Трюкач

КАДР – 1

«26 мая в 13.30 в двадцати километрах от Минеральных Вод группа преступников, вооруженных автоматами, захватила рейсовый автобус Икарус с тридцатью пассажирами. Подробности об этом уже очевидном захвате заложников регулярно передавались во всех информационных сообщениях, поэтому мы не видим смысла в их повторе. Напомним лишь некоторые детали этого и предыдущего аналогичного дела.

К 13 часам 27 мая, то есть сутки спустя после захвата заложников, террористы добились от властей выполнения большинства своих требований – они получили дополнительное оружие, четыре бронежилета, прибор ночного видения, наркотики, несколько мешков с деньгами (около десяти миллионов долларов) и вертолет. В обмен на это было выпущено большинство заложников, основную часть которых составляли женщины и дети.

В руках террористов, вылетевших на предоставленом вертолете первоначально в сторону Махачкалы, оставались четверо заложников, а также трое военных летчиков – членов экипажа. За полетом постоянно велось наблюдение из оперативного штаба, развернутого на месте событий. Кроме того, за террористами на некотором удалении следовало семь военных вертолетов с группой захвата и другими специалистами подобного профиля.

Предсказать дальнейшее развитие событий было довольно сложно, да и не имело смысла. Судя по всему, террористы учли все ошибки своих предшественников, захватывавших вертолет в тех же Минводах полгода назад, и теперь действовали значительно уверенней и активней.

Приходилось надеяться, что правоохранительные органы тоже не теряли время зря. По мнению специалистов (на 12 часов дня), террористам вряд ли удастся скрыться, но каких усилий потребует их задержание и чем оно завершится, никто не брался предсказывать.

Все, и в органах ФСК, и в МВД, с кем удалось пообщаться, склонялись к тому, что действия группы захвата должны быть максимально жесткими (с учетом безопасности заложников) и решительными. Пока законодательство и власти остаются беззубыми по отношению ко все более наглеющей преступности, остается надежда лишь на то, что подробные репортажи об операциях по уничтожению различных, банд- групп хотя бы немного охладят пыл тех, кто действует за чертой закона. Именно поэтому подробности любых жестких действий властей должны быть открыты для прессы.

Мы попытались выяснить судьбу предыдущей группы террористов-вертолетчиков, но подробности, увы, для прессы закрыты. Известно лишь, что Ростовская областная. прокуратура продолжает вести то дело полугодовой давности, а когда она его завершит и передаст в суд – остается лишь гадать. Думается, такая гласность и расторопность вполне могут сподвигнуть на аналогичные подвиги очередную, группу пиратов».

(Из прессы).

«Его возвращение 12 мая 1994 года стало историей, хотя происходило оно с редкой обыденностью. На том настоял сам Александр Исаевич Солженицын.

Во Владивостоке он сядет в поезд и поедет в Москву. Десять тысяч километров России окажутся в его багаже впечатлений. Узнаем ли мы о них?…

Прессе сообщили, что никакой охраны у писателя не будет».

(Из той же прессы).

«В ответ на просьбу МВД России, поступившую 26 мая, Джохар Дудаев дал разрешение своим подразделениям на совместное участие в операции, если преступники появятся на территории Чечни. Президент ЧР лично следил за ходом операции и оценил действия спецназовцев на отлично. Вертолет с террористами и заложниками на борту приземлился в районе сел Бачи-Юрт и Курчалай около 11 часов дня.

По данным из Грозного, в операции по оцеплению и обезвреживанию преступников были задействованы около 160 сотрудников чеченской полиции и спецподразделений.

После посадки террористы покинули вертолет и стали удаляться. Российский спецназ начал их преследование. С противоположной стороны отход преступников блокировали подразеления МВД ЧР. Вскоре террористы были захвачены российским спецназом, все четверо – живы документов у них не оказалось. Однако, по предварительной информации, один из них является уроженцем Чечни, но в последнее время проживал в Дагестане.

Содействие в обезвреживании преступников оказало местное население, также принявшее участие в оцеплении района.

Пока неизвестна судьба восьми миллионов долларов, полученных террористами в обмен на освобождение большей части заложников в минералводском аэропорту».

(Из все той же прессы.).

«29 мая поздно вечером состоялось совещание специальной следственной бригады по расследованию теракта против президента Чеченской Республики. По заявлению начальника ДГБ ЧРИ Султана Гелисханова, бригада располагает оперативными данными, в том числе свидетельскими показаниями очевидцев и заложников, что история с террористами, захватившими автобус в Пятигорске, от начала до конца инспирирована российскими спецслужбами. Для этой цели были привлечены уголовные элементы, объявленные впоследствии чеченцами. Косвенным подтверждением этого является факт, упорно скрываемый российской стороной, что четвертый террорист – житель Дагестана передан чеченской полицией российскому спецназу. Его объявляют то убитым, то раненым, то исчезнувшим.

Султан Гелисханов заявил, что в ходе следствия вырисовывается определенная связь между покушением на президента Дж. Дудаева и российской инсценировкой с террористами. В эту схему укладываются следующие события…».

(Из другой прессы).

«28 июля в 16.12 при подходе к аэропорту Минеральные Воды был захвачен автобус, следовавший по маршруту Пятигорск – Ставрополь – Красногвардейск с 41 пассажиром.

Четверо преступников затребовали вертолет и 15 миллионов долларов.

Автобус с заложниками был блокирован на привокзальной площади аэропорта спецслужбами с применением бронетехники. В результате переговоров с бандитами к трем часам утра, 29 июля у них в заложниках осталось около десяти человек. Террористам по их требованию был предоставлен вертолет. В 3. 06, когда машина была готова к взлету, отряд специального назначения предпринял штурм, во время которого один из преступников взорвал гранату в салоне вертолета. При этом пострадало девятнадцать человек, в том числе и пассажиры, – две женщины убиты на месте, а две скончались по пути в больницу. Остальные с пулевыми и осколочными ранениями доставлены в больницы Минвод и Пятигорска. Среди них пять омоновцев и двое арестованных бандитов. Еще два захваченных террориста переправлены спецслужбами по неизвестному адресу. Все они – чеченцы. При обезвреживании у них изъято четыре пистолета и несколько гранат Ф-1.

Совсем недавно ведущий специалист по борьбе с организованной преступностью генерал Михаил Егоров говорил на встрече с журналистами в МВД России:

– Мы сделаем все, чтобы спасти невинных, беззащитных людей, попавших в лапы вооруженных бандитов. Наша задача – не допустить крови жертв.

До сих пор – удавалось. На этот раз неясно, зачем руководством операции было принято решение штурмовать вертолет, приведшее к трагедии».

(Снова из все той же прессы).

«Впервые борьбой с терроризмом страна озаботилась ровно 20 лет назад! 29 июля 1974 года приказом по Комитету создали «Альфу», или «А». На ее счету десятки успешных операций…

… Во время майского захвата, выпущенные заложники в один голос твердили, что автобус остановили десять человек. Десять! Затем, еще до блокирования автобуса, шестеро мужчин вышли и скрылись в лесу. Ни один из них до сегодняшнего дня не задержан. Толком неизвестна судьба и еще одного – то ли скрылся, то ли убит.

Так что командир «Альфы» Геннадий Зайцев не исключает того, что уже в августе-сентябре спецподразделению в очередной раз придется освобождать заложников на Северном Кавказе…

… Если сами «альфисты» не любят говорить о степени их подготовленности, то можно обратиться к словам первого командира и создателя американской группы «Дельта» полковника Чарльза Беквита: «От момента создания подразделения до первой операции должно пройти не менее пяти лет. Пять лет непрерывных тренировок и привыкания друг к другу. Понимание каждого своего движения и каждого движения своего товарища. Понимание необходимости каждого выстрела. Можно набрать десантников и спецназовцев, сунуть им в руки автоматы и послать освобождать людей. Однако они пойдут не освобождать заложников – они пойдут убивать террористов. Крушить, все, что движется, в клочья, а потом разбираться кто кем был».

В «Альфе» к пониманию этого шли долго. Теперь ее командир любит повторять:

– Голова нужна не для того, чтобы ею стенку пробивать. Головой нужно думать. А чем стенку пробить – найдется.

Так что можно и не комментировать».

(И снова из все той же прессы).

Можно не комментировать. Однако Ломакин…

Заела фразка: будто по одному и тому же сценарию.

Итак, бандиты требуют от властей миллионы долларов за жизни заложников, и власти, с редкостной безропотностью, раз за разом откуда-то извлекают эти миллионы и отдают. Человеколюбие пробуждается аккурат в моменты терактов. Вчера еще сокрушались по телевизору: сами, мол, без копейки сидим, хоть обе руки на отрез даем. А стоило уголовной шпане пальчиком шевельнуть – на спусковом крючке, – глядь, мешками подвозят, еще и в оговоренных купюрах. Откуда? Н-н-ну… Так, неприкосновенный запас, на всякий случай, На всякий или именно на эдакий? Неужто статью в бюджете застолбили: выкуп. А то ведь всякий случай, он такой… По тому же телевизору то и дело детские мордашки показывают и христом-богом умоляют: ребенок нуждается в срочной операции – за валюту, скиньтесь всем миром! Весь мир, может, и скинется, – но, власть – ни за что.

(Кстати… Леша Гарин расшибся – лечили ТАМ. Французы денег нашли, наши – нет. Разруха у нас! Мимо унитаза мочимся.).

Да что там! Ломакин сам в семьдесят втором отведал полную меру властительного человеколюбия. Телеграмма пришла через неделю после того взрыва – напротив Шахновичей. То ли командование решило попридержать известие, до конца учений, чтоб не лишать десантный взвод сержанта Ломакина, – да уж, чуткость! То ли другие официальные лица в Баку никак не могли нужных, слов, найти, нужный текст сложить, чтоб почутче: «Ваши родители погибли, в результате нашего общего распустяйства…».

Ломакины жили в угловом доме, на Торговой. На первом этаже – «Одежда». Справа – кинотеатр «Вятян», слева – Шахновичи. Магазин такой: «У Шахновичей». Давно никаких Шахновичей нет – просто хороший продуктовый магазин, где вечность тому назад хозяйствовали некие Шахновичи. Впрочем и в столицах нет Елисеевых, а магазины есть…

В «Одежде» и рвануло, мощно рвануло. Дом целиком внутрь сложился. Число жертв не установлено, много. Причина – утечка газа в подвале. Дело закрыто. Опознанные – захоронены с указанием ФИО, остальные – где? На счастье, дед Гасан тогда еще был жив, опознал и сына – Алескера, и сноху – Лену. На счастье… А Ломакин прилетел только через неделю – на развалины. А после дембеля – к деду, в Старую Крепость, ту самую, облюбованную киношниками: «Человек-амфибия», «Бриллиантовая рука». В тесноте, не в обиде… Когда же пришел черед деда Гасана уйти в землю, сложней всего оказалось вынести тело в саване из комнатенки – не развернуться. На пару с Газиком выносили «стоймя».

Дом же угловой, бывший ломакинский, с годами отстроили заново. Но назад не позвали никого? Уцелевших? Их ведь, наверно, давно расселили, ведь лет сколько прошло – пять-шесть? Кто pacceлил?! Вы расселили?! Когда?! Ой, отстаньте? Уцелели- и скажите спасибо! Мы заняты, не отвлекайте! Мы дадим Родине больше продукций, лучшего качества и с меньшими затратами. Скажите, а можно – не Родине, а пострадавшим от Родины? Отстаньте, не отвлекайте!

Ладно, пусть. Пусть сие – факт личной биографии Ломакина. Но толпы перебегают с места на место в многонациональном отечестве, отнюдь не ветром гонимые. И… это тоже и только факт личной биографии каждого человека толпы. Трюизм? То-то и оно. Уже трюизм. А что тут поделаешь- ну не-е-ет денег!

А как же пятнадцать миллионов долларов – террористам?

– Вы что?! Речь о человеческих жизнях!

Десяток заложников – пятнадцать миллионов баксов. Цена одной жизни, – полтора миллиона. Да? Власть готова заплатить? Получается, ежели облить себя керосином, встать посреди площади с зажигалкой «Крикет» и – ультиматум: либо мне сюда сейчас полтора лимона зеленых, либо одной человеческой жизнью станет меньше, то?… То? А не ТО. Хоть вы пеплом по утру развейтесь, хоть вы взвейтесь кострами, джорданы-бруны, жанны-дарки!

В чем же дело? В чем разница? А разница, деточки, в том, что международная общественность особо нетерпима именно к терактам-захватам, и наша задача – продемонстрировать… Именно: задача – продемонстрировать. Например, бессилие. Надо же! Ежемесячно, в последний четверг, – жди, щас сообщат: очередная акция, предпринятая группой бандитов в аэропорту…

Не желаете ли рецепт? Нате: террористы требуют денег, а вы им, мол, нету, ну нету и все! Не дадим. Ага, постреляют заложников. Ну? Дальше? Проголодаются и сдадутся или взорвут себя. Зато впредь неповадно будет никому. Мрачно? Мечта сардоника! И неча пенять на международную общественность, она и так все знает про человеколюбие рабоче-крестьянских радетелей. Ибо сказано большим Художником слова и кисти: «Фифти-фифти, пятьдесят на пятьдесят: полстраны друг на друга… издят, полстраны – сидят… издят!». И начхать на международную общественность, а уж на свою собственную!…

Ну да пойди власть на такой вариант, то бишь на мечту сардоника, – действительно проявила бы бессилие. А она, власть, ни за что на это не пойдет. Даже изыщет миллионы – во какая всесильная: не было, не было – и выискали, от щедрот. Почему? А все равно вернем – пусть преступники подержатся за денежки, недолго им. Ведь вернем! Штурмом – но вернем.

Не вернете! Как так – не вернем? А так…

Ломакин прикидывал и так, и сяк. Изучая публикации, выковыривая несуразности, хмыкая: будто по одному и тому же сценарию? Значит, так… Сценарий будет иным. Совсем иным, нежели его расписывает власть предержащая со всей своей альфой-бетой- гаммой-дельтой.

Да, автобус, опять захвачен. Только на этот раз никаких автостопов по пути. Зачем светиться количественно и качественно? Читай: заложники в один голос твердили, что автобус остановили десять человек… затем шестеро мужчин вышли и скрылись в лесу. Зачем останавливать автобус? Не проще ли нормально купить билет и до поры сидеть в качестве нормального пассажира? Нам, мол, до конечной. Кому – нам? Сколько – вас? А-а-а, сосчитайте, ну-ка! Двое? Трое? Четверо? Лицом вниз! Всем! Вниз! Кто шевельнется, тому пуля, в затылок!…

А сколько действительно их? Да двоих и то хватит. Один – на переднем сиденье, сразу за водителем чтобы ткнуть тому стволом в ухо и… да, пожалуй, вытряхнуть из кабины. Сами справимся. Дяденька дай порулить. Второй же – на заднем, на последнем сиденье, чтобы спина каждого видна была. И если кто-нибудь вздумает погеройствовать…

Далее – по знакомому сценарию. Пусть власть полагает, что ей сценарий знаком. И категоричное требование миллионов баксов, и – скоренькое изыскание внутренних резервов с доставкой к подножке автобуса… И порционная выдача заложников, и – сбивчивая речь: они там настроены всерьез, они вооружены, они никого не пощадят. И показательный труп – да, всерьез, да, вооружены, да, не пощадят. И вертолет – к подъезду, но, учитывая опыт прошлых ошибок, – не надо экипажа, сами справимся. А ежели вздумается поднять в воздух десяток бортов слежения-сопровождения, то следите внимательно, как заложники станут один за другим выпадать из люка, сопровождайте хоть до земли, ловите! И сесть в конце концов где подальше и погуще. И поближе к границе чего-нибудь суверенного. Дать себе хотя бы час. Ищите! Не обрящете… Когда Альфа подоспеет, ни террористов, ни денег уже не… Уцелевшие заложники по мере истощенных сил, по мере взвинченной психики пусть припоминают приметы, указывают направление бегства, воспроизводят последовательность событий, бьются в истерике… Нет, не обрящете.

Эдакий сценарий вряд ли знаком властям. Вот Ломакин и ознакомит. Только довести до кондиции эдакий сценарий – найти бы кого. Ломакин нашел – Кабанова. Из Невского простора. Бытописатель криминала? То, что надо! Правда, в конечном счете получилось не совсем то, и Ломакин сводил концы с концами уже на площадке, однако свою оговоренную штуку зеленых Кабан отхватил, да и в Баку прокатился на пару недель: халява, сэр! натурные съемки!

Разумеется, если снимать нечто подобное, то – в Баку. По целому ряду причин. Первая: не в самих же Минводах! Когда Коппола делал «Крестного отца», то на площадку то и дело заявлялись подозрительные кураторы. Наблюдали. Про мафию кино снимаете? Ну-ну, давайте-давайте. Мы тут побудем, полюбопытствуем, не исказите ли вы благородный облик? Коппола не исказил благородный облик. А Ломакину долго бы пришлось втолковывать, что он не искажает. И стали бы местные, доморощенные, минводные кураторы вообще слушать? Объясняешься? Значит, не прав. А не прав, значит…

Вторая причина, она же третья, четвертая, пятая: где же еще, если не в Баку! И пейзажности подходящие, и связи старые еще со времен «Не бойся, я с тобой!», (к слову, удачно: бывший главный герой того давнего боевика – ныне аж министр культуры в республике… порадеет), и… мать-отца навестить, деда, воды натаскать, посмотреть – прижились ли кипарисы в оградке.

Так что, разумеется, – в Баку.

А режиссер?. Ломакин сначала съездил было к Егору. В Москву. Режиссер Брадастый со свойственной ему моторностью с места в карьер пророкотал, что в нынешних условиях из всех искусств для нас важнейшим является что угодно, только не кино. Что любой директор кинотеатра отдаст зал в аренду под склад. Что еще можно открыть в Ударнике публичный дом, а если его сделать невысокого разряда, то все посадочные места легко представить, как использовать, – и получится прибыльное валютное заведение. Он рокотал, что раньше никто не считал денег и кино было занятием азартным, а теперь про какого-нибудь Дерьмаша вспоминаешь с невольной нежностью: эх, распоследний убогий фильм окупался, ибо за ним стояло Госкино, государство, эх!

– Мне нужен режиссер, – перебил его Ломакин.

– Ну, я режиссер! – сказал режиссер. – А еще я директор малого предприятия – «Квадрига». Транспортные услуги… Наливай-наливай, буду.

– Завязал с кино?

– Я?! Завязал?! Я лучше пить завяжу!

– Ну, так тогда…

– Нет, слушай! Вот я – классный, с двадцатилетним стажем, организатор производства. У нас же режиссер – это на девяносто процентов выбивание, доставание, умение считать и способность реализовать себя на очень короткой дистанции.

– Ну, так тогда…

– Нет, слушай! Что мне нужно? Собственная киностудия. Да? Да. Чем занимаюсь? Транспортными услугами. Да? Да. Тебе ничего не надо перевезти случаем? Ну-ну. Наливай. Идем дальше. Во ВГИКе все мы проходили фильмопроизводство…

– Я не проходил. Я не был во ВГИКе.

– Вот и слушай. Беру нормальную смету фильма и смотрю, где наиболее уязвимое место? Вижу графу: транспорт. Значит, этой проблемы у меня уже нет – как у режиссера и одновременно начальника транспортного цеха. Второе: спецтехника. Соображаю: нет смысла приобретать, есть смысл брать у первой попавшейся студии в аренду при условии, что снимать надо быстро, а я всегда снимал быстро. Третье: громоздкое производство и обработка пленки. С тех пор, как мы НЕОЖИДАННО выяснили, что пленка Свема равно, как и Тасма, почему-то не лучшая в мире, тут же появилось несколько контор, обрабатывающих пленку Кодак, – и они с удовольствием окажут такую услугу за сравнительно смешные деньги. Четвертое и последнее: актеры. Держать актерские отделы, плодить микроначальников – роскошь. Возник элементарный рынок актеров – да, со своими амбициями, со своими гонорарами, но им, в принципе, теперь неважно, в какой кассе получать. Даже и за рекламу. Вон даже покойный Леонов, царствие небесное ему, рекламировал что-то, во что не верил. Ничего, конечно, зазорного. Во всем мире актеры что-либо рекламируют. Но степень беззащитности наших великих такова, что, не они выбирают, а их выбирают… Наливай! За тех, кто ушел… О чем я?

– О рекламе.

– Нет, не о рекламе. Ты слушай, слушай. Я о собственной киностудии…

– Ты директор малого предприятия «Квадрига», Егор… – царапнул Ломакин.

– Вот! Я и говорю! Я же только что тебе объяснил, – все проблемы фильмопроизводства решены! И главная, – транспортная. Ведь в, так сказать, дорыночную эру от кого больше всех зависела киногруппа? От министерства культуры? Хрен! От Госкино? Хрен! От родного директора студии? Хрен! А от кого, спрашиваешь? Тебе интересно от кого?!

– Я не спрашиваю. Мне неинтересно… – осек Ломакин, стараясь ослабить напор.

– Нет, слушай! От автобазы! Она, будучи независимой, могла послать в любой момент куда подальше, но – пешком! Понял?

– Нет. Не понял, Егор. Ты, директор автобазы, сейчас таким образом самоутверждаешься, мол, прежде всего я режиссер. Или ты с заранее обдуманными намерениями сел начальником транспортного цеха, планируя в обозримом будущем вернуться в кино? Что первично?

– С заранее обдуманными намерениями, Витек, с заранее.

– Ну, так… тогда…

– А первична, Витек, – материя. Понял?

– Понял. Пойду я, а?

– Сядь. Налей. Что там у тебя за кино?

У меня пока нет кино. И собственной студии.

– Вот и сядь. И налей. Ну?

… ОН, разумеется, выбрал автобус. Выбор-то небогатый: рельсов здесь отродясь не проложат, а вертолет-самолет излишняя роскошь для регулярных рейсов из пункта А в пункт Б при расстоянии между пунктами триста километров. То ли глубинка, то ли, курорт: гористо-лесисто, где-то неподалеку – море или, верней, озеро. Пустынно. Как в глубинке. Как на курорте, где приезжих по пальцам пересчитать – южные здравницы, судя по информации агентств, нынешним летом превратились в южные упокойницы. ОН выбрал автобус. Триста километров – это пять часов, и он уже на съемочной площадке, среди своих. Телеграмма: СТАРИК, ТЫ НУЖЕН. Что там у них стряслось?

Ломакин решил никак не называть героя. Просто ОН, каскадер, по первому зову собравший чемоданчик со спецснаряжением и спешащий на съемки – в глубинку, на курорт. Да, самолетом, но до площадки – будь добр, автобусом. Не пехом же, не трусцой. И не автостопом – лишь беспечный ездок тормознет машину, чтобы подобрать неизвестного, у которого неизвестно что на уме, когда вокруг творится неизвестно что… – Автобус и только автобус.

Получилось недурно. Учитывая что соседкой по креслу оказалась весьма и весьма пикантная особа – нет, это у нее, пожалуй, не просто загар, это у нее, пожалуй, природное. Откуда здесь, в глубинке, – ТАКАЯ мулатка?! И красавица! Чем черт не шутит? Не в смысле: пошутил черт и наградил местную семью негроидом. А в смысле: пофлиртовать, что ли, повод для завязки беседы – вот… Вы случайно не на съемки? Что вы имеете в виду? Я имею в виду кино, здесь неподалеку съемочная группа делает фильм. Почему вы решили, что я – на съемки? А куда же еще – с вашей… с вашим… с такими данными! Нет, я – нет. Неприступно замкнулась. Жа-аль, а то бы еще встретились. Ни малейшего жела… где – встретились? На съемках. А вы?… Да, я – туда. Ломакин решил непременно задействовать Антонину в Часе червей. Грех не задействовать такую фактуру. И бог с ней, с нелогичностью: а действительно, откуда взяться негроиду в южной глубинке-курорте?! То-то каждый супербоевик если чем и грешит, так излишней логичностью. Смотри Абрахамса-и-Цукеров, вдоволь тешащихся на материале супербоевиков… Другое обидно-досадно – Антонина отказалась наотрез, хотя Ломакин подстерегал ее с камерой и снимал-снимал: в офисе, на коктейле, в машине, просто идет по улице, просто с кем-то беседует. Отказалась. Даже просмотрев отснятое. Тем более просмотрев отснятое. Ты киногенична, не льстил Ломакин. И что?! Ты незаменима, льстил Ломакин. Я незаменима в конторе! Что ж, резонно бросить Ауру плюс на две недели ради ликоблудия – не лишено удовольствия, но чревато поледствиями. Вот Ломакин бросил-доверил финансовую отчетность ИЧП Русский инвалид» Таше – лупоглазке на период съемок, и… где Таша? и где сам Ломакин? в какой… яме?!… А ликоблудия Антонина оказалось, лишена начисто. «Я разрешала тебе меня снимать? Сотри. Нет, при мне. Все сотри!». Ликоблудие есть зуд удовольствия видеть себя на экране…

ОН балагурил, подавал себя, ПАВЛИНИЛ, вещая о сложно заряженных трюках, сводя их к анекдоту. Дорога дальняя пять-шесть часов. И тут выясняется – помимо него и ее, помимо трех-десятков тривиальных пассажиров, есть и внезапные бандиты. ОН ощутил это кожей, стоило, переднему бандиту только привстать к водителю (рука «переднего» нырнула в карман – и ОН ощутил: что-то будет!). ОН ощутил это кожей – буквально. Кожей затылка. Потому-что занимая предпоследнее сиденье, привстав синхронно с бандитом, рассчитывал: бросок-кувырок вперед, и – ему звездануло по затылку. – Кастетом? Рукояткой пистолета? Гирькой? Искры – и мрак. И мысль искрой: кто сидел сзади? Спящий с надвинутой кепкой, беременная горянка… И – ватно: «Лицом вниз! Всем! Вниз! Кто шевельнется, – тому пуля!». У горянки-то, неровен час, выкидыш будет. ОН не в силах шевельнуться. Пока. Полежит в беспамятстве, прочухается. Зато пото-о-ом!… Зря ли – каскадер?!

