно внушительно. Двухэтажное строение, с террасами, балкончиками, крылечками. Но все как-то обветшало, потускнело, выглядело обшарпанным — нежилым.

Высокому гостю оно явно не понравилось.

Видя это, Артамонов сказал, что уже есть проект строительства нового корпуса.

Хрущев, выслушав его, хмуро проговорил:

— Идея неплохая. Только не очень размахивайтесь. Городить хоромы ни к чему. Я вообще противник излишеств. Нам не дворцы пока надо, а жилье, жилье строить. Сталин вон увлекался высотными зданиями. А зачем? Лучше бы сотню-другую пятиэтажных домов поставил.

— Извините, Никита Сергеевич, но очень уж неважные дома эти пятиэтажки. Жить в них неудобно. Да и города уродуют.

Все посмотрели на Гаранина с удивлением. Даже Заградин с Кургановым. Это, однако, Гаранина не смутило. Говорил он спокойно, без робких интонаций в голосе.

Заградин знал, что пятиэтажные дома Лагутенко — любимое детище Хрущева, и решил хоть немного прикрыть Гаранина от его гнева:

— Гаранин говорит это под впечатлением нашего Ветлужского микрорайона. Дома у нас получились действительно не очень удачные. И внешний вид, и планировка. Но это и понятно — панели пришлось на полигоне делать.

Хрущев его, однако, не слушал и, пристально посмотрев на Гаранина, с трудом сдерживая раздражение, проговорил:

— Если бы вы сами, товарищ Гаранин, жили в общежитии да в нужник по морозу бегали, то пели бы несколько иначе. Конечно, во дворце или вот в такой, хоть и старой, резиденции, жить лучше, хотя это тоже спорный вопрос. Так что насчет пятиэтажек вы не правы, Гаранин. — И, повернувшись к Артамонову, он ворчливо спросил:

— Ну, куда идти, хозяин? А то тут ваши соратники совсем аппетит испортят, того гляди, и от обеда откажусь. Или вы на это и рассчитываете?

— Ну что вы, Никита Сергеевич! Такого и в мыслях не держим. Вот сюда, пожалуйста, обед будет скромный, так что не взыщите.

— А я на лукуллов пир и не рассчитывал.

Хрущев не был лишен чувства юмора, знал немало народных поговорок, прибауток. И шутки его, порой, правда, грубоватые, вносили в застолье, в котором он участвовал, оживление и простоту.

Сегодня за столом чувствовалась напряженность, гость к шуткам был явно не расположен.

Ели все молча. Долго молчал и Хрущев. Наконец он заговорил:

— На днях я получил докладную записку товарища Заградина. Целый трактат. Долго думал, что делать с ней. Пригласить автора в ЦК и объяснить ему, что к чему? Или, может, на свою дачу пригласить? Беседовать с начальством ему не впервой. Сталин незадолго до смерти рассказывал мне, как Заградин, приехав к нему в Волынское, активно агитировал всерьез заняться селом. Понравился он Сталину-то… Толковый, говорит, секретарь в Ветлужске… И село знает, и мыслит широко и конструктивно. Товарищу Заградину эта похвала, видимо, крепко в голову засела, и возомнил он себя истинным аграрником. Даже решил своими мудрыми мыслями Центральный Комитет партии обогатить. Прочел я его записку и решил: а дай-ка посмотрю, как сам товарищ Заградин хозяйничает. Раз других учить взялся, значит, есть что показать, есть чем похвалиться.

Все молчали… А Хрущев продолжал:

— Так вот, товарищ Заградин, хозяйничаете вы плохо. Да, да, очень плохо. По зерновым-то — пятнадцать — семнадцать центнеров, по пропашным — еле сто перешагиваете. С новыми культурами явно не справляетесь. Да и с животноводством не лучше — полторы-две тысячи литров на корову. Что это за удои? Плачевные итоги-то. Вам не кажется?

Заградин, посылая свою записку, предполагал разные варианты реакции на нее: и вызов в ЦК, и нагоняй на каком-нибудь широком совещании — все могло быть… Но если он когда-то не побоялся пойти на прием к Сталину и высказать ему свои мысли и тревогу за село, то не обратиться со своими соображениями в Центральный Комитет партии сейчас, когда село стало всеобщей заботой партии и государства, считал себя не вправе.

Слушая резкие слова по поводу дел в области, Заградин не мог не отметить про себя, что Хрущев оперирует цифрами и данными, приводившимися в его записке. Но важны ведь причины… Вот читал ли Никита Сергеевич эту часть записки?

К Хрущеву подошла официантка и поставила перед ним большую тарелку с распростертым поджаренным кроликом. Никита Сергеевич расплылся в довольной улыбке и взялся за вилку и нож. И в этот момент Гаранин тихо попросил официантку:

— Нет ли чего другого? Кролика я, понимаете ли, не могу кушать. Может, курочка есть или рыба?

— Да, конечно, есть. Сейчас принесу, — ответила женщина.

Их разговор шел вполголоса, но Хрущев услышал его:

— А вы знаете, Гаранин, что курица — это самое прожорливое существо на свете? И не просто прожорливое, а с выбором. Ей, видите ли, зерно подавай. Руки вот только не доходят, доберусь я до этой куриной братии. А не любимый вами кролик — самое выгодное животное. Готовое, в сущности, мясо. — Хрущев с досадой вздохнул: — Вот, даже до кроликов доходить самому надо. — Повернувшись в сторону своего помощника, бросил: — Запиши, Карпенко: «Кролики». В Москве напомнишь.

Тот поднял над столом толстую записную книжку.

— Занесено, Никита Сергеевич.

Гаранин, повернувшись к Мыловарову, проговорил вполголоса:

— Я сам не знаю почему, но ни кроличье, ни заячье мясо есть не могу. Прочел я где-то, как кролики целую страну в бедствие ввели. Может, поэтому у меня антипатия к ним?

Хрущев, однако, уловил, что разговор о кроликах продолжается, и с усмешкой предложил:

— Чего же шептаться-то? Говорите вслух. Чем это вам лопоухие не угодили?

Деваться было некуда, и Гаранин продолжил уже громче:

— Никита Сергеевич. Когда-то обитатели Балеарских островов были вынуждены просить императора Августа прислать им военную силу для борьбы с этими самыми кроликами. Те пожирали урожаи, перерывали землю, губили сады. Да и в нашем веке «кроличья опасность» кое-где имеется. В Австралии, например, недавно была создана «Великая кроличья стена» — изгородь, перегородившая всю страну с одной-единственной целью — ограничить бесчинства этих безобидных стрекачей. Но вы не подумайте, что я против их разведения. Раз это выгодно — займемся и кроликами.

Курганов подтвердил:

— Займемся этой проблемой, Никита Сергеевич. А то, что начальник управления не любит кроличье мясо, даже к лучшему — поголовье целее будет.

Хрущев махнул рукой.

— Не верю я вам. Судя по тому, как идут дела в вашей, зоне, да и в области, у вас и кролики передохнут. И даже император Август не поможет. — И тут же спросил: — Вы сколько уже лет здесь сидите, Заградин?

— С пятьдесят первого, Никита Сергеевич.

— Не новичок! Пора бы глубже разбираться в делах. Записка же ваша свидетельствует как раз об обратном. — И уже ко всем: — Есть у нас немало таких деятелей. Он вам скажет и как собак стричь, и как кур доить. Он по любому вопросу может речь толкнуть или бумагу настрочить. А по-настоящему вести дело, которое ему поручено, — кишка тонка. Таким героям надо поспешать с ярмарки. Иначе дело у нас не пойдет. — И снова к Заградину: — В чем идея разделения обкомов? Чтобы конкретнее, со знанием дела руководить хозяйством. Прочел я стенограмму вашего выступления на областном активе. Как явствует из него, вы вроде понимаете это. В записке же в ЦК выступаете против. Как вас прикажете понимать? Что-то многовато загадок нам задаете. Вот — даже ратуете против преобразования хилых колхозов в совхозы. Вам же хотим помочь. Неужели это не ясно? Элементарных вещей усечь не можете, а замахиваетесь на государственные масштабы. И организационная структура вас не устраивает, и система капиталовложений, и прочее, и прочее.

Заградин поднялся было:

— Никита Сергеевич, я ведь хотел…

Но Хрущев, однако, остановил его:

— Я тоже за то, чтобы селу давать больше. Но где взять? Выше головы не прыгнешь. Мы делаем все, что можем, товарищ Заградин, и даже больше, чем можем. Мы не баснями, а колбасой и салом хотим кормить людей. Некоторые не в меру прыткие критики вроде вас шпыняют меня. Что, мол, приземляю… вульга… ри… зирую, — это слово он нарочито растянул, — идею коммунизма. Ничего подобного. Я говорил и говорить буду: какое же коммунистическое общество без, допустим, колбасы? Коммунизм — это изобилие. Изобилие всего, что нужно человеку. Это всем известно. Какая же тут вульгаризация?

Откинувшись в кресле, Хрущев обвел все застолье нахмуренным взглядом и со скупой усмешкой произнес:

— Но товарищ Заградин с нами не согласен не только по этим вопросам. Он не согласен и с разоблачением культа личности Сталина.

Тут же раздался глухой, напряженный голос Заградина:

— Я не против критики ошибок Сталина. Но я против того, чтобы видеть только их. Нельзя сбрасывать со счетов коллективизацию, индустриализацию страны. Победу над фашизмом, наконец.

— Думаю, что Сталина я знал получше вас. И если я не побоялся никого и ничего, сказал о нем правду — то я выразил не только свое мнение. Культ личности осудила вся партия, весь народ. Так что вы ломитесь в открытую дверь, Заградин.

— Против того, что сказала партия в осуждение культа, возражений у меня нет, Никита Сергеевич.

Хрущев с усмешкой заметил:

— И на том спасибо! Но к этой партии я, кажется, имею некоторое отношение, не так ли?

Заградин решительно поднялся за столом:

— Никита Сергеевич, прошу разрешить мне сказать несколько слов.

Хрущев развел руками:

— Я здесь не хозяин.

Заградин отодвинул от себя тарелку.

— Прежде хочу сказать, Никита Сергеевич, что я надеялся, что обсуждение вопросов, поднятых мною в записке, будет носить несколько иной характер. И все еще продолжаю надеяться на это. Сейчас же хочу сказать очень коротко. Прежде всего должен признать, что вы абсолютно правы в своей критике нашего обкома и меня лично за состояние дел в сельском хозяйстве области. И если обратили внимание, то в своей записке я сказал прежде всего об этом. Сказал откровенно и объективно. Вы оцениваете состояние наших дел еще более остро. Что же, мы хорошо понимаем, что значат замечания и указания первого секретаря ЦК, и сделаем из них все необходимые выводы.

Теперь о некоторых других вопросах, поднятых в записке. О разделении обкомов. Считал и считаю, что этот эксперимент себя не оправдал. Доводов и аргументов можно привести множество, в записке они изложены. Некоторые из них позвольте привести и здесь. Замена сложившихся организационных форм и принципов должна быть подсказана самой жизнью, практикой. Жизнь же не подтвердила целесообразности подобной реорганизации. При перестройке был, по моему мнению (да, насколько знаю, не только по моему), неоправданно изменен принцип строения партийных организаций по производственно-территориальному признаку, действовавший, как вам хорошо известно, еще во времена Ленина и затем вновь закрепленный в Уставе КПСС, в том числе и в ныне действующем Уставе, принятом XXII съездом партии.

— Ну-ну, и что же дальше? — сердито обронил Хрущев.

— Край, область, район, — продолжал, заметно волнуясь, но вместе с тем уверенно и убежденно Заградин, — это единый живой организм, где все переплетено и взаимосвязано, и потому не только трудно, но, по существу, и невозможно разорвать отдельные звенья этого организма без серьезного ущерба для дела. Как, опять-таки, показывает сама жизнь, в результате перестройки усложнились условия работы с кадрами, значительно уменьшилась возможность оказания помощи селу со стороны промышленных центров, ослаблены связи города с деревней, возникли затруднения и неудобства в обслуживании населения по линии культуры, народного образования, здравоохранения. Все мы, разумеется, делали и делаем все возможное, чтобы свести до минимума создавшиеся трудности, но до конца их преодолеть никак не можем. К тому же проведенная реорганизация породила обстановку нервозности и неуверенности в работе, она лишила людей перспективы, подорвала у них веру в свои силы.

— Да читал, читал я вашу аргументацию. И сказал уже — не согласен с вами.

Заградин тяжело вздохнул и вымолвил:

— Очень сожалею об этом, Никита Сергеевич. Теперь о совхозах. Да, вы правы, для части наших колхозов это выход. Но лишь для части. Следует разобраться с перспективой каждой артели, и если она не сможет встать на ноги при существующей форме хозяйства — решать. Но не забывать при этом, что для упразднения колхозов время еще не наступило, им предстоит еще длительное время существовать и развиваться. Да и по личному хозяйству колхозников напрасно, как я полагаю, ударили. Я уже не говорю о том, что вообще оказался нарушен принцип материальной заинтересованности колхозников и рабочих совхозов в подъеме общественного хозяйства, правильного сочетания общественных и личных интересов, равно как и некоторые другие экономические законы развития социалистического хозяйства. Отрицательно дают себя знать и часто проявляющаяся недооценка роли специалистов сельского хозяйства, ученых, принижение их ответственности за положение дел в колхозах и совхозах, администрирование в руководстве сельским хозяйством. Нельзя не видеть и усиливающейся миграции сельского населения, что имеет свои серьезные причины, об одной из которых я уже сказал. Люди, и особенно молодежь, покидают деревню, стремятся уйти туда, где лучше материальные и бытовые условия.

Хрущев с прищуром посмотрел на него и сказал:

— Есть такая побасенка украинская. Утонула жена у мужика. Он идет по берегу и все зовет свою Одарку. Соседи говорят: чего же ты навстречу течению идешь? Утопленницу-то в низовьях реки искать надо. Мужик только рукой махнул: «Не знаете вы моей Одарки. У нее всегда все наоборот». Догадываетесь, к чему я эту побасенку привел?

Заградин понял, что продолжать говорить ему сейчас не имеет смысла. Да, собственно, главное он уже сказал. Некоторое время постоял молча и тяжело опустился на стул.

— И по поводу критики культа у вас особое мнение, и реформы на селе вам не по душе. Все за высокие материи беретесь! А что с областью делать будем?

— Дела в области вы сами разобрали столь подробно, что, как говорится, ни убавить, ни прибавить. Будем поправлять, если доверите. Что же касается критики культа личности, то мое мнение с мнением партии не расходится: вместе с партией я за всестороннюю и объективную оценку роли Сталина в жизни страны. Вопрос этот большой и сложный, он требует отдельного разговора. Но думаю, что мы и так вас основательно утомили.

Хрущев поднял на него взгляд.

— Меня, Заградин, утомить нельзя, я, знаете ли, из крестьян, да еще шахтерскую закалку получил. — Хрущев обвел взглядом всех сидящих за столом и продолжал:

— У нас много любителей покалякать о мировых проблемах. Но ваше дело — подъем области. Хлеб, мясо, молоко нужны людям. И не когда-то, а сейчас. Этим живет сейчас вся страна. Этой задачей. А она не легко и не просто решается в, наших условиях. Три четверти товарного зерна мы получаем в зоне рискованного земледелия. Если в США районы, где достаточное увлажнение сочетается с благоприятным тепловым режимом, занимают шестьдесят процентов территории, то у нас всего один процент. Засухи мы переживаем каждые три-четыре года, а американцы два-три раза в столетие. Вот почему я так ратую за кукурузу, сою, свеклу, сорго. Вот почему выступаю против травополки, за максимальное использование пахотных земель и за многое-другое. Вот почему стою за то, чтобы колхозник не ковырялся в своем огороде, а отдавал все силы общественному, артельному хозяйству. Много предстоит дел в деревне. Много. Поставим ее на ноги, конечно, только дела надо вести не так, как в ваших Ветлужских краях.

Все за столом сидели молча, сосредоточенно.

Между тем Хрущев продолжал:

— Спорить со мной можно, пожалуйста, но мешать — не позволю! Были покрупнее и поумнее вас, товарищ Заградин, которые пытались это делать, мы им показали кузькину мать. Имейте в виду, по делам о вас судить будем. По делам. Что касается вашего несогласия с некоторыми нашими решениями, то что же. Спорьте, доказывайте, а выполнять их обязаны. Вот так-то! Это же пусть запомнят и ваши соратники.

— Я высказывал в записке лишь свое личное мнение, Никита Сергеевич. Никто из товарищей к ней никакого отношения не имеет.

— Нет, почему же, — раздался голос Курганова. — Я, например, ее разделяю целиком и полностью.

Поднялся Гаранин. Был он бледен, взволнован, но сказал спокойно, твердо:

— Я не знал о записке. Но со всем, что говорил здесь Заградин, согласен.

— Слышите, Заградин? Есть, оказывается, соавторы. Криминала я в этом, однако, не вижу. Устав партии дает право каждому коммунисту иметь свое мнение и отстаивать его, но в пределах существующих партийных норм. Пока нет иного решения — выполняйте то, что принято. Это всегда следует помнить. Вам, Заградин, доверен партией такой пост, что не только за себя, а за всех и за все в области в ответе. И это тоже следует помнить. Так что делайте выводы.

