Тухачевский

Глава одиннадцатая ЗАГОВОР ВОЕННЫХ: ПРАВДА И МИФ

6 июня 1937 года в газетах появились выдержки из выступления главы столичных коммунистов Никиты Сергеевича Хрущева на московской областной партконференции. Рассказывая коммунистам области о том, что происходило на городской конференции, он с возмущением сообщил, что, хотя в горком «были избраны проверенные, преданные делу партии большевики… в состав ГК попал также троцкистский предатель, изменник Родины, враг народа Гамарник. Этот факт еще раз говорит о том, что враг подло маскируется».

Слушатели наверняка испытали глубочайшее потрясение. Ведь подло замаскировавшийся предатель и изменник Ян Борисович Гамарник не только носил высокое звание армейского комиссара 1-го ранга и занимал пост начальника Политуправления Красной армии, но и являлся членом ЦК партии. Впрочем, к тому моменту его уже не было в живых. 31 мая, при появлении в его квартире сотрудников НКВД, Гамарник, уже знавший об аресте Тухачевского и не сомневавшийся, что разделит его судьбу, нашел единственный способ избежать позорного суда и неминуемой казни — застрелился. Ни делегаты конференции, ни читатели «Правды» об этом еще не знали. Слова Хрущева стали первым упоминанием в печати о том, что вскоре станут именовать «военно-фашистским заговором». Всем стало ясно: в верхушке армии что-то происходит. Но вплоть до 11 июня население страны оставалось в неведении, что же именно. В этот день в газетах появилось сообщение в рубрике «В прокуратуре СССР» о деле «арестованных органами НКВД в разное время Тухачевского, Якира, Уборевича, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Примакова и Путны», обвиненных «в нарушении воинского долга (присяги), измене родине, измене народам СССР, измене РККА». Утверждалось, что «следственными материалами установлено участие обвиняемых, а также покончившего самоубийством Я. Б. Гамарника, в антигосударственных связях с руководящими военными кругами одного из иностранных государств, ведущего недружелюбную политику в отношении СССР. Находясь на службе у военной разведки этого государства, обвиняемые систематически доставляли военным кругам сведения о состоянии Красной Армии, пытались подготовить на случай военного нападения на СССР поражение Красной Армии и имели своей целью содействовать восстановлению в СССР власти помещиков и капиталистов. Все обвиняемые в предъявленных им обвинениях признали себя виновными полностью». Рассмотрение дела было объявлено в закрытом заседании Специального судебного присутствия Военной коллегии Верховного суда СССР в порядке, установленном законом от 1 декабря 1934 года. Этот закон, принятый сразу после убийства Кирова, предусматривал ускоренное рассмотрение обвинений в терроризме и контрреволюции, без участия защиты и без права обжалования приговоров, которые приводились в исполнение немедленно.

Весь судебный процесс Тухачевского и его товарищей занял один день, 11 июня. Расстреляли их в ночь на 12-е и утром того же дня приговор обнародовали в газетах. Как тогда было принято, он получил единодушное одобрение рабочего класса, колхозного крестьянства и трудовой интеллигенции. Среди одобрявших были артисты Художественного театра Леонид Леонидов и Николай Хмелев, братья-академики Сергей и Николай Вавиловы (одному из них через несколько лет суждена была смерть в тюрьме, а другому — президентство в Академии), «инженеры человеческих душ» — Александр Фадеев и Всеволод Вишневский, Алексей Толстой и Николай Тихонов, Михаил Шолохов и Леонид Леонов, Александр Серафимович и Антон Макаренко…

Никаких материалов следствия и суда не публиковали вплоть до начала 60-х, но во второй половине 30-х интеллигенты, как и весь народ, знали, что органы не ошибаются, а думающий иначе рискует прямиком угодить в их цепкие лапы. Коллективное письмо мастеров культуры требовало расстрела «шпионов»: «Мы вместе с народом в едином порыве говорим — не дадим житья врагам Советского Союза». Прямо как у Булгакова: «Да, погиб, погиб… Но мы-то ведь живы». Правда, авторы писем и телеграмм еще не знали приговора, не знали, что опальные военачальники уже мертвы, но в приговоре не ошиблись, по тексту сообщения от 11 июня заключив, что Тухачевский и другие — народ конченый, даже если поживут еще несколько часов или дней.

Когда же начался путь «красного маршала» к плахе? Чтобы ответить на этот вопрос, нам придется вернуться на полтора десятилетия назад, в начало 20-х годов. Тогда имя Тухачевского было популярно не только среди бойцов и командиров Красной армии, но и среди оказавшихся в эмиграции офицеров и политиков белого лагеря. Вот, например, любопытный документ — разведсводка обосновавшейся на Балканах Русской армии барона П. Н. Врангеля от 15 февраля 1922 года. Там, в частности, утверждалось: «Единственная среда в России, которая могла бы взять на себя активную роль в деле свержения Советской власти, это — командный состав Красной Армии, т. е. бывшие русские офицеры. Они представляют из себя касту, спаянную дисциплиной и общностью интересов; война и жизнь воспитали в них волю…» И тут же называется тот, с кем эмиграция связывает определенные надежды: «Лица, близко знавшие Тухачевского, указывают, что он человек выдающихся способностей и с большим административным и военным талантами. Но он не лишен некоторого честолюбия и, сознавая свою силу и авторитет, мнит себя русским Наполеоном. Даже, говорят, он во всем старается подражать Наполеону и постоянно читает его жизнеописание и историю. В дружеской беседе Тухачевский, когда его укоряли в коммунизме, не раз говорил: „Разве Наполеон не был якобинцем?“ Молодому офицерству, типа Тухачевского и других, примерно до 40-летнего возраста занимающему командные должности, не чужда мысль о единой военной диктатуре».

Здесь желаемое выдается за действительное. Подавляющее большинство служивших в Красной армии бывших офицеров в тот момент не о перевороте помышляло, а о том, чтобы уцелеть, сохранить свою должность и паек (после окончания Гражданской войны их уже начали увольнять в отставку, а кое-кого и репрессировать). Те, кто замышлял или мог замышлять переворот, давно уже погибли или очутились за пределами России. Оставшиеся же думали уже только об устройстве собственной жизни, а не о свержении советской власти. Руководители врангелевской армии, казалось бы, должны были задаться вопросом: почему же служащие красным бывшие поручики и штабс-капитаны, подполковники и генералы не использовали для переворота куда более благоприятное время Гражданской войны, когда многие думали, что власть большевиков висит на волоске? Стоило задаться этим вопросом, и разведсводку, солидно озаглавленную «Комсостав и военспецы Красной Армии», тотчас отправить в корзину для бумаг. Вместо этого неизвестный начальственный чин наложил на документ столь же солидную резолюцию: «Очень интересно». Что ж, как известно, надежда умирает последней…

И еще один преинтереснейший документ — протокол заседания Русского национального комитета в Финляндии от 29 февраля 1924 года, найденный солдатами Красной армии на приграничной станции Райвола во время «незнаменитой» финской войны. Председательствовал на том заседании религиозный философ и историк церкви кадет А. В. Карташев. Кроме него, присутствовало 17 человек, в том числе бывший лидер октябристов в Государственной думе промышленник А. И. Гучков, известные публицисты В. Л. Бурцев и Д. С. Пасманик, генералы Ю. Н. Данилов и П. Н. Шатилов (последний — начальник штаба врангелевской армии). Обсуждался вопрос о настроениях в России. Гучков поделился сведениями, полученными агентурным путем: «Утверждают, что раскол велик и непоправим, вне насильственного переворота выхода нет. Переворот возможен только военный, либо дворцовый, либо в более широком масштабе. Сама власть так слаба, что свержение ее неизбежно. На ее место водворится красная диктатура (как будто в 1924-м существовала какая-то «красная демократия»! — Б. С.). Типичной фигурой является Тухачевский, сидящий в Смоленске. По сведениям одного осведомленного немца, он пользуется большим обаянием в массах (после Тамбова и Кронштадта?! — Б. С.). Некоторое время тому назад он был взят под подозрение, вызван в Москву. Предполагалось дать ему почетный, но не влиятельный пост. Он отказался выехать по вызову. В Смоленске погромное настроение против коммунистов и евреев. В самом гарнизоне идет открытая агитация». Далее идет комментарий, принадлежащий, скорее всего, Гучкову: «Наиболее отвечающая жизненным интересам России — группа Рыков, Красин, Сокольников. Троцкий мог бы примкнуть к ним. Рыков — человек сильной воли».

Не могу удержаться, чтобы, в свою очередь, не прокомментировать комментарий. Он по-своему уникален. Здесь переврано буквально всё. В одну группу объединены лица, в действительности принадлежащие к различным партийным фракциям. Анекдотично, что запойный алкоголик А. И. Рыков, никогда не игравший самостоятельной политической роли, несмотря на занимаемый высокий пост председателя Совнаркома, назван волевым человеком. А «примкнувший к Рыкову» Троцкий — это вообще нечто запредельное, лежащее за гранью реальности, не воспринимающееся даже как анекдот. Данный пассаж показывает подлинный уровень осведомленности и способности анализировать обстановку в России, свойственный мыслителям эмиграции. А также представителям иностранных разведок, поскольку, как явствует из сообщения Гучкова, он опирался, среди прочих, и на материалы немецкой разведки или МИДа: «В оценке немцами положения в России за последнее время произошла перемена. Раньше они верили в эволюцию. Теперь они считают если и не неизбежным, то вероятным военный переворот. Указывают также на Тухачевского. Они не берутся только предсказывать, кто придет на смену власти, судьба которой предрешена, признают также полный экономический крах советской власти (до которого, как показал опыт истории, оставалось еще целых 57 лет. — Б. С.). По мере ослабления центра население смелеет».

Как видим, в германских кругах очень рано стали приглядываться к Тухачевскому как к потенциальному «красному Бонапарту». Нэп и начавшаяся внутрипартийная борьба за ленинское наследство между сторонниками Троцкого и Сталина породили и у немцев сомнения в прочности господства большевиков. И все-таки тот же Карташев нашел в себе силы в конце протокола сделать пессимистический, но верный вывод: «Центр власти еще очень силен, говорить о падении ее преждевременно. Даже Троцкий ей не опасен. Подозрительные элементы в армии уничтожены».

И снова информация к размышлению. В период с ноября 1921 года по апрель 1927-го органы ОГПУ проводили агентурную разработку под условным названием «Трест». Эта история хорошо знакома читателям по роману биографа Тухачевского Льва Никулина «Мертвая зыбь» и по многосерийной телеверсии этого произведения — «Операция „Трест“». Так вот, оказывается, и сам Михаил Николаевич был использован чекистами для прикрытия «Треста», хотя об этом даже не догадывался. Напомню суть разработанной ОГПУ комбинации. Было легендировано существование мощной подпольной «Монархической организации Центральной России», сокращенно МОЦР. С ее помощью чекисты установили связь с основными эмигрантскими центрами и выявили значительную часть их агентуры в СССР, а также на некоторое время фактически парализовали деятельность Российского общевойскового союза, в который в сентябре 1924-го была преобразована Русская армия Врангеля. Руководство РОВСа убедили, что все операции на Родине надо проводить по линии МОЦР, то есть фактически под контролем ОГПУ. А для придания организации большей солидности в глазах зарубежных партнеров было, среди прочих, использовано популярное имя Тухачевского.