Ломакин так и утвердил для себя: «Час червей» – по принципу коробочки в коробочке: каскадер, играющий каскадера… Принцип не нов, однако позволяет демонстрировать какие угодно трюки, – в прошлом- будущем-настоящем (он вспомнил, как он… в это время его коллеги на площадке отрабатывали… а теперь есть возможность сделать вот что…), позволяет разгуляться на просторе, игнорируя киноаппаратуру, влезшую в кадр: ну тк, кино и снимаем про «снимается кино»!

– Почему «Час червей»?

– Не нравится?

– Да нет. Как раз ничего. Но?

– Н-ну…ты читал про теракты в Минводах?

– Кое-что. Постольку поскольку… – кивнул Брадастый.

– А я – все. Именно постольку поскольку!

– И?

– Они – строго по четвергам.

– И?

– После дождичка в четверг. А?

– Что – а? Не тяни за хвост. Да! Налей!

– После дождя черви выползают на поверхность. А?!

– Витек! Не переоценивай публику.

– А мне – побоку. Хочу! И еще: черви – масть, любовь. Герой и героиня. В лучших традициях.

– В худших традициях.

– В традициях.

– Согласен.

– Так ты согласен?

– Я согласен, что идея неплохая. Даже хорошая идея. Даже отличная идея. Но и только. Не смотри волком, Витек… – Брадастый въелся в Ломакина трезвым взором, с хитрецой, проступающей только при невменяемой пьяности. – Я врал тебе, что сел начальником транспортного цеха с единственной целью – и дальше снимать кино. Да?

– Тебе видней, Егор.

– Я врал… Ну, вот еще рюмочку… Я врал, отчего ты не остановил, меня, Витек… и не сказал, что вру?

– Я знал, что ты сам остановишься.

– Врешь, это ты по злобе на меня, по единственной злобе. Ты меня презираешь. Ты приехал ко мне и меня в доме моем презираешь. Нет? Скажи: нет! Скажи: да!

– Я приехал, я и уеду, Егор. Что-то тебя развезло.

– Меня?! Гляди, мальчишка! – И Брадастый соскочил со стула, обвел щупающе, стены, обвешанные фотографиями из фильмов, дружескими шаржами в паспарту – на хозяина дома, темноиконными досками. Не нашел того, к чему бы применить м-м… показатель трезвости. Обернулся (ага! вот оно!) к декоративной тумбе, покрытой антикварной, с бисером, салфеткой, – а на ней: грузный петровский штоф с двумя не менее грузными братинами.

– Гляди, р-ре- бенок!

Егор двумя пальцами вцепился в край салфетки и дернул на себя. У Ломакина зазвенело в ушах от мгновенной глухоты, предвещающей хрустальный дребезг. Но зазвенело только в ушах. Салфетка очутилась в руке у Брадастого, а, так сказать, питейная посуда даже не шелохнулась.

Понял?! И заруби на носу: я тебе не врал. Я сел директором «Квадриги» с далеко идущими намерениями. И намерения у меня, серьезные!

– Ну, так тогда…

– Сядь, сказал! Говорю же: идея отличная. Но сейчас – не возьмусь. Все брошу и займусь твоей… лопаткой?! Нет, не возьмусь. И, совет хочешь, ты тоже не берись.

– Я уже взялся!

– Мудак! – рыкнул Брадастый. Р-ребенок! Считать сумеешь?! Или только до трех? Куда суешься?! Мы с тобой на скольких картинах отработали? На семи? На восьми! Каждый из вас воображал, что дай ему волю – отснимет лучше, чем диктатор-режиссер, нет?!

– Иногда… – вынужденно кивнул Ломакин.

– Д-дети! Что, я вас всех не знаю?! Вы же все даже по ящику в откровения ударяетесь: почему пошли в каскадеры? детство не доиграло! кем в детстве хочется стать: водолазом, пожарным, космонавтом, мушкетером! а каскадер получает шанс воплотиться в… Я же вот этими ушами слышал, этими глазами видел – и Ваню Викторова, и Андрея Онищенко, и тебя, мудака, как вы распинались в Золотой шпоре по Российскому каналу. Краснел за вас! Это как в онанизме публично признаться – занятие приятное, безвредное, даже иногда полезное, но вслух- то зачем об… увлечении?! Хотя… ради бога! Воображайте себя даже трижды героями! Неплохо получается, между нами… Налей… А кто-либо из вас на минуточку однажды вообразил себя ПРОИЗВОДСТВЕННИКОМ?! Повторяю: режиссер на девяносто процентов производственник. А он мне тут будет корчить из себя рыцаря идеи, поплевывать будет на какого-то там Брадастого, вишь, у того, у меркантильного, материя первична! Д-дети великовозрастные! – Он в сердцах вытряс последние капли в фужер. Спросил примиряюще: – Деньги у тебя есть?

Ломакин захлопал себя по карманам:

– Есть. Я спущусь. Еще Маккормика? Или Абсолют?

Щеки обдало стыдным жаром, надо паузу, проветриться, заодно подыскать каких ни есть аргументов. Вроде вышел за добавкой, а сам соображай, чем опровергнуть. Нечем… Д-дети!

Впервой ли Брадастый ткнул носом? Не впервой. На том же «Ушельце» Ломакин с группой работал групповой грандиозный мордобой. Лихо трудились, в полный контакт, якобы не слыша режиссера. Главное, чтоб все как взаправду!… Не главное! Главное – как раз наоборот. В кино так. Что вы, как дети: не хотим понарошку! Мне кино нужно, а вам?! Брадастый жестко обижал: тоже мне, профи! Профи не предусматривает махания руками-ногами – один-два удара, и задача решена. А у нас – кино! Соврите! ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ В КИНО БЫТЬ УБЕДИТЕЛЬНЫМ, НАДО СОВРАТЬ! Можете? (Пожалуй, прав. Нет ничего занудней поединков на фехтовальных соревнованиях, в отличие от постановочных трюковых дуэлей, скажем, Баллона.) Но они ерепенились, самоутверждались. Пока Брадастый не отснял их вариант… а потом свой. Сравним? И все встало на свои места. Давно это было.

– Еще Маккормика? Или Абсолют?

Сядь! – усмехнулся Брадастый и размашистым жестом, не оглядываясь, извлек из резного шкапика (именно шкапика) еще Маккормика. Раздражает, а покоя не дает. А ведь только одну рюмочку… Я ведь из шкапика… – Я спрашиваю: деньги у тебя есть?!

На фильм, не на водку. Ты представляешь, сколько надо?

Ломакин представлял, но смутно. Много. Очень много. Но «Аура плюс», кажись, согласна финансировать. Такая… Фирма…

– Что производит? – искушенно вскинулся Егор. – Если что-то серьезное, можно вписаться. Вписывайся. Вот я. Помнишь моего… нашего «Ушельца»? Добротная фантастика, да? А если присмотреться, там сплошь реклама фирмы: вся супертехника двухтысячного года, дисплеи-компьютеры-факсы-мониторы – фирма ASI. Тогда правда, отраженная реклама стоила фирме три копейки, но и режиссер Брадастый был иной. Если твоя фирма производит что-то подобное, то есть смысл: они с… фильма очень даже поимеют, а ты – с них. Что производит фирма? Как ты ее назвал?

– Фирма производит хорошее впечатление! – коронно отшутился Ломакин, однако – повисло в воздухе.

– Откуда деньги? – как несмышленышу вздохнул Брадастый.

– Они обеспечивают кредит! – убедительно сказал Ломакин, чувствуя: неубедительно.

Витек! – вздохнул Брадастый. – Надо иметь собственные средства. Только ими и рисковать. Собственные средства у тебя, как я понимаю… их нет.

Значит, тебя подставят. Помяни мое слово.

– Это ты как режиссер или как начальник транспортного цеха говоришь? – полез на рожон Ломакин. Обижаясь и потому обижая.

– Иди в задницу! – сказал Брадастый.

– Уже в пути! – воспользовался риторическим приглашением Ломакин и полупьяно метнулся на выход, из малоухоженной, но тем не менее уютной квартиры Егора.

– Переночуешь, – настиг его Брадастый, – а утром иди в задницу.

Я! Пойду! Сейчас! – уперся он. Алкоголь сократил инкубационный период обиды. – Меня ждут!

– В заднице?…

Так что Егор Брадастый оказался прав. Знал бы Ломакин доподлинно, каков гуж, – не взялся бы. А – не знал? Вот и Егор разъяснил, если Ломакин не знал, не ведал. Ну, мало ли кто это разъяснил. Вот и Юрик Гасман разъяснил Ломакину приняв его со всем кавказским гостеприимством поутру: заманчиво-заманчиво. Но боевики сейчас приелись, вот если бы Ломакин затеял что-нибудь эдакое высококачественное на уровне «Дня сурка», то Юрик Гасман со своей стороны обеспечил бы и рекламу и прокат и… чего бы он только не обеспечил, так что – надумаешь, приходи, всегда рад! Называется: обласкать и выгнать. С кавказским гостеприимством столичным лицемерием: много вас тут таких ходит, прожектеров, ссылаясь на прежнее приятельство: «Не бойся, я с тобой»! Помню-помню, было. И что?

А то! И Ломакин тогда решил-решился: да, назло всем! да, сам себе режиссер!

Каскадеры – недоигравшие дети?! Поглядим! – Подставят, как ребенка?! Поглядим!

Боевики сейчас приелись?! Поглядим!

Эй! Соратники! Коллеги! Дело есть! Дело принципа!

КАДР – 2

Каскадер – это человек, который может сделать то, что кинотехника сделать не может. Категорий несколько.

Худшая – понтярщики, которые всего понемножку. Либо неудачники спецслужб, коим кажется: уж здесь-то, на площадке, они все смогут… Ни фига не могут. Либо авантюристы, полагающие: кино – идеальная дармовщинка… В шею их, в шею! Либо романтики, подобные сопленышу в Генуэзской крепости на «Серьгах Зульфакара» или сопленышу на «Ну- ка! Фас!» – они себе сгоряча сворачивают голову, а ты – отвечай!

Не худшая (а то и лучшая) – циркачи. С ними работать – самое милое дело, казалось бы! У них самоспасение заложено в основе обучения. Им не надо втолковывать, что такое – точно и по месту. Для них все, что не точно и не по месту, – брак в работе. Настоящие спортсмены! О, н-нет… спортсмены работают раз в полгода – на спартакиадах-чемпионатах, остальное время – репетируют. А циркачи работают каждый день и репетируют каждый день. Так-то оно так, но имеется нюанс. Каскадер должен быть готов к импровизации, циркачи же, возникни внезапная идея у режиссера по ходу съемок, скажут: извиняйте дяденька, объясните, что вам надо, – и мы скажем, когда сможем прийти и показать. Самоспасение – в основе. Не плохо, не хорошо. Есть…

Лучшая категория (если отвлечься от печального исхода) – небезызвестный Деламар, человек-легенда. Правда все свои легендарные навыки он приобрел в неуточненной Африке, где свинчивал головенки враждебно настроенным аборигенам, выступая на стороне дружелюбно настроенных аборигенов (чуть ли не с тех времен, когда газета обмолвилась: «Вчера в Гуано-Гуано зверски погиб прогрессивный лидер Тетрис Клумбо». Вот Деламар мог сам предложить усложнить трюк, что, если, прыгнув с двенадцатого этажа, я приду не на батут, а в шахту колодца? Дорого будет стоить, но я сделаю, а вы подумайте вам это нужно или нет?… Деламар на съемках и погиб, но – ТОГО И ДОБИВАЛСЯ, искал. Не совсем нормальный – лишился возможности свинчивать головенки, пришел в каскадеры. Количество адреналина обуславливается экстремальной ситуацией. Дайте трюк! Иначе начну убивать! – На – трюк.

Истина посередине. Ни к одной из трех категорий Ломакин себя не мог причислить. Всего поровну: и понта, и аккуратизма, и «адреналина». Залог долголетия. Относительного. В профессии. Да, это профессия. Редкостная. В Ассоциации каскадеров всего около полутора сотен человек, из них лишь треть – действующая. Никаких курсов, никаких дипломов – площадка показывает. Клан? Пусть клан. Убывающий. Как сказал ныне обезноженный Леша Гарин «кто вынужденно отъехал, кто вынужденно отлетел»…

А кто не отъехал и не отлетел, карабкаются как могут. Каждый в меру способностей или амбиций. Вот и Ломакин возомнил – могу! могу и в главной роли! могу и режиссером! А что? Почему Андрей Онищенко с Костей Лещуком позарились на историческую опупею по Вальтеру Скотту – и публично уверяют, что почти справились, уже почти-почти! Почему Рэм Потоцкий способен отснять полудокументалку о каскадерах – и вроде получилось! Почему даже пижон Томилов уже рекламные ролики запускает, анонсом собственной полнометражки. «В кадре – я! Пусть и не видно ни… чего».

Ломакин… Что его сподвигло? Изначально вероятно, – зависть. Вероятно это можно так назвать. Нет, не к коллегам. Наоборот! Коллеги – они отсюда, они расейские. А зависть – к западным гигантам-боевикам. Да-а, мол, нам бы ваши возможности, нам бы вашу спецтехнику. Впрочем и без всего вашего, на голом энтузиазме, живьем, – сделать не хуже (лучше! лучше!) запросто… А почему нет? Каждый второй шедевр – если присмотреться, барахло по сути своей. «Молчание ягнят»? Рядовой, алогичный ужастик, сколь бы ни таращил буркалы демонический злодей. По сути-то – барахло… Или «Газонокосильщик»! Визгу-то, визгу было! А по сути-то – азбучное барахло с привлечением компьютерных чудес. «Терминаторы» всяческие опять же… Вот оно, вот оно. Кино перестало быть сопереживательным. Притупление чувств. Понарошку. Компьютерная технология, дозволяет хоть наизнанку героя вывернуть, а потом опять – налицо. Игра! А вы по-настоящему попробуйте, без дураков! И без умных машин! Чтоб не за воображенного героя, но и за реального актера страшно, стало. Слабо вам? А нам не слабо! Ломакину не слабо!

Он даже подумывал дать титр:

… Но вовремя одумался. Если компы последних поколений действительно никак не задействовать, и отнюдь не только и не столько из принципа, но просто… зелен виноград: возможности «Ауры плюс» не настолько безграничны… то комбинировать кадры – попробуй без этого! Даже в рекламных целях лучше не кривить душой – сглазить недолго! Ломакин чуть не сглазил, когда – вертолет… Когда ОН, то бишь герой, в «Часе червей» долго и, мало сказать, успешно противостоял террористам в, тесноватом и раскачивающемся вместилище вертолета – и вдруг получил предательский толчок в спину. Кто?! От кого?! За спиной – лишь полдюжины жертв-заложников жалось!… Выпал в распахнутый люк.

Ах, почему люди не летают как птицы!

Погодка – как? Летная?

Трюк, отработанный поколениями каскадеров: выпадаешь, цепляешься одной рукой за бортовое колесо, в другой – карабин. Фиксируешься. Камера говорит стоп. Вертолет приземляется, – перебивка. Далее – играй крупными планами. Опять перебивка. Отдохнул? Снова болтаешься между небом и землей, подтягиваешься, вытворяешь чудеса акробатики, пытаясь забраться обратно в кабину. Устал? Сигнализируй, после, на монтаже вырежем, подстыкуем. Так-то оно так…

Однако (сглазил! без комбинированных съемок!), стоило ЕМУ удачно зацепиться и повиснуть, – и у пилота включилось радио:

– Штормовое предупреждение! Посадка на запасном поле, в аэропорту Бина! Прием!

Хорош прием!…

Баку – город ветров!

И прав Брадастый: автобаза киногруппе не подчиняется, а летуны – и более, то есть менее того!

Километров тридцать пришлось… парить, м-да. Дотерпел. Сам до сих пор не представляет, каким образом. Иному другому руку бы оторвало, окажись иной другой на ЕГО месте. Разве Улдис – единственный из иных других, из коллег, кто подобное выдержал бы. На то Улдис и Улдис – завзятый пятиборец. А пятиборье – идеальный джентльменский набор для трюкового кино (плюс несколько лет, потраченных на автодело).

Вот когда Ломакин в полной мере оценил жванецкую экспрессию (с поправкой на географию): «Пролетая»… над Баку и посылая всех к едрене матери!… Кувыркаться бы Ломакину и кувыркаться в воздушных потоках до неминуемого шмяка оземь. Впрочем, оно было бы и недурно. Ушел, как говорится, в мир иной тем способом, который и подобает настоящему каскадеру. Не то что ныне: заморочив себе голову встречными платежками, отбрыкиваясь от кредиторов, рыская в кредитных дебрях, сознавая: был ты, Ломакин, человек, а стал – мешок. Грохнулся бы тогда мешком оземь – и никаких проблем!

Да, но эти мысли вползали только теперь, спустя месяцы и месяцы. А пока мертво висел под брюхом вертолета на высоте в полкилометра грызла другая (идиотская!) мысль: никто ведь не отснимет, камеры далеко, уже очень далеко. Сорвись ОН и – зря кувыркнулся, впустую. М-да, нелетная погодка!

А и отснял бы кто? Различишь разве? Хм, бывало, бывало. Правда, в воду – сей же момент внизу апшеронская твердь. Никакой прежний опыт – не помощник.

Хм, опыт. Приходилось, приходилось сигать с вертолета в воду (но в воду, в воду!). Именно у Брадастого, на съемках «Анаконды»? Да. В семьдесят третьем? Да. Именно на «Анаконде» Ломакин сотоварищи взъерепенились, мол, ты режиссер и лучше нашего брата знаешь что и как? Ну-ну! Гляди!. Первым вертолетным заходом сбросили, как полагается, чушку деревянную – чтоб знать, куда она придется, чтоб камера поймала. Поймала? Ага, годится. Нормально! Второй заход!

Вторым заходом – каскадер, он, Ломакин.

Он, Ломакин, вполне и вполне изучил капризы и сюрпризы оптики. Потому, хмуро хмыкая, грузит в кабину куклу из борцового зала. Готов? Да чтоб Брадастый был так не готов, как Ломакин готов!

Мотор!!!

Ломакин сбрасывает куклу. Та, натурально машет руками-ногами, врезается в море. Взрывные брызги!

Снято!!!

И Ломакин – к Егору, к Брадастому.

– Нормально?

– О, не то слово, Витек! Молодец! Яйца не отбил? А то ведь недокрутил вниз. Я в камеру хорошо видел: маленько ты недокрутил.

Капризы-сюрпризы оптики таковы, что не только куклу, но и деревянную чушку за человека примешь.

– Может, и недокрутил… Но трюк снят?

– Снят, снят. «Капусту» тебе сразу?

– «Капусту», Егор, пополам, но, поверишь, что-то нет у меня сегодня желания прыгать. Погодка, что ли, нелетная?

– Чего-о-о?

– Того-о-о! Ты ведь отснял уже? Нормально?

Повеселились. Сообща. И конфликт в зародыше удушили.

Но на Часе червей Ломакин, пролетая-посылая, не склонен был к веселью. Сглазил. Хотел без комбинированных съемок? Получи! Без комбинированных. И без съемок.

Ну да, жив? Перекрестись. Замнем и впишем прописными буквами в собрание сочинений-баек-былей о сложной-опасной работе каскадера – каждый из них еще и не такое расскажет. Рассказать – одно, показать – другое!

Кстати, показать! Ломакин способен показать в Часе червей все, на что… способен. Однако – в одиночку?

Нет, не получится в одиночку. Нужна команда, нужны партнеры. И для страховки, да и просто для групповых трюков… Например, многолюдный мордобой…

Набирать статистов-энтузиастов – все равно что молодого в бою подставить.

И потом ведь важно не только, как лихо ОН, – герой, отметелит соперников, но и как лихо соперники противостоят. Школа необходима – и не начальная. Хотя бы средняя.

Где искать лихих соперников? Пройтись по расплодившимся секциям каратэ-айкидо-таэквондо? Не исключено. Там ведь не только сэнсеи на покое, присваивающие друг другу очередные даны в связи и по поводу (о, застой-застой, где ты, благословенный! да вот он, тут: пятый-шестой-седьмой дан за… совокупность достижений двадцать лет спустя! банзай!). Там, в секциях, еще есть среди кого покопаться, ежели покопаться.

Заодно решилась бы извечная проблема отечественного кино: нот старз. Да, с точки зрения заевшихся западных масс, у расейских киношников нет звезд. Им, западным массам, подавай Микки Рурка по крайней мере. Пусть – того физиономия заплыла-запоросятилась, зато – имя!… Реально смотря на положение вещей, даже если задействовать все мыслимые финансовые сусеки спонсора, то есть, «Ауры плюс», даже если кинуть клич друзьям-приятелям-коллегам: скинемся, братие!… Даже тогда появится возможность пригласить, по крайней мере, Микки Рурка, по крайней мере, на… полчаса. Потом мы подарим ему ондатровую шапку, выпьем по рюмке за процветание важнейшего из искусств и – отправим назад. На большее денег не хватит.

Актеры-то в родном отечестве есть! Да такие, в компании с которыми тот же Рурк вряд ли бы удостоился рольки «Кушать подано»! Только раскрутить их – зада-ачка. Вот и – нот старз, абсолютно – нот!

Однако если не в актерской, то в иной среде звезды – будь здоров! Хотя бы… ну, к примеру… да что там! Сколько нынче развелось чемпионов мира по кикбоксингу в различных версиях? Много. А с чего стартовала их «звездность»? Дон Вилсон, многажды прославленный! Стартовал он с мелкого титрика:

«Чемпион кикбоксинга по такой-то версии Дон Вилсон в роли такого-то»!

Мы сейчас можем наплодить эдаких звезд целую ораву, созвездие! Актеры пусть спорят между собой: я гениальный! а я гениальней! а ты вообще молчи в тряпочку, тебя и в прокате не было, хоть ты трижды Гамлет!… Где истина? В споре?… На татами же или на ринге спор: за первенство решается однозначно: кто там гениальный? Дон Вилсон? и-ид-ди сюда!

Через пару-тройку лет наши доморощенные бойцы вообще всех зарубежников с татами и с рингов по- вышвыривают – с их доморощенным трудолюбием и жаждой побить КОГО-НИБУДЬ ОДНОГО! Это ж классное развлечение, да еще какие-то пояса за него раздают! Он, доморощенный, привык целые кабаки побеждать. Пока до первого пояса дослужится – он уже половину Купчино по подворотням – разогнал. А тут говорят: «Всего одного. К тому же зарубежного. К тому же с баксами». Да наш, доморощенный, у ихнего, зарубежного, еще потом часы отберет в раздевалке. Знай наших! «Звезда»! Профи! Не чета…

… всяческим-ван-даммам, к слову, самым опасным для каскадера. Такой физически подготовленный актер-звезда непредсказуем. Ибо отвечает не за трюк, а лишь за себя в трюке, на экране. Возомнивший о себе дилетант (по части единоборств), взятый за фактуру. Во, глядите, парни, щас он вам пока-ажет! Парням показывать не нужно – им нужно, чтобы тот сделал так, как заранее договаривались. В результате? На счету упомянутого Ван Дамма – три трупа, три каскадера, каждый из которых в реальном поединке отвесил бы звезде та-аких звездюлей!… Пока – три… Репетиции репетициями, уговор уговором, но заигравшийся мастер, если дозволено так выразиться, захлестнутый эмоциями, пробивает тебе горло, и ты подыхаешь. Искусство требует жертв, знаете ли… Поди попробуй защитись – кадр испортил, мудак вспомогатель. Вот – звезда, а ты – вспомогатель. И – без самодеятельности, понял?!

Ломакину доводилось испытать на себе. Он упоминал-припоминал как-то: на «Пиратах», на сложной драке, со «звездой» – Кубатиевым. Ох, он, Ломакин, наслушался от тогдашнего режиссера и про «звезду», и про вспомогателя. Ох, тогдашний режиссер и наслушался в ответ – и от Ломакина, и от ломакинских партнеров-коллег!

Каскадер только тогда полностью обеспечивает себе защиту, когда работает с профессионалами-коллегами.

С ними бы и работать. Заодно подмогнуть материально. Уж Ломакин знает цену трюку! Но… где они все? Да. Кто вынужденно, отъехал, кто вынужденно отлетел.

Ваня Викторов, заика, – в Штаты отъехал, его там оценили.

Леша Гарин – в инвалидной коляске.

Боголюбов и Мысляев – узкие спецы, один – конник, второй – автомобилист, а нужны универсалы.

Кеша Пятаков – взрывник, но и универсал… однако, к сожалению, актер аховый, дублером – куда ни шло, роскошь это – дублеров задействовать, сам, только сам… да и староват, не в обиду Кеше сказано.

Андрей Онищенко и Костя Лещук – заняты и еще долго будут заняты, сами ведут вальтер-скоттскую жизнь, им бы со, своими рыцарями-алебардами- коняшками управиться, картину осилить, спонсоров приманить.

Томилов… Сказано про Томилова, не стоит повторяться про Томилова.

Женя Котляров, Ванька-Встанька… из тех, из вынужденно отлетевших…

Да. Нас уже не хватает. В шеренгах. И каждый – сам по себе, каждый – на свой страх и риск. Помощи ждать неоткуда. Не от человеколюбивого ведь государства в самом то деле!

