Тухачевский

Глава пятая БИТВА ДВУХ МАРШАЛОВ

Поход на Варшаву стал одновременно «звездным часом» Тухачевского и «черным днем» Красной армии, потерпевшей под руководством молодого командующего фронтом свое самое сокрушительное поражение в Гражданской войне. Позднее, в 1923 году, Тухачевский пытался оправдаться в книге «Поход за Вислу», написанной на основе курса лекций в Военной академии РККА. Он признавал свою вину — войну проиграла стратегия, а не политика, военные, а не вожди революции. Попробуй полководец заявить иначе, и его карьера моментально бы закончилась. Тогда Тухачевский не стал бы маршалом, но как знать — может, бывшего подпоручика лейб-гвардии миновала бы горькая чаша унижения и гибели в 1937-м. Он утверждал: «Политика поставила Красной Армии трудную, рискованную и смелую задачу. Но разве может это означать неправильность?! (В том смысле, что не сомневайтесь, дорогие товарищи Ленин, Троцкий и Сталин в моей благонадежности: и в мыслях нет вас критиковать. — Б. С.) Не было ни одного великого дела, которое не было бы смелым и не было решительным. И если сравнивать Октябрьскую революцию с нашим внешним социалистическим наступлением, то, конечно, октябрьская задача была гораздо смелей, гораздо головоломней. Красный фронт имел возможность выполнить поставленную ему задачу, но он ее не выполнил».

Как же развивались события, приведшие в конце концов к походу Красной армии на Варшаву? Советско-польский вооруженный конфликт начался еще в январе 1919 года со столкновения польских войск с частями Красной армии под Вильно. Весной боевые действия распространились на Белоруссию, а летом — на Украину. Польская сторона стремилась создать союз с Литвой, Белоруссией и Украиной при своей ведущей роли в этой новой «федерации» (хотя употреблялся именно этот термин, создания единого государства не предполагалось). При этом Польша претендовала на Вильно, Восточную Галицию, часть Волыни и некоторые пограничные районы Белоруссии. Предполагалось, что в перспективе к федерации присоединятся Латвия, Эстония, Финляндия и Румыния. Советская Россия, в свою очередь, стремилась к установлению коммунистических правительств во всех перечисленных государствах, а в дальнейшем — к присоединению территорий этих стран. Установление советской власти в Польше рассматривалось как пролог к революции в Германии и началу «мировой пролетарской революции». Когда после краха Германии в Первой мировой войне Красная армия вступила в Литву, Белоруссию и на Украину, из местного польского населения стали формироваться отдельные части, предназначенные для «освобождения» Польши, что вызвало протест польского правительства. Позднее, когда в ходе Варшавской операции войска Тухачевского ненадолго вторглись в так называемый Данцигский коридор, из проживавших там немцев успели сформировать Германскую стрелковую бригаду для похода на Берлин, который не состоялся только из-за последовавшего разгрома армий Западного фронта.

Пользуясь отвлечением основных советских сил сначала на борьбу с Колчаком, а потом — с Деникиным, польские войска к концу августа 1919 года, не встречая значительного сопротивления, вышли на линию Двинск (Даугавпилс) — Полоцк — Бобруйск — Каменец — Подольский. Однако успехи Деникина побудили главу польского государства и верховного главнокомандующего маршала Юзефа Пилсудского прекратить наступление, позволив Красной армии снять основные силы с Западного фронта и бросить их на разгром Вооруженных сил Юга России. Победа белых, не признававших польской независимости, была для поляков в тот момент даже большим злом, чем победа большевиков, хотя бы формально признавших право Польши на самоопределение. В сентябре 1919 года также прекратились бои между польской армией и войсками Украинской народной республики во главе с Симоном Петлюрой.

В период, когда генерал Деникин непосредственно угрожал Москве, Советское правительство проявляло склонность, как и поляки, решать конфликт мирным путем. Однако ситуация изменилась с разгромом Добровольческой армии. В декабре 1919 года Польша оставила без ответа мирные предложения советской стороны. С окончательным же разгромом Деникина большевики опять всерьез задумались о возможности экспорта революции в Европу на красноармейских штыках. Еще 27 февраля 1920 года Ленин телеграфировал Реввоенсовету Западного фронта: «Надо дать лозунг подготовиться к войне с Польшей». Это был ответ на выдвинутое тремя неделями раньше польское требование вывести все советские войска с территорий, лежащих в границах Польской Речи Посполитой до 1772 года, то есть до первого раздела Польши. Впрочем, еще до получения польских предварительных условий для заключения мира, Ленин прозорливо предвидел, что поляки предъявят «абсолютно невыполнимые, даже наглые требования», и распорядился «все внимание направить на подготовку, усиление Запфронта».

Война между Россией и Польшей становилась неизбежной, причем обе стороны стремились к ней вне зависимости от действий потенциального противника. 5 марта польские войска захватили Мозырь в Белоруссии и продолжали подготовку к большому наступлению. 21 апреля 1920 года в Варшаве был подписан договор с Петлюрой, по которому его правительство признавалось единственной законной властью на Украине, а взамен уступало Польше Восточную Галицию и Волынь до рубежа реки Збруч. Через два дня была заключена военная конвенция о совместных действиях польской и украинской армии против большевиков. Готовилась к войне и Красная армия. 14 марта Ленин телеграфировал Тухачевскому и Орджоникидзе на Кавказский фронт, добивавший Деникина: «Поляки, видимо, сделают войну с нами неизбежной. Поэтому главная задача сейчас не Кавтрудармия (Кавказская трудовая армия. — Б. С.), а подготовка быстрейшей переброски максимума войск на Запфронт. На этой задаче сосредоточьте все усилия. Используйте пленных архиэнергично для того же». Через три дня в разговоре по прямому проводу со Сталиным Владимир Ильич потребовал поскорее ликвидировать деникинские войска в Крыму, поскольку «только что пришло известие из Германии, что в Берлине идет бой и спартаковцы (члены коммунистического „Союза Спартака“. — Б. С.) завладели частью города. Кто победит, неизвестно, но для нас необходимо максимально ускорить овладение Крымом, чтобы иметь вполне свободные руки, ибо гражданская война в Германии может заставить нас двинуться на запад на помощь коммунистам». На этот раз председатель Совнаркома ошибся: на берлинских улицах вели бои не коммунисты, а путчисты из числа правых, возглавляемые землевладельцем Вольфгангом Каппом. Однако идея помочь коммунистической революции в Германии красноармейскими штыками присутствовала у Ильича постоянно.

20 марта главком С. С. Каменев предложил Ленину «ввиду важности польского фронта и ввиду серьезности предстоящих здесь операций… к моменту решительных операций переместить на Западный фронт командующего ныне Кавказским фронтом Тухачевского, умело и решительно проведшего последние операции по разгрому армий Деникина». Репутация Михаила Николаевича как полководца была уже столь высока, что считалось необходимым назначить его командующим самым важным фронтом.