Хрущев чувствовал усталость. Непримиримость Заградина, явная поддержка его мыслей со стороны Курганова, Гаранина, молчание других участников трапезы не прошли мимо его сознания. Возникла и настойчиво билась мысль: а ведь не один Заградин так думает… И как всплеск подсознания припомнилось настороженное и просто скептическое отношение ряда крупных работников, в том числе членов ЦК, к некоторым нововведениям. Да и многие заседания Президиума ЦК проходили далеко не гладко. Раньше он не придавал этому особого значения, уверовав в то, что лучше него сельские проблемы не знает никто. Сейчас же, под впечатлением разговора с ветлужцами, подобные настроения приобрели иное значение.

В наступившей тишине вдруг раздался чуть дрожащий голос Артамонова:

— Дорогой Никита Сергеевич, я хочу, чтобы вы знали: я ни сном ни духом не ведал, что у Заградина такие, мягко выражаясь, сомнительные мысли. Я, да, думаю, и все мы не разделяем их.

Оставив эту реплику без ответа, Хрущев сказал:

— Будем считать, что дебаты закончены. Пора, как говорится, и по домам. Спасибо за хлеб-соль.

Артамонов, Заградин и другие пошли провожать высокого гостя. Сев в машину, Хрущев помахал собравшимся рукой в прощальном приветствии, и ЗИЛ стремительно рванулся по шоссе.

Артамонов, не прощаясь, пошел к своей машине.

Курганов и Гаранин ехали с Заградиным. Тот заговорил первым:

— Ну, аграрники, носы не вешать, а работать, работать и работать.

Скоро в кабинет к Заградину пришли Мыловаров и Прохоров. Мыловаров озабоченно произнес:

— Вели вы себя, Павел Васильевич, уж слишком уверенно, если не сказать больше.

Заградин мельком взглянул на него:

— У вас, Владимир Павлович, так же как у Артамонова, оснований для беспокойства, по-моему, нет. В дискуссии вы не участвовали, записку не писали. О чем же речь? То, что вы не разделяете мою точку зрения, — я об этом хорошо знаю.

— Конечно… не разделяю.

В разговор вступил Прохоров:

— В дискуссии я тоже не участвовал, но должен сказать, Павел Васильевич… что я… больше согласен с вами. Однако вот еще о чем думаю. Что бы там ни было, а смотрите — первый секретарь ЦК запросто беседует с нами. Да и по каким вопросам! Нет, товарищи, это примечательно!

— Да, этого у Никиты Сергеевича не отнимешь, — согласился Заградин. — Горяч, импульсивен, но общителен, людей отнюдь не чурается.

— И намять у него цепкая, — вставил Гаранин.

Курганов чуть усмехнулся:

— Кроликов и пятиэтажки он тебе, конечно, запомнит.

— Хотел сдержаться — и не смог.

Прощаясь, Павел Васильевич задержал руку Курганова:

— Держись, старина. С ярмарки нам ехать еще рано.

Курганов мрачновато пошутил:

— Обидно, что мне выступить не досталось. Гаранин хоть проблему кроликов осветил… А я…

Заградин, скупо улыбнувшись, успокоил:

— Но слова-то твои были емкими. Он наверняка их тоже запомнил.

Курганов с Гараниным, попрощавшись, ушли. Заградин то задумавшись сидел за столом, то мерял неторопливыми шагами ковровую дорожку, то стоял у окна, вглядываясь в ночные контуры Ветлужска.

Он вновь и вновь восстанавливал в памяти прошедший вечер. Да, он и сейчас не отказался бы ни от одного своего слова, ни от одного тезиса своей записки. Была у него глубочайшая уверенность в том, что он прав.

И хотя он только что призывал товарищей не терять уверенности, у самого на душе было явно неспокойно. В то же время он твердо знал одно: надо, не откладывая, закончить то, что не закончено, завершить то, что не завершено, и делать это еще более настойчиво и энергично.

Павел Васильевич стал записывать на развернутом блокноте неотложные дела на ближайшее время.

Глава 16 «ВЕТЛУЖСКИЕ ЗАРИСОВКИ»

Все эти дни Заградин не исключал, что его могут вызвать в Москву. Однако Москва пока молчала. В столице же он оказался совсем по другой причине.

Еще накануне памятного ужина в столовой дома отдыха архитекторов Павел Васильевич почувствовал себя неважно. Мучала острая, режущая боль в спине и немеющих ногах. Потом боль поутихла, а через день приступ повторился, да так сильно, что пришлось вызывать врачей. Его немедленно отправили в Кунцевскую больницу под Москвой. Даже попрощаться с домашними и сослуживцами он успел лишь по телефону.

А через неделю «Земледелец» начал печатать «Ветлужские зарисовки» Олега Звонова. Давались они как путевые очерки журналиста — были развернутыми, занимали, как правило, подвалы второй и третьей страниц газеты.

…Олег Звонов давно уже положил крест на своих путевых очерках. Времени-то прошло много. Поначалу он не раз наведывался к главному редактору Журавленко, напоминал, требовал объяснить, в чем дело. Тот успокаивал его, обещал выяснить, призывал к выдержке и терпению.

— Ты понимаешь, какие это материалы? Ну так вот. Сиди, жди и не рыпайся.

Наконец срочный звонок и требование немедленно поправить, что надо, с учетом времени, и быстро, быстро готовить «Зарисовки» в набор.

— Со следующего номера начинаем печатать, — предупредил редактор.

…В своих материалах Звонов давал более или менее полную картину жизни колхозов и совхозов Ветлужчины после перестроек, проведенных за последние годы.

Изменение организационных форм руководства селом, новый порядок планирования, борьба с травополкой, освоение новых культур, иной порядок государственных поставок — эти и многие другие вопросы, одни подробно, другие вскользь, но так или иначе находили свое отражение в очерках Звонова.

Но хотя зарисовки и назывались «Ветлужскими», в них брались примеры из жизни и некоторых других, соседних с Ветлужском областей. Главный недостаток, объяснявший неблагополучие дел на селе, корреспондент видел в инертности кадров, особенно в Ветлужчине.

Он писал о том, что отставание ветлужских колхозов и совхозов есть следствие того, что районные и областные организации плохо знают людей, не выдвигают новые, молодые кадры, довольствуются старыми, отжившими формами руководства, не понимают изменившихся условий жизни деревни.

Приверженность к старому, тоска по прошлым временам, когда за средними показателями, так называемыми «суммарными» итогами, за спасительными успехами передовых артелей и предприятий можно было спокойно жить, не особенно тревожа себя тем, что дела, в сущности-то, идут неважно, отсталых колхозов и совхозов не становится меньше, да и многие промышленные предприятия основательно хромают. В общем, недалекое прошлое тяжким грузом висит на плечах многих руководящих работников Ветлужска. Новое же наталкивается на сопротивление, прививается медленно, со скрипом, с трудом. Этот абзац в очерке был набран курсивом.

Особенно характерна в этом отношении обстановка, сложившаяся в самой крупной Приозерской зоне. Здесь все негативные явления собрались вместе, и они очень типичны, очень характерны для всей Ветлужчины.

Что можно сказать о жизни колхозов и совхозов Приозерья? Многие, несмотря на помощь семенами, удобрениями, техникой, топчутся на месте, ни на йоту не продвигаясь вперед. Урожайность зерновых, например, по этим артелям и совхозам за последние годы еле дотягивает до среднего урожая по области. Даже по пропашным культурам, которые здесь всегда выращивались хорошо, дальше среднеобластных итогов дело не пошло.

А нерадивость некоторых руководителей приводит к тому, что порой сотни гектаров картофеля, капусты, свеклы и некоторых других культур остаются неубранными, идут под снег.

Какое-то унылое, бесподъемное настроение царит во многих хозяйствах Приозерья, где пришлось побывать автору зарисовок.

Исключения, конечно, есть, было бы странным, если бы их не было. В Крутояровском, Березовском и Алешинском колхозах налицо и инициатива, и сноровка, и умение хозяйствовать. В Березовке, например, организовали комплексные хозрасчетные бригады и добились отличных результатов. В Крутоярове отлично организовали птицеводческое хозяйство. А в Алешине молодой председатель Василий Крылов спас прошлой дождливой осенью много хлеба, правда, допотопным, далеко не научным способом, но спас! Но что сделано в зоне, чтобы поднять, поддержать эти маяки, чтобы они светили шире и дальше? Да, в сущности, ничего.

И вот, когда думаешь о причинах этих явлении, об истоках, приходится повторять общеизвестную истину: все зависит от руководителей, от тех, кто должен возглавлять, вести людей, мобилизовывать на выполнение стоящих перед ними задач.

Да, все дело в руководителях, в их убежденности, страстности. И оговоримся при этом, что не в возрасте дело. Известно ведь, что можно и в сорок лет быть стариком, и в шестьдесят — молодым и энергичным.

Когда автор зарисовок беседовал с секретарем парткома Приозерского производственного управления М. С. Кургановым, то невольно думал о том, как важно, чтобы дело подъема села было в руках крепких и заботливых.

Михаил Сергеевич работник опытный, прошедший и огни, и воды, и медные трубы, казалось бы, его подход к делу должен быть принципиальным и конструктивным. Но слушаешь его и диву даешься. Во всем виноват кто-то, но только не он, не партийный комитет, не управление. Почему мал урожай зерновых? Не так уж мал на наших землях. Почему с клеверами никак не расстанетесь? Опасно сразу-то. Без кормов можно остаться. Почему столько картофеля, свеклы остается на полях неубранными? Потому что не хватает рабочих рук, техники. Ну а почему не хватило рабочих рук? Почему подвела эта самая техника? И секретарь парткома стал доказывать, как «сложно стало жить и работать на селе после разделения серпа и молота». Слушая его унылые рассуждения, хотелось посоветовать: да полноте, товарищ Курганов, о былом-то плакать, вспомните народную мудрость: передумкой прошлого не воротишь.

Да, Ветлужскому обкому, если он хочет всерьез и быстро поднимать село, надо безотлагательно думать о руководящих кадрах, особенно на самых решающих участках. Надо, чтобы их возглавляли деловые, энергичные, политически закаленные и авторитетные люди. Да, авторитетные! Иначе решить те многие вопросы, которые возникают сейчас на селе, трудно. Можно понять М. С. Курганова, можно по-человечески посочувствовать его беде: его сын осужден за злостное хулиганство, связанное с гибелью гражданина Черняка. Но ведь личные беды, как бы тяжки они ни были, не дают права на всепрощение. За ошибки и провалы дела, тебе порученного, надо отвечать. Здесь возникает вопрос и о нравственной чистоте, личном моральном авторитете руководителя. Уж коли секретарь парткома собственного сына не смог воспитать должным образом, то что же требовать от него в делах куда более значительных и сложных? В Приозерске, да и далеко за его пределами, немало можно услышать разговоров на эту тему. И, скажем прямо, они не укрепляют авторитет партийного руководства управления.

У читателей может возникнуть вопрос: позвольте, но руководство зоны — это ведь не только секретарь партийного комитета. Верно. Но верно и то, что товарищ Гаранин — начальник Приозерского управления — в силу малого опыта не охватывает всех вопросов, излишне полагается на методы работы, присущие прошлым временам. На собрания, на заседания, на совещания. Посоветуемся… взвесим… обсудим…

Таков его обычный ответ на любой острый и срочный вопрос. Забыто элементарное правило, обязательное для каждого руководителя: раз тебе поручено государственное дело, ты и веди его, отвечай за него и не прячься за чужие спины.

Можно было бы так подробно не останавливать внимание читателей на состоянии дел в приозерских колхозах и совхозах, если бы оно было исключением. Нет, для Ветлужья, повторяем, оно просто типично. Подбор и расстановка кадров здесь, к сожалению, считается делом второстепенным. Некоторые руководители стараются сохранить во что бы то ни стало кадры, которые им известны лично, с которыми, так сказать, они съели не один пуд соли… И хотя многим этим товарищам явно пора с ярмарки, они продолжают вершить судьбы многих хозяйств области, но вершат, как мы убедились, далеко не так, как требуют новые условия, сложившиеся на селе, как требует от нас этого партия… Но об этом в следующий раз…

Таково было основное содержание первого очерка Олега Звонова, опубликованного в «Земледельце». Последующие были посвящены работе областных организаций: облисполкома, сельскохозяйственного управления, заготовительных органов. Заключительный из очерков был целиком посвящен стилю руководства селом. Он был особенно резок, с сарказмом хлестал обком за незнание дела, рутинерство, консерватизм, отрыв от масс и, главное, за непонимание и недооценку того нового, что привнесено сейчас в деревню.

Очерки читали в Приозерье, в Ветлужске, читали и в других районах и областях.

— Что-то за Заградина взялись, — говорили, перезваниваясь между собой, секретари обкомов. — Не знаешь, что у него стряслось?

Несколько человек звонили Павлу Васильевичу, но, узнав, что он в больнице, переключались на Мыловарова.

— Слушай, в чем дело, старина? Цифры и факты, конечно, убедительные, но ведь их в любой области найти можно!

— Ну, видимо, у нас хуже всех.

— Не темни! В чем дело-то?

Ответить на этот вопрос Мыловарову было трудно. Он тоже предполагал, что материалы в «Земледельце» появились не случайно, но ведь это были всего лишь предположения.

После нескольких таких звонков он еще раз углубился в «Ветлужские зарисовки» и прочел их самым внимательным образом.

«Не возьму в толк, — думалось Владимиру Павловичу, — зачем понадобилась такая артподготовка? Ну, решили снять Заградина, так сняли бы, и дело с концом. И чего им дался этот Курганов? Вот уж действительно, сильнее кошки зверя не нашли».

Мыловаров многого не понимал в этой истории, но в том, что хлопот из-за «Ветлужских зарисовок» предстоит немало, он уже не сомневался.

И как бы в подтверждение этих его мыслей, позвонил Журавленко, главный редактор «Земледельца». Суховатым, требовательным голосом спросил:

— «Земледелец»-то, товарищ Мыловаров, читали?.. Хорошо, что дважды. Выводы надо делать. Выводы. Да, да. А как же? Или вы ждете, чтобы кто-то другой их сделал? Не советую. Именно обкому предстоит ответить редакции, что предпринято. Тот заменен, тот наказан, такие-то участки укреплены. Будет предпринято то-то и то-то. Именно такую реакцию на критику ждет газета. И общественность.

— Материалы мы будем обсуждать на бюро обкома. А возможно, и на пленуме. И, конечно, сделаем необходимые выводы.

Журавленко, покашляв, предупредил:

— Только затягивать не надо.

— Понимаете, Захар Терентьевич, Заградин-то в больнице. А без него… Несподручно обсуждать такой вопрос без первого секретаря.

— Ну а если он пролежит там месяц или два?

— Не думаю. Мы его ждем скоро.

— Вот что, Мыловаров, вы имейте в виду, меня и так уже упрекают, что, мол, не доводим дело до конца. Если молчание обкома затянется, придется нам выступить вновь. Обком партии предстанет тогда в неприглядной роли. Не очень-то ладно будет.

И все-таки, несмотря на такой разговор, Мыловаров решил не выносить вопрос о «Ветлужских зарисовках» на обсуждение до приезда Заградина. Но вечером ему позвонил Артамонов.

— Как думаете реагировать на критику?

— Мне звонил Журавленко, требует, чтобы мы обсудили опубликованные материалы. Но Заградин-то болен.

— Ну и что? Пусть выздоравливает. На хозяйстве же сейчас вы, следовательно, целиком отвечаете за область. Реакция на выступление центральной прессы, Владимир Павлович, тем более по таким фактам, должна быть быстрой и острой. Советую обсудить, не откладывая. Приедет к этому времени Заградин — хорошо, не приедет — проведите без него.

— Понимаете, Григорий Михайлович, тут еще такое дело. Судя по звонку Журавленко, по Курганову они ждут оргвыводов.

— А вы что, против?

— Дело не во мне. Но это будет не просто.

— Ладно. Зайдите вечером. Поговорим.

В последнее время, особенно после приезда на Ветлужчину Никиты Сергеевича, Мыловаров передумал многое. О записке Павла Васильевича в ЦК он знал раньше. Заградин попросил его ознакомиться с ней и сказать свое мнение. Владимир Павлович посоветовал смягчить, не так резко оценивать некоторые нововведения и не так категорично формулировать выводы. Но Заградин все оставил по-своему.

Мыловаров смотрел на проблемы, что поднимал в записке Заградин, иначе, не так обостренно и непримиримо. Видимо, идет поиск оптимальных путей, думал он. И рано или поздно товарищи, что наверху, и без нас разберутся со всеми этими неувязками. Владимир Павлович вообще считал, что их — его и Заградина — дело: не мудрствуя лукаво, думать о ветлужских делах. Не забегать вперед, но и не отставать от других областей в осуществлении тех нововведений, которые рекомендуются по перестройке сельских дел.

Случалось, что эта позиция второго секретаря обкома была полезной, обеспечивала тщательный подход к делам сложным. Но бывало и наоборот.

Во время ускоренной ликвидации паров и сокращения посевов клеверов позиции Заградина и Мыловарова разошлись. Владимир Павлович, как только было получено указание, еще до обсуждения на пленуме обкома, раскрутил эти дела в полную силу, и лишь вмешательство Заградина несколько сдержало в Ветлужске масштабы столь рискованного поветрия. Правда, Заградина на одном высоком совещании пребольно высекли за это. Однако он утешал себя тем, что все-таки остались в области и пары, и клевера, хоть частично, но остались.