Откуда и пошло, между прочим, название индивидуального-частного предприятия, генеральный директор В. А. Ломакин. Сначала его подмывало обозваться в героических традициях типа «Скиф», типа «Атлант», типа «Кентавр». Но… что называется, тогда считать мы стали раны. И на волнах памяти всплыло: «Русский инвалид». Не только по имени ветеранской питерской газеты, полуторавековой давности, но и по сути нынешней повседневности, – повседневности каскадеров, ветеранов, инвалидов, упокоившихся и влачащих посильное существование. «Русский инвалид». Соберемся, друзья! Сбацаем такое, что спилбергам тошно станет! А режиссер кто? Ломакин сам себе режиссер. Мы ведь давно мечтали собраться и доказать всем и каждому, дай нам волю, и результат превзойдет все ожидания! Техника уже закуплена – не хухры-мухры, «Хитачи»! Тремя камерами снимать будем! Меценат-благодетель не поскупился, чтоб дважды не платить (не поскупился, но трезво просчитал – «Хитачи» только-только завоевывает наш рынок, в отличие от крепко обосновавшихся «Сони», «Самсунга», «Филипса», потому и поставляет видеотехнику по о-очень смешным ценам, а качеством соответствует, даже превосходит). Фильм должен получиться дешевым, но не дешевкой! И то сказать, львиная доля действия – в салоне автобуса и в салоне вертолета. Мужики! Коллеги! Вы понимаете?! Нам даже павильонные съемки не нужны! Арендуем списанный автобус, списанный вертолет – и вперед! То есть будет, разумеется, и возможность себя показать – сложно заряженные трюки всячески приветствуются, и по сценарию без сложно заряженных трюков – никак. Ни дня (съемочного) без сложно заряженного трюка. Там ведь что происходит, в Часе червей-то…

КАДР – 3

ОН очнулся. Затылок пульсирующе ломило, теплая щекотка вползла от шеи за ухо, по щеке к подбородку безшумно-впитывающе капала черными кляксами в скомканный носовой платок. Не черными – красными. Кровь. ОН сделал попытку выпрямиться, помассировать затылок, унять кровь.

Не шевелитесь, прошу вас… – услышал шепот…

На затылок давила ладонь – мягко, но настойчиво. Другая ладонь придерживала платок у лица, принимая кровяную капель, готовая, казалось, заткнуть ЕМУ рот, если вдруг вздумается подать голос, мол, какого хрена! что за дела! я протестую!

Мечта позера – раненый в полуобъятиях прекрасной дамы, окруженный вооруженными злодеями. Сколько их, кстати, злодеев-то? По всем канонам героического триллера, подвиг избавления невинных жертв, включая прекрасную даму и себя самого, – за НИМ.

Вероятно позер и мечтал отвлеченно о чем-то подобном, но ОН – не позер. И поза – на редкость неудачная, сидячая, скрюченная. Лоб саднило шершавой, пыльной спинкой переднего сиденья – ткнулся вперед после удара, в результате тесно вклинился. От щиколоток до задницы сновали полчища мурашей – затекли ноги. Спина – вынужденным горбом. Да, не самая выигрышная поза, даже кочан головы не повернуть, не бросить украдкой взгляд: сколько же злодеев-то! Минимум, двое. Один – тот, что посунулся к водителю. Второй, долбанувший ЕГО сзади. Минимум… А максимум?

Автобус стоял. Приехали!

– Предлагаю добровольно сдаться! – гремел гром с небес, – Единственный шанс сохранить жизнь для вас – это добровольная и немедленная сдача!

ОН сообразил, что из небытия ЕГО вытащил как раз этот гром с небес и что гремел сей гром уже не впервой – периодически, через каждые несколько минут. Потом – выжидающая тишина: последует ли реакция? какова она будет? И снова:

– Предлагаю добровольно сдаться! Единственный шанс…

ОН, карабкаясь из небытия, все ясней и ясней слышал гром с небес, а потом и смысл забрезжил.

Только ОН сначала принял на свой счет: ЕМУ предлагают добровольную сдачу в качестве единственного шанса сохранить жизнь. Сдаться бандитам? На милость победителя? Э, нет, мы еще поборемся. Милости от бандитов ждать не приходится: по опыту прошлых захватов, они не могут не понимать что стали смертниками. А значит, терять нечего, а значит, заложники – тоже смертники. Милость победителя – неизвестная категория для террористов, шантажирующих власть жизнями беременных женщин, маломощных стариков и детей (нет, кажется детей в автобусе не было…). Так что, если не ждать милости от победителей, надлежит превратить их в побежденных. Кому надлежит?

– Предлагаю добровольно сдаться!…

Автобус, само собой, блокирован, «альфисты», само собой, засели во всех вообразимых и невообразимых точках.

– Эй! Начальник! – хрипло-шипяще отозвался, мегафонный голос. – Ты знаешь, что хочешь. Мы знаем, что хотим. Ты хочешь знать, что мы хотим?! Или ты хочешь трупов, скажи: да. Сам сдавайся, мы не сдадимся. Скажи: да!

Да! – сдался гром небесный.

Любопытный акцент у бандита. Какой-то… никакой. Да, кавказский, но на первый слух не уточнить. И хрип – не просто от несовершенства автобусного трансляционного оповещения. Будто алкаш у пивного ларька права качает.

– Прошу вас, прошу вас… – повторил шепот, который можно было бы назвать интимным, когда б ни обстоятельства. Обстоятельства места. Обстоятельства времени. Обстоятельства образа действия.

ЕГО образ действия пока оставлял желать много лучшего. Пора менять эмбрионную позу. ОН чуть повернул голову к соседке (лбом будто о наждак потерся!) – совсем рядом, вплотную к нему… глаза. О, эти глаза напротив! Мерцание, влажный блеск – взгляд и нечто. Пахнуло мятой, свежестью. Взгляд глаза в глаза, дыхание – рот в рот. Позы сблизили.

Она скорчилась на соседнем сиденье так же, как ОН, как, надо понимать, остальные пассажиры: приказы не обсуждаются, а выполняются, тем более под дулом (пистолета? автомата?). Не мешает выяснить, что имеется в наличии у бандитов.

– Эй! Начальник! – хрипнул мегафон. – Давай только без всяких… У нас два калашника и много гранат. Если что, нам терять нечего, ты знаешь.

Два калашника – это бандиты сглупили, что объявили. Каждому – по автомату. Значит, их двое. У «альфистов» голова – не для пробивания стен, сообразят. ОН, вот, сообразил.

Однако грош цена ЕГО мудрствованиям, если потенциальную энергию не преобразовать в кинетическую. Начнем, пожалуй. Опять же мураши замучили.

ОН бессильно застонал. Он застонал агонизирующе. Предсмертно ОН застонал.

Глаза и губы почти соприкоснулись:

– Тише, тише, прошу…

ОН ощутил, как позади НЕГО поднимается и нависает тень. Эх, сиди ОН не горбом, а откинувшись в кресле, – кинул бы хлесткие руки туда, за спину, они бы сами нашли чужую шею и замкнулись бы! Потом рывок вперед, низкий перекат, чтобы ноги противника не застопорились о потолок автобуса. Низкий перекат – это запросто, это – ниже пригнуться и уйти в себя. Потом не мешало бы чуток вертануть замок – до хруста шейных позвонков, и – минус один.

Но пока ОН сидел горбом, а тень нависала – увы, недосягаемая. Зато получить второй и более мощный удар ОН-то мог запросто. Удар окончательный и обжалованию не подлежащий. ОН даже ощутил ветерок-взмах. И – рискнул подмигнуть соседке. Поняла? Не поняла? И – повалился вбок, в проход. Обмякшей полумертвой жертвой, Или мертвой?

– Не надо! – услышал ОН женский голос за спиной. Не визг, не крик. Относительно спокойный голос. Интонация – не мольба, не просьба. Скорее совет. Беременная горянка?

Юркнула сумасшедшая мыслишка и спряталась, испугавшись своего сумасшествия. Эй, мысль, ты где?! Куда делась?! Дай тебя додумать!

Спряталась, затаилась. Потом, потом…

– Нет! – услышал ОН женский голос сбоку. Соседка. Не голос, но придушенный крик. Но не визг.

Добавочный, второй удар не последовал. Вряд ли бандит прислушался к… совету. Выслушай женщину и сделай наоборот. Просто ОН ушел от удара, рухнув в проход. Получилось натурально. Правда, сгруппироваться не удалось. Стало больно. Перетерпим. Сгруппируйся ОН, и нет гарантии, что не получил бы в голову – уже не удар, но пулю. Заподозри бандит притворство – и все… При струнных нервах террористов любое чужое внезапное движение чревато очередью. Автоматной. Им терять, нечего. Обоим… Или все-таки не обоим? Не только им обоим?

Так что ОН верно застонал привлекая внимание: уж простите, стенаю, агонизирую. Агония – это еще и непроизвольные судороги, неподотчетные вздрагивания. Содрогнулся-вздрогнул – нарушил шаткое равновесие, упал-вывалился. Мало ли, что команда «Не двигаться!». Я – непроизвольно, я – неподотчетно. Без сознания. Еле дышу. Почти не дышу.

Сквозь пленочный обморочный прищур ОН отнаблюдал: никто не обернулся, никто не полюбопытствовал: а что это там шумит? Лишь – далеко-далеко – у кабины водителя чьи-то ноги в десантных высоких ботинках инстинктивно сделали короткий шаг навстречу, напряглись. Под эдаким углом зрения ОН мог видеть только ноги до колен. Не сомневался, что руки направили на неожиданное тело психопатический ствол. Не видел, но слышал: да, клацнуло. Сейчас! Все!

Уф-ф-ф. Не видел, не слышал, но догадал успокаивающий жест заднего подельника переднему…

– Подними падаль! – раздалось над головой.

Что за акцент все-таки?! «Паднмы падль!». Тот же акцент, что и у «переднего», вещающего наружу.

– Стой! Тебе сказал?! Место!

И мужская рука, подхватившая было ЕГО под мышку, отдернулась будто от чумного.

– Ты! Давай тащи!

И ОН почувствовал соседку. Откуда силы у нее?! Впрочем, коня на скаку остановит… Она не бестолково тянула ЕГО за куртку, тужась поднять неподъемное. Она как-то очень бережно припала, используя чужой и свой вес, играя на равновесии. Не тащила, не волокла – возносила. Не до небес, конечно, зато в кресло, обратно.

Он, снова застонал – на сей раз действительно непроизвольно: может, тело у раненого и неподъемное, но местами – очень даже и весьма. Тесный клинч, прерывистое дыхание… И – вот те нате! Этого «коня» на скаку не остановить.

Будь она истеричкой, заверещала бы: «Нахал!!! Полюбуйтесь, люди добрые!!! А еще больным прикидывается!!!».

Что ОН прикидывается – это ей понятно, значит уловила подмигивание. Что нахал – это еще как сказать, эмоциям не прикажешь. Что касается «полюбуйтесь» – она постаралась сделать все, чтобы «пистолет» не выпирал, прикрывала своим телом. Напрасные усилия! То есть чем крепче она прикрывала, тем упрямей выпирал. И вся интермедия – под настороженным взглядом заднего бандита.

– Проход не загораживай! – хрипнул террорист. – Быстро! Сажай!

Она усадила раненого на прежнее место, самым естественным манером выпустив ЕГО правую руку так, чтобы та накрыла демаскирующую… припухлость. А левая рука безжизненно упала вдоль тела, от плеча, в проход.

– К окну толкай! – приказал террорист. – Сама рядом садись! Не поняла?!

– Устала! – вызывающе отчеканила (уст-ал- ла!) она. – Сам попробуй. Мужчина?!

Тишина набрякла взрывом. Но разрешилась шипением:

– Щ-ш-шлюх-ха. Ещ-щ-ще покажу, как я мужщ-щ- щина.

– Могу я сесть? – ледяным басом испросила она.

– Садис-с-сь.

Этот тон у женщин – с матриархата. Мужчина физически сильней, мужчина агрессивней, мужчина подавляет. Вот только при подобном тоне куда что у мужчины девается? Ведь явно нарывается баба, ненавидит и не скрывает – врежь ей, пусть знает свое место! Ан… пасуют глаза отводят и бормочут: «Еще разберемся с тобой!».

– Еще разберемся с тобой! – пробормотал террорист.

Она протиснулась между НИМ и спинкой переднего сиденья – не боком, не плечом вперед. Лицо в лицо. Несуразно, с точки зрения разумного и достаточного. Для кого несуразно, а для кого разумно. И достаточно. Она врачебно, большими пальцами, подняла ЕМУ веки. ОН подмигнул.

– Эй?! Что смотришь?! – запретил террорист.

– Он без сознания! – резко продиагностировала она, – Ты ему череп проломил. Ему помощь нужна!

Она опустилась на сиденье рядом, у окна, и полуобернулась назад.

– Обратно! – гаркнул террорист. – Не поняла! Повернись обратно!

«Боишься? Маня?» – уловил ОН в ее глазах, когда соседка презирающе подчинилась: «Ты – с оружием, ты – здоровый мужик. А я – баба. И ты боишься! Плохи твои дела, мужик! Ой плохи!».

А потом она непринужденно взяла ЕГО запястье, будто нащупывая пульс, на самом же деле возвращая соскользнувшую было руку на прежнее… восставшее место.

Общая беда сближает? Сближает, сближает! Воображал ли ОН, ненавязчиво флиртуя в пути-дороге, что сближение – вот оно, вот оно!

(Флиртовал с чувством, с толком, с расстановкой. Ни в коем случае не комплиментарность на уровне: с вашими данными вы бы в кино… То есть, да, подразумевается, но не произносится. Вообще меньше слов. Да, взгляд – оценивающий. Но не раздевающий, а дружелюбно-поощрительный. И выманивание вопросов: каскадер? и что, правда, все без страховки? а как семья терпит? Пяток баек… чего-чего, а этого добра завались! И вроде бы неохотные признания, мол, опасно, конечно, мол, без страховки, разумеется, мол, какая семья такое-такого стерпит. И черненькая самоирония типа: «В завещании напишу, чтоб на могиле был дан залп. Из газового оружия. Чтоб уж точно на моих, похоронах все плакали»… Короче, общий дорожный треп каждого с каждым, всех со всеми. Знакомился с персонажами: вот парочка, вот угрюмый дундук, вот семья со стажем, вот смешливые дурочки, вот жвачные устрашающие панки, вот сильно потеющий дядя – казну хапнул, не иначе, мандражирует, вот вояка-первогодок, вот беременная горянка, вот рядом с ней дремлющий под «аэродромом» джигит, вот еще… В кино это называется саспенс, то бишь нагнетание. Реплики каждому – обозначающие, ролевые, по возможности – забавные. «Вы очень похожи на мою третью жену! – Вы уже трижды были женаты?! – Н-нет, пока только два»… «Все под богом ходим. Человек может поперхнуться, подавиться! – Ага! У нас в КаБэ один кретин пошутил, тетку пальцем ткнул, а она пукнула. Потом плакала-плакала и с работы уволилась в конце концов!», «Ты думаешь, ты такой умный? Ты не такой умный, как ты думаешь!».

Чем ЗНАКОМЕЙ человек, тем ЖАЛЬЧЕ его, когда случится и начнется. Азбука драматургии.).

Другое дело, что, флиртуя, ОН целиком и полностью сосредоточился на прекрасной даме (стоило того, стоило! зато теперь весьма и весьма смутно представлял, кто где сидит, кто есть кто, и кто вообще есть).

А кто есть кто? Та самая сумасшедшая, мысль – где? Спряталась, забилась вглубь.

– Он может умереть, – проконстатировала соседка, глядя строго перед собой, вполголоса.

Умница! Как бы забота, как бы опасение. И – отвлечение: ЭТОТ беспомощен, ЭТОТ недвижим, ЭТОТ не заслуживает более внимания, ЭТОТ отпал. Сил же у нее вполне хватило бы перетащить раненого к окошку, но тогда ЕМУ не выскочить, не выпрыгнуть, улучив момент. Улучить бы момент…

– Слышишь, м-му-у… жчина? Он может умереть.

– Тц! Трупом больше, трупом меньше!

Тугая тишина лопнула бабьей истошностью:

– И-и-и!!! Убьют! Нас убьют!!! Пустите!!! Пус- ти-и-те! – где-то в середине салона заполошилась грузная женская спина, пытаясь выпростаться.

Выстрел хлопнул, отключив уши.

Сквозь войлочную глухоту прорезался алкашный хрип «переднего»:

– Следующий – в лоб! Кто не понял?

Пуля ушла поверх голов.

Поняли – все. Грузное тело оползло назад. Всхлип.

– Не глупи – громыхнуло с небес. – Мы ведь договорились! Через полчаса подвезут!

– Не глупи, понятно? – передразнил «передний».

– Мы ведь договорились! Кто не понял? Полчаса потерпите… – адресуясь к заложникам. Потом, повысив голос, оповестил внешний мир: – Начальник! Полчаса – долго. Двадцать минут! А то все нервные уже стали. Я – тоже. Стрелять буду!

– Молодой человек, – кашлянув, попросил слова (именно попросил слова), пожилой астеник (функция: психотерапевт). – Мы все понимаем. Вы успокойтесь, никто из нас не собирается сопротивляться. Мы понимаем. Но и вы вдумайтесь…

– Заткнись! – сипло рявкнул «передний».

… применение оружия послужит отягчающим…

– Заткнись! повторил «передний». – Не понял?

Астеник-психотерапевт заткнулся и, приложив палец к губам, показал: заткнулся. Только успокойтесь.

Но этот жест, наоборот, разъярил, а не успокоил бандита:

– Умный?! – завелся «передний». – Встань! Тебе сказал! Встань! Иди сюда! Руки за голову! Иди!

Вот сейчас, представил ОН. Астеник закрывает переднему обзор. Последние мураши изгнаны с ног. Не вскакивать, а бросить плети рук назад – хват, швырок. И потом только – прыжок и лет к кабине водителя, к переднему.

ОН представил. Явь. Астеника прошьет насквозь. Очередью. Астеника не уберечь, не спасти. Не успеть! Он отогнал эту явь.

Астеник-психотерапевт сделал два мелких шажочка, заложив руки за голову.

– Эй, умный! Ближе иди!

Психотерапевт сделал еще шажочек.

– Еще ближе! Не понял?! А еще умный! Ты меня как назвал, умный?!

– Никак… – психотерапевт непроизвольно показал ладонями: только не надо волноваться.

– Р-руки! За голову!. – взревел бандит. – Не понял?! Тупой?! Еще ближе иди! Я тебе кто? Молодой, да?!

Обиделся или изображал обиду на «молодого человека». Возраст трудноустановим. Сиплость мешала определить возраст по голосу, а лицо – черная вязаная шапочка-маска с прорезями для глаз и рта.

– Вы меня не так поняли…

– Я не так понял. Я, по-твоему, дурак. А ты умный, да?! Еще ближе иди!

Психотерапевт подошел почти вплотную. Ствол автомата уперся в живот.

– Пожалуйста, уберите ЭТО… – сказал психотерапевт.

– Что – ЭТО? – прикинулся дураком бандит.

– Вот ЭТО… – психотерапевт снова непроизвольно разомкнул руки на затылке и показал пальцем на ствол.

Бандит коротко дернул плечом – психотерапевт упал, схлопотав под дых. Лежал тихо. И в автобусе было тихо. Никто не шелохнулся.

Они – не дилетанты, судя по профессиональному удару – без замаха, неуловимо, точно.

Психотерапевт очнулся, закашлялся до рвотных спазм.

– Ползи! – скомандовал бандит. – Ползи обратно, на место, и молчи. Голову не поднимай, а то загораживаешь. Ползи, понял, умный?!

Психотерапевт пополз обратно, не поднимая головы, сотрясаясь в кашле.

Демонстрация состоялась. Демонстрация: без приказа – ни шага, ни звука, личная инициатива даже с самыми благими намерениями наказуема. Понятно, Граждане пассажиры?!

Кому-то из пассажиров, оказалось непонятно. Стоило психотерапевту с оханием-кхаканием вползти на свое место, как вдруг вскочил худющий переросток. Сначала дрогнула-приоткрыласъ занавеска на окне, потом с места, где дрогнула-приоткрылась занавеска, вскочил переросток и зычным шокирующим тоном провозгласил:

– Девочки налево, мальчики направо!!! – стриганул голенастыми ногами и впрыгнул в проход, попер на переднего бандита, будто того и не было на пути.

Но тот – был…

Идиот! Сопленыш! ОН чуть было не крикнул вдогон, инстинктивно оберегая. Навидался за свою долголетнюю практику эдаких сопленышей, готовых с бормотанием «Да не хрен делать!», подставиться и… напороться.

Переросток напоролся. Передний бандит был на пути. Высипел. На этот раз не поверх голов. Сопленыш переломился в пояснице и повалился-повалился на пол. Долбанулся головой, но не охнул, – ему уже все равно. При ударе с головы переростка соскочило нечто паучье и проявило себя свербежным полузадушенным Шевчуком: «Последняя осень! Последняя осень!». Плейер. Нечто, паучье – наушники-проводочки.

Так что – не идиот и не сопленыш. Просто пребывал в нирване, в дреме, в кайфе. Не видел, не слышал – плейер глушил реальность. Ни сном, ни духом был переросток о происходящем. Не подозревал о том, что личная инициатива наказуема. Он просто погрузился в музыку, забылся. А тут вдруг вынырнул: о! стоим! самое время облегчиться! Где это мы стоим? Понятия не имел переросток, что трогать занавески нель-зя, что вскакивать с места без особого разрешения нель-зя, что подавать голос без соизволенья террористов нель-зя. И о террористах он понятия не имел. Элементарно! Если остановились, значит: девочки налево, мальчики направо. Давно пора. «Последняя осень! Последняя осень!».

Соседка крепко сжала ЕМУ руку: ну?! что же ты?! ОН ответно просигналил пожатием: каждому сволочу свое время. ОН не сопленыш с кличем-девизом «Да не хрен делать!». ОН не оглушенный плейером меломан. ОН, даже понукаемый прекрасной дамой, не кинется сломя голову на подвиг. То есть, да, кинется (куда денется!), но НЕ сломя голову. Голова… этот пустячок, ЕМУ еще пригодится.

Думай-думай, голова. Во-первых, террористы соврали: не калашники у них, а тэтэшки. Во-вторых, только ли про калашники они соврали – есть ли у них гранаты? В-третьих, такого ли очевидного маху бандиты дали, оповестив «альфистов»: у нас два калашника!… Следовательно, нас только двое. А двое ли? А если не двое, то сколько!

В плохих кино излюбленный прием – многозначительные взгляды сообщников, якобы никем не замечаемые, даже многозначительные реплики, якобы никем не дифференцируемые. В жизни – аура… Не надо подсказок-взглядов-реплик, чтобы ощутили: не так, не так все было! Дурак не поймет, умный промолчит.

ОН – не дурак. ОН пока промолчит. Та самая спрятавшаяся было мысль обнаружилась, напрашивалась на ответ…

Пассажиры недвижимы. После первого убийства – ни криков, ни паники. Верней – и крики, и паника, но загнанные внутрь. Если проявишь, ты – следующий. Самосохранение. Замкнутое пространство. Окна автобуса плотно закрыты занавесками. Кстати, не мешало бы глянуть в щелочку: где стоим, что вокруг. Определиться на местности. Да, переросток уже попытался.

ОН сквозь опущенные веки ловил каждое движение. Вот!

Впереди, через три сидения, – почти синхронно вздрогнули занавески – и слева, и справа. Или смельчаки объявились, которым не терпится выяснить: где стоим, что вокруг? А также: далеко ли спасатели – «альфисты», скоро ли спасут?! Храбро, храбро! При полной недвижимости салона любой вздрог без санкции террористов… хм… чреват. Если уж ОН уловил движение, полулежа в вынужденной позе, то бандиты – и подавно. Мало вам, смельчаки, одного трупа?!

Но бандиты почему-то никак не отреагировали на пассажирскую самодеятельность. Что бы это значило?

А значило это вот что: не двое их! И среди заложников есть бандиты-сообщники. Да, именно та самая прячущаяся мысль: беременная горянка излишне ледяно ПОСОВЕТОВАЛА заднему: не надо! ОН счел спокойствие горянки защитной реакцией: сосредоточенность на безопасности будущего ребенка, остальное – постольку поскольку. Нет, спокойствие это было просто спокойствием: уж ей-то не врежут под дых, как психотерапевту, только за то, что «умная», да?! И ей не врежут под дых не по причине святости будущего материнства. Ее не тронут по причине: своя. И чрево ее, кстати, не младенчиком заполнено, а… а хоть бы и гранатами Ф-1. Почему бы и нет?… Почему – да, ОН мог предположить почти со стопроцентной уверенностью. Теперь – да, мог.

Задача, таким образом, усложнялась. Двое террористов – это всего лишь двое. Если их больше, то… Проблемы. И главная проблема – сосчитать-вычислить, а сколько их, собственно?! «Передний», «задний», горянка, боковые занавесочники. Пятеро? Знать бы наверняка. А что же «альфисты» медлят? ЕМУ одному как-то не с руки, сколь бы крепко и поощряюще не сжимала ее, руку, соседка.

– Мы ведь договорились! – грянул гром небесный, – А ты стреляешь!

– Эй, начальник! – ответил «передний». – Я же сказал: нервы! Двадцать минут прошло. Где то, о чем мы договорились?!

Они договорились о двадцати миллионах долларов, лошадиных порциях дури. О дополнительном оружии не договаривались.

– У нас пуль на всех, хватит, – сказал бандит, – если не веришь, начальник, можешь проветрить, принеси деньги и дурь, унеси труп. Это пока первый. Обманешь – будет второй, потом третий. Потом все. А мы – последние будем! Нам, терять нечего! Понял?!…

– Понял! – ответил гром небесный. – Деньги собраны. Дурь есть. Сейчас человек принесет их тебе. Куда нести, говори! К ступенькам?…

– A-а!!! С-сука!!! – зашелся психопатом «передний».

– Обмануть хочешь?! Убери своих бойцов с полосы! Мы видим! Убери! Не мужчина?! Слово дал!

Спецназ волной-перекатом стелился по левую оконную сторону автобуса, неслышно сближался.

– Перестреляю! Всех! – резанул слух «задний». – Уши отрежу! Глаза выколю! Кишки на хрен намотаю!

– Слышишь, начальник?! Он сделает! Он с Афгана нервный! Пока ты там звездочки зарабатывал, он и людей там резал! И его резали, понял?! И меня тоже! Нам терять, нечего!

