Трудный переход

I

Поздняя ночь. Кажется, районный центр Кармакчи спит глубоким сном. Лишь изредка слышится лай собак да порывистый прохладный ветер, набегающий со стороны Каракумов, шумит в листве стройных тополей.

Шел третий год Великой Отечественной войны. Во дворе Кармакчинского отдела внутренних дел торопливо седлали лошадей, сноровисто вьючили верблюдов боеприпасами и провизией. Группа оперативных работников и приданное ей подразделение НКВД собирались в дальний путь. Руководивший операцией по ликвидации банды Каражана Молдабай Ермеков и командир подразделения Петр Очкасов отдавали последние распоряжения.

…Безлюдны каракумские просторы Центрального Казахстана, раскинувшиеся между грядами Улыкума и Кишикума. Полтора месяца отряд Ермекова шел по следам банды. День за днем усталые всадники и изнуренные лошади оставляли бархан за барханом. Песчаные холмы казались бесконечными. Впадины среди обнаженных каменистых сопок с обширными такырами встречали их пыльным ветром, забивающим глаза и уши всадников, ноздри лошадей. Обжигающий воздух иссушал кожу, чернил лица, от знойного дыхания пустыни трескались губы. Лишь изредка встречались колхозные фермы, удаленные друг от друга на сотни километров. За это время отряд, обследуя каждый затерявшийся в пустыне уголок, где могли укрыться бандиты, объездил пустыню Кызылкум и Сарысускую долину, Арыскумскую степь и подножия Улытауских гор. Но бандиты, знавшие, что по их следам идет возмездие, были осторожны и ускользали, словно песок сквозь пальцы.

Тревожные мысли беспокоили Ермекова. Он знал, что весь отряд живет ожиданием встречи с коварным и хитрым врагом; понимал и то, что его люди измотаны долгой и безрезультатной погоней в песках. Зачастую Молдабай, оставляя отряд на привале, в сопровождении оперативников уезжал на встречу с людьми, заранее направленными в пески для установления пристанища бандитов. Обычно после таких отлучек отряд снимался по «тревоге» и, меняя направление, вновь уходил в пески.

Вот и сегодня Ермеков, молоденький милиционер и проводник Тохтар в полдень покинули стоянку. Проехав километров десять, группа поднялась на небольшое возвышение; люди спешились и ослабили подпруги лошадей.

— Мазар Есет-батыра, да будет память о нем вечной, там, вон за той сопкой, — указал камчой проводник на один из лысеющих невдалеке холмов.

— Тохтар! Ты с милиционером обогнешь, сопку справа и, если все спокойно, дашь мне знать взмахом своего борика[1]. Старайтесь подъехать как можно незаметнее, более чем на прицельный выстрел к мазару не приближайтесь. Давайте одежду, — приказал Ермеков своим спутникам.

Милиционер, подавая Молдабаю старенький чапан и борик, которые тот надевал в таких случаях, спросил:

— А если на банду нарветесь, товарищ начальник?

— Да уж скорее бы! Ты бы и один до смерти перепугал бандитов своим видом, — глядя на осунувшееся, прокопченное до черноты лицо молодого милиционера, улыбаясь, ответил Ермеков. — Ну а если что… выстрелы, надеюсь, услышите? — одеваясь и засовывая наган за ремень, добавил он.

Через полчаса, заметив условный сигнал проводника, Молдабай закинул за спину двустволку и, не торопясь, двинулся к сопке.

В этот день у мазара известного в округе Есет-батыра его должен был ждать охотник-беркутчи Сапар, который хорошо знал все тропы, колодцы, забытые временем пещеры, курганы и развалины этой местности. Надеясь, что охотник наткнется на следы или пристанище бандитов, Ермеков поручил ему охотиться в Арыскумских и Каракумских степях.

Подъезжая к мазару, Молдабай увидел пару пасущихся возле него лошадей и слабый дымок, вьющийся сквозь обвалившийся свод гробницы. Спешившись, он привязал коня и осторожно приблизился к входу. «Кто бы мог быть хозяином второй лошади? Очень она худа и слишком уж на ней убогое седло. Вряд ли на такой кляче будет ездить бандит», — решил Ермеков. Из мазара, между тем, донесся знакомый бас охотника Сапара. Молдабай уловил почтительное обращение: «Агай». «Агай? Значит, второй, должно быть, какой-то старик», — заключил он и вошел в мазар.

У небольшого костерка сидели Сапар и седобородый старик, который, увидев за плечом Молдабая ружье, тревожно приподнялся и настороженно посмотрел на пришедшего.

— Ассалаумагалейкум! — уважительно приветствовал их Ермеков, протягивая руки старику и охотнику.

— Просим к нашему костру, дорогой Бореке, — радостно пригласил Сапар, называя Молдабая условленным между ними именем.

— Вообще-то у меня срочное дело, время поднимает. Но немного отдохнуть и выпить чайку я бы не отказался.

— Эх, сынок! О душистом, крепком чае сейчас можно только вздыхать. Времена сам знаешь какие: три года как началась эта проклятая война, пьем пустой кипяток. Одно радует: дела на фронте пошли на лад, и в народе поговаривают о скорой победе.

— Не беда, ата[2], у меня есть немного и кок-чая, и черного чая. Сапар, пойдем со мной. Возьмешь у меня в сумке заварку, а я ослаблю лошади подпруги, — обратился Ермеков к охотнику. Они вышли из мазара, и Молдабай тихо спросил:

— Что за человек?

— Этот несчастный старик из моего аула. Он совсем одинок: старуха его скончалась, на сына получил недавно черную бумагу[3] — погиб под Сталинградом. Аксакал едет к снохе на ферму. Я его специально задержал здесь, чтобы вы могли поговорить с ним. По-моему, старик видел людей, которых вы ищете. Да и у меня, начальник, есть для вас новости. Я расскажу попозже.

Ермеков и Сапар возвратились в гробницу Есет-батыра. За чаем старик разговорился и, действительно, как и предполагал охотник, дал ценные, представляющие оперативный интерес сведения.

— Вчера вечером, — рассказывал старик, — в местности Калмак-Крылган меня нагнали и остановили неизвестные мне люди. Расспрашивали, кто я, откуда, куда и зачем еду, интересовались, далеко ли до колхозных отгонов и много ли людей на фермах. Видимо, в песках они давно, да и одеты они как-то странно: кто в драную шинель, а кто и просто, в баранью шкуру. Сожрали, наглецы, всю мою провизию, захваченную в дорогу, и уехали.

— Ата, — осторожно поинтересовался Молдабай, — а много ли их было? Охотники, видимо?

— Нет, сынок. Не похожи эти люди на охотников, хотя все пятеро хорошо вооружены. Я рассказывал о них Сапаржану, а он-то знает всех охотников в округе. Ох и чаек! Давненько не пивал такого! Ты сам кем будешь?

— Я, отец, работаю заготовителем в райпотребсоюзе. Еду на отгоны по заготовке шкур и пушнины. Но теперь, после вашего рассказа, придется вернуться обратно. Не дай аллах, еще беда какая со мною приключится. Вот, возьмите от меня этот маленький подарок, — улыбаясь, ответил Молдабай и передал старику две плитки чая.

Ермеков попрощался с аксакалом. Сапар, провожая его, рассказал, что и он столкнулся в степи с подозрительными людьми:

— Сюда, к мазару Есет-батыра, я прибыл еще вчера утром. Решил дать поохотиться моему беркуту. Километрах в пяти перед заходом солнца меня внезапно окружили десять вооруженных всадников. Заставили слезть с коня, отобрали все, что у меня с собой было. Хорошо, что я основную часть провизии спрятал в мазаре. Одеты они, как и описал аксакал, в какие-то лохмотья. Видимо, поэтому не погнушались моим стареньким ватным чапаном. Вопросы задавали те же, что и старику. Один из них хотел забрать моего коня, да, сделав на моем «Тайбурыле»[4] круг, слез и, усмехаясь, сказал: «Для быстрой езды этот скакун слишком молод, на мясо слишком нежен. Так и быть, беркутчи, владей». Посмеялись и уехали.

— Это все? — коротко спросил Молдабай.

— Зачем обижаешь, начальник? Вы ведь меня не первый год знаете! — нахмурившись, протянул Сапар. — Как и следует истинному степняку, я, с признательностью за «ласковое» обращение, проводил «дорогих гостей». Уверен, сейчас они в местности Калмак-Крылган.

— Ну-ну, Сапаржан! Какие между нами могут быть обиды, — похлопал Ермеков охотника по плечу. — Вот, здесь тебе запас продуктов.

Договорившись с Сапаром о времени и месте следующей встречи, Молдабай присоединился к тревожно ожидающим его милиционеру и проводнику, и они, не теряя времени, тронулись в обратный путь.

Итак, Калмак-Крылган — на карте Ермекова появился новый ориентир. Возвратившись в отряд, он коротко рассказал командиру подразделения о результатах своей поездки и приказал поднять людей по «тревоге». За время поиска банды в тяжелых условиях пустыни Молдабай сдружился со своим заместителем Петром Очкасовым. Ему нравился молодой, исполнительный офицер, успевший в свои двадцать пять пройти через огненное жерло войны и на которого можно было во всем положиться, Вот и сейчас, Ермеков благодарно отметил про себя, время его отлучки Очкасов использовал максимально: отряд снялся быстро, без суеты, люди накормлены и отдохнули, амуниция я оружие приведены в порядок.

К Калмак-Крылгану пробились через пески лишь под вечер. Молдабай приказал Очкасову выслать вперед и по флангам дозорных. Отряд подтянулся и медленно приближался к лысеющим сопкам. Напряженные лица людей выдавали волнение: многие из них впервые участвовали в подобной операции.

Молдабай и Очкасов, ехавшие впереди отряда, настороженно вглядывались в даль. Неожиданно Очкасов коснулся его плеча, указывая плеткой на один из холмов, возвышающийся метрах в двухстах от них. Там, на вершине, появилась группа людей, но, заметив всадников, быстро скрылась за сопкой.

— Очкасов! Обходи с флангов! Командуй! — приказал Ермеков, а сам с группой всадников устремился к холму.

Собравшись у подножия, соблюдая меры предосторожности, оперативники овладели вершиной сопки, где обнаружили два трупа — завернутые в кебин[5] тела старика и девушки.

Ермеков не раз видел смерть и рисковал жизнью. Но сейчас, глядя в юное лицо девушки и изборожденное морщинами, изуродованное пулей лицо старика, он содрогнулся от жалости.

Внизу, у подножия холма, белели купола четырех юрт, возле которых окруженные подразделением Очкасова стояли люди. Когда Молдабай подъехал, они сбивчиво объясняли, что это аул-ферма одного из колхозов Джалагашского района, перекочевавший сюда только вчера. Колхозники сообщили, что ночью на них напади какие-то люди, угнали лошадей, забрали много овец и отобрали провизию. Бандиты надругались над девушкой-комсомолкой, заведующей фермой, а затем зверски убили ее и старика отца, пытавшегося защитить свою дочь. Их тела аульчане хотели похоронить на вершине сопки.

К Ермекову, стоявшему среди аульчан, причитая, подошел седобородый аксакал:

— Не думал я, начальник, что в такое время найдутся гады, которые поднимут руку на свой народ. Эти звери отняли у нас все, до последнего зернышка. Будь проклят, сын свиньи и шакала, ты, Каражан, убийца моего брата и племянницы! О аллах, покарай негодяев!

Глаза старика застилали слезы.

Что мог ответить, чем мог утешить аксакала и аульчан Молдабай? Чувство вины, вины за необратимость свершившегося тяжелой ношей легло на его плечи.

— Не плачьте, ата! — только и смог выдавить, сдерживая волнение, Ермеков, пожимая аксакалу руки. — Мы найдем убийц!.. А за остальное не беспокойтесь, наши люди поделятся всем, чем только могут. О случившемся сообщим в районный центр, помощь вам будет.

Темнело. Успокоенные аульчане старались как можно лучше устроить людей отряда на ночлег. Ермекова и командиров аксакал — родственник убитых, пригласил в свою юрту. Очкасов, проверив караулы, явился последним.

Согбенный горем и несчастьем, воспоминаниями о пережитом, аксакал, сидевший за дастарханом, медленно поднял голову:

— Сынки! Вы понимаете и разделили наше горе. Не знаю, как отблагодарить вас. Чем могу я ответить на вашу заботу? Послушайте старое предание. «Много-много лет назад казахи-кочевники страдали от частых набегов калмыков. Доведенные до отчаяния, степняки решили объединиться и принять какое-то решение. Бии того времени: Старшего жуза Толе-бий, Среднего — Каздаусты Казыбек, бий и батыр Младшего жуза Сарыбай собрали сардаров и поехали к калмыкам на переговоры. Их поездка увенчалась успехом: племена стали жить мирно. На обратном пути, на одном из привалов гонец сообщил, что у Каздаусты Казыбека умер любимый сын. Толе-бий решил, что Старший жуз устроит застолье в честь Среднего, а представитель от Младшего Сарыбай должен объявить Казыбеку о горестной вести: смерти сына. Так и сделали. За дастарханом, накрытым в дань уважения Среднему жузу, батыр Сарыбай так объявил Казыбеку о смерти его сына:

Бий Казыбек, услышав это сообщение, помрачнел, задумался, осмотрел сидящих и ответил: «Когда родился мой сын, Средний жуз поздравил меня с радостью. Теперь он умер, и все три жуза оплакивают его и соболезнуют мне. Значит — я не одинок, со мною народ. Имею ли право горевать?».

— Сынки! — обращаясь к Ермекову и Очкасову, сказал старик. — Схожие чувства охватывают сейчас и меня, с той лишь разницей, что Казыбек радовался трем жузам казахов. Я вижу среди вас русских, и они русские братья, в трудные минуты разделили наше горе. Спасибо за все доброе, что вы для нас сделали, пусть вам во всем сопутствует удача.

— Мы благодарны вам, аксакал, за добрые слова, — ответил Молдабай, глядя на старика, утирающего красные, опухшие от слез глаза. — Скажите, ата! Вы упоминали имя Каражана. Вы узнали его? Не сын ли это бывшего бая Алдажара? Сколько человек с ним было?

— Он, он, сынок! Я узнал его даже после стольких лет, даже в той сайгачьей шкуре, в которую он, будто дикарь, был одет. Его отец Алдажар немало вреда причинил нашему народу. А этот зверь, хоть и глупее своего отца, но еще хуже. Каражан за главного у этих бандитов. И вот еще что, сынок. Случайно я услышал, как Каражан говорил одному из своих подручных, что они должны с кем-то встретиться и объединиться в местности Шихан.

Ранним утром отряд вновь уходил в пески. Женщины, старики, дети — весь аул — собрались проводить их и благодарно махали им вслед.

— Молдаке, — покачиваясь в седле, заговорил перенявший казахскую форму обращения к старшим Очкасов, — из вашего разговора со стариком я понял, что главарь банды Каражан — сын бая Алдажара, о котором до сих пор с такой ненавистью вспоминают местные казахи. Что это за человек, что это за история?

II

История эта уходит своими корнями в 1927 год. По течению реки Сырдарьи, до ее впадения в Аральское море, была земля, на которой с незапамятных времен селились жатаки[6] алимского рода. Они не кочевали, а вели оседлый образ жизни, выращивая просо, ячмень, пшеницу, арбузы и дыни. Им едва хватало небольших сенокосных угодий, чтобы прокормить немногочисленный скот, а в знойное лето, когда мошкара и гнус не давали покоя лошадям и изголодавшиеся верблюды гибли, наевшись ядовитой травы, нужда гнала жатаков с насиженных мест. Собрав скот сородичей, они уходили на джайляу Каракумов.

Были среди этих оседлых алимцев ювелиры, кузнецы, столяры, кожевники. Не было для невест любого рода лучшего подарка, чем украшения, привозимые женихами с берегов Сырдарьи. Но особенно славились сапожники. Их знала вся степь. Это были известные в народе мастера, которые искусно выполняли любые работы по особым заказам и украшали обувь тончайшей серебряной вязью, нитью и узорами…

Семидесятилетний Бокан, один из трех братьев-палуанов, снискавших в народе почет и уважение не только за силу и отвагу, но и за честность и ум, откочевал в Каракумскую пустыню.

Становище Бокана узкой полосой тянулось по бывшему морскому дну. Это пастбище заканчивалось возвышенностью, на которой, по традиции, он ставил свою юрту и жил там со своей старухой и двумя взрослыми сыновьями — Оралханом и Канатханом, младшей дочерью Балханой и внуком Бактыбаем.

В местности Мынбулак становище Бокана граничило с джайляу шомекейского рода. А еще выше, к северу, в глубь Каракумской пустыни располагались кочевники алимского рода.

По казахскому шежре[7] Алим и Шомекей были родными братьями и, по преданию, от одного пошел алимский, а от другого — шомекейский род. Соседи десятками лет жили мирно, причин для родовых споров между шомекейцами и алимцами не было.

Узнав о прибытии соседей на весеннее пастбище, Бокан, по заведенным обычаям, готовился достойно встретить их. Но те нагрянули неожиданно.

Еще издали старик узнал двух знатных баев — Алдажара и Барлыбая. Скакуны ахалтекинской породы наметом поднесли их к юрте и остановились.

Баи с преувеличенным почтением поздоровались с Боканом. Тот пригласил нежданных гостей в юрту. Его старуха заботливо расстелила баям корпеше[8], каждому подала подушки и принялась готовить чай.

— Очень хорошо, что вы сами пожаловали к нам, Алдеке и Бареке. Я собирался к вам сегодня, пригласить, на ерулик[9]. Будьте желанными гостями, сейчас велю заколоть барана.

Старик славился своим гостеприимством. Бокан не был богат, но всегда говорил: «Гость в дом — радость хозяину».

— Спасибо, Боке, за приглашение на ерулик. Ми рады, что казахи чтят этот древний обычай, — начал Алдажар, обратившись к Бокану, а когда тот отвернулся, поторапливая взглядом жену, подмигнул Барлыбаю. — По нашему обычаю, когда на землю одного рода с миром прибывает другой, его наделяют землей и помогают в устройстве. Сложилось так, что шомекейцам из Тенгиза пришлось неожиданно сняться. Там мы терпели притеснения от новых властей и ушли с насиженных мест. За нами последовали люди из табынского рода. Алим и Шомекей — родные братья. А род Табына нам дальняя родня. Сами понимаете, Боке, им нужна земля. На ерулике мы, конечно, побывать успеем, но хотели бы услышать от вас, как лучше устроить табынцев?!

Все это было неожиданным — Бокан насторожился. «Алдажар и Барлыбай известны как хитрые и коварные люди, — подумал он. — Неспроста они пришли ко мне за советом. А я-то, старый, обрадовался гостям».

Стараясь не показать своего волнения, Бокан ответил:

— Алдеке, вы знаете, что я здесь не имею ни клочка своей земли. Моя семья занимает условную границу джайляу алимского рода, я пасу не свой скот, а сородичей. Как же я могу один решить, выделить землю или нет? — не выдержав, он усмехнулся. — Я ведь не бий алимского рода!

В разговор вмешался Барлыбай. Он говорил быстро, казалось, что во рту его перекатывается кусок горячего мяса, и порой трудно было разобрать его невнятную речь:

— Боке, неужели вам, старому уважаемому аксакалу, непонятно? Когда в дом приходит гость, теснится хозяин, освобождая ему место. Мы все говорим, что Алим и Шомекей были братьями. Значит, мы, потомки этих родов, тоже братья. Разве вам не следует потесниться, чтобы принять гостей? Вы перекочуете выше, к джайляу алимцев, мы потеснимся ниже — вот и освободится место для гостей. Неужели для этого нужно решение биев алимского рода?

Намеки на братство не убедили Бокана. Да и то, что Алдажар и Барлыбай не уживаются с новой властью, было для него удивительным: старик впервые видел, чтобы баи и представители власти не находили общего языка.

Горячий и решительный по характеру, он не сдержался, повысил голос:

— Эй, Барлыбай, ты куда гнешь?.. Вы здесь говорите о наших святых обычаях, о родовых отношениях. Но у казахов есть пословица и вы ее прекрасно знаете: «Хоть глупо, но сбудется так, как говорит сын бая». Ты хоть и бай, но я не твой пастух! И слушать тебя не хочу! Я понял вас. Не за советом вы пришли, а прогнать меня, старика, с насиженного места. Этому не бывать! Убирайтесь вон из моего дома!

Алдажар, стараясь казаться невозмутимым, чуть приподнялся с подушки, сел поудобнее, гордо выпрямился и произнес:

— Бокан, ты не намного старше меня, я говорю с тобой, как с равным. Не торопись выгонять нас. А на твою пословицу отвечу пословицей: «Из одного дерева не построишь жилище, а из одинокого не сделаешь бия». Подумай, аксакал, ты один, а нас много. Послушай доброго совета, — притворная улыбка исчезла с его лица. — Убирайся отсюда, здесь поселятся другие!

Старый палуан прищурился: он прекрасно понимал, что баи, сидевшие перед ним, зря никогда не угрожают. Но ответ его прозвучал спокойно и твердо:

— Тебя и Барлыбая я знаю давно. Вы привыкли, чтобы люди склоняли головы и ползали перед вами на коленях. Я не из их числа. Пока жив, отсюда никуда не перекочую. Это мое последнее слово!

— Я уже сказал вам, уважаемый Боке, — неприкрытая ирония звучала в голосе Алдажара, — угодно ли вам будет прислушаться, или нет, но земли эти займут другие. Так велит нам чувство родства и гостеприимства.

Алдажар и Барлыбай поднялись с места. За баями потащилась и сопровождавшая их свита. Распрощались вежливо, оказывая знаки почтения Бокану, но в каждом слове и поклоне сквозила угроза.

Прошел день. Для старого Бокана это был день ожидания. Своим сыновьям он ничего не сказал. Где-то в глубине души еще таилась надежда, что баи не посмеют нарушить степные законы, что все это лишь пустые угрозы, и они хотят запугать его словами.

Ранним утром следующего дня старый Бокан был разбужен шумом и голосами, доносившимися снаружи.

Накинув чапан, старик осторожно, не желая будить сыновей, вышел из юрты. Многое повидал он на своем веку, но представшее его взору сейчас поразило: недалеко от становища, около небольшого островка, заросшего тальником, два рослых молодца развьючивали верблюдов, нагруженных домашним скарбом.

Взяв в руки посох, старый палуан медленно приблизился к пришельцам.

— Сынки, — голос его был тих и скорбен, — эти пастбища моего рода. Закон степи не позволяет занять это место.

Один из джигитов, повернувшись к нему, нагло ответил:

— Старик, разговор с вами был, и вы бы еще успели перекочевать на другое место. Там, вверху, земли намного больше.

Аксакал сделал к нему шаг и хрипло сказал:

— Я, кажется, предупредил этих шакалов, что моя семья не уйдет отсюда.

Не обращая внимания на старика, джигиты продолжали свое дело. Спокойствие оставило старого палуана и, размахивая палкой, он бросился к верблюдам. Несколькими ловкими ударами он разогнал их в стороны, затем пинками стал разбрасывать развьюченные вещи.

