Труды

О творении и спасении мира{225}

Мы читали в течение прошедшей недели канон святого Андрея Критского, и мне запала одна фраза: «Я вам привел всю картину ветхозаветного и новозаветного миробытия – как Бог творил мир, на что Он надеялся, что человек из этого мира сделал, как грех победил людей, и как покаяние побеждает грех»{226}.

И вот мне хочется сегодня вернуться к этой теме, к рассказу о том, как Бог сотворил мир, и что с ним случилось, и чего нам ожидать; хочется рассмотреть это на основании нескольких отрывков из Ветхого Завета и перейти затем на некоторые новозаветные темы.

Во-первых, о творении. Весь рассказ о творении содержится в одной только фразе, в одном стихе книги Бытия: В начале сотворил Бог небо и землю (Быт 1:1). Об этом другого ничего не скажешь, потому что объяснить, что случилось, – невозможно. Нам невозможно вернуться в то состояние небытия, из которого каждая тварь вызывается не только державным, но ласковым, любящим словом Божиим. Но мы можем себе представить, как вначале, когда еще не было никакой твари, была вся полнота Божественной красоты и Божественной любви. Бог, во всей Своей славе, во всей Своей дивности, был. И этот Бог, потому что Он – любовь, захотел разделить с целым миром радость бытия, славу святости, несказанную Свою красоту, и Он вызвал из небытия целый мир. Как этот мир вставал, постепенно обретал очертания, как расцветала тварь, мы видим из дальнейших стихов той же самой главы книги Бытия. Я на них останавливаться не хочу, потому что не в деталях дело, а вот в чем: каждое существо, каждую Свою тварь Бог вызывал из небытия лично: Он вызывал свет из тьмы, Он вызывал сушу и моря, Он вызывал живые существа, и каждое существо из небытия вдруг вставало и оказывалось лицом к лицу с Божественной любовью. Если бы мы только могли себе представить: нечто или некто, который никогда до того не существовал, вдруг возникает, и все, что предстает перед его глазами, – это дивная Божественная красота, это святыня Божия, это Божия любовь. И озираясь вокруг, каждая тварь могла видеть все уже возникшие из небытия твари, сияющие ответной любовью, ответной красотой, приобщающиеся к жизни, к бытию и к святости Божией; как это дивно… И каждую тварь Господь вызывал как бы по имени, никакая тварь не возникала безымянно, анонимно, как нечто, каждая тварь для Бога существует лично, каждая тварь для Него дорога, значительна, существование каждой из них, будь то одушевленной или неодушевленной, имеет смысл. Мы можем себе представить хоть немножко это изумление твари, встающей из небытия и встречающей Божественную любовь, если вспомнить рассказ девятой главы Евангелия от Иоанна о слепорожденном (Ин 9:1-39). Он был слеп, он таким родился, для него ничего не существовало, кроме внутренней тьмы и внутренней тоски о том, что он чужой в непостижимом для него мире. И вот Христос к нему подходит и спрашивает, хочет ли он исцеления. Как он этого хотел! Как этот человек желал прозреть, увидеть, стать живой частью живого прекрасного целого! И Христос его исцеляет. На что же открываются глаза этого слепорожденного? Что встречает его взор? – Лик воплощенного Бога, Христа Спасителя, Живого Бога, ставшего живым человеком. И что в этом лике он читает? Бесконечное милосердие, бесконечное сострадание, ласку, любовь Божию во взоре, который держит его взор. Это случилось в уже падшем, изуродованном мире; каково же было каждой твари, возникая из небытия, входя в ничем не нарушенную еще гармонию созидаемого мира, встретиться лицом к лицу с Живым Богом и с непорочной, совершенной, еще сияющей невинностью и красотой тварью!

В каком-то отношении и мы так рождаемся. Каждого из нас Господь вызывает из небытия, каждого из нас Он ждет, в каждого из нас Он верит, в каждого из нас Он полагает Свою надежду; каждый из нас рождается, потому что он Богом любим, Богу дорог, потому что Бог видит смысл в том, чтобы и он стал частью мироздания. И наши глаза, когда мы еще младенцы, открываются тоже на ласку и на любовь. Румынский писатель Виргил Георгиу вспоминает, что его поразило, что первым вошло в его сознание, когда открылись его глаза уже сознательно на то, что вокруг него было. Он говорит, что первое его воспоминание – это икона, но не икона на стене, не икона на иконостасе, а лик отца, склоненного над ним с бесконечной лаской. И он этот лик вспоминает, будто это лик Бога, склонившегося над ним всей любовью, всей заботой, всей жалостью{227}.

Бывают минуты, когда и во взрослые годы наши мы нечто улавливаем от этого чуда встречи лицом к лицу. Это бывает в моменты, например, когда вдруг кто-нибудь нас заметит и увидит – не то что скользнет взором по нашему лицу, а увидит по-настоящему, увидит заботливым, любящим взором, и в этом же взоре сам откроется нам как любовь, как понимание, как признание нашего существования, понимание того, что мы драгоценны. Это бывает, когда кто-нибудь нас полюбит той исключительной любовью, которая иногда соединяет двух людей. Это бывает часто – о, порой на мгновение! – когда два человека вдруг друг друга узнают; люди, которые были друг другу чужие, никогда друг друга не замечали, вдруг заметили, остановились взором, открыли собственные глаза, чтобы и другой мог заглянуть в глубины души, и самим заглянуть в чужую душу. Это бывает в трагические моменты жизни, как часто это бывало во время войны, когда совершенно чужой человек склонится над раненым, над умирающим – и забыта война, национальность, вражда, а остается только человек: его бесконечно жалко, и хочется сказать: кожу за кожу, душу за душу я бы отдал, чтобы тебя вернуть к жизни.

Потому и нам известно это чудо встречи, которое составляет первое мгновение мироздания. И мы должны учиться это чудо продолжать, продлевать через всю жизнь по отношению ко все возрастающему числу людей. Мы должны научиться видеть человека, слышать человека, мы должны научиться его видеть не по отношению к себе и слышать его слова не по отношению к себе, а по отношению к нему, признать его право на самобытность, на личное, не зависимое от нас, трагическое и славное существование. Как редко бывает, что мы друг друга умеем слушать, и какой это бесценный дар от Бога, когда мы встречаем человека, который способен забыть собственные заботы, не вспомнить о себе, не спешить никуда, не следовать за ходом собственных мыслей, а слушать, благоговейно и трепетно слушать. Слушать и, открываясь душой говорящему и открывая свою душу Богу, быть как бы открытой дверью, через которую мы общаемся с вечностью, с Богом, с той любовью, которая превышает всякие человеческие силы.

Но это дается нелегко, мы должны учиться этому, а мы этого не делаем, потому что нам страшно бывает видеть, страшно бывает слышать. Так легко связаться поверхностно с человеком и развязаться – и так бывает страшно связаться с чужим горем навсегда. А если по-настоящему услышать измученную душу, если один раз заглянуть в глаза человека, в которых живет все его горе, вся его надежда, вся радость его жизни, все, – уже не уйти от этого, и мы этого так боимся! Для того чтобы быть в состоянии слушать и видеть, надо отречься от себя, надо быть готовым никогда уже от этого человека не освободиться, надо быть готовым отозваться на этого человека целостно, его принять до конца, хотя бы он и растерзал нашу душу, растерзал нашу жизнь. Можно это делать с радостью, когда человек нам так дорог, как мы сами себе не дороги, можно это делать тоже подвигом, отказываясь от себя, заставляя в себе молчать все то, что преградой служит между нами и братом, ближним, человеком. Это бывает страшно, это бывает мучительно, бывают мгновения, когда хотелось бы вырваться из этого плена – но надо оставаться верным, продолжать быть верным. Вначале спасает нас незнание, позже – только верность нас может спасти.

И таков Бог, таков наш Господь. Если надо было бы определить какую-то основную черту в Боге христианском, можно было бы сказать, как Он Сам через пророков о Себе говорит в Ветхом Завете, что Он верен (Втор 7:9; 32:4), – верен до конца, верен до крестной смерти. Вызвав из небытия тварь, нас, каждого из нас, всех нас, миллионы и миллионы до нас и после нас, Он нам дал свободу, потому что, не будь свободы, – не было бы и любви. Если бы человек не мог к другому – и к Богу – иначе относиться, как устремленностью к Нему, это была бы не любовь; для того, чтобы была любовь, надо, чтобы человек мог принять или отвергнуть, открыться или замкнуться. И вот Бог, Который есть живая любовь, Который всего Себя отдает нам, нам говорит: однако ты свободен Меня отвергнуть. Есть пословица: «Человек предполагает – Бог располагает». Это неправда: Бог, по Своей любви, как бы применяется к тому, что решит человек, но Он не поступает так, как мы, люди. Огорченные, обиженные, мы отворачиваемся, отходим, – Бог не отходит, Он остается верен. Бог создал мироздание, которое было сплошной гармонией в своей весенней невинности, и это мироздание рухнуло, рухнуло грехом ангельским, рухнуло грехом человеческим – и что? Бог Своего суда не произнес, Бог не отвернулся, только Его любовь, которая была ликующей радостью, стала крестным страданием. Та же любовь – но теперь на теле воплощенного Бога следы гвоздей, и копья, и тернового венца, и креста на плече.

Есть в еврейской письменности, в жизнеописании Моисея, такие слова. Видя, как евреи бесчинствуют в пустыне, изменяют Богу, ангелы Божии взывают: доколе, Господи, будешь Ты терпеть этих людей?! И Бог отвечает Своим ангелам: Я тогда их отвергну, когда мера их греха превзойдет меру их страдания. Если вы вспомните службу Прощеного воскресенья, плач Адамов у дверей рая, когда он остался без любви Божией, без радости этой любви, осиротевший, один на земле с Евой{228}, вы поймете, что это значит. Адам потерял рай – это был его грех, Адам потерял рай – это ужас его страдания. И Бог не осуждает – Он зовет, Он поддерживает. Чтобы мы опомнились, Он ставит нас в условия, которые наглядно говорят нам о том, что мы погибаем, нам надо спастись. И Он остается нашим Спасителем, а не Судьей. Христос несколько раз в Евангелии говорит: Я пришел не судить мир, а спасти (Ин 3:17; 12:47). Пока не настанет полнота времен, пока не придет конец, мы под судом совести нашей, мы под судом Божественного слова, мы под судом видения Божественной любви, воплощенной во Христе, – да! Но Бог не судит – Он молит, Он зовет, Он живет и умирает. Он сходит в самые глубины человеческого ада, чтобы только мы могли поверить в любовь и опомниться, не забыть, что есть рай.

А рай был в любви, и грех Адама в том, что он не сохранил любовь. Вопрос не в послушании или прослушании, а в том, что Бог предлагал всего Себя, без остатка – Свое бытие, любовь, мудрость, ведение – все Он давал в этом союзе любви, который делает из двух одно существо: как Христос говорит о Себе и об Отце – Я в Отце и Отец во Мне (Ин 14:11), как огонь может пронизывать железо, как тепло проникает до мозга костей. И в этой любви, в нераздельном, неразлучном соединении с Богом мы могли бы быть мудрыми Его мудростью, любить всем простором и бездонной глубиной Его любви, знать всем ведением Божественным. Но человек был предупрежден: не ищи познания через вкушение плода от древа добра и зла (Быт 2:17) – не ищи холодного познания ума, внешнего, чуждого любви, не ищи познания плоти, опьяняющей и одурманивающей, ослепляющей. И на это именно и соблазнился человек: он захотел знать, что – добро и что – зло. И он создал добро и зло, потому что зло в том и заключается, чтобы отпасть от любви. Он захотел узнать, что такое быть и не быть, но он мог это познать, только утвердившись навсегда через любовь, вкоренившись до глубин своего бытия в Божественной любви.

И человек пал, и с ним пошатнулась вся вселенная, все, все было омрачено и сотрясено. И Суд, к которому мы устремляемся, тот Страшный суд, который будет в конце времен, – он ведь тоже только о любви. Притча о козлищах и овцах (Мф 25:31-46) именно об этом говорит: сумел ли ты на земле любить великодушной, ласковой, смелой, доброй любовью? Сумел ли ты жалеть голодного, сумел ли ты пожалеть нагого, бездомного, хватило ли у тебя мужества посетить заключенного в тюрьме, не забыл ли ты человека, который болеет, в больнице, одинокого? Если в тебе есть эта любовь – тогда есть тебе путь и в божественную любовь, но если земной любви нет – как можешь ты войти в божественную любовь? Если то, что тебе по природе дано, ты не можешь осуществить, как же ты можешь надеяться на сверхприродное, на чудесное, на Божие?

И вот в этом мире мы живем. Рассказ о рае в каком-то отношении, конечно, иносказание, потому что это мир, который погиб, мир, к которому у нас нет доступа; мы не знаем, что такое быть безгрешной, невинной тварью. И на языке падшего мира можно только образами, картинно, подобиями указывать на то, что было и чего никто больше никогда не увидит и не познает. Мы видим, как Адам жил – как друг Божий, мы видим, что, когда Адам созрел, достиг какой-то степени мудрости и ведения через свою приобщенность Богу, Бог привел к нему все твари, и Адам каждой твари дал имя (Быт 2:19) – не кличку, а то имя, которое выражало самую природу, самую тайну этого существа. Бог как бы предупреждал Адама: смотри, смотри, – ты видишь тварь насквозь, ты ее понимаешь, потому что ты со Мной делишь Мое ведение, поскольку ты можешь при твоей еще неполной зрелости его разделить, глубины твари перед тобой раскрыты. И когда Адам вгляделся во всю тварь, он себя в ней не увидел, потому что, хотя он взят от земли, хотя он является своей плотью и душевным своим бытием частью этого мироздания, вещественного и душевного, но в нем тоже есть искра от Бога, дыхание Божие, которое Господь вдунул в него (Быт 2:7), сделав из него небывалую тварь – человека. Адам познал, что он один, и Бог навел на него глубокий сон, отделил от него некую часть, и перед ним встала Ева (Быт 2:21-22). Святой Иоанн Златоуст говорит о том, как вначале в человеке были заложены все возможности и как постепенно, по мере того, как он созревал, в нем начали проявляться не совместимые в одном существе и мужские, и женские свойства. И когда он дошел до зрелости, Бог их разделил. И не напрасно Адам воскликнул: это плоть от плоти моей, это кость от кости моей! Она назовется женой, потому что она как бы пожата из меня (Быт 2:23). Да, но что эти слова значили? Они могли значить, что Адам, глядя на Еву, видел, что она кость от костей его, плоть от плоти его, но что она имеет самобытность, что она – существо полноценное, до конца значительное, которое связано с Живым Богом неповторимым образом, как и он неповторимо с Ним связан, либо они могли значить, что он увидел в ней только отражение своего собственного бытия. Это то, как мы друг друга видим почти постоянно: даже когда соединяет нас любовь, мы так часто не видим человека в нем самом, а видим его по отношению к себе, мы взираем на его лицо, мы вглядываемся в его очи, мы вслушиваемся в его слова – и ищем отзвук собственного нашего бытия. Страшно подумать, что так часто мы друг на друга смотрим – и видим только свое отображение. Другого человека – не видим, он только отражение нашего бытия, нашего существования.

Дальше совершилось падение (Быт 3). Адам и Ева могли бы друг друга узнать, во всей полноте и глубине, в любви Божией, могли увидеть себя, как Бог их видит, как святые нас видят, как святые видят грешников, зная ясно, сколько греха у нас, как глубоко ранена душа, и вместе с этим видя ту красоту, которую Бог заложил в нас и которая пребудет вовек. И вот они отпали, выпали из тайны любви. Теперь они познают разумом и плотью. И теперь они уже не одно, теперь их двое, они уже стали друг для друга иными, и они обнаруживают, что они наги. Та слава, которая их окутывала в невинность и любовь, – потухла, они стали друг другу чужими и увидели друг друга новыми глазами, падшим взором. Разве не так и мы живем? Разве не потому мы видим друг во друге столько неправды, зла, уродства, что мы не умеем видеть в другом себя самого или, вернее, не умеем видеть, что он и я, она и я – одно, кость от костей, плоть от плоти?

Есть рассказ об одном подвижнике, которому было дано так глубоко потрясать грешников, что они пробуждались к покаянию и меняли жизнь. Он с юности был учеником старца и просил его, чтобы тот умолил Бога дать ему видеть грех человеческий, с тем чтобы быть в состоянии людям помочь. И его старец умолил Господа. Но вот пришел человек, просится к старцу, говорит, что ему нужно духовное наставление, а молодой подвижник взглянул на него, увидел все безобразие его души и воскликнул: «Как ты, обремененный грехами, оскверненный, изуродованный, смеешь прийти к такому человеку?» Тот опустил голову и ушел. Когда молодой человек пришел к своему старцу, тот ему сказал: «Что ты сделал? Это была его последняя надежда». Тогда юноша стал просить своего старца, чтобы тот умолил Бога отнять у него эту страшную зрячесть, но старец отказался: «Дары Божии, – сказал он, – неотъемлемы, но я буду молить о том, чтобы каждый раз, когда ты будешь видеть чужой грех, ты его переживал бы как свой, потому что чужих людей нет, есть только свои». И это было ему дано. Дальше рассказ идет о том, как он раз пришел просить о ночлеге в какой-то дом. Хозяин дома был дурной человек, и молодой подвижник это увидел. И когда тот его спросил, что ему нужно, он сказал: любой угол, где я могу помолиться. Тот ему дал угол. Но ему было любопытно послушать, какие молитвы произносит этот странный его гость. И он услышал, как его гость на коленях, с плачем молит о прощении грехов хозяина как своих собственных, рассказывает Богу всю жизнь своего хозяина, моля о помиловании и прощении. И хозяин был так потрясен, что начал тоже плакать и каяться. Под конец жизни спрашивали этого подвижника: что же он делает, чтобы так глубоко потрясти души? И он отвечал: «Когда приходит ко мне закоренелый грешник, который не видит своего греха и не хочет покаяния, я состраданием связываю корень моей души с корнем его души и в сознании, что мы – плоть от плоти и кость от кости друг друга, начинаю каяться в том грехе, в тех грехах, которые мои, потому что они – его. И человек начинает каяться тоже».

Разве это не образ того, как мы могли бы друг ко другу относиться, и мир бы менялся – и в нас, и вокруг нас. Так Бог к нам относится: потому что человек пал – Бог делается человеком, потому что человек зол – Он отдается на Страсти и на распятие, потому что миллионы людей почили до Него и содержатся в глубинах адовых – Он сходит в эти глубины и освобождает, как говорится в церковной песне, пленников, от века там содержимых{229}.

Иногда проводится так называемая общая исповедь. Об общей исповеди мы можем думать именно так, как я сейчас говорил. Каждый из нас грешит порознь, но раним мы своим грехом каждого из наших ближних. И мы грешим вместе, как бы общим нашим грехом, общими грехами, общим ложным сознанием, общей нашей неправдой. Поэтому когда на общей исповеди какие-либо из грехов, которые Бог на душу священнику положит исповедовать за нас всех, не кажутся нашими личными, отзовитесь состраданием. Они – наши, потому что они чьи-то, здесь или где-то. И попробуйте понять, как важно, чтобы каждый из нас сознавал, что он – частица целого, что мы одно тело, одна жизнь и что мы должны быть друг другу не камнем преткновения, а путем к спасению, любовью, жалостью – кто чем богат, но быть источником жизни, а не смерти. Как один из отцов пустыни сказал: от ближнего моего мне и жизнь, и смерть. Разве это не правда? Разве мы не можем друг другу дать жизнь или потушить эту жизнь?

Мы живем в падшем мире. Образы, которые нам даны о мире невинности, о том мире, который существовал до падения, и картины, которые пророчески встают перед нами, когда мы читаем о будущем, – это только картины, мы не можем их расшифровать, прочесть. Они представляются нам как печать, которой мы не можем понять и которая может стать удобочитаемой, только если мы ее вдавим в воск и тогда разглядим ее. Но живем-то мы в мире греховном, и каждый из нас грешен, и каждый из нас грешит – это мы все знаем. Мы знаем, что мы стремимся к добру, что мы добро любим, что оно нам представляется прекрасным, желанным, и вместе с этим как человек, стреляющий в мишень, может промахнуться, так и мы, стремясь к добру, проходим мимо. Это точный смысл греческого слова (грех) – «не попасть в цель».

Но есть другие картины, относящиеся ко греху. Грех – уродство, грехом мы вносим дисгармонию в себя и уродуем жизнь. Последние десятилетия на памяти большинства из нас могут послужить такой яркой картиной того, что может сделать человеческая ненависть, жадность, страх. И мы должны помнить, что, если мы совершаем зло, если мы ему поддаемся, мы никогда это зло не можем замкнуть в себе – зло заразно, и зло уродует через нас лик того человечества, которое является телом, воплощенным присутствием Самого Христа.

Грех – уродство. Я помню, как один человек рассказывал мне о своем ужасе и отвращении, когда он вдруг себя увидел в зеркале в припадке ярости, увидел искаженное, уродливое свое лицо и тогда понял, что из человека делает грех. Но редко-редко мы грешим, не вовлекая других людей в свою греховность. Когда кто-нибудь сплетничает, он заражает чужую душу недостойными мыслями, недостойными чувствами; когда человек завидует, когда поднимаются у него мстительные чувства – что бы человек не переживал, он почти всегда вовлекает в грех и другого человека, других людей. И тогда грех делается, словно заразная болезнь. Когда это осознанно, это еще исцелимо, но когда это неосознанно, это может погубить целые человеческие общества, может разрушить семью, может разорвать круг друзей, может отравить жизнь целого прихода. И тогда делается ясно, каким образом грех является не моим частным делом, а общей болезнью. И кроме того, если бы только мы помнили, что мы именно являемся – все, порознь и вместе, – частью единого, все возрастающего таинственного тела человечества, которое призвано так соединиться с Богом, чтобы оно стало телом Христовым… Тогда ясно делается, что если один член болеет – все тело болеет (1 Кор 12:26); когда потухает взор у одного человека – слепнет тело, когда поднимается в сердце одного человека злоба, горечь – все тело заражается.

У того же румынского писателя, о котором я упоминал раньше, есть рассказ о том, как в небольшом селе, в горах был убит никем сначала не опознанный человек. Была зима, его тело лежало на снегу, кровь лилась и темным пятном оскверняла эту белизну снежную. Следователь приехал из города и не мог понять, почему вся деревня с таким ужасом относится к этому убийству: человек же был неизвестный, прохожий, чужой – не все ли равно? Как его раньше не было в сознании этой деревни, так его и не будет. И один старик попытался ему объяснить, в чем дело. Он его привел на место преступления и показал, как падает снег, как бледнеет и блекнет кровавое пятно. «Постепенно, – сказал старик следователю, – от этого пятна ничего не останется, не будет никакого следа о том, что здесь погиб человек. Но вот придет весна, начнет таять снег, побегут ручьи с крутизны, и эти воды, насыщенные кровью убитого человека, спустятся в наши ручейки, из этих ручьев мы будем брать воду и орошать наши сады, наши поля, будем пить воду из этих ручьев. Потом хлеб поднимется, и придет момент, когда каждый человек, съев кусок хлеба, который взращен на наших полях, орошенных этой водой, приобщится крови убитого человека. Придет время, когда каждый цветок в себе будет нести каплю – неприметную, но все же реальную каплю крови убитого человека. И когда юноша своей возлюбленной даст цветок, это будет цветок с кровью. И когда прохожий пройдет через нашу деревню, он на своих сапогах унесет пыль, в которой тоже есть доля крови убитого человека. Так это убийство неизвестного человека в деревне, о которой никто на свете и не слыхал, станет горем всего мира, весь мир приобщится этой крови».

Если бы мы больше думали об этом, если бы нам яснее было, что это на самом деле так! Если бы нам было ясно, что всякий грех меня самого уродует, что через меня изуродовано тело всего человечества, и что нет такого греха, который пылью не застилал бы весь мир, – как бы бережно мы относились к тому, что мы делаем, что мы думаем, что мы чувствуем! И вот почему Евангелие, духовные наставники из столетия в столетие нам говорят о том, что нам надо беречь свое сердце, что нам надо беречь свои мысли, свои чувства, не дать ничему оскверняющему войти в наше сознание или чувство и не дать ничему оскверняющему вырваться из нас и осквернить мир.

И когда мы думаем о Христе – как дивно думать, что в истории нашего мира, нашей земли был какой-то тридцатитрехлетний период, когда один Человек в совершенной, незапятнанной чистоте мысли, чувства, плоти жил как свидетельство того, чем может быть человек, как он может быть свят и прекрасен – так что может вместить, как говорит Священное Писание, всю полноту Божества телесно (Кол 2:9). И наше призвание – не только быть Христовыми, но так сродниться с Ним, так с Ним быть едиными, чтобы всякий человек, встречаясь с нами, встретил бы Христа. Мы так часто думаем: живи мы двадцать столетий тому назад – мы могли бы встретить Бога, пришедшего плотью, мы могли бы встретить Спасителя Христа, мы могли бы слышать Его голос! Могли бы, но как бы мы отозвались? Сколько людей встретило Христа во дни, когда Он жил на земле, и как мало отозвалось на Его личность и на Его слово… Почему нам думать, что мы оказались бы более зрячими? Что наше сердце было бы чище, понятливее? Что мы могли бы отказаться от себя, тогда как другие не отказались? Что мы бы не испугались проповеди Христовой о любви до самозабвения? Как мы богаты опытом тысячелетий! О Христе мы знаем все, что нам нужно знать: знаем от очевидцев, от тех, которые говорили о том, что видели их очи, что слышали они сами, что осязали их собственные руки (1 Ин 1:1). Но кроме этого мы имеем свидетельство людей, которые на протяжении почти что двух тысяч лет духом встретили Христа, в жизнь которых Он вошел, в судьбе которых Он совершил чудо перерождения.

Как нам могло бы быть легко верить с таким сонмом свидетелей, и как это нам трудно дается, как мало в нас веры, как мало наша вера меняет нашу жизнь. Как мы способны дивиться тому, что делает Бог, тому, что совершается Его силой, Его любовью, не понимая, почему это совершается… Мне вчера рассказывали о плачущей чудотворной иконе Божией Матери. Толпы народа ходят к этой иконе, дивятся этому чуду, умиляются состраданию и ужасаются скорби Божией Матери. Воспринимается это как чудо, воспринимается это как свидетельство о том, что Божия Матерь так сострадательна и так нам близка, но как мало, вероятно, людей, которые ставят перед собой самый основной вопрос: а отчего же плачет Божия Матерь? О ком, над кем, о чем? Умиляются Ее слезам, припадают к Ее иконе – и отходят с чувством изумления перед Божественной любовью, но почему не ставить себе вопрос о том, что не напрасно же Она плачет: надо мной Она плачет, над нами Она плачет! В нашей власти Ее утешить, хоть отчасти.

Мы думаем о Христе в Страстные дни, ужасаемся, дивимся, благодарим, умиляемся, но ведь если бы один раз в жизни мы поняли, что это значит, то, быть может, что-то и с нами случилось бы, как случилось с тысячами и тысячами людей, мужчинами, и женщинами, и детьми. И если это был бы не Христос, а просто человек, который умер из-за нас и ради нас, – как бы мы вспоминали его и как бы мы старались жить! Я помню семью, спасенную во время революции женщиной, которая, чтобы дать им время избежать смерти, осталась в том доме, куда собирались прийти их взять и расстрелять. Эта женщина была расстреляна за мать и двоих детей. Много лет спустя мать мне говорила: всю жизнь мы живем в сознании, что наш долг – так прожить, чтобы эта смерть была не напрасна, чтобы эта женщина не умерла ни за что ни про что, чтобы жизнь оставшихся не была бы поруганием ее смерти. А ведь смерть Христова относится к каждому из нас: Он умирал не Своей смертью, а нашей смертью, как та женщина умерла не своей смертью, а смертью этой матери с двумя детьми.

Когда мы читаем о ком-то, кто подверг свою жизнь опасности, чтобы спасти другого, мы это понимаем; когда это случается с нами, в течение какого-то времени в нашей душе держится благодарность и что-то меняется в нас. Почему же мы так забывчивы? Почему мы так легко утешаемся? Почему благодарность наша не приносит почти никаких плодов? Неужели мало того, что Сам Бог облекся плотью для того, чтобы Его можно было убить нашего ради спасения? Неужели этого мало? Неужели этого недостаточно, чтобы мы о своем Боге могли думать с изумлением, с благодарностью и не трепетать перед Богом только, но относиться с глубочайшим почтением, с глубочайшим уважением к такому Богу?

Прошли подготовительные к Великому посту недели. Я в своих проповедях сказал, в сущности, все, что хотел сказать. Мы призваны прозреть, мы призваны твердым, спокойным взором посмотреть в лицо окружающих нас людей и не испугаться их суда, мы призваны оторвать наш взор от человеческих лиц и вперить его в лик нашей совести. Мы должны услышать ее голос, но вместе с этим не потерять надежды, потому что, как мы ни были бы грешны, у нас – как у блудного сына – есть Отец, Бог, и Он верен, верен до конца. К Нему мы должны устремиться, встать перед лицом Страшного суда о том, что любви-то в нас не оказалось. Речь не идет об отдельных поступках, а именно о том, где же была любовь? Юноша сказал своему отцу: ты мне не нужен, ты мне помеха, ты стоишь на моем пути, мне нужно все то, что ты мне можешь дать; дай, будто ты уже умер, договоримся, что для меня тебя больше нет, а твое будет моим (Лк 15:12), – разве мы не говорим то же самое Богу все время, повторно, жестоко, легкомысленно, глупо: дай, дай! И как только мы получили, мы это уносим и растрачиваем. Но Отец верен. Однако когда мы предстаем перед Ним вновь, встает и перед нами вопрос: где же была любовь? где она теперь? что нас вернуло в отчий дом? Голод, тоска, обездоленность, одиночество – без них мы не опомнились бы. Понятно тогда делается, почему Павел так благодарил Бога за трудную, скорбную, многострадальную жизнь: она ему не давала забыть Бога (Рим 5:3-5).

Я говорил о том, что, когда мы будем каяться, мы должны каяться каждый за себя, мы должны каяться все друг за друга, мы должны каяться как одно целое – тело, общество, каждый за себя – в тех грехах, которые будут исповеданы и которые мы за собой знаем, каяться в том, чем мы себя изуродовали, в том, что мы прошли мимо предложенной нам цели, каяться в том, чего мы не сделали для другого, и в том, что мы принесли горького, разрушительного в его жизнь. Мы должны каяться и как общество. Хомяков говорил, что Церковь – это общество, организм любви{230}, – разве можно себе представить, что кто-нибудь нашу общину так назовет? Есть любовь – но как легко она разбивается о раздражение, о сплетни, о недружелюбие, как она хрупка! Люди должны были бы, приходя к нам, окунуться в любовь и исцелиться, стать цельными душой – и как это трудно дается! Каждый из нас за это несет ответственность. Легко указать ответственность священника, мою ответственность в том, что не сделано, в том, что сделано плохо, и в этом я буду каяться и каюсь. Но в Теле Христовом – не только те люди, которым поручена та или другая задача жизни: все, все должны участвовать в созидании этого чуда взаимной любви и любви к Богу. Каждый из нас несет на себе ответственность. Но раскаяние – это еще не покаяние: обнаружить в себе грех и греховность – надо, но только над ними плакаться – недостаточно. Если мы действительно понимаем, что Бог может нас исцелить – по слову Исаии пророка: Если будут грехи ваши, как багряное, – как снег убелю (Ис 1:18), – если только мы в это верим, то мы должны от греха вырваться к Живому, спасающему нас Богу.

Есть рассказ в житиях святых о том, как два пустынника ушли в город продавать свое изделие, с тем чтобы купить хлеба и вернуться в пустыню. За те несколько часов, которые они провели там, один из них согрешил, и другой пал. Когда они встретились, один сказал: «Я в пустыню с тобой не вернусь, мне там больше нет места: я согрешил, я оскверню наше братство». Другой ему сказал: «Бежим в пустыню, будем каяться – и Бог нас очистит!» Он его убедил, и оба вернулись, признались всему братству в своих грехах, им было повелено в течение сорока дней, запершись в кельях, умолять Бога. И братья подходили к их окнам и дверям и прислушивались. Первый – день и ночь исповедовал свой грех, плакал над собою, говорил Богу, что нет ему уже надежды на спасение. И братья изумлялись такой силе раскаяния. А у кельи другого они стояли в недоумении, потому что после первого исповедания подвижник стал петь пасхальные песнопения, благодарить Бога за Его любовь, за Его милосердие, за то, что Он – спасение. Они отходили, покачивая головой: этому, верно, не спастись, он не умеет каяться. Прошло сорок дней, и оба вышли из своего келейного заточения. Первый сказал, что за эти сорок дней он до глубины познал свое недостоинство, понимает, что ему нет места в братстве, посвященном чистоте, подвигам и Богу, и он ушел из пустыни и погряз в грехе. А другой вышел с сияющим взором, он говорил о том, что Бог – его Спаситель, что все возможно в укрепляющем нас Господе Иисусе Христе (Флп 4:13), что сила Божия в немощи совершается (2 Кор 12:9), и он остался, и долголетним подвигом вырос далеко за ту меру, из которой он отпал. Он спасся надеждой, он спасся той искрой радости, которая отличает надежду как предвкушение, от веры, являющейся лишь убеждением.

Мы не умеем ни каяться, ни радоваться по-настоящему, нам надо учиться тому и другому, нам надо уметь пережить тяжесть греха, понять, что грех делает из нас, измерить его разрушительную силу, и, одновременно, нам надо научиться тому, что можно вернуться к Богу, но не просто надеясь на то, что «сойдет», что Бог – любовь, что Бог милостив, что Он все простит. Да! Он все простит, но, как сказал Серафим Саровский кому-то: «Бог простит все – но ты посмотри, какой ценой!» Какой ценой? – ценой воплощения Живого, Всесвятого Бога в мир греха, в падший мир, в мир смерти, в мир страдания, в мир измены, ценой тридцатитрехлетней жизни среди людей, из которых очень немногие искали Бога безусловно, ценой того, что мы слышим и видим во время Страстной седмицы: ценой ужаса Гефсиманского сада, смерти на кресте – нашей смерти, ценой богооставленности: Боже Мой, Боже Мой! зачем Ты Меня оставил? (Мк 15:34), ценой сошествия во ад, в последнюю отверженность. Вот чего стоит Богу наш грех, вот чем мы пренебрегаем, когда остаемся нераскаянными и спокойно примиряемся с тем, что мы грешим «как все». Разве же это извинение? Разве то, что весь мир изуродован, оправдывает уродство каждого из нас? Или порой говорят: «Больших грехов у меня нет, все мелкие». А разве множество мелких грехов не так же разрушительно, как один большой грех?

В жизни одного из русских подвижников XIX века случилось следующее. К нему пришли две женщины. Одна убивалась, что совершила страшный, как ей казалось, непростительный, грех. А другая, пожимая плечами, говорила: «Ну да, батюшка, грешна! Как все! Мелкими грешками». И подвижник им дал каждой по задаче: той, которая совершила один грех, удручавший ее до отчаяния, он велел найти в поле самый тяжелый булыжник, который она могла бы поднять, и принести ему. А другой женщине он велел собрать в фартук как можно больше камушков, которые ей приглянутся. Через некоторое время обе вернулись. Тогда подвижник сказал обеим: «А теперь пойдите и положите то, что вы принесли, точно в то место, откуда взяли». Та женщина, которая принесла громадный камень, легко разыскала его след в поле и в одно мгновение поставила камень в то положение, в котором он был с самого начала. А другая через несколько часов вернулась и говорила: «Как же я могу, – они не оставили никакого следа за собой, все камни у меня в фартуке». И тогда старец ей сказал: «Вот видишь, твоя подруга совершила один грех, но она пошла и оставила его в поле, а ты, с множеством своих мелких грехов, не можешь от них отделаться». Вот почему Христос нам говорит, что мы должны научиться быть верными в малом (Лк 16:10): как бы не собрать такое количество мелких будто бы грехов, от которых мы не сумеем никогда отделаться.

Мы сейчас помолчим немного, посидим тихо и затем помолимся вместе и проведем общую исповедь, и будем держать друг друга любовью, состраданием в этой исповеди, каждый перед судом совести и Бога, но с жалостью, с болью о каждом другом человеке, и не только о нас, здесь собравшихся, но и о тех, которых здесь нет, которых здесь не может быть, потому что у них нет веры, потому что у них нет надежды, потому что они не нашли еще своего пути в жизни. А когда я произнесу молитву – как Христос говорил: Отпускаются тебе твои грехи – иди с миром, но впредь не греши (Мк 2:5; Ин 8:11), – принимая прощение Христово, будем помнить, как дорого обходится Богу Его принятие нас, Его прощение нам.

День Седьмой{231}

Из года в год в течение всего Великого поста каждую субботу читается отрывок Евангелия, где нам рассказывается о том, как Христос совершил то или другое чудо в субботний день и как этим Он вызвал недоумение одних, негодование других и большую, глубокую радость людей простых, которые не задумывались над нарушением Им Закона, а радовались о том, что Бог, нарушая, может быть, Закон, проявляет Свою бесконечную милость, Свою вдумчивую заботу о людях. И вот перед нами стоит вопрос: почему Христос всегда, всегда, как бы в нарушение древнего законодательства, совершает Свои дела милосердия в субботний день? И почему всегда эти дела милосердия являются чудом исцеления телесного и вместе с этим чудом духовного возрождения человека? Фарисеи спрашивали Его: неужели Ты не можешь выбрать другой день? Они обращались к народу: неужели вам нужно приходить именно в субботний день исцеляться (напр., Лк 13:14), неужели нет шести дней в неделю, когда Бог заповедал творить дела (Исх 20:9), перед тем как почил в седьмой день (Быт 2:2-3)?

Неужели Христос только потому совершает Свои дела милосердия, проявляет Божественную власть прощать грехи, Божественную силу делать человека цельным в душе, в теле, во всем до конца в субботний день для того только, чтобы вызвать недоумение? Неужели для того, чтобы смутить души честных, добросовестных людей, преданных Закону, долг которых – этот Закон хранить, соблюдать? Неужели, когда против милосердия, простого человеческого милосердия, жалости на весы ставится их гнев, их душевное смущение, вопрос, который они настойчиво ставят себе, и Ему, и другим: неужто Ты пришел нарушить Закон? – перевес берет просто жалость и как бы ни во что вменяется смущение, гнев, боль, оскорбление религиозного чувства? В чем тут дело?

Это не праздный вопрос, потому что все, что относится ко Христу, имеет к нам прямое, непосредственное, личное отношение. Если это случилось тогда, если апостолы сочли нужным нам это поведать, и не один раз, а раз за разом, то все это для того, чтобы мы тоже не только задумались, но что-то поняли, чего не могли понять люди в то время, потому что они не знали Христа, не знали, Кто Он, и не понимали того, что понимаем мы теперь.

Бог почил от дел Своих в седьмой день. Шесть дней Он творил, шесть дней мы видим, как сначала из «ничто», а потом из хаоса жизни Он вызывает одну вещь за другой, одно существо за другим, как постепенно, можно сказать, раскрывается вселенная, как цветок, расцветает вселенная. Каждый день начинается вечером, и каждый день расцветает новое утро, и каждое утро по отношению к будущему, следующему дню является как бы вечером. Раскрывается жизнь от славы к славе, от красоты к красоте, от величия к величию, и когда все совершено, когда сотворен человек, образ Божий на земле, которому Бог поручает заботу о ней, Господь прекращает Свое творчество и почиет от дел Своих.

Но что же дальше? Дальше эта наша земля поручена человеку. Как сказал Венский католический архиепископ Кёниг, седьмой день отдыха Божия является днем и часом творчества человека. И вот в этом дне мы живем. В Ветхом Завете, до Христа, человек силился создать человеческое общество, построить град человеческий, и в этой попытке сплетается много вдохновения, много красоты и очень много страшного и уродливого. Грех человеческий страшным образом переплетается с правдой Божией; вдохновение, которое человеку дано от Бога, сталкивается с греховностью, которую он, человек, вызвал к бытию.

И вот приходит какой-то момент, та полнота времени, о которой мы слышали сегодня в начале Послания (Гал 4:4), когда Сам Бог входит в человеческую историю, когда Сын Божий делается Сыном Человеческим, Слово делается плотью. И в этот момент, в это короткое тридцатитрехлетнее время среди людей есть один Человек, Который является Человеком в полном смысле этого слова – совершенным Человеком. И совершенен Он потому, что Он одновременно и совершенный Бог. Потому что до того момента, пока человек не соединился неразлучно, навсегда, до самых глубин своих с Богом, он еще не в полном смысле человек, он только на пути своего очеловечения. Христос, потому что Он – Богочеловек, является Человеком в полном, завершенном смысле этого слова. И в Его лице время человеческое находит тоже свое восполнение. Он – единственный в совершенстве Человек – может вступить в этот седьмой день и творить в нем волю Божию совершенную, спасительную. Этот седьмой день, который является днем отдыха Отча, является днем человека и вместе с тем с момента Воплощения является днем Сына Человеческого. Человеку было поручено Богом вести творение к тому совершенству, зачаток которого Бог вложил в него. Святой Максим Исповедник нам говорит о том, что человек принадлежит двум мирам: телом своим – земле, душой своей – всем одушевленным существам, а духом своим – Божественному миру. Потому что в нем сочеталось и то, и другое начало, ему дано быть тем звеном, которое может соединить землю и небо, сделать и землю областью духа, сделать область духа родной не только человечеству, но всему тварному, так чтобы в какой-то день осуществилось слово апостола Павла, что Бог будет все во всем (1 Кор 15:28).

Но человечество пало, мир стал безобразным, уродливым, страшным, смерть получила неограниченную власть, зло действует почти свободно. И дело человека – победить зло и вернуть Богу то достояние, ту землю, тот тварный мир, который Бог сотворил, который Он поручил человеку и который человек предал своим падением, отдал во власть разрушения. И роль человека, когда он возвращается к Богу, обращается вновь к Нему, – исцелить то, что случилось, и вести тварь дальше, туда, куда она должна прийти, – в Царство Божие.

И Христос, совершенный Человек, потому что Он Бог совершенный, в этот седьмой день, в этот день субботний, показывая нам, будто в притче, наше призвание, исцеляет тела, обновляет души, возобновляет то единство между Богом и тварью, которое было потеряно. И поэтому чудеса Христовы в субботний день не являются просто вызовом, оскорблением, унижением для тех, которые видели только букву Ветхого Завета – Закон. Это необходимость. Христос творит в седьмой день то дело дня седьмого, который является днем человека, является часом человеческого творчества.

Но этот седьмой день – не только суббота в конце ветхозаветной недели, этот седьмой день – весь промежуток времени, который поручен человеку и который стелется со дня, когда Господь и Бог наш почил от дел Своих, до дня, когда Христос вновь придет, на этот раз во славе, судить живым и мертвым, установить Царство Божие, начало вечности.

И этот седьмой день, этот промежуток времени теперь, с Воплощением Христовым, получил совершенно новое значение и новое содержание. Это не время, когда Бог отступился от Своего творческого, всесозидательного труда с тем, чтобы оставить его человеку, это новое время, в которое Бог Сам включился милосердием, состраданием, любовью, Сам вошел с тем, чтобы быть с нами. В каком-то смысле с Воплощением Христовым этот седьмой день уже зачаточно носит в себе всю славу, всю глубину, всю победоносную силу того, что Предание называет Восьмым Днем, днем, когда воцарится Бог и когда больше ничего не останется ни от смерти, ни от зла, ни от разлуки с Ним. Когда мы думаем о конце времен, мы думаем большей частью о Страшном суде и о том, что будет потом. Христос ясно нам говорит, что суд уже пришел (Ин 3:19), – суд пришел тем, что Бог пришел в мир. Но в первый раз, Воплощением Христа, Он вошел еле приметно, Он вошел тихо, Он был узнан только теми, у кого совесть была чиста, кому Отец это открыл.

В каком-то смысле можно сказать, что конец всему уже пришел Воплощением Христа. Конец может значить две вещи: или последний момент какой-то линии времени, какой-то последовательности событий – конец книги, конец столетия, конец частной жизни. Это момент, когда все приходит к своему окончанию, когда прерывается какая-то чреда. Но конец может значить тоже нечто другое: цель, конец пути. Это не только момент, когда путь прерывается, это момент, когда незачем идти дальше, потому что цель достигнута. И в этом отношении, когда Священное Писание нам говорит, что Христос есть Альфа и Омега, начало и конец (напр., Откр 1:8), оно нам говорит о том, что Христос есть Начало нашего бытия, Слово, которым все стало, Образ, соответственно которому сотворен человек. Но вместе с этим Он является и Омегой – концом, завершением, полнотой, не только Тем, Который придет в конце времен, а Тем, к Которому все времена устремлены, Тем, к Которому мы идем с надеждой, с ожиданием, с тоской.

Но Он уже пришел, и в каком-то смысле можно сказать, что конец времен уже имел место Воплощением Христа, конец времен уже присутствует в нашем времени. С тех пор как Христос жил среди нас, как Бог стал человеком, мы одновременно находимся в том бывании, в том длении, в том времени, которое течет и стремится к своему завершению, и вместе с этим в точке совершенного покоя, где все уже совершено, где все дано. И только потому еще существует и дление, и время, и устремленность, и тоска, что все, что дано, нами еще не взято, что все нам дано, но не все воспринято.

Апостол Иоанн в книге Откровения постоянно делает одну грамматическую ошибку в тексте, который других ошибок не знает. Когда он употребляет слово «конец», которое по-гречески – среднего рода{232}, он все время его ставит в мужском роде, для него конец – не «нечто», а «Некто», это Кто-то, а не мгновение или событие во времени. В этом смысле, да, конец уже пришел. И то время, в котором мы находимся, это время, где вечность присутствует, это уже не ночь; как Исаия пророк говорил – ночь проходит, уже брезжит свет (Ис 21:12). Это еще не полдень, это еще не полное сияние вечности, но вечность уже вошла, и тьма вся пронизана светом, тьма горит, нет тьмы, она не темна до конца.

И вот в этом времени, в этом дне седьмом, в котором мы живем, но в который уже внедрилась вечность, мы должны жить и творить. Христос это ясно нам показал в этом седьмом дне, субботе, когда Он творил чудеса, исцелял тела, обновлял души. Бог вошел во время, и мы приобщены этому Богу, и мы призваны в этом времени творить Его дело. Мы недостаточно это понимаем, мы недостаточно понимаем масштаб нашего христианского призвания, недостаточно понимаем, что мы призваны со Христом и подобно Христу преобразить мир. Он нас называет детьми света, когда Себя называет светом миру (Ин 8:12; 13:33). Мы должны бы, подобно Ему, быть светом, пронизывающим тьму, отнимающим у тьмы ее темноту, ее непроглядность. Западный духовный писатель говорит, что христианин – это человек, которому Бог поручил заботу о других людях, о мире, заботу обо всем, вот об этом я сейчас говорю. Об этом нам говорит то, что Христос творил чудеса в субботний день. Этот субботний день – время, когда должно быть исцелено все, что ранено грехом, воскрешено все, что поражено смертью, возвращено в образ, и в подобие, и красоту все то, что обезображено. И конечно, начинается этот труд для каждого из нас – в нас самих. Но не только в нас самих, наше призвание не в том лишь, чтобы самим измениться, но в том, чтобы быть светом, теплом, любовью Господними, потому что мы – Господни.

Я уже не раз упоминал тот отрывок Евангелия, который меня каждый год поражает после Пасхи, об исцелении слепорожденного, о том, как в конце этого рассказа слепорожденный, теперь зрячий, видящий, встречает Христа в храме и Христос его спрашивает: веришь ли ты в Сына Человеческого? Слепой Ему говорит: Кто Он, чтобы мне верить в Него? И Христос отвечает ему словами, которые проходят мимо нашего сознания, потому что для нас они слишком обычны, они не представляют для нас никакого события, ничего нового, это самая серая каждодневность. Христос ему говорит: ты Его видишь, Он перед тобой (Ин 9:35-39).

Мы все родились зрячими, с самого начала нашей жизни мы взором воспринимали тысячи и тысячи вещей. Но этот человек родился слепым, он всю жизнь прожил окутанным глубокой мглой, совершенной темнотой, окружающий мир для него не имел ни красок, ни стройных форм, он воспринимал окружающий мир только ощупью – даже не в потемках, а в полной темноте. И в какой-то день Сын Божий, ставший Сыном Человеческим, открыл – тоже в день субботний! – ему глаза. И первое, что этот человек увидел, был лик Христов, лик Бога, ставшего человеком, первое, с чем встретился его взор, были очи Христовы, в которых он мог прочесть все сострадание, все милосердие и всю любовь Божии. Вот первое, что он увидел.

Что бывает с нами, когда мы открываем наши глаза на жизнь, на мир? Когда мы еще малые дети, над нашей колыбелью склоняются мать, отец, мы видим любовь, видим ласку. Но очень скоро, когда мы начинаем различать другие лица, вглядываться в другие очи, воспринимать других людей, нам открывается другой мир: холодный, чуждый, враждебный. Вот чего не должно бы быть в христианском обществе, вот чего не должно бы быть благодаря тому, что есть христиане на земле. Люди, встречающие христианина, должны были бы останавливаться взором, в изумлении вперять свой взор с вопросом: что я вижу? Я вижу не только человеческие черты, я вижу в них то, чего я не видел никогда: Божественный покой, сияние света, бездонную Божию любовь крестную, Божие сострадание, жалость, радость обо мне, горе обо мне. Встречая общество христиан, люди должны бы, опять-таки, останавливаться мыслью и ставить себе вопрос: что это за люди? Откуда в их среде такой строй, такая любовь? Причем не просто человеческая любовь, но что-то превосходящее разум и воображение.

Вот к чему мы призваны, вот о чем речь идет. В седьмой день, в день и час человека, человеческого творчества это является предельным творчеством человека: стать таким человеком, видя которого, люди как бы через прозрачное стекло могли видеть Бога, стать таким, какой бывает иногда поверхность озера – тихого, неволнуемого, в котором в совершенстве отражается небо. Христос о Себе говорил: Видевший Меня, видел Отца (Ин 14:9). Христос и нас зовет к тому, чтобы люди, видя наши добрые дела, прославили Отца нашего, Который на небесах (Мф 5:16). Но для этого мы должны стать прозрачными, нам надо научиться так говорить, так действовать, так жить, чтобы люди видели наши дела и, однако, относили их не к нам, а к Богу, поняли бы, что мы движимы силой, которая превосходит нас, что через нас льется на них свет, который не в нас родился, что слово истины и правды, которое мы говорим, – Божие, не наше, потому что оно не ранит, а исцеляет.

И это делается возможным, только если мы научимся одновременно и созерцательной, и деятельной жизни. Спаситель нам говорит, что мы должны быть в мире, но не от мира сего (Ин 17:14-16), как про Себя Он сказал: приближается князь мира сего – но во Мне нет ничего, что принадлежало бы ему (Ин 14:30). Он весь был в мире, Он был сплошное творчество, и вместе с этим – неоскверненный, ничто в мире Его не ранило и не осквернило.

Нам часто кажется, что созерцательная и деятельная жизнь несовместимы, потому что о созерцательной жизни мы думаем в образах монастырей, затвора, пустынь, а о деятельной жизни думаем в порядке творчества, внедренного в современность. Но если задумываться, если задуматься над Христом и Его апостолами, то делается так ясно, что созерцание и творчество – одно и то же, оба являются только двумя выражениями одного и того же опыта Бога. В отрывке Евангелия от Иоанна, который читается на отпевании, Спаситель говорит: Якоже слышу, сужду, и суд Мой праведен есть, яко не ищу воли Моея, но воли пославшего Мя Отца (Ин 5:30): суд, который Я произношу, – не Мой суд, это суд Отчий, который Я воспринимаю слухом и провозглашаю устами, и потому он праведен; он не Мой, он – Отчий, провозглашенный в послушании. В других случаях Спаситель говорит: Отец Мой доселе делает, и Аз делаю. Он Мне показывает дела, которые Он творит, – и Я их творю (Ин 5:17, 20). Опять-таки: созерцание. Христовы очи вперены в Бога, как и слух Его открыт Отцу. Христос видит, что Бог задумал и что Бог творит, – и Он это осуществляет Своим человеческим творчеством. Потому Христовы дела все совершенны, что они являются выражением совершенной Божественной премудрости, слово Христово – это выражение той тайны, которая содержится в извечном молчании Бога, дела Христовы – это осуществление Божественного замысла. И потому только Он может их совершать, что Он весь есть слух и весь есть взор, Он вглядывается и вслушивается в глубины Божии, и из этих глубин Он выносит слово и износит дело.

Нам тоже Он повелел творить, совершать дела, которые Он совершал, мы тоже призваны к подобному, к такому же, как Он, творчеству, и оно возможно, только если мы достаточно – пусть и несовершенно – погружены молитвой в Бога, если наш слух открыт Богу, если наша воля Ему предоставлена, если мы отдали себя Ему, чтобы через нас лилась на этот мир Его любовь, изливала сострадание сила жизни. Но для этого опять-таки с нас требуется подвиг. Прозрачность, которая позволила бы Божественному свету проливаться через нас и достигать других, гибкость, которая позволила бы Божией воле осуществляться через нас в жизни, нам не даны, мы должны их искать. Мы должны искать той чистоты разума, той чистоты сердца, той всецелой чистоты, которую Отцы называют целомудрием, которая позволила бы свету и теплу Божию проливаться через нас, так чтобы мы сами оставались как бы незамеченными – как окно, через которое льется свет. Мы должны научиться творить Божию волю наперекор своей воле, несмотря на наше непонимание, недоумения, для того чтобы сломилось в нас своеволие, для того чтобы гибкой стала наша воля, для того чтобы Божественный замысел мог осуществиться и через нас.

