Тубплиер

В Москве лил летний дождь, стремительный и недолгий. Шустрые ручьи, подпрыгивая и спотыкаясь, добегали до сточных люков и проваливались без следа под асфальт. Ругаясь и смеясь, бежали люди, прикрывая головы портфелями и газетами. Ливень вызывал скорее восторг, чем досаду: ну хлещет, ну дают небеса!

В окне своего рабочего кабинета полковник Шумяков видел свинцовую под дождем Лубянскую площадь с фаллическим Дзержинским посредине. Мысли полковника витали вдалеке от чугунного рыцаря революции: дождь, разогнавший людей с площади, нес благодать полковничьему дачному огороду, на грядках которого томились от недопоя огурцы и помидоры, капуста и картошка. Воспоминания о даче и уже не запредельном, сразу же после выхода на пенсию, туда переезде всегда нежно трогали душу чекиста.

Дождь подоспел ко времени, да и день в целом складывался удачно. Результаты инспекционной командировки на Кавказ, в этот самый Эпчик, ни у кого на Лубянке не вызвали нареканий: сброс вождя договорено было характеризовать как диверсию одиночки и списать ее на уголовного бродягу Мусу, уже, возможно, и покойного. Дело о подпольном профсоюзе решили, на основании заключения специалистов-психиатров из Института Сербского, спустить на тормозах ввиду невменяемости фигурантов. И вклад полковника Шумякова во всю эту неприятную историю ограничивался служебной докладной запиской начальству, предуведомленному и согласному с выводами автора. Этот документ он и намеревался составить сегодня к обеду в окончательной редакции.

В составлении докладных полковник Шумяков был большим докой, его умение ставили в пример другим сотрудникам, не таким искусным. Перекладывая и сортируя бумажки по «Делу о нелегальном профсоюзе», полковник пришел к выводу, что расписывание роли Сергея Игнатьева, активного члена антисоветского кружка Петуховой и специалиста по ганзейской торговле, лишь замутит содержание записки, уведет руководство от существа дела. Игнатьевым должны заниматься другие офицеры, из другого отдела – вот пусть они им и занимаются. В туберкулезном учреждении «Самшитовая роща» этот Игнатьев, согласно донесениям осведомителя, не клеветал на культурно-просветительскую политику партии, а плел небылицы о каких-то древних монахах и зарытых кладах еврейского царя Соломона. И то, что он у Петуховой говорит, – это уже совсем другой разговор.

В другом отделе наводящие разъяснения Шумякова приняли с пониманием: да, конечно, Игнатьев – их объект, они всю группу держат под неослабным контролем. И ганзеец, как только он вернется в Москву, будет взят в усиленную разработку. А покамест имеет смысл для воспитательного устрашения провести беседу с кем-нибудь из петуховцев. Саму Петухову трогать не надо: она может с перепугу прикрыть свой кружок и таким образом лишить надзирающих офицеров ценного источника информации о настроениях в среде творческой интеллигенции, такой неустойчивой. Это уже не говоря о том, что в случае закрытия петуховского кружка ни в чем не повинных офицеров бросят на новый участок работы, который, вполне может случиться, окажется куда менее просвеченным и спокойным.

Мику Углича продуманно вызвали для беседы на Малую Лубянку – само название этой улицы наводило на обывателя ужас и трепет. Мика явился с медицинской справкой в руке, там было указано, что в случае эмоционального стресса предъявитель справки утрачивает дар речи. Надзирающие за кружком офицеры, числом три, искренне подивились богатству великого и могучего русского языка: вместо того чтобы написать «язык отнимается со страху», пишут «утрачивает дар речи». Подивившись, офицеры принялись орать и бить кулаками по столу, и перепуганный до полусмерти Мика Углич только дергался на своем стуле и неразборчиво вякал. Глаза его утратили судачье выражение и наполнились печалью. Офицеры, впрочем, не имели намерения переходить к активным действиям и молотить кулаками своего робкого собеседника: прямое применение силы по отношению к приглашенным на воспитательную беседу было недавно отменено.