В декабре 1922 года глава МОЦР и агент ОГПУ инженер А. А. Якушев, кстати сказать, потомственный дворянин, встретился в Берлине с председателем Высшего монархического совета Н. Е. Марковым 2-м, бывшим в свое время одним из лидеров крайне правых в Государственной думе. Он спросил Якушева, входят ли в МОЦР такие военачальники, как Тухачевский, С. С. Каменев, П. П. Лебедев и А. А. Брусилов. Александр Александрович, как он написал в адресованном на Лубянку донесении, с готовностью ответил: «Они не входят официально в организацию, но первые трое безусловно наши, а четвертый слишком состарился и не представляет ничего интересного». Позднее Михаила Николаевича сделали полноправным членом МОЦР. Как это произошло, изложил в составленном в 1931 году отчете об операции «Трест» сотрудник особого отдела ОГПУ Стырне: «Неоднократно нам из-за рубежа рекомендовали вовлечь в Трест Тухачевского. Особенно монархическая молодежь хотела видеть в нем русского Бонапарта, предполагая, что он только прикидывается коммунистом, в действительности же монархист. „Поддавшись“ этим настроениям, за границу было написано (стиль у чекиста еще тот — прямо чеховский: «Проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа». — Б. С.), что Тухачевского удалось привлечь в Трест. Там (не в «Тресте» конечно же, а за границей. — Б. С.) это сообщение произвело эффект…»

В свете чекистских признаний остается гадать, отражают ли процитированные выше документы эмигрантских организаций исходящую от ОГПУ дезинформацию о Тухачевском-контрреволюционере или независимые от нее эмигрантские чаяния насчет «красного Бонапарта», на роль которого Михаил Николаевич казался наиболее подходящим претендентом. Ведь до эмиграции и без стараний чекистов могли дойти слухи о вполне реальных конфликтах Тухачевского с политработниками в Смоленске (скорее всего, эти слухи и отразились в докладе Гучкова на заседании Русского национального комитета). Кроме того, Тухачевский до определенного момента почти в точности повторял карьеру Наполеона, и офицерам-эмигрантам очень хотелось, чтобы он прошел путь «первого консула» и дальше, став могильщиком революции. Чекисты же учитывали тоску эмиграции по сильной антибольшевистской власти и охотно поставляли кандидатов в будущие диктаторы-монархисты. И конечно, Дзержинский, Менжинский, Ягода и их соратники прекрасно понимали, что великий князь Николай Николаевич, тот же Марков 2-й и правая рука Врангеля генерал Кутепов (сам Врангель понял провокационную роль «Треста» с самого начала) скорее поверят в монархические чувства бывших царских генералов и офицеров, вроде Н. М. Потапова, С. С. Каменева, Тухачевского или А. М. Зайончковского. Последнего сделали руководителем военного отдела «Треста», причем почтеннейший Андрей Медардович, хотя и состоял агентом-осведомителем ОГПУ, ни сном ни духом не подозревал, что чекистская фантазия вознесла его на столь высокий пост.

Вместе с тем лубянские руководители прекрасно понимали, что за границей никто бы не поверил, что к идеям реставрации монархии склонились луганский слесарь Клим Ворошилов или бывший земгусар (сиречь сотрудник Союза земств и городов, снабжавшего в Первую мировую войну русскую армию всем необходимым) Михаил Фрунзе, царским судом приговоренный к смертной казни, а в большевистскую партию вступивший еще в 1904 году. Вот Тухачевский — другое дело. И биография наполеоновская, и дворянство столбовое, и внешность подходящая. Оговорюсь только, что часто приписываемые Михаилу Николаевичу надменность в выражении лица и подражание в самом облике Бонапарту имеют абсолютно прозаическую причину, ничего общего не имеющую с «наполеоновским комплексом». Тухачевский страдал базедовой болезнью, отчего глаза у него были несколько навыкате, а шея прямая и возвышающаяся над воротником мундира. Лидия Норд свидетельствует: «Он не переносил, когда что-нибудь стягивало шею, — это его „душило“. Поэтому военные портные шили ему гимнастерки и френчи с более низким, чем полагалось по форме, вырезом у ворота. Недоброжелатели его утверждали, что это он делает ради того, чтобы „похвастаться красотой шеи“. Осталось и небольшое пучеглазие, становившееся более заметным, когда он долго и напряженно работал». Отсюда родилась легенда о «бонапартистской» внешности и манерах «красного маршала».

В конце 1923-го или в начале 1924 года кто-то решил, что в операции «Трест» ОГПУ с Тухачевским, что называется, переборщило, и дал указание перестать использовать его в деле с МОЦР. От кого исходило это указание, не выяснено до сих пор. Не исключено, что это был глава военного ведомства Троцкий, опасавшийся, что имя одного из популярных полководцев будет скомпрометировано в эмигрантской печати вследствие утечки информации о его мнимых связях с монархистами, что, в свою очередь, ударит по престижу Красной армии. Но чекисты вывели Тухачевского из игры довольно своеобразно. Об этом подробно написал Стырне: «Так как было признано неудобным „числить“ Тухачевского в составе „Треста“ и было получено распоряжение прекратить игру с его фамилией (если распоряжение действительно исходило от Троцкого, то понятно, почему Стырне в 31-м году не называет имени уже два года как высланного из страны бывшего председателя Реввоенсовета. — Б. С.), — пришлось для заграницы вывести его из состава „Треста“. Но это нужно было сделать постепенно. Мы писали, что руководитель „Треста“ Зайончковский (который в то время еще и не знал о том, что он состоит в какой-то контрреволюционной организации), вопреки постановлению политического совета, не допускает к практической деятельности Тухачевского и что на этой почве возник серьезный конфликт между Зайончковским и другими руководителями „Треста“, дело якобы дошло до того, что крупнейшие руководители „Треста“ вынуждены уйти в отставку и ждут замены. Этот маневр давал некоторую передышку, так как в роли ушедших, но еще не сдавших должности, трестовские деятели могли некоторое время не проявлять особой деятельности. Работа организации временно заглохла». Через несколько недель МОЦР «оживили». Стырне по этому поводу писал следующее: «Было решено сообщить, что „конфликт“ улажен и Тухачевского оставили в покое. Париж разразился рядом писем, в которых излагал свое удовольствие по поводу ликвидации всех недоразумений».

Хотя в среде парижской эмиграции «Трест» опять предстал монолитным образованием, успешно преодолевшим внутренние трения, и чекисты благополучно ликвидировали ими же созданное «недоразумение», подобные «недоразумения» по отношению к Тухачевскому еще только начинались. Ведь какое впечатление должно было создаться у зарубежных монархистов: победитель Колчака и Деникина прямо-таки жаждет активной антисоветской работы, чтобы на практике доказать свою долго и тщательно скрываемую ненависть к большевикам, да вот только старый генерал Зайончковский его к делу не допускает. То ли излишне осторожничает, то ли видит в Тухачевском опасного конкурента, стремящегося возглавить армию новой, освобожденной от большевиков России или, чем черт не шутит, даже стать новым российским императором. Да, в очень двусмысленном положении оказался по милости чекистов Тухачевский в глазах парижской эмигрантской публики и связанных с нею разведок. Получалось, что теперь он собирается бороться с советской властью самостоятельно, без всяких там «Трестов»-МОЦРов. И не рискнуть ли послать к нему эмиссаров — вдруг что-нибудь путное выйдет?

На Лубянке этим надеждам эмигрантов искусно подыгрывали. Остается стойкое ощущение, что работники ОГПУ загодя, еще в середине 20-х, готовили компромат на «социально чуждого» Тухачевского — авось пригодится, когда надо будет остановить слишком быстро шагающего вверх по ступенькам военной иерархии полководца.

А в эмиграции продолжали внимательно следить за Тухачевским. В октябре 1926-го агент ОГПУ Власов сообщил о своей встрече с Кутеповым, который «особенный интерес проявлял почему-то к т. Тухачевскому, спрашивал, не может ли быть он привлечен в ряды сторонников национального движения». В апреле 1927 года одно из главных действующих лиц операции «Трест» агент ОГПУ Эдуард Оттович Опперпут (он же — Павел Иванович Селянинов, он же Стауниц, он же Касаткин — имен у этого авантюриста с темной биографией было не счесть) бежал в Финляндию и раскрыл хитроумную чекистскую комбинацию. После этого польская разведка весьма обстоятельно проверила только что полученный по линии МОЦР доклад Тухачевского на имя председателя Реввоенсовета, датированный 19 марта 1927 года. И к концу 1928 года выяснила, что имеет дело с обыкновенной дезинформацией, призванной преувеличить боевую мощь Красной армии. Все приведенные в докладе данные опровергались сведениями, полученными из других источников. Это обстоятельство еще раз убедило поляков, что неудачливый покоритель Варшавы верой и правдой служит большевикам и ни о каких монархических переворотах не помышляет. Вот только с РОВСом и другими эмигрантскими организациями Варшава своими выводами насчет Тухачевского делиться не стала: разведка — занятие деликатное, не терпящее излишней огласки.

И Кутепов продолжал надеяться, что Тухачевский рано или поздно станет «красным Бонапартом» и поможет ветеранам Белого движения водрузить двуглавых орлов на кремлевские башни. В июле 1928-го он обсуждал с еще одним агентом ОГПУ, неким Поповым, возможность установления «твердой и сильной диктатуры» на переходный период от Советской республики к монархии и пытался выяснить, как в связи с этим «Внутренняя российская национальная организация» (еще один чекистский «Трест») оценивает Тухачевского. Ранее другому эмигранту, историку С. П. Мельгунову, Попов поведал, что ВНРО предполагает сделать Тухачевского диктатором. Но на этот раз Кутепову агент ответил осторожно: «Нами был намечен этот кандидат только потому, что в своих рядах мы не находили человека, пользующегося в армии и у населения такой популярностью и симпатией, как Тухачевский».

А значительно раньше, в конце 1925 года, всё тот же Попов дурил мозги насчет Тухачевского другому генералу-эмигранту, В. В. Бискупскому, представлявшему тех монархистов, что поддерживали права на престол великого князя Кирилла Владимировича. В донесении агент писал: «Когда я ему (Бискупскому. — Б. С.) несколькими мазками нарисовал Тухачевского как чистейшего бонапартиста, то он сказал, чтобы мы обещали ему, что государь (Кирилл Владимирович. — Б. С.) его назначит флигель-адъютантом, если он перейдет на нашу сторону в нужный момент и вообще бы не скупились всяких наград лицам, нам нужным, если этим можно перетянуть их на свою сторону». Подозреваю, что агент тут немного ошибся, то ли из-за того, что писал рапорт в спешке, то ли из-за незнания придворной иерархии. Совершенно невероятно, чтобы от имени великого князя Бискупский обещал Тухачевскому за поддержку монархического переворота всего лишь флигель-адъютантство — почетное звание офицеров императорской свиты в чине не выше полковника. Эта награда годилась бы для гвардейского подпоручика, но никак не для того, кто являлся одним из руководителей Красной армии и занимал должности генеральские, если не маршальские. Скорее всего, Бискупский тогда обещал Тухачевскому звание генерал-адъютанта, присваивавшееся состоявшим в свите полным генералам и генерал-лейтенантам. Хотя и этого в любом случае Михаилу Николаевичу показалось бы мало — он-то явно грезил о маршальском жезле.

Также и в Лондоне представители никогда не существующего ВРНО должны были говорить эмигрантам и представителям британских политических кругов, что, «считаясь со свойствами характера, с популярностью, как в обществе, так особенно в армии, и с жизненной подготовкой», организация наметила на роль диктатора Тухачевского, который, конечно, об этом не знает, но «окружение его в этом случае… подготовлено в нужном направлении». Поэтому, заключали посланцы ВРНО, «…у нас нет никаких сомнений, что в решительную минуту он будет с нами и во главе нас». Вроде бы Тухачевский и не предатель, но человек для советской власти ненадежный — в решительную минуту возьмет и переметнется к белым.

