Труп

17

— Соревнование закончилось вничью!

Вернув микрофон мэру, он спустился с трибуны и отправился домой, к матери, которая не присутствовала на соревновании, так как не с кем было оставить двухлетнюю сестренку Дэви.

— Ты победил?! — воскликнула она, как только он вошел, весь в брусничном джеме и блевотине, так и не сняв с шеи салфетку.

Дэви молча поднялся к себе, заперся в комнате и рухнул на кровать…

С этими словами я допил «коку» Верна и швырнул бутылку в кусты.

— Замечательно! — одобрил Тедди мой рассказ. — А дальше, дальше-то что было?

— Понятия не имею.

— Как это ты понятия не имеешь? — не понял он.

— Очень просто: это значит конец истории. Если автор не знает, что было дальше, значит, рассказу конец.

— Что-о-о?! — возмущенно протянул Верн, с таким разочарованно-обиженным видом, будто ему вместо обещанной ватрушки подсунули лягушку. — В чем же тут суть? Чем, черт тебя побери, все это закончилось?

— Додумывайся сам, — объяснил ему Крис, — у тебя же есть собственное воображение.

— Еще чего! — возмутился Верн. — Он сочинил эту сраную историю, вот пускай он и применит свое воображение!

— Да, Горди, чем же в конце концов все это кончилось для Задницы? — принялся настаивать и Тедди. — Ты уж давай, досказывай…

— Ну, — замялся я, — думаю, что уж папаша-то его присутствовал, конечно, на соревновании и, придя домой, задал сыночку хорошую трепку.

— Точно, — согласился Крис, — скорее всего, так и было.

— А ребята, — добавил я, — продолжали дразнить его Задницей, вот только к этой кличке прибавилась, наверное, еще одна: Рыгайло-Блевайло.

— Тоскливый какой-то конец, — угрюмо заметил Тедди.

— Потому-то я его и опустил.

— А ты не хочешь переделать его? — предложил Тедди. — К примеру, он, пристрелив папашу, убегает из дома и присоединяется к техасским рейнджерам… Как тебе это нравится?

Мы с Крисом обменялись взглядами, и Крис незаметно покрутил пальцем у виска.

— Ну, если так нравится тебе… — не стал я возражать Тедди.

— А про Ле-Дио ничего новенького нет?

— Сейчас нет, может, попозже будет. — Мне не хотелось его огорчать, однако рассказывать что-то про Ле-Дио у меня не было ни малейшего желания. — Жаль, что тебе не понравилась эта история.

— Да нет же, еще как понравилась, особенно про блевотину, — принялся уверять Тедди. — Вот только конец маленько подкачал.

— Да, — согласился Верн, — то, как всех там вывернуло наизнанку, было великолепно. А насчет конца Тедди прав.

— Ладно, пусть будет так, — вздохнул я.

Крис поднялся: пора было трогаться в путь. Было еще совсем светло, и небо продолжало сиять какой-то пронзительной голубизной, однако тени сильно удлинились — дело шло к вечеру. Ребенком, помнится, мне всегда казалось, что вечера на исходе лета наступали как-то уж слишком неожиданно, совсем не так, как, скажем, в июне, когда и в половине десятого было еще совсем светло.

— Который час, Горди? — спросил Крис.

Взглянув на часы, я поразился: уже шестой…

— Да, пора, — заторопился и Тедди. — Нужно разбить лагерь засветло, чтобы успеть собрать дров. К тому же я проголодался.

— Ладно, начнем устраиваться на ночлег в половине седьмого, — решил Крис. — Возражений нет?

Их не было. Мы двинулись в путь, но уже не по шпалам, а по щебенке возле рельс. Река вскоре осталась далеко позади, так, что ее и слышно уже не было. То и дело приходилось хлопать себя по лицу и шее, отгоняя комаров. Впереди теперь шли Верн и Тедди, оживленно обсуждая содержание последних выпусков комиксов, а Крис, засунув руки в карманы, двигался со мною рядом. Рубашка, все еще повязанная на поясе, хлопала его по бедрам и коленям, словно фартук.