В роли противника Тухачевского на этот раз выступал маршал Юзеф Пилсудский, у которого был гораздо более значительный, чем у 27-летнего командующего Западным фронтом, опыт участия в Первой мировой войне. Маршал был вдвое старше — к моменту сражения под Варшавой ему исполнилось 53 года. В Первую мировую Пилсудский был на генеральских должностях — командовал им же сформированной 1-й бригадой польских легионов в австрийской армии, затем был военным министром созданного Германией и Австро-Венгрией Королевства Польского, до того как в 1917 году был заключен немцами в Магдебургскую тюрьму, после того как отказался разрешить польским солдатам принести присягу германскому кайзеру. То, что Пилсудский был опытнее Тухачевского в руководстве большими массами людей в условиях более «правильной», чем Гражданская, Первой мировой войны, сильно помогло ему в ходе советско-польской войны, которая во многих отношениях (наличие линий окопов и заграждений, сравнительно высокая плотность войск и артиллерии, наконец, столкновение между собой двух национальных армий) была всё-таки ближе к сражениям 1914–1918 годов, чем к боевой практике Гражданской войны в России. Победа на Висле стала подлинным «звездным часом» «начальника Польского государства» и помогла ему утвердить свою диктатуру в Польше шесть лет спустя. Как знать, если бы победу тогда одержал Тухачевский, не изменила ли бы она его судьбу, не сделала ли бы в будущем настоящим «советским Бонапартом»?

25 апреля началось польское наступление на Украине, а 28-го был утвержден предложенный Тухачевским план разгрома поляков. 29-го Михаил Николаевич вступил в Смоленске в командование войсками Западного фронта. Своей свояченице Лидии Норд Тухачевский будто бы говорил, что время Гражданской войны было для него тяжелым испытанием, поскольку «воевать приходилось против своих». А вот на польском фронте, заявил Тухачевский, он «почувствовал себя как рыба в воде», поскольку здесь уже пришлось воевать не против русских людей с другими кокардами, а против внешнего, иноземного врага. Сходные чувства испытали тысячи русских офицеров и генералов, в том числе А. А. Брусилов, выразившие готовность под влиянием патриотических чувств вступить в ряды Красной армии для борьбы с поляками.

7 мая армии Пилсудского и Петлюры захватили Киев и на широком фронте вышли к Днепру, заняв плацдармы на его восточном берегу. Чтобы помочь советскому Юго-Западному фронту, Тухачевский, не ожидая сосредоточения всех сил, начал 14 мая наступление на Свенцяны, Молодечно и Борисов и занял эти города. 22 мая, в самый разгар операции, он был удостоен высокой чести. Вместе с С. С. Каменевым и А. И. Егоровым Тухачевского без окончания академии причислили к Генеральному штабу. Этот акт знаменовал признание полководческого искусства командующего Западным фронтом. В изданном по этому поводу приказе Реввоенсовета Республики необычное решение мотивировалось следующим образом: «М. Н. Тухачевский вступил в Красную Армию и, обладая природными военными способностями, продолжал непрерывно расширять свои теоретические познания в военном деле. Приобретая с каждым днем новые теоретические познания в военном деле, М. Н. Тухачевский искусно проводил задуманные операции и отлично руководил войсками как в составе армии, так и командуя армиями фронтов Республики, и дал Советской республике блестящие победы над ее врагами на Восточном и Кавказском фронтах».

Однако на этот раз до победы, тем более блестящей, было еще далеко. Не помогли Тухачевскому и добываемые бессонными ночами из чтения трудов классиков «новые теоретические познания в военном деле». Причисление к Генштабу, можно сказать, «сглазило» успех в Белоруссии. Польские войска 30 мая контратаковали и с помощью подошедших резервов восстановили положение. Только 15-я армия А. И. Корка смогла удержать небольшой плацдарм в районе Полоцка. Резервов у Тухачевского не оказалось. Он вложил все силы в первый удар, рассчитывая резервы создать позднее, из новых дивизий, перебрасываемых с Кавказского и Восточного фронтов от Петрограда и внутренних округов. Но эти дивизии опоздали к началу польского контрнаступления. Тем временем под Киевом Первая конная армия Буденного, перешедшая в наступление в один день с началом польского контрудара в Белоруссии, прорвала фронт и 8 июня перерезала пути снабжения киевской группировке поляков. Польские войска стали поспешно отступать от Днепра. Пилсудский, рассчитывая, что армии Тухачевского еще не оправились от понесенного поражения, перебросил несколько дивизий из Белоруссии для борьбы с конницей Буденного, разбить которую считал не таким уж трудным делом. Расчеты маршала строились на опыте Первой мировой войны, когда кавалерия показала полную беспомощность в условиях позиционной войны, сплошной линии фронта, окопов полного профиля, проволочных заграждений и насыщения войск артиллерией и пулеметами. Однако в советско-польской войне была совсем другая плотность войск и особенно огневых средств. Не было и сплошных линий окопов, в большинстве случаев отсутствовала колючая проволока — страшный враг кавалерии.

Первую конную полякам разбить не удалось, а Тухачевский, воспользовавшись ослаблением польских сил перед Западным фронтом и получив значительные подкрепления, в том числе 3-й конный корпус Г. Д. Гая, перешел 4 июля в наступление с самыми решительными целями. Главный удар наносился на правом фланге, который должен был пройти вдоль границ Литвы и Восточной Пруссии. Несколько польских дивизий планировалось окружить в районе Германовичи — Лужки — Глубокое, тогда как основная часть противостоявших Западному фронту неприятельских войск загонялась в болотистое Полесье. В мемуарах Тухачевский утверждал: «Уже к 7 числу выяснилось с полной определенностью, что войска противника подверглись полному разгрому в районе нашего главного наступления». Главнокомандующий «подвергшихся разгрому» польских войск маршал Юзеф Пилсудский в своей книге «1920 год», написанной как ответ на «Поход за Вислу», иначе расценил результаты сражения в Белоруссии. Он подчеркнул, что «седанский замысел» Тухачевского не удался. Поляки избежали окружения и отступили без больших потерь в людях, часто не имея даже соприкосновения с советскими войсками. Зато испытали сильное моральное потрясение от того, что не удалось удержать или вернуть путем контратак достаточно укрепленные, как казалось, позиции. Над польскими генералами и солдатами тяготел опыт мировой войны, когда линии окопов, прикрытые колючей проволокой, считались почти неприступным препятствием, способным задержать продвижение неприятельских армий на многие месяцы. При этом забывали, что плотность боевых порядков и особенно артиллерии на советско-польском фронте была в несколько раз меньше, чем, скажем, на русско-германском фронте в 1915–1916 годах, и даже колючей проволоки катастрофически не хватало.

