Трюкач

… И отправился в город самый хитрый из разбойников. Побродил по базару, посидел в чайхане, сыграл в нарды, послушал о чем горожане говорят, – сам поспрашивал, но так, чтобы его интерес был незаметен. И говорили горожане о бедном Али-Бабе, который недавно, и внезапно разбогател… И рассказали горожане, где живет Али-Баба. Самый хитрый из разбойников переоделся нищим, постучался в дверь и сказал: «Здесь ли живет бедный Али-Баба, ставший богатым? Подай несчастному нищему, достопочтенный. Если ты разбогател недавно, то должен помнить, как плохо быть бедным. Мне, несчастному нищему, плохо»! И жена Али-Бабы вынесла переодетому разбойнику золотую монету. И хитрый разбойник узнал монету из пещеры с сокровищами. Он долго благодарил и кланялся. А когда жена Али-Бабы ушла в дом, пометил дверь маленьким незаметным крестиком и поспешил к атаману. И сказал ему: «Ночью мы придем к тому, кто подслушал тайну «Сим-сима» и проник в нашу пещеру, похитив честно награбленное нами. Мы придем и не ошибемся дверью, потому что я пометил ее маленьким незаметным крестиком». Но жена Али – Бабы, собравшись на базар за зеленью, зорким женским взглядом обнаружила на двери крестик и пометила таким же крестиком все двери на улице. И когда ночью разбойники пришли в город, самый хитрый из них сказал атаману: «Здесь живет Али-Баба, укравший у нас украденное. Здесь, видишь, крестик!» – «И здесь крестик! И здесь! И здесь тоже!» – сказали разбойники, обойдя все двери. И атаман, вернувшись в пещеру, отрубил голову самому хитрому разбойнику. И решил атаман, что никому нельзя доверить самого простого дела. И хоть в подчинении у него сорок головорезов, но придется все делать самому. Тряхнуть стариной, так сказать…

КАДР – 1

Три трупа в квартире на Раевского – это уже серьезно. Три неожиданных трупа – Октай-Гылынч-Рауф. Неожиданность в том, что Октай-Гылынч-Рауф оказались в квартире. Для тех, кто тишком намеревался перетряхнуть каждую мелочь в жилище скитальца Ломакина, пока тот… скитается. В жилище, помеченном крестиком. Но, судя по кавардаку, ищущие не слишком заботились о том, что скажет хозяин, вернувшись и обнаружив кавардак. Нет, бы аккуратно произвести обыск, чтобы и следов не оставить, разве что хозяин заранее понаставлял бы всяческих волосков-ниточек-иголочек – ага, повреждено-порвано-сдвинуто, и, значит, рылись, значит, искали! Вот только что? Знать бы!

Ломакин и не думал ставить сигнализирующие ловушки перед те как «улететь в Баку», то есть «лечь на топчаны». Это годится для киногероев, владеющих неким компроматом на могучего злодея. И у Ломакина не было компромата, запрятанного в укромных уголках-тайниках квартиры. У Ломакина был единственный компромат – на себя самого. Такой компромат не спрячешь на дне горшка с апшеронским суккулентом. Все как на ладони: полмиллиарда долга. Платежки, смета, гарантийные письма, учредительные документы. Антонина в его отсутствие провела аудиторскую проверку: да, полмиллиарда, да, сроки сжались до недели, уже до пяти дней. Где он возьмет полмиллиарда за пять дней?! Вы что, все – с дуба рухнули?! А главное – понять бы, куда они, полмиллиарда, делись?

Как-ак – куда?! Вот же все документы, вот! Сам посмотри! Видишь? Понимаешь?

Он смотрел, но не видел, не понимал. Он кино снимает, он по уши занят, у него все кипит! Вот и в налоговой все кипит, и в банке все кипит, и в страховой все кипит. У всех все кипит – но у них с Ломакиным разные кастрюльки. Так, он полагал. Да? Кастрюльки, может, и разные, но блюдо одно: где полмиллиарда?! куда девал?! возвращай, пока не поздно!

Или уже поздно? Иначе шуровали бы неизвестные гости столь беспардонно? Оно конечно, хозяин – в Баку. Но ведь вернется когда-нибудь? Или… нет.

Так что вполне возможно: не только дверь квартиры на Раевского пометили крестом, но и на самом Ломакине поставили жирный крест – «мешок», он и есть «мешок».

Когда Ломакин срочно прилетел в Питер, и ввалился к Слою, то был праведно свиреп: что вы тут наваяли-накуролесили, пока я делом занимался?! С тайной надеждой: ерунда, профилактическая паника, сейчас, все выяснится.

Надежда умирает последней. Умерла. Все выяснилось. То есть не все, но одно-то уж точно: Ломакин в глубокой, беспросветной… джоппе, если yгодно.

А генеральный директор АОЗТ «Аура плюс» Евгении Павлович Солоненко – ни при чем. «Консильоре» Тим, гадкий мальчик, господин Ровинский – тоже ни при чем. Вообще, «Аура плюс» – не при чем. Ибо «Русский инвалид» – самостоятельная единица.

И Ломакин – директор. Вот печать, вот его подпись на банковской карточке – нотариусом заверено.

Он, Ломакин – бестолочь! Ему, Ломакину, кино бы доснять! Он целиком и полностью полагался на «Ауру» – мы же партнеры! Мы же еще тогда, еще в Доме кино договорились!

Договаривались, да. «Аура плюс» и действовала строго в пределах договоренности, не так ли? Аппаратуру закупила, сдала в аренду «Русскому инвалиду». С кредитом помогла. Кто бы, какой банк рискнул бы полумиллиардом рублей на квартал под минимальный процент, если бы не хлопоты «Ауры»?! Кстати, наличку пришлось сунуть. Немного, пять лимонов, на это лимоны «Ауры», надо бы вернуть. И аппаратуру – тоже вернуть, она на балансе «Ауры».

А как же «Час червей»? Нич-чего не понимаю!?

То-то и оно, супермен, то-то и оно. Забудь ты о «Часе червей», о себе подумай. Хотя… поздновато. Как же так, Виктор Алескерович. Как же так?! Мы вам – все, а вы нас так подставили, так подставили! Деньги разбазарены…

Почему разбазарены! Где Таша-лупоглазка? У нее все документы!

Все документы теперь у нас. А куда сбежал ваш бухгалтер – это вопрос. Но ничего, найдется. Найдут. У нас есть специальная служба. А документы – вы спрашивали? – вот они. Антонина Николаевна проводила аудит, пока вы, на курорте… пребывали. Антонине Николаевне вы, Виктор Алескерович, доверяете. Доверяй, но проверяй, понимаем. Можете проверить. – полмиллиарда в трубу. Так, по документам, Вашим, Ломакин, вашим документам. Проверяйте…

Он Ломакин, во всей этой фигне ни фига не понимает! Он понимает в кино!. Он… нич-чего не понимает!

– Кстати, насчет кино Евгений Павлович… – встревал гадкий мальчик. – Насчет ЛУКойла – все окей, я вам вчера рассказывал, – но мне заодно удалось кое-что пронаблюдать на съемках. Пусть господин Ломакин объяснит, зачем он купил костюм у своего… актера. Разве сметой это предусмотрено?

– А что за костюм? – живо заинтересовался Слой. От прежнего дружелюбного панибратства ни следа. Скорее дружелюбная… скорбь у изголовья безнадежного: от душевных щедрот сочувствие, но и неявная отстраненность, мол, ничто безнадежному не поможет, а нас, безгрешных судьба миловала, уф!

– Какой, к черту, костюм, Слой! Тут – полмиллиарда, а ты этого пацана слушаешь! Какой, к чертям, костюм?!

– A, почему вы Виктор Алескерович к Евгению Павловичу на «ты» обращаетесь? Он ведь старше вас?

– Пойди погуляй, мальчик! Слой, скажи ему, чтоб погулял, или я его, придушу! Его же, шарфиком!

– Это не мальчик, Виктор Алескерович. Это, чтоб вы знали, мой консильоре. Первый советник, если хотите. Ну так что вы там натворили с костюмом?

«Выканьем», именем-отчеством Слой обособился: он больше не Слой для супермена, он Евгений Павлович для проштрафившегося партнера, для Ломакина, который крупно подставил головную фирму, а сам разбазарил кредит в полмиллиарда – костюмы, видите ли, он щедро скупает у актеров! На барахолку, что ли, собрался секонд-хендом торговать? Дык, таким манером кредит не отобьешь, Виктор Алескерович…

А в окно с улицы следственно щурился белогвардейский Феликс: ну-ка, давайте, гражданин, все начистоту! Зря все-таки не сковырнули рыцаря революции в новейшее смутное время – было бы нынче на одного допрашивающего меньше. Слой, крошка Цахес и Дзержинский – многовато для одного Ломакина.

Допрос проводится генеральным директором Солоненко Е. П. в присутствии г. г. Ровинского Т. и Дзержинского Ф. Э.

По сути предъявленных мне обвинений я, Ломакин В. А., могу сообщить следующее…

Ну, по-о-олный бред! Какой допрос?! Какой костюм?! Какого… хрена?! Тут – полмиллиарда, а вы мне – про костюм! Я же на съемках был, а здесь все без меня крутилось!

Вот и докрутилось. Н-ну?

Что – н-ну?!

Про костюм.

Б-блин, дался вам этот костюм!

Не нам Виктор Алескерович, не нам. А вам. Н-ну?

Он, Ломакин, наоборот – экономил на чем мог. Тот же вертолет! Ведь бесплатно дали! МИ-8! Даже сначала с истинно кавказским размахом чуть «крокодил» не предоставили, то есть МИ-24, штурмовой, иначе – вертолет огневой поддержки. Но хоть и хорош МИ-24 в бою, в кино – нет. Потому что на борт не поднимет больше трех человек – остальное… боекомплект. А для «Часа червей» требовался именно МИ-8 – тринадцать пассажиров вместит. А сколько возни было с заправкой-дозаправкой?! А сколько на лапу пилоту?! Бесплатно-то бесплатно, однако и пилота надо понять. Тем более, что он дает понять, мол, день, жара, воздух более разреженный, а вы: садись-взлетай, садись-взлетай, оторваться от земли, зависнуть, балансировка – горючее нынче дорого! А вплотную к автобусу садиться – пусть другой садится, а он жить хочет! Да ничего страшного: размах лопастей позволяет приземлиться в пяти метрах. Да-а? А сами говорите: в трех! Ладно, пусть в пяти! Посадишь? А мне одолжения не надо! А что тебе надо?! Что-что, х-ха!… По какой статье подобные расходы проводить?!

Он, Ломакин, даже на гонорарах актерам экономил. Не в том смысле, что копейки платил, – наоборот, вдвое-втрое больше чем водится. Но зато, не в десять, не в двадцать раз! А пришлось бы, пригласи он отечественных звезд, понюхавших рынка и пристрастившихся к его аромату. Конечно, можно было бы и вовсе НЕ актеров набрать. Прецедент имеется, и не один: да тот же давний и весьма весьма недурственный «Рейс-222», где ни единого профи на многочисленные роли! Однако, тогда бы пришлось намаяться с каждым, втолковывая азы. Ломакин и тут вывернулся (и втайне гордился собой), он использовал, так сказать «эффект Флориана». Когда фактурный актер засветился в эпизоде нашумевшего сериала, после которого надолго и прочно сел на «скамейку запасных», зато где бы ни появился на люди – вслед шепоток «О! Принц Флориан!», даже если он там на минуточку сыграл лошадинолицего ковбоя. Дюжина таких «Флорианов» и – полная иллюзия созвездия. А гонорарами «скамейка запасных», не избалована, зато гонора актерского, хоть отбавляй: ну, щас мы пока-ажем, на что способны! И аз-буки-веди профессии ими давно освоены и усвоены. Потому в психологической автобусной групповухе все они достоверны и, главное, узнаваемы зрителем!

Вот что касается трюков, единоборств и прочего – да, проблема. Коллеги-каскадеры – кто где. Сэнсеев-сэмпаев набирать так они и перед камерой в полный контакт работают, а на экране – фуфло. Ибо профи не предусматривают махания руками-ногами – один-два удара и задача решена. Для профи с черными поясами. Но в кино решить задачу – это как раз эффектно показать махания руками-ногами. Лучший исполнитель – спецназ, который и тренируется на грани фола. Еще раз: для того чтобы убедительно выглядеть на экране надо соврать. Вот и Гриша Кисин! Серьезный мастер, каратэ-до, и в прошлом – спецназ. Он-то и консультации подкидывал при отработке заблудившегося автобуса. Он-то и ворчал: «Херня! Их бы всех повязали в пять секунд!». Но соглашался: «Для кино сойдет, схавают!». Он-то с кино был знаком не понаслышке, у того, же Брадастого в «Лавке авантюр» бильярдным кием орудовал в драке только так! Одно худо – перед камерой деревенел лицом: что поделаешь, Гриша Кисин всю жизнь осваивал и усваивал иные язы-яти, нежели основы актерского мастерства. Ему бы лицо спрятать – и даже не под гримом. Под маской. Под маской, значит?

Таким образом и отыграл Кисин роль в маске-шапочке! Более чем убедительно. Мимика побоку, зато пугать ревом, подчинять агрессией, собственным телом владеть какой же спецназ без этого, какой же сэнсей без этого?

Да! Костюм… Телом Гриша Кисин владел в совершенстве, но стоило ему скинуть бандитскую маскировку, остаться в костюме – куда что девалось?! Они отработали с Ломакиным каждое движение поединка, железную фиксацию, каждый блок, каждый удар. Ключевая, или как там выражаются эстеты?… обязательная сцена. Поединок матерых на лужайке. На берегу Кровавого озера. (Есть, есть на Волчьих Воротах такое. Именно так называется. Веселенькое местечко, ничего не попишешь!). И Гриша Кисин падал в лужу. Не так он падал, не так. Хоть и отрабатывали, казалось бы, с Ломакиным заранее. Но падал НЕ ТАК. И на экране это было видно. Раз, другой, третий. Ну, поговорили. В чем дело? Оказывается, он пришел на съемки в своем выходном костюме. (B чем были одеты террористы, когда скинули куртки и прочее маскировочное шмотье?! – Не- знаем, не видели!). И каждый дубль Кисин падал в лужу таким образом, чтобы не запачкаться. Всего делов-то! Покупаю я, Ломакин, у тебя твой костюм, покупаю! Падай! И Гриша упал как надо.

Теперь понятно? Ломакин смахнул историйку с костюмом, как незначительную пылинку: всего, делов-то! Подумаешь, костюм! Что с полумиллиардом делать, Евгений Павлович?!

– Поня-атно, – сокрушенно протянул Слой. – Как же так с костюмом? А нельзя было его как-нибудь постирать? Или чтобы не в лужу?

– Слушай… те! Вы серьезно? Вы чтo? Да, я на одном бесплатном МИ-8 столько денег вам сберег, что полтыщи костюмов можно купить! Вы что!

– Только не НАМ, Виктор Алескерович, не НАМ. А что, вы действительно купили полтыщи костюмов?

Или они корчат из себя идиотов, или они держат за идиота Ломакина!

– Кстати, Евгений Павлович, – снова встрял гадкий мальчик. – Господин Ломакин включил стоимость аренды вертолета в смету расходов. Там… очень солидная сумма.

– Да-а? – неприятно удивился Слой. – Как же так, Виктор Алескерович? Говорите: бесплатно. А сами включаете в смету? Как же так?

Ломакин потерялся. Они ведь раньше говорили на одном языке. На одном, ПОНЯТНОМ, языке – обоюдно умалчивая то, что лучше не озвучивать. Разумеется, он включил стоимость аренды МИ-8 в смету. Любезность земляков была настолько велика, что они, земляки, подмигивая и понимающе кивая, подписали все нужные бумажки. Зато он, Ломакин, расплатился с киногруппой из черного налика, зато он покрыл все командировочные расходы из черного налика, зато он поселил всех не в захудалой «Мугани», а в «Интуристе», где вода горячая пусть на два часа в сутки, но все же подавалась, а холодная и вовсе не перекрывалась, как по всему городу. Ну?! Он же не себе в карман положил! То есть, да себе в карман, однако лишь для того, чтобы из этого кармана раздать людям, минуя налоги, удержания и прочую государственную грабиловку! Да если бы Ломакин вздумал себе оставить, эту очень солидную сумму, стал бы он откровенничать нынче?! И какая это очень солидная сумма, если теперь речь идет о пятистах миллионах! Да тот же Слой сколько раз ему намекал на ПОНЯТНОМ языке: налик, налик. Не для того ведь, чтобы друг друга нагреть-кинуть, а чтобы – государство… святое дело! Мы – партнеры! Даже понимающе усмехаясь, когда Слой изрекал: «Хороший партнер – это партнер, которого можно кинуть!», Ломакин никак не примерял сентенцию на себя. Шутка в духе времени. Стал бы Слой изрекать ее при Ломакине, планируя кинуть партнера Ломакина?!

Совесть – тайники души. Чужая душа – потемки.

Стал. Кинул. Но как?! Ломакин так и не понимал, не вник, не осознавал.

– Не ожидал, Виктор Алескерович, не ожидал. От вас – никак не ожидал… – сетовал Слой. И бронзовый Феликс, сквозь чуть волнистое стекло, казалось, тоже состроил удрученную мину: и я никак не ожидал.

– Чего не ожидал… ли?! – униженно преодолевал Ломакин барьер между свойским «ты» и новоявленным «вы». – А я?! Я, думаете, ожидал?! И что случилось, собственно?! И как?!

Можно пригласить Антонину Николаевну, – посочувствовал Слой. – Она, по моей просьбе, провела аудит, пока вы свое кино крутили… на курорте. Она вам, все объяснит.

И крошка Цахес готовно вызмеился из кресла к двери.

– Попозже! – зубовно проскрежетал Ломакин… – Попозже. Не сейчас! – он повторно скрежетнул зубами, но уже беззвучно: паршивый тон! будто испугался! Но ведь это невыносимо: сюда еще и Антонину, которая вынужденно будет держать служебную дистанцию в присутствии Слоя и Тима и при них, же демонстрировать с бумагами в руках, с аргументами и фактами, – Ломакин бестолочь, а в худшем случае – сволочь, пытавшаяся нагреть руки.

– Как угодно, – согласился Слой, пожимая плечами. – Я-то думал, вы стремитесь поскорее ВНИКНУТЬ…

– Попозже… Я вникну.

И гадкий мальчик заполз обратно в кресло, ухмыляясь: понимаем-понима-а-аем.

– Тогда вникайте. Что я могу еще сказать! – развел руками Слой. – Только времени совсем не остается. Учтите Витя…

Вот он уже и Витя. Ладно, что пока не Витек.

– Кстати, Евгений Павлович, – очередной раз встрял крошка Цахес. – Господин Ломакин, помните, перед поездкой на… курорт говорил, что в целях экономии командирует в Баку лишь тех, кто незаменим на натурных съемках. Помните? Он всю труппу здесь оставил, а Позднякову почему-то взял с собой.

– Это какую Позднякову? – напоказ запамятовал Слой.

– Такую… – и господин Ровинский телодвижением изобразил какую. Ха-арошая блядь получилась бы из господина Ровинского, валютная! Мальчики нынче в моде…

– А-а, эта… – напоказ вспомнил Слой и вроде бы снисходительно замял: – В конце концов, Виктору Алескеровичу, виднее, кто ему больше нужен. На съемках. Да, Витя? Как она, между прочим? Справилась? Ну, Катя? Или ее – не Катя?

– Катя… Справилась… – подтвердил Ломакин, скручивая кишки в узел. Интонируя: я, – про кино, а вы?

И они тоже – про кино! А про что же, еще! Само собой, про кино. И только. Но физиономии паскудные, эдакие… понимающие… солидарные: мол, если бардак неизбежен, его надо упорядочить – командировку оформить, в гостинице поселить, роль подыскать, знаем-зна-аем вас, деятелей искусства!

А он, Ломакин, на эту роль мнил Антонину, да-а-а…

Потому до последнего кадра так и не решил: ОНА подельница террористов, или ОНА – соратник ЕМУ.

Если ОНА – вместе с террористами, то вполне объяснимо ЕË поведение в автобусе: ОН дал ей понять, что разгадал игру двух бандитов, что сообразил – бандитов не двое, что пока есть смысл прикинуться немощным, а затем проявить себя во всей красе. Могла ОНА позволить выпустить этакого умника из автобуса вместе с толпой заложников? Да ни-ни! ОН же первым делом сообщит «альфистам» о своих наблюдениях, а выводы спецназ сам сделает. Потому: пожалте в МИ-8, там, на высоте разберемся. Ибо в автобусе при куче посторонних никак не прокричишь подельникам: «Он притворяется! Глуши заразу!». Тогда бы ОНА себя засветила. У нее внешность неординарна, и маркировочной шапочки нету. На НЕЕ бы пальцем указал каждый из толпы бывших заложников: куда подевались террористы, не знаем, но она была за них, а не за нас, хватайте!

Для НЕЕ проще изобразить сочувствие и даже нечто большее к герою (который, правда, пока никакого героизма не проявил, но готов, момент выжидает). Для НЕЕ куда проще поперечить бандиту – чем ОНА рискует, если является членом шайки! И потом… по окончании спектакля ЕИ обеспечен режим наибольшего благоприятствования: «Эти мерзавцы ничего с вами не сделали? Не… не обидели? Товарищ генерал, вы себе не представляете! Она себя вела как… как мужчина! Смелая такая! Я даже перепугался за нее – вдруг ее ударят? Или выстрелят!… И я тоже, я тоже подумал, товарищ генерал, когда она за мужчину вступилась. Могли ведь убить!». А где, кстати, тот, за кого вступилась бесстрашная особа? Такой, в бороде. Он вам муж? Н-нет. Ну все равно крепитесь – мерзавцы сбросили его на землю из вертолета. Насмерть. Ах, да! Вы же там были на борту, – вы в курсе.

Настолько в курсе, что сама и могла пихнуть кулачком героя, – решившего, что момент настал – пора грудью защитить несчастных жертв террора, прикрыв их собственной спиной. В спину и пихнула: полетай, голубок!

Если же ОНА никакого отношения к террористом не имеет, то непонятно, кто пихнул? Больше и некому. Астеник-психотерапевт далековато был, астеника надо держать на дистанции, астеник первый кандидат в подозреваемые, в подельники бандитов. Пижон в крапчато-белом пиджаке вроде бы опекал беременную горянку – боковым зрением видать. А строго за спиной – именно ОНА, дама.

И не зацепись ОН за бортовое колесо, тайну сию похоронили бы вместе с НИМ. НО – мы еще поборемся!

Когда Антонина отказалась от роли наотрез и на горизонте замаячила Катя, Ломакин додумался до перевертыша в сценарии. Уж очень не грела его история про доблестного, каскадера, победившего всех и вся да еще и обретшего даму сердца, – в традициях фабрики грез. К тому же Катя всячески демонстрировала свою причастность к Ломакину – и по роли и по жизни. Да, Позднякова – дама сердца. А что?

Ничто! Ведь договорились заранее: никаких поползновений! Катя, отстань! Катя, это мой номер! А твой – через три двери. Ступай отдохни, завтра – съемка! Я сказал: ступай! Ладно. Хорошо. Пусть. Побудь. Но не приставай. Да, я помню, помню. Да, не забыл. Но ты помнишь: мы договаривались заранее… Тебя что, палками выгонять? Нет… не в том смысле. Отстань. Нет, не краснею. Иди к себе. Ладно, Побудь. Нет, ты абсолютно не изменилась за эти годы. Я абсолютно искренне… А вот этого не надо. Не надо, сказал… Ну? И что теперь?!

Слаб человек, слаб.

Стерва есть стерва.

Почему бы и нет? Впервой? Или невкусно?

Отнюдь, отнюдь…

Но чтобы еще и по фильму делать из Поздняковой даму с претензией на рафинированность – биг фиг, как сказали бы англоязычные. Будешь ты, Позднякова перевертышем, предашь в последнюю секунду. Стерва? Вот и стервозничай.

Другое дело – Антонина. Согласись она на роль – и Голливуд устоял бы, как пример для подражания. Счастливый конец – условие номер один. И – поцелуй в диафрагму. А с предателем целоваться – несколько иное кино, библейское. Так что обезопасил себя Ломакин от финального челомкания с Катей. Была бы Антонина – другое дело.

Антонина никак не могла быть предателем. Почему, собственно? И по фильму, и по жизни. Все-таки она – главный бухгалтер «Ауры плюс». Не с ее ли помощью Ломакина В. А., погрузили в… джоппу? И если не с ее помощью, то всяко с ее молчаливого согласия-бездействия. Почему не могла?!

Потому. Потому что! Стерва есть стерва. Антонина есть Антонина! Идеализировать женщину – Ломакин давным-давно вышел из этого возраста. Антонина – человек со своим подвальчиком. Просто если Антонина – в солоненковской шайке, Ломакину не выбраться.

Ч-черт! Накликал. Высосал из пальца «Час червей», а тот материализовался в несколько иной ипостаси, но материализовался – по жизни, не по фильму. Это тебе не кино, Ломакин. Кто блефует, кто – нет. Кто друг, кто враг. Ощутил? А не ошибся? А, если перевертыш? А если перевертыш пока сам не подозревает о том, что он того самого… перевернется?

Блуждай в потемках, Ломакин, помечай крестиками нужные двери нужных людей. Должен быть выход, не может не быть выхода. Пусть единственного – но выхода, Тьфу-тьфу: уход в иной мир – не выход.

Слой – великий и ужасный? Слой способен напустить домушников на квартирку, и те заодно угрохают троицу свидетелей кавказской национальности? Слой способен купить киллера для протыкания гея шилом в, метро? Слой способен нанять кулакастых молодчиков для зубодробительных предупреждений еврея-книжника? Слой способен перекрыть границу с ближним зарубежьем для вразумления упрямо-самостоятельного коллеги-коммерсанта? Слой способен превратить профи-трюкача в болванчика с полумиллиардным долгом? Оно так.

Не знает Ломакин доподлинно, кто у Солоненко ходит в друзьях. Однако о врагах – доподлинно. Есть основания пометить крестиком.

Но самому Ломакину лучше не проявлять истинные чувства к дорогому Евгению Павловичу. Даже соглашаться истово: мудак я, мудак! полный ограш! (A что, не так?!) Даже умоляюще ловить взгляд благодетеля: только вы можете как-то помочь выкрутиться! (А вот это уж не так!) Даже терпеть крошку Цахеса: ах, как я заблуждался, господин Ровинский! Я-то считал вас гадким мальчиком и придурком, а вы, оказывается, консильоре Евгения Павловича, зато придурок – я! может, еще не поздно, может, еще по- дружимся? (Это Тим – дружите с ним!) Терпеть, Ломакин, терпеть!

– Кстати, Евгений Павлович, спросите у господина Ломакина, зачем он с собой на курорт взял этого… из газеты. Что соавтор, понятно. Мы знаем. Но сценарий давно закончен, и нечего было этому… из газеты там делать. Тем более, лишняя огласка по фильму нам нежелательна, пока все не отснято. А теперь вообще неясно, будет ли фильм.

– Да! Витя!… Хорошо – Тим напомнил. Ты все пленки нам подвези, все кассеты. На всякий случай. Проект, как ты понимаешь, пока замораживаем. Но я кое-кому попытаюсь показать хотя бы то, что есть. Обещать не обещаю, но, возможно, кое-кто заинтересуется. Сколько у тебя? Ну хоть, полфильма отснял? Смотреть можно? Отлично! Давай тогда не тяни, прямо сейчас Тим тебя свозит – туда и обратно.

– Попозже. Не сейчас.

– А что? Почему? Время дорого, Витя, учти.

– Знаю. Но не сейчас. Завтра. Надо подобрать, отсортировать, просмотреть.

– Как знаешь. Но не тяни.

Ломакин тянул. Ни завтра, ни послезавтра, ни послепослезавтра – ни кадра. На кой вам кино, барыги?! Вам оно очень нужно, очень важно?

Слой прикидывался, что не нужно и не важно.

Слой просто исходит из интересов Ломакина. Время дорого, Витя, учти.

Учел, учел. Но вот… опять забыл, не принес.

А в тот, первый, день он, во-первых, брезговал гадким мальчиком, который не только бы свозил его туда и обратно, – крошка Цахес непременно втесался бы вслед за Ломакиным в квартиру, – следил бы недремлющим оком: все ли хозяин собрал, ничего нигде не забыл, не утаил? Нужен Ломакину эдакий соглядатай? Пшел вон! То есть мы, конечно, дружим теперь, крепко дружим с Тимом (терпи, Ломакин, терпи!), но еще не настолько сблизились, чтобы в дом приглашать. Это во-первых. А во-вторых тогда, в тот день, на Раевского и в помине отсутствовали кассеты со свежими бакинскими кадрами. Присутствовали они… в ячейке камеры хранения. Московский вокзал.

Ломакин из Пулково до города добрался автобусом – до конечного пункта, до Большой Морской. К слову, рукой подать до Гургена. Даже мысль проскочила: забежать, что ли, оставить у Гургена чемодан? Но не факт, что Гурген дома. Потому Ломакин проехался по Невскому и запер ручную кладь в камере хранения Московского вокзала. А далее уже налегке – по Суворовскому, почти до Смольного. На редкость неудобное место выбрала «Аура плюс» для резиденции. В смысле транспорта.

Впрочем, отнюдь не по причине собственной малосильности Ломакин на время избавился от чемодана. Своя ноша не тянет. А ноша – своя. Тот самый чемодан-ветеран со «спецснаряжением». Правда, помимо шлема, перчаток проволоки, а также кое-каких причиндал, годных и необходимых при изменении внешности (парик, грим, коллоид…), а также искомых кассет с бакинскими эпизодами… так вот, помимо всего этого в чемодане Ломакин хранил немалую часть того самого черного налика. Деньгами. Не полмиллиарда, конечно, и тем не менее предпочел по какому-то наитию замкнуть чемодан в ячейку, в «Ауру плюс» явился налегке, с пустыми руками. Руки должны быть свободны – вдруг приспичит кого-либо придушить в порыве чувств!

– Хоть бы показал, что, вы там в Баку наснимали, Витя. А то, может, Тим прав и ты там в основном на пляже валялся, с этой… Катей, да? Шучу, шучу. Но показал бы. Интересно же. И я ведь уже кое- кому обещал показать. В твоих же интересах, Витя, в твоих.

– Да-да, я знаю, Евгений Павлович. Просто опять забыл. Такая пошла… жизнь…

– Да – да, я знаю, Витя.

Терпи, Ломакин, терпи!

– А на пляж-то, признайся, ездил? Ну разок, а?

– Ка-акой пляж! Я даже не загорел! Я на этих Волчьих Воротах мудохался, как папа Карло!

– Верю. Верю, Витя, верю. Ну, пошутил. Ну, забудем. А вот про пленочку ты не забудь, а? 3автра, да? Я как раз завтра насчет нового кредита, кажется, договорюсь. Так что мы тебя вытащим, Витя, вытащим. Супермен ты наш…

Терпи, терпи!

– Да! Витя! А почему Волчьи ворота?

Праздное добродушное любопытство господина Солоненко. Иных проблем у него, у Солоненко, нет – вот еще выяснить, почему место зовется Волчими Воротами, и вовсе ни единой проблемы не останется.

– Не знаю… – умолчал Ломакин, лишь бы не поддерживать видимость непринужденной беседы.

Волчьи Ворота – потому, что в стародавние времена волки приходили в город именно из этой долины, по узкому ущелью рысцой-трусцой, стаей.

А то и не было никаких волков. Зато нескончаемый бакинский ветер в узком ущелье завывал на все лады столь зверски, что невольно вообразишь оголодавших хищников.

– Как же так?! – укорял Слой. – Ты же оттуда. Как же так, не знать родных мест!… Кофейку будешь? С коньячком. Хотя ты, наверно, избаловался тамошним коньячком? Привез бы на пробу одну-то бутылочку!

– Терпи, терпи!

До коньячка ли ему, Ломакину, было в Баку, когда съемки пошли! И пляжи по всему побережью, залило по самое некуда (а и правильно! не хрен было вопить: «Каспий мелеет! Поворачивай реки вспять! Перекрывай Кара-Богаз!», море и без вас знает, чего ему надо, оно дышит – двести лет- вдох, двести лет выдох). И бутылочку с собой – какой-такой радостный повод?! Особенно после ночного звонка Антонины. Выпьем, партнеры! Во здравие? За упокой? После того как вы, партнеры, кинули Ломакина ни много ни мало – на полмиллиарда?! Яду вам, а не коньячку! И говна- пирога на закуску!

КАДР – 2

Как именно его, Ломакина, кинули – к черту подробности. Дело такое: ломакиноподобным лохам что растолковывай, что не растолковывай – не поймут, в нюансах заплутают, мозги иначе устроены. Дело такое: солоненкоподобным деловарам объяснять – хмыкнут: а чего ты нам дважды-два объясняешь, это ведь элементарно, мы все только так и работаем – находишь непуганого идиота и делаешь из него мешок. Так и только так!

Как?! Да, хос-споди!… Любой из наших, ежели подпоить, и, растормошить, понарассказал бы. К примеру, тот же неуловимый Пудрэ. Или нет, он – импортный, а тут, нужен доморощенный отечественный, поднаторевший. Ну, и как, все- таки?

Да запросто. Заключается договор с обналичивающей организацией, которая за десять процентов всю прибыль обернет в налик. Только формулировка договора такова, что прибыль рассматривается как вложение в производство. Практически. ВСЕ подобные организации криминальны – обналичка идет под покупку несуществующего товара, – который умельцы проводят через свой баланс. Потому такие организации больше одного квартала не живут. Квартальный отчет, любая проверка – пожалуйста: учредители – три инвалида детства первой группы, неподсудны, директор – раковый больной, который подписал двести-триста платежек и лег в клинику помирать, но с комфортом, печать утеряна, о чем есть официальное заявление в милицию. Ясно? Доступно?

Вполне. Но вот с фильмом, как? Для примера, как?

Да запросто. Под создание фильма кредит брали? Брали. У банка? У банка. При полном обналичивании на сторону, проценты банку выплачиваются из налички: не показываются по балансу. Банку-то что, банку начхать – приходит ежемесячно человек, сдает оговоренный процент. Но налик кончается, фильм застрял на середине, сроки поджали, счет арестовали. Когда клиент собирается возвращать кредит? Никогда? – Ну в таком случае у банка существуют собственные меры воздействия, ничуть не отличающиеся от той самой, да-да, меры: «Если долги не отдаются, то они получаются». Но это – головная боль упрямца, не пожелавшего вовремя вернуть долг. Из каких шишей вернуть? Во-во! Нету. А где? Да, знаете ли, по всем документам – двести миллионов ушло на кино. А триста? А вот это что? Это услуги по производству. Что за фирма? Та самая, с инвалидами и еле живым директором. Ну-у, несерьезно! Денег верни уррод!… Между прочим бандиты, выступившие по обналичке, могут быть из того же банка – они же упрямца и трясут. И в качестве, банковской службы безопасности: денег верни, урод! И в качестве прежнем, то бишь, заведомо криминальном: мужик, ты навел на нашу фирму каких-то ур-родов, мы крупно из-за тебя попали, ты должен деньги и не вздумай нас парить!

