Трюк: Тринадцать рассказов

К. сказал: 'Но ты вырываешь это из контекста. Интерпретация текста определена устной традицией. Ты не можешь подходить к этому избирательно. Если ты собираешься отринуть устную традицию, непонятно, что ты изначально там делала. Почему ты хочешь присвоить особый статус тексту на основании его присутствия в случае, важность которого определяется традицией?'.

В связи с этим Элоиза могла бы сказать что-то про Агамбена, но она чувствовала себя неловко в присутствии К.

К. был Абстрактным Ситуационистом. Его фразы были исполнены холодной красоты.

В своих интервью он утверждал, что искусство должно изображать работу механизмов.

Работу социальных механизмов - добавлял он для ясности, хотя ему не нравилась эта фраза.

К. был велик, настолько велик, что в своих работах мог называть себя просто К., не вызывая ропот редакторов. Элоиза была очень молодой и вовсе не великой. Она знала произведения К. уже много лет и воображала, что его творчество открыто для всех, кто захочет последовать его примеру, или, точнее, что не только К волен творить так, но и кто угодно может свободно следовать его примеру обычных подозреваемых. Если у К. была эта лицензия только по праву своего положения, он, как повсеместно признанный Ситуационист, в этих целях включил это заявление в свою работу - так думала Элоиза, будучи в то время исключительно Наивной Ситуационисткой.

Она ошибалась в этом вопросе, как и во многих других.

Элоиза написала книгу, и ей приходилось участвовать в дискуссиях, во время которых персонажи характеризовались как 'облеченные плотью'. Она только что окончила колледж. Читала Роб-Грийе. Недавно посмотрела 'Догвилль'. В момент слабости она дала четырем персонажам своего рода имя, которое дают при рождении маленькому примату. Каждому также подарила волосы, глаза и цвет кожи, гардероб, свою правдоподобную историю. Любимое телешоу. Со всеми этими правдоподобными именами и историями персонажи выглядели, как мошенники в программе защиты свидетелей. Конечно, Элоизе было очень неловко, что К. знает ее как женщину, фамилия которой стоит на обложке такой книги.

(Но так уж вышло, что Элоиза была в безопасности: словосочетания 'современная проза' было достаточно, чтобы К. не взял в руки такую книгу).

Тем временем, К. продолжал говорить.

К. обратил внимание присутствующих на разницу между клише и формулой. (Он предпочитал фиксированные формулы поэм Гомера отшлифованным фразам Вергилия). Однажды К. прочел эссе Гарольда Блума, в котором этот великий человек нашел вину за Дж. К. Роулинг: писательница использовала фразу 'он вытягивал ноги' каждый раз, когда персонаж шел гулять. К. сразу же утратил всяческое уважение к Гарольду Блуму, который, оказывается, не только не был знаком с трудом Милмэна Пэрри 'Гомеровские формулы стихосложения', но даже ничего не знал о 'Илиаде', 'Одиссее', 'Гимнах Гомера', 'Эпическом цикле' и 'Аргонавтике', ну разве что, возможно, в каком-то переводе. Если принять его логические выводы, в соответствии с его доводами следует предпочесть 'Аргонавтику' 'Илиаде'. Безумие! (К. попытался поискать в проекте 'Персей' 'ton d'apameibomenos prosephe' (эту старую добрую гомеровскую формулировку), но отказался от своей идеи из-за неуступчивости механизма поиска, так что Блума пришлось оставить во мраке невежества). Проблема Дж. К. Роулинг была не в том, что она повторялась, и даже не в том, что она повторялась недостаточно часто, но, скорее, в том, что ее тект был недостаточно шаблонным. Судя по тем трем страницам, которые К. смог себя заставить прочесть, прежде чем вспомнил, что мы - существа недолговечные.

Всё это время Элоиза собиралась с духом. К. нравилось говорить о греках, что они воспринимали свою субъективность как траекторию в цепи социальных трещин, лингвистических артефактов, которые были отлиты по шаблону или разрушены механизмами законодательства. Если вы слышали рассуждения К. о характере Одиссея в пьесе Софокла 'Аякс', вам будет что рассказать своим внукам. Осознавал ли К. все тяготы положения человека, который вынужден взаимодействовать с современной системой законодательства?

У Элоизы ситуация была следуюшая: она написала новую книгу, и ей нужны были юридически накачанные мышцы, которыми обладали персонажи К., вовсе не чувствовавшие себя участниками программы защиты свидетелей. К. был столь велик, что его контракты заключал кто-то воистину величайший. Адвокат Элоизы, который вовсе не был великим, утверждал, что стандартную заготовку просто невозможно обсуждать. Элоиза, как истинный хакер, предпочитала экономить силы, у К. был идеально составленный контракт, который заключил истинный маэстро, и ее нелюбимый адвокат вряд ли смог бы его как-то улучшить: почему этот идеально составленный документ нельзя передислоцировать? Когда все они очень сильно напились (в конце концов, они ведь сутки постились), Элоиза озвучила К. это изобретательное предложение, но К. сказал, что ему неудобно смешивать бизнес и дружбу.

Шаблонный ответ свидетельствовал о том, что К. и раньше получал оригинальные предложения.

К. столкнулся с проблемами посерьезнее. В разгаре были затянувшиеся переговоры деликатного характера. Мать его невесты не соглашалась на кошерный кэтеринг на свадьбе. Его сестра, которая после бурной молодости стала последовательницей Любавичского ребе, не разрешала своим семерым детям есть торт, если торт был не кошерный. Будет просто жестоко и негуманно пригласить детей на вечеринку, на которой они не смогут есть торт; чувствительное сердце К. растаяло. Предмет спора был следующий: с одной стороны, должен ли кошерный торт от проверенного поставщика пройти проверку качества его сестры, учитывая, что торты при хранении были строго отделены от всех остальных пищевых продуктов, и, с другой стороны, приемлем ли такой торт для человека, не являющегося религиозным фанатиком.

'Одна чарующая Ночь

Приносит больше счастья точь-в-точь,

Чем сотня, чем сотня, чем сотня счастливых Дней...'

Редактор Элоизы перешел на другую работу. Новый редактор оказался равнодушен к юридическим вопросам. Контракт не подписали. Персонажам дали неожиданную передышку от программы защиты свидетелей.

Элоизу познакомили с агентом, который продал ее книгу за неделю. Книга была смесью рассказов от первого, второго и третьего лица, редактор решил, что будет намного лучше, если весь рассказ будет вестись от первого лица.

К. с невестой нашел квартиру в Сентрал-Парк-Уэст, в пешей доступности от Линкольн-Центра и синагоги с умным ребе.

К. опубликовал хвалебный отзыв о книге, в которой чередуются рассказы от первого, второго и третьего лица.

К. вовсе не веселила история с Собором. Он добродушно делился ею с друзьями в синагоге, со злорадством рассказывал ее на званых обедах. Американцам, конечно, нравится слушать, что британцы отстали от жизни. Историю перессказывали друг другу, она стала настолько популярной, что Найджел, честолюбивый молодой каноник Бата и Уэлса, услышал ее три раза за один день во время перелета в Нью-Йорк.

Новый редактор Элоизы перешел на другую работу. Редактор, пришедший ему на смену, изучил юридические аспекты и сказал, что книга будет лучше звучать от третьего лица.

К. получил премию за новую книгу, благодаря чему стал еще более великим.

Найджел держал нос по ветру. Он сразу понял, что, если обделать дельце правильно, это просто убьет Бишопа, который мечтает о Кэнтербери. Если Бат и Уэлс смогут убедить ныне бесспорно выдающегося К. принять карт-бланш, это будет самый великолепный заговор.

Невероятная удача: Булез согласился прилететь в Лондон и восстановить свою постановку 'Моисей и Арон'.

Найджел нашептал близкому другу в Ковент-Гардене, что было бы прекрасно, если бы Булез и К. поговорили перед важным событием. На самом деле Булез восхищался творчеством К; К. согласился совершить экскурсию (ему пообещали размещение в отеле 'Клэридж' и ложу в вечер премьеры).

Так что Найджел получил возможность как бы ненароком ответить на благожелательную благодарность К. за его усилия.

Супруги Бишоп доверяли ему безоговорочно; если приглашение на 'Арабеллу' в Глайндборне соблазнит потенциального нобелевского лауреата, они поедут в Глайндборн. Миссис Бишоп великодушно пообещала приехать с корзинкой из 'Фортнума', при необходимости продукты будут исключительно кошерные - на нее всегда можно рассчитывать.

К. был само дружелюбие, согласившись поучаствовать в вечеринке Бишопов. На самом деле он особо не робирался в вопросах кашрута, но ему было очень приятно, что его спросили.

За ужином он продемонстрировал широту взглядов, с явным удовольствием поедая пирожки с лобстером.

Найджел усердно подливал шампанское в его бокал.

После второй перемены блюд К. любезно согласился поучаствовать в службе в Бате и Уэлсе. Он знал типографии в Голдерс-Грин, которые могли бы разобраться в иврите. Миссис Бишоп (да благословит ее Господь) издала приличествующий возглас одобрения.

Джеральд Бишоп, к счастью, ничего об этом не знал.

<Карьеристы>

- Тебе следует понять вот что: я на самом деле не понимаю людей.

Джил сидел на мягком старом диване, согнув ноги и обхватив руками колени. На нем была темно-зеленая рубашка поло с красной черепашкой, вышитой там, где на более модных рубашках поло был крокодил. Это всё - доверчивая непонятливость президентского пса.

- Возьмем, например, Питера Джикстру. Есть люди, которые категорически заявляют: 'Чувак, это ведь - Питер Джикстра, обожаю Питера Джикстру, что за гений', а потом говорят: 'Но он просто невыносим, мы встретились с ним на пьянке в Амстердаме, и он провел всю ночь, разговаривая с псом бармена! А потом ушел с новым молескином Джейсона!!!!!'.

Вовсе не новость, что он носил темно-зеленую рубашку поло с черепашкой там, где сердце, но иногда мы просто теряем способность мыслить рационально. Если предмет одежды молча надет на своем вдадельце, пока тот говорит, это нельзя считать терпеливой верностью, это вовсе не трогательно, потому что именно для этого одежда и предназначена. (А что еще может делать одежда? Раздраженно уйти?). Но всё равно была какая-то трогательная верность в молчаливом терпеливом постоянстве черепашки, вышитой там, где сердце. Она была там, и остается там.

- Слушай, именно вот это мне непонятно. Потому что смотри. Скажем, Питер Джикстра прилетает в Нью-Йорк, и ему нужно где-то остановиться, он может приехать ко мне и жить здесь, сколько захочет, а я просто уеду и перекантуюсь у друзей, чтобы ему не мешать.

Толпа друзей его не перебивала. Они теснились в лофте, который столь любезно был бы отдан в распоряжение Питера Джикстры.

- О'кей, а теперь, скажем, я уезжаю из квартиры, а Питер Джикстра нанимает грузовик и загружает туда все мои пожитки. Я возвращаюсь, а всё исчезло. Книги, CD и DVD-диски, компьютер, бейсбольные карточки. Исчезли. И не только вещи. Питер Джикстра порылся в моих бумагах, в личных бумагах, и забрал мои дневники, блокноты и альбомы с фотографиями, все эти невероятно личные и незаменимые вещи, просто забрал. В квартире пусто. Всё, что у меня осталось - это одежда, в которой я стою, мой ноутбук и айфон. Так что я стою в этой пустой квартире, оглядываюсь, и дело в том, что я - счастлив. Я просто в экстазе. Питер Джикстра, сам Питер Джикстра!!!!! - присвоил эти вещи, каким-то таинственным образом мои вещи помогут Питеру Джикстре написать новую книгу! Я чувствую, что мне оказали честь. В смысле, мои вещи не помогли бы в работе гению, если бы просто лежали тут в моей квартире.

Как отреагировать, кроме как смущенно улыбнуться, чувствуя свою бестактность? Словно он был единственным человеком в комнате, который ничего не знал об обзорах, премиях и продажах. Если немного повезет, можно сражаться за обзоры, премии и продажи, но кто будет сражаться за отсутствие разума?

(Неприхотливость скромной черепашки - сложно объяснить, как она заставляла людей стыдиться своей бестактности, но так оно и было).

- Так что тут дело в том, что Питер Джикстра просто не может меня предать. Если он считает, что что-то мое может помочь ему в работе над его новой книгой, он может сразу же это получить. Это не то что меня не унизит - да это была моя фантазия с детства. Вещей мне не жаль, я был бы счастлив стать частью книги. Так что если я говорю, что писатель - гений, это значит, что не существует ничего, что я не сделал бы для него. Всё предельно просто. То же самое и с друзьями. Когда я произношу слово 'друг', вот что я имею в виду: 'Всё мое - твое'. Это очень-очень-очень-очень просто.

Люди смеялись, улыбались и пили пиво. Звучит очень воодушевляюще, если не обращать внимания на то, что, получается, никто из присутствующих в комнате даже не был его другом?

Рейчел сидела по-турецки на другом конце мягкого дивана. Шелковистые черные волосы рассыпались по плечам, стеклянно-зеленые глаза, красота ее горько-сладких уст подчеркивала бескорыстную простоту девушки. На ней была черная футболка с белыми человечками из палочек, которые говорили:

'-СДЕЛАЙ МНЕ СЭНДВИЧ.

- ЧТО? САМ ЕГО ДЕЛАЙ.

- СУДО, СДЕЛАЙ МНЕ СЭНДВИЧ.

- О'КЕЙ'.

Эта футболка отличалась симпатичной умильностью 'First Dog'.

Кисси стояла позади толпы гостей, вся обратившись в слух.

Кисси встретила Питера Джикстру в Вене. Она забронировала номер на сайте venere.de, но бронирование сорвалось: извиняющееся электронное письмо на утонченно-вежливом немецком объяснило, что номер забронировали через другой сайт бронирования несколько минут назад. Ей предложили альтернативу, но она нашла 'Angel's Place' на booking.com, ближе к центру, выглядит, как какой-то монастырь в стиле хай-тек. Номера расположены в подземельи, очень белые оштукатуренные стены, сводчатые потолки открытой кладки и бьющий в глаза блеск черных панелей плоских телевизоров. Это было очаровательно. И в отеле было всего четыре номера. так не похоже на хостелы, где просто царит хаос. Здесь будет тихо, чисто, можно будет читать, думать и писать. Так что она приехала на поезде из Праги, заселилась поздно, утром пошла есть торт 'Захер' в 'Oberlaa Kurkonditorei', а потом весь день гуляла по городу.