Пилсудский так прокомментировал происшедшее: «Бедному солдату было тем более трудно понять это великое окопное искусство, что все узлы обороны, отсечные позиции и пронумерованные линии были чаще всего, как близнецы, похожи друг на друга, то есть существовали только на бумаге или были обозначены на местности какой-нибудь невзрачной, полузасыпанной траншеей. Когда же настала пора прекратить все эти чудачества, когда пропали впустую все труды солдата ради восстановления прежнего положения, наверное, чрезвычайно важные для высшего командования, — солдат, как обычно бывает в таких случаях, встал перед альтернативой: либо он со всеми своими усилиями просто неспособный и бессильный, и тогда европейские шпоры не для него, либо его командиры сами не ведают, что творят. Это было для солдата моральным потрясением, от которого трудно было оправиться…»

Тухачевский же с самого начала подходил к войне с Польшей как к войне маневренной, опираясь на опыт своих побед над армиями Колчака и Деникина. В июльском наступлении он смело сконцентрировал две трети сил Западного фронта на узком участке в 90 километров и добился успеха. 11 июля войска Тухачевского заняли Минск, 14-го — Вильно, 15-го — Молодечно, 19-го — Барановичи и Гродно, а 23-го — Пинск. Армии польского Северо-Восточного фронта отступали в беспорядке. Сохранился рассказ беженки-помещицы о пережитом во время польского отступления в Белоруссии: «Когда я с дочерью приехала в город (Минск. — Б. С.), нельзя было и думать о том, чтобы попасть в поезд. За ночь железнодорожники испортили 25 паровозов, а посланные их усмирять и оберегать подвижной состав жандармские и полицейские чины отказались повиноваться, солдаты выкидывали публику с вокзалов, грабили и убивали население и поджигали город… Нас подхватила на возы последняя отходящая воинская часть… Мы ехали среди грабежей, избиений и пожаров, чинимых отступающей польской армией. Все местечки на нашем пути горели. Нам пришлось 28 верст ехать сплошным лесом: распространился слух, что большевики устроили засады в лесу, чтоб перехватить наши обозы. Обезумевшие от страха поляки, посыпая каким-то горючим порошком по обе стороны дороги, устраивали сплошные огненные завесы. Пылали и трещали громадные сосны, взрывались снаряды, попадающие в огонь, мы задыхались, опалили себе щеки и руки, а лошади бока, но ни остановиться, ни податься куда-нибудь нельзя было; отстающие подводы бросались на произвол судьбы, ибо всякое промедление могло грозить катастрофой, большевики шли по пятам и окружали лес».

Здесь зафиксировано не только паническое отступление войск Пилсудского, но и применение поляками тактики «выжженной земли». О том, что неприятель основательно разрушал пути сообщения, а также здания, могущие быть использованными в военных целях, пишет Тухачевский, видя в этом одну из причин неудачи под Варшавой: из-за паралича железных дорог Западный фронт не получал достаточно боеприпасов, продовольствия, снаряжения и людских пополнений. Это же отмечал и тогдашний советский главком Каменев: «Белопольское командование с исключительной жестокостью, до бессмысленности, при отходе разрушало свой тыл, особенно железнодорожные пути и путевые сооружения… Вообще надо отдать справедливость, что в отношении разрушения белопольское командование превзошло во много раз наших противников гражданского периода войны». Но не стоит преувеличивать значение порчи железных дорог для развития советского наступления. Тухачевский энергично занимался восстановлением разрушенного и достиг здесь серьезных успехов. Об этом писал и Пилсудский: «Мне хотелось бы отметить тщательную и энергично проведенную подготовку к быстрейшему налаживанию железнодорожных перевозок вслед за наступающими войсками. Энергия, которую проявил в этом деле г-н Тухачевский, поражала меня в течение всей операции в июле — августе 1920 года. Достаточно сказать, что после моей победы под Варшавой я обнаружил в Малкине — станции, удаленной от Варшавы на 80 км, — вагоны для широкой колеи, оставленные при поспешном отступлении противника. Такой прогресс в деле ремонта и пуска железной дороги при всех разрушениях, которые мы на ней оставили, является одним из самых больших достоинств нашего противника. И всё это в значительной мере благодаря энергии и предвидению г-на Тухачевского». Так что сетования самого бывшего командующего Западным фронтом и других советских авторов на почти непреодолимые трудности снабжения в ходе Варшавской операции кажутся, мягко говоря, несколько преувеличенными.

Взятие Варшавы и сокрушение Польши как пролог к мировой пролетарской революции виделись Тухачевскому как великое дело, лишь немногим уступающее в значении Октябрьскому перевороту. Еще перед началом июльской операции он издал знаменитый приказ, нацеливающий бойцов и командиров Западного фронта на сокрушение «белой Польши», на предстоящее в недалеком будущем последнее решительное наступление на польскую столицу: «Бойцы рабочей революции! Устремите свои взоры на Запад. На Западе решаются судьбы мировой революции. Через труп белой Польши лежит путь к мировому пожару. На штыках понесем счастье и мир трудящемуся человечеству. На Запад!.. На Вильну, Минск, Варшаву — марш!»

Три года спустя Тухачевский размышлял, почему блестяще начавшееся наступление закончилось катастрофой: «Основными причинами гибели операции можно признать недостаточно серьезное отношение к вопросам подготовки управления войсками. Технические средства имелись в недостаточном количестве в значительной степени благодаря тому, что им не было уделено должного внимания. Далее, неподготовленность некоторых наших высших начальников делала невозможным исправление на местах недостатков технического управления. Расхождение ко времени решительного столкновения почти под прямым углом главных сил Западного и Юго-Западного фронтов предрешило провал операции как раз в тот момент, когда Западный фронт был двинут в наступление за Вислу. Несуразные действия 4-й армии вырвали из наших рук победу и в конечном счете повлекли за собой нашу катастрофу».

Использовал бывший командующий Западным фронтом и другой традиционный аргумент всех битых полководцев — якобы подавляющее превосходство противника в численности войск. Тухачевский уверял своих читателей и слушателей, что Западный фронт на заключительном этапе операции располагал не более чем 40 тысячами штыков и сабель, тогда как в противостоявших ему польских войсках штыков и сабель было более 70 тысяч.

Как же на самом деле развивались события и почему армии Тухачевского в первый и последний раз в его жизни оказались разгромлены? Замысел собственно Варшавской операции был, как всегда у Тухачевского, блестящим. Один из ближайших сотрудников маршала в послевоенные годы комбриг Г. С. Иссерсон, которому посчастливилось выжить в ГУЛАГе, вспоминал, как в 1936 году во время поездки в Париж начальник Французской военной академии говорил ему: «У вас ведь тоже есть большой стратег — Тухачевский. Его обходной маневр вокруг Варшавы импонирует». Командующий Западным фронтом решил брать польскую столицу глубоким обходом с севера. Он ошибочно полагал, что в этом направлении отходят основные силы польской армии. Кроме того, наступление на севере выводило Красную армию к Данцигскому коридору и границам Восточной Пруссии. Тем самым перерезалась основная линия снабжения Польши военными материалами из Франции и Англии через порт Данцига (Гданьска) и появлялся реальный шанс на штыках принести революцию в Германию.