ОГПУ, создав Тухачевскому довольно двусмысленную репутацию за границей, не оставляло его своими заботами и внутри страны. Еще в 1924 году на оперативный учет были взяты как «неблагонадежные» такие известные военачальники и военные теоретики из «бывших», как С. С. Каменев, И. И. Вацетис, М. Н. Тухачевский, М. Д. Бонч-Бруевич (брат управляющего делами Совнаркома), А. А. Свечин, А. Е. Снесарев… Первое донесение не из-за границы, а с территории СССР о бонапартизме Тухачевского поступило от агента-осведомителя Овсянникова в декабре 1925 года. Там говорилось: «В настоящее время среди кадрового офицерства и генералитета наиболее выявилось 2 течения: монархическое… и бонапартистское, концентрация которого происходит вокруг М. Н. Тухачевского». Овсянников назвал ряд бывших царских офицеров, будто бы составлявших «кружок Тухачевского». Некоторых из этих офицеров ОГПУ завербовало, но ничего компрометирующего Михаила Николаевича они так и не смогли (или не захотели) сообщить.

Разрабатывала Тухачевского и старый проверенный агент Зайончковская, дочь умершего в 1926 году генерала. Она познакомилась с находившимся в Москве немецким журналистом Гербингом. Тот сообщил ей, в частности, что Тухачевский и С. С. Каменев, независимо друг от друга, работают на германский генштаб. Гербинг был известен своими связями с немецкой разведкой. Однако его свидетельства немного стоили. Дело в том, что еще в 1927 году Опперпут публично разоблачил Зайончковскую как агента ОГПУ. А о работе Тухачевского на германскую разведку Гербинг сообщил ей только в 1929 году. Выходит, немцы сознательно дезинформировали советскую сторону насчет Тухачевского, и на то у них были свои причины. Занимая высшие должности в РККА, Тухачевский играл далеко не последнюю роль в военном сотрудничестве СССР и Германии. В 1932 году он посетил маневры рейхсвера и несколько германских военных заводов, постоянно контактировал с приезжавшими в Москву немецкими генералами и офицерами. Однако у последних, несмотря на всю присущую Михаилу Николаевичу дипломатичность, осталось стойкое впечатление, что к Германии Тухачевский относится враждебно и видит в ней главного потенциального противника. Так, в 1931 году германский посол в СССР Герберт фон Дирксен подчеркивал в одном из писем, что Тухачевский «далеко не является тем прямолинейным и симпатичным человеком, столь открыто выступавшим в пользу германской ориентации, каковым являлся Уборевич (предшественник Тухачевского на посту начальника вооружений РККА. — Б. С.). Он — скорее замкнут, умен, сдержан».

Уборевич-то, «непревзойденный воспитатель войск», если воспользоваться определением Жукова, не скрывал своего восхищения германской армией. Он прямо написал в отчете о своем тринадцатимесячном пребывании в Германии в 1927–1928 годах в связи с учебой в военной академии: «Немцы являются для нас единственной пока отдушиной, через которую мы можем изучать достижения в военном деле за границей, притом у армии, в целом ряде вопросов имеющей весьма интересные достижения. Очень многому удалось поучиться и многое еще остается нам у себя доделать, чтобы перейти на более совершенные способы боевой подготовки. Сейчас центр тяжести нам необходимо перенести на использование технических достижений немцев, главным образом в том смысле, чтобы у себя научиться строить и применять новейшие средства борьбы: танки, улучшения в авиации, противотанковые средства, средства связи и т. д. …Немецкие специалисты, в том числе и военного дела, стоят неизмеримо выше нас…»

Неслучайно советник германского посольства в Москве фон Твардовски в письме от 25 сентября 1933 года советнику германского МИДа В. фон Типпельскирху, родному брату известного военного историка генерала К. фон Типпельскирха, вспоминая о приеме, устроенном Тухачевским с участием высокопоставленных советских военачальников, отметил, что там «был и наш друг Уборевич». Тухачевского, что показательно, другом Германии он не назвал. Также и германский генерал К. Шпальке, до начала 30-х являвшийся офицером связи рейхсвера при Красной армии, в своих мемуарах подтверждает: «У Тухачевского, с его аристократической польской (скорее уж литовской. — Б. С.) кровью, можно было предполагать гораздо больше симпатий по отношению к Парижу, нежели Берлину, да и всем своим типом он больше соответствовал идеалу элегантного и остроумного офицера французского генштаба, чем солидного германского генштабиста. Он пошел на расхождение с Германией, был за войну с Германией на стороне западных держав». Интересно, что письма Дирксена и Твардовски были перехвачены советской агентурой. Так что ОГПУ было в курсе, как в действительности немцы относятся к Тухачевскому.

Правда, Михаилу Николаевичу тоже приходилось расточать комплименты рейхсверу. Например, 13 мая 1933 года на приеме у Ворошилова в честь германской делегации во главе с начальником вооружений германской армии генералом В. фон Боккельбергом. Тогда Тухачевский напомнил немцам: «Не забывайте, что нас разделяет наша политика, а не наши чувства, чувства дружбы Красной Армии к рейхсверу. И всегда думайте вот о чем: вы и мы, Германия и СССР, можем диктовать свои условия всему миру, если мы будем вместе». А во время посещения немецкой делегацией объектов советской военной промышленности и авиационного училища в Каче (путешествие сопровождалось обильными возлияниями — во время одного из банкетов немецкий генерал даже свалился под стол, перебрав русской водки) Тухачевский, как гласил отчет Боккельберга, «на завтраке в узком кругу неоднократно подчеркивал, что для того, чтобы Германии выйти из затруднительной политической ситуации, он желает ей, как можно скорее, иметь воздушный флот в составе 2000 бомбовозов». Текст доклада стал достоянием советской разведки, и Ворошилов подчеркнул тремя жирными чертами синим карандашом слова о двух тысячах бомбовозов. Однако очевидно, что никакого криминала тут со стороны Тухачевского не было. И не под влиянием атмосферы дружеского застолья и алкогольных излишеств Михаил Николаевич, вообще никогда не напивавшийся допьяна, провозглашал здравицы скорейшему перевооружению германской армии.

Еще до прихода Гитлера к власти руководители рейхсвера приняли решение постепенно отказаться от ограничений, накладываемых Версальским договором, о чем известили Москву. Еще 28 июля 1932 года советник советского полпредства в Германии С. С. Александровский известил НКИД: «Под строгим секретом Нидермайер (тогдашний шеф германской разведки. — Б. С.) сообщил, что с осени в Берлине начнет работать военная академия, запрещенная Версальским договором… Шлейхер (командующий рейхсвером. — Б. С.) берет курс на полное разрушение совершенно невыгодных и устарелых форм, предписанных рейхсверу Версалем. Практически это означает упразднение ряда таких форм… В достаточно осторожной форме Нидермайер дал понять, что такая коренная реорганизация армии направлена против Запада (Франция) и будет проделываться вопреки международным запрещениям».

Советские руководители всерьез рассчитывали, что перевооруженная германская армия двинется прежде всего против творцов Версальской системы, а СССР удастся какое-то время оставаться над схваткой в позиции «третьего радующегося». В то же время насчет любви рейхсвера к коммунизму они не заблуждались. Ворошилов в одном из писем советскому полпреду в Берлине Л. М. Хинчуку признавался: «Мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами „дружит“ (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь „отдушину“ на Востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся „дружба“ и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее». Точно такие же подозрения были и с немецкой стороны по отношению к Красной армии.

В первые недели и даже месяцы после прихода Гитлера к власти Сталин, вероятно, полагал, что нацистский режим непрочен, и питал какие-то надежды, что с помощью рейхсвера удастся сместить фюрера, а затем образовать с немецкими «друзьями» блок против Англии и Франции. Потому-то и говорил Тухачевский генералам рейхсвера, уже после поджога рейхстага и развертывания антикоммунистической кампании в Германии, о возможности СССР и Третьего рейха совместно диктовать свои условия остальному миру, потому-то намекал на необходимость Германии «выйти из затруднительной политической ситуации», имея в виду не только оковы Версаля, но и приход нацистов к власти. Однако очень скоро стало ясно, что гитлеровский рейх — если и не на тысячу лет, как мечтал Гитлер, то по крайней мере всерьез и надолго, хотя бы на ближайшую пятилетку. И воевать придется не вместе с рейхсвером, а против рейхсвера. Поэтому уже летом 1933-го Советский Союз отказался послать своих военных на учения рейхсвера. Германская сторона, в свою очередь, не стала направлять немецких офицеров на советские маневры. Ни СССР, ни Германия не хотели теперь усиливать потенциал друг друга, видя в недавнем партнере потенциального противника. Уже осенью было эвакуировано имущество немецких объектов, в том числе танковой школы под Казанью (объект «Кама»), авиационной школы в Липецке (объект «Липецк») и самых секретных — лаборатории по производству столь любезных Тухачевскому боевых отравляющих веществ и полигона по их испытанию Шиханы в Самарской области, на Волге, недалеко от города Вольска (объект «Томка»). Советско-германская дружба кончилась, чтобы ненадолго воскреснуть в 1939-м.

ОГПУ вынуждено было держать под сукном материалы о якобы преступных связях Тухачевского с германским генштабом. Пока военное сотрудничество с рейхсвером продолжалось, не с руки было менять его главных действующих лиц, обладавших и опытом, и сверхсекретной информацией. Главное же, арест по такому обвинению одного из высших военачальников легко мог скомпрометировать взаимовыгодные связи с Германией в военной области и даже парализовать их. Если Германия имела возможность готовить на советской территории кадры тех родов войск, что были запрещены Версалем, то СССР получал доступ к немецким военным технологиям и образцам вооружений и боевой техники, а также мог заимствовать опыт боевой подготовки у рейхсвера, в этой области явно превосходившего Красную армию.

Сменивший Дзержинского В. Р. Менжинский решил прощупать Тухачевского с другой стороны. В 1930 году в ходе уже упоминавшейся операции «Весна» в числе примерно пяти тысяч бывших царских офицеров арестовали хорошо знавших Тухачевского преподавателей военной академии Н. Е. Какурина и И. А. Троицкого. 26 августа 1930 года чекисты добились от Какурина компрометирующих показаний на Тухачевского. Бывший полковник императорской армии сообщил: «В Москве временами собирались у Тухачевского, временами у Гая, временами у цыганки. В Ленинграде собирались у Тухачевского. Лидером всех этих собраний являлся Тухачевский, участники: я, Колесинский, Эйстрейхер, Егоров, Гай, Никонов, Чусов, Ветлин, Кауфельдт. В момент и после XVI съезда было уточнено решение сидеть и выжидать, организуясь в кадрах в течение времени наивысшего напряжения борьбы между правыми и ЦК. Но тогда же Тухачевский выдвинул вопрос о политической акции, как цели развязывания правого уклона и перехода на новую высшую ступень, каковая мыслилась как военная диктатура, приходящая к власти через правый уклон. В дни 7–8 июля (1930 года, когда на съезде громили Бухарина, Рыкова и их сторонников. — Б. С.) у Тухачевского последовали встречи и беседы вышеупомянутых лиц и сделаны были последние решающие установки, т. е. ждать, организуясь». Троицкий в своих показаниях также говорил о симпатиях Тухачевского к правому уклону.