Вернулась Кисси очень поздно, ближе к полуночи. В столовой на первом этаже, где постояльцы завтракают, за столом сидел мужчина и читал. Он держал в руке ручку, перед ним лежал открытый блокнот. Это было, словно она зашла в отель и увидела там Витгенштейна, который спокойно пишет за столом.

Он выглядел старше и потрепанней, чем на единственной фотографии, которую видели читатели, хотя его очень светлые волосы не казались седыми. Само собой, одет он был так, как одеваются пожилые европейцы - непритязательно: на нем была клетчатая рубашка в синюю и белую клетку с короткими рукавами, ну ладно, белая рубашка с бледно-голубыми двойными полосками в решеточку, вылинявшие серые штаны и коричневые туфли для прогулок оттенка портера. Он не удосужился поднять глаза, когда она вошла в столовую.

Кисси не могла себя заставить заговорить с ним. Не могла себя заставить вернуться в свой номер. Она пошла на кухню за стаканом воды. Услышала скрип его стула. Оглянулась и увидела, что он стоит у нее за спиной с пачкой 'Мальборо' в руках. Он пошел к дверям и вышел на улицу.

Кисси увидела, что книга - биография Адорно авторства Детлева Клауссена, он оставил открытую книгу на столе лицевой обложкой вверх. Ей хотелось бы посмотреть, что он написал на странице открытого блокнота, но она знала, что так поступать - плохо. Она налила воду в кофе-машину и вставила капсулу эспрессо.

Дверь открылась, когда кофе начал капать в маленькую незатейливую чашечку.

Кисси поняла, что будет ненавидеть себя всю жизнь, если сейчас ничего не скажет. Она сказала:

- Вы - Питер Джикстра, не так ли? Люблю ваши книги.

Он ответил:

- Спасибо.

Она спросила:

- Вам нравится Вена?

Он ответил:

- Очень. Я здесь - впервые, по разным причинам.

(Кисси знала, что Питер Джикстра провел пять лет в психиатрической клинике).

Джикстра сказал:

- Они говорят на немецком, как роботы. Приятно слышать язык, звучащий механически. Жаль, что я его не знаю.

Он сказал:

- В юности Адорно учился с Альбаном Бергом. Клауссен довольно интересно пишет об этом.

Но взял книгу, заложил ручкой страницу, на которой остановился, закрыл книгу и взял блокнот.

- Не хочу вам мешать, - сказала Кисси. - Я собиралась идти спать.

- Я тоже, - сказал он. - Это была моя последняя на сегодня сигарета.

Утром она спросила у администратора, можно ли продлить проживание на неделю.

Кисси хотелось рассказать эту историю, отчаянно хотелось рассказать эту историю, чтобы ее усадили на мягкий диван и начали вытягивать из нее подробности, чтобы забросали ее завистливо-восторженными вопросами, возгласами и комментариями, заключили в коллективные объятия. Но ее не приглашали. Натан сказал, чтобы она пришла, потому что Джил - парень дружелюбный, но она не решилась представиться, а теперь он разговаривал с другими своими друзьями.

Она смущенно стояла на заднем плане.

В противоположном углу комнаты Кисси увидела Ральфа, который нашел издателя для ее книги, когда никто не хотел приобрести рукопись. Он поймал ее взгляд и улыбнулся, Кисси пошла к нему сквозь толпу. На нем была бледно-голубая рубашка поло с крокодилом там, где сердце, слаксы и мокасины на босу ногу, потому что ему никогда не хотелось подбирать ансамбль одежды.

Он не сделал для нее то, что сделал для Рейчел, которая теперь летала на ковре-самолете.

- Вы должны стать представителем Питера Джикстры! - весело сказала она. - Я встретила его в Вене. Могу вас с ним познакомить!

Идея казалась стоящей. Она представила Питера Джикстру в Нью-Йорке. В узком кругу поклонников. Нечто вроде обеда с обсуждением, что можно сделать для гения. Зонтаг представила Зебальда в издательстве 'New Directions'.

Питер Джикстра в Нью-Йорке, в узком кругу, Зонтаг, Зебальд, 'New Directions' - Кисси была не единственной мечтательницей в этой комнате.

Питер Джикстра лежал на белоснежной кровати, подпирая голову рукой. Телевизор был включен, немецкая речь ведущей женского ток-шоу звенела металлом.

В два часа пополудни он пошел наверх с ноутбуком и сигаретами.

Редактор из 'Meulenhoff' переслал ему пять электронных писем от альтруистов из-за океана и заверения в преданности от молодого, но уже известного американского писателя.

Он вышел на улицу, чтобы выкурить сигарету.

Он не хотел, чтобы его снова заперли в сумасшедшем доме. Он достаточно здоров, раз лежит на кровати и смотрит телевизор или стоит на улице и курит, но счета копятся - это правда. Он отгораживался от них кредитками.

Но всё же. Тот факт, что поцелованный славой молодой американец будет счастлив передать ему всё свое имущество, вовсе не значил, что прямо сейчас можно написать ему в порядке дружеского общения и попросить в подарок 20 000 евро. Если что-то не являлось социально прямолинейным, Джикстра чувствовал, что его разум трещит по швам. Ему было интересно, приютит ли парень его действительно, если он прилетит в Нью-Йорк, но всё это казалось слишком сложным. Если парень съедет, тогда всё будет в порядке, но если не съедет, тогда - невозможнео. Джикстра не мог представить фразы, которые помогли бы прояснить ситуацию социально приемлемым образом.

Во всяком случае, в общении роботов такое уместно. Американцы - такие непосредственные, дружелюбные и искренние. Жители Вены обладают механически-предсказуемым очарованием музыкальной шкатулки, вам вовсе не обязательно испытывать к ним симпатию. Джикстре пришлось бы по душе, если бы парень открыл для него кредит в кондитерской. Это было бы очень любезно с его стороны. 'Wiener Phil' - только представьте, что, если восхищенный читатель подарит ему подписку! Американцам нравится, если вы испытываете к ним симпатию, и Джикстра подумал, что испытал бы огромную симпатию к человеку, который подарил бы ему подписку на 'Wiener Phil', но, кажется, это было бы не очень по-американски. Он подумал, что для американца это слишком тонко.

Венгр мог бы совершить щедрый и экстравагантный поступок в том же духе. Ему удалось бы дольше обуздывать свое безумие, если бы он писал на венгерском.

Если подумать, неограниченные запасы 'Мальборо' были бы всегда кстати. но нет, американца это шокирует.

Кисси знала, что ей следует находиться в Нью-Йорке, знала, что Ральф должен сдедать то, что всегда делал для нее, но это было ужасно, мерзко и ужасно. Его знакомые читали ее книгу и присылали подходящие цитаты, и теперь ее книга будет замарана именами людей, творчество которых она презирала. Неужели в Европе - так же? Ей хотелось бы вернуться в белую келью с кирпичными стенами, ванной комнатой с белой и зеленой плиткой и плоским телевизором, от которого исходит черное сияние. Всё было бы совсем иначе, было бы прекрасно, если бы ее книгу прочел мужчина в неброской клетчатой рубашке, который курил 'Мальборо' и называл Адорно вундеркиндом Тедди из Визенгрунда. Дело было не в цитатах, хотя если бы его имя можно было включить в книгу вместе с остальными замаранными, ей было бы не так плохо.

Она встретила Рейчел на вечеринке в клубе 'КГБ'. Сказала: 'Думаю, мы должны что-то сделать для Питера Джикстры!'. (Она не знала, просил ли Ральф Рейчел, а так ей не нужно было об этом думать). Она говорила взволнованно, импульсивно и с энтузиазмом.

Рейчел ответила: 'Ну, мне нравится Питер Джикстра'. На ней были облегающие белые джинсы и затрапезный сиренево-синий свитер с v-образным вырезом, рукава закатаны до локтей, кашемир. Она пила кампари. Сказала: 'Но не знаю. Он кажется очень замкнутым, или, по крайней мере, мне так кажется. Посмотрим, что скажет Джил'.

Джил вернулся из бара. Сказал: 'Обожаю по-настоящему хорошую водку. У них напиток, который вы больше нигде не найдете. Я просрочил дедлайн, но, возможно, это - не случайно. Возможно, произведение требовало настоящей русской водки с аутентично непроизносимым названием'.

Кисси рассказала, как вошла в отель 'Angel's Place'. Сказала, что это было - словно зайти в отель и увидеть Витгенштейна, который сидит за столом и пишет.

- Улёт! - воскликнул Джил. Он не стал расспрашивать Кисси о подробностях, но она всё равно кое-что рассказала.

Сказала:

- Думаю, мы должны что-то для него сделать!

- Что, например? - спросил Джил.

На самом деле она не знала. Ей не хватало знаний, чтобы понять, что следует сделать. Начала что-то бормотать о конференциях, чтениях и лекциях. Сказала, что свяжется с крупным издательством, вроде того, где издавали Зебальда, поможет заключить договор на книгу на кучу денег.

Джил глотнул водки. Сказал:

- Ааааа.

Потом сказал:

- Не знаю. Дело в том, что есть люди, которым такое нравится. Нравится суетиться, и у них это отлично получается. Но даже они не выбегают просто так на улицу и не начинают суетиться бесцельно. Они получают разрешение, согласование и полномочия. Для него это, может быть, было бы хорошо, но мне было бы неудобно суетиться вокруг и всё организовывать от его имени. И еще одна проблема: я боялся бы потерять что-то, что действительно много для меня значит, что-то очень ценное. Что-то, в чем я нуждаюсь настолько сильно, что не могу представить свою жизнь без этого. Что, если я начну по-другому воспринимать книги? Что, если они больше не будут для меня в моем личном пространстве, где только я и книга? У людей, которые любят суетиться, всё не так, у нас не создается впечатление, что литагенты теряют что-то, что любят. Может быть, именно поэтому такому типу людей имеет смысл выполнять такую работу. У него есть агент? Может быть, ему лучше поговорить с Ральфом.

- Я поговорила об этом с Ральфом, но он начал издавать скорбные возгласы по поводу рынка переводов.

- О, Ральф говорит такие вещи, но он просто пытается быть благоразумным, он ведь такой импульсивный, - снисходительно сказала Рейчел. - Если он влюбится в книгу, начнет брать людей измором.

Ральф не был интеллектуалом, но, возможно, секрет успеха в том, чтобы не переживать по этому поводу. Или, возможно, настоящий гений будет настолько выше, привыкнет быть настолько выше, что это не будет иметь никакого значения.

Возможно, имело значение то, что Ральф был бдителен и осторожен. Если вы собирались пойти с ним в кафе, он заказывал сок ростков пшеницы и безглютеновый тост с тапенадой, так что настаивал на походе в кафе, где можно заказать такие вещи. Наверное, человеку, который пять лет провел в психиатрической клинике, нужен рядом кто-то, кто с легкостью сохраняет психическое здоровье.

Кисси знала, что говорить такое Рейчел небезопасно. Ее унес ковер-самолет, но Ральф оставался хорошим другом.

Нечего и говорить, что краудсорсинг неограниченных запасов 'Мальборо' был не той идеей, время которой пришло.

Частично для того, чтобы обуздать свое безумие, а частично - для того, чтобы оставаться на наиболее прямом пути поддержания своих кредиток на плаву, он писал на английском. Он не видел смысла писать на голландском в надежде, что сможет войти в круг избранных. С чего он вдруг вытащит счастливый билет, его переведут и разрекламируют? У него было две новеллы и рассказы, они вышли на английском в издательстве, в котором издавали новеллы и рассказы, но, хотя до него доходил эпитет 'культовая классика', много 'Мальборо' на это не купишь. Вот что получишь, если зависишь от редактора, жена которого немного знает голландский. А если пишешь на английском, произведение можно послать куда угодно, его можно отправить крутым парням, людям, которые не будут тыкать в роман шестом для отталкивания баржи.

У него была маленькая упаковка перфокарт, на которых он записывал понравившиеся слова и фразы, а потом конструировал из них истории. О'кей, рассказы - не самый быстрый путь к нирване без долгов, но нельзя же всё время дышать самому себе в затылок. Вспомним 'Песни Гурре'. Маленькое сдержанное произведение может преобразиться ('преобразиться'! английский - великий язык!) в феерию. Нужно просто пришпорить коня.

Он был достаточно здоров, чтобы находить в тексте подходящие слова, и достаточно здоров, чтобы записывать их на перфокарте, и достаточно здоров, чтобы соединять их, или, скорее, делать то, что успокаивало и поддерживало его разум. Он не знал, может ли сделать больше. Но хорошо, что не нужно быть бодрым, приземленным и чувствительным для бодрых, веселых и приземленных голландских медсестер и санитарок.

Он получил экспансивное электронное письмо от девушки, которая однажды поздно ночью делала кофе.

Вероятно, она получила его адрес от людей, которые издают новеллы.

Он написал вежливый ответ.

Экспансивный ответ на его письмо пришел через десять минут. Процентная доля искренности превышала то, с чем он мог бы справиться.

Она упомянула разговор со своим агентом и его жалостные ремарки насчет переводов в США.

Он уже подустал, но, очевидно, это - тропа, по которой нужно идти. Немного объяснил о перфокартах и о произведениях на английском.

Пятнадцать минут спустя, когда он уже начал надеяться, что всё закончилось, появилось новое сообщение. Она поговорила с агентом, и ему хотелось бы посмотреть несколько страниц.

Он не смог бы объяснить, почему, но ему не понравилось такое употребление слова 'страницы'.

Он уже готов был лечь спать.

Так со всеми этими кредитками не управишься.

Она указала электронный адрес агента. Он кликнул вдрес и приложил документ в ворде (столько лет спустя он всё так же ненавидел ворд). Объяснил агенту, что обычно шлет бумажные письма, но сейчас такая ситуация, что пришлось печатать электронный текст.

Вышел на улицу и закурил 'Мальборо'. Если бы у него было много денег, действительно много денег, он просто купил бы этот отель и курил бы внутри.

Ральф позвонил Кисси, потому что его буквально очаровали страницы, он проглотил их жадно в один присест, и если остальные страницы такие же...

Он написал электронное письмо Питеру Джикстре, попросил его номер телефона и спросил, когда они смогут поговорить.

Питер Джикстра не то чтобы обожал разговаривать по телефону, но такие вещи нужно делать. Он дал номер телефона отеля и предложил всё обсудить в 11 часов утра по нью-йоркскому времени, когда в Вене будет пять часов вечера.

Они проговорили час, потому что Ральф предпочитал действительно хорошо узнать человека, прежде чем начать с ним работать.