Экспорту революции Тухачевский в «Походе за Вислу» посвятил специальную главу «Революция извне». Он утверждал: «Положение в Польше… рисовалось в благоприятном для революции свете. Сильное пролетарское движение и не менее грозное движение батраков ставило польскую буржуазию в очень тяжелое положение. Многие польские коммунисты считали, что стоит только нам дойти до этнографической польской границы, как пролетарская революция в Польше станет неизбежной и обеспеченной. Действительно, когда мы заняли Белостокский район, мы встретили там самое горячее сочувствие и поддержку рабочего населения. На массовых митингах выносились резолюции о вступлении в Красную Армию (Тухачевский не учитывал, что в самом Белостоке, то есть среди местных рабочих, резко преобладали не поляки, а евреи, которые к революции и Красной армии относились благожелательно; однако по их поведению никак нельзя было судить о настроениях рабочих-поляков. — Б. С.). Крестьянство в первое время относилось к нам подозрительно под влиянием агитации ксёндзов и шляхты, но очень скоро освоилось с нами и успокоилось. Батрацкое население определенно нам сочувствовало. Таким образом, то, что мы видели в занятой нами части Польши, безусловно, сочувствовало социалистическому наступлению и готово было воспринять его…»

Даже потерпев разгром под Варшавой, Тухачевский отказывался верить, что национальное сознание большинства польских рабочих и крестьян отвергало идеи коммунистической революции, а Красная армия и Советская Россия с самого начала войны воспринимались основной массой поляков как наследницы царской армии и Российской империи. Битый полководец тщился доказать, что только поражение красных в Варшавском сражении способствовало распространению мнения о преобладании у поляков национального чувства над классовым, тогда как в случае победы советских войск всё было бы наоборот: «Разговоры о пробудившемся национальном чувстве среди польского рабочего класса в связи с нашим наступлением являются, конечно, следствием проигрыша нами кампании. У страха глаза велики. Не надо забывать, что при подходе нашем к Варшаве рабочее население Праги (варшавского предместья. — Б. С.), Лодзи и других рабочих центров глухо волновалось, но было задавлено буржуазными польскими добровольческими частями. Расчет на революцию в Польше, как встречу нашего наступления, как следствие разгрома орудия принуждения в руках польской буржуазии, имел под собой серьезные основания и, если бы не наше поражение, он увенчался бы полным успехом».

Но и в этом пункте Пилсудский опроверг Тухачевского. Польский маршал саркастически заметил: «Г-н Тухачевский вел свои войска к Висле и за Вислу во имя и ради насаждения при помощи силы того, что он называет революцией. В соответствии с этим он выбрал и название главы — „Революция извне“. Но цель войны, очерченная такими словами, уже сама по себе ясно показывает, что внутренняя революция у нас не существовала, если ее нужно было принести извне на острие штыков. Во всяком случае, не подлежит сомнению тот факт… что Советская Россия вела с нами войну под лозунгом навязывания нам, полякам, своего, т. е. советского строя и такую цель она назвала „революцией извне“. То, что Советы преследовали в войне именно такую цель, мне было хорошо известно с самого начала, поэтому я сразу же хочу отметить, что лично я воевал за то, чтобы эта революция извне не была принесена к нам на советских штыках». И продолжал: «Г-н Тухачевский не хочет видеть, что в течение всей войны, которую Советы вели с нами, в ближнем, а еще больше в глубоком тылу фронта, повернутого против нас, другие советские войска и другие собратья г-на Тухачевского не занимались ничем другим, как только с трудом подавляли те или иные выступления против Советов! Да и большая часть армии г-на Тухачевского начала войну с нами только после того, как подавила различные восстания где-то в глубине Советской России. В Польше ничего подобного не было. И войска, если только они были собраны, свободно могли быть направлены для борьбы с тем, кто стоит перед фронтом, а не с тем, кто находится за ним! За всю войну только в нескольких местах я был вынужден послать небольшие отряды, да и то не для боя, а для проведения массовых обысков и изъятия оружия, которым мне можно было угрожать. Помню, как одному высокому представителю одного из западных государств, который… как и г-н Тухачевский, ожидал, что что-то должно „бурлить“ и „клокотать“, я показывал, как в моем тылу железные дороги и телеграфы работают без всякой охраны. Может, г-н Тухачевский усмотрит в этом, как и в других местах, недоразвитие „революции“, и наоборот, в восстаниях, с которыми сам боролся в тылу своего фронта, — излишек контрреволюции. В полководческой стратегии и расчетах эти слова ничего не меняют. Факты говорят, что в своих расчетах г-н Тухачевский ошибся, у меня же не было ошибки ни в сердце, ни в мыслях… В достижении своей цели — оставить между Варшавой и Советами возможно более широкое пространство — я действовал как человек, знающий театр войны как свои пять пальцев; каждый здесь принимал меня за своего, а не за чужого, и разговаривал со мной на вполне понятном мне языке. И я хорошо видел, что подавляющее большинство населения относилось к Советам и их господству с глубоким недоверием, а часто и с явной неприязнью, видя в них — обоснованно или необоснованно, это также для стратегии неважно, — разгул невыносимого террора, который получил название еврейского. Поэтому в течение всей войны я не чувствовал беспокойства за свой тыл, что там может вспыхнуть какое-то восстание».

Весьма иронически, правда, уже постфактум, к идее пролетарской революции в Польше, которая должна помочь Красной армии в ее продвижении на Запад, отнесся главком Каменев, в 1922 году в статье «Борьба с белой Польшей» написавший о последних днях Варшавского сражения: «Теперь наступил тот момент, когда рабочий класс Польши уже действительно мог оказать Красной Армии ту помощь, которая дала бы Рабоче-Крестьянской России обеспеченный мир без угроз новых нападений; но протянутой руки пролетариата не оказалось. Вероятно, более мощные руки польской буржуазии эту руку куда-то глубоко-глубоко запрятали».

Тухачевский же в «Походе за Вислу» рисовал радужные перспективы не только польской, но и немецкой революции: «Рабочие Германии открыто выступили против Антанты, загоняли в обратную сторону эшелоны со снаряжением и вооружением, которые Франция пересылала в Польшу, не допускали разгрузки французских и английских кораблей с амуницией и вооружением в Данциге, сбрасывали поезда под откос и прочее — словом, вели активную революционную борьбу в пользу Советской России. Из Восточной Пруссии, когда мы соприкоснулись с ней, к нам потекли сотни и тысячи добровольцев, спартаковцев, беспартийных рабочих под знамена Красной Армии, формируясь в Германскую стрелковую бригаду… Итак, Германия революционно клокотала и для окончательной вспышки только ждала соприкосновения с вооруженным потоком революции». И делал безоговорочный вывод: «Революция извне была возможна. Капиталистическая Европа была потрясена до основания, и если бы не наши стратегические ошибки, не наш военный проигрыш, то, быть может, польская кампания явилась бы связующим звеном между революцией Октябрьской и революцией западноевропейской» (в последней фразе Тухачевский довольно оригинально совместил пространство и время, Западную Европу с Октябрем).