Сейчас Мыловаров был в большом затруднении. Как быть? Допустим, будем обсуждать выступление газеты без Заградина. А что решать? Ведь надо затронуть многих областных руководителей. Кое-кого надо заменить, кого-то подстегнуть взысканием. И все это без учета мнения первого секретаря? Да и не был уверен Владимир Павлович, что без Заградина ему удастся провести на бюро, а тем более на пленуме, такие крутые решения. Он прекрасно знал, каким авторитетом пользуется Заградин у актива. Если же не обсуждать пока — то чем мотивировать задержку? Первому, мол, виднее, на то он и первый? Но тогда ему — Мыловарову — кое-кто скажет: что же ты за второй секретарь обкома, если без Заградина шагу шагнуть не можешь?

Владимир Павлович тяжело вздохнул и заказал телефонный разговор с Москвой — он решил все-таки предупредить Заградина о предстоящем бюро или пленуме. Разговора, однако, не получилось — Павлу Васильевичу, возможно не без воздействия «Ветлужских зарисовок», стало значительно хуже, и его изолировали и от звонков, и от посещений.

Вечером Мыловаров, как они и условились, пошел на совет к Артамонову.

— Материалы к обсуждению готовы. Надо решить, пленум собирать или расширенное бюро. В Приозерске партком уже назначен. Но вот с Кургановым… Давайте подумаем. Человек он известный. Член бюро обкома. Приозерцы его знают и ценят.

— Знают? Вот и хорошо. Пусть сами и решат. Мы лишь порекомендуем.

— Решат ли как надо, вот в чем вопрос.

— Да что вы, Владимир Павлович. У нас же в партии, как известно, демократический централизм. Неужто они не поймут, что значит рекомендация обкома?

— Мы в обкоме-то это еще не обсуждали.

— Ну соберетесь завтра накоротке.

На следующий день Мыловаров хмуро, немногословно объяснил собравшимся членам бюро обкома цель их внеочередного вызова:

— Вы, товарищи, конечно, читали материалы в «Земледельце» и, видимо, понимаете их значение. В общем, прославились мы на всю страну. К вопросам, касающимся областных дел, мы вернемся на пленуме позднее, возможно, даже на следующей неделе. Вы, пожалуй, готовьтесь. Но в газете, как известно, очень остро критикуются дела в Приозерье. Я позвонил Курганову, чтобы он собрал партийный комитет… Для соответствующих выводов… Вот об этом я и хотел поставить вас в известность.

Члены бюро молчали, переглядывались недоуменно. Раздался голос Прохорова.

— Я здесь человек еще новый, — проговорил он. — Может, у вас так принято, — не знаю. Но почему Курганова-то здесь нет? Как я понял, вы говорите об организационных мерах?

— Да, Василий Ильич. Мы должны рекомендовать парткому сделать выводы, и самые кардинальные. Но решает пусть сам партийный комитет. Курганова же я не пригласил по простой причине — и далековато, да и травмировать лишний раз Михаила Сергеевича не хотелось. Я говорил с ним по телефону, объяснил ситуацию.

— И что он вам ответил? — не глядя на Мыловарова, спросил Овсянников, начальник областного управления госбезопасности.

— Что он подчинится любому решению коммунистов.

— Узнаю Курганова, — удовлетворенно кивнул головой Овсянников.

Вновь послышался голос Прохорова. Он озабоченно спросил:

— А нельзя ли подождать возвращения товарища Заградина? Вопросы-то ведь не простые. Не надо бы так спешить.

Раздались одобрительные возгласы нескольких членов бюро. Многие присутствующие невольно вспомнили, как за день до того, как болезнь свалила Заградина, он собрал членов бюро обкома и рассказал и о своей записке в ЦК, и о разговоре с Никитой Сергеевичем Хрущевым. Предупредил, что, независимо от реакции на записку и на этот разговор, нужно, не откладывая, еще и еще раз разобраться с состоянием дел на вверенных участках, оценить их без всяких скидок и ссылок на объективные условия и выработать предельно ясные планы дальнейших действий наших основных областных звеньев. Недоработок, огрехов и упущений в руководстве селом у нас, к сожалению, более чем достаточно. Наша обязанность и долг принципиально, невзирая ни на лица, ни на авторитеты, вскрыть и проанализировать причины этих упущений и недоработок, предложить, что можно предпринять, чтобы они не повторялись вновь.

Это напутствие Заградина хорошо поняли члены бюро и приняли его близко к сердцу. Каждый из них выкладывался сполна.

Заседание продолжалось еще довольно долго. Прохоров, Овсянников да и некоторые другие члены бюро выразили свое удивление тенденциозностью опубликованных очерков, хотели знать причину столь непонятной спешки с их обсуждением. Почему нельзя подождать возвращения Заградина? Как можно обсуждать такой вопрос без первого секретаря обкома, который в первую голову отвечает за дела в области? Если же Заградина таковым уж не считают, то пусть объяснят, что произошло. Мы знаем только одно, что он в больнице.

Мыловаров молча слушал эти выступления, вопросы, замечания, реплики. Со многими из аргументов он не мог не согласиться. И все-таки настоял на проведении заседания парткома в Приозерье, после чего поспешил закрыть заседание.

Овсянников, вставая, проговорил:

— Я против освобождения Курганова и за такое решение голосовать не буду.

Вслед за ним поднялся Прохоров.

— Я тоже против. Моего голоса под таким решением не будет.

Мыловаров, который был необычайно оживлен и стремился показать, что он сейчас «на хозяйстве», с прищуром посмотрел на обоих и негромко, чуть нравоучительно, проговорил:

— Мы не голоса собираем, а советуемся с членами бюро, как обеспечить правильную политическую реакцию Приозерского парткома на выступление центральной партийной прессы. Я думаю, все мы согласны, что реакция должна быть принципиальной, острой, в духе требований партии об отношении к критике.

Члены бюро расходились из зала мрачные, насупленные, обеспокоенные.

Мыловаров заметил это, и сердце его сжала тревога. Но отступать было уже поздно.

Глава 17 ПОВТОРЕНИЕ ПРОЙДЕННОГО…

По пути в Приозерье Мыловаров размышлял: кого же можно была бы поставить вместо Курганова? Рощин? Крылов? Он отдавал себе полный отчет в том, что партком будет очень трудный. Курганов мне не сват и не брат, нередко мы сталкиваемся с ним лбами. Но люди его знают и уважают. Так что спокойного заседания ждать не приходится.

…Зал заседаний Приозерского производственного управления жужжал, как потревоженный улей. Члены парткома — председатели колхозов, директора совхозов, бригадиры — делились новостями, на ходу решали кое-какие деловые вопросы. Никто не знал точных причин срочного вызова, созыва партийного комитета, и терялись в догадках. Повестку дня объявят на месте — так было сообщено в телефонограмме, но все догадывались, что партком назначен, видимо, по поводу статей в «Земледельце».

Наконец звонок собрал всех в зал.

Курганов был бледен, но спокоен, даже, пожалуй, подчеркнуто спокоен. Открывая заседание, он бесстрастно сообщил о том, что явились все члены партийного комитета, секретари партийных организаций колхозов и совхозов, руководящие работники управления. Кворум полный. Можем начинать…

Вчера вечером Курганову позвонил Прохоров. Он был предельно мрачен:

— Михаил Сергеевич, завтра к тебе приедет Мыловаров проводить заседание партийного комитета по поводу статей в «Земледельце». Так что держись. Посоветовать могу лишь одно: помни, что принципиальная линия — самая верная.

— Да я в курсе. Звонил он мне. Мямлил, жевал язык, но суть-то я понял. А вам спасибо, Василий Ильич, за сочувствие. Линия же, вы правы, должна быть одна — партийная.

— Я не сомневался, что ты думаешь именно так…

— Ну, а как же иначе-то думать? Кресло ведь не такое уж мягкое, о нем жалеть не буду. А вот дело… Дело… От него сердце отрывать надо. Ну да ничего, не впервой.

…И вот Михаил Сергеевич перед десятками пытливых, настороженных глаз.

— Вопрос, товарищи, у нас сегодня один: о материалах в газете «Земледелец».

Спокойствие и невозмутимость Курганова не могли ввести в заблуждение актив Приозерья. Люди здесь были опытные, видавшие всякие виды, пережившие немало бурь и невзгод. Увидев, что на партком приехал второй секретарь обкома, как-то сразу изменилось настроение собравшихся, кончились шутки, смех. Все тревожно насторожились.

— Не иначе, как что-то серьезное предстоит, — предположил Морозов, обращаясь к Крылову.

— Ну, тогда бы приехал сам Заградин.

— Он в больнице. На хозяйстве Владимир Павлович.

— Ну этот даст нам жару.

— Слово предоставляется товарищу Мыловарову.

Говорил Владимир Павлович со знанием цифр и показателей. Не зря корпел ночью над материалами, что представили областные организации. Сначала отметил положительное — назвал лучшие хозяйства, порадовался некоторому сдвигу с урожайностью в них. Животноводство тоже имеет некоторые положительные итоги по росту поголовья, надою молока, развитию кормовой базы. Ну, а затем перешел на другие ноты. Все еще низкие, очень низкие урожаи по большинству колхозов и совхозов и полный провал с новыми культурами. Владимир Павлович видел причину этого в недооценке значения этих культур, в игнорировании рекомендованных приемов агротехники их возделывания. А это, дорогие товарищи, иначе, как нежеланием руководства выполнять требования и указания руководящих сельхозорганов и науки, — не назовешь.

Зал наполнился глухим ропотом, недоуменными восклицаниями, кто-то встал с места и хотел задать вопрос оратору.

Курганов с трудом успокоил людей.

— Товарищ Мыловаров еще не закончил. Дослушаем до конца.

— Проблем, прорех, ошибок и нерешенных вопросов по зоне много, очень много. И рассмотреть их с ходу вряд ли возможно, к такому разговору следует вернуться, серьезно подготовившись. Сегодня же предстоит определить отношение партийного комитета зоны к материалам, опубликованным в «Земледельце». Мы безотлагательно должны сделать необходимые выводы. Все мы уважаем Михаила Сергеевича Курганова. Знаем его опыт, знания, умение работать. Но время, время, товарищи, изменилось, требования ко всем нам неизмеримо повысились. И с учетом этих обстоятельств вам и следует подойти к решению поставленного вопроса. Областной комитет партии надеется на партийную зрелость коммунистов Приозерья и не сомневается, что вы подойдете к делу прежде всего с принципиальных, партийных позиций. Ведь для коммунистов интересы дела, интересы партии превыше всего. Если надо, давайте обменяемся мнениями, но лучше бы без излишних дискуссий и споров. От вас, коммунистов Приозерья, обком, вся область ждет партийного понимания ситуации и зрелого подхода к делу.

Зал молчал. Глухо, напряженно и долго.

Потом раздалось сразу несколько голосов:

— Что вы предлагаете? Не ясно же. Что мы должны решить?

Мыловаров наклонился к Курганову и прошептал ему:

— Для вас очень важно, чтобы партком прошел как следует. От этого много потом будет зависеть.

— А что, пенсию повышенную дадите? — усмехнулся Курганов.

— При чем тут пенсия? Неужели не понимаете?

— А что вы от меня, собственно, хотите?

— Повлияйте на людей. Чего они ваньку валяют? Им, видите ли, непонятно, что решать.

— Так что ж, я должен сам объяснять, что снимать, мол, меня надо? Не очень логично будет. Объясняйте сами.

Когда стало чуть тише, раздался напряженный, взволнованный голос Гаранина:

— Я в порядке реплики или вопроса, что ли. Что случилось, товарищ Мыловаров? Что за причина сегодняшнего, столь экстренного заседания партийного комитета и что решать-то надо? О делах в наших колхозах и совхозах коротко да с ходу не скажешь. Вы правильно заметили, что нужна серьезная и тщательная подготовка. Есть и хорошее, и плохое, есть успехи, есть и неудачи. Причины этих неудач мы товарищу Звонову рассказывали. И показали все, что есть, ничего не утаивая и ничего не приукрашивая. Но более легковесных, хотя и хлестко написанных опусов я никогда еще не читал. Пора бы о делах на селе писать не походя, а разобравшись как следует и по существу. Что же касается товарища Курганова, то зря вы на него валите все наши беды. Не только он виноват. И мы, и вы, и кое-кто повыше.

Мыловаров хмуро заметил:

— Знаете, товарищ Гаранин, вам как начальнику управления следовало бы выступать продуманнее и основательнее.

— Спасибо за совет. Но это пока не выступление. Это лишь реплика и вопрос к вам.

Мыловаров раздраженно посмотрел на него:

— Выступать-то вы собираетесь?

— Конечно.

— Ну так пожалуйста.

— С учетом вашего совета чуть подожду.

Во время их спора поднялся Василий Крылов и пошел к трибуне.

— Пока тут начальство спорит, я скажу. Что это за напасть такая на наше Приозерье? Не понимаю я, товарищ Мыловаров. И то, и другое, и третье — все у нас плохо. И все время под огнем вашей критики живем, и все нам кузькину мать показать обещаете. За сев, за уборку, заготовки, низкие удои и тому подобное. Не так давно за траншеи, за то, что хлеб сохранили, кое-кого чуть в тюреху не засадили, прокурор уж сухари сушить велел. Теперь вот опять беда. Ну, написал этот Звонов, что в голову ему взбрело, смешал божий дар с яичницей. Так разберитесь, где зерно, где полова. Вы же с бухты-барахты хотите с нас голову снять. Нам ведь работать надо. Так, может быть, нам и доверите решать, кому возглавлять наш партийный комитет? Михаила Сергеевича мы знаем не первый год. Я еще комсомольцем бегал в его кабинет. И всегда всем нам, от мала до велика, он был и советчиком, и судьей, и товарищем. Сейчас мы в одной упряжке тянем. А упряжка-то нелегкая. Вы же хотите его под корень! Удивительно и непонятно все это. Может, объясните? Устав партии не так велит партийные дела решать.

Мыловаров нервно бросил:

— Устав, между прочим, предусматривает, что партия живет по принципам демократического централизма. А это означает подчинение нижестоящих организаций вышестоящим.

Крылов повернулся к нему:

— А какой вышестоящий орган хочет снять товарища Курганова?

Мыловаров, напряженно глядя в зал, ответил:

— Областной комитет, конечно, может и сам решить этот вопрос, но он, именно руководствуясь Уставом партии, предоставляет это право вам, вашему парткому. Вот вы и решайте так, как вам велит партийный долг.

Крылов облегченно вздохнул:

— Вот спасибо за это разъяснение. Значит, вы в обкоме разумно рассудили, что нам, мол, виднее. Ну, а мы, лично я во всяком случае, не буду голосовать за предложение, что высказали вы, товарищ Мыловаров. Не буду ни за какие коврижки.

Нервно вертя карандаш, Мыловаров многозначительно бросил в зал:.

— Хотелось бы знать, члены партийного комитета, партийные активисты зоны понимают задачи, которые встали перед нами в сложившейся обстановке?

— А как же, конечно, — раздался голос Ивана Отченаша. Он на трибуну подниматься не стал, а встал рядом со столом. — Мы очень даже понимаем, что к чему. Вы, видимо, уже предрешили все наши дела. Вот ведь как вы сформулировали: политическая беспечность, игнорирование указаний и прочее. Неверно это все. Давайте разберемся во всех наших делах, но разберемся спокойно, как положено. Вы обвиняете нас в несознательности, в непонимании обязанностей коммунистов. Обидно это нам слушать. Я вот служил на флоте, там, как известно, строгое единоначалие. Однако и там нормы партийной жизни соблюдаются строго.

С трудом сдерживая себя, Мыловаров процедил:

— И все-таки с рекомендацией областного комитета партии положено считаться.

— Верно, но во-первых, вы нас так и не ознакомили с решением бюро обкома. Есть ли оно? А если есть, почему же его не обнародовать? Во-вторых, обкому неплохо предварительно ознакомиться с мнением членов парткома, партийного актива.

Озеров особенно остро переживал происходящее. Мог ли он подумать, что, приглашая Звонова той осенью в Березовку, накликает столько бед на Приозерье. Николай несколько раз перечитал очерки в «Земледельце», узнавая в них свои мысли о положении в деревне. Но они преподносились как иллюстрация отсталых, консервативных настроений приозерского актива. Бездоказательно, легко, с явной ставкой на сенсацию были обыграны все факты приозерской жизни.

Выждав тишину, Озеров поднялся:

— Мнение обкома — это не шутка, товарищи. Мы обязаны считаться с ним или доказать свою правоту. Поэтому я выношу на обсуждение партийного комитета предложение: просить областной комитет партии пересмотреть свои рекомендации, связанные с материалами «Земледельца» по Приозерску, и учесть при этом мнение коммунистов управления.

Вслед за Озеровым слова попросил Морозов. Мыловаров знал его как одного из самых уважаемых в области ветеранов колхозного движения и подумал, что его выступление, пожалуй, сможет серьезно повлиять на настрой людей. И пока Морозов шел к столу, подал реплику:

— Надеемся, что Василий Васильевич поможет многим товарищам разобраться в сути дела и занять более правильную, партийную позицию.