Все. На двести миллионов не снять, не закончить и самого захудалого фильма. А триста миллионов языком слизнуло. И поди выясни, чьи это языки. Триста миллионов – сумма, ради которой превратить человека в «мешок» право же стоит. С точки зрения деловаров, само собой.

Вот…

И такой вариант – самый примитивный… Да у деловаров всяческих вариантов (да посложней, да поизящней, да поинтересней!) – В дюжине тринадцать. А с лохом, севшим, не в свои сани, даже скушно. Будто гроссмейстеру с пацаном играть – киндермат. А еще партейку? Опять киндермат. А еще одну? Снова, киндермат. Нет, совсем неинтересно.

Ломакин получил киндермат. И Слой во спасение Ломакина предложил еще партейку. То есть: он, Слой, со всеми договорился (но чего это стоило, Витя, чего это стоило!), от- бандитов – и тех, и этих, – откупимся, не вопрос, а еще Витя, регистрируем новую фирму… не вздрагивай… фиктивную. И получаем действительно БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ – порядка полумиллиарда, но «зеленью». В пересчете. Фиктивные гарантии – забота Слоя. Дикие взятки вперед – забота Слоя. Выбор серьезного банка, класса Империал, – забота Слоя. Как показала практика, Ломакин – полная бестолочь в бизнесе (только без обид, Витя, без обид, да?). Но забота нашего супермена – еще разок побыть директором. Пока кредит не получим. (Чуешь, Ломакин, чуешь: уже МЫ! Мы вместе, мы в одной лодке!). Фирму как-нибудь назовем, не суть. Русский индивид! Хе! А на те средства и «Час червей» можно довести до товарной кондиции, и… кое-что Слою доверить – он за месяц их прокрутит, наварит столько же, а? Как думаешь, супермен, можно Слою доверить? Не доверяешь – проверяй, супермен проверяй. Как у тебя соображалка? Соображает?

Соображалка у Ломакина соображала. Слой играет в сочувствие, но подставил Ломакина именно Слой. Отказаться от «второй партейки»? Ну, и каким манером платить за первую? Для Ломакина – что полмиллиарда деревянных, что полмиллиарда зеленых… Абстракция. А фильм бы закончить, доснять. А вдруг Слой действительно наварит с кредитных денег разумно и достаточно? Тонешь, – хватай соломинку, хватай! Даже если не соломинка, но леска с крючком и наживкой. Хватай наживку, ограш!… Откажешься – насторожишь. Соглашайся и делай вид, что бежишь по тому тоннелю в который тебя аккуратно направили. А в конце тоннеля – свет. Между прочим, каждый-любой, переживший клиническую смерть и вернувшийся обратно, вещает о тоннеле: мол, очень быстро и неудержимо волочет тебя по этому тоннелю, и тут вдруг в конце его – свет! И – все. Так что, по сути, вожделенный свет в конце тоннеля – ТОТ свет. Туда-то и подталкивает Ломакина Слой и компания. Велика ли у Слоя компания? Судя по размаху м-м… мероприятий, отнюдь не мала. И разномастна. От дружественного Солоненко Е. П., готового оказать помощь утопающему, до гнусавой телефонной шпаны: «Ты че, ботаник?! От помощи отказываешься?! Ты гляди-и!

Само собой, «Аура плюс» ни малейшего отношения не имеет к телефонной гнуси, даже не понимает о чем речь – наверно, пацаны балуются. Кстати, о чем речь, вели эти… пацаны? Да? Совпадение какое! Кстати как все-таки насчет предложения великодушной «Ауры плюс»? Принимается предложение, принимается! Еще бы! Иного выхода у директора ИЧП «Русский инвалид» нет… Буквально вот-вот – и начнем. А точнее? Буквально через некоторое время. А еще точнее? Щас! Как только свисток прозвучит, так сразу включаемся в игру. Вот рак свистнет с бугра – и начинаем. Терпение, коллеги, терпение.

Терпение не безгранично, дорогой коллега. Лучше не испытывать на прочность. Гавриш уже испытал. И Кудимов Игорь Василичь испытал. А уж Костанда как испытал! Все они, нынче, испытывают… иное.

Само собой Солоненко никак не намекал на грядущие невзгоды Ломакина в случае, если Ломакин упрется. Куда денешься, Витя, от грядущих невзгод, если текущие невзгоды одолели. Но все же весьма желательно поторопиться с окончательным решением.

А намекал, причем почти не вуалируя и оттого получая СВОЕ удовольствие, гадкий мальчик, господин Ровинский: мол, весьма желательно поторопиться, мол, иначе таки-ие силы придут в движение, что размажут господина Ломакина в грязь, мол, «Ауре плюс» тоже не поздоровится при этом, однако фирма выдюжит, лишь покачнется, зато господину Ломакину будет обеспечена вечная память, мол, надо, ли доводить ситуацию до пиковой, если всего делов-то оформить кое-какие бумажки и кое-где расписаться. Да! Заодно не забудьте кассетки, хорошо? А то вы, Виктор Алескерович, кажется, не совсем четко представляете, что всех нас ждет в случае несоблюдения сроков – всех нас, но в большей степени вас…

Он, Ломакин, четко представляет. Он, Ломакин, согласен. Он, Ломакин, поторопится, он уже в пути. Он сделает все именно так, как договорились… Сразу после свистка.

Само собой, про свистящего рака с бугра Ломакин умалчивал, не озвучивал, получая СВОЕ удовольствие. Был послушен, мучительно подобострастен, кретиноподобен и мобилизован, сконцентрирован. Дело надо делать, дело. Не делишки «Ауры плюс», но собственное дело. И теперь, пока, – не «Час червей». Иное дело. Пришел час крестов. Пометить однозначных врагов «Ауры» и пройтись по ним. Воистину: против кого вы дружите?

С Гавришем, правда, осечка вышла. Ну а Кудимов? Ну а Костанда? Чем они могут помочь Ломакину? Хотя бы тем, что могут навредить Слою. Если труп Кудимова-младшенького – на совести Солоненко и Ломакину удастся спровоцировать Кудимова-старшенького… Если Костанда почует-убедится, что Слой зашатался, что на г. Солоненко имеется солидная заявительская база, то лишь подтолкнет коллегу и с урчанием подомнет под себя: не запамятовал коллега таможню в Пыталово? а теперь тебе, коллега, предстоит неслабое Пыталово: отдай все, иди и больше не греши. А в качестве отступного Ломакину – прибирание к рукам ИЧП «Русский инвалид». Какой там долг? Полмиллиарда? Всего-то! Ежели редкоземом считать – три кило скандия в пересчете с зелени на дерево. О чем речь! Берем!… Право же, три кило редкозема для погашения кредита – не цена, свободе передвижения КамАЗов сквозь границы. И никакой Слой не перекроет зеленую улицу, будь он трижды великим и ужасным. Впрочем, для Слоя, настало смутное время, насколько известно Костанде. Гражданином Солоненко вроде бы серьезно интересуются компетентные органы – нет, не налоговые, но правоохранительные. Ай-яй-яй… Ну, жизнь есть жизнь.

Паршивый интриган из Ломакина, никудышный. Еще паршивей и никудышней, чем коммерсант. Слишком элементарная схема, слишком велик допуск между желаемым и действительным. Но попробовать-то стоит? Если Ломакин – камешек, который пора вытряхнуть из ботинка (мафиозный жаргон, излюбленный консильоре Тимом, заимствованный у Пьюзо), то камешек этот, сам по себе мелкий, попытается срезонировать и вызвать обвал – там уже глыбы проутюжат, дело глыб самим выбирать маршрут и цель.

Такие примерно мысли одолевали Ломакина, пока он корчил двухнедельную комедию покорности перед «Аурой плюс», корчившей двухнедельную комедию бескорыстного сочувствия. Все две недели после срочного возвращения из Баку.

Уже брошенная на произвол судьбы киногруппа вернулась поездом. Уже Кабанов извлек из дерьма конфетку, настрочив свойственные ему впечатления о железнодорожных бандитах, называемых охраной, так как у них – красная книжечка и волын при себе: «Вольно Солженицыну кататься по Росии в отдельном вагоне – без охраны. Ему бы, такую охрану, как в бакинском поезде, – не поздоровилось бы. Действительно, без охраны, без бандитов, именуемых охраной, спокойней!» (И это так. Бандиты, облеченные властью.) Уже Позднякова отбушевала: Ломакин оставил без денег, достаточных для авиабилетов, а ее чуть в Гудермесе не изнасиловали – прямо в купе проводников. (И это так. Вот только кто был инициатором?) Уже оператор представил докладную: одна из камер «Хитачи» конфискована мордоворотами в гражданской одежде, но с милицейскими ксивами на перегоне Дербент – Махачкала под предлогом «положение военное, а в камере пленка, и если владелец возражает, то его сейчас в момент снимут с поезда, а там выясним…».

Уже Ломакин со скорбным видом сообщил всей киногруппе и прибывшим из Баку, и простаивающим в Питере, – что проект замораживается на срок… на неопределенный срок.

Уже Ломакин несколько раз встречался с Антониной. И были они чужие. Встречи – в «Ауре плюс». Не дело это – выдавать подлинные эмоции, когда стены вполне могут иметь уни, а в окна пялится железный Феликс. Да и каковы они подлинные эмоции? Взглядом Антонина вроде бы, ободряла: при встрече на нейтральной почве еще поговорим. Но – никак не встретиться. Может стены имеют не только уши, но и глаза – и не только стены «Ауры плюс». Не дело это – рисковать в сложившейся ситуации. А что – дело?!

Вот, дело Ломакина: он должен сам быть всегда спокоен и этим непроницаем для других; он должен быть сам дисциплинирован и этим держать в порядке других. Он должен уметь вводить в заблуждение глаза и уши, своих… коллег и не допускать, чтобы они что-либо знали. Он должен менять свои замыслы и изменять свои планы и не допускать, чтобы другие о них догадывались. Он должен менять свое местопребывание, выбирать себе окружные пути и не допускать, чтобы другие могли что-либо сообразить.

Кто сказал? Сунь-Цзы сказал. Давно…

Две недели Ломакину удавалось вводить в заблуждение глаза и уши своих… коллег, и не допускать, чтобы они что-либо знали. И вот пошла третья неделя – та самая, когда терпение коллег лопнуло: или подряжайся на полмиллиарда зеленых при нашем содействий, или гони полмиллиарда деревянных без нашего содействия, или – мало тебе не будет супермен. Трюкач! Ты свои трюки на съемочной площадке выделывай, а с нами выпендриваться не стоит. Да! Принесешь ты кассеты, или нам людей за ними посылать, если у тебя с головкой плохо, если забывчив стал до амнезии?

И тогда-то Ломакин сменил свое местопребывание, выбрал себе окружные пути и постарался не допустить, чтобы другие могли что-либо сообразить.

А, гляди-ка, ведь таки послали «коллеги» людей за кассетами – на Раевского. Только хрен им, а не бакинские кадры. Так и лежит чемоданчик в камере хранения. Вместе с изрядным количеством черного налика, которого вполне должно хватить на недельку безбедной, мягко говоря, жизни. Да и гримерные причиндалы – очень и очень кстати. Ломакин не опереточный шпион, таскающий с собой на всякий случай жизни парик-усы-грим-пудру, но он – трюкач. И все свое ношу с собой. А именно у пижона в крапчато-белом пиджаке…

… и пижон, по «Часу червей», когда ему отказали нервы на Волчьих Воротах, когда МИ-8 совершил последнюю посадку и разразился поединок героя с террористом, когда была весьма даже неочевидной победа подельника-бандита, когда зато очевидным стал полный провал «спектакля»… – тогда-то пижон-невротик выскочил из вертолета и припустил по сильно пересеченной местности. Спотыкаясь, кувыркаясь, задыхаясь. И заячьим хвостом дрожал новомодный хилый пучок волос, перехваченный резинкой на затылке: (то ли Карден, то ли Сен-Лоран, то ли еще кто-то тамошний изобрел это позорище для мужиков – вот даже полулысые взращивают патлы за ушами, лишь бы собрать волосенки в пучок на затылке). А потом террорист дотягивался до отброшенной «тэтэшки» и стрелял – но не в героя, а в спину пижона. Герой не убежит никуда, он вот он, следующая пуля – ему. А пижон вот-вот скроется из зоны видимости, и – влипнет в лапы спецназа, и – рассыплется показаниями, лишь бы уцелеть. Нет уж, погибать – так всем вместе. Не желаешь вместе? Тогда – гибни один, а остальные еще потрепыхаются. И пижон замирал на краю пропасти, валился в нее, стремительным кубарем съезжал вниз, и следом громыхали потревоженные камни. Так! А теперь – пуля герою! Но «тэтэшка» осеклась. И опять осеклась. И опять. А времени перезарядить, сменить магазин – позвольте вам не позволить! Нырок, захват – и руку можно ломать, как сухую ветку для костра…

Ради заполошной пробежки среди солончаков и колючек стоило ли брать с собой на Апшерон «Флориана» в роли невротика-пижона? Да Ломакин сам в этой роли выступит – со спины. Парик с «пучком укропа» и пиджачок – будьте любезны. Не говоря уже о последующем сложном падении с внушительной высоты за компанию с внушительными булыжниками. Тут любой «флориан» спасует, а для Ломакина это привычная работенка, на то он и трюкач. Поддублирует. Отдыхай, «флориан», в Питере, Ломакин сам отснимется в лучшем виде – перебивка, кадр: стрекача пижона, приметный хвостик…

Позавчера Ломакин ограничился сбриванием бороденки для пущей конспирации. И правильно. Нацепи он парик перед визитом к Гавришу, в разборке с шоломовцами съехал бы набок, к примеру, или вовсе улетел бы куда-нибудь. Нынче же беседа с Игорем Василичем Кудимовым вроде не предусматривает резких движений. Да и э-э… бисексуальный паричок как раз сгодится для выбранной Ломакиным роли. И усики тоже – противненькие, ухоженные. И чуток припудриться – надо бы. Да-да, и легкий акцент. Полжизни – в Баку, акцент имитируется без малейшего усилия и держится на заданной частоте- чистоте не уплывая в русскоязычность, стоит забыться на минуточку.

Кроме всего прочего, Ломакин не поручился бы за то, что раньше не сталкивался, пусть мельком, с Кудимовым-старшеньким – в коридорах «Ауры плюс», например. С Гавришем – нет, не сталкивался. А Кудимов мог мелькнуть в «Ауре» – кто их знает, клиентов-партнеров-жертв: кто из них кто, откуда и звать как. Но тогда и Ломакин мог мелькнуть перед Кудимовым. Запомнить – вряд ли, но припомнить при повторной встрече вероятность не исключена. Значит, надо ее исключить.

И денежный запас не мешает пополнит.

А чемоданчик пусть пока по-прежнему полежит в камере хранения. Раньше все как-то недосуг было сходить-изъять. Теперь этого не надо делать по иным причинам: куда его? В «гроб с музыкой» на Большой Морской, где «петрыэлтеры» по квартире шныряют, имея ключи от всех дверей? В однокомнатную обитель на Раевского – комментарии излишни. Так что пусть полежит…

Ч-черт, на кой все-таки сдались Слою и компании кассеты с бакинскими кадрами?! И если Слой и компания их не нашли на Раевского, то будут искать, не успокоятся, пока не найдут, – судя по рвению, выказанному незваными гостями все на той же Раевского. И самого Ломакина будут искать, если вдруг просочится намек: Ломакин отнюдь не в Баку, он – в Питере.

Ломакин, да будет всем известно, – в Баку.

А в Питере – некий манерный армянин, который все лето был на югах, возвращается… и что же он узнает о своем близком друге Георгии?! Убили? В метро? Шилом? Учитывая некую специфичность дружбы Гургена (вот, и по паспорту – Гурген!) и юного Георгия (он его Жорой называл…), учитывая мстительность и жестокость геев, учитывая выучку и опыт манерного армянина (на югах – это вам не кипрское солнце впитывать, это – Карабах, район непрерывных боевых действий!), – несчастный отец смело может назвать любого, кто у него на подозрении. Все остальное безутешный друг Жоры сделает сам – и не утешится, пока не сделает!

КАДР – 3

Отношение к геям за последние годы изменилось: поворот «все вдруг». От брезгливой ненависти к стеснительному, а то и беззастенчивому поощрению-обожанию. Они – тоже люди. Они – на переднем крае борьбы со СПИДом, они всячески пропагандируют пользу презервативов. Вот с кого надо брать пример подросткам и косным взрослым, пренебрегающим самым верным средством защиты от чумы двадцатого века! Ура геям!

И небритый, густо намакияженный блондин-павлин под фонограмму неловко имитирует половой акт с двумя… ледями. Поскребыши по задам якобы полуклассического, очень дешевого, дурно понятого шоу со стриптизом – но сие шоу признается лучшим шоу года. Ура геям!

И в троллейбусе водитель урезонивает в микрофон пассажирскую давку: «Граждане мужчины не толкайтесь! Среди вас есть женщины!». И невольная двусмысленность истолковывается в одном-единственном смысле – в том самом. Ура геям!

И по видику гоняется крутой боевик, и грозила свирепо ревет другому громиле: «Фак ю!», а переводчик жеманным голосом толмачит: «Проти-ивный!» Ура геям?

С телевизором, кстати, просто беда! Ежедневные и еженощные эфирные времена, посвященные эдаким эфирным созданиям – с настырностью и непременностью, типа фигурного катания в застойный период.

Как пошутил Гурген Мерджанян в пору недавних ночных посиделок: «Слушай, Алескерыч! Я от этого всего еще немножко и – буду с женщину трахать и чувствовать себя извращенцем!».

Да-да, они – тоже люди. Но мы – тоже люди, нормальные люди. У них – отклонение от нормы? Отклоняйтесь на здоровье! Только не надо втюхивать всем остальным (коих подавляющее большинство!), что отклонение – и есть норма.

Нет-нет, прав генерал Шварцкопф, американский герой Кувейта, на которого было насели защитники прав человека, мол, почему вы, генерал, против призыва геев в армию. Потому, сказал бравый генерал, что в бою солдат, не должен опасаться повернуться спиной (задом) к товарищу по оружию. Прав, прав.

Времени для подобных, и тому подобных измышлении у Ломакина выдалось в избытке. Он ждал, когда Игорь Василичь Кудимов закончит свой рабочий день и отправится домой. Уже не день, Игорь Василичь, уже вечер! Ну же!

Кудимов владел сетью оптовых магазинов, кормил население Питера халварином под названием масло, красными кирпичиками под названием «фарш индейки», сладковатой размазней под названием «горчица?», цикориевым порошком под названием «кофе». Офис – на Гороховой. Фирма «Стелла», то бишь в переводе – звезда. Звезда пленительного счастья – есть ли счастье пленительней для еще недавно голодавшего населения, нежели накушаться от пуза! Чем наесться-то? Да хоть чем! Было бы подешевле.

Реквизиты фирмы Ломакин «срисовал» в пору своей двухнедельной мимикрии. Плохо то, что фирма фирмой, но домашнего адреса-телефона в реквизитах, конечно не указывалось. Остается ждать пока Кудимов не сядет за руль «форда» и не направится восвояси – тогда следом, следом, особенно, не светясь. Далее – как получится. Хорошо бы эти кудимовские «свояси» были – дом родной. А то двинется куда-нибудь в кабак с партнерами обхажить-улещивать. Жди тогда случая, когда Кудимову организм просигналит: пора в сортир. Там то и… Да нет, тоже плохо, тоже не годится. Одно дело – долбануть в пах, дернуть портмоне и оставить клиента посреди грязного кафеля в отключке. Другое дело – обстоятельная и ДОВЕРИТЕЛЬНАЯ беседа. Кабак – не годится… Лучше бы – дом родной. Где тот дом? Давай Кудимов, сворачивай бурную деятельность, не переработай, всех денег не заработаешь, еще и при том, что половинную долю надо отстегивать Слою-Солоненко. Заканчивай, Кудимов, заканчивай! Тебя Ломакин ждет не дождется, чтобы, по сути, избавить тебя, Кудимов, по необходимости отстегивать Слою половинную долю.

Нет! Не Ломакин! Мерджанян. Лучший друг Жоры. Ему Мерджаняну, отмщение, и он воздаст. Как бы Кудимов – старшенький ни относился к некоторой странности в отношениях полов, как бы он не считал Гошу (Жору) семейным несчастьем, но убийство младшенького – большее несчастье, чем гей в семье. Пусть гей – был бы жив? Гошу (Жору) не вернуть, зато явился мститель. Денег не просит, просит лишь указать на предполагаемого убийцу. Ты, Кудимов, пойми свою выгоду: продолжай брезгливо ненавидеть друзей Гоши (Жоры), но ткни пальцем – враг вот они Мерджанян, как бы он ни был сексуально отклонен, отнюдь не будет приставать тебе с нескромностью «Возлюби ближнего, своего!», он с кличем: «Не мир я принес, но меч!» бросится туда и на того, куда и на кого укажет твой палец, Кудимов. И загрызите вы друг друга!

Сидючи за рулем гургеновской «вольво», выжидаючи Кудимова, Ломакин всячески вживался в роль Жориного друга, но в голову лезли преимущественно мысли, отрицающие прогрессивную роль геев. Что поделаешь, Ломакин, – ты без отклонений. Но! – Что поделаешь, Ломакин, – изобрази отклонения при встрече с горюющим отцом.

Когда уже эта встреча состоится, б-блин!

Кудимовский «форд» Ломакин признал – был такой, парковался у громадины на Шпалерной, у «Ауры плюс». И номера – те же. Значит, действительно Кудимов собственной персоной наведывался к Слою. Значит предстоит быть вдвойне убедительным, изображая Мерджаняна с пучком укропа на затылке – никакой он не Ломакин, которого вы, Игорь Василичь, может быть, случайно видели в «Ауре», тот был в бороде, но без усов, и стрижка короткая, и акцента никакого. (Уроки «Часа червей» – недаром, недаром: особая примета – легкий акцент, вот и ловите граждан с такой особой приметой, а мы – питерские!).

Кудимов появился. 19:30 – показала «Электроника». 19:33 – показал циферблат на панели «вольво». Спешат. Или «Электроника» отстает. Батарейка садится?

Кудимов появился не один, с дамой. Секретутка? Слой подбирал кадры для «Ауры» по аппетитней, нежели Кудимов – для «Стеллы». Дама – отнюдь не Барби. Без косметики, загар-гуталин, свитер грубой вязки, джинсы с надрывом (под коленками так теперь молодежь выеживается), сабо. Кой годик тебе, девонька? Шестнадцать? Не рановато ли кататься с дядями в иномарках? Ан нет. В самый раз. Ибо – не секретутка это. «У вас ведь дочь еще осталась?» – осведомленно сочувствовал-грозил Слой-Солоненко. Понятно, что с тех пор Кудимов да на шаг не отпустит дитенка, косящего под хиппи шестидесятых: (все, возвращается, мода – тоже). Понятно, что Кудимов даже пристроит дочь в «Стеллу» на какую-либо непыльную должность.

Что ж, удачно. С дочерью Кудимов не ринется в кабак или на пленэр. С дочерью он до дому, до хаты двинется.

Да, это Кудимов. Видеть его раньше Ломакин не видел – в «Ауре». Может просто не обратил внимания! Мало ли таких – в хорошо пригнанных летних костюмах с золотой цепью на шее, с пятачковой плешью в макушке, с чуть выступающими передними (кроличьими) зубами.

«Форд» коротко визгнул, когда Кудимов направил на него брелок, отключая сигнализацию. Сели. Поехали.

Ага, Сигнализация. «Титан» скорее всего. У Ломакина зачесалась мыслишка…

… а по прибытии на место она, мыслишка, окрепла и выросла в мысль. Стоящая мысль, хоть и не без риска.

Ломакин вел кудимовский «форд» осторожно – либо отпуская его на сотню метров, либо оставляя между «вольво» и «фордом» не менее двух машин. Вряд ли Игорь Василичь ждал слежки, но дочь-хиппи расположилась не рядом с отцом, а на заднем сиденье, глазела в заднее стекло – вряд ли «обеспечивала тылы», вероятней демонстрация ссоры с предком: И рядом не сяду и видеть не хочу! Отцы и дети, да – однако дите непроизвольно могло засечь примаячившую «вольво». Лучше уж поостеречься до прибытия на место.

Место – высотный, краснокирпичный, несуразный дом по Коломяжскому шоссе. Их таких – три, друг за другом. Несуразность в скошенных крышах и каких-то этажных наростах по бокам. Последнее слово градостроителей, эх-ма!

«Форд» свернул ко второму дому и стопанулся. Ломакин, дабы не привлекать внимания, просвистел мимо, а тут и поворот, часовенка на пригорке. Слева город, справа деревня. Он выбрал город и припарковал «вольво» неподалеку от кудимовского дома, у крупнопанельной многоквартирной змейки.

Там у неисчислимых подъездов уже отдыхало пять- шесть машин. Пусть и «вольво» передохнет. А Ломакин как-нибудь пехом, пехом – обогнуть крупнопанельную «змейку», и – вот он, кудимовский дом, вот он, кудимовский «форд».

Мало того, что дверь в подъезд – на электронном коде, еще и неясно, какую кнопку нажимать, хоть и написано: «Нажмите кнопку и не отпускайте во время всего разговора». Номер квартиры? Черт его знает! Даже улучи Ломакин момент, когда очередной жилец откроет дверь на вход или на выход, даже проникни Ломакин внутрь за компанию – и: вам на какой этаж? Черт его знает! Не в курсе…

Он, конечно, мог поплотнее сесть на хвост «форду» и войти в подъезд вместе с Кудимовым, заодно и форсаж знакомства. Но никак не хотелось Ломакину засвечивать «вольво».

Выманить Кудимова – не просто, а очень просто. А риск в том, что, прежде чем выскочить из квартиры, Игорь Василичь звякнет в милицию: угоняют! уже угнали! Впрочем, милиция только именует своих работников оперативными – чай, не в Америке, скорости не те, стимулы не те, времена не те…

Тридцати секунд достаточно, чтобы вскрыть дверцу, отыскать кнопку, отключающую сигнализацию и снимающую блокировку двигателя, завестись и – помахать ручкой владельцу в шлепанцах, бывшему владельцу: шлепай, парень, шлепай ножками отныне, а то, знаешь, гиподинамия, радикулит, геморрой…

Ломакину хватило не тридцати, а десяти секунд. Он уселся за руль «форда» и без излишней суеты нашел кнопку – под «торпедой». Но не спешил нажимать – пусть «форд» повоет, посвиристит, покурлыкает. Хозяин должен успеть вглядеться в бинокль: ага! тревога не ложная! в салоне угонщик! Хозяин должен успеть набрать ноль-два. Хозяин должен успеть ссыпаться с лестницы либо спуститься лифтом (какой все же этаж у Кудимова?).

А вот и он, Кудимов. Не в шлепанцах правда, ведь только-только вошел, и на тебе!

Ломакин отключил сигнализацию.

Кудимов не бежал к машине, а шел эдаким аллюром, спортивной ходьбой. Придерживая локтем пиджак на груди. Вечер, но еще светло. В окна любопытные глядят. Как бы не показаться смешным. Угонщик неординарный – блокировку двигателя снял, но не рванул с места на «форде» и сам не выпрыгнул, не побежал. Чего надо-то?!

Ломакин не шелохнулся когда Кудимов распахнул дверцу. Если бы владелец «форда» в порыве ярости попытался грубо выволочь угонщика, то, подчинившись на первых порах, используешь инерцию нападающего и наносишь удар коленом в пах. Далее – левая рука на локоть, правая на запястье и – завод руки противника за спину. Далее – левая ложится на плечо, а правая фиксирует голову. Далее – своим коленом бьешь в правый подколенный сгиб противника. И… он больше не противник.

Но Кудимов и не пытался выволочь угонщика. Распахнув дверцу, он еще и пиджак распахнул. И выудил из внутреннего кармана то, что придерживал на ходу локтем. Пистолет…

– Вылезай, гад! – сказал Кудимов.

– Присядьте, Игорь Василичь… – пригласил угонщик, перебравшись на место справа от водителя, похлопав по освободившемуся сиденью.

– Вылезай! Пристрелю, гад! – колотясь от прилива адреналина, сказал Кудимов.

Они оба говорили вполголоса. Угонщик годил с применением дзю-до, владелец годил с применением оружия. Светло ведь еще, любопытные наверняка заинтересовались. Неловко как-то орать, приемчики показывать, палить из «ствола». Право слово, трупов бы поубавилось на улицах, если бы они, то есть пока не трупы, преодолели боязнь выглядеть смешно.

Впрочем угонщик был напоказ миролюбив не из боязни выглядеть смешно при элементарном приеме дзю-до. Просто агрессия не входила в задачу угонщика. И не пистолет в руках владельца умиротворил-покорил злодея…

– Пристрелю, говорю! – повторил Кудимов, водя стволом перед угонщиком.

– Игорь Василичь! – раздельно повторил злодей, чтобы владелец осознал: владельца величают по имени-отчеству, не случайный угонщик попался, да и не угонщик (иначе почему не угнал? времени было вагон!).

– Игорь Василичь! Присядьте, говорю. Я только сегодня узнал про Жору. Хотел бы с вами поговорить. Дом знаю, квартиру нет. Машину вашу тоже знаю, Жора на ней один раз ко мне приезжал. А квартиру – нет. Разговор есть, Игорь Василичь. А пистолет уберите, не надо смешить. Это же пневматика, «поверлайн», да? Девяносто третья модель, да? Сто долларов. Я из Степанакерта мог привезти что-то посерьезней. А? Как думаете? – и он провел ладонью по невидимой со стороны Кудимова ляжке. Пусть Кудимов ДУМАЕТ.

– Вы кто? – резко спросил Кудимов, плюхнувшись на сиденье водителя, но выставив наружу ногу, чтобы нельзя было захлопнуть дверцу.

– Я – друг Жоры. Очень близкий друг. Большое горе, Игорь Василичь, большое! – и «друг» вроде бы сочувственно положил ладонь на колено Игорю Василичу.

Кудимов отпрянул, непроизвольно выразил гадливость.

Значит, не одобрял папаша пристрастий сынка. А как иначе? Хотя иначе тоже возможно. Гейство, как выяснилось, не дурная привычка, но дурные гены или что-то такое в хромосомах. Может жили дружной семейкой… И знакомил Кудимов-младшенький Кудимова-старшенького с каждой новой… тьфу ты!… новым другом.

– Может быть, мой сын остался вам должен? – высокомерно предположил Кудимов. – Сколько?

– Зачем вы так, Игорь Василичу! Обижаете. Мне деньги не нужны, мне справедливость нужна! – и он еще раз провел рукой по несуществующему оружию. – Кто его? Знаете? Предполагаете? Я только это хочу знать – больше ничего.

– Хорошо знали Гошу?

– Я его… л-любил! – Ломакин сам внутренне содрогнулся от неловкости. – Игорь Василичу, вы можете меня не любить, но сына вы любили? И я тоже. Возвращаюсь из Степанакерта и тут узнаю…

– Гоша никогда не был в Степанакерте.

– Конечно! И я тоже здесь живу, в Ленинграде. Иногда летаю домой… по делам.

– Вы – армянин?

– Нет, уругваец! В белых штанах! – съязвил «армянин».

– Инч э анунед? – неожиданно осведомился по армянски Кудимов. Правда, с чудовищным акцентом.

– Им анунэ Гурген э. Им азганунн э Мерджанян… – на мгновение оторопев, отозвался Ломакин. Удиви-и-ил Игорь Василия, удивил!

– Документ какой-нибудь?

– Хэндрем! – то бишь пожалуйста. Ломакин раскрыл паспорт на первой странице, где и значилось: Мерджанян Гурген Джамалович. Благо фотография – не на той же страничке. Да и на кой Кудимову фотография, если он спросил: как твое имя. А Ломакин не только имя назвал, но и фамилию, и даже подтвердил документом. – Мой язык знаете? – проникся он моментальным дружелюбием к отцу друга.

– Немного… – поморщился Кудимов, избегая дружелюбия. – Служил в Эчмиадзине. В армии. В семьдесят втором.

– А, тогда понятно. Только не «инч э анунэд», а «инч э дзер анунэ». Мы на «ты» еще не переходили. Или вы хотите сразу на «ты»? – только теперь Ломакин углядел, что они с Кудимовым почти ровесники, год-два разница. Если в семьдесят втором Кудимова забрили, то нынче ему аккурат сороковник. А он-то, Ломакин, воспринимал Кудимова как Игоря Василича, но иначе. Скорее всего, из-за взрослых детей. Ломакин потомства не приобрел, вот и кажутся ему отцы взрослых детей много старше.

– Я не хочу на «ты». И на «вы» не хочу. И вообще ни видеть, ни слышать не хочу – ни вас, ни… всех вас.

– Все мы тоже люди, – понимающе усмехнулся Гурген Мерджанян (знал бы подлинный Гурген, что Ломакин гомика изображает, назвавшись Мерджаняном, – башку бы оторвал, невзирая на старую дружбу!). – И Жора тоже был человек. А его кто-то убил. Не знаете кто?

– Милиция сказала: ищем.

– Они сто лет искать будут!

– Да… – с обреченностью в голосе вздохнул Кудимов.

– А я быстро найду! Или я – не я!

Ничего себе – убедительный аргумент: «или я – не я!». Особенно учитывая реалии: он-то – не он!

Подошла пацанка-пятилетка – мячик откатился – прикатился к «форду» от детской площадки у дома. Подобрала мячик и уставилась на двух дяденек с детской бесцеремонностью. Что-то ее заинтересовало. «Кыш!» ей не скажешь, напугать можно. Конфетку не посулишь, еще сильней напугать можно. И не отходит. Интересно! Только что машина ка-ак завоет, как заверещит!… А теперь в этой машине двое дяденек сидят и разговаривают!

– Не возражаете, если мы в квартире продолжим? – еще более неожиданно осведомился Кудимов.

– Не боитесь пускать незнакомого человека в дом?

– Не боюсь…

А обитал Кудимов на седьмом этаже. А перед тем как войти в квартиру, нужно было еще преодолеть дверь, отсекающую площадку с четырьмя входами от лифта. А на входе к Игорю Василичу их встретил взрослый, брызгающий слюной ротвейлер – облаял Ломакина по первому разряду, а мог бы и в горло вцепиться, дай хозяин команду.

