Тщета, или крушение «Титана»

Глава 7

Семьдесят пять тысяч тонн, — дедвейт — мчащиеся сквозь туман со скоростью пятьдесят футов в секунду, устремились на айсберг. Если бы удар пришелся на отвесную стену, то сопротивление растяжению гнущихся листов и шпангоута превзошло бы ударную силу. Вдавилась бы носовая часть, пассажиры пережили бы страшную встряску, и погиб бы только кто-нибудь из вахты в машинном отделении. Со слегка потупленным носом на малом ходу корабль завершил бы плавание, восстановился за страховые деньги и в итоге выиграл бы от рекламы своей неуязвимости. Но «Титану» противостоял отлогий берег, созданный, вероятно, после недавнего переворота айсберга, резавшийся килем, словно лед стальным полозом буера. Навалившись всей своей тяжестью на правую часть днища, корабль все выше поднимался из моря вплоть до обнажения кормовых винтов и, угодив правой стороной носа на небольшой спиральный подъем льда, он накренился, лишился равновесия и обрушился на правый бок.

Болты крепления двенадцати паровых котлов и трех машин тройного расширения, не способные держать такие тяжести на отвесном настиле, сорвались, и эти огромные массы стали и железа, через переплетение лестниц, решетчатых люков и продольных переборок прорвали борт корабля даже в местах, подпертых сплошным крепким льдом. Наполнивший машинное и котельное отделения жгучий пар вызвал быструю, но мучительную смерть каждого из сотен людей, исполнявших свои обязанности в инженерных помещениях.

Среди рева вырывавшегося пара, и схожего с жужжанием пчел хора почти трех тысяч человеческих голосов, составленного из криков и призывов в запертых помещениях, а также свиста воздуха через сотни отворившихся иллюминаторов, вызванного притоком воды через дыры и разрывы в правом борту, «Титан» медленно двинулся назад и спустился в воду. Там он всплыл с глубоко погруженным боком, точно умирающий монстр, стонущий от смертельной раны.

Когда пароход поднимался, слева от него был плотный ледяной бугор пирамидальной формы, выступавший над верхней, или шлюпочной палубой. При опрокидывании судна этот бугор, в свою очередь, захватил каждую пару шлюпбалок по правому борту, сгибая и отрывая их, сокрушая шлюпки, срывая тали и грепы. Покуда корабль очищался таким способом, лед впереди и вокруг него покрывался сломанными пиллерсами с мостика и другими обломками. И в этом разбитом вдребезги коробчатом сооружении, ошеломленный стремительным броском по дуге с радиусом семьдесят футов, съежился Роуланд с кровоточащей раной на голове, все еще прижимавший к груди маленькую девочку — сейчас слишком испуганную, чтобы плакать.

С усилием воли он встал и посмотрел. Из-за искаженного наркотиком зрения пароход виделся ему чуть больше кляксы на белом, из-за лунного света, тумане. Все же ему казалось, что он видит людей, карабкавшихся и применявших шлюпбалки, и ближайшая шлюпка № 24 виделась качающейся на талях. Корабль скрылся в тумане, но его местоположение еще обнаруживалось ревом пара из железных легких. Рев прекратится, останется лишь страшное жужжание и свист воздуха. Когда последние тоже внезапно стихли, и в тишине раздались приглушенные, раскатистые взрывы — наверное, взрывались отсеки — Роуланд понял, что жертвоприношение свершилось. И что непобедимый «Титан», с почти всеми своими людьми, неспособными лазить по вертикальным полам и потолкам, погрузился в море.

Непроизвольно — точнее, не будучи способным в полной мере осмысливать ужас всего этого — он воспринял оцепеневшими чувствами и зафиксировал впечатления от последних минут. Но он вполне осознавал опасность для женщины, чей призывный голос он слышал и узнавал — женщины его грез, матери ребенка на его руках. Он спешно исследовал место крушения. Ни одной исправной шлюпки. Сползши к кромке воды, он окликнул изо всех сил своего слабого голоса вероятные, но не видимые за туманом шлюпки. Он взывал к ним прийти на помощь ребенку, и найти женщину, которая была на палубе под мостиком. Он выкрикивал имя этой женщины — которое он знал — убеждая ее плыть, ступать в воду, держаться за обломки, и отвечать ему, пока он не встретит ее. Ответа не было, и когда его голос усилился до хрипоты и тщеты, а его ступни онемели в талом льду от холода, он вернулся к обломкам, придавленный и почти сломленный ужаснейшей бедой, какая когда-либо приходила в его несчастную жизнь. Девочка плакала, и он пытался ее успокоить.

«Я хочу маму», всхлипнула она.

«Тише, девочка, тише», ответил он, с усталостью и горечью. «И я тоже хочу, больше Рая, но я думаю, что наши шансы теперь почти равны. Ты замерзла, малышка? Мы зайдем сюда, и я сделаю для нас дом».

Он снял с себя куртку, ласково обернул ею маленькое тело, и с наставлением; «Теперь не бойся», поместил ее в угол мостика, покоившегося на своей передней стороне. Когда он делал это, из его кармана выпала бутылка виски. Казалось, истекла вечность с того момента, как она нашлась там, и ему пришлось напрягать ум, чтобы вполне припомнить ее назначение. Он поднял ее, чтобы бросить на ледяной склон, но остановился.

«Я оставлю ее», пробормотал он; «в малых количествах это может быть безвредно, и на льду может понадобиться». Он поставил бутылку в угол. Затем, оторвав брезентовое покрытие одной из разбитых шлюпок, он повесил его над открытой стороной и краем мостика, и заполз вовнутрь. Там он накинул на себя свою куртку — готовое платье из баталерки, скроенное для человека крупнее его — и, застегнув ее вокруг себя и маленькой девочки, лег на жесткое деревянное основание. Она все еще плакала, но скоро, убаюканная теплом его тела, смолкла и заснула.

Кое-как устроившись в углу, он предался терзающим его мыслям. Две мысленных картины по очереди завладевали его сознанием; в одной была женщина его мечты, умоляющая его вернуться — в напоминание ему о даре прорицания; другая с той же женщиной, холодной и безжизненной в морской глубине. Он взвесил ее шансы. Она была вблизи мостика или на ступенях к нему, а шлюпка № 24, которая почти наверняка была снесена на его глазах, при опускании качалась рядом с ней. Она могла взобраться в нее и спастись — если только шлюпку не заполнили люди, выплывшие из дверей и люков. В мысленном исступлении он проклял этих пловцов, предпочитая видеть ее единственным пассажиром в шлюпке с гребцами из палубной вахты.

Сильный наркотик внутри него еще действовал и вкупе с мелодичными накатами моря на ледяной берег и приглушенным скрипением и хрустом под ним и вокруг него — голос айсберга — совсем его одолел. Он уснул, чтобы пробудиться от дневного света с одеревеневшими и онемевшими ногами — почти замерзшим.

А всю ночь, пока он спал, шлюпка № 24 с дюжими матросами-гребцами на веслах и офицерами с блестящими пуговицами на руле шла к Южному Пути — магистральному для весенней навигации. В той же шлюпке была присевшая на корме женщина, стонущая и молящаяся, плакавшая то и дело со вскриками о муже и ребенке. Она не успокаивалась даже когда один из офицеров с блестящими пуговицами убеждал ее, что ее дочь, несомненно, спасена в другой лодке Джоном Роуландом, бесстрашным и преданным матросом. Он умолчал, конечно, что Роуланд отчаянно призывал с айсберга, когда она находилась без сознания, и что если ее дочь еще была живой, то она была с ним там — брошенная.