Под давлением следователей Какурин обычным встречам военных в неофициальной обстановке, за ужином или, в выходные и праздники, за обедом, придал характер конспиративных сходок, а застольные разговоры представил как организацию заговора для установления диктатуры в союзе с правыми. Дальше — больше. Николай Евгеньевич поведал, как вербовал Тухачевский новых заговорщиков и сколь популярен он в армии, так что в случае чего может и на Кремль полки двинуть. Правда, ничего конкретного несчастный подследственный об антиправительственной деятельности военачальника придумать так и не смог. А сами следователи еще недостаточно знали Тухачевского и его окружение, чтобы подсказать Какурину более или менее грамотную легенду. Они даже не обратили внимания, что второго «заговорщика», Троицкого, он даже не назвал среди собиравшихся у Тухачевского.

10 сентября 1930 года Менжинский направил протоколы допросов Какурина и Троицкого Сталину, сопроводив их следующим письмом: «Я доложил это дело т. Молотову и просил разрешения до получения ваших указаний держаться версии, что Какурин и Троицкий арестованы по шпионскому делу. Арестовывать участников группировки поодиночке — рискованно. Выходов может быть два: или немедленно арестовать наиболее активных участников группировки, или дождаться вашего приезда, принимая агентурные меры, чтобы не быть застигнутым врасплох. Считаю нужным отметить, что сейчас все повстанческие группировки созревают очень быстро и последнее решение представляет известный риск».

Однако напугать отдыхавшего в Сочи Иосифа Виссарионовича Вячеславу Рудольфовичу не удалось. Сталин 24 сентября написал Орджоникидзе: «Прочти-ка поскорее показания Какурина — Троицкого и подумай о мерах ликвидации этого неприятного дела. Материал этот, как видишь, сугубо секретный: о нем знает Молотов, я, а теперь будешь знать и ты. Не знаю, известно ли Климу об этом. Стало быть, Тухачевский оказался в плену у антисоветских элементов и был сугубо обработан тоже антисоветскими элементами из рядов правых. Так выходит по материалам. Возможно ли это? Конечно, возможно, раз оно не исключено. Видимо, правые готовы идти даже на военную диктатуру, лишь бы избавиться от ЦК, от колхозов и совхозов, от большевистских темпов развития индустрии… Ну и дела… Покончить с этим делом обычным порядком (немедленный арест и пр.) нельзя. Нужно хорошенько обдумать это дело. Лучше было бы отложить решение вопроса, поставленного в записке Менжинского, до середины октября, когда мы все будем в сборе. Поговори обо всем этом с Молотовым, когда будешь в Москве».

Менжинский хотел помочь Сталину связать Бухарина и его товарищей с военным заговором, чтобы можно было их тотчас посадить на скамью подсудимых. Но вождь «подарка» не принял. Время еще не пришло. Конечно, Сталин не хуже шефа ОГПУ знал, что никакого заговора нет и в помине, что десяток военных, да еще в большинстве — преподаватели академий или, как Тухачевский, хотя и командующие войсками округа, но не столичного, военный переворот произвести при всем желании не смогут. Для такого переворота надо вовлекать в заговор многих строевых командиров, вплоть до полкового уровня, а при таком размахе деятельности заговорщиков она не может остаться не замеченной агентами ОГПУ и армейскими политорганами. Никаких же донесений о низовых ячейках заговора в материалах Менжинского нет. А для дворцового переворота необходимо иметь на своей стороне кремлевскую охрану, состоящую из чекистов, а не из военных, и Тухачевскому и его товарищам ни с какого боку не подконтрольную. Значит, все показания насчет заговора — чистейшей воды липа. Потому Сталин и послал протоколы Орджоникидзе, будучи осведомлен о его дружбе с Тухачевским. И прямо просил не торопиться с разбором дела, отложить его почти на месяц. Иосиф Виссарионович хотел получить на будущее козырь против как Тухачевского, так и «дорогого друга» Серго.

В тот момент Сталин не собирался арестовывать ни Бухарина, ни Тухачевского. Слишком рано. Тухачевский нужен для реорганизации Красной армии, а у Бухарина есть еще сторонники в партии. Надо потихоньку вычесть их, а потом и устранение «любимца партии» Бухарчика никого особенно не встревожит. Но вот на будущее «великий вождь и учитель» сделал оговорку: «Конечно, возможно, раз оно не исключено». Вроде и Орджоникидзе он доверяет — «материал сугубо секретный», знаем только я, Молотов и ты, так что, оправдывай доверие. Сталин понимал, что Орджоникидзе в измену друга не поверит, будет хлопотать за него. Сейчас это только на руку — ведь в действительности Иосиф Виссарионович в тот момент не собирался ставить Тухачевского к стенке. Зато когда время приспеет, это письмо даст возможность обвинить «дорогого друга» Серго в политической близорукости: Сталин ведь предупреждал его насчет Тухачевского, да Григорий Константинович по доброте душевной не поверил.

Тем временем из Какурина 5 октября выбили новые показания. Окончательно сломленный краском заявил: «Михаил Николаевич говорил, что… можно рассчитывать на дальнейшее обострение внутрипартийной борьбы. Я не исключаю возможности, сказал он, в качестве одной из перспектив, что в пылу и ожесточении этой борьбы страсти политические и личные разгорятся настолько, что будут забыты и перейдены все рамки и границы. Возможна и такая перспектива, что рука фанатика для развязывания правого уклона не остановится и перед покушением на жизнь самого тов. Сталина… У Михаила Николаевича, возможно, есть какие-то связи с Углановым и, возможно, с целым рядом других партийных или околопартийных лиц, которые рассматривают Тухачевского как возможного военного вождя на случай борьбы с анархией и агрессией. Сейчас, когда я имел время глубоко продумать всё случившееся, я не исключу и того, что, говоря в качестве прогноза о фанатике, стреляющем в Сталина, Тухачевский просто вуалировал ту перспективу, над которой он сам размышлял в действительности».

Менжинский со товарищи шили Тухачевскому расстрельное дело: умысел на теракт, да еще против не кого-нибудь, а самого Сталина, не ведая, что вождь уже принял решение: полководца пока не трогать. Михаилу Николаевичу была дана очная ставка с Какуриным и Троицким. Позднее, уже после ареста Тухачевского, Сталин, выступая на заседании Военного совета 2 июня 1937 года, вспоминал: «Мы обратились к т.т. Дубовому, Якиру и Гамарнику. Правильно ли, что надо арестовать Тухачевского как врага. Все трое сказали нет, это, должно быть, какое-нибудь недоразумение, неправильно… Мы очную ставку сделали и решили это дело зачеркнуть. Теперь оказывается, что двое военных, показавших на Тухачевского, показывали правильно…» Какурин умер в тюрьме еще в 1936 году, а Троицкого, несмотря на «правдивые показания», благополучно расстреляли в 1939-м. Не лучше была и судьба военачальников, поручившихся за Тухачевского. Я. Б. Гамарнику посчастливилось застрелиться и тем избежать казни. И. Э. Якира расстреляли вместе с Тухачевским, а И. Н. Дубового — немного погодя, в 1938-м. Воистину, не одно доброе дело не остается безнаказанным…

Материал на Тухачевского, равно как и на других руководителей Красной армии, продолжали копить — авось пригодится. Старалась вездесущая Зайончковская, кстати сказать, двоюродная сестра Какурина. Со ссылкой на всё того же Гербинга она в 1934 году информировала о будто бы существующем заговоре военных, планирующих покушение на Сталина. Гербинг якобы сказал ей: «Что такое большевики для русской армии? Это не враги, а тот, кто не враг, тот уже по существу и не большевик. Тухачевский — не большевик, им никогда и не был, Уборевич — тоже. Каменев — тоже. Не большевик и Буденный. Но их выбор… пал на Тухачевского». Возможно, после прекращения сотрудничества с СССР германская разведка разочаровалась в германофильстве Уборевича и решила распустить слухи, компрометирующие его наравне с Тухачевским. Однако Сталин пока что на сигналы по поводу военной верхушки не реагировал. А один из руководителей НКВД начальник Особого отдела М. И. Гай на донесении Зайончковской, где она обвиняла в измене не только Тухачевского, но и Путну, Корка, Эйдемана, Фельдмана, Сергеева и других, наложил красноречивую резолюцию: «Это сплошной бред старухи, выжившей из ума. Вызвать ее ко мне». Между тем «выжившая из ума старуха» благополучно пережила не только оклеветанных ею военных, но и самого Гая, сгинувшего в пучине репрессий. Даже в хрущевскую оттепель Татьяна Андреевна, как и другие сексоты, не понесла наказания за доносы.

Только во второй половине 1936 года Сталин посчитал, что пришла пора браться за Тухачевского и его единомышленников. Лидия Норд думала, что толчком послужили разногласия по поводу войны в Испании. Современные историки, в частности, Н. А. Зенькович, в качестве непосредственного повода указывают на ссору во время банкета после парада 1 мая 1936 года. Тогда после изрядной дозы горячительных напитков Ворошилов, Буденный и Тухачевский заспорили о делах давних: кто же был виновником поражения под Варшавой, а затем очень скоро перешли на современность. Тухачевский обвинил бывших руководителей Конармии, что они на ответственные посты расставляют лично преданных им командиров-конармейцев, создают собственную группировку в Красной армии. Ворошилов раздраженно бросил: «А вокруг вас разве не группируются?»

О том, что было на банкете, а потом на Политбюро, Ворошилов рассказал в начале июня 1937-го на расширенном заседании Военного совета, целиком посвященном «контрреволюционному заговору в РККА»: «В прошлом году, в мае месяце, у меня на квартире Тухачевский бросил обвинение мне и Буденному, в присутствии т.т. Сталина, Молотова и многих других, в том, что я якобы группирую вокруг себя небольшую кучку людей, с ними веду, направляю всю политику и т. д. Потом на второй день Тухачевский отказался от всего сказанного… тов. Сталин тогда же сказал, что надо перестать препираться частным образом, нужно устроить заседание Политбюро и на этом заседании подробно разобрать, в чем дело. И вот на этом заседании мы разбирали все эти вопросы и опять-таки пришли к прежнему результату». Тут подал реплику Сталин: «Он отказался от своих обвинений». «Да, — повторил Ворошилов, — отказался, хотя группа Якира и Уборевича на заседании вела себя в отношении меня довольно агрессивно, Уборевич еще молчал, а Гамарник и Якир вели себя в отношении меня очень скверно».

Получилось так, что Тухачевский сам ускорил свой конец. Позднее, на следствии и суде, он и другие «заговорщики» признались, что хотели добиться смещения Ворошилова с поста наркома обороны. В преемники ему прочили Тухачевского, хотя на следствии Примаков говорил о Якире в качестве кандидата в наркомы, поскольку тот якобы был близок с Троцким. Так что скандал на первомайском банкете разразился неспроста. Уборевич на суде подтвердил: «Мы шли в правительство ставить вопрос о Ворошилове, нападать на Ворошилова, по существу уговорились с Гамарником, который сказал, что он крепко выступит против Ворошилова». Из единомышленников Тухачевского только начальник Политуправления РККА Гамарник и командующий Киевским военным округом Якир были полноправными членами ЦК. Поэтому вполне объяснимо, что именно Гамарнику, второму лицу в военной иерархии, руководителю всех армейских политработников, доверили главную роль в критике Ворошилова на Политбюро.