Хозяин дал команду: «Сидеть!».

И ротвейлер сел.

Хозяин дал команду: «Сторожить!».

И ротвейлер напряг рычание, следя за гостем сквозь кустистые нависающие брови.

Хозяин не дал команду: «Свой!».

Так что армянин Гурген Мерджанян, каким бы близким другом ни приходился покойному сыну, для отца – еще не свой. И для ротвейлера – тем более.

Стало ясно, почему Игорь Василича не боится пускать незнакомого человека в дом.

– Папа! – сказала дочь. – Куда ты исчез, ничего не сказав! Дику давно пора гулять. Ты что, на улицу выходил? Мог бы заодно Дика выгулять. А это кто с тобой?

– Дик потерпит! – с нажимом сказал Кудимов. – Нам надо кое о чем перекинуться словцом, и Дик потерпит.

– Он не потерпит. Он собака, он не человек. Он уже не может терпеть. Я пойду выйду.

– Ты не пойдешь и не выйдешь. И Дик останется здесь, пока мы с… человеком не закончим.

Судя по напряженному тону, конфликт отцов и детей был в разгаре. Детка-хиппи определенно слышала вопящую сигнализацию «форда», потому явно лукавила («Куда ты исчез, ничего не сказав!»). Лукавила в том смысле, что начхать ей на иномарку зажравшегося предка, для которого престижное импортное железо на колесах дороже-ценнее живого организма на четырех лапах, а то и на двух ногах. Короче, чувствовались застарелые разногласия, глубинные. Может она папаньку и винит в смерти брата: возил бы Гошу на «форде» – не спустился бы Гоша в метро. Ну да Кудимов-младшенький предпочел «голубой вагон» не по причине отсутствия допуска к «форду»…

– В милицию отзвоните, отмените, – подсказал Ломакин, стараясь быть безучастным к косматому Дику.

– Да, действительно! – спохватился Кудимов и направился было к телефону, однако еще раз спохватился: – А вы дайте-ка мне то, что у вас там… там.

Там, то есть на правой ляжке, у Ломакина ничего не было – не выпирало, не висело опасным оружием. И Кудимов сам это обнаружил, когда глазами показал: что у вас там.

– У меня нет оружия. Что вы, Игорь Василичь! – изумился Ломакин. Очень натурально изумился.

– Да? – ощутил себя смешным Кудимов. – Но… Как же… Вы сами сказали… Про что-то посерьезней.

– А-а! – сообразил Ломакин. – Вы не так поняли! Что вы, Игорь Василича! Я же сказал: мог бы привезти. Это же не значит, что привез. И зачем мне что-то посерьезней, если я шел для беседы с вами, с отцом моего самого лучшего, самого дорогого друга. Вот попозже, когда мы все обсудим, я найду кое… какое… какие…

Он затянул паузу, давая понять: детке-хиппи обязательно присутствовать при нашем обсуждении?

– Лера, сделай нам кофе. И не растворимый. Лучше «Президент». И последи, чтобы не убежал… – тем самым Кудимов отсылал дочь минимум на четверть часа.

– Меня от твоего кофе уже на работе тошнит! – взбрыкнула детка-хиппи (Лера, значит…). – Чашка за чашкой, чашка за чашкой! Сердце пожалей!

– Это ты мое сердце пожалей! – внезапно грянул Кудимов. – Сколько можно!… Извините… – бросил он гостю. – В общем… Нам с человеком надо кое о чем…

– Я поняла. Ну так беседуйте, беседуйте.

– Лера!

– Тогда я с Диком и прогуляюсь.

– Дик по-тер-пит. Пока мы не… не закончим.

– Ну так начинайте!

По правде говоря, вариант настырной пацанки-пятилетки на улице был предпочтительней настырной Леры. Пацанка-пятилетка хотя бы не поняла ничего. А эта детка-хиппи кое-что поняла еще до начала беседы. И демонстративно изводила отца и… себя? Каждая несчастливая семья… далее по тексту.

– В милицию отзвоните, отмените, – напомнил – повторил Ломакин. – Чего им зря колесить.

– Да, действительно! – еще и еще раз спохватился Кудимов.

Он отзвонил в милицию, отменил: детишки побаловались.

Детка Лера ушла в одну из комнат (сколько их здесь всего? четыре? пять?) – но дверь прикрыла неплотно: отослать меня можете, но слышать не запретите, так-то!

Просторная квартирка. Нестандартной планировки. И мебель просторная, нестандартная. Нынче такая мебель пугает ценниками и называется офисной – чернокожие кресла, чернокожий диван, стеклянные матовые с дымкой стол, стеллажи, стулья на колесиках – с подлокотниками-подзатыльниками. Сгодится и для офиса, и для дома, для семьи. Будучи владельцем сети оптовых магазинов, имеешь право, Кудимов, приобретать мебель – несколько комплектов: чувствуй, Кудимов, себя на работе как дома и… дома как на работе.

Он так себя и чувствовал. Может быть у Кудимова на работе стены тоже имеют глаза и уши? Как и у Ломакина? Однако – дома-то!

Разговор не получился.

– Почему вы спросили меня, армянин ли я? Что, не похож?

– Похож, почему же. ПОХОЖ… – пропедалировал Кудимов, мол, сходство есть, а на самом деле?

– Мама – русская, – не соврал Ломакин.

– Раньше я нигде вас не мог видеть? – проверил Кудимов рефлексы собеседника.

– Жора не хотел, чтобы вы знали про меня, Игорь Василича, – прогнул свою линию «Гурген».

– Я не о том.

– А о чем?! – Ломакин удивился, надеясь, что удивление получилось неподдельным.

– Да так… Значит, нигде мы с вами раньше встретиться не могли? У меня такое ощущение…

Ждал подвоха? Страховался на всякий случай? Так или иначе, но ничего толкового не получилось. Кудимов уходил от конкретики, увиливал.

Черт побери, несчастный отец! Ты только вслух предположи: кто виноват? А что делать – гость сам предложит. И с чего начать – тоже.

Но Кудимов-старшенький жевал сопли, да к тому же никак не давал отбой Дику. Сына закололи шилом в метро такие же голубенькие, как неожиданный мститель-Гурген. Он, гость, и является косвенным виновником. Не исключено, ревность взыграла у отвергнутого ради Гургена претендента, вот и: «Так не доставайся же никому!» Тык!

Неужели Кудимов такой дундук! Неужели он упустит прекрасную возможность стравить двух врагов? Если «Гургена» он воспринимает как врага, почему бы не назвать мстителю еще одного врага – пусть взаимоуничтожатся. Разве нет?

Нет. Ни за что не желал Кудимов упоминать господина Солоненко. Ни прямо, ни косвенно. Ограничивался сетованиями на бездеятельность милиции и на засилье извращенцев, ядовито спохватываясь: «Я вас не очень обидел?».

А стоило Ломакину шевельнуться, Дик рычал…

Разумеется, сам Ломакин ни под каким видом не мог упомянуть возможную взаимосвязь между убийством Гоши-Жоры и неуступчивостью Игоря Василича в отношениях с «Аурой плюс». Неуступчивость – до, сговорчивость – после. Все же чесалось у Кудимова в голове: «Раньше я нигде не мог вас видеть?». И пророни Ломакин хоть намек на «Ауру плюс», пелена упала бы. И так-то Игорь Василичь неприязненно недоверчив, но когда прояснится принадлежность гостя к злосчастной фирме – в мозгах Кудимова тени на тени наложатся, – он, Кудимов, запросто наделает глупостей. Например, затребует объяснений у Слоя: чем вызван визит неуточненного армянина, намекающего на причастность господина Солоненко к… несчастному случаю в метро? Игорь Василичь только-только стал возвращаться к прежнему состоянию души, во всяком случае удается несколько забыться, – и является человек от господина Солоненко, бередит раны. Захотелось на лояльность проверить? Так господин Кудимов исправно подписал все бумаги, накрепко связывающие его с господином Солоненко. Чего еще надо?! Довольствуйтесь ровными партнерскими отношениями – не подставит Кудимов, не подставит. Вот подослали человека, прощупали на верноподданность – убедились?

И неважно, какова будет интонация – истерическая, доверительная, непроницаемо-дипломатическая, проверочно-вкрадчивая (а ну как Солоненко выдаст себя жестом, мимикой, взглядом – действительно имеет отношение к гибели Гоши! раньше и не намекнуть было – только себя самого в смешное положение поставишь… но визит неуточненного армянина, намекающего на причастность «Ауры плюс» к известному происшествию, позволяет Кудимову требовать ответа!).

Ответа не будет. Будет вопрос: какой-такой армянин?!

Да приходил тут один. Паспорт показывал – Гурген Джамалович Мерджанян. Нет у господина Солоненко в штате сотрудника с таким ФИО?! Ах, не-ет?! Но сдается Игорю Василичу, что мелькал в «Ауре плюс» человечек с физиономией, чем-то схожей с физиономией визитера.

Интересно, интересно. Выясним! А где именно в «Ауре плюс» мелькал перед Игорем Василичем человечек? Не помните… Ладно. Ради такого случая давайте посмотрим кое-какое кино. У нас тут фирма подрядилась кино снять, проект провалился, но пленочки кое-какие сохранились. Глядите внимательней, Игорь Василичь. Не он? Ну-у, спаси-ибо, Игорь Василичь! А то мы этого беглого должника днем с огнем ищем, а он, значит, армянином переоделся и лучшим друзьям «Ауры плюс» клевещет на «Ауру плюс» же! Как вы сказали? Мерджанян Гурген Джамалович? Сейчас мы скоренько через ЦАБ уточним адресок неуточненного гражданина и пошлем туда… бригаду.

Вот и пришлось Ломакину держать рот на замке. Кудимов опасался провокации. Ломакин опасался, что Кудимов, опасаясь провокации, спровоцируется на действия, проявляющие Ломакина перед Слоем.

Не получилось беседы. Еще и Дик прыгнул к горлу, когда Ломакин излишне резко встал: «Не получилось у нас, Игорь Василичь!». Реакция спасла – Дик прыгнул к горлу, Ломакин прыгнул вбок, будто вратарь, достающий мяч из «девятки». Мяч – нет, но край матово-стеклянного стеллажа достал, порушил с оглушительным дребезгом.

Дик извернулся еще в воздухе, упал на все четыре лапы, сжался пружиной для повторного прыжка – уже безошибочного, на поверженного врага.

Кудимов не скомандовал Дику: «Место!».

Ломакин ощутил: через секунду его начнут терзать челюсти, крепкие, острые челюсти, только и предназначенные для того, чтобы терзать.

– Место! – прозвучала команда. Нет, не Кудимов сжалился. Детка-Лера подала голос, возникнув на пороге комнаты.

Ротвейлер, такое впечатление, завис в воздухе и, как в обратной съемке, вернулся на исходную позицию. Но продолжал опасно рычать: может, передумаете, хозяева? он же вот он!

– Папа! – сказала детка-Лера. – Ты что?! Рехнулся?!

Кудимов пожал плечами, мол, он-то при чем?! Но некое удовлетворение в этом пожимании было. Так вас, гомиков! Собаками травить! На сто первый километр гнать! Каленой метлой! Поганым железом!

– Дик! Гулять! – отвлекла детка-Лера пса от добычи.

Ротвейлер взвизгнул, щеняче затяфкал, запрыгал, норовя лизнуть хозяйку в нос, засуетился. Бог с ней, с добычей! Гулять! Наконец-то!

«Добыча», прежде чем встать на ноги, стряхнув с себя клыкастые обломки стеклянного стеллажа, удостоверилась на ощупь – не съехал ли парик, не отклеились ли усы (хрестоматийное: «У вас ус отклеился!»). Парик не съехал, ус не отклеился. А, к слову, хорошо, что – парик. Хоть какая-то защита, когда он долбанул головой стекло. Нечто подобное имело место быть на съемках «Ну-ка, фас!». Улдис, пройдя по тому самому, ранее упомянутому, выступу шириной в ладонь, впрыгивал сквозь оконное стекло в комнату, где куражился маньяк. Помнится, коллеги режиссера Брадастого усмехались-подначивали на просмотре: «Ка-а-анечно! Прогнулся ты, Егор, перед родной милицией! Герой по карнизу ползет, равновесие держит, но – фуражечку милицейскую ручкой придерживает на голове. Как же без фуражечки! Тогда и непонятно будет, что герой – наш, мент, представитель!» – «Кретины! – ответно усмехался Егор. – Да та фуражечка – единственная страховка для Улдиса, чтобы он себе башку не покалечил, не рассек, проламываясь сквозь стекло!». Это только в западных боевиках давно научились заменять натуральное стекло на безопасную то ли слюду, то ли еще какую-то ерунду. Наши же трюкачи по сю пору вынуждены сигать сквозь натуральное… Что такое один-два рассекающих пореза в сравнении с экономией! До свадьбы заживет! Зато дешево!

– Спасибо… – сказал Ломакин, осторожно-аккуратно вздымаясь из груды обломков.

– Не за что… – протокольным тоном выразил сожаление Игорь Василичь. – Вас проводить? Вы не порезались?

«Не за что» – в том смысле, что отнюдь не милость к павшим проявила дочь, распорядившись «Место!». Просто дорогущий ротвейлер Дик мог ненароком поранить лапы, кинувшись в мешанину стеллажных брызг.

– Я не порезался. Вам возместить ущерб? – и Ломакин потянулся рукой за спину, в задний карман.

Дик отвлекся и снова сжался пружиной.

Ломакин замер, показывая дорогущему Дику: замер я, замер! место, Дик, место!

– Пустое! – с превосходством отмахнулся Кудимов. – Спишем на представительские расходы. У нас этого добра… Вас проводить?

– Пустое! – передразнил Ломакин. – И кстати, Игорь Василичь! На будущее. Если вы так дорожите своей тачкой, то служебную собаку лучше держать не дома, а в салоне машины. Тогда точно никто не рискнет сунуться. И в «Титане» нужда отпадет. И пистолетиком игрушечным не надо будет размахивать.

– Ну-ну! – отреагировал Кудимов, указывая глазами на выход. Поговорили и хватит.

Все-таки у пса должен быть один хозяин. И хозяин этот – не Кудимов, а детка-Лера. Воспротивилась дочь, значит, – неча собачке мерзнуть в иномарке, которая отцу дороже и ближе живого-теплого. А то Кудимов на эту тему не конфликтовал с дочерью!

Иди, Гурген Джамалович, не сыпь соль на раны! Вас проводить? До автобуса?

– Я провожу! – безапелляционно объявила детка-Лера. – Мы с Диком проводим. Ему давно пора.

Давно пора. Ему – это Дику. Ему, Ломакину, тоже давно пора. То есть – погулять.

– Я сам Дика выгуляю! – вякнул Игорь Василичь.

– Еще что скажешь? – погасила папашу дочь. – Вы идете?

Чего опасаться отцу, потерявшему сына? Дочь на очереди? Но ведь все невысказанные пожелания невыявленного Солоненко выполнены. Солоненко – в доле с Игорем Василичем. Значит, дочери ничего не грозит. Тем более в сопровождении натасканного ротвейлера. Не так ли? Ах, да! Еще маньяки по городу где-то бродят, норовят в один лифт с ребенком втиснуться и зверски выдрать кишечно-желудочный тракт. Между прочим, от Коломяжского шоссе до Богатырского проспекта, где и нашумел случай, – рукой подать. Не ровен час… Тем более, маньяка ищут пожарники, ищет милиция – а он канул.

Бросьте, папаша! Стал бы вам маньяк паспорт предъявлять! Стал бы он беседы беседовать!

– Дик! Место! – рявкнул Кудимов.

– Дик! Гулять! – возразила дочь.

Ротвейлер выбрал «гулять».

– Жаль, что у нас не получилось… – еще раз выразил сожаление Ломакин.

– Жаль… – поступился искренностью Кудимов. Вполне вероятно, в последний миг действительно сообразил выгоду от внезапного визита, но… поздно. Как бы смешным не показаться: а то еще посидим- обсудим, мысль одна появилась! Поезд, что называется, ушел. А вдруг все-таки?! – Где вас найти, если что…

– Если что – что?

– Ну… мало ли…

– Я вас сам найду, если что! – отомстил Ломакин за вынужденные ужимки и прыжки перед угрозой Дика.

– Если что – что?! – всполошился Игорь Василичь.

– Сами знаете! – многозначительно изрек Ломакин. Сам не знал, чем пригрозил. Но пригрозил. Молчи, Кудимов, что к тебе являлся некий Мерджанян. А то хуже будет. Дочь, опять же, у тебя. Вполне самостоятельный ребенок, сколь бы ты ни полагал, что держишь ее на привязи.

– Лера… Только… недолго. Я прошу… – сдался Кудимов. – Только до автобуса, ладно?

– Дика? До автобуса? – прикинулась идиоткой детка-Лера.

– Перестань! – взвился отец.

– А ты не начинай! – отразила дочь. – Что со мной может случиться?! Все уже случилось, папа. И не со мной!

Явно нестыковка у дочери с папашкой.

Да. Нестыковка. Папашка и в самом деле мнит виновниками гибели Гоши только и только друзей Гоши. А среди друзей Гоши – масса друзей Леры. Папашка несправедлив, он старомоден и не понимает… А между тем…

Ломакин вынужденно кивал и поддакивал. Дик зигзагами и кругами носился по местности, вынюхивая островки опорожнения. Ломакин вынужденно повторял эти зигзаги и круги. Компенсируя афронт в квартире, Лера доверила гостю поводок. Скомандовала Дику: «Свой!». И доверила поводок.

Да, Ломакин, то бишь манерный армянин, близкий друг покойного брата Гоши был свой.

Она говорила взахлеб: Фредди Меркури, Элтон Джон, Рудольф Нуриев, Брайан Эпстайн… Да что там! Чайковский! Короче, влечение к однополым – не мерзость, а свидетельство особо тонкой душевной организации, чуть ли не признак априорной гениальности. А папашка – косный-невежественный тип. Он и Гошу не любил за… тонкую душевную организацию. А какие у Гоши композиции остались, если бы вы знали! Его даже Шорохов планировал в передачу включить, его даже Крунюхов поощрял! А папашка всячески препятствовал. Она, Лера, целиком и полностью на стороне Гургена. Она, Лера, будь то в ее силах, сама бы нашла убийцу Гоши и своими руками расстреляла бы! Но папашка, похоже, считает: что ни делается, все к лучшему. Представляете? Сына шилом закололи, а отец считает – к лучшему. Они, Лера и Гоша, двойняшки. Гоша на полчаса старше. Никто так его не понимал, как Лера. А папашка абсолютно ничего не понимает!

Ну да, ну да! Голубые – светлое будущее всего человечества. И от СПИДа именно гомики уберегут планету, сподвигнув население собственным примером: перед любовными играми обезопасьтесь резиной. Только СПИД все же не из ЦРУ выхлестнул, просто повадились африканские негроиды уестествлять желтых обезьян, а у тех внутри, как раз там, дремал этот самый вирус. Эка! Проснись и пой! Тем более, что негроиды повадились в Россию – якобы учиться, якобы перенимать передовое. То-то развелось нынче мулатов-квартеронов. Кстати, Антонина…

Ломакин ежился как бы от вечернего ветерочка, но на самом деле – от вынужденности врать. Пусть молча, но врать. Ребенку. Ну что поделаешь! Ну без отклонений Ломакин! Помнится, самым сильным потрясением зрелой юности стал не слух, но подтвержденный прессой факт: кумир детства, из-за которого Ломакин и подался в каскадеры, Жан Маре – отъявленный гомик. Что не мешает ему, Маре, в графе анкеты «ближайшие родственники» отвечать: сын Серж. Впрочем, в графе «чего хотелось бы добиться» Маре отвечал: самоуважения…

Гоша был для Леры самым близким человеком. Мама умерла при родах. Папашка изредка проговаривается, что вообще не хотел детей, особенно если мальчик получился… такой, особенно если из-за младенцев погибла мать, жена. Он почему-то винит детей в смерти жены. А вот Лера теперь смело винит папашку в смерти Гоши, да! Вот вы послушайте, вы понимаете! Гоша для вас был близким человеком. И для меня тоже!

Она, Лера, предполагает, что не все так просто с этим шилом в метро. Папашка ни за что сам не скажет, но он, папашка, работает с разными фирмами, и кто кому там сколько должен – не ей разбираться. Ее уже тошнит от этого офиса, от вечного трезвона. Папашка после гибели Гоши ни на шаг от себя не отпускает… разве что с Диком. И есть у папашки не то друг, не то приятель, не то неприятель. Что-то их связывает. Точно она, Лера, не помнит, но, отвечая на телефонные звонки, кое-что засекла. Есть такая фирма… «Аура плюс», кажется. Если бы Гурген попробовал туда наведаться…

Э-э, не-ет! Все наоборот! Это Ломакин стремился науськать Игоря Василича на Слоя. Дочурка же, наоборот, стремилась науськать «Гургена» – фас! Увольте, мадемуазель. Хотя мыслит девчушка в правильном направлении. Нет ли целей поближе-подоступней? Непосредственный исполнитель? Кто, в конце концов, мог в приступе ревности заколоть Гошу? Детка Лера лояльна к представителям тонкой душевной организации, но именно среди них – убийца брата Гоши. Пусть только Лера даст понять, и «Гурген» из-под земли злодея достанет!

Да-да, из-под земли, из метро. Там катается в этом самом вагоне вместе с остальными некий Ряба. Она, Лера, знает – тоже несколько раз проехалась в том вагоне, просто так, для интереса. Ряба в последнее время что-то плотно слишком прилип к Гоше. Но Гоша не хотел, отвергал. Ряба – какой-то… извращенец… Он хотел от Гоши… хотел… Ну, вы понимаете?

Ни хрена не понимал Ломакин, но утвердительно кивал. Любопытно, чего же такого хотел Ряба от голубого Гоши, чтобы прослыть извращенцем?! Тьфу!

Этого Рябу тоже не мешало бы чуток потрясти на предмет выяснения подробностей гибели Гоши. Он рядом был. Вплотную.

А милиция что, не трясла этого… Рябу?…

Вы что, нашу милицию не знаете?! А они, друзья- приятели-сожители, зна-а-ают! Кто же из своего круга добровольно укажет на друга-приятеля-сожителя?!

Получается, сестра Лера умалчивает о вероятном убийце брата Гоши? До сих пор умалчивает? Знает и умалчивает?

Почему умалчивает? Вот… сказала… Милиции – ни за что! Но своему – вот… сказала…

Ряба – прозвище? По внешности? По производной от фамилии?

От фамилии. Он – Рябинин. И по внешности – морда изрыта прыщами.

Где искать?

Да там же, в «голубом вагоне»! Она же говорила уже. Только учтите: она ничего не говорила! А что говорила, то просила не говорить.

Ломакин пообещал не говорить. Ломакин неявно пообещал найти скотину и отомстить. Ломакин был проконвоирован до метро и пронаблюдаем до опускания жетончика, до ступания на эскалатор. Благо с ротвейлером в метро не пускают, а то бы и дальше проводила дама с собачкой, ч-черт! Время, время – впустую!

Он подстраховался и проехался до «Удельной», оттуда темными аллеями спустился к дому-»змейке», у которого оставил гургеновскую «вольво». Завелся. Поехал. Домой. Что-то его ждет дома, то бишь в «гробу с музыкой», где кощей-бессмертная старушка над «попугайчиками» чахнет.

Кто же, помнится, рассказывал? У Слоя в конторе. Давненько. Байка, похожая на правду. Кто-то, кого Слой намеревался кинуть, оставить без штанов, потому был добродушен и дьявольски располагающ. Не Костанда ли?…

Кроличий оскал Кудимова, наследственный прикус грызуна у детки-Леры, агрессивный ротвейлер Дик. Волей-неволей всплыло. Занятная байка…

В общем, там у Костанды (или не у Костанды?) дача в Дачном. И у соседа – дача. Дружат дачами. У Костанды – пес (тоже ротвейлер, как у Кудимова, мода на неуправляемых собак!), а у соседа – прибабах на кроликах. Кроликов сосед разводит-лелеет. И вот приобрел какого-то редкостного, ангорского за пятьсот долларов. Ночью у соседа – застольный грай, пьянка-гулянка. А утром Костанда с женой просыпается от скулежа и царапанья в дверь. Открывают. На пороге дово-о-льный ротвейлер. А в зубах у паразита… ангорский кролик. Удушенный, весь в грязи, в слякоти. Где только его пес валял перед тем, как принести-похвастаться!… С-собака!

Ладно, думает Костанда, пятьсот долларов – не сумма, возместим. Но! Отношения с соседом испорчены навсегда! Вырвали с женой трупик из зубов псины и – в ванную. Шампунем «Лореаль» вымыли, феном просушили шерстку. И – в крольчатник подкинули. Мол, сам сдох, съел чего-то не того и сдох, а мы ни при чем, и собака наша ни при чем. Затаились, в щелочку занавесочную подглядывают, когда сосед проспится и на двор выйдет.

Сосед проспался, вышел на двор, потянулся, глазенки разжмурил, на крольчатник уставился: «А-а-а-а!!!».

Что такое?!

Гля! Люди добрые! Гля, соседи! У меня вчера кроль издох. Мы его всей семьей торжественно похоронили-зарыли! Всю ночь поминки справляли. Нажрались! А он… вот он! А-а-а!!!

Кролик-зомби. Сам откапывается, сам себя в порядок приводит, шерстку расчесывает, грязь стряхивает и – в крольчатник, домой. А-а-а!!!

Невольно крыша поедет!…

Хорошо, что Ломакин более-менее в курсе по поводу старушки-зомби, более-менее в курсе по поводу причин реанимирования «бабки Аси». Иначе тоже бы: «А-а-а!!!».

Кстати, насчет «крыша поедет». Слова обрели новый смысл в соответствии с новыми реалиями. Ляпнешь так ненароком: «У меня крыша поехала!». И моментально насторожишь собеседника: «Куда крыша твоя поехала? На стрелку? На разборку? А с чьей крышей разборка?».

Нет у Ломакина «крыши» в толкуемом ныне смысле. Есть пока крыша над головой в тривиальном, прежнем смысле – на Большой Морской. Есть ли?

КАДР – 4

Чего-то подобного Ломакин ждал на входе в подъезд.

Слишком долго и пренебрежительно он парил «петрыэлтеров». Пора, ох, пора «петрыэлтерам» было объявиться и объявить: «Что-то ты нас паришь, парень!».

«Вольво» он поставил в гаражный бокс – неподалеку, на задворках площади Труда. Сам Гурген лучше бы не распорядился, сам Гурген предпочитал не особенно рекламировать собственность-иномарку. Ежели какой «наезд» – нету ничего у бедного армянина Мерджаняна, какая-такая иномарка?! Приснилось?! Только и есть, что небольшая жилплощадь, которую бедный армянин готов уступить – но по большой цене. Если сойдемся в цене, конечно.

В цене, похоже, не сошлись. Телефонный Петр- первый дал понять, что проблемы решаемы. Но он же дал понять: решаемы, однако пока не решены. А владелец недвижимости все увиливает от встречи, увиливает. Нехорошо. Надо бы тогда встретить владельца, хочет он того или нет.

Встретили.

До своего подъезда Ломакину оставалось метров сорок, когда со стороны набоковского дома, напротив, – объявились два… силуэта. Плотненькие такие.

Оба бойца двигались параллельным курсом, чуть отставая. Потом по диагонали пересекли проезжую часть, идя на сближение. Но так, чтобы оказаться тик- в-тик позади «оплаченного субъекта», когда тот попытается юркнуть в спасительный, как он полагает, подъезд.

Если поторопиться, заслышав шаги за спиной, то вполне удастся юркнуть в подъезд за метр-два до того, как нагонят. И как бы – уже дома. Почти.

Нормальный инстинкт самосохранения: поторопиться, обнаружив угрозу за спиной посреди полуночи, и юркнуть.

Будь то случайная, не заказная шпана – да.

Вряд ли то случайная шпана. Возникшая посреди полуночи на пустой улице? Возникшая внезапно? Шел же Ломакин по набережной Мойки вплоть до ДК Связи. И у перехода дисциплинированно остановился, хотя светофор уже переключился на режим однообразного желтого мерцания. Все по науке: посмотрел налево, а дойдя до середины, посмотрел направо. Не случайного лихача остерегся, но именно проверился: есть ли кто? слева? справа? Никого не было. И сзади тоже – никого.

Заказная шпана выяснилась только тогда, когда он уже оказался на Большой Морской. Отсиживали-отслеживали, получается, как раз его, Ломакина, то бишь Мерджаняна, неуловимого владельца недвижимости. Эта парочка бойцов не скрадывала топот – ах, нет! даже не топот, а цокот, сапожки с металлическими набойками, больно тебе будет, прохожий! Эта парочка бойцов даже нарочито чеканила шаг, беги-убегай, прохожий, спеши домой, в подъезд. Подъезд – почти дома.

Скушно жить на этом свете, господа. Схема известна: где двое, там третий. Где третий? Там, там – в парадной. Наизготовку. И не с хлебом-солью. С чем? С баллончиком? «Паралитик»? «Слизняк»? Вряд ли. Ибо парадное – пусть и просторное, но замкнутое пространство. Бойцы рискуют хватануть свою дозу распыленной пакости. Значит, расчет на то, что преследуемый рванет в подъезд и, дурак какой, либо бросится по лестнице вверх с надеждой успеть вставить ключ в квартирный замок (тщета! не успеть! нагонят! дюбнут по башке!), либо двумя руками вцепится в дверь подъездную, изолируя себя, дурак какой, от СЛУЧАЙНОЙ шпаны. Ежели она, шпана, в горячке преследования вздумает все же перетянуть створки на себя, надлежит благим матом орать: «По-жа-ар!» – единственное, на что пока реагируют жильцы. Вдруг кто и высунется, прогремит запорами, гугукнет: «Чего-о?!», спугнет бойцов. Скушно жить… Ибо шпана заказная, только того и ждет – третий, притаившийся готов тюкнуть по темечку из сумрака якобы спасительной лестничной площадки. А после предоставится возможность вдоволь натешиться – попинать лежачего. Что там у него? Почки? Селезенка? Гениталии? Какой устаревший-старомодный провозгласил: лежачего не бьют? Дурак какой! Еще как бьют! Еще как!

Но не убивают? Нет. Пока не убивают. Заплачено только за «предупреждение». То есть изуродовать, но – «внутриорганизменно». Это вам не многострадальный Гавриш – Гавришу совсем не обязательно днем позже представать пред структурами, кои невольно поинтересуются: «Что у вас с зубами?» (С какими зубами? A-а, это молочные. Были. Выпали, знаете ли, сами по себе).

Другое дело – ДОБРОВОЛЬНЫЙ продавец жилплощади. Ему еще – к нотариусу, надо бы сохранить лицо. При всем при том, что нотариус купленный-подкормленный, надо бы избавить нотариуса от возможных последствии, неудобств: спросят, к примеру, впоследствии, мол, правда ли, что ДОБРОВОЛЬНЫЙ продавец имел… лица необщее выраженье при оформлении документов, такое… выраженье – сиренево- багрово-вздутое?

Так что по физиономии – почти исключено. Ага! И убивать не будут (ему еще – к нотариусу). Но иные меры воздействия – это завсегда пожалуйста. Почки, печень, селезенка…

Ну, не-ет! Зря ли Ломакин десятки и десятки мордобоев сам ставил и сам же в них участвовал. Бойцы-то подрядились «предупредить» некоего Мерджаняна, армяшку-деревяшку, – соответственно и были проинструктированы. Счастлив твой бог, Гурген, что ты – в Баку. Ломакин как-нибудь отыграет вместо тебя, Гурген, здесь, в Питере. Сам же просил Гурген: «Не соглашайся!». Ломакин не согласен. Ломакин возражает против немотивированного нападения в двух шагах от дома. Ишь, развелось шпаны!

Он убыстрил шаг, спеша до дому до хаты, зан-н-нервничал, затеребил ключами в кармане. Джинсы узки, сразу не достанешь! Неловко извлек. Выронил на асфальт.

Бряцнуло.

Оплошно нагнулся…

… и поймав ожидаемое движение, скрутил корпус, уйдя в кувырок – вбок и вперед.

Верно! Есть ли большее удовольствие для шпаны, чем вдогон дать пенделя носком подкованного сапожка жертве, которая в панике роняет что ни попадя, сама подставляется.

Сама, значит?!

Кувыркнувшись, он отследил, как над ним пролетает один из бойцов с нелепо взметнувшейся ногой, не попавшей по «мишени». Равновесие потеряно – боец звучно-тяжело упал спиной об асфальт. Позвоночник!

Второй по инерции устремился вперед – только что ведь маячила спина-задница намеченного хозяевами субъекта, и – никого! И напарник почему-то улегся. Поскользнулся, что ли? Эй, напарник, вставай! А где этот?…

ЭТОТ, Ломакин, перекатился со спины на живот и – тут же! – с живота на спину, взяв ногами-ножницами второго бойца на излом. Уронил.

Наверно, повлияла дневная картинка в квартире на Раевского (Октай-Гылынч-Рауф!). Ломакин взъярился, мстя тутошним бандитам за тамошних убийц. Р-р-разберемся, с-сволочи! Все вы одним мирром мазаны!

Он прихватил второго бойца за штанину и за шиворот, раскачал и (пощадив, черт возьми! все-таки пощадив!), пинком распахнув дверь подъезда, вбросил тулово внутрь. Ну-ка! На живца! Ну-ка! (Мог бы и лбом ублюдка дверь распахнуть…).

И точно! Кто-то ворохнулся над павшим. Кто-то, третий, готовый пристукнуть всякого, ищущего спасения в парадном. Нате! Вот он!

Только это… не он. Явно не ожидал третий, что у ног его окажется кто-то из своих. Заранее ведь разрабатывали: ну, шум на улице, понятно – догоняете, бьете, кричит «мама!» и сю-у-уда! а здесь – я!

Шум на улице был. Краткий, но шум. И кто-то впал. Во! Так и просчитывали!… Третий прыгнул и оседлал «жертву», занес… Тускло блеснуло. Кастет?

Ломакин прыгнул следом. Поймал чужую руку в замок. Продолжил мах, подчиняя сустав инерции.

Хряснуло!

Кастет не удержался на пальцах третьего-«темного», слетел-сиганул, дребезнул о перила лестницы.

Третий-»темный» взвыл.

– Н-ну! Чуток за подбородок дернуть! Еще- один хрясь – и шея скручена. И тишина.

Стоп!