Джигиты кинулись на старика. Они пытались свалить Бокана, но былая сила еще не покинула его. Умелым ударом он оглушил одного и, повалив подножкой наземь другого, исступленно стал колотить его палкой. А потом схватил ком земли и в ярости запихал его парню в рот. Джигиту удалось, наконец, вывернуться и он, отплевываясь, бросился наутек. За ним, прихрамывая, кинулся и второй. Убегая, парни испуганно оглядывались.

Пронзительные вопли разбудили сыновей аксакала. Выскочив из юрты, они недоуменно смотрели то на отца, то на убегающих. Бокан, поведав детям о происшедшем, сказал:

— Щенки получили свое. Там, у озерка, куда они побежали, расположилось прибывшее кочевье. Я чувствую, что этих молодцев послали запугать нас или затеять ссору. Сынки, будьте готовы ко всему. От этого воронья можно ожидать всего.

— Канатхан, седлай пегую! Внучек, хоть и мал, сумеет предупредить сородичей. — Старый палуан подозвал к себе десятилетнего Бактыбая и, ласково погладив по остриженной головке, коротко объяснил ему, как лучше добраться до ближайшего джайляу своих сородичей-алимцев. Осторожно подсадил его в седло.

— Доброй дороги тебе, внучек, — напутствовал он ребенка.

Бактыбай, гордый доверием старших, лихо прорысил мимо юрты. Бабушка, глядя ему вслед, утирала накатившиеся слезы.

А к месту, где Бокан расправился с джигитами Алдажара, от юрт, раскинувшихся на берегу озерка, уже стекался народ. Бокан с сыновьями встал перед своей юртой.

По бытовавшему в степи обычаю, противники уселись друг против друга. Старуха Бокана, прижимая к себе дрожавшую от страха девочку, тревожно наблюдала за происходящим из зарослей тальника. После недолгого молчания старейшины табынцев предложили старому палуану:

— Покинь джайляу по-хорошему, иначе нам придется перебить вас. Ты стар, жизнь твоя прожита, но подумай о сыновьях, пожалей их и свою семью.

Бокан с достоинством ответил:

— Если в моем роду останется хотя бы девочка, вам этого джайляу не видать.

Старику Бокану не подобало участвовать в драках, он, стараясь усовестить аксакалов табынского рода, продолжал:

— Нарушив наш обычай, вы втравили в драку со мной своих молодых джигитов. Они годятся мне в правнуки, но не постеснялись поднять на меня руку. Вы осознаете, какой это грех? Чего можно ожидать от таких людей, как вы. Но со мной мои сыновья. В единоборстве они не уступят вашим джигитам.

В таких степных раздорах нападать скопом на малочисленный, отдаленный от своих сородичей аул считалось позором: это приводило к долгой кровопролитной вражде между родами. Поэтому табынцы, посовещавшись, выставили против сыновей Бокана двух дюжих джигитов.

Началась беспощадная драка. Старый палуан видел, как бесстрашно кинулись на противников его сыновья, умело отбивают удары кулаков и дубинок, теснят табынских джигитов. Не с сожалением отмечал, что у Оралхана и Канатхана нет его былой силы.

Устав, в синяках и кровоподтеках, изодранные и обессиленные, соперники разошлись. Подошедшие к Бокану сыновья тяжело дышали, их руки дрожали, словно после непосильной работы. «Ловкие джигиты. Слава аллаху, они целы!» — с гордостью подумал старик. Старуха мать, причитая и украдкой смахивая набегавшие слезы, утирала окровавленные лица своих сыновей, прикладывала примочки к синякам и ссадинам, расстелила нехитрый дастархан, чтобы они могли подкрепиться.

Между Боканом и старейшинами табынского рода вновь возобновилась словесная перепалка.

Чтобы ускорить развязку, табынцы решили выставить новую пару джигитов, заменить же сыновей Бокана было некому. После короткого отдыха бойцы с еще большим ожесточением кинулись друг на друга. Оралхан и Канатхан отбивались, валились наземь от беспощадных ударов дубинок, но вставали и снова шли на новую пару так же отчаянно, как дрались с первой.

Смеркалось. Противники разошлись по своим становищам. Поддерживаемые Боканом и матерью, сыновья еле дошли до юрты и устало улеглись возле нее на подстеленные одеяла. Всю ночь не спали старики, ухаживая за сыновьями, меняя примочки и прикладывая лекарственные настои из степных трав к их ранам и ссадинам.

Аксакалы табынцев никак не думали, что сыновья старого палуана смогут выдержать такую схватку, и надеялись, что они прекратят сопротивление. Но на следующий день они убедились, что Оралхан и Канатхан унаследовали от отца его стойкость и мужество. И скорее примут смерть, чем отступят. Кровавое побоище из-за пастбища, устроенное баями Алдажаром и Барлыбаем, продолжалось. Обычай не позволял табынским джигитам вмешаться в драку, ведущуюся на равных, они поддерживали своих бойцов криками, а их аксакалы, надеявшиеся на быструю развязку, огорченно посматривали друг на друга.

Время клонилось к полудню. Противники разошлись сделать небольшую передышку. Сыновья Бокана, тяжело шагая, подошли к аксакалу и медленно опустились на землю. Старуха мать, еще более постаревшая и сгорбившаяся от переживаний и волнения за сыновей, подала чай. Материнское сердце разрывалось от горя и отчаяния.

Алдажар и Барлыбай, с неудовольствием наблюдавшие за исходом схватки между джигитами родов, подозвали Байнияза — потомка бывшего раба табынцев, прижившегося в степи и верно служившего всем, кто больше заплатит.

— Наш спор затянулся. Досточтимый Барлыбай, не кажется ли вам, что Бокан, хотя и славился в народе когда-то силой, отвагой и, в чем я сомневаюсь, умом, постарел. Один удар камчи, хороший удар, приведет его в повиновение, — выразительно посмотрел бай на преклонившего колено Байнияза.

Байнияз с полуслова понимал желания своего хозяина. Подъехав к юрте Бокана, оы спешился и неторопливо направился к Бокану, сидящему с сыновьями в тени юрты. Внезапно, забежав сзади, он через плечо старика нанес утяжеленной свинцом в наконечнике камчой удар по обнаженной груди Бокана. Кровь залила грудь старика. Бокан, не поднимаясь с места, презрительно посмотрел на Байнияза:

— Ты же, сопляк, ровесник моему сыну, вот и дерись с ним. Безродная продажная шкура, пес, нарушающий степные законы!

Сын старого палуана Оралхан, вскочив, огрел Байнияза дубинкой по его плешивой голове. У того подогнулись колени, уткнувшись лицом в землю, он покатился с холма под ноги баев.

Табынские и шомекейские джигиты кинулись на сыновей Бокана. Драка возобновилась с еще большим ожесточением. Наконец им удалось свалить Оралхана. Они били его, уже лежащего. Канатхан, стараясь отвлечь врагов от поверженного брата, дрался исступленно. Отступая, он поддразнивал противников:

— Ну, подходите, догоняйте мою дубинку! Даст аллах, мы доберемся до первого же аула алимцев. Вот тогда мы вновь померяемся с вами силами.

Но силы его иссякали, свалился и он под жестокими ударами джигитов. Табынцы и шомекейцы окружали холм, на котором стояла юрта Бокана. Старик встал:

— Убейте меня! Вам осталось перебить всю мою семью: только тогда вы получите эту землю. Ваши баи, натравив вас на меня, думали, что этим запугают и добьются своего! Что же вы стоите? Бейте, убивайте нас!

Старый палуан распахнул рубаху, обнажив окровавленную грудь.

Противники смущенно отошли. Бокан, по обычаю, поставил юрту там, где упал Оралхан. Затем перенес Канат-хана и положил рядом с братом.

Через несколько часов пришли старейшины табынского и шомекейского родов с новыми условиями:

— Байнияз до сих нор лежит без памяти. Если он умрет раньше, чем твой сын, мы перережем горло твоему Оралхану, а если он умрет первым — режь горло Байниязу.

— Делайте, что хотите, но джайляу вы все равно не получите. Для этого вам придется перебить всю мою семью. Но запомните, вам это так просто не пройдет. Я не одинок, и мои родственники не простят вам этого, — ответил Бокан.

Аксакалы родов ушли, поняв, что от этого старого алимца они ничего не добьются. Над лежащим без памяти Байниязом они тоже поставили юрту.

Оралхан и Канатхан лежали молча, братья не подавали вида, что раны, полученные в схватках, беспокоят их. Мать, причитая, разрезала и сняла с них окровавленные рубахи, смыла запекшуюся кровь с их тел, перевязала кровоточащие раны. Пришедший в сознание Оралхан, почувствовав ласковое прикосновение материнских губ к своему лицу, медленно открыл глаза и, глядя на скорбные лица стариков, попытался улыбнуться:

— Отец, от своего мы, конечно, не отступимся, но что-то долго нет подмоги от сородичей. Уж не случилось ли с мальчиком чего-нибудь дорогой? Добрался ли он до ближайшего аула алимцев? Что ждет нас завтра?

Долгожданная подмога подоспела к раннему утру. Насколько десятков алимских джигитов, распаленные рассказом о происшедшем нападении, спешились у юрты. Они горели желанием отомстить за нанесенную обиду и проучить табынский и шомекейский роды.

Увидев их, джигиты шомекейского рода ринулись к становищу старого палуана. Алимцы, вскочив на коней, а боевым кличем «Аттан» двинулись им навстречу. Началось побоище. Заклубилась пыль, разгоряченные всадники сталкивались, гонялись друг за другом, выбивая противников из седел. Сбитые ударами камчи джигиты падали под копыта лошадей, стонали искалеченные и раненые.

Подоспевшие аксакалы родов с большим трудом смогли приостановить схватку и растащили в разные стороны сражающихся. Разгоряченные джигиты вызывающе поглядывали на противников, но аксакалы, умудренные жизненным опытом, поняв, что в происшедшем кроются чьи-то козни, бдительно следили за ними.

Начался разбор между старейшинами повздоривших родов. По настоянию Алдажара и Барлыбая табынцы были отстранены от переговоров. Коварные баи обвинили старика Бокана в черствости и отсутствии заботливого отношения к своим соплеменникам. Бокан, уверенный в своей правоте, спокойно отвечал им:

— Род табынцев мог свободно разместиться и ниже джайляу баев Алдажара и Барлыбая. Пусть аксакалы табынского рода примут участие в нашем разборе и ответят, что их заставило сняться с родных земель, пусть обоснуют свои претензии ко мне. За всю мою долгую жизнь еще никто не обвинял меня в отсутствии понимания и чуткого отношения к бедам соплеменников. Со всеми соседями я всегда жил в мире и, по мере возможности, помогал им. Да и не мог я один решить: отдавать пастбища или нет! Пусть решают старейшины наших родов!

После долгих препирательств и споров аксакалы пришли, стараясь избежать новых столкновений, к общему решению: табынцы разместятся ниже по реке, рядом с джайляу Алдажара. Решение старейшин не устраивало бая, но он был вынужден согласиться:

— Раз Бокан оказался таким черствым и бездушным к своим соплеменникам, я и уважаемый Барлыбай вынуждены согласиться с решением досточтимых аксакалов. Мы потеснимся!

— Не торопись, Алдажар, с выводами! Время покажет, кто из нас бездушен, — ответил ему Бокан.

III

Каждый год у маленького родника расцветала раскидистая урючина. Ее корявые ветви покрывались нежными розоватыми лепестками. Она радовала глаз путника или чабана, пасущего здесь свою отару. Знойным летом в мелкой густой листве ярко желтели крупные, сочные плоды. Тяжелый, ароматный урюк, вожделение аульных сорванцов, падал на землю, разбиваясь о каменистую почву. Урючина стояла одиноко, ни один росток не пробился рядом. Она словно охраняла родничок, слабые струи которого, искрясь, текли между ее обнаженных корней. Недалеко от этого родника, на джайляу, раскинулся аул бая Барлыбая.

Алдажар и Барлыбай, сидя в тени кроны урючины, неторопливо вели разговор о последних событиях. Они недоумевали, почему сорвалось задуманное ими дело, почему их родам не удалось завладеть землею алимцев?

Барлыбай тяжело вздыхал. В произошедшей схватке его единственный сын и наследник Еркебай остался без глаза, и до сих пор лежал в бреду, не приходил в сознание. Еркебай не отличался большим умом, не славился силой, рос баловнем, но это был единственный сын, и отец любил его. Бай Алдажар, жалостливо поглядывая на своего единомышленника, думал: «Одинок ты, как эта урючина. Бог наградил тебя богатством, но не дал умных и сильных детей».

Барлыбай и сам понимал, что, будучи таким же богатым, как Алдажар, не обладает силой воли и такой властностью, как его друг. Из года в год, скряжничая и обманывая степняков, он копил свои богатства. Иногда даже отказывал себе в чем-то. Стада его тучнели, земли становилось все больше, но если бы его спросили, зачем все это, он не сумел бы дать ответа.

Бай Алдажар, желая подбодрить сидевшего на ковре Барлыбая, обратился к нему:

— Эй, старый дружок! Что с тобой? Что ты так раскис? Унынием и стонами потерь не восполнишь! Возьми себя в руки, впереди у нас еще и не такие неожиданности, — Барлыбай встрепенулся, но, видя, что он молчит, баи продолжал:

— Бареке, старого Бокана нам запугать не удалось. Но не это главное. Самое страшное, что мы не достигли цели. Нам удалось организовать столкновение наших родов с алимцами, но что толку. Чем оно закончилось? Тем, что беднота начинает подозревать нас, что это мы устроили раздор. Мы пропали, если они объединятся.

Барлыбай понимал, что если тревожится Алдажар — жестокий и хитрый степной коршун, то для этого есть веские причины. Он беспокойно закопошился на ковре и после некоторого молчания спросил:

— Что ж ты предлагаешь предпринять? Ведь не будем же мы сидеть сложа руки и ждать урагана!

— Но и зарываться в песок еще тоже рано, — усмехнулся Алдажар. — Не обижайся на меня, Бареке, постарайся взглянуть на происходящее, забыв личное горе. События складываются так, что каждую минуту можно ждать удара. Все сложно, все против нас. Но мне кажется, два бая умнее сотни жатаков, всю свою жизнь повиновавшихся нашей воле, а теперь полезших в Советы. Ну что ты таращишь на меня глаза? Не трясись, у нас есть на кого свалить вину за побоище между родами. Это не так уж опасно… Самое страшное мне сообщили друзья из района: скоро начнется конфискация скота. Большевики рубят нас под корень. Все наше достояние, накопленное предками и нами, они раздадут оборванцам. Для нас это конец. Что мы без отар, без золота и серебра, без слуг? Что будет с этим сбродом без нас, если он забудет законы шариата и порядки, завещанные нам пророком? Из местности Тенгиз мы ускользнули благополучно. Кто остался там, пусть сами решают свою судьбу. А нам нужно подумать о своем благополучии… Мне кажется, как это ни прискорбно, настала пора уйти и отсюда. Все хорошо, что делается вовремя! Уходить нужно тихо и скорей… — уже шепотом добавил Алдажар.

— Ты, как всегда, прав, Алдеке, — с готовностью согласился Барлыбай. — Сейчас народ еще верит нам и откочует с нами. Упустим время — не досчитаемся многих.

Оба бая опустили руки в холодную воду родника, затем провели ими по лицу, словно совершая намаз и давая молчаливую клятву стоять в своем решении до конца. Ласково шелестели листья урючины, журчал родник, внизу, в дымке, белели юрты их аулов. Там ждали покорные жены и джигиты. За надежно припрятанное в сундуках золото баи могли бы купить всю округу. Но они понимали, что наступило какое-то смутное время, и люди, пришедшие в степи к власти, не берут взяток, не чтят их заслуг. Страшно было осознавать баям, что кончилось их время, но Алдажар и Барлыбай знали: без борьбы они не сдадутся.

IV

В жаркий летний день на взмыленном коне Алдажар подъехал к своей юрте. Резко осадил скакуна. Его слуга быстро соскочил с седла и помог баю сойти с коня. Хорошо зная нрав своего хозяина, он видел, что тот задыхается не столько от жары, сколько от глухой, бессильной злобы.

Его жена Шекер бросилась навстречу мужу, почтительно сняла с него легкий чапан, но, поняв его настроение, быстро отошла, занявшись хозяйственными делами. Сын Жаилхан, смиренно поприветствовав отца поклоном, встал, ожидая отцовского зова.

Усталым шагом Алдажар прошел в центр юрты и тяжело опустился на корпеше. Шекер заботливо подложила под его локоть плюшевую подушку. Бай мрачно молчал, поглощенный своими мыслями, раздумывая о вестях, которые приносили ему со всех концов степи верные люди. Вести эти были неутешительными. Жена и сын, не смея нарушить его раздумий, молчали. Жена вынесла из юрты самовар и сноровисто принялась готовить чай. Она чувствовала приближение беды, но не могла понять, что случилось с мужем, что заставляет его в последние время быть таким скрытным и отлучаться из дома, покидая в такую жару прохладную юрту. Сейчас ее еще более насторожили тяжкое молчание и угрюмая замкнутость Алдажара.

Накрыв дастархан, Шекер тихонько протянула ему пиалу с чаем. Алдажар приподнялся, улегся поудобнее и неторопливо, маленькими глотками стал пить ароматный напиток. Выпив, он подержал пиалу в руках, словно раздумывая, окинул взглядом жену.

— Готовься в путь, Шекер, — властно проговорил он. — Завтра всей семьей уедем в Караузяк, — и, опережая возможные вопросы, поднял руку, давая знак молчать. Тяжело вздохнул, плечи его устало опустились. Шекер впервые видела его таким. Несмотря на свои семьдесят лет, Алдажар был крепок и все еще статен. Властный и деспотичный, не терпящий возражений, он держал в повиновении не только семью, родственников, но и всех, кто зависел от него.

Щемящая тоска давила душу Алдажара. Мысли — одна страшнее другой — одолевали его. Владелец бесчисленных отар овец, табунов лошадей и верблюдов, он — бай — должен все свое достояние отдать голытьбе, своим батракам, голодранцам, не имевшим даже приличного чапана! Отдать! Эта мысль лишила его сна и покоя. Отдать! Из века в век владели степью его предки. Он старательно умножал богатства и вот… Нет, только не это! Надо найти выход. Спасти от разорения себя, семью, нажитое. Он лихорадочно искал решение, советовался со знающими и преданными ему людьми, встречался с богатыми и влиятельными в степи баями. Множество вариантов перебрал он, но выбрал один. Бежать! Бежать от этой голодной своры, жаждущей в один день растащить все его достояние.

На тайном сборище баев Алдажар выступил за решительные совместные действия. Он, потомок хана Среднего жуза Кенесары, убеждал заговорщиков: «Сейчас самое удобное время для борьбы с Советами. Необходимо сплотиться, сеять недоверие к новой власти, привлекать на свою сторону колеблющихся, вербовать новых последователей, искать лазейки в советские органы управления. Первый шаг к осуществлению этих планов — угон скота за пределы казахских земель. Голод заставит обезумевшее стадо оборванцев понять, чья власть лучше!» Такова была программа Алдажара.

Невеселы были лица собравшихся в красиво и богато убранной юрте бая. Где выход? Стыли на дастархане изысканные степные кушанья. Тревожное, смутное время переживает казахская степь. Спокойно жили баи при белом царе, да уж более десяти лет прошло, как его свергли. Много крови пролито за эти годы: грабили мирные аулы остатки казачьей вольницы атамана Дутова, много бед принесла созданная феодальной верхушкой во главе с Мустафой Чокаевым и Тынышпаевым алашордынская партия. Но и она изжила себя. Советская власть прочно укоренилась в административных центрах Казахстана, но в глубине степи народ во многом жил еще по старинке. Этим и хотели воспользоваться баи. Многие из них горячо поддержали Алдажара, другие отмалчивались, ссылаясь на то, что им нужно подумать. Были и такие, которые решительно высказывались против. Это бесило бая. Вскочив, он обвинил собравшихся в местничестве, в нежелании объединиться, в отсутствии сплоченности перед надвигающейся бедой, в трусости и предательстве. Потрясая кулаками, он словно взывал к небу: «Что для таких, как вы — родная земля? Неужели вам не больно, что она стонет под ногами неверных?»

После долгих препирательств баи, наконец, приняли предложение Алдажара — организовать откочевку аулов и перегон скота и готовиться к решительной схватке с Советами. Только себе мог открыться хитрый бай: главарями восстания он видел своих сыновей. В народе говорят о нем — потомок незабвенного хана Кенесары. Возможно, и про его сыновей степняки скажут: потомки славного Алдажара, а его самого, в знак ханского величия, уважаемые люди степи поднимут на белой кошме.

Но он не торопился открываться сыновьям. Он видел: младший — сдержанный и рассудительный Жаилхан — в последнее время замкнулся, ушел в себя. «Что стоит за всем этим? Что у сына на уме? Старший — Каражан — решителен и горяч. Это хорошо в бою, но ведь восстание — не один бой. Сумеет ли сын, вспыхнув сухою травой, не погаснуть разом? Надолго ли хватит этого огня? Нужно пламя, которое не только зажжет других, а огненным валом пройдет по степи, сметая все на своем пути», — думал Алдажар.

Сомнения мучили бая, порою у него мутилось сознание. Близкие замечали, что взгляд его то вспыхивает зловещим огнем, то становится неподвижным и отрешенным. Течение его мыслей перебила Шекер, со страхом и недоумением смотревшая на мужа:

— Как же так? Как мы оставим дом, хозяйство? Зачем нам перебираться в Караузяк?

Алдажар ждал этих вопросов, но не в его правилах было давать кому бы то ни было отчет в своих действиях. Он гневно перебил жену:

— У лягушки нет хвоста, а у женщины ума. Аллах и тебя не наградил им, а дал тебе уши. Ты слышала, что я тебе сказал? Так надо! Время сейчас такое!

— Прошу тебя, оставь меня здесь, — жалобно взмолилась Шекер. — Я не хочу встречаться с твоей старшей женой.

— Я когда-нибудь спрашивал о том, чего ты хочешь? Если ты забыла, чья ты жена, мне придется напомнить об этом, — указал он на висящую на стене камчу. — В жизни случается так, что и недруги объединяются против общего врага. А вам и подавно делить нечего: Кульнар уже стара, ей не до меня. Нашей семье грозят более серьезные беды, чем ваши бабьи раздоры!

— А как же все же быть о хозяйством? — почтительно спросил Жаилхан.

— Юрты разберите, сложите и упакуйте имущество, остальное сделает Сайлыбай. За нами последуют многие.

— Может быть, мне поехать с кошем, все же будет хозяйский глаз за нашим добром? — в голосе Шекер еще теплилась слабая надежда.

Алдажар грозно прищурился, перевел взгляд на камчу. Жена сжалась и больше не произнесла ни слова. Что-то недоговоренное осталось между ними. Чай пили молча.