- Мне нужно знать, что вас тревожит, - сказал он. - Все величайшие писатели страдают обсессивными растройствами.

Питер Джикстра ответил: 'Ну, возможно'. Если вы психически больны, вы главным образом стараетесь не позволять вещам до вас добраться, но такое вряд ли нужно сообщать агенту. Он сказал: 'На самом деле, знаете, есть кое-что. Мне действительно нравится тот факт, что 'переднее сидение' - это спондей. И это отражено в написании, два отдельных слова. А что я действительно ненавижу - это то, что вас заставляют согласиться на 'заднее сидение', а это, безусловно, хорей. Я не согласен. Я не произношу это как хорей, я произношу это как спондей, и пишу всегда как спондей, 'заднее сидение', у этого есть еще одно дополнительное достоинство - логичность. А потом идут эти смехотворные аргументы».

- Угу-угу, ладно, я не помню, чтобы это освещалось на страницах, которые вы мне прислали, но если проблема в этом, конечно, мы сможем ее решить. Пришлите мне всё, что у вас есть, - сказал Ральф. Ему хотелось скорее приступить к делу.

Вам кажется, что это - невелика важность, но на самом деле печатание текста всегда похоже на что-то такое, что вы часто видите в Британии, особенно - в таунхаусах, где заменяют садик перед домом бетонной плитой. Оказывается, это была довольно распространенная практика 'оформления' дома. Едете на автобусе вдоль длинной террасы домов низшего среднего класса, и у всех домов, которые недавно были покрашены и оштукатурены, цементный квадрат на месте садика перед фасадом.

В то же время, хоть это и достаточно странно, как только что-то напечатали, оно становится доступно любому желающему. Если вы что-то напишете в блокноте, слова будут просто отметками вашей ручки или карандаша на бумаге, но как только они будут напечатаны в ворде, люди смогут тайно пробраться на невыразимое хореическое 'заднее сидение' у вас за спиной.

Конечно, если вы хотите, чтобы эти слова в вашем блокноте решили проблему долга по вашей кредитке, нужно перейти некий мост. Но если не хотите разбиться, вам нужно быть очень осторожным. Но, опять-таки, наверное, такое говорить - не очень хорошо.

Что он делал - так это хватался за фразу.

Где-то онлайн ему попалась фраза 'трепетно относился к своей работе'.

В тот момент фраза поразила его, как высшее проявление банальности, по той же причине, по которой, вероятно, человек счел бы невероятной банальностью фразу 'он влюбился в книгу'.

Так что он написал письмо, использовав фразу 'трепетно отношусь к своей работе', и пообещал прислать книгу, когда она будет закончена.

Он вышел за пивом, потому что его успокаивал грохот австрийских слов, слетавших с острых металлических языков местных жителей. Гулял какое-то время.

Когда он вернулся, было четыре часа утра или около того, оказалось, что фраза сорвала куш. Не только Ральфу понравилась эта фраза, эта фраза сподвигла его рассказать о нескольких волшебных страницах, которые он получил, всем знакомым. Журнад предложил 5 000 долларов за публикацию этих страниц в качестве самостоятельного рассказа. 'Я понимаю, что вы трепетно относитесь к своей работе, - повезло, что это сообщили по электронной почте, а не по телефону, потому что так никто не услышал, что Джикстра разразился смехом, - но это станет настоящим сигналом к действию для издателей'. Последовал ряд потрясающих предложений: если можно, Ральф спросит издателя о рассказах и новеллах (которые уже давно были опубликованы), попросит 'вернуть права', чтобы их можно было 'включить' в новую книгу, когда ее выставят на аукцион. Это станет толчком к переводу пяти романов, замурованных в своем родном голландском языке; 1000-страничная косатка может стать новым '2666'!

Конечно, всё это - европейские фантазии американца. Когда в других языках хотят обозначить пробивного человека, так и говорят - 'go-getter,' потому что это - квинтессэнция американского духа.

Если вы психически больны, есть много вещей, которые вы делать не можете.

Он мог написать короткое электронное письмо благодарности и одобрения. Он чувствовал, что нужно написать еще что-то, кроме строк: 'Дорогой Ральф, это просто невероятно', но ничего написать не мог.

Прочел две страницы '2666' и понял, что фанатом этого романа не станет.

Вышел на улицу и закурил 'Мальборо'.

Вернулся в отель, спустился по лестнице и лег на белую кровать.

Ральф тоже зацепился за фразу 'станет новым '2666'.

Он использовал эту фразу в бурном разговоре с Кисси, сказавшей: 'О, я не знала, что ты знаешь голландский'.

- Нет-нет, - с нетерпеливой поспешностью ответил Ральф. - Что-то говорит мне, что я - на правильном пути. Ради Бога, не рассказывай об этом никому, это может дойти до 'Eldridges'. Я как раз обделываю дельце с передачей прав, мы ведь не хотим, чтобы они за нашей спиной перешли к 'Meulenhoff', и хочу еще что-то купить по дешевке.

- О, о'кей, - сказала Кисси. - Кажется, была статья в 'Words Without Borders' или что-то такое.

Ральф издал неопределенный возглас утешения и нежности по поводу ее новой книги, взял телефон и вскоре уже разговаривал с Рейчел, которая посмотрела полученные страницы и была от них в восторге.

- О, - сказала Рейчел. - Мне очень понравился роман '2666'.

Она не спросила, знает ли он голландский и читал ли вообще '2666', потому что единственное, что умел Ральф - это строить воздушные замки и впаривать их людям. Если ему удастся построить воздушный замок для Питера Джикстры, гений будет летать на ковре-самолете.

- Я знаю, что он трепетно относится к своей работе, - сказал Ральф. - Я понимаю. И никогда не сделаю ничего, что могло бы подвергнуть опасности творческий процесс. Работа прежде всего.

Рейчел издала неопределенный возглас утешения и нежности.

Он сказал:

- Но иногда бывает, что люди проигрывают всухую, и если хочешь этого избежать, нужно перебороть тот факт, что сейчас - не твое время. Думаю, сейчас - его время. Звучит безумно, но, думаю, если бы я смог собрать все блокноты в комнате и показать их нескольким избранным, этого было бы достаточно, чтобы заключить сделку. Прямо сейчас этого недостаточно. Не в нынешней атмосфере. Но если они поймут, что там - что-то важное, если там есть качество, думаю, это сработает. Но, конечно, аргххх, я не могу его попросить прислать оригиналы, а копии - невозможно, так что единственное решение - привезти его в Нью-Йорк, но, знаю-знаю-знаю, он - человек очень замкнутый, как бросить такого человека в водоворот медийности?

А всё - потому, что Рейчел училась мастерству неопределенных возгласов утешения и нежности.

Питер Джикстра лежал на белоснежной кровати, подперев голову рукой.

Так дело не пойдет.

Пробивной парень прислал ему семь электронных писем с напоминанием, что работа - прежде всего. За каждым повторением следовал вывод, что, в случае, если Питер Джикстра чувствует, что есть еще что-то, что он мог бы показать, что угодно, можно было бы воспользоваться преимуществами момента, который может никогда больше не повториться.

Внезапно он вскочил с кровати. Взял блокнот, из которого перепечатывал текст, и перфокарты, слова с которых соединял в блокноте. Всё сложил в рюкзак. Вышел из комнаты, поднялся по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, прошествовал через столовую, вышел на улицу и свернул за угол в магазин канцелярских принадлежностей. Купил конверт с мягкой подложкой. Положил блокнот и перфокарты в конверт.

Заодно схватил открытку с фотографией императрицы Елизаветы Австрийской ('Сисси'), и вывел на обороте: 'Дорогой Ральф, вот как всё начинается, и должно оставаться там, где началось, пока не будет закончено. С уважением, П. Д.'.

Он запечатал конверт, написал адрес, пошагал, словно аист, на почту, заплатил почтовый сбор за доставку, которая осуществляется немного быстрее, чем обычная доставка, и при этом не стоит непомерно дорого, отдал конверт и вышел походкой аиста на улицу. С головой у него не всё было в порядке, но, безусловно, он не говорил вслух, идя по улице: 'Когда вы пишете, что знаете, что работа - прежде всего, что именно вы имеете в виду?'. Уже что-то.

Он что-то забыл написать на открытке. Erbarmung!!!!!! Милосердие!!!!!!!.

Вовсе не плохая идея - нанять агента с надрывной любовью к опере 'Парсифаль'.

Он закурил 'Мальборо'.

Джил сидел на мягком старом диване, согнув ноги и обхватив колени руками. На нем была очень мягкая выцветшая синеватая футболка, на которой дельфины резвились вокруг слов 'ДЕЙТОНА-БИЧ, Флорида', и мягкие выцветшие потертые обтрепанные джинсы. Рейчел сидела на другом краю дивана, на ней была футболка 'СУДО, СДЕЛАЙ МНЕ СЭНДВИЧ' и мягкие выцветшие белые обтрепанные джинсы, тоже потертые. Оба были без обуви.

На поцарапанном дубовом журнальном столике, стоявшем перед диваном, были: двадцать с лишним страниц с текстом через два интервала, корзинка бейглов с сыром 'Филадельфия' и копченым лососем, кофейник очень крепкого кофе, картонная упаковка смеси молока и сливок, картонная упаковка грейпфрутового сока, несколько банок 'Сан-Пеллегрино' с апельсином, большая бутылка минералки 'Герольштайнер'. Тарелки, стаканы, кружки, ножи. Джил предложил собраться на поздний завтрак, потому что ему было неудобно пить водку перед Ральфом.

Мягкое старое кресло, брат дивана, ждало Ральфа. Но пока они были здесь одни.

Ральф опаздывал, опаздывал настолько, что Джил начал надеяться, что он не придет.

- Наверное, я достоин презрения за эти слова, - сказал Джил, - но я из-за этого всего чувствую себя неловко.

- Тебя не за что презирать, - ответила Рейчел. - В смысле, всем неловко в присутствии Ральфа. Я пишу код, чтобы не сойти с ума, решила, что для меня это - главное. Я отключила телефон после одного из этих загулов с беспробудным пьянством, и просто привязала себя к булевой алгебре, как к мачте. А теперь у меня есть Барбара, она - такая профессиональная и деловая, она - как скала. Но возможно. Он был в психиатрической клинике все эти годы. Если бы у него была целая книга, он мог бы принести ее Барбаре, и всё могло бы быть хорошо. Но у него нет книги. Но всё равно задача - расшевелить людей, заставить их просто обезуметь из-за голландского автора, а в том-то и дело, что Барбара обезуметь не может. Так что безумие, возможно, та цена, которую он должен заплатить, чтобы оставаться здесь, в месте, которое нашла для него Кисси, вместо психиатрической клиники. В смысле, его могли бы туда отправить.

- Понимаю.

Вот что ему в ней нравилось - она с легкостью обсуждала сложные темы. Но он подумал, что вряд ли смог бы врать о Питере Джикстре, и что ему не хочется поддерживать книгу на голландском, которую он никогда не читал, как произведение уровня '2666'.

Кофе был безукоризненно тепловатым.

Теперь, когда Ральф жил одним днем, он часто проводил много часов, разговаривая с бедной отчаявшейся душой, пытающейся выйти из кризиса. Вы можете договориться о встрече, а потом вдруг оказывается, что вы играете в 'Dinosaur Comics' на айфоне, смотрите на время, начинаете играть в 'A Softer World', смотрите на время, вам интересно, появилось ли что-то новое (пожалуйста, Господь, скажи, что появилось, ну пожалуйста) в 'Perry Bible Fellowship', но тут на сайте надпись '503 Service Unavailable!!!!!!!', прочесываете Интернет, чтобы понять, это постоянная проблема или что????!!!!!, замечаете, который час, чтобы потом Ральф опоздал, или прислал сообщение, или позвонил и объяснил, что Дейл, Джейн или Энди хотели покончить с собой, и ему пришлось остаться с ними. Не то чтобы Джил хотел, чтобы кто-то еще покончил с собой, но если бы кто-то захотел покончить с собой и Ральфу пришлось бы остаться с ними вместо того, чтобы прийти сюда, это Было бы. Так. Прекрасно.

Но нет, зазвенел звонок.

Ральф взволнованно шел по длинной комнате, сияя от счастья, как Том Круз: 'Я - тэтан!!!!!!' - вот такое сияние, ладно, это было бы менее омерзительно, если бы вы знали, что он принимает наркотики? Но о'кей-о'кей-о'кей.

На нем была рыжевато-коричневая рубашка поло с крокодилом на груди, слаксы и мокасины на босу ногу, потому что ему никогда не хотелось подбирать ансамбль одежды.

Он достал из сумки на седле своего велосипеда конверт с мягкой подложкой. 'Вот, - сказал он с горящими глазами. - Простите за опоздание, но когда увидите, всё поймете'.

Он положил конверт посреди мягкого дивана и утонул в мягком кресле. (Словно Иосиф Смит показывает золотую скрижаль из 'Книги мормонов').

Джил не прикоснулся к конверту. Рейчел подобрала конверт, вытащила из него блокнот и какую-то пачку, где лежали семьдесят перфокарт. Передала блокнот Джилу и начала читать разлинованные перфокарты, одну за другой.

Ральф предоставил им много свободного пространства, чтобы они читали в тишине. Это просто фантастика - держпть в руках вещи, которые были в руках Питера Джикстры. Это - как если бы в Музее Ван Гога вам разрешили снять картину со стены. Странное чувство - держите в руках карточки, а Ральф смотрит на вас выжидающе, но нет - Ральф вдруг заметил холодный кофе и сказал с сожалением: 'Я опоздал, сварю новый', и ушел на кухню, прекрасно. Прекрасно.

Это правда. Когда держите в руках эти предметы, определенно возникает чувство, что они находились в одной комнате с сумасшедшим парнем, или, точнее, с парнем, который может потенциально сойти с ума и пытается обуздать безумие. Почерк у него мелкий, аккуратный и разборчивый, этот слегка педантичный европейский почерк, который обычно нигде не увидишь. В машинописной рукописи это упускается: это - как услышать идеальный английский с иностранным акцентом. Вы видите, сколько усилий приложили для достижения этого идеала. Бастион аккуратности. (На самом деле слово 'бастион' было на одной из перфокарт). Вы видите, сколько усилий нужно, чтобы сохранять рассудок для завершения или даже для продолжения работы.

Ральф вернулся со свежим кофе.

Дочитав перфокарту, Рейчел возвращала ее в центр дивана.

Ральф не вернулся в мягкое кресло. Он налил себе кружку кофе и тактично отошел в сторону, начал рассматривать книжные полки.