Он сказал себе: стоп! Это не люди, да. Это бандиты. Те, что потрошили квартиру на Раевского, тоже – бандиты. Вне закона. И те и эти – твари. Но те – солоненковцы, на совести которых – трупы. Эти же, так сказать, петровцы (если насланы Петром-первым… а кем же еще!), которым поручено лишь предупредить непоседливого жильца. Сила действия должна равняться силе противодействия. То есть наоборот. Короче, надо ли, стоит ли поступать НЕОБРАТИМО? Труп в подъезде дома, где обитает «Гурген»-Ломакин. Начнутся разборки-выяснения как со стороны официальных властей, так и со стороны… неофициальных. Да и не только в этом дело.

Твари, да. Но любую тварь земную, даже червя, запнешься, прежде чем раздавить. Если, конечно, ты сам не тварь – в худшем смысле слова.

Он запнулся.

Третий-»темный» по-прежнему выл. Эдак он, громогласный, перебудит всех обитателей! Никто, разумеется, не выглянет: чего там такое громкое-болезное?! Зато звякнуть в милицию, мол, чего-то там такое громкое-болезное у нас на лестнице – это почти наверняка.

Да замолчи ты!

Ломакин вполсилы, чтобы не угробить бесповоротно, ткнул сдвоенными пальцами (указательным и средним) в ямку за ухом, в нервный узел «темному».

Тот сник.

Вот она, тишина. Никто на этажах не выразил ни малейшего шевеления-любопытства – не прогремел замком, не высунулся, не гугукнул. О, времена! О, нравы! Впрочем, кто-то мог и накрутить диск: ноль- два.

А значит?

А значит, нечего хлопать ушами, возвышаясь победителем над побежденными. И того, первого, надо бы затащить внутрь, дабы не привлекал внимания – вдруг мимо ПМГ проедет: глядь, лежит-валяется! Ежели труп, то пусть валяется – что с трупа стребуешь. Тут давеча мертвяк с пулей в груди больше суток скучал у «Астории». Даром что центр города – скучал, и никто не поспешил загрузить его в спецмашину. Зато ежели гражданин не мертв, но пьян, тут и поживиться можно. Пристрастия нынешней молодой милицейской гвардии – бабушки-старушки, торгующие петрушкой-киндзой, и пьянь, лыка не вяжущая, на ногах не стоящая. Пр-р-райдемте!

Первый бандит, так неудачно промахнувшийся по «мишени», был жив, но в беспамятстве. Ломакин втащил и его в подъезд, уложил рядком – ишь, святая троица. Ну, извиняйте, орлы, – Ломакин вам не нянька. Сами не маленькие уже. Да-а, весьма не маленькие, даже большие.

Он взметнулся на два пролета – к СВОЕЙ квартире, к своей комнате. Мало ли, какие страхи происходят на лестнице, – он-то ни при чем, он давно дома, он когда-а еще пришел и лег спать. Он спит. Он – Мерджанян.

… Заснуть, разумеется, не удалось. Хоть и очень хотелось. Даже не столько хотелось, сколько нужно было. Завтра денек намечается насыщенный – детка-Лера навела на человечка и телефончик оставила: звоните сразу в фирму, все равно я трубку сниму… Так что отдых необходим. Однако денек только завтра, но пока – ночка. Неспокойная.

Ломакин вошел в свою комнату будто в клетку с тиграми: чего ждать? Пока ничего. Клетка пуста. Вероятно, действуют детские атавистические флюиды – ночь, темно, жутковато, бука поджидает, сгрибчит.

Ан нет. Бука пока не внутри, но снаружи. Ломакин вернулся из комнаты в зало, к телефону. Он долго отсиживался на корточках, опершись спиной о стену. Чего ждал? Что зомби-старушка подаст признак жизни – по нужде, к примеру, сходит? Что, помимо старушки, в квартире кто-то есть? Или что очухавшиеся наемники начнут колотиться-вламываться? Вот это – нет…

Проникновение в чужую квартиру – иная, более суровая статья УК. Подрядившиеся начистить нюх прохожему не станут превышать полномочия – не те деньги обещаны, заново надо договариваться. Скорее всего, поверженные бойцы уковыляют до ближайшего таксофона и, чтобы не погнали взашей за профнепригодность, доложатся на «дельту»: «Алё! Мы это. Дело сделано. Было трудно, но мы справились!».

Так что есть резон дождаться продолжения. Времени у «петрыэлтеров» все меньше и меньше – будут ковать железо, пока у клиента горячо – в печени, селезенке, почках.

Он, да, таки угадал – телефонный трезвон. Где-то минут через сорок. Само собой, некому подойти к аппарату, кроме него. Зомби-старушка либо в «попугайном» забвении, либо свято блюдет наказ: ежели звонят, то не тебе, грымза, замри!

Телефон трезвонил.

Телефон трезвонил настойчиво.

Телефон трезвонил так настойчиво, что мертвого бы заставил подняться и поднять трубку.

Зомби – не в счет. Зомби – то ли мертвая, то ли живая. Одно слово – зомби. И вообще запрограммирована: не подходи к телефону, иначе вышвырнем на улицу – будешь, как и прежде, бутылки пустые сшибать и по ночам мерзнуть!

Ломакин скорее жив, чем мертв. Он снял трубку.

– Мастер, ты?! – обрадовался «Петр-первый» куражливым тоном. – Как ты? Куда ты исчез?

– Я? Исчез? Я – здесь.

– И слава богу! Мы было решили, что с тобой не все ладно. С тобой все ладно?

– А что со мной может случиться?

– Мало ли… – выдержал многозначительную паузу собеседник. – Район у тебя неспокойный, неспокойный у тебя район. Самое время решаться на обмен. Чтобы в новом районе – никаких проблем. Ты что так долго трубку не снимал?

– Сплю я, сплю! – изобразил оправдывание Ломакин. – Второй час ночи! Понимать надо… – он добавил в голос мольбы и якобы не удержал стона.

– Ты что? Нездоров? Мастер?

– Да тут какие-то… Неважно!

– Говори, говори! Для нас все важно.

– Не могу я говорить! – еле ворочая челюстью, сыграл Ломакин, мол, еле ворочаю челюстью, но – по какой причине, не признаюсь, восточная гордость. – Завтра, завтра. Я сегодня не в форме. У меня… проблемы. Я сейчас как раз хотел вызвать «скорую» и… милицию… – блефовать так блефовать!

– Не понял? – ПЛАВАЮЩЕ отреагировал «Петр-первый», то бишь: я не понял – ты что, не понял? – У тебя случилось что-то? Наехал кто?

– Да так… Немножко… – бодрясь, подставился он.

– Слушай меня, мастер! Мы сейчас подъедем. Никакой милиции, никакой «скорой», понял?! Решим на месте. Ты хоть их запомнил? В лицо?

– Кого – их? – Ломакин не удержался, никак не мог отказать себе в удовольствии поймать «петрыэлтера» на слове.

– Ты же сам говоришь…

– Что я говорю?

– Да ладно! Не грузи меня, мастер! – вальяжно заявил «Петр-первый», ощутил себя хозяином положения: ты все знаешь, мы все знаем и… и… не выдрючивайся! – Ка-ароче! Я сейчас подъеду. А то тебя никак не застать. Ты уж побудь дома, хорошо? И – никаких ментов, никаких докторов. Считай, мы сами тебя под крышу берем, понял?

Благодетели хреновы!

– У меня есть крыша! – вякнул Ломакин.

– Кто?

– Что – кто? – прикинулся идиотом Ломакин. – У меня есть крыша над головой, а про цену мы уже говорили.

– Ты че, мастер?! Не понял?! – дурашливо удивился «Петр-первый». – С тобой у нас столько накладных расходов, мастер! О прежней цене забудь. Ка-ароче, что мы с тобой зря болтаем. Сейчас приеду – решим.

– Я сплю! – болезно откликнулся Ломакин. – Я устал. Завтра. Не сегодня! – он сознательно сфальшивил, проявив: хрен вы меня завтра застанете!

– Жди! – безапелляционно – поставил точку «Петр-первый».

– Я не открою! – всполошился владелец недвижимости.

– У меня ключ есть! – напомнил «Петр-первый». – Ты забыл, это уже наша кубатура. Слушай, мы с тобой – по-хорошему, а ты… не любишь нас, что ли?

– Пошел в жопу! – «сорвался» владелец недвижимости.

– Зря-а-а… – угрожающе выразил сожаление собеседник. – За базар ответишь, мальчик. В жопу так в жопу. В твою, мать твою, армяшка! Тебе понравится! Жди!

– Придешь – зарежу! – впал в истерику «Мерджанян» – Ломакин, – Мамой клянусь!

– Старушки тебе мало? – вкрадчиво, наугад запустил «Петр-первый».

– Не понял! – хорохористо отверг неявное обвинение он. – Ты что сказать хотел?!

– Вот приеду, поймешь! посулил «Петр-первый».

– Лучше не приезжай!

– Лучше приеду!

Отбой.

Да, если угодно, это был вызов. Ломакин представил, как распалился «Петр-первый» на том конце провода: надо же! доходяга, полуубиенный, ежели верить докладу троицы наемников, а хамит! ничё-ничё! эт’ от бессилия, клиент созрел, пора снимать урожай…

Ломакин прикинул, что минут двадцать-тридцать у него есть. Чайник, что ли, поставить? Чайку попить, кофейку. Изнутри будоражило. Вот сволочи! Надоело! Являйтесь!

Он осознавал, что создает массу ненужных проблем Гургену, – тот вроде полюбовно договорился с «петрыэлтерами», попросил друга Алескерыча только чуть-чуть поупорствовать. А друг Алескерыч разбуянился: шпану уконтрапупил, самому главному дерзостей наговорил – «в жопу, в жопу!», и это только начало…

Но кто ж знал-предполагал, что – Октай-Гылынч- Рауф?!

Но кто ж знал-предполагал, что Ломакину не просто НЕГДЕ трахнуться?!

Но кто ж знал-предполагал, что Ломакин перенесет всю злобу с «Ауры плюс» на «петрыэлтеров»?!

Кто ж знал, что все так… кончится?! Мерджанян?! Он, друг любезный, коньячок дешевый распивает сейчас с Газиком в Баку! А Ломакину – отдуваться! Мало ему, Ломакину, полумиллиардного долга! Еще и решай за Гургена: зарезать грядущего гостя, не зарезать? Да по сравнению с заморочками Ломакина – заморочки Гургена это легкая разминка! Вот и разомнись, трюкач, разомнись. Для отдохновения.

Чайник вскипел. Ломакин не включал свет на кухне. Сидел у плиты в синеватых отсветах конфорки. Чайник вскипел.

Снял. Снес к себе в комнату. Заварил. То бишь просто погрузил пакетик на ниточке… Зазвать, что ли, зомби, на чаек? Скоротать полчасика. Или нет, не нужно лишних свидетелей при предстоящем теплом общении с «Петром-первым».

Почему-то Ломакин уверился – «Петр-первый» явится один. Да не почему-то, а исходя из киношного опыта. Опыт – дело наживное, однако наживают его по киношным образцам. Не лучшие образцы, надо признать, не лучшие. Но – иных нет. И потому финальное общение – непременно один на один. Глупость какая!!! Вам шашечки, или вам ехать? Вам задачу решить или… выпендриться?! Конечно, задачу! Но как же не выпендриться, решая задачу, если все так делают?! Кто – все?! Ну… все. Боевиков не смотрели? В кино не ходите? Видика нет?

Именно законы жанра Ломакин изучил вполне. Хмыкал скептически, но послушно следовал канонам. (В том же «Часе червей» – следовал. В том же поединке на Волчьих Воротах – между героем и злодеем. Казалось бы, злодеев много, во всяком случае – двое, если учесть «пилота». Чего ж тогда не навалиться всем миром?! Ан… канон… Тогда и кина не будет, тогда будет правдивая мерзость повседневности. Тошнит уже от правдивой повседневности жизни. Лучше бы как в кино! Вот все и норовят – как в кино. Тут-то Ломакин сто очков вперед даст любому любителю, чай, сам профи!).

Еще мысль! «Петр-первый» явится один, ибо, может быть, он и «первый» в переговорах с упорствующим квартиросъемщиком, но в своей фирме – не главный. Стал бы ГЛАВНЫЙ собственноусто дожимать какого-то там квартиросъемщика во второму часу ночи! У каждого своя поляна. «Случайная» шпана свою миссию выполнила. Пришел черед «Петра-первого» – дожимай, завтра отчитаешься. Бери подмогу и – вперед! Да не нужна мне подмога! Обижаешь, начальник! Сам справлюсь. И делиться ни с кем не надо. Лаврами. Сам все провернул. Упрямый, однако, попался клиент, но я его… убедил. Нет ничего проще, чем убедить клиента, прошедшего обработку троицей мордоворотов. Небось на ладан дышит, а все эти угрозы «зарежу» – черта национального характера. Плюнуть и растереть. Он же бздит, клиент! По голосу ясно – в телефоне. Щас смотаюсь – туда и обратно – и ажур. Не так ли?

По киношным стереотипам – так. Вот и проверит Ломакин, насколько живучи киношные стереотипы, насколько они, стеретипы, подменяют реальность, более того – становятся реальностью. Что-что, но в ИЛЛЮЗИОНЕ трюкач Ломакин завсегда на шаг впереди дилетанта.

Где ты, дилетант? Пора!

Он отхлебнул остывший чай. Дохлебал. Ждал. А-а, черт! Сообразил в последнюю минуту: «Петр-первый» должен знать Гургена в лицо – телефонные регулярные прозвонки, да, но изначально-то «Петр первый» навестил Гургена лично, собственной персоной, чтобы и тени сомнения не закралось у владельца недвижимости: фирма солидная, бумаги подлинные, внешность располагающая. Это потом, позже запускаются лбы с внешностью… н-не располагающей – чтоб клиент посговорчивей стал. Если так, то паричком с пучком на затылке не отделаться, маскируясь. Да и нет у натурального Мерджаняна никаких пучков-излишеств и усиков нет. Кудимова с трудом, но можно убедить: я – не кто иной, как Мерджанян! Кудимов прежде никак и нигде с реальным Мерджаняном не сталкивался. А вот «Петр-первый»… М-мда, задачка. Впору одеялом накрыться и оттуда бубнить: я сегодня плохо выгляжу, ах, не смотрите на меня!

Л-ладно. Есть один вариантик… Кино так кино!

Он ждал. Дремота пощипывала веки. Брысь! Он ждал.

Дождался!

С улицы – шуршание шин. Сквозь штору, не коснувшись ее, не включая свет, Ломакин исхитрился углядеть: «жигуленок», шестерка, припарковался.

Дверца машины клацнула всего раз. И в подъезде гулко хлопнуло – тоже всего раз. Предугадал, значит, Ломакин манеру действий «Петра-первого» – один пришел, сам пришел.

Ломакин не стал запираться. Чему быть, того не миновать. Только у Ломакина свое представление о том, чему, собственно, быть и кому чего не миновать.

Дверь с лестничной площадки в зало бесшумно открылась. Бесшумно – тем не менее он расслышал, потому что слушал. Тот, кто пришел, пришел – не цокая подковками. Жути напущено достаточно, пора не пугать, а дожимать – и не кнутом, а пряником.

Ого! Ничего себе – пряник! Ломакин расслышал, потому что слушал: затвор щелкнул, затвор. Ствол, значит, у «Петра-первого»? На кой? Подстраховаться решил – ну как владелец недвижимости с переляку действительно ножом готов пырнуть («Зарежу! Мамой клянусь!»).

Или троица недобитков поступилась самолюбием и отчиталась по существу: мы ему, конечно, да-али, но он нам – больше, с таким только и справишься, если ствол имеется. Эх вы, шушера! Нич-чего нельзя поручить! Все сам, сам. Ствол, говорите? Ну, я пошел. Один, между прочим. Учитесь!

Вот только стрельбы не хватало Ломакину! Оно конечно, ствол – больше для понта, для уверенности в себе… но есть у оружия такое обыкновение – срабатывать помимо воли того, кто его держит.

Укрыться бы заранее. Одеяло – не лучшее укрытие. Да. Действуй, Ломакин, как задумал.

– Тук-тук! – игриво прозвучало у дверей, потом «тук-тук» костяшками пальцев о дерево. – Можно?

Ломакин промолчал. Ломакина здесь нет.

Дверь распахнулась под ударом ноги. Но никто не влетел в проем, выжидал: вдруг сюрприз? вдруг огреют сзади по башке?

После затяжной паузы Ломакин угадал резкое вихревое движение – видеть не видел, но угадал: «Петр-первый» в полном соответствии с киношными образчиками небось стволом водит – полуприсев, сжав обеими руками, ловя на мушку… пустоту.

Пустоту, пустоту! Нет никого!

Впрочем, замкнутое пространство само по себе демаскирует: как бы удачно ни спрятался, ищущий найдет, если знает – есть тут, есть, но спрятался. Даже при полной неподвижности, даже не дыша – ты есть. Флюиды.

Но где ты есть, мастер?!

У противоположной окнам стены, вправо от двери, стоял шкаф. Тот самый; чуть сдвинутый. С правой стороны этого шкафа, в углу, образованном стеною и шкафом, стоял Ломакин. И стоял ужасно странно, – неподвижно, вытянувшись, наложив ладони на заднюю крышку шкафа, приподняв голову и плотно прижавшись затылком к стене, в самом углу, казалось желая весь стушеваться и спрятаться. По всем признакам, он прятался, но как-то нельзя было поверить. И правильно! Он не прятался, он засел в засаду… если эту позу можно характеризовать как «засел».

Если бы «Петр-первый» предпочитал книжки на досуге читать, а не видик смотреть, то мог бы и ЗА шкаф сунуться, стволом проверить – кто тут у нас? А у нас тут фигура – точно окаменевшая или восковая, бледность лица ее неестественная, черные глаза совсем неподвижны и глядят в какую-то точку в пространстве! Что бы тогда оставалось делать Ломакину? За палец укусить непрошеного гостя? Да? А тот вне себя три раза из всей силы ударит револьвером по голове припавшего к нему «Мерджаняна» – и, кстати, обнаружит: не Мерджанян это вовсе! Так что нельзя показываться на глаза…

«Петр-первый» все-таки предпочитал не книжки, а видик. Потому вместительный шкаф был им воспринят как вместилище тела, ошалевшего от жути, дрожащего тела. Эка! В шкаф забрался, клиент! А выступал-то по телефону, выступал-то!

Ломакин прошершавил ладонью по крышке: ага, здесь я, внутри. (По такому шороху не определить – внутри или снаружи. Ну разумеется, внутри! Книжек «Петр-первый» не читал, все больше – видик, видик…).

Ломакин мобилизовался, и…

… и «Петр-первый» предсказуемо прыгнул к шкафу. Наверное, нацелил ствол. Только не выстрели сгоряча, придурок! Пуля насквозь прошьет и дверцы, и заднюю крышку, и… Ломакина.

Не выстрелил. «Мерджанян» нужен «петрыэлтерам» до смерти напуганный, но, хм, живой!

… и «Петр-первый», наверное, издевательски усмехаясь, взялся за створки шкафа, не выпуская ствола, но вынужденно ослабив хватку, – дернул обе створки на себя!

… и Ломакин разжал пружины мускулов, распрямив руки на полный рычаг.

Шкаф с каким-то древним взвоем, на манер ти-рекса из «Юрасик-парка», пал «фасадом» на пол и накрыл-сожрал «Петра-первого». Пуст был шкаф, голоден…

Ломакин прыгнул сверху, добавив тяжести. Был риск, что поглощенный гость начнет беспорядочно расходовать обойму, вдруг очутившись в «гробу». Не начнет. Ствол не удержался, вылетел, со свербящим звуком нырнул под топчан.

Ломакин выждал с минуту, пока не уляжется пыль, пока не стихнут басовые волны, теребящие селезенку. Ломакин обсмотрел, не прищемило ли гостю что-нибудь жизненно важное. Нет, не прищемило. Иначе писк стоял бы еще тот!

Писка не было. Попавшийся «Петр-первый», вероятно, был оглушен, в беспамятстве. Ну-ну, полежи, парнишка, не рыпайся до поры!

Ломакин сдвинул топчан. Нащупал ствол. Да-а… Это вам не пугач-»поверлайн»! Это… ну-ка, ну-ка… «вальтер». Кажись, П-38. Сцепленный затвор, рассчитанный на патрон 9 мм. Курок расположен открыто, но перед первым выстрелом его можно не взводить – ударно-спусковой механизм самовзводный. Так называемый «офицерский». Немцы вооружали этими «вальтерами» прежде всего офицерский состав. А нынче поисковики-навозники, мародеры, роясь в сегодняшнем окаменевшем говне по местам прежних боев, откапывают и пускают в дело. Огнестрельного добра в земле – избыток. Отмочил в керосине, вычистил, смазал – еще послужит. Как новенький.

Э-э, нет. Не как новенький. Просто новенький. «Вальтер», да, но более тупорыл, чем П-38. Пожалуй, это – П-88. Ну да, съемный магазин, двухрядное расположение патронов – пятнадцать штучек. Однако П-88 никоим образом не мог погрязнуть в питерских болотах, чтоб его нашли через полвека. Ибо П-88 только с середины восьмидесятых стал производиться. Свеженький ствол. Откуда? И что за свеженьким стволом уже числится? И не глупо ли присваивать оружие-трофей? Глупо, глупо. Но очень хочется. Пригодится, учитывая события истекших суток. Надо лишь бумаженцию накропать: мною, таким-то и таким-то, на скамеечке в Летнем саду обнаружен пистолет; будучи законопослушным гражданином, добровольно сдаю находку правоохранительным органам. То на случай внезапной проверки, какого-нибудь общегородского «Сигнала». Вот шел сдавать… Дата? Ах, дата нужна? Дык… сегодняшняя дата! Как я проморгал, не поставил!

Опасения же, что ствол «грязный» – пожалуй, напрасны. Социализм кончился. Социализм – это учет и контроль. Какой, к дьяволу, учет и контроль, когда диктор «Вестей» сардонически хмыкает и сообщает: при ликвидации преступной группы был изъят израильский пистолет-пулемет «узи», по словам одного из задержанных, оружие куплено у случайной пожилой женщины на Тишинском рынке, на пистолете-пулемете обнаружена надпись-гравировка: «Товарищу Манделе от президента Уганды».

Патроны лучше всего вытряхнуть, дабы «вальтер» ненароком действительно не бабахнул сам по себе. Ломакин пока не психопат, могущий нажать на курок в состоянии аффекта, но… лучше вытряхнуть. И ни в коем случае не попадаться при каком-нибудь вышеупомянутом «Сигнале» – формально бумаженция с заявлением о добровольной сдаче является оправдательным документом, но милиция теперь пренебрегает формальностями: сначала отмудохают до полусмерти, обнаружив ствол, а после начинают разбираться, кого они, собственно? И разберутся ли? «Я – такой-то» – в бумаженции. А какой? Мерджанян? Ага! Лицо кавказской национальности, да еще и с «вальтером»! Мало ли что пистолет разряжен. Читайте инструкцию, то бишь учебно-практическое пособие: «Вооруженным следует считать и такое сопротивление, которое оказывается с применением заведомо негодного оружия или имитатора оружия, если в создавшейся обстановке сотрудник милиции не мог и не должен был воспринимать его в качестве негодного или имитированного». «Вальтер», даже лишенный патронов, никак не счесть негодным или имитатором. Сопротивлением же можно счесть, например, вопрос «А в чем дело?», когда вдруг посреди улицы остановят и потребуют: «Документики, гражданин!» – и получишь по полной программе.

Хорошо хоть, пик активности всяческих служб миновал с окончанием «Игр Доброго Толи», как окрестили питерцы спортшоу по имени мэра. После пика активности закономерна полоса пассивности. То-то шпана разгулялась! Ну да Ломакин – не шпана. И «вальтер» вполне пригодится, чтобы как раз шпану пугнуть.

К слову, в том же учебном пособии, которое Ломакину довелось изучать на съемках «Ну-ка! Фас!», сказано: «Не могут рассматриваться как предметы, используемые в качестве оружия, ведро, ботинок, веник, сумка, книга… хотя бы ими и наносились удары».

Эх-ма, теоретики! По роду своей каскадерской деятельности Ломакину довелось общаться-консультироваться со спецами, для коих и сломанная кнопка, и блокнотный листик, и огрызок карандаша – еще то оружие. Но пистолет – внушительней, ведь не как средство поражения Ломакин его будет использовать (чего не хватало!), а как средство запугивания – и не миллиционеров, отнюдь! Чай, не книга… Правда, вчера только он убедился и убедил парочку «шоломовцев» в подвале Гавриша: книга – не всегда лишь источник знаний. А ведро? Если его песком наполнить. А сумка? Если в ней – гантеля. А ботинок? Если он на ногу надет. Эх-ма, теоретики!

Вот и шкаф. Его как считать? Оружием? Или средством заточения? На первых порах – да, но следует позаботиться о чем-нибудь покрепче. Ломакину всю ночь коротать – под сопровождение беспорядочных кулачных ударов по дереву; под крики «выпусти, падла, убью!» толком не прикорнешь. Выпускать тоже нельзя – освобожденный пленник тут же побежит ябедничать. Дайте поспать, неугомонные! После разберемся.

Найти бы для узника узилище поуже, чтоб не ворочался. Связать и в одну из комнат запихать – к тому же Елаеву-Елдаеву? Бельевые веревки, настриженные на кухне, имеют обыкновение махриться и расслабляться. Соседи (даже в единственном числе; даже будучи зомби) имеют обыкновение ходить на горшок и откликаться на призыв о помощи – ведь благодетель призывает! который с улицы подобрал и в тепло поселил, как не порадеть! особливо если налить обещает, только дверь открой и веревку перережь…

Могло быть так? Могло. Могло быть совсем не так, но заранее бы исключить вероятность, пусть самую малую, что «Петр-первый» высвободится – неважно чьими молитвами, собственными, старушкиными.

Ломакин нашел такое место. Дал волю воображению, прокрутил мысленно все ранее виденное кино – чего только не навыдумывают товарищи по цеху, лишь бы ни у кого раньше такого не было! А такого – не было. И выдумывать не надо! Оно есть! Он же сам чудом об это место не спотыкался, каждый раз посещая кухню. Да вот ведь час назад, когда чайник ставил.

Несуразная ванна, выставленная непонятно кем и непонятно зачем в коридорные кишки. Верно! Весу в ней центнера три – старорежимная, фаянсовая. Почему бы не попробовать?

Как Ломакин выгребал тулово «Петра-первого» из- под шкафа – и не напоминайте!

Как Ломакин пёр тулово по коридору, после чего укладывал рядом с ванной – с точностью до миллиметра, – и не напоминайте!

Как Ломакин раскачивал фаянсовое чудище, пыхтел, высунув язык, косил глазом, чтобы она, ванна, не пришлась краем на по-прежнему оглушенное тулово, – и не напоминайте!

Тяжесть-то, тяжесть! Грыжу заработать! Н-ну! Отпускаю! Силы иссякли!

Ванна громыхнула и погребла под собой тулово. Громыхнула – не то слово. Куда там шкафу! Звук был столь мощен, что заставил «Петра-первого» очнуться и заорать.

– Будешь орать – пристрелю! – посулил Ломакин в дырочку для слива воды. – Твоим же «Вальтером», понял?!

Ладно – «Петр-первый»! Не переполошились бы нижние соседи. Впрочем, планировка внизу почти наверняка идентичная – то есть коридор. Глубокой ночью вряд ли кто-то, кроме Ломакина, шастает в темных дебрях, спят небось в кроватках. А отдаленный непонятный грохот – наверно, снова где-то что- то взорвалось, прорвало, взлетело на воздух… завтра сообщат по телику. Главное – над нами вроде не каплет.

Не каплет. И дырочка для слива воды теперь сверху. Удачно, что есть дырочка, – не задохнется, паршивец. Спокойной ночи, Монтрезор!

– Убью! Выпусти! – как и ожидалось, запсиховал пленник.

– Не выпущу. Заткнись! Поспи пока. И не гунди! Я тоже хочу поспать. Время позднее.

– Тебе конец, падла! Не хотел по-хорошему, получишь все сразу! Понял, м-мастер?!

Ага! «Мастер». Замечательно, что «Петр-первый» так и не углядел Ломакина (когда бы это ему?) – «Мерджанян» остается Мерджаняном.

– Напустить на вашу контору моих рыночных армян, что ли? – раздумчиво произнес Ломакин, и…

… хорошо, что «Петр-первый» лишен возможности видеть Ломакина в лицо, – скривило и чуть не вывернуло от омерзения: пусть играя роль, пусть повторяя чужие слова, слова телефонных сявок, мнящих себя крутыми парнями, – проти-ивно! Надо ли уподобляться? Еще скажи, Ломакин: «Нассу в глаза!». Тем более, угроза как никогда осуществима – в ту же дырочку для слива воды, которая теперь сверху, аккурат над башкой узника бессовестности. Однако… иного языка современная генерация умниц-бандитов не воспринимает.

Тогда лучше вовсе помолчать. Молчание иногда пугает изрядней словесной жути. Ломакин придавил слив каблуком, внушительно пообещал:

– А будешь голосить, перекрою кислород. Через полчаса задохнешься. Так что заткнись. Поспи. И я посплю…

КАДР – 5

Метро уже открылось. Но вряд ли геи встают с первыми петухами (о! каламбурчик!) и бегут на конечную станцию, дабы поскорей предаться групповым игрищам. Они погодят, пока народные массы рассосутся по работам, по службам. Что у нас сегодня? Среда? Разгар трудовой недели! Народные массы проспались, умылись, позавтракали…

А Ломакину так и не удалось толком ни поспать, ни умыться, ни позавтракать. Остаток ночи выдался беспокойным.

Вопил телефон. Или это во сне?

Скреблась в ломакинскую комнату мучимая похмельем зомби. Или это во сне?

Загробно трубил в дырочку слива и сбивал кулаки о фаянс «Петр-первый». Отчего ты все дуешь в трубу, молодой человек? Полежал бы ты лучше в гробу, молодой человек! Или это во сне?

Лезли в кухонное окно со двора-колодца плоские бандитские рожи. И такие же рожи крадучись выползали из многочисленных коридорных, ранее опечатанных дверей, собирались в стаю посреди зало, жестами объяснялись: тише, тише, ближе, ближе! на счет «три!» врезаемся тупым клином, «свиньей», к запершемуся упрямцу и сообща делаем ему козью морду! Внимание! Раз… два-а… Три!!! Или это во сне?

Гнетущая атмосферка, достоевская атмосферка старого фонда с примесью современного видео-хоррора. Сон разума.

На счет «три!» Ломакин выпрыгнул из дремы, скатился с топчана и тупо уставился «вальтером» на дверь. Никто не врезался тупым клином. Пригрезилось.

Но обратно на топчан он уже не залег. Сколько сейчас? Пять утра. Часика два с половиной, значит, отмучился. Ночной чай просился наружу. Ломакин выскользнул в зало на полупальцах, вслушался. «Фаянсовый узник» угомонился – во всяком случае, из коридорных дебрей никаких звуков не доносилось. Зато! Зато донесся шорох из-за двери сортира.

Вероятно, Ломакин в тот момент еще не окончательно проснулся, цеплялись за мозги сходящие на нет видения ночи. Он рванул сортирный крючок и…

Бр-р! Дрожь неловкости до сих пор пробирала Ломакина, хотя час с лишним уже прошел. Г-герой! Трюкач-ч!

Старушка-зомби на унитазе лишь чудом не соскочила с зыбкой границы полужизни-полусмерти – на сторону смерти. Нехорошая квартира, нехорошая! Прошлой ночью – черти шалили. Нынешней – и того пуще. Не-ет, это не белая горячка, это если и горячка, то черная! Пустите меня, старую! Я лучше бутылки буду по-прежнему выпрашивать и с милицией препираться, отстаивая право поспать на газетке, расстеленной у вокзального теплого ветродуя. Лучше так, чем… так!

Бр-р! Зомби клекотала – голос исчез. Дурным глазом зомби глядела на ствол – а тот, гад, глядел ей в лоб. Бр-р!

Звезда экрана! Покоритель старушек! Вот уж что ни в коем случае не напоминайте! И не растолкуешь бабке-прим: «Я это! Я! Вспоминаете?!». Ибо про парик с косичкой, про усики Ломакин как-то запамятовал. То-то в голове роилось черт-те что – попробуйте, кто не пробовал, поспать в шапке, и не зимой, когда отопление еще не подключили, а морозы нагрянули… ранним сентябрем попробуйте – кто не пробовал!

Он поспешно содрал с головы парик, сдернул усики: «Я это! Я!». Чем вызвал лишь новый приступ ужаса – шпиен! убийца! пусти-и-ите! Бр-р!

Старушку-зомби утихомирило только весьма нелогичное, применяясь к обстоятельствам, предложение: «Выпить хочешь?!».

Да-а, найдут ее теперь «петрыэлтеры», как же! Бабка дунула от «жигуля»-шестерки с пятитысячной в кулачке столь резво, будто с реактивным помелом в заднице. «Вон киоск открыт!» – показал Ломакин ей, тормознув у Василеостровской. «Попугайчиков» она, разумеется, накупит, но назад к шпиену не вернется, что тоже разумеется. И в нехорошую квартиру ее отныне даже «Абсолютом-курантом» не заманишь.

Впрочем, то проблемы «петрыэлтеров» – а официально: фирмы «Этаж». Папка с бланками и кое-какой документацией лежала на заднем сиденье «жигуля». А еще там, в «жигуле» злосчастного, погребенного под ванной, представителя фирмы «Этаж» был… сотовый телефон. Вот это славно, это кстати, это пригодится. Однако редкостное самомнение у «Петра-первого» – заявиться на квартиру клиента, бросив все необходимое в машине. Хотя… самым необходимым «Петр-первый» счел пистолет. Может, не намеревался рассусоливать в квартире, полагал спровадить клиента под дулом «вальтера» до «жигуля» и доставить «Мерджаняна» по адресу, известному лишь особо доверенным лицам фирмы, – в хорошо оборудованный подвал, в звуконепроницаемый гараж. Там и договорить и договориться на условиях несколько иных, чем ранее. А квартирка не годится для таких уговоров-договоров, она предназначена для солидного офиса солидной фирмы – и так-то нижние-верхние соседи могли насторожиться: крики-ругань-стоны. Не годится…

Самомнение «Петра-первого» объяснимо еще и предварительной обработкой клиента троицей бойцов. Лежит небось пластом, розовые сопли пускает. Кто ж знал, что клиент еще в силах шкафы обрушивать, ванны ворочать! «Петр-первый» не знал…

Ломакин от Василеостровской доехал к Приморской. Там и припарковался. Ждать. Ждать и надеяться. И не заснуть, не проспать группку характерных гомиков. Они очень характерны. Особенно когда группкой.

