Тубплиер

Услышав шаги и трудное дыхание Иоханана, Иешуа повернулся на валуне и вгляделся, щурясь: после синей глади моря рыжие камни пустыни и выжженный солнцем песок требовали изрядного, почти до слез напряжения глаз. Иоханан подходил, горячий ветер трепал подол его коричневой шерстяной рубахи. Буйные волосы, не знавшие управы, бились за спиною пешехода. Обветренное и загоревшее дотемна тело отшельника проглядывало в прорехи ветхой одежды.

– Мир тебе, Иешуа! – подойдя, сказал Аматбиль.

– Также и тебе мира и равновесия души, – откликнулся Иешуа, глядя с приязнью на оборванца пустыни.

– Нет и нет, – присаживаясь на камень рядом с Иешуа, сказал Иоханан, – хотя спасибо тебе от всего сердца за доброе пожелание. Как можно в мире порока и грязи бороться с грехами струею воды – и одержать победу над злом, и успокоиться и угомониться? Ну как?!

Иоханан ждал ответа и получил его.

– Вода – для подавших надежду, – пояснил Иешуа. – Но следует обращаться и к мечу по мере необходимости. Римляне приходят к тебе? Солдаты?

– Нет, конечно, – ответил Иоханан. – Только наши евреи. Но немногие, ох, немногие ищут пути к очищению.

– Вот видишь! – сказал Иешуа. – Значит, римляне прокляты и безнадежны. Они сеют в храме языческую скверну, и их ждет судьба эллинов во времена Маккавеев. Римляне обречены мечу, а не исцелению.

Они помолчали, думая об одном. Потом Иоханан снова заговорил.

– Ох и ох, Иешуа! – говорил и приговаривал Иоханан. – Выгнать проклятых римлян – что может быть главней и важней! Но ты и сам знаешь, наша жестоковыйность не дает нам собраться всем вместе в чистоте и ударить сообща по язычникам: каждый разглагольствует всуе, и мешает найти общий язык, и тянет в свою сторону. И даже лучшие из хороших иногда уподобляются шакалам и ехиднам.

– Прежде, чем язычников, – сказал Иешуа, и вздохнул, и поглядел на море с тоскою, – мы должны победить самих себя.

– Ах и ох, – распаляясь все более, говорил и приговаривал Иоханан, – от водоноса у Мусорных ворот до царя Антипы во дворце – весь народ охвачен безумием алчности и разврата! И даже эти… – Аматбиль, не оборачивая лица, кивнул на каменные домишки кумранитов.

– Нас с тобой многие тоже называют безумцами, – сказал Иешуа, и то ли улыбка, то ли тень сомнения пробежала по его губам, – а ведь это не так. Просто люди горячатся и ошибаются, и сейчас такое время, что никто не остается в тени.

– Даже эти! – упрямо повторил Иоханан, на этот раз указывая рукой на строения Кумрана. – Они думают, что, истязая плоть, приближаются к Истине.

– О чем ты? – спросил Иешуа.

– Ох и ах, Иешуа! – говорил и приговаривал Иоханан. – О чем! Да о том! Чтоб не осквернять субботу, они сдерживают естественные устремления утробы до исхода святого дня, до первой послесубботней звезды! Ой-вавой всем нам!

– Зловоние и смрад такая же часть субботы, – неодобрительно покачав головой, заметил Иешуа, – как и всякого другого дня недели, месяца и года. Поэтому нечего подвергать себя пустому воздержанию и мучиться. Суббота для человека, а не человек для субботы.

– Ты сказал! – воскликнул Иоханан Аматбиль. – Так как ты живешь среди них?

– Я ухожу, – ответил Иешуа. – Сегодня. Их двести, и вместе с множеством мне не удастся исправить кривое и прояснить замутненное. А одному – удастся, если Отец Небесный не оставит меня.

– А это, – с любопытством глядя на свиток в руке Иешуа, спросил Иоханан, – что?

– Так, заметки… – сказал Иешуа, убирая свиток за пазуху. – Записки…

– Твои? – с оттенком недоверия спросил Иоханан.

– Мои, – отозвался Иешуа. – А больше у меня ничего и нет. Неимущим я пришел сюда и ухожу неимущим.

– Вот эти-то записки, – закончил Сергей Игнатьев и листок с конспектом, сложив, опустил в карман, – и нашли тамплиеры в запечатанной пещере в Гефсиманской роще. Эти записки содержали отважные идеи, опережавшие свое время. Они послужили возвышению ордена, а затем и катастрофическому его сокрушению. Публика загомонила, подымаясь со скамей. Закончил свою добровольно-осведомительную работу, и захлопнул записную книжицу Миша Лобов, и пластмассовый колпачок аккуратно навинтил на китайскую самописку.