Морозов, однако, словно не слышал столь лестной реплики, обратился к Мыловарову, что называется, напрямую:

— Владимир Павлович, для нас другого секретаря парткома не надо. Курганов такой партийный вожак, за которым любой из нас в огонь и в воду пойдет. Я вот слушаю сегодняшний разговор и ушам своим не верю. Невольно вспоминается давнишний пленум Приозерского райкома. Проходил он в этом же здании и в этом же зале. И тоже обсуждали Курганова. За то, что колхозы укрупнял, деревни сселять решил, ну и прочее. Тогда кое-кто хотел рассчитаться с ним за разные там обиды. Не пошли мы тогда за склочниками. И обком был тогда с нами, поддержал нас. А сейчас вы на основании публикации недобросовестного журналиста клоните нас к несуразному решению. И это после двадцатого съезда партии, после больших и отрадных перемен, происшедших в стране, в том числе и на селе.

— Я не пойму, что предлагаете-то, товарищ Морозов? — уже с другой, недовольной интонацией спросил Мыловаров.

— А разве не ясна моя мысль? Не трогать Курганова, ни в коем случае не трогать! Что же касаемо статей в газете, то пусть, кому положено, разберутся в них. Поверхностно, второпях, видимо, глядел на наши дела газетчик. Не знаю, как будут реагировать на его «Зарисовки» официальные органы, но я свое мнение о них изложил в письме в Центральный Комитет партии.

Мыловаров осуждающе покачал головой, долго, с прищуром, оглядел зал и со вздохом проговорил:

— Даже товарищ Морозов не учитывает важности обсуждаемого вопроса. Я впервые сталкиваюсь с таким странным подходом к делу. Вы ошибаетесь, товарищи. Ошибаетесь.

— Разрешите, Владимир Павлович? — к трибуне направлялся Гаранин.

— В самом начале заседания я говорил и сейчас повторяю: так решать поставленный вопрос нельзя. Было высказано пожелание не затевать сегодня разговора по нашим больным, нерешенным проблемам. Но ведь то, что мы обсуждаем, и эти проблемы разделить невозможно.

Гаранин говорил не меньше получаса. Разобрал итоги последних двух лет (именно на них строил свои выводы Звонов в очерках) на конкретных цифрах, проанализировал состояние колхозов и совхозов управления. Причины низкой урожайности определил, ничуть не смягчая. Потом, в конце, рассказал, как представляет себе перспективу хозяйства на ближайшие годы.

Мыловаров подал реплику:

— Вот слушаю вас, — говорите разумные вещи, хозяйства знаете, план действий тоже вроде имеется, а дела не идут. Почему?

— Ну как почему? Журналист дал исчерпывающий ответ на этот вопрос. Ухожу от решения вопросов, излишне советуюсь, прячусь за чужие спины. У него это черным по белому написано.

Переждав шумок и смех в зале, Гаранин продолжал:

— Причины не эти, конечно, но они есть. И многие из них, безусловно, зависят от нас. Не все дела охватываем, излишне опекаем руководителей хозяйств, нередко не хватает оперативности в решении узловых вопросов. Короче говоря, издержек в руководстве колхозами и совхозами немало, и этого нельзя не признать. Но объективные обстоятельства тоже есть. Ведь наши фонды на удобрения удовлетворяются лишь наполовину. То же с сельхозтехникой. Мы третий год получаем наряды на новый сорт стойкой пшеницы, но они только нарядами и остаются. А с семенами сахарной свеклы? Мы тоже третий год получаем их, когда уже прошли все сроки сева. А вы потом с нас стружку снимаете, за то что она не растет. Таких вопросов, Владимир Павлович, возникает с добрый десяток. Я ведь знаю, что и вы, и другие товарищи бились и бьетесь и за семена, и за трактора, и за аммиачную селитру, и за многое другое. Но скажем прямо, добились немногого. И дело не в чьем-то злом умысле, а в том, что у страны не только Ветлужчина и не только Приозерск. Другим тоже помогать надо.

— Все это так, но не о том речь, — бросил Мыловаров и спросил: — Так как все-таки решать будем, Гаранин?

— А я думаю, вы, товарищ Мыловаров, уже прекрасно поняли настроение членов партийного комитета. Думаю, уверен, такое же оно и у всех наших коммунистов, да и беспартийных тоже. — Гаранин кончил, но с трибуны не уходил. — У меня есть одно частное, но, с моей точки зрения, важное замечание. Я прошу Михаила Сергеевича, — он посмотрел на Курганова, — извинить меня, что делаю это без его согласия. Я не могу не выразить своего удивления и возмущения спекуляцией Звонова на беде Курганова с его сыном. Корреспонденту, прежде чем использовать такой факт, следовало бы разобраться с ним, справиться в судебных органах. И, пользуясь сегодня присутствием ответственных руководителей Ветлужчины, я хотел бы обратить их внимание на эту затянувшуюся историю. Пора бы людям, стоящим на страже социалистической законности, добраться наконец до истины.

Мыловаров строго посмотрел на Гаранина.

— Вы что же, подвергаете сомнению действия органов охраны порядка? Защита друзей дело, конечно, благородное, но все же и мера нужна.

— Сомнению это дело подвергаю не только я. По решению суда оно должно расследоваться вновь. Но кто-то очень медленно поспешает. Я понимаю, чужая беда не так жжет, но каково отцу и матери? Я поднял этот вопрос не только как друг Курганова, а как коммунист, как человек, как гражданин, наконец. Что касается нашей дружбы с Кургановым, правда, мы на эту тему с ним даже ни разу не говорили, но я лично считаю Михаила Сергеевича своим лучшим другом и старшим товарищем. И, более того, — горжусь этим. Но дружба наша делу не помеха. Мы работаем слаженно, стараемся делать все возможное. И сообща. А как же иначе? Вот видите, даже сообща и в центральную прессу попали, к консерваторам, приверженцам старого причислены. Следовательно, и отвечать нам надо вместе.

— Но а как же все-таки с севом? — с ухмылкой задал вопрос Мыловаров.

Гаранин в тон ему ответил:

— Не боитесь прослыть сталинистом, цитируя Сталина? Ответ же на ваш вопрос вы уже слышали. Я вот сижу на сегодняшнем нашем заседании и в какие-то моменты не верю, наяву ли все это происходит? Что, собственно, случилось? Бойкий на перо журналист набрал фактов и фактиков, подцепил чьи-то мысли, извратил их и настроил скоропалительные выводы. Я согласен с Морозовым, надо просить соответствующие партийные инстанции разобраться с этими опусами.

Мыловаров постучал карандашом по графину.

— Товарищ Гаранин, а вы не находите, что это уж типичное игнорирование выступления печати, зажим критики?

— Нет, не нахожу. Вы, Владимир Павлович, отвлеклись и плохо выслушали мое выступление. Мы вовсе не хотим рядиться в тогу ни в чем не повинных. Мы знаем, что надо делать и как делать, и, конечно же, учтем те разумные критические замечания, которые идут в наш адрес. Если, конечно, нам дадут это сделать. Что же касается предложения об освобождении Курганова, я повторю, что сказал: предложение это неразумное. Если вы действительно озабочены делами в Приозерской зоне, то дайте нам спокойно работать, поддержите, и мы многое исправим. Мы знаем, что надо изменить, что подтянуть, и мы сделаем это. Но вы помогайте и поддерживайте. Мы уверены, что если вы в обкоме еще раз подумаете, убедитесь, что в смене партийного руководства в Приозерье сейчас нет никакой необходимости.

Выступало еще несколько участников заседания. Говорили по-разному, кто складно, кто сбивчиво и волнуясь. Но смысл разговора был один: неверное предложение вносится, ошибочное.

Стоял на своем и Мыловаров. Настойчиво пытался разъяснить членам парткома их заблуждение, упрекал в политической близорукости, беспринципности, непонимании ситуации и прочих грехах. Но все было тщетно.

Мыловаров сидел предельно недовольный и озабоченный.

Мрачные мысли настойчиво сверлили его мозг: «Что же это такое? Я оказался не в состоянии справиться с этими упрямцами, не понимающими первейших обязанностей коммуниста, не уяснившими, что такое партийная дисциплина? Как это воспримут в Ветлужске, если все так и закончится? Что я объясню Журавленко? Партком, мол, вопрос обсуждал, но менять Курганова не счел нужным? Он же в Москве начнет бить во все колокола. И везде подумают: что же это Мыловаров-то? Поехал и ничего не смог. Нет, эта история так кончиться не должна, и за нее еще поплатятся некоторые, ох как поплатятся…» Эту последнюю мысль он, не стесняясь, высказал вслух:

— Демократия, как известно, не исключает, а предусматривает в партии железную дисциплину. И тот, кто забывает это незыблемое правило, должен понимать, какую ответственность берет на себя. И должен быть готов к ответу. Вот так-то, дорогие товарищи.

Понял, однако, что никакого иного решения приозерцы не примут. Чуть наклонившись к Курганову, он нервно зашептал:

— Ну, что будем делать, Курганов? Гробят они тебя, окончательно гробят! Ведь все это против тебя обернется. Может, скажешь им, что с огнем играют? Не годится так, не приняты у нас в партии такие порядки.

На протяжении всего пленума у Михаила Сергеевича не раз возникала мысль: подняться, объяснить, что не следует парткому лезть на рожон. Он ведь знал, что недостатков в работе не так-то уж и мало и при желании по нему, Курганову, да и по Гаранину тоже, можно сделать любые выводы, и организационные в том числе. Понимал он и то, что тезисы, выдвинутые в статье Звонова об инертности руководства в осуществлении некоторых организационных перестроек, вовсе не случайны. Они, вероятнее всего, явились следствием сигналов с мест, ведь некоторые нововведения не устраивают не только приозерцев да ветлужцев. В ходе заседания он тихо спросил Мыловарова: было ли по поводу статей Звонова заседание бюро обкома? И знает ли о сегодняшнем парткоме Заградин?

Мыловаров нехотя процедил:

— Было такое заседание, было. И еще будет. Что же касается Заградина, то пора вам, Курганов, отвыкать прятаться за его спину. Теперь она вас уже не прикроет.

Однако Михаил Сергеевич никак не отреагировал на эти обидные слова и продолжал думать свое.

Если есть решение бюро обкома, то зачем эта запорожская сеча? Под воздействием этих мыслей Курганов пришел было к выводу, что надо попросить коммунистов уважить его, Курганова, личную просьбу… Но как ни убеждал он себя в необходимости этого шага, весь его разум восставал против. Ведь что же тогда получается? Сдался ты? Струсил? Пошел на сделку с совестью? А ведь от такой сделки, от неискренности — всего один шаг до неправедного дела. Нет, Курганов, если тебе сейчас заявить об уходе, это будет трусостью и своего рода предательством всех этих людей, которые верят тебе, с которыми ты не один год делишь и горе, и радости. Как можно пойти на такое? Да, они могут понять тебя, могут даже поддержать просьбу, чтобы спасти тебя от лишней трепки нервов. Но как ты будешь глядеть им в глаза, этим людям, чего будут стоить мысли, что ты внушал им все эти годы о принципиальности, партийном долге коммуниста? Да судя по тому, что Мыловаров ушел от ответа на прямо поставленный перед ним Морозовым вопрос, и по неуверенному ответу Мыловарова ему самому, вероятнее всего, и нет никакого решения бюро обкома. А если даже и есть, то партком вправе просить обком пересмотреть свое решение.

Когда Мыловаров шепотом, но требовательно посоветовал ему самому убедить собравшихся в неизбежности требуемого решения, Курганов сухо, не глядя на него, ответил:

— Я скажу свое мнение, не беспокойтесь. — И с этими словами он поднялся за столом. — Вот сейчас Владимир Павлович потребовал от меня, чтобы я тоже определил свое отношение к обсуждаемому вопросу. Я всю жизнь работал там, где было нужно партии. Это делаю и сейчас, руководя партийной организацией Приозерского управления. Как руковожу — хорошо или плохо — не мне судить. Это виднее вам — коммунистам Приозерья. Ну и, конечно, областному комитету партии. Я могу лишь сказать, что делаю все, что могу, что в моих силах. Недостатков, недоработок у нас, к сожалению, много. Но сегодня, насколько я понял, не о них идет речь. Вопрос поставлен не о том, что исправить и как исправить, а как бы поскорее избавиться от Курганова и продемонстрировать тем самым свою острую реакцию на материалы «Земледельца». Неясно, однако, почему так спешат товарищи из Ветлужска встать по стойке смирно перед этими легковесными, верхоглядскими статьями? Может, сначала следовало бы в них тщательно разобраться? Надуманное, наносное отмести, предать забвению, а что подмечено разумно, учесть, исправить. Причины многих упущений в зоне, конечно, прежде всего в нас, в недостаточной эффективности руководства со стороны управления и партийного комитета. Что же, надо исправлять, коль будет доверено. Есть, конечно, и другие причины медленного подъема села. Есть. Не все, что делается сейчас по усовершенствованию структуры сельхозорганов, внедрению новых культур, привьется в жизни. Но это уже вопросы не нашей, так сказать, компетенции. Это далеко не местные вопросы, и не нам их решать. Я убежден в том, что Центральный Комитет партии обязательно разберется во всем и поправит, что нужно поправить. Что же касается моей личности, то этот вопрос, в сущности, довольно простой. Если освобождение Курганова поможет делу, то Курганов и сам, не задумываясь, проголосует за это решение. Но пока… пока я секретарь партийного комитета и останусь на этом посту до тех пор, пока мне доверяют его коммунисты, доверяет моя партия. Когда же она сочтет необходимым принять в отношении меня какое-то иное решение — я его выполню беспрекословно. За тридцать лет пребывания в ее рядах я достаточно хорошо усвоил нормы партийной дисциплины и понимаю их умом и сердцем.

Курганов помолчал и со спокойствием, которое давалось ему с трудом, и с улыбкой, в которой не было ни капли веселости, продолжал:

— Но предложение товарищем Мыловаровым было внесено официально. Его надо поставить на голосование. Как считаете, Владимир Павлович?

Мыловаров нехотя ответил:

— Наверное, полагается.

— Мне это делать неудобно — все же обо мне речь-то идет. Сделайте это вы, товарищ Рощин, как заместитель секретаря парткома, — попросил Курганов.

Рощин не ожидал этого и осекшимся голосом провозгласил:

— Кто за предложение, чтобы, значит, освободить товарища Курганова от обязанностей первого секретаря парткома — поднимите руки.

Посмотрев в зал, уже звонче объявил:

— Таковых нет. А теперь кто за то, чтобы просить обком партии оставить товарища Курганова на занимаемом посту? Такие предложения вносились многими. Голосуем. Абсолютное большинство.

Так закончилось это заседание партийного комитета Приозерского совхозно-колхозного управления.

Но народ из парткома еще не выходил. Шел оживленный разговор. Одна группа шумела на директора и парторга Приозерского отделения «Сельхозтехники». Березовцы возмущались задержками с вывозкой удобрений.

— Уж если кого снимать надо, так это ваших помощников, ответственных за эти дела, — говорил Озеров, обращаясь к Гаранину под дружный, но далеко не добрый смех всех присутствующих.

Другая группа участников заседания окружила начальника недавно созданного специализированного строительно-монтажного управления для строительства в колхозах и совхозах. Всем хотелось знать, когда оно начнет разворачивать свою деятельность. Очень уж велика нужда в его помощи. А Отченаш и Морозов толковали с Кургановым и Гараниным по поводу Крутояровских плавней. В дела межколхозного комбината Заградин вмешал важные московские организации, и оттуда уже приезжали ответственные представители. Но Отченаш опасался, как бы вновь не застопорилось дело из-за болезни Заградина.

Мыловаров же постоял некоторое время, послушал и, ни с кем не попрощавшись, незаметно вышел и медленно направился к стоявшей невдалеке машине. Когда Курганов и Гаранин спохватились, Мыловарова уже не было.

Глава 18 ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ МАКАРА ФОМИЧА

Макар Фомич Беда чувствовал, как с каждым днем убывают его силы, понимал, что жить ему осталось немного. И все же его старое изношенное сердце еще билось, и Макар Фомич считал каждый новый день дорогим подарком. Вот пролетел еще один год, тоже хлопотный и беспокойный, хотя и не столь тяжелый, как предыдущий, когда так намучились с уборкой хлебов из-за сплошного ненастья. Нет, все же этот год был полегче, с урожаем получилось чуть лучше. И убрали без особых потерь, и с государством рассчитались вовремя. В минуты, когда с сердцем немного легчало, Макар Фомич говорил себе со слабой надеждой:

— Может, еще годик-другой протяну? Хорошо бы.

Но в начале октября Фомичу сделалось совсем худо, и он слег. Ни уколы, ни разные мудреные таблетки и микстуры, что ему прописывали врачи, не помогали, и Фомич чувствовал, что усилия эти бесполезны. Только чтобы не обижать медиков, он аккуратно исполнял все их советы и рекомендации. Сегодня он не сомкнул глаз ни на минуту и чувствовал, что прошедшая ночь не прибавила ему сил, а, наоборот, унесла какую-то их часть с собой.

— Пожалуй, пора, а то не успею, — проговорил Фомич и с трудом поднял с кровати пожелтевшие исхудавшие ноги.

Жена, спавшая чутко, сразу приподнялась:

— Фомич, Фомич, что ты там? Может, подать чего?

— Нет, нет, ничего. Ты того, спи, старая.

— А ты-то чего шебуршишься? Уснуть постарайся.

— В поля схожу.

— В какие еще поля? Врачи и по избе-то запретили ходить. Надо же что придумал.

— Ты, Прасковья, уймись и не перечь. Пойду я. — Сказал это с трудом, но твердо, и Прасковья поняла, что пересилить старика не сможет.