Апостол Павел говорит: сила Божия в немощи совершается (2 Кор 12:9). Как бы ни были мы хрупки, слабы, бессильны, если только мы отдаемся в руку Божию, Его сила через нас может совершиться. Но слабость, о которой говорит апостол Павел, это не обычная наша слабость, ее нельзя выразить, как мы часто выражаем свою обычную слабость: «Нет у меня сил, нет вдохновения, нет дерзания; не могу». Слабость, о которой говорит апостол Павел, – другая, она заключается в том, чтобы понять раз и навсегда, что Божие дело человеческой силой все равно не осуществить. Как можем мы стать проводниками Божественной премудрости, Божественной любви, Божественной истины, Божественной силы? Мы ее не вмещаем, но мы можем стать гибкими, прозрачными, безмолвными, послушными, так чтобы там, где у нас нет никаких сил, мы могли бы все равно и говорить, и действовать, прислушиваясь к тому, что нам говорит и как действует через нас, в нас, вокруг нас и порой помимо нас Сам Господь. И тогда созерцание и деятельность сольются в одно, тогда мы поймем, почему Христос и Его апостолы были так постоянно действенны и деятельны и вместе с этим не отрывались от созерцания. Творить волю Божию заключается раньше всего в том, чтобы учиться у Христа, как жить, как говорить, что делать, заключается в том, чтобы идти тем путем, который Отцы называли «евангельский путь»: путем заповедей, превосходя наш опыт, предвосхищая понимание, принимая как бы на веру слово Божие.

И здесь начинается творчество, оно сочетается с отказом от себя. Христос нам говорит: если кто хочет Мне последовать – да отвержется себя, да возьмет крест свой и да грядет по Мне (Мк 8:34). Если мы хотим осуществить что бы то ни было, мы должны начать с того, чтобы сказать: от себя я отрекаюсь, я себе больше не интересен, не дорог, мне дорого нечто другое, весь мой интерес во Христе. И тогда мы обнаруживаем, что столько в нас есть разрушающих, перечащих этому нашему желанию сил. Крест был орудием смерти, в нас все эти силы, противоречащие воле Божией, являются орудием смерти, умерщвления, разрушения нас. Вот этот крест является действительно крестом жизни: принять на свои плечи все то, что в нас есть разрушительного, мертвого, и нести, пока не удастся умереть и воскреснуть – и последовать за Христом: последовать за Христом через все извилины нашей жизни, которые нам показаны в евангельском рассказе, от зачатия Христова и до смерти Его, ставить себе постоянно вопрос на этой линии жизни: где я нахожусь? кто я среди тех, кого встречал Христос? где мое место в этом рассказе?

И дальше, если через этот путь мы сроднимся со Христом достаточно, – пойти с Ним в Гефсиманский сад, хотя бы даже как те апостолы, которые не нашли силы в себе один час бодрствовать с Ним, а лучше – как святые научились: силой Божией бодрствовать со Христом в этом мраке и ужасе Гефсимании. И если Господь поведет еще дальше с Собой – то на крест, и может быть, даже в страшный опыт богооставленности. Но начнем с того, с чего мы должны начать, без чего нет пути: отречься от себя, взять крест, выбрать Христа против себя, выбрать крест против отдыха, с тем чтобы стать людьми, каких Себе избрал Господь в этот седьмой день – который является всей жизнью, всей историей мира – и кто мог бы со Христом творить дело исцеления и обновления мира, зная, что это исцеление и обновление уже пришли, что Воскресение уже торжествует и что поэтому мы знаем, куда идем и куда можем вести других.

После первой беседы мне был поставлен вопрос: то, что было сказано, представляет собой идеал, который, может быть, достижим для таких людей, как преподобные Серафим Саровский, Сергий Радонежский, для святых. Но он является слишком высоким для того, чтобы можно было просто к нему приступить и его осуществить. Раньше чем достигнуть той высоты, на которой человек начинает выполнять свое призвание, надо пройти целый путь, и на этом пути находится грех и, кроме греха личного, личной привязанности к тому, чего не должно бы быть, есть человеческая немощь, хрупкость, податливость, которая нам часто мешает осуществить то положительное, которое мы могли бы осуществить. И вот как к этому приступить?

Раз речь шла сначала о святом Серафиме Саровском, может быть, вспомним его собственные слова. Его спросили однажды: какая разница между погибающим грешником и таким же грешным человеком, достигающим святости? Его ответ был таков: разница только в одном – в решимости.

За этим словом, конечно, поднимается, картина за картиной, вся подвижническая жизнь святых. Решимость – да. Но на что решиться? Решиться на то, чтобы искать Бога, решиться на то, чтобы преодолеть все преграды, которые будут стоять на пути, решимость быть бесконечно милостивым к другим и предельно беспощадным к себе. Тосковать по Богу, звать Его как бы из глубины своего отчаяния – доступно всем нам, и мы можем Бога благодарить за то, что нам дана такая тоска, такая неутешность по нашему сиротству. Искать Его даже изо всех сил нам тоже дано. Но чтобы сразиться не только с нашей немощью – в этом нам поможет вдохновение, тоска, желание, – но с каждым грехом, который нам встретится по пути, и с основной нашей греховностью, требуется то отречение от себя, на котором я кончил прошлую беседу: отвергни себя…

Это в какой-то мере мы можем понять и осуществить, если подумаем о том, как скучна бывает порой, как навязчива бывает память о себе самом. Иногда поднимает душу вдохновение, любовь, зрение красоты, какое-нибудь благородное воспоминание: казалось бы – жизнь отдать ради этого, казалось бы – это такая красота, такой смысл, что исчерпывает все. И вдруг вспомнишь о себе самом, испугаешься – и больше не можешь идти ни на подвиг, ни на великое дело. Это случилось с апостолом Петром: когда в буре на Геннисаретском море ученики вдруг увидели Христа, ходящего по волнам, Петр попросился к Нему идти (Мф 14:25-32). Едва ли для того, чтобы испытать свою веру или власть Господню над разразившейся бурей, а потому, что ему захотелось быть там, где находится Господь. Он был человек порывистый, пламенный, он действовал быстро, не задумываясь: увидев Христа, Которого он любил, он захотел с Ним быть. И, зная Христа, Каким Он был, он не усомнился, что это возможно – только повели Спаситель Христос. И Христос повелел: иди! И Петр пошел по волнам. И шел он твердой поступью, пока вдруг не вспомнил о себе – и тогда начал тонуть.

Вот вспомнить о себе – так грустно, так опустошающе и так отвратительно бывает… Господи, неужели я снова, как призрак, стал на собственном своем пути?! Снова о себе вспомнил – и все измельчало, и все, что было цельно, – раздробилось, и все, что было возвышенно, – снова стало таким жалким и земным. Если бы мы только могли вспомнить, и вспоминать, и держать в памяти все время это сознание: нам мешает быть большими людьми, по масштабу, к которому нас призвал Господь, то, что мы вдруг вспомним о себе, и все великое рушится. Так странно: мы становимся тогда в масштаб собственной мелкости, все мельчает. Если бы мы вспомнили это и вспоминали все время, то каждый раз, когда память о себе подымается в нас, мы бы сказали себе: ох, только не это, только не это, ты мне скучен, отойди! Отойди от меня, сатана, – ты думаешь о том, что земное, не о том, что Божие, ты думаешь о самом мелком, не о том, что самое в тебе великое. Нам было бы скучно, тоскливо, больно вспомнить о себе, тогда как жизнь так глубока и так просторна, тогда как наше призвание так велико. И в этом надо упражняться, надо учиться тому, чтобы стало скучно вспомнить о себе, потому что все остальное так полно смысла, глубины и красоты, а мы так мелки, когда вспоминаем о себе и этим разрушаем все.

Другое, что может нам помочь жить с глубиной, жить с силой, – это память смертная. Отцы Церкви об этом говорят все время: «Имей память смертную». Когда говоришь эти слова современному человеку, ему кажется, что мы хотим омрачить жизнь: неужели надо помнить о смерти все время и этим обесценить жизнь? Неужели нам жить как бы под тучей, все время ожидая смерти, все время ожидая, что после смерти – Суд? Что же останется от жизни? Если так думать о смерти – ничего не останется от жизни, она превратится в пепел, она обессмыслится, опустеет.

Но не об этой памяти смертной говорили, как мне кажется, Отцы: они думали о том, что только если мы помним, что смерть может нас застичь в любое мгновение, мы можем сделать из каждого мгновения последнее мгновение нашей жизни, то есть завершение жизни. Если бы мы думали, что слова, которые мы сейчас говорим или воспринимаем, что то, что мы делаем сейчас, в одно мгновение может прерваться, – как было бы важно, чтобы это мгновение случилось не в момент, когда наши слова – гнилые, наши мысли туманны, наши чувства омрачены, наши поступки недостойны ни нас, ни других, ни Бога!

Мы живем большей частью как будто совершаем предварительную подготовку, мы как бы пишем черновик нашей жизни, в том смысле, что, может быть, когда-нибудь мы начисто этот черновик перепишем. И пишем мы «начерно» в течение всей жизни, и не приходит время, когда успеть «начисто» все переписать. А если бы мы сознавали, что это – окончательное, что каждое написанное слово будет навсегда, каждое действие будет навсегда, как бы бережно мы относились и к слову, и к действию! Если бы мы думали, что тот человек, с которым я разговариваю сейчас, через одно мгновение может быть мертвым, как бы бережно мы выбирали мысли и слова, с какими чувствами стояли бы перед ним. Те из нас, которые потеряли близких, это наверно понимают. И тогда нет мелкого и нет великого: все велико, потому что все самое как будто незначительное может собой выразить всю любовь, всю глубину отношений. Не только слова – но тон голоса, не только то, что сделано, – но как оно сделано. Все может стать так значительно: взор, улыбка, малая, еле заметная забота…

И вот если бы мы помнили смерть не как ужас, а как напоминание о том, что жизнь должна все время быть на уровне вечности, тогда очень многого мы бы не сделали, очень бы многого не сказали, тогда жизнь была бы иная – и жизнь каждого из нас, и наша общая жизнь. Как было бы радостно думать, когда скончался человек близкий – или дальний, – что последнее слово было полно любви, последний взор – полон света, последнее действие было символом, знаком любви, которая уйдет в вечность, которая в уровень вечности.

Мы часто ищем в Евангелии пути, и часто недоумеваем: где бы начать, с чего, как начать? Есть личность Христа, такая сильная и такая ласковая, есть Его дела, пример, который Он нам дал, с тем чтобы мы последовали за Ним, есть Его слова: слова истины, слова, о которых Спаситель Сам говорит, что они – дух и они – жизнь (Ин 6:63), есть Божия сила, изливающаяся в таинствах и в тайне Церкви, есть заповеди Христовы. С одной стороны, они так просты и малочисленны: возлюби Бога всем сердцем, всем разумом, всей крепостью, всей жизнью твоей и возлюби ближнего, как самого себя (Мк 12:29-31). С другой стороны, они так многочисленны и обращены к такому разнообразию людей и положений; где нам начать? Что значит «возлюбить Бога», где нам найти чувство любви? Что значит «возлюбить ближнего», где найти чувство любви? А если чувства нет – то в чем же любовь? Еще одна сторона – многообразие заповедей – с которой начать? с самого легкого? или с того, что нам кажется самым легким до того, как мы прикоснемся ему? или с самого трудного? начать ли с самого привлекательного? или, наоборот, с того, что менее всего нас влечет к себе? или есть какая-то иерархия заповедей – более важные и менее важные? Но нет, как будто этого нет. Где начать?

Мне кажется, что каждый должен начинать по-своему, но не просто по влечению сердца, и еще меньше по вкусу, а искать той заповеди, того образа, той притчи, того наставления, той черты Христовой, которая обращена прямо к тебе. Вы наверно помните рассказ в Евангелии от Луки о двух учениках, которые шли в Эммаус после Воскресения Христова. К ним приблизился Христос, неузнанный путник, прибившийся к ним. И они начали говорить, и Христос им начал раскрывать тайну о Христе, тайну о спасении, тайну о Сыне Человеческом. И когда Он им открылся и стал невидим, ученики друг другу говорили: разве сердце наше не горело в нас, пока Он с нами говорил на пути? (Лк 24:13-32).

Когда мы читаем Евангелие, мы переживаем его очень различно: каждый из нас по-разному, но также каждый из нас по отношению к отдельным его частям. Некоторые евангельские слова, события, даже черты личности Христовой нам чужды, не только не находят они отголоска в нас, но мы можем в себе обнаружить даже протест против них: нет, это не по мне, этим путем я не могу идти, стать таким я не только не могу – не хочу! Есть другие места, которые не вызывают в нас бури недоумений, негодования или отречения, но места, которые до души не доходят. Да, сказали бы мы, раз так судит Бог, верно, оно так и есть, но я не понимаю, не чувствую, не знаю этого.

Но есть другие места, о которых мы можем сказать, как Лука и Клеопа друг другу говорили: да, от этих слов сердце горит, от этих слов делается светло на душе, поднимается заря в мысли, от этих слов я делаюсь чище и светлей, эти слова во мне вызывают новую силу, новую надежду, новую радость. Вот эти слова нам надо отмечать: эти слова обращены к нам, лично. Это могут быть очень разные слова: одного трогает одно, другого трогает другое, каждый прислушивайся к тому, что Господь ему лично сказал.

Так, впрочем, было и при жизни Христовой. Христос был все время окружен толпой, все время к Нему кто-то подходил с вопросом. Христос отвечал этому человеку, общих ответов у Него нет, все ответы – личные. Но в толпе были люди, у которых, может быть, не так ярко, но уже созревал тот же вопрос: слыша ответ Христов, они могли его воспринять, будто он обращен им лично. Другие были, которые уже где-то чуяли этот вопрос, для которых он не созрел, которые поэтому не могли отозваться всей жизнью на слова Христовы, – те складывали эти слова, глубокие, живые слова в свою память, в свое сердце. А были такие, для которых вопрос был непонятен и ответ непонятен, те проходили мимо. Бывали тоже несчастные, которые смущались, которые отходили или которые собирали склоку, чтобы договориться о том, как бы испытать, уловить Христа, потому что слова Его были им не только непонятны, но перечили всем их чувствам и убеждениям.

Когда мы читаем жития святых, мы видим, как много таковых, которые построили свою святость на одном евангельском слове: вдруг это слово ударило их в душу, слово, картина, черта во Христе – что-то до них дошло. Может быть, годами до этого они слышали эти слова, но были нечутки к ним, они еще не были готовы, еще не созрели для этих слов, а теперь – услышали и сразу исполнили. И не только святые, а очень многие обыкновенные, простые верующие услышали слово – и ожили, словно роса упала на иссохшую землю, и былинки подняли голову, и жизнь, которая как будто клонилась к смерти, снова восклонилась.

С этого каждый из нас может начать – взять Евангелие, прочесть: читать спокойно, не ища мудрости, не ища ничего, просто читая открытым умом, открытым сердцем, с желанием просто понять, как мы читаем письмо, в котором повествуется о ком-то, читаем рассказ и вдруг замечаем то или другое. Так и Евангелие. Если бы мы читали его с такой открытостью, минутами наше сердце вдруг согревалось бы, минутами оно горело бы, минутами свет и пламя нас бы обдавали. Вот эти места нам надо отмечать. Надо их отмечать непременно и не забывать никогда: Бог прямо говорил с моей душой и сказал нечто, на что душа была способна отозваться, душа ответила, ожив радостью. Надо эти места отмечать, потому что они указывают, что в этом, как будто малом, моя душа и Бог уже соединились: мои мысли – Его мысли, мои чувства – Его чувства, моя воля – Его воля. Быть послушным Богу в этом отношении не требует от меня отречения от своей личности, а только того, чтобы стать самим собой в одном чем-то, где я уже похож на Христа, только это. Если мы твердо, с верностью, благоговейно будем так поступать, постепенно эта загоревшаяся искра охватит все больше и больше в нас, постепенно эта искра станет пламенем, которое согреет, растопит наше сердце, озарит светом наш ум, наша жизнь начнет меняться. Мы, конечно, будем грешить против всех других заповедей больше или меньше, мы, вероятно, также не всегда будем выполнять эту заповедь, которая есть закон нашей собственной жизни, явленный Христом. Но мы должны держаться этого. И постепенно нам откроются другие речения Христа, в том или другом образе, в притче, в действии Христовом мы найдем новую заповедь, новое сродство наше со Спасителем. И так, постепенно, изуродованный образ начинает очищаться, как икона, которая была осквернена и изуродована, постепенно может быть очищена от последующих наслоений и выступать все ясней, все ярче, все чище, все прекрасней.

И вот на этом пути начинается борьба с грехом, но не вообще с грехом, а конкретная, нам лично необходимая борьба. Когда мы будем стараться жить по этому глубинному закону нашей собственной внутренней жизни, совпадающей с волей Божией, мы, вероятно, обнаружим, что на нашем пути то или другое стоит преградой, и для нас ясно, четко встанет вопрос: или я должен отказаться от того, чтобы быть самим собой, или я должен преодолеть эту преграду. Не потому, что так написано в Евангелии, не потому, что я боюсь Бога и Его суда, а только потому, что это – закон жизни и что поддаться, не бороться, не победить – это согласиться на смерть. Тогда можно, как отцы Церкви, святые говорили, возненавидеть грех, потому что этот грех есть отрицание жизни во мне, есть смерть, убийство во мне того, что самое святое, самое живое. Тогда делается понятно, почему Священное Писание, Христос, Евангелие называет дьявола убийцей от начала (Ин 8:44): да, он старается убить жизнь в нас. Тогда мы можем бороться с грехом вдохновенно, с умом, настойчиво, тогда мы чувствуем, что бороться с грехом – это бороться за жизнь, это избегать погибели, это не только выполнить долг – это необходимость самой жизни.

Против заповеди, которая выражает нас самих, не обязательно восстает только противоположный грех, очень много восстает различного. Против смирения восстает не только гордыня, против воздержания – не только жадность; подкапывает наши силы зло очень различно, но если мы хотим жить, мы будем чувствовать, с какой стороны на нас идет разрушающее нас нападение, мы будем чувствовать, что бежит кровь, что истекаем мы кровью через ту или другую рану. И придется нам бороться. С какой-то опытностью разовьется в нас внимание, собранность, то, что Феофан Затворник называл «внутрьпребывание», то есть то состояние, когда мы собраны внутри себя, живем в глубинах и из этой глубины можем видеть надвигающееся на нас нападение. Это называется, языком подвижников, хранение ума, хранение сердца. Но это не боязливое хранение, оно не заключается в том, чтобы себя «охранить» и только, – это бой. Это непрестанная, мужественная, но и радостная борьба. Это борьба не на жизнь, а на смерть, это борьба за нашу жизнь, против нашей вечной погибели. Но это вместе с тем борьба за Бога, за Христа, за Его победу, это наша верность Ему, это наша любовь посильная к Нему, это все, что мы можем сделать для Него, потому что мы поставлены в этот мир для того, чтобы победить в нем зло, и, побеждая его в себе, мы его побеждаем в мире.

Мы иногда думаем, что грех – дело частное. Грех частным никогда не бывает. Потушить одну свечу значит прибавить темноты в храме. Когда потухает одна душа, то в мире делается темней, когда загорается новая жизнь, божественная жизнь в человеке – вся вселенная светлеет. Спасаясь или погибая, мы не только себя спасаем или губим, мы делаем нечто решающее для судьбы вселенной. Грех всегда убивает нас и лишает других того, что только мы могли бы им дать. И он отнимает у Бога нечто, что могло бы быть Его: наше сердце, нашу жизнь.

Христос нам дал в Евангелии одну молитву – «Отче наш» (Мф 6:9-13). Она не является только молитвой, она является целым путем внутренней жизни, она является путем восхождения к Богу и путем возвращения от Бога на спасение мира. Вчитываясь в нее, исполняя сами то, о чем мы просим в ней – ибо мы просим в каждой молитве силу выполнить то, о чем говорим Богу, – мы можем тоже восходить, как по ступеням, обратно к Богу, и когда мы вернемся к Нему, – вернуться в мир, с Богом спасать этот мир.

Христос нам дал заповеди блаженства (Мф 5:3-12), которые тоже являются путем, не случайным перечнем, а рядом ступеней, целым путем, по которому можно пройти от первой заповеди и до последней. Нам дан в Ветхом Завете, в книге Исход, образ того, как евреи пришли свободными людьми в Египет, как они постепенно привязались к земле и через это отдались в рабство, как нарастала в них отчаянная тоска по свободе, по самобытности, как в ответ на эту тоску, на крик покаяния целого народа Бог послал им избавителя, Моисея. И дальше рассказ о том, как они ушли, как, перейдя Чермное море, они, ради того чтобы стать из рабов свободными, вступили в безводную, жгучую, страшную пустыню, как в этой пустыне голодом, смертью, трудом выковывались свободные люди, способные сначала принять Закон на Синае, потом войти в обетованную землю и ее покорить и, наконец, установиться на Сионской горе.

Это образы, но если читать и перечитывать, мы видим, что книга Исход, Молитва Господня, заповеди блаженства, а в церковном опыте – таинства крещения, миропомазания и приобщения построены одинаково: это путь. Об этом сейчас говорить некогда, но вчитайтесь, посмотрите, сравните – и вы увидите, что указан путь, указаны искушения, но указана и цена: раб от своего хозяина получает то, что ему нужно, чтобы прожить; платит он не только трудом, но потерей свободы, человеческого достоинства. Чтобы вырваться на свободу, нам надо войти в пустыню – и этого мы боимся. Здесь и нужна решимость, которая пренебрегает собой до конца, которая беспощадна к себе. Как говорит Феофан Затворник: если должен в нас ожить новый человек, то ветхий человек должен умереть: сам он не умрет – мы должны собственной рукой его убить, а для этого нужна решимость, и не на мгновение, а верность до конца.

О Воскресении Христовом{233}

Говорить о Воскресении мне кажется всегда очень трудным. Говорить о Страстях, о трагедии жизни Спасителя, говорить об Его учении относительно легко в том отношении, что можно ссылаться на всечеловеческий опыт: мы все знаем, что такое смерть, болезнь, боль, страх, жестокость, жертва, любовь, ненависть, предательство, трусость, – все это мы знаем. И поэтому когда мы говорим о событиях из жизни Христа и доходим до каких-то моментов, когда качествуют те или другие из этих свойств, нам относительно легко это понять. Мы осуждаем Иуду, но вместе с тем, если задуматься, мы можем понять, что и в нас есть доля предательства: мы не предаем Христа, потому что мы не стоим перед опасностью, мы не предаем Христа на словах, но мы предаем Его тем, что, называя Его Господом и Богом, пренебрегаем Его учением, не следуем Его примеру.

Но говорить о Воскресении труднее, потому что это событие, которое было доступно физически только очень небольшому числу людей в те дни, в течение которых воскресший Христос являлся людям. В дальнейшем – это опыт, который некоторые люди продолжали получать, опыт воскресшего Христа. Но большинство людей о Воскресении Христовом знают только косвенно. И вот мне хочется сказать о некоторых моментах этого познания Воскресения Христова и о том, что оно значит для нас.

После распятия Спасителя, Его смерти и погребения ученики были совершенно расстроены и расшатаны. Они были побежденной группой. Они укрылись в доме Иоанна Марка. Они боялись на улицу выйти. И вот в первый день после субботы, в тот день, который для нас стал воскресеньем, Христос стал живой среди них. Он стал живой, но несколько иной, чем был: Он вошел дверем затворенным (Ин 20:19, 26) – значит не усилием физического тела, которое им было так известно. Он вошел и встал живой. Но вместе с этим – это был не дух, не привидение. И это Он хотел непременно им дать познать, потому что, когда они Его увидели, они возрадовались, да, но они, вероятно, подумали, что это – Его душа. И для того чтобы их утвердить в вере, что Он воскрес телесно, Христос попросил дать Ему часть их пищи и перед ними ел, показывая этим, что Его телесность – реальная, настоящая.

И если мы себе поставим вопрос о том, какова эта телесность, мы можем вспомнить одно рассуждение Григория Нисского об Адаме и Еве в раю и после их падения. Он говорит о том, что в раю телесность Адама и Евы была как бы легкая, прозрачная, не «нетелесная», но и не такая тяжеловесная и густая, как наша. И он объясняет слова Ветхого Завета о том, что Бог сшил Адаму и Еве кожаные ризы (Быт 3:21), именно тем, что, отпав от Бога, они перестали быть до конца прозрачными, легкими, они отяжелели и как бы сгустились. И та телесность, которую мы знаем в себе, это та телесность, которую мы унаследовали от наших прародителей после их падения. Но изначальная телесность была иная – легкая, как бы прозрачная. И эта телесность была явлена ученикам Христа после Его Воскресения. Он носил нашу плоть при всей ее тяжести, при всех ограничениях, которые она вызывает, Он все на Себя взял Воплощением – кроме греха. Но после крестной смерти и Воскресения Он явился перед ними как человек в полном смысле слова: во всей красоте, во всей славе человека, то есть с живой человеческой плотью, так пронизанной Божеством, что она уже была не подвержена тяжести, тяжеловесности падшего мира.

И вот ученики удостоверились, во-первых, что Христос поистине воскрес, во-вторых, что Он – не дух, а что Он воскрес и человеческой Своей душой, и телом Своим человеческим. Одного не было среди них – Фомы, которого мы называем всегда обидным словом неверный, то есть который не сумел поверить. И тут себе надо поставить вопрос об этом. Фома пришел, вернулся, и они в ликующей радости ему говорят: мы видели Христа, Он воскрес! Фома, вероятно (так мне представляется), окинул их взором, ожидая, что, встретив воскресшего Христа, они должны были стать совершенно иными людьми, и, глядя на них, он этого не увидел. Они были теми же людьми, каких он оставил, когда ушел из дому. И поэтому весть о Воскресении до него не дошла. А вместе с этим он не был человеком сомневающимся, он не был Фомой «неверным». О Фоме мы знаем одно из Евангелия. Когда Христос ушел из Иерусалима для того, чтобы избежать преждевременной смерти, и до Него дошла весть, что умер Лазарь, Он сказал Своим ученикам: вернемся! Ученики Ему сказали: как же Ты хочешь вернуться в Иерусалим – Тебя там хотели убить! И один только ученик поднял голос и сказал: пойдем и мы умрем с Ним (Ин 11:16), это был Фома. Поэтому говорить о том, что он был учеником сомневающимся, колеблющимся, неуверенным, – грех, неправда. Однако глядя на других учеников, он не увидел в них никакой перемены, кроме этой ликующей радости, но эта ликующая радость не могла быть для него доказательством Воскресения Христова.

И через неделю Христос снова, дверем затворенным, вошел в комнату, где были собраны ученики, и Фома тогда был с ними. Фома при первой встрече с другими учениками сказал: я не поверю в Его Воскресение, если не смогу тронуть Его язвы. И Христос теперь протянул ему Свои руки, открыл ему Свой бок и говорит: коснись! Фома увидел воочию и познал Его Воскресение: Христос живой, во плоти стоит; и эти раны были, может быть, бóльшим доказательством Воскресения, этой реальности Христовой плоти воскресшей, чем было бы видение исцеленного тела. И он поклонился Христу (у нас нет основания думать, что он даже прикоснулся к этим ранам) и сказал: Господь мой и Бог мой! (Ин 20:24-28). Это первое.

Дальше – другой ученик или, вернее, не ученик, а гонитель познал воскресшего Христа, это Савл. О нем мы знаем, что он был еврей верующий, ученик Гамалиила (Деян 22:3), что он был одним из самых страстных приверженцев своей веры, что он всей горячей, пламенной своей душой отдал себя служению и поклонению Богу, Каким он Его знал. Он получил разрешение от синедриона идти в Дамаск для того, чтобы там гнать учеников Христа, которых он считал лжецами, собиравшимися распространить весть о том, что их Учитель умер, но воскрес и что Он – Бог.

И на пути в Дамаск ему было видение. Вы знаете этот рассказ (Деян 9:1-22), я не буду на нем останавливаться. Он вдруг увидел перед собой живого Христа в Божественном сиянии, упал на колени и от этого сияния ослеп. Помните, как Моисей просил Господа дать ему воззреть на Себя и Господь ему ответил: человек не может Меня видеть и остаться живым (Исх 33:20). И в воплощении Христовом Бог стал доступен, у Него был человеческий лик, человеческое имя. Его можно было видеть. Воскресший Христос мог быть доступен так, как тайна Божия не может быть доступна для нас. Святой Григорий Нисский говорит о том, что Бог есть мрак, и поясняет: не потому, что в Нем есть какая-то темнота, а потому, что Его свет такой, что он нас ослепляет и мы ничего больше не видим.

Вот так ослеп и Савл, будущий апостол Павел. У него был, таким образом, непосредственный, прямой опыт о Воскресении Христовом. Он опытно знал, что он встретил воскресшего Христа. И потом он проповедовал именно Воскресение. Вы наверно помните место в его Послании, где он говорит: если Христос не воскрес, то мы – самые несчастные люди (1 Кор 15:14-19). И это понятно, потому что если не воскрес Христос, а мы всю свою веру Ему отдаем, если мы проповедуем Христа распятого – и не воскресшего, то мы и себе лжем, и других обманываем, и живем в полной иллюзии, вне реальности. Поэтому действительно мы были бы самые несчастные люди, живущие в каком-то дурмане. Вот еще один свидетель.

После Павла на протяжении всей церковной истории тысячи и тысячи людей встречали воскресшего Христа. С самого начала есть рассказы в житиях очень многих святых о том, как Христос им являлся, как Он их учил, как Он их спасал, как Он их наставлял. Поэтому есть в течение всей истории из века в век живые свидетели о том, что они знают опытно, лично, что Христос воскрес, люди, которые могут сказать: я Его встретил лицом к лицу, я достоверно знаю, что Иисус из Назарета, Который был распят на Голгофской горе, Который умер, Который был погребен, на самом деле, как и Евангелие говорит, как и Его ранние свидетели провозглашают, – воскрес и жив.

И мы можем верить этим свидетелям, но на каком основании? И почему нам люди так трудно верят? Мне кажется, что ответ на это мы можем найти отчасти в рассказе о Фоме, отчасти глядя на то, каковы были святые. В рассказе о Фоме – я вам говорил о том, что Фома не мог поверить слову апостолов, потому что в них он видел только ликование, но не видел перемены. Таково и наше положение.

Мы верим в Воскресение Христово, некоторые из нас даже знают о воскресшем Христе, но могут ли люди, глядя на нас, сказать: это люди, которые оказались в какой-то момент жизни лицом к лицу с живым, воскресшим Христом и которые так переменились благодаря этой встрече, что мы видим, что они – люди иного рода, что они – не такие, как все другие, что, употребляя слово английского писателя Льюиса, если мы можем рассматривать всех людей как изваяния, как статуи, эти люди – статуи ожившие. Разница между верующим и неверующим, говорит Льюис, именно такова: человек неверующий подобен изваянию, человек верующий – это изваяние, которое стало живым.

И вот перед нами стоит вопрос: каковы мы? Рассказываем ли мы только с чужих слов о Воскресении Христа? Радуемся ли мы действительно полным сердцем о том, что мы в этом убеждены только потому, что другие люди это знают и мы им можем верить, – или же с нами эта весть нечто сотворила, и, зная опытно, что Христос воскрес, мы уже не можем быть теми людьми, какими были раньше?

Мы это можем знать опытно различным образом. Мы можем это знать в молитве, прикосновением краю ризы Христовой (Мк 6:56), мы можем Его познать в какие-то моменты, когда вдруг чуем, что невидимо, но реально Он перед нами живой стоит: хотя я Его не вижу, не слышу, не воспринимаю своими чувствами – но Он тут. Мы можем это воспринять тоже, каким-то непостижимым образом, в причащении Святых Тайн, мы можем видеть в других или сами переживать, как причащение Святых Тайн, исповедь, миропомазание, помазание святым елеем, различные церковные действия могут менять человека изнутри, и если только он задумается над собой, он не может не поверить в то, что это совершается силой Божественной, которая дается через Христа распятого и воскресшего.

Теперь я хочу перейти к другому вопросу. О чем же нам говорит Воскресение Христово помимо этого? О Боге! Воскресение Христово вместе со Страстной седмицей нам говорит о том, как нас любит Господь. Вы наверно помните место Евангелия, где говорится, что ни в ком нет такой великой любви, как в том, кто свою жизнь готов положить за друзей своих (Ин 15:13). И апостол Павел говорит: за друзей мало кто жизнь свою положит, но Христос положил жизнь за нас, когда мы были еще врагами Его, противниками, чуждыми Ему (Рим 5:6-8). Воскресение Христово – это победа любви: оно нам говорит о том, что любовь, которая принимает смерть, тем самым делается бессмертной, делается сильнее смерти. Ветхий Завет нам говорит: крепка, как смерть, любовь (Песн 8:6): любовь – единственная сила, которая может сразиться со смертью и не быть побежденной. Тогда это говорилось несколько о другом: говорилось о том, что, когда человек умирает, оставшиеся на земле продолжают его любить той же любовью во веки вечные, пока они живы и пока они сами не перешли в вечность.

Но здесь речь идет об ином: о том, что любовь Божественная сразилась со смертью, приняла смерть; смерть как бы раскрылась для того, чтобы поглотить Божественную любовь, и была этой любовью преображена. Образно – это рассказ о сошествии Христа во ад, как Он душой Своей человеческой сошел во ад, туда, куда всякая человеческая душа сходила с тех пор, как человек пал и как ад широко раскрылся, чтобы уловить человека, – и оказался лицом к лицу с Богом, с душой человеческой, пронизанной Божеством, сияющей Божеством, и мрака не осталось в нем, и победа была одержана, и, как говорит Иоанн Златоуст в своем Пасхальном слове, мертвый ни един во гробе{234}. В этом смысле – это победа любви, это торжество любви, но это тоже говорит нам о разных других вещах. В Священном Писании говорится о том, что Бог воскресил Христа (Кол 2:12). И это очень важное слово, мне кажется, потому что Господь Иисус Христос Свою жизнь отдал, Свою смерть принял для нашего спасения, но это было сделано – простите за такое выражение – «всерьез», это не было нечто кажущееся. Он принял смерть со всеми ее последствиями, и у Него Самого как бы не было власти Себя воскресить: Он отдал Себя на смерть для нашего спасения, и Бог в ответ на Его крестную любовь Его вызвал обратно к жизни, соединил душу Христову с телом Христовым и явил Его миру воскресшим Христом.

Но это говорит нам нечто и о человеке. Чаще говорится о вере в Бога, но Евангелие все пронизано верой в человека.

Это очень нам важно помнить, потому что если мы не верим в человека, то мы ничего на земле построить не можем. Если человек для нас – мразь, если человек для нас – преходящее явление, если человек для нас – только падшее существо, безнадежно падшее, то строить из града человеческого Град Божий нельзя. Жизнь, воплощение Христово нам говорит вот о чем: человек, даже в его падшем состоянии, настолько глубок, настолько потенциально свят, что он может вместить в себя присутствие Божие, что он может быть местом боговселения. Как говорит апостол, вся полнота Божества обитала во Христе телесно (Кол 2:9). Это значит, что каждый из нас призван и способен вместить в себя Бога, причем не как сосуд, который остается чуждым тому, что он содержит, как чаша, которая не делается причастной той влаге, которую в нее вливают, – нет, мы можем быть пронизаны так, что – неслиянно, несмешенно, но реально – мы соединены с Божеством.

И это очень важно в наш век помнить. Потому что человек – единственная точка соприкосновения между верующим и неверующим, между одним человеком и другим, какова бы ни была его вера, каково бы ни было его неверие. Человек – это та реальность, которая составляет тему жизни всякого человека. Да, наше представление о человеке может быть очень разное: безбожник видит в человеке только наиболее совершенное животное; для нас, верующих, человек в полном смысле слова – это человек, приближающийся к тому, каким человеком явил Себя Христос. Иоанн Златоустый в одном из своих писаний говорит: если хочешь узнать, что такое человек, не обращай взор к палатам царским, а подними глаза к Престолу Божию – и ты увидишь человека, сидящего одесную Бога и Отца.

Вот о чем нам говорит Воскресение: без Воскресения Христос телом лежал бы во гробе, душой был бы пленником ада. Воскресением Он воссел одесную Бога и Отца, и туда Он призывает нас поднять взор для того, чтобы видеть, что такое человек, каково наше величие, к чему мы призваны. Вот о чем, в конечном итоге, нам говорит воплощение, жизнь, Страстная неделя, крест, живоносный гроб, сошествие во ад и Воскресение Христово: о человеке, о том, что человек значит для Бога и как потенциально велик человек. Это нас призывает к тому, чтобы вырасти трудом, подвигом или, вернее, открытостью Богу в такую меру, чтобы град человеческий постепенно вырос в меру Града Божия, то есть стал так глубок, так широк, так возвышен и так свят, что первым гражданином этого Града мог бы быть Иисус из Назарета, Сын Божий, ставший Сыном Человеческим. Вот это наше призвание, это – цель мироздания, это – надежда наша.

Эволюция образа Отца и христианская вера{235}

Один из отцов Церкви говорит, что понятие Отец больше и значительнее, чем понятие Бог: Бог означает отдаленность и различение, Отец же, напротив, – отношение, подобие, связь и даже соприсущность.

Если мы говорим о Боге как об Отце, то видим в Нем источник и причину нашего бытия. Он обладает творческой энергией и обладает как властью, так и авторитетом, силой убеждения, у Него – вся глубина бытия, и это бытие Он нам передает. В этом смысле Он одновременно источник и цель. Это важно, потому что мы привыкли думать об Отце только как об источнике, говорим ли мы о физическом, о духовном отце или о Боге Отце. Эсхатологически говоря, Он есть Альфа и Омега, начало и завершение (напр., Откр 1:8). В этом смысле Бог – это то, чем мы потенциально являемся, но чем мы, однако, только еще должны стать. Во Христе актуализованы, осуществлены бытие Отца и Его собственное бытие.

Все люди призваны к тому, чтобы быть такими, как Христос, то есть соединенными с Богом так, чтобы Он действительно, а не только аллегорически стал нашим Отцом. Святой Ириней Лионский пишет: если мы действительно являемся телом Христовым, то придет время в завершении времен, когда мы в Единородном Сыне станем единородным сыном. В нашем единстве из общества отдельных человеческих личностей мы станем единой человеческой личностью, человеком. В другом месте он говорит, что Божии слава и прославление – человек, выросший в полную свою меру.

В этом смысле мы можем видеть связь между Отцом, Богом, и нами, но ее можно понять только в том случае, если мы знаем, что никто не знает Отца, кроме Сына. Христос – единственный и совершенный Сын Своего Отца, и у Него – такой Отец, Который – единственный – с нашей точки зрения, не составляет «проблемы».

Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам; ей, Отче! ибо таково было Твое благоволение. Все предано Мне Отцем Моим, и никто не знает Сына, кроме Отца; и Отца не знает никто, кроме Сына, и кому Сын хочет открыть (Мф 11:25-27).

Но это – Откровение не только в слове или в действии, но и в бытии. Мы можем познать Отца и отношение между Отцом и Сыном только во Христе и через Христа, если сами станем живой частью Тела Христова. Во Христе мы открываем Отца, так как Он, Христос, – наш Брат и даже больше чем Брат, ибо Он стал с нами одним. Благодаря этому мы и вступаем в отношения с Отцом.

Сейчас это означает для нас еще и надежду, наше эсхатологическое ожидание исполнения времен. Но фактически мы действуем и думаем в трагической ситуации, в которой мысли и понятия основываются на образах, возникающих в эмпирическом опыте человека. В этих пределах мы можем что-то понимать об Отце посредством нашего человеческого знания: в нем и через него мы можем что-то предугадать, однако полностью постичь это мы еще не в силах, так как время для нас еще не пришло.

В нашем сегодняшнем мире речь об отце идет с двух точек зрения: во-первых, в связи с безотцовщиной в семьях, где отцов или уже нет, или никогда не было. Там, где такая ситуация образовалась из-за войны, она – часть мировой трагедии. Но гораздо трагичнее, если отец побыл недолго, только чтобы стать отцом, но не остался, чтобы отцом быть. В мире много детей, у которых нет отца в том смысле, что у них нет отношений с отцом, а есть отец только в том смысле, что кто-то стал причиной их существования. Но отец не остался присутствовать в их жизни, потому что в настоящее время отцы не берут на себя ответственности или даже ее вовсе не чувствуют.

Во-вторых, проблема отца возникает в напряженности между властью (potestas) и авторитетом (auctoritas). Potestas означает, что некто обладает властью, auctoritas – что его слово и само его существо обладает силой убеждения, а это не одно и то же.

Особенность нашей современной молодежной проблемы состоит не в том, что наша молодежь – иная в сравнении с молодежью прошлого, но в том, что многих в молодежной среде больше не интересует старшее поколение. И это нельзя считать исключительно виной младшего или старшего поколения. Вся система, в которой мы живем, стала другой, нежели была в прошлом. Было время, когда дети, молодое поколение, жили вместе со старшими. Все можно было узнать о жизни из опыта старших. Поэтому младшее поколение могло видеть в старшем мудрость; те, кто дольше прожил и накопил больше опыта, могли им поделиться. У сегодняшнего поколения дело обстоит совершенно не так. Часто даже малые дети уже не живут в семье. Школа, университет, группы в молодежной организации находят у молодежи гораздо больше внимания, чем семья, и там молодежь получает доступ к опыту мира, науки – всего, чем старшее поколение не владеет. Молодежь не нуждается в нас в том же смысле, что раньше: сегодня у нас не больше знаний, чем у них, и опыт, который они получают через воспитание за пределами семьи, для них зачастую гораздо обширнее и важнее, чем тот, который передает им семья.

Поэтому и вопрос об авторитете ставится абсолютно по-другому. Старшее поколение как таковое не обладает уже само собой разумеющимся авторитетом. Отдельные его представители еще им пользуются, но не семья как олицетворенная мудрость старшего поколения. Те, кто моложе, обычно знают о мире гораздо больше, чем старшие, они более естественно, чем мы, уживаются с новейшими воззрениями на науку и технику. И поэтому отцы иногда хотят пользоваться властью, потому что у них больше нет авторитета. Но ведь это и стало одной из причин масштабной безотцовщины в нашем мире, потому что отец – это не тот, у кого власть: настоящее отношение отцовства основывается на творческой силе, которая может пробудить в молодом человеке то, к чему он призван, в то время как носители власти, которые пользуются ею только для того, чтобы ограничивать, отнимают у других возможность свободно развиваться.

В связи с этим существенно знать о том, что же на самом деле означают такие слова, как дисциплина и послушание, без тех искажений, которыми их наделяют молодежные организации, школа и армия. Дисциплина в библейском смысле слова восходит к латинскому discipulus, которое обозначает положение младшего относительно старшего, являющегося его учителем, у которого он хочет и может чему-либо научиться. Дисциплина связана со свободой выбора давать и принимать в добровольном подчинении.

То же самое по смыслу относится и к послушанию. Слово «слушаться» восходит к «слушать», «прислушиваться». Послушен тот, кто слушается добровольно и с большой охотой, кто из любви к другому и признавая его авторитет, хочет у него учиться и, чтобы возможно было учиться, должен слушаться. Это и есть послушание в собственном смысле слова. При этом нельзя забывать, что тот, кто приказывает, также должен быть слушающим, причем в двойном смысле: он должен слушать глас Божий и голос того, кто задает ему вопрос или же находится в нужде. Это compatio{236} – с двух сторон – возможность быть одновременно с Богом и с ищущим помощи и обоих слышать.

Пример такой способности мы находим у преподобного Амвросия Оптинского. К нему пришел паломник, чтобы спросить совета. Старец молчал день, два, три – не говорил ни слова. Тогда паломник сказал ему: «Я не могу дольше ждать, дай мне ответ сегодня». И старец ответил: «Что я могу тебе сказать? Я спрашивал Бога, и Он мне не отвечает».

Это правильное равновесие между тем, кто повелевает и может говорить, и тем, кто слушает. Бог говорит, и тот, кто призван сообщить нечто о Его воле, должен глубочайшим образом вслушиваться и, если возможно, стать абсолютно «прозрачным», как церковное окно, витраж. Церковное окно дает нам образ, соотносимый с Откровением. Оно светится, оно что-то значит только благодаря свету, который вливается снаружи, а свет открывается только благодаря церковному окну, через которое он проникает.

А как же обстоит дело со свободой? Что означает слово «свобода»? Своими корнями оно уходит в санскрит. Там оно звучит как prija, что значит «быть приятным, любимым, нравиться»{237}. Как существительное оно означает «милый, дорогой», даже «любимый». Понимаемая таким образом свобода – это нечто другое, нежели возможность делать все что хочешь или просто выбирать то, что вдруг на мгновение приглянулось. То же самое справедливо и для латинского libertas, которое обозначает состояние ребенка, родившегося свободным в доме свободного человека. Но чтобы остаться свободным, надо быть хозяином своим мыслям, своему сердцу, воле и телу. Человек рождается свободным, но остается свободным только благодаря дисциплине и послушанию. Однако отношение к отцу, которое стоит под знаком дисциплины и послушания, есть отношение любви, prija, свободы в глубочайшем понимании этого слова. В конце концов это отношение, чувство послушания в свободе любви, еще яснее проявляется в славянском слове «свобода». Оно означает самостоятельность, быть свободным значит быть тем, кто ты есть на самом деле. Но это уже задача духовного отца: так вслушиваться в человека, настолько созерцательно его рассматривать, что увидеть всю его основу, его сердце, его бытие, а не только поступки, – чтобы ему помочь в деле libertas, в деле disciplina и в послушании, чтобы он сам в свободе любви стал таким, каким его хочет видеть Бог, – это и называется «я» в полном смысле этого слова.

Отношение к отцу динамично: это образ, не имеющий прообраза. Если духовный отец, священник, руководитель составил себе образ того, каким он должен быть, то он уже несвободен, он уже не может быть «витражом». Он не может найти завершения в себе самом и никому не может помочь обрести завершенность. Определяющее свойство духовного отца – это его «прозрачность», открытость, его свойство быть «витражом». Это истинная, харизматическая апостольская преемственность, ибо свет, который должен проникать через одного и достигать другого, – это свет Того, Кто Сам есть свет миру (Ин 8:12); это истина Того, Кто Сам есть истина (Ин 14:6) – не теоретическая истина в человеческом смысле слова, но Истина живая, личностная, Божественная. В этом-то и есть подлинная апостольская преемственность – не как иерархия, но как преемственность Духа и Откровения. В этом смысле отцом может быть только тот, кто сам до конца своей жизни остается сыном, остается прозрачным, кто есть сын Отца и остается им. Он должен быть ребенком с чистым, прозрачным сердцем, который сам любит Бога.

Христос стал человеком – Человеком, и однажды и мы во Христе, а не только через Него, станем единородным сыном. В этом смысле Отец – это источник и цель, Альфа и Омега, начало и завершение. Завершение, о котором говорит священномученик Ириней, мы можем видеть, верить в него, знать его только в эсхатологическом видении: да, Бог – наш Отец, однако Он постоянно становится Им все больше и больше, и однажды Он станет нашим Отцом в том смысле, которого мы здесь, в истоках или в процессе развития этого отношения, еще не понимаем и не можем переживать.

Человеческий отец еще не всеведущ, даже если он «все знает». Но он может стать мудрым, если пребывает в харизматической струе преемственности, в смысле церковного окна, о котором мы говорили. Он сам должен быть, он должен стать прозрачным, стать таким, чтобы научить нас найти наше «я», научить нас жить ответственно, не пассивно, а творчески. И мы должны будем отозваться.

Мы живем в поле напряжения между тем, что мы наследовали, и тем, что мы есть, между полученным наследием и тем, что мы несем в себе как возможность. Мы – не начало и не конец, каждый из нас – звено в цепи. Но в завершении мы станем человеком, который будет единородным человеко-богом во Христе, так же как Христос стал Бого-Человеком.

Красота и материя в их взаимоотношении с Богом{238}

Между красотой, материей и Богом существует связь, и, думаю, можно начать нашу беседу цитатой из Китса:

Мне кажется, это очень важная цитата, если мы думаем об истине не как о системе умственных утверждений, но как о чем-то более глубоком и существенном. Я есмь истина, – говорит Господь Иисус Христос (Ин 14:6). Слово «алетейя», пользуясь сомнительной этимологией, также обращает мысль к тому, чего не могут смыть даже воды реки забвения, Леты, к чему-то абсолютно незыблемому, чего не может уничтожить ничто тварное. Так что, когда мы думаем о Красоте, это сразу обращает наши мысли к Богу, Который есть Истина.

Можно вспомнить и другую цитату, на этот раз из Достоевского, о том, что красота это совершенная приобщенность к совершенной Красоте, которая есть Бог. И в другом месте он пишет, что почуять красоту – значит войти в мистическое соединение с объектом, в котором мы ее увидели. Это очень важное утверждение, потому что оно сразу связывает то, что доступно нам прямо и непосредственно, с чем-то, что может стать более чем доступным – может стать самой нашей жизнью, нашей сутью.

Прямо и непосредственно нам доступно то, что мы видим, то, что мы воспринимаем чувствами, и в этом смысле материя доносит до нас красоту или уродство. Но любое уродство, проявляющееся в действиях, поведении человека, или все то уродливое, что вошло в мир человеческим грехом, обращает наши мысли к красоте, потому что вызывает в нас немедленную ответную реакцию: «Нет! Только не это! Только не жестокость, не ненависть, не искажение образа Божия, только не осквернение образа Божия в человеке или в сотворенном Им мире!»

Красота может выражаться очень разнообразно. Я помню одно место у Виктора Гюго – пустая страница с датой и пояснением: «Я не могу писать сегодня – умер мой внук». Это молчание выражает больше, чем стихи, полные эмоций, и это молчание полно красоты.

Есть также место у одного английского поэта, не помню точно, у кого именно, где он говорит своей возлюбленной: «Иногда, когда мы сидим вместе, молча, ты говоришь, что тишина прекрасна, как поэзия. Как бы я хотел, чтобы однажды ты сказала, что мои стихи прекрасны, как молчание». Я привожу эти цитаты не случайно, так как всегда наступает момент, когда наше прямое видение, непосредственное восприятие красоты должно найти выражение в образах, в словах, так чтобы стать доступным для других.

И порой человек, который ощутил красоту, умеет выразить ее настолько точно, что кто-то другой может довольно легко распознать или воспринять этот опыт. Бывают моменты, когда мы не можем ощутить непосредственно через объект ту красоту или тот ужас, которые в нем заключены. Я говорю «ужас», поскольку уже сказал раньше о месте и роли уродства в нашем восприятии красоты как о реакции на что-то, что содержит самоотрицание и саморазрушение.

Помню, ко мне как-то прислали молодого человека, страдавшего душевным расстройством. Он написал картину. Он был учеником русской дамы, которая посмотрела, не смогла ничего разобрать в этой картине и сказала: «Пойдите к отцу Антонию – он такой же сумасшедший, как и вы, и, может быть, сможет объяснить ее вам». Когда он принес мне эту картину, я сначала ничего не увидел: там были темные волны синего и зеленого цвета на заднем плане, а в одном углу – чудный, пронзительный синий проблеск. Я попросил оставить мне картину и три дня держал ее перед собой все то время, что не спал. И вдруг я увидел, что волны соединяются в образ сатаны, который нависает над этим проблеском света. Это был опыт жизни, то, что художник ощущал в себе и в жизни вокруг. Когда я высказал ему это объяснение как предположение, как гипотезу, он посмотрел на меня и сказал: «Это так! Я чувствую над собой нависающее зло, готовое растерзать меня». Так, когда наши два сумасшествия встретились, для этого человека началось познание самого себя, которое впоследствии, под руководством психиатра, помогло ему найти внутреннее равновесие.

С другой стороны, чтобы воспринять красоту, мы должны быть и увлечены ею, и отрешены от нее: увлечены так, чтобы быть совершенно открытыми к любому воздействию, которое можем получить, беспристрастны настолько, чтобы быть готовыми воспринять что угодно, отрешиться от себя, чтобы воспринять все. Я вспоминаю некоторые примеры; мне кажется, что примеры порой убеждают лучше, чем мои собственные слова. Есть место в предисловии профессора Вышеславцева к книжке, которую вы все хорошо знаете, «Рассказы Странника»{240}, где он говорит, что различие между странником, который смотрит на природу, и крестьянином, глядящим на то же поле, в том, что крестьянин смотрит на поле и тут же оценивает его возможную, потенциальную плодородность, труд, который нужно вложить, урожай, который можно получить. Все это не дает ему увидеть поле как таковое. Странник смотрит на поле: он никак не связан с ним, он не собирается что-то делать с полем, он смотрит на поле с совершенной открытостью взора, ума, сердца и видит в нем гармонию и красоту. Он может видеть все возможности этого поля, но они не сводятся к тому, что можно извлечь из него. Это один пример.