Намерение сместить Ворошилова Специальное судебное присутствие расценило ни больше ни меньше как умысел на теракт. Хотя еще на следствии Примаков показал, что вел со своими друзьями разговоры, «носящие характер троцкистской клеветы на Ворошилова, но никаких террористических разговоров не было. Были разговоры о том, что ЦК сам увидит непригодность Ворошилова…». В дальнейшем, правда, со ссылкой на Н. В. Куйбышева, Виталий Маркович выразился насчет наркома еще резче: «Комкор Куйбышев говорил мне, что Ворошилов, кроме стрельбы из нагана, ничем не интересуется. Ему нужны либо холуи вроде Хмельницкого (многолетнего ворошиловского адъютанта в генеральском звании. — Б. С.), либо дураки вроде Кулика, либо на всё согласные старики вроде Шапошникова. Ворошилов не понимает современной армии, не понимает значения техники…» Нет сомнения, что так же оценивал Климента Ефремовича Тухачевский.

Что ж, разногласия и даже склоки в военном ведомстве бывают в самых разных странах мира, в том числе и демократических. Можно допустить, например, что в Англии начальник генерального штаба обратится к премьеру с просьбой освободить от занимаемой должности министра обороны, который, скажем, оказался никудышным администратором и с которым поэтому невозможно работать. И сценарий разрешения подобной ситуации тоже вполне предсказуем. Даже если генерал оказался целиком прав и гражданский министр — человек явно не на своем месте, начальника штаба всё равно почти наверняка отправят в отставку, хотя и почетную — с полной пенсией и правом ношения мундира. И поступят так, чтобы соблюсти один из основополагающих принципов демократического государства: невмешательство военных в политику. Но, что любопытно, такой же принцип исповедуют и диктаторы (понятное дело, если речь не идет о военных диктатурах), видя в политической активности армии угрозу своему господству. Его свято придерживались и Гитлер, и Сталин. Последний был уверен, что Тухачевский, Гамарник и прочие интригу против Ворошилова будут продолжать и при удобном случае вновь поставят на Политбюро вопрос о его отставке. Такого Сталин допустить не мог. Сегодня военачальники указывают ему, пусть пока еще в мягкой, просительной форме (скорее всего, на майском заседании Гамарник прямо вопрос о снятии Ворошилова даже не поставил — иначе бы это отразилось в материалах следствия и суда). Завтра могут потребовать перемен во внешнеполитическом курсе или во внутренней политике.

Отказываться от услуг преданного Клима Сталин в тот момент не собирался. Для снятия Ворошилова с поста наркома потребовались катастрофические неудачи в войне с Финляндией, когда воочию выявилась его некомпетентность. «Первого маршала» заменили другим конармейцем, С. К. Тимошенко, объявленным победителем финнов за стоивший огромных жертв прорыв линии Маннергейма. Увольнять же в отставку маршала Тухачевского, армейского комиссара 1-го ранга Гамарника, командармов 1-го ранга Уборевича и Якира и других представителей антиворошиловской группировки в высоких чинах Иосиф Виссарионович считал делом не только ненужным, но и опасным. Популярность какая-никакая в армии у опальных руководителей останется, в своей отставке они будут винить не одного только Ворошилова, но в первую очередь его, Сталина. И кто знает, не обратится ли к услугам того же Тухачевского или Якира в случае кризиса кто-нибудь из Политбюро или оставшихся в армии командиров — их сторонников? Надежнее не увольнять, а арестовать, ошельмовать и расстрелять. Нет человека — нет проблемы.

Поскольку назначения всего высшего комсостава и политработников производились с согласия, а иной раз и по прямой рекомендации Тухачевского, Гамарника, Уборевича, Якира, а Главное управление начальствующего состава несколько лет возглавлял ближайший друг Тухачевского Фельдман, то под подозрение автоматически попали почти все командармы, комиссары, комкоры, комдивы, комбриги и так далее — вплоть до командиров полков. Исключение было сделано только для представителей «конармейской группировки», а также некоторых военачальников, к ней не относящихся, но в чьей преданности Сталин не сомневался. К этим последним принадлежал, в частности, «на всё согласный старик» Б. М. Шапошников, к советам которого вождь внимательно прислушивался и единственного из военных называл по имени и отчеству — не «товарищ Шапошников», а «Борис Михайлович».

Стоит заметить, что среди тех, кто был осужден вместе с Тухачевским, преобладали люди, не относящиеся к «коренной» национальности. Единственным русским был сам Тухачевский, но у него подкачало социальное происхождение — столбовое дворянство и офицерство, да и фамилия звучала не вполне по-русски. У остальных же, помимо офицерства (у Путны, Уборевича, Эйдемана и Корка), подозрительной была еще и национальность. Путна и Уборевич были литовцами, Эйдеман — латышом, а Корк — эстонцем, то есть выходцами из стран, которые в 1937 году являлись иностранными государствами, хотя в момент рождения фигурантов дела «о военно-фашистском заговоре» и Литва, и Латвия, и Эстония входили в состав Российской империи. Двое других, Якир и Фельдман, а также успевший покончить с собой Гамарник были евреями и, как практически все евреи Российской империи, имели родственников за границей. Наконец, последний из подсудимых, Примаков, являлся одним из организаторов червонного казачества, украинских кавалерийских частей Красной армии, и уже по одной этой причине легко мог быть причислен к «буржуазным националистам». Именно все эти категории — дворяне, бывшие офицеры, украинские и иные националисты, а также выходцы из иностранных государств (литовцы, латыши, эстонцы, поляки, шведы, финны, немцы и т. д.) в первую очередь и стали жертвами Большого террора 1937–1938 годов. Устроители процесса подспудно стремились представить Тухачевского и его товарищей иностранцами, чуждыми своей стране, и оттого ставшими агентами германской и японской разведок.

Разгоревшаяся война в Испании, в которую с самого начала оказались активно вовлечены Германия и Италия, расценивалась Сталиным как предвестница новой мировой войны, в преддверии которой требовалось очистить Красную армию от неблагонадежных (или казавшихся неблагонадежными) командных и политических кадров. Кроме того, численность вооруженных сил планировалось увеличить в несколько раз, а для этого требовалось много новых командармов, комкоров и комдивов. Так что ликвидация тех, кто продвигался по ступеням военной иерархии во времена Тухачевского и Гамарника, или, еще хуже, при Троцком, принципиально, как полагал Сталин, положения в армии не меняла. Просто придется немного увеличить выпуск военных академий и училищ. Незаменимых людей нет. Зато новые командиры и комиссары округов, армий, корпусов и дивизий, памятуя о судьбе предшественников, и думать забудут о какой-либо фронде, тем более об оппозиции партии и лично генсеку.

В результате вплоть до начала Великой Отечественной войны репрессированными оказались трое из пяти маршалов, носивших это высокое звание в 1937 году, оба армейских комиссара 1-го ранга, все 5 командармов 1-го ранга и все 12 командармов 2-го ранга, равно как все 6 флагманов флота 1-го ранга и 2 флагмана 2-го ранга, а также все 15 армейских комиссаров 2-го ранга. Почти полностью были уничтожены и другие высшие военачальники: из 67 комкоров пострадало 60, из 28 корпусных комиссаров — 25, из 199 комдивов — 136, из 97 дивизионных комиссаров — 79, из 397 комбригов–221, из 36 бригадных комиссаров — 34. Репрессировали также почти половину командиров полков. Всего, по неполным данным, из 900 командиров генеральского звания было арестовано 643, из них 583 расстреляно.

Война в Испании, вероятно, действительно побудила Сталина начать подготовку к устранению со сцены Тухачевского и его команды. Однако сам этот процесс растянулся почти на год. В августе 1936-го, как уже говорилось, арестовали Примакова и Путну. Тухачевский еще не ощущал опасности. Но несколько месяцев спустя, на пленуме ЦК в феврале — марте 1937-го, он должен был забеспокоиться. Выступивший там Ворошилов заявил: «В армии к настоящему моменту, к счастью, вскрыто пока не так много врагов. Говорю — к счастью, надеясь, что в Красной Армии врагов вообще немного. Так оно и должно быть, ибо в армию партия посылает лучшие свои кадры; страна выделяет самых здоровых и крепких людей». Но тут же оговорился: «Я далек, разумеется, от мысли, что в армии везде и всё обстоит благополучно. Нет, совсем не исключено, что и в армию проникли подлые враги в гораздо большем количестве, чем мы пока об этом знаем». Нарком обороны рассказал, каких врагов НКВД уже выявил в РККА: «Это в своем большинстве высший начсостав, это лица, занимавшие высокие командные посты. Кроме этой сравнительно небольшой группы вскрыты также отдельные, небольшие группы вредителей из среды старшего и низшего начсостава в разных звеньях военного аппарата».

Получалось, что в массе, если считать рядовых красноармейцев и младший командный состав, Красная армия безусловно предана партии и Сталину. Нет изменников среди крепких и здоровых призывников (на самом деле, не очень-то здоровых, как мы убедились на примерах, приводимых Тухачевским: по росту и весу красноармейцы значительно уступали солдатам «буржуазных армий»). Нет их и среди бравых командиров взводов, рот и даже, пожалуй, батальонов. А вот выше картина, быть может, не столь благостная. Среди гораздо менее многочисленной прослойки командиров дивизий, корпусов и даже, сказать страшно, целых военных округов враги, вполне вероятно, угнездились всерьез и не сегодня-завтра могут нанести подлый удар в спину Рабоче-крестьянской Красной армии. Значит, их надо как можно скорее выявить и обезвредить. Какие теплые чувства к нему питает Ворошилов, Тухачевский прекрасно знал, и понимал, среди кого Климент Ефремович начнет искать «врагов народа». Нарком между тем углубился в прошлое, обратившись к тем временам, когда Троцкий в начале 20-х во фракционной борьбе «пытался опереться на кадры армии»: «На этом этапе своей вражьей вылазки партии и Ленина Троцкий был бит. Но он не сложил оружия, а повел углубленную подрывную работу. И к 1923 году ему удалось — об этом нужно прямо сказать — с помощью своей агентуры добиться немалых успехов в Красной Армии. В 1923–1924 годах троцкисты имели за собой, как вы помните, об этом помнить следует, почти весь Московский гарнизон. Военная академия почти целиком, школа ВЦИК, артиллерийская школа, а также большинство других частей гарнизона Москвы были тогда за Троцкого». «И штаб Московского округа, где сидел Муралов, был за Троцкого», — поддакнул Ворошилову Гамарник, как видно, всё еще не подозревавший, что очень скоро сам окажется в списке врагов народа.

Когда нарком назвал арестованных комкоров Примакова и Путну «виднейшими представителями старых троцкистских кадров», а об арестованном вместе с ними комкоре С. А. Туровском сказал, что тот, «не будучи в прошлом троцкистом, тем не менее, невзирая на отрицание пока своей виновности, очевидно в скрытом виде, тоже является сочленом троцкисткой банды», Тухачевский, должно быть, успокоился. Надеялся, что Виталия Марковича и Витовта Казимировича взяли за старые грехи — поддержку троцкистской оппозиции, а вовсе не как близких к нему, Тухачевскому, людей. Ведь сам Михаил Николаевич Троцкого, равно как и группу Бухарина и Рыкова, никогда не поддерживал, о чем потом и на следствии говорил, и на суде заявил: «Я всегда во всех случаях выступал против Троцкого, когда бывала дискуссия, точно так же выступал против правых… Так что я на правых позициях не стоял… Что касается моего выступления против Троцкого в 1923 году, то мною лично был написан доклад по этому поводу и послан в ЦК». Никто из следователей или судей доклада, подрывающего обвинения против Тухачевского в троцкизме, искать не стал. Его текст не найден до сих пор. Но тогда, на пленуме, маршалу даже в страшном сне не мог присниться будущий скорый и неправый суд.