Приближался вечер. Шекер занималась хозяйством, но руки не слушались ее, движения были суетливы, ее кроткие глаза застилали слезы. Стараясь подавить рыдания, готовые вырваться из груди, она крепко сжимала припухшие губы. Жаилхан и слуга отца Суранши, хлопотливо снуя по становищу, готовились к отъезду.

Наверное, впервые в жизни Алдажара терзали сомнения: правильно ли он поступает? От охватившего его волнения он поднялся и медленно стал ходить по юрте. Его блестящие, украшенные орнаментом из серебряной нити ичиги утопали в мягком ворсе дорогого персидского ковра.

«Глупый народ! — размышлял он. — На что надеются люди? Кто может изменить то, что создавалось и стоит веками? Сам аллах повелел и устроил жизнь именно так. На что способна эта голь перекатная? Пасти скот! Но без баев нет скота, а без скота нет казаха. Пропадут, как голодные шакалы, все добро, все богатство, как дым, развеет степной ветер. Все превратится в прах. Чтобы владеть богатством, умножать его — нужна голова. А я то-то не видел еще ни одного умного чабана. Правильно говорят: «Взбесится собака, будет кидаться на хозяина!» Столько народу кормил, поил десятки лет. Долго ли продержится новая власть? Будь все проклято! И вы в первую очередь, голодранцы, перекинувшиеся на сторону кафыров и заводящие в степи свои порядки!»

Тягостные размышления Алдажара прервал приезд Сайлыбая — старшины его аулов. Он с порога юрты униженно поклонился хозяину, торопливо засеменил с почтительно протянутыми руками. Бай сдержанно ответил на приветствие. Они вышли из юрты и расположились на кошме. Сайлыбай, умильно улыбаясь, начал докладывать:

— О досточтимый Алдеке, да продлит аллах ваши годы! Я объехал все ваши аулы, дела идут неплохо. Джайляу ваши зеленеют, как никогда, травостой замечательный. И скот, слава аллаху, набирает вес на глазах…

— Сайлыбай! Видимо, я ошибся в тебе. Не сомневаюсь: ты предан мне, но не видишь дальше своего прыщавого носа! Я тебя держу старшиной аулов не для того, чтобы ты щупал курдюки моих баранов, а чтобы зорко смотрел, что творится вокруг. И дело сейчас не в баранах, а в людях, окружающих нас. Вот за ними-то и нужен глаз да глаз!

— Не гневайтесь на меня, хозяин! Который год я верно служу вам. Готов сложить хоть сейчас свою голову, чем дать упасть волосу с вашей, — в голосе старшины слышались неискренние слезы.

— Кому нужна твоя глупая голова? Расскажи-ка лучше, о чем ведут разговоры в аулах? Не затевают ли чего-нибудь чабаны? — И, глядя на недоумевающего Сайлыбая, бай добавил: — Отныне будешь мне докладывать все о сборищах чабанов, о слухах в аулах, о приезжающих в наши края сельсоветчиках, Я должен знать все, понимаешь, все, до мелочи, должен я знать!

— В аулах, слава аллаху, спокойно, — неуверенно ответил байский приспешник. — Правда, недавно… — он неловко помялся. — Тогатай, Жарлыбай и Тышканбай хотели бросить скот и уйти. Но моя плетка надолго отбила у них охоту к своеволию.

Под поощрительным взглядом Алдажара он продолжал:

— Где же они найдут такого хозяина, как вы? У новой власти нет ни пастбищ, ни скота. Одни бумажки, называемые каким-то дурацким словом «декреты». Разве есть в степи, Алдеке, кто-нибудь богаче и щедрее вас? Да продлит аллах ваши дни!

— И это все? — насмешливо посмотрел Алдажар на старшину.

Помявшись, тот нерешительно добавил:

— Старшие аулов Караман, Жарылкап и Торетай высказывают недовольство. Но я научу их уважать порядок. Обнаглели с тех пор, как их выбрали в аулнаи[10]. Камча хорошо помогает в таких случаях.

Бай медленно багровел от гнева. Сайлыбай, поняв, что он сказал что-то не то, растерянно шарил рукой, ища малахай и прикидывая, как бы поскорее выбраться со становища Алдажара. Тяжелая рука бая легла ему на плечо.

— Безмозглый баран! Времена плеток прошли. Нам нужны эти люди — мы будем плакать в душе, но улыбаться им в глаза. Для них тот и хозяин, кто больше даст, кто сытнее накормит. Лучше отдать пару баранов, чем потерять всю отару. Ты это хоть понимаешь?

Алдажар со злостью плюнул. В упор глядя на старшину и словно не видя его, продолжал:

— Разбегутся чабаны, кто погонит скот за кордон? Не плетка нужна, а ум, хитрый, изворотливый. Как там старый палуан? Не готовит ли каких-нибудь пакостей?

— Бокан пока молчит. Его стойбище часто навещают джигиты алимцев. Наверное, охраняют.

— А джигиты шомекейцев и табынцев не посещают его аул? — вкрадчиво поинтересовался Алдажар.

Сайлыбай, словно извиняясь за что-то, развел руками:

— Встречаются, ага. Но, о чем говорят, мне неведомо.

— Эти встречи не случайны, — поучал Алдажар. — Любой ценой дознайся и сообщи мне, о чем они говорят, о чем сговариваются при встречах. А ты все о курдюках… старый мерин!

— Я стараюсь, — испуганным шепотом старался оправдаться старшина, но бай, не слушая его, продолжал:

— Завтра я с семьей уезжаю в Караузяк. Людей нужно склонять на нашу сторону. Не допускать встречаться с сельсоветчиками. Подготовь откочевку всех аулов в пустыню Кызылкум. Люди для этого у тебя есть. Первый аул должен тронуться послезавтра. Сам с нашим аулом снимешься последним. Старшим аулов поясни: кочуем, мол, чтобы занять более лучшие джайляу. Большего им знать не надобно. Когда переправитесь через Сырдарью, я присоединюсь к вам. Торопись, сейчас не только день, но и час дорог.

— Слушаюсь, — раболепно кланяясь, отвечал Сайлыбай. — Я выполню все, как вы приказали. Да поможет вам аллах!

— Молись аллаху, но надейся только на самого себя. Спрос с тебя будет суровый, — движением руки Алдажар позволил старшине уйти. Вслед добавил:

— Заколи черного барана: надо сделать жертвоприношение предкам. Будем просить их о помощи и удаче в пути. И пусть сородичи видят, как мы чтим обычаи и законы шариата.

Сайлыбай ушел. Оскорбления, презрительный тон Алдажара ничуть не унизили его. Не раз гуляла байская камча по спине старшины, поэтому и согнулась она раньше времени, словно в ожидании новых ударов. Многое пришлось вынести ему, прежде чем получил власть над аульной беднотой. Теперь Сайлыбай жил сытно, плетку свою он цепко держал в мозолистых руках и больше смерти боялся, что новая власть отнимет у него то, что досталось такой дорогой ценой.

V

У небольшого озерка, впитавшего в себя влагу дождей и талых снегов, радужным полукругом раскинулись юрты.

…Караман и старый Калкаман медленно поднялись на сопку. Вечерело. Лучи заходящего солнца, словно перепрыгивая с волны на волну, загорались и гасли в серебристой озерной ряби. К аулу тянулись отары овец, косяки лошадей, стада верблюдов и коров. Все это сливалось в цельную картину, близкую и знакомую сердцу каждого степняка. Караман задумчиво смотрел на густую завесу пыли, длинным шлейфом тянувшуюся за гуртами скота. Вот так, за стадами, среди клубящейся пыли, шли его прадеды, деды и отец. Когда-то и он, босоногим мальчишкой, впервые взял в руки длинный чабанский кнут и посох. Он полюбил нелегкий чабанский труд: перегоны на высокие горные джайляу, ночи в степи у костров в короткие часы отдыха и вечный путь.

Старый Калкаман, отслужив вечерний намаз, поднялся с колен и подошел к Караману.

— Отец! — обратился к нему, указывая вниз, Караман. — Посмотрите, сколько отар. И все это принадлежит одному Алдажару. У него десять таких аулов, как наш. Ни мор, ни голод не берет его скот. Отчего он так удачлив?

— Аллах дал богатство Алдажару, сынок. Этим мы и живем. А случись беда со скотом бая, что бы мы стали делать? — вопросом на вопрос ответил старик.

— Несправедливо, отец, все же. У одного всего много, а другой, чтобы купить своей любимой платок, должен целый год гнуть спину на бая.

— Так уж устроена жизнь, — пожал плечами Калкаман. — Не всем же быть богачами. Аллах дал каждому свою судьбу. Если не будет бедняков, таких как мы, кто будет пасти скот? Каждому свое, — наставительно закончил он.

— Отец! Ты многое повидал за свою жизнь. А чего хорошего имел от баев? Пас хозяйские отары в жару и мороз, выхаживал, берег. А баи, обжираясь на своих пирах, тебя награждали лишь плеткой да одаривали жалкими объедками.

Караман говорил мягко и спокойно: ему не хотелось обидеть старого отца.

— Что ж, видно, такая судьба мне выпала, — покорно ответил старик. — Много ли бедняку надо? Кусок мяса да пиалу кумыса.

— Чем же бедняк хуже богатого? Такой же человек. Только и различия: бай родится от бая, а бедняк от бедняка. Значит, отец, аллах несправедлив?

Калкаман нахмурился:

— Ой, сынок, не гневи всевышнего! Он знает, что делает, он все видит, все мы в его власти.

Сын замолчал и задумался. Как ему убедить отца? Ведь он всю свою жизнь прожил по этим проклятым законам, выдуманным жадными муллами, хитрыми биями, жестокими баями. Караман вспомнил, как в красной юрте рассказывали о Ленине, вожде всего трудового народа. Многое было новым, многое непонятным. Когда все вышли из красной юрты, он подошел к портрету, висевшему на степе, и долго, пристально смотрел в глаза этому человеку. Много раз его обманывали, и не только баи, такие же бедняки, как он. Обманывали не из корысти, а потому что были голодны, разуты, дрожали от холода в рваных чапанах. Его охватило непонятное волнение. От имени этого человека ему говорили только правду, не обещая райской жизни ни здесь, на земле, ни в потустороннем мире.

Джигиту хотелось, чтобы и его отец освободился от рабской покорности судьбе, старым обычаям.

— Если все во власти аллаха, почему он не наделит богатством всех поровну? Почему он милостив только к баям? Скота Алдажара хватило бы на всех бедняков. Все бы жили, не зная нужды, холода, и голода. Нет, отец, баи понимают: у кого богатство — у того и сила, а у кого сила — у того и власть. Вчера Сайлыбай, этот паршивый лизоблюд, избил чабанов и мне пригрозил. А кто он такой? Собака, стерегущая байское добро. Собака кидается на вора, а он избивает честных тружеников. Зачем аллах позволяет обижать тех, кто всю жизнь работает, кто живет в стенаниях и нужде? Всевышний всемогущ и справедлив, не так ли? Но где же, отец, справедливость? Ничего, скоро все изменится, и ты узнаешь, как хороша свободная жизнь.

Старый Калкаман внимательно слушал сына. Слова, произнесенные им, пугали его, но где-то в глубине души он гордился Караманом: вот каким джигитом стал его сын! И все-таки старик не мог преодолеть своего смущения:

— Сынок, я честно трудился всю жизнь. Вырастил тебя. Не присваивал чужого добра. Разве это плохая жизнь?

— Ты честный человек, отец. Но именно таких, как ты, всегда обманывали и баи, и муллы, и бии. Ты пас скот, а когда-нибудь в твоем доме в достатке водилось мясо? Ты ходишь согнувшись, а посмотри на Алдажара: ему не меньше, чем тебе, а выглядит молодцом, хоть сейчас молодую жену в юрту. Ему не приходилось гнуть спину, всю жизнь жил в свое удовольствие, не вылазил из-за дастархана, — страстно и возбужденно говорил Караман. — Десять лет, как пришла новая власть. В красной юрте ученые люди говорили: не будет скоро баев, не будет кровопийц! Весь их скот раздадут народу, никого не обидят. Нужно только помогать новой власти, ведь она заботится о нас, бедняках, — убеждал отца джигит.

Старик с сомнением покачал головой:

— Если б ты знал, сынок, сколько обещаний я слышал на своем веку. Всю жизнь прожил надеждою на лучшую долю. Не знаю, хорошо ли все то, о чем ты говоришь? Всегда жили степняки так, и предки, и мы. Как можно отбирать то, что принадлежит другому? Богатство досталось Алдажару от предков, забирать чужое — самый тяжкий грех, — Калкаман беспокойно смотрел на сына. — Я слишком стар. Мне больше думается о смерти, чем о жизни. А ты, конечно, должен думать о своей судьбе. Но я очень тревожусь, как бы с тобой не приключилось чего-либо худого, уж больно ты горяч и всему веришь.

— Не беспокойся, отец, богатство Алдажару нажили и приумножили бедняки. Вот теперь мы и получим справедливую плату за наш труд. Сполна.

— Ох, сынок, сынок! Неспокойно у меня на сердце. Снятся нехорошие сны. Вчера снилось, будто на тебя напал матерый волк, ты борешься, весь искусан, исцарапан, но в страшной схватке побеждаешь его. Видно, жизнь твоя будет трудной, и выпадет на твою долю нелегкая судьба. Это хорошо, что ты победил волка. Возможно, и правда все то, о чем ты говорил. Стар я. Когда был моложе, тоже кровь горячая была, — вздохнул старик.

— А я трудностей не боюсь, — Караман сжал кулаки, — без борьбы не будет победы. Мы должны разогнать черных волков. Когда их не будет, весь народ станет свободным и счастливым. Будем жить в красивых юртах и пасти свой скот. Никто не посмеет поднять палку над нашей головой.

— Сказки все это! — усмехнувшись, отмахнулся старик.

Но Караман, казалось, не услышав его, упрямо продолжал:

— Наши дети будут учиться, станут грамотными людьми. Раз новая власть за бедняков, значит, она справедливая, и мы должны верить ей, — у Карамана весело заблестели глаза. — Тебя, отец, я одену в самый красивый чапан, будешь жить еще сто лет и радоваться внукам и правнукам.

— Какие хорошие слова говоришь, сынок, — глаза старика мечтательно затуманились. — Пусть они сбудутся, пусть аллах даст тебе счастье. Ведь ты у меня единственный сын.

В душе Калкаман гордился сыном: ладный джигит и умом не обижен! Разве мыслимо было раньше, чтобы сын бедняка знал грамоту? И рассуждает джигит умно и ладно. Только бы берег себя. Ведь добром-то баи не отдадут своего богатства.

— Устал я что-то. Пойду в юрту, — опираясь на посох, старик медленно стал спускаться с сопки.

В ауле все пришло в движение: последние табуны и отары овец вошли в него. Женщины доили коров, джигиты и дети привязывали ягнят к когени[11], ловили одичавших лошадей куруком[12].

Усталые, с задубевшими от степного ветра лицами чабаны спешились, расседлали лошадей и ушли к своим юртам на отдых.

Задумавшись, Караман смотрел на далекие холмы. Легкий ветерок играл еще сочными травами, покачивал кустарник — будто зеленые волны пробегали по степи. «Природа не только прекрасна, — раздумывал чабан, — но и справедлива. Травы, кустарники, деревья берут от солнца, облаков, земли все, что необходимо им для жизни и роста. Почему же у людей устроено иначе?»

На горизонте показалась группа всадников, направляющаяся прямо к аулу. Когда они подъехали поближе, Караман, узнав своих друзей, побежал с холма вниз, радостно приветствуя их. Приехали аулнаи Жарылкап, Торетай, Алимбай, Шалхарбай, Казамбай и чабаны Тогатай, Жарлыбай и Тышканбай.

Караман и его жена Зауре приветливо встретили прибывших друзей. Заботливо придерживая лошадей за уздечки, помогли гостям спешиться.

В бедную семью старого Калкамана пришло веселье. Зауре с любопытством прислушивалась к оживленному, шутливому разговору мужчин:

— Что-то вы очень веселы сегодня! Наверное, у вас какая-то радость или хорошая весть. Могли бы поделиться и с женщиной!

Тогатай лукаво взглянул на нее:

— У тебя, Зауре, замечательный муж, видимо, и детки скоро пойдут. Вот, смотри на Карамана и радуйся. Какие еще радости могут быть у женщины?

— Ты прав, Тогатай. У нас пока, действительно, радостей, кроме этой, нет. Но вы, джигиты, много на себя не берите. Придет время, и мы сами решим, в чем наша радость, — шутливо пригрозила Зауре.

— Да, — улыбнулся Караман, — будьте осторожны, джигиты, с женщиной. По новым законам они теперь равноправны. Раньше без калыма нельзя было жениться, а теперь без любви и согласия с ее стороны и вовсе к девушке не подступишься. Зауре, я не отрицаю твоих прав, но не забывай: в новых законах не сказано, чтобы ты морила голодом своего мужа и гостей.

Приехавшие почтительно отдали салем старому Калкаману и, рассевшись на расстеленном корпеше, повели оживленный разговор, обмениваясь новостями. Жена Карамана сноровисто накрыла дастархан, внесла кипящий самовар. После чая на огромном самодельном блюде задымился аппетитный бесбармак.

— Наверное, последнего барана зарезали, — вздохнул Тогатай.

— Наш народ всегда радовался гостям, — заметила Зауре. — Когда в доме друзья, а на дастархане изобилие — это ли не радость. Все лучшее в доме берегли для гостей. Если мой муж говорит правду, скоро все заживем, словно баи. Нужно и своих близких встречать с достоинством.

Чабан Жарлыбай недовольно произнес:

— Одни разговоры. Пока что вместо скота мы получаем одни тумаки. Как был Алдажар баем, так хозяином и остался. А куда от него денешься, погибнешь от голода. А его пес Сайлыбай с царских времен ходит в надсмотрщиках.

Его поддержал и чабан Тышканбай:

— Вот-вот. И я так думаю. Уж более десяти лет живем при новой власти. Русские прогнали своего белого царя, теперь, говорят, у власти такие же труженики, как и мы. А у нас простой народ все еще служит баям. Бьют нас — терпим, унижают — покоряемся и ничего не можем сделать. Все по-старому.

Все смущенно замолчали. Караман подавленно нахмурился. Как было радостно вначале. А теперь гости молчат. Что им сказать? Одно хорошо: не хотят они дальше жить по-прежнему. Значит, будем бороться вместе.

Тягостное молчание нарушил застольный шутник и запевала Тогатай:

— Друзья, — хитро прищурив глаза, произнес он, — вы забыли про бесбармак! О, какой аромат исходит от таба́ка! Придется съесть его одному: барашек от обиды может убежать в отару Алдажара, — чабан закатил глаза, причмокивая, принялся за еду.

Сидевшие за дастарханом заулыбались. Старый Калкаман, произнеся: «Бисмилля!» — взял с блюда голову. Отрезая небольшими кусочками мясо, он, по казахскому обычаю, наделял всех присутствующих и шутливо объяснял, что обозначает каждый опаленный ломтик.

Детям он раздал уши, чтобы у них был острый слух, Тогатаю мозг, чтобы был умным, Жарлыбаю — глазницы, чтобы был зорким. Каждый получил свой ритуальный кусочек и приступили к бесбармаку. Ели со вкусом, похваливая хозяина и его молодую жену. Караман добродушно посматривал на своих друзей. Ему не терпелось поговорить о главном, ради чего они и собрались сегодня.

После бесбармака Зауре вновь подала чай и Караман начал разговор:

— Друзья мои, могу сообщить радостную новость. На днях в красной юрте уполномоченные Советов объявили: «Ваше время пришло. Будем отбирать скот у баев. Но от вас, чабанов, нужна уполномоченным помощь. Следует сначала незаметно провести учет скота и следить, чтобы баи не угнали свои отары».

Собравшиеся чабаны и аулнаи, внимательно слушавшие Карамана, одобрительными возгласами встретили его слова.

— В красной юрте, — продолжал Караман, — сказали еще, что баев больше не будет, их ликвидируют.

— Что за слово такое? «Ликвидируют» — убьют, что ли? — удивился Торетай.

— Достояние бая — его скот. Отберем скот, вот и не будет бая. А как дословно перевести слово «ликвидируют», я и сам не знаю. Лишим хозяина скота, он уже не сможет помыкать нами. Это точно.

— Какой ты быстрый, — вмешался в разговор немногословный аулнай Алимбай. — А я вот слышал, что не только скот, но и жены будут общими, это как? Да и баи так просто не отдадут свой скот. Сами знаете, на что способны эти волки!

— Не слушай наветов на Советскую власть, Алимбай. Что, ты сам не видишь, что к чему. Мы не будем больше пасти байский скот, терпеть побои и унижения. Как бы ни изворачивались баи, мы должны помочь уполномоченным и учетчикам, — уверенно доказывал Караман.

— Теперь я понял, почему Кишкене, Боташ и Елюбай снялись внезапно с места и погнали скот неизвестно куда. Видимо, болтуны есть и в красной юрте. Вот баи и узнали Про учет скота, — огорченно хлопнул себя по лбу Алимбай. — Нужно помешать им.

Торетай с сомнением покачал головой:

— Не успеем: Алдажар и его люди тоже не спят. На днях в ауле Боташа собрались баи. О чем-то совещались. После этого и стали угонять скот. А вы знаете, что Алдажар сегодня со всей семьей уехал в Караузяк? Он явно что-то задумал.

В разговор вступил молчавший до сих пор старый чабан Казамбай. Многих он научил чабанскому ремеслу, и джигиты слушали его с почтением:

— Многое мне сейчас непонятно, и грамоты я не знаю. Мое учение — это моя жизнь, степь, пески, скот и чабанская палка. Что-то странное творится вокруг. Недавно байский прихвостень Сайлыбай назначил меня аулнаем. За что такая милость? Бедный богатому не товарищ. В народе говорят: «Жалует бай, да не балует псарь». Выходит, хотят перетянуть таких, как я, на свою сторону. Сами подумайте! Куда им деться с отарами без чабанов?..

Пока не поздно, нужно переговорить со всеми чабанами и предупредить их!

Это было первое дельное предложение за вечер, и все сидящие за дастарханом согласно закивали головами. Один аулнай Жарылкап сидел задумавшись, видно, какая-то навязчивая мысль не давала ему покоя.

— Что ты все молчишь, словно в рот воды набрал? — обратился к нему Караман.

— Я вот все думаю. Хорошо. Отберем скот у баев, раздадим беднякам. Одним всевышний пошлет удачу и процветание, а у другого мор погубит весь скот. Что тогда? Куда денется казах без скота? Пойдет опять в чабаны к тому, у кого больше баранов и лошадей. И опять получится: богатые и бедные.

— Не будет больше обездоленных. Народная власть не допустит такого. Сам народ решит, как жить, чтобы не появились кровопийцы. В красной юрте рассказывали: русские ведь забрали у своих хозяев заводы, фабрики, землю тоже отдали таким же беднякам, как мы. И всем управляют честные и справедливые люди из народа, — убежденно ответил Караман.