— Я слямзил у папаши несколько штук «уинстона», — сообщил он. — Покурим после ужина.

— Правда?! — обрадовался я. — Это здорово.

— После ужина, — повторил Крис. — Закурить после еды — самое милое дело.

— Это точно.

Некоторое время мы шли молча.

— А рассказ у тебя вышел классный, — неожиданно сказал Крис. — Не обращай на них внимания, — он кивнул в сторону Верна и Тедди, — у них просто не хватает мозгов, чтобы понять.

— Да ну, фигня это…

— Перестань. Не фигня, и ты это прекрасно понимаешь. Ты собираешься его записать? Ну, обработать и перенести на бумагу?

— Наверное… Только позже. Я, видишь ли, не умею писать вот так, сразу. Рассказ должен сначала сложиться в голове, так сказать, дозреть.

— А как насчет концовки? Верн дурачок — конец этой истории, по-моему, как раз таким и должен быть. Как в жизни, в нашей поганой жизни…

— Чем же она такая уж поганая?

— А что, нет?

Крис нахмурился, но тут же рассмеялся:

— А знаешь, я завидую тебе. Они из тебя выскакивают, словно пузырьки газа из «кока-колы», если хорошенько взболтать бутылку.

— Что-что из меня выскакивает? — переспросил я, хотя, похоже, прекрасно понимал, о чем он.

— Да эти твои байки. Ведь это просто невероятно: ты их рожаешь одну за другой, а им все конца нет. Вот увидишь, Горди, ты станешь великим писателем.

— Не думаю.

— Станешь. А может, когда-нибудь напишешь и о нас, о нашем детстве: как мы жили, чем занимались…

— Уж о тебе-то точно напишу, — ткнул я его локтем в бок. Отсмеявшись, мы еще немного помолчали, затем он так же неожиданно спросил:

— В школу тянет?

Я пожал плечами. Что тут сказать? Разве в школу вообще может тянуть? После каникул хочется, конечно, повидать друзей, посмотреть на новых учителей. К концу лета иногда даже устаешь от отдыха, но эта усталость — ничто по сравнению с усталостью от учебы, которая наступает уже на второй неделе после начала занятий.

— А знаешь, Горди, к следующим летним каникулам мы уже будем совсем другими, — сказал вдруг Крис.

— Как это? Почему?

— Средняя школа — не начальная. Там все будет по-другому, почти как в колледже. Меня, Тедди и Верна запишут, скорее всего, в производственный класс, как и всех отстающих, — будем вытачивать пепельницы и мастерить клетки для птиц. Верн, может, даже загремит во вспомогательный… Тебе же прямая дорога в гуманитарный, «продвинутый» класс. Там у тебя будут новые друзья, не чета нам… Уж до них-то смысл твоих рассказов станет не на третьи сутки доходить… Вот так, Горди.

— Черт с ними, с рассказами. Я не собираюсь расставаться ни с тобой, ни с Тедди, ни с Верном.

— Ну и дурак.

— Почему же это я дурак. Потому что не хочу бросать друзей?

Замедлив шаг, он задумчиво взглянул на меня, словно решая: сказать или не говорить? Верн с Тедди уже опередили нас чуть ли не на милю. Солнце, клонясь к закату, выглядывало из-за верхушек деревьев, окрашивая все вокруг в золотистый цвет. Рельсы поблескивали уже не на всем протяжении, а лишь местами, как будто через каждые шестьдесят ярдов кто-то по ним рассыпал бриллианты. Тем не менее, было все так же жарко, и пот продолжал катить с нас градом.