Солнце стало припекать. В куртке становилось жарковато. Куртку Ломакин подобрал из гургеновского гардероба – надо бы попросторней, чтобы скрыть под ней пистолет, а эта была тесновата в плечах, но… выбор невелик. А в футболке с «вальтером» за поясом особо не сунешься в метро. Это некоторым образом смешает планы.

Какие, собственно, планы? Простые…

Ломакин вливается с группкой гомиков в метро, в вагон, катается до тошноты, пока не вычислит Рябу. После чего изображает внезапно вспыхнувшее чувство и, нежно ластясь, тянет время, пока опять не окажется на Приморской. А там: «У меня здесь «тачка». Поедем ко мне, огонь моих чресел!» А там… под дулом «вальтера» Ряба ему, Ломакину, все-о-о расскажет! Кто заказал шило, сколько приплатил… Не только расскажет, но и напишет – разборчивым почерком, разборчивым, петушок, не дрожи так, не трясись! Потом можно будет и в «Стеллу» звонить – детке- Лере, передай трубочку папе!

Вот насчет внезапно вспыхнувшего чувства – уверенности Ломакин не ощущал. Как бы тошноту на взлете поймать и внутрь затолкать? Крепись, Ломакин! Даже мускулинистый Эдди Мерфи с успехом корчил из себя «голубого», когда дело того требовало. Чем ты хуже Эдди Мерфи?! Негр Мерфи. И Антонина – тоже. Антонина… Где она сейчас? Еще дома? Уже в «Ауре плюс»? Четверть двенадцатого. Наверняка – в «Ауре плюс». Или еще дома?

Сотовый телефон – игрушка даже более заманчивая, нежели «вальтер». Руки сами тянулись опробовать, звякнуть. Почему бы нет? Якобы из Баку. Если питерский номер набирать через восьмерку и код (8-812), то звонок верещит по-междугородному, громко, непрерывно, – будто сам ты вовсе не из Питера звонишь. АОН же высветит абракадабру. Почему бы нет?

Потому. Сотовый телефон в данный момент – заманчивая игрушка, Ломакин, отдай себе в этом отчет. Еще не приспичило, просто хочется. Перехочется! Тем более, что сам он, телефон, вдруг затренькал, затребовал абонента. Ага, «петрыэлтеры» спохватились: куда запропал, дружок Петрушка?!

Нет здесь никакого Петрушки. Трубку никто не снимает. Ищите Петрушу… где-нибудь, но не здесь.

Не снял трубку Ломакин. Но пока глазел на, так сказать, чудо техники, гипнотизируя: «Перестань! Отстань! Заглохни!», чуть было не прозевал своих.

Во-во! СВОИ! Группка – в шортах, в джинсиках, в майках-»из под пятницы суббота», опрятненькие такие, ухоженные.

… Сначала он чуть было не похерил первоначальный план – слишком желтороты, слишком выделялся бы примкнувший к ним Ломакин – сорокалетний дяденька, одетый по принципу «не выделяйся!» в шмотки второй свежести. И не примкнешь – отторгнут: вам чего, дяденька? не поняли, к кому попали? Но чем дальше, тем их становилось больше – и не только отроки, зрелые мужи (мужи, хм!), и не только стерильно чистенькие, грязненькие тоже, грязные тоже, грязнущие тоже.

Приморская – Василеостровская – Гостиный двор – Маяковская – Площадь Александра Невского – Елизаровская…

Вагон полнился. Верно: Первая «приморская» компания – первая, остальные – по мере пробуждения, по мере добредания до ближайшей от них станции, по мере желания-хотения. Никто никого не неволит. А ты откуда? Я прямо из столицы. А я из Нарвы. И как у вас в Нарве. Ой, плохо у нас в Нарве, русских отовсюду гонят. Ну-ну, здесь тебя не погонят, садись… да садись ты прямо на коленки. Тебя как звать? Рафа? Это как – Рафа? А, Рафаил? Слушай-слушай! Ты знаешь, почему у евреев СПИДа не бывает? Потому что их никто не лю-у-убит! Кончай, дурак! О-о-о, в каком смысле? Проти-и-ивный!

И преувеличенные визги, хохот, размашистые падения на соседей при малейшем толчке на стыке рельс. Ай, не толкайтесь вы, здесь же му-ущина сидит. Му-ущина, извините его, он с детства такой. (Во-во! Граждане мужчины, не толкайтесь! Среди вас есть женщины!).

Женщины тоже были. Особенно на Маяковской их подвалило, с баулами-узлами. Московский вокзал. Ну да это были именно женщины, потому от греха подальше они выдавились уже на следующей – господи, спаси, срамота, фу!

Ломакин тоже бы с удовольствием выдавился. Но терпел, хранил снисходительное молчание – резвитесь, молодежь, мне бы ваши годы. Бр-р!

Ломоносовская – Пролетарская – Обухово…

– Дяденька, а вы далеко едете? – существо юное, нахальное. Не люблю я тебя, существо. Не приглянулось ты мне. Не тебя я люблю, существо.

Рыбацкое. Конечная. Высыпали. Перескочили во встречный. Еще с электрички кто-то поспел. Поехали. Катится, катится «голубой вагон».

Рыбацкое – Обухово – Пролетарская…

Гомики раззадоривались. Находили общий язык (а, пакость! двусмысленность! дык ведь находили! язык… общий…).

Да, именно так: Содом и Гоморра на колесах. Скорость, грохот-перестук, страстные мычания и преувеличенные вскрикивания, кромешная темнота – только редкие блики мимолетных огоньков. А на остановках – предвкушающая, давящаяся смешком тишина: кого-то занесет в вагон из числа ОБЫЧНЫХ пассажиров?! До поры Ломакин держался, до поры ему удавалось играть СВОЕГО, который отнюдь непрочь, но дожидается СВОЕГО.

– Ряба! Ряба пришел! – рявкнул кто-то из сплетенья рук, сплетенья ног. Значит, судьба…

Ломакин уже решил было бросить затею, когда по четвертому разу прокатился до Рыбацкого и обратно до Приморской.

Ряба подсел на Елизаровской – дылда в прыщах, а годков ему будет далеко за двадцать, очень далеко. Даже, может, и чуток за тридцать. Не мальчик, но муж… своеобразный, но муж. Пресытился я, друзья мои! Что ж ты, гадюка, запрыщавел, если пресытился?!

Ломакин встал. Поймал глазами Рябу, что вообще- то было нетрудно. Они оба на полголовы превышали общий уровень гействующего сообщества.

Наверное, Ломакину удалась томность во взгляде. Да не томность это, а следствие тяжелого недосыпа. Но удалась. Он абсолютно инстинктивно провел языком по пересохшим губам: наконец-то!

Ряба воспринял инстинктивное движение языком как-то сугубо по-своему. И ответил тоже движением языка, имитируя то ли куннилингус, то ли фелляцию.

Ломакин пересилил себя и кивнул.

Ряба, не отводя взгляда, принялся протискиваться к очень интере-есному му-ущине с пучком на затылке.

Ломакин тоже изобразил попытку сблизиться, но распихивать локтями, извиваться между телами, лишний раз соприкасаться – нет, не пересилил себя. Виновато улыбнулся краем губ, пожал плечами – вишь, сколько их тут! гей-славяне! – дождемся конечной, там и сольемся в экстазе.

Конечная – опять Рыбацкое. Для Ломакина предпочтительней была бы конечная-Приморская. Не пришлось бы тогда слишком долго принимать-отдавать ухаживания («М-милый! Я тебе выдавлю этот ма-аленький прыщичек! Не больно, совсем не больно. Тебе больно? Видишь, приятно. Ой, и рядышком тоже. Дай, ну дай, ну позволь!») – у Приморской «жигуль»…

Придется тянуть и тянуть, терпеть и терпеть от конечной до конечной.

Не пришлось.

На Рыбацком толпа очередной раз высыпала на платформу (Просьба освободить вагоны!), загалдела в ожидании встречного, переминаясь от нетерпения (Терпеть и терпеть!).

Ряба балетно, мюзик-холльно, поводя плечиком, выставленным вперед, пролавировал. Был уже в трех метрах от Ломакина, уже в двух.

Ломакин сделал шаг навстречу.

Ряба вдруг остановился-оглянулся. И снова впился взглядом в «му-ущину». Не тот это был взгляд, не прежний.

Сказано: у геев обостренная чувственность, флюиды улавливают с трех метров! Наверное, не те какие-то флюиды источал Ломакин. Наверное, не так как-то шагнул навстречу.

Секунды замедлились до минутной скорости – будто при «рапидной» съемке.

Ну?! Ид-ди ко мне, проти-ивный!

Ломакин сделал еще шаг. Флюиды охотника он скорее всего разбрызгивал окрест с мощностью ха-а-рошего петергофского фонтана. Сольемся, сольемся! Ну?!

Между ними маячил низкорослый хрупкий организм, завитой такой. Профилем. Опасливо накренясь, поглядывал в тоннель: поезд! ты где! пора!

Ломакин мог достать Рябу лишь пихнув (не стой на пути, сопля!) завитого-такого – и прямиком на рельсы. Обогнуть же мешал с одной стороны слишком близкий край платформы (Говорят вам, кретины, говорят: не заступайте за белую линию у края платформы!), с другой стороны – гомонящие бисексуалы.

Ряба толчком руки швырнул завитого-такого в невольные объятия Ломакина и кинулся в противоположную сторону, в «голову» состава, туда, где выпуклое зеркало и… между прочим, дежурный мент.

– Он! Это он! – заполошно вопил Ряба, с прежней пронырливостью лавируя в толпе себе подобных.

Ломакин поймал завитого-такого, пробалансировал под невозможным углом, все-таки ухитрился качнуться от точки равновесия не вниз, на рельсы, а на платформу. М-да, обнявшись крепче двух друзей… они впилились в толпу геев, повалив пару-тройку из них. Куча мала.

Ряба уходил дальше и дальше. Не нагнать.

Нагнать Рябу мог только долгожданный поезд, вызверившийся из тоннеля. Нагнал и перегнал, снижая скорость, замирая, как и положено, у зеркала. Посадка, граждане пассажиры.

Ряба вопил неугомонно:

– Он! Держите его! Не пускайте его!

Кого держать? Кого не пускать? Помимо геев, на станции поднабралось приличное количество просто пассажиров. Вертели головами, на всякий случай отворачивались – не наше дело.

А Ломакин выпутывался из кучи малы, попутно отдирая от себя мертвую хватку завитого организма – инстинкт самосохранения включился у завитого раньше сознания: держись, а то – на рельсы, а они под напряжением, а еще и поезд!

Но тот же инстинкт сработал – пальцы разжались, как отрубило… нащупали и – разжались…

– У него пистолет! – завопил теперь уже и завитой. – Уберите его от меня! Не надо! Уберите! Это он!

Кто – он?

Тот самый! Совсем не в курсе? Вот вам говорили, а вы…

А что – мы? Мы сами говорили!

Геи, в большинстве своем, охотно верят мифам, сами их создают, приукрашивают или приуродывают деталями, передают (пардон, как хрен) из уст в уста, чувственно удовлетворяются от лишней возможности приужахнуться:

Гошу помните? Кудимова? Закололи. Шилом.

Как?! Когда?! Где?!

В нашем вагоне. Да-да, в нашем.

Нет, только не это. Наши не могли. Наши никогда не поднимут руку на нашего!

Естественно! Это – маньяк. Он рыскает повсюду. Для него не существует ни сложных замков, ни цепных собак, ни вооруженной охраны. Он все равно улучает и убивает наших. И скрывается бесследно. Никто его не видел, даже приблизительно описать – и то…

За что?! Нас-то за что?!

Знать бы. Говорим же: маньяк. Вероятней всего, притворяется геем, заманивает и – убивает. Одно слово, ненормальный. Так что внимательней вокруг, внимательней.

Да мы и так… Вот не было печали!

… Внимание к своей персоне завсегда лестно. Даже внимание маньяка-убийцы. Особенно когда маньяк- убийца рожден воображением. Вроде буки, нагоняющего страх, от которого, правда, закроешься одеялом – и нет его!

То-то иллюзия ужаса сменилась бы безумным кошмаром, кошмарным безумием – материализуйся бука во плоти!

Материализовался! Вот он! Вот он! Видели, как он вдруг на малышонка набросился, столкнуть хотел на рельсы. А теперь! А-а-а!!! Теперь!!! У него пистолет!!! Видели, видели?! Он нас всех сейчас, всех!!!

Ломакин обнаружил, что действительно – пистолет «Вальтер» оказался у него на ладони.

Спасенный от неминуемого падения под колеса состава завитой-такой поспособствовал беспорядочными изворачивающимися усилиями – «вальтер» не усидел за поясом, выпал.

Ломакин поймал пистолет за сантиметр от земли, рефлекторно перехватил как надо, за рукоятку.

И получилось:

Ломящаяся в вагоны толпа пассажиров – скорей, скорей!

Стремительно пустеющая платформа.

Беззвучные точечно-световые секунды на табло: 0-15, 0-16, 0-17… На Рыбацком поезд обычно простаивает еще минут десять после погрузки пассажиров. Как-то сейчас?!

Суетящийся-растерявшийся пацан в милицейской форме у «головного» вагона за мини-турникетом. Командовать машинисту: то ли «стоп!», то ли «полный вперед от греха подальше!»? Где кобура?! Вот кобура! А где рация?! Вот рация! А что – в первую очередь?

И – Ломакин с пистолетом. Кому объяснять, что «вальтер» разряжен? И что это объяснит?!

Ряба улизнул. Свалил с больной головы на здоровую и забился в толпу. Выковыривай его! Ка-ак же!

Вообще нельзя Ломакину в поезд. Объяснять, почему?!

Слева – бетонный забор, через рельсы (попробуй их еще перепрыгни без разбега, будь ты трижды трюкачом!). За ним, за забором, – промзона, а значит работяги, вохровцы, кладовщики. Черт не черт, но Ломакин точно ногу сломит.

Справа – спуск в пешеходный тоннель, узкий- слякотный-извилистый, с выходами-горловинами к электричкам ближнего-пригородного следования.

Он метнулся на спуск в тоннель, побежал.

Уловил над собой дробное, вагонное сотрясение бетонных плит. Электричка! На подходе!

Выскочил наружу. То ли уходят от погони, то ли опаздывает на электричку.

Она подоспела.

Он запрыгнул в тамбур…

Двери за ним сдвинулись.

Он вцепился скрюченными пальцами в губастые, плотно сжатые края противоположной двери тамбура. Напрягся.

Электричка хулигански свистнула, стронулась.

Ч-черт! Эти электрички так быстро набирают ход!

Ну же, Ломакин! Ну же, трюкач! У тебя сильные пальцы, специально тренировал первые-вторые фаланги – полчаса над пропастью способен провисеть без страховки на одних только пальцах, пока не отснимут!

Края разжались. Он раздвинул их на полные руки (однако помощней плечевого эспандера дверки-то будут!). Теперь подгадать необходимую долю секунды, чтобы его не прищемило губастыми краями при спрыгивании. Обидно будет, если ступня останется в «зубах». Обидно – не то слово, не то!

Он подгадал. Он спрыгнул. Не прищемило.

Он сразу ушел в кульбит, перекатился, швырнул всего себя вбок, погасил инерцию. Встал на полусогнутых – настороженно, в готовности.

Метрах в двадцати имело место быть скопище электропоездов на отстое. Явно в ближайшие десять-пятнадцать минут ни один из них не отправится – пути запасные. А больше десяти-пятнадцати минут ему и не понадобиться, чтобы заморочить-дезориентировать пацана-милиционера, – и то вопрос: рискнул пацан покинуть вверенный ему пост? кинулся вдогонку? докумекал про ломакинский «сквозняк» через двери-и-двери тамбура?

Он профилактически поплутал по путям. Что-что, а всяческие изгиляния над здравым смыслом и тренированными мышцами – с вагона на вагон, от колеса к колесу, из междурельсья в междурельсье – богатый опыт обнищавшего кинематографа. Какой же забойный фильм. без пряток-пятнашек среди желез подорожного добра-барахла! И, поди ж ты, пригодилось!

Трюкач, как-никак! Профи. Но сдалось Ломакину, что зазря он демонстрировал свой профессионализм на путях – пацан-милиционер не покинул вверенный ему пост, предпочел рацию.

Скажут: что ж ты, профи, на ногах не удержался, когда на тебя пихнули завитого гея?! а еще профи!

Ответит Ломакин: дураки вы, насмотревшиеся дурной кинопродукции! Он, Ломакин, именно профи, ибо посрамил закон тяготения и увинтил-укрутил малышонка от края – иначе намотались бы кишки на колеса! Это лишь в дурной кинопродукции герой зашорен до единственной цели, до преследуемого злодея… а то, что попутно сей, с позволения сказать, герой расшибает встречные машины с людьми, походя навешивает звездюлей прохожим (а не стойте поперек дороги!), палит в белый свет как в копеечку (причем на белом свете живут-поживают добропорядочные граждане, а «копеечка»-злодей будто заговорен от пуль), – все это как-то не принимается во внимание. Вообще «настоящие парни» экрана с удручающим постоянством совершают клинические глупости, играя при этом единственно возможную мудрость. Законы жанра, понятно. И тем не менее, то есть тем более – в реальной, заэкранной жизни предпочтительней перемудрить, чем наверняка сглупить.

Так себя уговаривал-заговаривал Ломакин, перемудрив, но наверняка не сглупив: добираясь до центра пешком-автобусом-троллейбусом-трамваем (с-сволочи! по полчаса на остановке!). Хмыкал: вот ведь в кои веки обрел не одну, но целых две машины, «вольво» и «жигуленка», и – топай-топай!…

– Лера? Гурген. Вчера, помните?

– Да… – высокомерно изрекла детка-Лера, – «Стелла».

– Лера. Это Гурген. Я нашел Рябу. Вы, кажется, правы, Лера. Это – он. Осталось выяснить…

– Пожалуйста. В любое время. Мы работаем с девяти до девятнадцати… – зависла пауза.

– Лера, у вас там кто-то есть? – истолковал Ломакин дежурно-секретутское высокомерие.

– Разумеется! Мы всегда рады.

– Понял. Давайте в «да-нет». У вас, что, появились новости? В связи с нашим разговором? Вчера?

– Да.

– Вам уже кто-нибудь звонил? Остановите, когда попаду. Милиция?… «Аура плюс»?… Вы вчера сами упомянули про фирму, помните? Говорили про человека, который… – Ломакин излишне настаивал на Слое-Солоненко, очень хотелось услышать «да». – Про отца, который не поладил с этим человеком…

– М-да. Кто-нибудь из вашего… из прежнего окружения Жоры? Из вагона?

– Да.

– Друг?

– Нет.

– Ряба?!

– Конечно, конечно!

Во наглец! Впрочем… Лучший способ защиты – нападение. Легко представить, какую версию нарисовал Ряба, открутить бы ему яичко, да не золотое, а простое!

– Он вам сказал, что почти поймали того, кто убил Жору. Он вам сказал, что это я, то есть по приметам. Он вам сказал, что милиция вплотную занялась поисками убийцы. И что сам он чуть не был убит убийцей, так?

– Да.

– Надеюсь, вы не поверили. Ваш отец тоже в курсе?

– Нет.

– Почему?…

– Ах, да! Будете ждать, когда милиция официально сообщит? У вас же с ним… сложности… Так? Поэтому?

– Да.

– Хорошо. Я постараюсь кое-что успеть.

– Вы знаете, вряд ли. «Стелла» подобные операции не проводит. Раньше мы этим занимались, но уже отказались от такой практики.

– То есть? Лера? Кто там родом с вами? Игорь Василичь?

– Папа! – расслышал он в отставленную и приглушенную ладонью трубку. – Я разговариваю! Не стой над душой… Не знаю. Просто интересуется. Я что-нибудь не так делаю?! Да, слушаю вас, слушаю! – голос опять стал громче и отчетливей.

– Я что-нибудь не так делаю? – непроизвольно повторил ее фразу Ломакин.

– Не уверена. Мы вообще с Прибалтикой не работаем.

– С Прибалтикой… – понимающе поддакнул Ломакин. – С какой Прибалтикой, Лера?!

– А я по акценту догадалась.

– По какому акценту? – Прибалтика, Прибалтика… Может, каким боком Костанда вдруг проявился? Он в Пыталово погорел, он прибалтам редкозем сплавляет.

– А вы думаете, у вас нет акцента? – и детка-Лера многозначительно смолкла.

Ломакин же смолк однозначно. Где твой акцент, армянин Мерджанян!!! Усовал в карман куртки парик с пучком укропа, усики отклеил – чтоб никто не опознал, пока ты, балда, петлял, следы заметал от Рыбацкого до вожделенной Приморской, и… вывалился из образа! Вчера же ты, балда, на Коломяжском у Кудимова нагнетал легкий армянский выговорок. А тут… запамятовал! Право слово, творцы частенько уступают по части ума собственным творениям! Террористы из «Часа червей» до последнего нужного мгновения сохраняли маскирующий акцент, не забываясь, не сбиваясь. Ты же Ломакин – балда. Мудак. Ограш. У детки-Леры хороший музыкальный слух, двойняшки схожи не только внешне, а у Жоры-Гоши «такие композиции!». Ты же Ломакин говорил ей по телефону без затерявшегося в суете-суматохе акцента: «Я – Гурген!» Который? Вчерашний? Фигушки!

– Вам лучше обратиться в другую фирму! – с проскочившей ноткой торжествующего превосходства заключила детка-Лера, – Всего доброго.

Ломакин в сердцах чуть не раздавил трубку сотового телефона. Досадуя на себя, досадуя на соплячку, вообразившую себя жутко проницательной (дурища! кто вам с папашкой реально может и хочет, еще как хочет, помочь?! милиция?! Ряба?!). Сам виноват, Ломакин, сам дурак. Впредь будь умней.

Уж постараюсь, ваш-бродь!

Впредь – это когда? это где? Очевидно, снова на Большой Морской. Очевидно, через часок. То есть в шесть вечера. День прошел. И хрен бы с ним, как выразились бы дембеля. Вольно им. Ломакин же не имел права терять день. Собственно он и не потерял, но, спрашивается, что приобрел?!

Анонимные солоненковцы выискивают неизвестное Ломакину в квартире на Раевского. Чего ищут-то? Не проще ли спросить у хозяина? Во-во! Не исключено, анонимные солоненковцы выискивают и самого Ломакина – им только спросить…

«Петрыэлтеры» выискивают квартиросъемщика Мерджаняна, чтобы тоже только спросить. Вопросы накопились к неуловимому Мерджаняну. То он «бабу свою» оставляет на произвол соотечественника в трусах, а сам – где?! То он полчасика подождать не желает, оставляя фирме «Этаж» хлопоты по устранению зэка и воскрешению соседки, а сам где?! То он и вообще мебелью и сантехникой кидается, а сам где?! Накопились вопросики, накопились, мастер!

Теперь же еще и правоохранители выискивают некоего высокого, с косичкой, в куртке-сафари, субъекта с пистолетом. Предположительно, имеет прямое отношение к недавнему инциденту в метро: был… прецедент.

И все это – он, един в трех лицах. Именно един. Союзников как-то нема. Детка-Лера – не союзник. Надо же так опростоволоситься с акцентом! Вряд ли она головенкой своей досоображалась до, например, версии: отнюдь не мститель наведался, но, наоборот, тот самый убивец брата Гоши, желающий вкусить извращенного удовольствия от пикантности ситуации, им же созданной. Будь так, она бы не играла в «да-нет» по телефону, а сдала бы «Гургена» с потрохами. Да, но дети категоричны, дети признают лишь «да-нет» – без полутонов. Так что неважно, почему ты, вчерашний союзник, соврал акцентом – нет тебе доверия сегодня! Кто бы ни был на самом деле, но ты не тот, кем прикидывался. А значит, либо объяснись убедительно, дядя, либо знать тебя не хочу. Не сдам с потрохами, но и знать не хочу!

Так что… Нет союзников. Мог ли Ломакин позволить роскошь объясниться убедительно? По телефону?! Не мог. Тем более весьма неубедительно прозвучала бы истина. Да и зачем она, истина, детке-Лере – знания умножают страдания. Ах, так?! Ах, вы не НАШ?! Вы настоящий мужчина?! Может быть, вы и к тонко организованным организмам относитесь негативно?! А я-то вам вчера: про Элтона Джона, про Фредди Меркури, про… А вы кивали, кивали – соглашались! Знать не хочу!

Ну, мужчина он, мужчина! Беда-то какая! Таким запомнится. Не лги детям, мужчина. Не лги! Впрочем, как любят глубокомысленно изрекать голубенькие: мужчина только до первого мужчины мужчина. Вот бы и проверили на практике, доведись Ломакину стакнуться с Рябой. Однако Ряба почему-то не пошел на съем. Почему бы это?…

Надо признаться самому себе, что при всех неудачах дня Ломакин в душе облегченно вздохнул: УДАЧА могла обернуться психической травмой – пойди Ряба на съем, вполне вероятно, что Ломакин не устоял бы… Внимание! Слушайте, слушайте! Не устоял бы перед искушением. Искушение – РАЗДАВИТЬ. А совсем не то, что подумали авторы самомнительного афоризма «мужчина только до первого мужчины мужчина».

КАДР – 6

От Приморской Ломакин двинул домой (домой?!) – очень хотелось принять ванну. О! Кстати, болезный-то затворник! Там ли? Так же? Пора выпускать, пора вытрясать душу, пора пригрозить… да хоть теми же мифическими «рыночными армянами», если в покое не оставят рядового, непримечательного квартиросъемщика Мерджаняна Гургена Джамаловича. Ишь, напугали! Условия будут теперь иные! «Вальтер»! Крыша! Фирма «Этаж»! Мы сами, знаете ли, с усами, пусть и приклеенными. У нас, знаете ли, у самих боевиков – пруд пруди!

Не стал тормозить у «своего» подъезда «Гурген»- Ломакин, нет, не стал. Ибо парковался у подъезда… приметный ярко-оранжевый «жопик», тот самый, который выжидал на Раевского. Правда, внутри – никого, ни намека на зелено-пиджачного паренька, оставленного на стреме в пору разборки анонимных солоненковцев с Октаем-Гылынчем-Рауфом. И тем не менее. Опять же: тем более!

Тем более, орлы!

То-то подсознательно Ломакин прикидывал не так давно, каким образом и манером придется, если придется, ему выкорябываться из кухонного окошка на дно колодезного двора. Не придется… Но придется – наоборот. Вскарабкиваться. Как-то неважна ему показалась реакция возможных свидетелей из окон – по сравнению, во всяком случае, с реакцией на его появление тех, кто сторожит у входных дверей в прихожую-зало, появись он через дверь в прихожую- зало… Нет, не появится Ломакин через дверь в прихожую-зало!

Он просвистел на скорости по Большой Морской мимо «жопика», мимо «своего» подъезда, попетлял после Исаакиевской площади (простор! Николай Первый!… патрульная машина милиции!), нырнул в переулки, стопанул «жигуль», прикинул, брать ли с собой сотовый телефон. Решил: не брать. Руки должны быть свободными. Он – трюкач, разумеется, однако в кухонную форточку влезать с телефоном в зубах – это уже водевиль. Хотя сотовый телефон как раз и предназначен для того, чтобы всегда носить его с собой. Но не в зубах же! Вот и ночной-вчерашний гость так же решил, кретин! Как он там, кстати?

Ломакин предусмотрительно (как знал!) купил пузатую бутыль – подешевле, но попузатей, чтоб выпирало, чтоб высунутым горлом сигнализировало: не домушник лезет, а любовник или, на худой конец, проштрафившийся муж. Аккурат у подворотни, ведущей в нужный двор-колодец, тулился подвальчик, бывший подвальчик с вывеской «Самое то!».

Пузатая бутыль была самое то, ежели все-таки ненароком из соседних окон полюбопытствуют: а кто это тут у нас по стеночке вверх ползет?!

– А кто это тут у нас по стеночке ползет?! – услышал он, почти добравшись до кухонной форточки…

Чуть было не грянулся вниз. Благо, прозвучало не из кухонной форточки, а откуда-то сзади – из окна напротив. Он исхитрился оглянуться.

Дама в распахнутом халате с грудями по пояс высунулась из окна напротив, вывалив бюст на свежий воздух. Тон – не скандально-уличающий, а интимно-приглашающий. Мол, а то – ко мне?

Ломакин мимикой изобразил: сегодня – нет… Губами показал: тс-с-с! Получилось вроде воздушного поцелуя без применения пальцев – пальцы цеплялись за кирпичную кладку. Истолковать можно по-разному, но исскучавшаяся особа истолковала это как: вот и поладили, вот и жду, вот и попробуй не приди, иначе заложу… Пусть. Не сейчас. Потом закладывай – воображаемому обманутому мужу, воображаемой заждавшейся законной жене, воображаемым плачущим детям: «Тятя, тятя! Наши сети!…». Но потом, потом. Не сейчас. Ага?

Ага. Особа ответила воздушным поцелуем и – любопытство! – дождалась, пока Ломакин не проник в форточку. Показала ему большой палец: класс! Он вынужденно ответил ей обещающим жестом: щас улажу свое и – жди. Не сегодня, так завтра. Сообщники! Черт побери, лишний свидетель!

Он впал в кухню бесшумно и вслушался – тишина.

Он миновал ванну в коридоре, приостановившись: есть ли кто по-прежнему под неподъемным панцирем? Был почти уверен: нет никого. Должны были «петрыэлтеры» освободить соратника, если спохватились: где он?! уехал и пропал. куда уехал? туда… Под ванной было тихо… как в гробу. Однако не хватало только, чтобы «петрыэлтеры» сошлись в одной точке в единицу времени с анонимными солоненковцами, чей «жопик» до сих пор скучает под окнами комнаты «Гургена». И под окнами ли «Гургена» он скучает? Какое дело солоненковцам до пресловутого «Гургена»?! Им бы Ломакина отыскать, спросить кое о чем. Где бы его отыскать? По проверенным данным, он, Ломакин, в Баку. Тогда почему «жопик» скучает под окнами убежища? Кто навел? Кто продал?

Совпадение? «Жопики»… Ан нет. То раньше «жопиков» на улицах было не меньше, чем пешеходов. Теперь иномарок больше, чем «жопиков». И если ярко-оранжевый «Запорожец» не случайно стоял у ломакинского подъезда на Раевского, то теперь он – не случайно стоит у мерджаняновского подъезда.

Не случайно. Ломакин ступил в прихожую-зало из темноты коридорно-кишечного тракта и чуть было не взвыл: все повторяется, все! Дурная бесконечность! Зало было измазано. Кровью. Смазанные следы вели из ЕГО комнаты к выходу из квартиры. Смазанные следы вели в коридор, откуда он шел, не заметив их во мраке. Смазанные следы были везде. Будто и не минуло двух (трех?) суток, будто опять трезвонит-колотится зек Елаев-Елдаев, а Ломакин тщится придумать достоверную версию своего нахождения посреди зало: я тут ни при чем!

Он – ни при чем. Это не он. Но это из-за него. Определенно – из-за него. На сей раз противник анонимным солоненковцам попался посерьезней Октая-Гылынча-Рауфа, которых застали врасплох. Еще вопрос, кто кого застал на сей раз.

Во всяком случае, «петрыэлтеры» были начеку, когда ввалились в квартиру. И тем более начеку были солоненковцы, ждущие… отнюдь не «петрыэлтеров», но… кого?!

Ломакина?

Мерджаняна?

В общем, одного. Не группу. Явилась группа.

Ритуал общения бандитов с бандитами разработан бандитами же до мелочей: кто впереди, кто чуть поодаль, кто замыкает, где рука находится, какие слова непременно должны быть произнесены. Крутые крыши забивают стрелку заранее, а по прибытии обнюхиваются и… расходятся. Ритуал есть ритуал. Очень редко, никогда – дело кончается большой кровью.

Но Ломакин за недостатком времени предпринял спринт по крутым крышам и многих потревожил. Это тебе, Ломакин, не по черепице с Улдисом прыгать.

Солоненковцы, вероятно, нагрянули по наводке (чьей?!) и, когда ввалились «петрыэлтеры», приняли команду за «азерботную мафию», даром ли Ломакин – правая рука?! А учитывая прежних Октая-Гылынча-Рауфа, положенных на Раевского, солоненковцы сразу включились: не до разговоров, не до ритуала!

«Петрыэлтеры», вероятно, явились позже с целью дождаться упорствующего квартиросъемщика, а заодно допросить с пристрастием, куда девался их «Петр- первый»? И вдруг тут – бойцы в засаде! Кто такие, откуда?! Ну, как же! Брякал что-то такое «Мерджанян» про своих грозных соотечественников, про рыночных армян. Больше некому быть! Ритуал побоку. Успеть бы первыми нанести удар. Эти черные абсолютно неуправляемые, ни правил, ни ритуалов местных не признают, особенно если земляка обидел кто. Попробуй им втолковать, что никто никого не обижал. Пока. Просто не успеть! Земляк попался неуловимый. А ты тут за него отдувайся, труп старушки воскрешай, зека закапывай! Вот и воскресшая тоже уже куда-то запропала! На такого прыткого не напасешься старушек!… Разве объяснишь все это чучмекам, которые сразу – за стволы, за ножи!…

Получается, волки от испуга скушали друг друга?

Кровяные разводы в необъятном зало – только цветочки. Ломакин уже предчувствовал, что он увидит в комнате. Да. Самые худшие предчувствия оправдались. Их было восемь, их было восемь. Трупов.

Бойня тут была, бойня. Крыша на крышу.

Ломакин для очистки совести обследовал всех восьмерых. Трупы, трупы. Возможно, вызови он «скорую», одного-двух бойцов удалось бы вытащить из небытия – вот этого, лысого, тепленького, с пулей в животе (Значит, стрельба была. Ну, конечно! Пороховая гарь не осела еще, щекотала нос. И то ладно, что по стеклам не попали, иначе быть здесь уже и ментам, и прочим нежелательным свидетелям – «Невский простор» через дорогу, крими-репортеры, типа Кабанова, сам Кабанов…), или вот этого, худенького, но жилистого, с перебитым горлом (Значит, и каратэ!), или… нет, вряд ли, этот, в зеленом пиджачке, пожалуй, не жилец, никогда больше не сядет за руль «жопика». То-то «жопик» застоялся у подъезда.

Если трое находились на последнем издыхании, то остальная шестерка – в давнем и полном ауте.

Ломакин не включал света. И так видно. Болезненные сумерки на исходе лета, на последнем издыхании лета – хренового лета, надо признать. И так видно.