— А я вот совсем о другом мечтаю, — протянул молодой чабан Жарлыбай. — Если мне выделят скот, я его сразу отдам за калым. Мне очень нравится дочь Боташа Бибигуль. По-моему, такой красавицы не найдешь во всей степи. Но без богатого калыма к юрте этого приспешника Алдажара и подходить нечего, — голос джигита дрогнул. — Старший аула Боташ хочет выдать ее за сына Сайлыбая.

Гости заулыбались. О страсти молодого чабана знали все.

— За калым и старики молоденьких жен берут, — шутливо упрекнула его Зауре. — А раз решил жить по новым законам, лучше подумай о том, чтобы твоя избранница полюбила тебя.

Жарлыбай смутился. Он уже не рад был, что высказал сокровенное. Поэтому постарался перевести разговор в шутку:

— Где ты, Караман, нашел такую умную жену? Все законы знает. Ей не бесбармак готовить, а Советом руководить да бумаги важные писать, — и, повернувшись к Зауре, в сердцах добавил:

— Пока в нашем захолустье дойдет до запрещения калыма, Бибигуль выдадут за сына Боташа — Ержигита. А я не хочу уступать ее никому. Ты бы лучше помогла мне встретиться с любимой. Знаешь, как это трудно?

— Ай да джигит! — засмеялась жена Карамана. Глаза ее озорно заблестели. — Молодой степняк в этих делах должен быть еще более решительным, смелым, находчивым.

— Ты не смейся, Зауре, — серьезно ответил Жарлыбай. — Однажды мне удалось договориться о встрече. Поздней ночью с Тышканбаем и Тогатаем пробрались к аулу Боташа. Лошадей оставили в ущелье и незаметно приблизились к юрте аулная. Друзья, понаделав шума, словно дикие куланы, припустили обратно. А я в это время, когда все аульные собаки бросились за ними, подполз к юрте с другой стороны. Бибигуль, хоть и дрожала, как листок тальника, ждала меня. Только и успели объясниться в любви. Она дала согласие бежать со мной, лишь бы не выходить за сына Боташа. Но нужно торопиться, отец Ержигита дает большой калым. Тогда нас едва не застали вместе. Успел лишь прижать ее к груди и попросил ждать моего сигнала. Едва ноги унесли. К Боташу без калыма не подступишься.

Рассказ Жарлыбая развеселил друзей.

— Ему-то хорошо. Он хоть девушку прижал к груди. А мы-то боялись вернуться битыми и без лошадей. Не горюй, Жарлыбай, мы поможем тебе. Не побоялись же мы собак и ружей джигитов Боташа. Только уж в следующий раз постарайся устроить свидание с Бибигуль как-нибудь потише и безопаснее для своих друзей! — хохотнул Тогатай.

— Можно и пригрозить Боташу новым законом. Ведь она не желает выходить замуж за сына Сайлыбая, а любит тебя. Не отдаст добром, что ж, придется украсть для тебя невесту, — развел руками Караман.

Молчавший весь вечер старый отец Карамана засмеялся, утирая заслезившиеся от смеха глаза:

— Как же так, сынок? По новым законам нельзя покупать жену за калым, а красть невест, значит, можно?

Джигиты, переглядываясь, замолчали. Выручила Зауре:

— Ата! Разве мало случаев подобных было в степи? Даже в преданиях рассказывается об этом. Ради любви можно пойти на все. Вспомните свою молодость!

…Над степью опускалась ночь. Яркие звезды и полная луна высветили небо. Пришла пора прощаться. Караман перед отъездом друзей еще раз напомнил им, как нужно держаться в эти дни: предупреждать о замыслах баев, чабанов, узнавать, когда и куда угоняют и собираются угнать хозяева отары овец и табуны лошадей.

Проводив гостей, Караман и Зауре присели у юрты. Он обнял, согревая, жену, и они еще долго сидели, вдыхая пьянящий аромат степных трав. Глядя на Зауре, Караман вспоминал, как еще совсем мальчишкой он увидел эти глаза. Увидел и с тех пор старался чаще попадаться ей навстречу, удивить ее своею удалью в байге, во всех степных играх быть первым.

Бездонный темно-синий купол над ними искрился серебристыми россыпями… Степь спала, только неуемный тихий ветерок, тревожа изредка молодые травы, шурша, замирал в их густой поросли.

Зауре, поняв его состояние, нежно склонила голову на плечо мужа.

«Как хорошо, — думал Караман, — что есть эта бескрайняя степь, о которой можно петь без конца, и ни одна песня не будет похожа на другую. И степь, и небо над ней всегда разные. А ветер, ласкающий степные просторы, звучит, как ласкающие струны домбры. И поля маков, похожие на стайки юных девушек — все это степь, родная и бесконечная. Были бы счастливы люди, живущие в этих просторах!»

VI

В бескрайней, оторванной от цивилизации огромным расстоянием степи трудовые кочевники жили по старинке. Зачастую они не могли разобраться в происходящих в стране событиях: в уездные центры и города ездили в основном баи и их приспешники. Вести, которые они привозили, повергали в ужас самых стойких. Присылаемые Советской властью активисты объясняли, что скот конфискуется только у баев. Но слухи, распускаемые влиятельными в степи людьми, уважение к которым вбивалось степнякам с детства, были иными: скот отнимут у всех, а землю их предков отдадут неверным — кафырам.

В эти смутные, тревожные дни неожиданно для всех Алдажар уехал в уездный центр Кармакчи, а затем, через сутки, выехал в Кзыл-Орду, бывший Перовск. Алдажар всегда отличался предусмотрительностью, куда только не втирались преданные ему люди.

Вернулся Алдажар, к изумлению местных богатеев, из Кзыл-Орды очень быстро. В тот же день разлетелись по степи лихие гонцы бая с известием: Алдажар устраивает ас — торжественные поминки по умершему незадолго до происходящих событий брату.

Шомекейский род — многочисленный и богатый род. Много именитых гостей собралось на это торжество. Целый косяк кобылиц пожертвовал Алдажар мечети, вернее, ее ишану. Пригласил хитрый бай и старого, известного во всей округе акына Сары-жырау, любимого народом. Со всех концов степи стекались к аулу Алдажара богатые и знатные гости из других родов. За многими из них бережно вели подготовленных к байге скакунов. Из самых дальних аулов съехались на ас показать свою силу и ловкость борцы-палуаны. К кокпару был приготовлен черный козел. Победителей в игрищах ждала щедрая награда, каждая — целое состояние для простого степняка.

Не поскупился гордый бай: бесчисленно режется скот, дымят котлы, готовятся изысканные степные кушанья, а в огромных саба шипит и пенится терпкий, иссиня-белый кумыс. Довольны сородичи, довольны богатеи и святой ишан, довольны аксакалы. В такое смутное время не растерялся Алдажар, остался верен себе: мудр и щедр бай, свято чтит он обычаи предков, уважительно относится к аксакалам.

На зеленой лужайке, у озерка, раскинут полог для гостей. Задумчивы лоснящиеся, сытые лица сидящих вокруг дастархана именитых гостей, слушающих Сары-жырау, Старик сказитель устроился отдельно от дастархана на мягком коврике и, любовно зажав в руках старенькую домбру, поет кса[13] «Кобланды», воспевает подвиги легендарного батыра. Взгляд жырау устремлен куда-то в далекую степь, в то далекое прошлое, о котором он поет. Многие кса знает старик, но особенно искусно исполняет любимые народом «Едиге», «Корголы», «Кенесары-Науразбай», Еще крепок голос седобородого акына, далеко по степи летит его песня-быль. Изредка, закончив сказание об одном из эпизодов легенды, жырау прерывает песню, чтобы подкрепиться и выпить пиалу горячего душистого чая. За спиною певца полукругом, кто на тулаке, кто на драной подстилке, а кто и просто на голой земле, расположились простые степняки. На их прокопченных солнцем, обмороженных стужей лицах можно прочесть все, о чем поет старик: и восхищение, и боль, и ненависть, и радость, и отчаяние. Легенда уводит их от суровой и беспросветной степной жизни.

А в белой, двенадцатикрылой юрте бая, куда лишь слегка доносится гомон с озера, ибо не подобает почтенному священнослужителю находиться там, где через край плещет веселье, ведут разговоры ишан, Алдажар и его приверженцы. Торопливость, с которой он вернулся из своей поездки в Кармакчи и Кзыл-Орду, спешность устроенного им поминального пиршества озадачила и насторожила баев. Статный, седобородый ишан степенно восседал на почетном месте. Черты его сухощавого, властного лица были строги, а проницательные грязно-голубые глаза недвижно остановились на одной, лишь ему видимой точке. Алдажар, как гостеприимный хозяин, внимательно следил, чтобы у сидящих за дастарханом не пустовали пиалы с кумысом.

— Алдеке! О цели вашей поездки мы знаем. Но нас тревожит ваше быстрое возвращение. Расскажите, что нового, как в Кармакчи, что говорят в Ак-Мечети. Почему у вас такой угнетенный вид? — не выдержав затянувшегося разговора на отвлеченные темы, спросил бай аргынского рода Ахмет.

Он был один из самых влиятельных соперников Алдажара, деливших власть среди кочевников. Ахмет отличался хитростью и нарочитой мягкостью. За это и получил в степи кличку «Ку-Ахмет» — хитрый Ахмет. Его бы радовала тоска в глазах соперника и, если бы несчастья свалились на голову одного Алдажара, Ахмет был бы только рад, — не пожалел, бы за это свой лучший табун.

Собравшиеся в юрте Алдажара одобрительно закивали головами:

— Что нового? Что в Кармакчи? Кзыл-Орде? Что еще придумали кафыры?.. — со всех сторон посыпались вопросы.

Словно очнувшись от задумчивости, Алдажар изучающе обвел взглядом юрту и неторопливо заговорил:

— Тяжелое время выпало пережить нам к старости. Все в воде аллаха, но нам предстоят еще худшие времена. Среди жатаков Советская власть утвердилась прочно, сейчас подбирается и сюда, в нашу степь. В Кармакчи от своих людей я услышал плохие для нас вести. Чтобы удостовериться, спешно направился в Кзыл-Орду. Там верный мне человек подтвердил: прощайтесь со своими отарами, почтенные, забудьте о власти и почтении, к которым вы привыкли с детства. Конфискуют не просто скот, ликвидируют баев, отнимут все наше достояние. Во все кочевья направлены и направляются так называемые красные юрты, ими руководят коммунисты — те, кто скинул белого царя, те, кто, прибрав власть в свои руки, отобрали заводы, фабрики у их владельцев в России и на нашей земле. Очередь за нами — владельцами степей и скота! С красными юртами едут прокуроры, судьи, учителя. Нас первые будут грабить и судить по новым законам, а вторые — учить отпрысков голодранцев читать и писать. Я вернулся так быстро, чтобы предупредить вас. Это — смертельная опасность! Нужно опередить события. О, аллах, чем мы прогневили тебя!

Алдажар скорбно стянул с головы большой цветастый платок, в виде чалмы повязанный поверх бархатной тюбетейки, и горестно обтер выступившие на глазах слезы.

В красочной юрте бая наступила томительная тишина. Сидящие за дастарханом словно окаменели от услышанного.

Тягостное молчание нарушил бай из кабакского рода Хайрулла. Низенький, плюгавенький, юркий, он считал себя непревзойденным хитрецом, но так считал только он. Даже беднейшие батраки называли его «Ахмак-ку» — дураковатый хитрец.

Привлекая внимание присутствующих, он поднял коротенькую ручку с пухленькими пальчиками, подбоченился и напыщенно заговорил:

— Здесь сейчас собрались кабакцы, аргынцы, табынцы, алимцы, бай-улинцы, шомекейцы, найманцы, торткарынцы, тлеувцы, жагалбайлынцы, жапбасцы и некоторые другие роды. Мы золотой слиток казахского народа. Забыть все: раздоры, обиды, счеты. Острый меч навис над нашими головами. Я предлагаю немедленно разъехаться и как песок рассыпаться всем родам в бескрайних Каракумах. Найти песчинку в огромной степи не под силу даже Советам.

Он хотел было вымолвить еще что-то, но аргынский бай Ахмет, пренебрежительно сунув ему в поднятую руку пиалу с кумысом, остановил его разглагольствования:

— Хватит, Хайрулла! За нашу жизнь мы достаточно наслушались твоих глупостей! — сейчас Ахмет не кривил душою. — Дальше песков никуда не уйдешь. Нужно сделать так, чтобы Советы, борясь с нами, столкнулись с народом, пока еще доверяющим нам. А мы сумеем направить борьбу в нужное для нас русло.

Гости Алдажара, перебивая друг друга, заговорили, стараясь перекричать соседей. Каждый из них выдвигал свой план. Предложения, сыпавшиеся со всех сторон, были одно глупее другого, и Ку-Ахмет, казалось, внимательно вслушивавшийся в перепалку, вновь взял слово:

— О, близкие моему сердцу друзья! Помыслы ваши правильны. Многие из вас за газават. Когда-нибудь на нашей земле мы поднимем священное знамя ислама! Но сейчас нужно спасать себя, свои семьи, свои богатства. Куда вы денете свои огромные отары, прочее хозяйство? Кто перегонит ваш скот? Кто перевезет все достояние? Кто будет прислуживать вам? Кто будет охранять вас? — Взгляд его вопросительно остановился на Алдажаре: — Что же нам делать?

Алдажар не торопился с ответом. Степенно оглядел гостей, делая вид, что раздумывает над сказанным, посмотрел на Артыкбая — уважаемого аксакала-старшину одного из аулов Ахмета, и заговорил, словно для него одного:

— До сих пор степняки верили нам, защитникам народа. Теперь, получается, советчики им ближе: интересы простых степняков защищает новая власть, а не мы, радеющие о благе простых людей. Если на нашей земле появятся красные юрты, а многие из мусульман подвергнутся искушению богохульства и отступничества от веры, что мы сможем сделать, чтобы спасти наш народ? В красных юртах голытьбу будут науськивать против нас. Чекисты и сельсоветчики быстро расправятся с нами. Сейчас бедноту раздирают межродовые споры, вражда. Если устроить откочевку, это очень осложнит агитацию среди чабанов и батраков, работу красных юрт. Вот перед нами сидит уважаемый Артыкбай — старшина аула. Он, хоть и не богат, может повлиять на народ, его слова дойдут до бедноты скорее, чем наши.

Почтенного Артыкбая уважали за его честность и справедливость, готовность всегда протянуть руку помощи бедному и слабому, за ум и нетерпимость к несправедливости. Раньше его никогда не приглашали на сходки баев — теперь он понял, почему его вызвали в юрту Алдажара.

— Алдеке, — чуть подумав, отвечал аксакал Артыкбай, — вы ставите меня в неловкое положение, преувеличиваете мое влияние на степняков. До сих пор люди уважали нас, видели в старейшинах своих наставников. Если сейчас посеем смуту, это приведет к страданиям людей. Получится, что мы, злоупотребив доверием, обманем чабанов и батраков, В народе говорят: «Справедливые бии не имеют родственников, а несправедливые лишены чести».

Зная религиозность аксакала, бай Ахмет прервал его:

— Артеке, в вас мы всегда видели свою опору, и думаю, что вы и теперь не оставите нас в трудную минуту. Все, что сейчас творится в степи, исходит от неверных, от русских. Они посеяли в степи смуту, стравливают наш народ, стараются убрать с дороги всех, кто не угоден им, насаждают в степи свои порядки. Мало ли мы терпели притеснений при белых царях. Как эти кафыры унижали нас, издевались над нашим народом. Сейчас твердят о дружбе казахов и русских… Но мы мусульмане, а они, безбожники, хотят попрать нашу религию, разрушить мечети, заставить жить наших детей в неверии аллаху. Не бойтесь, Артеке, всевышний зачтет вам беседы с народом, если вы направите голытьбу по истинному пути. Найдутся и помощники. Мы об этом уж позаботимся!

Артыкбай промолчал, и баи подумали, что смогли уговорить аксакала.

А ас продолжался. Не часты праздники у простых степняков, не часто выпадает вдоволь отведать изысканных степных кушаний, полакомиться тающим во рту казы, сочным карта, ароматным чужуком, вдоволь попить хмелящего кумыса.

Долго продолжалось веселье в ауле бая Алдажара. Щедро наградил он победителей в байге: владельцу лучшего скакуна подарил целое состояние — три верблюда, пять коров, двадцать баранов, вышитый узорами из красного бархата чапан и отделанный серебром пояс — денмент. Не обидел бай и победителя в борьбе — палуан получил персидский, купленный у китайских купцов ковер.

Но уж совсем удивил своей щедростью и озадачил соплеменников Алдажар на утро последнего дня торжественных поминок.

Солнце едва осветило лысеющие сопки, когда старый бай еще твердой походкой взошел, сопровождаемый почтенным ишаном, баями и аксакалами на курган, где одиноко возвышался мазар его брата. Далеко-далеко отсюда были видны бескрайние зелено-золотистые степные разливы. Теплый, вольный ветерок, лаская их, нежно колыхал это безбрежное море. Каждое дуновение приносило с собой целую гамму опьяняющего степного дыхания.

Все становище Алдажара и многочисленные гости собрались вокруг кургана, и бай, воздав хвалу всевышнему, выступил вперед.

— Братья! — торжественно начал он. — Мы отдали дань памяти моему брату, и я благодарен вам за это. Долгие годы я был вашей опорой и защитой, свято чтил обычаи предков, делился с вами горем и радостью. Наступили смутные времена, брат идет против брата, друг против друга, попираются наши степные законы, казахи стали забывать священные законы ислама. Джут прошлого года — кара аллаха за вероотступничество и наши грехи. Сейчас, братья, в трудное для нашего народа время, мы должны быть как никогда сплоченными, помогать друг другу. Я знаю, как тяжело живется моим соплеменникам и, чтобы помочь вам, я решил наделить вас скотом, поделить его между родичами поровну. Сегодня же мои люди займутся этим. А завтра я и мои аулы откочуют в Караузяк, там и выгоны удобнее, и травы обильнее. Я стар, и мне многого не надо, доживу как-нибудь свою жизнь в покое. Мир вам, сородичи! — горестно вздохнул Алдажар.

Изумленные стояли степняки у кургана с возвышающимся на нем мазаром. Виданное ли дело, чтобы человек отказывался от такого богатства? Недоуменно поглядывали на бая богатеи и ишан. У многих возникло сомнение: в себе ли старый бай, сам себя пустил по миру. Но Алдажар властным движением остановил поднявшуюся было сумятицу.

— Это решение подсказал мне сам всевышний! Вещий сон я видел этой ночью. Сам брат являлся ко мне в образе барса. «Не в богатстве счастье, — сказал он мне. — Помоги бедствующим сородичам. Покинь на время эти джайляу, сюда придут мор и несчастья, откочуй подальше». Сказав так, исчез. И последнее слово скажу вам, сородичи, — продолжал растроганный собственными словами бай: — Когда всевышний призовет меня к себе, похороните меня на этом же кургане, рядом с братом…

Долго не могли заснуть в эту ночь сородичи Алдажара, обсуждая происшедшее у мазара и столь неслыханную щедрость, в которой они убедились днем. Разные пересуды шли в юртах, но все были довольны: время голодное, и щедрость бая была кстати.

Этой же ночью невдалеке от аула бая ехали по барханам Караман и старый чабан Казамбай. У берега Тенгиза они спешились, и джигит сказал чабану:

— Кажется, здесь.

— С кем же мы должны встретиться? — спросил Казамбай.

— Сюда должен приехать аксакал Артыкбай. Он хочет сообщить нам что-то важное, что нужно держать в тайне, и чтобы другие не знали о нашей встрече. Ему для дальней дороги нужен надежный человек. Вот я и подумал о вас.

Послышался топот коня, из-за зарослей тальника показался Артыкбай. Караман и Казамбай помогли аксакалу спешиться, и они присели на берегу. Испытывающе посмотрев на чабана, Артыкбай обратился к Караману:

— Как зовут этого человека? Можно ли говорить при нем?

— Его зовут Казамбай, уважаемый Артеке, на него можно полностью положиться.

— Хорошо. Вы видели, меня приглашали в юрту Алдажара. Он побывал в Кармакчи и Кзыл-Орде. Привез кое-какие новости, — усмехнулся старик и рассказал все, о чем договаривались баи. В заключение добавил: — Я, конечно верующий, но не слепец и не хочу, чтобы кучка негодяев дурачила народ. Надо сообщить об этом властям. Эти проходимцы хотели попользоваться моим авторитетом. Конечно, я и сам мог бы поехать в Кармакчи, но это насторожит баев, и они ускорят откочевку. Чтобы разъединить бедняков, они специально вызывали родовые распри. А я-то, наивный старик, ездил и мирил джигитов.

Караман и Казамбай, затаив дыхание, с изумлением слушали его.

— Артеке, пусть едет Казамбай, — предложил Караман.

Сухая ладонь аксакала легла на плечо чабана:

— Медлить нельзя, сынок. Нужно предотвратить беду, отправляйся немедленно. Дай аллах тебе доброй дороги!

Казамбай, вскочив на коня, исчез в ночной мгле.

Начальник Кармакчинского РОНКВД Молдабай Ермеков вернулся из поездки по аулам поздно вечером. Кто-то подбивал жатаков покинуть свои земли. С трудом удалось успокоить взбаламученных людей.

Он зажег настольную лампу и сел за отчет о своей поездке. Вошедший в кабинет дежурный доложил:

— Там, в приемной, к вам просится какой-то джигит, имени своего не называет.

— Пусть войдет, — устало приказал Ермеков.

В кабинет протиснулся широкоплечий незнакомец. Его скуластое обветренное лицо, усталая походка, запыленный чапан и заиндевевшие от конского пота сапоги — все говорило о том, что он проскакал не один десяток верст.

Не ожидая вопросов, джигит заговорил:

— Меня зовут Казамбай, живу у берегов далекого Тенгиза. Я к вам с поручением от аксакала Артыкбая и Карамана, знаете таких?

Молдабай утвердительно кивнул головой.

— Они передали вам вот эту бумагу.

Джигит бережно вытащил из-за пазухи свиток. Ермеков развернул свернутый листок и внимательно прочел текст, написанный арабской вязью.

В письме аксакал Артыкбай сообщал обо всем, что знал, о последних событиях. Свое сообщение он заканчивал словами:

Молдабай молча положил письмо аксакала на стол. Задумчиво посмотрел на сидящего перед ним джигита и произнес:

— Устал, видимо, дорогой! От Тенгиза путь не близок. Спасибо за сообщение. Вы привезли важные новости. О вас мне много рассказывал Караман. Есть где остановиться? Завтра предстоит трудный обратный путь.

— Не беспокойтесь, у меня здесь есть родственники, — ответил чабан.

Рано утром на следующий день Ермеков вручил Казамбаю ответ. Лицо его было спокойным, но легкая тревога сквозила в словах:

— Пакет вручите Артыкбаю или Караману. Все, что будет нами предпринято, изложено здесь. И вот еще что. Я знаю: вы человек смелый и находчивый. Помните, что письмо не должно попасть в чужие руки. Передайте аксакалу и Караману, чтобы были осторожны, и сами не допускайте оплошностей. Это может стоить жизни. Что ж, доброго пути, дорогой!