— Да, бросить, если ежу понятно, что такие друзья тебя до добра не доведут, — жестко сказал, наконец, Крис. — Тем более с такой семьей, как у тебя. Ведь я все знаю про твоих стариков: на тебя им совершенно начхать. Твой старший брат был для них единственным солнышком в окошке… Вот так же и мой собственный папаша: когда Фрэнк угодил за решетку, у него крыта поехала. На нас, младших, принялся срывать зло… Твой-то хоть тебя не лупит, но это, может, даже хуже. Если ты ему объявишь, что по собственному желанию записался в производственный класс, знаешь, как он скорее всего прореагирует? Перевернет страницу своей гребаной газеты и скажет: «Отлично, Гордон, пойди спроси у мамы, что у нас на ужин». И не говори мне, что это не так. Уж я-то знаю…

Возражать ему я и не собирался. Он, разумеется, бью прав, но как же, черт побери, больно услыхать такое о слоем родителе, пусть даже от лучшего друга.

— Ты, Горди, еще ребенок…

— Ну, спасибо, папочка!

— Хотел бы я быть твоим папочкой! — ответил он неожиданно зло. — Ты бы у меня только попробовал заикнуться о производственном классе! Ведь эти твои рассказы… Это же дар Божий, настоящий талант, как ты не понимаешь! Собираешься зарыть его в землю, будто дитя малое, за которым некому присмотреть. Только круглые дураки и маленькие дети, оставшиеся без присмотра, вечно все теряют, неспособны сохранить то, что дает им Бог. Ну, так вот, если уж за тобой некому присматривать, быть может, мне следует этим заняться.

Мне показалось, что он ждет, когда я на него наброшусь с кулаками. Лицо его сделалось несчастным под зеленовато-золотистыми лучами предзакатного солнца. Крис понимал, что только что нарушил неписаный ребячий закон, свято соблюдавшийся в те времена: можно говорить все, что угодно, о другом пацане, можно смешивать его с грязью, обливать его дерьмом, но о родителях его ни в коем случае нельзя было произнести худого слова. Это было табу, за нарушение которого полагалась неотвратимая и жестокая кара.

— Подумай, Горди, что будет с тобой, с твоими историями, которые никто из нас не понимает, если ты вместе с нами пойдешь в этот идиотский производственный класс лишь потому, что не хочешь разбивать компанию. Ты станешь таким же болваном, как мы, будешь кидаться ластиками на уроках, красть по мелочам из магазинов, у тебя появятся приводы в полицию. А когда немного подрастешь, то будешь вместе с нами угонять тачки, чтобы катать девиц по сельским кабакам, потом трахнешь одну из них, она обвинит тебя в изнасиловании, и ты на долгие годы загремишь в исправительную колонию, а дальше все покатится как по наезженным рельсам. И ты уже не напишешь ничего — ни эту историю про пожирателей пирогов, ни какую-либо другую. Ты станешь просто одним из многих дураков, у которых вместо мозгов — дерьмо.

Представляете, все это мне выложил двенадцатилетний мальчишка! Но когда Крис Чамберс это говорил, лицо у него было такое — словно у умудренного жизнью старика, познавшего все на свете… Тон его был совершенно спокойным, даже каким-то бесцветным, но именно он вселил в меня настоящий ужас.

Крис схватил меня за руку и сжал так, что пальцы у меня свело судорогой. Я посмотрел ему в глаза и содрогнулся: они были совершенно мертвыми, как у восставшего из гроба трупа.

— Я знаю, что говорят о моих родных и обо мне, — лихорадочно зашептал он, — знаю, что люди обо мне думают и чего от меня ожидают. В тот раз никто ведь даже не спросил меня, брал я деньги или нет: все было решено заранее…

— А ты их брал?

Вопрос этот вырвался у меня сам собой. Про это я у Криса никогда не спрашивал и, очевидно, не спросил бы.

— Конечно… — На мгновение он замолчал, смотря вслед Тедди и Верну. — И ты это знал, так же как и Тедди, и все остальные, даже, быть может, Верн.

Я собирался было возразить, но тут же передумал: он был абсолютно прав, что бы я там ни толковал своим родителям насчет того, что любой человек должен считаться невиновным до тех пор, пока не доказано обратное. Да, я действительно знал, что деньги взял он.

— А никому не пришло в голову, что я, может быть, раскаялся и попытался их вернуть?