Другой пример такой: глядя на вещи, мы можем смотреть и видеть их или смотреть и сопоставлять их с нашими потребностями, совсем как странник и крестьянин. Несколько лет тому назад меня посетил один американский эколог. Он ездил по миру, задавая всем подряд два вопроса, отвечать нужно было тут же, не раздумывая: «Что такое молчание?» и «Что такое дерево?». В тот момент про дерево у меня был ответ, потому что я только что вернулся из Америки, где меня поразило, как стремительно прорастают трава и деревья на плодородной земле, – для меня они были выражением самой жизни, той жизненной силы, которой обладает земля, что я и высказал экологу. Потом я решил провести эксперимент. Я спросил молодого богослова, рассчитывая на глубокий и осмысленный ответ. Ответ был: «Дерево? Строительный материал!» Меня это просто сразило. Потом я спросил молодую девушку, нашу прихожанку, не слишком образованную, самую обыкновенную, и она сказала: «Дерево? Это сама красота! Посмотрите, как оно стремится вверх, к небесам, послушайте, как шумит ветер в его ветвях и листве. Для меня дерево – это красота!»

Это указывает на то, что, если мы сводим вещи к меньшему масштабу или к самим себе, мы уже не в состоянии увидеть их такими, какие они есть. Я часто даю детям пример, над которым стоит подумать: вы идете в зоопарк, останавливаетесь перед клеткой и говорите: «Какой красивый зверь! Посмотрите на цвет! Посмотрите на его силу, на лапы. Посмотрите как он движется!» Почему вы так говорите? Потому что между тигром и вами – решетка! Если случайно дверца клетки останется открытой, то в мгновение ока вы окажетесь на верхушке фонарного столба и в этот момент не будете думать о красоте тигра, он для вас будет Тигр, Опасность. Мне рассказывали о надписи в туристическом автобусе: «Когда вы отправляетесь на сафари, не оставляйте окна открытыми, потому что для зверей вы – свежее мясо». Вот еще иная точка зрения.

Я рассказываю вам эти истории не потому, что они забавны, но потому, что считаю, что они имеют большое значение для нашей попытки открыть красоту, быть в состоянии увидеть ее, ощутить и, в конечном итоге, приобщиться ей.

И так происходит с нами во всех наших взаимосвязях и отношениях с окружающим миром. На мир мы глядим как на тигра в клетке или как на тигра на свободе. Что же касается людей, то если мы смотрим на них отрешенно, видим их, а не реагируем на то, что в них привлекает или пугает нас, то мы можем увидеть их красоту. Тогда мы прежде всего видим внешнюю форму, физический образ, затем, сквозь него, – мысль, чувство, красоту и в самой сердцевине можем верой воспринять – и тут действительно нужно совершить акт веры – запечатленный в человеке образ Бога: он есть, пусть и поврежденный, он неизгладим, потому что Бог запечатлел в каждом из нас Свой образ, и эту печать невозможно уничтожить.

И тогда мы подходим к каждому человеку с благоговением, и нас не останавливают ни опасность, которую люди могут представлять для нас, ни отвращение, которое они вызывают в нас, ни безразличие, которое мы испытываем по отношению к ним. Мы смотрим на них и видим: видим глазами веры, а не физическим зрением. И в этом тоже часть тайны красоты и истины одновременно.

Итак, чтобы увидеть красоту, необходимы тишина и покой. Вам может это показаться странным, но я, помню, читал книгу математика Харди, которая называлась «Красота математики»{241}, где автор настаивает на том, что математика раскрывает нам покой и глубину. Я не могу распространяться на эту тему, я не математик, но об этом стоит подумать.

С другой стороны, как я уже сказал, мы должны уметь за видимым увидеть невидимое. Есть персидская история о поэте по имени Меджнун, который написал множество стихов о несравнимой красоте своей жены Лейлы{242}. И эти стихи были так прекрасны и убедительны, что шах призвал Меджнуна и сказал: «Я хочу увидеть твою жену! Я – шах, и я вправе повелеть ей снять паранджу!» Жена Меджнуна пришла и сняла паранджу, и шах в ужасе содрогнулся, потому что у нее был нос верблюда, уши слона и так далее. И шах сказал: «Меджнун, как ты можешь говорить о красоте этой женщины? Лейла отвратительна!» И Меджнун ответил: «Чтобы увидеть красоту Лейлы, нужно иметь глаза Меджнуна». Каждый из нас должен смотреть глазами Меджнуна на других людей, на окружающий нас мир в его уродстве; потому что мир по своей природе, сам по себе, не уродлив – он искажен в результате человеческого греха. Мы были призваны вести этот мир от состояния невинности и чистоты в состояние приобщенности к Богу, сообщить миру то измерение, которое, как нам сказано, он должен обрести, превратившись в ризу Божества, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28).

Опять же, мы должны уметь увидеть это. Но это передается не только через людей и через то, что мы видим вокруг себя, это передается и через искусство. И здесь мы встречаем другую проблему: потому что искусство – это видение одного человека, выраженное при помощи слов, или звуков, или красок и линий, человека, у которого есть видение и который его выражает, а мы порой не в состоянии понять, что он говорит нам. Я вспоминаю место из дневников Александра Блока; его спросили, как бы он истолковал свое стихотворение, и он ответил: «Никак. Когда писал, я знал, о чем говорю, теперь – не помню». Стихи остаются прекрасными невзирая на то, что мы не находим корня, из которого они возникли. Я помню, как Ланской, художник-абстракционист, говорил мне: «Художник-абстракционист видит реальность и передает ее на холсте, но цельную картину видят только он и те немногие, кто умеют видеть». По этой же линии вот не очень любезный ответ французского поэта Стефана Малларме на вопрос, о чем его стихи и почему он пишет так непонятно: «Мне жаль, что вы их не понимаете, я пишу только для умных!»

Вот что стоит за красотой; мысль о прозрении сквозь видимое, внешнее можно найти у многих писателей. Я приведу цитату из Жерара де Нерваля: «Расколи камень – и ты увидишь жизнь внутри него». Или вот Соловьев:

Все это говорит о том, что, для того чтобы увидеть красоту, мы должны приобщиться ей, здесь – мистическое измерение, мистическое в настоящем значении этого слова, а не в том, как мы обычно употребляем его легковесно. Оно происходит от корня, который значит онеметь, потому что никаким словом не выразить то, что я чувствую, что я постигаю не только разумом, но всем своим существом, – вспомните, что я говорил о пустой странице в дневнике Виктора Гюго.

И когда Достоевский говорит, что узнать красоту значит войти в мистическое соединение с объектом, в котором мы ее увидели, и за пределами предмета – с Творцом, мы дошли до предела: Бог – вот Источник всякой красоты.

Я остановлюсь на минуту на одном примере, а затем обращусь к области, которой мне страшно касаться в вашем присутствии, потому что вы скажете мне, что я не богослов, – это я знаю сам, но мне не хотелось бы, чтобы вы сказали, что я еретик и меня следовало бы сжечь, но что, к сожалению, это запрещено в этой стране.

Я хотел бы дать пример из чуждой мне области. Я совершенно не воспринимаю музыку; увы, она только мешает мне и в храме, и где бы то ни было. Я связан с русской музыкой через мою мать, которая была сестрой композитора Скрябина, я достаточно знаю о его восприятии вещей и читал то, что он писал на эту тему. Музыка раскрывается перед нами очень постепенно: мы берем лист бумаги, на которой она записана, партитуру, мы можем посмотреть и увидеть всего лишь начертания каких-то знаков. Если вы музыкант, вы можете представить себе мелодию, но, вероятно, не такой, какой ее задумал композитор. Если запись содержит все необходимые указания, ее можно сыграть, и тогда мы воспримем ее не только глазами, не только интеллектом, но и всем своим существом: нервной системой, сердцем, чувствами – всем, что в нас способно отозваться на нее. Если мы одарены еще больше, то за звуками мы услышим, воспримем то, что композитор хотел передать через эту музыку, рассказать при помощи собранных в произведение звуков. И если наше восприятие еще глубже, то, соединяясь с этим авторским переживанием музыки и красоты, мы можем войти в ту область, откуда он сам воспринял это вдохновение, – в его собственные глубины.

Таким образом, красота становится не объектом эстетического изучения, но опытом, который принадлежит каждому из нас и всем вместе, это одно из немногих понятий, которое полно смысла для любого человека. Однажды меня пригласили прочитать серию лекций в составе программы, посвященной творчеству Элиота{244}, и я выбрал тему красоты, как единственно доступную для меня в сфере его интересов. И я помню, как понятие красоты, причастность к ней, ее понимание соединило всех нас. Слово «красота» в отличие от многих других слов для всех нас исполнено смысла.

Когда меня пригласили прочитать эти лекции, я решил, что беспокоиться не о чем; я взял Encyclopaedia Britannica с мыслью: здесь я найду все! Я открыл ее на слове «красота», и по сути там было сказано: «Красота – чисто субъективная категория; о ней писать нечего. См. эстетика». Но в каком-то смысле красота и эстетика не имеют ничего общего. Эстетика в лучшем случае имеет дело с выражениями, но никак не с сущностью красоты. И теперь, возвращаясь к первой цитате, которую я привел: «Красота – это истина, истина – есть красота», я хочу сказать о том, какова связь между красотой, материей и Богом.

Для начала я хочу сказать нечто о сотворении мира, но и здесь не ограничусь православным богословским представлением, а скажу, как я сам вижу вещи. Автор, творец всегда накладывает собственный отпечаток на свое творение – это общее место. Что касается Бога, Он не накладывает видимую, осязаемую, материальную печать, но все Им сотворенное содержит частицу Его мысли, того, что Он Сам есть. Я помню одно место из сочинений отца Сергия Булгакова, где, говоря о творении, он пишет: «Когда Бог творит, Он переливает Себя в то, чего нет, в небытие, и в тот миг, когда Он вливается в небытие, из небытия возникает бытие»{245}. Такая картина может нас удовлетворить или нет, в этом отношении я не являюсь последователем отца Сергия Булгакова. Но я хотел сказать вот что: когда Бог творит, Он творит нечто ad extra{246}, но творение несет Его печать. Сотворенное не может быть разлучено от Него иначе как человеческим грехом, который отрывает от Бога то, что неразрывно связано с Ним.

Я помню, суфийский мистик говорил мне, что звук, даже не слышный для слуха, создает формы. Не так ли мы можем думать о творческом слове Божием? Бог произносит слово, говорит: Гряди! – и это слово, этот звук становится светом, и свет становится цветом, цвет становится формой, форма вырастает в тварный мир. Я даю вам эти образы как то, над чем стоит подумать, потому что даже неверное утверждение может натолкнуть на более совершенные мысли, в более верном направлении, которое не предполагается самим утверждением.

Посмотрим еще на хаос, который родился из творческого слова Божия. Когда мы думаем о хаосе, мы всегда думаем, что нечто стройное было разрушено, мы думаем о хаосе как результате бомбардировки, как следствии урагана. Но есть другое содержание в хаосе. Первичный, изначальный Хаос не есть разрушение чего-то, что было прежде, первичный Хаос – это совокупность всех возможностей, которые Бог вложил в тварный мир. И эти возможности оживут, станут реальностью, потому что мы знаем из Библии, что над этим хаосом парил, веял Дух Святой. И из этого хаоса, в котором содержатся все возможности, еще цельные, неповрежденные, Дух Святой вызывает раз за разом красоту Космоса – Космоса, который означает лад, красота. Опять-таки, когда читаешь Библию, меня каждый раз поражает рассказ о шести днях творения (Быт 1). Мы видим эти шесть дней в развитии. Но каждый день начинается с вечера и становится днем. Потому что каждый день – только начало, только подготовка, это еще не полнота. И мы видим, как из этого хаоса, над которым парит Дух Святой, из которого Дух вызывает все таящиеся в нем возможности, одна за другой возникают эти возможности и становятся реальностью, возникают одна за другой, одна из другой.

Здесь, может быть, стоит упомянуть, что Бог творит все, «создает» вещи не как ремесленник, который делает их и пускает в существование. Бог создает все свободным в становлении. И – я не собираюсь пускаться в речь о свободе, но есть этимология русского слова «свобода», которая производит это слово от «быть самим собой». Вот что Бог дает нам в качестве свободы: не безграничное самоволие, не независимость от нашей собственной природы, от нашего призвания или от Него, это приглашение стать тем, чем мы призваны быть, чем Он возмечтал нас, чем Он призвал нас быть и становиться.

И еще одно глубоко поражает меня. Человек появляется не как последний член прогрессии, это не самая лучшая обезьяна, которая еще развилась и благодаря легкому содействию, поддержке со стороны Бога составила следующий шаг эволюции и стала человеком. Чтобы создать человека, Бог берет основной материал тварного мира – землю, прах, – который присущ всему, что сотворено, всему существующему. И человек, потому что он создан из праха земного, сродни всему тварному, он в единстве со всем. Глядя на него, все тварное может узнать себя уже на пути к большему совершенству. Мне кажется, это потрясающе, это чрезвычайно важное понятие, потому что, когда Бог через Воплощение становится человеком, Он становится человеком в этом основном смысле, Он становится причастным тварному праху, и это Его сродняет не только с человечеством, которое Он пришел спасти, потому что человечество пало, но Он сродни всему миру, начиная с малейшего атома и вплоть до величайшей галактики. Все может посмотреть на Него, на материальность Его тела, исполненного Божеством, в котором живет Божество, и увидеть себя таким, каким оно призвано быть: себя во славе, себя уже таким, каким станет, когда Бог будет все во всем (1 Кор 15:28).

И такое видение, мне кажется, чрезвычайно важно для нас, и не только – не столько! – в терминах экологии, но в плане нашей связи со всей вселенной. Святой Максим Исповедник говорил, что человек был создан с призванием стать единым с Богом и вести всю тварь от материального в духовное, иначе говоря, к приобщенности (а это означает – общность жизни, единство) с Богом и Творцом. И мы это не исполнили, мы совратили мир с предначертанного ему пути.

Но если это так, тогда красота, как я старался передать вам, неразрывно связана с истиной, которая, в свою очередь, есть неистребимая реальность Бога и того, в чем действует Бог. Святой Ириней Лионский говорит, что слава Божия – это до конца совершенный человек. Мы не достигли своего совершенного исполнения, и в результате окружающий нас мир стал изуродован, он искажен, но и мы, и тварный мир призваны войти в тайну Христову. И это становится возможным благодаря красоте, которая есть Сам Бог, которая позволяет нам созерцать Его в тайне сотворенного Им мира, созерцать Его в каждом человеке вокруг нас, созерцать Его даже в себе самих, пусть еще только как слабо брезжущий свет; вот что красота и истина совершают в тварном мире, через него. Потому что все передается нам через материальность: мы слышим слова, мы видим вещи, мы приобщаемся тому, что нам явлено, и далее, за пределом очевидного – приобщаемся Тому, Кто есть Творец всего.

«Я хочу поделиться с вами всем, что накопилось…»{247}

После многих лет, что я веду беседы, этот ряд бесед я начинаю в состоянии некоторого недоумения. Я столько раз говорил перед вами о самом сокровенном – о том, что собрал за многие годы жизни, что, кажется, теперь могу только повторяться, и вам от этого не будет ни пользы, ни удовлетворения. А вместе с этим у меня с каждым годом восстают мысли и суждения, возникают картины о Боге, о человеке, о жизни, которыми мне хочется поделиться.

В прошлом году я вел беседы на английском языке и говорил в течение всего года о Ветхом Завете, подготовляющем нас к познанию Христа и одновременно открывающем перед нами познание о Боге, познание о человеке, познание о всем мире, который создал Бог, – познание мира сначала во всей его красоте, гармонии, глубине, а затем в страшном его распаде и разрушении, в том, что мы называем падением и что можем наблюдать в нашей жизни. Человека, увы, невозможно рассматривать как образ Божий, который только открывает Божественную красоту, и гармонию, и познание о Нем. Человек пал, и потускнело его видение, омрачились мысли, переменилась его жизнь к худшему, взаимные отношения уже стали не райские, даже отношение человека к самому себе перестало быть таким, каким оно должно быть и было изначально. И в результате весь мир заколебался. И вот нам надо вглядеться в то, к чему мы были призваны, какая красота нам была предложена как возможность и как данность, которую надо было осуществить, и что мы из этого сделали, и что нам надлежит сделать для того, чтобы выполнить свое призвание.

Летом у нас был епархиальный съезд на тему «В чем православные изменили своему призванию»{248}. Это заглавие дал я сам и за него ответствен. После съезда я получил длинное письмо, где говорилось, что и тема, и разработка были бессмысленны: нечего критиковать православие – оно совершенно. Конечно же, я не предполагал отрицательную оценку православия как такового, но это суд над нами. Православная вера, сколько возможно, совершенна, а православные, кроме как в лице святых, далеко не совершенны, – каждый может это сказать с большой болью о себе самом, каждая община о себе самой, каждая Церковь о себе самой. И не потому, что поставленные идеалы недостижимы, а потому, что мы нашу веру как бы постигаем умом, с доверием принимаем то, что опытно познали святые, и этим довольствуемся. И перед нами задача: осуществить то, к чему нас призвал Господь, и призвал не только словом, но примером, но жизнью и смертью Своей, и к чему Он нас приобщил Своим Воскресением и даром Святого Духа.

Много-много лет тому назад, когда я был еще подростком, отец мне сказал: «Возьми за правило думать больше, чем читаешь, потому что твоя память всегда будет действовать быстрее, чем ум и сердце». Я положил это правилом во всей своей духовной и умственной жизни, и то, что я стараюсь вам передать в этих беседах, это не плод собирания мыслей или сведений из источников, это мысли, которые постепенно у меня родились, росли, углублялись, зрели в течение семидесяти с лишним лет теперь в связи с чтением Ветхого и Нового Завета и отцов Церкви. То, как я буду представлять вещи, может быть, вам покажется немного необычным, но я могу с уверенностью сказать, что это не противоречит тому, чему меня научили и Священное Писание, и отцы Церкви, и большие люди духовного и богословского опыта. И я вас прошу то, что я скажу, выслушать, но выслушать с открытостью: с одной стороны, с готовностью воспринять то, что вам, может быть, покажется новым, а с другой стороны, воспринять это с готовностью самим критически продумать услышанное. Не обязательно «критикуя» то, что я скажу, а – не принимая то, что я скажу, без размышления.

Еще несколько вступительных моментов. Не так давно меня просили написать предисловие к книге об иконописце Леониде Александровиче Успенском{249}. Я его знал многие годы. Мы с ним познакомились, когда мне было лет семнадцать, и умер он не так давно. И когда я стал задумываться над тем, что я могу о нем сказать, меня поразило, что мы в течение многих лет стояли в одном храме{250} почти рядом, потому что храм был малюсенький, молились вместе на всех службах и никогда друг с другом не разговаривали – нам было достаточно быть друг со другом и вместе уходить всем существом в богослужение.

Когда я это осознал, мне вспомнился рассказ из житий египетских пустынников ранних лет. К одному старцу пришли трое монахов, каждый со своими вопросами. Двое ставили вопросы, настаивали на ответах, искали более глубокого понимания, а последний сидел и молчал. Когда те кончили свои вопрошания, старец обратился к молчавшему и сказал ему: «Что же ты ничего не спросишь?» И молчаливый посетитель улыбнулся и ему сказал: «У меня нет нужды ставить тебе вопросы, мне достаточно на тебя глядеть». Конечно, не просто глазами плоти, а глядеть всем своим нутром, всей своей восприимчивостью, всем своим пониманием, глядеть на выражение глаз, прислушиваться к звуку голоса и за тем, что можно было видеть или слышать, прислушиваться к тому таинственному, что происходило в глубинах этого человека, когда он воспринимал вопрос и на него из своих глубин давал ответ.

И вот когда я начал писать вступление в жизнь Успенского, мне вспомнился этот рассказ, наше сообщничество и то, что я годами стоял перед иконами, из которых многие были им написаны. Когда я стоял перед иконами и молился, я как бы обращался через икону к тому, кто на ней изображен, – как и надо, потому что икона не должна быть закрытым окном с росписью, икона должна быть прозрачна, как очищенное стекло, через которое можно видеть бесконечные дали. Только в этом смысле можно понять совет святого Иоанна Златоустого, который говорит: если хочешь помолиться, стань перед иконой Спасителя, закрой глаза и обратись к Нему. Икона тогда будет как бы призывом, так же как текст Евангелия является призывом к тому, чтобы войти в глубинное общение со Христом, но не с изображением, не с линиями, не с красками, не со словами, а с тем, что заложено в них глубже всякой внешней выразительности или красоты и что может достичь нас, ранить в душу или исцелить.

А затем я задумался глубже над работой Успенского, а вместе с ним и над работами других иконописцев, которых мне приходилось встречать. Как мы можем узнать кисть того или другого художника и сказать: это Рафаэль, а это Леонардо да Винчи, так же мы можем посмотреть на икону и сказать: эту икону мог написать только Леонид Успенский, или отец Григорий Круг, или Феофан, или Рублев, потому что каждый из них на объективную реальность, которую хотел изобразить, положил свою печать, вернее, выразил свое познание своим языком. Я здесь не говорю о том, что некоторые иконы лучше или хуже, более совершенны или менее совершенны – они разные.

Но тут надо прибавить еще другое. Икона не является выражением опыта только того человека, который ее пишет, она является выражением всецерковного опыта. Потому что художник не выдумывает икону, он погружается в богопознание, общее для всей Церкви, которой принадлежит, Церкви апостолов, Церкви мучеников, Церкви подвижников, Церкви святых, Церкви кающихся грешников. Он приобщается через свою плоть, через свое сердце, через свою мысль ко всей тайне постепенного познания Бога в пределах человечества, и особенно в глубинах Церкви. И поэтому мы можем видеть в иконе не только то, что на ней изображено, но еще другое: не только сущность, реальность человека, писавшего эту икону, но и опыт церковный, всецерковный, который собран тысячелетиями теперь и нашел свое выражение в живописи данного человека.

То, что я сейчас сказал об иконе, можно сказать и о других выражениях нашего внутреннего опыта о Боге, о себе, о мире, в котором мы живем, о той группе человечества, которой мы принадлежим, отраслью которой мы являемся. И вот если задуматься, то что мы можем постичь из созерцания иконы? Конечно, не анализ различных элементов: это откровение божественное, это дар благодати, это учение Церкви, это личная борьба за спасение данного человека, это его приобщенность к общине, в которой он живет, которая ему дает веру и ее питает, это принадлежность вселенской Церкви…

Есть еще другое, о чем мне хочется сказать в этом контексте, но взяв иной пример. Некоторые из вас, зная, как я мало понимаю в музыке, удивятся, что я именно этот пример выбрал, но он мне доступнее, чем некоторые другие. Когда композитор пишет музыку – что случается? Нечто идет из иных глубин, а нечто уйдет в другие глубины. Я поясню эту странную фразу. Человек воспринимает всей жизнью, всем своим существом нечто: это опыт божественного, это опыт человеческого, его величия и падения, это опыт борения и победы. Он все это воспринимает в себе и, так же как художник ищет выражения в линиях и красках, ищет выражения в звуке, который передавал бы живущий в нем опыт, то, что с ним внутренне происходит или произошло, то, что в процессе, или то, что окончательно созрело. И когда он это делает, он находит выражение тому, что непостижимо, за пределами всякого выражения до него дошло и что он как бы сумел передать в ограниченной форме, но в форме, которая, сколько возможно, выражает то дивное, что он пережил.

Но здесь процесс не останавливается. Эту музыку будут слушать люди, и каждый человек через эту музыку приобщится опыту данного композитора. Этот опыт не будет полнотой того, что композитор пережил. Он пережил красоту, глубину, правду во всей полноте, он ее выразил, сколько умел, но и это ограниченное, относительное выражение открывает путь другим людям к тому, чтобы обратиться к этой красоте, к этой правде, к этой истине, и каждый ее будет воспринимать в меру своих способностей. Я сейчас имею в виду не музыкальные способности, а ту глубинную восприимчивость, которая в каждом человеке есть, на звук, на цвет, на линии и на многое другое – к этому мы еще вернемся.

А дальше каждый человек уже становится иным. Через прозвучавшую музыку он приобщился к тому, чего не умел услышать сам. И теперь в нем начался процесс познавания себя самого, познавания того, что выше, шире, глубже его самого. Для человека, который совершенно невосприимчив к музыке, может показаться, что вся музыка сводится к листу бумаги, на котором начертаны странные знаки. Эти знаки оживают тогда, когда сам человек начинает их читать, не от образования, а от внутреннего приобщения к тому, что вложено в их сочетание, в их гармонию, и когда он находит ключ этой гармонии. Таким образом, можно представить, что человек может видеть партитуру и не уметь ее прочесть или может услышать руку, которая исполняет на рояле или на другом инструменте эту музыку, и заколебаться внутренне, прислушаться и услышать внутри себя то, чего он раньше не слыхал.

Это относится также к иконописи, это относится также к речи. Есть одно место в каноне Андрея Критского, где говорится, что царь Давид написал, как на иконе, песнь{251}. Это сказано о покаянном псалме (Пс 50), в котором Давид выразил весь свой ужас перед собой, весь свой ужас перед своим преступлением, перед Богом, перед человеком, все свое покаяние, разбитость своего сердца и души, крик отчаяния и надежды. До нас доходит этот крик в непостижимом богатстве через душу человека, который пережил ужас греха прелюбодейства и убийства (2 Цар 11-12) и сумел увидеть, пережить, глубоко раскаяться и выразить свое покаяние в словах. В каноне Андрея Критского этот псалом называется иконой, в том смысле, что через эти слова стало доступно для другого то, что осталось бы для него непостижимым, невидимым, неслыханным. Никто, встречая царя Давида, не мог бы прочесть в нем ни его греха, ни его покаяния. Икона – это подобие, это изображение, которое никогда не может быть совершенным, потому что изображение никогда не может совпадать с полнотой реальности, но достаточно реально, чтобы ударить нас в душу и – да, приобщить нас к тому опыту, который вписан, врезан в эту икону. Когда мы читаем псалом, мы приобщаемся к ужасу Давида, и одновременно раскрывается перед нами наш собственный ужас о себе самих. Когда мы слушаем церковные песнопения или даже не церковную, а просто великую музыку, мы приобщаемся к тому, что ее автор познал. Когда мы приобщаемся к иконописи, мы приобщаемся к тому, как этот отдельный человек приобщился опыту всецерковному и одновременно внес в этот опыт что-то настолько личное, что этот опыт зазвучал, ударил нас в душу, раскрыл в нас понимание, которого раньше не было.

Я это все говорю, потому что мне кажется очень важным именно так читать Священное Писание: как рассказ не о событиях, которые интересны или которые надо запомнить или знать, а о явлении через живых людей, которые пережили это до самых глубин своей души, опыта встречи с Богом, опыта о том, каков Этот Бог, Которого я сейчас встречаю, в Его милосердии или в страшном Его суде, в Его неописуемой красоте, в Его непостижимости или в Его бесконечной близости. И одновременно через такой подход к тому, что мы читаем, раскрывается перед каждым из нас наша собственная душа, наша собственная жизнь, жизнь всех людей вокруг нас, новое понимание – понимание, которое принадлежит Богу и которому мы приобщаемся. И так же мы приобщаемся через Священное Писание и опыту святых, которые его восприняли и передали нам, тех, кто писали книги Ветхого и Нового Завета, и тех святых, которые вдохновились ими и прожили жизнь, достойную того, что они услышали от Бога и о Боге, того, что раскрылось перед ними о сотворенном Богом мире, о веществе этого мира.

Вот о чем я хотел бы провести в этом году ряд бесед: посмотреть, что мы познаём о Боге через Его творение. Да, я знаю, Писание говорит: небеса поведают славу Божию (Пс 18:2), но речь не идет о том, чтобы изумиться перед этой красотой и оставить ее в стороне, вне себя. Надо задуматься над тем, что значит Божие действие творения, что значит судьба всей твари, что значит для Бога и для нас наше сотворение, наше падение, наше спасение, какова судьба окружающего нас мира. Вот ради чего мы должны углубиться в чтение Священного Писания.

Священное Писание нам говорит, и опыт наш подтверждает, что Бог в Своей Сущности непостижим, что Его ни определить, ни описать нельзя, хотя познать Его каким-то образом возможно, – к этому я вернусь. Сам Господь в Священном Писании о Себе говорит: Я есмь Сущий (Исх 3:14), Я – Тот, Который есть. И это Его бытие определяется не какими-то внешними условиями. Он есть самое бытие, Он есть самая сущность бытия, Он есть жизнь во всей полноте, Он есть истина во всей полноте. Но когда мы все это говорим, мы говорим не о том, что сами знаем, а о том, что нам открыто Самим Богом, потому что мы не знаем, что значит «Я есмь Сущий», что значит быть и быть бытием, без условий, без дополнительных каких-то качеств.

К вопросу о том, что значит Я есмь истина (Ин 14:6), мы еще вернемся. Но очень важно нам знать, что в Своей Сущности Бог непостижим. Однако каким-то образом мы Его познаем: и древние писатели, и современные мыслители нам кое-что говорили об этом, порой сравнениями. Одно из самых древних сравнений – это сравнение Бога с солнцем. Нам невозможно опытно знать, что такое солнце, быть солнцем в той мере, в какой солнце является собой. Однако мы его познаем косвенно и вместе с этим сущностно, когда испытываем его как свет, испытываем его как тепло. Мы приобщаемся к тому, что оно собой представляет, но сущности его познать не можем. И православное богословие настаивало издревле на том, что о Боге можно говорить положительно, так же как мы говорим о свете, о тепле, но надо говорить тоже и отрицательно в том смысле, чтобы мы не воображали, будто, сказав нечто положительное о Боге, мы Его можем исчерпать, можем столько о Нем сказать, что о Нем все будет сказано и мы будем знать, что есть Бог. Я хочу вам дать еще пару примеров об этом.

Еврейский богослов Маймонид приводит такой разговор между древним учителем и его учеником. Юноша стал на молитву и, воздев руки к небу, сказал: «Господи, Ты премудр, Ты прекрасен…» – и дальше продолжал прибавлять одно прилагательное к другому. Наставник остановил его и говорит: «Не кощунствуй! Каждый раз, когда ты прибавляешь что-либо к Его описанию, ты Его делаешь мельче, Его ограничиваешь, делаешь Его пленником твоей собственной неполноты»{252}.Православное «отрицательное» богословие именно на этом основано{253}. Есть вещи, которые мы о Боге можем сказать, но мы должны всегда помнить, что это относится не к Его Сущности, а к тому более глубокому или менее глубокому соотношению, в котором мы с Ним находимся.

И это относится не только к Богу. Чем больше углубляется наше знание о человеке, чем больше в итоге мы можем о нем сказать – тем острее мы чувствуем, что не сказали ничего о его сущности. Если я посмею дать личный пример, мне вспоминается разговор с моей матерью незадолго до ее смерти. Она мне сказала: «Мы всю жизнь прожили с тобой вместе, я тебя теперь так глубоко знаю, что ничего о тебе сказать не могла бы: что бы я ни попробовала сказать, мне пришлось бы дополнить, исправить, изменить всем остальным», – прибавить не ту или другую черту, которая дополняет или исправляет сказанное, но все остальное сказать, потому что каждая черта является как бы каплей воды в океане. Ее нельзя выделить, это перестает быть океаном. И это нам надо помнить: мы можем о Боге сказать многое и передать многое, но не можем исчерпать ни Его Существа, ни Его бытия, ни даже тайны Его действия в мире, в котором мы живем.

Однако можно, надо себе поставить вопрос: если Бог просто непостижим, если Он за пределом всякого понимания, всякого разумения, всякого опыта уподобления Ему, что же мы можем о Нем знать, как мы можем друг другу или из поколения в поколение передавать о Нем что бы то ни было?

И вот тут, мне кажется, очень важно помнить слово, которое как будто вскользь сказано в начале книги Бытия, о том, что Бог, сотворив человека в лице Адама и Евы, вдохнул в них Свое дыхание (Быт 2:7). Объяснений никаких нет в Священном Писании об этом, насколько я помню, об этом и отцы Церкви особенно не писали, но эти слова непостижимой важности: человек стал человеком, потому что и постольку, поскольку Бог вдохнул в него Свое собственное дыхание, то есть Свою жизнь, приобщил его к чему-то, чем Он Сам является. Значит, между человеком и Богом есть изначально какое-то – посмею ли сказать? – сродство, какая-то изначально вписанная в человеческое бытие гармония с Богом. И человек Бога может познавать, потому что между Богом и человеком есть нечто общее – что именно, мы, в сущности, не знаем, но можем это испытать. Мы только потому можем думать о Боге, верить, что Он существует, знать нечто о Нем, что между Ним и нами есть нечто общее. Это общее нас не делает подобными Богу, «богами», но это нас подводит к тому, чтобы Он открылся нам, если мы только раскрываемся Ему, делаем все возможное, чтобы быть прозрачными перед Ним. Объяснить это я не умею, но есть древнее присловье, что подобное подобным познается, и если мы можем познать Бога хотя бы в ограниченной тварной мере, еще более ограниченной после нашего падения, это значит, что между Ним и нами есть гармония.

Если тут возможно сравнение, пример, можно было бы сказать, что между Богом и человеком есть почти такое же соотношение, какое есть между музыкой и инструментом, между музыкой и душой, которая способна и воспринимать ее, и передавать. Это нас не делает подобными Богу, но нас сродняет с Ним, и наше призвание – расти все глубже и глубже, раскрываться все больше и больше, так, чтобы опыт о том, Кто Бог, влился в нас. В каком-то смысле (я уже на это указывал) Бог навсегда непостижим. Он Тот, Который может сказать: Я есмь, и это все, что Он может сказать о Себе. Но это не значит, что Он не может нас приобщить опытно к Своей жизни.

Отцы Церкви говорили, что Бог есть свет непостижимый{254}. Еще в древности, до Евангелия, царствовало сознание, что Бог есть святость. И на древних языках, на еврейском в частности, это значило «непостижимость»{255}. Но непостижимость не такая, которая делает Его таким далеким, что и подойти нельзя, а непостижимым – и одновременно Тем, Кто нас призывает к Себе. Встреча с Ним возможна, а вместе с тем является самым глубоким ужасом души (я не говорю о страхе, а о том трепетном потрясении души, которое можно выразить только словом «ужас») и, с другой стороны, предельным ликованием. Дионисий Ареопагит говорит о Боге, что Он есть тьма, и дальше объясняет: темноты в Нем нет, но Он свет такой ослепляющий, что, когда мы взираем на Него, мы делаемся слепыми, мы погружаемся во тьму, которая как бы является нашим опытом Его света. Таким образом, с одной стороны, мы созвучны Богу, потому что Его дыхание в нас есть и этим дыханием мы есмы, мы движемся, мы живем (Деян 17:28), без него мы были бы просто частью материального или животного мира, не человечеством; и мы Его испытываем как беспредельную или предельную тайну, перед которой преклоняемся, к которой обращаемся только в форме молитвы: Свят, Свят, Свят Господь… – непостижим, величествен, и вместе с тем раскрывающийся перед нами.

И этот свет до нас доходит порой очень разными путями. Оказаться лицом к лицу со светом Божиим, какой он есть, нам невозможно, это значило бы ослепнуть, это значило бы сгореть в этом Божественном пламени, но в какой-то мере мы приобщаемся к Нему. Вы наверно помните рассказ о том, как Бог явился Моисею на горе Синайской. Ему было велено подняться на вершину, народ стоял у подножия горы. Вся гора была во тьме, покрыта облаком непроницаемой темноты, и в это облако, в эту темноту Моисей вступил. И когда он в нее вступил, он оказался в сиянии Божественного присутствия, не лицом к лицу с Богом непостижимым, но в сиянии Его присутствия. Моисей просил Бога явить ему Свой лик, но Господь ему сказал: нет, лика Моего ты видеть не можешь, но Я тебя спрячу в каменной расселине и пройду мимо тебя, и ты Меня увидишь уходящего. И Моисей видел свет Божий, который постепенно уходил, не превращался во тьму, не исчезал, но уходил от него (Исх 33:20-23). Есть в Ветхом Завете еще упоминание, как один из пророков неожиданно для себя оказался лицом к лицу с Богом. Там не описано, какова была эта встреча, но он воскликнул: я видел Бога, мне остается только умереть! (Ис 6:5). Встреча эта была за пределом земного.

У нас есть еще другой образ встречи с Богом. Это купина неопалимая, несгорающий куст, который видел Моисей. Куст весь горел ярким пламенем, и голос Божий велел Моисею снять обувь с ног, потому что самая земля, на которой этот куст растет, священна, свята, освящена (Исх 3:2-5). Этот куст как бы представляет собой и человечество, и весь мир. Он охвачен пламенем Божественным, но это пламя его самого превращает в пламенение. Пламя Божественного присутствия, Божественной любви не испепеляет, оно приобщает к себе. А доходит это до нас так, как я только что рассказывал, но доходит это до нас еще иначе и очень разнообразно.

Вы наверно помните рассказ Мотовилова о своем разговоре со святым Серафимом Саровским. Мотовилов говорил, что ему непонятно, что значит встреча с Богом, как это бывает, что тогда совершается. И вдруг во время беседы преподобный Серафим говорит: «Что же ты не смотришь на меня?» А Мотовилов закрыл глаза в ужасе, потому что увидел преподобного Серафима в таком сиянии света, что ломило глаза ему, и когда он пробовал различить его черты, он не мог их различить. Как он говорит: «Представьте себе лицо человека на фоне полудневного солнца: ты видишь, как движутся губы, ты улавливаешь черты, ты видишь глаза, и вместе с этим – нет, ты не можешь очертать этот лик». Он тогда воскликнул в ужасе: «Как же можно статься живым после того, что я видел!» И тут (нам надо запомнить это, потому что это крайне важное слово) Серафим ему ответил: «Ты меня не мог бы видеть в полноте благодати Божией, если бы сам сейчас в ней не находился». Если бы Мотовилов не был в благодати, он бы сгорел.

И это имеет значение для нас, потому что, конечно, наша встреча с Богом не такая драматичная, как встреча Моисея, как встреча того пророка, о котором я упомянул, и как встреча с преподобным Серафимом, но минутами нас обдает свет. Отцы Церкви говорят, что, когда мы молимся (они об этом говорили особенно по поводу Иисусовой молитвы{256}), нутро наше как бы светлеет. И есть несколько писем святого Феофана Затворника на эту тему, о том, что есть естественное светение, когда нам делается внутренне тепло и как бы светится правда в нас, но когда доходит до приобщенности к Богу, то мы вступаем в то, что отцы называли Фаворским светом{257}, светом без краски, без цвета, который нас не только обдает, но пронизывает, приобщает нас к себе.

И тут, раз я упомянул о Фаворском свете, может быть, следует сказать и о явлении Христа на Фаворе, на горе Преображения (Мф 17:1-8). Христос тогда разговаривал с Моисеем и пророком Илией о том, что Ему надлежит умереть ради спасения человечества и что жизнь Свою Он отдает свободно. Это момент, когда Божественная любовь в Нем воссияла в непостижимой яркости, пронизала всю Его человеческую душу, пронизала и телесность Его, дальше охватила и одежды Его и начала литься на все, что окружало Его, не только как свет, который падает на одну сторону предмета и оставляет другую во тьме. Нет, если посмотреть на икону Феофана Грека, то мы видим, что этот свет падает на все предметы, которые окружают Христа, как бы ударяет в них, проходит до их сердцевины, и в ответ на это прикосновение каждая вещь, каждый камень, каждое растение начинают сиять тем же Божественным светом. Вот свет Преображения, вот то, что случается со святыми, когда они так приобщаются к Богу, что Божественный свет не только их охватывает, – они погружаются в него и сами делаются светом хотя бы на то короткое время, когда они в этой углубленной молитве. А затем они возвращаются обратно, на землю, в свое тварное состояние, еще не до конца освященное, которое будет явлено в полноте только в конце времен.

Есть место у святого Макария Великого, где он говорит нечто относящееся, как мне кажется, к тому, о чем я только что говорил. Он старается указать на разницу между опытом и верой и говорит: представьте себе, что в глубокую ночь перед лицом темного неба, полного ярких звезд, вы лежите в маленькой лодочке, которую носит море, и чувствуете, как колеблется ваша ладья, вы видите бездонность неба, неописуемую его красоту и одновременно испытываете колебание морских вод. А потом приходит отлив, и лодка оказывается на песке. В тот момент вы больше не чувствуете колебание вод, но когда выходите из этой ладьи, вы продолжаете опытно его знать, у вас не может быть никакого сомнения в том, что это было, больше того: что это есть, потому что оно в вас осталось. И вот, говорит Макарий, то, что случилось вначале, когда ты лежал в ладье, носимой морем, – это опыт, а то, что ты несомненно знаешь не только воспоминанием, но всем своим существом, телесно, душевно, – это начало веры: уверенность в том, что это было, и что ничто не может отнять у тебя этой уверенности. Мотовилов, несомненно, никогда не мог забыть то, что с ним случилось. Но мы испытываем встречу с богоносцами, конечно, не в таком потрясающем образе. И вот мне хочется дать вам несколько простых примеров.

Один пример дам из своего опыта. Когда мне было лет семнадцать, я пошел в Трехсвятительское подворье в Париже, единственный храм, который тогда остался верным Московской Патриархии{258}. Я хотел прийти ко всенощной, но работал поздно и пришел после ее окончания. Я стоял наверху лестницы, которая вела в подвальное помещение, где была устроена церковь, в недоумении, что делать, и вдруг увидел, как поднимается по лестнице монах – широкоплечий, высокого роста. И когда я на него взглянул, то увидел в нем совершенное безмолвие, такую углубленность, такую тишину, такой мир, такой уход в самые глубины, что я к нему подошел и сказал: «Я не знаю, кто вы такой, но согласитесь быть моим духовником!» И он им остался до своей смерти, и за три дня до смерти написал мне записку: «Я познал таинство созерцательного молчания, я теперь могу умереть». Эта встреча была не просто с человеком богословски опытным или молитвенным, это была встреча с теми глубинами, в которых он находился в тот момент{259}.

Бывают и более простые встречи в этом роде, совершенно незаметные как будто. Я хочу с вами поделиться некоторыми из них, потому что они для меня так значительны.

Мальчиком лет десяти я был в летнем детском лагере, и там был священник, отец Георгий Шумкин. Он ничем особенным не отличался, у него только было одно свойство, которое нас, мальчиков, поражало и которое я осмыслил много лет спустя, когда сам стал верующим, то есть когда встретил Живого Бога: он всех нас любил неизменной любовью. Когда мы были хорошие, эта любовь была ликованием, когда мы были гадкими мальчишками, его любовь превращалась в жгучее страдание, но любовь никогда не переставала быть любовью. Он никогда не отнимал у нас своего сердца, не дарил его нам в награду. Оно принадлежало нам до конца, навсегда, на вечность. Позже я понял из его образа, что значит любовь Божия к нам, грешникам, как Бог нас может любить крестной любовью, любовью распятой, убийственной для Себя, до сошествия во ад, и как Он может любить нас ликующей любовью победы, приобщенности.

Или вот: был у нас на Трехсвятительском подворье старый дьякон Евфимий. Ему было за восемьдесят лет тогда, он ничем не отличался, человечек как человечек, невысокого роста, плотный, ходил мелкими шажками, говорил немного невнятным образом, потому что потерял все зубы. Как-то я с ним вместе был на клиросе, он пел, а я поочередно с ним читал. Он пел с такой неимоверной быстротой, что я даже глазами не мог уследить за текстом по книге, так же он и читал. И когда кончилась служба, я ему сказал: «Отец Евфимий, вы сегодня у меня украли всю службу быстротой своего чтения и пения. Но что более страшно: вы ее украли у себя – вы не могли молиться таким темпом!» И он заплакал и мне сказал: «Знаешь что, ты меня прости! Но я родился в деревне настолько бедной, что мои родители не могли меня даже накормить, и когда я был совсем маленьким мальчиком, лет пяти, меня отдали в монастырь, чтобы я мог там хоть поесть, чтобы было где поспать, чтобы кто-то позаботился о моей одежде. В монастыре я начал слышать эти песнопения и эти слова. Потом я научился их читать и вместе с другими их петь, и уже около восьмидесяти лет я ежедневно эти слова читаю, пою, произношу. И знаешь, что случилось? Когда я вижу слово в книге, мне не нужно его разбирать по буквам, слово – будто рука, которая касается каких-то струн в моей душе, и когда я вижу эти слова, вся душа начинает петь, и потому я так быстро читал и пел, что пела-то вся душа моя. А о тебе я не подумал, прости!» Вот человек, который тоже свое знание о Боге, свой опыт о молитве, свой опыт о неразрывной встрече с Богом мне тогда передал. То есть я от него этому не сумел научиться, но я понял, о чем речь шла.

Я понял позже, что Феофан Затворник хотел сказать, когда писал в одном из своих писем, что нам надо вчитываться в слова молитв, вдумываться в них, вчувствоваться в них (это его собственное слово) до того, чтобы они стали уже внутренним содержанием нашей души, чтобы, когда приходит время читать вечерние, утренние или другие молитвы, мы могли переходить не от слова к слову, а от живого чувства к живому чувству: достаточно нам было бы посмотреть на эти строки, чтобы вся душа начала молиться, то есть пламенеть перед Богом, трепетать перед Ним. Вот как еще передается знание о Боге, опыт о Боге, но не только так. Часто звук, который переплелся молитвенно со словами молитвы, нам может передать то, что мы умом в этих молитвенных словах не можем уловить. В этом смысл церковного пения, уставного, основанного на опыте, выросшего из опыта молитвы. И это опыт, который люди имеют не только в церковной молитве, но и в опыте жизни в мире, в котором мы находимся. Есть звуки, которые доходят до нашей души и ее воскрешают, рождают. Я вам дам пример, который уже давал в прошлом, но мне хочется в этих беседах, которые являются просто думами моими, поделиться с вами всем, что мне очень дорого.

Был у нас певчий Павел Федоров – замечательный бас, пел в церкви с детства. В какой-то момент у него нашли рак, оказалось, что поздно что бы то ни было сделать, он лежал в больнице и постепенно угасал. Я его посещал каждый день. Вначале я служил короткий молебен, он пел, а я произносил те части, которые не пелись. Потом у него не стало хватать сил на это, и я перешел на пение. А в какой-то день я пришел, и мне старшая сестра говорит: «Напрасно вы трудились сегодня прийти, он при смерти, он за пределом всякого общения с землей. И ужас в том, что его жена и дочь, которые были за границей много месяцев, только теперь смогли приехать, он с ними даже проститься не может!» Я поднялся в его комнату, стал на колени рядом с ним, попросил жену и дочь сесть по другую сторону кровати и этому человеку, который был за пределом сознания или восприятия, стал петь песнопения Страстной седмицы и Пасхи. Я их пел, как умел, некрасиво, но честно, от души, потому что я верил в то, что они говорят, и верил, что в них сила Божия, которая может вернуть сознание этому человеку. И в какой-то момент я почувствовал, что сознание в него возвращается, как волна, поднимается в нем сознание. Он открыл глаза, взглянул на меня. Я ему сказал: «Павел, ваши жена и дочь только что приехали, проститесь с ними, раньше чем умереть». Он повернулся к ним, они простились, и затем я ему сказал: «Теперь вы можете умереть с миром». Он закрыл глаза и умер. Здесь речь не идет о том, что я пел каким-то образом, который мог возродить жизнь в нем, – просто вся его душа ожила от этих слов и моего несовершенного пения.

Если говорить о звуке, вы, может быть, знаете – или не знаете, – что есть в требнике молитва освящения колокола, и этой молитвой выражается прошение о том, чтобы Господь дал этому колоколу такую благодать, чтобы его звук доносился до людей и возрождал в них вечную жизнь.

А что сказать о встрече человека с Богом, как бывало у апостолов?! Я хочу вам напомнить только об одном случае. Христос говорил окружавшим Его людям о том, что Ему надлежит умереть и что Он является хлебом жизни. Люди стали отходить, и Спаситель обратился к Своим ученикам и говорит: не хотите ли вы тоже отойти? И Петр, говоря от имени всех, сказал: куда нам уйти от Тебя? У Тебя глаголы вечной жизни (Ин 6:68). И эти «глаголы вечной жизни» – не описательные слова, вы не найдете в Евангелии описания вечной жизни словами Спасителя. Нет, Его слова ударяли в душу, уходили в самые глубины человека и рождали в ней, в этой глубине, вечную жизнь, которая дремала или которая была, как Лазарь во гробе, видимо, мертвая и воскрешалась этими словами – не звуком Его голоса, не самыми словами, а тем, что доходило через этот звук. Вот каким образом Бог непостижимый, Бог, Который является непроницаемой тьмой, если мы хотим проникнуть в Его присутствие, но является светом, который нас озаряет, если только мы склоняемся перед Ним, – вот каким образом Бог открывается нам, потому что изначально Он нас создал созвучными с Самим Собой; и вот как через одного человека, через общину Бог может открыться и множеству людей.

Но если мы так ставим вопрос – и я именно говорю о вопросе, потому что, как вы видите, я ощупью иду и хотел бы, чтобы и вы продумывали эти темы и ставили себе вопросы, – то встает другой вопрос: если это так, то каким образом человек может быть безбожником, как он может отрицать самое существование Бога, Который в нем живет и действует, потому что Бог, сотворив человека, не уходит от нас? Как апостол говорит, дары Божии неотъемлемы (Рим 11:29): что Бог дал, Он никогда не берет обратно. Как же это так? И мне кажется, что можно как бы ощупью подойти к своего рода ответу, сказав, что всякий человек в себе чувствует какую-то глубину, какую-то таинственность, что-то, что превосходит его просто животное существование. Но если ему не открыто благодатью и словом познание о Боге, он свое восприятие облекает в нереальные формы, в идолы.

Мы знаем из Священного Писания, из учения святых, наставников наших, что Бог зла не сотворил, что Он сотворил все твари невинными, хотя несовершенными – в том смысле несовершенными, что они еще не достигли той полноты, к которой все мы призваны: полноты приобщенности к Богу, становления храмом Святого Духа, уподобления Христу. Люди помнили древнее, ветхое сказание об этом, но опытно уже не принадлежали к этой традиции познания, и тогда они стали говорить, что мир был сотворен Богом и злыми силами и потому злые силы так властно действуют в нашем мире. В контексте начала Ветхого Завета мы можем сказать: нет, Бог создал вещественный мир, создал ангельский мир, мир животных и мир человеческий чистым, непорочным, но свободным, одаренным самовластностью, правом и возможностью определять свою судьбу, всего себя, и некоторые ангелы (об этом мы опять-таки будем говорить позже) отпали от своего призвания. И смутные воспоминания об истинной истории сотворения мира и падения человека и ангелов превратились в темную легенду Месопотамской веры{260}.

Так же, я думаю, бывает с отдельным человеком. Он чует нечто в себе, но, не имея возможности по непросвещенности духа и по невежеству понять, что происходит, выбирает себе истуканов. Мне помнится одна встреча. На ступеньках гостиницы «Украина» в Москве ко мне подошел молодой офицер и говорит: «Вы верующий?» – «Да». – «А вот я безбожник». Я ответил: «Жалко мне вас». И он прибавил: «Да, но что у меня общего с Богом, чтобы я в Него верил?» И я его спросил: «А вы во что-нибудь верите?» – «Да! Я верю в человека!» – «В этом у вас общая вера с Богом, потому что Бог верит в человека так, как вы не верите. Он нас сотворил по вере в то, что в конечном итоге мы вырастем в полную меру роста Христова. Он нас сотворил по непоколебимой надежде на то, что человек до конца не отпадет от Него. Он нас сотворил с той любовью, которую мы видим воплощенной и распятой на Кресте. Бог в человека верит так, как и в какой мере вы не верите в человека. Вы верите в свое представление о том, каким человек должен быть, и готовы его ломать, чтобы он стал по вашему образу и подобию. Бог этого не делает». Он на меня посмотрел и сказал: «Об этом я никогда не думал, мне надо задуматься».

Так мне представляется. И когда встречаешь конкретных, живых людей, ликует сердце о том, что безнадежности в этом отношении нет, что Бог есть Бог и Отец всех, всех без исключения, как говорит об этом Священное Писание (Мф 5:45). И таким образом Бог, непостижимый, таинственный, живет и действует. Он непостижим по Своей Сущности так же, как непостижим никакой человек в сущности своей. Сколько бы мы ни знали дорогого нам человека, как бы глубоко мы его ни познали и сердцем, и умом, и общностью жизни, и даже телесным общением, мы его знаем, как знаем солнце: по свету и по теплу, но где-то есть тайна этого человека, которая для нас непостижима, которая открыта только Богу.

Бывают моменты, когда мы видим будто сияние, свет в человеке. Я вам упоминал о целом ряде людей, которые для меня были откровением. И мы можем расти, и мы можем терпеливо ждать момента, когда через приобщенность Богу, через очищение нашей греховности в нас проявится способность раскрыться до глубин перед Ним.

Есть одно русское стихотворение, которое об этом говорит так просто и ярко:

И мы должны жить устремленными к познанию Бога и вместе с этим – с чувством радостного смирения: если и теперь мы, такие слепые, такие бесчувственные, такие неопытные, столько о Боге знаем, так с Ним можем общаться в молитве, в созерцании созданной Им красоты, в общении с людьми, которые дальше пошли в глубины Божии, если мы такие можем столько знать, каково будет, когда мы познаем Его, по слову апостола Павла, как мы Им познаны (1 Кор 13:12)! Какая в этом дивная надежда, какая в этом ликующая радость!