И еще видно, что кавардак в комнате – он не только из-за суровой разборки крыши с крышей. Разборка разборкой, но не станешь ведь в пылу борьбы обои отдирать – клочьями, именно там, в углах, где они так и так отслаивались от стен. И тахту вспарывать не станешь – брюхо соперника более разумная мишень. И в печке-голландке золу ворошить – не станешь, нет, не станешь, когда на тебя наседают со стволом, с ножом, с нунчаками. И значит, солоненковцы действительно поспели первыми – искали они, искали. Что искали?! То же, что и в квартире Ломакина, там, на Раевского. Знать бы, что!!! И знать бы, кто навел!!! Ломакин ведь ЛЕГ НА ТОПЧАНЫ! Никто не должен был даже заподозрить, что Ломакин – у Мерджаняна!

Он окинул последним-прощальным взглядом комнату – что бы прихватить напоследок? мало ли, понадобится! И заприметил: ни стволов, ни ножей нигде не валялось. Хотя именно с помощью стволов-ножей бандиты понаделали дырок друг в друге. Означает это что? Означает это то! Волки, конечно, скушали волков, но кто-то из волчат уцелел, собрал оружие до кучи и тишком-тишком поспешил докладываться. Ну да! Кровяные разводы в прихожей-зало не просто демонстрировали, мол, рубка перекинулась из комнаты в зало, кровяные разводы-следы вели ИЗ квартиры на лестницу – кто-то убег. Кто-то один. Или кто-то два. Может, даже с интервалом. Сначала один, потом второй переждал (все кончено? никто не шевелится? последний «ходячий» ушел? пора и мне «ожить» – ходу, ходу отсюда!). Логично. Ибо «жопик» застрял у подъезда, но вряд ли анонимные солоненковцы прибыли на одном «жопике». Да и «петрыэлтеры» тоже не пехом сюда добирались. Так что надо готовиться к новым визитам.

Он плотно закрыл дверь и остался в прихожей- зало. Никогда и ни за что не вернется туда, ТУДА.

Кто есть кто из павших (солоненковец? «петрыэлтеровец»?) – не суть. Ибо сказано: нужно быть гурманом, чтобы различать оттенки дерьма. Мудро сказано. Не бандитом сказано, а кем-то весьма не жалующим бандитов. Сам Ломакин тоже не жаловал эту публику, потому и сочувствия к павшим не испытывал. Он-то навскидку отличит людей от нелюдей. Вот разве в собаках еще ошибется, но не в людях-нелюдях. О, кстати! Ведь таки ошибся в собаках, ошибся! Почему он решил, что кудимовский Дик – ротвейлер?! Откуда у ротвейлера мохнатые брежневские брови?! Ротвейлеры – они гладкошерстные. Так что у Кудимова и детки-Леры – скорее, ризеншнауцер. Ну, конечно, ризен!

Впрочем, и тот и другой – псы бойцовые, глотку готовые перегрызть за хозяина. Хоть дворовым Полканом называй, только глотку береги. Одно у них общее, что у чистопородных, что у дворняжек, – глаза у них иногда вдруг становятся понимающе человечьими. В отличие от бандитов, у которых глаза всегда рыбьи, равнодушные…

У тех, что валялись там-сям в комнате Мерджаняна-Ломакина, – уж точно. Рыбьи. Равнодушные. Белесые. Снулые.

Ломакин, закрыв дверь, приказал себе не думать о… содержимом комнаты. Он так часто видел трупы, что пора бы закалить психику! Правда, то – на съемках, то – в кино, то – понарошку. Но на то и качественная иллюзия, чтобы ничем не отличаться от реальности. На то и качественная иллюзия, чтобы даже казаться реальней реальности. Вот и воспринимай, Ломакин, тех… то, что за дверью, – соответственно. Отрешись! У тебя – закалка.

Закалка закалкой, но изнутри подпрыгнуло и запросилось наружу. Бесцеремонно запросилось.

Что он сегодня ел?! Он вообще что-нибудь ел?!

Сейчас увидит!

Спазм! Подкашивающая слабость в коленях. Еще спазм!

Желчь огорчила гортань. Ничего он сегодня не ел. Липкая нить слюны выплеснулась и бессильно зависла. Он оборвал ее пальцем и шмякнул об пол. Прие- е-ехали! Дальше некуда!

Разве что действительно – через форточку по стеночке и к долгогрудой даме, намекала ведь. Или что, милицию вызывать? Или что, Гургену срочно звонить? Мол, прости, друг-брат, тут без тебя произошло… Гургену, то бишь Газику, так или иначе придется теперь звонить – возвращайся, Джамалыч, чепе! Первым же рейсом! Потом, потом! При встрече расскажу. Вместе решим! Одному Ломакину никак не решить – Ломакин и есть Ломакин, когда компетентные органы начнуть идентифицировать личность хозяина жилплощади, на которой (на площади) обнаружены восемь трупов, отнюдь не со слов условного Мерджаняна. Условный Мерджанян лишь насторожит: ах, так вы еще и не Мерджанян?!

Он, Ломакин, – Мерджанян. Но… в данной ситуации он и готов бы взвалить на себя груз забот, однако груз станет просто неподъемным, упорствуй он, Ломакин, заверяя: Мерджанян я, Мерджанян! Компетентные органы усекут подмену и вдвойне насторожатся: ну-ка, ну-ка!

Он слепо побрел по коридору – в кухню, в кухню. Воды глотнуть, проблеваться. Надо же! Готов был к сюрпризам. Готов был к засаде. И не готов оказался к… вот такому вот.

Спазм еще раз схватил за горло. Ломакин присел на горбатую ванну. Звякнуло. Да-да! У него ведь есть бутыль. Самое время принять. Хоть из горла. Чтобы прийти в себя.

В одиночку пьют лишь алкаши. Но… некому компанию составить. Умерли все.

Или не все. Под ним нечто загробно вякнуло. Нечто или некто. Ломакин подскочил. Вякнуло снова. Неужто?! «Монтрезор» все еще там?! Уцелел?! Проснулся?! Доброе утро, Монтрезор!!!

В опрокинутом фаянсовом утробище было действительно не меньше трех центнеров. Перевернуть-вернуть ванну в прежнее-вчерашнее положение оказалось много сложней, чем накрыть ею «Петра-первого». Рычаг нужен! И – я переверну весь мир! Подсунуть узкую железяку и…

Где бы ее, железяку?! Узкую, длинномерную и твердую?!

Всяческие такие необходимые железяки типа кочерги – только в кино сами прыгают в руку, когда в них возникает нужда. И неважно, где происходит действо, хоть в королевском будуаре, хоть в компьютерном центре, хоть в пустыне, – кочерга тут как тут, без нее-то никак…

Здесь же – не кино. Кочерги не нашлось. Единственное, что нашлось, – молоток-топорик. Ломакин пошарил по столам на кухне. Вилки-ложки-ножи. Ни хрена подходящего! О! Молоток-топорик! Для отбивания мяса. Увесистый вполне. И… ни хрена не подходящий. Ручка недостаточно узка, чтобы подсунуть ее под край ванны, и недостаточно длинна, чтобы запользовать ее как рычаг. Как бы все же вызволить затворника?!

Ломакин в сердцах долбанул топориком по ванне. Гул раздался колокольный. И… хрустнула трещина. Изнутри истошно возопил узник. Можно вообразить, как его ударило по ушам после гробовой тишины.

– Кто там? – идиотски спросил Ломакин.

Никто. Узник прикусил язычок.

Ломакин долбанул топориком еще раз, уже осмысленно.

«Петр-первый» снова не утерпел, возопил.

– Живой есть кто? – спросил Ломакин. В ответ – ни гу-гу. Понятно, вдруг кто-либо из врагов вернулся, припомнив перевернутую ванну: нелишне проверить, есть ли кто? свидетелей лучше не оставлять. Свидетелей чего?! А вот и уточним!

Ломакин принялся кромсать ванну топориком, уродовать, как бог черепаху. Куски фаянса откалывались, обнажая старинную, чуть ли не бронзовую, арматуру. Грохоту-то, грохоту! Как бы не лопнуло терпение соседей сверху-снизу! Только не сейчас! Сегодня – не-ет! Еще хотя бы полчаса – не-ет! А потом? А потом – как угодно. Потом никого в квартире не станет, кроме тех, кто упокоился в комнате «Мерджаняна».

Пока Ломакин крушил-крошил фаянсовое утробищею, он не сосредоточивался на мысли: что потом? Главное, есть кто-то живой! Пусть даже априорный недруг, который еще вчера готов был «вальтером» пригрозить… кому? Ломакину? Мерджаняну? Этот недруг так и не видел никого – ни Ломакина, ни Мерджаняна. Шкаф упал, ванна накрыла. И – никого. Эту мысль Ломакин поймал и… осмыслил, когда от фаянсового панциря остался почти голый скелет. Сквозь арматурное сплетение проглядывала скрюченная фигура – на животе, задницей вверх, руки прикрывают голову.

Ванна усилиями Ломакина сбросила две трети фаянсового веса, молоток-топорик высекал искры, попадая по арматуре. Пожалуй, теперь ее и поднять можно, выпустить. Или не стоит? Чего ждать от бывшего закупоренного? А вдруг он, как тот джинн, дошел от «все сокровища мира тому, кто освободит», до «прибью любого, кто освободит». Сокровищ Ломакину – вряд ли, вряд ли. Но и «прибью» – вряд ли, учитывая состояние раскупоренного. Кстати, никакой Ломакин не Ломакин и уж ни в коем случае не Мерджанян, ни в коем! Вот на сей раз искренне забудь акцент! Телефонная мембрана меняет голос до неузнаваемости, а «Петр-первый» только по телефону и общался с Ломакиным, принимая того за Гургена по причине нарочитого акцента и опять же по причине телефонной изменчивости голоса. Теперь же – просто явился некто и освободил. Некто, ты – кто? Кто угодно, но не тот, кто вчера опрокинул на тебя, бедолага, шкаф. А кто?

– Ты кто? – спросил севшим голосом «Петр-первый», когда Ломакин таки перевернул «скелет».

– А ты кто?! – хмуро спросил Ломакин, не выпуская из рук молотка-топорика. Мол, я тебя, конечно, освободил, но не для того, чтобы отвечать на твои дурацкие вопросы, а для того, чтобы выслушать твои ответы, – и не вздумай давать дурацкие ответы, за- ссанец!

Что да, то да. Стоило «Петру-первому» зашевелиться, попытаться сесть, и густо поперло вонью. Еще бы! Почти сутки без параши – куда? под себя…

– Мне нужно… в ванну, – попросился «Петр- первый».

– Давно оттуда? – невольно хмыкнул Ломакин.

– Ты кто?! – повторил «Петр-первый» и опасно сверкнул глазами: кто бы ни был освободитель, поостерегся бы шутить над… не знаешь ты, освободитель, над кем шутишь! Крутой деловар перед тобой, пусть и неказист.

– Я-то… – Ломакин запнулся и вдруг осенило: -… племянник бабы Аси. Ты-то что здесь делаешь, хмырь?! Это ты там, в коридоре, кровянку размазал? Кому?!

– Ка… какую… Чего?! Это не я! Я тут был! Ты же сам меня того… Я просто по обмену пришел!

– Обживался?! Под ванной?! Где баба Ася, хмырь?! Она не зря, значит, мне писала! Ты, значит, и есть по обмену?! Ну-ка, пошли! Пошли, говорю! Сейчас ментовку вызову – и поглядим! – Он выволок «Петра-первого» из обломков, встряхнул, поставил на ноги и упредил: – Только попробуй брыкнуться! Видал? – и показательно постучал молотком-топориком по своей раскрытой ладони. – Ну, если вы мне бабу Асю жизни лишили, сучары, я тебя тут и положу!

– Не надо ментовку. Ты не понимаешь, мастер…

Ломакин чуть было не вскинулся на «мастера».

(узнал все-таки «Петр-первый»!), но удержал лицо – просто форма обращения к любому: был «мастером» клиент-Мерджанян, теперь и племянник – «мастер».

– Я тебе не мастер, понял, хмырь?! Где баба Ася?! У нее нет никого! И пузырьки! Она даже кефир не пила – в нем четыре градуса! Споили бабу Асю?! Отравили, сучары?! Ну ты, хмырь! Говори! Эх, не успел я, не успел! Сутки, считай, из Саратова машину гнал! Где баба Ася, хмырь?!

При упоминании о машине «Петр-первый» невольно дернулся к двери, за которой – трупы, трупы. Понятно. Где баба Ася – животрепещущий вопрос.

Но где, на месте ли, «жигуль» – вопрос не менее животрепещущий.

– Ку-у-уда?! – поймал Ломакин «Петра-первого» на прием, завернул тому руку за спину.

– Пс-с-сти! – просвистел «Петр-первый». – Дурак! Уф-ф, дурак ты, мастер… – он побаюкал ноющую руку (отпустил Ломакин, отпустил – куда тот денется! но продемонстрировать возможности надо, чтобы знал!). – Там… моя машина!

– Нет там никакой машины! Я на своем… (сверк!) «жопике» подъехал – ни одной машины не было.

– Точно? – «Петр-первый» упал тоном. Значит, еще и минус «тачка» ко всем остальным н-неприятностям.

– Вру! – эдак грубовато, с рабоче-крестьянским юморком буркнул Ломакин. Он интуитивно поймал волну работяги, племянника из Саратова. Не соскользни! – Где баба Ася, хмырь?!

– А я знаю?! – неожиданно-плачуще выдавил «Петр-первый». – Меня самого… меня…

– Кто?! – искусственно зверея, рявкнул Ломакин.

– А я знаю?! – зациклился «Петр-первый». Да никакой не «Петр-первый»! Деловар фирмы «Этаж» более походил сейчас на царевича Алексея с картины Ге – ломкий-нескладный-маловолосый-удрученный. – Дай позвонить, мастер. Ну, дай. Пойми, надо! Сам поймешь, поверь.

– Что-то не верю я тебе. Не верю! Ты же мне ничего не говоришь! Ты что под ванной делал?! Ты куда бабу Асю дел?! Ты ее хотел зарыть, а комнату – себе?! Ты что думаешь, мы – быдло?! Газет не читаем, не знаем, как это теперь делается?! Вы ведь, шакалы, думали: у бабы Аси никого не осталось, да?! А я вот он! Да я завтра телеграмму дам в Саратов – сюда весь наш парк примчит на своих колесах, ребра монтировками пересчитаем каждому, понял, хмырь?! Чья кровь, сучара?! Чья?! Ну, ответь, если умный! – он напустил на себя проницательность работяги, которому выдалась возможность доказать себе и миру – не дурнее вас, умные! – Там кто?! В той комнате?! – и сделал шаг к двери Гургена.

– Не надо! – гакнул гортанью деморализованный Петр-Алексей. – Не ходи туда!

– Тогда звоню ментам! – решил Ломакин, отступая на шаг. Еще бы он вернулся в КОМНАТУ! Бит фиг! – Что-то не нравится мне у вас, не нравится! – Он взялся за телефонную трубку, но не сдернул ее с рычагов. Наоборот, вжал поплотнее. Потому что…

Потому что телефон разразился оглушительным звоном. Или ему показалось, что оглушительным. Им обоим показалось. Тишина-то устоялась МЕРТВАЯ.

– Не снимай! Не надо! – снова гакнул Петр- Алексей.

Ломакин не снял. Он в долю секунды прикинул: либо те, кто наслал сюда бригаду (ту или иную), либо, что наиболее вероятно, Гурген с Газиком опять нахрюкались до неутолимой жажды междугороднего общения и домогаются Ломакина. Нет, он им сам позвонит, из «жигуля», по сотовому. Иначе весь имидж саратовского племянника – к чертям собачьим-ротвейлерным-ризеншнауцерным. Петр-Алексей – вот он, рядышком. Поди истолкуй правдоподобно работягу-саратовца, осмысленно отзывающегося на междугородний звонок в питерской квартире, куда в кои веки зашел бабаньку проведать!

Они оба-два с дрожью в поджилках переждали звонок. Не от страха дрожь, от нетерпения. Петр- Алексей знал, что времени – чуть. Ломакин знал, что времени – даже не чуть, просто нет! Он-то, Ломакин-то, успел УВИДЕТЬ «комнату Синей Бороды», соответственно успел оценить обстановку. А царь-царевич от фирмы «Этаж» всю передрягу отсидел-отлежал, закукленный в ванне, НЕ ЗНАЛ царь-царевич, что кто-то уцелел и слинял за подмогой, солоненковец-петрыэлтеровец – именно Ломакину без разницы. А внезапно объявившемуся племяннику – тем более. Он, племянник бабы Аси, дурак, да?! Ничего не понимает, да?! Вот и объяснил, умный! Или дурак объяснит самому себе сугубо по-своему: снова кроликов повадились резать на виду сдвинутой по фазе бабаньки, чтобы окончательно ее в могилу свести?! и взятки гладки?! сучары хитроумные! А н-ну, говори, хмырь!

Хмырь стал говорить. Хмырь стал умалчивать, говоря не то и не о том. Хмырь аккуратно огибал роль фирмы «Этаж» в игре-отхапыванье роскошной кубатуры в центре города – потом, позже, завтра, послезавтра фирма готова встретиться с неожиданным родственником и решить проблемы к обоюдному удовольствию. У хмыря солидная фирма, не хухры-мухры! Не навроде Мавроди! Они никогда не нагревают клиентов, и Настасья Филипповна, кстати, была обеспечена фирмой всем необходимым. У нее с фирмой сложились близкие, почти родственные отношения, и вдруг!… Вот-вот! Как раз за ТОЙ дверью какой-то армянин живет. Он как раз что-то не того! Видел кровь, мастер? Лучше туда не заглядывать (Да уж, Ломакин, да уж!). Эти черные – вообще!

Им человека порезать, как тебе, мастер, стопку опрокинуть.

– Не мешало бы! – спохватился Ломакин, вытягивая из бокового кармана куртки припасенную бутыль. Хмырь все косился на карман, косился. И Ломакин решил, что – не мешало бы. Заодно отвлечь хмыря от куртки (в кармане-то бутыль, но под курткой, именно с этого бока, – сунутый за пояс «вальтер»!). – Пошли! Ко мне зайдем! – он хозяйски направился в каморку нетленной старушки, тем самым еще и показывая: я тут бывал, я тут не случаен, я не кто иной, я племянник. Набулькал в единственный замызганный стакан сиреневой жидкой тягучести (что же такое он приобрел?! что за самое то?! химия-ликер!), приказно сунул в руки хмырю, обманув жестом, мол, я – следом за тобой, пей, стакан-то один!

Петр-Алексей, изголодавшись, углотал до дна, фыркнул, вернул емкость. Себе!

– Я – за рулем! – категорично отказал Ломакин и набулькал еще, до краев. – Давай-давай! Я свое наверстаю.

– Я тоже… за ру… – вспомнил, что он уже не «за ру…», и с горя хватанул второй стакан. – Давай пойдем. Давай я позвоню. За нами приедут! А то ЭТИ приедут.

– Какие – ЭТИ? – Ломакин снова впал в образ туповатого, однако настырного саратовца, из тех, что требуют: нет, ты объясни, ты растолкуй, ты думаешь, не пойму? думаешь, глупей тебя? ладно, я уже понял, что ты неплохой мужик, но тогда объясни, кто тут плохой!

– Эти… – химия-ликер подействовал мгновенно. – Им мало не будет. Они еще узна-а-ают, как на нас наезжать!

– Кого задавили-то? – шоферюжно истолковал «наезжать» племянник-работяга.

Царь-царевич смерил Ломакина пьяно-снисходительным взглядом: ишь! деревня-тетка-глушь-Саратов!

– Думаешь, я случайно там сидел?! Я специально там сидел! – бывший затворник-»Монтрезор» расплывался на глазах. – Они сначала об нее споткнулись, потом сели. А я слышал! Они пленку искали. Они друг другу так и сказали: ни хрена, никакой пленки нет! Ну, наши теперь им пока-а-ажут пленку! Та-акое кино покажут!

– Какое кино? – встрепенулся Ломакин. – Ка-ко-е ки-но, мужик?!

– А я знаю?! – попытался пожать плечами Петр- Алексей, но координация уже нарушилась, не получилось.

Не было печали Ломакину! Так, глядишь, смежная профессия обретается: спаивание неустойчивых элементов до состояния полной невменяемости. То зэк Елаев-Елдаев, то теперь царь-царевич от фирмы «Этаж».

Петр-Алексей уронил голову, тут же взбодрился, изображая: кто-кто, но я в форме!

– Не звони ментам, мастер! Вот по этому номеру звони. Пусть наши приедут! – Он коряво принялся рыться-чесать подмышкой, оказалось, что пытается извлечь визитку. Извлек. – Звони! А то ЭТИ раньше приедут!

Экие мы! Не просто «Этаж», судя по визитке, но «Этаж LTD». В каком смысле LTD? В каком смысле «лимитед»? Мол, первый и последний этажи не предлагать?! Новые русские, чтоб вас! Как у вас с великим-могучим-правдивым-свободным?!

Однако пора сматывать удочки. Снова дурная бесконечность! Было, было! Точно так же Ломакин сидел, но с зэком Елаевым-Елдаевым. Точно так же опасался внезапного звонка или, спаси-сохрани, внезапного визита внезапных… кого?! А время между тем – тик- так, тик-так. Уже не час бубны. Уже давно не час червей. Час крестов. И пока все, кого Ломакин пометил крестиком, не пригодились либо увильнули: Кудимов, детка-Лера, петушок-Ряба. Зато иных крестов понаставлено! На восьмерых бойцах – крест. На Петре-Алексее тоже смело можно рисовать букву «хер». И комнату Гургена отныне придется похерить. Лишился Ломакин убежища, негде теперь лечь на топчаны, так-то. Разве что в машине ночевать. А в которой? В гургеновской «вольво»? В «жигуле» царь- царевича? В «жопике» зелено-пиджачного мордоворота, – которому уже никогда не сесть за руль?

Не было ни гроша, ан в одночасье (в одночасье крестов) смело может Ломакин уподобиться некоему бизнесмену… Кажись, на Свердловской киностудии ему, Ломакину, рассказали то ли анекдот, то ли быль: «В автосалоне новоявленный российский нувориш долго приценивается к «мерседесу», а потом вдруг р-раз и покупает три «жигуля». В чем дело, продавец в недоумении. Очень просто, отвечает, за те же деньги у меня одна машина всегда будет в работе, другая – в ремонте, третья – в розыске!» Фольклор…

Пожалуй, не нужно Ломакину трех машин. Пожалуй, «жопик» сгодится только для того, чтобы на нем проехаться куда подальше от подъезда бывшего убежища, – пусть НЕ ГЛАЗИТ. А стопануть его, «жопик», не слишком далеко от «жигуля» и короткой перебежкой – к угнанной собственности отключившегося в каморке бабы Аси Петра-Алексея. Сотовый телефон во как необходим! Тому же Газику дозвониться – так или иначе нужно про Октая-Гылынча-Рауфа сказать, так или иначе нужно Гургена вытребовать назад, в Питер. Оно конечно, не самые приятные известия, но… не дети, давно не дети – сколько ни прячься под одеялом, бука не исчезнет. Когда-то надо… Тем более, что междугородный трезвон в прихожей-зало, куда возврата нет, – определенно, из Баку. И значит, надо срочно в Баку дозваниваться хотя бы с тем, чтобы просигналить: куда угодно, только по номеру Мерджаняна-Ломакина не звоните, друзья! Там такое… Прилетай, Гурген, обмозгуем. Нет, не телефонный разговор. Даже так! Прилетай, но не в Питер. У тебя в Москве есть дела? Лети туда. Делай дела, встречайся… с кем угодно встречайся, но фиксируй время-место, чтоб впоследствии могли подтвердить: Мерджанян тогда-то и тогда-то был в Москве, не в Питере!

Да что стряслось-то, Алескерыч?!

Не телефонный разговор! Тем более не телефонный, учитывая «гургенистость» абонента, находящегося в Баку. Быстро – оттуда! Быстро – в Москву! Оставь номер – Ломакин сам выйдет на тебя! Ладно, Гурген! Дружба – есть способность до поры до времени не взваливать на друга проблемы, которые тот все равно не сможет решить. До поры. До времени.

Пора пришла. Время наступило. Уж такое время, Гурген, извини. Час крестов, Гурген, час крестов.

Ломакин бросил «жигуль» царь-царевича где-то в проулках неподалеку от площади Труда, неподалеку от бокса, арендованного Мерджаняном под «вольво». Если не обдерут лихие умельцы бесхозную машину до того, как ее обнаружат менты по заявлению об угоне, то Петр-Алексей на радостях простит пропажу сотового телефона: уф-ф! всего-то! еще б и приплатил!

Приплачивать не надо. Обретение сотового телефона – не рецидив юношеской клептомании, но, если угодно, компенсация за то, что волей-неволей те же «петрыэлтеры» лишили Ломакина возможности пользоваться общим телефоном, одиноко висящим на стеночке прихожей-зало по известному адресу. По адресу, куда теперь Ломакину дорога заказана. И Мерджаняну – заказана. И надо побыстрей Гургену о том сообщить.

Трубка накалилась и обжигала пальцы – Ломакин счел повышенную температуру не какой-то там метафорой, но объяснимыми коммуникационными сложностями. До Баку всегда дозвониться – проще до Австралии!

Он ерзал на переднем сиденье гургеновского «вольво» в запертом боксе, набирал и набирал восьмерку, код, номер Газанфара. Не откликается. Вообще никакой реакции.

Восьмерка. Код – 892. Номер Газика.

Ну же! Время детское! 22:30… Допотопный бакинский анекдот: «Передаем полонез Огинского! – Га-азик! Иди домой! Уже половина одиннадцатого!». Анекдот анекдотом, но отзовитесь, паразиты! Уже половина одиннадцатого! Гургену необходимо СЕГОДНЯ улететь – хотя бы в Москву. Чтобы пусть глубокой ночью, но быть не в Баку, в Москве (не в Питере!). Если они (Газик, конечно, проводит) не успеют к последнему вечернему рейсу (билет – ерунда! на лапу дать, много дать!), то – лишь поздним утром завтра. Сложнее потом объясняться-доказывать: алиби! алиби! Чем дольше пауза, тем путанней путаница: Мерджанян был в Баку, потом в Москве, но в Баку он был под другой фамилией, зато в Москве – под своей, а вот в Питере его не было – ни под своей, ни под чужой! А под какой под чужой?! А это никого не касается, упрется Гурген. Касается-касается! Компетентным службам самим решать, что кого касается! Уж не под фамилией ли Ломакина, дружка вашего? Нет, под какой угодно, только не под этой, упрется Гурген. А что так? А то! Не ваше дело!

Ч-черт! Дальше нить терялась, обрывалась, цеплялась-опутывала. Лабиринт сознания-подсознания, ч-черт!

Да отзоветесь вы, паразиты?!!

Пискнуло. Пауза. Гудок. Длинный. Еще гудок. Длинные гудки! Наконец-то! Поднимите трубку кто- нибудь! Га-азик! Будь дома! Уже половина одиннадцатого! Нечего шляться в обнимку с гостем по местам детства-отрочества-юности, город уже не тот, полувоенный режим в городе, комендантский час! Час крестов!

КАДР – 7

«АНАТОМИЯ ВРАЖДЫ. В конце 60-х годов в кафе «Джейран», находившемся на первом этаже жилого дома по проспекту Нариманова, средь бела дня прогремел чудовищной силы взрыв. Причиной трагедии определили утечку газа в подвале, и на этом дело закрыли. Спустя несколько лет бакинцев потрясло известие о новой трагедии: мощный взрыв в угловом магазине готовой одежды напротив кинотеатра «Вятян». Вскоре прогремел взрыв в троллейбусе, якобы наехавшем возле рынка «Пассаж» на газопровод. Затем взрыв в жилом здании поселка Мусабекова, затем – в доме на Московском проспекте…

За шесть последних лет войны, которую купленные политики уклончиво продолжают называть «конфликтом», такие взрывы стали раздаваться все чаще – и совсем не на полях сражений! Они раздавались в междугородних автобусах, в поездах дальнего следования, на пароме, унося жизни ни в чем не повинных людей. И вот два подряд взрыва – в метро.

Мы живем рядом с очень лицемерным и коварным врагом. Семидесятилетнее братство с ним притупило нашу бдительность, отучило чувствовать и предвидеть опасность, лишило способности предупреждать ее. Своим пассивным отношением ко всем его действиям подобного рода мы лишь помогали врагу успешно претворять в жизнь задуманные им планы…».

(«Мустагил газет». Баку).

– Как?! – издал Ломакин. Не вопрос. Просто… междометие.

– Да… – издал Газанфар. – Да.

– Нет… – издал Ломакин. – Нет.

– Да.

Ломакин надолго замолчал. В подобных ситуациях пауза возникает не потому, что надо сосредоточиться, не потому, что надо собраться с мыслями, не потому, что эмоции переполняют, – наоборот, просто пусто внутри. Замолчал надолго. Минута молчания. Две минуты. Три.

Разъединили?

– Витья? – проверил связь Газанфар.

– Как? – издал Ломакин, и это уже был вопрос.

Картинка возникла четкая, контрастная: тот самый участок армянского кладбища на Волчьих Воротах, могильные камни в рост человека, эффект отсутствия кого бы то ни было – тем эффектней внезапное возникновение фигуры человека в двух шагах от тебя: человек, ты что ищешь среди армян? родственника навестить? букет положить? а рядом не хочешь лечь, если ты родственник ЭТИМ? «Цветы – радость жизни!… Принимаются заказы на венки!». Фигура в излюбленной мусульманской «какающей» позе на обочине развалин мрамора-гранита, и у ног – кувалда.

Гурген не мог не навестить своих, если уж вырвался в Баку. Дела делами, но ЭТО дело – самое важное…

– Как – повторил Ломакин. – Где? На Волчьих Воротах? Кто?!

– Почему – на Вольчих Воротах? В метро. Взрыв был. Сильный взрыв. Витья. Я сначала ждал-ждал. Потом радио сказало. Я еще ждал. Потом поехал туда. Там никого не пускают и всех увезли. Я его в морге нашел, Витья. Голова… Почти нет головы, Витья, совсем. По рубашке узнал. И туфли. Там много людей еще лежит. Живые есть. Раненые только. А шесть человек – совсем. И Гурген – совсем. Витья? Витья!

– Да… – отозвался Ломакин. – Да. Я здесь.

– Ты прилетаешь, Витья?

– Нет… Не могу. Газик, сейчас не могу.

– Почему? Витья! Возьми другой паспорт, не Гургена, у друзей возьми – прилетай. Я что хочу еще сказать, Витья… Твой паспорт – у Гургена…

– Неважно… – отмахнулся Ломакин.

– Важно! Ты прилетишь, нам надо тогда срочно решить.

– Давай решать. Сейчас. Я не смогу прилететь. Говори…

Газанфар громко перевел дух, надолго замолчал.

– Газик? – позвал Ломакин.

– Я тут. Я думаю, как сказать.

– Скажи как-нибудь.

– Это опять армяне устроили, Витья. Опять взрыв. Гейдар по радио сказал, потом по телевизору сказал: в Баку – особое положение: документы у всех проверяют, в метро пускают только после того, как обыщут… Я тебе звонил-звонил, Витья. И сегодня, и вчера. Весь день звонил. Хоронить надо, Витья. Я сказал: я его знаю. Я сказал: это – ты. У него твой документ.

Они снова надолго замолчали.

В пустоте замелькали какие-то намеки на мысли, тени мыслей, обрывки кадров. Семи смертям не бывать? Еще как бывать. Ломакина убивали не раз, не два, даже не семь. Его расстреливали в упор очередью из АКС-74 – «Афганский исход». Он срывался с карниза и расшибался в грязь, пролетев все девять этажей, – «Ну-ка! Фас!». Его снимали мушкетной пулей на полном скаку, и он бессмысленным довеском волочился за ошалелым конем, застряв ногой в стремени, – «Серьги Зульфакара». Он пускал последние пузыри и покорно опускался в океанскую бездну, проиграв борьбу за нагубник акваланга главному герою, – «Анаконда». Он сгорал дотла в кабине перевернувшегося КрАЗа, он истекал кровью в фехтовальном поединке, ему-»гонщику» напрочь сносило голову натянутой поперек трассы проволокой, он «рассыпался» от мощнейшего маваши-гери… Все это в кино.

А теперь его достал взрыв в бакинском метро, и не в кино, в жизни. И не его, но… его.

«Это опять армяне устроили!» – не удержался Газик. А Гурген – он кто?! Сам себя, что ли, подорвал?! Да-да, прав Газик! То есть в том смысле прав, что ни под каким видом нельзя хоронить Гургена – как Гургена, как Мерджаняна. Если вдруг станет известно, что в вагоне метро был именно Гурген… хоронить будет некого – на клочки разорвут тело неудачливого террориста. Атмосфера накалена до ожога. И Газика заодно затопчут – он же опознал ДРУГА в морге: ах, ты – с ним?!

Логика в таких случаях не действует.

У преступников нет национальности. Логично? Да, да, логично! Но тут другой случай! Вы там у себя в России не знаете, что ОНИ тут делают! Вы их защищаете, а нас не слушаете!

Проще некуда – решать, кто виноват, по национальному признаку, гитлереныши…

В кране нет воды – это все они, евреи!

Самолет угнали – это все они, чеченцы!

СПИДом заразили – это все они, негры! Еще Пушкин предупреждал в «Маленьких трагедиях»: «Едет телега, наполненная мертвыми телами. Негр управляет ею». Ага? НЕГР!…

Так Александр Сергеевич сам… того-этого… негр. В третьем колене!

Руки прочь от Пушкина! Он наш, он русский!

А-ах, русский?! Вот из-за русских и наша нищета! Россия всех нас, сопредельных, семьдесят лет грабила! Отделяемся, отделяемся! (То-то благоденствуют нынче, отделившись, голь!).

– Витья? – вернул Газик Ломакина к реальности. – Ты понимаешь, что я говорю? Ты понимаешь, что я сказать хочу?

Он понимал. Если что-то взорвалось – это опять армяне устроили. А в вагоне – Гурген Джамалович Мерджанян. В Баку. Неважно, что ему самому голову оторвало. Это он! Кому же еще?! Больше некому!

Когда на воздух взлетел родной дом Ломакина – напротив Шахновичей и «Вячтяна» – почти четверть века назад ни у кого и мысли не возникло о причастности террористов иной национальности, зато теперь на свет божий извлекаются все стародавние случаи наплевательства власти на своих граждан и приплетаются в качестве неопровержимых свидетельств: еще тогда, оказывается! представляете?!