Обеспокоенное советским наступлением, британское правительство 11 июля за подписью министра иностранных дел лорда Джорджа Керзона направило Москве ноту с предложением немедленно заключить перемирие и признать в качестве восточной границы Польши линию, выработанную в конце 1919 года Верховным советом Антанты. Эта линия, в основном совпадающая с нынешней границей Польши с Украиной и Белоруссией, стала называться с тех пор линией Керзона. 16 июля ЦК ВКП(б) признал необходимым продолжать наступление до тех пор, пока сама Польша не обратится с просьбой о перемирии. При этом не исключался переход через линию Керзона, если бы в этом возникла необходимость. 17 июля наркоминдел Г. В. Чичерин ответной нотой известил, что Советская Россия готова к миру, но что посредничество Англии в его достижении неприемлемо, поскольку Лондон в случае возобновления наступления Красной армии обещал Польше помощь и, следовательно, не может считаться нейтральным в советско-польском конфликте. 22 июля польское правительство и генштаб предложили заключить перемирие и начать мирные переговоры.

Командующий Западным фронтом был категорическим противником предлагавшейся некоторыми военными специалистами остановки примерно на линии Керзона — на Западном Буге, куда советские войска вышли к концу июля, взяв 1 августа город и крепость Брест-Литовск. Тухачевский и в 1923 году настаивал: «По свидетельству французских и польских офицеров, войсковые части потеряли всякую боевую устойчивость. Польские тылы кишели дезертирами. Никакой надежды на спасение не оставалось. Все бежали назад, не выдерживали ни малейшего серьезного боя… Если для нас… остановка дала бы возможность провести пополнение, укрепить свои тылы, привести в порядок весь организм наступающих армий, то, конечно, для поляков в этом смысле было гораздо больше возможностей. Не надо забывать, что на карту ставилось существование капиталистического мира не только Польши, но и всей Европы. Бесконечные транспорты и эшелоны с амуницией и вооружением следовали на помощь польской армии из Франции и Англии. Забастовки и активное противодействие германских рабочих в Данциге и на железных дорогах силою подавлялись французскими и английскими войсками, которые принимали на себя заботы о разгрузке и погрузке необходимого снаряжения. Польский капитал напрягал все свои силы, развивая бешеную агитацию против большевистского наступления. Ксёндзы служили ему в полной мере и призывали польское население к национальной самообороне. Формирование буржуазных добровольческих частей проходило очень успешно. И если бы только мы дали полякам спокойно провести эту работу, то через две-три недели, потребные нам для устройства наших дел, мы встретили бы против себя значительно сильнейшие, чем наши, армии и должны были бы снова ставить на карту наше стратегическое будущее. При том потрясении, которому подверглась польская армия, мы имели право и должны были продолжать наше наступление. Задача была трудная, смелая, сложная, но задачами робкими не решаются мировые вопросы».

27-летний командующий фронтом мечтал своим победоносным маршем на Варшаву решить главный, как ему казалось, вопрос современности — обеспечить торжество мировой пролетарской революции. И на первый взгляд его аргументы в пользу продолжения наступления представляются убедительными. Но только если не обращать внимания на очевидные противоречия в тексте «Похода за Вислу». Ведь в другом месте, как мы помним, Тухачевский утверждал, что немецкие рабочие успешно саботировали военные поставки Польше и с нетерпением ждали, когда Красная армия наконец принесет на своих штыках революцию в Германию. Польские же рабочие и крестьяне будто бы только и делали, что приводили в трепет собственную буржуазию и готовились вступать в ряды польской Красной армии, которая «начала усиленным темпом формироваться», да вот беда, не поспела превратиться во что-либо осязаемое к моменту разгрома советских войск. И вдруг выясняется, что Антанта, оказывается, не испытывает, несмотря на германский саботаж, особых затруднений в снабжении Пилсудского всем необходимым, а польская буржуазия успешно и в короткие сроки создает многочисленные добровольческие части — неужели из одних только студентов и торговцев, как уверяла советская пропаганда?

Разгадка здесь, думаю, довольно проста. В тех главах книги, где Тухачевскому требовалось оправдать свой довольно-таки авантюристический план наступления на Варшаву, он подчеркивал слабость и деморализацию польской буржуазии и армии наряду с силой и воодушевлением польского пролетариата и батрачества. Когда же командующему Западным фронтом необходимо было объяснить происшедшую катастрофу объективными условиями, от него независящими, в ход пошли тезисы о многочисленных польских резервах и способности буржуазии задавить «нарождающуюся» польскую революцию.

Как же на самом деле оценивал обстановку Тухачевский накануне и в дни Варшавского сражения? Скорее всего, тогда он был уверен: противник разбит и в панике отступает, что создает благоприятные условия для польской революции, которая, в свою очередь, поможет Красной армии довершить разгром войск Пилсудского. Только исходя из такого сценария развития событий можно объяснить реально предпринятые Тухачевским действия по подготовке и проведению Варшавской операции. И, как мы уже убедились, случаи паники и беспорядочного отхода у поляков на самом деле были, попытки формирования частей польской Красной армии предпринимались. Однако масштаб этих явлений в донесениях разведки и нижестоящих командиров, как водится, был сильно преувеличен. Сказался давний недуг русской армии, отмеченный критически мыслящим бароном Будбергом: «Любовь к дутым и ложным донесениям наша старая болезнь, полученная на Кавказе (особенно ярко она проявилась уже в наши дни во время Чеченской — последней Кавказской войны. — Б. С.) и в Туркестане, широко развившаяся во время боксерского восстания (в Китае в 1899–1901 годах, подавленное войсками России, Германии, США, Японии и других великих держав. — Б. С.) и японской войны (когда на этом создались многие военные карьеры и многие геройские репутации) и махрово расцветшая в великую войну. Сейчас эта мерзость практикуется вовсю; врут и фабрикуют донесения почти все; ближайшее начальство это знает, но смотрит сквозь пальцы, и само идет по той же дорожке; спрос на победы, успехи, трофеи и одоления вверху огромный, и посылаемый туда матерьял собственного изготовления охотно и бесконтрольно принимается на веру и щедро награждается; мало кто удержался от того, чтобы не присосаться к этому источнику наград и повышений; есть, конечно, исключения, но они наперечет и очень не в моде». То же самое явление подметил в Красной армии Троцкий, даже издавший специальный приказ: «Не писать ложных сведений о жестоких боях там, где была жестокая паника. За неправду карать, как за измену. Военное дело допускает ошибки, но не ложь, обман и самообман».