Ворошилов тем временем стал излагать показания арестованных, и Михаил Николаевич снова насторожился: «Ни Примаков, ни Туровский пока не признали своей виновности, хотя об их преступной деятельности имеется огромное число показаний. Самое большое, в чем они сознаются, это то, что они не любили Ворошилова и Буденного, и каются, что вплоть до 1933 года позволяли себе резко критиковать и меня, и Буденного. Примаков говорит, что он видел в нас конкурентов, он-де кавалерист, и мы с Буденным тоже кавалеристы». Здесь присутствующие дружно засмеялись, еще не зная, что многим из них вскоре придется оказаться там же, где Примаков, и разделить судьбу легендарного предводителя червонного казачества. Не знаю, смеялся ли Тухачевский. Думаю, что нет, хотя это было рискованно: могли заподозрить либо в сочувствии арестованному комкору, либо в наличии у первого заместителя наркома обороны прегрешений потяжелее примаковских. Слова Ворошилова наверняка навели Тухачевского на грустные мысли. Ведь он тоже позволял себе публично, в присутствии руководителей партии и государства, критиковать Климента Ефремовича и Семена Михайловича, причем не только до 1933-го, но и совсем недавно, еще года не прошло. А Ворошилов рассказывал, что Путна и другой арестованный, комдив Д. А. Шмидт, готовили на него покушение, как готовил такое же покушение Туровский… Вряд ли этому поверил Тухачевский, но он понимал: следователи разговоры против Ворошилова без особых усилий превращают в намерение убить наркома обороны…

После завершения Пленума прошел месяц, не внеся ничего тревожного в жизнь Тухачевского. Гром грянул только во второй половине апреля, причем теперь молния была направлена непосредственно в Михаила Николаевича. Тухачевский с женой собирался в Лондон на коронацию короля Георга VI. И вдруг поездка отменяется. Нарком внутренних дел Н. И. Ежов 21 апреля 1937 года направил спецсообщение Сталину, Молотову и Ворошилову: «Нами сегодня получены данные от зарубежного источника, заслуживающего полного доверия, о том, что во время поездки тов. Тухачевского на коронационные торжества в Лондон над ним по заданию германских разведывательных органов предполагается совершить террористический акт. Для подготовки террористического акта создана группа из 4 человек (3 немцев и 1 поляка). Источник не исключает, что террористический акт готовится с намерением вызвать международное осложнение. Ввиду того, что мы лишены возможности обеспечить в пути следования и в Лондоне охрану тов. Тухачевского, гарантирующую полную его безопасность, считаю целесообразным поездку тов. Тухачевского в Лондон отменить. Прошу обсудить».

На этой бумаге Сталин написал: «Членам Политбюро. Как это ни печально, приходится согласиться с предложением т. Ежова. Нужно предположить т. Ворошилову представить другую кандидатуру». Политбюро безропотно согласилось с вождем и на следующий день постановило поездку Тухачевского отменить. Вместо него в Лондон отправился флагман флота 1-го ранга В. М. Орлов, начальник морских сил РККА и заместитель наркома обороны (его расстреляли через год после Тухачевского, 28 июля 1938 года). 23 апреля Михаила Николаевича ознакомили с текстом спецсообщения, резолюцией Сталина и решением Политбюро. Что он должен был подумать? С одной стороны, публикации Тухачевского с резкой критикой ремилитаризации Германии были широко известны и снискали к нему ненависть в Берлине. Так что, в принципе, нельзя было исключить, что немцы собирались физически уничтожить того из руководителей Красной армии, кто считался наиболее антигермански настроенным. Однако оговорка в записке Ежова о том, что теракт, возможно, готовится, чтобы спровоцировать международные осложнения, меняла суть дела. В таком случае покушавшимся было бы практически всё равно, кого из заместителей Ворошилова убивать — Тухачевского или Орлова. НКВД точно так же не мог гарантировать стопроцентную безопасность начальнику морских сил, но его почему-то рискнули отправить в туманный Альбион. Поэтому у маршала наверняка зародилось подозрение, что именно его по какой-то причине не хотят выпускать за границу. То ли боятся, что станет невозвращенцем, то ли втайне готовят расправу и не хотят, чтобы будущий «враг народа» представлял Советский Союз на торжествах.

К тому моменту судьба Тухачевского уже была предрешена. Вот только один штрих. Киноведы Нина Чернова и Василий Токарев пишут: «Весной 1935 года режиссер А. Иванов и писатель Б.Лавренев приступили к написанию сценария „Первая Конная“. После бесед с Ворошиловым, Буденным, Щаденко и Городовиковым авторы решили построить сюжет в основном на изображении боевых действий Конной армии в Сальских степях в феврале 1920 года. В качестве персонажей намечались Ворошилов, Тухачевский и Буденный. К концу 1935 года „Ленфильм“ утвердил сценарий и Комитет по делам кинематографии включил его в производственный план. Реввоенсовет РККА обещал киногруппе полную поддержку, обещал выделить необходимые воинские части, конский состав и вооружение. Военным консультантом назначили командира корпуса И. Тюленева. Внезапно, накануне первого съемочного дня в конце апреля 1937 года, Тюленев сообщил о прекращении работы над фильмом. Режиссер А. Иванов вспоминал: „…мы поняли, почему картина не была поставлена. Там у нас фигурировал Тухачевский“». Фильм остановили по приказу с самого верха, потому что Сталин уже знал: завтра Тухачевский будет объявлен врагом народа.

И совсем плохо почувствовал себя маршал 1 мая 1937 года на традиционном банкете в ворошиловской квартире. Об этом банкете вспоминал бывший начальник разведуправления Красной армии комкор С. П. Урицкий. Вспоминал при обстоятельствах для себя очень печальных. Снятый с должности и арестованный, Семен Петрович написал письмо наркому обороны, пытаясь уверить Ворошилова в своей невиновности (не помогло — в следующем году Урицкого расстреляли). В этом письме, в частности, говорилось: «1 мая 1937 года после парада у Вас на квартире вождь сказал, что враги будут разоблачены, партия их сотрет в порошок, и поднял тост за тех, кто, оставаясь верным, достойно займет свое место за славным столом в Октябрьскую годовщину». В сталинских словах был недвусмысленный намек, что не всем из присутствующих доведется вновь оказаться за этим столом 7 ноября того же года. Тухачевский вполне мог перенести этот намек на себя.

Первый прямой удар по Тухачевскому последовал 10 мая. Это был нокдаун, от которого маршал, если использовать боксерскую терминологию, «поплыл», впал в состояние «грогги». Политбюро приняло предложение Ворошилова освободить Тухачевского от обязанностей первого заместителя наркома обороны и назначить командующим второстепенным Приволжским военным округом. Тем же постановлением Якир переводился с Киевского округа на Ленинградский и тем самым терял место в Политбюро Компартии Украины (это облегчило впоследствии процедуру его ареста). Начальником Генштаба стал командарм 1-го ранга Шапошников, а первым заместителем наркома — маршал Егоров. 13 мая Тухачевский добился приема у Сталина. О чем они говорили, точно неизвестно. Но кое-какие сведения, как маршалу объяснили причины его опалы, имеются. Старый друг Кулябко, доживший до реабилитации, показал партийной комиссии, что когда узнал о назначении Тухачевского в Приволжский округ, то бросился к нему на квартиру. Маршал объяснил, что «причиной его перевода в Куйбышев, как об этом сообщили в ЦК партии, является то обстоятельство, что его знакомая Кузьмина и бывший порученец оказались шпионами и арестованы».

Лидия Норд тоже упоминает, что поводом для смещения ее зятя послужили его связи с женщинами. Она передает разговор Тухачевского с Гамарником, а также описывает подавленное состояние маршала: «Смещение Тухачевского… ошеломило не только сотрудников Наркомата обороны и Генерального штаба, но и всю армию. Тухачевский принял это как пощечину. Сразу осунувшийся, непрерывно теребя душивший его воротник гимнастерки, он сидел и писал письма, — Ворошилову, в ЦК партии и Сталину, требуя полной отставки и демобилизации. Он писал, рвал написанное и снова писал. Отправив письма, сказал: „Возможно, погорячившись, я написал лишнее, но это ничего… они еще не раз вспомнят меня…“ Вместо ответа он получил от Ворошилова предписание немедленно выехать по месту назначения. Сталин молчал (о том, что Тухачевский все-таки встретился с вождем, Лидия Норд не знала. — Б. С.)… Лучше всех отнесся к опальному маршалу Гамарник. Глава Политического Управления армии, не кривя душой, сообщил Тухачевскому, что у него есть копия постановления ЦК партии относительно снятия Тухачевского с поста заместителя наркома. „Кто-то под тебя, Михаил Николаевич, сильно подкапывался последнее время, — сказал он. — Но, между нами говоря, я считаю, что все обвинения ерундовые… Зазнайство, вельможничество и бытовое разложение, конечно… Бабы тебя сильно подвели — эта… твоя блондинка, Шурочка… И 'веселая вдова'— Тимоша Пешкова“. — „Со Скоблиной я уже несколько лет тому назад порвал, — ответил Тухачевский, — а за Надеждой Алексеевной больше ухаживал Ягода, чем я“. „А ты со Скоблиной не виделся, когда вернулся из Англии, не привозил ей подарков?..“ — „Не виделся и никаких подарков не привозил. Она мне несколько раз звонила по телефону, но я отвечал, что очень занят“. — „И лучше не встречайся с ней больше… И с Ягодой не соперничай… А в остальном положись на меня. Обещаю тебе, что постараюсь это всё распутать и уверен — ты недолго будешь любоваться Волгой, вернем тебя в Москву“.

Михаил Николаевич вернулся от Гамарника несколько успокоенный, но возмущаться не переставал. „Когда у нас хотят съесть человека, то каких только гадостей ему не припишут, — говорил он, шагая по комнате. — Разложение… Три раза был женат. Ухаживаю за женщинами… Вот наш мышиный жеребчик — Михаил Иванович Калинин, отбил Татьяну Бах от Авербаха и третий год содержит ее в роскоши, и ЦК партии покрывает все 'Бах-Бахи' всесоюзного старосты…“

В тот же день Шура несколько раз звонила Тухачевскому, говорила, что ей совершенно необходимо поговорить с ним „по очень, очень важному делу“, но Тухачевский сам к телефону не подходил и просил сказать ей и тем, с кем не хотел разговаривать, что его нет. „Натворила, дуреха, из ревности делов, а теперь лезет с раскаяньем…“ — сказал он о ней».

Тут необходимо несколько пояснений. Надежда Алексеевна Пешкова (урожденная Введенская) по прозвищу «Тимоша» была вдовой сына писателя Горького Максима Алексеевича Пешкова и, вероятно, любовницей не только Тухачевского, но и некогда всесильного главы НКВД Г. Г. Ягоды, в 1936 году снятого со своего поста, а позже арестованного и расстрелянного вместе с лидерами правых — Бухариным и Рыковым. Шура же Скоблина, по утверждению Лидии Норд, была племянницей одного из руководителей РОВСа и давнего советского агента Н. В. Скоблина, который сыграл определенную роль и в деле Тухачевского. Роман Тухачевского со Скоблиной закончился за несколько лет до рокового мая 37-го, и она, будучи тайной осведомительницей НКВД, писала на маршала доносы. Говоря же о славившемся своими любовными похождениями «всесоюзном старосте», Тухачевский явно имел в виду распространявшийся оппозиционерами рукописный памфлет «О том, как наш староста Калиныч отбил Татьяну Бах у Авербаха». В середине 20-х в одном из советских юмористических журналов даже появилась карикатура, изображающая, по выражению Троцкого, «главу государства в очень интимной обстановке».