Спецназ, подчиняясь, невидимой команде, невидимо откатился на прежние позиции.

– Если ты афганец, брат, мы договоримся! Слышишь, брат! пошел не псевдомировую гром небесный. – Ты где служил?

… – Я никому не служил, с-сука! – сорвался с резьбы «передний». – Ты генерал, да?! А я сержант! Это ты служил! А меня резали! Меня стреляли! Половины легкого нет, с-сука! С тобой я не служил! Ты себе генерала заслужил?! А я даже пенсию – нет! 3еленые давай! Дурь давай, с-сука, понял?!

– Понял… – гром небесный подпустил виноватости. – Я понял, брат. Все готово. Но как?.

– Я тебе не брат! У меня только один брат, понял?!

– Понял. Но как? Твои условия?

ОН прикинул: а неплох генерал. Побеседовали по душам. Итак, террористы озверевшие от безнадеги братья, прошедшие Афганистан, один из них без легкого, данные по компьютеру на раз просчитываются. Впрочем заложникам в автобусе от этого не легче. Даже тяжелей: «афганцы» вполне способны не щадить, они навидались-начувствовались смерти за кордоном.

«Охраняли командный пункт. Приводят трех пленных. Явно мирные. Начальник разведки берет пистолет, стреляет крайнему в лоб. Двое живых показывают на мертвого: он – душман, он нас заставлял. Начальник разведки стреляет в следующего. Последней кричит: они меня замордовали, я – свой. Но где душманы находятся, не говорит. В расход!…

Один наш командир, – генеральский сын, взял как-то в плен троих духов. Одному голову отрезал, сварил из нее суп и оставшихся двух этим супом накормил. За что и понес заслуженное наказание: выговор по партийной линии. Без занесения…

Помню, появилась возможность ознакомиться, со штатными документами. Получается, самые боевые люди – политотдел: от писаря до начальника. И расценки узнал: грамота ЦК ВЛКСМ – тысяча афоней, отпуск – две тысячи, телеграмма о смерти родных и о близких у связистов от тысячи до полутора… Наградные на офицеров – туфта. Согласно им, командиры батальонов и полков бросают своих подчиненных и идут врукопашную. Да за это судить надо!…

Два года потребовалось, чтобы снять в Афгане красные погоны с пехоты и голубые с ВДВ, заменить на защитные. А парни гибли, – мишени… лучше не придумаешь. Обмундирование поставляли бу, списаное, под руками материя расползалась. Ну, а генералы наши коллекционировали оружие и получили бакшиши. Мы остались виноватыми. Вот так вышло.

Я – неизвестный. У меня нет ни имени, ни фамилии. Но есть последний патрон, которым я так и не застрелился в Афгане…

Освобождены трое военнопленных, однако возвращаться домой они не намерены. Когда корреспонденты попросили сказать о своих чувствах, те не ответили ничего конкретного, кроме небольших речей с цитатами из Корана. В частности, они сказали: Мы изучали исламское учение. Мы поняли подлинную Идею Ислама, поэтому мы выбрали путь джихада против коммунистических элементов как в Кабуле, так и в Союзе.

(«К совести». Газета ветеранов войны в Афганистане).

Эти – не пощадят. Совесть? Оно конечно, по Далю, – внутреннее сознание добра и зла. Но! По Далю же: ТАЙНИК ДУШИ, в котором отзывается одобрение или осуждение каждого поступка. Тайники души террористов: что ж нас никто не величал террористами в Афгане? интернациональные должники! а здесь мы делаем только то, чему нас научили, к чему призывали в Афгане! одобрение или осуждение каждого поступка – в прямой зависимости от того, кто совершает поступок. Всяк меряет на свой аршин. Ибо сказано в Коране, глава (2) Корова: «Иудеи говорят: «Назаряне неосновательны, а назаряне говорят: Иудеи неосновательны, тогда как и те и другие читают Писание. Подобное словам их говорят и незнающие – язычники. В день воскресения Бог рассудит их в том, в чем они между собою разногласят».

Однако, находясь под перекрестным прицелом выходцев из Афгана, ступивших на тропу войны (хоть как ее называй, хоть священной!), невольно засомневаешься, что доживешь до дня воскресения, когда Бог рассудит возникшие… м-м… разногласия. А пацана-переростка уже никто не воскресит. И того небритого кавказца – тоже не воскресит. Того самого, который (слева!) дернул занавесочку и выглянул наружу.

Выстрел! И кавказец обмяк в кресле.

– A-а! Кровь! – неугомонно заверещала грузная тетка, прежде накликавшая: Нас убьют!

Пуля прошила насквозь и кавказца и спинку сиденья и – ужалила в руку. Тетка голосила от боли, от страха, от неожиданности – ведь только что все пальчики были целые, и вдруг… ее то за что?! Трясла ладонью, разбрызгивая красные капли.

– Охренела?! – заорал чистюля непреклонного возраста, сидевший справа от нее через проход. Шейный платок, сорочка – мятый беж, белоснежный пиджак… уже не белоснежный, уже в крапинку. – Испачкала, дура! – но не отпрянул подальшe, а чуть было не кинулся на тетку – отомстить за поруганный блейзер. Крапинок крови на белом прибавилось. – Нарочно, да?!

Тот самый случай, когда за шмотку можно убить и… быть правым… по-своему. Ничто не существует в мире – ни заложников, ни террористов. О-о, пиджак, пиджак! Какой пиджак! Какой БЫЛ пиджак!

Но заложники существуют, и чистюля – в их числе.

Но террористы существуют, и, чистюля – не из ИХ числа.

Сказано было: не двигаться! Сказано: лицом вниз! внятно: молчать и ни звука!

Так что? Еще выстрел? Еще труп?

– На место! – просипел в спину чистюле «задний», – На место, гет.

– Белый ведь был! – обернулся пижон к заднему, ища тоном справедливости, мол, сам. посуди…

– Тапочки у тебя тоже белые? – угрожающе пообещал «задний», клацнув татэшкой.

– У меня сапоги… – о своем, о пижонском произнес чистюля и… понял намёк, – Понял! Я понял, понял! – прыгнул в кресло, как в окоп, сжался.

– И сиди! И не двигайся! Гет… в сапогах!

Грузная тетка попритихла, вполголоса колдуя над пальчиком: «Ой, мамочки-мамочки-мамочки! Ой, мамочки, мамочки!».

– Кончай стрельбу! – прогремело с небес… Условия?!

… Условия таковы: один человек, один и без оружия, выносит на полосу саквояж с баксами и дурью. И без глупостей. На прицеле держим. Он оставляет баксы и дурь в ста метрах перед автобусом и возвращается к своим. Автобус подъезжает, подбирает посылочку. И если все честно, если все без обмана, десять заложников могут быть свободны. Даже двенадцать, считая переростка и небритого кавказца.

– Остальные?!

– Об остальных поговорим, когда обменяемся. Да! Начальник, учти! Баксы и дурь подберет пассажир. Не погасите его случайно, когда он выйдет.

– Добро!

Неглупо, подумал ОН. Итак, террористы заранее решили не засвечиваться – чтоб и по силуэту их не срисовать. И за добычей, пойдет кто-то из нас. Из НАС? Или из НИХ? Не «передний» и не «задний» – это ясно. А сколько же их всего?! И кто?! Небритый кавказец, выяснилось, не из НИХ. Рискнул украдкой выглянуть, занавесочку одернуть, знак подать – и заработал пулю. Своих не стреляют. Во всяком случае, до поры до времени, пока дележка не началась. Делить добычу – это скользко, это хрупко. Но сначала ее надо добыть. И это тоже скользко, это тоже хрупко. Кто пойдет?

«Передний» вязко бродил взглядом по пассажирам. Не ты. И не ты. И ты тоже нет.

ОН был почти уверен, что выбор остановится на том, пока невидимом, скрытом спинкой, – на том самом, у кого дрогнула занавеска справа. Если небритого прикончили за попытку проявиться, почему аналогичный грешок справа не был искуплен… аналогично? Значит, если небритый – просто неосторожный пассажир, то его сосед через проход – осторожный террорист-сообщник. Он и должен поднять саквояж с полосы и втянуть в автобус. Доверить столь ответственную миссию случайному заложнику – это… безответственно. Еще откажут нервы, шмыгнет в сторону, рванется к «альфистам» – спасителям. Стреляй потом по нему, патроны трать, раскрывайся снайперам противника!

Эх, выбери террорист ЕГО, он бы знал, что делать, – не в сторону шмыгать, не к «альфистам» рваться, а нырнуть с пробросом под дно автобуса. Мертвая зона. Поди угадай, куда целить, хоть весь пол в решето превращай. А под дном, на полосе, есть возможность обменяться знаками со спецназом: куда выкатиться, где прикроют, когда отвлекут маневром. Секунд пять-шесть у НЕГО было бы, это метров сорок петлять-кувыркаться – это для НЕГО не задача. Шансов поймать на мушку – практически никаких, ОН ведь удалялся бы от автобуса, да еще с непредсказуемой стороны. «Альфистам» сложней, им надо приблизиться к автобусу, и откуда они пойдут – видно заранее, как на ладони… ОН бы с ними, со спецназом, поделился соображениями: не двое террористов, нет, не двое, а значит, наблюдение из автобуса ведется по всей поляне, на все триста шестьдесят градусов. Да? И сколько их? Н-не знаю, н-не уверен.

ОН ошибся и на сей раз. Взгляд террориста перевалил через намеченную ИМ кандидатуру, побрел дальше, остановился.

– Почему я?! Опять я! Почему все время я?! – заканючил устрашающий панк.

– Почему – ты? – издевательски удивился террорист, – Кто сказал, что ты?

– Вот и я говорю: почему я? – взвизгнул панк.

– Не гони волну, Боб – подтолкнул локтем панка сосед, друг-товарищ-и-волк, панк. – По-хорошему ведь с тобой. Иди!

– Ты иди! – указал бандит стволом на соседа.

– А я – почему? Вы же сказали, он! Почему – я?!

Хороший мальчик, на вы обращается, воспитанный. А так и не скажешь, на первый-то взгляд.

Террорист улучил брезгливое, но удовольствие. Крутой по сути, тычущий носом в дерьмо эту парочку, пародию на крутых. (Э! Вы поняли, почему нас не обоссали?! Да потому что мы – ком-мманда-ааа!!!) Команда распалась, стоило чуть тронуть.

– Ты! – повторил бандит и… перевел ствол на первого, на Боба.

Тот влип в кресло (может, и не обоссали, но он как нибудь уж сам…).

– Не понял? – участливо спросил бандит. Сунул ствол в горло панку и, зацепив за подбородок, выдернул того, как рыбу на крючке, повел-повел к передней двери.

Спокойней-спокойней! – подал голос задний террорист. То ли напарнику, то ли идущему на заклание панку.

Правы психологи: жертва с какого-то момента начинает сопереживать палачу, то есть искать у него сочувствия и… находить. Да его и в помине нет! Находят…

– Не бойся, не бойся! – приговаривал бандит, подтягивая панка к выходу. – Не бойся. Когда подъедем к чемодану, дверь откроется. Ты просто хватаешь и – обратно. Ничего страшного, да? Не страшно?

– Н-н… – панк Боб скованно кивнул. Ствол по-прежнему цеплял его за подбородок.

– Вот молодец! – поощрил бандит интонацией. – Мотоцикл у тебя есть?

– Д-д…

– А у него – тоже? – эдаким взрослым дядей поинтересовался террорист.

– Т- т…

– Видишь, как хорошо! Сумочки срываете?! На ходу?… Видишь, как просто. Сейчас то же самое. Почти. Только не бойся. И не промахнись. Мы едем, проезжаем мимо чемодана, ты хватаешь и – все! Он тебе поможет. Эй! Иди! Сюда, сюда! Иди! За руль сядешь!

Второй панк, недоуменно прижимая руки к обклепанной груди, ежесекундно оглядываясь, кроличьи пошел на удава. Вы мне? Вы меня? Или не меня?

ОН чуть не скрипнул зубами… Выбери меня, выбери меня! Можно мне?!

Поздно. Вернее, пока рано.

Тоже неглупо. Ветровое стекло занавесочкой не прикроешь, вслепую не поедешь. Обзор нужен, но и сам засветишься. Тогда за руль сядет пассажир-заложник. Лихой ездок! И дружбан его – на подхвате. Без глупостей, ладно? Без виражей, без гонок по вертикальной стене, без… глупостей! Ствол, в сантиметрах от лопаток, понял?!

– Ты ему поможешь, да? Он же твой дружбан! Смотри, не подведи его. И меня не подведи!

Саквояж стоял в сотне метров. Человек, принесший его в оговоренную точку, был оговоренно один и без оружия. Он поставил саквояж на бетон полосы, показал пустые ладони, показал голую спину и – оговоренно вернулся к… своим, за триста метров.

Триста метров для снайпера – не расстояние.

Оба панка знали, пусть и только по видюшным боевикам, что триста метров для снайпера – не расстояние. Они мандражировали настолько стыдно, что у НЕГО по позвонкам пробежал озноб. Тот самый, который возникает при наблюдении за отчаянно фальшивящими актерами в плохом театре.

Впрочем, панки мандражировали искренно. Зато АКТЕРЫ отнюдь не фальшивили. Настолько не фальшивили, что ОН так пока и не вычислил, кто здесь актеры, а кто просто почтенная публика. Не самый плохой театр. Хороший…

Соседка нетерпеливо еще и еще раз сжала пальцы. ОН еще и еще раз ответил пожатьем: терпение надо иметь. И не объяснишь вслух, черт побери! Сочтет трусом? И ладно!

Трусить стыдно, храбриться глупо. Силенок-то должно хватить. Но! Сила есть, ума не надо… Таков девиз узколобых качков. У НЕГО иной девиз. Учитель сказал:

Противник не знает, где он будет сражаться. А раз он этого не знает, у него много мест, где он должен быть наготове. Если же таких мест, где он должен быть наготове, много, тех, кто со мной сражается, мало. Поэтому, если он будет наготове спереди; у него будет мало сил сзади, если он будет сзади, у него будет мало сил спереди; если ОН будет наготове слева, у него будет мало сил справа, если ОН будет наготове справа, у него будет мало сил слева… Мало сил у того, кто должен быть всюду наготове; много сил у того, кто вынуждает другого быть всюду наготове… – сказал Сунь-Цзы.

Древнекитайская монотонная ритмичность – для непосвященных убаюкивающа. Для посвященных – мобилизующа. Повторяй. Не страшись повторить слово, страшись упустить слово. Упустишь слово – упустишь дело.

ОН не хотел ничего упустить. Но обстоятельства вынуждали быть наготове – всюду: слева-справа-спереди-сзади. Мало сил у того, кто должен быть всюду наготове.

Когда и если авантюра с подхватом добычи удастся, неизбежен второй этап переговоров, неизбежен выпуск на волю десятка заложников, то есть дюжины, считая трупы. Значит, пассажиров станет меньше. Круг сузится. Потом, скорее всего, террористам понадобится вертолет – не на автобусе же они намереваются упорхнуть. Значит, еще одна порция заложников отойдет в безопасность. Круг еще сузится.

Лить бы ЕМУ, самому не попасть в число пассажиров, которых выпихнут на свободу. Без соседки он – никуда! Он ее одну не оставит. А задний бандит явно помнит, не забыл о своем обещании показать ей… Вот и дождемся, поглядим еще, кто кому, что покажет.

Не бойся, не бойся… – подбадривал бандит и того и другого, панка. – Я с тобой… не бойся…

– А… вы успеете? – робко спросил панк Боб.

– Успею, успею! – успокоил террорист, – И он тоже успеет! – кивнул в конец салона. – Только вы успейте! Ты можешь, я тебе, верю!

Да уж! Слияние жертвы и палача. Панки покорно скрылись под крылом бандита. Они боялись не бандита, они опасались снайперов, альфистов, спецназа. Посторонние, отвлеченные фигуры там, далеко, в трехстах метрах. Обученные стрелять на поражение. Кто их знает, что у них там, в мозгах творится, – им бы только цель поразить! А цель – это панк Боб, это панк-дружбан. Может, впервые пожалели о собственном поколенческом маскараде. Устрашить старались? Страшитесь – альфистов не запугаешь хайратниками, серьгами, заклепками, значками, свастикой. Для спецназа подобная боевая раскраска – лишнее подтверждение: они, ублюдки!

Не взревешь ведь благим матом: Дяденьки! Это не мы! Мы это не они! Мы мирные люди! И наш… мотоцикл… А нас заставили! Там, сзади! Во-первых, не расслышат. Во-вторых, не поверят. В-третьих, нельзя же подводить тех… которые сзади. И ствол под лопатку целит. И… сказал же им дяденька: Ты можешь, я тебе верю!

Мыслимо ли обмануть доверие старших?! Немыслимо! Может, если они, Боб-и-дружбан, справятся, то им тоже перепадет? В конце концов, они старались, они помогли. Мы ведь команда, а? Команда?

Вряд ли, вряд ли. Тогда хотя бы отпустите, в первой десятке, дяденьки! Пожалуйста!

Да пожа-а-алуйста! Катитесь на все четыре! Но сначала: ты кати во-он туда, а ты хватай во-он то!

А если снайперы на прицел возьмут, вы успеете… первыми… того самого?

А как же! Ты же понимаешь, парень, это в моих интересах даже больше, чем в твоих, соображай! Сообразил?

Д-д…

Молодец! Давай иди! И ты иди!

… Боб свернулся гордиевым узлом в ступенчатом приямке, таращась в щель между дверными прорезиненными губами: не прозевать бы миг, когда мимо мелькнет саквояж.

Дружбан усаживался в кресло водителя будто хронический миазитчик. Глаза не отрывались от панели управления – вдруг взглянет наружу, на саквояж в сотне метров, и моментально грянет выстрел. Слюдяная сеточка разбитого стекла, дыра во лбу. А тот, сзади, дяденька… не успеет!

– Вперед смотри! – приказал бандит… – Мужчина?! Заводи!

Дружбан повернул ключ. Автобус сдержанно зарычал…

– Двигай!

Дружбан хватанул рукоятку скоростей. Автобус подался вперед и тут же откинулся назад, застрял.

– Убью! – просипел бандит. – Двигай!

– Я двигаю, двигаю! – виновато зачастил панк- дружбан. – А он не двигается!

– Рука затекает! – сообщил гордиево-узловатый панк Боб. – Могу не схватить!

– Я тебе не схвачу! – посулил жути террорист.

Меньше всего панки мечтали о лаврах героических саботажников. Больше всего они мечтали: чтобы все это побыстрей кончилось. Но кончиться все это могло только после того, как автобус преодолеет сотню метров, а саквояж окажется внутри.

– Ты вообще умеешь водить?! – занервничал бандит.

– Умею я, умею! А он не хочет!

– Сдвинься, я хочу видеть, как ты умеешь. Давай снова! Э! Не так сдвинься! Меньше! – террорист явно хотел и за процессом проследить, и на мушку не сесть. – Вот так! Давай снова. Начинай!

Панк-дружбан дал снова, начал.

Все правильно он умел. Только автобус повторил препинание и замер.

– Зажигание нормально… – виновато извинился панк-дружбан, – Искра…

– Зажигание-то нормально… – озадачился бандит. – А что же с ним тогда?

– Скоро вы?! – крякнул панк Боб…

– Э! Что там?! – проконтролировал ситуацию «задний», не покидая позицию.

– Я знаю?! – досадливо рявкнул «передний», – Не хочет!

– А зажигание? – запоздало присоветовал «задний».

– Аур-р-рх! – издал междометие «передний». Будь его воля, спихнул бы панка-дружбана, мол, ну-ка дай – я! То есть, конечно, вольному воля: на – ты! Охота подставиться? Неохота! – Еще пробуй! Еще!

– Я пробую! Я – еще! Ну, не хочет он!!!

Прощенья просим, это уже фарс! Заблудившийся автобус! Импортные кинозвезды, кого бы ни изображали, слабо вам! Вы там у себя – в тепличных условиях! Только и знаете, что прыгать со скоростного поезда, цепляться за шасси взмывающего аэроплана, вплавь догонять уходящий лайнер в океане, а ежели на авто – и тогда оно у вас трижды перевернется, но дальше помчит. И алиби всегда обеспечено! Потому как – расчет: в 00.17- экспресс, в 03.24 – рейс такой-то на Гонолулу, в 07.01 – лайнер из Гонолулу.

Сюда бы вас! Гонолулу вам всем во все места и припека сбоку. Левитана вам в кошмарный сон: Вся апппаратура ррработает норррмально!

А тут… Что русскому хорошо, то немцу (французу-американцу-итальяцу… любому нерусскому!) смерть. Да уж! Вот только это еще как посмотреть – русскому хорошо.

Пока – плохо.

Нервы могли сдать теперь не обязательно у террористов, но и у спецназа. Если точней, не нервы, а просто кончится отпущенный срок, примут решение, пора штурмовать, а то мы с ними по-хорошему, а они финтят…

Заблудившийся автобус застыл на полосе. Полуразвалина на честном слове, слезно требующая ремонта, доходяга из пункта А в пункт Б. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится.

Гром грянул:

– В чем дело?! У тебя совесть есть?!

– Нету! – огрызнулся террорист. – Куда торопиться?!

Торопиться им было куда, само собой, однако не признаваться же, что транспортное средство – ни тпру ни ну, куда и как бы кто ни торопился.

– Дело твое, – якобы равнодушно рокотнул гром. – Нам тем более некуда торопиться.

И это была скрытая угроза, предупреждение. С наступлением темноты наступление спецназа на бандитов облегчается, задача упрощается.

Последнему дураку и то ясно! Террористы – не дураки. А пассажиры в массе своей – дураки. Им бы, пассажирам, молчать в тряпочку, злорадствовать втихомолку. Но бездействие тягостней любого действия, даже когда это оскорбление действием. Потому, игнорируя внушительный приказ на предмет молчать и не шевелиться до особого распоряжения, то там, то сям подавал голос очередной знаток. Полуось… Наверно, полуось. Скорее всего…

– Тебя не спросили! – раздраженно отмахивался террорист, но без прежней агрессии.

– Да кардан полетел. Точно, кардан!

– Если кардан, то мы засе-е-ели…

– Не каркай.

– Или, может быть, засор карбюратора?

– Тебя не спросили!

– Тогда фильтр тонкой очистки топлива засорился, а?

– Тебя не спросили!

ОН поймал себя на мысли, что жаждет поучаствовать в мозговой атаке, пока не началась иная атака, спецназовская. Тебя не спросили! Спросили бы ЕГО! ОН бы предположил: катушку зажигания у вас пробило, грамотеи! Катушку зажигания!

Впрочем, тоже не факт. И полуось, и кардан, и карбюратор, и фильтр, и катушка – все одинаково возможно. Куда пальцем ни ткни, везде болит. Может, просто палец болит?

– Совесть у тебя есть?! – повторил гром небесный.

КАДР – 4

Сказано: совесть – тайник души.

Душа Слоя-Солоненко для Ломакина была – потемки. С какой-такой радости-печали Солоненко согласился на проект «Час червей»? Деньги некуда девать? Грех надо замолить? Да, но в таком случае необходимо прежде всего признать: грешен. Человек же устроен так, что непременно отыщет аргумент в свою пользу: как бы там ни было, я честный-бескорыстный-справедливый. Даже если «я» – бандит, грабанувший лоха, это самое «я» оправдается перед собой: дерьмо – не «я», а лох, не заслуживающий отъятого, на то и лох, зато «я» часть отъятого передаст детскому дому или вложит в нечто богемное, в нечто просветительское. Нет?

Нет. Бандит – даже выросший в благообразного коммерсанта – всегда осознает: он был, есть и остается бандитом. Именно потому он так стремится подружиться с писателем-художником-музыкантом. Именно потому он так приосанивается, если на какой-нибудь организованный им самим междусобойчик приходит хотя бы один изголодавшийся артист, котого все знают. Именно потому он стремится вложить часть награбленного во что-либо благотворительное, дабы о нем говорили: вот добрый человек. И комплекс неполноценности всегда будет при нем. Из грязи никогда – в князи. Даже облачившись в княжеские одежды, не истребишь запаха немытого тела.

Однако Ломакину, абсолютно ничего не было известно про стиль и методы сколачивания капитала Евгением Павловичем Солоненко, когда на коктейле в Доме кино их познакомили.

А познакомила их Антонина. А с Антониной он, Ломакин, познакомился всего за два часа до Слоя-Солоненко, перед премьерой «Изверга». Нездешнюю мулатку знобило то ли от здешней весенней мозглости, то ли от, всегда унизительной, очереди-толчеи гардеробного зала, усеянного опилками. Короткая шуба (или манто?) не унимала озноб, а, наоборот, усиливала – ведь ради того, чтобы сдать ее, шубу, и приходилось длить и длить бессмысленное и медленное топтание, ближе-ближе, к вешалкам. А местная шатия-братия со смутно знакомыми лицами привилегированно просачивалась к барьерам.

Ломакин отчасти принадлежал к местной, шатии- братии, да и в «Изверге» играл не последнюю роль, пусть и замещая в кадре звезду Ярского на сложных трюках. Он мог просочиться к вешалкам без очереди-толчеи. Собственно, так и сделал минуту-другую назад. Отчего же не помочь нездешней даме.

– Помочь?

– Чем?

– Позвольте вашу… ваше манто. Я сдам.

– Без очереди?

– Без.

– Лучше скажите громко этим… этим всем: В очередь сукины дети, в очередь!

Нездешняя мулатка, знающая Булгакова. Без акцента. Наверно, все же здешняя – но не местная шатия-братия. Даже странно! С такими данными – и не местная, не дом-киношная. Обязательно (моргнешь глазом – проморгаешь) кто-нибудь позарится. Публика еще та! Мол, я, если не узнали, режиссер эх-ма такой-то. Нет, я! Нет, я! Не узнаете? Еще в Кинопанораме недавно показывали! – Да что – ты! А вот я… А я – спецкоррр! Пусть хорохорятся, но все они в моих руках – не напишу, и знать никто не будет! Эт ничего, что я прыщавый, это от бурного обмена веществ. Обменяемся на досуге? Веществами? Красавицы обычно клюют на убогих. Клюнет? О! Клюет, клюет!