Сам Будберг, генерал-лейтенант еще царского времени, обладавший богатым военным опытом (в Первую мировую командовал корпусом и был генерал-квартирмейстером штаба армии), хорошо научился, как и его противник — председатель Реввоенсовета, различать фальшь в поступавших к нему донесениях. Если, например, сообщается, что противник в панике отступает, но при этом ничего не сообщается о захваченных артиллерийских орудиях и пленных, то, не без оснований считал барон, поражение неприятеля «несколько преувеличено». У Тухачевского не было опыта старого генштабиста. В Первую мировую он и ротой не командовал. А позднее, во время борьбы с Колчаком и Деникиным, не раз убеждался, что оптимистические донесения подчиненных в целом соответствуют действительности: пленные и трофеи были налицо, белые армии отступали, быстро тая от дезертирства. Тухачевский думал, что на Польском фронте будет та же картина. Ведь польские рабочие и крестьяне, мобилизованные Пилсудским, полагал подпоручик-коммунист, ничем принципиально не отличаются от своих русских братьев по классу, массами переходивших на сторону Красной армии, стоило последней нанести войскам белых генералов несколько чувствительных ударов. Поэтому радужные донесения командармов и комдивов о разгроме «белополяков» некритически воспринимались молодым командующим Западным фронтом. Это был самообман. Можно согласиться с командармом Первой конной С. М. Буденным: «Из оперативных сводок Западного фронта мы видели, что польские войска, отступая, не несут больших потерь. Создавалось впечатление, что перед армиями Западного фронта противник отходит, сохраняя силы для решающих сражений… Мне думается, что на М. Н. Тухачевского в значительной степени влиял чрезмерный оптимизм члена РВС Западного фронта Смилги и начальника штаба фронта Шварца. Первый из них убеждал, что участь Варшавы уже предрешена, а второй представлял… главкому, а следовательно, и командующему фронтом ошибочные сведения о превосходстве сил Западного фронта над противником в полтора раза».

Ну, насчет того, ошибочные или нет, судить трудно. Уж больно тонким во всех войнах, не исключая и советско-польскую, является вопрос о соотношении сил и потерях сторон. Мы его еще коснемся. А вот что Тухачевский и Реввоенсовет Западного фронта здорово преувеличивали возможности своих войск и серьезно недооценили противника — сомнений не вызывает.

Единственным из крупных руководителей с советской стороны, кто с самого начала не верил в «революционизирование» Польши с помощью красноармейских штыков, был Троцкий. Как председатель Реввоенсовета и нарком по военным и морским делам он лучше любого другого представлял себе реальное состояние Красной армии, так сказать, «изнутри». Позднее, в 20-е годы, Лев Давидович, возражая против ориентации советских вооруженных сил на наступательную доктрину и «экспорт революции», писал: «Ну, как же вы скажете саратовскому крестьянину: либо повезем тебя в Бельгию свергать буржуазию, либо ты будешь саратовскую губернию оборонять от англо-французского десанта в Одессе или Архангельске? Разве повернется язык так ставить вопрос?.. С такой абстрактной речью мы не заберемся в душу мужика». Троцкий понял это уже весной и летом 20-го, во время войны с Польшей. Председатель Реввоенсовета почувствовал, что саратовские, пензенские, сибирские и иные мужики уже очень устали от продолжающейся шестой год бойни. Их еще можно, хотя и с большим трудом, кнутом и пряником, заставить оборонять пределы бывшей Российской империи от польского наступления (часть украинских и белорусских крестьян, чьи земли занимали поляки, делали это даже с некоторым воодушевлением). Однако принудить крестьянскую массу, составлявшую подавляющее большинство красноармейцев, свергать в Варшаве «чужую» польскую буржуазию казалось Троцкому невыполнимым. Лев Давидович прекрасно знал, что всё больше мужиков уходит в леса, чтобы бороться с выгребающими последнее продотрядами, и еще в феврале 1920 года безуспешно предлагал ЦК заменить душащую крестьянское хозяйство разверстку твердым налогом. Как раз в дни решающих боев под Варшавой, 15 августа, началось крупнейшее Тамбовское восстание во главе с эсером А. С. Антоновым. В подобных условиях слишком уж рискованным представлялся Троцкому поход в Польшу и дальше, на Запад. В мемуарах он так охарактеризовал собственную позицию: «…Мы изо всех стремились к миру, хотя бы ценою крупнейших уступок. Может быть, больше всех не хотел этой войны я, так как слишком ясно представлял себе, как трудно нам будет вести ее после трех лет непрерывной гражданской войны…

Страна сделала еще одно поистине героическое усилие. Захват поляками Киева, лишенный сам по себе какого бы то ни было военного смысла, сослужил нам большую службу: страна встряхнулась. Я снова объезжал армии и города, мобилизуя людей и ресурсы. Мы вернули Киев. Начались наши успехи. Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну. Принципиально я, разумеется, не мог иметь никаких доводов против этого. Вопрос сводился к соотношению сил. Неизвестной величиной было настроение польских рабочих и крестьян. Некоторые из польских товарищей, как покойный Ю. Мархлевский, сподвижник Розы Люксембург, оценивали положение очень трезво. Оценка Мархлевского вошла важным элементом в мое стремление как можно скорее выйти из войны. Но были и другие голоса. Были горячие надежды на восстание польских рабочих. Во всяком случае, у Ленина сложился твердый план: довести дело до конца, т. е. вступить в Варшаву, чтобы помочь польским рабочим массам опрокинуть правительство Пилсудского и захватить власть. Наметившееся в правительстве решение без труда захватило воображение главного командования и командования Западного фронта.

К моменту моего очередного приезда в Москву я застал в центре очень твердое настроение в пользу доведения войны „до конца“. Я решительно воспротивился этому. Поляки уже просили мира. Я считал, что мы достигли кульминационного пункта успехов, и если, не рассчитав сил, пройдем дальше, то можем пройти мимо уже одержанной победы — к поражению. После колоссального напряжения, которое позволило 4-й армии в пять недель пройти 650 километров, она могла двигаться вперед уже только силой инерции. Всё висело на нервах, а это слишком тонкие нити. Одного крепкого толчка было достаточно, чтоб потрясти наш фронт и превратить совершенно неслыханный и беспримерный — даже Фош вынужден был признать это — наступательный порыв в катастрофическое отступление. Я требовал немедленного и скорейшего заключения мира, пока армия не выдохлась окончательно. Меня поддержал, помнится, только Рыков. Остальных Ленин завоевал еще в мое отсутствие. Было решено: наступать».