И вот люди, которые сколько-то приобщились к этому знанию (я говорю «сколько-то»: даже в самой малой доле или в очень великой), могут с нами делиться этим. Они делятся через свой облик, они делятся тем, кто они такие, они делятся с нами тем, что они не только сердцем, но и умом познали, они нам говорят на грани нашего понимания, нет, больше даже – они говорят нам на нашем языке о том, что сами познали как бы на ином языке. Вспомните место Послания, где апостол Павел говорит, что он был взят на небо и слышал неизреченные глаголы, которые нельзя повторить (2 Кор 12:4), но он их слышал, его душа отзывалась, пела под звуки этих глаголов. Их повторить невозможно, но когда он вернулся из этого состояния, он мог делиться чем-то о Боге, чего раньше не знал.

И вот тут встает вопрос, как выражается это знание. Я говорил о том, как это выражается в личностях людей, только что дал вам пример апостола Павла, но, кроме того, это выражается и иным образом. Мы знаем из писаний святых отцов имена ряда ангелов. Каждое из этих имен говорит о том, каким он знает Бога: Денница – это ангел, который видел Бога как Свет совершенный. Михаил после разрыва с Богом целой группы ангелов встал на защиту райских дверей, его имя значит «Никто Как Бог». Имя Рафаил значит «Бог исцеляет». Каждый из них был пронизан Божественным присутствием, светом, благодатью, энергиями Божественными, и имя каждого говорит о том, чем он стал в своих глубинах. Это не значит, что ничего другого в нем не было: было познание Бога, познание человека, была его роль в истории человечества. Есть удивительное место о том, что не только словом, не только как бы действиями своими, исполняя Божии поручения на земле, среди людей или во вселенной, познается и предается нечто о Божественной тайне. Святой Исаак Сирин (как неожиданно, что именно он!) говорит, что вечное занятие ангелов на небе – это танец. И если задуматься над этим, то, может быть, можно понять, что он хотел сказать. Танец – это совершенное, полное, созерцательное молчание, и этот опыт приобщенности к Богу на глубинах молчания выражается в движении, в полной гармонии, в совершенной красоте. Я большего не умею сказать об этом, но изумительно, что такой пустынник, как Исаак Сирин, так воспринимал ангельское естество.

А дальше идет вопрос о речи человеческой. Мы друг другу передаем наше знание, как я уже сказал, через личность, но и словами. Эти слова принадлежат всечеловеческой речи, это не такие исключительные слова, которые говорят только о Боге, о человеке в его сущности, в недрах и глубинах, – это слова, которые можно найти и в других областях, но в контексте личности, в контексте речи они передают нам что-то о Боге. Но тут приходится принять во внимание очень важную вещь. Когда мы говорим, что Священное Писание – это слово Божие, это не значит, что каждое слово, написанное в Ветхом или Новом Завете, является словом, которое Бог так произнес. Потому что мы знаем, что в течение всей истории Ветхого Завета еврейский язык менялся и поэтому разные святые Ветхого Завета говорили о Боге на своем родном еврейском языке, но с изменением языка из столетия в столетие новые оттенки прибавлялись, прежние оттенки, как высохшие листья, отпадали. А уж что сказать о том, что с еврейского языка при всех его изменениях в течение столетий Ветхий Завет был переведен на греческий язык и оттуда на сотни языков, на которых люди говорят! И в каждом языке есть особенности, которые нельзя передать простым словом.

Кроме того, когда читаешь, особенно Ветхий Завет, но и Новый, приходится принимать во внимание то, что мы не привыкли к той культуре, в которой эти события происходили. Первое замечание: отец Сергий Булгаков писал, что начало книги Бытия до изгнания человека из рая – это рассказ на языке падшего мира о том, что было до падения{262}. Языка для передачи этого у нас нет. И все то, что говорится в этих первых трех главах (Быт 1-3), – это язык падшего мира, старающийся передать события, о которых опытно никто уже не знал. Поэтому отец Сергий начало книги Бытия называл не историей человечества, а метаисторией, то есть сверхисторией, за краем истории. Это история в том смысле, что все это происходило, но мы не знаем, что такое это, и у нас нет языка, чтобы передать эти события на том языке, на котором они должны были быть выражены, если бы не было падения.

И дальше: культура еврейского народа изменялась, изменялись образы и картины. Мы часто читаем Писание, не особенно волнуясь о том, что то или другое место нам кажется странным, непонятным. Я помню, как группе детей рассказывали о Самсоне и Далиде, о том, как вся сила Самсона заключалась в его длинных, никогда не подрезанных волосах (Суд 16:16-19). И дети это воспринимали, ну как магию, какое-то чудо, и все. На самом же деле и в древности, и позже длинные волосы, которых никогда не касались ножницы, носили люди, которые всю свою жизнь, всего себя посвятили Богу (Чис 6:2, 5). И пока Самсон был богопосвященным человеком и нес знак этого, у него была неодолимая сила, но когда он отдал себя во власть Далиды и та отрезала ему эти волосы в знак того, что он больше не Божий, а ее собственность, вся сила ушла. Если бы мы так передавали детям суть, вместо того чтобы из этого события сделать нелепый рассказ о какой-то ветхозаветной магии!

Есть другие места, которые озадачивают нас. Почему, например, в целом ряде мест говорится о том, что израильтяне начали молиться на высотах, на вершинах, на пригорках и Бог отвернулся от них (напр., 4 Цар 17:9-18)? Почему нельзя было молиться на пригорке или на какой-нибудь горе или на высоте? Потому, что это было знаком, что они молятся так, как молятся язычники, они переняли обычаи и действия язычников и этим показали Богу, что они больше не Ему Единому принадлежат, но приобщились к миру, который не Его мир. Можно было бы другие примеры привести, но и этих достаточно, чтобы вы уловили, что надо Писание читать духом.

Есть замечательное место у старца Силуана, где он говорит, что Дух Святой живет в Церкви и что, если бы даже все Священное Писание пропало, человечество и Церковь не лишились бы полного познания Бога, потому что человечество продолжало бы становиться в Церкви и через Церковь Телом Христовым, оживотворенным Духом Божиим. Это смелые слова, но нам иногда приходится принимать слова смелые, потому что они нам передают что-то очень важное. А важное они нам передают вот что. В течение двух тысяч лет и дальше в глубь Ветхого Завета люди читали тексты, которые были несовершенны с точки зрения языка или грамматики, которые менялись в зависимости от эпохи, но читали их духом. Они не останавливались на словах, они в слова вглядывались, вдумывались, входили чувством в них и познавали, что Сам Дух Святой вложил в них. И так мы должны научиться читать Ветхий и Новый Завет, молитвы святых.

Когда мы читаем Ветхий Завет, Новый Завет, мы сталкиваемся с опытом целых эпох, и в пределах этих эпох – с живым, победоносным, освящающим опытом отдельных людей. Не напрасно Нестор Летописец говорил о том, что Церковь в своем учении подобна великому хору. В ней звучит множество голосов, и каждый голос своеобразен, неповторим, и они сливаются в одну общую гармонию. Вот что составляет дивность Ветхого и Нового Завета: не то, что люди повторяют одно и то же, а то, что из опыта частичного, несовершенного, но чистого, который они получили, собрали, люди говорят свое живое, истинное слово, которое соединяется с такими же живыми истинными словами других людей и приносит нам Божественную правду. Есть множество слов, над которыми нам хорошо бы задуматься, и я хочу это сделать в течение одной или двух бесед.

Но еще одно сравнение мне кажется очень важным – это икона. Во-первых, всякий человек является иконой Христовой. Он является образом и подобием Божиим, в нем живет дыхание Божие. Каждая из этих икон является отображением Христа и вместе с этим не просто копией, – и это изумительно и прекрасно. Но когда мы выражаем наш опыт, будь то в виде иконы, или человеческой речи, или осуществления нашей жизни, именно это происходит. Жизнь каждого святого является иконой жизни и личности Христа. Слова святых являются голосом Божиим, голосом Святого Духа, Который учит нас в глубинах наших называть Бога Отцом. В другие моменты Он вдохновляет нас воздыханиями неизреченными (Рим 8:15, 26) обращаться к Богу, учит всей тоской души, всем желанием, надеждой, любовью молиться и устремляться к Богу.

Но когда мы всматриваемся в те иконы, которые есть во всем православном мире, мы видим, что каждая нация облекла Спасителя, Божию Матерь, святых в черты своей народности, потому что иначе думать они не могли. Невозможно себе представить чернокожих африканцев, которые изобразили бы Христа в виде белого человека, Он был бы для них чужой. Мне вспоминается сейчас рассказ одного миссионера. Он должен был проповедовать в негритянской деревне, и местный священник-негр обратился к своей пастве и сказал: «Вы не смущайтесь, что он такой же белый, как бес, душа его такая же черная, как наша». Это звучит шуткой, но вместе с тем в этом такая глубина! Нет такого состояния, нет такой группы людей, которая не может в своих чертах, на своем языке выразить истину Божию и воспринять ее. И когда мы смотрим, например, на русские иконы, мы видим замечательную вещь: та же икона постепенно менялась в своем облике и порой приобретала новое имя. Я помню, как Леонид Александрович Успенский говорил одному начинающему ученику: «Помни, что икону выдумать невозможно, но икону переписать рабски тоже нельзя, потому что эта икона должна быть твоим опытом в пределах всецерковного опыта, который уже нашел свое выражение в этой иконе». И поэтому, когда мы глядим на разные списки различных икон: Владимирской, Иверской, Казанской, мы в них видим какие-то различия. Больше того, некоторые иконы приобрели второе имя по месту, где с них была сделана копия. Та же истина, которая прошла через душу другого человека, нашла свое истинное, всецерковное выражение в новых чертах.

Нам приходится помнить, что познание Бога возможно только путем приобщения к Нему. Это приобщение бывает в таинствах, бывает в молитве и бывает через жизнь, соответствующую собственным Божиим путям. Но вести жизнь, соответствующую Евангелию, – дело непростое, в том смысле, что эта жизнь не заключается в том, чтобы раболепно, пусть даже очень совершенно, исполнять заповеди Божии. В Ветхом Завете были даны заповеди, от исполнения которых зависела праведность человека. Верующий, который ничем не нарушал предписания Закона, мог считаться и считался праведным. Но это еще не значило, что он находится в глубоком и совершенном общении с Богом. Такие люди могли быть тем, что Священное Писание называет рабами, то есть людьми, которые безусловно подчинены воле своего господина и ее выполняют, но это еще не значит, что их душа, их ум, сердце, воля полностью созвучны с волей, мыслями и сердцем господина, это значит только как бы внешнее послушание, послушливость. И в Евангелии есть слова Христовы: когда исполните все повеленное вам, говорите, что вы рабы неключимые, то есть никудышные (Лк 17:10), что вы не стали ничем, кроме рабов. А в другом месте сказано нам: Я больше не называю вас рабами, потому что раб не знает воли своего господина, а вам Я все открыл (Ин 15:15).

И здесь нам приходится искать нечто большее, чем верность в исполнении тех заповедей, правил, законов, которые мы находим в Евангелии, в Новом Завете, в Ветхом Завете, в церковных наставлениях. Нам надо открыться так, чтобы в нас действовал Дух Святой, так надо открыться Богу, чтобы приобрести то, что апостол Павел называет умом Христовым (1 Кор 2:16), то есть мыслить Его мыслями, чувствовать согласно Его сердцу. И тот же апостол Павел нам говорит, что, с одной стороны, Святой Дух нам открывает тайны Царства Божия, самые их глубины, но, с другой стороны, порой Он как бы шепотом нам подсказывает молитву и нас учит называть Бога нашим Отцом (Рим 8:15). Мы живем не так, как было до падения наших прародителей, в полной открытости Богу и в посильном общении с Ним. До падения Адам, Ева не были совершенны, то есть они не достигли полной зрелости, к которой человек призван, но у них была, по слову отцов, невинность. Они были как дети, но дети, в которых нет никакой тени зла. Они еще не выросли в ту меру, в которой можно было общаться с Богом по-взрослому, если так можно выразиться о духовном состоянии, но не было в них тьмы, не было запутанности.

Мы же находимся в ином состоянии. Мы живем в грешном мире, где не все просто и не все ясно. В нас самих брезжит свет, затем хлынет на него волна тьмы или полутьмы – и мы запутались уже. И вся наша жизнь проходит в том, что в этом полумраке-полусвете, в котором мы не всегда лично виноваты, но в который погружены, принадлежа падшему миру, мы ищем Бога и полноту света. Вы помните начало Евангелия от Иоанна: Свет во тьме светит, и тьма не объяла его (Ин 1:5). Когда произошло падение, когда уже не стало того лучезарного общения между Богом и человеком, которое было вначале, эта полутьма облекла весь мир, включая человеческое сознание, но эта полутьма не могла мешать свету светить. Свет светит во тьме, и тьма не может его задушить. Тьма не всегда рассеивается, но она не может задушить свет, потому что в свете – Божественная природа. Свет – явление положительное. Тьма – всего-навсего отсутствие света и, соответственно, запутанность наших понятий, наших переживаний, нашей жизни. И когда мы ищем познания Бога и познания созданного Им мира, мы можем обратиться в разные стороны.

Вспомните, что случилось, когда Адам и Ева согрешили перед Богом недоверием, не поверили Ему до конца. Когда Бог их позвал, ответ Адама Богу был в сущности: меня соблазнила жена, которую Ты мне дал (Быт 3:12). И вместо примирения, вместо того чтобы повернуться к Богу и сказать: да, мы оба согрешили, мы соблазнились, мы поверили духу лжи, но мы видим теперь, что Ты весь свет, весь красота, весь правда, весь истина, весь жизнь, – прости! – Адам как бы выразил упрек Богу, перенес ответственность с себя на Бога.

В свое время я вернусь к вопросу о сотворении мира, о том, каким он был задуман и изначально существовал и чем он стал, но одно я сейчас скажу: когда совершилось падение наших прародителей, то пал человек, но не пала природа. Мир, Богом созданный, попал в плен, но он, этот мир, против Бога не согрешил.

И мы живем в мире, который в полумраке и полусвете, и видим вещи то ясно, когда луч света упадет, то уродливо, когда, словно в тумане, движется нечто и мы не можем определить, что это. Некоторые люди сумели вырваться в достаточной, пусть не в полной мере из этого состояния, это святые. Я уже говорил в одной из бесед, что от них мы можем узнать многое о Боге, но не только о Боге. Если мы читаем жития святых, то видим образы порой неизъяснимой красоты, благородства, а порой для нас в значительной мере чуждые и непонятные. Но к одному источнику мы можем обратиться – и обращаемся постоянно, не отдавая себе отчета в том, сколько этот источник нам может дать познания о Боге, – это молитвы святых, их частные молитвы и те молитвы, которые мудростью церковной были собраны в целые чины: Божественная литургия, вечерня, утреня, повечерие, где молитвы множества разных святых, людей очень друг на друга непохожих, были соединены, потому что они говорили о том же, потому что в них то, что их разделяло, было превзойдено тем, что их делало едиными – приобщенностью к Богу Духом Святым и верностью Христу. И вот мне хотелось бы остановиться немножко на вопросе о том, как мы употребляем и могли бы употреблять молитвы святых.

Во-первых, очень часто изначально нам говорят: если хочешь научиться молиться, возьми молитвы святых, утренние и вечерние молитвы, и читай. И очень часто бывает, что человек их вычитывает и даже к этому привыкает, и даже находит в этом какое-то вдохновение. Но если поставить вопрос о том, погрузился ли он в духовный опыт того святого, молитву которого читает, часто приходится сказать: нет, эта молитва до него не дошла, он ею пользуется как костылями. То, что человек произносит, – правда, потому что это правда, изреченная святым, но это не его опыт, это не стало его собственным опытом. Для того чтобы молитва святого стала нашим опытом, нужно к ней подойти с разных сторон. С одной стороны, когда мы собираемся прочесть молитву того или другого святого, не разумно ли, раньше чем мы произнесем хоть одно слово, сказать: «Святой Василий, святой Иоанн, святой Симеон! В эту молитву ты влил всю свою веру в Бога, всю свою богоустремленность, но также и сознание своего несовершенства, ты влил в эту молитву свое восприятие окружающего мира. Когда я буду читать эту молитву, помолись за меня, чтобы то, что ты вложил в эту молитву, хоть сколько-то до меня дошло, чтобы и я приобщился твоему опыту».

И тут приходится действовать со строгой трезвостью, потому что слишком легко повторять слова молитвы как бы от себя, тогда как данные слова не соответствуют вовсе личному опыту. Например, слова молитвы «Отче наш» ставят перед нами сразу целый ряд трагических вопросов. Когда ученики спросили Христа, как им молиться, Он им дал эту молитву. Но Христос – единственный, Кто мог назвать Бога Отцом, никто другой не может этого сделать. Мы можем называть Его Творцом, мы можем называть Его Промыслителем, можем многими другими словами охарактеризовать наше взаимное отношение, но Отцом в полном смысле Бог является только для Христа. Как же мы можем называть Бога Отцом? Только при условии, что мы так соединены со Христом верой, жизнью, любовью, всем существом нашим, что стали Его родными братьями и сестрами. Сам Христос употребляет эти слова. После Своего Воскресения, когда Он посылает жен-мироносиц к Своим ученикам, Он говорит: пойдите к братии Моей(Ин 20:17). Это слово «братья» для нас, конечно, большей частью собирательное слово о близких людях, но тут, может быть, есть что-то гораздо более глубокое, значительное. Через свою веру, через то, что они были готовы все отдать для Него, включая свою жизнь, ученики Христа стали Ему родными братьями.

Если хотите образ, Христос нам дает этот образ: Я лоза, а вы ветки (Ин 15:5). Он лоза, и мы можем быть приобщенными к этой лозе, как ветки. Самостоятельности в этом отношении у нас не может быть. Есть у апостола Павла место, где он говорит именно о том, что мы соединены со Христом, как умирающая веточка может быть соединена с живым стволом (Рим 11:17-24). И образ этот такой трагический и замечательный. Подумайте: стоит живое дерево, дерево полное жизни, в котором нет никакой доли порчи или смерти, и тут же растет какой-то кустик, который живет только тем, что из богатой или бедной земли он может собрать сколько-то жизненных соков. Приходит садовник и видит, что этот кустик может только умереть – рано или поздно, но он не выживет. И он делает нечто страшное: он отрезает ветку. Ветка, отрезанная от той временной, ускользающей жизни, которой она пользовалась, будучи укоренена в землю, чувствует, что из нее бежит даже эта жизнь, что это конец. Но садовник подходит к стволу живоносного дерева, тем же ножом врезается в дерево и соединяет две раны: рану, которую он нанес дереву, и рану, которую он нанес этой малой ветке, и их соединяет, связывает, и жизнь, которая течет в этом стволе, постепенно начинает проникать в малый росток, пронизывать его, и этот росток уже оживает полнотой жизни живоносного древа. Ценой раны это дерево оказалось в состоянии передать уже неотъемлемую жизнь тому ростку, которому надлежало только умереть.

Этот образ может нам напомнить то, что случилось с человечеством, когда Христос, совершенный человек, человек, в котором нет ни тени зла, ни тени смертности, вошел в нашу жизнь и согласился на смерть ради того, чтобы через Его смерть мы могли приобщиться Его Воскресению и жить уже не своей колеблющейся, вымирающей жизнью, а полнотой Его жизни, которой никто, ничто не может у нас отнять.

Когда мы читаем молитвы святых, мы общаемся с людьми, которые, подобно этой ветке, были когда-то умирающим ростком, были затем соединены с живоносным древом и сейчас пронизаны его жизнью. Мы призваны это увидеть, понять и от них научиться. Но когда мы читаем молитву того или другого святого, мы не все имеем право сказать от собственного имени, просто повторяя его слова, потому что есть вещи, которые невозможно сказать, не пережив их очень глубоко и порой трагично, душераздирающе.

Разве мы можем просто сказать, не задумываясь: Остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим (Мф 6:12)? Разве мы можем это сказать, не поставив перед собой вопрос о том, как мы относимся к нашим должникам? Оглянись, посмотри, кто вокруг тебя: родные, близкие, дальние, случайные, постоянные. Как ты к ним относишься? Нет ли среди твоих поступков, в тебе чего-то, что не дает тебе права сказать: Прости, как я прощаю? Можно так повернуть вопрос: я говорю «Прости меня, Господи!» А может ли Бог меня простить, если другой человек меня не прощает, если он, она меня не может простить? Есть рассказ в еврейской традиции, как один из пророков начал молиться Богу и увидел, что его молитва сначала стала подниматься ввысь, а потом, словно сильным ветром, была прибита к земле и стала просто, как туман, ползти по ней. Он спросил: «Господи, в чем дело? Неужели Ты не можешь принять моей молитвы?» И Господь ему ответил: «Ты оскорбил старую вдовицу, и она взмолилась ко Мне, чтобы Я тебя наказал за это. И ее молитва сильнее твоей молитвы, потому что ее молитва исходит из трагедии, реальной трагедии ее жизни». Мы можем и так поставить перед собой вопрос: я говорю «Оставь мне мои грехи, как я оставляю». А я – оставляю? Если бы речь шла о том, чтобы оставить какие-нибудь громадные провинности, простить человека за то, что он делал что-то ужасное, в каком-то смысле было бы проще, потому что было бы ясно, что он наделал. Но речь идет о том, что мы делаем постоянно не то и вызываем боль в другом человеке и что эту боль надо утолить, надо исцелить, нельзя просто к ней отнестись: мол, ну забудь, чего плачешь!

В молитвах святых есть много такого, чего от себя не скажешь. И когда читаешь эти молитвы, надо иметь честность начать с того, чтобы прочесть себе вслух то, что в них сказано, и поставить вопрос: могу ли я это Богу поднести как собственную мольбу или нет? Хочу ли я того, о чем прошу, или я произношу это прошение только потому, что оно напечатано в книге? Хочу ли я исцеления? Честный человек, один из древних святых, который жил беспутно до того, как вырвался на свободу, рассказывает, как он понял, что его беспутная жизнь неприемлема, разделяет его с Богом, что нет ему пути к Богу, если он не переменится. И он решил просить, чтобы Бог его освободил от зла, и приводит молитву, которую некоторое время повторял, потому что у него не хватало мужества сразу полностью отречься от зла: «Господи, дай мне целомудрие – но только не сразу!»{263} И когда мы читаем молитвы святых, я думаю, мы часто могли бы сказать: я не могу этого сказать честно от себя.

Но что же тогда делать? Есть два выхода. Либо сказать: «Господи! Этого я сказать от себя не могу и этого я Тебе не скажу. Прости меня за то, что я неспособен сказать этих слов – слов прощения, или прошения об избавлении от чего-то, что мне слишком дорого, или о даровании того, что меня так пугает!» И второй выход – это пройти мимо слов и сказать святому: «Ты эту молитву честно, правдиво сказал. Помолись Господу, чтобы рано или поздно я смог сказать эти твои слова. Конечно, не с той глубиной, с какой ты их говорил, но правдиво. Глубина придет в свое время. Она будет зависеть не только от повторения этой молитвы, она будет зависеть от всего строя моей жизни, от моего возрастания во Христе, но пусть это станет правдиво».

А затем в молитвах есть слова, которые мы очень легко повторяем, потому что привыкли, что так к Богу обращаются, так с Ним говорят. Почти все молитвы начинаются со слов «Господи», или «Боже», или «Владыко». Можно ли это сказать правдиво, живя той жизнью, которой часто мы живем? Что значит «Господи»? Это значит, что Он, объективно говоря, Господь, Хозяин моей жизни. Это я могу признавать, но желаю ли я этого? Либо мы можем подразумевать: «Господи, я хочу, чтобы Ты был хозяином всей моей жизни. Я еще не дорос до того, чтобы так было, но Ты – избранный мною Господь, Ты избранный мною Хозяин». Тогда можно сказать «Господи» не только потому, что Он объективно, неотъемлемо имеет полную власть надо мной, но и потому, что я Его выбрал и хочу, чтобы эту власть Он надо мной имел. И то же относится к слову «Владыко». Да, Он Владыка без моего прошения, но когда я эти слова произношу, мечтаю ли я о том, чтобы Он овладел всем, что во мне есть? Чтобы все, что я собой представляю или что у меня есть, стало безраздельно Его достоянием, чтобы все было полностью пронизано Им?

Господи и Владыко… Если только остановиться на этих словах и задуматься, то приходится много, многое в себе менять. И когда мы говорим: «Боже мой», значит ли это: «Ты – моя жизнь, Ты – мое самое глубинное бытие!» Правда ли это, или мы только пользуемся Богом, чтобы не чахнуть, чтобы не иссохнуть, как смоковница, о которой говорит Евангелие (Мк 11:12-14, 20)? Является ли Бог нашей жизнью хотя бы в тоске нашего сердца, в отчаянном желании нашем? Если мы так задумаемся над словами, которые произносим, тогда мы можем начать молиться совершенно по-иному, тогда мы понимаем, что каждую молитву, каждое изречение Священного Писания надо продумать, прочувствовать, чтобы эти слова постепенно стали как бы судьей надо мной и вместе с этим – вдохновением и силой жизни. Если так подойти к молитвам святых, то мы начинаем приобщаться их опыту о себе самих.

В сущности своей молитва – это встреча с Богом, встреча живой души с Живым Богом, и встреча не только мгновенная, но такая, которая никогда не забывается и, по милости Божией, никогда не перестает. Она бывает более интенсивная, более потрясающая, более глубокая или более поверхностная, но так или иначе она продолжается в нашем опыте жизни. Это происходит и в частной молитве, и в общественной молитве. И вот мне хочется сегодня продумать с вами эту встречу.

Эта встреча происходит очень разнообразно. Мы читаем в Священном Писании: Стучите и отверзется вам (Мф 7:7). В другом месте нам говорится: Я стою у двери твоей и стучу (Откр 3:20). С одной стороны, бывает, что мы рвемся к Богу, с другой стороны, порой Бог старается прорваться к нам, несмотря на то что мы затворили двери и сердца, и ума, и жизни нашей по своей греховности, потому что вместо Него выбрали грех.

Подумаем: что значит, что Бог стоит у двери нашей и стучит? Бог нас создал для того, чтобы иметь с нами вечное общение, чтобы Его жизнь переливалась в нас и мы стали участниками Божественной жизни. И конечно, когда мы по той или другой причине Его не ищем, Он нас ищет, Он стучится в двери нашего сердца. Это бывает разно. Иногда в нашем сердце (и когда я говорю о сердце, я говорю о самом глубинном нутре человека) пробуждается тоска, не обязательно тоска по Богу, но какая-то раздирающая, мучительная тоска от внутренней пустоты и оттого, что так жить нельзя. Иногда, когда мы знаем, куда идти и чего искать должны, эта тоска находит себе какой-то относительный выход, иногда нет, и годами, может быть, эта тоска разрывает нашу душу, но ответа не получает. Это бывает по разным причинам. Или мы не готовы к встрече, потому что мы ищем Бога как восполнение нашей жизни – не для того, чтобы Его полюбить, Ему довериться, Ему послужить, а лишь для того, чтобы Он заполнил пустоту, которая в нас есть. Я вспоминаю одного человека, который был очень правдив и мне так и сказал: «Бог мне не нужен Сам по Себе, Он нужен мне только для того, чтобы заполнить ту пустоту, которая качествует в моей душе». Если у нас такое отношение к этой пустоте, то, конечно, нам придется и ждать, и искать, потому что встреча с Богом в этом смысле подобна встрече с человеком, которого мы ищем для собственной выгоды, а не потому, что наше сердце этому человеку открыто и мы хотим войти в общение дружбы, любви, взаимного уважения, сотрудничества с ним.

Порой человек и хочет Бога, рвется к Нему, но что-то в нем еще не созрело для того, чтобы это общение стало возможным. Мне вспоминается рассказ из жизни старца Силуана. Он в течение многих лет кричал перед Богом, молился о том, чтобы Бог ему открылся, чтобы как-то почувствовать Божие присутствие, чтобы Божие присутствие в нем сказалось и что-то над ним сотворило. В какой-то момент он дошел, если можно так выразиться, до творческого отчаяния, такого отчаяния, которое говорило, что он созрел для этой встречи. Он обратился к Богу и сказал: «Господи, Ты неумолим!» – и на этом остановился. И вдруг его охватило чувство Божия присутствия, и после этого, как пишет старец, он всю жизнь с радостью молился Богу, с радостью Ему служил. Потому что в этот момент что-то прорвалось в его душе: и Бог, и он соединились в той мере, которая была ему доступна тогда, а потом все больше и больше, глубже и глубже, до момента, когда Силуан вырос в полную свою меру.

Бывают другие ситуации, которые человека наталкивают на встречу с Богом. Есть в жизни одного греческого святого ранних столетий рассказ о том, как он научился молитве. Он был простой, неграмотный крестьянин, ничего, в сущности, о Боге и о правилах веры не знал. Но однажды он пришел в церковь и услышал слова: непрестанно молитесь (1 Фес 5:17), и эти слова его так поразили, что он не остался в храме, а вышел и пошел в горы молиться там. И он кричал к Богу, кричал из глубин своей опустошенной души, прося Бога прийти к нему, приблизиться к нему. Много лет спустя он говорил другому подвижнику, что после первого порыва к Богу его молитву питало и чувство одиночества, и страх от зверей, которые за каждым кустом могли его подстерегать; а еще позже – страсти, искушения, «хищные» духовные движения. И так он научился молиться непрестанно.

Я даю вам эти примеры, потому что они очень реальны. Каждый из нас в разные моменты жизни может испытать в какой-то мере то или другое из мною упомянутого. Не в такой мере, в какой испытывал страхи и искушения этот древний святой, не в той мере, до какой было дано великану духа Силуану вырасти, что ему позволило быть в непрестанном общении с Богом. Но каждый из нас в той или другой мере может себе представить: как мы молимся, когда перед нами опасность, как мы молимся, когда перед нами задача будто неразрешимая, как мы молимся против зла и за добро. Каждый из нас знает моменты, как иногда у нас поднимается целый ад в душе, и никакими человеческими силами и ухищрениями невозможно победить то зло, которое в нас вдруг обнаруживается. И тогда остается только молиться, только кричать к Богу о помощи.

Но тут мы встречаемся с другой трудностью. Порой бывает, что мы молимся, кричим перед Богом или просто боремся со злом, которое в нас действует и старается нас развратить, – и помощи как будто не получаем. Казалось бы: когда мы в такой духовной тоске и опасности, почему Богу не снизойти к нам, мощным движением, властным движением руки рассеять мрак? И тут мы можем вспомнить рассказ из жизни святого Антония Великого о том, как он не только часами, но долгие дни боролся с искушениями, с наваждениями дьявольскими, боролся изо всех сил (а сил у него было много, и вера у него была крепкая), но нападения все продолжались. И в какой-то момент что-то случилось. Последний его крик разогнал всю тьму, но сам он к тому времени дошел до предела своих человеческих сил. Он пал на землю и лежал в изнеможении, и вдруг перед ним стал Христос. Антоний был настолько слаб и изможден, что не мог даже подняться и преклониться перед Богом своим. И лежа на голой земле, он сказал: «Господи, где же Ты был, когда я был в таком страшном искушении?» И Христос, сияя всей Своей любовью, ему ответил: «Я невидимо стоял рядом с тобой, готовый вступить в бой, если бы только ты сдался, а теперь победа твоя, ты оказался верным до конца». Вот вам пример того, как, бывает, мы стучимся, и нам приходится ждать, но не потому, что Бог безразличен к нам, а потому, что мы должны к чему-то созреть, должны научиться верности до конца, должны научиться смелости.

Но бывает, что Бог берет инициативу. Есть место у апостола Павла, где он говорит, что Дух Святой неизреченными воздыханиями действует в нашей душе (Рим 8:26). Дух Святой, не наша тоска, а Сам Господь как бы воздыхает о том, чтобы мы проснулись к присутствию Божию, чтобы узнали в этой тоске своей не отсутствие Божие, а Его присутствие, почуяли, что Он тут, рядом: как ты Меня не видишь? как ты Меня не чувствуешь? И в какой-то момент, когда эти воздыхания Святого Духа, не наши, дойдут до нашего сознания, мы можем вдруг на них отозваться и вместе со Святым Духом, движимые Духом Святым, молиться Богу. Не обязательно кричать о своей тоске, не обязательно даже о чем-то, потому что дело не только в благодарности или тоске, страхе или надежде. В тот момент мы можем просто с Ним беседовать, можем Ему излить всю свою душу, можем рассказать, как тосковали, когда у нас не было сознания Его близости.

Эта встреча не обязательно выражается словесно. Я не помню, упоминал ли вам (пусть меня простят, если я повторяюсь) рассказ, который вошел в житие одного из самых замечательных западных святых XIX века, французского Curé d’Ars. Он был простой человек, человек молитвы, человек духовного подвига, но умом не был силен и не смог окончить семинарию. Но его епископ увидел в нем нечто, чего его учителя не замечали, и поставил его священником. Как-то пришли другие священники к своему епископу и говорят: «Как ты мог его поставить? Он же такой необразованный! Мы с ним говорим на богословские темы, и он не может следовать нашим рассуждениям!» И епископ ответил: «Я не знаю, образован ли он, но я знаю, что он просвещен». Очень важно – уловить эту разницу в людях, даже и в себе самом: не от образованности нашей, не от теоретического знания, а оттого, что мы открываемся Богу, свет Христов, который просвещает всех, вливается в нас и делает нас тоже светочем. Так вот, в жизни этого святого есть рассказ о том, как часто, приходя в свою убогую церквушку, он там заставал старика крестьянина, который часами сидел как будто даже и не молясь. И как-то этот священник ему говорит: «Дедушка, что ты часами делаешь, сидя здесь, в церкви? Я заметил, что губы твои не двигаются в молитве, пальцы твои не бегают по четкам, ты только сидишь и смотришь прямо перед собой. В чем дело, что это за делание?» И старик улыбнулся и ответил: «Я на Него гляжу, Он на меня глядит – и нам так хорошо друг с другом!» Вы видите, что молитва может выражаться очень разно. Она может выражаться словами, криком испуганной, опечаленной души, она может выражаться тихой, ласковой молитвой-разговором с Богом, но она может выражаться просто тем, что человек находится перед Богом, это осознает и счастлив этим.

Был случай и в моей жизни. Старушка много лет читала Иисусову молитву, но никогда не ощущала Божиего присутствия. Она попросила совета у меня, тогда только что рукоположенного священника. И я ей прямо сказал: «Когда же Богу вставить слово, если вы все время говорите? Помолчите перед лицом Божиим!» К моему удивлению, совет пригодился; она потом мне рассказала, что в наступившей тишине ощутила то присутствие Божие, которого так долго искала.

Вот несколько примеров того, как и слово, и молчание нас могут поставить в присутствие Божие. Но для этого надо помнить, что мы не должны постоянно за собой следить. Одна из самых больших опасностей, которые нас подкарауливают, когда мы молимся, – следить за собой: что со мной сейчас происходит? углублен ли я в себя? чувствую ли я Божие присутствие? здесь ли Господь? почему я рассеялся? Нам надо научиться просто быть перед Богом, действительно молчать и знать, что Он тут есть; я могу Его не ощущать сейчас, но это не значит, что Его нет. Есть рассказ о том, как мать играла в прятки с маленькой девочкой. Вы знаете, как играют в прятки: мать спряталась, аукнула, девочка открыла глаза и стала ее искать, мать снова аукнула, и наконец девочка ее поймала. Но в течение какого-то времени девочка не могла увидеть матери, она только искала, поскольку где-то услышала звук. А потом у них завязался разговор о том, почему Бог не является нам, почему мы не можем Его встретить, хотя очень стремимся к этой встрече. И мать ей сказала: «Ты помнишь, как мы на днях играли в прятки? Я спряталась, и ты меня искала, но ты не боялась, что меня нет, ты знала, что я тут, несмотря на то что не видишь меня».

Бог с нами так поступает, чтобы мы Его искали, чтобы не просто сидели и от Него ожидали: стань, Господи, передо мной, как лист перед травой. Нет, Он хочет, чтобы мы действительно всем желанием своим хотели встретиться с Ним – и тогда может произойти встреча. Но надо помнить, что встреча не происходит сразу, мгновенно не потому, что Бог безразличен, и не обязательно потому, что между Богом и нами непроходимая стена, – будто я настолько греховен, что Бог не может мне открыться. Мы знаем из Священного Писания, из житий святых, да и из собственной жизни, из жизни наших друзей, что бывают моменты, когда мы отпадаем от Него, уходим от Него, делаемся грешными до самых глубин, отвратительными самим себе и, может быть, другим – и вдруг Сам Господь к нам приходит. Поэтому дело не в том, что мы недостойны этой встречи: Бог хочет, чтобы мы этой встречи искали, чтобы и эта встреча была для нас новой жизнью, и Он был для нас радостью и новизной жизни. И вот если мы будем проходить через эти различные стадии, то постепенно будем познавать Бога глубже и глубже.

После прошлой беседы я получил записку от православной семьи, которая сейчас находится под влиянием инославных. Они пишут, что молиться молитвами святых, молиться чужими словами не представляет никакого смысла, что с Богом надо говорить только от себя и своими словами.

Я хочу несколько остановиться на этом вопросе, потому что, как вы знаете, все наши богослужения состоят из молитв, которые были собраны в течение веков, составили одно целое, гармоническое, осмысленное и глубокое целое. И с другой стороны, молимся ли мы утром, вечером или в течение дня, мы употребляем слова молитв святых. Имеет ли это смысл? Конечно, имеет, но тут надо подойти к вопросу с рассуждением.

Молитвы святых, каждого святого в отдельности, выражают их личный опыт о Боге, личный опыт о себе самих и о своих нуждах и личный опыт о мире, в котором они живут, в этих молитвах они стараются выразить свою веру. Но святые – не одиночки, святые составляют живую, неотъемлемую часть Православной Церкви. И их молитвы, как бы они ни были личны, как бы они ни выражали их собственный опыт в данную минуту или в течение целой жизни, укоренены в опыте и молитве всей Церкви. Каждый святой выражает опыт Церкви в той мере, в какой он этому опыту приобщен, но не только. Речь идет не о том, насколько данный человек углублен в жизнь и опыт Церкви, а о том, что каждый человек – единственный и неповторимый, и Бога каждый человек знает неповторимым образом, и выражает он свой опыт о Боге тоже единственным образом.

Это нам не всегда ясно, потому что мы читаем на славянском языке, который для очень многих из нас уже не свой, не естественный язык, молитвы, составленные в течение веков очень большим количеством святых, говоривших на самых разных языках: на арамейском, на древнееврейском, если речь идет о псалмах, например, на греческом языке разных периодов и на всех языках, которым святые принадлежали. И тут есть некоторое затруднение в том, что слова, которые на собственном языке звучат естественно, в переводе могут в значительной мере потерять остроту, вкус. Этим объясняется то, что некоторые молитвы (особенно для людей, мало знающих славянский язык) не имеют того живительного действия, которого мы от них ожидаем. И приходится задумываться над тем, как мы к этим молитвам – частным (утреннее, вечернее правило) и общим, богослужебным, – относимся. Все эти молитвы в какой-то момент вырвались из человеческой души, как кровь льет из раны. Если вы с вниманием прочтете Псалтирь, вы увидите, что есть псалмы, которые звучат как крик, вопль отчаяния, или как крик недоумения, или как зов, полный надежды, или, наоборот, как момент отчаяния и растерянности, и мы не можем эти псалмы, эти молитвы читать просто подряд, будто они относятся к одному и тому же. Они были написаны, вернее вырвались из душ человеческих, при очень разных обстоятельствах. Поэтому нам лучше было бы прочитать эти молитвы про себя, не в момент, когда мы молимся, а в момент, когда хотим узнать, о чем говорят эти молитвы, что за человек их написал. Есть святые, которые писали о Боге с такой радостью! В одном из псалмов есть восклицание: Господи! Радость ты моя! (Пс 31:7){264}. Это крик души, которая встретилась с Богом и вдруг ожила, заликовала, ожила вечной жизнью, пережила встречу с Богом. Неужели у нас не дрогнет сердце, если в молитве святого мы услышим: «Господи, Радость Ты моя!»? Конечно, дрогнет: как он Бога любил, Каким он Его знал, что мог Его назвать Радостью своей! И что мне надо сделать, чтобы хоть сколько-то приобщиться к этому опыту, обрадоваться о Нем, заликовать по возможности?

Есть другие молитвы, которые говорят о вере. Я не знаю, читали ли вы пророка Иеремию. У него есть целый ряд молитв, которые наполнены такой теплотой, такой интимностью (напр., Иер 20:7-18; 32:17-25). Он не говорит с Богом как с Существом далеким, а как с самым близким, дорогим, с кем можно поделиться всем, что есть на душе.

Но мы не можем, когда молимся, взять молитвы, написанные целым рядом святых, притом читая их в переводе, от которого часто если не меняется, то тускнеет их смысл, и произносить их совершенно естественно, как крик собственной души. С другой стороны, когда мы участвуем в богослужении, мы находимся перед лицом молитв, которые вся Вселенская Православная Церковь признала как собственный голос или в которых выражается голос Божий, прозвучавший в душах целых поколений людей. И вот когда мы молимся, будь то в частной или общественной молитве, словами святых, мы можем – приведу сравнение – к ним подходить так же, как к стихам великих русских или иностранных поэтов. То, что они пишут, глубже, просторнее, трагичнее или светлее того, что мы сумели бы сами сказать, потому что мы не способны в себе найти это и выразить.

Когда речь идет о богослужении, то не только слова святых, но и весь контекст действия, который мы видим, показывает, как разверзается перед нашими глазами Божественное промышление. Есть моменты, когда молится Церковь, то есть мы все, есть моменты, когда дьякон произносит молитвы от нашего имени, но так, как мы, может, сами не смогли бы их произнести, не посмели бы, не сумели бы. Есть моменты, когда богослужение передается от священника в руки Самого Господа. Есть момент в Литургии, когда священник читает тайную молитву несколько ранее освящения Святых Даров, где говорится: Ты, Господи, и Приносящий, и Приносимый, и Приемлющий, и Раздающий эти Святые Дары{265}. Это момент, когда мы знаем: то, что совершается, совершает не священник, не епископ, даже не вся Церковь в совокупности, а Сам Христос и Дух Святой. Как говорится в молитве перед освящением Святых Даров, освяти нас и Святые Дары сии{266}: это молитва, обращенная к Святому Духу. Мы можем только безмолвствовать, потому что нам говорить нечего в тот момент, когда все совершается силой Божией, присутствием Самого Бога, действием Христа и Духа.

И поэтому когда мы находимся в храме на богослужении, мы знаем, что являемся частью чего-то бесконечно большего, нежели мы сами, что даже молитвы, которые были составлены святыми, превосходят наш опыт. Как же нам относиться к этому? Неужели мы должны изо всех сил стараться воображением как бы, фантазией стать едиными с этими словами? Нет, этого сделать нельзя, так же как нельзя, когда человека не любишь, ему сказать о своей любви. Но мы можем относиться и к молитвам святых, которые читаем в частном порядке, и к богослужебным молитвам так, как (если возможно такое сравнение) соучаствуем в музыке великих композиторов. Мы ее слушаем с полной открытостью сердца, ума, чувствительности нашей, мы воспринимаем ее в той мере, в какой сами уже созрели, в той мере, в какой в нас уже дрожат струны, которых касается эта музыка. Но конечно, каждый раз мы приобщаемся тому, что слышим, в разной мере: в один день глубоко переживаем нечто, а в другой раз, когда хотим вернуться к этому переживанию, та же самая музыка или те же самые слова не вызывают никакого отклика в нашей душе, в этот момент наша душа не на это отзывается. Есть нечто другое, вероятно, на что она отзовется, но не это. И стараться искусственно пережить в другой раз, заново то, что было пережито с большой глубиной, мы не должны – мы должны быть готовы пережить то, что сейчас переживается.

У нас есть прихожанка, сейчас ей за шестьдесят лет. Она дочь смешанного брака, дома употреблялся английский язык, и она всегда чувствовала, что что-то в ней мертво. Когда мы начали в нашей приходской школе учить детей не только Закону Божию и тому, что мы называли «родиноведение», то есть литературе, истории и так далее, но и стали их учить пению, причем не церковному, а народному, она как-то ко мне подошла (ей было тогда лет десять-двенадцать) и сказала: «С тех пор как мы поем песни на русском языке, какие-то струны, которые во мне спали, зазвенели, и я чувствую, что начинаю оживать». Подумайте: когда мы находимся на богослужении, каким образом до нас доходит то, что там сокрыто? С одной стороны, через слова, которые раскрывают перед нами опыт всей Церкви, выраженный совокупностью множества святых, с другой – через музыку, которая эти слова доносит до нас, пение церковное. И мы можем пережить то и другое. Вы наверно знаете, что просто слова не всегда доносят до нас понимание вещей, но в поэзии, в музыке они вдруг получают особенную глубину. Это можно увидеть очень легко, если взять, например, стихотворение, которое до нашей души дошло, нас тронуло глубоко, на которое отзывается вся душа, и прочесть его в переводе. Оказывается, что в переводе оно до нас не доходит. Слова те же, да, но для того чтобы дошли до нас эти слова или образы, нужно их облечь в плоть, вернуть им значение и смысл, который они имеют на родном языке. Это зависит и от сочетания слов, и от созвучий. Мне вспоминается одно стихотворение Огарёва:

Если перевести эти слова, такие простые, на иностранный язык, останется только костяк, скелет, плоти не будет. Поэтому в нашем богослужении есть проблема для нас. Мы должны врасти в язык, на котором эти молитвы до нас доходят. Большей частью они не были написаны на том языке, на котором мы их читаем. Литургия Василия Великого, Иоанна Златоустого, Иакова, брата Господня{268}, все они были написаны на греческом языке, и каждое слово звучало глубоко и осмысленно под пером или на устах тех, кто их составлял. Нам, русским, посчастливилось, что те переводчики, которые нам оставили их на славянском языке, были глубоко вкоренены и в греческий язык. Они не только переводили слова, они переводили смысл слов. Они не обращались просто к словарю в поисках точного перевода, они часто передавали нам смысл тех или других молитвенных обращений, но на языке, который для нас понятен и близок. И вот когда мы употребляем молитвы святых, будь то в богослужении, будь то в частном порядке, мы должны углубиться в смысл этих слов. Как я уже много раз говорил, каждая молитва нам говорит о том, как данный святой или совокупность святых, составляющих Церковь, понимали Бога, что они знали о Боге, как они к Нему подходили, говорит о том, как данный человек переживал молитвенно себя самого, когда стоял перед Богом – не перед людьми и даже не перед собой. Потому что перед собой мы часто лжем или приукрашиваем действительность, мы не хотим себя видеть такими, какими нас видит Бог, – до момента, когда вдруг нас охватывает величие Божие и ужас перед тем, как мы недостойны Его. Тогда мы начнем эти молитвенные слова произносить покаянно, сердцем сокрушенным и смиренным (Пс 50:19). И с другой стороны, потому что молитвы святых всегда обращены не только на Бога, говорят не только о своем составителе, но обращены на мир, мы видим, каким этот мир видели святые, как они его переживали, что он представлял для них. Порой он представлял для них соблазн, порой страх и ужас, порой – отражение изумительной красоты Божией, вложенной в Его творение. И мы должны научиться через молитвы святых видеть вещи так, как они их видели, переживали и понимали.

И тут встает вопрос перед нами, как читать ту или другую молитву. Мы так привыкли ко многим выражениям, что они часто скользят по нашему сознанию и по нашему чувству. Как мы легко говорим: Господи, Боже наш… А что значат эти слова, если остановиться на них? Мы называем Христа Бога нашим Господом. Значит ли это, что мы признаем Его нераздельно Хозяином нашей жизни, передаем Ему все права на нашу жизнь и судьбу, так что Он имеет полную власть распоряжаться нашей судьбой и нами? Является ли просто объективным фактом, что мы знаем, что это так? Если мы были бы честны, мы, может, сказали бы: так было бы хорошо, если бы это не было абсолютной правдой. Так было бы хорошо, если б я сам (я сама) мог внести свою волю. Неужели Бог, к Которому мы обращаемся, является Господом, то есть нераздельным Хозяином, Властелином нашей жизни, без нашего участия в Его власти над нами? Или когда мы говорим «Господи», мы говорим Христу: я в Тебя уверовал, я Тебе поклоняюсь; сколько умею – Тебя люблю, сколько умею – стараюсь быть верен Тебе. Ты Хозяин моей жизни не потому, что Ты Властелин, что вся власть в Твоих руках, а потому, что я из глубины моей веры или даже из поверхностной моей веры всеми силами души Тебе даю право быть Хозяином моей жизни. Будь им, Господи, потому что, пока Ты не станешь нераздельно Хозяином всей моей жизни, моя жизнь никогда не выправится, не станет достойной ни меня, ни Тебя, ни людей, которые меня любят и которые верят в меня.

Так что, когда мы начинаем молитву, например вечернюю молитву: «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…»{269}, мы должны (может быть, не в этот момент, а тогда, когда у нас есть время продумать молитвы, которые мы произнесем вечером или на следующее утро) продумать, что значат слова, которые мы употребляем. Является ли Христос желанным Хозяином моей жизни, моим Спасителем, моей надеждой, моей радостью, всем, или я вижу в Нем Властелина, Который управляет моей жизнью и Которого я боюсь? Отцы Церкви, говоря о страхе Божием, различают разный страх. Есть рабский страх, когда человек боится Бога, потому что знает, что Бог над ним имеет полную власть, есть страх наемника, который старается угодить своему хозяину, для того чтобы заслужить награду и не получить наказание. И наконец, есть сыновний страх тех, которые Бога любят пусть не совершенной любовью, но доступной им любовью и стараются ничем Его не огорчить. Не потому, что они хотят от Него подачки, не потому, что боятся наказания, а потому, что стремятся в ответ на Его любовь дать Ему хоть капельку радости: да, я это признаю, и я Тебя сколько-то, сколько могу, сколько умею, люблю.

А дальше мы говорим: «Боже наш». Что значит «Бог»? Мы об этом уже говорили. Он для нас непостижим, Он бесконечно велик, Он – тайна, и вместе с этим по Своей свободной воле Он нас приобщает к Своей жизни. В каком-то смысле можно сказать, что Он является Жизнью нашей на такой глубине, до какой мы не можем дойти сознанием и опытом. Святой Исаак Сирин в одном писании говорит, что Бог бесконечно ближе нашей душе, чем наша душа нам самим. Он в глубинах наших. Но когда я называю Его Богом, переживаю ли я это, желаю ли я этого, сознаю ли я это, или слово «Бог» является как бы «предметной кличкой»: это то Существо, Которое так называется? Очень важно нам понимать те слова, которые мы произносим в молитвах, потому что они нам открывают нечто очень драгоценное о тех святых, которые их употребили. И дальше в той же молитве (я сейчас на ней останавливаюсь просто ради примера): «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…» И сразу приходит мысль: да, Господи, мы все грешны, и я грешен, я, конечно, не прожил день так, как следовало бы провести, но Ты меня прости: Ты добр! Но не в этом дело. Если у нас есть друг, которого мы ценим, которого любим, неужели у нас не разбивается сердце от боли и стыда, когда мы сознаем, что своей жизнью в этот день, даже одним-единственным поступком, мы его глубоко ранили, огорчили? Есть место у кого-то из раннехристианских писателей, где говорится о грехе как о переходе с одного берега реки на другой. Один берег реки это Божий берег, на другом берегу Бога нет, там властвует человеческое самоволие, действует на человека сила вражия. И когда я согрешаю, я перехожу с Божиего берега на другой берег. Я это могу сделать по неведению, по неопытности, но бывает, что делаю это по упрямству, потому что мне кажется, что там будет лучше. И просто сказать Богу: «Я оставил Твою область и перешел в область, где Тебя нет» – разве можно? Поэтому, раньше чем мы скажем Богу «…еже согреших в день сей словом, делом, помышлением», надо остановиться и поставить перед собой вопрос: моими делами, моими словами, моими желаниями, моими мечтами был я на Божием берегу или я переплыл реку, чтобы поживиться на том берегу? Конечно, и на том берегу Он действует, конечно, мы не оставлены Им, мы это знаем. Когда человек согрешил, Бог стал человеком во Христе, Богочеловек Христос умер в Своем человечестве на кресте ради нас. То есть даже в области тьмы и зла Бог с нами, но мы не можем этого допускать сознательно или безразлично к этому относиться. Ведь это ужасно! И когда мы мысленно предаемся мечтаниям ненависти, похоти, зла, когда мы действиями превращаем нашу жизнь в позор себе, в поражение ближнего, в отречение, хотя бы частичное, хотя бы мало-мальское, от Бога, мы не можем спокойно сказать: «Еже согреших во дни сем… прости ми».