Витающие флюиды. Щас только княжеские шубы- пальто – пыльники скинут и – густопсово примутся благовонять мыслями, оформляя их в слова.

– В очередь, сукины дети! В очередь! – гаркнул Ломакин, рискуя репутацией. Попереть не попрут, но затаят обиду.

А пошли вы все! В очередь!

Местная шатия-братия отпрянула было – уж сильно трубно провозгласил Ломакин, – но тут же ринулись на прежние позиции. Мало ли, ненормальный!

Да нет, он нормальный, просто делает скандал. А вот фиг ему! Не получит!

М-м, а кто это?

Это? Черт знает. A-а! Каскадер это! Он уже в тираж выходит, потому, видишь, на все идет, лишь бы общее внимание привлечь. Не обращайте внимания!

А кто это с ним?! Обратили внимание?!

Нельзя не обратить, но только… знаете ли, верно подмечено: кто бы то ни был, но – с ним!

– Достаточно громко? – осведомился Ломакин, светски склоняясь к спутнице (хотела испытать? испытания прошли успешно! а ты, дама, теперь – спутница, даром ли за локоток придержал в момент шариковского взрева!).

– Достаточно. А можно здесь этого не снимать вообще? – осведомилась мулатка, светски поведя плечами.

– ЭТОГО можно не снимать… завсегдатаем уверил Ломакин. Слово – не воробей. Запоздало цапнешь двусмысленность за хвост, ан уже выпорхнула, оставив в кулаке парочку перышек.

«Изверг» – так себе. Проходная фильма, вокруг которой устраивают ажиотаж, премьеру в Доме кино, шумиху в оплаченной спонсорами прессе: Первый российский супербоевик! Герой, – русский Рэмбо! Но назвать его так – значит, польстить не герою Изверга, а – Рэмбо! Впрочем, трюки Ломакин на фильме, зарядил действительно недурственные. Если бы все решали трюки!… В общем, средненько, средненько. Но публика инерционно валила валом: не посмотрим других, так себя покажем. Тусовка с бесплатными бутербродами и бокалами того-сего.

Обычная картина! Четыре категории тусовщиков. Первая – шнырливые жратики-халявщики, зубодробительно жующие один за другим квадратики с ветчиной-сервелатом-сыром-икрой, взахлеб глотающие один за другим порции шампанского-водки-ликера-сухача… а-а, что, еще и кино показывают?!

Вторая – насмешливые новички, с зубовным скрежетом сожаления отказывающиеся от навязчивого сервиса дурновыглаженных официантов-разносчиков: спасибо, пока не надо! Интонация и взгляд проститутки, на которую (из которой?) обрушились месячные: сегодня-нет. И хочется и колется. Как бы так исхитрится, чтобы выглядеть достойно?

Третья – зубры, хохочущие напоказ. Напоказ – мутно знакомые профили и фасы по невнятным отечественным фильмам. Неужели это он?! Вроде бы он! Уй, ка-акой старый! И лысый! Может, не он? Да он, он! А – она? Ой, перестань, не может быть! Почему? Посмотри на нее – швабра и есть! Хочешь сказать, что это – ОНА?! А кто?… М-мда, она… Элита, хохочущая напоказ, элегантно снимающая бутербродики с подносов – напоказ, выбирающая из полукруга бокалов единственный (А тут что у нас, дружочек?) – напоказ.

Четвертая – озабоченные домочадцы, виляющие от подноса к подносу: время разбрасывать комплименты, время собирать бутерброды. Боком-боком – квадратики с деликатесами стряхивать в деловые, на ремнях, сумки (целлофан заранее подстелен). Жаль, напитками флягу не напитать – заметно будет. Да!

И салфетки! Фирменные, пусть и бумажные, с эдаким вензелем. Каждый бутербродик надобно на салфетку. Салфетки тоже – туда же, в деловую, сумку, в отдельное… отделение. Промокнуть губы для виду и – туда, туда. С паршивой овцы хоть шерсти клок.

Ни к одной из четырех категорий Ломакин не принадлежал. Ни к одной из четырех категорий дама в манто не принадлежала.

Они попробовали дурной кофе в одном из стоячков задрипанного (что уж там! да, задрипанного!) холла Дома кино. Они прошли в зал.

По обыкновению, некто изобразил конферанс, представляя создателей, а также исполнителей, а также вдохновителей, а также вспомогателей (гримеров- костюмеров-монтажеров). Ломакин на просцениум не поднялся. Хотя ему всячески сигнализировали сверху вниз: А вот среди нас есть еще человек, без которого… Нет, не поднялся. Он смахнул два блокнотных листочка с кресел, обозначающих – кресла заняты. Усадил даму, уселся сам. Если он подчинится манящим жестам, то, вернувшись, вполне может обнаружить, что возвращаться некуда: занято. И даму сгонят, лиши ее опекунства. Вы разве не видели – тут листочки были!

Ерунда! Неизбывная традиция: кто первый встал, того и тапочки, кто первый сел, того и кресло. А всяческие метки (занято! занято!) – подзаконны.

И вообще красоваться перед вполне равнодушным залом в непонятном качестве… Человек, без которого! Правда, вы его на экране вряд ли увидите, вряд ли узнаете. Но – похлопаем, похлопаем, дорогие друзья! И – спорадические, вежливые аплодисменты. В отличие от поощряющей долгой овации любимцу публики – благообразному, респектабельному старцу, мастеру эпизода. Особенно после его аффектированного признания: Я очень люблю этого режиссера! Я влюблен в главного героя! Я люблю вас всех! И действительно, мастер эпизода – эпизода охмурения юных дамочек собственной породистостью… из фильма в фильм. Нужно быть большим мастером, чтобы убедить всех и каждого в своем сердцеедстве при том, что только ленивый не в курсе: мастер… – м-м… Голубой, как… как Левис. В таком контексте микрофонное воркование насчет любви к режиссеру, к герою, ко всем – н-неоднозначно.

Потом – фильм. Надо сказать, Ломакин смотрел его не без любопытства – какой бы средненький он, Изверг, ни был, но углядеть его в первый и последний раз не помешает. Перед тем как Изверг ввергнется в черную дыру небытия. С отечественными лентами нынче так и только так: куда деваются? кому нужны? на кой?…

А вот дама-мулатка не досидела до финала. Минут через двадцать она чутко дрогнула лицом в сторону сумрачного колыхания портьеры (одна из выходных дверей с красным обозначающим плафоном сверху приоткрылась, хлестнул сабельный узкий световой луч). Настойчивый полушепот опоздавших, не менее настойчивый полушепот церберши: уже началось, давно началось, все равно мест нет!

Сабельный луч сверкнул и, – погас. Портьера успокоилась. Никого не впустили. Смотрим дальше! Есть на что посмотреть! Вот сейчас, как раз сейчас.

Дама интимно провела ладонью поверх его ладони – извинилась. И – бесшумно-бестелесно, выскользнула. Надо же! При самолетно-салонной тесноте между рядами – и ног никому не отдавила, и приподняться с втянутым животом никого не вынудила, и не зашипел никто!

То есть именно Ломакин чуть было не зашипел: куда, мол, вы, сейчас самое интересное, ради чего и стоило приходить! Вот досада-то! Именно вот сейчас, как раз сейчас… ни раньше, ни позже!

Вот ведь начинается: СПРИНТ ПО КРУТЫМ КРЫШАМ! Одним кадром, без перебивок, без монтажа! Сверху снимали, с вертолета, чтобы видно всем: без дураков!

Снимали в Риге. Тогда прибалты уже отделились, уже занеслись. А фильм уже почти снят. Только по крышам надо еще пробежаться в спринтерском темпе. Коллеги! Вы коллеги или кто?!

Эсшайтэ ф Российу, топчите сапокаами сфой крыши!

Да мы столько денег вбухали! Вы ж понимаете!

Фаши рупли нас не интэрэсуууют. У нас – латы- литы-кроны. Эсшайтэ! Наши крыши – этто музеееум, а фаши сапокиии…

Да мы… мы на цыпочках! Мы тихохонько! Мы подложим что-нибудь твердое – не проломим, не помнем!

Эсшааайтэ!

Спасло то, что вместе с Ломакиным по крышам должен был прыгать Улдис. Собственно он, Ломакин, Улдиса и догонял. Нелегкая это работа – догнать и перегнать Улдиса, прыгая по крутым крышам. Надо признаться, Ломакин перед спринтом перебросился парой-тройкой слов с Улдисом: Ты споткнуться можешь? У флюгера? – Да? Тогда я по черепице скачусь и – вдребезги. – А вон, глянь, там, карниз. Надежный, сам проверь. – Не стану я проверять… Ты проверил? И хорошо. А зачем? – Иначе я тебя не достану. – Да. Это – да. Что да, то да!

Благодаря Улдису мэрия милостиво соизволила позволить. Но только один раз… И если что-нибудь будет повреждено, наши экспееерты оппределяаат ущееерп и… не в руплях.

Они тогда ничего не повредили, кроме собственных ступней, спринт пришлось бежать в комбинированных ботах, сверху грубое-тяжелое-внушительное, снизу балетно-пинеточный подбой. Иначе ущееерп неминуем.

– Почему, кстати, у тебя сразу акцент проявляется, Улдис? Ты же по-русски – Как я!

– У нас в кооротее фее кофоряаат на сфоеоом.

– Только улицы называются по-кавказски. То- есть по-русски, но с кавказским акцентом.

– В каком смысле?

– А вот…

Они как раз прогуливались неподалеку от Домского собора, и улочка в Старом Городе именовалась (еще не латиницей, а прежней, не замененной еще кириллицей), грозила: Атриежу!

– Ax-так! – притворно вскипел Улдис. – Тогда сам иди в мэрию и сам договаривайся. На русском. С кавказским акцентом. Иди, иди!

– Нет. Уж лучше ты. Боюсь, не выдержу и что- нибудь у кого-нибудь там… атриежу!

Но спринт по крутым крышам у них получился славно. – И с оператором повезло – профи. А то ведь как бывает? Делаешь трюк – на экране туфта… Не потому, что плохо сделал трюк, а потому, что оператор отснял под таким ракурсом – проще было не делать трюк. Все впустую… Но тогда, в Риге, – получилось. И пусть Ломакин, – только тень звезды Ярского (тень, знай свое место), только каскадер-дублер. Но он то, Ломакин, знает. И Улдис знает. И сам Ярский знает.

Досадно, что мулатка не знает, не видит. И… Ломакин не знает, не видит. Он последовал за ней. Правда не столь изящно – и ногу кому-то отдавил, и шипения вслед наслушался. Зато успел.

Вышел из зала – посреди холла она. И никого. Запоздавшие гости исчезли.

Это для нее они исчезли. Ломакин моментально сообразил куда они исчезли. Церберши тоже нет, значит провожает дорогих гостей куда надо. А куда надо?

– Помочь? – уже играя игру, спросил Ломакин.

– Чем? – чуть улыбнулась она.

– Их проводили в директорский зал. Могу проводить.

Директорский – просто небольшой зальчик с двумя телевизорами, на экраны которых подается изображение то же самое, что и на всю аудиторию. То ли эдакий кабинет только для избранных, то ли вариант плебеи пускай на кухне жрут!

Дорогим гостям церберша внушила: избранные, вы, избранные. Экранчик, само собой, не такой большой, звук, само собой, не такой громкий-объемный, цвет, само собой, не такой яркий-контрастный. Зато – в креслах, зато можете курить (вообще-то не рекомендуется, но вам можно), зато обмен впечатлениями – да ради бога, хоть в полный голос.

Ах, вам не столько кино, сколько отыскать даму? Где же вы в темноте ее найдете. Вот кончится, тогда… Скоро, скоро. Еще час десять – и конец.

Избранные снизошли до согласия. Только нельзя ли тогда что-нибудь сюда же… вот, это вам… принесите.

Вообще-то не рекомендуется, но вам можно.

Дорогие-щедрые гости! Очень щедрые. Ломакин с дамой почти наткнулись на цербершу, которая, шевеля купюрами, шевеля губами, отсчитывала – сколько она в результате поимела. Нет, она честно принесет коньяк (коньяк они попросили) и орешков (орешков они попросили) и честно отдаст сдачу с мелочью (непременно с мелочью – мол, во как, до последнего рубля!), но пятерочку (в тысячах, разумеется), заранее усует к себе – эти буржуи новоявленные совершенно счет деньгам не знают!

– А вы куда? – от неожиданного испуга почти крикнула церберша. Она как раз усовывала пятерочку: себе – тут вдруг на нее и наткнулись. – Там занято! A-а… Это вы?

– Это я, нейтрально отметился Ломакин, НЕ ЗАМЕЧАЯ краешек недосунутой пятерки. – Наши там?

– Там, там! радостно подтвердила церберша. – Послали… и виновато предъявляя остаточные купюры.

– Тогда и на нашу долю тоже!

– Ломакин всучил церберше десятку и, по-прежнему НЕ ЗАМЕЧАЯ, повлек даму мимо и дальше.

Не заметить взгляд церберши в адрес мулатки – только слепой не заметил бы. У-у, мол, блядь подколодная, черная, разодетая, еще и чем-то недовольная, к своим кобелям идешь, они на тебя денег не жалеют! А тут околачивайся при, так сказать, храме искусств, до пенсии – пять лет, и всегда держи себя в форме, а оклад все тот же, мизерный. Поди попробуй не превратиться в цербершу!

Ломакин НЕ ЗАМЕТИЛ, тем самым молча посоветовав даме НЕ ЗАМЕЧАТЬ. Каждому свое.

Он предвкушал: так или иначе, но в директорский зал войдет первым и – ПРИВЕДЕТ С СОБОИ даму. Кто бы там в кабинете ни был, в каких бы отношениях с дамой этот кто бы там ни был. Быстрота и натиск.

Зря предвкушал. За два-три шага до кабинета она мягко отстранила Ломакина и спросила глазами: это там?

Там.

Спасибо. Извините. Я сама.

Здра-а-асьте, пожалуйста!

До свида-а-анья, спасибо!

Он запнулся на месте. Не из послушания, а из самолюбия. Неровен час – нарвешься на: Чего увязался?!

Она открыла дверь, вглядываясь в полумрак. – Плясали зеленоватые телевизионные тени.

– Тоня… Пришла Тоня…

Итак, даму-мулатку зовут Тоня – Антонина.

Итак, «кто бы там» непроизвольно обозначил свое к ней отношение. Голос был такой. Не барственный, но хозяйский. И… как бы это… близкий, очень близкий.

Другой вопрос – на черта даме эта близость? Потому что она резко обратилась к кому-то еще:

– Так! Зачем, вы его привели?! Я же поставила условие!

– Антони-и-ина! – умиротворяюще протянул кто-то еще.

– Вы присаживайтесь, присаживайтесь! – елейно пригласил, некто третий.

– А ты здесь вовсе лишний, понятно?! – еще резче объявила она.

– Понятно, понятно. Но вы все-таки присаживайтесь… – елейно повторил третий лишний.

Ломакин готов был сделать шаг вперед и остудить пыл или накалить обстановку. Лишь бы не пребывать в эдакой пограничности – ни туда, ни сюда.

Дверь захлопнулась. Не туда тебе, Ломакин, не туда…

А куда?

Сюда. Бесцельно профланировал мимо бара в укромном уголке холла, отнаблюдал суету с барменшей.

Дернулся в банкетный зальчик – не отозвались, бряцали раскладываемыми вилками-ножами, звякали бокалами-рюмками-фужерами, готовились к постпремьерной пьянке. Большая обжорка (иначе: кафе) занавесилась желто-прокуренными «маркизами», притушила огни – в ожидании финальных кадров и наплыва творческих масс, не допущенных к банкетному узкому кругу.

Ожидание. Гулкий холл. Безлюдье. Чем бы заняться? Не в зал же возвращаться, будоража портьеру, обращая внимание досужих зрителей: за дамой ринулся, вернулся один, ге-ге, шел в комнату, попал в другую. Ломакин хмыкнул, ощутив отроческое, давно позабытое: выйдет она наконец-то из подъезда?! сколько ему еще мозолить глаза соседским окнам? Забавно…

Мозолить глаза здесь некому, но ощущение все равно дурацкое. Чем бы заняться? Он сосредоточенно принялся рассматривать временную картинную галерею под кодовым знаком «Причуды гения» (мол, наш замечательный режиссер-актер-оператор многогранен, он талантлив во всем, за что берется, вот взялся за кисть с маслом – любуйтесь!). Любовался от нечего делать. Будто читал медицинские методички-рекомендации в коридоре поликлиники – скучно, противно, идиотизм, но… чем-то надо заняться в ожидании…

Дождался. Дверной хлопок, цокот каблуков, говорок – ничего подобного, сколько бы ни дожидался. Просто над ухом деликатно прозвучало:

– Откуда здесь можно позвонить? – и пахнуло мятой.

Антонина! Как ей удалось подкрасться? Ломакин- то неосознанно гордился способностью ловить-определять каждый шорох.

– В этом что-то есть… – позорно изрек он тоном знатока, оправдывая собственную расплошность, мол, весь был поглощен созерцанием прекрасного.

– Да? – блюдя правила хорошего тона, усомнилась Антонина.

Неудачный объект созерцания выбрал Ломакин: картинка-картиночка первобытно голый монстр со свинячей рожей, женским бюстом от «Плейбоя», вздыбленным фаллосом и когтистыми птичьими лапками, естественно, на фоне гипертрофированного зарева. Гибрид Босха, Вальехо и ученичества автора. Поясняющая табличка: «Эскиз к «Признанию познания. 1994, март». Эка мы расхрабрились, сбросили Путы условностей!

– Да, вы правы… – позорно открестился Ломакин. – В этом ничего нет! Э-э, что вы спросили?

– Откуда здесь можно позвонить? – и опять пахнуло мятой. «Стиморол»! Неповторимый, устойчивый вкус!

– Сейчас! – он тормознул цербершу, семенящую с подносом. Опять чуть было не наткнулись. Судьба… – Ключик, будьте добры. Нам позвонить. Конфиденциально.

Церберша готовно отослала его взглядом к доске ключами:

– Снимите от «Администратора». Только, пожалуйста, недолго. Кино кончится – мне попадет… и засеменила дальше, этажом выше – дорогие гости заждались, коньяк, орешки…

Они вошли к «Администратору». Замок защелкнулся.

Позвонить она так и не позвонила.

ЭТОГО можно не снимать. Внезапное замыкание. И очень короткое. Хоть отсылай любопытствующих к Бертолуччи, к «Последнему танго». Да уж, сплясали…

– Спасибо… – сказала она мельком, будто случайному кавалеру, оказавшемуся кстати и щелкнувшему зажигалкой перед рассеянной сигареткой…

И это – после всего. После, бурного, буйного, спонтанного, задыхающегося, обильного.

Привела себя в порядок. Присоветовала:

– Приведи себя в порядок.

Привел. Криво ухмыляясь. Понимая, сколь скотски выглядит кривая ухмылка, но – не согнать. Идиотизм! Эка мы расхрабрились, сбросили путы условностей!

А кривая ухмылка – защитная реакция. Если он и в самом деле сорвался с катушек, потерял контроль, то она будто – назло. Кому-то назло. Уж не тому ли близкому «кому бы там»?

– Ну что? Заморили червячка? интимно пошутила она. – Пошли, картинки посмотрим. Я еще толком не рассмотрела.

Получалось, по намеку, Ломакин вдохновился разглядывать голых монстров-причуд и набросился. Но получилось не обидно, свойски, домашне. Соглашайся с версией, Ломакин, иначе унизишь даму невысказанной догадкой: не от внезапного замыкания ей приспичило конфиденциально позвонить, а назло кому-то. И унижает подобная догадка не кавалера, но даму. Сколь бы ни пестовали миф о кошке, гуляющей самой по себе. Не по себе. Если – назло.

Если назло, то… как-то не по себе. Зависимость и подчиненность. Она независима. Договорились, Ломакин?

Договорились.

– Звонить-то будем? – сообщнически спросил он.

– Кому? – выразила она неподдельное изумление.

– Да, действительно… – согласился он.

– Нет, если тебе надо позвонить – звони, – разрешила она. – А я бы причесалась. Где тут…

С точки зрения Ломакина, могла бы и не причесываться. Чудом, но прическа сохранила свой лоск и блеск. Отнюдь не по причине «афро», когда хоть так, хоть этак – густые мелкие колечки сохраняют бесформенную м-м… форму. Покойный дед Гасан нарекал подобное афро: «Черт в голове копейку искал!». Однако у Антонины волосы были прямые. Жесткие, отблескивающие и прямые – индейский вариант, дочь Монтесумы. Встряхнешь головой, – и они сами укладываются под собственной тяжестью. Слушайте, слушайте! А не парик ли у нее?! Мулатка как-никак, а волосы не вьются. Да нет, при недавней бурной неразберихе парик бы всяко съехал набок. Не гвоздиками же прибит! А, ладно! Дай бог, чтобы эта проблема стала последней в жизни. Причесаться, так причесаться. Тем более, что «причесаться» – эвфемизм сродни французскому «где тут выйти?», «сортир» то бишь, обрусевший до неприличия. Да, мужикам проще после всего такого, дамам – сложней. Причесаться, так причесаться. Где – тут…

– Тут – это там, – объяснил Ломакин. – По лестнице вниз, на этаж, где гардероб. Проводить?

– Еще скажи: помочь? – домашне съязвила она. И неслышно-бестелесно выскользнула из «Администратора».

Он вышел следом, но ее и след простыл.

Он запер дверь – и тут распахнулись остальные двери, хлынула толпа. Кино кончилось. Все смешалось. Он на секунду испугался, что и в самом деле след Антонины простыл. Поди найди! Потом он испугался не на секунду – на минуту, на пять, на десять минут, на полчаса. Бродил среди бомонда, отзывался на «привет старик!», жестом обещал примкнуть к могучей кучке, которая «что ж ты на сцену не поднялся?!» – «сейчас-сейчас, момент, мне тут… надо…» спускался вниз, в сортир (разумеется, в «М» – но кретином вслушиваясь в стенку, отделяющую от «Ж», чего, спрашивается, вслушивался? вот оно, вот оно, долгожданное попукивание, журчание, бульканье… чье?! Бог с ним! Сказано: вслушивался КРЕТИНОМ!).

Он поднялся на прежний уровень – уровень тусовки, коловращения, изысканого маскарада. Каждый волен радоваться маске, которую избрал.

– Милый-дорогой-любимый-единственный! – сладострастно завизжало сбоку и сбоку же налетело, обвило шею, зачеломкало. Чтоб все видели, а значит – не всерьез, шутка такая…

– Катя! – оторопел Ломакин. И проконстатировал – Катя…

– Не рад?! – нимфоманно щекотнула ухо давняя Катя периода массовки, периода «Кавказ подо мною!», периода комнаты на Съезжинской.

– Рад! – чурбан чурбаном ответствовал Ломакин.

– Ну и пошел ты тогда! – отринула его Катя, вернувшись к СВОИМ, откуда браво загоготали, мол, класс, как разыграли, оцените! Двадцать копеек!

А он задеревенел чурбан чурбаном, ибо как раз обнаружил в толпе Антонину. И она его обнаружила.

Вот, значит, как…

Антонина была не одна. Был какой-то низкорослый колобок в джинсе, рожа близорукого филина. Был какой-то вьюнош, больше всего похожий на лук-порей, проросший в полной темноте.

– Нина! – обрадовался он, приветственно помахав пальцами и одновременно стряхивая с себя эпизод с Катей (да пошла она!). Невольно, по тону, прозвучало так же, как получасом ранее у «кого бы там» в директорском зале – тепло-близко-виновато. Потому он никогда не назовет ее Тоней. Почувствуйте разницу. Нина.

– Знакомьтесь, – ритуально представила Антонина. – Солоненко, Евгений Павлович.

Колобок-филин потливо пожал руку и присовокупил:

– Генеральный директор «Ауры плюс».

Ломакин выразил лицом: неужто?! «Ауры плюс»?!

Ну, ваааще!… Что за «Аура плюс» такая, кстати? Развелось вас… Но по голосу определил – тот, который умиротворяющий «кто-то еще».

– А это… просто Ровинский… – презирающе бросила Антонина. Липнешь пиявкой, гадкий мальчик, – ничего не поделать, придется представить.

– Господин Ровинский! – с апломбом возомнившего о себе инфанта-подростка-престолонаследника провозгласил вьюнош, этикетно полупоклонившись. Свисающие концы узкого белого шарфа полоснули пол.

(Каждая деталь одежды должна быть функциональной. Этот шарф в дальнейшем вызывал у Ломакина единственное желание: сделать его шарф функциональным, удавить на нем крошку Цахеса к собачьей матери! Или ненароком полюбопытствовать: Ровинский, а если ты поездом куда-нибудь едешь – тебе проводники не говорят на выходе: «Полотенце верните!»?).

Елей указал – вот он, третий лишний.

А где же «кто бы там»?

Антонина непроизвольно глянула поверх голов. Ломакин непроизвольно оглянулся. Спина-респект (если спина может быть респектабельной… может-может!) Мелькнула вдали, на лестнице, где курили. Вот завернула вниз – неясный профиль. Полупрофиль. Не бегство, но обусловленное протоколом, «я вас покину…». Но – мысленно вместе! «Кто бы там».

– А это… – почти неуловимо замялась Антонина. В самом-то деле! Кто бы это мог быть? Мало ли, что звонили вместе от «Администратора». Еще не повод для знакомства.

– Ломакин, Виктор… – заносчиво, от неловкости ситуации, объявил себя Ломакин. Эка! Здесь лежит Суворов. Простенько и со вкусом. Старик Державин благословил бы. Мол, всяк знать должен!

– Каскадер, – нежданно-негаданно пояснила Антонина. – В «Изверге» – это он.