«Тогда никому из нас и в голову не могло прийти, что это не несчастный случай, а террористический акт и совершают его армяне. Они ведь жили в одних с нами домах, заходили в те же кафе и магазины. Но как-то в конце семидесятых в наш редакционный корпус зачастил пожилой армянин. Он приносил какие-то материалы, часами засиживался в кабинетах, заводя самые разные разговоры, а однажды в порыве откровенности сболтнул: «Это вовсе не утечка газа, а результат деятельности нашей террористической организации». Тогда эти слова показались нам бредом выжившего из ума старика. Но спустя несколько лет, читая в одной из российских газет публикацию о создании и деятельности армянской террористической организации, мы с ужасом вспомнили признание пожилого армянина, который, кстати, как в воду канул…».

(«Мустагил газет». Баку).

Кому же еще?! Больше некому!

Ломакин знает – кому же еще. Картина Волчьих Ворот мигнула и погасла. Зато – вопреки здравому смыслу, вопреки логике – возникли иные картинки. Галдящий гомиками вагон, «голубой вагон». Метро. Опять метро! Гоша Кудимов, заколотый шилом. Ряба в прыщах. С чьей подачи? Кому выгодно? Ищи, кому выгодно?… Лоснящаяся рожа Солоненко, сочувствующая по телефону: «Тяжелое время, Кудимов, тяжелое. Время такое, держись, старина… Лучший лекарь – работа». А при чем здесь Слой? РАЗУМЕЕТСЯ, ни при чем. Чужими руками, чужими руками.

Чужими руками Слой-Солоненко хапнул полмиллиарда (руками Ломакина, который ни сном, ни духом). Чужими руками Слой-Солоненко убрал Ломакина, когда стало ясно: «мешок» ни на что более не годен, «мешок» и есть «мешок». Была-копошилась идейка подставить супермена (хо-хо!) по второму разу – аж на полмиллиарда «зелени», но супермен наш спохватился, дурашка, встреч избегает, на родину предков улетел, кочевряжится что-то, возомнил о себе, решил: не достанем! Доста-анем. Баку – далеко? Не так далеко. Вот и консильоре Ровинский наведывался, полномочный представитель фирмы – ЛУКойл, знаете ли, нефть интересует фирму, понимаете ли!… Сколько стоит заказное убийство? Копейки – для «Ауры плюс». А в Баку, где жухло шуршит опадающий манат, эти копейки – сумма. Можно было бы в Каспии утопить – судорогой свело, неча за буйки заплывать. Можно было «шальной» пулей скосить, постреливают в Баку, постреливают. Можно было пьяную поножовщину сымитировать… Однако «мешок» владеет некими навыками – трюкач. Рисковать не стоит. Надо бы загасить человечка так, чтобы и не пахло заказным убийством, чтобы тем более не пахло заказчиком. А? Взрыв в метро! А? Кто виноват? Ну не Слой же! Вы что?!! Вы сами прочитайте, что газеты пишут! Это все их мусульмано-христианские разборки. Как, как? Ломакин в том вагоне оказался?! Не может быть! Нет! Как же так?! Он хоть жив?! Как же так! Какой был парень! Какой БЫЛ парень… Вот не повезло. Говорили ему: купи машину, в твоем возрасте несолидно в метро кататься, опять же ты работник «Ауры плюс» – репутация фирмы… Наша фирма производит хорошее впечатление. Ай-яй, какая жалость, какая жалость. Он и фильм свой не закончил. Ну, ничего! В память о Викторе мы доведем его дело до конца. Долги? Что ж, долги? Списать придется… Он ведь гол был, как сокол. Вот даже машину никак не собрался купить. Мы, конечно, помогали чем могли, но у благотворительности есть свои пределы… Вот, к примеру, ритуальные хлопоты фирма, разумеется, возьмет на себя, или… Или как? Может, родственники захотят его на земле предков похоронить? Там у него – и мать, и отец, и дед. Что, нет родственников? Тогда друзья. Пусть звонят – мы готовы обсудить.

– Витья! – еще и еще раз отвлек Газанфар Ломакина. – Скажи что-нибудь. Разъединят. Я что хочу сказать! Как Гургена хоронить? Витья!

Газанфар наверняка уже взвесил потери и приобретения – у него уже было предложение, единственное разумное предложение. Но разум отказывался это предложение… озвучить. Газанфар подталкивал Ломакина: сам скажи, сам.

Ломакин сглотнул и ровным, равнодушным голосом… озвучил:

– Газик… Похороны на Вольчих Воротах. У… меня. У… моих. Там еще место есть. Для… меня.

– Витья… Не надо… Витья…

– Прекрати! Ты знаешь, я знаю. Что мы сейчас будем… Когда… случилось?

– Позавчера. Он от меня ушел днем. Довольный был. Сказал, все хорошо… Я его потом ждал, ждал… Витья, может, ты прилетишь? Я встречу, Витья.

Значит, позавчера. Значит, пока Ломакин злился на Гургена, мол, коньячок попиваешь, паразит, расслабляешься с Газиком, – Гургена уже не было в живых. Где же хваленые флюиды, телепатические импульсы, предчувствия и прочие прибабахи мифического «третьего глаза»! Где?! Впрочем, убит не Гурген. Убит Ломакин Виктор Алескерович. Так и запишем. В свидетельстве о смерти… Ломакин душил в себе эмоции, не позволяя им вырваться наружу. Пусть побудут до утра внутри, пусть спрессуются до… взрыва. Он эту фирму, производящую хорошее впечатление, взорвет и пеплом по ветру рассеет, с-сволочи!

– Я тебе все время звонил, Витья… – виновато сказал Газик. – Я не знал, что делать.

– Брось. Знал ты, что делать! – невольно обозначил раздражение Ломакин.

– А что мне было делать?! – заорал пойманный Газанфар. И ударился в истерику. – Что, хочешь, скажу, это мой друг Гурген! А я его друг! Хочешь, да?! Пойду сейчас в аллею шехидов и там, где раньше Киров стоял, встану и закричу, это мой друг Гурген! А я его друг!

– Газик… тихо, Газик… Не надо. Газик!!! Я понимаю. Я тебе разве что-нибудь сказал? – Он, Ломакин, еще как понимал: аллея шехидов, то есть жертв ночного усмирения Баку после трехсуточного избиения армян. В высшей точке города, в бывшем парке Кирова (нет давно никакого Кирова, снесли статую). И парк постепенно превращается в то, чем был раньше, в кладбище – жертв психоза межнационального раздора. Господи, вразуми!… А Гурген просил Ломакина найти могилы Мерджанянов на Волчьих Воротах. Не найти… Зато теперь ты, Гурген, будешь лежать рядом. Не вместе, но рядом. Ты бы этого хотел, Гурген, ты бы этого хотел… Никто не знает часа своей смерти и не спешит оговорить условия погребения: чур нас, чур! А когда этот час приходит, поздно оговаривать…

Час пришел. Час крестов. Вот и для Гургена – час креста. Могильного. На Волчьих Воротах. Ты бы хотел этого, Гурген, – чтобы если не вместе со своими, то рядом. Уж прости – обычный будет крест, не крест-хачкар…

– Я пока ничего не напишу, – сказал Газик. – Или написать? Что написать? – он имел в виду ритуальную услугу-табличку на могиле. Не писать же, накликая: «ЛОМАКИН В. А.».

И Ломакин так и понял:

– Пока ничего не пиши. Просто даты. Мы ровесники, так? 1953-1994. Прилечу когда, вместе настоящий памятник поставим.

– Когда прилетишь?!

– Не знаю. Скоро. Не сейчас. Позже. Не знаю… Когда похороны? Кто будет?

– Завтра. Все будут. Все наши, кто помнит. Слушай, тебя, оказывается, министр знает! Мне звонили, сказали, министр тоже будет. Ты что, в Баку недавно был? Я сразу не поверил! Так не бывает, чтобы ты в Баку был, а к нам не зашел.

– Неважно… – поморщился Ломакин; – Давай о делах. Свидетельство о смерти уже получил?

– Получил. Сначала не дали. Сказали: родственник? Сказали: пусть родственник придет. Но потом… дали.

– Там кто? Там… я?

– Витья… У нас тут знаешь что делается?! Я же тебе уже говорил, Витья…

– Ладно, не надо… Там – я? Так?… Так?!!

– Витья… Да.

– Ты по факсу можешь передать? У тебя есть факс? У кого-нибудь? Только свои кагэбэшные байки сейчас – не надо. Реально: сможешь по факсу передать свидетельство? Чем скорее, тем лучше. Это важно. Мне – важно.

– Сегодня – нет… – принял к исполнению Газанфар. – Поздно. Все закрыто. Завтра с утра могу. У директора – факс в кабинете. Приду, скажу «надо». С утра.

Утро в понимании бакинцев – ближе к полудню. Впрочем, Газик – на заводе кондиционеров, там еще производство, там еще остатки дисциплины. Однако лучше уточнить!

– С утра – это когда? В десять? В одиннадцать?

– В семь. Я еще раньше приду. Очень надо?

– Очень. Запиши номер… – и он продиктовал факс-телефон Антонины, домашний. Второй раз продиктовал. – Записал?

– Кого спросить?

– Никого. Просто: примите факс. Там скорее всего на автомате будет. Передавай до тех пор, пока не пройдет.

– Хорошо… – Газик не переспрашивал, зачем Ломакину это нужно. Нужно – значит, нужно!

– Может быть, все-таки прилетишь? – после паузы спросил Газанфар просто так.

– Как там Баку? – после паузы спросил Ломакин просто так.

– Так…

– Я еще позвоню. Завтра.

– Звони. Если я не дома, то скоро буду дома.

– Про факс…

– Я знаю! Сделаю, сказал. Н-ну…

– Ну, давай…

– Давай…

Ломакин положил разгоряченную трубку и мысленно перекрестился: спроси Газик просто так про Октая-Гылынча-Рауфа, что бы он ответил?! «Я еще позвоню. Завтра».

Снова стало пусто внутри. Напиться и забыться. До утра.

Нет, это, пожалуй, роскошь – напиться и забыться. И ехать к кому-то – роскошь. Непозволительная. Например, на дом к Слою-Солоненко. Раскурочить Слою-Солоненко физиономию пугающим стволом «вальтера», заставить написать… все написать. Где он обитает-то, Слой-Солоненко?! Ломакин вдруг осознал, что понятия не имеет о домашнем адресе генерального директора «Ауры плюс» – только служебная громадина на Шпалерной. Даже телефон Слоя – только служебный. Близко не подпускал, скотина, хотя Ломакин воображал, что это он, Ломакин, сам не идет на излишнее сближение. Однако Слой а-атлично знает и домашний адрес Ломакина, и… адрес ломакинского друга, Гургена, и о нынешнем местонахождении «нашего супермена» осведомлен – в Баку, где же еще! То-то и оно, Слой, то-то и оно!… Удивит тебя Ломакин, удивит. Как говаривал легендарный партизанский деятель Ковпак, от большого удивления бывает дресня.

Если, конечно, появление Ломакина в «Ауре плюс» к тому времени будет и останется сюрпризом. Вот и поглядим: утром Антонина получит факс. Сообщит ли главный бухгалтер новость своему генеральному директору?…

Э-э, нет, Ломакин! Не переторопись с выводами. Газик сказал: взрыв в бакинском метро был позавчера. За почти двое суток исполнители могли сто раз доложиться об успехе… миссии. Что ж, тем эффектней будет явление Ломакина Слою. Не все же старушкам оживать или кроликам! Восстанем из склепа!

Ломакин волей-неволей ощутил себя в склепе – в салоне гургеновской (или теперь по наследству ломакинской? он ведь и есть Гурген отныне… эту мысль не мешает додумать холодным умом, попозже) «вольво», в запертом боксе.

На воздух! На волю! Проветрить мозги. И… кстати, газет не мешало бы подкупить. Что-то совсем он от жизни оторвался. А в газетках могут быть какие ни есть подробности: взрыв в бакинском метро, шесть жертв, десятки раненых…

… Подробностей в газетах не оказалось: «Взрыв в бакинском метро. Шесть жертв, десятки раненых. В городе введено особое положение». Все. Телеграфной строкой. Мелким шрифтом. С глаз долой, из сердца вон. Ближнее зарубежье.

В Белоруссии цены взлетели в десятки раз, вопреки обещаниям президента. Президент, вопреки ценникам, заявил, что вернет цены на прежний уровень.

Временный Совет оппозиционных сил Чечни распространил заявление об окончательном разгроме войск Джохара Дудаева. Джохар Дудаев распространил заявление об окончательном разгроме оппозиции, направляемой Россией.

В Тбилиси жгут мебель на улицах, чтобы согреться и приготовить на костре еду. В домах холодней, чем на улице. Ежедневную норму хлеба – 300 граммов – получить невозможно.

На улицах Бердянска (Запорожская область) появилась БРДМ. Экипаж броневика никаких военных действий не предпринял. Владелец броневика (БРДМ) – частное лицо, купившее его за две тысячи долларов на военном заводе, продающем такую технику всем желающим.

В Баку уже третий раз за этот год прозвучал взрыв в метро. Движение поездов было прекращено почти на сутки. Количество жертв, сумма ущерба, личность злоумышленника или злоумышленников уточняются.

К черту подробности о ближнем зарубежье, сами отделились – сами решайте свои проблемы. А у нас своих – выше крыши!

Ломакин купил «Невский простор» у круглосуточных пацанов на Московском вокзале. Он съездил проведать чемодан в ячейке камеры хранения – срок истекал, надо накормить ячейку жетонами на новый срок, надо еще деньгами запастись, надо кассеты взять… нет, не надо, пусть лежат, никто не знает, где они лежат, пусть еще полежат. Он купил «Невский простор», пробежал глазами первую страницу: про Баку было только то, что было. Машинально открыл на разворот – «Банк, который лопнул», «Корона Российской империи – следующий на примерку!», «Ври, но знай мэра», «Наши внуки будут жить при капитализме!». Привычный до оскомины набор. Он сложил газету, перевернул на четвертую полосу…

Крим-экспресс. Кабанов:

«… очередная разборка… зверское… участились… кавказской национальности… Раевского… обнаружены… хозяин квартиры… заканчивая съемки… не установлены…».

Он боковым зрением уловил чью-то тень сбоку. Сунул газету под мышку. Будто его могли сграбастать за чтение газеты! Рефлекс! Что читаешь? Вот это вот? Пройдемте!

– Долговечный! Сигаретой угостишь, долговечный? – сказала цыганка.

– Не курю! – сказал Ломакин.

– Я тоже не курю, долговечный. Просто на одно слово тебя хотела, долговечный. Хочешь, я тебе кое- что скажу?

– Хочешь, Я тебе кое-что скажу?! Н-н-нага-даю! – Ломакин послал цыганке взгляд.

Что-что, а во взглядах цыганки толк знают. Она упорхнула от «долговечного», будто унесенная ветром.

Ломакин вернулся к «вольво». Сел. Внимательно, не впопыхах, чуть не по слогам прочел «крим-экспресс». Посидел. Утихомирил газированные пузырьки эмоций. Набрал номер.

– Кабан? Спишь?

– Нет. Трахаюсь. Ломакин, ты?! Ты откуда?

– Из Баку.

– Ага! Я и гляжу – черт-те что высвечивается! Старикан! Тут у нас дела! Хорошо, что ты в Баку. Я так и думал. Так и сказал. Старикан, тобой очень серьезные люди интересуются. Не по телефону, понял? Старикан, ты, конечно, крутой у нас, но ты бы так не шутил.

– Как – так?

– Старикан, я не знаю. Говорю тебе, серьезные люди интересуются. Ты меня ПОНИМАЕШЬ?

– Не совсем. Какие люди?

– СЕРЬЕЗНЫЕ. Они со мной сегодня говорили, спрашивали.

– А ты?

– Я сказал: он, кажется, в Баку, на съемках. Я же не знаю. Я же ТОЧНО не знаю. А этим людям врать нельзя, старикан. Ты меня понимаешь?

– Нет. Что за люди, Кабан? Что ты им еще сказал?

– Ничего. Ничего, старикан. Они спросили, где ты можешь быть. Говорю: понятия не имею, в Баку… А если не в Баку? Говорю: что я, его под кроватью прятать буду, сами смотрите! Ну… назвал для отмазки пару человек.

– Кого?!

– Да брось, старикан. Они мне верят, я сказал: ты в Баку. Какие проблемы!

– Кого?!

– Да Катьку твою. И этого… у тебя друган такой… черный. Пурген. Помнишь, ты нас знакомил? Еще пили вместе – в журдоме. Слушай, какая разница!

– Зачем? Зачем назвал?

– Все херня, старикан. Все херня, кроме пчел, и пчелы тоже херня. Как там в Баку? Жарко?

– Жарко. Кабан, а почему эти… серьезные люди у ТЕБЯ спрашивали? Про меня. Почему?

– Старикан! Ты знаешь, что у тебя на квартире – три жмурика? Я сводку смотрю: адрес знакомый! Я сразу туда. Точно! У тебя. Это хорошо, что ты в Баку. Ты в Баку, старикан?

– Сомневаешься? Я спросил: почему эти… серьезные люди у тебя спрашивали? Серьезные люди – кто? Менты?

– Брось, старикан! Менты – это несерьезно. Старикан, ты бы отдал им то, что им нужно. Они все равно возьмут.

– Что именно?

– Пленки какие-то. Они на меня-то как вышли? Мы же с тобой сценарий делали? Вот они и вышли. Говорят, ничего он у тебя не оставлял? Ничего. Им лучше не врать, а я и не соврал. Говорят, а у кого он еще может быть или вещи оставить? Ну, я для отмазки назвал пару человек. Херня все, старикан. Если понятия знать, всегда поладить можно. Кого ты там, кстати, в квартире оставил? Стой, я тебе сейчас зачитаю, рассказывать дольше… – и Кабанов зачитал свою собственную цидулю из газеты, той же, что лежала перед Ломакиным на коленях. Только разок запнулся, пропустив фразу: «Бывшему каскадеру и несостоявшемуся режиссеру, скорее всего, так и не удастся теперь закончить фильм, на съемки которого уже ушло по меньшей мере полмиллиарда». – Ну? Что молчишь?

– А что бы ты хотел, чтобы я сказал?

– Старикан, мы, кажется, друг друга не понял. Или ты меня не понял. Да! А ты почему мне позвонил?

– С-с-скучаю! – Ломакин дал отбой.

Знай он, что на Кабана выходили и вышли «серьезные люди», – не стал бы звонить. Позвонил – значит, жив. Хотя взрыв в метро, унесший жизнь «Ломакина», – еще позавчера. Вот ч-черт! Проявился после смерти! Кому проявился? Кабану! То ли обличителю, то ли воспевателю «серьезных людей». Где та грань? Вот она, грань. На Гургена, в комнату на Большой Морской, «серьезных людей» навел Кабан. Так, походя, для отмазки, все херня, кроме пчел. Пули, кстати сказать, жужжат мимо уха как раз пчелами. А Ломакин-то в глубине души, на самом дне души все же хранил шанс – если что, все-таки обратиться к Кабану. Не за помощью, но так – «Три дня Конторы», знаете ли. «Дело о великанах», знаете ли. Пресса…

Теперь же сиди и гадай-выгадывай, начнет ли тут же обличитель-воспеватель названивать «серьезным людям»: вы спрашивали давеча, так вот только что как раз звонил…

Вряд ли. Инициатива наказуема. Все же Кабан из самосохранения будет блюсти имидж криминального репортера, который и с этими – вась-вась, и с теми – вась-вась, и сам по себе независимый. Спросят – скажет (этот? этот скажет! все херня, кроме пчел! а что такого?!). Не спросят – промолчит, пока не спросят. Иначе попадет в зависимость, и еще какую!

Ладно! Все! С Кабаном – все. Он, Кабан, так и так не поймет, какую… свинью… подложил собственной персоной. Или будет изображать, что не понял. А что такого?! Все, Кабан, все. Ни видеть, ни слышать, ни думать.

Ни о чем – до завтра.

Легко сказать! Поди попробуй!

Купить, что ли, «мерзавчика» все-таки?! За помин души Гургена Джамаловича Мерджаняна. Если бы он, Гурген, не полетел в Баку… Если бы Гурген остался в Питере…

И что? Остался бы, а «серьезные люди» по наводке бравого Кабанова заявились бы к Гургену: ты друг Ломакина? он у тебя ничего не оставлял? мы посмотрим!… Реакция эмоционального Гургена предсказуема, ответная реакция «серьезных людей» и того предсказуемей.

Э-э, что теперь гадать!… Заводская? Точно заводская? Точно не «катанка»? Ну смотри, паренек! Если «катанка» – вернусь, ею же твой ларек оболью и подпалю! Понял?!

Не «катанка». Заводская. Он, загнав «вольво» назад в бокс, закрылся, шумными глотками опустошил «мерзавчика», откинул сиденье и полулег. Провалился в сон почти мгновенно. Натощак ведь, так и не поел ничего. Мы кушаем и запиваем, говорил Гурген. Они пьют и закусывают, говорил Гурген. Ломакин даже не закусил. Завтра, завтра…

Завтра он опустошит еще одного… м-мерзавчика. Завтра он закусит… удила. Завтра. В четверг. После дождичка. Снаружи шуршит. Это дождь. Весь день было душно. Очень душно. Назревало. Разразилось. После дождичка. Снаружи шуршит. Это дождь. Весь день было душно. Очень душно. Назревало. Разразилось. После дождичка в четверг. Черви выползают наружу. Час червей. Он прошел. Час бубны. Он миновал. Час крестов. Он вот он, на исходе. Который нынче час? Час пик? Да, надобно поторопиться – час пик. Иначе – час вины. Древние водку называли вином. Вот Ломакин и устроил себе небольшой час вины, час вина. За помин души друга Гургена.

А когда наступит час вины, Ломакину самому решать, кто виноват. Кабан… Слой… крошка Цахес… «Петр-первый»… анонимные бойцы… крутые крыши… он сам… Он сам и решит, сам и реш-ш-ш…

… ш-ш-ш…

… шур-шур-шур… это дождь… это четверг…

КАДР – 8

Эмоции эмоциями, но поутру их лучше оставить там, во сне. На то и сон, чтобы скинуть в него все эмоции. Утро мудреней. Без эмоций, Ломакин! В бизнесе их нет. В твоей работе их тоже нет. Отключись от эмоций и включись на имитациюэмоций, когда придет момент сыграть бурную эмоцию, а пока – не надо.

Он сознательно повторял про себя «эмоции-эмоции-эмоции», пока слово не потеряло всяческий смысл. Аутотренинг, если угодно. Слово потеряло смысл, работа обрела смысл.

Хотя со стороны кто бы глянул: бессмысленной работой поутру занимается Ломакин! что ему, делать больше нечего?!

Он не спеша, тихоходом проехался на «вольво» мимо оставленного вчера «жигуля» – за ночь почему-то не ободрали, бывает-бывает. Потом покрутил по улицам и выбрался на Невский, далее – до Московского вокзала (давненько, что называется, мы здесь не были!), далее, мимо вокзала, чуть-чуть по Старо- Невскому и – поворот на Суворовский проспект. Прямиком почти до Смольного. Но не до Смольного – свернуть влево, не доезжая. Ага, еще свернуть. Вот здесь, на богом заброшенной Тверской, и стопанемся, и припаркуемся – от громадины «Ауры плюс» по прямой метров пятьдесят, по закоулкам – все двести-триста. Ниче! Для Ломакина триста метров – не круг, прогуляется. Не сейчас. Потом. Рано пока! Семь утра.

Он пешочком прошел от Тверской назад к Суворовскому. Поймал «частника». Обратно, к площади Труда. Вышел. Прогулялся. До оставленного вчера «жигуля». Открыл без ключа. Сел за руль. Двинулся. Все туда же, к «Ауре плюс», но на сей раз тормознул не на задворках, а у парадного подъезда. Вот парадный подъезд. Торжественный день. Солоненко с каким-то испугом…

С каким-то не тем испугом. Не с ужасом живого, перед которым вдруг возникает мертвец, доподлинный мертвец… Нет. С мимолетным испугом, когда тебя внезапно окликают из-за спины и ты вздрагиваешь, оборачиваешься и с облегчением выдыхаешь: «Уф! Ну ты меня напуга-ал!».

Я убью его, может быть, в этот раз, подумал Ломакин дорогой. Мельком подумал, не как об окончательно решенном, но как о вполне вероятном. Весьма вероятном – что-что, но в магазин «вальтера» теперь-то Ломакин вогнал все пятнадцать патронов, что-что, но перед солоненковцами, когда и если возникнет форс-мажор, незаряженным пугачом лучше не размахивать, лучше зарядить – уж у солоненковцев- то не пугачи, если вспомнить «комнату Синей Бороды» на Большой Морской.

Ломакин, сидючи в «жигуле», ждал. Он был у центрального входа в восемь. Если Слою с утра не в банк, то он, Слой, появится в девять. Если же ему, Слою, – в банк, то придется куковать до часу дня. Ого! Тогда, если из банка Слой появится вместе с Антониной – главный бухгалтер как-никак. Нежелательно бы. Желательно бы Слоя одного, без сопровождения. Он, Ломакин, сам его сопроводит. Антонина же по идее должна была в семь, ну в полвосьмого, получить факс из Баку: свидетельство о смерти некоего Ломакина Виктора Алескеровича.

Он, Ломакин, не переоценивает полноту чувств Нинниколаевны к нему, Ломакину, но тем не менее… Какая-то реакция должна быть?! Неужто скользнет взглядом по бумаге («A-а! Ну-ну!») и – в банк! А без главного бухгалтера генеральный директор в банке – как… как без главного бухгалтера.

Стали подъезжать машины. Точность – вежливость новоявленных королей-бизнесменов. Сколько их тут, эх-ма! Только солоненковской «девятки» все нет и нет. Впрочем, еще без десяти. Еще без семи. Еще без пяти. Уже без трех!

Вот она!

То-о-олстый-то-о-олстый Слой выпыхтелся из «девятки», завозился. Ломакин неслышно подкрался сзади. Вполголоса произнес абсолютно безэмоционально, просто обозначая себя:

– Привет, Слой.

Солоненко сильно вздрогнул. Замер, вжав уши в плечи. Не обернулся. Не сразу обернулся. Будто мозжечком чуял: сейчас долбанут, а тогда лучше и не оборачиваться. Наконец все же ме-е-едленно-ме-е-ед-ленно обернулся. И, узнав Ломакина, с облегчением выдохнул:

– Уф! Ну ты меня напуга-ал!

Ломакин пожал плечами: чего бы вдруг, мол! Но про себя почти восхитился: экий Слой, а?! или у Слоя нервы кремень, или… н-не знаю что! Солоненко испугался, да. Но – ЖИВОГО Ломакина. Не ОЖИВШЕГО, просто живого.

– Давно прибыл?

– Только что. Утренним рейсом. Вот… не заезжая, прямо сюда, к нам! – Ломакин состроил мину прежней бестолочи. Удастся ему обмануть Слоя, не удастся – дело десятое. Поверит Слой компаньону, что тот и дома еще не был (на Раевского), и к друзьям не заглянул (на Большую Морскую), не поверит Слой… – дело двадцатое. «Вальтер» – весомый аргумент. Ствол под ребро и – марш к себе в кабинет, приобними друга-компаньона, приобними, давно не виделись, истосковались (ствол под ребром! чувствуешь?!). Мимо турникетов, мимо. Пропуск! Улыбайся, Слой, улыбайся – или вылетит птичка… и застрянет в клетке, в грудной клетке, в твоей, Слой, в твоей!

Но «вальтер» извлекать не пришлось. Слой покладисто пригласил:

– Здорово! Очень вовремя. Пошли, покумекаем. Ты помнишь, что завтра – последний день?

– Говорили же: неделя! – сыграл просителя Ломакин.

– Правильно. Неделя. Банковская неделя. Суббота-воскресенье – операции не ведутся. Так что, Витек… Молоток, что вернулся! Пошли, пошли!

– Я только машину поставлю на сигнализацию! – обратил внимание господина генерального директора на обнову.

Господин генеральный директор обратил внимание. Даже на цыпочки привстал, чтоб получше номера углядеть: ага, питерские номера. Когда успел, супермен ты наш? Прикидывался казанской сиротой и вдруг – на колесах. Слой благоразумно остался на месте, не то двинешься по инерции за бывшим партнером, чтоб поближе рассмотреть обнову, высказать несколько поощрительных междометий, по резине постучать, по капоту похлопать, а бывший партнер хвать тебя, тюк по темечку, швырк на заднее сиденье и – куда подальше-поукромней. Показное дружелюбие Ломакина ни в коей мере не могло обмануть Слоя. Даже наоборот – оно могло лишь насторожить и вызвать легкий мандраж. Чего Ломакин и добивался. Слой сделал шажок-другой по ступенькам – поближе к парадному подъезду.

Не вибрируй, дурашка! Не станет Ломакин скручивать тебя посреди Шпалерной на виду у прохожих, под наблюдательным прищуром белогвардейского Феликса, – мы же партнеры, Слой, ты че?! Забыл?

Слой не забыл. Слой как раз напомнил: сегодня четверг, а завтра последний день. Слой с места в карьер готов покумекать с Витей, как бы вытащить Витю из безнадеги. Правда, Витя не производит впечатления безнадежного. Еще неделю назад производил, а теперь, ишь ты, даже на «тачке» прикатил! Оно конечно, «тачка» для бизнесменов определенного ранга – не роскошь, точно. Но! Кто же это приподнял «нашего супермена» до определенного ранга? Или тот в натуре – правая рука азерботной мафии? Обратился к землякам… Вот так подпустишь «дурочку», ан глядь… и осуществилось.

Ломакин по-хозяйски порылся в «бардачке», по- хозяйски поставил на сигнализацию, по-хозяйски хлопнул дверцей – одно слово: собственник! Он поймал напряженный взгляд уважаемого Евгения Павловича, ответил взглядом восторженного щенка: мол, ниче машина? молодец я?

Молодец, молодец. Но уважаемый Евгений Павлович обманчиво толстокож, он чуток: этот щ-щенок, ни бельмеса не смыслящий в Большой Игре, опять его, уважаемого Евгения Павловича, Слоем обозвал. Знает же, как «Слой» раздражает уважаемого Евгения Павловича, объяснил же щ-щенку весьма доступно и не так давно. Какие-такие козыри пришли к щенку-трюкачу при последней сдаче? Ведь на мизере сидел. Или блефует? Да нет, он, щ-щенок, слишком дурак в Большой Игре, чтобы умело блефовать. Значит, есть козырь.

Единственный был козырь у Ломакина – смерть Гургена. Внутренне, по ощущениям. Не козырь, который разыгрывают. Им бьют. Наотмашь. С холодной, безжалостной яростью. Предварительно доведя соперника до полного замешательства и потери ориентации: что там у него, у щенка, за козырь? может, доиграем и… пронесет? Не пронесет.

– Хороша? – горделиво спросил Ломакин.

– Да-а… – преувеличенно оценил Слой. – Купил?

– Угнал! – саркастической ноткой подтвердил Ломакин, что – купил. – В моем возрасте несолидно в метро кататься. Так ведь, Слой?

Никак не отреагировал Слой на «метро». А должен бы. Хоть как-то. Вот… блин-н… комом. Или у Слоя не нервы – канаты.

– Опять же репутация фирмы. Наша фирма производит хорошее впечатление. Так ведь, Слой?

– Да-а… – преувеличенно поддержал Слой. – Но вроде бы не новье. А чего – «шестерка»? Брал бы сразу «девятку».

– Да так, по случаю. Следующая «девятка» будет. Пошли?

Они пошли. Слой ненароком пару раз оглянулся, будто ждал, что из запертой «шестерки» в последний миг выскочат иссиня-бритые абреки по мановению правой руки Ломакина и таки затолкают его, уважаемого Евгения Павловича, на самое дно между сиденьями и рванут с места, подражая видюшным боевикам (колеса должны непременно завизжать, стирая резину).

Никто, само собой, не выскочил. Ломакин – сам по себе. Слой по пути в кабинет (неблизкий путь: залище с корабликом из драгметаллов, широченные лестницы, зимний сад, коридоры-коридоры) светски бормотал по пустякам, чтобы не молчать: пакет документов готов – ну сейчас придем, обо всем поговорим; Таша-лупоглазка не объявлялась – ну сейчас придем и это обсудим; жаль, Антонина Николаевна нездорова, не появится сегодня – ну сейчас придем, звякнем ей, завтра чтоб была, иначе не успеть; кассеты, кстати, Витя не захватил, наверное, – ну сейчас придем, свяжемся кое с кем, напрямую свяжемся, Тим должен подъехать…

Слой врал, так сказать, состоянием души. Ломакин, впрочем, тоже врал. Ничего! Сейчас придем…

– Секундочку! – деловито сказал Слой, миновав было одну из многочисленных дверей. Приоткрыл, сунул нос: – Дрась! Вовы еще не было? Как же так! Пусть зайдет, как появится.

И посеменил дальше, посеменил. Цокая языком: совершенно распустился коллектив. Ломакин присоединился к сетованию неопределенным укоризненным «м-мда-а».

Сколько же помещений занимает здесь «Аура плюс»? Каждое второе? Не отмахаешься, утомишься. Он не стал придерживать Слоя, когда тот сунулся в поисках Вовы, хотя, естественно, мог это сделать. Но… зачем раньше срока проявлять очевидное (очевидно: не Слой ведет Ломакина в свой кабинет, но Ломакин ведет Слоя в его кабинет). А Вова… Что ж, Вова так Вова. Хоть дюжина Вов!

Они пришли. Очередная Барби выразила «о-ой, Евге-ений Па-а-алыч!», будто при виде любимого шефа у нее мгновенно началась течка.

– Два кофе! – деловито бросил ей Слой и шмыгнул в кабинет, торопясь усесться за письменный стол.

Понятно. Не за круглый стол для партнеров-переговоров, но за письменный-начальский. Садись, Ломакин, сбоку – припека ты. К тому же письменный стол богат выдвижными ящиками, мало ли что в них валяется на всякий пожарный…

– Н-ну, супермен! Как у нас дела? Как там в Баку? – будто Слоя и в самом деле интересовало прежде всего, как там в Баку, будто Слой искренне ожидал, что Ломакин искренне расскажет, как там в Баку, будто Слой и сам не знает, как там…

Вот ведь что! Ведь не знает. Перед ним сидит живой-оживший клиент, которого взорвали вместе с вагоном в том же Баку, а Слой и ухом не ведет!

Нет, ухом он как раз ведет. И не Ломакина изготовился слушать, а ловит звуки в «предбаннике». Кофе ждет не дождется? Или Вову?

Ломакин избрал тактику «фигура умолчания», если можно так выразиться. Сидит фигура и молчит. Молчит, проклятая, вынуждая собеседника сказать хоть что-то.

– Момент! – спохватился Слой. – Один звоночек, ага?!

He-а, показал Ломакин мимикой. Потом. Никакого диктата, просто потом, ага?!