Вот что вам вовсе не захотелось бы пережить в Музее Ван Гога: охранник тактично подходит и начинает рыться в вашем рюкзаке, пока вы глазеете на картины, которые видели только в книгах, на календарях и плакатах.

Боковое зрение Джила странным образом обострилось, и он не столько увидел, сколько почувствовал, что Ральф остановился в 18-ти дюймах от полки, посвященной Питеру Джикстре. Полка была на 13 дюймов длиннее, чем требовалось для рассказов и новелл.

Джил встретил Рейчел в магазине сувениров в Музее Ван Гога в разгар покупательской лихорадки. Она выбрала книгу в бумажной обложке 'Vincent Van Gogh, een leven in brieven'.

Он увидел ее в противоположном углу, но не подошел. Если вы никогда прежде не были в Амстердаме и, наверное, никогда сюда не приедете снова, вам не захочется испортить впечатление от картин историей 'мальчик встречает девочку'. На стенах висели картины, которые находились в комнате с безумным парнем, с парнем, который не продал ни одной картины; вы хотите побыть наедине с безумием. Он ходил из одного зала в другой, сохраняя дистанцию.

Мугазин сувениров выглядел как место, дизайн которого облегчает переход в мир людей.

Она увидела его, отложила книгу и улыбнулась. (Они так часто оказывались одновременно в одном и том же месте, это - как встретить в торговом центре человека, с которым ты проучился пять классов). Он спросил, знает ли она голландский. Она ответила: 'Нет, но, возможно, это к лучшему. Словно особые слова для обозначения цветов, которые никто прежде никогда не использовал. 'Koningsblauw' - я даже не знаю, как это произносится, но, наверное, мне просто хочется знать, что это существует'. Она показала ему страницу, на которой он увидел слово 'Sterrennacht'.

Они не договаривались уйти из магазина вместе, но ушли вместе. Когда проходили мимо книжного магазина, Джил воскликнул: 'Подожди!', побежал в магазин и купил пять книг Питера Джикстры, которые не были переведены, потому что Джил, может быть, никогда больше не приедет в Амстердам, а ему необходимы эти книги. Если бы он не встретил ее, ему могло не прийти в голову купить книги, которые он не может прочесть и, наверное, никогда не сможет, но всё равно они ему необходимы.

Никто из них не был настолько глуп, чтобы рассказать кому-то, даже близким друзьям, потому что никогда не знаешь, кто что кому скажет, а потом разлетится по миру, что-то дурацкое и мультяшное. Но он смотрел на страницы блокнота и думал о Музее Ван Гога, сохранял дистанцию и бежал в книжный магазин.

Он не хотел рассказывать об этом Ральфу, и не хотел, чтобы Ральф сделал поспешный вывод, что Джил, по-видимому, погружен в чтение шедевра, но вдруг показалось, что в некотором роде так и есть.

Джил дочитал блокнот быстрее, чем Рейчел дочитала перфокарты. Он положил блокнот в центре дивана и взял перфокарты, которые дочитала Рейчел, а она, дочитав все перфокарты, взяла блокнот, а когда они оба всё дочитали, положили то, что было у них в руках, в центр дивана.

Ральф вернулся в мягкое кресло. 'Вы видите, - сказал он просто. - Видите'. Сказал. что написал электронное письмо Питеру и спросил, сколько еще у него есть блокнотов, их оказалось около пятидесяти. (Было странно слышать, что Ральф называет его 'Питером').

Он снова начал говорить, что нужно ловить момент и что он мог бы сделать, если бы Питера Джикстру с его блокнотами привезти в Нью-Йорк.

Если бы Ральфа здесь не было, они продолжали бы молча передавать друг другу перфокарты в изумлении. Или, может быть, кто-то из них говорил бы: 'Посмотри на это', а другой отвечал бы: 'Вот на это посмотри'.

Но Ральф оставался здесь.

Вместо того, чтобы говорить: 'Посмотри на это', они начали понтоваться, чем дольше не будет заключена сделка, чем дольше не будет крупного игрока с предложением в каталоге, тем выше опасность. что кто-то купит новый '2666' за бесценок.

Джил встал. Пошел через комнату к полке для обуви, с которой взял пару носков и пару ботинок 'Тимберленд', которые надел, прежде чем открыл дверь. Обернулся.

Сказал:

- Прости, но я не могу... Это слишком важно для меня. Для меня будет многое значить - увидеть другие блокноты, если он пожелает их показать. Если ты думаешь, что это поможет, я могу оплатить его перелет в Нью-Йорк, и он может остановиться в лофте, а я пока перееду к Рейчел. Но я больше не могу читать другие материалы и не могу больше говорить об этом.

Он вышел и захлопнул дверь.

- О боже, - сказал Ральф. - Я вовсе не имел в виду...

Рейчел издала неопределенный возглас утешения и нежности.

Джил шел по Вестри-Стрит к Гудзону, то босиком, то в ботинках, вдруг ему явилось параноидальное видение пятидесяти блокнотов, эти вещи в стиле Ван Гога, он получил бы трансцендентальный опыт, если бы посидел в комнате с этими блокнотами, сидел бы тихо, а они лежали бы на большом столе в его лофте, а пять книг на голландском незаметно лежали бы рядом, словно подразумевая (хотя Джил ни слова об этом не сказал), что он читал эти книги в голландском оригинале (такова его фанатичная преданность гению), и может поручиться, что 'Кинг-Конг' станет новым '2666'. Найдется какой-нибудь издатель, но у него даже не будет книг, которые укажет Ральф, потому что они по тихой случайности оказались здесь. Но это - полнейшая паранойя, правда? Ведь правда? Потому что никто не будет совершать столь неприглядные поступки, правда? Ведь правда? Или лучше отнести их Рейчел, чтобы они там были в безопасности? Или поддаться паранойе - это еще хуже? Или...

'Тимберленды' привели его на восток в Ворт. Пересекли Западный Бродвей, повернули на юг. Он как раз раздумывал, не совершить ли ему какой-нибудь абсолютно нормальный поступок - например, не пойти ли в забегаловку 'У Эдварда' и не съесть ли гамбургер с картошкой-фри. Забегаловка 'У Эдварда' находилась всего в квартале отсюда, но тут он увидел, что возле забегаловки 'У Эдварда' сидит, погрузившись в грёзы, Мисс Сама Странность. Он свернул в ближайший подъезд. Оказалось, что там (Господь - мой пастырь, я не хотел) бар. Наверное, не очень-то нормально выпить двойную порцию водки в 12:02, но пусть всё катится к чертям.

Одно из немногих преимуществ славы - бармен узнал его, так что было неважно, что он пришел в бар без денег.

Питер Джикстра недавно узнал интересный факт. Есть немецкое слово 'getigert' - это полосатая кошка. На животное сразу же начинаешь смотреть иначе. (Это маленький домашний тигр). За этим последовали другие интересные факты: глагол 'tigern' значит 'слоняться без дела', 'шакалить' (по утверждению сайта pons.eu), по-французски - 'фланировать', всюду, конечно, совсем иные коннотации, чем в голландском слове 'lanterfanten'. Повелитель джунглей рыщет повсюду, бархатные лапы носят его по его владениям, машет своим надменным хвостом. Очевидно, это - совсем не то, что lanterfanten, что также значит 'пировать во время чумы', 'играть на скрипке, пока горит Рим'. А фланер - это Бодлер, это обитатель Passagenwerk Вальтера Беньямина, Проект 'Аркада'. Вот это да!

Он написал слово 'getigert!!!!!' на одной из перфокарт, и слова 'tigern', 'mooch', 'loiter', 'flaner', 'lanterfanten' и 'lummelen' - на другой. Внизу на второй перфокарте он написал: 'Исп? Ит?'. И добавил: 'bighellonare?'.

Джил заказал второй коктейль 'Потоцкий' и отнес его в полукабинет. (Он любил полукабинеты. Ну а кто не любит полукабинеты?).

Наверное, дискомфорт - не то чувство, которое способно принять определенную форму, но из-за блокнотов Джил действительно ощущал дискомфорт.

Когда он прочел первую книгу Рейчел, дело было не в том, хорошая книга или плохая, ему просто хотелось почувствовать. что он знает о ней что-то самое важное, что каждая отдельная деталь - это то, что Рейчел взяла из мира. Но в деталях гениальность таиться не могла, потому что Ральф гордился тем, что внимателен именно к деталям. Так что любую деталь всегда можно было заменить какой-то другой деталью, которую Рейчел выбрала прежде, чем деталь привлекла внимание. Как можно незаметно заменить одну деталь другой? Вот парень, который готов заплатить сто долларов, чтобы на его рубашке поло был крокодил. Сказать, что ему даже никогда не нравились крокодилы, значит упустить суть, он никоим образом не стал бы носить рубашку с вышитым крокодилом или какую-то другую рубашку с другой вышивкой, если бы это не был знак того, что за рубашку вам пришлось выложить сто долларов.

Может быть, 'незавершенность' - подходящее слово. Для обозначения тревоги. (А сейчас она что, завершилась?) Правда?). Он думал, что ему нравится творчество Питера Джикстры, когда читал его новеллы и рассказы, но когда увидел блокнот и перфокарты, это стало ударом, потому что там были английские слова, которые выбрал Питер Джикстра, и это были не те слова, которые англичане выбрали бы для того, чтобы познакомить английских читателей с творчеством Питера Джикстры.

Само по себе это не было проблемой, потому что за английскими словами, которые кто-то выбрал, всегда стояли голландские слова. Между тем.

Кисси не хотела впадать в паранойю, но она чувствовала, что существует узкий круг избранных, а она к этому кругу не принадлежит. Адам не хотел впадать в паранойю. Элен не хотела впадать в паранойю. Мерил не хотел впадать в паранойю. То есть, Кисси сидела над стейком с картошкой-фри в забегаловке 'У Эдварда', Адам заказал 'омлет по-арденски' и бокал пива 'Лёффе' в 'Пти-Абэй' (он обожал Тинтина), Элен прогуливалась по Западному Бродвею и как раз приближалась к дайнеру 'Сквер', где хотела заказать сыр-гриль на ржаном хлебе. Мерил направлялся на бранч TBA в 'Одеон', и тут все они увидели, что Джил заскочил в бар, и, бог знает почему, все четверо подумали, что он их избегает. Бог знает, почему преданность творчеству Питера Джикстры на мгновение показалась билетом в узкий круг избранных, а теперь смотрите. Это было ужасно. Всё, что когда-то было важным в связи с Питером Джикстрой, оказалось фальшью.

Кисси была человеком, который всегда следует своим инстинктам, поэтому она оказалась в отеле, похожем на монастырь, который независимо от нее выбрал и Питер Джикстра. О, ей следует снова начать следовать инстинктам. Она должна быть честна с собой. Идя по Берлину, она увидела ресторан в магазине-салоне 'Даймлера' на Унтер-дер-Линден, громко рассмеялась и подумала о том, что хорошо было бы пообедать у 'Даймлера', но ей нужно было спешить на самолет, почему она по глупости купила билет именно на этот рейс? Она вернется в Берлин и будет каждое утро завтракать в магазине-салоне 'Даймлера' среди сияющих классических автомобилей, пока не напишет книгу столь же стремительную, гламурную и блестящую, как 'Даймлер'.

Адам нашел место в Каппадокии, где люди жили в пещерах, а потом, сидя на пляже в Нью-Йорке, прочел о том же в новелле П. Д. Зачем он уехал? Он полетит в Каппадокию и будет жить в номере отеля в пещере, пока не напишет книгу жителей пещеры на земле, овеваемой ветрами.

Однажды Элен пропустила рейс в Стамбул и провела двенадцать часов на фуд-корте, длинные ряды белых пластиковых столиков, и так - до самого горизонта. Там был 'Бургер-Кинг', бар и кулинария с аутентичными турецкими блюдами, и этот день среди белых столов был лучшим днем ее жизни. Почему она совершила глупость и села в самолет? (Питер Джикстра не сел бы в самолет). Она вернется в Стамбул, поселится в аэропорту и напишет книгу столь же свободную и лишенную направления, как пространство с белыми пластиковыми столиками.

Мерил однажды остановился в обшарпанном отеле в Париже, 'Отель Тикетонн', в крохотном номере на седьмом этаже, и был счастлив. Питер Джикстра остановился бы здесь, ездил бы на лифте с железной дверью гармошкой. Он пойдет и напишет книгу столь же беззаботную в изношенном мире, как номер в обшарпанном отеле на седьмом этаже.

Наверное, не это Ральф имел в виду, когда говорил о том, что нужно не упустить момент, но всё-таки время уходило.

Джил чувствовал, как его сжимают границы узкого круга.

Чтобы быть честным перед Питером Джикстрой, нужно быть честным с собой.

Лофт и вещи - это нечто, что годится для передачи в дар, это можно подарить, вручить. Но отсутствие лофта и вещей, одиночество, молчание, пребывание в комнате наедине с блокнотом - если у вас это есть, вы не можете это передать или подарить.

Питер Джикстра жил в этом подзнемном отеле на четыре номера в Вене, он заполнил пятьдесят блокнотов, а если он смог заполнить пятьдесят блокнотов, почему ему должно хотеться делать что-то еще, кроме как жить в подземном отеле и заполнять блокноты? С чего ему захочется получить лофт и чужие вещи?

Но что, если???!!!!!

Что, если обычный тариф за номер в этом подземном отеле составляет 79 долларов в сутки, НО вы можете получить номер с блокнотами и перфокартами взаймы от Питера Джикстры за 299 долларов в сутки, и 220 долларов будут идти Питеру Джикстре. Так что он сможет жить в этом номере, сколько захочет, потому что номер будет оплачиваться за счет сдачи в аренду его блокнотов и тому подобного. И. Там ОТДЕЛЬНЫЕ ВХОДЫ. Так что вы НИКОГДА НЕ УВИДИТЕ Питера Джикстру. Он будет пользоваться одним входом, а вы - другим, так что он сможет без помех продолжать работу, а вы сможете сидеть в своем номере с блокнотами. Это Было бы. Так. Прекрасно.

Было бы прекрасно узнать любимые рестораны Питера Джикстры. Люди ходят в ресторан и могут просто заказать блюда. Или могут заказать блюда плюс блокнот и перфокарты по цене дополнительного блюда, и деньги идут на счет Питера Джикстры. Который может прийти в ресторан, когда захочет, и узнать, что за его обед уже заплачено!

Джил так и представлял, что приходит в ресторан, заказывает обед и блокнот, и платит за блокнот отдельно. Это было бы лучше, чем пойти в ресторан и пообедать с Питером Джикстрой, а потом оплатить обед, потому что нет смысла думать, что слова с уст столь же насыщенны, как чернила на линиях перфокарты.