(Откуда?! Как?! Он ведь ничего не говорил!… Узнала, отвечала потом Антонина, узнала и все! Спина-то твоя, не Ярского? Ну! Совсем меня за дурочку держишь?!).

– Да-а-а?! – восхитился филин-Солоненко. – И по крышам. – вы?! Без страховки?!

Слаб человек. Ломакин – человек.

Расслабился, поддался. Хоть кто-то оценил!

Распорядился насчет столика, распорядился насчет блюд, распорядился насчет «не мешайте нам!».

– Вы, как я погляжу, здесь частый гость?

– Некоторым образом. А вы?

– Да вот думаю: купить, что ли, эту развалину целиком и полностью. Можно было бы из нее сотворить нечто попристойней. – И Ленфильм в придачу. Отстроить, отреставрировать, сделать настоящую фабрику грез. Я, собственно, почему здесь? Здесь должен быть ваш… ваш начальник. Как его? Голытьба? – намеренно раздражал филин-Солоненко.

– Голутва? – уточнил Ломакин. И еще раз уточнил, – Он не мой начальник. Я – сам по себе.

– А как это? – дружески приник к нему крошка Цахес – Ровинский. – Как это – сам по себе?

Проти-и-ивный! Ломакин отпрянул, вроде бы демонстрируя: а вот так – сам по себе, на дистанции!

Но гадкий мальчик что-то унюхал. И шмыгающе втянул ноздрями, давая понять: унюхал.

– Стиморол! – ляпнул Ломакин. – Неповторимый, устойчивый вкус! – не отбрыкиваться же всерьез: отыди от меня, крошка! отыди, гадкий мальчик.

– Magie noire… – протянул вьюнош. – Ам-м-м… Черная магия! – и ниспослал взгляд-дуплет – филину и Антонине: ага?! попробуй возрази, что не ага!

Стиморол стиморолом – дыхание свежо, но растворимо. А вот стойкий аромат «Черной магии», передаваемый трением-соприкосновением… хранить вечно, да. Попробуй непринужденно заяви, выгораживая даму: люблю, знаете, ли, поутру, силой своей играючи, рубить дрова, а после – обливаться из ковша только и непременно «Magie noire»!

Все всё поняли. И все сделали вид, что никто ничего не понял. А чего?! Со свечкой в ногах стоял?! Ну ты, проницательный! Ты, ты, проросший в темноте! Ну?! То-то…

Лучше давайте к делу, к делу!

Дело. Как вам, «Изверг»?

Да никак, если честно.

И правильно! Любое кино сейчас – никак, если честно.

То есть?

А то и есть…

И Ломакина понесло. И не потому, что он жаждал самостоятельности или был таким искушенным. Просто молотил языком, отвлекая, отманивая от темы Антонина.

– Вы серьезно? В смысле, купить Дом кино и Ленфильм?

– Хм… В принципе, не исключено, Хотя… Сами подумайте, надо?…

– Надо! – впопыхах вякнул Ломакин и – увел: – Только зачем? Сами подумайте.

– Я и думаю, – поощряюще согласился Солоненко. – А ваши позитивные предложения?

Не кинофильм, а видеофильм! Отпадает громоздкая аппаратура. Отпадает проблема проката. Умеючи даже сегодня нашим деятелям кино можно подсказать неплохой бизнес на видео. Как вариант: купил кассет в Гонконге по десять центов, записал на них свой фильм, продал здесь за пятьдесят. Для затравки на ту же кассету вторым номером, записать нечто эммануэльное – точно возьмут. А сколько копий есть возможность записать? Сколько угодно. А сколько по России пунктов проката? Сколько угодно. Вот и считайте… А Ленфильм – что ж, Ленфильм хиреет. «Изверг» закончил – о, праздник! Разок прокатали в Доме кино – о, праздник! Фильм, вы правы, средненький, но сам факт – отсняли, уложились, денег спонсор подкинул! О, праздник! Так несло Ломакина – он играл увлеченность, дабы не замечать продирающуюся сквозь фуршетников цербершу, жестикулирующую, беззвучно артикулирующую, губы дудочкой. Чего надо-то?!

Знал он, чего ей надо, но пусть погодит, не видит, что ли, занят Ломакин, увлечен, не до пустяков.

Для кого пустяк, а для кого важняк.

– Ключик! – продралась церберша. Пожалуйста. Меня же съедят, меня уже съели!

– Разумно! – сказал Солоненко. – Между прочим, наша фирма тоже была одним из спонсоров «Изверга». Внесли, так сказать, лепту.

– Выгадали? – отвлекал Ломакин деловаров, выискивая по карманам проклятущий ключ. – Много наварили?

– Разве дело в наваре! – неприкрытая ирония, однако не совсем ясно, к кому обращена: к нищим киношникам – что с них сжулить, к бизнесмену, то бишь к себе – поигрался в мецената, к Ломакину, роющемуся в карманных глубинах… – Если не в минусе, если хотя бы по нулям, то – выгадали.

Где же чертов ключик?!

А на Западе кино по-прежнему рентабельно! – не кто-нибудь, но сам господин Ровинский заявляет, не как-нибудь, но авторитетно заявляет.

Где! Ключ!

Запад есть Запад, Восток есть Восток… – дежурно посетовал Ломакин, для поддержки разговора.

Ключ, блин! Ты где?!

Ключ – вот. Выпал на пол звуком блин-н-н!

И кто-то мимоходом задел его носком модельной туфельки, скользяще зафутболив куда подальше, в толчею, даже не заметив, даже не запнувшись.

Ломакин тупо уставился в пол – только-только тут был!

Церберша сориентировалась мгновенно, расталкивая тусовку, устремилась за блесной.

Ломакин тупо смотрел в пол, не торопясь поднять глаза. Стало жарко.

– Упало? – преувеличенно обеспокоился Солоненко.

– Да так… Неважно… – преувеличенно успокоил Ломакин и, вроде бы смиряясь с очередной, неразгаданной тайной природы, пожал плечами: – Упало и пропало, х-ха!

– Черная магия! – гадко сказал гадкий мальчик.

Антонина (да, она – подлинная черная магия… черная – и магия) надменно раздавила гадкого мальчика взглядом и повертела в пальцах тонкую длинномерную сигарету: догадается, хоть кто огня поднести?

Солоненко догадался, клацнул бензиновой допотопщиной с откидной крышкой (последний крик дуры-моды).

Огонек завораживает. Дама, прикуривающая от огонька, завораживает. Такая дама, как Антонина, завораживает, даже не прикуривая, просто сама по себе. Особенно если выдается повод жадно и пристально глазеть на нее без риска быть обвиненным в нескромности. Повод выдался. Замечено: когда прикуривает дама, джентльмены замирают, следя за процессом. Забывают, о чем, собственно, они до того говорили.

– Да! – очнулся Солоненко. – О чем, собственно, мы говорили?…

– У него упало! – напомнил гадкий мальчик.

– Нет. А! Так вот, кино! Виктор…

– Виктор, – этого достаточно, – промодулировал Ломакин. Ну их к бесу, непременные вопросы типа Алескерович? Это кто же вы? Татарин? Мать? Отец? Для первого знакомства достаточно Виктора. (Да-да, чем знакомство тесней, тем со временем ясней: Ломакин – правая рука азербайджанской мафии! Кем же ему еще быть!). Он же не спрашивает: «А ваша дама… дама, которая с вами… она – не эфиопка? Или отдаленная пушкинская ветвь? Или папашка в брачную ночь чернил хлебнул, перепутав?» Так что, – Виктор.

– Вы очень интересно рассуждали, Виктор… – поставил отметку Солоненко…

Нич-чего интересного! Не ври, филин-колобок!

… а если бы вам вдруг предоставилась возможность воплотить? Вот все, о чем вы рассуждали?

– Х-ха! Деньги! – будто о Луне с неба сказал Ломакин, и внутри – екнуло. Так не бывает!

– Деньги будут. Деньги есть. И деньги, и аппаратура, и… что там еще нужно?

– Много чего нужно, – закруглил беседу Ломакин безысходной ноткой, мол, почесали языком и ладно. Кто даст?

– Я – немигающе, испытующе сказал филин.

– За «так»?

– Почему же за «так»? Отдельный разговор.

– У вас есть лишние и такие деньги?

– Не лишние, но такие. Есть.

Солоненко изучающе не сводил глаз. А гадкий мальчик Ровинский цокнул языком: кто-то сомневается?!

Ломакин боковым зрением усек движение век Антонины, – веки опустились, секундной паузой подтверждая: есть.

– Непосредственно у вас? – длил диалог Ломакин, чтобы соблюсти реноме. Подпрыгнешь, заорешь «Да!!!» – и нету реноме. Несолидно.

– У фирмы «Аура плюс».

. – Аура… м-м… нечто эфемерное. Зыбкое. И наукой не доказанное… – он не оскорбить хотел, он вроде бы вслух думал. Что тут думать?! Трясти надо.

– Аурум… м-м… – сознавая превосходство, поддразнил, генеральный директор Ауры, плюс… это золото. По таблице Менделеева.

– Заманчиво, конечно… – ни к чему себя не обязывая, сказал Ломакин.

– Но работать придется очень и очень… И сроки…

Ломакин усмехнулся в том смысле, что уж работать-то… что уж сроки-то…

– Это – не по крышам прыгать! – назидательно унизил гадкий мальчик, давая понять: МЫ с Евгением Павловичем пуд соли вместе схавали, НАМ ли не знать!

Ломакин даже ухом, не повел: без сопливых обойдемся, нет тебя за столом, вьюнош, команды «голос!» не было!

– И по крышам – придется, – краем губ извинился Солоненко за молодежь. Эх, молодежь, молодежь! – Кстати, по крышам – здорово у вас! – то есть у каждого свой талант. – Н-н-ну?

– Пока плохо себе представляю как это… м-м… на практике.

– На практике и посмотрим. М-м? Н-н-ну? Вас что-то смущает, Виктор?

– Предположим… м-м – да? – разродился Ломакин после тягостных н-н-нуканий и м-м-мыканий.

– Вот моя визитка. Звоните с утра. Завтра. У вас есть визитка?

Ломакин смущенно (чего смущаться-то, Алескерыч!) покачал головой: зачем?

– Визитку сделаем! – оказал высокое покровительство гадкий мальчик. – Не проблема.

На первых порах вы, Виктор, будете в очень тесном контакте с Антониной Николаевной…

(Вас что-то смущает, Виктор?).

– … это наш бухгалтер. Высочайшего, класса. Немного освоитесь – подберем вам собственного.

Ломакину снова стало жарко, а значит поползла краска стыда (чего стыдиться-то, Алескерыч!). И он вильнул в сторону, однако по теме:

– А что производит ваша фирма?

– Наша фирма – производит хорошее впечатление! – дожидаясь-дожидаясь и дождавшись, рекламно отрекомендовался генеральный директор «Ауры плюс» Евгений Павлович Солоненко.

… впечатление! – запоздав, но подхватив, совпал в коде господин Ровинский.

А бухгалтер Антонина Николаевна снова секундно опустила веки: да.

КАДР – 5

Что производит фирма, помимо хорошего впечатления, так и осталось загадкой. Но Ломакин особых умственных усилий, дабы разгадать, и не прилагал.

Время от времени на столе генерального выставочно возникали суррогатно-шоколадные батончики в цветастой фольге с арабской вязью, нуингам шариками-подушечками-фиговинками… леденцовые мужские гениталии (очсмешно!).

Или водка. «Асланофф», «Николски», «Орлофф», «Романофф», Горбатшофф». Или пластмассовые фугасы всех радужных оттенков. Лимонад: киви-грейпфрут-апельсин-банан-серобурмалин.

Едой, что ли, торгуют? Во-во, как (дословно!) зазывают в бесплатных листовочках: «Вам будет предоставлена неповторимая возможность ознакомиться с результатами употребления этих продуктов!» Результат употребления продуктов всегда один – не забудьте спустить воду. Ну да употребить сами продукты – ни в коем случае! Строго возбраняется! Только не вздумайте ничего хватать- это образцы!

А то вот еще обувка возникала: женские сапоги, босоножки, мокасины. И все – на левую ногу. Чтобы, значит, никто не покусился. Зачем искушать, персонал!… Уж не филиал ли бравых иносказателей: «Мы обуем всю страну!».

Посуда тоже… Стеклянные сервизы под перламутр, под черненое серебро, под золото с прожилками. Жуть!

Какое все это отношение имеет к Кино?

Никакого! Почему все это должно иметь отношение к КИНО?

Однако… «Час червей»…

«Час червей», ну? И?… Приобрели для вас всю необходимую аппаратуру? Взяли себе на баланс? Работайте, работайте! И не мешайте другим.

Не буду. Мешать. А работать – еще бы!

Но Ломакин немного по-другому все себе представлял. Общее дело, спайка, единение, бросим все силы на!…

Ой, перестаньте! Тут столько общих дел, столько всех сил!

Как угодно, господа. Однако странно…

Особых почестей, знаков внимания, благоговейного шепота за спиной Ломакин и не предвкушал, однако… странно…

Впрочем, Солоненко ежедневно наведывался, ободряюще скалился и неизменно выражал радость от общения:

– О! Наш супермен! Вникаешь?… Осваиваешься? Давай-давай! – Подражая рекламному ролику «Сникерса»: – Ведь ребята на меня рассчитывают!

– И то-о-олстый, то-о-олстый слой шоколада! – ответно скалился Ломакин.

Они перешли на «ты». Солоненко нарек его в быту Суперменом (это, мол, тебе не по крышам скакать, накось вникни в банковские документы) Ломакин в отместку нарек благодетеля Слоем (это, мол, я освою, вникну, а ты накось попробуй с колобковым пузом хоть пять раз от пола отжаться).

Иногда и тоже часто на пороге представал Ровинский («Это Тим! Дружите с ним!» – назвал-познакомил Солоненко тем первым утром, будто не сидели вместе в Доме кино тем предыдущим вечером). Тим- Тимофей, крошка Цахес торчал на пороге по несколько минут. Имитировал молчаливое приветствие, после имитировал «не отвлекайтесь, занимайтесь-занимайтесь!», когда Ломакин вскидывал взгляд на истукана, после имитировал «что ж, ясно, благодарю за информацию!» – исчезал.

С Антониной действительно пришлось общаться тесно, вплотную. Но – по работе. Но – на работе. Она была подчеркнуто нейтральна, растолковывая: банковская карточка, подпись, НДС, федеральный налог. В принципе, азбука. Но для Ломакина – китайская грамота… Скорей бы уж Слой дал ему бухгалтера, на которого всю эту тягомотину свалить бы!

Э, нет! Повремени, Слой. Появится у Ломакина свой бухгалтер, и Антонина уйдет… недалеко, к себе, в кабинет, но – уйдет. Пусть не уходит. Пусть всяческое терпение кончается у Ломакина: хватит, надоело бумажки изучать, кино пора снимать, давно пора!

У Антонины терпение, надо признать, адское. Или райское?

Она ни разу не повысила голос, не выказала раздражения, не фыркнула: мол, безнадежен. Нейтральна. Разве только однажды, полуужаснувшись-полуумилившись, полушепотом вздохнула:

– Какая ты все-таки бестолочь!

И Ломакин, ощутив тепло, потянулся к ней.

Но Антонина непринужденно отсела, будто не поняла или не заметила.

И Ломакин – вовсе он и не к ней потянулся, вовсе он и потянулся за глянцевитым проспектом. На презентациях компаний подобные проспекты раздают пачками. На хрена они нужны?

На хрена Ломакину глянцевитый проспект?

Он с насекомным треском раскрыл «меловку» и, как последний Ржевский, удивился: о! И в полный голос прочел:

– Программа ДЖОПП! О! ДЖОПП! Программа, разработанная ЕЭС для субсидирования компаний при проведении исследований рынков, разработке технико-экономических обоснований… и так далее, и так далее. Угу, угу… Тоска-а-а!… Слышь, Ниннниколавна, а мы как? Мы – в ДЖОППе?

– Я – нет, – с нажимом сказала Антонина, – Отвлекись, от ДЖОПП… пы, собери мозги в кучку. Тебе ведь кредитоваться, не мне!

– Не хочу. Хочу есть. Пошли перекусим.

– Не заработал еще. A-а, пошли!

– Слышь, Ниннниколавна, чем все-таки фирма зарабатывает? – праздно любопытствовал в который уж раз Ломакин, подавая пыльник, приобнимая за плечи.

– Чем она только не зарабатывает! – праздно удовлетворяла любопытство в который уж раз Антонина и уходила от объятий. В который уж раз уходила! От объятий.

Да что такое! Или глюки у Ломакина были – в Доме кино? Или не угодил брутально? Или она конспирируется при Солоненко? Что за отношения у нее с генеральным директором? Неужто?… Вряд ли, вряд ли. Хотя, даже будучи бестолочью в коммерции, Ломакин осознавал: у главы фирмы должен быть бухгалтер, который предан и душой, и… телом. Представьте себе, представьте себе! Нет, даже при очень богатом воображении, – не представлялось. Где Слой и где Антонина!

М-мда? А где он, Ломакин? Даже многозначительная фразка, повторяемая Ломакиным перед каждым обеденным перерывом, мол, ну что, заморим червячка, – воспринималась Антониной однозначно: заморим… мне солянку, эскалоп и фанту.

А Слой, он что, на самом деле такой… всемогущий? праздно любопытствовал Ломакин, заполняя паузу между солянкой и эскалопом.

– Великий и ужасный! – сказовым тоном откликалась Антонина. К черту подробности. Пауза! между солянкой и эскалопом длилась не больше минуты. Как-никак бизнес-клуб «Меркурий». Коммерсанту время дорого.

Они регулярно обедали в «Меркурии». Накладно, зато близко – только дорогу перейти, на другой стороне Шпалерной.

Сама же «Аура плюс» располагалась в гигантском здании напротив. Неприступные турникеты на вахте, зимний сад, полированный гранит, лестницы вразлет, модель парусника чуть ли не из драгметаллов на постаменте – вот парадный подъезд. Далее – коридоры-коридоры-коридоры, двери-двери-двери, этажи- этажи-этажи. Само собой, здание не принадлежало «Ауре плюс» – будь Солоненко трижды великим и ужасным, не осилил бы материально. (Хотя как знать, как знать…). Здание принадлежало чему-то государственному, то ли транспортному, то ли промышленному. Но вот арендовать помещения под фирму – отчего же нет? Вас не смущает, что в окна зорким чекистким оком смотрит бронзовый рыцарь революции? Наоборот, даже бодрит! Тогда выбирайте и занимайте помещения по вкусу и по средствам.

Кстати, питерский бронзовый Дзержинский, больше смахивающий на холеного белогвардейца, щурился именно в кабинет Ломакина. Устоял, курилка, в отличие от москвича.

Сколько кабинетов, в каких коридорах, на каких этажах занимала «Аура плюс» – тайна сия велика есть. И свой резон в этом имелся: разделяй и властвуй. Чем меньше сотрудник знает о фирме, тем меньше выболтает, если прижмут.

Солоненко в первое же рабочее утро прочел Ломакину непринужденную лекцию. Впрочем, рабочим то утро, а также день, а также вечер назвать трудно. Они просидели за коньячком битые восемь часов, из которых треть времени ушла на телефонные переговоры Солоненко – он не звонил, ему звонили. Барби-вариант, секретарша оповещала: «Евгений Павлович. «Астробанк»… «Союзконтракт»… Новосибирск… Кубарев, Хельсинки…» и прочая, и прочая, и прочая.

– Извини… – извинялся Солоненко и либо надолго зависал на трубке, либо, коротко поразмыслив, распоряжался: – В пять. Раньше меня не будет. В пять, – И тут же хмыкал, доверяясь Ломакину, – Опять меня Костанда неправильно поймет! Я же сказал: в пять. А он, балда, в семнадцать явится. А в семнадцать меня уже не будет! Зато он теперь будет виноват передо мной: я его, можно сказать, с нетерпением ждал с пяти аж до половины шестого… а потом продолжил сон, – не явился, так дела не делаются.

Ломакин ответно ухмылялся и цедил коньячок. К делу, к делу! Про кино – когда?!

Но Слой не спешил. Кивал на плоский экран «Тринитрона» – и картинно сетовал:

– Бедный-бедный! Пожалеем его?

– Вроде не такой бедный… – поддерживал разговор Ломакин, вроде бы оценивающе разглядывая бизнесмена в телевизоре. Тот глаголил о перспективах своей фирмы о незыблемости собственного капитала, о неуязвимости для бандитов. Золотая ручка в кармане пиджака за триста зеленых, не меньше, «Мальборо». Зажигалка «Ронсон».

– Бедный-бедный. Пожалеем… Этот… товарищ – уже состоявшийся клиент, овца. Следят за ним давно, всю необходимую информацию получают через секретаршу, второго охранника и операционистки в банке.

– Вы знакомы?

– Первый раз вижу! Но – он высунулся… Да, так вот! Основной канал утечки информации – персонал фирмы. Стратегия известна с древнейших времен. Основная ставка делается на женский персонал: молоденьких секретарш влюбляют, пожилым операционисткам предлагают премиальные. Мужики – попадаются на угрозах и шантаже…

– И чем это грозит? В смысле – фирме? – прикидывался дурачком, но прилежным ученичком Ломакин, чуя не случайную откровенность Слоя.

И тот охотно длил откровения:

– Про банки-убийцы не приходилось слышать? Фигурально выражаясь. Так вот… Покупаешься ты на рекламу, кладешь туда денежки под фантастический процент. А из банка идет утечка. Вычислить крупных клиентов – раз плюнуть. И приходят к тебе ребятки с рыбьими глазами и говорят: «Ты овца, ты понял, ты никто, ты понял! Давай плати, раз ты с такими бабками, или вот бумага – распишись за всю сумму дивидендов, а на руки будешь получать обычные проценты, ты понял, ты?!».

– Сурово! – цокал языком Ломакин, будто впервые о таком услышал, хотя нечто подобное читал в публикациях того же разоблачителя-превозносителя Кабанова. – А как же персонал… «Ауры»?

– А я не высовываюсь, – псевдобеспечно заявил Солоненко. – И доверяю либо тому, кто до конца со мной, либо тому, кто пикнуть не успеет – без штанов останется. В лучшем случае. А то и без головы.

– Сурово! – поощрил Ломакин, мысленно примеривая на себя: он кто? в первой или второй категории?

– Евгений Павлович! – чирикнул селектор. – Кудимов.

– Через полчаса… – небрежно бросил Слой. – И кофейку нам, да?

Кофеек Барби внесла буквально через минуту. Как успела? Ведь не растворимый, а только-только сваренный. «Президент». Скромненько улыбнулась, испарилась.

– Хороша? – подмигнул Слой. – Хочешь – бери.

– У меня несколько иной вкус… – уклонился Ломакин.

– Как же, как же! – согласился Слой тоном «зна-аем твои вкусы, зна-аем». И тут же переступил через тему, – Менять пора. Профилактически. Полгода – срок.

– Если ее уволить, она тем более разболтает о делах фирмы, посчитав себя свободной от обязательств? – показал, что не лаптем щи хлебает, Ломакин.

– А что она знает? То-то и оно!

То-то и оно. Что знает Ломакин? С того первого, мартовского, разговора-обнюхивания по нынешний поздний август – аккурат полгода. Бок о бок со Слоем и – ничего конкретного. То есть «Час червей» – да! И аппаратуру закупили – ту, что требовалась. Закупила «Аура» и сдала в аренду «Русскому инвалиду». И под фильм Ломакин кредитнулся, благодаря авторитету «Ауры». И двухнедельная экспедиция на апшеронскую натуру, и даже зарплата съемочной группе – строго в обещанные дни. И даже та самая зеленая штука, то есть тысяча баксов Кабанову за сценарий – из рук в руки. И даже страхование от глупостей по незнанию (многомудрый Ровинский было присоветовал: «А если вы, Виктор Алескерович, занизите фонд заработной платы, то и государству не надо соцстрах перечислять, и людям побольше подкинуть из неучтенки»! И Ломакин было подался с этой светлой идеей к Антонине, мол, расту над собой, вона додумался! И Антонина покрутила пальцем у виска, и Ломакин увял, даже не уточняя, почему, собственно, нет?!). И бухгалтера ему нашли – Ташу-лупоглазку, избавив от возни с бумажками. И верно! Он человек м-м… творческий, ему кино снимать и снимать. Давай-ка распишись и приложи печать. И еще на одном листочке. Да чего мелочиться, шлепай сразу дюжину – две, чтоб не надоедали. Ты директор, тебе и печать в руки!

Таша-лупоглазка не впечатляла. Закончила что-то инженерно-конструкторское, а когда все эти КБ позакрывались к такой-то матери, потеряла место, сунулась на бухгалтерские курсы и во – бухгалтер ИЧП «Русский инвалид».

Робеет, но старается, – аттестовала Ташу Антонина, посидев с ней день-другой над бумагами, съездив с лупоглазкой в банк, посвятив Ташу в маленькие хитрости большого бизнеса. – Пока не очень опытная, но очень голодная.

Вот и замечательно! Маховик провернулся! Дело закрутилось! Мотор!

Дело Ломакина – фильм.

Дело Таши – платежи, договора, дебет – кредит.

Дело Солоненко – большой бизнес.

Своим неискушенным умом Ломакин, как ему казалось, допер, с чего вдруг Солоненко вздумал помеценатствовать: съемки кино, потом покупка того же кино той же «Аурой плюс» у того же «Русского инвалида» – элементарная комбинация, по отмывке денег… и немалых. Потому-то Солоненко и настоял на регистрации ИЧП вне структуры «Ауры». Так надо. Мы же все равно вместе, а, супермен?!

В нюансы Ломакин не вдавался, но интуитивно чувствовал – это так. Как же иначе?!

Оказалось – это так. Но – иначе.

А фирма «Аура плюс» занималась, конечно, не только и не столько едой-водой-обувкой.

Еще Кудимов, Костанда, Гавриш.