«Пусть сходит к околице, подышит. Может, и полегчает», — подумалось ей.

Макар Фомич собирался долго, медленно. Надел полушубок, валенки с галошами, свой видавший виды треух и тихо вышел в сени. Здесь он постоял немного, прислонившись к косяку, чтобы отдышаться, затем, открыв щеколду, выбрался на крыльцо. Солнца еще не было видно, но его первые робкие лучи уже подкрасили сумрачную кромку неба, и скоро она малиново заалела над Дальними Буграми. Наконец затуманенный тучами диск медленно выплыл из-за горизонта, высветлил лесные прогалины, опустевшие уже поля, прибавил багрянца поредевшей, трепещущей листве дубов и кленов.

В мелколесье, что подступало к окраине Березовки, Фомич постоял малость, привлеченный стрекотанием непоседливой сойки, сновавшей меж деревьев. «Вишь, как мечется, поди, запасы на зиму собирает. Молодец, пичуга». Вдалеке на чернотравье промелькнул белый пушистый комок. Фомич ухмыльнулся: «Косой тоже не дремлет. Шубу-то загодя на зимнюю заменил».

Одобрив хлопоты лесных обитателей, Фомич поковылял дальше, держа направление к Журавлиной косе.

Журавлиная излучина — это крутой, вздыбленный берег Славянки, как бы сторожащий противоположную, луговую пойму, через которую к Славянке мчится не менее своенравная Ваза и с ходу врезается в ее широкий поток. Между ними идет извечный спор: кто главнее. И спор этот, шумный, бурливый, далеко слышен окрест, ему чутко внимает раскинувшаяся на берегу дубовая роща. Ее густой темно-зеленый шатер летом, янтарно-золотой осенью виден отовсюду.

Любил это место Макар Фомич, с давних детских годов любил. Да и не только он. Все, или почти все, березовцы приходили сюда, чтобы полюбоваться видами родного края, послушать сварливый спор Вазы и Славянки, приходили и в радостные, и в горестные минуты.

Хоть и с трудом, но Фомич все же добрался до рощи и, стоя теперь у самого края берега и трудно и хрипло дыша, смотрел на родную округу.

Как на ладони виднелись близлежащие села и деревни — Кромы, Абросово, Шешино, Зарубино. А за ними угадывалась темная линия лесов, которые тянутся к Ракитинской гряде и, наверное, еще дальше — к Муромским и Нижегородским лесам и таежным урочищам.

Невольно вспомнились и замелькали в памяти Макара Фомича его жизненные дороги и стежки. Вспомнились далекие-далекие дни юности, незатейливые молодежные сборища в этой роще, первые робкие уединенные прогулки с Пашей, тепло ее рук и губ. А потом… окопы и теплушки гражданской войны, продотряд, рейды по Харьковщине в составе одного из эскадронов Первой Конной. А по возвращении в Березовку бурный водоворот тогдашней жизни.

Шумные, крикливые сходки в комитете бедноты, продразверстка, раздел земельных наделов березовских и окрестных богатеев и выстрелы кулацких обрезов из-за угла. Затем первый колхоз в Приозерье, первые тракторы на его полях и первые колхозные урожаи. Год от года они становились весомее, достаток и радость все ощутимее входили в дома березовцев.

Потом нагрянуло лихо войны; тяжкие мучительные месяцы немецкой оккупации. Отчаянные схватки с врагом отряда Макара Беды в окрестных лесах, потом длинный путь Макара Фомича до Берлина. А после Великой Победы надо было поднимать порушенное хозяйство Березовки, возрождать землю, с бабами, ребятишками да с несколькими израненными мужиками при чудом уцелевших пяти лошадях и одном тракторе растить хлеб. Но и это осилили. Вновь ожила Березовка, год от года набирая силы.

И во все это, в большие и малые дела Березовки были вложены кропотливый, незаметный труд Фомича, его каждодневные усилия и заботы, вся страсть его беспокойной души.

Макар Фомич недомогал уже давно, врачи сбились с ног, ремонтируя его вконец износившееся сердце. Оно то шло на поправку, начинало работать как будто исправнее, то начинало сбиваться, западать, еле-еле двигая кровь по усталым, ослабевшим сосудам.

Сегодня ночью сердце вдруг остановилось, Макар Фомич почувствовал, что задыхается. Казалось, еще одна секунда — и все будет кончено. Но вот, словно преодолев какой-то невидимый мучительный рубеж, оно медленно, с трудом осилило свою немощь, заработало вновь. Испарина покрыла лоб старика, и он, осторожно, с опаской вздохнув, подумал: «Ну, вроде пока пронесло… Только чувствую — ненадолго. Надо кончить все земное, иначе не успею…»

Приход на Журавлиную излучину было первым делом, которое он наметил из оставшихся земных забот. И был доволен, что добрался сюда, что удалось увидеть до боли родные места, поля с пожухлой стерней, на которой сверкают мириады капель холодной утренней росы, что еще раз послушал сварливый спор Вазы со Славянкой.

У него захватило дыхание, когда взгляд остановился на раскинувшейся неподалеку Березовке. Над деревней курились утренние дымки, блеклые лучи осеннего солнца серебрили влажные крыши домов, прихотливую путаницу голых ветвей на старых березах. Резвый порывистый ветер разгонял сероватые языки ночного тумана с лугов, что подступали к деревне, теребил алый флаг над зданием правления. «Вот и меня скоро не будет, а Славянка и Ваза все так же будут спорить, и все так же будет стоять Березовка», — подумалось Фомичу. От этой мысли комок подступил к горлу, и две непрошеные слезы скатились по его морщинистым щекам. «Ну-ну, чего это расхлюпался, старый», — одернул себя Фомич и стал осторожно спускаться тропой к большаку.

Дорога делила березовские поля на два обширных клина. Левый зеленел шелковистой изумрудной озимью, соседний темнел поднятой недавно зябью. Фомич остановился, долго придирчиво всматривался в густую зелень осенних всходов. Потом подошел к краю соседнего поля с поднятой зябью и взял горсть влажной земли. Ком был мягким, податливым, приятно холодил руку. «И озимь хорошая, и зябь подняли старательно, по-хозяйски. Молодец, Семеныч, следит за делом».

Ему вспомнилось, как несколько лет назад, когда Озеров только что приехал в Березовку, он настойчиво выспрашивал и Беду, и других хлеборобов о первых признаках готовности земли к пахоте, севу, о том, как определить зрелость хлебов. «Теперь он, конечно, подучен, и все же скажу ему, напомню, чтоб не запоздали со снегозадержанием, подготовки-то не вижу. Опять по снегу, по сугробам щиты-то возить будут…» — говорил сам с собой Макар Фомич, шагая по скользкой осенней дороге к Березовке. От деревни навстречу ему поспешала Прасковья.

Еще не доходя доброй сотни шагов до мужа, она набросилась на него:

— Ты чего удумал, по полям да лугам шастать? Гляди-ко, не сидится ему дома. Скоро врач из району приедет, а он прогуливаться отправился!

Макар Фомич не обратил на нападки Прасковьи ни малейшего внимания и, легонько отстранив ее с дороги, прошел вперед. Через некоторое время остановился и, уняв одышку, проговорил:

— Зайдешь сейчас к Озерову, скажешь, что прошу заглянуть. Дочерям передай, чтобы пришли. Сегодня же! Брательнику в Зубатово тоже дай знать, и чтобы поспешил…

— Да что ты затеял-то? Зачем это всю родню кличешь? Что за радость у нас? Сам в могилу смотришь, а тоже, гляди, удумал гостей созывать!

— Потому и созываю, Паша.

Прасковья Никитична пристально посмотрела на своего старика.

— Да что ты, Фомич, в уме ли?

— Нет, нет, Прасковья, в уме и памяти я. Но конец чую. Потому и хочу проститься со всеми. По-людски проститься.

— Придет время — простишься, туда не к спеху.

— Вот оно и пришло. — И, видя, что Прасковья все еще недоверчиво отмахивается от него, раздраженно проговорил: — Ты что, старая? Понимать меня разучилась? Разве я любитель шутейничать?

Прасковья подняла глаза на мужа, увидела предельно серьезное выражение бледного лица и поняла вдруг с пронзительной ясностью, что Фомич и впрямь не шутит.

…Макар Фомич не спеша завернул на ферму, на молокозавод, прошел к мельнице. Недавно прошедшие дожди подняли уровень воды и снесли здесь часть насыпи под плотиной. Макар Фомич, подняв с переходных мостков какую-то брошенную планку, замерил снос.

— Надо сказать, чтобы не тянули с укреплением и досыпкой, — проворчал он, недовольный. — Иначе беды не оберешься.

Потом он из конца в конец прошел всю Березовку. То и дело снимал свой бараний треух, кланялся людям. На неизменные вопросы о самочувствии Фомич отвечал:

— Спасибо, скрипим пока…

Невдомек было березовцам, что прощается с ними Макар Фомич, прощается навсегда.

Придя домой, он разделся, нашел свою фронтовую металлическую расческу и привел в порядок все еще густые, но сплошь белые с желтизной волосы. Довольный тем, что удалось-таки сходить на Бугры и обойти хозяйство, с трудом улегся в постель.

В сенях послышался шум, завыли два женских пронзительных голоса, и в избу вошли обе дочери Макара Фомича со своими детьми.

Макар Фомич, крайне недовольный, выговорил им:

— Что это вы до срока голосить-то удумали? Живой я пока, живой.

На белом полотне подушки четко выделялось его восковое лицо, безжизненные пряди волос.

Слабым движением руки он подозвал дочерей и с трудом, часто останавливаясь, чтобы передохнуть, проговорил:

— Посоветовать кое-что хочу на прощанье. Тебе, Манятка, пора кончать молодиться, четвертый десяток пошел. Слышал я кое-что, да и сам замечал. Смотри, мужик твой терпеливый, но и его можно до беды довести.

Манятка вытирала платком глаза и молчала. Старшей, Груне, Фомич сказал другое:

— За Петром гляди, приложиться любит. Золотой, работящий мужик, а это зелье далеко завести может. И о меньшенькой, о Катерине, побольше заботься. Слабенькая она у вас.

Макар Фомич как-то удивительно ловко, незаметно каждой из дочерей вложил в руку по конверту.

— Ребятишкам от деда, — хмурясь, односложно объяснил он и предостерегающе поднял руку, упреждая выражение благодарности.

По деревне скоро разнесся слух, что Макар Фомич собрался умирать и прощается с односельчанами. К избе Беды гуськом пошли люди. Макар Фомич позвал Прасковью:

— Ты растрезвонила?

— Да что ты, Фомич! Передала только, кому велел.

— Передала. Видно, как передала. Где Озеров? Нина Семеновна? Бригадиров тоже не вижу.

— Забот у них, сам знаешь, сколько. Вот-вот появятся.

Пока же Макар Фомич принимал односельчан. Кое-кто пытался пошутить: что, мол, ты удумал, Фомич, — но, увидев его восковое, без кровинки лицо, сухие, узловатые руки, почти недвижно лежавшие на одеяле, умолкал.

Вскоре пришли Озеров и Нина.

— Что происходит, Макар Фомич? — обеспокоенно спросил Озеров. — Почему режим нарушаете и даже в поход ударились? А вам даже вставать категорически запрещено… И что это за разговоры в Березовке: Фомич умирает, Фомич прощается…

Макар Фомич болезненно поморщился, закашлялся. Справившись, наконец, с удушьем, ответил на упрек:

— Жить, Коля, мне действительно осталось всего ничего.

— Макар Фомич, ну что вы такое говорите! — Нина Семеновна подвинулась со стулом ближе к кровати. — Вот уж не ожидала этого от вас.

Беда закрыл глаза, долго лежал молча. Затем проговорил:

— Что же тут такого, Нина Семеновна? Все мы смертны. Поэтому послушайте, что скажу. Лен надо восстанавливать у нас. Очень хорошо родился он на наших землях. И гречку. Золотые это культуры, выгодные. Курганов с Гараниным поддержат, толковал я с ними. И еще. Намедни Морозов Василий ко мне приезжал. Коль выгорит это дело с рыбхозом на Крутояровских плавнях — вступайте в долю. Выгода будет немалая.

Макар Фомич останавливался, очень долго и трудно кашлял, потом, отдохнув немного, опять говорил обычные, но разумные вещи. Видимо, то время, что болезнь держала его в постели, он дела артельные взвесил и так и этак.

Озеров и Нина Семеновна переглядывались. Многие слова Макара Фомича были как бы итогом их собственных мыслей, а он то и дело закрывал глаза, его слабеющие руки медленно, через силу перебирали складки ворсистого одеяла.

Нина, заметив это, проговорила:

— Макару Фомичу нужно отдохнуть.

Беда протестующе приподнял руку и тихо, почти шепотом выговорил:

— Погодите. Я вам главного не сказал. Помиритесь вы, ребята. По-настоящему, а не только для людских глаз. В семьях-то всякое бывает. Жизнь прожить — не поле перейти. Хорошие вы оба, настоящие, а мучаете друг друга так, что жалость берет. Хватитесь, да поздно будет, уйдет оно, времечко-то. А мне куда спокойнее лежать будет, коль знать буду, что мир и покой в вашем доме. Нельзя под одной крышей чужими жить.

Нина и Николай молчали. Да, трудно им было что-либо ответить сейчас умирающему другу. Но оба чувствовали его глубокую правоту, понимали его боль за них, как понимали и то, что надо им найти в себе силы и перейти тот холодный рубеж, что разделял их, сделал чужими друг другу.

За окном остановилась машина, хлопнула дверца.

— Может, Михаил Сергеевич? — обеспокоенно и с надеждой спросил Беда. — Курганыча жду…

Михаил Сергеевич молча поздоровался с Озеровым, с Ниной и, взяв стул, подсел к Беде. Лицо Макара Фомича собралось в вымученную улыбку, глаза засветились влажным блеском. Ему было трудно начать говорить, и он долго собирался с силами, правой рукой слабо пожимая холодные с улицы руки гостя.

— Что же это ты, Фомич, — начал было Курганов, но Беда остановил его:

— Спасибо, Сергеич… что приехал… Боялся я… не успеешь… Спасибо…

— Ну, за что же спасибо? Как было не приехать! Не чужие ведь. Сколько вместе всего видено, были радости, были и беды… — Сказав это, Курганов замолчал.

Были радости, были и огорчения. Все было. Но не было у людей, что собрались здесь у смертного одра Макара Фомича, разноголосицы в мыслях, неверия в дело, которое делали сообща, жили трудно, но дружно, опираясь на плечо друг друга.

Собравшись, наконец, с силами, Макар Фомич проговорил:

— Да, трудненько сейчас тебе. Ничего, скоро все прояснится, Сергеич, обязательно прояснится. В партии-то вон сколько умов. Разберутся, что к чему. А теперь главное, Михаил Сергеич. Передаю тебе документ свой партийный. Как совесть моя, не замаранный он. Ты ведь знаешь. Сам передай… куда след… — Макар Фомич, с трудом приподнявшись, пошарил рукой под подушкой, достал оттуда партийный билет в красной дерматиновой обложке и передал Курганову.

— Через тебя с партией прощаюсь, — чуть слышно прошептал он.

Курганов, Озеров и Нина сидели молча, оцепенелые. Было в этом бесхитростном и удивительно простом факте рвущее душу, сжимающее сердце горе и в то же время что-то бесконечно символическое, волнующее. Коммунист в полном сознании уходил из жизни, стараясь как можно лучше закончить свои земные дела. И главным из них, из этих дел, для него было выполнить свой последний долг перед товарищами, перед партией, к которой он принадлежал всю жизнь.

Нина не выдержала и торопливо вышла в сени и там, прислонившись к стене, разрыдалась. Вслед за ней вышел и Озеров.

Макар Фомич открыл глаза, уголками губ улыбнулся Курганову и тихо проговорил:

— Пусть подойдет Прасковья.

Та подошла тут же. Макар Фомич поманил ее к себе ближе и чуть слышно проговорил:

— Ну, прощай, старая. Извиняй, коли что…

Прасковья запричитала было, но, увидев как недовольно скривилось лицо Фомича, уткнулась к нему в одеяло и тихо всхлипывала там.

С улицы слышалось мычание коров, требовательные покрикивания пастуха на непослушных буренок. Заурчал трактор, сигналя стаду. Какая-то машина промчалась, направляясь к большаку. Жизнь продолжалась.

Фомич, обессиленный, с трудом подняв веки, взглянул на сидящего рядом Курганова:

— Ну вот, теперь все. Прощай, Сергеич.

И замолчал, впал в беспамятство. Через несколько минут перестало биться его сердце…

Осенний день угасал, сумерки опускались на Березовку. Только западная кромка неба чуть светлела, но и она вскоре померкла.

Глава 19 КОНЕЦ АРИАДНИНОЙ НИТИ

Старший советник юстиции Корнилов, заняв небольшую комнату в помещении прокуратуры Приозерска, тщательно знакомился с документами дела по гибели гражданина Черняка.

Местных блюстителей закона, конечно, можно было упрекнуть и в ограниченных розыскных мерах, и в поверхностных исследованиях места и хода самого происшествия, в небрежном, торопливом изучении окружения погибшего, его личности. И уж никак нельзя было оправдать того обстоятельства, что не были установлены и разысканы некоторые из участников события.

Начал Корнилов со знакомства с бригадой, в которой работал Черняк.