Он попросил у бармена ручку и салфетку, набрасывал идеи во всем их блеске столь же быстро, сколь быстро они являлись.

Он напишет книгу, в которой люди не разрушают то, что любят.

Питер Джикстра получил электронное письмо от пробивного парня, основная мысль которого заключалась в том, что блокнот и перфокарты оказались золотой жилой. Молодой автор, преклоняющийся перед творчеством Джикстры, предложил свой лофт и билет на самолет в Нью-Йорк, и если он привезет свои блокноты в Нью-Йорк, издатели в виде исключения прочитают работу в этом неотшлифованном виде, и пробивной парень на основании этих фактов может точно гарантировать, что они заключат сделку, мяч в игре.

Он получил электронное письмо от молодого американца, который предлагал схемы, кажется, предусматривающие поощрение незнакомых людей, чтобы они толпились в его отеле и в любимых ресторанах и рылись в его бумагах.

Потом он получил электронные письма от других молодых американцев, которые сообщали, что научились быть честными с самими собой.

Питер Джикстра сидел за маленьким столиком в своем номере. Он встал и потянулся. Вышел из номера, поднялся по лестнице и вышел на улицу. Улица была не очень хорошая: что хорошо в номерах этого отеля - отсутствие вида за окном.

Он не мог придумать ничего в ответ на эти электронные письма. Или, скорее, всё, что ему хотелось сказать: 'Я - очень хороший человек, но очень плохой волшебник'. Он закурил 'Мальборо' и отправился на поиски пива, или, может быть, торта 'Захер' или шницеля. Он не смог бы сказать, каким глаголом можно описать движение его бесцельных ног.

***

<Импровизация - душа музыки>

Дальше началась сказка из 'Тысяча и одной ночи'. Девушки с глазами серн в надушенных платьях приносили рахат-лукум в ароматных шкатулках, жареных колибри, засахаренный виноград и вино с мёдом - ужасающие угощения - и крошечные чашечки мутного кофе. Шелка целовали землю. Наш хозяин поднял руки и начал хлопать в ладоши - один раз - два раза - три раза, и на третий раз за шторой раздались звуки арфы.

- Но дорогие гости! Вы ведь ничего не едите! - воскликнул он. - Попробуйте колибри, уверяю вас, они превосходны. Или кусочек ягненка? И вы должны, просто обязаны попробовать сыр из кобыльего молока, это - особое блюдо моего народа, деликатес. Фатима! Проследи, чтобы этому господину подали сыр!

Он продолжал в том же духе какое-то время, и, думаю, примерно полчаса спустя сказал: 'Вот что! Я распоряжусь, чтобы нам приготовили кальян, а мои спутницы будут вас развлекать. Кто вам приглянулся из тех, кто вам прислуживал за столом?'.

Так что я приготовился узнать, что такое кальян, и даже - решусь ли в этом признаться? - приготовился, что меня будет развлекать одна из спутниц хозяина, по крайней мере, в определенной степени. Но Ангус - истинный шотландец, его пресвитерианская кровь от этих слов застыла в жилах.

- Конечно же, я не прикоснусь к мерзостному кальяну, - зашептал он мне на ухо достаточно громко, чтобы не быть тактичным.

Словно ничего не услышав, наш хозяин продолжал с величайшей вежливостью настаивать, чтобы мы выказали предпочтение одной из девушек. Ангус сохранял молчание поруганной добродетели. Я бормотал что-то уклончивое - все очень привлекательны, невозможно выбрать одну. Как оказалось, это был плохой ход.

- Голубчик, - прервал он меня на полуслове, - я прекрасно понимаю, по правде говоря, и меня они не очень-то возбуждают - и, кажется, вкусы вашего друга направлены на другие объекты (он довольно ядовито улыбнулся Ангусу, а тот покраснел так густо, как может покраснеть только рыжий) - вы получите их всех!

Раздался шквал аплодисментов, и компания (действительно единственное подходящее слово, актрисы фильма категории В) красивых девушек окружила меня, они пытались уложить меня на нечто вроде дивана, накрытого шелковыми ковриками и шалями с бахромой.

Махмет низко поклонился, извиняясь за то, что покидает меня, полагаю, для того, чтобы развлечься с этой компанией. Если таковы были объекты его страсти, уловка провалилась, поскольку он не позаботился взять Ангуса с собой. Ангус остался сидеть в напряжении на своей диванной подушке, достал карманное издание 'Формирования рабочего класса Англии' Томпсона, потрепанное старое бело-синее издание 'Pelican', и зарылся в его страницы - картина суровой интеллектуальной респектабельности. Это поистине обескураживает чревоугодников, а я, по его мнению, предавался обжорству в другом конце палатки. После краткой натужно-шутливой беседы с красавицами я отослал их прочь, достал свое карманное издание Эдмунда Криспина и погрузился в чтение, вот последнее унижение - я не мог продемонстрировать ничего лучше, чем жалкое бело-зеленое издание 'Penguin'.

Вскоре мы сдались. Мы никогда больше не видели своего хозяина: утром пришел нубиец с посланием на подносе. Я взял записку, и он исчез, не произнеся ни слова. Послание от Махмета:

'Дорогие гости,

Меня неожиданно призвали дела. Так жаль, что пришлось прервать наше веселье! Вы можете распоряжаться яхтой столь долго, сколь вам это будет удобно. Сможете рассказать превосходную историю внукам! Сможете сказать им, что однажды вы попали в кораблекрушение с Синдбадом-Мореходом'.

Эдвард сделал драматическую паузу, а потом произнес имя; произнеся его, он замолчал, завершив рассказ эффектной концовкой. Потом облокотился об угол дивана с едва заметной выжидающей улыбкой. Воцарилось немного неловкое молчание. Как всегда бывало с рассказами Эдварда, взрыв аплодисментов показался наиболее подходящей реакцией, но в частной беседе такая реакция редко выражает что-то иное, кроме иронии. Мария еще не придумала приемлемую замену, хотя у нее было много возможностей попрактиковаться: Эдвард был одаренным рассказчиком. Эдвард и Мария были обручены, но в их общении не было той легкости, которую предполагает помолвка - Мария до сих пор отчаянно пыталась поспеть за спутником со столь блестяще отшлифованным умением вести беседу. Как правильно реагировать на такую ловкость нарратива? Следует ли восхититься представлением? Попытаться сделать умный комментарий? Рассмеяться? Рассказать в ответ свою собственную историю? 'Это напомнило мне о временах, когда я...'. Но в жизни Марии было мало историй, которые можно было рассказать как анекдот, ничто из того, что случилось с Эдвардом, не имело к ней никакого отношения.

- Вот так история! - воскликнула она. - Я всегда мечтала услышать подлинную байку путешественника: надеюсь, на вас не упало яйцо птицы Рух?

- Ни одного...Я вот думал, что самое малое, что наш хозяин мог бы для нас сделать, это подарить каждому из нас рубин размером с апельсин, но в наши дни Синдбад, кажется, стал сторонником политики Маргарет Тэтчер.

Мария от души рассмеялась.

Эдвард и Мария устроили пышную свадьбу. Наряд Марии был очарователен (кружева на атласе); она решила надеть длинную фату. Мужчины пришли в визитках. На ней был маленький выходной костюм из переплетенных кусочков шелка, мельчайший 'Шанель', и маленькая шляпка. Разве можно организовать такую свадьбу и не разбить крошечный лагерь? Эдвард с Марией ехали в лимузине под душем риса и конфетти. Эдвард смеялся и целовал Марию: 'Дорогая, ты выглядишь очаровательно'.

Они устроили настоящий старомодный медовый месяц! Они поедут в Париж на поезде, сойдя с парохода. Проведут там неделю, потом поедут на юг, на Ривьеру. Проведут две недели на круизном лайнере, сначала будут останавливаться в разных итальянских портах, потом - на греческих островах. Они сидели бок о бок в купе, держась за руки - так они делали нечасто.

- Знаешь, надеюсь, в этот раз мне повезет больше, чем во время моего предыдущего плавания, - сказал Эдвард.

- Почему? - спросила Мария.

- Когда я плыл на корабле в прошлый раз, я попал в кораблекрушение! Я тебе рассказывал эту историю? Это было, когда мы с Ангусом МакБрайдом отправились в путешествие по островам после Финала. Совершенно фантастическая история! Купили билеты на судно, название которого звучало идеально респектабельно - 'Лебедь Эллады' или что-то в таком роде, но оказалось, что это - огромная лохань викторианской яхты, которую отремонтировали и начали использовать для перевозки туристов. Невероятное судно! Кто-то превратил его в совершенство примерно восемь лет назад. Плюшевые драпировки, фестоны с золотыми шнурами, густые турецкие ковры, очень много хрустальных люстр, медь и красное дерево. Но к тому времени, когда судно встретилось на нашем пути, оно уже было никаким, так что владельцам не удавалось завлечь на борт туристов, единственным пассажиром кроме нас был загадочный турок! Мы приступили к знакомству с ним в тусклом великолепии бара, но тут на Адриатике начало немного штормить, и чертова посудина начала тонуть!

Махмет довольно быстро усадил нас в одну из спасательных шлюпок и спустил в море с помощью лебедки. Мы с Ангусом начали грести изо всех сил! Увидели, что члены экипажа садятся в другую шлюпку. Наверное, мы проплыли несколько сотен ярдов, когда увидели, что судно утонуло. Думаю, я никогда не видел столь ужасающего зрелища. Одно мгновение нос корабля и крыша рубки оставались над водой, а потом над кораблем поднялся огромный вал, и всю посудину за несколько секунд поглотила бездна. Несколько пятен пены и кусок спасательного жилета остался на поверхности воды там, где за несколько минут до того плавала яхта водоизмещением двенадцать тонн.

Мы оставались в спасательной шлюпке в море до полудня следующего дня. Мы с Ангусом уже начали переживать, хватит ли нам запасов пищи, но Махмет сохранял исключительную невозмутимость. Пока мы съели пропитанные водой бисквиты и мясной рулет в жестянках из своих запасов, а потом нас подобрала великолепная яхта, которая, как оказалось, принадлежала Махмету. Он плыл на юг, чтобы сесть на эту яхту в Генуе, но капитан яхты догадался поплыть на север, когда услышал о катастрофе, постигшей 'Лебедя'. Нас отвели в каюту, где мы крепко проспали весь день, поскольку не очень-то спали накануне. Проснувшись, обнаружили, что стоим на якоре у неизвестного нам побережья. Огромный нубиец передал нам приглашение присоединиться к Махмету за обедом на берегу. Нас посадили в небольшую моторную лодку, отвезли на берег и провели к огромной палатке, установленной на песке.

Дальше была сказка из 'Тысяча и одной ночи'. Девушки с глазами серн в надушенных платьях приносили рахат-лукум в ароматных шкатулках, жареных колибри, засахаренный виноград и вино с мёдом - ужасающие угощения - и крошечные чашечки мутного кофе. Шелка целовали землю. Наш хозяин поднял руки и начал хлопать в ладоши - один раз - два раза - три раза, и на третий раз за шторой раздались звуки арфы.

Эдвард поднял руки и хлопнул в ладоши, сделал паузу, хлопнул в ладоши, сделал паузу, снова хлопнул в ладоши, а потом нежно погладил воздух правой рукой в волнообразном движении, напоминающем звуки арфы.

- Но дорогие гости! Вы ведь ничего не едите! - воскликнул он. - Попробуйте колибри, уверяю вас, они превосходны. Или кусочек ягненка? И вы должны, просто обязаны попробовать сыр из кобыльего молока, это - особое блюдо моего народа, деликатес. Фатима! Проследи, чтобы этому господину подали сыр!

Мария положила одну ногу на другую, подвинулась, отвела назад локти. Иногда ее слегка выводила из себя привычка Эдварда прерывать разговор анекдотом, но она считала, что виной тому просто спонтанный импульс. А вот это механическое повторение - это было что-то совсем другое, ее это тревожило.

Вскоре мы сдались. Мы никогда больше не видели своего хозяина: утром пришел нубиец с посланием на подносе. Я взял записку, и он исчез, не произнеся ни слова. Послание от Махмета:

'Дорогие гости,

Меня неожиданно призвали дела. Так жаль, что пришлось прервать наше веселье! Вы можете распоряжаться яхтой столь долго, сколь вам это будет удобно. Сможете рассказать превосходную историю внукам! Сможете сказать им, что однажды вы попали в кораблекрушение с Синдбадом-Мореходом'.

Эдвард сделал драматическую паузу, а потом произнес имя; произнеся его, он замолчал, завершив рассказ эффектной концовкой. Потом облокотился об угол купе с едва заметной выжидающей улыбкой. Мария нервно улыбнулась в ответ. Столь хорошо отрепетированное представление, кажется, заслуживает аплодисментов больше, чем обычно. Какие варианты диалога здесь возможны? Будет ли приемлемым повторить свои комментарии, которые она сделала в прошлый раз? Узнает ли их Эдвард, поймет ли, что уже рассказывал ей эту историю? Мария почувствовала, что это спровоцирует ужасную неловкость. Она должна сказать что-то новое. В то же время, это казалось нечестным: она вынуждена импровизировать, потому что он репетировал.

Наверное, это - репетиция беседы, пока беседа не будет проведена правильно. Наверное, она в прошлый раз отреагировала недостаточно хорошо, поэтому у Эдварда возникло мелочное чувство, что надлежащее исполнение истории и ее принятие не было осуществлено; наверное, это был ее шанс исправиться. Эта мысль ее испугала: если она сейчас не окажется на высоте, история может повторяться снова и снова, пока она не ответит идеально.

- Что за великолепная история! - поспешно воскликнула Мария. - Я всегда обожала 'Графа Монте-Кристо', здесь - все самые лучшие качества романов Дюма, не так ли, европеец посреди рабочего дня вдруг переносится из мира технологий в мир фантастических невероятностей Востока!

- Да, - ответил Эдвард, мило улыбаясь, - чувствуешь себя так, словно тебя катапультировали в пасть огромного мешковатого монстра французского романтического историцизма. Это очень приятно для человека с грубыми вкусами вроде меня, но ужасное испытание для бедняги Ангуса, который чувствовал, что не сделал ничего, чтобы заслужить подобное. Он сбежал с яхты при первой возможности, с нахмуренным лбом оскорбленной добродетели.