Поздней ночью к Алдажару прибыл запыленный гонец. Сообщение, привезенное им, потрясло хитрого бая: к Тенгизу в срочном порядке направляются красные юрты. «Значит — конфискация, значит, конец! Проклятые чекисты, откуда они узнали обо всем? Остаться здесь, значит, погибнуть. Зачем? Выход один: сняться тайком и пуститься в дорогу только со своими кошами. Ни о какой общей откочевке не может быть и речи. Надо спасаться одному! Сбить преследователей со следа», — напряженно искал выход Алдажар.

Он собрал нужных ему людей и, сообщив о своем решении, отдал необходимые распоряжения. Утром на месте аулов Алдажара остались только дымящиеся угли от костров.

Баи из других родов, узнав об этом, проклинали его. Аксакал Артыкбай, невозмутимый и спокойный, ездил от аула к аулу, сообщая степнякам о замыслах баев, уговаривая соблюдать спокойствие и оставаться на своих джайляу. Не дремали и баи. Ахмет разослал по ближайшим аулам своих посланцев, и они говорили беднякам совсем другое. В степи началось брожение: люди не знали, кому верить, что предпринимать. Многие в нерешительности выжидали, но некоторые собирались в дальний путь.

Старость взяла свое. Усталый Артыкбай вернулся в свой аул и, с трудом спешившись, прилег в юрте на корпеше. В ауле не знали, куда исчез Алдажар, что делается в становищах бая Барлыбая. Смеясь, джигиты говорили, что если и этой старой лисы нет на месте, то он, наверняка, присоединился к кошам Алдажара. Исчезновение аулов хитрого бая тревожило аксакала. Выйдя из юрты, Артыкбай увидел приближающийся к аулу караван верблюдов и группу всадников.

— Да это же те, кого мы ждем! — радостно воскликнул старик, заметив Молдабая.

Приехавшие тепло поздоровались с аксакалом. С Ермековым прибыли председатель комиссии по конфискации Казакбаев, члены комиссии, судья, заведующий красной юртой, два учителя и милиционеры. Собравшиеся джигиты аула помогли быстро разгрузить караван и поставили две юрты: контору и школу по ликвидации неграмотности.

Молдабай почтительно отвел в сторону Артыкбая:

— Обо всем, что делается здесь у вас, расскажите председателю комиссии. Конфискация, видимо, начнется послезавтра. Не знаю даже, аксакал, как благодарить вас за все, что вы сделали.

— О какой благодарности может идти речь, сынок, когда решается судьба нашего народа: его покой, счастье и процветание. О аллах, помоги нам в трудную минуту! Я только беспокоюсь за аулы Алдажара, ведь они откочевали неизвестно куда? Наделал пес смуты и скрылся. О людях не подумал, покарай его аллах! — огорченно сказал старик.

— Никуда он не денется, — усмехнулся Ермеков. — Там же находится Караман, а ваш посыльный Казамбай расскажет ему обо всем на словах. Возможно, даже лучше, что он откочевал. Ведь конфискацию скота будем проводить не сразу у всех баев, а постепенно. Иначе с ними справиться было бы труднее.

Весть о прибытии красной юрты быстро облетела кочевья. Собрание кочевников Казакбаев назначил на следующий день. К этому мероприятию актив красной юрты готовился особенно тщательно. Нашлись помощники и среди степняков.

Откочевка не состоялась. Крадучись, словно степные солки, баи пробирались в юрту Ку-Ахмета. Ахмет обратился к собравшимся:

— Алдажар предал нас: он спасся, а мы сидим, словно лиса в капкане. Времени у нас мало. Единственное, что мы сейчас можем сделать, сорвать собрание. Для этого нужно немедленно идти в каждую юрту, просить, запугивать, обещать награды. Может быть, это стадо согласится начать откочевку ночью. Сам того не подозревая, помните, на нашей сходке, Хайрулла высказался правильно. Надо разбрестись по степи в разные стороны. Только так мы можем спастись. И нам в этом деле как никогда нужен Артыкбай. Его уважают, ему верят.

— Он же снюхался с чекистами! — завопил Хайрулла.

— А ты думаешь, старик станет плевать им в лицо? Его шлепнули бы на месте. Он умнее нас. «Ласковый теленок двух маток сосет». Нам нужно окружить Артыкбая вниманием, посулить почет, золото. Лишь бы бежать отсюда под шумок. А там видно будет!

Эта мысль пришлась по душе всем. Послали за Артыкбаем. К их удивлению, он без особых препирательств согласился им помочь. Но из юрты бая он направился к Ермекову и все ему рассказал.

— Вы незаменимый человек, аксакал, — улыбнувшись, сказал Молдабай, — не зря баи вас так высоко ценят! Нужно выполнить, пожалуй, их просьбу, хотя мне бы не хотелось вновь утруждать вас. Что ж, поезжайте по аулам и проводите разъяснительную работу. В ваши годы одному будет трудно. Вы возьмите с собой надежных джигитов, а я дам вам охрану.

Аксакал Артыкбай отправился по кочевьям.

Всю ночь кипела работа красной юрты. Аулы баев были под надзором милиции и активистов. Наиболее опасные из богатеев были взяты под стражу. По самым дальним кочевьям разъехались активисты-агитаторы.

Казакбаев наставлял их:

— Конфискацию скота у баев можно провести и без собрания. Но нам важно, чтобы каждый бедняк правильно понял политику советской власти. Чтобы каждый бедняк задумался над тем, для чего это делается. Нужно разъяснить народу, что затеянная баями откочевка — явная провокация и она на руку только богатеям. Постарайтесь, чтобы на собрание съехалось как можно больше степняков.

В ту ночь люди, живущие в степи, напоминали гибкий тростник: он то гнется от ветра, то выпрямляется, то покачивается из стороны в сторону. В некоторых аулах уже были разобраны юрты, укладывались вещи, готовились вьючить их на верблюдов.

Но работа красной юрты не пропала даром. К утру стало ясно: степняки остались на месте. С рассветом, со всех концов бескрайней степи к становищу Артыкбая стали стекаться кочевники. С ними возвращались и посланные по аулам усталые активисты. К полудню, усталый, но радостный Казакбаев открыл собрание: простыми, доходящими до сердца каждого словами начал он свою речь, объяснил суть проводимой политики Советской власти, ее цели. Свое короткое выступление он закончил проникновенно:

— Уважаемые отцы и матери, дорогие братья и сестры! То, что происходит на ваших глазах, необычно, но закономерно: закончив собрание, мы начнем конфискацию скота и имущества у баев и все это будет принадлежать вам, простым труженикам. Богатство должно принадлежать тем, кто его создает. Мы понимаем, как вы колебались, не зная, кому верить. Задача Советской власти не только в том, чтобы сделать всех зажиточными. Есть ведь пословица: «Народ не накормишь с чужого стола, не оденешь с чужого плеча». Главная наша задача — вырвать народ из вековой отсталости и вместе с нашими старшими братьями, русскими, построить новую, светлую жизнь на нашей земле. Вот, как вы называете, красная юрта: это школа по ликвидации неграмотности. Здесь вас научат читать и писать. Читая газеты и книги, вы скорее поймете, кого защищает Советская власть, что она дает простым людям. Не верьте баям, всю свою жизнь вы работали на них, не покладая рук, в холоде, голоде создавали для них богатство, а они обманывали вас. Разве не так?..

Среди собравшейся многочисленной толпы степняков прокатился одобрительный гул. Ахмет, Хайрулла и другие баи, посаженные напротив стола, застеленного кумачом, уныло и злобно переглядывались. Выждав, когда народ успокоился, Казакбаев обратился к людям:

— Кто хочет высказаться, откровенно, без боязни?

Через расступившуюся толпу степняков к столу прошел аксакал Артыкбай. Увидев его, баи повеселели. Кое-кто из них даже подмигнул старику. Они знали: своим авторитетом и умением говорить Артыкбай мог увлечь людей на сторону степных феодалов.

— Дорогие сородичи! Наши предки и мы знали одно: постоянные кочевки, уход за скотом, тяжкий труд, бедствия джута. Кусок мяса, брошенный с байского стола, казался нам праздником. Мы не знали всего, что происходит за пределами наших степей, а если и узнавали, то слишком поздно или в искаженном виде. Зато баи знали и понимали все. Когда не стало царя, они, запугивая нас, кричали в каждом кочевье: «Большевики убили Ак-патшу, захватили в земле орысов власть. Что они теперь сделают с нашим народом? Нужно отделиться от России». И мы верили им, считая по традиции, что это наши кормильцы и защитники. Да и сам я лишь недавно прозрел. Они меня сами пригласили на свое сборище, и там я узнал, как натравливали они, эти «защитники», род на род, как эти «кормильцы» решили организовать откочевку лишь для того, чтобы спасти свое богатство. Чем это могло кончиться для нас, простых людей, они не подумали. А мне они поручили обманывать вас, подбивать к откочевке. Я стар и перед всевидящим оком всевышнего врать не стану! Я всегда оставался с вами, простыми степняками, и в горе, и в радости, не мог врать своему народу.

Вдруг, перекрывая голос аксакала, выкрикнул не сдержавший своей ярости бай Ахмет:

— Ничтожный предатель! Аллах покарает тебя!

Его вопль подхватил Хайрулла, исторгая бессвязные ругательства и проклятия.

Старика Артыкбая не смутили эти оскорбления.

— Эх, Хайрулла! Ты даже в злобе не можешь сказать чего-либо путного. Как был «Ахмак-ку», им и остался, годы не прибавили тебе ума, — и, отвернувшись от баев, аксакал вновь обратился к степнякам:

— Друзья! Мои соплеменники! Нам нужно покончить с родовыми распрями. Теперь вы видите, кто наши враги. Пусть ум и сердце подскажет вам, что делать дальше.

Аксакал отошел от стола и демонстративно сел среди самых бедных степняков. После него выступило еще несколько человек, которые рассказали, как прошедшей ночью приспешники баев вынуждали их к немедленной откочевке, сулили за это различные блага, угрожали. Было решено прекратить родовые распри, на собрании выбрали состав аулсоветов и доверенных людей для учета скота баев и их имущества.

Закрывая собрание. Казакбаев объявил о начале конфискации и добавил:

— Эту работу мы начнем сегодня же!

VII

Чуть только заискрились под солнцем умытые росой травы, семья Алдажара вновь отправилась в путь. Дорога предстояла долгая. Ярость и страх подгоняли бая. В памяти проносились картины прошлого. Угрюмо в последний раз перед откочевкой он оглядел джайляу, где столько лет был властелином и законодателем. А какие празднества устраивал он здесь! Равных им не видала степь. Лихие скачки, громкоголосые состязания акынов. Певцы, конечно, воспевали его мудрость и богатство. Что же случилось? Почему он, как вор, должен бежать из родных мест?

Алдажар искоса посмотрел на сына. Ладный джигит и светлая голова, но уж очень безразличен ко всему. Способен ли он понять, какие мысли терзают отца? А может быть, думает в такое время о какой-нибудь красавице, о резвых скакунах?.. И какое ему дело, как унижают сейчас его отца? Понимает ли он, что рушится все, освященное веками, что родная земля уходит из-под ног? Неужели его сыновьям, ветвям Кенесары, суждено стать босяками? В бессильной злобе Алдажар в который раз послал проклятие новой власти.

Бай, пытаясь вызвать на разговор сына, завел было речь о своих бывших владениях, но Жаилхан рассеянно слушал рассказ отца. Не дождавшись от сына ни слова, Алдажар гневно отвернулся. Шекер хотела развеселить мужа, но он ответил ей злым взглядом. Она испуганно отпрянула на своей лошади, в сторону.

Младшая жена бая с самого отъезда была подавлена предстоящей встречей с ненавистной байбише. «Проклятая старуха, — убивалась она, — опять судьба сводит нас вместе». Сколько обид, издевательств пришлось вынести ей от Кульнар. На людях Шекер была женой богатого бая, ей завидовали, а на самом деле она была покорной служанкой Алдажар и байбише. Над постелью бая висела камча, и Шекер знала, как быстро он пускает ее в ход.

Почему-то сегодня ее воспоминания были особенно тягостны и не давали покоя. Как счастлива она была в своей бедной семье! Стройная, юная, черноглазая девушка нравилась многим джигитам. Но она приглянулась и Алдажару. Богатый калым, недвусмысленные угрозы — все это заставило бедняка отца отдать любимую дочь замуж за бая.

Отпраздновали богатый той, и после этого Шекер уже не позволяли навещать отца. Не раз он подходил к ее аулу, стараясь хоть издали увидеть свою дочь. А ее глаза не просыхали от слез. Но ни отец, ни Шекер уже ничего не могли изменить. Байбише же изощрялась в издевательствах. Так и прошла молодость…

Только недавно отделил Алдажар ее с сыном от старшей жены. Шекер легче было бы отсечь руку, чем снова встретиться с Кульнар. Открылись затянувшиеся было раны, с новой силой захлестнули сердце боль, обиды, ненависть…

Суранши, как и положено слуге, ехал в некотором отдалении от семьи хозяина. Его мучали догадки: «Почему меняем стоянку? Что еще задумал хозяин? Что ожидает его завтра?»

Так, день за днем, с короткими привалами Алдажар со своей семьей продвигались все дальше и дальше по степи. На девятый день пути их караван достиг местности Шихан, простирающейся вдоль бывшего морского дна Мынбулак. Вдоль дороги серебрился на солнце небольшой ручеек.

Солнце клонилось к закату. Подъехав к роднику, Алдажар спешился и объявил, что ночлег будет здесь. Суранши отвел лошадей на полянку, отпустил подпруги и начал готовить ночевку.

Шекер постелила у родника попоны, накрыла их корпеше, положила подушки. Алдажар грузно опустился на разостланное. Жаилхан, собрав сухих сучьев и веток кустарника, разжег огонь. При свете костра Шекер принялась готовить нехитрый ужин. Вскоре закипел самовар, и она, накрыв дастархан, подсела к мужу. Рядом с отцом сел и Жаилхан, а Суранши чуть поодаль. Шекер молча разлила дымящийся чай. Неожиданно Алдажар гневно взглянул на сына и заговорил:

— Мы едем уже девять дней по земле наших предков. За все это время я не услышал от тебя ни одного слова. Тебе не жаль покидать родные места?

Жаилхан удивленно посмотрел на отца. Алдажар продолжал, грозно сдвинув брови:

— С этими местами связаны судьбы наших предков: Аблай-хана, Касым-хана, Кенесары-хана. Они воевали с врагами казахского народа, отстаивали свою землю. Я уже стар. А тебе двадцать пять лет. Ты мог бы поднять народ, чтобы защитить нашу землю от этой красной нечисти. Я думаю сейчас не о себе. О вашем будущем. Пора научиться думать. Народ — стадо овец, куда погонишь, туда и побежит. Нужен только хороший вожак с умной головой. А нет головы — растеряешь все стадо. И тогда во власть вступает стихия. Стадо идет по ветру, не зная, что впереди его ждет неминуемая гибель. Сейчас народ идет по ветру, не понимая, что ветер смертельный.

Жаилхан, привыкший беспрекословно подчиняться отцу, напряженно слушал его. Алдажар презрительно скривил губы:

— Посмотри на Суранши. О чем он думает? Чем он отличается от овцы? Аллах наградил его руками, ногами и… пустой головой. Его дело исполнять, прислуживать, только это он и умеет, в этом смысл его жизни. Сейчас смутное время. Надо поднимать народ на борьбу… На борьбу с новой властью. Теперь только в этом наше спасение.

Глаза Алдажара налились кровью, в душе его клокотала ярость:

— Эх, если бы сейчас я был молод! Мне вспоминается сон Аблай-хана: он скачет на своем тулпаре по Сарыарке и неожиданно перед его скакуном появляется лев. Хан не растерялся: выхватив из ножен саблю, распорол зверю живот. В то же мгновение из живота льва выскочил тигр — хан распорол живот и ему. Из чрева тигра выскочил волк, из волчьего брюха выскочила лиса, а из лисьего поползли мерзкие твари: черви, лягушки, ядовитые змеи, пауки и скорпионы. Как по стволам деревьев, карабкались они вверх по ногам коня. Они уже подбирались к груди хана Аблая, он закричал и проснулся…

Все: и Шекер, и Жаилхан, и Суранши — с интересом слушали старинное предание.

— Этот сон Бухар-жырау разгадал так, — продолжал Алдажар. — Ехать на коне тебе положено по происхождению. Перед тобой появился лев — это твой сын, сильный грозный богатырь. Его дети сильны и бесстрашны, как тигры, внуки злы и жестоки, как волки, а правнуки твои будут хитры, как лисы. Но дети лис — отвратительные твари. Это и есть поколение людей, которое захочет уничтожить твой род, чтобы имя твое исчезло навсегда.

Алдажар заскрежетал от злости зубами:

— Теперь вот наступило время, когда степняки начали разрушать традиции и обычаи народа. Забыты прежние обеты. Раньше род Кенесары наводил на всех страх и ужас. Сам Кенесары был беспощаден, уничтожал аулы и целые роды своих врагов. Многих он подчинил своей воле, был сильным и умным. Кто шел против него, тот погибал. Сейчас нужно действовать так же. Но кто поведет людей на борьбу? Если не найдется такой человек, у нас отнимут все: земли, богатство, скот. Казахский народ сольется с неверными и погибнет.

Алдажар замолчал, выжидающе глядя на сына.

Впервые, как с равным, делился своими мыслями отец с Жаилханом. Раньше он не снисходил до откровенного разговора с ним, был жесток, учил не словом — камчой. Сказывалось влияние Кульнар. Коварная женщина умела настроить бая против сына ненавистной ей Шекер. В Жаилхане боролись противоречивые чувства, пришло время высказать отцу все. Он решительно посмотрел на отца и заговорил:

— Мне есть что сказать, отец. Но раньше вы не позволяли мне высказывать свое мнение. Я часто думал, почему вы так относитесь ко мне и моей матери. Наверное, потому, что моя мать — дочь бедняка. Но дело не в этом. Как вы собираетесь бороться? Кого вы привлечете на свою сторону? В том, что беднота ненавидит нас, наше богатство, не верит нам, уже убедились? Ну, соберем кучку людей, а что сможем сделать против всего степного народа. Ничего! Своей жестокостью вы настроили людей против себя. Выход в нашем положении только один — откочевывать дальше, в Каракалпакию, Туркмению, а оттуда в Афганистан. Другого пути у нас, я думаю, нет.

Шекер, внимательно слушавшая разговор, осталась довольна сыном. Бойко посмотрев на мужа, она решила вставить и свое слово:

— О, моя защита и повелитель. Впервые в семье ведется откровенный разговор. Сын прав, сказав вам о нашем бесправном положении. Мы живем давно, сын уже стал джигитом. Но за все это время ни разу ни вы, ни я не были у моего отца. Вы сами знаете, какое положение я занимала в нашей семье. Видно, правильно говорят в народе: «Если бай с баем сватается, друг другу дарят иноходцев; если бедный с бедным сватается, друг другу дарят, что могут; а если бай с бедным сватается, друг другу не дарят ничего».

Алдажар едко посмотрел на жену, но промолчал. Он устало закрыл глаза, плечи его опустились, словно под непомерной ношей. «О аллах, неужели я так стар и беспомощен! В такое время жена и сын еще станут моими врагами». Но он тут же отогнал эту мысль: ведь их объединяет не только кровь, но и богатство.

Бай встал на колени и повернулся в сторону благословенной Мекки и Медины.

— О всевышний аллах! — взмолился он. — Где бы я ни был, ты всегда был со мной. Что бы я ни делал, я всегда вспоминал тебя! Где ты? Почему отвернулся от своего покорного и преданного раба? Если я согрешил, то прости, помилуй меня!

Долго простоял на коленях Алдажар, исступленно взывая к аллаху и справедливости, каялся, вымаливал пощады. Обессиленный, упал на подушки. «Что происходит? — думал он, ворочаясь с боку на бок. — Говорят, рыба начинает гнить с головы, а мы, казахи, начали загнивать с хвоста. Сначала народ разложился, а теперь зараза перешла на ак-суеков, баев и биев. В богатых семьях раздоры, все боятся и ненавидят друг друга. Жены перестают слушать мужей, а молодые уважать стариков…».

— Может, ты и прав, — повернулся Алдажар к сыну, — сейчас сила на стороне новой власти. Но я верю: если сам не доживу, вы вернетесь сюда и отомстите за все. Это земля наших предков, значит, ваша земля. Мы остановимся в Караузяке. За нами следом гонят наши отары и идут коши. Как только они переправятся через Сырдарью, из Караузяка снимемся и мы. Я верю, что все еще изменится, придет наше время, сынок. Путь впереди опасный, нам надо держаться друг за друга, иначе погибнем.

На этом разговор закончился. Томимые мрачными предчувствиями, они долго не могли заснуть, ворочались, но усталость взяла свое. Семья Алдажара заснула глубоким тревожным сном.

Один Суранши не мог заснуть: он честно служил баю, не задумываясь, верно ли он живет. Откровения Алдажара поразили его, он представил себе, как бы бай расправился с беднотой, если бы это было в его силах. «Новая власть, видно, действительно решила дать народу свободу, счастливую жизнь, — думал слуга. — Я же ради нескольких дохлых овец охраняю очаг Алдажара, угождаю ему. А кто я для него, по его же словам, Суранши — глупая овца, которая не думает, не видит, не слышит». У него возникло решение встретиться с Караманом, поговорить с ним, разузнать о новой власти, посоветоваться о своей жизни. Оставаться больше у бая он не хотел: его оскорбили слова бая, вырвавшиеся, видимо, в запальчивости, в нем проснулись чувства, которые долго дремали под бременем нужды и невзгод.

Измотанный долгой дорогой, измученный тяжелыми думами, Суранши, наконец, задремал. Во сне он вздыхал, что-то бормотал, а под утро вдруг соскочил с корпеше и диким, не своим голосом закричал:

— Спасите… Ой, алла! Поги… баю!

— Что с тобой, шайтан паршивый? Чего расшумелся? — ткнул Алдажар его в бок.

— Сон плохой приснился, простите, хозяин. На меня напало чудовище… Дракон… — протирая глаза, полные ужаса, ответил Суранши.

— Уже заря, вставай, бездельник. Седлай коней, поедем по холодку, — распорядился бай.

Суранши привел лошадей, заседлал их. Жаилхан помог взобраться на лошадь матери, Суранши — Алдажару, Ехали быстро и под вечер увидели аул Кульнар.

…Уполномоченные уже добрались до аула байбише. Весь вчерашний день они пересчитывали скот, принадлежавший этой властной, жестокой женщине.

— Как хозяева, шарятся везде, проклятые, — лишь шипела в бессильной злобе Кульнар.

Она целые сутки не прикасалась к еде, лежала в постели. Холеное лицо ее осунулось, почернело, глаза опухли от слез. Кульнар проклинала все на свете: новую власть, уполномоченных, самого Алдажара, не сумевшего уберечь от подобных унижений ее, всю жизнь прожившую в роскоши и неге, привыкшую повелевать.