…Виктор Степной — широкоплечий крепыш с неторопливыми движениями и спокойной, рассудительной речью упорно защищал честь своего коллектива:

— Ни в чем предосудительном наши ребята замешаны быть не могли. Все коммунисты или комсомольцы. Все учатся, освоили по две профессии. На Доске почета круглый год.

Корнилов скупо улыбнулся:

— Все это хорошо. Но прошу подробнее рассказать о новичках.

— Новички дело другое. Мы пока их еще не узнали как следует. Работать умеют, профессией владеют. Правда, держатся пока особняком, все вокруг своего старшого. И работать захотели вместе, и жить определились своей ватагой. Так и сформировалось звено Черняка. В общем вроде ничего, нормальные ребята, хотя пуда соли мы с ними еще не съели.

Попрощавшись со Степным, Корнилов стал не спеша перелистывать личные дела недавнего пополнения бригады Степного, внимательно всматривался в фотографии, приклеенные к анкетам.

Лейтенант Пыжиков напомнил:

— Вызванные здесь. Будем с ними беседовать?

— А как же? Но пусть подождут малость.

Новички из бригады Степного насторожили Корнилова не случайно. Почему они никому не дали знать о пропаже Черняка? В отдел кадров треста об этом сообщила табельщица. На ее вопрос: где же их звеньевой, ответили в том смысле, что, видимо, загулял где-то с их денежками. Оставшись, в сущности, без зарплаты, даже не заикнулись прорабу об авансе. Все эти вопросы довольно явственно возникали из следственного дела, ответа же на них, однако, не было… Конечно, может, ребята и ни при чем во всей этой истории. Они ведь довольно упорно настаивали при всех допросах, что весь вечер были в Сосновке и ждали Черняка.

Через полчаса трое парней входили в комнату следователя. Они хмуро, настороженно поздоровались и остановились у самой двери в вопросительных позах.

— Садитесь, молодые люди, давайте знакомиться. Я — следователь областной прокуратуры старший советник юстиции Корнилов. Ваши имена, фамилии, отчества.

Рыжий с оттопыренными ушами назвался: Козулин. Длинный Зачуваевым, а третий Верченым. Козулин обратился к Корнилову:

— Позвольте вопрос. Почему нас вызвали? На каком таком основании? К истории, что произошла в Приозерске, мы никакого касательства не имеем. Прошу это заявление зафиксировать официально.

— Ну, фиксировать что-либо пока еще рано. Тем более никто не утверждает, что вы как-то причастны к ней — к этой истории.

Парни о себе рассказывали скупо, с ответами не спешили, держались настороженно.

Работали в Донецке, Одессе, Чернигове. Последние два года на сооружении элеватора под Ростовом. Но потом Черняк уговорил податься сюда.

Отпустив пока остальных, Корнилов оставил Козулина.

— Расскажите, Козулин, как у вас прошел тот день и вечер, когда сгинул ваш старшой.

— Ну как? До пяти часов были на работе, затем — в общаге. Выпили малость. Сыграли в домино, в карты перебросились.

— Пожалуйста, точнее время. Когда вернулись в Сосновку? Когда ужинали?

— Ну, вернулись часов, наверное, в шесть. За выпивку сели, видимо, в семь.

— Как явствует из дела, все это было позже, Козулин, гораздо позже. И вернулись позже, когда в поселке все торговые точки были закрыты, и застольничать начали позднее. Иначе зачем бы сторожу поселка Чухнову мотаться за продуктами и выпивкой в Старую Сосновку?

— Ну, не знаю. Мы на часы-то не очень смотрели.

— Почему никому не сообщили, что Черняк не вернулся?

— А чего было трезвонить? Ну, задержался где-то, загулял малость. Всякое бывает.

— И если загулял, то на ваши деньги?

— Может быть, и так. Только не мог он их за полдня-то спустить. Думаю, обобрал его кто-то. Ведь при нем-то, как нам объясняли, обнаружили восемьдесят рэ, а получил он почти по двести на каждого.

— Как же вы жили без получки?

— С хлеба на воду перебивались. Задолжали кругом. И никто, между прочим, не чешется, чтобы компенсировать нам понесенную потерю.

Точно так же, как Козулин, вели себя Зачуваев и Верченый. Это, однако, не смутило Корнилова. Их одинаковое толкование любого факта или детали, связанных с тем вечером, когда должен был вернуться Черняк, только укрепили советника юстиции в некоторых его предположениях.

…Несчастье, обрушившееся на семью Кургановых, как свое собственное переживал парткомовский шофер Костя Бубенцов. Он давно и напрочь прикипел к Михаилу Сергеевичу, сдружился с младшим Кургановым, знал все его нехитрые секреты и задумки, частенько бывал поверенным в его «не подлежащих оглашению мужских делах».

Костя ни на минуту не сомневался в невиновности ребят, был убежден, что произошла нелепость, случайность, жил мыслью, как бы помочь им, но как?! Этого Костя не знал, хотя планов в голове возникало множество.

Как-то вечером, возвращаясь с заправки, он прихватил в машину работника горотдела милиции Пыжикова. Тот шел мрачный, задумчивый. Разговорились:

— Ну, как там продвигается дело с происшествием у озера?

Пыжиков вздохнул:

— Застряли мы с этим делом. Девчонки там вроде были, они бы прояснили ситуацию, но они как в воду канули — молчат, не обнаруживают себя.

— Тоже мне Шерлок Холмсы, каких-то там пигалиц в Приозерске отыскать не можете. Нет, ребята, зря вы государственный хлеб едите.

— Не все просто, товарищ Бубенцов. Вон ветлужские специалисты приехали, а концов-то пока тоже никак не найдут. А ты, вместо того чтобы язык чесать и делать разные безответственные выводы, помог бы нам. Ты же всех приозерских девчонок знаешь. Все время с ними гуртуешься, хотя уже и лысиной обзавелся. Вот и пошукал бы, что за птички участвовали в этом деле.

Мысль, высказанная Пыжиковым, не была новой для Бубенцова. Он и так не пропускал ни одного молодежного вечера, частенько околачивался на танцплощадках, при случае заводил разговор о происшедшем у озера. Но ничего существенного не обнаруживалось.

Как-то в один из вечеров, вскоре после разговора Бубенцова с Пыжиковым, Вера Толстихина — предмет давних и постоянных воздыханий Кости, стала подшучивать над виражами Бубенцова вокруг приозерских девчонок. Костя сначала отмахнулся, что, мол, делать, коль некоторые особы пренебрегают им, но потом решил ввести ее в свои заботы.

Вера насторожилась:

— Подожди-ка, Бубенцов. Тут случай один был. — И Вера рассказала, что несколько дней назад она заходила в общежитие строчевышивальной артели к приятельнице и, ожидая, пока та соберется и выйдет к ней, услышала отрывок удивившего ее разговора.

В некотором отдалении от крыльца стояли две девушки — Нина Красникова и Тося Булычева, — Вера их немного знала. С девушками были двое парней, и шел какой-то сердитый, приглушенный разговор. Вера уловила мужской голос:

— Если вякнете что-либо — прирежем, как гусынь.

Костя остолбенел и заставил Веру дважды повторить рассказанное.

— Ну надо же, зная такое — и молчать. Вот уж кто гусыня, так это ты, Верка! Какая ты, Толстихина, дуреха все-таки!

Костя даже не заметил ее обиды и, наскоро распрощавшись, ринулся в общежитие строчевышивальной артели.

…Корнилов только вошел в свой номер в гостинице, когда к нему постучал Бубенцов.

— Кто вам нужен? — спросил советник.

— Вы нужны. Лично. Вот эти две красавицы, — Костя указал на стоявших в коридоре Красникову и Булычеву, — хотят сообщить вам что-то важное.

— Проходите. Садитесь.

Выслушав лихорадочный, сбивчивый рассказ Красниковой и Булычевой, Корнилов достал из портфеля несколько фотографий:

— Кто приходил в общежитие?

— Вот этот и этот. — Красникова и Булычева показали на Верченого и Зачуваева.

— Сколько раз?

— Два раза. На второй день после той истории в парке. И вот на днях.

Корнилов неприязненно посмотрел на посетительниц:

— Что же это вы, дорогуши? Оставили в беде людей, которые вас же спасли от бесчестья. Как вы могли молчать? Прятаться? Совесть-то ваша где была? Завтра явитесь в прокуратуру. И не выезжайте из города без нашего разрешения.

Красникова и Булычева, несмотря на сухой, суровый тон Корнилова, вышли из гостиницы повеселевшие. Они так извелись за это время, так устали дрожать, ожидая то ли мести парней, то ли вызова в милицию к следователям, что готовы были выслушать и более резкие слова. У них не раз возникала мысль самим пойти в прокуратуру или милицию, но боязнь угрозы парней взяла верх. Потом, услышав о суде, успокоились. «Значит, без нас все обошлось». Однако повторный визит Верченого и Зачуваева, который случайно наблюдала Вера Толстихина, опять вверг их в панику.

А приход Верченого и Зачуваева был не случайным. После приезда бригады из Ветлужска троица решила не мешкая оставить приозерские края, а перед этим еще раз предупредить «пигалиц», чтобы молчали намертво.

— Раз мы решили смыться, то зачем нам эти чувихи, — заныл было Верченый, но его тут же осадил Козулин:

— У Корнилова сейчас только догадки да предположения, доказательств никаких. А коль эти мымры расколются… он так начнет бить копытом, что из-под земли нас достанет. Нет, «пигалиц» надо предупредить, и как следует.

…Корнилов тепло поблагодарил Бубенцова, крепко пожал ему руку:

— Вы нам очень помогли, товарищ Бубенцов. Спасибо вам.

— Товарищ прокурор, ну когда же финиш-то? Ведь ребята зазря сидят.

— Скоро. Теперь уже скоро.

…Фактов и доказательств по происшествию в парке у озера было собрано уже немало. Корнилов теперь довольно ясно и обстоятельно представлял себе весь ход этой истории. Был уверен и в той роли, которую играли в ней новички из бригады Степного. Но Козулин, Зачуваев и Верченый настойчиво и упрямо отрицали поездку в Приозерск, участие в драке, настаивали на своем утверждении, что весь тот вечер были в общежитии. Опознание их Гурьевым, Удачиным, Красниковой и Булычевой на очных ставках объявили не более чем подстроенным следствием спектаклем.

— Мы и в глаза не видели этих людей… И настаиваем на привлечении к ответственности за лжесвидетельство всех этих лиц, которые якобы нас признали, опознали и тому подобное.

Корнилов, пристально посмотрев на Козулина, сухо проговорил:

— Далеко пойдете, Козулин. Только, к твоему же счастью, стреножим, обязательно стреножим…

Советник со дня на день ждал материалов из Москвы, с улицы Огарева и на погибшего, и его сподвижников. Он знал, что работники центрального уголовного розыска делают все возможное, чтобы разобраться в их прошлых жизненных стежках. Наконец поступили и эти материалы. Корнилов, прочтя их, с удовлетворением подумал: «Ну что же, старик, есть еще у тебя порох в пороховницах». Он вызвал всю троицу и спросил:

— Для честного, правдивого разговора созрели?

— А мы, гражданин следователь, только правду и говорили.

— Наоборот. Вы говорили сущую неправду. В Приозерске в тот день вы были. В происшествии вы участвовали. Это подтверждено показаниями Гурьева, Курганова, Красниковой, Булычевой. В Сосновку же возвратились после случившегося, и довольно поздно…

— Может, вы и убийство Черняка нам хотите пришить? — хрипло задал вопрос Зачуваев.

— Степень участия и роль каждого из вас в драке, в итоге которой погиб ваш старшой, и в коллективной попытке к изнасилованию нам еще предстоит уточнить. Думаю, мы очень скоро будем знать, как случилось, что гражданин Чумак, он же Кряж, и он же Киржак, погиб…

Последние слова Корнилова произвели на троицу именно то впечатление, на которое он и рассчитывал. Удивленно вскинутые растерянные взгляды, ушедшая мигом спесь и бравада. И настороженное ожидание, что еще скажет этот мрачно-немногословный человек. Но Корнилов ничего не сказал больше, только повторил свой неоднократно дававшийся совет:

— Лгать, изворачиваться бесполезно. А правдивые, чистосердечные показания суд может в какой-то мере, учесть.

Через несколько дней дежурный сообщил Корнилову, что Козулин, Зачуваев и Верченый просят о встрече.

На следующий день перед Корниловым сидел Козулин.

— Я готов рассказать следствию все, как было.

Троица была еще не из закоренелых, но уже достаточно опытна, и, когда увидела, что установлено подлинное имя их вожака, прекрасно поняла, что ложь теперь не только бессмысленна, но и вредна, ибо невольно наводит следствие на мысль — а нет ли за ними еще и более существенных происшествий?

Допросы Козулина, Зачуваева и Верченого заняли несколько дней. Теперь они рассказали все, и, кажется, откровенно и не хитря.

Еще несколько дней заняло обобщение, анализ всех материалов — показаний, протоколов очных ставок, заключений экспертиз. Наконец составлено обвинительное заключение. Закончив, Корнилов позвонил Никодимову, и они условились о встрече.

…Приозерские стражи порядка и охранители законности ждали Корнилова не без тревоги и волнения. Судили да рядили, как быть: может, какое-нибудь угощение организовать? Но как это советник поймет? Решили остановиться на скромном чаепитии.

Корнилов вовсе не был сухарем, он сам работал и рядовым участковым, и уполномоченным угрозыска, прошел немалую школу, пока стал одним из ведущих работников прокуратуры области. Его тронула эта заботливость коллег. Шел-то он устроить им основательный разнос, но, подумав, что все это у них еще впереди, несколько смягчился. Никодимов робковато спросил:

— Дело, видимо, подошло к концу?

— Да, следствие закончено, — ответил Корнилов. — И должен вам сказать прямо: вели вы это дело на редкость плохо, небрежно, непрофессионально. Обвинили не преступников, а тех, кто, в сущности, предотвратил преступление.

— Но убийство-то все-таки было? Значит, был и убийца, — заметил Никодимов.

— Вы не спешите и постарайтесь выслушать меня внимательно. Я считаю своим товарищеским и профессиональным долгом вскрыть ваши ошибки и промахи. Хочу, чтобы вы были лучше подготовлены к довольно строгому спросу, который, безусловно, еще предстоит.

Фабула дела, в сущности, очень проста. Некто Чумак, он же Кряж, он же Киржач, давно уже шастающий по кривым тропам, увлек на свою стезю еще троих ребят, когда-то работавших вместе с ним. Стали они типичными «бичами», ездили по городам и весям. Где подворуют, где подработают. Наконец Чумак попадается на грабеже. Осуждается на пять лет. Однако из колонии ему удается бежать. Под Ростовом на строительстве элеватора он вновь находит свою «бригаду» и везет к вам, в края Приозерские. По дороге обкрадывает аспиранта Черняка. Чумаку нужны были документы. Устраиваются в строительно-дорожное управление. Его участки далеко от города, лес, болота. Чумаку надо осесть, затеряться, замести следы своего побега.

Так вот, в тот майский день, опоздав получить зарплату у приезжавшего на участок кассира, группа Чумака отрядила за ней своего старшого. При этом условились, что к вечеру все они встретятся в Приозерске. Встретившись и изрядно выпив в кафе «Пингвин», направились в парк. Около павильона спортивного инвентаря им встречаются две молодые особы. На заигрывание незнакомых парней они ответили без излишней настороженности и боязни. Это подхлестнуло захмелевших гуляк к более смелым шагам. По знаку Чумака они теснят девчонок к пристройке рядом с павильоном, благо дверь полуоткрыта. Красникова и Булычева не сразу сообразили, к чему идет дело, а когда поняли, то одна уже была в объятиях Чумака, он лихорадочно вталкивал ее в дверь, одновременно срывая нехитрые нынешние одежды, вторая тоже не в лучшем положении была в объятиях Козулина. Зачуваев и Верченый стояли на стреме. Испуганные крики Красниковой и Булычевой услышали шедшие на танцплощадку Курганов и Гурьев. Они подбежали к павильону, стали прорываться туда, но стоявшие у дверей Зачуваев и Верченый вступили с ними в драку. Чумак, оставив на некоторое время девицу, ринулся своим на помощь и, в частности, пошел на Курганова с ножом в руке. Курганов резким ударом кулака бьет Чумака в солнечное сплетение… Тот со стоном падает. Для всех участников потасовки это явилось полной неожиданностью. Красникова и Булычева, воспользовавшись этим, убегают. Увидев скорчившегося в кровавой луже Чумака, скрылись и трое его приятелей. Курганов и Гурьев бросились звонить в милицию и «скорую». А сподвижники Чумака в это время на подвернувшейся машине торопливо выбираются из города.

— Значит, злостное хулиганство, попытка к изнасилованию и убийство… Целый букет, — озабоченно и хмуро проговорил Никодимов.

Корнилов не согласился:

— Предумышленного убийства здесь нет. Чумак, пытавшийся ударить ножом Курганова, при падении напарывается на собственный нож сам… Ваше же утверждение, что следы руки Курганова не обнаружены лишь из-за обильных следов от рук владельца, — несостоятельно. Если бы следы были — они были бы обнаружены.

— Почему же «троица» так упиралась на следствии? — удивленно проговорил Никодимов. — Боялись, что могут быть заподозрены в убийстве? Дураки, как можно обвинить человека, если он не убивал?