И еще я остановлюсь на слове «прости». Прося прощения, мы часто ждем, чтобы другой человек, который нами был ранен, обижен, обойден, сказал: «Прощаю, забудем все, как будто этого не бывало». Этого желать мы не имеем права. Мы не имеем права ожидать от человека (я сейчас говорю о человеке, а не о Боге), чтобы он все от нас принял, перестрадал все и, потому что мы сказали «прости», ответил: «Прощаю, иди с миром!» Прощение – нечто совсем другое. Когда я перед человеком (или перед Богом) провинился, согрешил и подхожу к нему и говорю «прости», это значит, в первую очередь, что я действительно каюсь в том, что совершил, каюсь в том, чем я был и являюсь еще, – ведь от моего покаяния еще не следует, что я уже стал другой тварью, новой тварью. Когда я говорю Господу или другому человеку «прости», это значит: я пережил со стыдом, с болью то, что я совершил над Тобой, мне стыдно и больно, я это исправлю, чем только смогу, но ты, человек, Ты, Господи, не теряй надежду, дай мне время покаяться более глубоко, более совершенно и исправиться так, чтобы случившееся больше случиться не могло.

Это особенно важно, когда мы приходим на исповедь. Часто мы каемся (то есть говорим перед священником, забывая, что говорим-то мы не священнику, а Богу Самому) в тех или других прегрешениях. И потому что мы это осознали и сказали, мы ожидаем от Бога слов: «Прощаю, иди с миром». Но это слово прощения не безусловно. Оно обусловлено тем, что я действительно отрекаюсь от того, в чем каялся, отрекаюсь не на словах, отрекаюсь действенно, отрекаюсь всем своим существом и всеми своими делами и поступками. Я прошу Бога простить меня в том смысле, чтобы Он не отвернулся от меня, не отрекся от меня, а сказал: Я не теряю веру в тебя, Я не теряю надежду, что ты исправишься, если только ты сделаешь усилие быть верным. И ты можешь поверить в то, что Я и верю, и надеюсь, потому что Я это доказал Своей действенной любовью, став человеком и умерев на кресте ради того, чтобы ты мог поверить в Мою любовь и чтобы Я имел власть простить твои грехи. Но прощение не дается просто так. Когда мы говорим «прости», мы берем на себя обязательство перемениться, бороться изо всех сил, пусть их мало, но бороться.

Я вам дал эти примеры, потому что святой, который составил эту молитву, ее составлял на основании своего внутреннего опыта, жизненного, житейского опыта и каждое слово для него имело полное, решающее значение. Для того чтобы эти слова произносить вместе с ним, мы должны их понять, их продумать и применить к себе, ставить их себе, как вопрос, каждый день. И это относится ко всем словам нашей частной молитвы и нашей общественной молитвы. Дам еще пример.

В начале Литургии во время великой ектеньи священник произносит одну тайную молитву: Господи Боже наш, Твоя держава несказанна, слава Твоя непостижима, милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно: Сам, Господи, призри на нас и на молящихся Тебе{270}. Первые слова нам произнести не так трудно, потому что мы сознаем, что держава Господня выше всякого выражения, слава Его для нас непостижима. Но можем ли мы честно сказать следующие слова: милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно, когда думаем о своей жизни и о судьбе других людей вокруг нас, о том ужасе, который творится на земле? Можем ли мы так легко произнести эти слова, будто они самоочевидны? Нет, для того чтобы эти слова произнести, надо углубляться все больше и больше в познание Бога и изнутри этого познания стать способным сказать: да, это так, я верю! Но это не так легко. И тут мне вспоминаются слова, которые произносят праведники в конце мира после крушения зла и воцарения Христа, когда из своих гробов поднимаются мученики, страдальцы, герои веры: Господи, Ты был прав во всех путях Твоих! (Откр 15:3).

Продолжая свои беседы, я хочу сегодня подойти к вопросу о молитве с несколько непривычной точки зрения. Хотя то, что я скажу, пронизывает всю нашу молитвенную жизнь, но об этом мало говорят.

Наша молитвенная жизнь не начинается тогда, когда ребенка начинают учить молиться; молитвенная жизнь ребенка начинается при его зачатии. Когда ребенок еще в утробе матери, даже не приобрел еще человеческого образа, все, что с ней происходит, передается и плоду. Это мы должны помнить и учить других, потому что это надо передавать как бы из руки в руку, надо всем передавать: то, что происходит с матерью (и, конечно, одновременно и с отцом, и с окружением), передается и ребенку. Теперешняя наука показала, что когда в жизни матери происходят какие-то потрясения, страх, гнев, ревность, зависть или отчуждение, одиночество, то все это отражается не только на душе матери, но пронизывает все ее существо, всю нервную систему и всю телесную ее оболочку. И ребенок, который зачинается в ее чреве и постепенно развивается в ней, соучаствует во всем, что совершается в ней. Потому так важно, чтобы, когда зарождается ребенок, мать жила в общении с Богом и от людей была окружена заботой, любовью, пониманием, чтобы ничего не осталось недосказанного, недоделанного, чтобы она была свободна, имела возможность всем поделиться с мужем и получить от всех окружающих такую помощь, которая создавала бы в ней глубокий покой, и из глубин его могла молиться Богу.

И когда я говорю о молитве, я говорю не о том, чтобы вычитывать те или другие молитвы, а о том, чтобы ей становиться перед Богом и знать, что она – как плодотворная земля, на которую должен сойти Святой Дух, как Он сошел на только что сотворенный мир в начале книги Бытия (Быт 1:2). Вот что должно произойти с ней и с ребенком, который зачат ею. И поэтому, кроме того, что я уже сказал, мать должна научиться молиться не словами только, но всем своим существом, себя самое, и всю свою жизнь, и жизнь и все будущее ребенка приносить Богу как бы в дар. И одновременно просить о помощи и о защите, потому что как можно защитить кого бы то ни было, если не защитит Бог?

Вот я сказал это, и мне вспомнилась одна чета, которую я знал, когда был юношей. У них родился ребенок. Они оба работали и приходили в церковь. И кто-то раз сказал: «Как вы можете уходить на работу и приходить в церковь, оставляя ребенка одного на квартире? А вдруг что-нибудь случится?» И я помню, мать с изумлением простого сердца посмотрела на спросившего и сказала: «А чем я могу защитить своего ребенка, если Бог его не защитит? А если Он его защитит, то я могу спокойно стоять в церкви, молиться, потому что благодать Божия на ребенке».

Это всем нам надо помнить. Это надо помнить не только в каждой семье, но, когда мы окружены людьми, помнить, что мы друг за друга ответственны и что мы друг другу можем подарить встречу с Богом или ужас отделенности, когда нашим поведением, нашим словом, всем нашим существом мы или составляем преграду для этого человека, или, наоборот, открываем ему путь к Богу. Иногда мы ничего не можем сделать, кроме как человека как бы подвести к Богу и предоставить Богу сделать то, чего мы сами не можем сделать. Тут мне вспоминается фотография доктора Швейцера, эльзасца, который бросил все, чтобы уехать в Африку и лечить местных жителей. Он стоит в профиль (у него было очень характерное лицо, строгое, умное, участливое), а перед ним маленькая негритянка держит в своих руках малюсенького ребенка и его подносит доктору Швейцеру, без слов, как бы говоря этим движением рук и движением всей души своей: «Мой ребенок болен, он страдает, мне за него страшно, я ничего для него не могу сделать, но ты, доктор, все можешь, возьми ребенка и спаси его!» Так мы можем относиться к каждому человеку в нашем окружении, и особенно когда ожидается ребенок и будущей матери и зачатому ребенку нужны помощь любви, молитвы всех, кто ее знает или даже не знает. Человек рождается в мир, новая судьба входит в мир, и эта судьба должна быть окружена покоем, благодатью и молитвой.

Но приходит время, когда ребенок родился, что делать тогда? Ребенок уже не связан с матерью так, как был связан вначале, но он связан глубинными связями с матерью и отцом, и то, что происходит между ними и в них, отзывается на нем. И одна из вещей, которая отзывается, это то, как родители молятся над ним, около него, вместе. Я вспоминаю опять-таки одного человека, который мне говорил: как важно, чтобы, когда ребенок родился (и еще до того, но когда он родился – тем более), родители, если могут, пели над ним церковные песнопения, чтобы эти песнопения как бы переплелись со всеми фибрами его души, его сознания, его подсознания, стали частью его самого, и как важно произносить над ним добрые молитвы, молитвы, которые этого ребенка возносили бы к Богу и низводили благодать Божию на него.

А потом ребенок растет, и тут опять-таки большую роль играют родители и окружение. Очень часто бывает, что ребенка стараются научить молиться, и для этого его как бы «натаскивают» на молитву. Его заставляют заучить те или другие молитвы или помогают произносить их, забывая, что за пределом тех взрослых слов, какие мы хотим ему навязать, есть целый мир взаимных отношений между Богом и душой этого ребенка. Я вам дам пример. Много лет тому назад был у нас в приходе маленький мальчик, родители которого были сугубо благочестивы, то есть каждый вечер этот ребенок становился, вернее, его ставили перед иконами, и мать вслух произносила молитвы, которые он должен был повторять. И как-то вечером, после того как они так помолились, мальчик посмотрел на маму и сказал: «Мама, мы теперь отмолитвословились, нельзя ли нам помолиться Богу?» И когда она спросила: «Что ты этим хочешь сказать, разве мы не все сказали, что надо было?» – он ответил: «Нет, мне хочется с Ним поговорить, Ему рассказать, какой день у меня был, чего я боялся, поблагодарить Его и попросить о помощи, и еще кое-что рассказать». И мать, слава Богу, не перечила, а дала этому ребенку высказаться.

А порой, вместо того чтобы дать ребенку высказаться или прочесть с ним молитвы, надо ему дать свободу поступить так, как ему бы хотелось. И тут я хочу вам два примера дать. Первый пример относится к одному моему племяннику. Когда он был маленьким мальчиком, он жил у нас и по вечерам, перед тем как лечь спать, читал коротенькую молитву. Как-то раз он заигрался, и когда доплелся до постели, видно было, что он не в состоянии собрать своих мыслей. Он поднял глаза к иконе, послал этой иконе воздушный поцелуй со словами: «Спокойной ночи, Господи!» – и тут же заснул. И мне кажется, что этот поцелуй ребенка, это непосредственное движение его сердца было гораздо важнее, чем было бы вымученное чтение молитвенного правила. И другой пример такого же рода: мальчик шести лет, который теперь профессор в отставке в Америке, как-то во время пасхальной недели стал перед иконами (мать сидела в кресле) и принялся повторять: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав… Он это сказал раз, два, три, четыре. Мать его остановила, сказала: «Знаешь что, Петя, так нехорошо!» Он на нее посмотрел с тем выражением превосходства, которое бывает у детей, которые лучше нас знают правду Божию, и сказал: «Ты ничего не понимаешь – Он очень доволен!» И я думаю, что Он был очень доволен. Эти примеры нам говорят о том, что у ребенка есть своя чуткость, свое восприятие, и когда мы стараемся приобщить детей к тому, чем будет их взрослая жизнь, мы не должны эту детскую реальную духовную жизнь заглушить. А дети бывают очень чутки.

Опять-таки пример. В 1948 году я принял участие в съезде по религиозной психологии, читал там доклад о телесных приемах в Иисусовой молитве. Там была женщина-психолог, чуткая, тонкая, опытная женщина, которая говорила, как бережно надо относиться к восприятию ребенком того, что происходит между ним и Богом. Она каждый вечер молилась вместе с маленькой дочкой. Они молились вместе, душа в душу и заканчивали одной молитвой, которую этот ребенок назвал «прекраснейшая». По-славянски мы бы сказали «наикрашайшая». Это было завершение всего, после нее можно было заснуть, потому что ничего более прекрасного Богу сказать нельзя было. И в какой-то вечер эта маленькая девочка говорит: «Мама, сегодня наикрашайшую я сказать не могу». – «Как, почему?» – «Потому что я тебя так рассердила, что Бог не захочет слушать от меня такую молитву». Мать была умная, она сказала: «А чем ты меня так рассердила, что случилось?» Вы меня простите за реальность моего примера, девочка говорит: «Ты помнишь, сегодня в столовой я лужу сделала, и ты очень рассердилась и меня даже потрясла». И мать ответила: «Так это не ты виновата. Ты не могла удержаться, и не ты в этом виновата – я за тобой плохо смотрела. Виновата я, что рассердилась, это я не имею права сказать самую прекрасную молитву, а ты скажи ее от себя и, может быть, от меня».

Эти примеры, надеюсь, вам что-то передают. И опыт непосредственной, живой молитвы – молитвы, начинающейся с живого чувства к Богу и с таких слов, которые ребенок может произнести, которые не надуманны и не слишком сложны для него, может расцвести и дальше.

Я вам говорю все это, потому что каждый из нас в какой-то момент жизни будет проходить через то или другое. Как нам надо беречь детей от окаменения, к которому формальная молитва может привести! Сколько раз мне приходилось слышать от взрослых людей или от подростков, что их заставляли молиться до тошноты, так, что они больше не могли вынести молитвы. Молитвенные слова были им отвратительны, потому что не были соединены ни с каким моментом простой встречи с Богом. А встреча эта бывает и в пении, и в молчании, и в том, как ребенка можно обнять и стать перед иконой и ничего не говорить, дать ему встретить Бога так, как мы, взрослые, больше встретить Бога не умеем. И постепенно, по мере того как в нем развиваются и сознание, и ум, и чувство, ребенку надо помочь найти в молитвах, которые оставили нам святые, те слова, те чувства, которые выразят с большей силой, чем он сам умеет, то, что он хочет сказать Богу, или то, что происходит в нем в ту или другую минуту. Но для этого надо, чтобы он был свободен, чтобы чтение молитв не было рабством, и это нам надо сохранить через всю жизнь.

Я вспоминаю одно письмо святителя Феофана Затворника, который говорит: ты не считай, что надо все то вычитать, что написано в молитвослове. Соберешься на вечернюю молитву, открой молитвослов и начни читать первую молитву. Если на второй строчке слова тебя ударят в душу, взволнуют, прикуют твое внимание к себе, не иди дальше, повторяй эти слова и молчи над ними, и дай им действовать в тебе, как дрожжи действуют в тесте (Мф 13:33). А если у тебя двадцать минут времени на вечерние молитвы и эти двадцать минут пройдут на том только, что ты сейчас переживаешь эту строчку из первой молитвы вечернего правила, считай, что исполнил все правило, потому что цель правила не в том, чтобы Богу повторить молитвы, которые тебе чужды, а – зажечься этими молитвами и живую, загоревшуюся, пламенеющую душу принести Богу.

Это очень важно, потому что мы не всегда можем достичь того, что хотели бы выполнить: взять правило и пережить его с глубиной, с силой. Иногда мы начинаем читать молитву, и какое-то место нас ударяет в душу и, как кремень о кремень, искру вызывает. А иногда те же слова остаются мертвыми. Нам надо прочесть их и принести Богу хоть искру, а если мы не можем искру принести, то можем сказать: «Господи, сегодня я не могу зажечься пламенной молитвой от этих слов, но я их Тебе по вере приношу. Я знаю, что это правда, я верю, что в них правда. Прими то, что я сказал из глубины моего убеждения, хотя я не смог вложить в эти слова живое чувство».

А иногда бывает, что мы выполняем правило, выполняем его внимательно, стараемся довести до нашего сознания и сердца каждое слово. Помню, мой духовный отец мне посоветовал вечернее правило читать так: прочти одно прошение или даже часть прошения, которое самодовлеет, помолчи немножко, потом положи земной поклон и повтори во время поклона эти же слова, потом встань, еще помолчи и повтори еще раз эти слова из той тишины, которая родилась, и так вычитывай все свое правило. Если у тебя время на это есть, оно займет, может быть, три часа, а если нет времени, остановись тогда, когда изошло время, которым ты можешь располагать.

Бывают в молитвах святых такие мысли, такие чувства, до которых мы не доросли. Мы не можем их от себя повторить, потому что в нас их нет, но можем по вере сказать: «Господи, я знаю, что это правда. Я эти слова повторю за святым». И мы можем сказать: «Святой – Иоанн, Василий или кто другой, – эти слова были жизнью в тебе, когда ты их произнес. Возьми эти мертвые слова, которые я произношу, и принеси их Богу своими руками, соедини со словами горение твоей собственной души». И тогда мы можем, с одной стороны, говорить от души, от сердца, правдиво те или другие молитвенные слова, а иногда можем попросить святого эти слова облечь в пламя его собственной молитвы.

Я вам, кажется, рассказывал, но повторю для тех, кто не слышал, об одном, с одной стороны – смешном, а с другой – очень великом событии в моей жизни. Когда-то мы – бабушка, мама и я – жили в церковном доме. Там завелись мыши, они бегали повсюду, и мы не знали, что с ними делать. Мы не хотели расставить мышеловки, потому что нам было жалко мышей, и мы не хотели бросать кусочки хлеба с ядом, потому что боялись, как бы их не подняла бабушка, которой тогда было за девяносто лет. И я вдруг вспомнил, что в Великом Требнике есть обращение, написанное уж не помню кем из святых, ко всем животным, которые нарушают человеческую жизнь, – как бы призыв уйти. Там перечислены десятки всяких зверей, начиная со львов, тигров и кончая букашками. Я прочел и подумал: не может быть! Как я могу употребить такую молитву? Я не верю, что это может случиться! Но потом подумал еще: ведь святой, который составил эту молитву, верил в это. Я тогда к нему обратился и сказал: «Я не верю, будто что бы то ни было получится от того, что я прочту эту молитву, но ты ее составил, написал, ты ее произнес из глубины веры, и когда ты ее употреблял, что-то случилось, иначе ты ее не занес бы в книгу. Так вот что мы сделаем: я прочту твою молитву, а ты эту молитву произнеси из глубин твоей святости и принеси к Богу. Но повторяю: я не верю, будто что бы то ни было может случиться». Я сел на кровать, положил на колени Великий требник, дождался, что из камина показалась мышь. Я ее перекрестил и сказал: «Сядь и слушай». И к моему изумлению, мышь села на задние лапки и не стала двигаться. Я тогда ей, этой английской мыши, прочел вслух на славянском языке молитву, которая когда-то была составлена на греческом. Кончил, перекрестил ее и сказал: «А теперь иди и скажи всем другим!» Она ушла, и ни одной мыши у нас в доме не осталось. И меня это так обрадовало: я не мог похвастаться, что это произошло моей верой. Мое неверие было полное, даже не то что сомнение, – я был уверен, что ничего не получится, но уверен был, что этот святой верил и всерьез эту молитву писал, и она исполнилась.

Поэтому, когда в какой-нибудь молитве, которую вы читаете, находится нечто, что вам не очевидно, что вам кажется просто невозможно, скажите святому, который ее составил: ты эту молитву составил, ты, несомненно, вложил свою веру в эти слова, возьми эти слова и принеси к Богу, а я их повторю с болью в душе, что не могу соединиться даже со словами, а не только с пламенением твоей души.

Эти примеры я вам хотел дать, потому что они мне кажутся очень значительными, они применяемы в жизни все время, на каждом шагу. В следующей беседе я, может быть, остановлюсь на некоторых словах, если не успею о них поговорить сегодня. Но то, что Феофан Затворник писал об этом, я вам хочу повторить сейчас. Он говорит, что для того, чтобы молитвы святых стали нашими молитвами, мы их должны продумывать и прочувствовать (он говорит «обчувствовать») так, чтобы каждое слово дошло до нас в какой-нибудь момент нашей жизни. Это не значит, что можно сесть, прочесть эти молитвы и все пережить, нет, это значит, что мы должны, во-первых, поставить перед собой вопрос: что значат эти слова? Какое их настоящее значение? Во-вторых: что я об этом знаю? Есть ли в моем малом опыте нечто, что мне помогает понять, что этот святой хотел сказать? И если я пойму головой, поставить перед собой вопрос: а отзываются ли как-то в моей душе эти слова? Когда я эти слова читаю, что-нибудь происходит в моей душе? Я понимаю, что сказано, я этого раньше, может быть, не исполнял, но доходит ли это до меня теперь? И если мы так будем поступать с молитвами, то с одной, то с другой, то с тем выражением, то с другим, то постепенно вокруг каждого выражения, каждого чувства, которое выразилось в этих словах, соберутся наши собственные мысли, мы будем знать, о чем святой говорил, в той мере, в какой сами способны это понять, – только в этой мере. Но в этой же мере мы можем почувствовать, что вложено в эти слова. И если мы будем так переходить из одной молитвы в другую, то постепенно, постепенно воспримем одну молитву за другой – не сразу, на это может понадобиться несколько десятилетий, но это неважно, потому что если в какой-то момент я одно слово могу сказать Богу от всей души, всем содержанием моей души, то этого достаточно.

Бывает и другое. Бывает, что мы читаем молитвы с каким-то чувством, переживанием, но от повторения, потому что они не доходят достаточно глубоко до недр нашей души, чтобы все в ней всколыхнулось и зажило, тускнеет наше чувство. Мы можем эти слова повторять без конца, мы знаем, да, да, знаем – и Бог знает, и стоит ли это Ему повторять, Он уже тысячи раз это слышал. Я обратился раз к отцу Афанасию не совсем с этим вопросом, но в связи с этим. Он меня спросил: «Ты много молишься?» Я говорю: «Да» (я в то время молился действительно много). – «И когда помолишься, у тебя чувство успокоенности по отношению к Богу?» – «Да». – «А если ты так устал, что не можешь вычитать свое правило, как ты себя чувствуешь?» Я помялся и сказал: «Мне не по себе». «Вот как? – сказал отец Афанасий. – Значит, ты думаешь, что защита Божия, любовь Божия тебе даются только в обмен за твою молитву, что ты можешь купить вычитыванием этих молитв Божию милость, Божию защиту? Это не годится! Вот тебе новое послушание: в течение следующего года я запрещаю тебе молиться. Только перед тем, как лечь спать, ты положи три земных поклона с крестным знамением и со словами: „Господи, молитвами тех, кто меня любит, спаси меня!“ – и ложись, и не смей молиться. Но только вспоминай тех людей, которые тебе на ум придут. Поднимется образ того или другого человека, вспомнится имя того или другого человека, который тебя любит: твоя мать, твой покойный отец, твой товарищ. И каждый раз, когда вспомнится кто-то, остановись и скажи: спасибо тебе, что ты так меня любишь, что мне даже молиться не надо, я могу уснуть без страха оставленности». Я так молился год и позже к этому возвращался много раз в течение моей жизни. И это было так замечательно, потому что один после другого вставали в моей памяти лица или имена людей, которые были мне близки, или людей, которых я давным-давно забыл, но которые составляли часть моей жизни, и вдруг оказывается, что они есть, что они пришли мне сказать: ты нас забыл, мы тебя не забыли, не бойся, мы о тебе молимся… И от этого я научился глубокой благодарности ко всем людям, живым и усопшим: у меня было чувство, что надо мной покров благодаря им, покров Божией Матери, защита Спасителя. Потому что среди этих имен не только имена моих друзей, знакомых, товарищей, не только имена моих наставников, не только имена святых, которые меня поразили своей жизнью или своим учением, но образ Божией Матери, образ Христа, имя Самого Бога, Таинственного Отца Небесного. И вся молитва превратилась тогда в изумление благодарности и уверенности в единстве, которое нас всех держит вместе.

Продолжая беседы о молитве, мне хочется перейти к разбору одного очень важного изречения святителя Феофана Затворника. Он говорит в одном из своих писем, что мы должны научиться продумывать и прочувствовать каждое слово в молитве, которое мы произносим. И вот на этом я хочу остановиться.

Во-первых, подчеркну, что молитвы, которые мы читаем в молитвенниках или во время богослужения, составлены были святыми, и нам недоступны те чувства, мысли, то знание о Боге, то знание о себе, о глубинах своего греха и о бездонных глубинах, которые раскрывались действием Святого Духа в них, но в какой-то мере мы можем приобщиться их опыту. Но для этого надо начать с самого простого. И самое простое заключается в том, чтобы понимать те слова, которые мы употребляем в молитве, их смысл. Мы молимся очень часто, почти всегда на славянском языке, если следуем тексту молитвослова, но не всегда понимаем эти слова так, как они понимались в свое время, когда с греческого языка молитвы были переведены на русский. Даже оставляя в стороне анекдотические рассказы, например о том, как некая старушка говорила: «Как дивно, что на всенощной и зверей поминают!» И на вопрос о том, каких зверей, она ответила: «Как же? В псалме говорится: „Я крокодила пред Тобою“». В тексте сказано «яко кадило»: пусть моя молитва вознесется к Тебе, как благоухание ладана (Пс 140:2). Она не понимала, но до ее сердца умилительно нечто дошло. Но мы не можем так молиться, мы должны молиться, зная, что мы говорим, потому что в конечном итоге только глубокое, ясное понимание того, что мы говорим Богу, может нас постепенно поднять на новые высоты.

Есть другие выражения на славянском языке, которые перед нами ставят вопрос, например: очи мои выну ко Господу (Пс 24:15). «Выну» на славянском значит «всегда»: мои глаза всегда обращены ко Господу. Но я вспоминаю, как некто мне говорил: «Как совпадает это ветхозаветное слово со словами Христа о том, что, если тебя соблазняет око твое, вырви его, потому что лучше тебе войти в Царство Небесное с одним глазом, чем остаться с двумя глазами вне его» (Мк 9:47). Вот второй пример. И можно было бы привести довольно большое число подобных примеров. Поэтому я и говорю, что когда мы выбираем молитвы, которые будем произносить и приносить Богу, а в свое время, может быть, возносить Ему, то мы должны очень внимательно относиться к тому, что сказано, что значат эти слова. Это первая стадия.

А вторая стадия заключается в том, чтобы поставить перед собой вопрос совести, строгий вопрос: чему соответствуют эти слова в моей жизни, и соответствует ли то, что я произношу, тому, что тот или другой святой написал в момент, когда его душа рвалась к Богу, когда молитва била из его сердца, как кровь из смертельной раны.

Есть масса слов, масса выражений в молитвах, которые требуют от нас не только понимания того, что сказано, но честного ответа, ответа всей души и всей жизни. В начале Молитвы Господней мы говорим: Отче наш, Отец наш. Можем ли мы это сказать? В каком-то смысле можем, потому что Бог нас сотворил и с нами обращается, как добрый, ласковый, вдумчивый, опытный отец обращается со своими детьми. Но являюсь ли я сыном такого отца? И как мне стать таким сыном, который может от души Бога называть Отцом? Кто-то из отцов Церкви говорит о том, что мы можем это сделать, лишь постольку поскольку делаемся братьями Господа Иисуса Христа. Только Он может полностью, безоговорочно назвать Отца Небесного Своим Отцом, и только становясь Его братом, мы можем постепенно вырасти в эту меру. И когда я говорю «стать Его братом», я не хочу сказать просто: относиться к Нему так или иначе, а – стать Ему подобным, врасти в Него. Как апостол Павел говорит: не я живу, но живет во мне Христос (Гал 2:2). Да, он мог сказать Отче наш, потому что в нем жил Христос, потому что в нем как бы Христос называл Бога Отцом. И есть множество других мест, на которые мы можем обратить внимание и которые могут играть решающую роль не в понимании, потому что понимание головное – дело простое, а в восприятии душой и всей жизнью. Вот третий шаг на пути такого продумывания и прочувствования молитв. Молитвы, которые мы произносим, должны стать делом нашей жизни; то, что мы говорим, должно быть не только искренним, честным выражением наших чувств и мыслей, это должно стать воплощенной верой. Вы наверно помните, как в одном из посланий апостол говорит: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру мою из дел моих (Иак 2:18). Вот вопрос, который ставится перед нами каждый раз, когда мы произносим те или иные молитвенные слова. Я вам дам пример из житий святых.

К святому Антонию Великому, жившему в Египетской пустыне, пришел крестьянин по имени Павел и говорит: «Я хочу спастись и не знаю, как это сделать». Святой Антоний ответил: «Очень просто – живи в пустыне, постись, спи на голой земле и молись непрестанно». И крестьянин ему говорит: «Знаешь, первые условия – дело простое, я всю жизнь по бедности живу впроголодь и сплю на голой земле, но вот чего я не могу сделать: я не умею молиться». Антоний предложил: «Сядь рядом со мной, будем плести корзины, я буду вслух говорить слова псалма, а ты будешь повторять, пока наизусть не затвердишь». Так они сделали, сели и начали Первый псалом: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых (Пс 1:1) – блажен тот человек, который никогда не пошел на сборище нечестивых, врагов человеческих и врагов Божиих. Павел повторил эти слова раз-другой, потом говорит: «Мне надо походить и затвердить, потому что я человек неграмотный, у меня память некрепкая»; ушел – и не вернулся. Сначала Антоний подумал, что он просто сбежал, что ему показалось это дело слишком трудным. Потом подумал, что Павел ушел и заблудился в своей попытке молиться, и стал его искать. Он его искал долго, пустыня была великая, и через сорок лет набрел на своего ученика. Он на него чуть ли не накинулся: «Куда ты, Павел, ушел от меня? Я только начал тебя учить молиться!» И Павел со слезами ему отвечает: «Да, отче, вот сорок лет я стараюсь стать тем человеком, который никогда не пойдет на совет нечестивых». Этот человек всю жизнь положил на то, чтобы первые слова, которым его научил святой Антоний, стали реальностью, правдой его жизни.

Можем ли мы сказать, что мы так относимся к тем молитвам, которые читаем по молитвеннику? Многие слова мы должны понять: что они на самом деле значат, многие слова мы должны довести до сознания, до своего сердца, или вернее, многие слова мы должны испытать, поставив перед собой вопрос: что я об этом знаю? Если ответ: «Ничего не знаю», – это не беда, значит, мы просто не созрели, не доросли до этого понимания. Но это значит, что перед нами задача не только понять. Понимание раскрывается через жизнь, а не только через размышление или чтение, понимание раскрывается через опыт жизненный, житейский опыт, как в случае Павла. А мы должны постепенно претворить молитву в жизнь, чтобы из жизни ключом лилась молитва.

Но тут мы встречаем другую проблему. Если мы так переживаем слова молитвы, мы не всегда можем найти время, чтобы прочесть длинное молитвенное правило, какое находим в молитвослове. Тут опять-таки пригодится совет святителя Феофана. Он говорит: определи свою молитву временем, которое у тебя есть. Положи, например, что будешь молиться двадцать минут перед тем, как лечь спать, а если это слишком много – и меньше, но все равно определенное время, и потом читай первый псалом из вечерни. Если в течение нескольких минут те или другие слова этого псалма тебя ударят в душу, не иди дальше, повторяй их, остановись на них, переживи их и не отходи от них, пока они полностью не войдут в твою душу и не заполнят ее собой, и только потом перейди к следующей строчке и к следующей. Может быть, ты несколько строк прочтешь без всякого отзвука в душе, но это неважно: в другой раз эти строки зазвучат в ней жизнью и трепетом. А потом снова найдутся какие-то слова, которые тебя поразят: Боже, какая правда в них! И тогда повторяй, повторяй, пока не насладишься до конца. И если прошло все время, которое тебе положено на молитву, ты можешь сказать: я исполнил свое правило, потому что цель этих текстов в том, чтобы зажечь нашу душу, ее углубить, чтобы нам стать перед Богом живыми людьми и чтобы каждый раз что-то в нас проросло, какая-то новая глубина раскрылась.

Но на это рассчитывать всегда нельзя. Бывает, что несколько дней подряд или в течение длительного времени слова молитвы нас зажигают, по мере того как мы глубже их понимаем, они нас больше, больше, больше возносят к Богу. А потом вдруг находит на нас усталость: я не могу больше повторять эти слова, я ими пресыщен, ничего нового в них не могу найти. А повторять их просто как пустой звук не могу, потому что знаю, как они полны жизни и животворной силы! И тогда, говорит Феофан, оставь эти слова, найди другие молитвы или на время перестань молиться словами святых и, наученный тем, что ты от них узнал, начни молиться собственными словами, стань перед Богом и скажи Ему своими словами то, что ты хотел бы сказать.

Есть еще место у святителя Иоанна Златоуста, которое очень важно, мне кажется. Бывают дни, когда наша душа полна молитвенной жизни, бывают дни, когда она не столь полна. И вот Иоанн Златоуст говорит: когда молишься, остановись немножко раньше, чем почувствуешь: я больше не могу, я устал от молитвы, не от стояния, не от коленопреклонения, а от этих слов, и слов, и слов, которые перестали быть живыми словами в моей душе. Остановись, пока есть еще голод по молитве, как, когда ты ешь, не ешь до пресыщения, а остановись, пока еще немножко есть в тебе аппетита. Так поступай и с молитвой. Читай или произноси молитву и в какой-то момент скажи себе: а теперь довольно! – и приступи к другому делу: к рукоделию, к чтению, к чему угодно, только не пресыщай себя, потому что если ты дойдешь до точки пресыщения, то назавтра или в другой раз тебе будет тошно приступить к молитве, ты уже не будешь стремиться к моменту, когда можешь наконец побыть с Богом, Ему вылить все, что у тебя в душе.

Это очень важно, потому что Бог хочет встречи с нами. Ему не нужны молитвы, если мы их произносим без души, без чувства. Да, в молитвах есть вещи, которые мы можем сказать как бы не от себя, просто зная, что это правда, но тогда надо прибавить: «Господи, я знаю, что в этих слова истина, правда, но сказать их из своего опыта или из глубин своего переживания в данное время не могу, и я Тебе их приношу как молитву правды в надежде, что рано или поздно смогу эти слова сказать от себя искренне, честно». Если мы так будем приступать к молитве: во-первых, сделаем усилие просто понять, что значат те слова, которые написаны, во-вторых, поставим перед собой вопрос – что я понимаю из этих слов? что они для меня значат? и затем – какие заключения я могу сделать из этих слов по отношению к моей жизни, как я могу эти слова превратить в жизнь, чтобы они преобразовали мою жизнь? – тогда наша молитва будет живой, деятельной и реальной.

Из всего этого следует, конечно, что некоторые молитвы нам будут близки, так же как нам близки бывают те или иные писания святых или просто как бывают нам близки отдельные люди, и отдельные книги, и отдельные формы красоты. А некоторые места перед нами будут лежать как задача, но не такая, которую мы должны сейчас решить, – мы не можем эту задачу решить, просто заставив себя. Мы не можем заставить себя полюбить человека только тем, что будем ему повторять: «Я тебя люблю!» или тем, что будем себе твердить: «Я люблю, я люблю, я люблю этого человека». Надо постепенно врастать в молитвенную жизнь.

И тут есть слова, которые очень много значат и которые мы должны постепенно-постепенно переживать. Я упомянул слова: «Господи», «Владыко». Можно прибавить очень много таких слов, которые мы повторяем, потому что они как бы заголовок или условное продолжение молитвы. Они должны стать реальными. У святого Иоанна Лествичника есть место, где говорится, что мы должны определить себе короткое молитвенное правило, которое могли бы произносить без спешки, с радостью и без утомления, без того, чтобы мы дошли до состояния, когда нам хотелось бы кончить, хотя еще осталось несколько страниц. Возьми короткое правило, такое короткое, чтобы тебе голодно было после него, и в те дни, когда оно тебя насытит, перекрестись и будь доволен: ты помолился всей душой Богу, твоя душа сегодня была не очень-то емкая, но ты всю твою душу излил перед Богом, и всю твою душу заполнила Божия благодать. Но если, когда ты кончишь это правило, тебе еще голодно и ты хотел бы помолиться еще Богу, тогда так поступи. Скажи: «Господи, я еще хочу с Тобой поговорить», – и скажи Ему все, что у тебя на душе, все, что тебе хочется от себя сказать, не словами святых, а своими, может быть, жалкими, а может быть, очень глубокими словами. И остановись раньше, чем почувствуешь: устал, довольно! Если так учиться молитве, то вы увидите, как легко и отрадно молиться и как постепенно слова оживают, получают новый смысл, новую глубину и делаются радостью, вместо того чтобы быть задачей.

Я думал, что кончил свой ряд бесед о молитве, но мне было поставлено несколько вопросов, которые так связаны с тем, что я говорил и чего не досказал, что я хочу и эту беседу посвятить молитве. Я постараюсь не повторять того, что уже говорил, а если нужно, только намекнуть на это.

Первый вопрос, который мне был поставлен, относится к слову «встреча». Я сознаю, что часто употребляю это слово по отношению к молитве, говорю, что в основе своей молитва – это встреча с Богом. Разумеется, и между людьми встреча является основным элементом, потому что если два человека друг с другом общаются и расходятся, как в море корабли, если два человека друг с другом говорят и не находят общего языка, один не понимает, о чем идет речь, когда другой говорит о самом сокровенном, то, конечно, нет встречи. Ведь встреча бывает между людьми только тогда, когда между ними устанавливается какая-то связь. И первый вопрос встает такой: что мне мешает войти в какой-то контакт с человеком, с которым я просто нахожусь? Даже не обязательно с человеком, который мне специально интересен или дорог, а просто с человеком? Это очень важный момент. Отдаем ли мы себе отчет в том, что всякий человек, встречный-поперечный, является человеком, что Бог его призвал к бытию, что он Богу значителен и дорог, что для него Бог отдал Свою жизнь, так же как Он отдал Свою жизнь за каждого из нас?

Есть рассказ в житии одного святого, как строгий и благочестивый священник молился о том, чтобы Бог наказал грешников. И Христос ему явился и сказал: не молись так – Я умер за грешников. Так ли мы относимся к человеку? Конечно, нет. Мы проходим мимо большинства людей, мы их не замечаем или замечаем с какой-нибудь стороны, которая нам либо неинтересна, либо смешна, либо опасна: он нам мешает, на нашем пути находится. Но видим ли мы в каждом человека, которого Христос так возлюбил, что умер за него, не за нас только и не за любимых нами, а за этого человека, каков бы он ни был, который нам чужд или противен, отвратителен?

Что же сделать для того, чтобы возможно было установить связь между людьми, начиная с тех, которые нам близки и дороги? Я сейчас не говорю о громадных подвигах, но о том, как мы проходим мимо друг друга. Одна из причин, как мне кажется, почему мы не умеем встретить человека, заключается в том, что мы или так заняты собой, что не замечаем человека, или что каждый человек для нас представляет в какой-то мере задачу или угрозу. Когда я был мальчиком, в трудных обстоятельствах жизни ранней эмиграции, я переживал людей как опасность. Мне казалось, что весь мир – это джунгли, населенные дикими зверьми, которые все готовы меня растерзать, и единственная возможность прожить в этих джунглях – стать бесчувственным, каменным. Только когда мне открылось Евангелие (мне тогда было четырнадцать лет), вдруг у меня переменилось отношение к окружающему миру. Я помню, как, прочитав первые страницы Евангелия и пережив нечто, чего я никогда в жизни не переживал, я потом сидел некоторое время и думал: «Если Бог так любит всех, то для того чтобы быть с Ним, я должен быть готовым так любить людей, как Он, и что бы они мне ни сделали, я буду их любить. Пусть они меня растерзают, пусть они меня отвергают, а я буду их любить, потому что я хочу быть с Богом!» Это был детский подход, может быть, детская реакция, но вместе это говорит о том, что мне мешало в людях, которые вокруг меня были, видеть людей и переживать их как братьев, как сестер, как людей, которые нуждаются, может быть, во мне, которые могут быть страшными, а вместе с этим – которых я могу не бояться. В чем же было дело? В том, что средоточие было на моей личности.

И мне кажется, что часто мы не можем встретить друг друга (я сейчас говорю не о Боге, а о человеке), потому что так заняты собой, что не видим другого. Мы находимся с человеком, он с нами говорит, и мы не слышим того, что он говорит. Не только потому, что думаем свои думы, а потому, что, пока он говорит свое, мы думаем: что я могу на это ему возразить, как я могу отозваться, как могу ответить ему? И в результате мы не слышим его слов, а только ищем ответ на слова, которые мы пропустили мимо ушей.

Но относится ли это каким-то образом к Богу? Конечно же, потому что мы к Нему приходим большей частью со своими заботами, со своими тревогами, со своими проблемами. Мы не приходим в первую очередь к Богу, а приносим Ему самих себя. Может быть, то, что я говорю, кажется несколько странным, но мы приходим к Богу со своими проблемами, со своими задачами, со своими мечтами, желаниями, страхами, а к Нему ли мы подходим? Часто, когда мы молимся Богу или о Нем думаем, Он бывает для нас только источником возможной радости, возможного спасения. Но хотим ли мы Его встретить, Каким бы Он ни был? Как Судью, как Спасителя, Кем бы Он ни был? Хочу ли я Его встретить во что бы то ни стало? И в результате этого между нами и Им стоит преграда, и эта преграда – я сам: мои заботы, мои страхи, мои мечты. Он для меня является только источником спасения или страхом наказания. Можем ли мы после этого думать о живой, настоящей встрече между Богом и нами? Потому что встретить можно только того, для кого ты весь открыт и кого ты хочешь увидеть и познать, какой он есть, какой бы он ни был. Это очень важно.

В книге Откровения есть место, где говорится от имени Христа: Я стою у двери твоей и стучу (Откр 3:20). Слышим ли мы этот стук? А если слышим, то не отзываемся ли мы на этот стук так, как отзываемся на стук в дверь чужого человека, когда заняты чем-то, что для нас важно? Не отвечаем ли мы Ему: мне сейчас некогда, подожди, приди в другой раз, сейчас я занят, сейчас моя душа полна до края, и мне нет места ни для какой капли чего бы то ни было – ни радости, ни горя, ни суда, ни встречи. Со мной случилось горе, я весь в этом горе потонул, ко мне пришла радость несказанная, и эта радость так меня заполнила, что мне не до Тебя. О, мы так не выражаемся, конечно, но фактически мы так поступаем. Ему места нет в этот момент. Мы слишком заняты чем-то, что всю нашу жизнь заполняет. И конечно, тогда встреча делается невозможной. Господь стоит у двери и стучит. Он не обязательно стучит каким-то мистическим образом. Разумеется, если бы мы вдруг услышали стук в дверь, который ни на что не похож, и знали бы, что так стучит только Бог, мы оторвались бы от своих занятий и пошли бы к двери. Но часто Бог стучит в нашу дверь через другого человека. Он хочет, чтобы мы всем своим нутром отозвались состраданием, заботливостью, любовью, радостью, чем-то, что нужно этому человеку, потому что в этот момент этот человек – посланник Божий. Это человек, которого Бог послал для того, чтобы мы от Его, Божиего, имени позаботились о нем. Но мы думаем о другом, мы думаем только о том, что заняты, мы даже не боимся этого человека, он просто нам лишний. И тогда встреча делается невозможной.

Но есть еще другая сторона вопроса. Порой мы ищем встречи с Богом, но на своих началах. Мы хотим Его встретить сейчас, потому что Он нам нужен, мы хотим Его встретить сейчас как помощь, как радость, а Он почему-то (нам чуется) представляется нам как суд, как требование, и мы не открываемся Ему. Мы стучим, да, мы хотим, чтобы Он отворил, но на наших началах. И вот мне вспоминаются два отрывка из книги о старце Силуане, которые я хочу вам прочесть, потому что они для меня в свое время были очень значительны.

Откровение о Боге говорит: «Бог есть любовь», «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин 4:8; 1:5).

Как трудно нам, людям, согласиться с этим. Трудно потому, что и наша личная жизнь, и окружающая нас жизнь всего мира свидетельствует скорее об обратном.

На самом деле, где же этот свет любви Отчей, если все мы, подходя к концу своей жизни, вместе с Иовом в горечи сердца сознаем: «Лучшие думы мои, достояние сердца моего разбиты. Дни мои прошли; преисподняя станет домом моим… Где же после этого надежда моя?», и то, что от юности тайно, но сильно искало сердце мое, «кто увидит?» (Иов 17:11-15).

Сам Христос свидетельствует, что Бог внимательно промышляет о всей твари, что ни одна малая птица не забыта Им, что Он заботится даже об убранстве травы и что о людях Его забота еще и несравненно большая, настолько, что «У нас и волосы на голове все сочтены» (Мф 10:30).

Но где же этот внимательный до последней мелочи промысел? Все мы подавлены зрелищем неудержимого разгула зла в мире. Миллионы жизней, часто едва начавшихся, прежде даже чем достигнуто самое осознание жизни, с невероятной жестокостью вырываются.

Итак, зачем же дана эта нелепая жизнь?

И вот жадно ищет душа встречи с Богом, чтобы сказать Ему: зачем Ты дал мне жизнь?… Я пресыщен страданиями; тьма вокруг меня; зачем Ты скрываешься от меня?… Я знаю, что Ты благ, но почему Ты так безразличен к моему страданию?

Почему Ты так… жесток и беспощаден ко мне?

Я не могу Тебя понять.

Часто у нас чувство, что мы окружены искушениями, опасностями, мы исполнены страха и смятения и кричим к Господу: Господи, приди! Где же Ты?! И Господь молчит. Есть ли какой-нибудь на это ответ? На следующей странице книги отца Софрония мы находим нечто вроде ответа из жизни старца Силуана.

Жил на земле человек, муж гигантской силы духа, имя его Симеон. Он долго молился с неудержимым плачем: «Помилуй меня», но не слушал его Бог. Прошло много месяцев такой молитвы, и силы души его истощились; он дошел до отчаяния и воскликнул: «Ты неумолим!» И когда с этими словами в его изнемогшей от отчаяния душе еще что-то надорвалось, он вдруг на мгновение увидел живого Христа; огонь исполнил сердце его и все тело с такой силой, что, если бы видение продлилось еще мгновение, он умер бы. После он уже никогда не мог забыть невыразимо кроткий, беспредельно любящий, радостный, непостижимого мира исполненный взгляд Христа и последующие долгие годы своей жизни неустанно свидетельствовал, что Бог есть любовь, любовь безмерная, непостижимая.

Вот опыт святых, и этот опыт мы можем воспринять, и без этого опыта, в какой-то мере пережитого, у нас не может быть встречи с Богом, потому что мы ищем встречи, как ребенок, который боится окружающей его опасности и нужды и хочет, чтобы в одно мгновение все его проблемы были разрешены матерью, отцом, другом. И тут вопрос нашей встречи с Богом. Настолько ли мы хотим Его встретить, что готовы Его искать даже тогда, когда, как нам кажется, Его нет; хуже: когда, как нам кажется, Он от нас отвернулся и ушел, Ему нет дела до нас? Если мы действительно чувствуем, потому что в какое-то мгновение пережили Его любовь к нам, что мы Богом любимы, если мы чувствуем свою любовь к Нему и знаем, что без Него не можем прожить, то мы будем Его искать и не отчаемся. Вначале мы думаем, что в любой момент можем встретиться с Богом, Его узнать, Его воспринять в глубины нашей души, стать Его учениками в полном смысле слова. Но это не так, и это мы постепенно узнаём. Мы для этого незрелы. На мгновение мы отзовемся, да, а потом, как Евангелие говорит, заботы мира сего (Лк 8:14) заглушат наше желание быть с Ним, нашу устремленность к Нему, нашу тоску по Нему, и если Он не останется с нами, то мы пожимаем плечами и говорим: ну хорошо, до следующей встречи. Разве не так? Это – увы! – так. И нам надо созреть тоской по Богу, надо созреть голодом по Богу, созреть так, чтобы, когда Он нам явится, мы могли бы отозваться всем нашим существом на Его присутствие.

Есть место в писаниях святителя Феофана Затворника, где он пишет, как иногда бывает невыносимо тяжело для священника, духовника находиться рядом с человеком, который в крайней духовной нужде и для кого он не находит ни слов, ни помощи. Святитель Феофан говорит, что после долгой духовной жизни он понял, что порой человек незрел, не готов получить помощь. Можно дать ему помощь, он на мгновение ее воспримет, а потом она уйдет от него, потому что человек не сумеет ее сохранить в своем сердце, в своей памяти, в своей воле, в своей жизни. И вот очень важно помнить, что, когда мы говорим о желании встретить Бога, мы подразумеваем: в том состоянии, в котором я нахожусь, у меня есть посильный голод, посильная тоска, посильное желание. Но Бог может видеть, что эти тоска, желание, голод еще не глубоки, они утолятся от первого мгновения нашей встречи, а потом мы поступим, как дети, которых мать обняла, расцеловала, и они отрываются от нее, потому что хотят бежать снова играть в сад. Я думаю, что нам это надо помнить всегда. И когда мы говорим о встрече с Богом, мы должны понимать, почему мы желаем Его встретить. Потому ли, что Он удовлетворит все наши нужды, потому ли, что Он заполнит какую-то пустоту в нашем сердце, или потому, что Он так нам дорог, что мы готовы опустошить нашу жизнь, опустошить наши ум и сердце для того, чтобы все принадлежало Ему, чтобы Он мог вселиться в эти таинственные глубины, и тогда совершится такая встреча, о которой мы и мечтать не умеем? Ведь мы всегда думаем о мгновенной встрече, о короткой встрече, о встрече, которая оставит за собой сладкое, радостное воспоминание, но не о том состоянии приобщенности раз и навсегда, навеки, причем приобщенности, которая не всегда является постоянным счастьем и радостью, но верностью, верностью до конца, непоколебимой верностью, когда, встретив Бога, мы готовы без Него быть, только бы Его дело совершать.

Вы наверно помните евангельский рассказ о том, как Спаситель Христос после Своего Воскресения послал Своих учеников в мир, спасать мир (Мф 28:19-20). Нам кажется, что это так просто. Христос умер за всех, Он воскрес, Он дал ученикам Духа Святого, и теперь Он их послал. Но Он с ними расстался, Его больше с ними не было, душа их тосковала по той радости, которая у каждого из них была, когда они были рядом со Христом, могли Его видеть, могли Его слышать, прикасаться Ему. Вспомните место из Послания апостола Павла, где он говорит: для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение, потому что, пока я живу во плоти, я отделен от Христа (Флп 1:21; 2 Кор 5:6): только смерть может разорвать узы, которые ограничивают меня всем земным, и дать мне стать лицом к лицу со Христом живым уже навсегда, неразлучно. Мы должны быть готовы именно к этому. Мы встретили Христа, мы уверовали в Него, пусть несовершенно, пусть только посильно, мы живем этой верой, мы должны эту веру превратить в непоколебимую верность и в готовность быть посланными Христом, отделиться как будто от Него, так, чтобы Он был с нами только невидимо, но не ощутимо, не постоянно держал нас за руку, как мать держит ребенка. И когда мы говорим о встрече в молитве, о встрече в духовной жизни, мы должны помнить именно это: встреча эта совершается раз и должна заполнить наше сердце желанием, чтобы никогда ничто не стало между нами и Христом, Которого мы так встретили. А дальше мы должны быть готовы Его то встречать, то не встречать, и искать Его, но искать с надеждой, искать с уверенностью, что Он верен и явится нам тогда, когда мы будем на это готовы, вот как в рассказе о старце Силуане.

И еще следует нам помнить, когда мы молимся и ищем встречи, что должны искать – да, встречи, но должны создать в себе все условия, которые эту встречу могут сделать или мгновенной, или окончательной. Христос стоит у двери каждого из нас и стучит, но мы не отзываемся большей частью. Часто приходит время, например, на сон грядущий помолиться, но такой наплыв различных мыслей, воспоминаний о прошедшем дне, мыслей о том, что впереди, думы разные – и мы откладываем молитву, потому что хотим до конца пережить то, что нами уже встречено. А мы должны быть готовы ради встречи с Богом сказать: это от нас не уйдет, то, что я пережил, во мне улеглось, никто у меня этого отнять не может, я могу на время даже забыть, а оно во мне лежит и может всплыть в любое мгновение, но теперь я все оставлю в стороне, все без остатка, и побуду со Христом. Может быть, я не ощущу Его присутствия; может быть, даже не осознаю с достаточной глубиной, но я Ему скажу от сердца, искренне, правдиво то, что мне нужно Ему сказать, своими ли словами или словами святых.

Но если мы употребляем слова святых, мы должны постепенно сделать их своими. Если они остаются только словами, которые мы повторяем, это еще не наша молитва. Мы должны постепенно научиться тому, что вложили святые в эти слова: тем мыслям, той вере, тем чувствам, той решимости, которую эти слова содержат. И для этого нам надо задумываться над тем, что значат эти молитвенные слова. Когда я говорю: Господи – что я этим хочу сказать? Является ли это просто «кличкой», которая принадлежит Богу, значит ли это только, что, хочу я того или нет, Он все равно Хозяин моей жизни? Или значит: из всех господ на земле и на небе я Тебя выбрал своим Господом, Хозяином всей моей жизни, Тебя зову своим Господом, потому что я Тебя избрал, так же как Ты в свое время меня избрал? Так надо продумывать каждую молитву, которую мы произносим, чтобы каждая молитва была правдой для нас, не только повторением опыта святых, а приобщением к этому опыту. И это дело целой жизни. Но это дело надо начинать теперь, сразу, не откладывая. И для этого надо продумывать слова просто в их объективном значении, продумывать, что эти слова для нас значат, ставя вопрос: а что я о них знаю на опыте по отношению к Богу? Тогда каждое слово молитвы постепенно приобретает жизненность, какую-то взрывчатую силу, и когда мы эти слова произносим, они нашу душу взрывают, озаряют ее, дают ей импульс, толчок и нас приобщают к опыту этого святого и к тому, что стоит за этим опытом: к Богу.

Я не могу сейчас задержаться на множестве слов, о которых хотел бы как-нибудь при случае поговорить, но хочу остановиться коротко на словах Иисусовой молитвы: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного. Эти слова родились в монашеской традиции и перешли очень широко в православный мир. И мне кажется, что нам надо знать, как их употреблять.