'Рапид' с грохотом несся по Франции, в окнах купе Эдвард и Мария видели только свои отражения и реквизиты путешествия: 'Spectator', детектив в мягкой обложке - одна из книг Лусии (Марии еще не хватало непринужденности, чтобы самостоятельно купить 'Vogue'); недоеденные 'Cadbury's Fruit' и ореховый батончик, упаковка бисквитного печенья с джемом в шоколаде, пара апельсинов и термос чая. Чтобы скрасить часы путешествия, рассказывались анекдотические истории, многие из них Мария уже знала. После каждого рассказа Мария выбирала тему для комментария-контрапункта, который должен был последовать за рассказом. Эдвард кратко развивал тему, затем воцарялось молчание. Иногда Мария подбрасывала новую тему, которую обсуждали несколько минут, прежде чем она напомнит Эдварду о новой истории. Иногда они поворачивались друг к другу и улыбались, и целовались, отказавшись от борьбы за общение.

Утро принесло новые удовольствия. Они сидели в вагоне-ресторане, пылко смотрели друг на друга поверх накрытого скатертью стола. Официант принес круассаны и кофейник очень крепкого кофе. Они жадно потянулись за круассанами и джемом, выпили кофе, поставили чашечки на стол, тихо вздохнув.

- Как ты думаешь, - спросил Эдвард, - почему стоило континентальному завтраку пересечь Ла-Манш, как он стал таким гнетущим и унылым? Он ведь кажется достаточно простым - почему его перенесли на новую почву столь неудачно? В Англии люди удивляются, неужели это действительно предназначено для еды. У нас он неизменно божественен.

- Это - тирания подставки для тостов, - ответила Мария. - Ни одна уважающая себя мини-гостиница не может обойтись без тостов, а если вы инвестировали средства в технологию, вы теперь просто обязаны нарезать ломтиками белый хлеб. Но если вы предлагаете круассаны и выпечку, конечно, никто не притронется к тостам из белого хлеба, так что никто никогда не предлагает ничего, кроме тостов. Они чувствуют, что должны получить прибыль от своих вложений.

- В твоих словах есть рациональное зерно, - сказал Эдвард. - Но это объясняет не всё. Почему круассаны в Англии столь ужасны? Нам не приходит в голову от них отказаться, но всё равно вкус у них, как у мягкого картона.

Тема еды - как китайские палочки: почти любой может с ними импровизировать. Двое людей, придумывающих вариации на что-то простое и глупое, конечно, в конце концов рассмеются. Эдвард и Мария улыбнулись друг другу с облегчением.

Яхта была комфортная, но ничего выдающегося. Острова, конечно, были очаровательны. Они шли на прогулку утром, не слишком рано, брали с собой еду для пикника; остановливались на берегу, раскладывали полотенца, ели коричневые оливки с фетой, желтыми помидорами и странным хлебом, пили рецину или местное дешевое вино, днем плавали в прозрачной воде.

Эдвард бывал здесь прежде, и у него была уйма историй: о немецких туристах, которые торжественно расхаживали по оливковой роще в Мистре, то поднимали, то опускали голову, сверяясь с археологическим путеводителем, насмехались над чистейшим византийским стилем и рыскали среди нескольких дошедших до нас пыльных камней Спарты; об американцах, которые беспомощно озирались в поисках местной таверны и с тоской говорили о 'Макдональдсе'; о внушающем доверие жулике, который хотел открыть элитный магазин для туристов на Родосе, чтобы продавать подлинные изделия местных мастеров, изготовленные на Тайване.

Мария улыбнулась, потом рассмеялась. Для нее всё здесь было внове.

- О, смотри! - закричала она. Тучная старуха в черном с мулом и CD-плеером 'Walkman', угловатый старик в кроссовках 'Nike' с овечьим руном вокруг шеи, несколько очень красивых юношей в очень облегающих джинсах 'Calvin Klein', рассуждавших о том, что нет ничего лучше платонической любви! Живет и здравствует, гордой поступью идет на агору, не правда ли?

Но по-настоящему расслабиться было тяжело.

Новизна беспокоила Эдварда: он сделал одно или два неловких замечания насчет старухи, был просто счастлив, когда ему напомнили о старухе, которую он видел много лет назад, и смог рассказать отшлифованную побасенку по этому случаю. Марию беспокоило повторение: это - словно пытаться играть джаз с кем-то, у кого есть партитура 'Не нарушаю', и он вставляет эту музыку, куда только можно.

На Лесбосе они встретили нескольких приятелей Эдварда по колледжу и пригласили их пообедать на яхте.

- Не очень роскошно, но отлично подходит для моря, - дружелюбно сказал Эдвард, прыгнув на палубу с пирса. - Учишься ценить такие вещи. Я вам рассказывал, как попал в кораблекрушение?

Если и рассказывал, никто не признался.

- О, это было давным-давно, когда мы с Ангусом МакБрайдом отправились в путешествие по островам после Финала, - сказал Эдвард, направляясь к бару. ('Что тебе принести? Думаю, будем пить то же, что и обычно'). Совершенно фантастическая история! Купили билеты на судно, название которого звучало идеально респектабельно - 'Лебедь Эллады' или что-то в таком роде, но оказалось, что это - огромная лохань викторианской яхты, которую отремонтировали и начали использовать для перевозки туристов...

Эдвард с Марией вернулись в маленький домик, который купили на Лекфорд-Роуд, прошлое Марии следовало за ней. Каждый разговор, который у нее был, каждая история, которую она слышала, отпечаталась в ее фонографической памяти, и в памяти ее также остались все ответы всех людей, с которыми она когда-либо была знакома, записи ее дружб были самыми полными. Возможно, дружба - это коллекция аналогий: у тебя есть оригинал, у друга - резервная копия. Все ее разговоры с Эдвардом записаны, но у нее - только копии.

Эдвард весело заскакивает в дом, счастливый странник с маленьким легким рюкзачком самого необходимого, она медленно следует за ним, неся багаж.

- Пригласим кого-то на обед в честь новоселья? - спрашивает она, и видит, как ее слова тают в воздухе, словно утренний пар над водой.

- Да, мы должны кого-то пригласить, - отвечает Эдвард, и они приглашают гостей.

Эдвард и Мария сидят в противоположных концах обеденного стола, между ними - шесть или семь друзей. Они наполняют бокалы, торопят секунды, рассказывают анекдотические истории о медовом месяце. Друзья женаты, им тоже есть что рассказать.

- Яхта, - говорит Сара. - В дребезги. Мы с Джорджем отправились в 'Eurorail'! Там нужно прочувствовать, как всё страшно великолепно.

Эдвард открывает рот.

- О, - говорит Мария, - Эдвард просто омерзительно пресыщен. Чувствовалось, что это для него - ужасное падение. Дорогой, ты им когда-нибудь рассказывал о том великолепии, среди которого ты потерпел кораблекрушение?

Все ушли, а Эдвард с Марией отправились на кухню, чтобы загрузить посуду в посудомоечную машину. Эдвард очищает и складывает посуду, Мария заливает жидкость для мытья посуды 'Fairy' и нагревает воду. Когда первую партию посуды накрывает пена, она начинает нежно петь:

'О, когда святые, о, когда святые, когда святые маршируют'.

'Как я хочу быть в их числе, когда ступают святые', - поет Эдвард.

О, когда вступают святые, Господи, как я хочу быть в их числе, когда ступают святые.

О, когда вступают святые (о, когда вступают святые), когда вступают (когда вступают), когда вступают святые, о, когда вступают (когда вступают святые), Господи, как я хочу быть в их чи-ии-исле, когда ступают святые.

Оксфорд, 1985

<Знаменитые последние слова>

- В любом случае, структурализм вышел из моды, - говорит Брайан, которому нравится считать людей мещанами. Опускает ложечку в малиновый сорбет.

- Пост-структурализм тоже вышел из моды, - говорит Джейн. Они женаты, что, в общем-то, не удивительно.

- Мода вышла из моды, - говорит Х тоном, который можно назвать 'язвительным'.

- Мода вышла из структурализма, - говорю я. Приятно, когда тебе оставляют самую лучшую строку. Х она не нравится, но тем не менее. Разве не к этому дело шло.

- Мне понравилась та паста 'Горгонцола', - говорю я Джейн. - Ее на самом деле так просто готовить? Как вы ее готовите?

Они переглянулись поверх стола. Я покраснела, что бывало со мной часто. Это - интеллектуальная беседа. Джейн не хочет отвечать, она обижается, если ее стаскивают на такой уровень.

- О, твои импровизации просто безумны, - весело отвечает она. - Горгонцола и овечий йогурт - самое главное.

Не очень-то информативный ответ, но я не хочу на нее давить. Брайан начинает рассказывать истории про Дерриду: кажется, он абсолютно счастлив получить все привилегии автора. Брайан говорит: 'Теории отсутствия автора упускают из вида то забавное обстоятельство, что автор всегда придет за своим банковским чеком'.

Кажется, эти слова не вызвали негодования X. Х говорит, что на самом деле Деррида - ярый сторонник копирайта.

Я доедаю сорбет. Допиваю кофе. Начинаю думать о смерти Вольтера.

Нам с Х потом долго идти домой - Х живет на Эбингдон-Роуд, я - в Осни. Мы вышли около полуночи, и Вудсток-Роуд пустынна, но хорошо освещена: дорога в выбоинах, чернеет, как помятый лист золота, каштаны - медные.

- Брайан - такой балда, - говорит Х. - 'Бла-бла-бла, слух, еще слух, еще один слух'.

- Счастливчик Брайан, - говорю я. Беру горсть пыли с проезжей части и смотрю, как пыль просачивается сквозь пальцы на ветру. - Улицы вымощены золотом.

Х вдруг начинает смеяться:

- Всё-таки, думаю, я произвел хорошее впечатление. Нельзя игнорировать политику.

Мы пересекаем Лекфорд-Роуд.

- Я думала о смерти автора, - говорю я. - Люди используют выражение 'la mort de l'auteur' как 'la mort de Dieu', 'смерть Бога'. В смысле, для того, чтобы описать дезинтеграцию - нет, девальвацию - дискредитацию концепции. Это - метафизика. Никто не думает, что Бог на самом деле умер: люди думают, что он вообще никогда и не жил, вот что главное. Кажется, Барт где-то говорил: 'l'Auteur, lorsqu'on y croit!', 'Автор - если в него верят!'. Такая формулировка - это парадокс, как может умереть универсум?

- Не знаю, - отвечает Х. - Это ведь очевидно, не так ли? Х иногда нравится быть самым большим мещанином из всех мещан.

- По Барту, жизнь автора зависит от того, чтобы ему уделяли очень много внимания. Тогда смерть можно будет просто проигнорировать. Больше никаких интервью в 'Paris Review', никаких этих дурацких вопросов: 'Вы пишете от руки или печатаете?', 'Вы пишете по графику?', 'Когда вы начали писать?', 'Легко ли вам пишется?', 'Сложно ли вам было писать об оральном сексе?'. Леон Эдель, Лесли Маршан, Андре Моруа, Гордон Хайт - будут чахнуть непрочитанными на полках.

- Некое несуществование по Беркли, - говорит Х, соглашаясь с моими словами. - Об авторе некому думать, кроме Бога, а Бог - мертв.

- Но, - говорю я, - у нас остается еще смерть автора. Условно говоря, это - мошенники, люди, у которых есть смертный одр. В этом смысле смерть автора противоположна 'la mort de l'auteur'. Представим кого-то вроде Вольтера. Какое-то странное очарование есть в том, как все пытались описать его смерть.

Х поднимает вверх палец и декламирует с резким акцентом кокни:

"Я слышал: в ад, в кромешный ад,

Проклятие влечет,

Когда услышит кто-нибудь

Его из уст сирот..."

Оно ужасней во сто крат

И мучит без конца -

Запечатленное навек

На лике мертвеца!..

Я любовался им семь дней

И сердцем изнемог;

Семь суток глаз я не смыкал, -

Но умереть не мог...'.

- Твой базовый автор, - говорит Х, - пронзен взглядом мертвого Бога. То, о чем ты толкуешь, это - Ночь Живых Мертвецов.

Мне это замечание кажется разумным, но, учитывая акцент, такое замечание мог бы сделать и Брайан.

- Но это интересно, - говорю я. - Совсем другой подход к вопросу искренности. Не 'Что вы на самом деле имели в виду?', а 'Вы настаиваете на своем?'. Публичное отречение...

Эти слова я выделила голосом, надеясь, что они привлекут внимание Х.

- Власть..., - задумчиво говорит Х.

- Именно. Идея человека, который сначала что-то говорит, а потом забирает свои слова обратно - или настаивает на них! Еще больше слов из того же источника. Утверждение или отбраковка на основании определенной директивы...

- 'Парсифаль'! - говорит Х. - 'Die Wunde schlie?t der Speer nur, der sie schlug'.

- Что? (Я могу читать по-немецки, но слова никогда не звучат так, как выглядят).

- 'Рану должно исцелить копье, которое ее нанесло'.

- Да. И, думаю, что-то есть удивительное в кандидатах на обращение на смертном одре: очень рациональные революционеры, четко излагающие свои мысли - Вольтер и Юм. Словно никто не мог бы быть уверен в своих собственных аргументах, если бы их не повторили Вольтер или Юм. Все эти признания Вольтера на смертном одре - трудно сказать, что интереснее - множество последних слов или нескончаемые споры о них. Что он сказал на самом деле? Почему отказался от причастия? У меня дома есть эта книга, 'La religion de Voltaire', там этому вопросу уделено невероятно много внимания.

- Звучит интересно, - говорит Х.

- О, так и есть. Помо думает, что все эти признания сделаны в шутку, он их анализирует слово за словом. Конечно, это просто демонстрирует тшетность усилий - проблемы искренности, правомочность толкования, всё это нужно было наконец решить без возможности пересмотра, а теперь всё это нужно решать снова из-за 'последних слов'.

- Я бы не отказался на это взглянуть, - говорит Х.

- Как-нибудь надо будет тебе показать, - говорю я.

- Еще не так поздно, - говорит Х. - Могу зайти к тебе.

- Оу, - говорю я. - Оу. О'кей.

У меня очень маленькая квартира. Я пользуюсь кухней и комнатой на втором этаже, узкое оконце которой выходит на канал с лебедями. Мы с Х сидим за кухонным столом в окружении книг о смертях авторов. У меня есть биография Вольтера авторства Нойе, и Помо, оба они подробно описывают смерть Вольтера. Нойе также включил в книгу описание визита к Вольтеру авторства Босуэлла. Кроме этого, у меня есть том дневников Босуэлла, в которых содержится его разговор с умирающим Юмом. Я говорю, что, кажется, что-то где-то читала о смерти Фуко, но не помню, где.