Еще – витающие обрывки фраз, прищемленные кабинетными дверями: «Полста тысяч баксов за килограмм. Редкозем. А таможня? Без проблем!».

Еще – жвачные бандитские рожи, изредка заглядывающие, к Ломакину: «Солоненко здесь? А этот его… Ровинский? Не врешь?». То ли получать с клиента приходили, то ли получать новое задание от хозяина, с кого еще надо получить, ток скажи.

Еще – перманентное ожидание какого-то, вероятно зарубежного, Пудрэ. За полгода так и не дождались. То ли он «Ауру» кинул, то ли «Аура» собиралась его кинуть – то ли он должен чертову уйму валюты, то ли ему должны и не отдадут. «Этот Пудрэ, похоже, нам мозги, пудрэ!» – восклицал Слой, но не с угрозой, а с белой завистью.

(Ломакин, кстати, пытаясь ПРОЩУПАТЬ холодность Антонины, ненароком вопрошал в «Меркурии»: «А этот… легендарный Пудрэ… он случайно не тот, что третьим сидел у директора в Доме кино?» – «Нет, но тот. Никакого третьего там не было». – «Бы-ыл, бы-ыл» – «Подглядывал? Я-а-а?» – «Вот и усвой – третьего не было!» – «Усвоил! Не было! А кто он? Этот… третий, которого не было?» – «Так, клиент…» – «Что ж он – сбежал, не попрощавшись?!» – «С кем? С тобой?» – «М-да, действительно. Извини…» – «У него самолет отлетал, если ты настаиваешь…» – «У Пудрэ?» – «При чем тут Пудрэ?… Слушай, Ломакин, тебе больше нечем заняться?!»).

Ломакину как раз было чем заняться. Он наконец-то получил в полное распоряжение кинокамеры и свободу действий, не ограниченную нудными обязаностями директора ИЧП. Ограничение единственное – по срокам. «Час червей» должен быть завершен не позднее первых чисел сентября.

– Ведь ребята на меня рассчитывают! – подзуживал Слой.

– И то-о-олстый, то-о-олстый слой шоколада! – ритуально откликался Ломакин.

Хотя сроки, надо сказать, драконовы. Был бы еще сценарий как сценарий! А то ведь, ночами приходилось доводить текст до кондиции, до специфической киношной кондиции. Кабанов расстарался и весьма красочно изобразил жаргон, детально – вооружение- снаряжение-амуницию спецназа и террористов. Что знает, то знает. Ни отнять, ни прибавить. Только с диалогами у Кабанова – беда. Картон, еще и многослойный. То есть: в кино достаточно реплики и взгляда, а публицистический пафос и монологи длиной быть-или-не-быть – ну их! И наоборот, с групповой высококвалифицированной дракой… Что ты мне пишешь: И грянул бой! И что?… Кабанов не возражал, но и не бросался переписывать-переписывать: «Старикан, ты сколько страниц хотел? Я тебе их сделал? Старикан, тебя что не устраивает?». Ломакина не устраивало то, что Кабанов отделался малой кровью, если можно так выразиться, – напихал в сценарий немалые куски собственных прошлых публикаций, прошил грубыми, белыми нитками, перекроил смысл… Однако по сути был прав: не нравится – обратился бы к кому-нибудь другому!

Времени, чтоб к другому, – не было.

Актеров на роли – подобрать. Оператора пристойного – отыскать. Автобус – арендовать. Трюки – продумать поставить, технику безопасности обеспечить… Голова кругом. И это лишь малая толика всех и вся, из чего должен получиться фильм.

Больше продукции, лучшего качества и с меньшими затратами. И – в срок!

Баджарана джан гурбан!

А тут еще Таша-лупоглазка зачастила к Ломакину с какой-то своей счетоводной ерундой: встречные переводы, встречные договора, встречные платежки обналичивающие конторы, черт в ступе! Ему, Ломакину, это надо?!

Он даже не выдержал и наорал на Ташу как завзятый красный директор. Он тут с кинокамерой типажи подбирает, а к нему пристают со всякой счетоводной ерундой!

Типажи он подбирал, да. Заветным типажом была Антонина. Он подлавливал ее скрытой камерой, выходящую из попутной иномарки, беседующую с многочисленными ходоками к «Ауре плюс», шествующую по мраморной лестнице банка. На питерских съемках «Часа червей» он ее тоже подлавливал. Зевак по обыкновению скапливалось на площадке много – успевай разгонять. Антонина не принадлежала к категории зевак, но… любопытно же! Да и надо проконтролировать, продвигаются ли дела, с какой скоростью они продвигаются – все-таки фильм есть совместное детище и «Русского инвалида» и «Ауры плюс». С ней, с Антониной, вечно кто-нибудь был – то гадкий мальчик Тим (как же без него!), то еще кто-нибудь смутный, но имеющий отношение к фирме. Бог их разберет: сколько, кто и откуда именно. Фирма необъятна, – и во главе ее великий и ужасный.

Жаль. Жаль, что Антонина отказалась от роли наотрез. И потребовала пробы уничтожить. Может, суеверие, впитанное с молоком матери (мулатка она, скорее всего, по матери, если по отцу – Николаевна… кто знает, дорогой Ломакин, кто знает!). У них, у негроидов, всяческие вуду, всяческий страх, перед собственным воплощением в воде, фото, кино и восковых куколок, замешанных на крови убиенных курочек. Во всяком случае, ликоблудием Антонина точно не страдала. И сама отследила за уничтожением проб.

Ломакину, это не мешало изредка поддразнивать:

– А ты со своей походкой по лестнице все-таки неотразима! И когда с пижоном говоришь- тоже!

– Ты что, – не стер?!

– Как я мог не стереть?! Сама ведь отследила! – И подпускал тонкую усмешку, мол, что вы, женщины, понимаете в аппаратуре. Мелко мстил, если угодно. Сотри, сотри! Что ж ему, из памяти и эпизод в Доме кино стереть? Не было?

Жаль, что Антонина – наотрез. Пришлось ведь соглашаться на… Катю. Было? Быльем поросло. Сто лет минуло. Работаем.

Мордашка. Секси. Опыт статиста. Честолюбие статиста. Постель с режиссером. Жизнь есть жизнь.

Оно конечно, жизнь есть жизнь, но – без постели. Договорились, Катя?

Заболел?

Выздоровел.

Ну и пошел ты! Э! Э! Куда это ты пошел?! Я же согласна! На роль! Не хочешь – не надо. А на роль – что я, дура?! – согласна. Уговорил, речистый!

– Знакомые лица! – бросила Антонина, обнаружив на съемочной площадке Катю. Женский глаз в чем в чем, а в этом безошибочен. Еще бы! «Милый-дорогой-любимый-единственный»…

– У нее неплохие задатки… – буркнул «милый- дорогой-любимый-единственный».

– Да и впередки тоже ничего… – плеснула уничижающей иронией Антонина и тут же отвлеклась: – Евге-ений Павлович! Очень хорошо что вы подъехали!

Ага! Ломакин еще и виноват! Она сама не желает взять на себя роль – и он виноват, – что в пожарном порядке нашел замену, уж какая есть! Он, Ломакин, ведь не уточняет, кто такой теплый-родственный-третий присутствовал в Доме кино. Клиент, значит? В каком смысле? Идите-ка вы все!

А он, Ломакин, уедет. Хоть на парочку недель, но отдохнет от вас от всех. Возможно, Антонина чувствовала себя мишенью, попадая в объектив камеры. Возможно. Есть такой синдром, есть. Но самое противное то, что Ломакин, за годы и годы приученный к камере, все время СЕБЯ чувствовал мишенью – будто за ним неотступно и неусыпно наблюдал объектив, даже… субъектив, с позволения сказать. Эдакая опека, эдакий поводок, эдакая несвобода.

Само собой, сомнения-опасения «Ауры плюс» Ломакину понятны. Миллионы спущены еще те. Но если он бестолочь в бизнесе, то в кино – отнюдь, отнюдь. Не дергайтесь вы, коммерсанты! Все будет отснято в лучшем виде! Получите вы «Час червей»! Отмоете свои денежки! Только не мелькайте, не мешайте.

Вроде бы не мелькают, не мешают. Даже помогают. Но ощущение мишени… примешивалось.

Потому он с облегчением и ринулся в Баку, когда пришла пора натурных съемок. Лишнего – никого и ничего. Все остаются в Питере. С Ломакиным – только оператор, еще ты, ты… ладно, и ты. (Ну и Кабанов: «Старикан, есть одна задумка. Я в Баку тебе расскажу. Самое то! – А ты что, летишь в Баку? – Не понял, старикан! А ты что, не летишь?!»).

На две недели – Баку, «Час червей» и никакой «Ауры». Сам себе режиссер. Все производственные и прочие проблемы – уж как-нибудь. Дома и стены помогают.

Стен в строгом смысле слова не было. Всю вертолетную эпопею отсняли на просторе Волчьих Ворот.

Но «стены» были, и «дом» помог. Упомянутый старый знакомец Юрик Гасман, режиссер-депутат, отказав помочь непосредственно, помог по средствам. Взял листок с важно-престижным грифом и начертал:

«То, что делает предъявитель сего – совершается по моему благословению и для блага Кинематографа. Ю. Гасман.» – Сейчас еще печатью скрепим! Пулату и всем, кто там еще остался, мои самые-самые… Шутовская бумага, никого ни к чему не обязывающая. Казалось бы. Но – бумага!

Пулат ухохотался своим прежним мальчишьим тенорком, даром что уже седой и министр. Повспоминали былое, посетовали над сущим: да-a, разметало… А вертолет-таки был предоставлен. Бесплатно, черт возьми, бесплатно!

Вот еще климатические условия… но тут любое министерство бессильно. Ближний пригород Баку так и называется – Беляджара. И, по преданию, возникло название попросту: дошел досюда покоритель-освободитель Кавказа (то ли Ермолов, то ли Цицианов), взопрел, утерся шарфом и от души – вымолвил: «Бы-ылядь, жара!». И стало так. Впрочем, предание. Впрочем, прямое солнце без намека на дымку или облачко, – чего еще желать оператору?!

А снимали, – на Волчьих Воротах. Обрамленная со всех четырех сторон скалами циклопическая долина- чаша, тарелка, казан. Кладбище. Никого и ничего. Ветер и пустота. Единожды по субботам приезжающий автобус – родственники, навещающие могилы. Игрушечный товарняк, ползущий от края до края казана по нитевидным рельсам. Местами – солончак. Временами – тихие, эхом, хлопки-выстрелы – редкий охотник бьет редкого нырка (птица такая).

А могилы киногруппа не потревожит. Снимать киногруппа будет там, дальше, ниже, где еще не… окопались. На наш век места здесь, на Волчьих Воротах, всем хватит. Увы.

Ломакин навестил отца и мать, натаскал воды, чуть вскопал закаменевший грунт. Давно, давно не был. Срезал тогда же по веточке от гармолы, от эфедры, от молодило.

Гурген Мерджанян, узнав о предстоящей экспедиции Ломакина в Баку, просил: «Моих найди! Просто посиди, скажи: вот я, от Гургена». Чего не удалось, того не удалось…

Ни найти, ни посидеть. Смерть уравнивает всех, но все предпочитают, однако, собраться вместе по какому-нибудь единственному признаку – участки на Волчьих Воротах шли последовательно: самое озелененное – военное, офицерское, далее – азербайджанское, далее – аккуратное еврейское, далее – армянское, и – русское. Ломакины упокоились на русском – хоть отец и Алескер Гасанович, но Ломакин. Мерджаняны – на армянском. Найти чью-либо плиту на армянском кладбище – задача невыполнимая. Все и каждое надгробье в лучшем случае было повалено, опрокинуто. Но чаще всего расколото, раздроблено, уничтожено. И бродить среди этого варварства – чревато непредсказуемыми последствиями: необозримые Волчьи Ворота создавали странный эффект отсутствия кого бы то ни было, тем эффектней вдруг возникала фигура человека в двух шагах от тебя. Ощущение ноль-транспортировки – только что ни души не было! На самом деле это из-за могильных камней в рост человека – человек ли, камень ли? И вот эдакий материализовавшийся дух мог осведомиться с непонятной интонацией: человек, ты что ищешь среди армян? родственника навестить? букет положить? а рядом не хочешь лечь, если ты родственник ЭТИМ?! (Помнится, чисто младенческая, непосредственность зазывного плакатика, в витрине одного из бесчисленных бакинских цветочных магазинов: «Цветы – радость жизни!… Принимаются заказы на венки».

И Ломакин, обнаружив на обочине порушенного армянского участка неподвижную фигуру, – нет, не камень, сидящего одинокого человека! – было подался к нему, однако понял и по касательной отстранился. Фигура пребывала в излюбленной, мусульманской какающей позе, а у ног фигуры лежала кувалда. Скорее всего, это не мститель, но мародер – что ж мраморным и гранитным плитам пропадать, когда их только немножко обтесать и продать можно… армянам они уже не пригодятся, а материал хороший, дорогой, дефицитный.

Господи, помоги нам всем! Самый интернациональный город – Баку. Был. А у преступника нет национальности. И разоренные варварами могилы – преступление. И снесенный памятник двадцати шести комиссарам – преступление. И – расстрел армянами бронзовых статуй в захваченных Шуше и Агдаме тоже преступление. И планомерное избиение бакинцев русским генералом Ватрушниковым, дабы усмирить, – преступление. И бомбы, подложенные в поезда неким Хатковским (русским? поляком? евреем?) по маршруту «Москва – Баку» – преступление… А Сумгаит, а Сумгаит?! С чего началось-то!. Господи вразуми! Тигр, независимо от национальности – бенгальский ли, уссурийский ли! – окружает себя шакалами и рычит про человека: «Это моя добыча! Отдайте!» Для особо сбрендивших на почве поиска виновных по пятому пункту – цитата:

«Из обвинительного заключения (уголовное дело № 18/55461-88):

Григорян Эдуард Робертович обвиняется в том, что он 28 февраля 1988 года в гор. Сумгаите принял непосредственное участие в массовых беспорядках, сопровождавшихся погромами, разрушениями, поджогами, в ходе которых совершил ряд преступлений против личности и личной собственности граждан армянской национальности…

Из показаний свидетелей, потерпевших:

– Григорян ударил мать поломанной ножкой стула…

– Он сказал, что знает, где живут армяне. В руках Григоряна был топор… Взломали дверь и вошли внутрь. Эмму тут же раздели догола. Он предложил вывести ее на улицу и избить арматурой. И приговаривал: «Танцуй! Танцуй!».

– Григорян со своей шайкой ворвался в квартиру М. Петросяна. Тот пытался защититься молотком. Григорян замахнулся на него топором – Петросян упал».

(Газета «Вышка». 14. 01. 1990). Опровергайте!

Да, «со своей шайкой», и в шайке: Сафаров, Мамедов, Гусейнов, Наджафов, Гянджалиев, Исаев. Шерхан всегда окружен шакалами, но от этого он не превращается в агнца…

Или еще цитата, ближе к теме, если темой считать «Час червей».

«На Чечню и чеченцев очень многое выгодно списывать. Взять, хотя бы операции по обналичиванию денег при помощи фальшивых авизо. По признанию одного из участников подобных махинаций, аферы с фальшивыми авизо просто невозможны без участия в них представителей руководящего звена самих банков, причем исполнителям-чеченцам, которые, собственно, и берут на себя весь риск оказаться пойманными, в случае успеха перепадает от пятнадцати до сорока процентов добытых денег… Как и в старые добрые времена, чеченцам на Кавказе (да и не только на нем) уготована роль крайних – нации бандитов. И, к сожалению, немалая часть чеченцев сегодня изъявляет желание на эту роль согласиться.

(Газета «Смена», С. – Пб., 27.09.1994).

Так что не в особенностях национального характера причина. И не в акценте… У преступников нет национальности.

А кстати! Что же это все-таки за акцент у террористов из «Часа червей»?!

КАДР – 6

И тут ОН вдруг осознал, что акцент у обоих бандитов пропал. И сипяще-алкашный горловой присвист у переднего террориста тоже пропал. Начисто!

Последний раз «передний» проявил характерность голоса, когда саквояж таки был втянут в заблудившийся автобус. Транспортное средство через пень- колоду таки пропыхтело до откупного. Панк Боб таки цапнул за ручку и с усилием поднял саквояж с полосы. Лихой джигитовки не получилось, но «ура!», что автобус вообще сдвинулся. Однако это был известный медицине всплеск жизненных сил перед окончательной… м-м… кончиной.

И снова зависла пауза.

– Ну?! За чем задержка?! – грянул гром небесный.

– Пересчитываю! – огрызнулся террорист.

Долгонькую паузу он затевал, если и в самой деле надумал пересчитывать обусловленные двадцать миллионов долларов!

Нет, не стал пересчитывать. Просто взвесил на руке, приподняв саквояж до уровня колен, будто гиревик. Потом раскрыл, щелкающе провел ногтем по пачке купюр и взревел:

– Э! Начальник! Здесь что, двадцать миллионов?! Перестреляю всех, понял?!

И верно. Условие бандитов было: только, «франклинами», стодолларовыми купюрами. В пачке десять тысяч баксов. Даже при стограммовом весе одной пачки двадцать миллионов зеленых – это два центнера. Саквояж от силы – сорок килограммов. А остальное?!

– Там пять миллионов! – признался гром небесный. Остальное – после освобождения заложников. Годится?

– Здесь условия ставлю я!!! – окоротил террорист. И неожиданно сам запнулся. Вероятно, впервые представил воочию, что за неуклюжую тяжесть предстоит взгромоздить на плечи. Два центнера! По сто килограммов на каждого бандита. Еще и бежать с таким весом, прыгать, бегать, метаться, из тэтэшки палить, от встречного огня уворачиваться. Да а-а…

– Сам подумай! – почти приятельски призвал гром небесный. – Калькулятор есть?!

– Даже машинка есть для подсчета. И еще одна, которая фальшивые от настоящих отличает. Дурь где?! Дурь давай! – дурным голосом заблажил бандит.

– Не блажи! В боковом кармане. Нашел?

– Не твое дело! – снова огрызнулся бандит, – Говори, когда остальные деньги будут…

Договаривались долго. Стало сумрачно.

Договорились так: вертолет садится вплотную к автобусу – дверь в дверь, допустимый зазор не больше трех метров.

Лопастями крышу автобуса срежет, – предупредил гром небесный. – Людей угробишь, борт угробишь.

– Людей я без твоего вертолета угроблю. Как раз если не дашь вертолет, угроблю, – посулил террорист. – А вертолет не угробить – это твоя задача, начальник!

… Итак, не больше трех метров. На борту – чтобы только один человек. Он сажает машину и уходит на все четыре стороны. Только без глупостей, без спецназа в засаде внутри. Один из террористов ползком забирается на борт и, если обнаружит, что условие не соблюдено, взорвет и себя и всех внутри – граната при нем, чека сорвана. В этом случае второй мгновенно поднимает на воздух автобус и заложников – граната при нем.

Если первый не откликается из вертолета, значит, его спеленали, значит, снова условие не соблюдено, значит, опять же автобусу и заложникам хана. Террористам терять нечего!

Остальные деньги должны быть уже на борту. Сколько там? Полтора центнера? Вот пусть будут.

И еще! Брезент! Понял, начальник?! На борту нам нужен брезент. И канат-капронка.

– Ты что, уже наширялся?! – громыхнули небеса. – Завтрак в постель тебе не надо?!

– До ужина доживем, а там посмотрим! – расхамился сиплый алкаш. – Ты о людях подумай. Им жить хочется. А мы о себе думаем. Нам тоже хочется. Но гранату взорвем. Жизни не пожалеем. Ни своей, ни чужих. Двадцать восьмое июля помнишь, начальник? О-о, тебе тогда попаде-о-от!

Двадцать восьмого июля действительно рвануло в аналогичной ситуации. Так что хоть вариант блефа не исключен, следует исключить вариант того, что теперь не блеф.

– А заложники?! Когда начнешь выпускать?!

– Да на! Подавись! Нужны они нам!… Э-э, нет, начальник, семерых мы пока придержим. Пусть на вертолете покатаются. Мы и так, видишь, не десять человек отпускаем, а двадцать. И этих семерых тоже отпустим, не бойся. Только если ты, начальник, дашь команду сопровождать наш борт, мы этих семерых по одному станем отпускать прямо в воздухе. Парашютов, кстати, не надо. Как понял? Прием?

– Принимается… – затихающе рокотнул гром.

Террористы при всей их грозности и опасности наделали массу глупостей, придурки. Экстремальная ситуация развязывает языки. Террористы наговорили достаточно:

В автобусе двадцать семь человек и два бандита.

Оба террориста – бывшие афганцы. Оба – наркоманы (Ты только нам иглу не подсовывай. Откуда нам знать, что ты туда накачаешь. Анашу давай, понял!).

Вооружены шалашами и гранатами, хотя тренированное ухо спецназа поймало одиночные пистолетные выстрелы. ТТ! Значит, у них еще и тэтэшки.

Требование «не сопровождать». Придурки! Эрэлэсками, то есть локаторами, доведут бандитский борт до точки приземления, а там… ведь это наши горы.

Да что там говорить, когда эти придурки затребовали двадцать миллионов и даже предварительно не посчитали, сколько они, миллионы, потянут на вес!

Возьмем! На раз! Ну, на два, на три. И без жертв. Без лишних жертв.

Брезент, им понадобился не с бухты-барахты. Когда вертолет на цыпочках приземлился в трех метрах от автобусной двери, а пилот покинул борт, передний бандит просипел:

– Кто послушный, того первого освобождаем. Ты послушный, да… – подтвердил он пришибленный взгляд панка-дружбана. – Пойдешь первым. А ты – вторым… – ткнул стволом в сторону панка Боба. – Если все сделаете правильно, они вас не снимут, веришь мне?

Не такие уж бандиты придурки. Первым из автобуса ползком пошел панк-дружбан. (Пошел, брат! Ты на прицеле, но они тебя не снимут. И я тебя не сниму, обещаю. Только обещай все сделать как договорились. Договорились?!). Вторым проявился панк Боб. Ëжась от ожидания пули – в спину? в грудь? разница-то?

Тишина возникла вакуумная.

Панк-дружбан послушно подавал голос из вертолета. (Только говори все, что делаешь. Ни на секунду не молчи. Если замолчишь, гранату в люк бросаю. Не хочу этого делать – ты понравился мне, брат. Но сделаю, если замолчишь!). Панк-дружбан ни на секунду не прерывал комментария:

– Я иду. Boт иду. Вот смотрю. Здесь никого нет. Здесь стоят шесть чемоданов. Они большие. Они закрытые.

– Открой, посмотри! – скомандовал бандит из автобуса. – Не бойся, не взорвутся.

– А точно? – задрожал голосом первопроходец.

– Что, не веришь милиции? Генерал сказал: доллары. Значит, доллары! – с издевкой подбодрил терорист. – Ну? Что там? Не слышу!

– Не вижу! – откликнулся панк-дружбан. – Бумаги. Похоже. Доллары. Открываю. И здесь тоже. Открываю. Тоже. Открываю. Опять. Здесь везде, доллары. В каждом! – от чемодана к чемодану он креп духом. А поначалу-то совсем скис, веры в милицию у него явно не в избытке.

– Брезент ищи, брат. Брезент и канат.

– Вот иду. Вот ищу… Ай, епппп! Нет! Нет! Это я споткнулся. Здесь никого нет. Я просто споткнулся! – панк-дружбан мандражнул: щас ка-ак прилетит граната в ответ на машинальный «епппп», ка-ак рванет! – Я вот он! – показался в проеме, руками повертел, мол, никто меня не брал на прием, никто не скручивал, нет тут никого!

– Брезент ищи!

– А? Да-да! Я нашел. Вот я нашел брезент. Вот я его разворачиваю. Он тяжелый.

– Не разворачивай… – тоном терпеливого воспитателя остановил террорист. – Неси к выходу и бросай на полосу, вниз. И не молчи.

– Я не молчу. Я несу брезент. Он цепляется. Я могу опять споткнуться. Я заранее предупреждаю.

– Шевелись, брат… – И заранее предупредил пассажиров: – А вы – никто не шевелится… Я стреляю хорошо, он тоже стреляет хорошо.

– Они не шевелятся, – вроде бы взял под защиту пассажиров «задний», который тоже стреляет хорошо.

Панк-дружбан под чутким руководством старшего товарища сбросил брезент, потом привязал два каната по «углам» проема (Там есть где привязать, брат? Там должно быть, смотри внимательно. Молодец! Теперь бросай оба конца сюда, к нам!), потом соскочил на полосу и проверил натяг, когда канаты были закреплены по верху дверного проемам автобуса.

– Теперь ты. Пошел! – распорядился бандит, подталкивая панка Боба на выход. – Вдвоем расправляете брезент и набрасываете на канаты. Но чтобы брезент до земли доставал. И с той и с другой стороны. Понятно?

Им было понятно. Они послушно выполняли команды. Они выполнили.

Теперь автобус и вертолет оказались соединены импровизированным глухим брезентовым коридором.

– Теперь оба возвращайтесь. Сюда, в автобус. Что не понятно? В автобус! Или – пулю!

Оба панка удрученно потоптались и снова послушно выполнили команду. Как же так?! Они же все сделали!… Они думали: их за хорошее поведение отпустят.

– Отпущу, отпущу! – поощрил старание молодежи старший товарищ и повысил голос: – Эй! Начальник! Мы начинаем! Только смотри у меня! Без глупостей. Я все вижу! Чтобы твои люди встречали их не ближе двухсот метров. А семерых мы забираем, как договорились.

– Мы так не договаривались! – затеял, имитацию торга гром небесный.

– Не договаривались, а теперь договорились. И смотри, не начинай по брезенту стрелять, в невинных людей попадешь. Да! Еще! К тебе пойдет восемнадцать человек. Двоих сам заберешь. Из автобуса. Когда мы взлетим. А то они… двигаться не могут. Доктор у тебя есть? Бери с собой… Ладно, починаем, – уже вполголоса просипел он пассажирам. – Первые – эти двое, они хорошо поработали, заслужили.