Центр этих слов – имя Иисуса Христа. И к этому относится то, что я только что сказал: слово должно иметь взрывчатую силу. Если я говорю «Иисус» только как «название», это фактически правда, но до меня не доходит. Вы, наверное, знаете, как бывает, когда мы думаем о людях. Мы думаем о чужом человеке, вспоминая его имя, отчество, фамилию, и это остается холодной мыслью. Мы можем вспомнить человека, который нас обидел, и наше сердце волнуется гневом, раздражением. Мы можем вспомнить об этом человеке и осознать: нет, мне надо переменить мое отношение к нему, – и рождаются примирение и покаяние. Мы можем думать о человеке, который нам друг, с радостью; мы можем думать о самом родном, любимом, близком человеке, и когда его имя всплывет в нашей памяти, в нашей душе, вся наша жизнь как бы собирается вокруг этого имени, вся наша жизнь сосредоточивается на этом имени. Каждый из нас знает какое-нибудь имя, вокруг которого собирается вся любовь, вся радость, вся нежность, вся надежда, все живые чувства души. И только тогда, когда имя «Иисус» приобретает такое значение, Иисусова молитва делается силой, которая преображает жизнь человека.

Но для этого недостаточно эту молитву повторять, по четкам или без четок – безразлично, потому что от количества может ничего не прибавиться. Когда я был юношей, я сделал попытку молиться Иисусовой молитвой и пробовал молиться так, как прочел в той или другой книге: много подряд, много, много, много… И пришел момент, когда вдруг я почувствовал, что больше не молюсь, что слова в моей голове вертятся без всякого чувства и я не могу от них оторваться, что это дурман, а не молитва. И тогда я себя заставил перестать молиться, потому что это была уже не молитва, а, как я сказал, дурман. После этого, поговорив со своим духовником, почитав Иоанна Златоуста и других (у Феофана Затворника это ясно сказано), я обнаружил, что самое простое – это стать перед Богом в сознании, что Он невидимо, неощутимо здесь есть, что Он может явиться мне ощутимо (я говорю не о видениях, а о внутреннем ощущении) и что Он слышит то, что я говорю. И сосредоточивая внимание на словах, переживая Его Имя как самое дорогое, как святыню, я могу сказать: Господи Иисусе Христе (то есть: Посланник Божий), Сыне Божий (Бог, Сын Небесного нашего Отца, Который стал Сыном Человеческим), помилуй меня, грешного. Причем вкладывая в слова реальный смысл. Мы часто думаем о слове «помилуй» в каком-то законническом смысле: не гневайся, прости, на деле же слово «помилуй» значит приласкай, будь мне мил, прояви ко мне нежность и любовь и спаси меня, грешного. Если мы думаем о помиловании только в плане, как бы Он нас не осудил и не наказал, это законническое отношение. И совсем другое дело, если мы думаем о помиловании: Господи, я к Твоей любви обращаюсь, к верности Твоей ласки обращаюсь, прояви Твою ласковую любовь, согрей меня, я грешный…

А «грешный» мы часто определяем опять-таки законническим образом: дескать, мы нарушили ту или другую заповедь и за это достойны наказания. Это не так. Да, мы нарушили не только ту или другую, но множество заповедей, но не в наказании дело. Ребенок провинился, его наказали, и он чувствует по отношению к родителям: я был непослушен, меня наказали и теперь мы квиты. Такие отношения с Богом неприемлемы, невозможны. В одном раннехристианском произведении образно говорится, что грех – это состояние человека, который из Божией области перешел в чужую область, в область без Бога. Это значит, что мы перешли грань и больше не на Его территории, не с Ним, мы ушли в страну далече, о которой говорит Евангелие (Лк 15:13). И задача не в том, чтобы Он простил нам, что мы живем в чужой стране, что мы больше не с Ним, а задача в том, чтобы мы вернулись, перешли этот рубеж и вернулись в Божию область. И когда мы говорим: я грешен, мы говорим: Господи, я мог бы (могла бы) быть с Тобой вместе, все время, в одной области, а я выбираю столько других вещей, которые Тебе чужды, которые были причиной Твоего распятия, которые являются причиной моей растерянности, но они мне любы, они приятны, они мне дороги. Так что, когда мы молимся Христу о том, чтобы Он нас помиловал, мы не молимся просто о том, чтобы Он нас «простил»: ну, Бог с тобой, что от тебя ожидать другого. Нет, мы говорим: Господи, не теряй ко мне той любви, которая Тебя побудила стать человеком, которая Тебя побудила прожить мученическую жизнь на земле и мученическую смерть принять ради меня. Вот Твоя любовь. Дай мне ее, Господи, и дай мне ее увидеть так, чтобы моя душа была сотрясена и я уже не мог уйти во страну далече!

В течение остающихся бесед я хочу сосредоточить наше внимание на некоторых темах, связанных с сотворением мира и с тем, как Бог и мир соотносятся друг с другом, не только человек, но весь тварный мир. И раньше всего мне хотелось бы задуматься с вами над тем, что представляет Собой Бог как Творец: не Сам по Себе непостижимый в Своей таинственности, но по отношению к творческому действию, которое вызвало из небытия все: все, что было и чего не стало, все, что есть, и все, что будет.

Когда мы думаем о Боге, мы в Нем (я не делаю сейчас попытку дать полное Троическое богословие) видим Три Лица. Когда говорим об Отце, мы с трепетом предстоим перед Богом во всей Его глубине и непостижимости. Это Бог. Другого слова у нас для Него нет. Это Тот, Который есть, без прилагательных, без обстоятельств, которые Его привели бы к бытию: Он есть. Он – самое бытие, и бытие не пассивное, не неподвижное, а бытие, которое является одновременно Жизнью, полнотой движения. Он для нас непостижим в Своей глубинной сущности, так же как для нас непостижим огонь в сущности своей. Мы его видим, его ощущаем, но быть огнем мы не можем, и даже если мученики сгорали в тварном огне, они приобщались только к тварному пламенению. Но Бог как огонь непостижимый непостижим для нас до конца.

О Сыне мы говорим, по Священному Писанию, сначала как о Слове Божием, и некоторые отцы говорили, что если подумать о Боге как о непостижимой глубинной мысли, то слово Божие является выражением этой мысли, не во всем для нас постижимым. Он является таким выражением в том смысле, что эта мысль делается реальностью в тварном мире, как слово является выражением мысли человека. Но когда мы говорим о Боге, мы говорим о чем-то более полном и непостижимом. Божественная мысль, даже когда она находит себе выражение, этим выражением не исчерпывается. Нельзя сказать, что «все сказано». И когда мы говорим о том, что Сын Божий есть Слово Божие, Он, поскольку это постижимо для нас, делает доступными для нас глубины Божественной премудрости, глубины мысли Божественной, но вместе с тем как Слово Божие Он укоренен в этой мысли так, как мы не можем ее постичь. И когда мысль Божия открывается во Христе в Его учении и в Его личности, остается тáинственная и таинственная глубина, которую мы не можем воспринимать умом. И дивно, что в начале Евангелия от Иоанна нам говорится: В начале было Слово (Ин 1:1). Слово, Которое выражает по отношению ко всему тварному миру все, что непостижимый Бог хочет сотворить и передать нам. Это Слово – творческое Слово, и это Слово – руководственное Слово. В начале было Слово, и Слово было у Бога. То есть в Нем, в Боге выражение мысли всецело покоится в Его глубинах и превосходит всякую возможность с нашей стороны полностью, неограниченно воспринимать Премудрость Божию как она есть, а только раскрывается нам, постольку поскольку мы можем ее воспринять, но воспринимается она через Слово.

О Слове сказано еще другое, чего мы не улавливаем ни в каком переводе. В греческом тексте говорится не: Слово было у Бога, а: к Богу. И этим указывается, что Слово Божие, Которое творит, Которое поддерживает, Которое охраняет, Которое восполняет, Которое спасает, в конечном итоге само обращено к глубинам тайны Божией в процессе непостижимого созерцания Сыном тех глубин, которые принадлежат и Отцу, и Ему, и Духу Святому, и через это созерцание Сын-Слово и нас влечет в эти глубины. Но Слово – это нечто, что мы можем услышать и понять в меру нашей понятливости и благодаря тому, что это Слово открывается нам. Это Слово говорится нам так, чтобы мы могли понять: оно обращено в наши глубины, в те глубины, которые запечатлены образом Божиим в нас.

Но есть еще другое. Это Слово оставалось бы внешним для нас, если бы мы не могли к этому Слову и через Слово к глубинам Божественной Премудрости приобщиться. Потому что, пока мы воспринимаем вещи умом или внешним опытом, мы остаемся как бы вне тайны. И тут нам надо понять роль Святого Духа. В Сыне нам открывается как бы объективно мысль Божия. Во Святом Духе мысль Божия приобщается к нам, она пронизывает нас. Я говорил раньше об огне. Огонь непостижим, но мы его видим и познаем как бы вне себя, хотя познаем очень глубоко. И вместе с этим мы не можем к нему приобщиться иначе как этим видением. Но огонь нас приобщает к своей сущности тем теплом и жаром, который из него исходит. Этот жар, это тепло пронизывают нас до самых глубин нашего естества и приобщают нас к тому, Кто есть Бог.

Это приобщение – не только познание о том, каков есть Бог, это приобщение нас делает как бы родными Ему. Когда мы пронизаны теплом, мы не можем сказать, где начинается тепло, которое до нас донес огонь, и где начинаемся мы. Тепло нас пронизывает, и мы приобщаемся к тайне этого тепла. Таким образом, можно сказать, что, когда мы говорим об Отце, мы говорим о бездонных, непостижимых глубинах Божиих, которые сами по себе постичь не можем. Бог открывается нам через слово Откровения и через творческое Слово. Слово творит целый мир, в котором мы можем прочесть тайну о Боге как о Творце, о Промыслителе, как о Том, Кто нас любит. И Он нас настолько любит, что не только Себя открывает через Слово, но Духом Святым приобщает нас Себе Самому. Как это дивно! И как трепетно думать, что мы знаем Бога не только вне себя, но действием Божиим постигаем Его в наших собственных глубинах.

В конце первой главы книги Бытия говорится о сотворении человека (Быт 1:26-27). Я к этому еще вернусь, но сейчас хочу сказать, что, когда человек был сотворен, Бог вдохнул в него Свое дыхание, и человек весь пронизан дыханием Божиим. Объяснить это, я думаю, никто до сих пор не сумел, но это значит, что Бог Себя как бы влил в человека и человек неразлучно соединен с Богом. Я говорю «неразлучно», потому что на поверхности он может грешить, может отпадать, может о Боге забыть, может Его отрицать, но не в глубинах своих. Как сказано в Писании, Бог Своих даров не отнимает никогда (Рим 11:29), и нет такого человека, кто не был бы пронизан этим Божественным дыханием, которое делает его хотя бы зачаточно родным Богу.

Если вернуться к творению, я несколько раз вам упоминал отрывок из одного из отцов, который цитируется протопопом Аввакумом в той интересной книге, которую он написал, под названием «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное». Я до сих пор всегда вам его слова передавал, сколько умел, по-своему, как помнил, но сейчас я нашел самую книгу, и под названием «Совет Отечь» вот что пишет Аввакум.

Рече Отец Сынови: сотворим человека по образу Нашему и по подобию. И отвеща Другий: сотворим, Отче, и преступит бо. И паки рече: о, Единородный Мой! О Свете Мой, о Сыне и Слове, о сияние славы Моея! Если Ты так помышляешь о Своем создании, подобает Тебе облещись в тленного человека, подобает Тебе по земли ходить, плоть восприять, пострадать и вся совершить. И отвечал Другой: да будет так, Отче, да будет воля Твоя. И посем создася Адам{271}.

Это говорит о том, что сотворение человека является изумительным даром Божественной любви. Но я имею в виду не только человека, а говорю о всем том, что создал Господь: к этому я опять-таки вернусь. В Катехизисе святителя Филарета говорится, что Бог – Существо «вседовольное»{272}. На русском теперешнем языке это звучит странно, будто Он «доволен всем». Но не в этом дело. «Вседовольный»на славянском языке значило, что у Него нет ни в чем недостатка, Он Сам есть полнота и обладает всей полнотой, и ничего к Его бытию нельзя прибавить: Он – все. И когда Бог решает сотворить мир и, в частности, человека, Он решает создать целый мир вещества и существ, с которым Он разделит все, что у Него есть, все Свое бытие, все Свои глубины, всю Свою неизреченную красоту. Бог решает положить на все, что Он создал, такую печать, которая все делает родным Ему. Эта связь между Богом и человеком не прерывается никогда. Грех, зло не могут победить Бога, хотя человеческий грех и зло внесли, и продолжают вносить, и еще могут внести трагедию в мир, и в первую очередь – трагедию отпадения и отчуждения от Самого Бога. Но Бог нам все дает, Он Всего Себя нам дает. Мы можем Его принять и можем не принять, но дар нам предложен, и больше того, дар нам сообщен. Как уже говорилось, Бог Своих даров никогда не отнимает: вспомните такую глубокую притчу о возвращении блудного сына, которого отец готов принять только как сына (Лк 15:21-24).

И Отец, Бог наш, сотворил целый мир, сотворил его совершенным, без пятна и порока, но человек своим грехом оторвал его от Бога, осквернил, изуродовал, и Христос пришел его вернуть к Отцу. Здесь надо сделать некоторое различение, в зависимости от того, говорим ли мы о сотворении остального тварного мира или о сотворении человека. Начнем с тварного, с вещественного мира, мира видимого и невидимого, потому что мы знаем теперь, что не только видимое существует, но существует столько нам невидимого: цвета, которые мы не видим, звуки, которые мы не слышим, и многое-многое другое. То, что я скажу сейчас, это попытка понять и выразить нечто о сотворении. Оно в значительной мере основывается на писаниях не только Отцов, но и разных мыслителей, которые я соберу сейчас в несколько образов.

Прозвучало Слово. Современная наука говорит о big bang{273}: прогремело нечто, и от этого громового звука все началось. Но мы знаем также, что и неслышимые звуки могут сотрясти целый мир. Несколько десятков лет тому назад была устроена в американском городе лаборатория, которая изучала неуловимые человеческим ухом звуки. И вдруг, когда она стала производить эти звуки, большие здания вокруг пошли трещинами и заколебались, стали качаться. Никто этих звуков слышать не мог, никто не мог их воспринимать, но в них была такая непостижимая сила, что они могли разрушить здания. Поэтому речь идет не о том, был ли звук громогласный. Речь о том, что Бог сказал: приди, ответь на Мою любовь, родись из ничего! Я тебя жду, отзовись, приди! И от этого призыва Божия начали появляться небо и земля.

Один английский писатель говорит о том, что, когда прозвучало это, может быть, неслышное слово, все задрожало, и от звука родился свет, и свет начал разбиваться на краски, и цвета начали сгущаться и превращаться в материю. Он описывает картину, написанную несуществовавшим художником. Льется на полотно свет, но он льется ниоткуда, не из одного угла картины, а непостижимым каким-то образом льется везде, вся картина осияна светом. И этот свет превращается в цвета радуги, а за ними еще – в те цвета, которые нам неуловимы, и эти цвета сгущаются, как я только что говорил, и вдруг созерцающий картину видит, что эти цвета превратились в бревно, бревно – в дерево, дерево расцвело, и начался целый мир сотворенного.

Мы не знаем, как совершилось творение, но такое представление, мне кажется, нам дает какой-то доступ. Да, Божия любовь излилась зовом, этот зов стал светом. Мы знаем из Священного Писания, что Христос является не только Словом, но что Он есть Свет, просвещающий всякого человека грядущего в мир (Ин 1:9), и просвещающий все, пронизывающий все. И создается мир.

В начале книги Бытия нам говорится, что мир был хаосом (Быт 1:2){274}. Когда мы говорим о хаосе в нашем современном, страшном порой мире, мы думаем о разрухе, о разбитом бомбами Дрездене, о том, что совершается, когда происходит извержение вулкана, и так далее. Но не в этом сущность хаоса. Хаос – не разрушение той гармонии, которая уже существует; изначально хаос был совокупностью еще не раскрывшихся возможностей, которые были заложены Богом в Свою тварь. Создано было небо, создана была земля, созданы были моря, но еще не было светил на земле, хотя сиял свет Божественный, и земля еще ничего не произрастила, и море еще ничего не дало. Хаос, о котором говорит Священное Писание, – это совокупность всех еще не раскрывшихся возможностей, и над этими возможностями как бы ветром веет присутствие Святого Духа. Слово Божие вызвало к бытию все возможные, потенциальные формы бытия, но Дух Святой дышит над ними и призывает эту тварь как бы себя создать. Потому что Бог создает тварь свободной, Он создает тварь способной быть самой собой, Он не насилует ее. И Дух Святой дышит над этой тварью, и постепенно тварь начинает приобретать формы, приобретать образ. Божественные энергии, то есть сила Божественная, пронизывают все Богом сотворенное, постольку поскольку тварь способна воспринять эти энергии. И мало-помалу все рождается, постепенно возрастает, но в полной красоте, в полной гармонии, до момента, когда падение человека разрушит эту красоту.

И в какой-то момент Бог берет глину, пыль земную и из нее творит человека. Почему, в чем тут дело? Потому что человек Богом призван быть вождем всей твари в богопознание и в полноту бытия, в полный расцвет бытия, и для этого человек должен быть сродни всей твари. Он не самая совершенная обезьяна в том смысле, что тогда он был бы сродни только некоторым тварям. Как пыль земная, как глина, о которой говорит Священное Писание, он сродни всему созданному: земле, и небу, и солнцу, и луне, и звездам, и ветру, и растениям, и животным, которые все вызваны к бытию действием Святого Духа и призывом Христа Спасителя, Сына Божия, Слова Божия. И потому что он сродни всякой твари, всякая тварь в нем себя может узнать, как всякая тварь позже узнала во Христе себя самое исцеленной, достигшей совершенства.

Но пока речь идет не о совершенстве, потому что человек, Адам и Ева, еще не достигли своей полноты. Как говорят некоторые из отцов, вначале человек был невинен, и его задача состояла в том, чтобы вырасти в святость. Он был невинен в полной чистоте своей тварности и приобщенности к дыханию Божию, и в способности воспринять Духа Святого, и в возможности быть в свое время местом воплощения Сына Божия. Человек был призван быть вождем для всей твари, потому что ему была дана приобщенность к Богу, дыхание Божие в нем было положено и никогда не отнималось. Он познавал Бога непосредственным образом, как никакая тварь в полноте не могла Его воспринять, и должен был вести тварь от одной меры в другую, так чтобы вся земля, все небо, все Богом сотворенное приобщилось Богу, было пронизано Божественной благодатью Святого Духа, было приобщено тайне воплощения Сына Божия, чтобы вся тварь земная, глядя на Христа, видя Его тело, Его телесность, с изумлением могла сказать: ведь это я! Это я – не в том смысле, что каждая тварь и все твари являются Сыном Божиим, но в Его телесности всякая тварь могла узнать себя приобщенной к Богу.

Мне хочется продолжить сегодня беседу, которую мы начали прошлый раз, размышлением над тем, каким образом Бог связан со Своим творением. Большей частью мы думаем о том, как Бог связан с человеком, с исторической судьбой мира, но мы мало думаем о том, каким образом в течение тысячелетий истории этого мира и вещественного, и духовного Бог связан с миром. И вот мне хочется некоторые моменты выделить, чтобы над ними подумать.

Я говорил уже о том, как в начале книги Бытия нам сказано, что Бог сотворил небо и землю и что земля была безвидна, и Дух Божий носился над водами (Быт 1:1-2). «Безвидна» значит, что она была сплошной возможностью, еще не осуществленной. Это тот же самый смысл, который в еврейском языке вложен в слово, переведенное на некоторые современные языки как «хаос»: хаос не как разруха, а как совокупность всех еще неосуществленных возможностей. И с самого первого мгновения тварь связана с Богом. С одной стороны, она появляется на свет через державное творческое слово Божие – слово, которое звучит и приводит из небытия все, что стало быть, но не в оформленном виде, а как возможность. Это слово – творческое Слово, Сын Божий. И мир рождается от этого зова. Это не приказ в том смысле, что отношения между Богом и тварью не могут быть рассмотрены как отношения Властелина с подвластным, это зов любви. Из цитаты, которую я вам вычитывал прошлый раз, явно, что Бог – потому что Он есть любовь, любовь неизреченная, неизглаголанная, бесконечная – хочет разделить со Своей тварью все то, что у Него есть, и больше того: приобщить всю тварь тому, чем Сам является, Кто Он есть, так, чтобы, как говорит апостол Павел, в конечном итоге Бог стал всем во всем (1 Кор 15:28) или, употребляя слова отца Сергия Булгакова, чтобы был осуществлен не пантеизм в том смысле, что не все должно стать богом, но панэнтеизм, то есть творение, в котором Бог присутствует и действует, пронизывая все{275}.

Но, с другой стороны, в этом отрывке Священного Писания, начале Ветхого Завета, явно, что над тварью, которая вызвана криком любви, зовом любви Божией, желанием Бога отдать Себя этой твари, чтобы она разделила с Ним вечное блаженство, дышит Святой Дух, Который приобщает ее к жизни, к способности становления, Который вызывает в твари возможности, каких она, может быть, в тот момент даже не подозревает. Он помогает ей становиться всем тем, чем только она может стать, но не по принуждению, не насильственно, а потому, что под дыханием Святого Духа, Который есть Дух жизни, она будет становиться всем тем, на что способна. С первого мгновения любовь Божия приобщает новорожденную тварь через Сына и через Духа к вечной жизни. Как говорится опять-таки в Священном Писании, дары Божии неотъемлемы (Рим 11:29), и поэтому то, что Бог сейчас предлагает и дает, никогда не было отнято и не будет отнято у твари. Тварь после падения человека прошла через трагедию, но она осталась мученицей и неоскверненной. Как пишет святой Феодор Студит (я часто цитирую эти его слова), тварь невинна, тварь не согрешила против Бога, она является жертвой человеческого падения.

Это первое, что мы знаем: тварь связана с Отцом державным Словом, Которым является Сын, и животворным Действием, Которым является Святой Дух. Эта связь между вещественной тварью и Богом ничем не разрушается. Отношения между тварью и Богом не перестают быть такими, какими они были задуманы Самим Господом. И если мы посмотрим на историю творения, то увидим, как это действительно выражается в судьбе всех тварей.

Как заключение, как завершение творческого акта Божия появляется человек. Но тут следует отметить – и это мне кажется очень важным, – что человек создан из земли, перстным (Быт 2:7). Тем самым он сродни всякой твари, потому что вся тварь, каждая тварь родилась из персти, из как бы основного, изначального материала, который появился на свет, когда Бог любовью Своей призвал к бытию все, чего не было. В этом отношении человек сродни всей твари через свою плоть, через вещество свое. И тут опять-таки мне кажется очень важным помнить, что, когда мы говорим о том, как опасна плоть для духовной жизни человека, мы говорим о чем-то описательно, но не по существу дела. Когда мы будем говорить о падении, я к этому вернусь, но сейчас упомяну: некоторые отцы Церкви говорили, что грехи плоти – это грехи, которые человеческий дух совершает против плоти своей, против того невинного и неоскверненного вещества, из которого он сотворен.

Это очень нам важно запомнить, потому что с этим связана вся тема Воплощения. Бог сотворил человека, Он его сотворил сродни всему вещественному миру, и через свою вещественность человек причастен к этому миру в его непорочности и чистоте. С другой стороны, Бог вдохнул в человека Свое дыхание, и через это человек сродни Самому Богу. Не в полном смысле, потому что человек создан, так же как остальная тварь, чистым, невинным, но еще не зрелым и не святым. Ему надлежит вырасти в святость, которая приобщит его к Богу по-иному, даст ему познать Бога, как он Им познан, как говорил апостол Павел (1 Кор 13:12). И человек, по слову святого Филарета Московского, повешен как бы между двумя безднами: с одной стороны, бездна Божественная, куда он призван, с другой стороны, бездна небытия, из которой он вызван, и его поддерживает, по словам Филарета, Божественная благодать, как алмазный мост. Человек невинный должен вырасти в святость, и его призвание по отношению к твари – и это очень важно – так приобщиться к Богу, так Его познать и через познание Бога познать всю тварь в ее глубинах и стать ее вождем к полноте приобщения с Богом, чтобы пришло время, когда, опять-таки по слову апостола Павла, Бог будет все во всем (1 Кор 15:28), Божественность пронизает все созданное Им не механически, а по открытости всей твари, потому что тварь познала Бога под руководством человека.

Это очень важно в нашем понимании сотворенного мира, потому что особенно теперь, когда у человека такая власть над веществом этого мира, нам надо опомниться и понять, что представляет собой этот мир, какова его связь с Богом.

И здесь я хочу сказать нечто о чудесах и о таинствах. Давным-давно уже отцами Церкви сказано, что чудеса – это не моменты, когда Бог Своей властью принуждает природу: волны на море, хлебы, которые умножаются, болезнь, охватившую человеческое тело, – подчиниться, поработиться Его воле и как бы войти в новое измерение. Отцы Церкви нам говорят о том, что чудеса – это действия Божии, которыми вещественная тварь освобождается от рабства греху и последствий человеческого греха. Это момент освобождения. Это момент, когда силой Божией и благодатью Его, обращенной к твари, готовой ответить на Его зов и на Его действие, эта тварь хоть на какое-то время снова делается собой, чистой, освобожденной от человеческого греха. Это мы видим на море Тивериадском (Мк 4:35-41), это мы видим в умножении хлебов (Мф 14:16-21), видим в моменты, когда Христос исцеляет больных. Замечательно, что Христос не насилует больного, как бы заставляя его перестать быть во власти болезни. Он его спрашивает: хочешь ли ты быть целым? Каждый раз: хочешь ли ты? (напр., Ин 5:6). Твоя телесная природа на это способна, но ты – хочешь ли быть целым? Хочешь ли ты отвернуться от той греховной жизни, которая была твоим уделом до сих пор, хочешь ли ты быть свободным от смерти, от осквернения и соединиться со Мной, Богом твоим, по-новому? О, не сразу до конца, но намерением, желанием, решимостью, отречением от всего греховного прошлого, которое тебя сделало таким больным даже в твоем теле, которое твою плоть, невинную плоть, поработило страданию? И каждый раз страдалец отвечает согласием. Сумеет ли он дальше в течение всей своей жизни пронести это понимание, мы не знаем. Может быть и нет, может быть и да, но это момент, когда человеческая воля должна соединиться с волей Божией, для того чтобы настала возможность освобождения природы в нем.

Мы видим также эту способность тварного мира соединиться с Богом в таинствах. Я возьму один только пример как центральный момент: это таинство Божественной литургии, когда хлеб и вино действием Святого Духа и силой Христа становятся Телом и Кровью Христовыми. Здесь точная параллель тому, что совершается при сотворении мира. Слово Божие, Сын Божий, Который приобщился к веществу нашего мира и к нашему человечеству, это вещество, хлеб и вино, принимает в Себя, и Святой Дух сходит на это вещество, и оно становится Телом и Кровью Христа. Это нечто непостижимое, это нечто, чего никакой человек совершить не может, только Бог. И в молитве, которую священник читает на Литургии, говорится именно об этом: Ты – и Тот, Кто приносит, и Тот, Кто принимает жертву (то есть Тот, Который был распят, и Тот, Который принимает жертву). Ты – Тот, Который раздает и Себя отдает{276}. В этот момент совершается в малом масштабе то, чему суждено совершиться во вселенском масштабе, когда Бог в конечном итоге победит грех в человеке, зло, и тварь будет свободна и узнает в теле Христовом себя самое и во Христе своего Создателя, Жениха церковного, Того, Который так ее возлюбил, что всего Себя отдал ей. Теперь она может отдать себя Ему, как в совершенном браке жених не берет себе невесту, а отдает себя ей, и невеста не берет себе жениха, а отдает себя ему.

Это тайна Церкви. О ней говорится в Послании апостола Павла, которое читается по случаю бракосочетания, соединения жениха и невесты по образу соединения Церкви, то есть той части творения, которая отдала себя Богу, и Христа (Еф 5:20-33). Это совершается в Божественной литургии, но совершается и во всех таинствах: когда мы освящаем воды крещения, когда освящаем масло для помазания больных и так далее. Это момент, когда молитвой Церкви, то есть народа Божия, силой Христа и Духом Святым малая доля творения освобождается от всякого рабства греху и сама теперь может приобщить и человека к той святости, непорочности, здравию душевному и телесному, которое у нее никогда не было отнято, несмотря на то что она была порабощена греху.

И тут мы приходим к самому, может быть, великому, о чем можем подумать в этом контексте, – это воплощение Христа от Божией Матери. Божия Матерь плотью Своей принадлежала созданному миру, и Она в Своей плоти была чиста и безгрешна, не потому, что Она миру принадлежит, а потому, что еще с момента Своего зачатия была посвящена Богу чистотой родителей и Ее отдачей ими Богу. Вы, наверное, знаете и помните эту икону – приведение Божией Матери в храм. Образно это говорит о том, что с рождения Своего Она была безраздельно отдана Богу и в Своей невинности, в Своей девственной чистоте была принесена Ему, принадлежала Ему безгранично, нераздельно. Но, с другой стороны, Она является наследницей всей святости земли. Родословная Божией Матери, в сущности, это был бы рассказ о том, как с сотворения мира до Ее зачатия поколение за поколением, несмотря на человеческую слабость, несмотря на греховность, освобождало себя от нечистоты. Каждое поколение очищало хоть одного человека, одну чету от греховности, так, чтобы в совокупности все поколения, из которых Она рождена, принесли бы, как камни для здания Ее личности человеческой, свою отданность Богу, свою чистоту.

В этом ряду мужчин и женщин были грешники, но это все были грешники кающиеся. И «покаяние» в этом смысле не значит просто «сожаление». Это были грешники, которые сознавали, что отошли от Бога, и рвались всем своим существом вернуться к Нему, которым удавалось в большей или меньшей мере это осуществить, и они передавали следующему поколению свое рвение, свою отчаянную тоску, свой подвиг. Следующее поколение эту тоску брало на себя, подвиг этот совершенствовало. Из поколения в поколение создавалось новое человечество, в одной, может быть, линии, которая приводит к родителям Божией Матери и к Божией Матери, Наследнице всей чистоты человеческого рода, всей богоустремленности, всей тоски по Богу, всей отдачи себя Ему. И соединяя в Своей плоти чистоту тварного мира и чистоту человечества – кающихся грешников и побеждающих свою греховность святых, – Она делается способной стать сосудом Воплощения. Как это дивно! И благодать Божия сходит на Нее, сходит на это человечество, которое, с одной стороны, чисто как вещество, и с другой стороны, свято через самоотдачу Богу.

И тут решающую роль играет человеческая свобода, потому что без свободы наши отношения с Богом невозможны, без свободы могла бы быть только порабощенность, но не могло быть свободной, любовной отдачи человека Богу. И на этом я хочу остановиться.

В начале книги Бытия (опять-таки возвращаясь к первой ее главе) говорится, что Бог создал человека, человека в целом. И некоторые отцы Церкви подчеркивают, что сказано: сотворил Бог человека по образу Своему, мужчину и женщину сотворил их (Быт 1:27), и что оба были образом Божиим. Но Отцы подчеркивают, что в тот момент это было одно существо, в котором еще не определились свойства или различия пола, один цельный человек, в котором опять-таки, как в изначально сотворенной твари, были заложены все возможности и мужского, и женского бытия. И мы видим из второй главы книги Бытия, как это развивается. Остальная тварь, свободно развиваясь под дыханием Святого Духа, приходит к моменту, когда она созрела достаточно, чтобы Бог привел все существа к человеку, к цельному человеку, который в себе содержит все возможности мужского и женского бытия, с тем чтобы тот назвал каждую тварь (Быт 2:19). Это момент, когда человек полностью еще приобщен к Богу, не совершив никакого греха, поэтому из этой приобщенности, из того, что он видит тварь, как ее видит Бог, он каждой твари может наречь имя. Не те имена зверей, которые мы называем, а таинственное имя, которое определяет самое существо данной твари. Такие имена нарек человек всем тварям.

Но в этом процессе Адам обнаружил, что каждая тварь как бы двойственна: мужского и женского рода, и только он – один, он человек, по-гречески антропос. В этот момент, когда он увидел себя одиноким по сравнению с другими тварями, в нем родилось желание быть как другие твари, как бы четой, двоицей. И в ответ на это его желание Бог наводит на Адама глубокий сон, и из него рождается Ева (Быт 2:21-22). В русском, в славянском, во многих текстах нам говорится, что Бог взял ребро Адама и из него создал Еву. На древних языках «ребро» и «сторона» – одно и то же слово{277}. Во многих аскетических писаниях говорится, что тот или другой подвижник «спал на ребрах своих», что значило просто: лежал на голой земле на боку. И здесь речь не идет о том, что Бог взял одно ребро и из него сделал Еву, а о том, что Он разделил две половины в человеке, две возможности в человеке: мужскую и женскую. И это было сделано не односторонним решением Божества, а в ответ на то, что человек обнаружил, что он – единственный одиночка и что в нем есть возможность чего-то другого, чего он не знал тогда, возможность, которую мы можем назвать любовью, то есть обнаружением, что есть другой (а «другой» – того же корня, что «друг»), который ему подобен. Это мы видим опять-таки в этом рассказе.

Не могу удержаться, чтобы не упомянуть нечто не совсем относящееся к тому, о чем я сейчас говорю. Есть в еврейской письменности рассказ о том, как одному раввину поставили вопрос: «Почему Бог создал Еву из ребра, вещественного предмета как бы, когда Он мог бы ее создать из ума Адама, из его головы?» И ответ, который дал этот раввин, мне кажется, замечательный: «Потому что ребро – та часть тела, которая ближе всего к сердцу»{278}.

Когда Адам оказался лицом к лицу с Евой, он на нее посмотрел и, согласно еврейскому тексту, сказал: я – иш, а она – иша (то есть «я» в женском роде), я себя узнаю в ней. Мы знаем из естественной науки, что в каждом из нас заложено и женское, и мужское, что каждый из нас в себе содержит эти два элемента с преобладанием того или другого. И когда Адам увидел Еву и Ева увидела Адама, они посмотрели друг на друга и могли сказать: ведь это я, это я перед моими глазами, но в такой красоте, такой дивный, которого я могу полюбить всем своим существом, отдать себя полностью, неограниченно! Это момент, когда родился не «пол» в нашем униженном смысле слова, а различение двух, когда каждый увидел себя таким, каким не мог видеть в себе самом, и изумился. И поэтому так значительно и на русском, и в других языках употребление слова «ты». «Ты» значит «другой я», alter ego, как говорили на латинском языке, это я в другом человеке. Они оба уже не отдельные особи, а два лица и вместе являют цельность человека. Пока человек был только единицей, он был возможностью. Здесь он – осуществление, осуществление не двух полов, а полноты одного человека, явленной в той любви, которая соединяет двух и делает двух плотью единой, как говорится о браке (1 Кор 6:16).

Есть рассказ о том, как один человек сидит у себя в комнате и другой стучит в дверь. Один человек – это, если можно так сказать, – Адам, другой – Ева. И стучащий ждет ответа. И тот, кто взаперти, спрашивает: «Кто ты?» – «Отвори мне!» – «А ты мне скажи, кто ты» – «Да это я!» – «Я не знаю тебя». И тогда тот, кто снаружи, отвечает ему: «Как ты не знаешь? Это ты сам»{279}.

И вот мне кажется, что при встрече Адама и Евы именно это происходит. Почему они друг другу говорят «ты»? Потому что они одно в двух лицах. И так важно для нас, что мы употребляем это слово – «Ты» – по отношению к Богу. Это не фамильярность, этим мы утверждаем, что Он и мы так соединены друг с другом, так едины непостижимым образом – Божественной любовью и нашей слабой ответной любовью, – что, как Исаак Сирин говорит, Бог ближе к тебе, чем твоя собственная душа и жизнь. Мы говорим «Ты» Богу, потому что большей близости не может быть: я сам себе не могу быть так близок, как Бог близок мне и я Ему. Согласно с этим и развилось дивное апостольское и святоотеческое богословие о брачной любви, когда двое делаются едиными так, как Адам и Ева были едины до падения. И вместе с тем новый шаг был совершен в уподоблении человека Лицам Святой Троицы. В предыдущей главе говорится, что Бог сотворил человека, мужчину и женщину сотворил их, по образу и подобию Своему (Быт 1:27), здесь же разверзается, раскрывается тайна этого богоподобия.

Сегодня, однако, нам приходится взглянуть на трагедию, потому что эта новосозданная двоица, которая какое-то мгновение или неисчерпаемо долгий срок была иконой Троичного Божества, разбилась. Что случилось? Как случилось, что появился тот мир, в котором мы живем, раздробленный, разбитый, потемневший, в котором мы не умеем, глядя друг на друга, видеть в другом неизреченную красоту?

История падения начинается до падения человека, Адама и Евы. Есть отрывки в Ветхом и Новом Завете, которые указывают, намекают на это событие (напр., Ис 14; Лк 10:18). Пишут об этом и Отцы{280}. Собирая эти высказывания в очень упрощенном виде, можно поставить вопрос: каким образом то, что было создано совершенным, без пятна и порока, могло вдруг подпасть под тот ужас, который мы называем падением? Это началось не на земле, а в мире ангелов небесных.

Ангелы были созданы Богом совершенными, прекрасными. Но так же, как человек был создан в невинности и призван к святости, они были созданы без пятна и порока и, однако, должны были через свое приобщение к Богу все возрастать, светлеть, приобщаться к тайне Божественной святости. Отцы Церкви издревле ставили перед собой вопрос о том, как ангелы могли отпасть от своего призвания, как они могли пасть и перестать быть ангелами, стать демонами. Объяснения давались разные, которые, в общем, большей частью не удовлетворяют. Говорилось, что ангелы Божии позавидовали человеку, узнав о том, что в Предвечном Совете было решено, что Сам Бог воплотится и станет человеком, чтобы человек мог вырасти в меру приобщенности Божеству. Есть объяснение через зависть, через гордыню, разные объяснения.

Но мне пришлось прочесть одно объяснение, написанное древним писателем Лактанцием, которое неясно говорит о том, о чем я хочу сказать сейчас, может быть, превосходя его мысль. Он говорит, что ангелы Божии возрастали в святости своей, приобщаясь все глубже, все совершеннее к святости Божией, что их постепенно пронизывал Божественный свет, они начинали светиться светом Самого Бога. Святой Григорий Палама называет ангелов светами вторыми. Бог был первый Свет, единственный Свет, а они по приобщению делались светильниками, светами. Они не были отягощены плотью, телесностью, хотя и ангелы Божии не являются чистыми духами в том смысле, в котором мы говорим, что Бог есть дух (Ин 4:24). Они приобщались к тому, что представляет Собой Бог, и в них все ярче, ярче и ярче сиял Божественный свет; они делались, как я только что сказал, светами вторыми. И вот Лактанций, как мне помнится, говорит, что в какой-то момент некоторые ангелы взглянули на себя и были потрясены красотой, величием, которые им были сообщены тем, что в них влился свет Божественный и приобщил их в этом смысле к Божеству. И один из них, Денница, Люцифер, Светоносец{281}, как бы загляделся на себя и воскликнул: зачем мне больше? Я обладаю всем, о чем только можно мечтать, я сияю Божественным светом, я – Божественный свет в этом мироздании, вместе с другими ангелами, которые выросли в мою меру. Зачем нам Бог, когда мы сами сияем тем же светом? И в этот момент они отпали от Бога. В этот момент Божий свет в них потух, остались только твари, которые могли бы покаяться, – чего они не в состоянии были в тот момент сделать, увлеченные собственной красотой, полученной ими от Самого Бога, отражавшей Божественную красоту и сияние. И они отпали и стали темными силами. Вот эти темные силы и положили начало падению человека.

В библейском рассказе мы видим, что Бог определил человеку два пути для полного его возрастания: один путь – прямой, безгрешный, подлинный. Это было приобщение к Богу Самому, приобщение к Его премудрости, такое глубокое приобщение, что человек мог познавать все, что создал Бог, не просто своими догадками, а приобщенностью к Божественной премудрости. Призвание человека было так приобщиться Богу, так соединиться с Ним, чтобы Божественная премудрость в нем жила, в нем выражалась, его питала, ему раскрывала все тайны бытия. Премудрость Божия, принятая в любви и в поклонении Самому Богу, в послушании – в том смысле, в каком я ранее пробовал описать послушание, то есть в способности так молчать, чтобы слышать голос Божий в себе, который все перед нами раскрывает. И другой путь – это путь познания тварного мира на уровне этого мира и его тварного состояния, путь как бы естественного познания, познания мира, который сродни человеку, потому что человек своей телесностью, своей материальностью, даже своей душевностью приобщен к созданному миру. Вне Бога полного познания невозможно было получить, но какое-то изначальное познание можно было уловить; и вот на этом темные силы и уловили человека.

В Библии сказано, что в раю было два дерева: древо жизни и древо познания (Быт 2:9). Древо жизни как бы образно указывает на приобщенность человека Богу, такую приобщенность, что он питался всем Божественным и в Боге все видел, как бы изнутри Божией премудрости глядел на все создание и видел это создание, как его видит Бог. А древо познания нам дает возможность глядеть на все Богом созданное, дивиться красоте, премудрости, познавать многие тайны, которые заложены в творении, но ограниченно, не так, как их можно познать через приобщение к Богу. Оно не дает возможность видеть вещи так, как их видит Бог, а только изначально бороться, чтобы достичь этого видения.

Большей частью, когда мы слышим о падении человека, нам это представляется окончательной катастрофой. Человек отвернулся от Бога и выбрал путь естественного познания. Но не так об этом думает святой Ириней Лионский, который был учеником святого Иоанна Богослова. Он говорит, что и тут человек не был оставлен Богом, что человек не был присужден навсегда блуждать во тьме, не зная, не познавая того мира, в котором он создан. Он говорит, что это трудный путь, но что, вглядываясь, вдумываясь, вживаясь в тот мир, которому мы принадлежим – потому что он Божий, потому что в нем сияет Божий свет, потому что на нем запечатлена Божественная премудрость, – человек может постепенно раскрывать эту премудрость, понимать Бога через Его творение, до момента, когда, дойдя до предела возможного естественного познания, он открывается к познанию Божественному. Тогда он оставляет свои попытки познать естественным умом то, что сотворил Бог, и останавливается в молитве, в поклонении, в молчании, в созерцании Бога. Так что даже падение, в представлении святого Иринея Лионского, не является окончательной катастрофой, не является концом судьбы человека. Но тот путь, который мог бы быть путем прямого непрерывного светоносного восхождения и углубления в тайны Божии, превращается в долгий путь искания, блуждания, ошибок, исправлений и страдания.

А дальше между Богом и человеком возникает – не вырастает, а вдруг, мгновенно открывается – пропасть, потому что в тот момент, когда человек выбрал естественное познание помимо Бога, он с Богом уже не в отношении взаимной глубинной любви и доверия, а в отношении вопрошания, порой страха. Библия рассказывает, как Адам и Ева услышали, что Бог ходит в раю. (Это конечно образы, потому что весь этот рассказ является образной попыткой довести до нашего сознания что-то, что описать невозможно: нет возможности на нашем языке выразить, что случилось в мире, которого больше нет.) И когда они сознают около себя присутствие Бога, Которому они уже не приобщены, как раньше, детской любовью, детским доверием, совершенной отдачей себя, готовностью и желанием все только через Него познать, они испуганы и оба прячутся от Бога. И Бог их зовет: Адам, где ты? И Адам отвечает: я обнаружил, что я наг, что я голый, и мне стыдно. И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг? не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил тебе есть? (Быт 3:8-11).

И тут оказывается вдруг, что доверие, простота, которые были вначале, пришли к концу. В тот момент человек мог бы еще – вернее, уже – понять, что с ним случилось. Но он не понимает, он сколько-то помрачен, но не понимает до конца, что с ним совершилось. Он думает, что может продолжать расти, становиться собой, познавать мир как бы параллельно с Богом. И тут входит в силу очень страшный закон. Жить можно – в том смысле, в котором Бог жив и живы те, которые в Боге и с Ним, – только приобщенностью к Богу. В момент, когда человек отрывается от Бога, у него остается только один путь: рано или поздно умереть. И именно это случается с первой четой. Смерть через них входит в этот мир. Они потеряли источник Жизни, и без источника Жизни жизни больше нет. И начинается трагический период, в котором мы участвуем, когда человечество и весь живой мир познают смерть и приобщаются смерти. Это очень страшно. Но если мы вспомним то, что сказал святой Ириней, это не абсолютно безнадежно.

Но тут целый ряд вещей совершается. Изначально человек имел тело, имел душу, и в нем обитало дыхание Божие, которое Господь вдохнул в него. В тот момент, когда человек отворачивается от Бога, эта иерархия колеблется, остается на первом плане то, что принадлежит к естеству. Духом человек уже не познает Бога, как познавал Его изначально, и поэтому дух не может руководить, вести человека от силы к силе, от славы к славе, от земли на небо, в глубины Божии. В человеке тускнеет его человеческое сознание и появляется то, что мы называем плотью. Изначально человек состоял из тела и души. И то, что Отцы называют телом, это та же плоть, но пронизанная духом, одухотворенная, освященная. Теперь эта освященность заколебалась, и тело в значительной мере стало плотью, то есть тем же телом, но уже не таким одухотворенным, не таким чистым, не таким гармоничным. И уже не душа и не дух правят всем человеком, а создается как бы взаимное равновесие разных сил, а порой борьба между ними.

Отсюда рождается то, о чем все время говорят Отцы: борьба человека со своей плотью, потому что плоть является тем же телом, но отяжелевшим, потерявшим свою духовность, уже не приобщенным и не руководимым духом человека и через этот дух – Духом Святым. И дальше, когда мы вглядываемся в наш опыт, мы приписываем нашей плоти все дурные влечения, виним нашу плоть в том, в чем должны были бы винить наш дух. Человеческая душа, человеческий дух, потеряв свое единство с Богом, потеряв свою гармонию, уже не может гармонично, правильно вести всего человека, и человеческая телесность, его плоть начинает себя вести анархично. И вместо того чтобы признавать, как Отцы это делали, что виновен дух человека, виновно его сознание, его душа, его воля, мы виним свою плоть, которая является жертвой нашего отпадения от Бога и от той цельности, которая нам была изначально дана. Это очень нам важно помнить, потому что, как кто-то (кажется, отец Сергий Булгаков) сказал, борьба с плотью это борьба за тело{282}. Это борьба за тело, борьба за то, чтобы наша плоть была возвращена к той славе телесности, которая ей была дана изначально. И это нам вручено, это наша задача: всеми силами нашими, всей силой воли направить себя обратно к Богу, вернуть себя к Богу послушанием, то есть вслушиваясь в голос Божий, который в нас продолжает звучать, который звучит вокруг нас через Священное Писание, через святых отцов, через святых, и стать снова Человеком. Если же мы теряем полностью эту приобщенность к Жизни, то остается только полная смерть.

Вы наверно помните рассказ о том, как пришел потоп. Бог взглянул на людей, которые тогда ушли всецело в вещественность этого мира и, как сказано, стали плотью (Быт 6:3), уже не телесностью, а плотью. И Господь сократил дни жизни человека. Как это страшно! Но и тут мы можем не терять надежду, потому что пути Господни неисповедимы, и мы можем видеть, что Бог, Который создал все и вся, для того чтобы жизнь жительствовала{283}, чтобы жизнь Божественная пронизала все, не оставил человека. Но мы должны понять, что если мы не приобщаемся через наш дух, через нашу душевность к Богу, то не можем нашу плоть обновить так, чтобы она стала телом.

Взгляните на жития святых, вспомните видение Мотовилова. Он видел святого Серафима во славе, когда тот всем своим телесным существом засиял перед ним, и Мотовилов не мог на него смотреть, потому что ломило глаза. И преподобный Серафим сказал: «Ты не мог бы меня таким видеть, если бы сам в это мгновение не был таким». Это то, что мы видим также на горе Преображения, о чем я уже говорил: как Христос вдруг весь засиял Божественным светом всей плотью Своей непорочной, совершенной, неоскверненной. Но и одежда Его засияла. Свет лился на все, что окружало Его, эти лучи пронизывали и камни, и утесы, и растения, и из глубин, из недр каждого вещественного предмета, которого касался этот свет, засиявал вечный Божественный свет (Мк 9:2-3). Потому что вещество этого мира не пало – пал человек, и мы осквернили и оскверняем этот мир, и от нас зависит, нам поручено под руководством Христа стать водителями, наставниками этого мира обратно в райское состояние. Но для этого человек должен сам вернуться к Богу, приобщиться к Нему так, как святые приобщались.

Мы уже говорили о рождении Евы от Адама, о том, как всецелый человек как бы разделился на два лица и оба эти лица увидели друг в друге ту совершенную красоту, хотя бы изначальную, к которой были призваны. Но после того как человек отпал от Бога, не отрекся от Него, а просто заблудился, они перестали видеть друг друга такими, какими каждый видел себя и другого. По словам святого Мефодия Патарского, они глядели друг на друга и говорили: это alter ego, это «другой я сам». В тот момент, когда они отпали от Бога, Который является силой, соединяющей их, они смотрели друг на друга и каждый из них сказал (опять-таки, по мысли этого святого): я – ego, тот – alter, другой. Уже не друг в русском смысле слова, то есть самый близкий мне человек, другой я, «я» в ином лице, а другой как иное существо. И вот в этот момент (об этом Лосский писал несколько раз{284}) вместо двух лиц стали друг перед другом два индивида.

«Индивид» – латинское слово, которое означает последнюю степень разделения, дальше разделять нельзя. Если взять любых двоих из нас, мы – индивидуумы друг по отношению к другу в том смысле, что каждый из нас замкнут в себе, как бы закрыт под своей кожей, и делить дальше невозможно, это будет убийство. Будет тело, душа, те или другие части тела, но не цельный человек. Вот страшный момент, когда из двух лиц, которые были едины и познавали себя как одно, появилось два индивидуума, два отдельных лица, уже не составляющие полностью одно целое. Я говорю «полностью», потому что грех человеческий не смог разрушить дело Божие и совершенно отделить двух людей, призванных быть едиными. В этом смысле нам надо помнить, что человеческий грех не окончательно все разрушил. Но тут оказалось, что они друг на друга посмотрели и каждый увидел в другом не себя самого во славе, а иного, и они сказали: нам стыдно, мы наги, что нам делать? И говорится в Библии: и сделал Господь Бог Адаму и жене его одежды кожаные (Быт 3:21), то есть они облеклись в какую-то одежду. Но они теперь устыдились своей наготы, вместо того чтобы познать свое нагое тело как торжественное, ликующее сияние красоты.

Этому мы можем найти сравнение. Когда мы смотрим на работу великого художника, будь то статуя, будь то картина, и видим нагое тело, мы видим в нем только неизреченную красоту, гармонию. Когда нам показывают порнографическое изображение тех же телес, мы видим только уродство, ужас, оскверненность. Вот это и случилось в тот момент. Человек посмотрел на другого и не увидел его как самого себя, а как чужого, как нагого.

Здесь начинается история падшего мира: вместе с падением человека пала и вся природа, весь мир, потому что, как я говорил уже не раз, человек был создан для того, чтобы быть вождем этого мира от тварного совершенства в приобщенность к Божественной красоте, к Божественной жизни. Человек сам отпал и уже не может этот мир вести, и весь мир заколебался, и весь мир превратился в нечто страшное. Вы, может быть, помните это место книги Бытия, когда после потопа человеку, который настолько отпал от Бога, что больше не может жить только своей приобщенностью Богу, Господь говорит: теперь тебе все твари отданы, они будут твоей пищей, а ты будешь их ужасом (Быт 9:1-7). Вот то соотношение, которое теперь, со времен падения, существует между нами и сотворенным миром. Вместо того чтобы быть как бы вершиной этого мира, быть вождем этого мира от земли на небо, быть проводником Божественной красоты, славы, святости в этот мир, мы стали предметом страха и ужаса для остальной твари. И мы это видим постоянно вокруг нас, и – увы! – мы это видим и в самих себе.

Но все ли разбилось одновременно с падением человека? Нет, не все. Один из отцов Церкви (кажется, святой Григорий Великий) писал о том, что мир не мог бы продолжать существовать без таинств, то есть без таких действий или таких состояний, когда Божественное вливается в тварное, когда тварное перерастает себя самого, когда Божественное, вливаясь в тварное, приобщает тварность к вечному и к Божественному. И он говорит, что единственное таинство падшего мира – это брак; брак, понимаемый как соединение двух существ, которые друг на друга посмотрели, возлюбили друг друга так, чтобы уже не видеть друг в друге иного, чужого, не видеть другого как наготу, а увидеть другого как красоту. Брак, по слову этого святого, является единственным таинством, которое весь мир держит с момента его сотворения и даже с момента его падения. Брак не как формальность, не как обряд, а как то чудо, которое позволяет двум людям друг на друга посмотреть и сказать: мы уже не двое, а двоица, мы едины, мы двоица так же, как Бог – Троица. И когда появляется ребенок, мы – икона Святой Троицы.