После небольшого перерыва – офицеры, топая, вышли, гость остался один в комнате – дар речи вернулся к Мике Угличу, он выпил воды и прочистил горло. Офицеры тотчас снова появились и как ни в чем не бывало завели разговор о Сергее Игнатьеве: что да как, да коренной ли он москвич, да любит ли анекдоты рассказывать и слушать? Пример приведите, один или два. Вспоминайте, вспоминайте! А то ведь у нас время есть, можем тут и до завтра просидеть.

Мика старался вспомнить, путался и вздыхал. Недовольные офицеры покрикивали. Из-за наглухо закрытых и плотно занавешенных окон доносился уличный шум Малой Лубянки – свобода была рядом. Мика Углич вымученно гадал, что такого мог натворить Сережа Игнатьев в туберкулезном санатории, но спросить боялся.

Из офицерских расспросов и реплик следовало, что за вызывающее, антисоветское поведение Игнатьева несла ответственность и Лира Петухова, и все ее друзья-приятели, и прежде всего сам Мика, приглашенный сюда для беседы. Обвинение в антисоветчине и обещание продержать на Лубянке до утра действовали на него угнетающе, он сердился на застрявшего где-то между этим проклятым Эпчиком и Москвой Сережу Игнатьева, отдуваться за которого теперь приходилось ему, Мике. А офицеры размахивали перед носом Мики Углича какой-то папкой и читали вслух отрывки из писем ганзейца Лире Петуховой, звучавшие в этом лубянском кабинете вполне зловеще.

И прошел день над разноцветными, как в глазке калейдоскопа, Джуйскими озерами. Большую часть дня Влад Гордин провалялся на своем мешке, поднимаясь лишь для того, чтобы похлебать озерной воды: после вчерашнего пьянства жажда его мучила. Полузабытье овладело его сознанием, мир вокруг себя он видел размытым, и это ему нравилось: смутная картина нигде не задерживала его взгляд и не останавливала внимания ни на чем. Да и собственные его чувства, скрытые в глубине то ли души, то ли неба, натянутого без единой морщинки над головой, были сглажены, и он испытывал странную благодарность к тому, кто это все так сегодня устроил. То, что должно было случиться ночью, словно бы уже наступило и произошло, Влад терпеливо искал в расширившемся до бесконечности поле зрения новые, незнакомые ему очертания, но не находил. Он ни о чем не сожалел и не желал оглядываться назад. Даже чувство вины перед той обманутой женщиной, родившей на свет незваного ребенка, заметно померкло: обманутая осталась далеко позади, в другом мире, на другом свете. Бог с ней…

Ветерок угомонился, и комары нагрянули, как из прорехи. Влад, размахивая руками, сначала отгонял их, а потом бросил: что за разница, с каким лицом – бугристым от укусов этих тварей или гладким – переберется он через последнюю границу! Но оборонительные резкие взмахи и отвратительный писк насекомых вывели его из состояния приятного отчуждения. Немного раздраженный переменой настроения, он повернулся со спины на бок и подложил сведенные ладони под щеку. Назойливо зудели комары. Почти вплотную подошла лошадь с порожней торбой на шее и глядела. Можно было догадаться, что она хочет в обжитое стойло, домой. Это близкое присутствие стреноженной лошади, такое земное, было некстати и выбивалось из ряда, и Влад досадливо пожалел животное: оно-то тут при чем! Однако подниматься и распутывать лошади ноги даже и не подумал.

Вместе с темнотой пришло забытье, вязкое, как мед. В душистой темноте, совсем вблизи – рукой подать – Влад Гордин вначале уверенно почувствовал, а потом, не поворачивая головы, и увидел путника – рослого пришельца, праздно сидевшего на камне, неизвестно откуда здесь взявшемся. Пришелец молчал, горбя плечи. До Влада, казалось, ему не было никакого дела.

– Я сплю? – спросил Влад. – Или меня нет?

– Спишь, спишь, Влад, – сказал неподвижно сидевший на камне. – Ночь – ты и спишь.

– А вас как зовут? – спросил Влад, почему-то уверенный, что разговор только завязывается и непременно будет иметь продолжение. – Вы кто?

– Час, – охотно ответил Неподвижный. – Твой час. Ты ведь меня звал, вот я и пришел… Лежи-лежи. Не вставай.