К вечеру она поднялась с постели, оделась в простую одежду, сняв с себя драгоценности, стала перебирать их, долго сидела молча: вспоминала все те радостные события, которые были связаны с каким-нибудь камнем или браслетом. Но и прошлое не отвлекало ее от тягостных дум. Дрожащими руками она перебрала кольца, серьги, браслеты, ожерелья, затем, будто испугавшись чего-то, быстро спрятала их в надежное место и вышла. Каражан угрюмо сидел возле юрты. Мать села рядом с ним, чтобы поговорить о беде, которая пришла в их дом. В это время на горизонте показались всадники. Кульнар настороженно и недовольно нахмурилась:

— Посмотри-ка, сынок, опять кого-то сюда несет. О, аллах! Какое время пришло! Дрожишь в собственном доме, словно мышь в ларе с крупой. Чем все это кончится? Стало тесно в обширной казахской степи. Мы в кольце людей, ненавидящих нас. Вчера они боялись нашей тени, а сегодня смотрят волками, угрожают нам, смеются над нами. Скорей бы приехал хозяин. Эти бешеные собаки перегрызут нам горло!

Каражан, не слушая причитаний матери, наблюдал за приближающимися всадниками.

— Мама! Да это же едут отец с мачехой! — радостно вскрикнул он.

Кульнар неодобрительно покачала головой:

— Видно, и в Каракумах не сладко живется, если он со всем семейством двинулся сюда, да еще и впопыхах. Рано радуешься, сынок! — Она встала и вместе с Каражаном пошла навстречу мужу. По обычаю, Кульнар взяла поводья лошади, на которой ехал Алдажар, и помогла ему спешиться, а Каражан — мачехе.

Обе семьи бая к юрте шли молча. Взаимная неприязнь чувствовалась в этом молчании. Алдажар, взглянув на байбише, отметил перемены в ее внешности и лице, поведении и настроении. Войдя в юрту, Алдажар уселся поудобнее и недовольно посмотрел на старшую жену:

— Вижу, ты не рада моему приезду, — зло проговорил он. — Мы супруги вот уже сорок лет, но такой я тебя никогда не видел. Что с тобой случилось? Почему одета, как служанка? Где твои драгоценности? Что это за угрюмость?

— Хорошо, что вы заметили это, — ответила байбише. — Мы с вами всегда хорошо понимали друг друга. Мне уже шестьдесят лет, но я всегда была достойной женой своего хозяина. Вам никогда не было стыдно за меня. Мои наряды и украшения только подчеркивали вашу знатность, ваше богатство, но сейчас другое время. Теперь у власти голытьба: для меня это большое горе. А когда в семье беда, не пристало женщине наряжаться.

Кульнар с усмешкой взглянула на Шекер:

— А токал-то, видно, наши беды не тревожат, — намекнула она, как всегда, на незнатность и бедность родных Шекер. — Может, ее даже радует то, что происходит вокруг? Не зря она, отправляясь в путь, вырядилась, как на свадьбу.

Младшая жена вспыхнула и хотела было достойно ответить байбише, но грозный взгляд Алдажара заставил ее промолчать.

Кульнар с горестными вздохами и причитаниями рассказала мужу о переписи и конфискации скота в ее ауле.

За дастарханом бай рассказал байбише обо всем, что происходит в Каракумах. Глаза Кульнар гневно сверкали:

— Нет нам места на нашей земле! Что будет с нами? Что делать? Передушила бы своими руками весь этот сброд, голодранцы паршивые! — злобно шептала она.

— Я много думал об этом. У нас нет другого выхода — мы должны бежать. Сыновья, вы знаете, что происходит сейчас. Видите, кто наш друг, а кто враг. Придет время, и вы отомстите за все. Я не сомневаюсь, что это время придет. Советская власть у нас в степи долго не продержится. Когда эти собаки начнут дохнуть от голода, они вспомнят о нас.

— О аллах, какое тяжкое испытание ты послал нам! — запричитала Кульнар, скорбно качая головой.

— Не отчаивайся, байбише. Надо молиться сейчас о том, чтобы аллах дал нам силы в пути. На днях прибудут наши отары и коши. Приготовьте все к отъезду. Откочуем в Афганистан, а там видно будет… — Алдажар устало закрыл глаза, давая понять, что разговор окончен.

Время было позднее. Каражан ушел в отау, Жаилхан устроился около юрты на свежем воздухе.

VIII

Старшина Сайлыбай метался от аула к аулу. Организовать откочевку десяти аулов — дело сложное. Но в былые времена Сайлыбай быстро бы справился с подобным поручением Алдажара. Сейчас все было иначе. Многие старшие аулов, пастухи и бедняки косились на Сайлыбая, неохотно выполняли его распоряжения.

Степь гудела от противоречивых слухов. Сторонники баев исподволь подготавливали степняков к откочевке; рассказывали небылицы о страшной участи тех, кто пойдет за новой властью. Все громче и настойчивее твердили они, что советская власть отберет скот у всех казахов и все станет общим: жены, дети и имущество. Степняки верили. Верили и тем, кто объяснял им смысл новой жизни, невозможность жить по-старому. Степенные седобородые аксакалы долгими летними вечерами вели свои неторопливые разговоры, обсуждали новости.

Сайлыбай никак не мог решиться сообщить о начале откочевки аулнаям. Он очень изменился. Отличавшийся раньше жестокостью, теперь заигрывал с чабанами, вступал с ними в длинные беседы. Старался выяснить, на кого он может положиться, кого может привлечь на свою сторону подачками, а кого опасаться.

Прошло уже несколько дней, как уехал Алдажар, но ни один кош не тронулся с места. Сайлыбай опасался Карамана и его друзей. Кто знает, как отнесутся они к откочевке! Если что-то заподозрят, пропал старшина! А если промедлить и дальше — это вызовет гнев Алдажара. Решив, что одна голова хорошо, а сообща все-таки лучше, Сайлыбай собрал своих друзей и единомышленников: старших аулов Боташа и Кишкине, других, на которых он мог положиться.

— Как быть? — обратился он к ним. — Срок, назначенный хозяином, уже давно истек, а мы сидим на месте. С каждым днем все труднее и труднее что-либо сделать. Все больше бедняков переходят на сторону новой власти. Теперь они слушают Карамана. Что посоветуете?

— Если будем сидеть сложа руки, не видать нам добра. Надо уничтожить Карамана. Эта паршивая овца одна все стадо портит. Морочит голову чабанам. Если уберем его, легче будет справиться с остальными, — предложил аулнай Боташ.

Кишкене, сидевший в задумчивости, встрепенулся. Глазки его испуганно забегали. Он перевел взгляд с Боташа на Сайлыбая. Неровным, прерывающимся от волнения голосом запричитал:

— Страшные вещи говоришь, Боташ. Я никогда никого не убивал и не хочу, чтобы на моей совести была чья-нибудь кровь, даже такого смутьяна, как Караман. Власти не простят нам его убийства.

Боташ презрительно скривил губы:

— Трусишь, Кишкене? Ну, жди, когда эти голодранцы сами перегрызут тебе глотку. Уже они-то тебя не побоятся и не пожалеют.

Все замолчали. Неожиданно в юрту вошел Барлыбай. Все поднялись, приветствуя его, усадили почетного гостя, подложили под локти мягкие подушки.

Барлыбай оглядел всех насмешливо и укоризненно заговорил:

— Вижу: хорошо вы устроились. Хозяин в пути, а вы отдыхаете. Алдажар мне сказал, что вы откочуете вслед за ним. Или вы решили остаться здесь и завладеть богатством хозяина? — Бай говорил с издевкой, поглаживая реденькую седую бороденку.

Сайлыбай пришел в смятение:

— Ох, недобрые мысли пришли вам в голову, аксакал. Нет людей, более преданных уважаемому Алдажару, чем мы. Вы пришли вовремя. Мы собрались, чтобы обсудить, как лучше провести откочевку. Противников ей немало. Из-за этого ссоры пошли да раздоры. В моих аулах драки чуть ли не каждый день. Что нам делать? Все уважают ваш ум и вашу мудрость. Как скажете, так и будет, — Сайлыбай почтительно склонил голову перед Барлыбаем.

— Чем дольше будете сидеть здесь, тем хуже, — наставительно поучал Барлыбай. — Сейчас все не в нашу пользу. Казахи говорят: «Раздетый воды не боится». Немедленно начать откочевку — и делу конец! А чтобы чабанов отвлечь от ее цели, разжигайте вражду между родами. Тогда эти глупцы забудут, кто бай, а кто бедняк, и каждый будет бороться за честь своего рода. Если это удастся, родовые аксакалы помогут уладить дело так, как нам надо. Сейчас главное — уберечь бедноту от влияния активистов. Действуйте решительнее! Злая судьба преследует нас по пятам. Избежим ее — наше счастье, а нет — погибнем все! Скорее трогайтесь с места!

Сайлыбай нерешительно произнес:

— Аксакал, мы давно хотим уйти, но пока Караман не поднимет свой кош, люди откочевку не начнут. Вот, Боташ предлагает убрать Карамана…

— Это приведет к серьезным столкновениям и с властью, и с бедняками. Ты говоришь, многие пойдут за ним?! Это хорошо. А я слышал, что Караман не против откочевки. Видно, у него свои планы. Дайте ему волю, пусть он поведет своих людей. За ним пойдут остальные. А когда перейдем через Сырдарью, по-другому поговорим с ним…

— Спасибо вам, аксакал, за мудрое разрешение всех наших сомнений, — льстиво заговорил Сайлыбай. — Одна ваша голова умнее десяти. Еще один вопрос: уж больно распоясались у нас два чабана Казамбай и Тышканбай, дружки Карамана. В их аулах больше всего смуты. Один Караман не страшен, а вот когда они соберутся вместе… Я думаю, чем меньше смутьянов, тем спокойнее нам.

Бай Барлыбай задумался было, но затем хитро улыбнулся:

— Вы скорее отсылайте Карамана. Дня через два, как уйдет его кош, пошлите этих смутьянов вдогонку с каким-нибудь поручением. К Караману они поедут с удовольствием. А по дороге их встретят мои люди… Коши этих джигитов отправьте самыми последними…

Совет Барлыбая понравился всем. Оживился даже Кишкене, услышав, что все будет сделано чужими руками. Бай распрощался со всеми. Вслед ему неслись прославляющие его ум и мудрость голоса байских приспешников.

Старшина аулов Сайлыбай отправился в становище Карамана. Уже вечерело, когда он подъехал к юрте строптивого аулная. Караман поил в это время скот. Старшина спешился прямо у колодца, привязал коня к кустарнику и подошел к Караману.

Аулнай удивился нежданному гостю, но, как положено младшему, почтительно поприветствовал Сайлыбая, осведомился о здоровье его семьи и домочадцев. Говорил он коротко, сдержанно, избегая разговоров на другие темы.

— Караман, — вкрадчиво заговорил старшина, — сейчас все откочевывают в Кызылкумскую пустыню, чтобы занять лучшие пастбища. Кто знает, какая будет зима. Завтра твой аул снимется первым. Ты возглавишь нынешнюю кочевку.

— Я? — удивился джигит. — За что мне такая честь, есть люди и поопытнее меня!

— Не скромничай, Караман! Ты у нас человек уважаемый, к тебе прислушиваются. И кто знает дорогу лучше тебя?

Джигит поморщился от сквозившей в словах Сайлыбая лести.

— А остальные аулы?

— Они пойдут следом за тобой.

Караман подумал и согласился:

— Хорошо, завтра же тронусь со своего становища. А где остановиться?

— Надо переправиться через Сырдарью около Кармакчи и ждать нас у тугайника, где останавливались обычно. Ты знаешь те места?

Караман кивнул головой. Не ожидавший, что все образуется так просто, Сайлыбай от радости не знал, что же еще сказать джигиту. Уже отъехав, он осадил лошадь и вернулся к Караману:

— Караман, наконец, ты понял, кто твой друг? Зачем нам враждовать? Если понадобится, я свяжусь с тобой через своих людей, — и, не дожидаясь ответа, старшина пришпорил коня.

Джигит с усмешкой посмотрел ему вслед:

— Ах ты, пес вонючий! Кто нам друг, мы уже давно поняли! Нам в этом разбираться нечего. А вы привыкли играть на родовых чувствах, натравливать род на род. Ничего, я вас сведу за Сырдарьей, а там посмотрим. Узнаете вы, что такое советская власть!

IX

В знойный августовский день два всадника галопом мчались по степи. Они оставили за собой бесконечные песчаные барханы и глинистые ровные такыры Каракумской пустыни и были уже близки к цели: впереди виднелись сопки Сары-Апана, где должен был остановиться кош Карамана.

Это были Казамбай и Тышканбай, посланные к Караману с поручением Сайлыбая. Им и самим очень хотелось встретиться с ним и договориться, как действовать в дальнейшем.

Неожиданно из-за ближайшей сопки показались верховые, которые помчались навстречу джигитам, оставляя за собой длинную полосу пыли. Казамбай и Тышканбай недоуменно переглянулись.

Еркебай, сын бая Барлыбая, и сопровождающие его джигиты остановили коней, полукругом загородив дорогу.

Еркебай был единственным сыном бая от третьей жены. От первых двух у него рождались только дочери, о чем Барлыбай долго горевал. Мечтая о наследнике, он женился в третий раз. Надежды его сбылись: сыну дали имя Еркебай, что значит «богатый баловник». Наследник и вырос баловнем, не знавшим ни в чем отказа, не признающим никаких запретов.

Еркебай, насмешливо оглядев Казамбая и Тышканбая, язвительно произнес:

— Доброго пути вам, бравые джигиты! Далеко ли путь держите?

Друзья поняли: добра эта встреча не сулила. Но отступать было некуда. Они и на самом деле славились удалью, отлично владели в драках камчой. В недавней межродовой схватке они одним ударом выбивали противников из седла. Это был особый прием. Владели им не многие, а прием всегда обеспечивал победу над противником.

— Мы торопимся к кошу Карамана по поручению старшины аулов Сайлыбая. Кош надо остановить в Сары-Апане, — попытался с достоинством выкрутиться из положения Казамбай.

— Да, — зловеще усмехнулся Еркебай, — важное поручение дал вам Сайлыбай. А я-то думал, что вы забыли дорогу к этому смутьяну? Я надеялся, что недавние бои образумили вас! Придется, видимо, повторить урок!

— Ты что говоришь с нами, как с пленниками? У вас своя дорога, у нас своя, — выпрямился в седле Казамбай.

— Смотрите, джигиты, как разговаривает со мной этот голодранец! — выкрикнул Еркебай.

Сидевший на лошади рядом с байским сыном Ерсаин угодливо рассмеялся:

— Посмотрите на этого «богатыря», — указал он сложенной камчой на Тышканбая, — зад нечем прикрыть, а стоит, как ханский телохранитель!

Джигиты Еркебая засмеялись. Тышканбай весь подобрался, готовый вступить в схватку, распрямил плечи. Одной рукой он держал поводья лошади, во второй — твердой рукой сжимал готовую к бою камчу. Он с усмешкой посмотрел на Ерсаина:

— Эй, Ерсаин! И плохой собаке иногда дают кличку «Волкодав», хотя она и с кошкой-то справиться не сможет. Ты, видно, из той же породы: тебе дали имя легендарного батыра, а кто ты на самом деле? Дерьмо! — Тышканбай брезгливо сплюнул в сторону байского приспешника.

— Ах вы, твари! Совсем распоясались! Сейчас вы у меня по-другому заговорите! — в ярости воскликнул Еркебай.

Двенадцатижильной камчой он нанес удар Казамбаю. Но тот успел увернуться, и камча, не задев головы, прошлась по спине. Подавшись всем телом вперед, Казамбай со всей силой нанес ответный удар байскому сыну и выбил его из седла. В это же время ловким ударом Тышканбай свалил с коня на землю и Ерсаина.

Джигиты Еркебая кинулись на друзей. Заранее приготовленными арканами они стащили их с лошадей и, крепко затянув на ногах петли, пустили своих коней вскачь. Пришпоренные лошади неслись галопом, оставляя за собой кровавые следы.

Когда, наконец, всадники остановили коней и спешились, оба чабана, истекающие кровью, лежали без движения. Лица их были изуродованы, окровавленная одежда и кожа висели на них клочьями.

Убедившись, что чабаны недвижимы, истязатели вскочили на коней и поскакали туда, где свалились без памяти Еркебай и Ерсаин. Те с трудом приходили в себя. Еркебай гневно посмотрел на подъехавших джигитов и презрительно сказал:

— Нечего сказать, хороши защитнички! Не можете уберечь своего хозяина!

У него кружилась голова, его тошнило. Лицо байского сына было искажено болью и злобой. Ерсаин молча обтирал сочившуюся кровь. Не слушая оправданий, Еркебай вскочил на коня и вместе со своими подручными поскакал к искалеченным чабанам.

Казамбай и Тышканбай медленно приходили в сознание. Кожа на их лицах была содрана до костей, они не могли и пошевелиться, только с трудом, когда подъехали врага, приоткрыли глаза. Еркебай с помощью одного из джигитов спешился, торжествующим взглядом окинул обреченных.

— У, собаки! — с ненавистью прошипел он. — Свяжите этим красным ублюдкам руки!

— Стоит ли? На них и так живого места нет, — посоветовал Ерсаин.

— Голодранцы подобны псам. Такие же живучие. Связать, да побыстрее! — раздраженно выкрикнул Еркебай.

Подручные палача кинулись к чабанам. Казамбай взглянул на друга и, пытаясь ободрить его, с трудом заговорил. Голос его прерывался, каждое слово стоило больших усилий:

— Держись, дорогой! Мы умираем достойной смертью: чисты наши руки, сердца и совесть. Придет время расплаты!

Услышав слова джигита, Еркебай выхватил нож. Хриплый вздох ярости вырвался из его груди, и он одним взмахом перерезал Казамбаю горло. Затем остервенело всадил нож в шею Тышканбая.

Пиная остывающие трупы, он озверело кричал:

— Это им возмездие! Это им возмездие! Это ждет каждого, кто пойдет против нас! Все видели? Так запомните это! А теперь живо закопайте их! — злобно обратился он к своим джигитам.

Кош Карамана прибыл к переправе первым.

Суранши по поручению Алдажара примчался к броду, где переправляли скот чабаны. Караман, заметив его, насмешливо спросил:

— Что, браток, по-прежнему преданно служишь своему хозяину?

Слуге бая стало не по себе. Но, набравшись смелости, он отбросил сомнения и произнес:

— Караман, дорогой! Выслушай меня, Я много думал, и пришел сюда не как слуга бая, а как брат к брату. Мой отец был честным человеком, и меня учил жить честно…

Караман с удивлением слушал сбивчивую речь Суранши. Сначала он подумал, что тот подослан баем, и хитрит, желая разузнать настроение чабанов, выведать, что те намерены предпринять.

— Я не узнаю тебя, Суранши. Ты словно переродился, — осторожно молвил он, внимательно вглядываясь в лицо джигита. — Что ж, продолжай!

— С детства в нас вбивали покорность и смирение. Приказывают — исполняй, бьют — терпи, отбирают невесту — смирись. Бай сам раскрыл мне глаза. Я думал, что честной службой заслужу его уважение, но это было напрасно. Для него мы стадо овец, будь его воля, перерезал бы нас всех до единого. Нет мочи терпеть. Я тоже человек, у меня есть совесть, гордость. Раз новая власть за таких бедняков, как я, надо помогать ей во всем.

Караман продолжал изучающе смотреть на слугу бая. Он все еще не доверял ему. Суранши опустил голову: «Если открыть все планы бая, — думал он, — не будет ли это предательством? А разве сам Алдажар не предает свой народ?» В его памяти снова всплыли жестокость бая, его разговоры о бедняках, коварные замыслы, и Суранши, решившись, рассказал все.

— Спасибо тебе, Суранши, — проникновенно поблагодарил его Караман, когда тот закончил свою исповедь. — Ты сам не понимаешь, как помог нам, таким же беднякам, как и ты. Мы тебе не враги. Твой первый враг — Алдажар. Мы хотим мирной, честной и свободной жизни. А баям это как нож в сердце. И они на все пойдут, чтобы помешать нам.

…В аул Суранши возвращался окрыленный. Никогда еще степь не казалась ему такой красивой и раздольной, как сегодня, а небо никогда не было таким голубым и чистым.

Кош Карамана и скот благополучно переправились через Сырдарью и раскинул юрты аула в нужном месте. Теперь главным для Карамана было связаться с Молдабаем Ермековым и сообщить ему о замыслах бая.

X

Ермеков только что вернулся из трудной командировки в Тенгиз. Заканчивалось знойное лето, ветер был сух и горяч. Неспокойно было в степи: конфискация скота у баев и раздача его беднякам вызвала яростное сопротивление степных феодалов.

Аулы Алдажара и присоединившихся к нему людей, двигаясь в одном направлении, подходили все ближе и ближе к Сырдарье. Появилась угроза соединения казахского байства с басмачеством, действовавшим тогда на территории Узбекистана и Туркмении, что значительно осложнило бы ликвидацию байства.

Десять лет прошло после революции. В стране началась коллективизация, приступили к ликвидации байства и кулачества… Здесь, в глуши, где народ привык жить в покорности и страхе, не так легко было совершить все это, преодолеть привычные, сложившиеся веками традиции и устои. Феодалы, используя религиозные и родовые чувства, запугивали народ и всячески настраивали его против советской власти.

Обо всем этом и задумался Молдабай, устало сидя за столом в своем кабинете. Прыжки босоногого мальчишки за окном отвлекли его от раздумий над текущими делами и вернули в детство…

Молдабаю было шесть лет, когда его отец Оралбай отдал сына учиться в мечеть ишана Кожаназара. Мулла не мог нахвалиться его успехами в изучении Корана. Вскоре мальчик бойко читал и мог наизусть пересказывать духовные тексты. Но содержание и смысл священных книг оставались для него загадкой.

Ермекову вспомнилась такая картина… Под старыми прокопченными сводами ожре мечети монотонно гудят два десятка мальчишеских голосов. Воспитанники, поджав под себя ноги, сидят тремя группами: старшие изучают суфалдияр и мухтасар, ученики помладше заучивают суры из Корана. Их выбритые до синевы головы неподвижно склонились над священными книгами, их лица сосредоточенны. Ребята твердят и твердят непонятные арабские фразы, боясь сбиться или заснуть от усыпляющего жужжания. Провинившегося тут же ждет хлесткий удар длинной тальниковой палкой наставника — муллы Балмахана, горой возвышающегося среди учеников.

Его оплывшая фигура в засаленном халате застыла, словно изваяние, маленькие колючие глазки на плоском лоснящемся лице прикрыты припухлыми веками и от этого кажется, что грузный священнослужитель дремлет. Но коротенькие пухленькие ручки муллы, перебирающие отполированные четки, убеждают в обратном. Изредка он приподнимает веки, обжигая учеников сверлящим взглядом, от которого у ребят невольно еще ниже к книгам опускаются головы, чешется и оглаживает реденькую бородку…

Отец Ермекова Оралбай искренне радовался, что сын ею становится образованным человеком и будет муллой.