И вот святой Григорий говорит, что мир только этим и держится: таинство любви, то есть Божественная любовь, вливающаяся через человека в мир, делает мир еще жизнеспособным. Этот мир не до конца отпал от Бога, пока осталась любовь. Конечно, это не та любовь, о которой открывается в Евангелии, не та любовь, которая нам обещана, когда, как говорит апостол Павел, Бог будет все во всем (1 Кор 15:28), когда мы познаем Бога, как мы Им познаны (1 Кор 13:12), когда мы будем приобщены Божественной природе (2 Пет 1:4). Да, но и теперь уже любовь, которая является как бы одним из проявлений Сущности Божией, живет, льется в душах человеческих, соединяя души, преодолевая рознь телесную и соединяя людей в двоицы по образу и подобию Божию. Над этим надо нам задумываться, потому что в нашем опыте часто люди ищут брака как совершаемого таинства, то есть как обряда, через который двое как бы «имеют право» быть едиными телесно (душевному единству двух людей ничто не может помешать). Но не обряд создает брак – брак глубже всякого обряда. Это Божественная любовь и Божественная жизнь, которая не оставила человечество и не оставила мир, когда человек пал. Это диво, это чудо!

Сегодня я хочу еще вернуться к некоторым пунктам, которые не успел развить или пропустил в прошлый раз.

Я говорил о том, что сатана соблазнил Адама и Еву ложью, и в основе всего зла, которое охватило человечество и увлекло всю тварь в пропасть, лежит именно ложь. В Священном Писании сатана называется отцом лжи и первым убийцей (Ин 8:44). Ложь – не просто легкий обман; какова бы она ни была, ложь – попытка заменить реальность несуществующим положением дел или попытка превратить реальность в марево. Если брать сравнение, то можно сказать, что вместо реальности человеку предлагается чистая иллюзия и предлагается ему этой иллюзией жить. В каком-то смысле слова Христа: кто, если его ребенок попросит кусок хлеба, даст ему камень? (Мф 7:9) – здесь могут быть приложены. Дьявол сотворил над человеком то, что случилось с ним самим, он знал, что делает, он не ошибся, не запутался.

Я вам говорил о том, как пали темные ангелы. Они были сначала светлой, светлейшей тварью Божией, в них лился свет Божественный, они сияли насквозь этим Божественным светом так, что святой Григорий Палама их называл светами вторыми. Тьмы в них не было, но и собственного света в них не могло быть, а только проливающийся от Бога свет. И в какой-то момент (по рассуждению одного из древних писателей) один из них, самый сияющий, который назывался Денницей, Светоносцем, взглянул на себя и изумился собственной красоте, и решил, что в нем нет никакого отличия от Бога. Он не уловил того, что свет, который в нем есть, – Божий свет, что он не есть сам свет, тогда как Бог есть Свет Сам по Себе. И он воскликнул, что ему Бог не нужен, что он может поставить свой престол на место Божиего престола (Ис 14:12-14). За этим последовало крушение – крушение части ангельского мира и начинающееся крушение мироздания{285}.

И когда дьявол оказался лицом к лицу с человеком, он применил к нему то, что его самого погубило. Он обратился к Еве и сказал: если вы вкусите от плода древа познания добра и зла, вы познаете все так, как Бог это познаёт, и сами станете богами (Быт 3:1-7). Ева поверила его слову, не в том смысле, что она захотела взбунтоваться против Бога, но она поверила, что если вкусит от этого древа, то исполнится в ней и в Адаме то, к чему их Бог призвал: они вырастут в полную меру своего призвания, из невинности вырастут в богоподобие. И здесь они пали. Сатана (слово «сатана» значит «противник», «враг») их уловил на том, на чем сам пал. И за этим последовало крушение всего последующего человечества и крушение всего мироздания, которое человек должен был, приобщаясь к премудрости Божией, делаясь проводником Божественной воли, от славы к славе привести к такой полноте, которую апостол Павел определяет словами: и станет Бог всем во всем (1 Кор 15:28). Здесь было намеренное разрушение, и в основе была ложь.

И мы должны помнить, что ложь всегда является попыткой, даже в наших личных отношениях, заменить реальность чем-то менее реальным, заменить то, что есть, тем, чего на самом деле нет, но что нам кажется более удобным или более выгодным. И потому ложь является основным грехом, который нам надо истреблять, выкорчевывать из себя, очищать покаянием, покаянием перед Богом и покаянием друг перед другом. Как один из апостолов в своем послании говорит: исповедуйте друг другу грехи ваши (Иак 5:16), не оставляйте никакой неправды между вами, пусть между вами, как бы это ни было болезненно, мучительно, страшно, качествует, действует только истина, потому что, как Христос сказал, только истина может сделать нас свободными (Ин 8:32).

И вот наступила смерть – смерть как результат потери единства с Богом. Потому что Бог есть Истина, но Он есть тоже Жизнь, и, потеряв свою укорененность в Боге, человеку осталось только одно: умирать. И тут мы улавливаем что-то основное о грехе. Мы говорим о грехах во множественном числе, и, конечно, мы правы, но основной грех – это отпадение от Бога, это момент, когда мы выбираем что бы то ни было, что несовместимо с нашей приобщенностью к Богу. Совершение греха подобно переходу через реку с берега, который принадлежит Богу, на берег, который Ему не принадлежит, – не потому, что Бог не имеет прав на этот берег, а потому, что он у Него украден. И нам надо это помнить; помнить, что нет малой лжи, что есть только ложь и что ложь всегда является отпадением от того, что есть на самом деле, и созиданием того, чего нет, как паутины, в которую можно уловить человека или народ, все равно. Это смерть. И потому дьявол, который есть отец лжи, называется также первым убийцей. Он ввел смерть в человеческий род, предложив ему жизнь нереальную. Единственная реальность была Бог, дьявол предложил первым людям путь жизни вне Бога, то есть в паутине. Это первое, что я хотел вам прибавить к сказанному ранее.

Дальше начался новый период человеческой истории. Человек, который был двоицей, одним существом в двух лицах, вдруг оказался двумя особями, перестал быть сверхличной иконой Святой Троицы. Каждый из них стал особью, это уже была не икона Святой Троицы, а разбитая икона. И между Адамом и Евой начались новые отношения, они были уже отдельны, они видели друг друга как «не я», как «он» и «она», и в результате начались между ними отношения, которых вначале не было. Бог говорит – с болью, с грустью, не как заповедь, не как наказание, не как угрозу, – что у жены будет теперь влечение к мужу, а муж будет властвовать над ней (Быт 3:16). Это было не наказание, это был болезненный крик Божий: смотрите, что между вами случилось! Вас соединяла, делала едиными любовь – и она исказилась! Любовь, соединяющая двух так, что они делаются едиными, – это и есть чудо Божественной любви, вливающейся в твари и соединяющей их, пусть не до такой меры, как они были едины вначале, потому что этого можно достичь только путем громадного подвига личного и подвига всего человечества до конца мира. Теперь же между мужчиной и женщиной осталась связь в форме влечения, в форме власти. Это несчастье, но через него в какой-то мере сохраняется в падшем мире единство, которое иначе было бы до конца разрушено.

Но тут мне хотелось бы отметить два момента. Первый момент тот, что даже в Церкви – в Церкви, какой мы ее знаем, – не превзойден грех и не превзойдена рознь, разделение между людьми. Вы наверно помните слова, которые читаются во время брачной службы, что брак между мужчиной и женщиной подобен соотношению Христа и Церкви (Еф 5:25-33). Христос – Бог, ставший человеком, полнота Божества, влившаяся в неоскверненную тварность, Церковь – общество людей падших и вместе с этим освященных. Если не обращаться к определениям катехизиса, то можно сказать, что Церковь – это чудо воссоединения Бога и человека, и через это воссоединение открыта дверь для всей твари к возвращению в райское состояние. Церковь – это общество, превосходящее человечество, потому что первый Член Церкви – Господь Иисус Христос, Тот, Которого апостол Павел называет: Человек Иисус Христос (Рим 5:15). Он – Человек в полном смысле слова, Он носитель плоти нашей, Он носитель души человеческой; и плоть, и душа эти пронизаны до самых глубин неограниченно Его Божеством. И первый Член Церкви – это Господь Иисус Христос, жизнь Церкви, Божественное дыхание в Церкви – это Святой Дух, благодатью и силой Которого мы соединяемся со Христом и делаемся через это детьми нашего Небесного Отца.

Мы все читаем Молитву Господню «Отче наш», и много раз я задумывался: как я могу назвать Бога своим Отцом, когда я так недостоин Его, когда я Ему неверен, когда подлежу Его осуждению за всю мою жизнь, за все, все, все без остатка? И потом мне вдруг вспомнились слова Спасителя Христа, сказанные женам-мироносицам после Его Воскресения: идите и скажите Петру и братьям Моим о том, что Я воскрес (Ин 20:17). Христос обращается к Своим апостолам как к братьям, потому что они в Него уверовали, стали едины с Ним любовью, поклонением, послушанием – посильно, конечно, потому что тогда еще не сошел Дух Святой и не возгорелась в них полнота Божественной жизни, и полнота человечества в них лежала, как бы уснув. Он эти слова говорит не только десяти апостолам, которые бежали с Голгофы, потому что им было страшно, и спрятались в доме родителей Марка (ср.: Деян 12:12), Он эти слова, это название братий обращает также и к Петру, который трижды от Него отрекся: Скажите Петру и братьям Моим, другим апостолам… Христос не отрекается от них за их страх, за их трусость, за их измену, Он знает, что тогда у них не было силы и видения. Но теперь Он воскрес, теперь они Его встретят, теперь пройдет этот ужас, и они смогут возродиться. И они могут все стать Его братьями, потому что Он их избрал, потому что Он их возлюбил и потому что они ответили Ему такой любовью, которая раскрылась потом, когда Дух Святой дал им силу действенно стать тем, чем они уже были зачаточно. И мы, греховные, недостойные, можем говорить: Отче наш, потому что Христос соблаговóлил признать в нас Своих братьев, через дар Святого Духа, через крещение, через приобщение Его Телу и Крови в Святой Евхаристии сделать как бы продолжением Его воплощенного присутствия на земле после Его вознесения, – об этом пишет глубоко отец Сергий Булгаков{286}. Мы, Церковь, являемся как бы продолжением воплощенного присутствия Христа через те таинства, которые я только что упомянул. И Отец Небесный, Отец Христа поистине делается нашим Отцом, даже тогда, когда мы недостойны Его Отцовства или нашего братского состояния со Христом.

Вы наверно помните рассказ о блудном сыне (Лк 15:11-32). Если коротко передать, сын как бы говорит отцу: сговоримся, что для меня ты уже умер, и я уйду со всем твоим достоянием и начну жить. Он сбрасывает с плеч свою деревенскую одежду и уходит. Пока у него есть деньги, он окружен людьми. Потом богатство исчезает, и он вдруг обнаруживает, что вокруг него не осталось никого. И он ради пропитания нанимается пасти свиней. На языке еврейского народа это значило послать человека делать не только самую грязную работу, но работу, которая его оскверняет, работу, после которой он уже не член общества, сообщник животных, которые считаются нечистыми и которые и его делают нечистыми. Он голодает, и это заставляет его опомниться, вспомнить, что у его отца работники получают еду и заботу. И он все оставляет, идет домой и по дороге готовит свою исповедь: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я больше недостоин называться твоим сыном, прими меня как одного из твоих наемников.

В Евангелии говорится, что отец его видит издали. Сколько раз отец выходил на дорогу, на ту дорогу, по которой ушел его блудный сын, в надежде, что рано или поздно увидит его! И вдруг после стольких лет или месяцев он видит, как возвращается сын, в лохмотьях, голодный, нищий. И, как сказано в Евангелии, отец спешит к нему, бросается к нему, берет его в свои объятия. И сын начинает свою исповедь: Отче, я согрешил против неба и перед тобой, я недостоин называться твоим сыном… – и тут отец его прерывает. Он его прерывает, потому что этот его сын может быть недостойным сыном, но достойным чужаком, достойным наемником он быть не может, сыновства его ничто не может отнять. Осквернить – да, унизить – да, но не отнять. И он его влечет домой и обращается к слугам и говорит: принесите первую одежду. Многие толкования, даже святых отцов, говорят, что на радостях ему выносят самые богатые одежды, какие только были в доме. А мне почему-то кажется (пусть Отцы меня простят!), что не в этом дело. Нарядить его снова в нарядные одежды, какие он надел, когда ушел из дому, – не дело. Ему выносят, вероятно, ту одежду, которую он презрительно сбросил со своих плеч, когда уходил из дому жить богатой жизнью. Лохмотья с него снимаются, он облекается в «первую», то есть изначальную свою одежду. Он оглядывается и видит, что ушли все годы его грешной, оскверняющей отделенности от отца и отчего дома, он снова одет как сын, он вернулся домой. Прошлого больше нет, есть только вечное настоящее любви отчей и ответной ликующей, хоть покаянной его сыновней любви.

Это образ того, что случается, когда веточка, о которой я говорил, соединяется с животворным древом. Так и мы соединены. В нас нет своей жизни, мы вымираем, если не укореняемся, не соединяемся с Богом. Мы умираем, если, подобно блудному сыну, уходим и живем распутно, и вдруг обнаруживаем, что ничего у нас нет, ничего и никого. Но мы можем вернуться к Отцу, который для нас остался Отцом, как вначале, так и навсегда.

И когда мы говорим о браке в Церкви, мы говорим о том, что Христос соединяется со всей Своей тварью именно так, неразлучно, и Его святость переливается в нас, если только мы не отрекаемся от нее и от Него. Да, мы грешим, но мы можем каяться, путь открыт, как для блудного сына. Мы можем вернуться с криком покаяния и снова делаемся детьми, братьями и сестрами Христа, сынами и дочерьми Его – и поэтому и нашего – Небесного Отца. И об этом нам надо думать каждый раз, когда мы говорим Молитву Господню и произносим: Отче наш… Это не общие слова. Он не потому Отец, что Он нас сотворил и тем самым – источник нашего существования. Он наш Отец, потому что мы – братья и сестры Христа, потому что Он нас принимает как Своих братьев и сестер, несмотря на нашу греховность, приобщая нас Своей чистоте и святости, если только мы от них не отрекаемся. Мы можем каяться, мы можем вернуться, мы можем стать вновь Его братьями и сестрами и детьми Отчими. И мне кажется, что это так для нас важно помнить!

И когда мы говорим о христианском браке, мы говорим о браке, который совершается, увы, в падшем мире. Полноты того, что было в раю между Адамом и Евой, в нем нет, но если мы действительно ищем этого единства, устремлены к нему, сила благодати Божией может нам помочь вырасти в полную меру. Но для этого нам надо превосходить всю греховность, которая в нас есть. Христос Свою жизнь отдал для Церкви, муж свою жизнь должен отдать для жены. Церковь приняла Христа, отдала себя Ему с готовностью стать чужой всему миру – вспомните раннюю Церковь мучеников, исповедников, – и через это совершилось чудо брака Церкви и Христа, единство.

Задумайтесь над этим, потому что каждый раз, когда совершается христианский брак, поднимается весь этот вопрос. Вся проблема не превзойдена просто потому, что мы члены Церкви. Мы должны ее понять, мы должны стать лицом к лицу к ней и превзойти то, что нас отделяет друг от друга, от Христа, от Святого Духа, от Бога нашего и Отца.

В течение последних бесед я старался вам показать, каким изумительным образом, несмотря на то что человек оказался Богу неверен, Бог остался ему верен до конца и те дары, которые Он человеку подарил с самого начала – образ и подобие Свои, благодать Святого Духа, дыхание жизни, которое Он вдохнул в него при сотворении, – не были у человека отняты. И вместе с тем вся тварь, которая была создана творческим и живоносным словом Сына Божия, хотя оказалась порабощенной греху, изуродованной человеческим отпадением от Бога, осталась сама по себе непорочной. Таким образом, мы находимся в мире, который сами перестали понимать и видеть. Мы перестали видеть, что все сотворенное осталось непорочным по себе и что если что-либо порочное проявляется в нем, то проявляется оно из-за человеческой неправды. Мы должны научиться глядеть на всю тварь как на диво, как на чудо Божиего творения, видеть во всей твари ее связанность с Богом, потому что Бог, когда сотворил мир, Своим словом его вызвал к бытию, Своей любовью окутал и призвал к тому, чтобы рано или поздно все стало местом Его Божественного вселения, как говорит апостол Павел, чтобы Бог стал все во всем (1 Кор 15:28). Дух Святой действовал с самого начала (Быт 1:2), давая раскрыться в полной красоте всем возможностям, которые были заложены в еще неоформленное творение. Это прямой путь богообщения и богопознания. Божие присутствие и Божия действенность в этом смысле универсальны, они не зависят от нас. Но вся остальная тварь остается связанной с Богом своим призванием. И вот я хочу сказать нечто об этом.

Я говорил прошлый раз, что один из отцов Церкви настаивает на том, что без богообщения, без какой-то силы, пронизывающей всю тварь Божественным присутствием, мир не мог бы устоять, он бы погиб, развалился на части, ничего бы не осталось от него, кроме крушения. И сила, которая держит все части мироздания, все части человечества (сейчас я буду говорить о человечестве), – это любовь, любовь во всех ее видах. В самом глубоком смысле, это Божественная любовь, изливающаяся в сердца, в мысль, в волю и даже в телесность святых. Божественная любовь, пронизывающая святых, Божественная любовь, в той или другой мере охватывающая и изменяющая даже грешного человека. Мы видим из опыта, не только из житий святых, но из жизни, как люди, по всему как будто недостойные своего призвания, не до конца погибают, потому что где-то в них есть огонек любви. Люди, которые ничем как будто не хороши, оказывается, умеют хоть одного человека любить так, что готовы свою жизнь, всего себя подарить в дар этому человеку на добро. Любовь – Божественная сила, потому что вне Бога любви нет. Он есть любовь, и если в ком-либо из нас качествует, действует любовь, то это значит, что божественное измерение пронизывает нашу жизнь, личную, общественную, вселенскую.

Я говорил о той любви, которая охватила и соединила, удержала как единицу Адама и Еву, когда они были сотворены. Они были друг для друга не двумя особями, а двумя лицами, представляющими собой одну-единственную богоосиянную личность. Но после падения этой полноты уже не стало. Не буду повторяться, скажу только, что после падения осталась любовь на свете. Эта любовь не давала распадаться человеческому обществу, она могла быть почти такая же дивная и светлая, как любовь, которая соединяла в свое время Адама и Еву, когда они, глядя друг на друга, видели себя во славе Божией, в красоте неописуемой.

Но есть и другие формы любви, которые мы не должны забывать никогда. Между ними – дружба, соединяющая двух людей, которые друг во друге видят неповторимую личность, единственного человека, с кем можно связаться таким отношением. Вы спросите: почему тогда не брак? Брак возможен только между людьми разного пола, а дружба может охватить людей одного пола, их соединить неописуемым образом. И это мы видим и в житиях святых, и в жизни грешников, самых обыкновенных людей, и в язычестве, и в Ветхом Завете. Эта любовь-дружба может быть не такая разительная, не такая поражающая своей силой, как любовь, которая открылась нам в Боге, открылась в сотворении Адама и Евы и их первой встрече, но она существует. Если вы прочтете Ветхий Завет, вы увидите, что некоторые лица в Ветхом Завете нам являют именно такую славу (напр., 1 Цар 18-23). По этой же линии можно вспомнить Руфь, как она говорит Ноемини, матери своего умершего мужа, что ее не оставит: народ твой будет моим народом, и твой Бог – моим Богом (Руфь 1:16). Можно привести и другие примеры.

Но мы видим подобные рассказы и в язычестве. В Древней Греции был рассказ о Филемоне и Бавкиде{287}. Они нам описываются после долгой жизни в браке как очень-очень ветхие люди, которые сияют любовью, но любовью без страсти, любовью, которая не ищет своего, любовью, которая себя отдает и другого принимает без остатка, любовью, для которой другой человек есть сияние жизни и радость.

Кто-то из древних писателей говорил, что любовь как будто очень хрупкая вещь. Есть другие силы на свете, которые кажутся мощными; любовь мощной назвать нельзя. Но (говорит он) любовь подобна волоску, который при всей своей хрупкости и слабости может соединить несколько цветков так, чтобы они не распадались друг от друга. Вот что может сделать любовь самая простая, самая незатейливая, самая человеческая, при условии, что она является именно любовью, а не страстью, не желанием обладать. И даже в условиях падшего мира многие примеры из Ветхого Завета или из языческой жизни показывают, что есть измерение в любви, которое освящает и очищает. Это бывает и в наше время. Бывает, что человек может посмотреть на другого, может общаться с другим человеком, без того чтобы были затронуты какие бы то ни было нечистые струны в нем.

Вместе с этим после падения любовь, которая была вначале ликованием, стала предметом подвига. И это мы видим в Послании апостола Павла, где он говорит о браке (Еф 5:22-33). Он сравнивает сродство, которое получается между мужем и женой, с соотношением Христа и Церкви. Что же мы знаем об этом? Мы знаем, что Бог во Христе стал человеком ради того, чтобы всю Свою жизнь отдать миру, который Он сотворил. А Церковь – это те люди, которые поняли, что значит быть любимым так, которые поверили во Христа и в Божественную любовь и которые отдались Ему.

В конце этого отрывка говорится: а жена да боится своего мужа (Еф 5:33). Это очень несчастное выражение. Слово «боится» везде, где мы его находим, – и в Священном Писании, и у святых отцов надо рассматривать в контексте. Один из отцов Церкви, авва Дорофей, говорит, что страх Божий бывает троякого рода. Бывает рабский страх: человек грешный, не желающий подчиниться Богу или настолько связавшийся злом, что не может отдаться Ему, но знающий, что над ним есть Бог и есть суд, боится: боится наказания, боится осуждения, боится быть отвергнутым, боится, что то хоть малое общение, которое есть теперь между ним и Богом, прервется и останется только осужденность, отвержение, ад. Есть, как говорит авва Дорофей, другой страх: страх наемника, который боится чем-нибудь не угодить своему работодателю и поэтому делает все возможное, чтобы ему угодить, но сердцем его не любит, безразличен к нему, его связывает с работодателем только выгода, он надеется, что за честный труд ему будет награда. Это страх наемника. Но не таков страх, к которому мы призваны Евангелием, и какого от нас ожидает Господь, и какой должен бы связывать нас друг с другом. Последний род страха, о котором говорит авва Дорофей, это страх ранить того, кто нас так любит, кого мы посильно сами любим. Это страх оказаться недостойным любви, страх, который рождается от видения себя самого и видения любящего. И когда апостол Павел говорит: жена да боится своего мужа (а параллель именно – Церковь и Христос), речь идет не о том, чтобы мы боялись рабски, боялись наемнически, единственный страх в нас должен быть – страх оказаться недостойными той дивной любви, которую нам подарил Господь.

Но это соотношение между Церковью и Христом. Что же бывает между двумя людьми, между мужем и женой, женой и мужем? Постольку поскольку есть в человеке любовь, которая есть Божественная сила соединения, мы должны быть готовы отдать себя другому не как жертва, не неохотно, а дать все возможное, чтобы принести радость и счастье другому. Это то, что сделал Христос воплощением, жизнью, учением, и смертью, и Воскресением Своим.

Но тут вступает то условие, о котором я сказал раньше. Любовь в таком контексте является ликованием, радостью, является дивом, а вместе с этим и подвигом, потому что, как бы глубоко мы ни умели, ни оказались способными любить другого человека, в нас есть то или другое, что затемняет эту любовь: себялюбие в той или другой форме, непонимание другого человека и так далее. И тут любовь делается подвигом: ставя перед собой идеал той любви, о которой говорит апостол Павел в отношении Церкви и Христа, мы боремся постоянно против всего, что делает нас неспособными так любить, так благоговеть перед другим, видеть в нем неизреченную богоданную красоту, изумляться перед ним и этой красоте, Божественной красоте в человеке, служить благоговением, целомудрием, лаской.

Тут есть еще момент. Бывают люди, которые способны любить всеми силами души, но которые чувствуют: если они не пойдут дальше в своем общении с Богом, то их любовь окажется недостаточно сильной, недостаточно победоносной для того, чтобы другому человеку принести только жизнь, только радость вечную. И тогда они идут на иногда неожиданный для нас подвиг. Приведу два примера. Один – послание митрополита Санкт-Петербургского Гавриила при создании Валаамского монастыря, где он говорит, что есть два рода людей, которые уходят в монастырь. Одни – люди, которые так охвачены Божественной любовью, что они ничего на свете больше не могут видеть, не могут жить иначе как в общении с Богом. Они должны уйти от всего, чтобы быть наедине с Богом, лицом к лицу с Богом, таких людей немного. Но (говорит митрополит Гавриил) есть большее число людей, которые поняли, что любовь и чистота этой любви – самое важное, что можно иметь в себе. Они, зная свою слабость, уходят от всего, что может их оторвать от чистоты, от света, от искания Бога, уходят из мира, может быть, до момента, когда сами созреют и смогут вернуться, а может быть, до конца своей жизни, пока не врастут в Божественную жизнь.

В этом отношении есть в житиях святых один пример (может быть, есть и другие, но этот врезался мне в память): святые Галактион и Епистимия. Они были римлянами, росли в христианской среде. Они друг друга полюбили всей глубиной действительно непорочной, светлой души. И когда они обвенчались, то есть открыто сказали всем: мы так друг друга любим, что хотим стать едиными, одной личностью в двух лицах, они вернулись к себе и, поговорив, решили, что еще не созрели до совершенной любви. И они решили оба уйти в монашество. Но этим не кончилось все: можно найти еще такие случаи, и они не всегда вразумительны. Галактион и Епистимия прожили некоторое время врозь, в разных монастырях, и вдруг до Епистимии дошла весть, что монастырь, где живет ее муж, ставший монахом, разорен язычниками, все монахи взяты, будут подвергнуты мукам и умрут мучениками. И она пошла к своей игуменье и сказала: «Мой муж сейчас будет свидетелем нашей веры во Христа и умрет мучеником. Я его жена, мое место при нем!» И игуменья ее благословила уйти из монастыря к мужу, и они вместе умерли мучениками. Как вы видите, здесь нет различения между одним и другим путем, один только есть путь – это путь соединения с Богом и соединения друг с другом на такой глубине, в такой славе, что все греховное, все недостойное Бога и самого человека отпадает.

Такова была неописуемая по своей чистоте и свету любовь между Адамом и Евой, когда они жили, вкорененные в Боге, неразлучные с Ним, жили Им, и Божественная любовь их соединяла и переливалась от одного к другому. Мы видим второй этап, когда грех, падение их разлучило с Божественной любовью, с Богом и их взаимное отношение стало иное. Любовь осталась, но она превратилась в борьбу и в подвиг. И наконец, мы видим образ, который нам дает апостол Павел в лице Христа и Церкви: Христа, Который отдает Свою жизнь для Церкви, и Церкви, которая ее принимает трепетно и боится чем-нибудь огорчить, ранить Того, Кто так сумел ее полюбить.

Если то, что я сказал, в достаточной мере истинно, то мы должны понять, что падение, хотя создало расстояние между человеком и человеком, оказалось бессильно разъединить все члены человечества друг от друга. Между ними осталась возможность взаимной любви, взаимного приятия и единства – даже на почве простого человечества, тем более на почве общения с Богом. И значит, если мы помним, что сотворенный мир, все вещество этого мира запятнано, ранено, изуродовано человеческим грехом, но само по себе осталось безгрешным, тогда мы понимаем, как возможно воплощение Сына Божия, как возможно, что Бог стал человеком, взяв на Себя человеческую плоть. Вещество было не запятнано, осталось чисто, оно только ранено. И когда мы думаем о родословной Христовой (Мф 1:1-16; Лк 3:23-38), мы видим, что в этом ряду один за другим подвижники борются за чистоту, за очищение, за обновление своего человечества и за соединение своего человечества с Богом. И в какой-то момент это очищение совершено, душевность одного человека дошла до полной чистоты, и этот человек – Божия Матерь – смогла стать сосудом Воплощения. Ее душевно-духовное существо было чисто и совершенно и соединено с непорочной чистотой Ее плотского естества.

В этой же линии мне хотелось обратить ваше внимание на другой момент. Мы читаем, как вначале человек знал Бога, был Ему близок, общался с Ним в «земном раю». Но что случилось потом? Адам и Ева несомненно помнили тот рай, который они потеряли, то состояние взаимной любви и единства и единства с Богом, от которого они отпали. Дальше их потомки по их рассказам, глядя на них, вслушиваясь в них, хранили воспоминания об этом рае, но себе представить его так, как его еще помнили Адам и Ева, не могли. И поэтому отец Сергий Булгаков говорит о начале книги Бытия, что это не история, а метаистория, то есть рассказ о том, что на самом деле случалось, но не на том языке и не в тех формах, в которых это случилось: язык райский уже не мог звучать, образы уже были затемнены{288}.

Думая о том времени, можно себе представить, что бывает, когда мы глядим в озеро: как отражаются в нем деревья, дома, звери, люди. Подул ветерок – и все заколебалось; все остается правдой, но уже нельзя описать отражение в той точно форме, в какой мы его видели вначале. Вот что случилось. В человечестве осталось воспоминание о рае, о первых поколениях, когда жизнь была длительная и можно было передать и воспоминания, и чувства, и образы того, что перестало быть реальностью. И тогда люди на основе сохранившихся воспоминаний начали строить возможно полную картину о начале мира. Из этого выросли языческие представления о сотворении мира, о том, как этот мир пал, языческие представления о взаимоотношениях между Богом, человеком и всей тварью, о роли тварного мира. Порой этот мир воспринимался как более сильный, более мощный, чем человек, порой возникало представление, что человек имеет власть над тварным миром и может его себе поработить. Но так или иначе картина все время менялась и колебалась, как отражение на водах, колеблющихся под ветром. Если взять рассказы о древних верованиях – нет среди них такого, где не было бы хоть какой-то сердцевины истины. Но иногда возникает запутанность, потому что человек стремится выразить все свое знание и не умеет этого сделать. И рассказ превращается в уродство, оттуда идут страшные веры языческих племен. Но во многих из них остается свет. И я думаю, что нам надо с большим вниманием и порой благоговением вслушиваться и вдумываться в то, во что верят люди, не знающие Христа.

Во-первых, мы должны помнить, что до Авраама не было союза между Богом и человеком в том смысле, в котором мы говорим о Ветхом Завете. Было искание, были люди, искавшие потерянной полноты. Позже это искание происходило не только в недрах ветхозаветной Церкви, то есть в среде избранного народа. Мы видим на некоторых примерах, как язычники могли оказаться наставниками вождей этого народа. Вы наверно помните, как языческий первосвященник Мелхиседек по велению Божию вышел и произнес над избранным народом Божие благословение (Быт 14:18-20). Он был Божиим посланником к уже богоизбранному народу. И мы видим в течение всей истории Ветхого Завета, как некоторые люди оказывались способными знать Бога и исповедовать Его.

В наше время мы должны более осторожно, чем когда-либо, вглядываться в верования других людей. Во-первых, в верования тех, кто не разделяют с нами православную веру, но веруют во Христа. Я знаю, что в Евангелии сказано: верующий в Меня спасен будет, а неверующий погибнет (Мк 16:16). Да, но когда читаешь дальше конец Евангелия от Марка, можно поставить вопрос о том, кто из нас верующий. Верующие, как там сказано, бесы ижденут, языки возглаголют новы, змия возьмут и не вредит их, яд испиют и ничего с ними не станет, возложат руки на больных и те выздоровят (ср.: Мк 16:17-18). Кто из нас может на это пойти? Поэтому не так все просто. Да, такую полноту веры мы находим в святых, но это не та вера зачаточная, которой мы уже теперь живем и которая нас соединяет со Христом и Богом.

И мне вспоминается рассказ из жизни святого Силуана Афонского о том, как его посетил русский епископ, оказавшийся в Китае и ставший там миссионером. Он говорил о своей жизни там и утверждал, что обратить буддистов совершенно безнадежное дело, они закрыты и ничего им передать нельзя. Старец говорит: «А что вы делаете, чтобы их обратить?» – «Я, – говорит епископ, – вхожу в их капище, стою, и в момент тишины начинаю кричать: „Что вы делаете? Вы безумцы, вы поклоняетесь деревянным и каменным изваяниям! Вы разве не видите, что эти идолы не живые? Обратитесь к Живому Богу!“» – «И что же дальше бывает?» – спрашивает Силуан. «Меня хватают и выкидывают вон». Силуан говорит: «А знаете, в следующий раз вы пойдите в какое-нибудь капище, станьте и обратите внимание, с каким благоговением, с какой верой люди молятся тем идолам, которым они верят, но за которыми стоит Единственный Бог, Который существует. И когда они кончат молиться, позовите жрецов и скажите: „Я смотрел, как вы молитесь, я был поражен искренностью, силой вашей молитвы, верой вашей. Расскажите мне о своей вере! Давайте сядем на ступеньках вашего храма“. И слушайте, что они говорят. И каждый раз, когда они говорят что-либо, к чему можно прибавить свое слово, остановите их и скажите: „Как это замечательно! Давайте, я вам еще что-то к этому скажу…“ И постепенно вы многое из христианства сможете им рассказать в дополнение к тому, что они так искренне, с такой силой и благоговением вам рассказывали».

Каждый раз, когда перед нами станет чуждая нам вера, поставим вопрос себе: во что этот человек верит? Он верит в Единственного Бога, Который есть, хотя не знает Его, потому что по какой-то причине истинная вера ему не стала доступной. Можем ли мы упрекать дикарей в Центральной Африке, что они не слышали о Христе и не поверили в Него, когда никто им не говорил о Нем? И апостол Павел говорит, что язычники будут судиться по тому закону, который написан у них в сердцах, верующие евреи – по закону, который написан в Ветхом Завете, а христиане – по тому закону, который нам заповедан Христом Спасителем (Рим 2:12-16). Я думаю, что это очень нам важно помнить. Это не значит, что мы можем идти на какой-нибудь компромисс. Полнота православной веры, полнота веры Христовой должна быть нетронута, незапятнана. Но когда мы видим вокруг себя неполноту веры, мы можем вглядеться либо в изуродованность, либо в ту красоту, которая осталась, пребыла. И об этом, я думаю, мы должны задуматься, потому что мы живем в мире, в котором нам постоянно приходится встречаться с людьми иной веры.

Я вспоминаю русского миссионера начала революции, Владимира Филимоновича Марцинковского. Он был иподиаконом Патриарха Тихона и в двадцатые годы, пока было возможно, выступал с публичными лекциями, свидетельствуя о вере. Он в одной книжке сказал нечто, что запало в мою душу: когда имеешь дело с инакомыслящим, никогда не говори против него, потому что он неминуемо станет защищать себя, говори выше него, так, чтобы ему захотелось себя перерасти, и тогда он воспримет то, что ты хочешь ему сказать{289}.

Последние беседы будут несколько разрозненны ввиду того, что я хотел бы сосредоточить наше внимание на том, что мы переходим сейчас из XX в XXI столетие, и поставить несколько вопросов, которые стоят перед Церковью в целом и перед всеми членами Церкви в отдельности.

Если посмотреть на историю Церкви, не только православной, но и всего христианского мира за последние две тысячи лет, изумляешься тому, до какой глубины богопознания, до какой красоты выражения богословской мысли, молитвы, богослужения, искусства дошел христианский мир. И вместе с этим вдруг сознаешь с содроганием, что мы были посланы в мир – его преобразить, сделать из него Царство Божие, а на деле мы этого не видим. Подумаем хотя бы о том, что за две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, не говоря уж о тех войнах, которые мы, христиане, вели с другими народностями и людьми другого вероисповедания. Если представить, на что похоже наше так называемое христианское общество, можно ли ожидать, что кто бы то ни было, поглядев на него снаружи, без предвзятых мыслей, скажет: да, Евангелие дало новое оформление человеческим отношениям. Даже если не задумываться так широко над человечеством, над государствами, то мы можем задуматься над семьями и над приходами, над епархиями и местными церквами. Можем ли мы сказать, что человек, приходящий в наш храм, в нашу общину, которая относительно малочисленна по сравнению с приходами в России, например, и вместе с тем так срослась внутренне, и познакомившись с нами не только внешне, но поглубже, воскликнет: «Как эти люди любят друг друга!» Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно, между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко и глубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу! Я говорю не столько об общественном безразличии, а о том, что человек может оказаться в материальной или душевной нужде – и никто об этом не знает. Сам человек не заявил об этом, не кричит о своей нужде – и нет никого рядом с ним, кто сумел бы это прозреть, услышать молчаливый стон, крик голода порой.

Мне вспоминается ужасный случай. В Париже, когда я преподавал в Русской гимназии{290}, был преподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости. Его не особенно любили, но уважали. И только после того, как он умер, мы узнали, что он ходил в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него не было денег оплатить проезд на метро или на автобусе, и питался только тем, что находил в мусорных баках, отбросами. Никто этого не подозревал, потому что он был человек замкнутый, и никто не сумел отпереть его замкнутость. Разве это не страшно?! Это было христианское общество, причем очень тесное, потому что в эмиграции все были друг другу свои, и мы этого не заметили.

Это пример, один-единственный пример в своем роде. Конечно, есть и другие. Они вспоминаются, потому что редки и потому так выпукло, так красочно выступают на фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, когда мы стоим рядом – и не видим друг друга.

Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, единственному приходу во Франции, который в ранние тридцатые годы остался верен Московской Патриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную Церковь{291}. Еще один такой приход был в Берлине и один в Голландии. Во главе парижского прихода стоял Владыка Вениамин Федченков, после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь в Печорах. Я как-то пришел вечером. Храм не закрывался – красть было нечего. Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или три кельи. В одной из них жил Владыка Вениамин, в другой отец Афанасий, мой духовный отец. Я вошел в этот коридор и вижу: Владыка Вениамин лежит на каменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Увидев меня, он встал. Я говорю: «Владыка, что вы здесь делаете?» – «Да знаешь, я здесь ночую». – «А разве комнаты у вас нет?» – «Да, есть комната, но ты представляешь, как замечательно – у меня там четверо нищих спят: один на кровати, другой на матрасе, третий на ковре, а еще один на подушках. Я им оставил эту комнату – им так трудно днем живется. Как же лишить их ночи?»

Другой приход был французский, три священника-француза, которые стали православными. Они ели только тогда, когда кто-нибудь их приглашал, иначе – денег не было и есть им было нечего. И во времена Владыки Вениамина в коридор выставлялась коробка, куда мы, прихожане, клали то, что могли сберечь от нашего обеда, от нашей еды, иначе на покупку еды денег не было. Здесь видно, сколько сострадания и любви люди были способны проявить. Тогда страдание было такое явное! А порой нечем было помочь, и прибегали неожиданно к смелым средствам. Я вспоминаю, как отец Афанасий шел по улице. Подошел нищий, а у него денег никаких не было. Отец Афанасий остановил прохожего-француза, сказал, указывая на нищего: «Пять франков: голодный!» И тот от изумления дал пять франков.

Когда общины были маленькие, когда голод был острый, когда жить было негде, когда было одиноко, когда каждый был свой, тогда можно было сказать: да, они любят друг друга, причем не сентиментальной, а глубокой, жертвенной любовью. Это не значит, что все люди были легкими друг для друга. Ведь люди прошли через ужас первой войны и революции, внутреннее напряжение было порой очень острое, было потеряно все: не только Родина, но семья, родные, самые близкие. И конечно, порой люди бывали резкие, но за этой резкостью крылось что-то другое: не ненависть, не безразличие, а то, что правду надо резать, надо говорить правду, потому что другому человеку нужно услышать правду о себе или о жизни.

Я вспоминаю приходское собрание. Мне тогда было семнадцать лет. Сидели наши священники, между ними отец Афанасий. Была очень смелая, умная, образованная женщина в приходе, большой друг жены Чехова{292}. Она встала и начала критиковать настоятеля, отца Афанасия. Помню, как я сидел и кипел внутренне, я чуть не перекипел, когда она о нем всему приходу сказала: «Этот дурак Афонька не может даже приход построить как следует!», но смолчал. А потом мы поднимались по лестнице с отцом Афанасием, который во время всей этой тирады сидел, как изваяние, и я ему говорю: «Как вы могли так спокойно просидеть?» Он на меня посмотрел и говорит: «Да, правда! Как она меня должна любить, чтобы так правдиво при всех мне правду сказать обо мне самом!»

Недалеко от Трехсвятительского подворья были дом и часовня, которую устроила мать Мария Скобцова. Она из ничего оказывала помощь другим людям и не ждала, чтобы к ней обратились за помощью. Она сама и ее немногие помощники, профессор Мочульский, Федор Тимофеевич Пьянов, отец Димитрий Клепинин, ходили искать нуждающихся. Чтобы найти русских – нищих, голодных, часто опустившихся до пьянства, мать Мария ходила в такие места, куда полиция неохотно заглядывала, извлекала их из этих трущоб, приводила к себе. Их кормили, одевали, а через некоторое время, бывало, они снова уходили туда же. И мать Мария после этого горевала и шла их искать и привести обратно.

Я вам эти примеры даю, потому что есть примеры – есть примеры, которым мы можем следовать. Сейчас вокруг нас нужда не так бросается в глаза, но есть нужда: есть люди, которым нужна материальная помощь. Да, приход порой может помочь материально, но приход, когда человек обращается к казначею, – безличное явление, организация. Как важно было бы, чтобы мы научились видеть вокруг себя нужду своих и чужих и приходили бы им на помощь. И не только материально, а гораздо больше – душевно. Я не сомневаюсь, что все вы знаете, как бывает тяжко, страшно, одиноко, когда оказываешься в чужой стране: языка не знаешь, обычаи людей тебе странны, дома не похожи на привычные, климат не тот, все не то, все не то… И как бывает одиноко, и как приходится напрягать все силы, чтобы остаться самим собой, не сломаться. Но самим собой остаться без сторонней помощи, без того, чтобы какое-то тепло до тебя дошло, очень и очень трудно.

А можно ли сказать, что всякий человек, который придет к нам на богослужение, на беседу, встретит в нас людей зрячих, не таких, которые просто выслушают то, что он расскажет о себе, а людей, которые будут слушать глубиной своего сердца, которые будут слушать слова, а за словами улавливать то, чего человек и сказать не может, стыдится, боится, сам не знает, не понимает. Не обязательно отзываться на человеческую боль или нужду тем, что скажешь нуждающемуся: «Я вижу, что тебе нужно, я тебе помогу!» Это иногда бывает унизительно, больно, страшно. Но можно так посмотреть на человека, таким голосом с ним говорить, так внимательно к нему отнестись, так ему помочь, чтобы он даже не заметил, что ты ему помогаешь материально и душевно. Столько раз бывало, что с нуждой приходили к человеку, которому нечем было делиться, но он отдавал все свое сердце, всю свою открытость, все свое понимание так, что и нуждающийся мог отозваться и открыться.

Можно было бы рассказывать многое по этой линии, но я хотел вам хоть это передать, потому что меня очень ранит, что после двух тысяч лет не только так называемое христианское общество Запада или даже России не созрело к тому, чтобы стать обществом любви – жертвенной, открытой, глубокой, прозорливой любви, но что мы, Церковь, не сумели стать обществом сострадания, понимания, заботливости, в конечном итоге Божией любви, изливающейся через нас. Эта тема, мне кажется, стоит перед XXI столетием с громадной остротой. Двенадцать апостолов, семьдесят учеников были посланы Христом в мир принести благую весть о том, что мир Богу дорог, Богом любим, что Бог не остался где-то в высотах, а стал человеком, разделил с нами нищенскую загнанность и судьбу, разделил нашу смертность, чтобы никто не мог Ему сказать: «Тебе легко, Богу, быть таким, а Ты пострадай, умри, как мы!» Да, Христос пострадал и умер, как мы, и Он воскрес, и послал Своих учеников в весь мир, всем рассказать об Этом Боге, об этой любви и показать в своем обществе, что эту любовь можно осуществить – пусть не в меру Христову, но в ту меру, в какую Божественная любовь может зажечь наши сердца.

Вот одна из тем, которая лежит сейчас перед XXI столетием, в которое мы вступаем. Может быть, и я несколько лет этого столетия захвачу. И перед нами стоит задача: стать таким обществом, которое способно преобразить мир Божественной любовью. Богословствовать о любви, богословствовать вообще – легко. За нами две тысячи лет глубокой, подвижнической, святой мысли и жизни. Мы наследники такого богатства, которое могло бы преобразить весь мир, и мы это богатство храним, бережем, дорожим им, а все же мир становится шире и шире, а мы мельчаем. Мы перестали быть центром культуры, центром жизни, мы – маленькое общество в широком обществе, а вместе с тем мы призваны быть как соль, которая изменяет вкус всякой пищи (Мк 9:49-50), как дрожжи, от которых может взойти любое тесто (Мф 13:33). Являемся ли мы такими дрожжами, такой солью? Являемся ли мы обществом любви, являемся ли мы, каждый в частности и все вместе, такими людьми, на которых останавливается взор окружающих? Да, конечно, бывают люди, о которых каждый это скажет. Но можем ли мы сказать, что достаточно быть членом православного прихода, Православной Церкви, русской или иной, для того чтобы любой из нас в глазах других людей оказался статуей ожившей, статуей, в которой есть тепло, есть жизнь, бежит кровь, есть сердце, которое бьется, есть отзывчивость, есть любовь, есть творческая сила? Вот над чем нам надо задуматься на грани этого столетия.

Мы должны задуматься также о том, что собой представляет Церковь. Если вы возьмете катехизис или учебники Закона Божиего, вы увидите определение Церкви: человеческое (или богочеловеческое) общество, которое характеризуется единством веры, единством нравственности, единством богослужения и так далее. Но это только внешние признаки. Откуда все это берется? И правда ли это? Не является ли это описанием Церкви подобным описанию здания снаружи? Можно описывать храм как архитектурное произведение, но только войдя в храм и уловив, что храм есть место, где живет Бог, можно понять, что такое Церковь.

И Церковь действительно – богочеловеческое общество. Первый член Церкви – Господь наш Иисус Христос. Сила, которая каждого из нас приобщает к этой тайне Христа, – Дух Святой, и во Христе и Духе мы делаемся детьми Бога и Отца. И мы только тогда делаемся такими детьми и постольку делаемся детьми Божиими, когда и поскольку делаемся истинными братьями и сестрами Христа, когда в нас можно узнать Его, когда через наше присутствие можно уловить присутствие и действие Святого Духа. Церковь – богочеловеческое общество, потому что в ней живет Христос и Дух Святой, и во Христе и Духе мы в Отце.

А мы, люди? Мы в разной степени приобщаемся этой тайне, но в той или другой мере, да, мы этой тайне приобщены; через крещение мы облекаемся во Христа, через миропомазание Дух Святой пронизывает все наше существо, мы делаемся детьми Бога Живого. В той или другой мере мы грешные, да, но и грешные мы в различном смысле этого слова. Можно быть грешником, этого не сознавая или, что хуже, совершенно безразлично к этому относясь: я таков – ну и что? А можно быть грешником в сознании своей греховности, с болью в сердце, в тоске по чистоте, в тоске по правде, по святости, в тоске по тому, чтобы быть Божиими, чтобы иметь право думать о Христе как о нашем Брате по человечеству и о нашем Спасителе по Божеству, мечтать, чтобы в нас действовал Святой Дух, Которого мы называем Утешителем.

О чем Он нас утешает? Подумаем, каждый из нас. Утешитель должен нас утешить о том, что через падение человечества, несмотря на воплощение, на распятие Христово, на Воскресение Его, мы отделены от Бога. Пока мы живем на земле, мы не в полном с Ним общении. Апостол Павел так остро это чувствовал, когда писал, что для него жизнь – Христос, и смерть – приобретение, потому что, пока он живет во плоти, он в какой-то мере отделен от Христа (Флп 1:21-23), и только когда он высвободится от уз земли, он станет перед Ним и познает Его так, как Христос его познаёт (1 Кор 13:12). Как это дивно! Но таковы ли мы? Относимся ли мы к смерти, как к моменту, когда перед нами откроется дверь и мы окажемся лицом к лицу со Христом? Думаем ли мы о том, что радость этой встречи превосходит всякий страх и ужас, который может нас охватывать при мысли о смерти? Дух Святой, Своим присутствием возжигая в нас любовь ко Христу, покаяние о нас самих, жалость, сострадание и любовь к ближним, является нашим Утешителем. Да, пока ты еще отделен от Бога, но смотри – Моей силой ты можешь вырасти в такую меру, что разорвутся все преграды и ты станешь перед Христом как перед Другом, как перед Любимым…

Как отец Александр Ельчанинов писал, нет такого человека, который, умерев и став перед Христом, не воскликнет: Господи, я этого не знал, но Тебя-то я только и искал в течение всей моей жизни! Дух Святой нас утешает о нашем земном одиночестве, о том, что мы живем верой, а не полной приобщенностью. Но вместе с этим в молитве, в таинствах, в вере Он нас приобщает ко Христу уже теперь и нам дает теперь уже радость вечной жизни. Но для этого нам нужна крепость и сила, и Святой Дух является Тем, Кто нам дает эту крепость и силу, дает нам ликование и радость уже здесь.

Вот что мы находим в Церкви: не только богослужение, не только людей, не только земное, но все небесное, во что мы погружаемся, с чем соединяемся, что пронизывает нас, что соединяет нас воедино. Потому что не может быть разделения, розни между людьми, каждый из которых во Христе и в Духе: они едины. Как это дивно! С какой радостью и благоговением мы можем относиться к Церкви как к месту, где земля и небо уже соединились, где Бог и человек уже вместе, к месту, где это единство является самым содержанием, чудом, радостью Церкви. Вот как мы должны видеть Церковь. Все остальное – производное, а это – нечто, что происходит в сердце, в душе, в жизни каждого из нас, если мы только к этому стремимся, этого хотим, потому что стоит нам захотеть, как Бог отвечает, что Он тут, Он с нами. Церковь – чудо единства уже совершившегося между Богом и человечеством. Как не любить Такого Бога, как не желать всем существом принести Ему радость, показать Ему, что наша благодарность не на словах только, а охватывает все наше существо?! Если мы так научились бы видеть Церковь и нашу жизнь в ней, то могли бы быть светом в полумраке земном, могли бы быть для других людей путем. Как это дивно и изумительно!

Скажу еще нечто. Бог открывается сердцу, не сентиментальности, а – блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Мф 5:8). И в этом отношении мы должны искать чистоты сердца, очищать наши мысли, чтобы они не оскверняли наше сердце, хранить сердце от всего, что недостойно любви. Как мы себя оберегаем, когда мы кого-нибудь полюбим всем сердцем, всей жизнью нашей, как мы себя оберегаем, чтобы в нас не было ничего такого, что осквернило бы имя, память этого человека, тем более его или ее самое! Так мы должны относиться, так должны мы жить. И то, как это открывается сердцу, нам открывает тоже другие глубины.

Мы порой ставим себе вопрос о том, в какой Церкви Бог присутствует в большей полноте или меньшей, в какой Церкви, среди каких людей Его нет. Я хочу вам дать три примера из житий святых. Первый пример – рассказ о священнике святой жизни, чистого сердца, но который был научен христианской вере еретиками и поэтому кое в чем или во многом отходил от истинной веры, от истины. Как-то пришел к нему в храм подвижник из пустыни, послушал его и сказал: «Знаешь, ты исповедуешь ересь, это неправда о Боге, неправда о человеке, неправда обо всем!» И тот ему говорит: «Как это возможно? Каждый раз, когда я совершаю Божественную литургию, со мной сослужит ангел. Он не мог бы сослужить с еретиком». – «Этого я не знаю, – говорит подвижник, – но знаю, что твои взгляды еретические. Спроси его». И в следующий раз священник, совершая Божественную литургию, остановился и обратился к ангелу с вопросом: «Еретик я или нет?» – «Да!» – «Как же ты можешь со мной сослужить?» – «Бог мне велел при тебе быть и сослужить тебе ради чистоты сердца, которая в тебе есть». И священник обратился снова к ангелу: «Но неужели ты не мог меня предупредить?» – «Нет, тебя должен был предупредить твой собрат по человечеству, проявить к тебе спасающую любовь». Мы видим из этого рассказа, насколько Бог близок чистому сердцу, как Его не могло остановить даже замешательство ума, лишь бы были чисты жизнь, сердце и устремленность.

Есть другой рассказ – как человек пришел в храм креститься и его крестил священник-еретик. Кто-то узнал об этом и сказал крещенному: «Ведь это ужасно! Тебя крестил еретик, ты даже христианином в полном смысле не стал!» Они пошли в храм, встретили еретика-священника, и второй человек спрашивает своего друга: «Этот тебя крестил?» – «Нет, меня крестило светоносное существо, а этого во время моего крещения два темных существа держали в углу, связанным».

Еще один пример уже изумительной чистоты. Несколько детей, побывав в храме, как часто бывает, захотели сами изобразить то, что там видели. Они собрались в поле, сложили из камней престол, принесли хлеба и немножко вина и стали молиться. Молиться, конечно, не словами богослужения, которых они наизусть не знали, но молиться Богу: Ты обещал, что снизойдешь, что этот хлеб станет Твоим Телом, это вино станет Твоей Кровью. Господи, приди, приди к нам! И вдруг молния упала, и они увидели, что хлеб стал Телом Христовым и вино – Кровью Христовой. Они в ужасе побежали в город рассказать о случившемся. И местный епископ вышел со всем своим клиром и принес в храм Святые Дары, которые по чистоте сердца детей были освящены Святым Духом.

Я вас оставлю с этим, потому что в следующий раз хочу вернуться к вопросу о пределах Церкви и к тому, что мы думаем о том мире, который не приобщен Церкви. Я совсем не предполагал сегодня провести эту беседу так, я думал о другом, но меня унесло – не вдохновение, а желание поделиться с вами чем-то, что мне страшно дорого, для меня важно. Вы уж привыкли, вероятно, меня терпеть, какой я есть, потерпите!