– Я вас давно жду, – сказал Влад, испытывая к Путнику чувство теплое, почти родственное.

– Давно, говоришь? – переспросил Путник, повернув к Владу узкое лицо, на котором в подбровных впадинах светились молодые глаза. – Что значит – «давно»? Объясни!

– Ну, может, дней пять, – предположил Влад без особой, впрочем, уверенности. – Или неделю.

– Может, всю жизнь? – поинтересовался Путник. – Это тоже давно?

– Я не знаю… – доверчиво признался Влад.

– Тогда, значит, мы говорим о разных вещах, – сказал Путник, поворачиваясь к Владу всем своим плавным корпусом. – Жизнь бывает долгая или короткая. Чем старше становится человек, тем короче ему представляется его жизнь – и прожитая, и оставшаяся. А в молодые годы, вот как у тебя, каждый год жизни кажется долгим и медленным, медлительным, и хочется поторопить время, чтобы заглянуть, что там – впереди.

– Значит, – спросил Влад, – «давно» тут никак не подходит?

– Никак, – подтвердил Путник. – Давно – это не «от» и «до», это куда шире. Попробуй, измерь – ничего у тебя не получится!

– А жизнь – моя, например – короткая? – с опаской осведомился Влад.

– С воробьиный носок, – убежденно сказал Путник.

– А ваша? – тихонько спросил Влад, жарко желая узнать ответ и в то же время надеясь, что ночной собеседник не расслышит вопрос, звучавший дерзко. Но сидевший на камне расслышал.

– А вот я, можно сказать, появился давно, – ответил Путник. – Но зачем тебе это?

– Да так… – промямлил в ответ Влад, мучительно пытаясь определить, спит ли он, или этот Путник явился к нему наяву. – А вы за мной пришли?

– К тебе. – Путник выпростал руку из-под накидки, в которую кутался, и направил ее в сторону Влада, выставив указательный палец стволом.

– Ну, это-то все равно, – заметил Влад.

– Нет, – снова убирая руку, сказал Путник, – не все равно. Ты решил и назначил себе приход смерти на эту ночь. Неосмотрительное, молодой человек, решение! Назначив и решив, ты вторгся в чужую область. Там на счетах с абрикосовыми косточками щелкают совсем другие пальцы – не твои.

– Я и не говорю… – то ли пробормотал, то ли подумал Влад. – Просто я знаю, чувствую. Вот поэтому…

– Ты решил, – с вежливой улыбкой повторил Путник, – ты знаешь… Ничего ты не знаешь, потому что твое знание не распространяется дальше сегодняшнего дня. Подумай сам!

– Но тогда во всем мире никто ничего не знает, – вяло возразил Влад Гордин. – Ни Галилей, ни Эйнштейн, ни даже Иисус Христос.

– Знания линяют, – не отвлекся на возражение ночной визитер, – а чувства выветриваются. Ты гадаешь, испытываешь будущее, которое еще не наступило и не стало прошедшим. Может, ты угадал, а может, ошибаешься. Все может случиться в будущем, которым человек не владеет ни на шаг.

– Чем же он тогда владеет? – спросил Влад.

– Прошлым, – ответил Путник. – Только прошлым, больше ничем. В прошлом ты можешь двигать фишки, как тебе вздумается, по своему разумению и для собственного удовольствия. Прошлое – твой дом, там ты хозяин!

– Но тогда все нарушится! – возмутился Влад. – Ведь если что-то уже произошло – так навсегда.

– А чему мешают такие перестановки? – Путник вновь высвободил руку, теперь его палец был нацелен вверх, в темное небо. – Что они могут изменить? А словом «навсегда» пользуются только дураки: люди знать не знают, что случится в будущем через час-другой. Некоторые еще говорят – «навечно». Просто уши вянут слушать!

– А настоящее? – еле шевеля губами, спросил Влад.

– А настоящее, – сказал Путник, – это пограничная линия, шов между прошлым и будущим. Тропа шириной в ладонь. Справа обрыв, слева стена. Вот и танцуй как умеешь.