Панк Боб и панк-дружбан брейк-роботами зашагали по полосе, удаляясь от автобуса, приближаясь к залегшим «альфистам». Когда они миновали двести отчужденных метров, на них прыгнули, распластали по бетону, вжали носом в землю. Было еще достаточно светло, чтобы рассмотреть.

Передний террорист громко сказал «Х- ха!», мол, вот вам ваша милициям. В этот «Х-ха!» было и такое: может, лучше с нами останетесь, а то глядите туда, туда!

Но никто почему-то не выбрал террористов, каждый предпочел спецназ.

Каждый, да не каждый. И выбирал «каждого» бандит. И бессмысленно тянуть руку: можно выйти?! можно мне?!

– Не оборачиваться! Не двигаться! – гаркнул задний террорист. – Когда скажет, тогда вставай! И выходи! И не оборачивайся! И быстро-быстро иди!

«Передний» террорист выбирал, казалось, бессистемно. Он выдергивал взглядом пассажира из кресла, манил его стволом, отступал к двери и выпускал: «Беги!».

– И тот – бежал. Сначала путаясь в брезенте – где здесь щель?! Потом на негнущихся ногах, – еле-еле, потом – набирая темп, перемежая ходьбу с невольной трусцой.

Ушло уже двенадцать. Осталось шесть кандидатов на освобождение. Ни ОН, ни ОНА не попадали в число этих шести. И ОН почти доподлинно знал – это так.

Во-первых, и ОН, и ОНА занимали предпоследнее сиденье. А бандит шел последовательно, от головы автобуса до хвоста. Да! Но! Это зацепка. Это возможность вычислить сообщников. Бандит не выпускал всех последовательно – кого-то поднимал на выход, а кого-то, соседа, – нет. Значит, сосед и есть сообщник! Не так ли?

Так, да не так. Террорист, явно взращенный на отечественных кинофильмах про садистов-фашистов и на зарубежных видяшно-маньячных кассетах, получал своеобразное удовольствие, выматывая душу – возвращался обратно и тыкал стволом в кого-то из ранее проигнорированных: и ты! «Беги!» А ты? Ах, ты думал, что вот сейчас тебя свобода встретит радостно у входа? Хрен тебе! Сиди! И только шевельнись!

Так что вычислить сообщников по принципу отбора кандидатов на освобождение – сложно, трудно, никак. Но ОН и ОНА – никак не кандидаты. Потому что…

… Во-вторых, «задний» бандит ни за что не выпустит ЕЕ после того, как ОНА превзошла бандита волей-взглядом: ну ты, ш-шлюха, получи-ишь!

В-третьих, ОН, даже если ЕГО, поволокут на выход, упрется рогом, начхает на многомудрого Сунь-Цзы и станет многобуйным: была не была, где наша не пропадала!

Ушло еще трое. Само собой, раненная в палец истеричка – среди ушедших.

Значит, еще троим предстоит уйти.

«Передний» навис над ИХ сиденьем:

– Э! – скомандовал ЕМУ.

– Он никуда без меня не пойдет! – с непередаваемой интонацией сказала ОНА.

Бандиты, вероятно, обменялись взглядами и пришли к соглашению. Молчаливому. Муж, что ли? Тем веселей будет потом… потом, когда вертолет приземлится в безопасную зону.

– Э – скомандовал бандит тем, кто сидел слева.

Встал мужик – тот, который пытался поддержать, когда тело свалилось в проход. За ним – второй мужик, похлипче. В карты резались всю дорогу, пока автобус не «заблудился».

Третьим-последним покинул салон солдатик-вояка, без году неделя.

Итого – восемнадцать. Осталось два трупа (может, живы? может, откачают?). Осталось семеро. Осталось два бандита. А сколько бандитов-подельников среди оставшихся семерых? И… семерых?

ОН никак не мог сосчитать, даже при полном обзоре салона сквозь полуприкрытые веки – кто-то поглубже умялся в кресло, и не видать, есть ли, нет ли, кто-то оставался за спиной (да, «задний» террорист и беременная горянка, но – и все? или еще кто?). Сложно, трудно, никак.

Разумеется, освобожденные заложники тем более ничего вразумительного не смогут сказать: сложно, трудно, никак!

А брезент – это неглупо, это умно. Нет, отнюдь не придурки затеяли аферу! Снаружи не видать, сколько человек проследовало на борт. Снаружи не видать, кто кого конвоирует. Снаружи вообще ни черта не видать, не поймать на мушку конвоиров, даже не срисовать осанку-походку-фигуру – мелочи, которые для профессионалов отнюдь не мелочи… Вертолет поднялся. Вертолет взял курс на… черт знает, на что он взял курс. «Задний» бандит превратился в новых обстоятельствах в пилота. «Передний» заметно расслабился – маску-шапочку, правда, не стянул, но тэтэшку ткнул за пояс. Чего им обоим опасаться, пока борт в воздухе? От кого ждать неожиданностей? На земле, в недвижимом автобусе мог выискаться идиот-смельчак – ринуться, визгнуть сэнсеем, всяческими маваши-гери по верхнему уровню рискнуть. Мол, пистолет выбью, пока-а-а там гранату-бомбу нащупают, вытащат – успею.

Здесь же, на борту, граната-бомба – вот она, в кресле пилота. Пилот и есть. ОН же и бандит. Только попробуйте взъерепениться – в ближайшую скалу направлю, и гори мы все синим пламенем, за компанию веселей! В общем, понятно.

И тем более понятно, что при каждой внезапной посадке вертолета бывший «передний» снова принимал сторожевую стойку, направлял ТТ на тех, кто остался и держал под прицелом, пока борт снова не поднимался в воздух.

Посадок было уже пять. Или шесть? Зачем? В общем, понятно. На место каждой непредсказуемой посадке поспешит спецгруппа, а там – пусто. Рассеивание противника, отвлекающие маневры.

И тем более понятно, что вертолет не кружил над чем-то конкретным, а совершал эдакое броуновское движение: вперед-вперед, вдруг круто-влево-влево, вдруг круто-круто-назад. Чемоданы с баксами вполне могут и затеряться в трех соснах, особенно если заранее обговорено подельниками: где именно те три сосны. И закапывать не надо – просто внизу заранее ждут. Местный житель. Пришел на кладбище помолиться, дедушку проведать, воды натаскать, землю чуть вскопать. Чу, стрекоза ревет! Села, посидела- и улетела. Во-он там, села. А я тут, вот тут дедушка мой. А чего ищете? Нет, не знаю. Ищите. Мне-то что! Волчьи Ворота – они для всех открыты. Хоть под каждым камнем ищите. Да нет, никто из стрекозы не выпрыгивал. Просто села, посидела, улетела. Говорю же, во-он туда. Там селение такое – Беляджара. Ну, бы-ылядь, жара сегодня! Воды у вас нет, солдатики?

– ОН было решил, что момент настал. Что-что, а с управлением вертолета он… управится. За многолетнюю жизнь трюкача он не то, что вертолет, «шатл» освоил в общих чертах. Хорошо бы террористы дернули по «косячку» – маялись ведь без дури, требовали благим матом! Это только иллюзия, что под кайфом чувства обостряются – реакция, главное, ослабевает. Что ж вы, тащилы! По «косячку»?!

Однако сиплый алкаш сделал странное. Он извлек анашу в целлофановом пакете, неразрывая оболочку, покрошил дурь в крошки, будто печенье между пальцами. Потом ногтем надрезал пакет, сдвинул люк на ширину ладони и высыпал содержимое в пространство – эдак приправил землю специями?

ОН не сдержал взгляд – возможно, ЭТО было настолько невозможно, что ОН не сдержал взгляд. И террорист поймал ЕГО оторопь, подмигнул и даже некоторым образом располагающе произнес, запанибрата:

– Вот так, старикан! А ты думал!

И ОН, в свою очередь, поймал отсутствие сиплости, отсутствие акцента, отсутствие тащилы-психопата.

ОН наконец сосчитал.

Было:

Пожилой астеник-психотерапевт, схлопотавший в автобусе под дых.

Чистюля непреклонного возраста, белый пиджак в красно-бурую кровяную крапинку.

Беременная горянка.

Исцеленный от алкогольного плеврита, лишившийся акцента террорист.

Второй бандит, который способен не только дать сзади по башке, но и вертолет способен поднять и опустить, поднять и опустить, вот ведь что оказывается!

Прекрасная дама, готовая закрыть героя-трюкача своим телом и бесстрашно хамящая бандиту.

И – ОН.

ОН – ка-аз-з-зел, который, не то, что до десяти, до семи не сосчитал.

Их должно было остаться семь плюс два бандита, так?

«И этих семерых тоже отпустим, не бойся, начальник!».

А на борту – всего семь.

Брезентовый коридор понадобился не только для того, чтобы укрыться от снайперов, но и для того, чтобы НЕ СОСЧИТАЛИ.

Итак! Момент, момент! Ага. Момент истины.

Собираются вместе семь человек. Ни в коем случае не родственники, не любовники, не сослуживцы. Чтобы ни единой ворсинки, за которую спецы могли бы ухватиться. Каноническое число. Великолепная семерка. Семь самураев. Семеро смелых. Семь симеонов. Они жестоки, они рассудочны, они готовы на все. Терять им нечего, даже цепей. Приобретут же они каждый по три миллирда долларов без малого…

Сценарий и выдумывать не надо – он готов, он знаком до последней реплики. Премьера состоялась давным-давно, с той поры каждую реплику-ремарку знает наизусть не только исполнитель, но и зритель. Ну, допустимы небольшие вариации, но в пределах общей канвы. Завязка-кульминация-развязка. Особо просвещенные в нюансах обычно с пеной у рта доказывают, что необходима еще некая ОБЯЗАТЕЛЬНАЯ СЦЕНА. Точно никто не знает, какая-такая обязательная сцена, но быть должна – где-то между завязкой и кульминацией, или сразу после кульминации задолго до развязки. Черт с вами, эстеты! Будет вам и обязательная сцена и свисток! Финальный свисток!

Игра окончена. Со счетом двадцать миллионов долларов в пользу государства очередной раз победил спецназ!

Нет дорогуши! Это вам не финальный свисток! Это свист на галёрке! Потому как не видать государству этих миллионов, что совсем и не по правилам, установленных государством. Ибо…

Когда спецназ наконец-то, отдуваясь, берет вертолет в кольцо и сжимает-сжимает это кольцо, то слышит внутри счастливые всхлипы и смех на лужайке. И облегченные крики: «На-а-аши!».

«Альфисты» могут хоть до посинения пересчитывать пассажиров вертолета – их, пассажиров, аккурат семеро, и все они заложники. Да хоть у ранее освобожденных товарищей по несчастью спросите!

А террористы?

Они забрали чемоданы и побежали во-он туда!

Да не туда, а во-он туда! Их там как раз машина дожидалась. Легковая.

Какая? Конкретно! Модель?

«Комби»!

Нет, «девятка»!

Да нет же, «газик»!

Кто-нибудь может точнее?…

Не уверены. Бандиты перед выходом приказали всем лечь лицом вниз, руки за голову и – считать до тысячи. Они каждый раз, когда вертолет садился, приказывали всем лечь и считать до тысячи. Ни разу не досчитывали – вертолет снова поднимался. А теперь вот досчитали, и тут – вы, на-аши!

И вот еще что, товарищ… лейтенант?… капитан?… Извините, погон не вижу.

Неважно. Что – еще?!

О чем это я? А! Вот еще что! Один из бандитов на предыдущей остановке сошел. С двумя чемоданами. Там его тоже машина дожидалась. Он на ней уехал.

Не выдумывайте! Он не уехал, он просто чемоданы в нее перегрузил и обратно вернулся. А в машине люди были. Сообщники, наверное.

Как же вы разглядели? Если – лицом вниз и руки за голову?

Ты что, военный, слепой?! Ты, когда сам будешь на седьмом месяце, попробуй лечь на пол лицом вниз. А я боком легла – мне было немножко видно.

Товарищ… майор! Женщина права, но не совсем. Тот бандит все-таки вернулся. Но без чемоданов.

Погодите-погодите! Дайте я скажу! Мне показалось, что кто-то вернулся обратно, только это уже другой был. Скорее всего из машины. Потому что, когда мы последний раз приземлились, они вдвоем убежали. Иначе им просто чемоданов не унести было. То есть одному – не унести.

В общем разнобой в показаниях полный. Оно и объяснимо. Стресс. Бурное словоизвержение как реакция на долгожданное освобождение. Мешанина желаемого и действительного – никто толком не объяснит, что и как происходило. Каждый считает, что его восприятие происшедшего – единственно верно. Все так – и все не так.

Ясно одно – последние заложники живы-здоровы, хоть и перепуганы, а террористы сквозь землю провалились. Будем искать, будем оцепление ставить, будем магистраль перекрывать усиленными постами.

А где искать? Борт садился шесть раз. На место каждой посадки срочно (по возможности, а возможности не безграничны!) поспевал спецназ, оцеплял, прочесывал, перекрывал усиленными постами… В четырех из шести точках посадки обнаружены саквояжи с долларами – спрятаны, замаскированы, однако обнаружены. То ли сообщники должны подъехать и подобрать, то ли «головные» бандиты рассчитывали как-нибудь попозже вернуться и откопать – через недельку-месяц-квартал. А в двух точках ничего не обнаружено. То ли сообщники уже подъехали и подобрали – какая машина, какой модели?! То ли «головные» совершали отвлекающую посадку: ищите, ищите – они, саквояжи, золотые! Борты слежения-сопровождения разумеется были подняты в воздух. Разумеется, следовали на дистанции, чтобы террористы не заметили, условия они, террористы, продиктовали жесткие: заложников при несоблюдении по одному вышвыривают с вертолета. Так что пришлось борты сопровождения срочно сажать после того, как действительно что-то (кто- то?) было выпихнуто из вертолета и в свободном полете ушло к земле. Срочно – в точку приземления!

Капризы оптики: глядя в окуляр хоть кинокамеры, хоть бинокля, хоть ТЗК, запросто можно принять за человека не только борцовую куклу, но и деревянную чушку.

Нет, не чушка, не кукла, но и слава богу! – не человек: один из саквояжей с долларами. Лопнул от удара – высыпалось, разметалось. Спецназ тоже люди. Да и, помимо спецназа, там люди – добровольцы из местных. Вот и просеивай-отсеивай после: сообщник или обнищавший, позарившийся на «зелень», у него карманы долларами набиты! и за пазухой тоже! и в трусах! Ну-ка, фас!… А у этого – тоже! И у этого!… Э! Солдат! Его не трогай! Он мой брат, понял?! А этот – брат вон того. Ты бандита лови, а не нас, понял?!

Впрочем, с вертолета не только саквояж сброшен. С вертолета и заложник сброшен. Живой. До той поры живой, пока об землю не шлепнется. А то как же?! Вы что, военные, решили: мы блефуем?! Мы, бандиты, террористы… хоть горшком назовите, но условия соблюдайте! Говорили: никаких вертолетов сопровождения?! Договорились?! Вы что думаете – шутки шутим?! Нате тогда еще одного летуна без парашюта! Да, не блефуют, сволочи! Всем бортам сопровождения – на посадку! Не блефуют. Терять им нечего.

Основная группа заложников, выпущенная еще на полосе из автобуса, поделилась впечатлениями: безжалостны, беспощадны, бескомпромиссны. Два пристреленных пассажира – тоже свидетельство. Обычно террористы орут, грозят, матерятся, но стреляют в заложников только в случае крайней нужды, когда иного выхода нет. А тут – не было крайней нужды. Ну, вскочил парень неожиданно. Ну, подсмотрел кавказец в окно. А они сразу: паф! паф! Или старику этому – под дых! Он с ними хотел просто поговорить, а они… Какому старику? Такому… старому. Нет, среди нас его нет. Он еще там остался. Или другому, бородатому такому, – он только приподнялся, а ему сзади по голове ка-ак хрясь! Нет, его тоже здесь нет, он тоже там остался.

Кто еще там остался? Описание можете дать?

Точно – нет. Мы же лицом вниз все время. Или нам нужно было себя под пулю подставлять?! Вы так считаете, да?! Вместо того чтобы нас сразу спасти, вы считаете – можно нас под пули подставлять?! У нас ваших бронежилетов нет! И оружия нет! И никто нас не учил, как вас! А вы тут еще нас обвиняете в том, что мы…

Тише, тише. Никто вас не обвиняет. Успокойтесь. Все обошлось, все уже позади, уже кончилось. Родненькие-миленькие! Родненькие миленькие! Они мне – в руку! Кровь! Родненькие-миленькие! Да что это! Они всех убьют, они никого не пожалеют! Радненькие-миленькие! Вы их просто не видели! Эта – звери, звери!

А вы?! Вы их видели?… Погоди, доктор, не увози! Женщина, вы их запомнили? Приметы?

Вы что не видите? У нее шок. Она сейчас потеряет сознание. Пропустите носилки!

Л-ладно! Так, Борис! Бери с собой Завгороднего. В машину и – за «скорой»! Пусть ей вколют что угодно – не слезайте с нее, ройте до воды!

Генерал! Генерал! Доложите о комплексе мероприятий. Я должен знать все досконально! Почему мне не докладено, почему я узнаю все последним! Вы понимаете, что вам это будет чревато боком? Генерал!

Это еще что за хрен с бугра?!

Глава местной администрации, товарищ генерал.

Ну и пошел он! Если он такой профессионал, пусть сам, и освобождает заложников! А я сейчас прикажу, соберемся и улетим! К м-матери.

… Семеро смелых, да?

Но на борту всего – семь. И ОН- не в числе этой семерки. Ну да, седьмой – тот гипотетический дедуня, готовый к приемке груза среди могильных камней Волчьих Ворот.

А ОН? Получается, ОН – лишний. Получается, ОН взят на борт с перспективой вылететь с борта, когда произойдет набор высоты и «Альфа» ослушается бандитов – зашлет вслед вертолеты слежения-сопровождения. Тогда террористам придется лишний раз продемонстрировать: они не блефуют. Но не сбрасывать, же СВОИХ! И сколько, все-таки здесь СВОИХ? Не исключено ОН – не единственная овца на заклание. Например, еще ОНА, дама. Еще астеник-терапевт. Еще?

Не исключено, террористов всего трое. Двое – выявленных. Третий – в запасе. Горянка? Пижон? Кто?

Акцент и сиплость испарились. Значит бандиты уверены: хватит маскироваться – свои в курсе, чужие промолчат (мертвые молчат). Зато те, кто ранее освобожден, говорят-говорят: они звери-звери!

Шапочка-маска брошена. Прежняя куртка брошена. Оружие брошено. Саквояж исчез. Террористы исчезли.

Осталось трио (квартет, квинтет) перепуганных заложников. Никогда в жизни они не нюхали дури (развеяна-рассеяна). Никто из них никогда не служил в Афганистане. Никаким родственником никому из остальных не приходится ни в каком колене. И, речь каждого – чиста, пусть косноязычна, но не акцентирована, не сорвана алкогольной сиплостью.

В чем были террористы, когда сбросили куртки маски-шапочки? А цвет волос? А глаз? А вообще?

Н-не знают. Лицом в пол были.

Что же касается миллионов весом под два центнера – тоже сосчитано заранее. Хорошо бы, конечно, все двадцать миллионов сграбастать, но надо исходить из реальности. Реальность такова, что больше пяти миллионов на себе не спрятать…

Н-ну даете! А где и как вы спрячете пять миллионов?!

Где-где! В… животе! Тяжкое бремя. На седьмом месяце… Доносить бы до срока…

Остальные чемоданы-саквояжи – отвлекающие метки. А уж пять миллионов – наши, бандитские…

Стоило, ли ради пяти (не двадцати!) миллионов идти на такой риск, людей убивать, в конце концов?!

Читайте газеты: «Расследование дела свидетельствует о том, что заказ на убийство стоит от пяти до пятнадцати тысяч долларов США в зависимости от положения потенциальной жертвы в криминальной «табели о рангах». Но бывают исключения. В широко освещенном прессой случае о трупах в «мерседесе», по сообщению Регионального управления по борьбе с организованной преступностью, за убийство семи человек из саранской группировки два исполнителя получили по… сто долларов США. Вот и рассуждай, сколько стоит человеческая жизнь».

Гробить бандитов-конкурентов – небезопасно: те, кто живы, выяснят-вычислят и… жди ответного удара. Teм не менее подряжаются ведь ухари! И всего за какие-то жалкие тысячи!

Здесь же – безвестные миряне, о которых пошумят-пошумят, мол, невинные жертвы террора, и – забудут, и, как водится, преступников не найдут. Впервой?

А в результате, даже если группа автобусно-вертолетных «лицедеев» состоит из пятерых, – по миллиону на брата… на сестру.

Кстати, о сестрах, то есть о женщинах. Беременная горянка – в сговоре, да, это почти без вопросов. Но вдруг… Ну, вдруг… Исключено ли, что прекрасная дама, опекающая ЕГО, – тоже. Тоже из их числа. Тоже лицедей?!

КАДР – 7

Особенно эффектным получился кадр, когда Ломакин Гришей Кисиным (тем самым, который «переднего» террориста сыграл) уже затеяли танец-единоборство посреди пустынного казана Волчьих Ворот. То есть когда вертолет приземлился в последний раз и ОН дотянувшись-таки до посадки, цепляясь за бортовое колесо МИ-8… так вот, ОН дождался, когда террорист высунется, чтобы дернуть на себя, и – понесла-ась!

А кадр потому получился эффектным, что, как только «понесла-ась», откуда ни возьмись в кадре взялся господин Ровинский, крошка Цахес, гадкий мальчик. Выперся на площадку, паразит, постоял молча, как бы впитывая информацию, кивнул головенкой (ага! поня-атно!) и прогулочно удалился!

Такую фильму испортил, дурак!

Чего надо-то?! Ты откуда, тут? Кто пустил на площадку?! Ув-волю ассистентов к чертям собачьим!

– Не горячитесь Виктор Алескерович. Я здесь по делам. Нет, не по фильму. – У «Ауры-плюс» есть кой-какой интерес к бакинской нефти. Взаимный интерес. Концерн ЛУКойл. Может быть, слышали? В газетах на глаза не попадалось? А я – полномочный представитель фирмы. Но, согласитесь, не мог не навестить, не поинтересоваться, как у вас дела.

Ломакин не слышал. Ломакину на глаза не попадалось! И пусть гадкий мальчик, в свою очередь, не попадается ему на глаза! Кадр испортил, мудак! Пшел вон, сопляк! На площадке я, Ломакин, – хозяин! Ни слушать, ни видеть тебя не желаю, понял?! Пшел вон! Здесь люди делом заняты!

– Ви-ижу, ви-ижу, каким делом вы тут заняты.

– Что-о?! Ну-ка давай от сюда! Со скоростью света! Помогите юноше, проводите, до машины! – Я сам, Виктор Алескерович, не утруждайтесь.

Но мой вам совет… Придется все-таки выслушать. Вместо того чтобы развлекаться здесь на курортах, вы бы в Петербург поторопились. Я точно не знаю в чем там дело, но, кажется, у «Русского инвалида» крупные финансовые неприятности… Нет, я не в курсе, какие именно. «Русский инвалид» – самостоятельная единица. Наша «Аура-плюс» имеет к вам отношение постольку поскольку. Так, что я – не в курсе. Я, собственно, здесь по делам фирмы. Но счел своим долгом предупредить. Вас в Петербурге с нетерпением ждут. Не знаю, не знаю, Налоговая? Банк опять же каждый день факсы присылает – «Ауре плюс». Почему «Ауре»! Можно бы, кажется, собственным факсом обзавестись, чтобы нас не загружать. Средств у вас, Виктор Алескерович, предостаточно… было.

– Эй! Ровинский! Стой! Стой, сукин сын! Объяснись! Ну-ка, тормозните его!

– Объясняться придется вам, Виктор Алескерович. А я, к сожалению не могу задержаться. Меня ждут. У меня встреча. И… напоследок – вас, тоже ждут. Очень ждут. В Петербурге.

А… А как же «Час червей»?! Еще бы недельку! Еще хотя бы пять дней! Доснять! Закончить! Але! Питер?! Солоненко! Кто это? Это кто? Где Евгений Павлович?!

А вы, простите, кто?

Ломакин! Я из Баку.

Сейчас спрошу… Вы знаете, Евгения Павловича нет. И сегодня уже не будет.

Понятно. Очередная барби, вышколенная «Аурой».

А где Таша-лупоглазка?! Нет Таши-лупоглазки. Не отзывается. На месте ее нет, то есть в «Русском инвалиде».

А что Антонина? У Антонины автоответчик.

Ломакин сказал автоответчику:

– Нин! Здесь у меня ваш гаденыш объявился. Что-то, такое вякнул – я не понял толком. И смылся. Как там дела у… у нас?! Перезвони мне сразу. Я в гостинице. Диктую номер!

Да, он в гостинице. Он настолько плотно занялся «Часом червей», что даже Газанфара не навестил. Иначе потерял бы минимум два дня – кавказское застолье, живи у меня, какое может, быть дело, если ты приехал! Или потеря двух дней, или потеря друга: обидел, навсегда, приехал и за стол не сел, не заночевал, не поговорил. Лучше вовсе не объявляться. Потом как нибудь. Когда потогонка закончится.

А на съемках у Ломакина была потогонка!

И возникает гадкий мальчик: «Ви-ижу, каким делом, вы тут заняты!». У-у, крош-ш-шка! И намекает на нечто непонятное и потому настораживающее. И Слой не отвечает на звонки, вероятно, распорядившись «барби»: «Меня нет, если это Ломакин».

И Антонина все же звонит Ломакину в гостиницу где-то в третьем часу ночи. И тон у нее… нехороший тон: «Ломакин, возвращайся. Подробности поприезде. Все!».

И надо возвращаться. Хотя даже при потогонке – нужно пять съемочных дней, чтобы «Час червей» закончить. Нет, ни дня.

Кончился «Час червей», кончился…