Помолчим немножко, помолимся и разойдемся по домам и, надеюсь, унесем в сердцах наших теплоту, взаимную любовь, посмотрим друг на друга, увидим друг друга. И когда вернемся и встретимся вновь, попробуем друг друга узнать, а не просто подумать: где-то я его встречал, кто же это может быть? откуда он взялся?

Продолжая беседы о Церкви, я хочу остановиться на одном пункте, относящемся к разделению христиан, и обратить ваше внимание на статью, которую еще в 1920 году написал митрополит Антоний Храповицкий, один из самых «традиционных» и строгих православных богословов нашего времени. Ему был поставлен вопрос об отношении православия к инославию вообще, в частности к Англиканской Церкви, и он написал статью, замечательную тем, что он говорит, и замечательную тем, что она была написана именно им, человеком бескомпромиссным, совершенно прямым.

Он ставит вопрос о том, каким образом отношение к ересям или к разногласиям внутри христианского мира менялось в разные эпохи, и обращает наше внимание на то, что ранние ереси отрицали самую сущность православной христианской веры. Они отрицали Божество Христа, человечество Христа, существование во Христе подлинной человеческой воли, а не только Божественной воли; подобные учения были Церковью полностью отвергнуты. Но, говорит Владыка Антоний, по мере того как проходили столетия и отделялись друг от друга (в конечном итоге – от Православной Церкви) различные христианские общины, они с собой уносили все большее и большее количество православной веры. Те, кто уходили вначале, уносили очень мало, те, кто уходили позже, уносили с собой столетия православного вероисповедания, лишь напоследок исковерканного или умаленного новым вероучением. И это очень важно. Отношение к инославным нашего времени не может быть таким же, как к еретикам ранних столетий. С теми, кто отрицал Божество или Человечество Иисуса Христа, кто отрицал учение о Святой Троице, учение о Святом Духе, общения быть не могло. Но когда мы теперь встречаем инославных, если мы прислушиваемся к тому, что они говорят о своей вере, мы не можем не заметить, что у нас очень много общего и что они с собой унесли из недр неразделенной Церкви достаточно истины, чтобы мы в них могли признавать верующих христиан. Это очень важный момент, потому что в таком случае мы можем, как пишет об этом профессор Зандер, с ними говорить как с людьми, которые с нами разделяют самые основы нашей веры, но отошли от тех или других моментов, потеряли нечто{293}. Мы с ними можем молиться так, как нельзя было молиться с арианами{294} или с несторианами{295}, потому что у нас общего в вере гораздо больше. Не говоря уже о том, что важно не только вероисповедание наше на словах, в богословии: колоссальную роль играет вера, воплощенная в жизнь. Есть люди инославные, которые доказывают свою веру во Христа всей жизнью, тогда как многие правоверные, православные христиане доказать свою веру не только жизнью, но даже смертью не всегда могут. И тут приходится принимать в учет, что исповедание веры заключается не только в том, чтобы знать элементы этой веры, как они изложены в Символе веры и в различных дальнейших богословских утверждениях, но соответствовать им жизнью: покажи мне веру твою без дел твоих, а я покажу тебе веру мою из дел моих, – говорит святой апостол Иаков (Иак 2:18). Это очень нам важно помнить.

И теперь мне хочется поставить перед вами вопрос, который я сам, может быть, не до конца продумал: каким образом рождается ересь, рождается неправда церковная? Мне кажется, что у нас есть два источника познания: с одной стороны, ум, с другой – сердце. Профессор Семен Людвигович Франк говорил, что ум – слуга, познание Бога и истин веры происходит в сердце. И когда он говорил о сердце, он говорил не об эмоциях, не о сентиментальных переживаниях, он говорил о сердце в том смысле, в каком это слово употреблялось в древности святыми отцами: это самое наше нутро, наша способность всем существом, а не только головой, воспринимать истину о Боге и общаться с Самим Богом. А когда он говорит, что ум является слугой, он имеет в виду, что познавать Бога, познавать истину, жить этой истиной мы можем всем нашим существованием, но порой должны уметь выражать эту истину умственно, чтобы возможно было ее передать. Недостаточно иметь в себе опыт о Боге, знание о Боге, чтобы уметь передать это другому человеку: нужны порой слова, нужны порой образы.

Святые не нуждались в словах. Люди, встречавшие святого Серафима Саровского, не прислушивались только к его словами, слов-то было не так много, но они вглядывались в его образ и видели, как сияет Божественная благодать в его глазах, как сияет его лик, как он весь пронизан благодатью Божией. Я вам цитировал, кажется, и рассказ о трех странниках, как один из них сказал подвижнику, к которому они пришли: «Мне не нужно тебя ни о чем спрашивать, мне достаточно на тебя глядеть».

Поэтому, с одной стороны, мы должны воспринимать Бога, Его познавать всем нашим нутром, всем нашим существом, даже телесно. Ведь когда мы причащаемся Святых Тайн, когда нас крестят, когда мы миропомазываемся, когда принимаем участие в различных таинствах Церкви, то самая плоть наша, тело наше освящается и принимает участие в богопознании. И ум должен вглядеться в то знание, которое мы воспринимаем всем нашим существом, и в той мере, в какой способны, мы должны это знание осмысливать и, когда потребуется, быть в состоянии передать словом. И не только словом, потому что Церковь не только в словах выражает свою веру. Вы знаете, как Церковь себя выражает: она выражает себя в иконах, в богослужебном пении, в молитвах святых. Молитвы ведь являются не богословскими выкладками, а криком живой души, которая познала Бога и с Ним общается. В этом отношении ум и сердце играют одинаковую роль. И однако, роль ума служебная: он должен выразить то, что познало все наше существо, и не только наше личное существо, но и коллективный наш опыт, опыт всей Церкви и всей общины.

Но, с другой стороны, мы познаем Бога несовершенно. После падения получилось между Богом и нами какое-то расстояние, и все, что мы видим о Боге, все, что мы знаем о Боге, мы видим, как говорит апостол, как бы туманно, и только в конце времен познаем Его так, как сами Им познаны (1 Кор 13:12). Если хотите образ, мы видим Бога так, как мы видим отражение деревьев в пруде или реке. Каждое движение воды мешает нам видеть в чистоте и совершенстве то, что в ней отражается. И мы должны помнить, что падение уменьшило нашу способность всем нутром нашим приобщаться Богу и Его познавать. И ум наш перестал видеть Бога с той ясностью, с которой он видел Его прежде падения. Путь святости, путь подвижничества ведет к тому, чтобы мы постепенно познавали Бога все глубже и совершеннее.

Но и падение не лишило нас возможности встретить Бога. Есть замечательное место в сочинениях святого Иринея Лионского, где он говорит, что падение, да, затуманило наше представление о Боге, наше познание Бога, но когда мы обращаем все свое внимание на тварь, на тот мир, который Бог сотворил, мы через этот мир можем Бога познавать, так же как можно познать великого художника или великого композитора через его сочинения. Вы, наверное, понимаете этот образ. Мы не можем познать человека как он есть, но когда человек создает музыкальное произведение, или икону, или просто картину, вглядываясь в это произведение, мы начинаем видеть его автора. Иконы отца Григория Круга не похожи на иконы Леонида Успенского. Хотя у обоих опыт того же православия, той же Церкви, того же Бога, но вместе с этим опыт отражается в их личности, и каждый из них его выражает по-своему. «По-своему» не значит – фантастически, а на глубине и в особенности единственности того, как он сам этот образ видит. И мы можем, вглядываясь в икону того или другого иконописца, начать понимать и самого художника. То же самое относится и к нашему познанию о Боге. Когда мы вглядываемся в мир, который Богом создан, мы погружаемся не в мир, чуждый Богу, мы погружаемся в мир, который несет в себе отпечаток Божией премудрости, Божией славы и, вглядываясь в этот мир, можем познавать Бога. Правда, не так непосредственно, не с такой прямотой, как святые Его познают в молитве или в опыте, но этот мир нам открывает, а не закрывает Самого Бога.

Теперь: перед лицом нашего мира, перед лицом падшего мира, перед лицом мира, в котором действует благодать Божия, мира, в который вошел Христос Воплощением и в котором умер на кресте, и воскрес, перед этим миром, где действует Святой Дух с первого мгновения его сотворения, встают перед человеком вопросы, запросы его ума, и отчасти даются ответы, которые происходят, как я сказал, из глубин его существа, из его нутра и отчасти из его способности думать на основании того, что нам открыто Самим Богом. И тут играет громадную роль наше понимание Священного Писания.

Библейские книги написаны людьми разных эпох. Когда вы читаете произведения разных пророков, разные книги Ветхого и Нового Завета, вы видите, что язык менялся. Те же слова значили не одно и то же в разные эпохи; и наоборот, разные слова порой говорят об одном. И приходится, с одной стороны, вдумываться в слова, вглядываться в них, пробовать уйти в глубины, из которых они вышли, и с другой стороны, обращаться в глубины собственного сердца. Если взять Ветхий Завет, иногда слова очень менялись. А когда они переходили в переводы, то порой невозможно узнать тот же отрывок на разных языках.

Но и в целом язык падшего мира, который мы употребляем, потому что принадлежим этому миру, не может выразить адекватно, совершенно то, что этот язык должен описать в первых главах книги Бытия, потому что мы говорим на языке падшего мира о том, что было до падения. Если можно сказать так: описывается на языке двух измерений то, что происходило в трех измерениях. И поэтому, когда мы читаем эти главы, мы должны знать, что они говорят по сущности своей правду, но что мы не можем «придираться» к словам и видеть в словах точное изображение того, что было.

Могу дать один-другой пример относительно переводов. Когда Новый Завет был переведен на лапландский язык, переводчики столкнулись с одной проблемой. Се, Агнец Божий, вземляй грехи мира (Ин 1:29). Ягнят-то в Лапландии не было, и потому невозможно было перевести это словом, которое точно выражало бы образ, стоящий за этим словом. И первые переводчики вместо ягненка назвали Христа маленьким моржом, потому что морж – дело понятное, а ягненок – небывалое существо.

То же самое мы видим в других местах. Например, в псалмах есть место, где говорится, что душа человеческая стремится к Богу, как лань стремится к источникам вод (Пс 41:2). Лани-то у них не было, и пришлось искать другое слово, чтобы понятие было передано. И с этим надо считаться: и лань, и морж – законные переводы, потому что они говорят не о том или другом звере, а о том или другом состоянии души, о том или другом соотношении с Богом.

Когда стали делать переводы на западные языки (я сейчас сосредоточусь на этом), переводы делались с точки зрения данной культуры и употреблялись слова, которые были понятны людям данного времени и данной страны. Это не значит, что перевод был неверный, это значит, что он передавал смысл, но не формально. И тут начались проблемы, потому что некоторые слова оказались началом, причиной расхождения между верующими разных эпох и разных культур. Самые понятия стали меняться. И в связи с этим приходится читать и Ветхий, и Новый Завет не только глазами ума, не только с хорошим словарем, но стараясь проникнуть в то, что хотели выразить писавшие эти слова. Есть замечательное и пугающее порой место в писаниях старца Силуана, где он говорит, что и Ветхий, и Новый Завет можно понимать только внутренним опытом, одной головой невозможно понять. И (это действительно дерзновенное слово) что, если бы пропали все книги Ветхого и Нового Завета, наш опыт о Боге дал бы нам возможность восстановить ту же истину, не текст, разумеется, не чудотворно восстановить существовавший и пропавший текст, а познать ту же истину и выразить ее новыми словами, новыми образами, но с такой же истинностью и правдивостью. И когда мы читаем Ветхий и Новый Завет, мы должны научиться вчитываться в слова (потому что каждое слово несет с собой какой-то смысл), не делаясь вместе с этим рабами тех или других слов.

Перед людьми всех эпох с самого начала вставали вопросы, которые потом встали перед наукой. Помню, отец Георгий Флоровский говорил, что ереси порой возникали из того, что люди ставили перед собой вопросы, на которые наука или философия их времени не могла еще ответить. Но на эти вопросы наука и философия дальнейших времен начали находить или нашли ответы. Он упомянул тогда арианство; Арий разбился на вопросе: как Бог мог стать человеком, как мог Вечный стать частью времени, как Бесконечный мог ограничиться плотью? Для него это было непонятно, и только много столетий спустя вопросы о вечности и времени, о бесконечности пространства и ограниченности пространства были поставлены по-новому наукой. В XIX веке они были поставлены совершенно по-новому, и если бы Арий жил в это время, он не споткнулся бы на этих вопросах. То же самое можно сказать о целом ряде других проблем.

Философия тоже ставила вопросы, на которые в тот момент не имела ответа и мимо которых вера должна была пройти, потому что она была основана на другом опыте. Но в разные времена философия, углубляясь в опыт христианской веры, начинала приобщаться к вере и отнимать у еретиков самую основу их недоумений. Мы видим, что в течение всей истории вставали перед человеком вопросы, рождавшиеся оттого, что он своим чувственным опытом и своим мышлением погружался в окружающий его мир, который, с одной стороны, открывал ему истины о Боге, а с другой – закрывал ему понимание некоторых вещей. Таким образом, все, что составляет нашу жизнь, вещество, которым мы окружены, наши зрение, слух, обоняние, все наши чувства, которыми мы воспринимаем мир, могут, с одной стороны, нам раскрывать этот мир все глубже и глубже и вести нас к той глубине, где может раскрыться тайна этого мира, а попутно нам раскрывают тайны о Самом Боге. И с другой стороны, философия или просто человеческое мышление перед нами раскрывает целый мир понятий.

О науке и вере я не способен говорить, потому что у меня нет достаточного знания современной науки. Я когда-то учился науке, но это было так давно, что то, чему я учился, сейчас, вероятно, считается детским лепетом. Я был учеником профессора Кюри лет шестьдесят пять назад. Помню, на последней своей лекции он нам сказал, говоря о материи: «Однако атом никогда не будет раздроблен». С тех пор, как мы отлично знаем, атом был раздроблен, но это не значит, что Кюри не был ученым или что у него не было видения науки.

Но говоря о богословском языке, мы должны помнить, что в каждую эпоху богословы употребляют язык своего времени и поэтому он никогда не бывает окончательный. Так же как писания Ветхого и Нового Завета по выражениям – я говорю не о содержании, а о словах, которые употребляются, – не могут являться окончательными. Мне когда-то говорил отец Георгий Флоровский именно то, что я сейчас повторил: что в каждую эпоху знание о Боге выражалось на языке своего времени, потому что это был единственный способ передать это знание. Если теперь передавать знание о Боге языком первого столетия, то многие люди не поймут, о чем идет речь, нам приходится говорить нашим языком, но этот язык должен выражать те же истины. И тут встает, конечно, вопрос о нашем внутреннем опыте, о нашей приобщенности истине.

А истина – это Сам Бог. Вы помните слова Христа: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин 14:6). Он есть сама Истина, не то, как мы ее изображаем, не словесное ее изображение, а Истина как опыт приобщенности к Живому Богу, к тому, что Он есть, к той Жизни, которую Он дает, к тому Свету, которым Он является. По слову апостола Павла, мы привиты к древу, как маленькая веточка прививается к живоносному дереву и в нее вливается жизнь этого дерева (Рим 11:17). Это единственный путь, которым мы можем передать истину. Но спорить об истине можно только на поверхности. Можно говорить о словах, можно говорить о превратных представлениях, но мы не можем говорить об истине как таковой. Наше умственное представление о Боге – это малое, жалкое представление. Если хотите, это икона, да, но икона никогда не является самим существом Бога. Она словно витраж, окно, где изображены святые или Спаситель. Мы смотрим на них и видим образ, но только потому, что через стекла светится свет Божий, и в конечном итоге свет открывает нам краски, а не краски открывают нам свет.

Сегодня я хочу вернуться на несколько минут к теме, которая была предметом прошлой беседы, именно – о православии, о ереси и об инославии.

Православие мы всегда понимаем как учение Церкви, которое ничем не расходится с евангельским учением и которое его раскрывает не только на словах, но во всех проявлениях церковной жизни. Само слово «православие» говорит о том, что мы право славим и прославляем Бога. Это не только правоверие – это правая вера, которая расцветает в жизни, и в этом отношении православие выражается во множестве аспектов. С одной стороны, в дивных богослужениях, которые выросли из тысячелетнего опыта верующих православных людей всех возможных земель, национальностей и языков. С другой стороны, оно выражается в частных молитвах святых, где отдельные человеческие души, просветленные действием Святого Духа, пронизанные Божественной благодатью, взывали к Богу благодарением, поклонением, любовью, покаянием, радостью, горем, состраданием, всеми чувствами, которые в них рождала Божественная благодать по отношению к ним самим и к окружающему их миру.

И дальше: православие, то есть прославление Бога во всей Его дивности и красоте, конечно, выразилось и в иконописи. Благодатью Святого Духа отдельные люди были одарены способностью образно, зримо довести до нас, порой ослепленных, порой мало понимающих, истины веры. Святой Иоанн Дамаскин говорит: если хочешь научить вере безграмотного человека, кому недоступно чтение Евангелия и отцов Церкви, поставь его перед иконостасом, где изображены все двенадцать праздников, в которых раскрывается домостроительство Божие, раскрывается история Божественного действия на земле во спасение мира, и объясни ему, что каждый праздник значит, поставь его перед иконами святых и научи его вглядываться в эти иконы не для того, чтобы просто восхищаться их красотой, а для того, чтобы через красоту познать Того, Кто является Красотой безмерной, Красотой неописуемой. И когда люди научатся вглядываться в иконы, научи их как бы через иконы вглядываться в то, что за ними кроется, то есть научи их видеть икону, а за ней – то лицо, которое изображено на ней.

Кто-то из Отцов советует: если кто хочет помолиться, пусть станет перед иконой Спасителя или Божией Матери, пусть вглядится в нее, а затем закроет глаза и, уже не видя линии, краски, а только обращаясь к тому, кто изображен на этой иконе, молится. Пусть человек (это уже не его слова) станет перед иконой, зная, что находится в присутствии Живого Бога, Который хочет быть познанным, Который не всегда может явиться явственно, не только образно, как Он являлся некоторым святым, но даже в чувстве, но Который говорит: Я здесь! Ты меня, может быть, сейчас не ощущаешь, но Я тут, радуйся тому, что Я стою перед тобой, потому что ты стал передо Мной; молчишь ли ты или говоришь какие-то свои слова, глубокие, или детским лепетом выражаешь свою душу, Я слышу те глубины, из которых исходят не только слова, но чувства, тебя веду в те глубины, которые за пределом всяких слов, где совершается встреча между Живым Богом и живой душой.

И это доступно всякому человеку, потому что это не требует ни особенного ума, ни особенной веры, а только спокойной уверенности, что Бог нас сотворил по любви и что мы стоим перед Ним, потому что Он нас любит. И мы не можем, не должны бояться того, что Его тут может не быть: Он тут есть, даже тогда, когда мы от Него отворачиваемся. Как это дивно! Даже в молчании храма, даже в молчании леса, даже в молчании убогой своей комнаты человек может предстоять перед Богом безмерным, глубины неописуемой, славы непостижимой, но тоже милосердия бесконечного, любви к нам бесконечной, любви, которая выразилась на земле воплощением и распятием, даром собственной Его жизни, чтобы только мы могли поверить, до какой меры Он нас любит. И за пределом этого – весь простор, вся бездонная глубина Божественной любви, которую нам измерить невозможно, но в которую мы можем погрузиться молчанием, детским нашим лепетом, уходя в эти глубины через молитвы святых и через молитву всей Церкви, и через жизнь всей Церкви, если мы только отдаем себе отчет в том, что нам предложено.

Мы входим в храм Божий. Этот храм построен верой людей, которые захотели дать Богу место, достойное Его на этой земле, где Бог отвергнут тысячами, миллионами людей, где Он, как странник, ходит, стучась то в одну дверь, то в другую, как Иосиф Обручник и Пречистая Дева Богородица стучались в двери Вифлеема, когда Она должна была родить Божественного Своего Сына. Так же теперь Он ходит и стучится, не в материальные двери, а в двери человеческих сердец. Но вместе с этим Ему негде главу преклонить, как Он Сам сказал (Мф 8:20). И вот вера простых людей, людей не великих, людей просто верующих создала тысячи и тысячи храмов, которые являются царской палатой, где живет Святая Троица, где воцарен Христос.

Если открыть Царские врата, вы увидите – вы это видите каждое воскресенье – престол. Престол – это не просто жертвенник, престол – это Царское седалище, престол – то место, где восседает Живой Бог. Евангелие видимо для нас изображает Христа, восседающего на Своем троне, и этот трон является престолом Божиим. В другие моменты богослужения престол является и местом заклания, и местом Воскресения. И Бог царствует в том жалком порой доме, который человеческая вера и любовь Ему создали. Когда мы приходим в храм, мы приходим к Богу. С каким благоговением должны мы переступить порог храма, не озираясь направо, налево, назад, не думая свои мысли, а сознавая: я вхожу в область, очертанную этими стенами, которая вся без остатка принадлежит Богу, где все – Его и где Он Сам находится.

Но есть и другая сторона в этом. Как я упомянул, Бог извергнут многими из сердца, из ума, из жизни. Порой Ему нет места на земле. Мы знаем, что было в периоды гонений и в древности, и в наши времена. Ему некуда было пойти, негде было главу преклонить. И вот вера человеческая создала Ему место убежища. Когда мы приходим в храм, мы можем с ликованием сердца думать о том, что этот храм построен нашей верой и что в мире обезбоженном этот храм является убежищем для Бога, Который стал человеком для того, чтобы земля не осталась без Него. И когда мы входим сюда, с какой любовью, с каким благоговением должны мы войти! Странник, Бедняк, Гонимый – и вместе с этим Царь вселенной.

Но храм – это не все. Я уже говорил, что Церковь – место, где среди людей, которые Ему поверили, которые свою жизнь Ему вручили, находится Бог, во Святой Троице славимый, первый член земной Церкви, потому что Он человек, а не только Бог, Господь наш Иисус Христос, Он первый член Церкви. Вы понимаете, что это значит: принадлежать обществу, первым Членом которого является Сам воплощенный Сын Божий?! И сила, действующая в Церкви в чудесах, в таинствах, в словах Евангелия, во всей тайне Божественного присутствия, в том, что Бог совершает над каждой нашей душой, – Дух Святой. И Отец наш Небесный тоже живет в Церкви. Церковь – такая тайна, которая должна бы вызывать в нас ликование, восхищение и вместе с этим священный ужас.

Преподобный Пафнутий Боровский раз был умолен монахами того монастыря, где он жил затворником, совершить литургию, потому что не оказалось у них священника. Он совершал литургию так, как никто не совершал до него. И когда служба кончилась, он сказал: «Братия, если даже когда-нибудь у вас не будет священника, не просите меня совершать Божественные Тайны. Совершить литургию для меня значит – умереть». Когда мы приходим к литургии и у нас в уме кружатся пустые, порой греховные мысли, сердце наше еще не согрелось, мы могли бы вспомнить тех, кто не смел переступить порог церковный. Вспомните мытаря, который остановился у притолоки, бил себя в грудь и говорил: Боже! будь милостив ко мне грешнику! – и не смел даже вступить в ограду церковную (Лк 18:10-14), в это пространство, которое все пронизано Божественным присутствием, благодатью Святого Духа, присутствием Самой Троицы.

Мне вспоминается случай. Человек пришел к нам в храм передать посылку одной из наших прихожанок. Он был убежденный безбожник и хотел так рассчитать свой приход, чтобы не застать богослужения, но пришел слишком рано. Он сел сзади на скамье и потом после службы остался и обратился ко мне с вопросом: «Что происходит у вас в храме? Я пришел сюда, зная, что Бога нет, зная, что все это выдумки. Но я просидел часть службы, и меня что-то поразило. Мерцание ли это свечей, заунывное пение ваше, коллективная истерика ваших прихожан?» Я ему ответил: «Если бы вы были верующим, я бы сказал: это Божие присутствие. Но если вы знаете, что Бога нет, то у меня для вас ответа нет». Он тогда подумал и мне сказал: «А можно мне прийти как-нибудь, когда в этом храме не будет никого, когда и вы уйдете, так, чтобы не наводить настроения на меня? Я хочу побыть здесь, посмотреть и учуять, есть ли здесь что-либо или просто пустота, пустое помещение». Он приходил несколько раз и потом меня вызвал, говорит: «Я не знаю, есть ли Бог, но знаю, что здесь что-то есть, потому что, даже когда никого нет, включая вас, я чувствую какое-то непостижимое для меня, непонятное присутствие. Но предположим, что Бог существует; что мне от того, что Он живет в этих стенах, под этой крышей, если Он никаким образом не воздействует на людей, не общается с ними?» Я ему сказал: «Походите снова тогда, когда есть люди, и посмотрите на их лица, посмотрите им в глаза, когда они приходят и когда уходят». Он так и поступил и через некоторое время сказал мне: «Знаете, ваш Бог не бездействен, это Бог, Который действует все время и каждого человека меняет. Я вижу, с какими лицами люди приходят и с какими уходят; и особенно явно какое-то сияние в их глазах, когда они причастились. Значит, Бог не просто здесь живет пассивно, Он живет и действует, Он меняет людей. Я чувствую себя мертвым, мне надо стать живым! Может ли ваш Бог что-то для меня сделать?» С этого начались наши встречи и кончилось тем, что он крестился.

Этот человек сумел почувствовать то, чего часто не чувствуют верующие, посещающие храм регулярно. Так легко привыкнуть даже к святыне, так легко привыкнуть к тому, что мы входим в Божественную область! Как надо за собой следить, чтобы не потерять благоговение, чтобы не потерять живое чувство или хотя бы сознание, если у нас еще нет этого чувства! И когда мы становимся на молитву, не надо стараться из себя выжимать какие-то эмоции, а надо стать перед Богом и сказать: «Господи, я знаю, что Ты есть, я знаю, что Ты тут. Прорваться к Тебе насильственно я не могу, но я буду стоять в Твоем присутствии. Ты здесь, и я здесь. Если Ты захочешь, коснись моей души, коснись моего сердца и ума, соверши надо мной что Ты захочешь. А иначе с меня довольно того, что мне дано такое счастье: стоять перед Тобой и знать, что Ты меня видишь и что я могу к Тебе обращаться с теми молитвами, которым меня учили когда-то. Или могу просто своими собственными словами говорить с Тобой, говорить Тебе все что захочу, потому что знаю, что Ты меня так любишь, что не отвергнешь, даже если то, что я буду говорить, недостойно ни Тебя, ни того святого места, где я нахожусь, но я буду правдив перед Тобой, все Тебе скажу».

В этом, может быть, сущность нашего православного опыта, который выражается, как я сказал, различно, множеством путей, но который должен выражаться тоже – и это очень важно – всей нашей жизнью, нашим взаимным отношением.

У нас здесь такое преимущество над многими. Мы оторваны от Родины. В моем поколении мы даже Родину потеряли, мы были отвергнуты, лишены государственной властью права называться русскими. И встречаясь в храме или вне храма, мы знали, что находимся и на земной нашей родине, и на небесной, потому что небесная наша родина охватывает и землю, и небо. Как мы могли бы друг ко другу относиться! Помню, когда я был еще мальчиком, с каким чувством мы отзывались друг на друга! Когда мы слышали на улице, в метро, где бы то ни было русскую речь, сердце горело в нас. Разве это случается теперь в такой же мере? Нам живется – страшно сказать – слишком легко. Есть в Ветхом Завете слово об израильском народе: утучнел и оставил Бога, то есть разжирел и забыл Бога (Втор 32:15). Порой так хочется вернуться к тому времени, когда было голодно, и холодно, и одиноко, и когда каждый русский был своим человеком для другого, и когда всякий православный, будь он русский или нет, был свой, был брат, была сестра. Мы можем это воссоздать сознанием, выросши, углубившись, уйдя в те глубины, которые раскрываются силой благодати, в те глубины, где люди встречаются, встречаются в молчании, находят счастье в том, что можно побыть друг с другом безмолвно, зная, что они едины, неразлучны навсегда, на вечность. Подумайте об этом!

И кроме этого, конечно, мы призваны Христом преобразить этот мир, сделать из этого мира место, где Бог у Себя дома, так, чтобы раскрылись врата Церкви и чтобы тайна Церкви, Божественное присутствие излилось из храма на весь окружающий мир. Это наша задача. И речь не идет о том, чтобы мы ходили и проповедовали православие, а о том, чтобы мы были православием. Чтобы, встречая любого из нас, общину или всю Церковь нашу, люди смотрели и видели: Царство Божие пришло на землю, Бог живет в этих людях, Он с ними, – как бы прильнуть, присоединиться к этому обществу жизни, света! Вот наша задача. Но за почти две тысячи лет мы эту задачу не выполнили. Мы научились молиться, мы научились многое понимать о Боге, о человеке, о жизни, о мире. Но теперь приходит время, когда это должно расцвести – не знаю как – в преображение мира, чтобы этот опыт нами был передан всем, кто нас окружает, не словом, не попыткой убедить человека, а тем, чтобы всякий человек, встречая нашу общину или отдельного ее члена, мог бы сказать: как я хотел бы быть частицей этого живого тела!

Вы можете сказать, что даже в истории Православной Церкви очень многое смущает. Я говорил уже, что за две тысячи лет было больше трех тысяч войн: христиане убивали друг друга по той или другой причине, которая превосходила в их глазах тайну единства в Боге: он мне не брат, она мне не сестра, несмотря на то что верит в Того же Бога, что и я. И кроме того, мы не создали общество любви. Речь не идет о том, чтобы всякого человека убеждать, а о том, чтобы жизнь преображать. Мы должны, каждый из нас, вдуматься в эту задачу, чтобы на работе, в семье, везде, где бы мы ни были, наше присутствие было светом преображения. Не сознательно, может быть, потому что кто из нас может сказать: «Вот, я войду в общество людей, чуждых Богу, и принесу свет туда». Нет, можно войти в это общество с такой открытостью, с такой любовью, чтобы что-нибудь случилось, если не со всем обществом, то с теми людьми, которые уже готовы к преображению.

Вы знаете из истории, сколько в Церкви было раздоров богословских и житейских. Мне вспоминается, как кто-то говорил при Владимире Николаевиче Лосском о том, что Церковь непогрешима, и он отозвался: «Нет, Церковь, если говорить о людях, которые ее составляют, постоянно погрешает, даже против истинного, совершенного знания о Боге, которое – наша задача, но Церковь непобедима». Церковь состоит из людей, которые углубляются в истину, которые ищут все более совершенную форму выражения ее, хотя по пути могут сбиться, ошибиться. Отец Георгий Флоровский мне сказал как-то: «Нет ни одного отца Церкви, кроме святого Григория Богослова, у кого нельзя найти чего-нибудь, может быть, не идеально православного. Григорий Богослов этого не допустил, потому что был слишком осторожен в своих писаниях». Но со временем частичная неправда или несовершенное выражение истины изглаживается соборным опытом, то есть опытом общения с Живым Богом. Порой этот опыт – удел очень немногих людей. Был момент в средневековье, когда Православная Церковь заключила унию с Римом. Один только епископ{296} во всей Православной Церкви отказался подписать акт унии, потому что это предполагало принятие целого ряда догматических, вероучительных положений, которые были неправославны. И когда ему было поставлено это на вид, когда ему братия сказали: «Ты понимаешь, что остался в одиночестве?» – он ответил: «Да, но я – православие». И он оказался прав, потому что в течение самого короткого времени причины, по которым православные участники Флорентийского собора согласились на унию, переменились, и православие вернулось и к истине, и к единству{297}.

Бог не допустит, чтобы православие навсегда изменило истине, потому что истина – это то, что есть, истина – это Бог, Который Себя приобщает людям, Который пронизывает их Своим присутствием, Который является светом их ума, огнем их сердца, крепостью их воли. Истину защищать нет смысла: она нас защищает, потому что она – Бог Самый. Но вы должны знать, что в исканиях выражения этой истины будут колебания и искания, будут моменты, когда тот или другой богослов или даже святой скажет нечто, что смутит других людей, и начнется порой долгая духовно-умственная борьба, пока не станет ясна истина, пока не засияет полным светом тот свет, который Бог принес нам.

Вот о чем я хотел вам сказать сегодня: о том, что такое православие. Его нельзя искать в учебниках, его нельзя искать нигде, кроме как в Самом Боге и в единстве всех в Живом Боге. Это требует подвига самоотвержения, подвига отречения от своей узости, малости, подвига готовности открыться Богу, стать пред Ним и сказать: я стою перед Тобой, Господи, и молчу! Великие святые это умели делать – подумайте о святом Серафиме Саровском, о Сергии Радонежском, о сонме русских и иных святых, подумайте о тех, которые сейчас так открыты Живому Богу, что через них благодать переливается в сердца и жизнь других. Не надо нам бояться. Нам надо научиться встречать людей и своих, и – страшно сказать – «чужих» лицом к лицу не для того, чтобы перебороть, переспорить, а для того, чтобы поделиться той долей и той глубиной истины, которая в каждом есть, и открыться той глубине истины, любви и света, которые есть в другом человеке, и не обязательно в православном, и не обязательно даже в христианине. Надо быть не наивными, но открытыми и научиться различать духи (1 Кор 12:10), различать то, что от Бога, и различать то, что испорчено нашей мыслью, нашими словами.

Церковь – непобедимое чудо, это купина неопалимая на земле (Исх 3:2). Она горит и не сгорает, она светит, и свет, который льется на землю вокруг нее, пронизывает все глубины мироздания. Нет такого места, нет такого человека, до которого не доходит видимо или невидимо та благодать, которая изливается из Церкви. Как мы должны дорожить Церковью, как благоговейно должны мы к ней относиться, как мы должны ее оберегать от себя, а не от других, от всего недостойного нас самих, и Бога, и Пречистой Девы Богородицы, и святых! Говорят о страхе Божием: вот где страх Божий. Не боязнь, а ужас при мысли, что я могу кому-нибудь закрыть путь, что я могу не дать человеку прозреть, могу не дать человеку духом ожить. Недавно мне один человек сказал, что он встретил православного, который с такой беспощадной резкостью его обличал, что он почувствовал: здесь нет любви, и если таков Бог, я такого Бога не хочу, такому Богу поклоняться не могу, потому что во мне живет тоска по Живому Богу, по Богу, дающему жизнь, дающему ликование жизни, дающему свет… Подумаем об этом: это наша ответственность, и это наша радость, и это милость Божия над нами.

Следующий раз я надеюсь говорить о нашем отношении к внешнему миру. Увидим, что у меня получится; вы знаете, что я бесед своих дословно не готовлю и открываю вам свое сердце. Оно бедное, узкое, непросветленное до конца, но то, что у меня есть, я хочу вам дать.

Теперь помолчим немножко, соберемся и помолимся на прощание.

Если мы задумаемся над тем, как человечество себе представляло сотворение мира, представляло себе судьбы мира еще не падшего и самое падение, то мы должны понять, что люди, будь то еще Адам и Ева или последующие поколения, не могли видеть вещи, какими они были до падения. Так продолжалось из поколения в поколение. Те воспоминания, которые были еще сильны, ярки в Адаме и Еве, в их потомках уже не могли быть таковы, потому что они могли знать о том, что было до падения, только через рассказ своих предков, а эти предки, даже Адам и Ева, не могли описать то, что было. И языка не было для того, чтобы это описать, и образов не было для того, чтобы это представить. В результате мы видим, что в течение целого периода с момента падения Адама и Евы и до призвания Авраама Богом был целый, можно сказать, языческий мир: Божий мир, но который еще не нашел своего пути. И для того чтобы представить, что было прежде, стали создавать то, что мы называем мифами, – вот откуда появились первые мифологические рассказы, которые мы находим в самой древней древности языческого мира.

Если сравнить их с библейским рассказом, вы увидите, что в корне что-то есть соответствующее, но где-то и память обрывается, и исчезает язык; вещи, которые были опытно познаны, не находят себе выражения, и начинаются легенды, из которых некоторые очень близки к тому, что на самом деле было, а некоторые все дальше и дальше удаляются. Если к этому прибавить, что в мире, который пал по наущению дьявола, продолжал действовать дьявол, то вы себе можете представить, как картина мироздания, представление о Боге, представление об изначальном человеке, о событиях времен до падения постепенно искажались и появлялись те языческие верования, которые порой нам кажутся такими страшными и которые являются попыткой понять и вместе с этим выразить на одном языке то, что можно было знать только на другом. Это воспоминания и пробелы, которые заполнялись фантазиями, взятыми уже из падшего мира. Представление о том, каково было соотношение Бога с миром, бралось уже от соотношения человека с человеком и – что страшнее порой – от соотношения человека с Богом, с одной стороны, но и с сатаной, с другой. Создавались легенды, и вместе с этим создавались тоже страшные обычаи, кровопролитные религии, изуродованные представления о Боге, о человеке, обо всем.

Но не все было изуродовано. Что сохранилось – это сердце человека; я говорю не об эмоциях, а о какой-то глубине, о том образе Божием, который Бог отпечатал в каждом человеке, о той бездонной глубине, которая может быть заполнена присутствием только Самого Живого Бога. И когда мы видим в книге Бытия, что Бог Свое собственное дыхание вдунул в человека и человек стал душой живой (Быт 2:7), не просто животным, а душой живой, живой Божественным дыханием, приобщенностью к Богу, открытостью к Нему, тогда можно представить, что во всем языческом мире было какое-то боговедение. Это явно из некоторых мест Ветхого Завета, где мы видим, как некоторые праведники знали Бога – чистотой своего сердца знали Бога еще до того, как появился на свет Авраам и заключил первый завет с Богом.

Есть поразительный пример этого. После того как Авраам отозвался на зов Божий, после того как Авраам заключил с Богом первый завет, который соединял, воссоединял падший мир с Богом, он получил благословение от Мелхиседека (Быт 14:18-20). Мелхиседек был языческим царем, но он был праведен. Самое имя его значит «праведный царь»{298}. Он был вне завета Бога с Авраамом, но он не был вне завета всей твари с Богом. Кроме него, конечно, были и другие люди, которые хоть в потускнелом смысле о Боге знали, но не все достигали того величия, той святости, которая позволила Мелхиседеку, языческому царю, низвести на Авраама и на еврейский народ Божие благословение. И это нам надо помнить: что Бог продолжал и продолжает действовать. И мы можем себе поставить вопрос о том, есть ли какая-то явность об этом в современном нам мире.

Говоря о Мелхиседеке, я хотел еще одно сказать. Мелхиседек представляет собой такое величие и такую праведность, что апостол относит ко Христу слова псалма: Ты иерей вовек по чину Мелхиседекову (Евр 5:6; Пс 109:4). Он царь; и, как я вам уже упоминал, кажется, Иоанн Златоуст или Василий Великий говорит, что всякий может править, верховодить, но только царь может свою жизнь отдать за весь народ. Он был царь в этом смысле, и он вместе с этим был праведен до конца. И Христос был Царем нашим, Который отдал Себя Самого до конца, безоговорочно, всецело на смерть ради того, чтобы мы могли жить. Когда мы глядим на крест, мы должны помнить, что крест значит смерть для Христа, жизнь для нас.

В позднейшем язычестве продолжалась эта борьба между Богом и сатаной; и в истории язычества мы видим оба элемента: с одной стороны, изумительное порой проникновение, и понимание, и знание Бога и вещей божественных, а порой очень страшные явления. Я вам упоминал, кажется, свой давний разговор с Владимиром Николаевичем Лосским, который тогда не допускал, что вне христианства, больше того, вне православия могло быть подлинное богопознание, считал, что все там в какой-то мере изуродовано. Я был тогда молод и не мог спорить с человеком, которого глубоко почитал, рядом с которым я молился годами в одном храме и молитву которого видел. Но я вернулся к себе и выписал восемь цитат из древнеиндийской книги упанишад{299}, вернулся к нему и сказал: «Владимир Николаевич, когда я читаю святых отцов, я выписываю те места, которые меня особенно поражают, записываю и имя отца Церкви, откуда выписка. И вот здесь у меня восемь цитат без имен. Можете ли вы узнать по тому, что говорится в них, кто это писал?» И в несколько минут Владимир Николаевич надписал каждую цитату из упанишад именем одного из величайших православных святых. Я тогда обратил его внимание на это, и он начал думать по-иному.

Это не значит, что он или я принимали язычество за часть христианской веры. Но это значит, что падение Адама, дальнейшее падение одного поколения после другого не могло до конца разрушить ту связь, которая оставалась между Богом и человеком. Некоторые отцы говорят, что в глубинах наших отпечатан образ, лик Живого Бога и вся задача нашей жизни – пробиваться в те наши глубины, где этот лик может быть познан. Но этот лик мы переживаем на том уровне, где сами находимся, как мы переживаем икону. То есть она вся тут, да, но вместе с этим она может быть изуродована и попорчена. Мы все знаем, что случалось в течение истории с иконами, когда иконоборцы, безбожники их уродовали, издевались над ними. На такую икону мы смотрим как смотрели бы на лик мученика, это икона-мученица. И можно сказать, что каждый человек в своей изуродованности является мучеником – не потому, что он боролся со злом, а потому что он был предметом нападения, не умел бороться, не умел побеждать.

И в древнем доизраильском язычестве, и в том язычестве, которое существовало в течение тысячелетий и до сих пор существует, есть искры истины, проблески истины, а порой очень потрясающие выражения этой истины. И когда мы смотрим на жизнь некоторых языческих подвижников, мы не можем не дивиться их умению научиться из малого, тогда как мы порой так мало знаем, несмотря на то великое, что нам дано.

Но кроме языческого мира, существует Ветхий Завет. Авраам был язычником, он жил в Месопотамии, теперешнем Ираке, и разделял местную веру. В какую-то ночь он услышал глас Божий, который его позвал по имени и ему велел уйти из родной страны и пойти куда глаза глядят, вернее, куда Сам Бог его поведет. И Бог его повел в обетованную землю. Авраам поселился, осел там со своей семьей, со своими братьями, с родными (Быт 12:1-8). И тут несколько моментов я хочу упомянуть.

Первое – то, что в какой-то момент его племянник Лот от него отделился (Быт 13:7-12) и стал родоначальником моавитян, которые потом стали язычниками, хотя Лот вместе с Авраамом вышел из Месопотамии по зову Божию. Что это значит – я не знаю, знаю только, что он не мог быть до конца чуждым тому, что открылось Аврааму, если он с ним вместе ушел.

И дальше: вы наверно помните рассказ об Иакове, о его борьбе с ангелом ночью у перехода через реку (Быт 32:24-32). Перед ним стал некто и не давал ему пройти, и Иаков с ним боролся всю ночь, а когда стало светать, вдруг узнал в нем ангела Божия. И он получил имя Израиля за эту борьбу. Он оказался тем, который боролся с Богом не богоборческой ненавистью, а боролся, не зная, с кем борется, потому что хотел пробиться дальше, дальше в обетованную землю, туда, куда Бог его и весь его народ звал. И это изумительная вещь: что не только он, но все верующие в какой-то мере, в каком-то смысле борются. Мы с Богом как бы «сцепились» и говорим, как Иаков: мы не отпустим Тебя, мы не дадим Тебе уйти от нас, пока Ты нас не благословишь.

И каждый из нас должен научиться именно этому. В молитве ли, в богомыслии, в чтении святых отцов, еще больше в чтении Евангелия, в молитве церковной, в братском, сестринском общении всех между собой мы должны держаться Бога, не довольствоваться ничем тварным – ни теми мыслями, как бы ни были они богаты, которые нам приходят, когда мы читаем или размышляем, ни теми чувствами, которые рождаются в нас, – а только Богом, только Богом. Научиться стоять перед Ним и не отпускать Его: Господи, не уйду я от Тебя, не уходи Ты от меня! Я знаю людей, которые становятся на молитву не для того, чтобы получить то или другое, а ради того, чтобы постоять в Божием присутствии, которые стоят и говорят: Господи, я знаю, что Ты тут – и я тут, по Твоей милости Ты мне даешь стоять перед Собой, даже если я не ощущаю Твоего присутствия, но я знаю, что Ты тут, и это для меня предельное счастье, и благословение, и радость. И я с Тобой буду говорить, буду все Тебе говорить, всю душу изливать, все мысли, все чувства, буду искать Твоей воли во всем, и не уйду, не уйду, Господи, даже если Ты годами не дашь о Себе знать.

Так было с Израилем, так было и со многими святыми, так бывает и со многими из нас – не с такой яркостью, не с такой резкостью, но так же реально, потому что все мы принадлежим Церкви, хотя не выросли еще в полную меру того, чем должны быть, в ту меру, которую апостол Павел называет полной мерой роста Христова (Еф 4:13). Вырасти в меру Христа… Конечно, в полном смысле это, даст Бог, может быть, нам будет дано после смерти, в будущем веке. Но уже теперь, если только мы отдадимся Богу, мы можем раскрыться, дать Ему место в себе, стать храмом Живого Бога и вырасти в такую меру, какую мы видим в преподобном Серафиме Саровском, в Сергии Радонежском, во множестве святых. Да что я говорю – и в святых, и во множестве людей, которые не канонизованы, на кого мы смотрим и думаем: ну, человек как человек, обыкновенный, а потом в какой-то момент ощущаем что-то в нем непостижимое.

Но после того как прошло это первое поколение, люди (не все, конечно, но большинство) стали все дальше удаляться от того времени, которое Адам и Ева помнили, меньше общаться с глубинами Божиими. И когда не каждый уже мог жить непосредственным руководством Самого Бога, Господь стал определять израильскому народу вождей, пророков, судей, наставников разного рода. Но в какой-то момент случилась одна величайшая трагедия истории. Люди усомнились в том, что после Самуила им будет дан другой вождь. Они стали вглядываться в сыновей Самуила, и вместо того чтобы знать, что Бог может вызвать из их среды совершенно неожиданного человека, стали примеряться и думать: нет, эти нам вождями быть не могут. Израильский народ испугался, что останется после Самуила без вождя, и обратился к нему и сказал (Боже мой, какие страшные слова!): мы хотим быть как все прочие народы; поставь над нами царя (1 Цар 8:5). Это значит: нам страшно быть под руководством Самого Бога и тех, которых Бог поставит над нами, мы хотим земной обеспеченности. Дай нам царя, и с нас довольно, мы будем, как все другие народы, не под Божиим водительством, а под водительством нашего царя.

Самуил пришел в ужас и обратился к Богу: что мне делать? И Бог ответил: не тебя они отвергли, а Меня. Дай им царя, но предупреди их о том, что это будет значить, как их царь будет ими управлять, над ними властвовать (1 Цар 8:9-18). И был поставлен Саул. Я не напрасно упомянул его имя. Саул был первым царем, поставленным волей народа на то святое, священное место, где мог стоять только пророк, который был тогда иконой грядущего Христа, – как и теперь священник, когда совершает Божественную литургию, является жалкой иконой Спасителя Христа. И Саул сошел с ума, его не хватило на это страшное кощунство. Это первый случай отпадения Израиля от своего призвания.

Я не буду останавливаться на разных этапах, но второй решающий, страшный момент – когда перед Пилатом предстал на суд Христос, и Пилат спросил присутствующих вождей народа, первосвященников и самый народ: это ли ваш Царь? И ему ответили: нет у нас царя, кроме кесаря (Ин 19:15). Они отвергли не только своего царя, но они отвергли царя из своего народа. И тут случилось нечто страшное, потому что Пилат спросил: кого же я освобожу – Варавву или Иисуса, Который Себя называет Сыном Божиим? И все закричали: Варавву! (Ин 18:39-40). Здесь слова говорят о чем-то очень страшном, потому что Варавва значит «сын отчий»{300}: это карикатура на Христа. Они выбрали человека, который был насмешкой над воплощением Сына Божия. И после этого началась трагедия второго отпадения.

Но значит ли это, что израильский народ отпал полностью, окончательно? Нет! Апостол Павел довольно много говорит об этом, в частности: подумайте, если падение Израиля дало нам Христа и Церковь, Царство Божие, пришедшее в силе на землю, каково же будет его конечное обращение! (Рим 11:15, 25-26). Тогда совершится окончательная победа Бога над всем, что восстает против Него. И поэтому мы должны со страхом, с трепетом относиться к случившемуся и ставить перед собой вопрос о том, что же совершается в недрах израильского народа (не на земле израильской, по всему миру), что там совершается, что готовит возвращение Сына Божия во славе после страшных времен отпадения.

И еще, последнее. Я уже говорил о язычестве древнем, где есть отблески, проблески, хотя к ним нужно относиться с осторожностью. Но мы живем в мире нового язычества, язычества людей, которые отвергли Бога, которые сознательно стали безбожниками. Поставим перед собой вопрос: от Какого Бога они отвернулись? Какого Бога они отрицают? Не Того ли Бога, Которого мы косолапо, порой уродливо стараемся им преподнести? Мы говорим о Боге языком, связанным для них с воспоминаниями, которых они не могут принять за Божественное Откровение. Я, кажется, уже упоминал о женщине, которая пришла поговорить раз (тогда она не верила ни во что, позже она стала православной). Она спросила: «Скажите, что такое Бог?» Я ей ответил: «Бог – наш Отец». Она воскликнула: «Что угодно, только не это!» Из дальнейшей беседы выяснилось, что ее отец был изверг, измучил всю ее семью: ее мать, сестер и братьев, и слово «отец» для них значило ад, раскрывшийся перед их ногами. Не так ли бывает (может быть, не с такой резкостью) со многими людьми, с которыми мы спорим о Боге, но представляем Бога Таким, Каким Он Сам не хотел бы быть представлен. И мы так Его представляем, на таком языке, таким образом, что люди, глядя на нас, думают: если этот человек – верный Его слуга, то этот Бог мне не нужен!

А вместе с этим можно найти, думаю, в каждом человеке такую струнку, которая зазвучит в нем, зазвучит в его глубинах и раскроет ему возможность уверовать. Поэтому и тут нам приходится задуматься и искать путей, как найти общий язык с теми людьми, которые думают, что они чужды Богу до конца.

На этом я кончу эти свои беседы. Я хотел вам представить в этой последней беседе наше положение по отношению и к доизраильскому язычеству, которое было преисполнено еще дрожью воспоминаний о райском мире, все тускнеющем, а все-таки живом, и к Израилю. Хотел сказать об Откровении Божием в нем и об отпадении его, и о том, как он остался Израилем, то есть тем, который борется с Богом, не богоборчествует, но борется для того, чтобы найти истину, правду, реальность, жизнь. Хотел сказать о том мире послехристианского язычества, куда христианство не проникло в значительной мере из-за нас, в более значительной мере из-за того, что весть о Христе еще не дошла, а когда доходит, то доходит в таких чуждых для людей умственных формах, что они не понимают, о чем идет речь, и превращают веру, которая является жизнью, в философию, или в религию ума, или, что хуже, в новое язычество, где из нашего Бога делают идола. И наконец, хотел, чтобы мы задумались также о судьбах обезбоженного мира и нашем месте в нем.

Я заканчиваю ряд бесед, которые вел с прошлого года. Теперь мне нужно сделать перерыв. Я в течение пятидесяти одного года веду еженедельные беседы, не говоря о проповедях, о встречах, о лекциях, и сейчас физически и головой слишком устал, чтобы взяться за новый «учебный год». Мы будем вместе молиться, будем по-прежнему едины, я буду продолжать думать, читать, готовить будущее, если Бог мне даст еще жить дольше. Будем общаться в храме, в молитве и в проповеди. И как только вернутся ко мне достаточные силы ума и тела, я вернусь на беседы, если вы захотите еще их слышать. А теперь помолчим немного, помолимся вместе и разойдемся.

Но разойдемся, не расставаясь. Это очень важно. Один французский писатель говорит: не страшно расставаться, то есть расходиться, если это расставание не означает, что мы друг друга бросаем, отворачиваемся. Унесем друг друга в сердце, в молитве. Будем молиться о всех, кто здесь бывал, о всех, кто здесь бывает, будем молиться о том, чтобы Дух Святой сошел на нас, на каждого из нас, и чтобы нам дано было вырасти в ту полную меру роста Христова, о котором говорит апостол Павел (Еф 4:13).

Все эти годы я старался вам открыть свою душу, при всей бедноте моего знания, при всей моей греховности старался с вами поделиться самым святым, что мне открылось через дивных людей и через Церковь. Примите это, как бы это ни было недостойно Бога и может быть, и вас, и принесите плоды. И делитесь, делитесь с другими людьми тем богатством, которое нам дает православная вера. Делитесь!

Я стал священником через несколько лет после того, как прочел отрывок из 58-й главы Книги пророка Исаии. Ожидая пациента, я открыл Библию и начал читать. И мои глаза упали на место, которое я прочел так: отдай душу свою на растерзание, на съедение голодному. Я три раза это место читал, три раза его так же прочел и подумал: вот мне заповедь Божия. Как это выразится, я не знаю, но это то, чего хочет от меня Бог. Несколько лет спустя я перечитывал это же место в той же книге и обнаружил, что этих слов там нет (ср.: Ис 58:10). Одни люди мне говорили, что Господь мне открыл Свою волю, дав мне прочесть то, чего там не было, чтобы я стал священником. Другие говорили, что меня бес попутал и я стал священником, потому что мне темная сила подставила ложь вместо правды, – в это я не верю. Одно могу сказать: отдайте свою душу Богу и отдайте свою душу любому ближнему, кому что-либо нужно. Не бойтесь – Бог не отнимет у вас того, что Он дал вам.