Влад вгляделся и увидел невдалеке памирскую тропу, лошадь на тропе и себя в седле той лошади. Справа голубела пропасть с рекою на далеком дне, слева отвесно уходила вверх каменная стена, исчерченная трещинами. Лошадь, потерявшая подкову с задней правой ноги, прижимала уши от страха и ступала сторожко. На коротком спуске она, не споткнувшись, рывком вытянула шею, накренилась и ушла в обрыв. Влад успел выдернуть ноги из стремян и, уже падая, переваливаясь через край тропы, намертво вцепился в искривленный обломок арчи, вгрызшейся корнями в каменистую землю. Лошадь ушла, Влад остался. Он запомнил обрушившуюся на него мертвую тишину, темную синеву неба над головой и время, растянувшееся, как резиновая нить. Потом он ползком выбрался на тропу, поднялся на ноги, и мир вернулся к прежнему состоянию.

Разлепив веки, опухшие от укусов, Влад огляделся. Не было ни тропы, ни арчи над пропастью, а Путник в предрассветной темени казался навершием камня, на котором сидел.

– А это правда, что перед смертью человек видит картины из прошедшей жизни? – спросил Влад.

Путник молчал.

– Так люди говорят… – пояснил Влад.

– Ты занялся не своим делом и ошибся в расчетах, – сказал Путник. – Ночь прошла, светает. Хочешь есть?

– Очень, – подумав, признался Влад.

– Вставай и иди вниз, – приказал Путник.

Первый луч солнца выстрелил из-за горы и осветил берег озера. Человека на камне не было, и не было камня. Вслед за первым лучом тысячи светлых стрел прилетели, и наступил день.

В санатории «Самшитовая роща» наступил послеобеденный тихий час. Дорожки парка были безлюдны. Время цикад еще не пришло.

Регистраторша Регина уставилась на Влада Гордина, на его раздувшееся лицо сочувственно.

– А вас выписали, – сообщила Регина. – За нарушение санаторного режима. Вещички ваши возьмите в камере хранения, там сейчас открыто. И на рентген сходите – вам снимочек обязательно нужен для диспансера.

В рентгеновском отделении было пусто. Старик рентгенолог в мятом халате с любопытством оглядел Влада, спросил:

– Где это тебя так отделали? Подрался, что ли? И грязный весь! Сними рубашку, встань вот сюда и не двигайся.

Экран приятно холодил грудь. Влад стоял, задержав дыхание.

– Тебя тут обыскались, – щелкая какими-то рычагами за спиной Влада, сказал рентгенолог. – Думали, домой уехал без выписки… Готово, дыши! Одевайся и подожди снаружи.

Влад вышел из кабинета и сел на деревянную лавку у двери. Зачем ему этот снимочек, зачем выписка? Но он не испытывал неприязни к рентгенологу.

– Зайди-ка, Гордин! – услышал он голос из кабинета и поднялся с лавки. – Там перед тобой никого не было? А? Ты уверен?

– Уверен, – с безразличием пожал плечами Влад Гордин. – Никого не было.

– Странно, странно… – повторял рентгенолог, подозрительно глядя то на Влада, то – на просвет – на мокрый рентгеноснимок. – Становись снова, сделаем повторный.

Стоя у экрана, лицом к стене, Влад усмехнулся в темноте кабинета: ну что ж, хватанем еще дозу рентгена, хуже все равно не будет.

– Не дыши! – сказал рентгенолог. – Готово… Посиди снаружи.

Сидя на белой врачебной лавке, Влад Гордин испытывал порывом ветра налетевшую тревогу. Что он там такое нашел на рентгене, этот старик? Он даже подумал, что снимок – чужой, что он кого-то другого просвечивал, не Влада. Может, туберкулома уже взорвалась и от легкого осталась одна сморщенная серая тряпка?

– Заходи! – услышал Влад Гордин.

Старик рентгенолог сидел за столом, держа лоснящийся темный снимок над стеклянной, подсвеченной снизу столешницей. Вид у него был торжественно-озадаченный.

– Твоя туберкулома рассасывается, – сказал старик. – Случай уникальный! Ты, можно сказать, родился под счастливой звездой. Теперь пойдешь на поправку.

© Д. Маркиш, 2012 © «Текст», 2012