Корнилов чуть удивленно посмотрел на него:

— Но вы же сделали это с Кургановым и Гурьевым. Хотя несостоятельность такого вывода была ясна и из заключения медицинской экспертизы о характере раны, о направлении ножевого удара, из дактилоскопических данных на рукоятке ножа. Обвинения в убийстве Козулин, Зачуваев и Верченый не боялись, так как не убивали. Но понимали, что за злостное хулиганство, за коллективную попытку к изнасилованию легко не отделаются. Потому и держались одной, обговоренной версии, заставили молчать Красникову и Булычеву. Здесь особенно существенна ваша недоработка, товарищи. Только нерадивостью и халатностью можно объяснить, что столько времени не могли найти этих девиц.

Корнилов помолчал малость и спросил:

— Может, есть какие-нибудь вопросы?

Так как все молчали, он скупо, официально сообщил:

— Я оставляю вам копию нового обвинительного заключения по делу. Прошу ознакомиться и, если возникнут замечания, сообщить их мне. И вручаю вам официальное постановление об освобождении из-под стражи Михаила Михайловича Курганова и Виктора Васильевича Гурьева. Место судебного рассмотрения дела определит область. Мы поставим вас в известность.

Никодимов и Грачев провожали Корнилова до дверей. Прощаясь, он проговорил:

— И уж совсем последнее. Я бы на вашем месте сходил к Курганову. Надо бы проинформировать его. Да и извиниться перед человеком не грех. А извиниться вам перед ним есть за что. Работали бы ваши сотрудники добросовестнее, его доброе имя не было бы опорочено.

— Ну, его не так-то легко опорочить, — то ли с сожалением, то ли с радостью проговорил Никодимов.

— И все же советую хотя бы позвонить.

— А вы с ним встречаться не будете? — спросил Никодимов.

— Говоря откровенно, хотелось бы, но совестно. Из-за вас совестно.

Корнилов, придя в гостиницу, задумался. Что-то не было у него уверенности, что приозерские служители Фемиды поспешат успокоить Курганова. И решил позвонить сам. В трубке раздался глуховатый голос Михаила Сергеевича.

— Я вас слушаю.

— Говорит Корнилов, старший советник юстиции областной прокуратуры. Хочу сообщить вам, что мы закончили повторное расследование известного вам дела и завтра отбываем в Ветлужск. — И так как Курганов молчал, Корнилов спросил: — Почему не спрашиваете, к каким выводам мы пришли?

— Если хотите еще обострить мое горе — не стесняйтесь, постараюсь выдержать.

Корнилов поспешно проговорил:

— Вы можете наконец успокоиться, Михаил Сергеевич, ваш сын не виноват, я только что подписал постановление об освобождении его из-под стражи. И Гурьева тоже.

Снова не слыша никакого ответа Курганова, Корнилов спросил:

— Вы меня слышите? Поняли, что я сказал?

— Понял, все понял, товарищ Корнилов. Спасибо вам. От всего сердца.

Положив трубку, Курганов сидел долго, расслабленно опустив плечи, словно сняли с них непосильный, постоянно гнетущий груз. Он достал из кармана платок, вытер повлажневшие вдруг глаза и встал из-за стола. От внезапно нахлынувшей радости не знал, что делать. Надо же поехать обрадовать Елену, подумал он. Что же я, чудак, тяну? Он ринулся к телефону и вызвал машину.

Когда тронулись, Костя спросил:

— Куда, Михаил Сергеевич?

— Домой, Костя, домой. Радость у нас.

— А почему домой? В милицию заедем за Михаилом.

— А ты откуда знаешь?

— Вы, Михаил Сергеевич, просто недооцениваете Бубенцова. А Константин Бубенцов, как оказалось, ко всему прочему обладает еще даром криминалиста. Вот думаю, не сменить ли профессию. А вдруг во мне новый комиссар Мегре проявится?

Курганов удивленно посмотрел на Костю, но никак не отреагировал на его шутку. Он с нетерпением ждал встречи с сыном.

Так закончилось происшествие, случившееся в парке у озера, получила полную ясность история, которая серьезно беспокоила и волновала актив Приозерья, хотя никто почти и не сомневался, что распутывание этой ариадниной нити закончится именно таким результатом.

Глава 20 ПОКОЙ НАМ ТОЛЬКО СНИТСЯ

Кабинет был все тот же. Те же массивные часы в углу кабинета мирно и невозмутимо отсчитывали время, все так же настойчиво зуммерили один за другим разноцветные телефоны, длинный стол, стоявший впритык к столу Заградина, все так же сплошь был занят банками и склянками с образцами семян, альбомами, рулонами чертежей. Вдоль противоположной окнам стены в легких деревянных подставках стояли аккуратно связанные небольшие снопы пшеницы, кукурузы, льна, клевера, еще каких-то злаков.

И все так же ветер колыхал тонкие занавески на окнах, за ними щетинился новостройками Ветлужск.

Все было как прежде, но Заградин был другой. И дело было не во внешнем облике. Нет, внешне он был все тот же, только заметно похудевший. Та же седая вьющаяся шевелюра, волевой подбородок, седоватые вразлет брови, искристо-белая сорочка с темным галстуком, свободный сероватый костюм. Но были совсем иными глаза.

Курганов хорошо помнил их последнюю встречу в этом кабинете после дискуссии в доме отдыха архитекторов. Тогдашние глаза Заградина особенно запомнились Михаилу Сергеевичу. Была в них тогда глубокая тоскливая озабоченность и какая-то серая, пепельная усталость. И вместе с тем упрямость, отчаянная решимость. Сегодня этой упрямости было не меньше, но взгляд искрился, был полон какого-то внутреннего огня и нетерпения.

— Хорошо выглядите, Павел Васильевич. Значит, подлечили вас в Кунцеве-то, — проговорил Курганов и постучал три раза по деревянной кромке стола.

Заградин усмехнулся и не спеша согласился:

— Подлечили неплохо, это ты прав. Спасибо эскулапам. Но где больше подлечили, я бы сказал, капитально подлечили, это в другом месте.

И, увидев недоуменный взгляд Курганова, рассмеялся:

— Что, не понимаешь?

— Откровенно говоря, не очень.

— Ну что ж, расскажу. Потерпи малость.

Он повернулся к телефонному столику, набрал номер Мыловарова и попросил:

— Владимир Павлович, с товарищами из Министерства совхозов вы встречайтесь пока сами, начните беседу без меня. Я тут с часик-полтора занят буду, а потом к вам подойду. Договорились? Ну вот так. — И, положив трубку, обратился к Курганову:

— Ну, как жизнь-то, Сергеич? Как там Приозерск?

Курганов пожал плечами:

— Живем заботами осени. Дела на сегодня таковы…

— Погоди о делах. Как Мишук?

— Дома. Доказана полная его невиновность. Правда, все еще в себя никак не придет. Громы и молнии мечет по адресу приозерских стражей порядка.

— И правильно делает, что мечет. Взвалить на парня такое…

— Утешаю его, что это, мол, жизненный урок. Пригодится.

— Ты сейчас повнимательнее с ним. Важно, чтобы глубоко не вошла эта обида, чтобы не через нее на мир-то смотрел.

— Да вроде нет. Парень-то он разумный. Скоро в армию. Готовится.

— Вот это отлично. Это то, что нужно.

Помолчали. Вздохнув, Курганов раскрыл блокнот.

— Ну, а в управлении…

Заградин, однако, с улыбкой прервал его:

— Толковый народ у вас в Приозерье и зубастый.

— Вы имеете в виду заседание парткома?

— И не только его. Прочитал я несколько писем, что пришли из ваших краев в Центральный Комитет партии. От Озерова, Морозова да и многих других. Но вот письмо от Беды тронуло меня особенно, и не только меня. Искреннее, волнующее. Прощается со всеми и в то же время печется о делах партийных.

— А так оно и есть, Павел Васильевич. Похоронили мы Макара Фомича. — И Курганов рассказал о последних днях старого ветерана.

Заградин проговорил с болью:

— Помню я его, хорошо помню. Каких людей партия воспитала… Пусть земля ему будет пухом… — Затем, помолчав, продолжал: — А живым о живом и думать надо. Вот что хочу сообщить тебе, Михаил Сергеевич. На днях в Москве я встретился с некоторыми ответственными товарищами. И должен тебе сказать, что вопросы, которыми мы с тобой обеспокоены, их в не меньшей мере, а даже в большей степени беспокоят, ибо и знают они больше, и ответственность на них лежит большая. Это дает основание думать и даже быть уверенным, что в ближайшее время будем исправлять некоторые поспешные и опрометчивые нововведения. Между прочим, заходила речь и о «Ветлужских зарисовках» в «Земледельце». У всех мнение такое, что очерки тенденциозны, субъективно оценивают положение дел на селе, искаженно трактуют кадровую политику партии.

Курганов медленно, подбирая слова, проговорил:

— Честно признаться, я до отчаяния порой доходил, истязал, допрашивал себя — правы мы или нет?.. И все равно не мог заставить себя думать иначе… Ведь жизнь-то одна, и прожита она вся с партией, в ее рядах, с ее делами и заботами. Только… Ты извини за такой вопрос… Ведь Сам-то, судя по печати, в отъезде. А характер у него знаешь какой.

Заградин ответил не сразу, а после долгого, очень долгого молчания.

Он, как и все в партии, активно, с энтузиазмом поддерживал инициативы Хрущева в первый период его работы на посту Первого секретаря ЦК. Хрущев в то время осуществлял те смелые шаги, которые предпринимала партия по демократизации общественной жизни страны, активизации всех слоев общества. Партия снимала с людей сковывающие путы укоренившихся привычек и норм, веры в готовые истины, порожденные и наложенные на них периодом культа личности Сталина; всячески поддерживала и поощряла все более растущую активность советских людей.

Возрождение ленинских норм и принципов государственной жизни, крупные меры по подъему экономики страны, удовлетворению материально-духовных потребностей народа, процесс воспитания осознанной ответственности каждого человека за жизнь общества давали свои ощутимые результаты.

День ото дня менялась географическая карта страны: росли новые города, поселки, промышленные центры. На берегах Волги и Камы возводились гигантские предприятия с самой современной технологией. Ажурными буровыми вышками щетинился тюменский ландшафт. Осваивались новые месторождения нефти и газа. Через таежные дебри Сибири и Дальнего Востока пролегали новые транспортные магистрали. На некогда залежных и целинных землях Казахстана колосились бескрайние, отливающие янтарем пшеничные поля. А голубые просторы космоса бороздили первые советские спутники и космические корабли.

Однако Заградин все чаще стал задумываться над тем, что мощно и стремительно взятый страной разбег спадает. Особо явственно это ощущалось на состоянии дел на селе.

После долгих размышлений он пришел к определенным выводам о причинах этого процесса.

Дело было в том, что пока Хрущев строго соблюдал принципы коллективного руководства, советовался с товарищами по работе, местными работниками, энергичные меры, осуществляемые по его инициативе по перестройке сельскохозяйственного производства, находили и понимание, и поддержку. Потом он стал больше уповать на свое глубокое знание проблем колхозной деревни, стал самолично принимать некоторые важные, принципиальные решения, приведшие к известным ошибкам, снижению темпов развития сельскохозяйственного производства.

И неуходящая глубокая тревога за дела на селе побудили Заградина искать встречи с Хрущевым.

Личная встреча, однако, не состоялась, и он отправил ту свою докладную записку, которая явилась основной темой их нервного разговора во время ветлужского обеда.

Павел Васильевич сначала постоянно думал и о своей записке, и о столь памятной беседе в доме отдыха архитекторов, ожидая скорых вызовов. Затем острота ожидания стала несколько стушевываться.

— Дел-то у товарищей, конечно, много и без моих докук, — подытожил он свои мысли.

На личные переживания первому секретарю обкома просто не было отпущено, времени, да и характер у Заградина был другой. Он, вернувшись из больницы в Ветлужск, с головой окунулся в обкомовские дела. А их накопилось немало. Уборка шла туго, острейшей проблемой стал транспорт для вывозки картофеля и овощей. Павел Васильевич пошел к Артамонову, но, встретив холодный, отчужденный прием, понял, что придется выкручиваться самим. Решив поскрести по сусекам, собрал в обкоме всех руководителей подчиненных области предприятий. Москвичи тоже оказали помощь. Развязав этот узелок, Заградин на несколько дней выбрался в северную зону области. Здесь-то его и разыскал работник приемной обкома, сообщивший о вызове в Москву.

…Возвращался он из этой поездки в столицу в глубокой задумчивости. В его памяти неотступно стояли лица товарищей по партии, с которыми пришлось встречаться: сосредоточенные, усталые, озабоченные. Он радовался их осведомленности положением дел в стране, глубокой, проникновенной заинтересованности сельскими делами, смелости суждений о причинах отставания сельского сектора в общей экономике страны, их решительному настрою по поводу мер, которые предстоит принимать.

Эти встречи и беседы окрылили Заградина, прибавили сил и энергии. Однако вопрос Курганова не был для него неожиданным… Он и сам не раз задумывался над ним. Мысли о том, что по возвращении в Москву Хрущев ничего не даст стронуть с места и все поведет по-прежнему, по-своему, приходили не раз и Павлу Васильевичу. В то же время он был глубоко уверен в необходимости серьезных изменений положения дел на селе. И Курганову постарался ответить более или менее уверенно.

— Не думаю, что произойдет то, что ты предполагаешь. Не думаю. — Затем, помолчав и улыбнувшись, закончил их встречу: — Ну, а сейчас за дела, Курганыч, за дела. Их у нас с тобой ох как много.

Распрощавшись, Михаил Сергеевич ушел. Но его слова все же вернули Павла Васильевича к тем тревожным и беспокойным мыслям.

Заградин не знал пока того, что скоро все встанет на свои места.

…Курганов в окружении большой группы приозерцев вышел на крыльцо Дома культуры и остановился. После напряженного, хлопотливого дня, проведенного в душноватом зале, так хотелось почувствовать бодрящую свежесть мороза, ощутить колкую прохладу снежной россыпи, которой кидался крутившийся по сугробам ветер.

— Ну, что же, товарищи, поздравляю вас. Конференция прошла хорошо, организованно. Теперь дело за вами. Заметив несколько смятенное состояние Озерова, спросил настороженно:

— А ты что это, Николай Семенович, такой смурной? Какая докука тебя гложет? Давай-ка встряхивайся и все сомнения — по боку. Ну? Не вешай голову, секретарь, не печаль товарищей. — И, положив руку ему на плечо, добавил: — Теперь тебе даже хмуриться без повода нельзя, настроение людям будешь портить. Вот так-то, товарищ секретарь райкома.

Озеров откровенно озабоченно вздохнул:

— В себя никак не приду, Михаил Сергеевич. И хотя, как известно, после драки кулаками не машут, опять скажу: ошибку вы совершили. На мои хилые плечи взвалить такую ношу. Нахлебаетесь вы горя с таким секретарем.

— Ничего, Озеров, ничего. Не робей. Да и оснований для таких предположений не вижу. Смотри, какие подпорки-то у тебя! Что Рощин, что Крылов. Оба молодые, как жеребчики, только наваливай на них, любой воз потянут. — И Курганов, разыскав взглядом того и другого, спросил: — Как, орлы, не подведете первого секретаря?

Анатолий Рощин после пленума райкома тоже чувствовал себя «не в своей тарелке», но нашелся первым и чуть хрипловато от непрошедшего еще волнения ответил:

— Постараемся, Михаил Сергеевич.

А Василий Крылов со свойственной ему рассудительностью пробасил:

— Вроде ведь разукрупнять районы-то решили, а все равно махину создали. Так что помогать придется, Михаил Сергеевич.

Курганов рассмеялся:

— Прижимистый будет секретарь из тебя. Еще и в кресло-то не сел, а уж аванс требуешь. — Потом, довольный, согласился: — Район действительно большой получился, но ладный, интересный, я бы сказал. И село мощное, и предприятий много, экономика разнообразная. Есть где развернуться. Давно бы надо приозерские земли под одну крышу собрать. Ну да лучше поздно, чем никогда. Образцовым, опорным Приозерье в области должно быть. — Проговорив это, Курганов спохватился: — Ну, кажется, я повторять свое выступление начал. Что же, до свидания, товарищи.

— Когда нас покидаете, Михаил Сергеевич? — спросил Озеров.

— Сам-то завтра уеду, а семейство днями. Собраться им все же надо.

— Не забывайте Приозерье-то.

Курганов задумчиво ответил:

— Если бы и захотел, то не смогу. Более десяти лет жизни отдано — срок немалый.

Прощались долго и молча. И хотя не было оснований для печали — всем было, однако, грустновато. Расставались-то с Кургановым — человеком, с которым столько времени шли бок о бок. И хотя уезжал Михаил Сергеевич не за тридевять земель, а всего лишь в Ветлужск, все же будет он теперь вдалеке, а не тут — рядом. Не придешь в любой день и час к спокойному, рассудительному Курганову с пытливым заинтересованным взглядом, не возьмешь запросто в советчики по возникшему затруднению в делах, не поплачешься порой в жилетку по любому житейскому казусу.

Курганову тоже было тяжеловато это прощание, и он, пожав всем руки, поспешил с крыльца. Его, однако, догнал Озеров.

— Михаил Сергеевич, вопрос о Гаранине уже решен окончательно?

— Окончательно, Николай. Есть решение бюро обкома. Он нужен в Ветлужске. А на райисполком бери Ивана Отченаша — готовый председатель. Конечно, если он райкому не нужен, мы и его с удовольствием заберем в Ветлужск…

— Ну, вы уж совсем хотите нас ограбить.