Если бы тогда, в начале августа, советская сторона проявила бы готовность заключить мир с правительством Пилсудского, то, вполне вероятно, смогла бы добиться признания польской восточной границей линии Керзона. Однако Красная армия получила приказ: вперед, на Запад! 19 июля Тухачевский предложил главкому Каменеву «обдумать удар Конармии в юго-западном направлении, чтобы пройти укрепления в районе, слабо занятом противником, и выиграть фланг поляков подобно Конкорпусу Гая». К тому времени Каменев и сам пришел к выводу о целесообразности действий войск Юго-Западного фронта именно в этом направлении, о чем сообщил в своем ответе Тухачевскому. 22 июля командующий Юго-Западным фронтом А. И. Егоров и члены Реввоенсовета И. В. Сталин и Р. И. Берзин направили главкому телеграмму, где предлагали изменить направление главного удара подчиненных им войск с Люблина на Львов. Данное стратегическое решение мотивировалось тем, что «поляки оказывают весьма упорное сопротивление, при этом особенное упорство оказывают на львовском направлении», и что «положение с Румынией остается неопределенно напряженным». На следующий день Реввоенсовет одобрил предложение Егорова, Сталина и Берзина.

Так началось расхождение Западного и Юго-Западного фронтов, до этого концентрически наступавших на польскую столицу. Советское командование явно недооценило противника. Хотелось захватить не только Варшаву, но и Львов, а заодно и с «румынскими боярами» разобраться. Революционизировать — так всю Европу, а не одну только Польшу. Ленин и Каменев, Тухачевский и Егоров, Смилга и Сталин в полном единодушии думали, что сил у Красной армии хватит на всё. После того как части конного корпуса Гая 19 июля с налета заняли крепость Гродно, главком Каменев отдал директиву о взятии Варшавы к 12 августа. Главный удар наносился северным крылом Западного фронта, чтобы как можно скорее перерезать Данцигский коридор, перекрыть путь англо-французской помощи Польши. Каменев и Тухачевский, рассуждая логически, полагали, что польское командование прекрасно понимает значение Данцига (Гданьска) для питания своей армии всем необходимым и не пожалеет сил для защиты северной транспортной артерии, так что здесь будет сосредоточена наиболее мощная группировка польских войск. Ее разгром и предрешит участь Варшавы.

На самом деле основная часть польских войск в тот момент была сосредоточена против Юго-Западного фронта, где безуспешно пыталась разбить конницу Буденного. Их переброска на север была сопряжена со многими трудностями. Транспорт был расстроен войной, да и сами войска не имели опыта осуществления сложных перегруппировок. Поэтому Пилсудский планировал, чтобы свести перемещения войск к минимуму, сосредоточить наиболее боеспособные дивизии с Украины для удара с юга во фланг советскому Западному фронту. Он писал: «…Моим общим стратегическим замыслом было: 1) Северный фронт должен только выиграть время; 2) в стране провести энергичную подготовку резервов — я направлял их на Буг, без ввязывания в бои Северного фронта; 3) покончить с Буденным и перебросить с юга крупные силы для контрнаступления, которое я планировал из района Бреста. Этого основного замысла я придерживался до самого конца… Я еще сильнее утвердился в своем мнении, когда увидел всю бесплодность попыток изменить абсурдное стратегическое построение наших войск на Северном фронте». «Покончить с Буденным» полякам не удалось, но в начале августа в районе Бродов Конармии было нанесено поражение. Однако падение Бреста заставило польское командование отказаться от контрудара на Буге и отвести войска за Вислу.

Получилось так, что основные решения в ходе сражения за Варшаву обе стороны приняли почти одновременно — Пилсудский 6 августа, а Тухачевский 8 августа. Главком Каменев вспоминал: «Перед нашим командованием, естественно, стал во всю величину вопрос: посильно ли немедленное решение предстоящей задачи для Красной Армии в том ее составе и состоянии, в котором она подошла к Бугу, и справится ли тыл… На это приходится ответить: и да, и нет. Если мы были правы в учете политического момента, если не переоценивали глубины разгрома белопольской армии и если утомление Красной Армии не было чрезмерным, то к задаче надо было приступить немедленно. В противном случае от операции, весьма возможно, нужно было бы отказаться совсем, так как было бы уже поздно подать руку помощи пролетариату Польши и окончательно обезвредить ту силу, которая совершила на нас предательское нападение. Неоднократно проверив все перечисленные сведения, было принято решение безостановочно продолжать операцию».

Собственно, за единственно разумное в тех условиях решение — «отказаться совсем» от наступления на Варшаву, остановиться на Западном Буге и добиваться заключения мира, — выступал один только Троцкий. Но его голос не был услышан. ЦК постановило: наступать. Тухачевский требовал объединения под своим командованием обоих фронтов, действовавших против Польши после выхода к Бугу и занятия Брест-Литовска. Позднее именно запозданием такого объединения он объяснял неудачу под Варшавой. Однако в мемуарах фактически признал, что управлять войсками Юго-Западного фронта был не в состоянии, поскольку не располагал средствами связи: «Болотистое Полесье не позволяло непосредственного взаимодействия Западного фронта и Юго-Западного фронта… Когда… мы попробовали осуществить объединение, то оказалось, что оно почти невыполнимо в силу полного отсутствия средств связи. Западный фронт не мог установить последней с Юго-Западным. Мы при наличии тех несчастных средств, которые имелись в нашем распоряжении, могли эту задачу выполнить не скоро, не ранее 13–14 августа, а обстановка уже с конца июля настойчиво требовала немедленного объединения всех этих войск под общим командованием… Рассчитывая со дня на день получить в свое подчинение 12-ю и 1-ю Конную армию, командование Западным фронтом уже заранее предопределяло им подтягивание к левому флангу основных армий фронта, но дело затягивалось, и эта задача осталась висеть в воздухе».

Расчеты Тухачевского оказались построены на песке. Еще 2 августа Политбюро приняло решение об объединении под его командованием войск двух фронтов. Однако передача в Западный фронт Первой конной и 12-й армии осуществить немедленно не было возможности. 8 августа Тухачевский предложил штабу Юго-Западного фронта создать временный оперативный пункт для управления этими армиями, поскольку «обстановка требует срочного объединения армий, а средств быстро установить с ними всестороннюю связь у нас нет». Егоров и Сталин не возражали, но считали, что оперативный пункт должен создаваться силами и средствами Западного фронта, чтобы не дробить штаб Юго-Западного, которому предстояло руководить войсками, действовавшими против Врангеля. «Всякое другое решение вопроса, — утверждали они, — считаем вредным для дела вообще, в частности для достижения успеха над Врангелем». Здесь проявились местнические интересы руководства Юго-Западного фронта, не желавшего усложнять себе жизнь при организации операций против Врангеля. Кроме того, Егоров и Сталин надеялись, что Львов вот-вот падет, и рассчитывали пожать славу покорителей столицы Восточной Галиции. Главное же, всё еще царила эйфория в связи с, казалось, уже состоявшимся разгромом «белополяков». Думали, что одновременно можно уничтожить и последнюю из белых армий — Русскую армию барона П. А. Врангеля. При этом как будто забылось, что польский фронт оставался основным театром войны, а вырвавшаяся из Крыма врангелевская армия, несмотря на захват Северной Таврии, всё равно не могла угрожать тылам наступавших на Варшаву и Львов советских войск.