- То, что меня интересует, - говорю я. - Одна из вещей, которые меня интересуют, - это упорное включение тела писателя в декорации, словно соединение этого физического присутствия с 'derniers mots' придаст им какую-то особую вескость. Посмотри у Ноей, - я беру книгу.

- Очевидно, его следует изображать не с 'вечной ухмылкой' мистера Литтона Стрэчи, а с замазанным кровью клочком ткани на губах, с глазами, которые смотрят в лицо Смерти. Он на мгновение отводит взгляд и с любопытством, которое для больного остается единственным способом выразить упрек, смотрит на своего секретаря, который пытается расстроить намерение, определенно возникшее еще до начала болезни.

- Измазанный кровью клочок ткани, - говорю я, - свидетельствует о том, что это было на самом деле. Документ подлинный. Содержащееся в нем заявление можно приписать Вольтеру.

Х листает Помо.

Я начинаю повторять факты и даты. 26 февраля 1778 года Вольтер исповедуется и подписывает заявление: 'Je meurs dans la Religion Catholique ou je suis ne, esperant de la misericorde divine, qu'elle daignera pardonner toutes mes fautes, et que si j'avais jamais scandalise l'Eglise, j'en demande pardon a Dieu et a elle.' Он отказался принять Святое Причастие, потому что кашлял кровью и боялся 'харкнуть на что-то еще' (о точности слов ведутся споры). 28 февраля он сделал следующее заявление: 'Je meurs en adorant Dieu, en aimant mes amis, en ne haissant mes ennemis, et en detestant la superstition.' В момент смерти рядом с ним находились кюре церкви Сен-Сюльпис, Лагарп и князь Барятинский. Кюре спросил, признает ли Вольтер божественную сущность Иисуса Христа. Вольтер ответил: 'Laissez-moi mourir en paix.'

Х нашел анализ исповеди, осуществленный Помо. 'Отказывается от причастия - говорит, что умирает в церкви, не являясь ее прихожанином - второе заявление - настоящий Вольтер - Вау!'. 'Il etait mort en theiste, non en chretien'.

- А вот Нойе, - говорю я, - утверждает, что религиозное образование, полученное Вольтером в ранней юности, дало ему глубокое понимание святости Тела Христова.

Х кладет руку на мое колено.

- Босуэлл расспрашивал Вольтера о том, что он думает о бессмертии.

Я говорю:

- Босуэлл пришел поговорить с Вольтером в бархатном камзоле в цветочек. Нойе тайком над этим насмехается: если замазанная кровью тряпица - знак интеллектуальной самоотверженности, бархат в цветочек - знак глупого шотландского дилетантства. Босуэлл спросил: 'Разве бессмертие - не благородная идея?'. Вольтер соглашается с этим утверждением, но думает, что бессмертие, скорее, желанно, чем вероятно. 'Potius optandum quam probandum' - разве не великая строка? С разрешения Вольтера Босуэлл встретился с его врачом, чтобы тот подтвердил, что Вольтер никогда не боялся смерти.

Я нахожу этот пассаж у Нойе и читаю:

'Испытывал ли он когда-либо ужас при мысли о смерти?'. - 'Нет! Чем более усиливается его болезнь, тем большим он становится деистом...'. - 'О, прекрасно, - говорит Босуэлл. - Значит, я могу сослаться на авторитетный источник. Месье де Вольтер велел мне спросить у вас, боится ли он смерти, как утверждают священнослужители'.

Мы с Х улыбаемся. Мы оба очарованы бархатом в цветочек. Рука Х поднимается по моему бедру. Я уже замечала у Х эту склонность к редукционизму. Текст предполагает множество вариаций, подтекст - всегда один. Однажды я попыталась этому сопротивляться, обвинив Х в вере в конечную цель, ради которой тут существует всё остальное, но это не сработало. Х сказал, что я всё принимаю на свой счет. А вот Х ничего не принимает на свой счет: Х обсуждает деконструкцию телеологии и кладет руку на мое колено.

Что такое подтекст? Его можно представить, как движение омывающего языка, присутствие которого вы интуитивно угадываете на основании искажений и ряби в тексте; то, что лежит между строк, невидимо, столь незаметно для глаза, как ветерок, шевелящий листву лесного бука в четырехугольнике двора, как опасный ветер, сваливший деревья в Гайд-Парке. И мы знаем, что разрушение осуществляется не в одном направлении: текст - это своего рода лесозащитная полоса.

Человек ускоряет шаг, если ему в спину дует ветер. Я чувствую, что подтекст толкает нас вперед, и я боюсь, что он и вовсе перегонит текст, прежде чем я доберусь до Босуэлла и Юма, так что, хотя я могла бы еще многое сказать о 'торжественной и необычайной беседе', я поспешно открываю том 'Босуэлл у смертного одра, 1776-78', и обращаю внимание Х на воспоминания Босуэлла о том дне, когда он опоздал в церковь и пошел проведать умирающего Дэвида Юма.

'Когда я пришел, он был один, возлежал в своей гостиной. Он был ужасно худ, выглядел ужасающе, цвет лица - землистый. На нем был сюртук серого сукна с белыми металлическими пуговицами и какой-то жиденький паричок. Это был уже вовсе не тот толстяк, что прежде'.

- Видишь, о чем я, - говорю я. - Физическое присутствие со знаками приближающейся смерти гарантирует серьезность говорящего и, в то же время, грозит отсутствием говорящего. Говорит: 'Вот - твой последний шанс выяснить, что он думал на самом деле'.

- Да, - говорит Х. - В основном - это твой капиталистический взгляд на смысл как на имущество: авторское присутствие можно завещать каким-то текстовым детям, а остальных можно лишить наследства. Босуэлл надеется увидеть маленькую мелодраму - сцену на смертном одре, в которой 'Трактаты' изъяли из завещания.

Х сжимает мое бедро.

Я быстро читаю:

'Меня терзало любопытство, которое я жаждал удовлетворить, получив ответ на вопрос, продолжает ли Юм упорствовать в своем неверии в жизнь вечную даже перед лицом смерти. Его слова и то, как он их произнес, убедили меня в том, что он упорно стоит на своем. Я спросил его, возможно ли, что за гробом его ждет жизнь вечная. Он ответил: 'Возможно, что из искры, упавшей на дрова, не возгорится пламя'.

- Прямо как из 'Трактата', - говорит Х. - Если бы к Юму пришел Помо, он бы его ободрил. 'Il etait mort en atheiste non en theiste'.

- Основную часть своего имущества, - говорю я, - оставляю своему любимому сыну, 'Трактат о человеческой природе'.

- Босуэлл очень хорошо описывает Юма, не так ли, - говорит Х.

Х обнимает рукой мои плечи и смотрит в книгу у меня на коленях.

Мы читаем вместе:

'Ну что же, мистер Юм, - сказал я, - надеюсь восторжествовать над вами, когда встречусь с вами в жизни вечной, и помните, вам не удастся притвориться, что весь ваш атеизм был просто шуткой. 'Отнюдь нет, - ответил он, - но я буду пребывать там так долго, пока вы не придете, что вы не сможете сообщить мне нечто новое'. В таком ключе легкомысленного благодушия вел я беседу. Возможно, это было неверно в столь ужасающих обстоятельствах. Но поскольку никого больше в комнате не было, я подумал, что это не причинит зла. Но всё же я испытывал некий ужас, меня обуревали курьезные и путаные воспоминания о набожных наставлениях моей дражайшей матушки, о благородных уроках доктора Джонсона, о моих собственных религиозных чувствах и привязанностях, свойственных мне в течение жизни. Я был похож на человека, которого настигла неожиданная опасность и который с жадностью ищет оружие, дабы обороняться; невольно меня охватили минутные сомнения, поскольку я видел перед собой человека величайшего ума и обширнейших знаний, который умирал в уверенности, что исчезнет навсегда. Но я сохранил свою веру'.

- О нет! - восклицает Х. - 'La mort de l'auteur c'est la naissance du lecteur'. С Днем рождения, Боззи.

- Автор - поистине как Бог, - говорю я. - Мертв? Не мертв? Мнения разделились. Но, тем не менее, тексты Барта похожи на остроумные иконоборческие творения Юма и Вольтера. Помнишь, в 'La mort de l'auteur'? Отказ от придания тексту единственного смысла высвобождает деятельность, которая является 'contre-theologique, proprement revolutionnaire, car refuser d'arreter le sens, c'est finalement refuser Dieu et ses hypostases, la raison, la science, la loi.' Босуэлл пришел бы к смертному одру Барта.

- Но автор пока еще не может умереть, - говорит Х. - 'S'il n'y avait pas d'auteur, il aurait fallu l'inventer - 'капитализм требует существования кого-то, кто заберет банковский чек'.

- Я знаю, что Барт сказал бы Босуэллу, - говорю я. - 'On n'a donc rien ecrit?' Очень горжусь этим 'on' и жду аплодисментов. Потом мне приходит в голову, что это - мошенничество. Я умышленно воскресила автора, или, скорее, 'l'auteur', конструируя 'характерные' ремарки, которые мог бы сделать собиратель роялти у смертного одра. Я могла бы сказать это за обедом, у Х было бы что добавить по этому поводу.

- Ух ты! - говорит Х.

Х целует меня.

- Пойдем наверх, - говорит Х.

Есть текст, который я могла бы сюда вставить, он начинается словами: 'Я не в настроении', но читатель, которому довелось с ним свериться, знает, что, несмотря на открытость текста множеству вариаций, существует одна форма, которая, как сказал бы Вольтер, 'potius optandum quam probandum', и эта форма звучит так: 'Я не в настроении'. - 'О, о'кей'. Если верить моему опыту, это должен быть текст, очень чувствительный к дискурсивным и рекурсивным практикам, текст, который возвращается к себе несколько итераций и повторений спустя, текст, который в любом случае закончится словами 'О, окей', но лишь в половине случаев - благодаря вкладу моего соавтора. Секунду я раздумываю, не сделать ли так, чтобы всё завертелось, но в конце концов останавливаюсь на сокрашенном варианте, который не включает фразу 'Я не в настроении', и прямо переходит к 'О, о'кей'. Мы с Х идем наверх.

Мы с Х сидим на кровати. Между нами вдруг слишком много подтекста, и, очевидно, скоро он толкнет нас к тому, о чем не говорят. Движения Х становятся странными: рука висит в пространстве, но не делает жест. Движения Х, мои движения должны стать именно тем, что подразумевается; Х не может это приблизить. Слова ускользнули, расстояние между означающим и означаемым, несомненно, не очень велико, но порог молчания устрашает. Х начинает говорить о конструкции и деконструкции гендера, и снова преуспевает 'в том, чтобы положить руку на мое колено'. 'Что такое женщина? - спрашивает Х. - Это - знак женщины?'. Х кладет руку на мою грудь, ловко развивая 'sous-texte sous pretexte'.

Х говорит об одежде, указывающей на различие, которое она скрывает. Или нет. Х начинает раздеваться. Каждое означающее, говорит Х, означает последующее означающее. Каждое различие подразумевается и подразумевает. Различие указывает на что-то за пределами себя. Я начинаю раздеваться. Х говорит очень быстро, расстегивая все застежки: пуговицы выскальзывают из петелек, молнии открываются, одежда соскальзывает с кожи на пол. Моя одежда падает к ногам. А Х, преодолевший этот путь очень быстро, начинает буксовать на спаде значения и врезается в молчание. Словно у нас случайно вместе с одеждой отняли все знаки желания и желанности, словно мы отбросили грудь, вагину, член вместе с лифчиком, юбкой, брюками, и оказалось, что нас лишили языка, мы - равнодушные, лишенные перьев двуногие животные, пытающиеся всё вернуть обратно, но мы друг для друга столь же бледные, толстые и скучные, как Адам и Ева кисти Кранаха. Мы пытаемся посмотреть друг другу в глаза, в конце концов, мы всегда друг друга понимаем.

- Голубой, не-голубой, - говорю я.

У Х появляется проблеск интереса к языку Эдема: его член приподнимает головку.

- Голубой и не-голубой, - отвечает он. Мгновение раздумывает. Поднимает скрещенные пальцы. 'Bleu,' - говорит с ухмылкой. Бросает меня на кровать и начинает целовать мою грудь.

Наконец, мы погружаемся в молчание. Нет. Я замолкаю под Х, мой текст превращается в сутекст и задает вопрос: неужели моему рассказу придает смысл физический аспект? Здесь ли вы находите ряд обусловленных возможных значений, принуждает ли это вас воспринимать вещи определенным образом? Должен ли Х быть мужчиной? Мне это кажется неизбежным.

Словно я лежу на дне озера и смотрю сквозь прозрачную воду на небо: вижу рябь в точке пересечения воды и воздуха. Мне интересно, как это выглядит для Х. Х, наверное, видит единый массив воды, по которому быстро скользит Юм в жиденьком паричке, словно лодочник, с такой приятной концепцией бессмертия. Я закрываю глаза. Вижу безбрежный синевато-серый океан необъятной морщинистой кожи.

Я думаю об одном из 'Фрагментов речи влюбленного', 'Fragments d'un discours amoureux': 'Это не может продолжаться'. Я думаю: 'Это могло бы продолжаться всю ночь'.

Я открываю глаза. Х перекатывается на спину. Начинает нежно петь:

'Не нужно сидеть и гадать, почему, детка, если в данный момент ты не понимаешь. Не нужно сидеть и гадать, почему, детка. В любом случае, это не имеет значения'. X любит песни с жаргонными словечками. То, что наименее всего поддается переводу, он записывает, все слова, на значение которых может намекнуть только письменная речь, что письменная речь обязательно извратит и даже подтвердит: дисфония - назальность - выпадение слогов - хроматические звукоряды посредством дифтонгов. Х, конечно, отказывается признать, что любое слово может безнадежно не поддаваться написанию, его позиция такова: все эти знаки устной речи можно повторить, а значит - и записать. Но Х не может петь и одновременно утверждать свою позицию. Когда Х поет, он предается противоправным радостям, свою позицию он вновь подтвердит, когда допоет песню.

'Не нужно включать свет, детка. Света я никогда не знал. Не нужно включать свет, детка. Я - на темной стороне дороги'. Х ловит мой взгляд: 'Ладно, хотелось бы, чтобы ты сказала что-то, попыталась бы заставить меня изменить свое мнение. Но мы никогда особо не разговаривали. Ладно, забудь об этом, всё хорошо'.