— Озеров, побойся бога. Одного Гаранина и забираем-то.

— А себя вы не считаете?

— Нет, я не в счет.

— Моряка жалко срывать с рыбхоза. Дело-то пошло на лад.

— Ничего, замену найдете. Там около него полно энтузиастов. В Березовке-то кого избирать собираетесь?

— Уханова, я думаю.

— Правильно, Уханова. Люди его знают, и опыт у мужика немалый. И ты это дело, Николай Семенович, не затягивай. Сюда — в Приозерск — поскорее перебирайся — дел сам понимаешь сколько, а они ждать не любят.

— Вот проводим вас, а через два-три дня переберемся в райцентр.

— Провожать меня не надо. Бубенцов отомчит меня спозаранку. А вы вот что имейте в виду. Скоро пленум обкома. В ближайшие же дни соберитесь с членами бюро и подумайте, с какой программой выступят на пленуме приозерцы. Коль нужда будет — загодя до пленума ко мне загляни, подумаем вместе.

…Распрощавшись с Озеровым, Курганов направился на южную окраину города, к Приозерским холмам, к знаменитому Бел-камню. Когда выдавался свободный час, Михаил Сергеевич захаживал сюда и раньше — полюбоваться открывшимся видом, пашнями и лесами, привольно раскинувшимся по берегам Славянки.

Шел Михаил Сергеевич не спеша, и мысли сегодня текли как-то ровнее и спокойнее. Сказывалось впечатление от только что прошедшей конференции приозерских коммунистов. Конференция действительно прошла деловито, четко, в спокойной товарищеской атмосфере. Курганов, правда, не сомневался в этом и раньше, он хорошо знал актив и своей, и соседней Зареченской зоны, но все же весь ход конференции, настрой делегатов, их глубокий заинтересованный подход к обсуждению состояния дел в колхозах и совхозах приятно обрадовали его. Никто не топтался на прошлом, не оправдывал организационными и структурными неурядицами последних лет отставание своих хозяйств. И хотя несколько делегатов говорили об этом, не могли, конечно, не говорить, но главной мыслью во всех выступлениях была забота о делах предстоящих. Сообща, без излишних споров люди искали пути, которые позволили бы им наверстать упущенное, сделать так, чтобы приозерские земли по возможности быстрее могли сполна вознаграждать нелегкий труд земледельца.

Курганов чувствовал, что этот уверенно-деловой и спокойный настрой приозерского актива благотворно подействовал и на его душевное состояние.

Он очень хорошо понимал, какой ответственный пост ему доверен, понимал, сколько потребуется труда, усилий, сколько бессонных ночей ему предстоит. Но тревожило его не это. Постоянно и неотступно беспокоила мысль — сумеет ли он охватить весь тот огромный круг проблем и вопросов, который должен решать первый секретарь обкома, хватит ли опыта, сил, знаний для этого, сумеет ли сплотить актив бывшего сельского и промышленного обкомов в единый коллектив, способный повести за собой областную организацию.

Может, кто другой безоглядно бы обрадовался столь крутым изменениям в своей судьбе, но Курганов был из той категории партийцев, которых отличает реальная оценка своих сил и способностей и которые видят смысл своей жизни прежде всего в том, чтобы польза, отдача от их труда и деятельности была наибольшей, предельно ощутимой. Вот почему Михаил Сергеевич, когда в Центральном Комитете партии ему был предложен пост первого секретаря Ветлужского обкома партии, был не обрадован, а озабочен. Курганову казалось, что эта ноша не по нему.

Незадолго перед этим прошел октябрьский Пленум Центрального Комитета партии, решения его были единодушно одобрены и партией, и страной. Центральный Комитет партии энергично взялся за исправление некоторых необоснованных, торопливых нововведений. Восстанавливались многие порушенные звенья партийного и государственного аппарата, ликвидировались надуманные, не оправдавшие себя организационные структуры. Потребовалось укрепление многих партийных и государственных участков, и Заградин из Ветлужска был отозван на работу в Москву.

В числе других кандидатур на Ветлужск Павел Васильевич назвал и Курганова. Но тот при беседе в ЦК попросил время, чтобы подумать.

Подумать ему разрешили, и он позвонил Заградину.

— Павел Васильевич, очень нужен твой совет.

— Хорошо, что хоть советов не чураешься. Приезжай.

Заградин сразу же озадачил Михаила Сергеевича и тоном разговора, и вопросом, который задал:

— Ты что это, Курганов, капризничать вздумал? Почему согласия не даешь? Что за сомнение? С каких это пор коммунист Курганов стал считать не обязательным мнение Центрального Комитета?

Курганов удивленно посмотрел на Заградина и хотел тоже в том же тоне ответить на такой упрек, но сдержался. Спокойно, но не скрывая обиды, ответил:

— До сих пор, как вам это хорошо известно, я ни от каких поручений не отказывался. Верно ведь?

— Верно. Поэтому и непонятно нынешнее твое поведение.

— А что, я не имею права иметь свое мнение? Полагаю, что имею. В данном случае оно таково, что браться мне за этот пост вряд ли следует. Я должен, обязан даже честно сказать в Центральном Комитете о своих сомнениях.

— Ну, а причины-то, причины какие для таких сомнений?

— Причины очевидны: область огромная, вы это лучше меня знаете. Чтобы руководить ею, какой опыт нужен… Я готов работать где угодно и кем угодно, но чтобы дело было по моим силам, чтобы я не зря хлеб ел. Это первое обстоятельство. А второе — возраст. Все-таки немолод. Это тоже следует учитывать. Вы думаете, мне легко отказаться от такого доверия? Очень даже не легко. Но я никогда не кривил душой перед партией, не кривлю и сейчас.

Пытливо вглядываясь в собеседника, Заградин заговорил:

— Ну что же, давай рассмотрим твои возражения. Но сначала один вопрос: у тебя как со здоровьем?

— Пока не жалуюсь. Вот хозяйка моя — плоха.

— А что с Еленой Павловной?

— После истории с сыном никак в норму не войдет. Очень сдала за последнее время.

— Сын-то в армии?

— В танкистах.

— Ну, а Елену Павловну лечить будем. Полагаю, в Ветлужске врачи не хуже, чем в Приозерске. — И так как Курганов молчал, Павел Васильевич продолжал:

— Твою биографию мы, Михаил Сергеевич, знаем — и довоенную, и фронтовую, и мирную. Руководил партийными комитетами трех крупнейших заводов и строек, более десятка лет возглавляя районные партийные организации, партком такого управления, как Приозерское. Это опыт, да еще какой. Ну и потом, ты же знаешь — секретарями обкомов не рождаются. Все мы начинали так же, как и ты. Теперь о возрасте. Я не случайно спросил о здоровье. Если ты болен, это один вопрос, если здоров — то возраст не помеха. Он у тебя еще отнюдь не критический. Так что берись за Ветлужчину, помощников подбирай потолковее, и молодых в том числе. Артамонов возвращается в министерство. Председателя облисполкома Прохорова тоже решено забрать в Москву. Думаю, на эту роль подойдет Гаранин. Мыловаров тут был недавно. Исполнитель он неплохой, но очень уж привык ждать указаний свыше. Надо подумать, как его использовать, не обижая. Но живая партийная работа не по нему…

Курганов вопросительно поглядел на Заградина.

— Павел Васильевич, вы говорите со мной так, словно вопрос уже решен. А я ведь серьезно думаю: не ошибаетесь ли вы, справлюсь ли я с таким делом?

— Что значит — справлюсь ли? Все будет зависеть от усилий, настойчивости, понимания меры своей ответственности за поручение ЦК и доверие коммунистов.

— Да я ведь не индульгенцию выторговываю. Поймите это. Уж если поручите везти этот воз — повезу добросовестно, не жалея ни сил, ни времени. Но предупредить о своих сомнениях обязан.

— Сомнения побоку, Курганыч. В пятнадцать часов встретимся на Секретариате ЦК.

…И вот уже позади объединенный пленум промышленного и сельского обкомов Ветлужчины, единогласно избравший Курганова своим первым секретарем. Позади и первые довольно хлопотливые недели работы в обкоме. Объединение аппарата обкомов, облисполкомов, комсомола, подбор и расстановка людей, слияние и перестройка наиболее важных государственных и общественных организаций области — все это требовало участия секретарей обкома, и прежде всего — первого секретаря. И все же обилие этих дел и хлопот не мешало нет-нет да и появиться той прежней мысли: за свое ли дело взялся? Потяну ли?

Сегодняшняя конференция приозерцев основательно подбодрила Курганова.

Удивительно просто и деловито толковали приозерцы о делах Приозерья, Ветлужчины да и всей страны, прямо, без оглядки и обиняков высказывались о том, чего ждут от восстановленных райкома и обкома, да и от него как первого секретаря. Говорили без красных слов, без восхваления его качеств, но с глубокой верой в то, что он, Курганов, это сможет, должен смочь. И эта глубокая, волнующая вера людей в него окрылила Михаила Сергеевича, развеяла его сомнения. Тревога в душе, конечно же, оставалась, это было естественно, воз-то предстояло везти действительно предельно тяжелый, но она уже не угнетала его с прежней силой.

…Направляясь к Приозерскому взгорью, погруженный в свои мысли, Курганов поначалу не расслышал, как кто-то окликнул его.

У калитки корягинского дома стоял Удачин. Курганов удивился:

— Виктор Викторович? И вы, оказывается, в приозерских краях? Какими судьбами?

— По своим управленческим делам приехал. А вы на конференции были? Ну, как она прошла?

— Хорошо.

— Решили прогуляться напоследок?

— Да. Захотелось пройтись немного.

— Может, проводить вас?

— Да нет, не стоит, места знакомые.

— Да, да, конечно. Желаю вам успеха на новом поприще. Может, как-нибудь ненароком и старые кадры вспомните.

— Ну зачем же ненароком. Вы человек известный и вовсе не забытый. Участок у вас и теперь не малый. Но если есть докука — заходите.

— Хотелось бы как-нибудь…

— Пожалуйста.

Попрощались, и Курганов все той же неспешной походкой продолжал свой путь, а Удачин вернулся в дом. Там его уже нетерпеливо ждали старые приятели, чтобы продолжить застольную беседу.

А беседа длилась уже давненько. Вновь по вызову Корягина слетелись в Приозерск старые дружки — Удачин и Пухов. Не было только Звонова.

— Что же это делается, дорогие товарищи? Что происходит? История-то ведь вспять пошла, — плаксиво вопрошал Пухов.

Отвечая на возглас Пухова, Удачин задумчиво проговорил:

— История, Пухыч, вспять не ходит. Повторяться может, но, как говорили мудрые, только в виде фарса. Все идет по законам диалектики. А мы, по-моему, все не туда гребем. Вот и Олег — казалось нам — голова, на всю страну гремел. А с «Ветлужскими зарисовками» обмишурился.

— А вы-то что, Виктор Викторович, то туда, то сюда? Можно подумать, что вы рады тому, что произошло. Подождите, вам еще Курганов вспомнит кое-что. Вы думаете, он забыл ваши шипы да колючки? Память у него хорошая.

— Ну, тише, тише, — вмешался Корягин. — Кажется, мы ссориться начинаем. Ни к чему это. Хозяйка, что у нас там на очереди?

— Спешу, спешу, — напевно ответила тут же появившаяся хозяйка. — Баранина на жару доходит. Сейчас подам, сию минуту.

И вновь продолжалась то мирная, то задиристая беседа. Корягина больше всего занимало выдвижение его зятя — Василия.

— Ну надо же, Ваську-оглоеда секретарем райкома сделать. Ничего себе, нашли кадру.

— А ты зря, между прочим, на него зуб держишь. Парень как парень, не глупее других. Помириться тебе с ним надо, — заметил Удачин.

Корягин взвился:

— Ну, уж извини-подвинься. Не будет этого. Посмотрим еще, как эти вновь испеченные секретари Приозерье будут разваливать. — И, помолчав, с трудом отходя от этих злобящих назойливых мыслей, Корягин со вздохом проговорил:

— А вот насчет Курганова мы действительно промашку дали. Не надо было нам так на мозоли ему наступать. А теперь, того и гляди, покажет свои коготки.

Удачин, к немалому удивлению друзей, проговорил совсем иное:

— А я думаю, зря мы паникуем. Видел я его только что. Нет, не мелочный он человек. Любить ему нас, конечно, не за что, но и прижимать он не будет. Многое из его характера мне не по душе, но мелочности, мстительности я за ним не замечал. К людям он, как правило, объективен и доброжелателен.

— Ох, Виктор Викторович, добрая у вас душа. Как бы нам не обмишуриться еще раз, — глубоко вздохнул Пухов.

Не потому, что добрую душу имел Виктор Викторович, а потому, что опыт имел больший, Курганова знал лучше, чем остальные, потому и оказался более правым в своих предположениях.

Прерванные встречей с Удачиным, размышления Курганова вновь вернулись к прежнему направлению.

Предстояло проведение партийных конференций и сессий местных советов в воссозданных районах. Немало осталось нерешенных вопросов с объединением и областных организаций. И все это надо было делать быстро, срочно, безотлагательно, потому что внимания обкома ждали проблемы более важные и неотложные. В ряде колхозов и совхозов обнаружилась острейшая нехватка кормов, слабо шел ремонт сельхозтехники, застряли с вывозкой удобрений…

Курганов тяжко вздохнул от обилия этих докучливых и остро тревожащих мыслей и проговорил, утешая себя:

— Ладно, завтра будем разбираться, что к чему.

По проторенной лыжниками дороге он взобрался на самый высокий гребень холмов — на Бел-камень и, остановившись недалеко от кромки крутого спуска к Славянке, окинул взглядом открывающуюся его взгляду панораму. Ему вспомнилось посещение Бел-камня в далеком пятьдесят третьем году. После пленума райкома они поехали сюда вместе с Заградиным. В туманной мглистой дымке сумерек горели огни лишь правобережных сел и деревень, вся же округа левобережной части была в полной тьме, лишь редкие и тусклые огоньки проглядывались кое-где. Заградин все допытывался, в чем дело.

А объяснялось это просто. Правобережные колхозы жили землей, старательно поднимались на ноги, села же и деревни, расположенные по левому берегу Славянской поймы, с испокон веков тяготели к отхожим промыслам, хозяйство вели ни шатко ни валко, и артели, расположенные здесь, еле сводили концы с концами.

Так было тогда.

Сейчас же яркие пунктиры электрических огней полыхали то тут, то там по всей равнине, вплоть до далекой, еле виднеющейся на горизонте линии Ракитинских лесов. Эти огни ничего не могли сказать случайному посетителю приозерских холмов, но Курганову они говорили о многом. Да, было трудно и тяжко, да не все, далеко не все удалось сделать за эти годы, но ведь кое-что сделано. Среди этих россыпей огней он без труда угадывал и Березовку, и Бугры, и Алешино, и Абрамово, да и многие другие села. И огни — это не просто электрические фонари на улицах, на токах или фермах, а непреложное и очевидное свидетельство иной жизни этих сел и деревень, неуклонного и все нарастающего подъема их достатка. И вместе с постоянной озабоченностью Михаил Сергеевич ощутил некоторую толику радости. Ведь в любых, больших и малых заботах, коими жили приозерцы эти годы, в их бедах и неудачах, в их малых и больших победах была частица и его труда. И эта причастность к обыденным делам приозерцев наполнила существо Курганова какой-то волнующей неуходящей теплотой, он ощутимо почувствовал свою неразрывную органическую связь с этой мерцающей вечерними огнями приозерской землей, с привольно раскинувшимися по берегам Славянки полями, мирно спящими сейчас под пушистым снежным покровом…

Постояв еще немного на взгорье, Курганов стал спускаться вниз.

Мысли его вновь вернулись на прежний круг, настойчиво напоминая о делах, что предстояло решать завтра, послезавтра и потом. И уж не только приозерские поля будут требовать его внимания, сил и забот. Но все равно, даже за немыслимым обилием новых дел, Михаил Сергеевич никогда не забудет эту расцвеченную живительными огнями бескрайнюю равнину, раскинувшуюся по берегам Славянки, до конца своих дней будет помнить поля Приозерья, коим отданы многие годы жизни, отдана часть его сердца.

На нижней смотровой площадке его ждал Бубенцов с машиной. Он ворчал:

— Куда вы пропали, мы же обыскались вас. Елена Петровна волнуется, прогнала меня сюда. Из Ветлужска вам звонили и из Москвы. А вы тут видами любуетесь.

— Эх, сухая душа у тебя, Бубенцов. И за что только тебя Вера полюбила. Удивляюсь.

— Значит, есть все-таки за что, — ответил Костя.

Через минуту-две Курганов, тронув его за плечо, попросил:

— Сослужи, Костя, мне еще одну последнюю службу — отвези завтра в Ветлужск пораньше.

— О чем речь, Михаил Сергеевич.

Рано утром, когда тусклый рассвет еще робко взбирался по серому зимнему небу и лишь над дальними Ракитинскими лесами начинала алеть узкая полоска зари, Курганов уже спешил в Ветлужск. Спешил к новому этапу жизни. Он знал, что впереди нелегкий путь и нелегкие дела, что предстоят радости от сделанного и огорчения от неудач и ошибок. К беспокойной, напряженной жизни спешил Курганов. Правда, к иному он никогда не стремился и не знал, что это такое — спокойная жизнь.

1985