Похоже, что предлогом для смещения маршала послужила связь не только с Юлией Кузьминой, но и с другими женщинами. Через «Тимошу» при желании его нетрудно было соединить с Ягодой и правыми. В этом направлении и вели разработку Тухачевского органы госбезопасности. В двадцатых числах апреля были получены показания от арестованных бывшего начальника Особого отдела НКВД М. И. Гая и бывшего заместителя наркома внутренних дел Г. Е. Прокофьева о сговоре Тухачевского, Уборевича, Корка, Шапошникова и других военачальников с Ягодой. Однако сам Генрих Григорьевич этого пока не подтверждал. На допросе 26 апреля 1937 года он настаивал: «Личных связей в буквальном смысле слова среди военных у меня не было. Были официальные знакомства. Никого из них я вербовать не пытался». Сговорчивее оказался один из подчиненных Ягоды, бывший заместитель начальника одного из отделов НКВД З. И. Волович, которого Прокофьев упомянул как человека, через которого Ягода старался установить связь с Примаковым, Путной и другими военными заговорщиками. 27 апреля Волович был «особо допрошен», то есть с применением мер физического воздействия, и дал развернутые показания на Тухачевского как на участника заговора, призванного обеспечить его поддержку воинскими частями.

Направлявшийся в Куйбышев Михаил Николаевич, разумеется, еще ничего не знал об этих грозных обвинениях. По утверждению Лидии Норд, перед отъездом его принял Ворошилов. Во время их беседы будто бы присутствовал начальник Особого отдела Московского военного округа. «Когда я благодарил Климента Ефремовича за „оказанное мне доверие“ — он был белый как стена и совсем растерянный. Я собрал все силы, чтобы не сорваться, но всё же оставил их с очень кислыми лицами», — рассказывал Михаил Николаевич домашним. Очевидно, нарком уже знал, что жить Тухачевскому осталось совсем немного, и испытывал чувство, что беседует с живым трупом, — отсюда охвативший Ворошилова ужас. Некоторые друзья стали отворачиваться от опального маршала. Так, Лидия Норд уверяет, что с ним отказался встретиться Эйдеман, заявивший: «Политбюро знает, что делает. Без уважительных причин Тухачевского бы не сняли».

Сам Михаил Николаевич еще не понимал своей обреченности. Какая-то смутная надежда, что со временем всё образуется и он вернется в Москву на прежнюю должность, всё же теплилась. В Куйбышев Тухачевский прибыл 14 мая. Его приезд запомнился генерал-лейтенанту П. А. Ермолину, бывшему в то время начальником штаба одного из корпусов в Приволжском округе, а ранее знакомому с Михаилом Николаевичем по военной академии в Москве. Вскоре после приезда в Куйбышев Тухачевский отправился на окружную партконференцию. Ермолин вспоминал: «В первый же день работы конференции пронесся слух: в округ прибывает новый командующий войсками М. Н. Тухачевский, а П. Е. Дыбенко отправляется в Ленинград. Это казалось странным, маловероятным. Положение Приволжского военного округа было отнюдь не таким значительным, чтобы ставить во главе его заместителя наркома, прославленного маршала. Но вместе с тем многие командиры выражали удовлетворение. Служить под началом М. Н. Тухачевского было приятно.

На вечернем заседании конференции Михаил Николаевич появился в президиуме… Его встретили аплодисментами. Однако в зале чувствовалась какая-то настороженность. Кто-то даже выкрикнул: „Пусть объяснит, почему сняли с замнаркома!“ Во время перерыва Тухачевский подошел ко мне. Спросил, где служу, давно ли ушел из академии. Непривычно кротко улыбнулся: „Рад, что будем работать вместе. Все-таки старые знакомые…“ Чувствовалось, что Михаилу Николаевичу не по себе. Сидя неподалеку от него за столом президиума, я украдкой приглядывался к нему. Виски поседели, глаза припухли. Иногда он опускал веки, словно от режущего света. Голова опущена, пальцы непроизвольно перебирают карандаши, лежащие на скатерти.

Мне доводилось наблюдать Тухачевского в различных обстоятельствах. В том числе и в горькие дни варшавского отступления. Но таким я не видел его никогда. На следующее утро он опять сидел в президиуме партконференции, а на вечернем заседании должен был выступить с речью. Мы с нетерпением и интересом ждали этой речи. Но так и не дождались ее. Тухачевский больше не появился».

Да, происшедшая катастрофа была пострашнее той, что под Варшавой. Тогда, в 1920-м, Михаил Николаевич справедливо или нет, но всю ответственность за происшедшее возлагал на других — руководство Юго-Западного фронта и Конармии и даже на главкома, не сумевшего заставить Егорова, Сталина, Буденного и Ворошилова подчиниться его, Тухачевского, приказам. Молодой командующий Западным фронтом рассчитывал, что его карьера из-за неудачи на Висле не прервется, и не ошибся. Теперь, в мае 37-го, опальный военачальник в глубине души сознавал, что карьере конец. В лучшем случае подержат до пенсионного возраста на маловажных должностях и потом тихо уберут в отставку (увольнение в тот момент самого молодого, 44-летнего маршала было бы скандальным само по себе). О худшем не хотелось даже думать. И тут он получил в высшей степени неприятное известие, которое его потрясло.

Рассказывает генерал-лейтенант Я. П. Дзенит, знавший Михаила Николаевича по службе в Москве: «Последний раз я встретился с Тухачевским весной 1937 года, когда он в качестве командующего Приволжским военным округом прибыл в Куйбышев. После совещания с командирами соединений Михаил Николаевич попросил меня задержаться и, когда все вышли, предложил мне должность начальника штаба округа. Предложение было лестное, но я чистосердечно сказал, что предпочел бы пока остаться на должности командира дивизии. Михаил Николаевич отнесся ко мне с пониманием и, кажется, готов уже был распрощаться. Но в это время вдруг раздался телефонный звонок из Москвы, и я стал невольным свидетелем очень тяжелой сцены. От моего внимания не ускользнуло, что, разговаривая с Москвой, Тухачевский становился всё более мрачным. Положив трубку, он несколько минут молчал. Потом признался, что получил недобрую весть: арестован начальник Главного управления кадров (в действительности в тот момент — уже заместитель командующего Московским военным округом. — Б. С.) Фельдман. „Какая-то грандиозная провокация!“ — с болью сказал Михаил Николаевич. Это была последняя наша встреча. Вскоре я узнал об аресте самого Тухачевского».

Отказавшись от лестного предложения опального маршала, Ян Петрович проявил завидную предусмотрительность. Согласись Дзенит пойти к Тухачевскому начальником штаба, наверняка был бы расстрелян, если не вместе с ним, то после. А так репрессии обошли мудрого комдива стороной.

Фельдман был арестован 15 мая 1937 года. Вероятно, драматический телефонный разговор происходил тем же вечером или на следующий день — друзья Тухачевского об исчезновении Фельдмана должны были узнать очень быстро. Правда, не исключено, что печальное известие настигло Михаила Николаевича немного позже — это в том случае, если в момент ареста ближайшего друга он находился на пути в Куйбышев. Маршал должен был сообразить, что после Фельдмана очередь за ним. Ведь с Борисом Мироновичем делился самым сокровенным… Неслучайно авторы позднейших публикаций о Тухачевском, в частности французский журналист Виктор Александров, именно с Фельдманом заставляют нашего героя вести разговоры о возможности военного переворота. Приведем тот вариант их беседы, который воспроизведен в книге российских историков В. Н. Рапопорта и Ю. А. Геллера «Измена Родине». Конечно, здесь мы имеем дело со слухами, циркулировавшими в советских военных и журналистских кругах. Но, как знать, нет ли в этих слухах частицы истины? Ведь такой разговор мог состояться, скажем, в тот момент, когда маршал узнал, что он больше уже не первый заместитель наркома обороны. Итак, Фельдман: «Разве ты не видишь, куда идет дело? Он всех нас передушит поодиночке, как цыплят. Необходимо действовать». Тухачевский: «То, что ты предлагаешь, — это государственный переворот. Я на него не пойду».

В любом случае дальше разговоров, да и то, скорее всего, после лишней рюмки водки или коньяку, подготовка переворота двинуться не могла в принципе. В 1937 году и Тухачевский, и Фельдман, и другие военные прекрасно понимали, что военный переворот в СССР невозможен. Для его подготовки нужна многомесячная работа по вовлечению в заговор строевых командиров хотя бы Московского гарнизона, что не укрылось бы от внимания политорганов, особых отделов и секретных осведомителей. Да и с какими лозунгами можно было бы поднять красных командиров и даже рядовых бойцов на свержение Сталина? Культ вождя развился уже очень сильно. По меньшей мере, целое десятилетие никакая публичная критика генсека не допускалась. Красноармейцы знали об ужасах коллективизации, но считали, что они уже в прошлом и что за них ответственны «лихие бояре» на местах, а не «добрый царь» — Сталин. Да и материально военным, не исключая и рядовых бойцов, жилось, как мы ранее убедились, значительно легче, чем остальному населению страны.

Немногие уцелевшие сторонники Троцкого уже после гибели своего лидера и смерти Сталина рассказывали, что преданные Льву Давидовичу военачальники, вроде командующего войсками Московского военного округа Н. И. Муралова, вскоре после смерти Ленина предлагали совершить военный переворот, арестовать Сталина, Зиновьева, Каменева и других членов Политбюро как изменников революции и провозгласить Троцкого главой партии и государства. Председатель Реввоенсовета этот замысел отверг, хотя и располагал всеми возможностями для успешного переворота. Ведь он контролировал аппарат военного ведомства и был популярен в войсках, где было немало преданных Троцкому военачальников. ОГПУ в середине 20-х еще не имело столь развитой сети своих органов в Красной армии, как в 30-е годы, да и сами эти органы до некоторой степени вынуждены были считаться в своей деятельности с Реввоенсоветом. Влияние Троцкого в армии в тот период вынужден был признать, как мы помним, даже Ворошилов на февральско-мартовском пленуме 37-го года. Но роль обыкновенного военного диктатора на манер южноамериканских председателя Реввоенсовета не устраивала. Он мечтал о мировой социалистической революции. В том, что ее экспорт на штыках Красной армии невозможен, Лев Давидович убедился еще во время войны с Польшей. Значит, нужно было утвердить свою власть в партии большевиков — носительнице притягательных для пролетариата и более широких народных масс во всем мире идей Маркса и Ленина. Военный переворот низводил партию на второстепенную роль придатка армии, а вместе с этим, как полагал Троцкий, уничтожил бы и шансы на торжество мирового пролетариата. Потому и вступил Лев Давидович в оказавшуюся безнадежной борьбу за привлечение на свою сторону большинства партийцев, за главенство в ВКП(б).

У Тухачевского же в 1937-м не было ни возможности бороться, ни идеи, за которую стоило бороться. Вся его жизнь была посвящена Красной армии, в которой он, быть может, одновременно видел и сильную русскую национальную армию, и орудие борьбы за победу мировой революции, в отличие от Троцкого продолжая верить в успех экспорта коммунизма военным путем. С перемещением в захолустный Приволжский округ маршал фактически был отстранен от руководства преобразованием Красной армии в мощную военную силу, отвечающую, как ему хотелось верить, всем требованиям будущей войны. Главная идея Тухачевского уже не могла быть реализована. Оставалось только утешать себя всё слабеющей надеждой: вдруг Сталин сменит гнев на милость и вернет в Москву? Но после ареста Фельдмана маршальская смекалка должна была подсказать: речь идет уже о свободе и самой жизни.