Глаза у меня расширились:

— Ты правда пытался?

— Я же сказал «может быть»… А может, я это и сделал? Может, я отдал их этой старой чертовке, леди Саймонс, но несмотря на это меня наказали, поскольку деньги так и не всплыли? А на следующей неделе старая чертовка заявилась в школу в новой юбке…

Я уставился на Криса, пораженный, не в силах вымолвить ни слова. Он как-то жалко ухмыльнулся, но его глаза вовсе не смеялись.

— Повторяю, «может быть». Это всего лишь предположение.

Новую коричневую юбку леди Саймонс я прекрасно помнил. Мне еще тогда подумалось, что в ней она даже как-то похорошела, помолодела вроде бы…

— И сколько же там было, Крис?

— Почти семь баксов.

— Бог ты мой…

— А теперь представь себе, как я рассказываю всем и каждому, что действительно взял эти деньги, однако потом леди Саймонс взяла их у меня… Кто это утверждает?! Крис Чамберс, братец Фрэнка Чамберса и «Глазного Яблока»? Поверил бы мне кто-нибудь, как ты полагаешь?

— Бог ты мой! — повторил я в ужасе. — Конечно же, никто бы не поверил.

Опять эта ужасная ухмылка и льдинки вместо глаз…

— И еще: как думаешь, если бы на моем месте был кто-нибудь из приличной семьи, скажем, из Касл-вью, решилась бы эта сука на такое?

— Да ни в жизнь!

— То-то и оно. Если бы это было так, она бы заявила: «Ну, хорошо, хорошо, простим тебя на этот раз, но больше так не делай…» Что же касается меня… Ну, может, она уже давно положила глаз на эту юбку, а тут представился такой случай. Но мне и в голову не могло прийти, что учительница… Да, ладно, о чем тут вообще говорить?

Он прикрыл лицо ладонью, и я понял, что сейчас он заплачет.

— Крис… А почему бы и тебе не попробовать поступить в гуманитарный класс? С мозгами у тебя, по-моему, все в порядке.

— Так ведь все уже решено, дурашка! Такие вещи учителя решают в своем кругу, не спрашивая нас. Для них главный критерий — это поведение, ну и, конечно, репутация семьи. Не дай Бог, какой-нибудь хулиган испортит примерных деток! И тем не менее, я все же попытаюсь. Не знаю, получится ли, но попробовать стоит. Я, видишь ли, мечтаю поступить в колледж и убраться из Касл-рока к чертям собачьим, чтобы никогда больше не видеть моего любимого папочку и дорогих брательников. Хочу уехать туда, где меня никто не знает, где ко мне не станут относиться как к прокаженному с рождения. Удастся ли мне это? Не знаю, но буду стараться.

— А почему же не удастся?

— Из-за людей. Вот так всегда: из кожи лезешь вон, стараясь выплыть на поверхность, но всегда найдутся такие, кто тебя утопит.

— О ком ты?

Наверное, подумал я, он говорит об учителях, о взрослых сволочах вроде этой мисс Саймонс, которой вдруг понадобилась новая юбка, или о своем братце «Глазном Яблоке» и его друзьях-приятелях «Тузе», Билли и Чарли, а может, и о своих стариках…

Однако он не их имел в виду.

— Я, Горди, говорю о своих же товарищах, о наших с тобой корешах. — Он показал на Тедди и Верна, дожидавшихся нас в отдалении. Они громко хохотали над чем-то своим, при этом Верн чуть не лопался от смеха. — Ты удивлен? Между тем, это чистая правда. Именно друзья хватают меня за ноги, не давая выплыть. Спасти же их уже нельзя, можно только вместе с ними пойти ко дну. Ты тоже пойдешь с ними ко дну, Горди, если не стряхнешь с себя этот груз.

— Ну вы, черепахи, чего там застряли?! — заорал Верн, все еще хохоча.

— Идем! — ответил ему Крис и, прежде чем я смог что-то сказать, бросился бежать к Верну и Тедди. Догнать его я так и не сумел.