Барби внесла две чашечки на подносе, сахарницу. Осторожно поставила, высунув от усердия язычок – не пролить бы.

– Наберите нам Антонину Николаевну, ага? – демократично ПОПРОСИЛ Слой. Попросил Барби, но и Ломакина попросил.

Ломакин напоказ чугь дернул плечами. В смысле, да ради бога, я-то что!

Барби вышла, плотно прикрыв за собой дверь.

Слой взял чашечку, совершил весь церемониал пробы кофе. Ломакин не притронулся. Время шло.

– Евгений Павлович, занято все время! – сказал селектор искаженным голоском Барби.

– Тогда ладно… – как о неважном сказал Слой. И в пространство сказал: – Куда-то подева-а-алась НАША Антонина! – взял Ломакина в сообщники, подмигнул.

Ломакин на сей раз даже плечами не дернул: я-то что!

– Зря кофе не пьешь. ЭТА хорошо умеет… помимо всего прочего… – Слой кивнул в сторону Барби за стенкой.

Ломакин показал мимикой: до кофе ли!

– Может, по стопарю? Ты, кажется, вчера того…

Ломакин показал мимикой: м-м-м!!! только не это!

Время шло.

В кабинет протиснулся Вова. Именно протиснулся. Большой такой Вова. Ему бы на входе в кабак отшивать своим видом малоплатежеспособных клиентов.

Протиснулся без «разрешите?», но стеснительно – «звали? подождать?».

– A-а! Проходи, проходи! Садись. Мы тут… свои.

Вова сел позади Ломакина, не выронив ни слова. Функция: «медведь». Тот самый, подзабытый гостиничный чучельный медведь. Непременный атрибут. Входишь в любую гостиницу (раньше, раньше, не теперь!) – первый, кто тебя встречает, это медведь с подносом, чучело на задних лапах, свирепая морда, но чучело, но свирепое, но встречает. Аналогичная функция у всяческих Вов – при переговорах со СЛОЖНЫМИ коллегами по бизнесу, просто сидит за спиной гостя этакий Вова, молча, свирепо, не представляясь, – то ли готов удавку набросить по сигналу, то ли ПИШЕТ разговор, то ли вообще случайно зашел, а ему шеф говорит «проходи, проходи! садись, мы тут… свои». В общем, свирепое чучело, раскрепощающее воображение СЛОЖНОГО клиента, всю беседу чующего – там, за спиной… Очень нервирует. Даром что просто чучело.

Значит, Ломакин с некоторых пор – СЛОЖНЫЙ клиент для уважаемого Евгения Павловича. Помнится, раньше обходились без «медведей». Доверительно общались, разве что с привлечением крошки Цахеса. Где он, незаменимый консильоре, к слову? Порадовался бы вместе с уважаемым Евгением Павловичем: «К нам прие-ехал, к нам прие-ехал Алеске-е-ерыч да-а-арагой!».

Вот ведь что! Ведь Слой и в самом деле был рад, что «Алескерыч дорогой» приехал. Не туда, не тогда и не так, как хотелось бы Слою, но приехал! Ура! Щас все и сварганим – сегодня четверг, а завтра последний день! И все поеживания, все фальшивоватые тело- и душедвижения Слоя – они по причине того, что «не туда, не тогда и не так», всего-то. Главное, прие-е-ехал! Ура!

Что-то тут не так. Сейчас Ломакин уточнит – что именно. Он, собственно, выдерживал паузу в ожидании большого Вовы. Большой Вова непременно явился бы – хозяин интересовался! Явился бы на полуслове уточняющей беседы, с мысли бы сбил, помешал бы.

Удобней все же выдержать паузу в ожидании большого Вовы, а дождавшись, сделать так, чтобы никто больше не помешал, в том числе и большой Вова.

Ломакин наконец-то решился опробовать кофе, неловко взял чашечку вместе с блюдцем – ложечка не удержалась, спрыгнула на пол. Ах ты ж, черт! Экий неловкий! Ломакин поставил чашечку с блюдцем обратно на поднос, повернулся вместе со стулом – ложечка поблескивала у тяжелого десантского ботинка большого Вовы. «Медведь» даже не изобразил вежливого телодвижения – поднять.

Ладно, мы не гордые, мы прогнемся.

Правда, таким манером соблазнительно подставляется шея под рубящий удар ладонью. Но ведь у большого Вовы функция – «медведь» и только. Команды не было. Свирепое чучело.

Ломакин нагнулся, подобрал ложечку. А заодно прихватил ступню чучела – за каблук тяжелого десантского ботинка. И резко выпрямился.

Большой Вова опрокинулся, дюбнулся затылком о батарею отопления. Вроде даже не успел понять, что ж такое?! Даже не заорал, не матюгнулся.

Ломакин выпустил ступню чучела, метнулся и добавил пальцами, сложенными щепотью, клювом цыпленка. В нервный узел, под ключицу. Вот теперь большой Вова действительно чучело. Надолго, на часок минимум. Достаточно нам с вами часика, Евгений Павлович?

Ку-у-уда, Слой? Не на-а-адо, дурашка, не надо!

Слой дернул было визгливый ящик стола. Застрял на полдороге. Ломакин одной рукой (пальцем) показывал Слою «тс-с-с», а другой – показывал ствол. Натуральный ствол, Евгений Павлович, не бутафория, не игрушка – «вальтер», пятнадцатизарядный. Не то что… что там у вас? У-у, серьезный, казалось бы, бизнесмен, а все вам игрушки, игрушки. Такой же «поверлайн», как у Кудимова. Вместе покупали? Партнеры как-никак.

А вот теперь и поговорим. И чтоб никто не отвлекал.

Отвлекла Барби. Нет, Ломакину удалось избежать шума при обездвиживании большого Вовы. Так что Барби не влетела в кабинет без спросу: ой, что тут у вас?! Она дисциплинированно проинформировала по селектору:

– Евгений Павлович! Костанда…

Ломакин показал мимикой: да.

– Да! – сказало в трубке.

– Женя? – сказало в трубке.

– Орест Георгиевич, – сказал в трубку Ломакин. – Евгений Павлович сейчас очень занят. Он будет занят еще где-то час. Ну с небольшим. Просил не отвлекать… – Ломакин показал мимикой Слою: понял, Слой?! – У Евгения Павловича серьезные проблемы возникли, Орест Георгиевич. Кстати, у вас по-прежнему серьезные проблемы на таможне, Орест Георгиевич?

– С кем я говорю? – сухо спросил Костанда.

– Больше у вас не будет этих проблем, Орест Георгиевич. Господин Солоненко тут у нас некоторым образом на покой собирается. У вас будет возможность… помочь партнеру… э-э… бразды правления…

– С кем я говорю? – спросил Костанда.

– Это не провокация, Орест Георгиевич. И не проверка. В самом ближайшем будущем вы убедитесь. Извините, все.

Ломакин положил трубку и показал Слою на селектор. Стволом «вальтера». Губами обозначил: «Ко мне – никого!».

Слой, мгновенно залившийся цветом бордо, послушно щелкнул тумблером и произнес:

– Ко мне – никого!

Н-ну?! Поговорим? Поспрашиваем-поотвечаем?…

… Замечательно, что Ломакин спрашивал самым мирным голосом, даже совсем как будто другим тоном, совсем незлобным, так что если бы кто-нибудь отворил к ним теперь дверь и с порога взглянул на них, то непременно заключил бы, что они сидят и миролюбиво разговаривают о каком-нибудь обыкновенном, хотя и интересном предмете. Разве что вот чучело большое валяется. Утомилось, устало, спит. Спи спокойно, чучело.

А предмет оказался действительно интересным. Настолько интересным, настолько…

Ломакин, готовясь к встрече с господином Солоненко, помнится, загадывал: я убью его, может быть, в этот раз.

Э-э, нет. Не в этот. В другой.

Единственный козырь Ломакина – это был Гурген. Покойный Гурген. Убитый Гурген. Чисто эмоциональный козырь, сколь не изгоняй из себя эмоции, повторяя слово до обессмысливания. За друга – да. Не за деньги, не за блеф, превративший Ломакина в «мешок». Не за женщину. За друга. Да. Вот тот случай, когда убиваешь, презрев раскольниковские рефлексии.

Мать. Отец. Дети. Жена. Друг.

Мать с отцом упокоились на Волчьих Воротах. Детей нет. Жены… нет. Друг – Гурген. И Газанфар. Газик, хвала Аллаху, жив. А за Гургена он, друг Гургена, возьмет жизнь убийцы. Мусульманский Аллах лишь благословит – святое дело. А христианский Бог, даром что всевидящий, не заметит, проморгается (сам же трендел: «Не мир я принес, но меч!»), сделает вид, что проглядел.

Так что за друга – да. Но…

Жалкий ты какой-то, Слой, ущербный, никакой…

Под стволом – не врут…

Ломакин, надо признать, с ба-альшим трудом держал лицо. Он не верил. А когда поверил, все равно держал лицо – не верю. Он ведь всерьез полагал: ну, все! конец! А то лишь начало… Начало чего?…

Короче!

Гавриша били юдофобы. Гавриша подлавливали русопятые придурки-исполнители по заявкам. Заявки нынче – хоть у забора плача на Невском, хоть у бывшего музея бывшего доброго-умного-простого в Москве. Но почему бы не присобачить…

Кудимова-младшенького укололи шилом. Из ревности. Да, может быть, и скорее всего Ряба… или Колобок… или Репка… или Теремок… Геи чувственны и жестоки, и аффектированны, и нахватаны «культуры». Ах! Ступай, отравленная сталь, по назначению!… Но почему бы не присобачить…

Костанду стопанули в Пыталово, потому как вожжа под хвост попала кому-либо из радетелей Отечества. Раньше, например, вдруг объявляли месячники безаварийного движения, а тут объявили с перепою суточник бесконтрабандного пересечения… Но почему бы не присобачить…

Блеф – он и есть блеф. Да кто поверит?!

Кто?! А ты, Ломакин, поверил, что аж цельный взрыв в бакинском метро закатили, только бы тебя, любезного, грохнуть?! Ведь пове-е-ерил. Слишком высокого мнения о собственной персоне, Ломакин!… Но… почему бы не присобачить…

Эдак кто-нибудь из новоявленных-могучих хмыкнет ненароком: «Не нра-а-авятся что-то мне эти мексиканцы, ну не нравятся!». Хмыкнул и хмыкнул. А там, глядишь, через год землетрясение сотрет с лица Земли половину Мехико. Почему бы не присобачить?… И новоявленный-могучий год спустя многозначительно хмыкает: говорил же, помните, не нра-а-авятся! Хочешь, бери на веру. Хочешь, не бери. А новоявленный-могучий при чем? Что он такого сказал?

Ведь ничего такого, например, Слой-Солоненко не сказал. Разве он угрожал? Разве он не помогал? Разве он виноват, что его воспринимают… не… адекватно?!

Бестолковый был разговор, бестолковый. Мучительно стыдно Ломакину за тот разговор. И за себя. И за… всех. Включая, кстати, Слоя. Включая крошку Цахеса… Где эта гнида, кстати? Вот кого бы удавил! Шарфиком.

Он в Гетеборге. Он у Слоя был временно, он был на договоре. Он, кстати, так подвел Слоя, так подвел. Пусть Виктор Алескерович сам решит. Вот пусть решит – по совести если. Если по совести. Помните, Виктор Алескерович, он, Ровинский, предложил ему, Солоненко, и самому Виктору Алескеровичу…

Стоп!

Стоп. Да, мучительно стыдно за разговор. Но – не жалко. Слоя – не жалко. Тот же Слой сожрет Ломакина, если Ломакин очередной раз поддастся на эмоцию. Нормальную человеческую эмоцию: жалость. Ладно, болезный, пошли. Вместе выгребем. Вместе? Давай вместе! Только сегодня четверг, а завтра последний день. Долг – полмиллиарда. В перспективе – полмиллиарда не рублей, но долларов.

Эх-х-х-х!

Прости, Гурген. Жаль, тебя нет со мной – ты бы первый сказал: ну, Алескерыч, ты дае-о-ошь!

– Вы меня с кем-то путаете, уважаемый! Какой я вам Виктор Алескерович?!

– A-а… Что?! – Солоненко осоловел окончательно.

– Запомни, Слой, запомни, глупый! – Ломакин содрогнулся от неприязни… к себе. – Я – Гурген Джамалович. Наведи справки, слизь! Ломакина сегодня хоронят. В Баку. Несчастный случай… – еще содрогнулся. – Ты, слизь, РАЗУМЕЕТСЯ, ни при чем. Ну а я… тем более.

– Постой… те… Виктор Алескерович! Вы не знаете! Вы не все понимаете. Там такие СЕРЬЕЗНЫЕ люди. Вы не совсем представляете ситуацию. Я всего лишь рядовой сотрудник! Я всего лишь никто! Вы не представляете, Виктор Алескерович!

– Я представляю. Слизь ты. Всего лишь никто. Очень хорошо представляю. Эй ты, какой я тебе Виктор Алескерович?! Плохо усвоил? Я – Гурген Джамалович. Да! У меня в квартире почему-то валяется восемь трупешников. Четверо или пятеро – твоих. Чтоб я пришел и чтоб никого не было, понял?! Ты меня знаешь. Теперь знаешь. Я хоть и Гурген Джамалович, но по-прежнему правая рука азербайджанской мафии. Запомнил? Усвоил? Не азерботной, не арзибижанской, не зирбажанской. А-зер-бай-джан- ской.

Все это смахивало на банальную концовку банального боевика – в главной роли банально-бездарный Дудикофф.

– А пленочку-то не нашли, Евгений Павлович. У меня пленочка, Евгений Павлович. Далась вам эта пленочка!

Вот тут он, Ломакин, наконец-то блефанул. Дурные примеры заразительны. Не спросил, а на кой хрен вам кассета с бакинскими натурными съемками, что там такого уникального?! Сделал вид, что зна-а-ает, зна-а-ает…

И поймал высверк надежды в потухших было глазенках Слоя. Не все потеряно!

Все, Слой. Все.

Он, Ломакин, не без злорадства отнаблюдал, как вокруг «шестерки»-»жигуля» замельтешили топорно сработанные фигуры солоненковских бойцов. Всего трое? Ну-у-у… Он-то, Ломакин, вообразил было! Впрочем, до знаменательного разговора он чего только себе не вообразил.

А теперь проверился, бросив Слоя и большого Вову на произвол Барби, выйдя из кабинета и сочувственно объявив: «Им там поплохело, кажется…», после чего гульнул бесцельно по коридорам. Дал фору. Наткнуться на многочисленных сотрудников «Ауры плюс» не опасался. Чего опасаться-то?! Блеф! И тут блеф. Четыре кабинета – вот и вся «Аура плюс». Оказывается, всего четыре кабинета. За неконтролируемые фантазии посетителей администрация фирмы ответственности не несет.

Ну да, Волчьи Ворота: то ли волки голодной-ненасытной стаей через ущельевходили в город, то ли ветер гулял в ущелье с голодно-ненасытным воем…

Он проверился – в окошко: бойцы прохаживались вокруг да около «жигуля», ждали. Знал бы он, что все так… дешево, не стал бы поутру химичить с автотранспортом. Ну да если выбирать между угнанной «шестеркой» и СОБСТВЕННОЙ «вольво» – только полный идиот предпочтет «шестерку». Он, конечно, идиот, но не полный, но бывший.

Он, Ломакин, вышел через хоздвор, пропустил мимо ушей вахтерское «куда-куда?!» и оказался на улице. До Тверской по переулкам всего метров триста. Не круг. Для взбешенного Ломакина. Взбешенного. Ибо Слой Слоем, но – эта слизь всего лишь «рядовой сотрудник».

«Вольво» – там, где и припарковал его Ломакин с утра.

Антонина предпочитает иномарки.

КАДР – 9

Сунь-цзы сказал:

«Поэтому пользование шпионами бывает пяти видов: бывают шпионы местные, бывают шпионы внутренние, бывают шпионы обратные, бывают шпионы жизни, бывают шпионы смерти… Но узнают о противнике обязательно через обратного шпиона. Поэтому с обратным шпионом надлежит обращаться особенно внимательно. Обратных шпионов вербуют из шпионов противника и пользуются ими. Когда я пускаю в ход что-либо обманное, я даю знать об этом своим шпионам, а они передают это противнику. Такие шпионы будут шпионами смерти. Шпионы жизни – это те, кто возвращается с донесением.

Не обладая совершенным знанием, не сможешь пользоваться шпионами; не обладая гуманностью и справедливостью, не сможешь применять шпионов; не обладая тонкостью и проницательностью, не сможешь получить от шпионов действительный результат. Тонкость! Тонкость! Нет ничего, в чем нельзя было бы пользоваться шпионами».

Так сказал Сунь-цзы про шпионов. Он это очень давно сказал. Он мудро сказал. Но мудрость хороша, если передача не вдогон через толщу веков.

Ведь тот же Сунь-цзы в том же Трактате о войне, поименованной им «путем обмана», в главе «Шпионы» (смотри выше) изрекает (Во-во! Тонкость! Тонкость!).

«Знание наперед нельзя получить от богов и демонов, нельзя получить и путем умозаключений по сходству, нельзя получить и путем всяких вычислений. Знание положения противника можно получить только от людей».

Так-то, Ломакин, так-то. Знай наизусть трактат – не поможет. Умозаключай по сходству (с тем же «Часом червей», где ВСЕ предатели, ВСЕ!) – не поможет. Вычисляй всячески, боясь признать очевидное, – не поможет. Только от людей, только от людей, Ломакин.

Под окнами Антонины стояла серая «сьерра». Хорошенькое совпадение! Антонина, поспешающая на свидание к набоковскому дому, подсаживается в серую «сьерру». Теперь под окнами Антонины стояла серая «сьерра». Пустая. А где водила? Дома? В квартире? У Антонины? Даже Ломакин (почему «даже»?! опять возомнил о себе, супермен?!) и тот лишь однажды проводил, и то лишь до дверей. И то ладно, что первый этаж. Сталинский «триумф», ложный балкончик – с одной стороны, окна кухни – с другой. Дурацкая улица, даже не улица, но путаница внутренних дворов, дурацкая путаница. Дурацкое название – Стахановцев. Дурацкое соседство с буйным ПТУ. (А если влезут? – А как могут влезть?! – Элементарно! Через форточку! – Там же марлечка!). Дурацкое! Все дурацкое! Ситуация дурацкая! Дураки-дураки-дураки! Она проводила аудит. Ни одной подписи ее нет. Она лишь от душевных щедрот САМА провела аудит, чтобы стало ясно ему, бестолочи, какая он бестолочь! Слой – «рядовой сотрудник». Серая «сьерра» под окнами.

Он поставил «вольво» рядом со «сьеррой». Ждал, что «сьерра» заверещит – ах, отодвиньтесь, я на сигнализации! «Сьерра» промолчала. Это какой же «зонтик» над собой надо ощущать, чтобы «сьерру» оставлять без сигнализации, чтобы, имея на дому факс, компьютер (непременно!), х-а-арошую аппаратуру (а как же!), будучи сама по себе весьма-весьма (еще бы!), – полагаться на марлечку в форточке – никто не покусится, не посмеет. Знают… А кто вдруг не знает – мгновенно узна-а-ает.

Он влез через ложный балкончик. Неслышно ступая. Неслышно содрал марлечку – вот и влез. Неслышно прошел мимо обширной тахты (о! сексодром! н-нет – подушка одна, вмятина одна, скрученная винтом простынь, одеяло на полу, ой-ей, нас еще и кошмары мучают!). Постоял на выходе из спальни – вслушивался. Да нет никого! Никого постороннего. Если вслушаться СПЕЦИАЛЬНО, то всегда определишь, есть ли кто НЕ ОДИН. Один способен быть незаметным-незамечаемым. Двое – никогда. Если, разумеется, они не поставили такую задачу. Перед кем? Перед ним? Его ведь нет. Он не существует, он в Баку – похороны сегодня. Или завтра? В общем, похороны.

Тихохонько тронул дверь спальни (хрен ее, дверь, знает, вдруг как зано-о-оет!). Нет. Бесшумно. В прихожей – шкаф, факс, зеркало на стене – ого! занавешено шалью. Никак его здесь всерьез хоронят? Не надо игры, ребятки! Вы же не знаете, что я, Ломакин, способен глянуть с того света: как тут у вас? чтите? ну то-то! а то! А ведь… способен. Вот он я. Вы че, ребятки, ЗНАЕТЕ, на что я способен?!

Не было никаких «ребяток». Одна была Антонина.

Он даже не проверился, не сунулся в комнату-гостиную – и не потому, что дверь-стекло туда. Нет там никого. Нет.

Антонина сидела на кухне. Была она не одна. С ней был… дракоша-марионетка. На ниточках. Знаете, такая игрушка. Домашнее животное, которое ни кормить-поить не надо. А ласковый какой, ежели как надо пластмассовой крестовиной пошевелить. Ластится, как живой. Как теплый. На углу Невского и Думской линии таких – навалом. Кыс-кыс-кыс.

Дракоша что-то шептал на ухо Антонине. Она стряхивала наваждение: уйди, дурашка! Дракоша шептал, ластился.

Уйди, дурашка!

Нин! – ПЕРЕСОХЛО позвал Ломакин…

Идите к хренам собачьим, онанисты и прочие обожатели «пентахуазов»-«плейбоев»-«секси». Не для вас. Потому что идите вы именно к хренам, именно к собачьим. Питайтесь эммануэлями – во сне и наяву. Это и есть по-собачьи. Отстаньте! Занавес! Маэстро, занавес! Да занавес же, моп твою ять!

… Ты меня предала, да?

Молчи!

Молчу. Ты меня предала.

Молчи. Бестолочь. Живой, господи, живо-ой.

А ты думала?! Думала, нет? Ты сука.

Я сука, сука. Я твоя сука.

Чья «сьерра» там стоит?

Моя.

Клянусь, значит, говорить правду, одну, значит, правду, и ничего, значит, кроме правды, да?

Да. Моя. Это подарок.

Чей? Нин, чей?!

Ревнуешь?

Так! Только без вульгарно… Погоди. Я спросил, чей?!

Живой. Живо-ой. У меня никого нет, кроме тебя. Никого!

Слой?

Ка-акой Слой?! Сбрендил?! Слой! Тоже… скажешь!

Кто?! И зачем?! А я?

Ты – бестолочь. Я, кажется, люблю тебя.

А я – тебя. Если не Слой, то кто?

Ты хоть знаешь, что это такое?! Это сейчас на меня клюют – полукровка, мулатка! О-о! Ты учился в школе, в хваленой советской школе?! Ты был негром?! Они даже не осознают, что негр – это оскорбительно. Слово само. Не понимают.

Перестань! Ты – это ты.

Перестань. Я – это не я. О, господи! Кто я!

Кто ты?

Я сука. Стой, погоди. Не так. Значит, пойми. Никакого Слоя не было и быть не могло. Его уже нет. Реально.

Стой! Теперь ты погоди. Чья «сьерра»?

Не вникай. Лучше не вникай.

Я уже вник. Слушай меня, слушай. Я уже не бестолочь. Он – кто? Слой – рядовой сотрудник, он сам сказал. Тогда кто – не рядовой сотрудник?! И кто – ты?!

Ну-ка, пусти. Ну пусти. Мне НАДО. Я сейчас. Скоро. Сформулируй пока.

Ты вернешься?

Дурачок! Куда я денусь?!

Не знаю…

Шум душа. Шуммм душшша. Шумдушашумдуша- Шумдушашумдуша-ш…

Ну?

Кхм. Хочешь чего-нибудь?

Да-а… м-м…

Погоди! Значит, так… Это… Пудрэ?… (Наугад, между прочим!). Кто тебя То-о-оней зовет?

Это не Пудрэ. Все-таки ты бестолочь.

Я бестолочь, ладно, кто?

Скорее, падре! Тогда уж…

Отец?

О-о! Мы зна-аем латынь!

Прекрати. Отец?

Тогда уж крестный. Читал? Крестный отец.

А ты?

Я… Ну что тебе сказать, чтоб ты поверил?! Если я скажу, что втрескалась в тебя по уши прям тогда в Доме кино, ты поверишь?! Ведь нет!

Нет.

Ты был, между прочим, грубым и… грубым ты был.

Ты тоже – не подарок.

Уж какой я подарок… Да, так что? Еще какие вопросы?

Ты сейчас кто? Ты сейчас ты, или ты главный бухгалтер?

Я всегда главный бухгалтер. Я всегда считаю, считаю.

Объяснись.

Ты все-таки беспросветная бестолочь. Давай эмоции побоку?

Ну тк! Как скажешь.

Значит, так… Нет… Не буду… Ладно, слушай. Без эмоций, мы договорились… Господи, кто меня тянет за язык?! Нет, не буду…

Ладно, давай, давай! Чего уж там.

Ну, смотри… Значит, так… Пришел факс. Трижды пришел. Я не знаю, кто его посылал. Ты сам?… Нет, ерунду говорю… В общем, факс. Значит, все! Тебя нет. Мы договорились – без эмоций, да? Господи! Ты есть! И ты есть!…

Не отвлекайся. Не сейчас. Ну?!

Солоненке конец, ты хоть это понял?! Он тебя должен был беречь пуще глаза.

А как же! Полмиллиарда! Теперь на него все ляжет.

Нет, ты хроническая бестолочь. Погоди! Слушай! Все. Я собралась, я в форме. А там – как знаешь. Он приготовил все, чтобы выставить банк на полмиллиарда. Долларов, Ломакин, долларов. А ты – «мешок». И вдруг «мешка» нет! Он к нему, а он говорит, понятия не имею.

Он к нему, а он… Сама понимаешь, что говоришь?

Давай так. Солоненко – промежуточное звено.

Между кем и кем?

Между тобой и крестным отцом. Для падре полмиллиарда рублей – даже не… в общем, не сумма. Пусть Солоненко подавится рублями, лишь бы вовремя подставил «мешок» под доллары. Солоненко вполне годился – я же его контролировала.

Значит, все-таки ты?

Мы как договорились? Мы договорились: без эмоций? Или я договорю – и ты плюнешь и уйдешь. Или я не договорю.

Договаривай, р-родная. Я, значит, «мешок».

Ты уже теперь не «мешок». Тебя нет. У меня идея! Я не знаю, как ты устроил этот трюк с факсом, но ведь фактически… тьфу… ладно, пусть так. Фактически – ты не существуешь?

Я существую. Чувствуешь?

Ак-х… Ну, погоди! Нет, не годи. Акх…

Ну и?

Ак-х… х-ш-что?

Продолжим разговор.

О чем-м-м… м-м…

Не увлекайся. Ты знаешь, что у меня в квартире – три трупа? И еще на одной квартире – все восемь… если не больше?! Все хорошо, да?! Все хорошо?!

Не надо так. Не надо. Я представляю, что тебе пришлось… пережить…

Хреново звучит. Неискренне.

Не надо так. Я знаю.

Скажи мне вот еще что. Ты все знаешь… Какие пленки? Почему пленки?

Зачем ты меня снимал?! Я же говорила тебе: не смей! Я же говорила тебе: сотри немедленно.

Ах, звиняйте, ваш-ство, виноват. Тогда же и стер, ваш-ство, при вас же, ваш-ство.

Ты при этом был такой… ехидный. Я решила, что ты… врешь. Что ты морочишь меня.

То есть?

То есть не стер, но сказал, что стер.

Ну и если даже так?

Что? Так?!

Продолжай, продолжай.

Ты не стер?!

Нет… (Он солгал осмысленно, не зная, зачем, но осмысленно… он-то, кретин, полагал, что бойцы домогаются бакинских кадров, ан им приспичило получить- ископать пробы с Антониной… на кой бог?!).

Или ты вернешь все до единого кадрика, или…

Вернешь – значит, отдашь тому, кому принадлежит. Что-то я опять не пойму.

Поймешь! Тебе это надо?! Отдай. Тебя же засекли, когда ты меня снимал. Засекли, бестолочь!

Ты – секретный объект, да?!

Слушай, дорогой, я могу тебе рассказать все, но лучше тебе не знать всего. Ты же киношник, ну?! Сообрази! Трюкач! Сообрази. Ты снимаешь меня, в кадр попадает кто-то еще…

Слушай, дорогая, я могу тебе рассказать все про то, как работают со скрытой камерой. Ты же ее не заметила, ты же себя только на экране увидела – тогда и поняла, что, ОКАЗЫВАЕТСЯ, я тебя снимал… и не только тебя. Откуда… НЕ ТОЛЬКО ТЕБЕ знать, что он (или она) засняты? Сказала? Ты? Сама сказала? Ему? Или ей? Э, нет! Ему. Падре, говоришь?! Смотри, я ведь и озвереть могу. Прямо сейчас нападу и выгрызу правду. Зубами.

Тебе нужна правда?

Мне нужна… ты. Извини за правду.

Верни пленку.

Какую-такую?

Где я и он.

Кто он?!!

Я не знаю. Он пристает. Он странный. То ли… хочет меня, то ли…

Я ему рожу разобью, никто не узнает. А, кстати, он еще и спасибо скажет – ведь его тогда никто не узнает!

За себя не боишься? Герой экрана! Спринтер по крутым крышам! Не боишься?! Трюкач!

Мне не нравится, как ты это сказала. Повтори!

Ну хорошо. Трюка-ач ты мой.

Уже лучше. Чья «сьерра» (вот так вот, неожиданно!).

Не знаю… Моя, наверно. Подарил кто-то.

Кто?! Морду разобью!

Попробуй… Слушай, а где пленка? Нет, правда!

Пон-нятия не имею! Где-то. Молчи. Молчи.

Ты кто? Я никто. Я твоя.

Только?

Только.

А… этот… падре?

Он-то при чем?!

Значит, ни при чем?

Ни при чем.

Ты ведь предательница?

Я предательница.

Кого? Именно?

Всех. Но не тебя.

Потому что так сложилось?

Потому что. Да.

Ты меня… что?

Кажется, да…

Если кажется, крестись.

Я – нехристь.

Да уж. Ты нехристь.

А сам-то!

Я – тоже. Чья «сьерра»?

Подарок, дурашка, подарок. От родственника. Или от вздыхателя. Не поняла толком. Если тебе приспичит, выясню.

Мне уже приспичило.

Пойди пописай.

Не хами. Это не тот ли вздыхатель, который тогда вДоме кино с вами был? На самолет, ты сказала, спешил? Или он – родственник? Он сейчас где? В Гетеборге?

Почему в Гетеборге?

А туда же неожиданно слинял этот… гадкий мальчик.

Это не просто гадкий мальчик. Он… курировал Солоненко.

И ты тоже. Да? И вы все вместе выбрали подходящую фигуру. То бишь меня. Так? И ты говорила мне, что Слой всесилен. Так?

Не так. Ты все-таки бестолочь. Ты не умеешь слышать. Я тебе говорила про Солоненко: он великий и ужасный. Как Гудвин. Великий и ужасный. Ты хоть «Волшебника Изумрудного города» помнишь? Хоть читал?

Обидеть норовишь? (Говорящая голова, русалка, чудовище, слепящий шар – а за ширмой мастер блефа, маленький-толстенький Гудвин, ничтожество… Впрочем, не такое и ничтожество – мозги-то у него работали, экую видимость нагородил! Попробуй не поверь, попробуй потягайся!) Намекнуть могла?

Как тебе еще намекать?! Великий и ужасный.

Почему ты со мной так себя вела? Никак? От Слоя маскировалась? Или боялась, что они «настучат» в Гетеборг? Этому твоему… А он тоже – великий и ужасный?

Он не блефует. Он МОГ бы тебя уничтожить.

Вам это тоже почти удалось. Кстати, тебе Слой все пытается дозвониться. А у тебя занято. С кем ты болтаешь?

Ни с кем. Я его занесла в «черный список». На нем можно поставить крест. Он – «мешок».

Это ты сообразила, когда мой факс пришел? С мертвого – какой спрос? А Слой жив, да? Ты и его сдала? Этому твоему, да?

Никого я не сдала. Я просто отодвинулась. В сторонку.

А если бы я «остался жив»? А завтра – пятница.

Кто знает, дорогой «покойник», кто знает!

Ты ведьма!

Каждая женщина ведьма. Как тебе, кстати, твоя… Катя?

Что еще за Катя?

Забыл, бедняга… Можно сказать, героиня фильма!

Ну ты даешь! Ты что?! Рехнулась?!

Я?! Не рехнулась. Я… даю…

Я тебя задушу!

Буду счастлива!

Я, правда, тебя задушу!

Буду счастлива.

Ответь! Ты только честно ответь: ты предательница?

Еще какая! Честно!

Слоя действительно нет?

И не было! Он – все. Он – «мешок». Теперь он «мешок».

А всякое такое… Ровинский…

Отстань с Ровинским. Не приставай… Ой, приста- ва-ай!

Я тебя все время снимал, но не видел рядом ни одного негра. То есть… цветного…

Ладно, мне можешь не… Негра, так негра. А почему негра? Я же сказала: падре. Отец – в переносном смысле. Крестный отец. Какая ты все-таки бестолочь. Так ничего и не понял!

Почему же? Вот я сегодня Костанде так и сказал…

При чем здесь Костанда?

А он вдруг позвонил. А я ему сказал…

Ты что, действительно – идиот?!

Пожалуй…

Господи, тебя учить и учить!

Учи. Я – бестолочь.

Да уж.

Может, все-таки уточним позиции?

А ты какую предпочитаешь? Позицию?

Погоди. И все-таки. Ты предательница?

Ну разумеется.

Ты как… ко мне…

Кажется…

Предашь ведь?

А ка-ак же!

Блефуешь?

А ка-ак же!

Солоненко?

Нет никакого Солоненко. И не было.

А я?

Ты есть.

Я – кто?

Не знаю. Ты.

Меня зовут Гурген.

Гурген так Гурген. Ты.

А падре?

Это падре.

А кто это?

Падре.

Та-ак, продолжим.

Ой, отстань. Заморили червячка, заморили.

Он, знаешь ли, живучий! Чувствуешь?

Да… Ак-х-х… Ой, давай поспим чуть-чуть.

Спи.

А ты? Ты тоже спи.

Как получится. Спи.

Сам спи. Не волнуйся. Все хорошо, все хорошо, дурачок.

Знаю, дурочка, знаю. Спи.

Который сейчас час?

Не знаю. Уже темно.

Я спрашиваю, который час?

Последний.

Не ври. Я знаю, предпоследний. Я лучше знаю. У нас еще есть время.

Ты предательница.

Отстань. Конечно!

Твой час пробил!

Ну, разумеется. Я гото-о-ова. Спи. Дай поспать. Часок, ладно? Потом еще поговорим. И вот… а потом, значит, они ка-ак… и… вот…