Много лет спустя, в 1962 году, в том же Куйбышеве главному маршалу артиллерии С. С. Варенцову во время военных сборов передали записку: «Пеньковский арестован как американский шпион». Тут необходимо небольшое пояснение. Полковник Главного разведывательного управления Генштаба О. В. Пеньковский, ближайший друг маршала, которому Сергей Сергеевич говорил: «Ты мне как сын», в течение двух лет был наиболее ценным агентом разведок США и Англии. После прочтения записки маршальская смекалка не подвела: Варенцов грохнулся в обморок. Правда, за вполне реальные прегрешения (разгласил Пеньковскому сведения, к которым тот по должности доступа не имел) он отделался куда меньшим наказанием, чем ни в каком шпионаже или заговоре не виновный Тухачевский. Варенцова лишили Золотой Звезды Героя Советского Союза и разжаловали в генерал-майоры, заодно исключив из партии и уволив в отставку.

Когда-то Тухачевский освобождал Самару, будущий Куйбышев, от белых. Ирония судьбы заключалась в том, что в этом же городе, названном в честь его друга, Михаилу Николаевичу пришлось провести последние свои дни на свободе. После того как Михаил Николаевич узнал об аресте Фельдмана, у него оставались два возможных варианта действий. Первый, самый простой: пустить пулю в лоб, предпочтя достойную военачальника смерть позору суда и казни. Второй, более сложный: попытаться скрыться из Куйбышева, перейти на нелегальное положение и достичь какой-нибудь границы — маньчжурской, польской, румынской, иранской, всё равно. В случае неудачи смотри вариант первый. Но Тухачевский в оставшиеся до ареста дни вообще никаких действий не предпринимал. Почему?

Из всех проходивших по делу о «военно-фашистском заговоре» нашел силы покончить с собой, выбрав честную офицерскую смерть вместо унижений инквизиционного процесса, один только Гамарник, который до революции был совсем не офицером, а недоучившимся студентом юридического факультета. Лидия Норд приводит версию, согласно которой Ян Борисович отказался визировать приказ об аресте Тухачевского, а когда спустя каких-нибудь час или два пришли за ним, то застрелился. Документы партийных архивов рисуют картину самоубийства Гамарника несколько иначе. Тухачевский был арестован 22 мая, а 25–26-го числа путем опроса членов и кандидатов в члены ЦК было вынесено постановление об исключении его из партии. Гамарник в это время болел, находился дома и в голосовании по поводу данного и последующих постановлений участия не принимал. 28 мая сразу по приезде в Москву был арестован Якир, а на следующий день в Вязьме та же участь постигла не успевшего доехать до столицы Уборевича. В период с 30 мая по 1 июня ЦК путем опроса исключил обоих из партии и вывел их соответственно из полноправных членов и кандидатов в члены Центрального Комитета. И тогда же, 30 мая, Политбюро приняло решение: «Отстранить тт. Гамарника и Аронштама от работы в Наркомате Обороны и исключить из состава Военного Совета, как работников, находившихся в тесной групповой связи с Якиром, исключенным ныне из партии за участие в военно-фашистском заговоре». На другой день по приказу Ворошилова к Гамарнику явились заместитель начальника Политуправления А. С. Булин (через год расстрелянный) и начальник Управления делами Наркомата обороны И. В. Смородинов (ему посчастливилось уцелеть), чтобы объявить Яну Борисовичу приказ об увольнении из Красной армии. Гамарник застрелился сразу после их ухода, не став дожидаться неизбежного ареста. Что помешало поступить так же Тухачевскому после известия о задержании Фельдмана?

Лидия Норд сочиняет сама или передает с чужих слов совершенно легендарную версию, будто сотрудники НКВД еще в Москве убедили жену маршала заменить в револьвере мужа боевые патроны холостыми, чтобы тот не застрелился от потрясения, вызванного унизительным перемещением в Куйбышев. Можно подумать, что Михаил Николаевич на новом месте ни разу не проверил свое оружие или не смог бы найти в штабе Приволжского округа хотя бы один боевой патрон, чтобы свести счеты с жизнью. Более вероятно, что его останавливало другое: в глубине души теплилась надежда — вдруг минует чаша сия… А может, Тухачевского останавливал чисто физический страх смерти?

Оставалось попытаться убежать за границу. В ту пору из высокопоставленных чинов Красной армии и Наркомата внутренних дел это, как кажется, удалось сделать только одному человеку — начальнику управления НКВД по Дальнему Востоку Г. С. Люшкову, при Ягоде бывшему заместителем начальника Секретно-политического отдела и принимавшему активное участие в расследовании убийства С. М. Кирова. Генриха Самойловича внезапно вызвали в Москву якобы для назначения на ответственный пост в центральном аппарате наркомата. Старый чекист сразу понял, откуда ветер дует, догадавшись, что подвалы родной Лубянки ему очень скоро придется посетить в непривычном качестве обвиняемого в самых фантастических преступлениях. И 13 июня 1938 года, отправившись проверять пограничные посты, Люшков благополучно сбежал в оккупированную японцами Маньчжурию, прихватив с собой ряд секретных документов.

Этот побег сильно уронил авторитет Ежова в глазах Сталина и стал одним из поводов к постепенному отстранению «питерского рабочего» в «ежовых рукавицах» от руководства НКВД. Между прочим, мы так и не знаем, удалось ли в конечном итоге Люшкову спастись. Он довольно безбедно существовал в Маньчжурии вплоть до августа 1945-го, сотрудничая с японской разведкой и разоблачая сталинские преступления, в частности, впервые доказав фальсификацию процессов по делу о покушении на Кирова, равно как и московских политических процессов. Однако Люшков категорически отрицал, что Сталин или Ягода приложили руку к выстрелу в Смольном, и вполне убедительно продемонстрировал, что убийство Кирова — акт психически неуравновешенного одиночки — Л. В. Николаева, мстившего за свои неприятности по партийной и служебной линии. Дальше судьба Генриха Самойловича покрыта мраком. То ли он погиб в сумятице японского отступления, то ли, что более вероятно, сумел перебраться в Америку и укрыться там под чужой фамилией.

Однако путь Люшкова был явно не для Тухачевского. И до границы очень далеко, и никаких особо ценных секретных документов из штаба Приволжского округа с собой не возьмешь — за неимением таковых. Но не это главное. В Первую мировую войну Тухачевский пять раз бежал из плена и в конце концов достиг спасительной Швейцарии. Однако из любого пункта Германии до границ швейцарской или голландской было во много раз ближе, чем из Куйбышева — до любой из советских границ. Тогда, в 1915–1917 годах, Тухачевский всей душой рвался на родину, чтобы вновь встать в ряды русской армии. Теперь пришлось бы распрощаться с родиной и армией навсегда. Даже удайся маршалу почти нереальный в той обстановке побег, что последовало бы дальше? Прозябание в роли жалкого эмигранта-предателя, хоронящегося как от сталинских ищеек, так и от бывших белых офицеров, не простивших ему разгрома Колчака и Деникина. Никакой политической программы Тухачевский Сталину никогда не противопоставлял. А попробуй опальный маршал ухватиться за русскую национальную идею, в эмиграции у него было бы слишком много конкурентов.

Оказавшемуся не по своей воле за пределами СССР Троцкому было всё же легче. Он боролся со Сталиным не только за власть, но и за великую, пусть призрачную, цель: коммунизм и мировую революцию. Среди немногочисленных эмигрантов-коммунистов у Льва Давидовича были сторонники, а его последователи занимали в первые годы эмиграции вождя довольно сильные позиции в компартиях ряда европейских и латиноамериканских стран. Тухачевский же в эмиграции не имел шансов кого-либо объединить, собрать вокруг себя. Хуже того: пришлось бы навсегда отказаться от дела всей жизни — армии. Перебежчику Тухачевскому ни одна страна в мире, наверное, и ротой бы командовать не доверила.

В отличие от Люшкова другой видный чекист А. И. Успенский, занимавший пост наркома внутренних дел Украины, в ноябре 1938-го, перед самым падением Ежова, перешел на нелегальное положение и, используя профессиональные навыки, в течение пяти месяцев скрывался в разных городах СССР, пока коллеги наконец не разыскали его в Сибири и не заставили сдаться. Но у Тухачевского такого опыта, как у Успенского, не было. Да и понимал, наверное, что затеряться на бескрайних советских просторах у него нет шансов: слишком заметная во всех отношениях фигура. Чекисты хоть под землей найдут. Не для Тухачевского была жизнь запечного таракана, жизнь с одной мыслью: как бы не нашли и не придавили.

Михаилу Николаевичу осталось только ждать: пронесет, не пронесет. Не пронесло. 22 мая 1937 года его арестовали в Куйбышеве. П. А. Ермолину об этом событии рассказал заместитель командира его корпуса по политической части дивизионный комиссар Д. Д. Плау, в качестве понятого присутствовавший при задержании маршала и услышавший от сотрудников НКВД, что Тухачевский шпион и член какой-то контрреволюционной организации. Сам Даниэль Даниэлевич, расстрелянный в 38-м, мемуаров написать не успел. Более подробно об аресте Тухачевского написал Петр Радченко, бывший охранник тогдашнего секретаря Куйбышевского обкома П. П. Постышева (в чьем кабинете всё и произошло): «Весной 1937 года в Куйбышев приехал М. Н. Тухачевский. Он оставил на вокзале в салон-вагоне жену и дочь, а сам явился в обком партии представиться Павлу Петровичу Постышеву. В приемной я был один. В кабинете находился секретарь Чапаевского горкома партии. М. Н. Тухачевский обратился ко мне. Я зашел к Павлу Петровичу и сказал: „Просит приема Тухачевский“. — „Одну минуту, — ответил мне Павел Петрович, — я кончаю и сейчас же приму Михаила Николаевича“. Я вышел из кабинета и попросил маршала подождать. Не прошло и 3-х минут, как в приемную ворвались начальник областного управления НКВД старший майор госбезопасности Панашенко, начальники отделов Деткин и Михайлов. Они переодели Тухачевского в гражданское платье и черным ходом вывели к подъехавшей оперативной машине…»

Здесь вызывает сомнение только одна деталь: вряд ли Тухачевский шел к Постышеву, в то время — члену Политбюро, представляться по случаю вступления в должность. Ведь арестовали маршала не в первый и даже не во второй день пребывания в Куйбышеве, а секретарю обкома он должен был представиться сразу же. Скорее можно предположить, что Постышев под каким-то предлогом вызвал Тухачевского к себе, чтобы облегчить чекистам арест (Павла Петровича эта помощь органам не спасла — в январе 1938-го вывели из Политбюро и расстреляли). Брать маршала в штабе округа, наверное, поостереглись, опасаясь эксцессов со стороны преданных ему командиров. Плау же, скорее всего, присутствовал не при аресте, а при обыске в салон-вагоне Тухачевского. Характерно, что арестовывали маршала офицеры НКВД, занимавшие высокие должности. То ли столь ответственное задание не рискнули доверить рядовым чекистам, вроде Радченко, то ли начальство Куйбышевского управления НКВД решило отличиться и лично взять главаря заговора. Они тоже не уцелели, когда людей Ежова стали менять люди Берии. Поэтому к началу хрущевской оттепели практически не осталось в живых как участников ареста Тухачевского, так и тех, кто вел его дело. Зато уцелело само дело — немой свидетель последних дней маршала, самых страшных в его жизни.