Х любит песни, намекающие на непостижимость. Его влечет трогательный мир, в котором невысказанное - две трети айсберга. Его привлекают влюбленные, которые принимают всё за чистую монету. В песне поется, что есть влюбленные, которые не включают в свое описание la situation amoureuse тексты, обыгрывающие тему. 'Я не в настроении', - это должно очень заметно сократить дискурс. Меня саму странным образом привлекает форма завершения, которая оставляет так много недоговоренностей. Нам с Х пришлось очень долго и утомительно сотрудничать в конце романа. Мы написали так много, кажется, что мы должны продолжать: язык выжимает автора, как апельсин. Мы с Х не в том положении, чтобы уйти; мы можем расстаться, но не уйти. Лицом к лицу некоторые вещи сказать невозможно. Во всяком случае я никогда не скажу.

Я раздумываю, не сказать ли Х, что мы мыслим слишком похоже. Я представляю, как записываю песню и отдаю записку Х:

'Ты произносишь 'ee-ther', а я произношу 'eye-ther'.

Ты произносишь 'nee-ther', а я произношу 'neye-ther'.

Eye-ther Eye-ther Neye-ther Neye-ther

Давай бросим всю эту чепуху.

Ты произносишь 'tomato' и я произношу 'tomato'.

Ты произносишь 'potato' и я произношу 'potato'.

Tomato Tomato Potato Potato

Давай бросим всю эту чепуху'.

Я в гостиной, листаю газету. Х читает книгу в синем переплете. Я стою за плечом Х, держу в руках TLS и смотрю на страницу. В рамке, которую формируют под углом шея и плечо Х, предплечье Х и левое колено Х, я читаю:

'В пространстве Евклида Rn неравенство Коши-Буняковского имеет форму ,

которую оно принимает для любой пары векторов x = (ξ1... ξn), y= (η1... ηn), или, что то же самое, для любых двух систем действительных чисел s ξ1, ξ2... ξn and η1, η2... ηn (это неравенство открыл Коши в 1821 году).

Рамка очень простая: клетчатая фланелевая рубашка Х, с открытой шеей и короткими рукавами, сама невинность в стиле Витгенштейна. Синие брюки - это просто брюки. Рука длинная и костистая. Я смотрю на ноты музыки сфер. Некоторое время смотрю на этот безмолвный материал. Гармония, которая мне предстала, остается для меня абсолютно неслышной, но судя по спокойствию и сосредоточенности Х, он эту гармонию слышит.

Я овладела предметами, но не смогла их полюбить. Я смотрела на солнце, и не ослепла; я затмила солнце. Я стану любовницей луны.

Я лежу на кровати с Х. Кровать накрыта покрывалом из пурпурной шенили. Комната заполнена предметами повседневного быта, постным благородством лунного света: электрический чайник, который не выключается автоматически, кружка с изображением мисс Пигги, коробочка чая 'Brooke PG', банка растворимого кофе, пачка печенья 'My Mum's', маленькое полотенце в красную и голубую полоску на спинке стула, блестящий оранжевый анорак.

На столе лежит блокнот в клеточку, четыре или пять шариковых ручек 'Bic' среднего размера, два или три тупых карандаша, калькулятор. Вдоль стены стоят книги. 'Диофантовы неравенства', - читаю я на корешке. 'Деревья Брауэра спорадических групп', 'Аменабельная банахова алгебра', 'Теория сингулярных возмущений'. Полагаю, эти книги составляют карту истины, или, во всяком случае, истин. Я верю, что математические истины вечны, или хотя бы вневременны, но было бы удобнее, если бы столь много истин не были привязаны к именам и датам. Я не забыла, что неравенство Коши-Буняковского было открыто в 1821 году! Х бросил несколько библиотечных книг в кресло у дверей: 'Интегро-дифференциальные уравнения Вольтерры в банаховых пространствах и наложениях', 'Преобразование Пенроуза', 'Классические преобразования Фурье', 'Автоморфные формы', 'Многообразие Шимуры' и 'L-функции'. Эти названия увековечивают память людей, которые слышали и записали отрывки творения. Я рада за них. В то же время, то, что это сделал тот, а не другой человек - чистейшая случайность, Х иногда рассказывает мне истории одновременных открытий. Х не понимает, что меня так восхищает в этих историях. Иногда я спрашиваю: 'Кто такой Банах?', 'А что насчет Шимуры?', 'Ну а все-таки, кто такой Пенроуз?', просто чтобы насладиться признанием Х в невежестве или услышать, что он знает - ответ, если у Х есть ответ, всегда звучит так: 'А - человек, который открыл, что В...'.

У Х были свои собственные взгляды на всё, он это не поддержал бы. Какой линии он придерживался? 'Истина - это счет, который, как оказалось, нужно оплатить'. 'О группах натуральных чисел нельзя сказать, что они истинны, но можно сказать, что их можно использовать и, главное, они используются'. Звучит знакомо, я уверена, что помню, как Х это цитировал, но не могу вспомнить, соглашался он с этим или отрицал. Конечно, у математики не должно быть привилегий референциальной семантики, Но специфика аргументов для нивелировки сейчас от меня ускользает. Я смотрю в лицо Х, спокойно склонившегося над книгой: откуда-то должен падать свет.

Иногда Х опускает книгу на колени. Я заглядываю через плечо Х в 'Приблизительные формулы вероятности в распределениях Пуассона', мой взгляд беспокойно скользит по странице, испещренной греческими буквами и скобками. Иногда Х берет маленький блокнот со спиралью и одну из синих ручек 'Bic', время от времени Х делает заметки, записывает мысль с помощью ряда символов, которые спускаются вниз по странице. Х положил запястье на край блокнота. Я вижу движение суставов, тонкие деликатные кости выступают под бледной веснушчатой кожей, крупные пальцы Х держат ручку, обкусанные ногти прижаты к ладони. Какими замкнутыми они кажутся! Я вижу луну в телескоп. Это - не та гладкая плоская поверхность, которую вы себе представляете, когда видите диск, висящий в небе, нет, это какое-то чудо - смотреть на скалистую усеянную кратерами равнину, которая, тем не менее, рассеивает свет, видеть, как даже на ближней дальности линия между черным и ослепительно белым абсолютна.

Я кладу руку на плечо Х. У Х очень высокий бледный лоб, кожа туго натянута на лоснящемся чистом изгибе черепа. Я прижимаюсь к нему лбом и закрываю глаза. Я не напрягаю слух, чтобы услышать тишину. Я знаю, что в этих костях и крови, всего в нескольких сантиметрах от меня, играет музыка сфер.

ОКСФОРД, 1985

***

<Французский стиль мадемуазель Мацумото>

Он был пианистом. Родился на острове Сикоку, его отец занимал пост в префектуре Токусима. Мать была из Токио. Выйдя замуж за его отца, она привезла на пароме в новый дом пианино. С двух лет его учила играть на пианино мать, а с восьми - женщина, которая до середины 40-х училась в Париже у Козловски, а потом ей пришлось бросить перспективную карьеру, чтобы вести хозяйство овдовевшего отца.

Козловски сказал:

'Из всех моих учеников именно мадемуазель Мацумото продемонстрировала наиболее тонкую интерпретацию Шопена. Похвалить ее технику - значит не сказать ничего. Простота и легкость, с которой она исполняла даже самые сложные пассажи, отсутствие какой-либо аффектации или желания покрасоваться там, где мы привыкли видеть показную одаренность, и при этом - пианистка играет виртуозно: всё это дает нам представление о стиле исполнения, которому отдавал предпочтение и сам композитор. В частности, благодаря свидетельству де Берта мы знаем, что Шопен добивался своих эффектов методами, очень отличающимися от сегодняшних, полагаясь не на грубую силу, а на оттенки, достигаемые благодаря бесконечному расширению клавира. Это значит - нюансы, экспрессивная нюансировка человеческого голоса или музыкального инструмента, который наиболее близок к голосу - то есть, скрипки. Образцами для него послужили Паганини. Беллини, Каталани. Замечательно то, что мадемуазель Мацумото удалось осуществить невозможное - даровать вибрационному инструменту плавность голоса.

После ее ухода музыка лишилась драгоценного украшения, но сожалеть об этом невозможно, поскольку ушла она именно из-за того, благодаря чему ее музыка была несравненной - я имею в виду полное отсутствие 'эго'...'.

Совсем не так считал ученик Козловски, добившийся величайшего признания. Он без обиняков выразил свои взгляды в 'Автоматоне' в весьма несдержанной форме.

Морханге сказал:

'Все возможные презренные поступки совершались во время Войны и даже после, и всё это вовсе не прекращалось у входа в Консерваторию. Один из таких постыдных поступков совершил старик Козловски, когда привлек в свой стан мадемуазель Мацумото, несомненно, для того, чтобы втереться в доверие к нацистам и в то же время умыть руки от каких-либо связей с евреями...'.

Elle avait du talent, oui, mais elle jouait d'une facon tout a fait machinale - ее манера исполнения была утомительно идеальна...'.

Козловски сказал, что ему пришлось сократить курс обучения и что М. Морханге всегда демонстрировал столь полное равнодушие, если не сказать - явную враждебность ко всем его предложениям, что вряд ли юноше было тяжело лишиться его, Козловски, советов.

Морханге ответил, что 'после Войны, конечно же, Козловски было даже еще нужнее представить свои действия под личиной простого педагогического ре шения. Конечно, никто не признался бы, что исключил ученика из-за семитического фактора, так что тут нужно настаивать на отутствии таланта, на эстетических дефектах, которые по какому-то совпадению вдруг обнаружились у еврея'.

К достоинствам французского стиля обычно относят чистоту фразировки, богатство нюансов, преобладание 'легато', строгое избегание 'темпо рубато'. Хотя нельзя сказать, что Морханге были присущи пороки, противоположные этим добродетелям, его атака на клавиши являла собой нечто совсем иное. Массивные плечи нависали над клавишами, пальцы, словно сигары, хватали аккорды, как связки бананов.

У Морханге были невероятно длинные руки и мощный торс, который он развил с помощью длительных тренировок на кольцах и брусьях в местном гимнастическом зале. Товарищи по учебе называли его Гориллой. Один из них позднее говорил, что одно из наиболее странных зрелищ, виденных им в жизни - то, как Горилла выполнял свои ежедневные гимнастические упражнения: у него был сильный, хоть и не очень приятный голос большого диапазона, и, проходя через различные изгибы колец или брусьев, он пел фразы из 'Похоронного марша на смерть попугая' Алькана. По его словам, наибольшая стрнность заключалась в том, что никто из присутствовавших в комнате не обращал на это ни малейшего внимания, по-видимому, все к этому зрелищу привыкли. Фигура со свистом кувыркается в воздухе:

As-tu dejeune, Jacquo?

Фигура кувыркается в обратную сторону:

Eh de quoi?

и снова в обратную сторону, каскад нот невыразимого надрыва:

Ah! Ah! Ah! Ah! Ah!

As-tu dejeune?

As-tu dejeune?

As-tu dejeune?

As-tu dejeune?

As-tu dejeune, Jacquo?

Eh de quoi?

Eh de quoi?

Ah!

Потом у него спросили, тяжело ли ему согласиться принять ученика, к которому он относится с неприкрытым пренебрежением.

- С пренебрежением?

- Вы говорили о пианизме Века Машин...

- Я так говорил?

- Да.

- Вы играете на скрипке?

- Нет.

- На виолончели?

- К сожалению, нет.

- Пианино в сравнении с ними - инструмент довольно топорный, но все-таки, если бы мне нужно было сыграть крохотную фразу из трех или четырех нот, сделать это будет несложно - существует пятьдесят-шестьдесят различных способов, а вот слова - намного более неуклюжи. Я не утверждаю, что не говорил то, что вы процитировали минуту назад, и даже не утверждаю, что не считал так много лет назад, но слова меня тревожат. Думаю, именно поэтому, когда говорю, я часто говорю что-то глупое, банальное или обидное, а потом люди цитируют мои слова и спрашивают: 'Ну, почему вы сказали вот это', или 'Но вы сказали, что...', или 'Но вы ведь так не думаете...', и мне хочется ответить: 'Ну, я ведь должен что-то говорить'. Я не ношу постоянно множество слов в голове, большую часть времени в моей голове что-то есть, но это - музыкальные произведения. Проснувшись, я могу лежать в кровати час или два, слушая что-то в своей голове, обдумываю различные способы исполнения, слова исчезают. Что, если я сыграю вот так? В голове оно звучит как-то так, а потом - иначе, если у меня спросят, как я хочу сыграть какую-нибудь маленькую фразу, то есть, как я сыграл тот отрывок, вот что я на самом деле имею в виду...

- Как насчет 'Affaire Jacquo'?

- А что с ним?

- Вас не удивили оскорбления?

- А, оскорбления...

Горилла ответил, что говорить тут особо не о чем, но потом сказал:

'Понимаете, я был уязвлен Козловски еще до того, как открылась правда о лагерях, а как только мы узнали правду...

Что я хочу сказать: Козловски был глупым стариканом, он жил в мире сольфеджио и наград, ну еще - две-три ступени, на которые он мог бы подняться, лента, которую могли бы нацепить ему на грудь. Он считал еврейскую национальность ученика препятствием своему продвижению. Я два года проработал официантом в Марселе, но когда открылась правда, не мог винить этого Динозавра Антисемитизма, ни много, ни мало...

Нужно помнить, что сразу после Войны люди не знали о лагерях. Только потом начали раскрывать факты. Еще нужно помнить, что я совсем не читал газеты, так что сначала слышал случайные комментарии то там, то здесь, а потом купил газету и впервые прочел статью, в которой были описаны некоторые из этих фактов...

В общем, я прочел эту статью, и... Вы ведь знаете эту маленькую 'Прелюдию До Минор' Шопена, знаете это 'ДУМ-ДУМ-ДУМ, де ДУМ', словно маленький похоронный марш, устанавливает минорную тональность в первом аккорде, иногда - фортиссимо, а иногда - пианиссимо, так он начинается и продолжается - этот маленький похоронный марш... В общем, в статье были определенные подробности, тут, как гром среди ясного неба, этот похоронный марш со своей минорной тональностью, со своим фортиссимо и пианиссимо, скажем так. Ну вот, так я отметил это событие - вся эта идея мажорных и минорных тональностей, громких и нежных, быстрых и медленных, идея их уместности - всё это показалось мне глупым - другие величественные мрачные произведения пришли мне на ум, это словно сказать: 'Конечно, эта маленькая прелюдия не годится, ты ведь хочешь что-то большее, хочешь больше диссонансов, хочешь что-то очень простое, хочешь что-то трагическое, и это - глупо'.