Сам Оралбай не мог выбиться в люди. Семеро детей и скудное хозяйство помешали ему занять место среди «уважаемых» людей. Да и слишком честен он был, а семью нужно было кормить, одевать. И Оралбай, чтобы как-то сводить концы с концами, сапожничал, дубил овчину, понемногу пахал, сеял, собирал урожай. Заветной мечтой его было дать образование хоть одному сыну. Он копил каждый грош и часто говорил Молдабаю: «Научись, сынок, читать и писать, имей мой ум, и этого для тебя достаточно!»

Отгремели где-то далеко революционные бури. В аулах стали работать первые красные юрты и школы по ликвидации неграмотности. С трудом все это вживалось в степь. В городах для степняков открывались семилетние и начальные школы. Степняков обескураживало то, что обучение было бесплатным, доступным для всех. Советским школам кочевники дали название «тоте-оку», что означало «прямое обучение».

А Молдабай все сидел под присмотром своего учителя муллы Балмахана и зубрил суры Корана. И все меньше приносила радости мысль, что когда-нибудь он станет муллой.

Однажды к его отцу приехал близкий друг, мулла Абубакир, когда-то учивший маленького Молдабая азам священного писания. Оралбай обратился к нему:

— Абеке, мой сынок начал учиться у вас, а теперь учиться у муллы Балмахана не хочет! Выдумал какое-то «тоте-оку», но там, как я слышал, учат не верить в аллаха. Боюсь, мой сын станет кафыром. Может быть, возьмете его снова под свою руку? Он неглупый мальчик, Балмахан постоянно его хвалит, но постоянно наказывает за неуместные вопросы!

Абубакир самодовольно ответил:

— «Тоте-оку» — путь к неверию, вы правы! Чему еще может научить вашего сына мулла Балмахан? Молдабай бегло читает Коран, Его выразительное чтение удивляло многих. Я охотно продолжу его обучение, возьму его к себе — из него выйдет хороший мулла, достойный преемник мне, бездетному.

Договор состоялся, и Молдабая начали готовить в дорогу с почтенным муллой. Впервые в жизни ему сшили штаны из самотканки, рубашку из ситцами сапоги из яловой кожи. Мальчик радовался обновкам, но мысль о том, что его снова посадят за зубрежку бесконечных молитв, приводила его в отчаяние. Перед глазами все время стояло ожре в мечети, где происходило обучение, вспоминался монотонный гул голосов, грозный мулла С пучком тонкой лозы для наказания провинившихся.

Накануне отъезда Молдабай, узнав, что в город едут джигиты для продажи скота, решил бежать с ними к дяде Карибаю, живущему на станции. Собрав свой нехитрый скарб, ночью он незаметно выскользнул из родной юрты, решив примкнуть к отправляющимся на станцию. Спрятавшись на кладбище подле дороги, Молдабай до самого утра прождал спутников. У мальчика, напуганного легендами о предках, о их магической силе после отбытия в иной мир, силе и кровожадности, сердце дрожало от страха.

Под утро послышался неясный шум. «Пришел мне конец, — подумал беглец, — это кара предков и возмездие за мое непослушание». Но в серой, предрассветной мгле Молдабай увидел смутные силуэты, приближающиеся к кладбищу. Они весело переговаривались, голоса их не были похожи на возгласы шайтанов, а топот копыт совсем успокоил мальчика. Он, держась на некотором отдалении, пошел за путниками, ехавшими на лошадях и верблюдах. Всходило солнце. Трава серебрилась от капелек росы, звонко пели жаворонки. Высоко в небе, высматривая поживу, кружили ястребы. Степь была удивительно красива в это раннее утро. К полудню прошли уже половину пути и достигли Каракольского озера. Усталый мальчик, чтобы сократить расстояние, пошел через озеро вброд: «Лучше погибнуть, чем вернуться домой». — решил он.

По Казалинску он ходил, как завороженный: дома, базар, улицы, люди — это было невиданное зрелище. Изумленный, Молдабай долго бродил по улицам, забыв даже, что ему необходимо найти своего дядю — дом сапожника Карибая. Голод и усталость взяли свое, к вечеру мальчик принялся его разыскивать. Людей на станции было много, но Карибая среди них не было, и он спросил у первого встречного:

— Скажите, агай, где живет дядя Карибай?

Незнакомец улыбнулся:

— Мальчик, здесь никто не живет. Отсюда уезжают в другие города. Вернись по этой дороге в поселок, зайди на базар, может быть, там кто и знает твоего дядю.

Молдабай чуть не заплакал. Смертельно усталый, голодный, он почувствовал себя одиноким и заброшенным. «А что будет со мною, если не найду дом дяди Карибая», — промелькнула беспокойная мысль. Он долго бродил по базару Казалинска, но все его поиски не привели ни к чему: никто из опрошенных на базаре не знал его дяди. Мальчик устало сел на крыльцо какой-то лавчонки и заревел. Вышедший из лавки хозяин окинул взглядом скорчившуюся на крыльце фигурку мальчика:

— Ты чего плачешь? Что здесь делаешь? — спросил он.

Молдабай, всхлипывая, рассказал о своих бедах. К радости мальчика, хозяин лавки знал сапожника Карибая и отвел его к дяде.

Карибай с радостью встретил нежданного родственника: у него не было детей, и он давно мечтал взять на воспитание одного из детей своего брата. На следующий день, когда мальчик отоспался и отдохнул, дядя расспросил его, зачем он пришел в город. Молдабай рассказал все и об учебе в мечети, о мулле Балмахане, о решении отца отдать его учиться к мулле Абубакиру, о своем желании учиться в «тоте-оку».

— Мальчик мой дорогой! — отвечал на его сетования дядя Карибай. — Твой отец — честный труженик, но самыми образованными людьми он считает мулл и грамотнее их никого не видал. Сейчас опустели многие ожре в мечетях. Все хотят учиться в «тоте-оку». Будь я помоложе, и сам бы пошел туда учиться. Ты сделал правильный выбор. Я благословляю тебя, сынок: ты будешь первым грамотным человеком в нашем роду.

…И Молдабай пошел в школу. Началась новая жизнь: учеба и работа… Время в доме дяди летело незаметно.

Шли годы. Молдабай закончил школу, потом ФЗУ. Работал слесарем паровозного депо, помощником машиниста. Стал коммунистом.

Однажды его вызвали в райком партии и, после долгой беседы, предложили пойти в органы милиции. Считая, что там должны работать особенные люди, он пытался отказаться. Молдабай много читал о Дзержинском, о Менжинском — эти люди были для него эталоном честности и преданности партии. Его выслушали, не перебивая, но пояснили: для начала он обладает необходимыми способностями, ему полностью доверяют, он умен, смел. А умение и опыт придут со временем.

Молдабай весь отдался новой работе. Беспокойные будни увлекли его.

Воспоминания Ермекова прервал стук в дверь. В кабинет вошел Караман. Молдабай, обрадованный его прибытием, встал из-за стола и поспешил навстречу чабану:

— Караман, друг ты мой, — усаживая его в кресло, заговорил он, — я должен бы принять тебя, как дорогого гостя, усадить за дастархан, а потом уже обсуждать наши дела. Но сам видишь, какое сейчас время: баи готовы на все, немало случаев вооруженного неповиновения советской власти. Вчера похоронили двух комсомольцев-рабфаковцев. Я только что вернулся из поездки в местность Тенгиз, заезжал и в другие кочевья. Много родов откочевало с насиженных мест. Все это результат провокационных действий богачей, мулл и биев. Эта свора может заморочить голову любому доверчивому человеку. Обо всем этом мы информировали советские и партийные органы, и, взвесив все, решили не препятствовать откочевке, на которую подбили степняков Алдажар и Барлыбай.

— Да, коши Алдажара, Барлыбая и некоторых других баев уже за Сырдарьей. Признаться, я не понимаю, почему вы медлите с конфискацией скота у них? Баи действуют решительно, и люди начинают сомневаться. Колеблются и многие мои друзья. Перед откочевкой побывал у меня чабан Жарылкап и сказал: «Противиться бессмысленно. Алдажар со своими людьми гонит нас неизвестно куда и никто не смеет препятствовать ему. Стало быть, нам суждено жить, как раньше». Скажи, Молдабай, может быть, он прав? — спросил у Ермекова степняк.

— Всему свое время, Караман! Баи Ахмет и Хайрулла уже арестованы. Скот их роздан беднякам. Бедняки начинают на наглядных примерах понимать, что к чему, — успокоил Карамана Молдабай. — Не беспокойся, Алдажар и Барлыбай никуда от нас не денутся. Мы не позволим им угнать скот в Афганистан. Пусть только все их коши соберутся за Сырдарьей. Передай своим джигитам: пусть будут наготове!

После разговора с Караманом Ермеков собрал своих сотрудников. План действий на ближайшие дни был разработан до мельчайших подробностей.

XI

Алдажар и Барлыбай сумели поднять все свои аулы, коши, перегнать бесчисленные отары овец, табуны лошадей. К ним присоединилось немало других кочевников, подпавших под их влияние.

Наконец это шумное, хлопотливое хозяйство добралось до благодатных берегов Сырдарьи. Быстро, не останавливаясь ни на один час, кочевники переправились на другой берег реки, стали собирать юрты. К Караману, занятому устройством вновь прибывших, подошел один из его друзей — чабанов. Он сообщил, что скоро прибудут последние коши — Казамбая и Тышканбая, которых, по поручению старшины аулов Алдажара, уже давно послали к Караману. Джигит был удивлен, что чабаны до сих пор не прибыли.

Карамана охватила тревога за судьбу своих друзей. Он хотел было припугнуть старого хитреца Сайлыбая и узнать обо всем поподробнее, но сдержался.

Алдажар и Барлыбай, дожидавшиеся последних кошев, решили собрать своих людей и объяснить им, необходимость откочевки в Афганистан. Они хотели заранее предупредить возможное недовольство измученных людей.

Алдажар горячо и проникновенно обратился к собравшимся степнякам:

— Братья-казахи, соплеменники мои! Веками мы жила в этих степях и были сами себе хозяевами. Каждый знал свое место, и все жили в мире. Но сейчас… — голос бая дрогнул, — нас всех постигло несчастье. Власть переменилась, и нами хотят править неверные — кафыры. Они разрушат наши очаги, осквернят наши обычаи и традиции, которые установлены самим аллахом и свято чтились нашими предками. Хотят растоптать нашу веру, и мы не можем оставаться там, где забыли аллаха. Так не лучше ли умереть на чужбине смертью праведника, чем подвергаться здесь позору и бесчестию. Страшное время наступило для нас на родной земле. Проклятие неверным! Снимемся с утренней зарей. Пусть вас не мучают сомнения, мы поступаем так, как велит аллах!

Закончив свою речь, Алдажар ритуально взял горсточку земли и положил ее в рот. Глаза его наполнились слезами. Он скорбно встал на колени и припал губами к земле. Его примеру последовали многие. Горький плач и причитания наполнили степь. Алдажар сумел найти путь к сердцам людей, измученных неуверенностью в завтрашнем дне, противоречивыми слухами, долгой откочевкой. Особенно подействовали его слова об ужасах, которые неверные принесут в степь, о каре аллаха за вероотступничество.

Степняки начали разбирать юрты, упаковывать вещи. Забивался жертвенный скот, чтобы в последний раз на земле предков вспомнить святых, прочитать аяты из Корана, попросить аллаха о помощи в трудной дороге и послать проклятия тем, кто вверг их в беды и страдания.

Караман с болью смотрел на эти спешные сборы. «Да, видно, не сумел я переубедить людей, не смог открыть им глаза на происходящее, — думал он. — Сколько говорил с чабанами, казалось, многие уже поняли, какие козни готовят им баи, какая злая судьба их ждет… Лишь сыграв на святых чувствах верующих, Алдажар свел на нет все мои усилия. Спасает собственную шкуру и богатство, а выступает как благодетель. И ведь ни один не сказал ни слова против… Приедут ли, наконец, Молдабай и его люди? Неужели они опоздают?»

Уже вечерело, когда вдали показалась группа всадников, спешащих к становищу кошей баев. Казакбаев, Ермеков, активисты и большой отряд милиционеров, подъехав к кочевью, разделились на группы и окружили его.

Для Алдажара и Барлыбая их приезд был словно гром средь ясного дня: баи считали, что им уже удалось избежать опасности.

Казакбаев сдержанно, но подчеркнуто вежливо — по всем мусульманским правилам — поздоровался с Алдажаром. Бай, не сумев подавить охватившего его волнения, трясущимися руками принял рукопожатие Кенеса Казакбаева и предложил всем присесть на расстеленный поверх кошмы ковер. Затем, соблюдая обычай, на правах аксакала, льстиво обратился к приехавшим:

— Счастья вам в дороге! Далеко ли путь держите? Спасибо, что завернули к нашему становищу. По обычаю, вы, уважаемые люди, не имеете права продолжать путь, не приняв угощения с нашего дастархана. Этим пренебрежением вы кровно обидите наш аул.

Кенес пристально поглядел в глаза хитреца, чуть заметно улыбнулся, но не стал прерывать бая: люди могли принять это за грубость. Выждав, когда Алдажар закончит, Казакбаев вежливо, но твердо ответил:

— Благодарим за ваш любезный прием, аксакал, но мы приехали к вам не в гости. Нас послала сюда Советская власть. Скот и имущество ваше подлежит конфискации и будут розданы беднякам, а вас придется выслать за пределы Казахстана.

От неожиданности Алдажар привстал, лицо его окаменело и стало пепельно-серым. Гнев, страх, ярость, ненависть — все, смешавшись, отразилось на нем. Будь его воля и доброе старое время, он просто бы плюнул в лицо обидчикам, а его джигиты забили бы посягнувших на его добро камчами. Но сейчас он понимал, что даже самые верные его прислужники едва ли окажут отпор этим людям. «Силой ничего не добьешься, — подумал он. — Нужно выиграть время, впереди еще ночь…»

— Молодой человек! Я понимаю, что вы выполняете не свою волю. Вижу и другое: вы смелый джигит, в ваших глазах светит разум и добропорядочность. Не всех аллах награждает так щедро. Поймите и меня, — в голосе его задрожали притворные слезы. — Я стар, много ли мне осталось прожить на этом свете. Не навлекайте на себя гнева аллаха, он все видит и, в свое время, спросит с каждого.

Он говорил громко, чтобы люди слышали его слова:

— Возьмите из моих отар и табунов столько скота, сколько нужно вам и этим людям, — указал он на Ермекова и милиционеров. — Только об одном прошу: отпустите нас с миром. Не по своей воле мы покидаем родимый край. Гибнет мой народ, и я хочу снасти хотя бы частичку его. Поймите правильно: где нет веры, не может быть правды и добра!

Алдажар рассчитал точно: его слова растравили души людей, собравшихся уходить на чужбину, со слезами на глазах расстававшихся с родиной. Казакбаев и Молдабай почувствовали неприязнь степняков. Послышались негодующие выкрики, визгливо заголосила какая-то старуха…

— О аллах, что за несчастье ниспослал ты на наши головы! В чем мы провинились перед тобой?

Приободрившийся бай, пристально поглядывая то на Казакбаева, то на толпу, ожидал ответа уполномоченного. Кенес, не торопясь, обратился не столько к баю, а к степнякам:

— Аксакал, не играйте судьбами людей… Здесь, на словах, вы печетесь о народном благе. А так ли это на самом деле? В народе есть пословица: «Нищий, прославившийся своим умом, счастливее царя, а юноша, продающий плоды своего труда, достойнее старика, торгующего своей бородой». Кто же вы сейчас: царь или старик, торгующий своей бородой? Вы лицемерно говорите о благополучии своих соплеменников, а сами гоните людей через пески в незнакомые земли, спасая свой скот и свое состояние, свою шкуру. Вы предлагаете нам сделку. Напрасно! Это с царскими чиновниками вы смогли бы договориться и подкупить их! Мы конфискуем весь ваш скот и раздадим стоящим здесь людям. Нам от вас не нужно ни одной туши барана. Все, что у вас есть, нажито трудом этих бедняков. И им самим решать, что делать дальше, как жить, народная мудрость поможет им в этом.

Толпа затихла. Раздался чей-то взволнованный голос:

— Алдажар, посмотри в глаза своему народу! Ты же утверждал, что скот отберут у всех, все станет общим, даже наши жены и дочери! Ты обманул нас!

Бай пришел в смятение. Он понял, что почва уходит из-под его ног, что он лишился доверия людей, которых увлек за собой. В ярости, почти теряя рассудок, он закричал в лицо Кенесу:

— Ты еще молод, сопляк, чтобы учить меня, многого не понимаешь! Я прожил жизнь и вижу: не к добру эти перемены. Рушатся основы нашей жизни. Нечистая сила помутила разум этих людей.

Обращаясь к степнякам, он воскликнул:

— Вы поверили этим кафырам, а не своим аксакалам. Но запомните: сегодня они отберут скот у нас и раздадут его вам, а завтра прискачут вот такие же, — кивнул Алдажар на Ермекова, — и отберут его у вас. Нельзя уничтожать целое племя, но глупцов можно подчинить своей воле поодиночке.

И, обращаясь к Казакбаеву, приглушенно добавил:

— Отпусти нас с миром, сынок! Не навлекай на себя и своих людей беды. Ведь мы потомки батыров.

Молдабай, понимая сложность создавшейся ситуации, встал рядом с Кенесом:

— Послушайте, аксакал! Я, из уважения к вашим сединам, называю вас так, хотя вам больше подходит слово провокатор. Шаль, что простые степняки не понимают значения этого слова. По-казахски это значит, приблизительно, «алдауши».

Ермеков посмотрел на Кенеса и вынул из кармана сложенную бумагу, развернул ее и показал притихшим людям:

— Эта бумага подписана людьми, работавшими с Лениным. Сам читать этот декрет я не буду. Пусть прочтет тот, кто умеет читать.

Из толпы вышел Караман:

— Я могу прочесть.

— А, прихвостень красной юрты! — зашипел Алдажар. — Это там тебя научили читать кафырские слова!

Молдабай поднял руку, успокаивая взволновавшуюся вновь толпу:

— Сами решайте, читать ли ему эти слова правды?!

— Читай, читай! Пусть читает! — зашумели степняки.

С каждой строчкой, которую произносил Караман, светлели лица самых недоверчивых. Каждое предложение встречалось одобрительным гулом.

— Считайте наши переговоры оконченными, — вставая с ковра, сказал Кенес Казакбаев поникшему баю. За ним встали все остальные и прошли в юрту Карамана. Алдажар с семьей остался под охраной.

Нескончаемо длинной показалась эта ночь: люда Молдабая, переходя из юрты в юрту, разъясняли степнякам политику партии и Советской власти. Ермеков и Казакбаев с нетерпением ждали утра. В эти тревожные часы Караман рассказал Молдабаю о странном исчезновении своих друзей Казамбая и Тышканбая. Ермеков насторожился:

— Этим нужно заняться немедленно, — сказал он Караману и подробнее расспросил обо всех обстоятельствах дела.

Этой же ночью прибыл последний кош Алдажара. Аулы облетела страшная весть: в пути, остановившись на привал, чабаны увидели два небольших свежих холмика. Это не удивило их, но когда сторожевые собаки начали с воем рыть землю, чабаны, заинтересовавшись, раскопали холмы и увидели два изуродованных трупа. Это были останки Казамбая и Тышканбая.

С первыми лучами солнца кочевники и прибывшие представители власти собрались в ауле Алдажара.

— Товарищи! — обратился к собравшимся Казакбаев. — Десять лет назад революция, начавшаяся в России, принесла свободу и казахскому народу. Но до сих пор вас грабили и обманывали баи. Настало время покончить с этим. Органы Советской власти вынесли решение: конфисковать скот и имущество баев, нажитое вашими руками и потом. Алдажар, Барлыбай и другие баи будут высланы туда, где их научат работать и жить своим трудом. Теперь вы сами хозяева своей земли, своего скота. Каждый из вас будет трудиться и получать за свой труд.

Гул одобрения прошел по толпе. Кто-то из степняков выкрикнул, обращаясь к Алдажару:

— Собака! Да покарает тебя аллах! Всех нас сбил с толку! Чтоб ты подох, старый пес!

Ермеков поднял руку, призывая к спокойствию. Остаток прошедшей ночи он провел за расспросами об исчезновении и убийстве чабанов. Но ему пока не удалось выявить руководителей и исполнителей кровавой драмы в степи. С горечью рассказал Молдабай кочевникам о мучительной гибели Казамбая и Тышканбая. Толпа угрожающе придвинулась к баям, милиционеры с трудом удержали ее от самосуда.

Алдажар и Барлыбай сидели рядом. Круглое, заплывшее лицо Барлыбая смертельно побледнело. Сознание его помутилось: не помня себя, не видя никого вокруг, он запричитал:

— О аллах, неужели на старости лет мне суждено лишиться единственного сына. О всемогущий, если я в чем-то виноват, то виноват только перед тобой! Спаси моего мальчика…

Барлыбай, словно во сне, поднялся с земли и, сжав руками виски, тяжелыми неверными шагами направился в сторону своей юрты. Но вдруг неестественно изогнулся, схватился за сердце и, как подкошенный, грузно повалился на землю. Когда Еркебай подбежал к отцу, тот был уже мертв.

Казакбаев и Ермеков переглянулись: как отреагируют люди на неожиданную смерть бая. У тела Барлыбая засуетились его родственники, заплакали жены, но остальные кочевники стояли в мрачном молчании. Разрывая гнетущую тишину, раздался яростный выкрик:

— Злодеи, аллах все видит! Вот он и покарал одного из этих кровопийц. Чего мы ждем? Нужно прикончить и другого пса!

Толпа возбужденно зашумела:

— Правильно! Сколько несправедливости и крови на их грязных руках!

— Всю жизнь угнетали нас! Будьте вы прокляты! Злодеи!

Кенес, понимая, что все это может плачевно закончиться для Алдажара, обратился к народу:

— Остановитесь! Выслушайте меня! Ваш гнев справедлив, много выпало на вашу долю страданий, горя и издевательств. Но мы не вправе сами вершить суд над баями и их приспешниками. Их покарает Советская власть, наш, народный суд, по нашим справедливым законам. Успокойтесь, преступники не уйдут от возмездия!

Когда волнение утихло, он вновь обратился к степнякам:

— Мы просим оказать нам помощь в учете и конфискации скота и имущества баев Алдажара и Барлыбая.

Уполномоченные, окруженные чуть ли не всем аулом, приступили к конфискации.

Молдабай сам занялся расследованием дела по убийству чабанов Казамбая и Тышканбая. Он еще и еще раз анализировал, кто же мог совершить такое тяжкое преступление: бай Барлыбай в последние минуты жизни упоминал имя сына, а старшина Сайлыбай подтвердил, что он действительно послал чабанов вдогонку кошу Карамана с поручением. Среди чабанов ходили упорные слухи, что это дело рук баев и их сторонников.

Кочевники негодовали. По всей степи только и говорили об этом убийстве. Многие приходили к Ермекову и требовали немедленного ареста байских сынков, удивлялись его медлительности. Но достаточных улик против Еркебая, веских доказательств и информации о том, сколько было участников убийства и какова их роль в совершенном преступлении, у Молдабая не было.

Конфискация шла полным ходом, простые кочевники, поверив и удостоверившись в правоте проводимых Советской властью мероприятий, ликовали. Опыт и чутье подсказывали Ермекову: именно сейчас возможна добровольная явка с повинной какого-нибудь участника преступления.

Шел последний день конфискации. В каждом ауле был устроен той, на который приглашали уполномоченных и работников милиции. Молдабай мягко отказывался от приглашений. Он еще и еще раз просматривал материалы, сопоставлял факты, вызывал нужных ему людей. Его размышления прервал приход юноши.

— Я знаю убийц, — голос юноши дрожал от волнения, он нервно мял в руках шапку. — Это Еркебай и его джигиты. Я могу перечислить их всех поименно. Еркебай не говорил нам, куда мы едем… А потом в степи мы встретили Казамбая и Тышканбая. Их убили Еркебай и его дружки. Привязали арканами к коням и тащили на полном скаку по земле. Джигиты храбро вели себя перед смертью: они плевали байскому сыну в лицо и говорили, что конфискация все равно будет проведена, а Советская власть отомстит за них.

— Простите меня, агай! — юноша упал на колени. — Я не виноват, я был только коноводом у Еркебая. Он всем нам пригрозил расправой.

Молдабай поднял юнца с пола юрты, жестом показал ему на стул и внимательно посмотрел на джигита. «Сколько невинных людей стали жертвами этих негодяев, — подумал он. — Вот и этот, ведь сопливый совсем еще, а стал соучастником. И до конца своих дней будет помнить об этом».

Видя, как волнуется и жмется от страха юноша, Ермеков спокойно сказал:

— Да не дрожи ты так! Будь джигитом! Мы во всем разберемся.

Юноша порывисто вскочил:

— Только поспешите. Они убежали прямо с похорон бая Барлыбая. Сели на коней и ускакали.

— Так что же ты мне сразу не сказал? Кто-нибудь поехал за ними следом? Куда они направились?

— За ними поскакали Караман и еще несколько человек.

— Быстро седлай лошадь, поедешь с нами! — крикнул он, выбегая из юрты.

По сигналу тревоги оперативная группа быстро собралась, и уже через десяток минут отряд отправился в погоню. Молдабай не мог себе простить, что промедлил с арестом Еркебая и не предусмотрел возможности его побега с похорон. Байские последыши использовали это…

К полуночи Еркебай осадил лошадь и остановил джигитов:

— Теперь можно и передохнуть. Они на своих клячах и за сутки не покроют такого расстояния! — рассмеялся он. — Караман, наверное, локти грызет от бешенства. Следил, следил, да вот и не уследил за нами. Я думал, нам уже не вырваться. Как смотрел на меня этот чекист! Словно насквозь все видит! Но счастье и аллах помогли нам. Теперь мы на свободе. Впереди, за этой сопкой, есть колодец. Остановимся там, дадим отдохнуть коням, а завтра пораньше утром снова в путь, нас ждет далекая дорога. Друзья отца — да будет ему земля пухом! — в Узбекистане и Туркмении более решительно ведут борьбу с властью голодранцев. Примкнем к ним.

Еркебай тронул лошадь, его приспешники последовали за ним. В густом саксаульнике они остановились около колодца. Спешились, отпустили подпруги, поводили коней в поводу, чтобы дать им остыть. Затем привязали лошадей и легли отдыхать. Они были уверены в своей безопасности и даже не выставили караульных. Но не успели беглецы заснуть, как их окружили вооруженные верховые. Еркебай и его дружки попытались пробиться и вскочить на коней, но работники милиции в одно мгновение несколькими выстрелами в воздух отбили у них охоту к сопротивлению и связали преступников.

Беглецы напоролись на засаду, выставленную Ермековым на случай бегства баев. Он предусмотрел, что путь баев в любом случае должен пройти через этот колодец. Другого в этом районе степи не было. Расчет оказался верным и оправдал себя.

Наступило утро. Связанный Еркебай злобно поглядывал на своих врагов, проклиная себя за неосторожность и неосмотрительность. Баловень судьбы, он все еще надеялся, что счастливый случай вызволит его из беды. Его сообщники хмуро переглядывались, боясь встретиться взглядом со своим вожаком.

Вскоре к месту засады примчалась группа Ермекова. Кони их были взмылены, лица и одежда серы от степной ныли. После недолгого отдыха у колодца связанных арестованных посадили на коней и пустились в обратный путь.

Еркебай и его приспешники предстали перед судом. Семья Алдажара была выслана в Оренбургскую область, а сам он после суда отправлен в места заключения. Бывший властелин степи был совершенно раздавлен. Чувствовалось, что дни его сочтены.

XII

Пробужденная степь ликовала. Теперь каждый кочевник видел, что Советская власть действительно заботится о благе всех степняков.

Многое знала степь — изведала и бесправное, нищенское существование обитателей этого сурового края до Октябрьской революции. Великий Октябрь принес сюда новые ветры: ветры свободы, братства, созидания и счастья.

Красные юрты, продвигаясь от кочевья к кочевью, несли с собой свет новой жизни, равноправия, братства: женщины, мужчины, старики и дети изучали грамоту, овладевали азами науки.

Нечего было бояться баев — Алдажара, Ахмета, Барлыбая и других. Бедный чабан Жарлыбай, ранее не имевший ничего, кроме чабанского посоха, был озадачен своим новым положением: ему сразу досталось целое состояние — пять верблюдов, пять лошадей и сорок баранов.

Теперь его не покидала мысль о женитьбе на Бибигуль. Время шло, а он все еще не мог предпринять первых шагов. Как и всех влюбленных, его терзали сомнения, не раздумала ли она, не разлюбила ли? Бибигуль — красивая девушка! И каждый джигит будет рад жениться на ней. А калым сейчас может заплатить почти каждый!

Эти мысли приводили Жарлыбая в отчаяние, и он решил не откладывать дело. За советом он отправился к Караману. Тот встретил его приветливо, но удивился:

— Что случилось? Все радуются, веселятся, а ты мрачен и озабочен. Какая печаль терзает тебя?

— Неужели ты забыл, Караман, — укоризненно произнес Жарлыбай. — О чем мы говорили в Каракумах? Все мои мысли о Бибигуль…

— Вот оно что! Я не забыл об этом! Но ведь некогда было думать о свадьбах. А теперь сватай свою Бибигуль, раз вы любите друг друга, и отпразднуем той.

— Не так-то все просто, — покачал головой Жарлыбай. — Боташ, отец Бибигуль, из рода тама, я из рода табын, а Сайлыбай из рода жаппас. И он уже давно заплатил калым за невестку. Если украду Бибигуль, род пойдет на род. А чем это кончится? Если бы Боташ согласился мне отдать в жены свою дочь по-хорошему, я бы отдал все, что у меня есть! Что мне делать, Караман?

Глаза Карамана налились кровью, лицо стало суровым, глаза сузились:

— Никаких калымов. Не для того пролили свою кровь в страшных мучениях Казамбай и Тышканбай! Я до сих пор с содроганием вспоминаю об их ужасной кончине. Не для того мы изгнали баев-кровопийц. Нужно жить по-новому, пусть это будет первая женитьба по обоюдной любви. Конечно, у тебя основательные опасения, но теперь люди не будут ссориться из-за интересов Боташа и Сайлыбая.

Жарлыбай перевел беспомощный взгляд на Зауре и та, рассеяв его сомнения, рассказала, что недавно виделась с Бибигуль. Девушка любит его, тоскует и с нетерпением ждет встречи. Отец хочет на днях выдать ее за сына Сайлыбая Ержигита.

— Торопись, джигит, а не то упустишь свое счастье! — наставляла она парня. — Сегодня я встречусь с твоей суженой, договорюсь обо всем, а завтра будь наготове да возьми с собой несколько ребят покрепче.

Жарлыбай от радости и счастья не знал, как благодарить Зауре:

— Караман, у тебя не жена, а клад. Спасибо тебе, Зауре. Все сделаю, как ты сказала! — только и смог выдавить он.

В тот же день Зауре встретилась с Бибигуль и договорилась о побеге на следующую ночь.

В назначенное время Жарлыбай со своими друзьями приехал в условленное место. Долго ждали Бибигуль, но девушка не появлялась. Прождали до полуночи, и Жарлыбая опять начали одолевать сомнения.

«А вдруг Бибигуль посмеялась надо мной! — думал он. — Девушки способны на такие злые шутки. А бывает, что и снохи, вместо любимой девушки подсовывают ту, которую никто не берет замуж… Нет, Бибигуль не такая, не может она так поступить! Видимо, что-то с ней случилось…»

А в это время Бибигуль металась по юрте. Вечером отец собрал всю семью и объявил:

— Сегодня Ержигит должен забрать мою дочь. Мы с Сайлыбаем уговорились давно. Он уже полностью заплатил калым. Неизвестно, что будет завтра. Все аулы под влиянием уполномоченных, и в них пока неразбериха, вызванная конфискацией. Дальше откладывать нельзя, а устраивать свадебный той сейчас не время. Еще узнают о калыме, могут помешать.

Помолчав, он обратился к дочери:

— Есть одно предание. Когда-то один богатый человек задал своим двум сыновьям вопрос: «Как вы будете хоронить меня, когда я умру?». Старший сын ответил: «Отец, я похороню вас со всеми почестями, как и подобает баю». А младший сын сказал: «Я похороню вас сообразно обстоятельствам того времени». Прошло некоторое время. На аул напал враг. Старший сын одним из первых бежал от неминуемой гибели. А младший стал искать в сумятице своего отца. Вдруг он увидел отсеченную голову отца, которая валялась в пыли. Не долго думая, он засыпал голову землей и сказал: «Отец, обстоятельства сложились так, что больших почестей я вам не могу оказать». И ускакал прочь. Бибигуль, я хотел выдать тебя замуж с почестями, устроить богатый той. Но, видит аллах, сейчас этого сделать нельзя.

Боташа не интересовало, любит ли его дочь Ержигита, хочет ли она выйти за него замуж. Главное — сдержать слово, данное за богатый калым. Бибигуль не перечила отцу, только слезы навернулись у нее на глаза. Отец, не терпевший женских слез, торопливо вышел из юрты, приказав приготовить все к приезду жениха.

Девушка не скрыла от матери своих чувств и сокровенных мыслей. К счастью, Боташ уехал по своим делам, и мать с дочерью договорились обо всем.

Мать благословила дочь и спрятала ее в соседней юрте, где находились ее подружки, а сама осталась. Вскоре к юрте, где находилась мать Бибигуль, подъехали джигиты, чтобы увезти невесту. Увидев, что полог юрты закрыт, они стали поднимать его. Мать завопила истошным голосом: «Кто рвется в юрту? Помогите! Спасите!» Джигиты Ержигита, побоявшись скандала, убежали прочь. А Бибигуль, дрожа от страха, просидела со своими сверстницами до полуночи, боясь, что Ержигит может вернуться.

Но все было тихо и спокойно. Осмелевшие заговорщицы вышли из юрты и направились к условленному месту, Совсем было отчаявшийся Жарлыбай, услышав шорох и приближающиеся шаги, бросился навстречу. Подошла Бибигуль с сопровождавшими ее женщинами. Одна из них напутствовала радостного джигита:

— Жарлыбай, медлить нельзя! От всего сердца вручаем тебе нашу Бибигуль. Береги ее, не обижай. Пусть аллах пошлет вам счастья! А теперь быстрее уезжайте!

Взволнованный жених молча передал женщинам узелок с подарками, склонив голову в знак благодарности. Счастливые влюбленные и друзья Жарлыбая, распрощавшись с женщинами, сели на лошадей и помчались в аул Карамана, где уже давно все было готово к приезду молодых.

Подъехав к аулу, Жарлыбай и Бибигуль немного успокоились. Спешившись за сопкой, стряхнули с себя дорожную пыль. Невеста рассказала все, что произошло накануне в ее ауле.

— Я уже думала, что судьба моя решена. И, наверное, умерла бы от горя, Жарлыбай!

Она опустила глаза. Джигит робко обнял ее и при свете утренней зари увидел, как зарделись ее щеки. Вот и сбылась его мечта… Друзья джигита, посмеиваясь и подтрунивая, стояли в сторонке. Наконец один из них не выдержал:

— Ну, голубки, пора к Караману, там вас ждут. Успеете еще насмотреться друг на друга, ведь впереди у вас целая жизнь.

Караман и Зауре встретили молодых с большой радостью. Как только они вошли в юрту, Зауре разбросала по юрте конфеты и печенье, приговаривая по ритуалу: «Шашу, шашу». Это пожелание счастливой и сладкой жизни. Затем она побежала в соседние юрты просить суюнши — подарок за радостную весть. Джигиты подбирали конфеты и печенье.

Весть о женитьбе Жарлыбая облетела все ближайшие аулы. Ни Сайлыбай, ни Ержигит, ни отец Бибигуль не осмелились препятствовать свадьбе. Но оскорбленный Ержигит поклялся отомстить Жарлыбаю.

Все заботы и хлопоты по устройству свадебного тоя взял на себя Караман. Он посоветовался с аксакалами, с Кенесом и Молдабаем. И они единодушно решили: пусть этот той станет символом новой жизни, торжеством любви, свободной от предрассудков и устаревших обычаев.

Съезжались гости. Беднота радовалась этой свадьбе, каждая семья приносила в дар молодым овцу или корову, лошадь или верблюда. Набралось столько скота, что Караман стал подшучивать:

— Вот так Жарлыбай! Мало того, что женился на самой красивой девушке, так стал еще и богачом. Помогал бороться с баями, а теперь и сам стал баем!

Отец Карамана Калкаман с доброй улыбкой наблюдал за Жарлыбаем. Лицо старого чабана, обветренное степными бурями, обожженное знойным солнцем, совсем сморщилось от этой улыбки и светилось тихой радостью за детей, обретших свое счастье.

— Сынок, — обратился старик к Жарлыбаю, — мое сердце переполнено радостью за всех вас, молодых, за тебя и Бибигуль. Я прожил долгую жизнь, но я впервые вижу, чтобы такая радость выпала бедняку. Ты славный джигит и свое счастье заслужил. Старый человек хочет дать тебе бата[14].

Калкаман вытянул перед собой руки ладонями вверх, то же самое сделали Караман, Зауре, Жарлыбай. Старик заговорил:

Завершив бата, аксакал провел руками по лицу, сел поудобнее и вновь обратился к Жарлыбаю:

— Сынок, у тебя великое счастье, преврати его в торжество для всех. У нас сильные и ловкие джигиты, красивые и умные девушки, пусть они покажут свои таланты в играх кыз-куу, казахша-курес, кокпаре и байге. Той надо справить согласно нашим древним обычаям и традициям, чтобы люди запомнили его на всю жизнь. И пусть сомневающиеся в прочности новой власти поймут: она, советская власть, дала беднякам счастье, свободную жизнь, но обычаи народа — святое дело для нее. А ты, Караман, бери на себя все по устройству тоя.

Караман пошутил:

— Задали вы мне, отец, задачу. Справлюсь ли? Легче было конфисковывать байский скот, чем женить Жарлыбая.

В день свадьбы сорок юрт, поставленных на равнине полукругом, ждали гостей. В центре, на растянутых когенях было привязано восемьдесят голов овец, предназначенных для угощения участников торжества.

Шли последние приготовления. Джигиты тренировали скакунов для участия в байге, кокпаре и кыз-куу. Каждый род выделил своих палуанов на казахша-курес.

Зауре и ее подруги готовили к свадьбе Бибигуль. Девушки позаботились о наряде невесты, и он удался на славу: белое платье, искусно расшитый орнаментом камзол, красивый головной убор — саукеле еще больше подчеркивали красоту Бибигуль. В длинных тугих косах, на запястьях смуглых рук сверкали украшения. Зауре, залюбовавшись невестой, давала ей последние наставления…

Аксакалы определили размеры призов для победителей в играх, была забита и приготовлена туша козы для кокпара. В котлах дымился бесбармак.

Начался той… Гости, отведав угощение в юртах, направились к отау, чтобы увидеть церемонию беташар. Молодые женщины и девушки подвели к отау жениха и невесту. Лицо Бибигуль было закрыто белым покрывалом. Аксакалы поручили беташар другу жениха Тогатаю, славившемуся импровизациями. Тогатай встал напротив невесты и, приподняв кончик шелкового покрывала, осторожным движением приоткрыв лицо невесты, запел:

Завершив последний куплет беташара, Тогатай высоко поднял и откинул шелк покрывала. Собравшиеся одобрительно зашумели.

Аксакалы поглаживали седые бороды, девушки украдкой поглядывали на своих избранников, пытаясь угадать, какое впечатление произвела на них невеста.

Смущенная всеобщим вниманием, Бибигуль стояла, опустив ресницы, щеки ее залил яркий румянец. Зауре передала Тогатаю коремдик — платок, в уголке которого были завязаны деньги.

Жениха и невесту ввели в юрту — отау. Первыми сели вокруг дастархана самые почетные гости. Бибигуль разливала чай, а Жарлыбай передавал гостям пиалы. Эта церемония продолжалась до тех пор, пока все желающие заходя поочередно, не выпили пиалу душистого чая из рук келин.

А на равнине начались игрища.

Кокпар… Игра, рассчитанная на сильных и ловких джигитов. Коза, приготовленная для кокпара, лежала на поляне. По сигналу джигиты на конях начали состязание. Победителем считался тот, кто на полном скаку, опередив всех, сумеет поднять козу с земли и оторвется от остальных. Многие джигиты пытали свое счастье, но безуспешно.

Но вот в игру вступил Шалхарбай — известный кокпарист, равного которому в этой игре не было. Под ним был великолепный скакун Алдажара Кок-каска. Выбрав удобный момент, Шалхарбай на полном скаку рванулся к козе, ловко подхватил ее и, положив на седло перед собой, помчался дальше. За ним устремились другие джигиты, кому-то даже удалось схватить добычу за ноги, но наездник крепко держал ее. Через несколько мгновений он оставил позади всех преследователей, затем, круто развернувшись, подъехал к юрте — отау, бросил козу у входа. Из юрты вышла Бибигуль.

— Тебе посвящается эта победа, новобрачная!

Девушка протянула ему платок с деньгами и ответила:

— Спасибо! Пусть успех сопутствует твоей жизни.

Шалхарбай развязал платок и раздал деньги окружающим его участникам кокпара. Игра продолжалась…

А на другой поляне собрались юноши и девушки для игры в кыз-куу. По условиям этой игры джигит на коне должен догнать девушку и на скаку поцеловать ее. В случае неудачи он бежит от нее, а девушка должна бить его по спине камчой до финиша. Джигиты стояли особняком, поглядывая на девушек, мечтая о победе и поцелуе. Девушки лукаво улыбались им.

На линию выехала первая пара всадников. По команде распорядителя девушка пустила свою лошадь вскачь и стремительно вырвалась вперед. Джигит помчался за ней, изо всех сил подгоняя своего скакуна. Он уже почти настиг ее, но девушка пришпорила своего коня. Джигит, разгадав хитрость, резко повернул коня, спасаясь от ударов. Девушка тоже развернула лошадь, и, несмотря на все старания, ему не удалось избежать удара камчи по спине. Джигит все сильнее подгонял свою лошадь, стремясь быстрее достичь финиша и избавиться от наказания. Смущенный своим поражением, он быстро соскочил с лошади и затерялся в толпе зрителей.

На линию приготовилась вторая пара, вызвавшая особое любопытство степняков. Торетай, ладный, красивый джигит тридцати лет, все еще не был женат. О таких в народе говорят: «сака-джигит» — перезрелый джигит-холостяк.

Лошади под наездниками славились своей резвостью. Под Торетаем — жеребец сына Алдажара Актобель, у девушки — кобыла Акбакай. Зрелище обещало быть захватывающим.

По сигналу девушка рванулась с места и стрелой унеслась далеко вперед. Вслед за ней, пришпорив коня, понесся Торетай. Расстояние между ними постепенно стало сокращаться, но девушка не сдавалась. И только когда поняла, что ее поражение неизбежно, повернула кобылу назад и устремилась к финишу. Торетай был упорен, борьба разгорячила его. Он решил во что бы то ни стало добиться победы: девушка давно нравилась ему. Рывок, еще один… и Торетай на полном скаку крепко обнял и поцеловал юную наездницу. И, решившись, до финиша объяснился ей в любви. Девушка, не задумываясь, как будто давно ждала его предложения стать его женой, кротко ответила: «Да». Взмыленные кони пришли к финишу бок о бок, стремя в стремя.

Вечерело. Подходили к концу состязания палуанов. Казахша-курес имеет жесткие условия. Победителем считается тот, кто переборет всех, независимо от веса противника. Осталась последняя пара: Жарылкап, одержав победу над всеми противниками, боролся в завершающей схватке с выходцем из шомекейского рода. Сам он был из кипчакского, и зрители разделились на два лагеря.

Противник Жарылкапа был уверен в своей победе над изнуренным предыдущими схватками соперником. Обхватив его, он резко рванул вправо и неожиданным приемом хотел положить Жарылкапа на спину. Но тот мгновенно отреагировал и вьюном обвил ногой левую ногу палуана. Собрав оставшиеся силы, громким возгласом призывая на помощь дух предка кипчаков — знаменитого Кобланды, он оторвал от земли соперника и положил его на обе лопатки.

Зрители зашумели, громкими возгласами прославляя силу и ловкость победителя. По борцовскому кругу его на руках пронесли джигиты. Палуану вручили подарок — плюшевый халат и платок с деньгами. Халат Жарылкап почтительно накинул самому уважаемому аксакалу кипчакского рода — Жорабеку, а деньги передал аксакалам и те раздали их всем присутствующим.

А утром началась байга. Тридцать скакунов, на которых сидели мальчики-наездники, выстроились в ряд. Степняки шумной толпой собрались на финише и ждали начала состязания. Самые ярые болельщики расположились вдоль пути, чтобы, в случае надобности, подхватить поводья лошади и помочь ей пройти последние метры. Правила игры допускали это.

Сигнал был дан, и все с нетерпением ждали появления лошадей и маленьких наездников. Сеисы[15] рассказывали, в каком состояний их скакуны вышли на старт, предсказывали победителя, горячо спорили. Многие склонялись к тому, что победителем выйдет скакун по кличке Акбакай, ранее принадлежавший баю Алдажару.

Вдали, на горизонте показалось густое облако пыли. Оно постепенно вытягивалось длинным шлейфом, приближаясь к финишу. Степняки громкими возгласами встретили первую лошадь. Акбакай неслась легко и свободно, мальчик-наездник слился с ней в едином порыве. Еще один, последний рывок — и победа… Ноздри кобылы нервно вздрагивали, глаза дико сверкали, она вся еще была охвачена боевым пылом.

К финишу прискакала еще пара лошадей, за ней друг за другом остальные. Победителей окружили степняки. Джигиты-судьи торжественно вручили подарки победителям.

Три дня длился той в честь новобрачных, по-новому, по велению сердца решивших свою судьбу.