Только 11 августа была достигнута договоренность о повороте 12-й и Первой конной армий на Варшаву. В этот день главком приказал вывезти Конармию в резерв, а 12-ю перенацелить на Люблин. Однако при передаче директив шифр был искажен, и руководство Юго-Западного фронта смогло ознакомиться с ними лишь 13 августа. А за день до этого Первую конную бросили на «последний решительный» штурм Львова, хотя уже не имели права это делать. Конница Буденного по приказу главкома находилась в резерве и могла быть введена в бой лишь с его согласия. Сталин и Егоров рассчитывали быстро взять Львов, а потом бросить войска на помощь Западному фронту или даже, как предлагал Сталин, сразу на крымский участок фронта, если под Варшавой всё уже будет кончено. Тухачевский тем временем потребовал немедленной передачи ему обеих армий. Главком отдал соответствующую директиву, требуя передачи армий к полудню 14 августа. Реввоенсовет Юго-Западного фронта возражал, что Конармия и 12-я армия уже втянуты в бои за Львов и немедленно двинуть их на север не представляется возможным. В действительности, как утверждает в своих мемуарах Буденный, в тот момент Конармия еще только выдвигалась к Львову и завязала бои с арьергардом противника. Ее еще можно было повернуть на Грубешов и Замостье для содействия войскам Тухачевского. Однако Егоров и Сталин упорно продолжали гнать конницу к Львову.

Тем временем Тухачевский продолжал глубокий обход польской столицы с севера. 8 августа он отдал приказ о форсировании Вислы 14-го числа. Четыре армии наступают севернее Варшавы — 3, 4, 15 и 16-я. Вместе с ними — вырвавшийся вперед 3-й конный корпус Гая, угрожающий польским тылам и, как и буденновская Конармия, вынуждающий поляков стремительно откатываться. Южнее польской столицы наступала только слабая Мозырская группа Т. С. Хвесина. Тухачевский подкрепил ее 58-й дивизией из 12-й армии. Он ощущал какое-то смутное беспокойство за свой открытый из-за отставания Юго-Западного фронта левый фланг. Но конкретных данных о сосредоточении здесь поляками сил для контрудара не имел. А такое сосредоточение уже разворачивалось вовсю.

Между тем Ленин торопил Тухачевского с занятием Варшавы и выходом к Данцигу. Советский вождь бомбардировал заместителя Троцкого Э. М. Склянского записками уже после начала польского контрнаступления (о котором в Москве еще не знали): «Если с военной точки зрения это возможно (Врангеля без этого побьем), то с политической архиважно добить Польшу…»; «…Надо нажать: во что бы то ни стало взять Варшаву в 3–5 дней…»; «Немцы пишут, что Красная Армия близко от Грауденца. Нельзя ли там налечь и вовсе отрезать Польшу от Данцига?» Ильич видит простой способ обойтись под Варшавой даже без Конармии: указать руководству Западного фронта «поголовно (после сбора хлеба) брать в войско всех взрослых мужчин»; «Мобилизовать поголовно белорусских крестьян. Тогда вздуют поляков без Буденного…» Но «вздуть» не получилось.

Хорошо известно, что у победы много отцов, а поражение всегда сирота. После войны в Польше шли долгие споры, кто первый предложил идею контрнаступления с рубежа реки Вепш во фланг армий Тухачевского. Основных претендентов было трое. Это в первую очередь сам польский главнокомандующий Юзеф Пилсудский, который, по выражению Марка Алданова, «словно сорвался со страниц исторических романов Сенкевича», «последний пан Володыевский… вступивший в эпоху, когда Володыевским нечего делать». Это — начальник польского Генштаба генерал Тадеуш Розвадовский, будущий политический противник Пилсудского. Это, наконец, французский генерал Максим Вейган, являвшийся в те дни советником англо-французской военной миссии в Польше. Кстати, двое последних на дух не переносили друг друга и общались посредством записок или через Пилсудского. Объективное исследование опубликованных после войны документов и мемуаров показывает, что главную роль в успехе польского контрнаступления под Варшавой сыграл всё же «первый маршал». Вейган предлагал главный удар нанести на севере, чтобы защитить Данциг, против левого фланга Тухачевского ограничившись вспомогательным наступлением. Он считал, что ради успеха под Варшавой можно пожертвовать Восточной Галицией и Львовом. Пилсудский же настоял, что на севере должен быть лишь вспомогательный удар. Главное наступление маршал решил осуществить с Вепша, в разрыв между Западным и Юго-Западным фронтом. Розвадовский по должности разрабатывал конкретные планы сражения, поэтому все директивы на проведение Варшавской операции подписаны им. Однако замысел ее принадлежал Пилсудскому. Сам Розвадовский предлагал главный удар нанести из района Гура-Кальвария вблизи Варшавы. Главнокомандующий, однако, остановился на более рискованном наступлении из района реки Вепш, гарантирующем более глубокий обход противника.

6 августа польское главное командование отдало знаменитый «приказ о перегруппировке», считающийся началом Варшавской операции. Северо-Восточный польский фронт предполагалось отвести на Вислу. Одновременно было решено «принять генеральное сражение у Варшавы». Польский план, согласно этой директиве, заключался в следующем: «1) связать противника на юге, прикрывая Львов и нефтяной бассейн (район Дрогобыча. — Б. С.); 2) не допустить обхода на севере вдоль германской границы и ослабить размах противника путем кровавого отражения ожидающихся атак его на Варшавский тет-де-пон (предмостное укрепление на правом берегу Вислы. — Б. С.); 3) для центра — наступательная задача: быстро сосредоточить на нижнем Вепше маневренную армию с задачей ударить на тыл и фланги противника, наступающего на Варшаву, и разбить его; группа войск на верхнем Вепше, собранная для прикрытия сосредоточения маневренной армии с востока и юго-востока, будет содействовать маневренной армии в северо-восточном направлении».

С польского Юго-Восточного фронта на север во вновь формируемую 5-ю армию перебрасывалась 18-я дивизия, отбившая Броды у конницы Буденного. Эта армия под командованием генерала Владислава Сикорского, будущего главы польского эмигрантского правительства в Лондоне, 14 августа перешла в наступление и потеснила 15-ю советскую армию. Благодаря этому Тухачевский еще более утвердился в том, что главные польские силы сконцентрированы на севере, и продолжал осуществлять свой план. Кавкорпус Гая 16 августа форсировал Вислу и занял Влоцлавск. Дивизии 3-й армии вторглись в Данцигский коридор и к 18 августа заняли Сольдау и Страсбург. Таким образом, советским войскам наконец-то удалось перерезать основную транспортную артерию, по которой шла в Польшу французская помощь. Но было уже слишком поздно. Польская ударная группировка, названная Средним фронтом, закончила сосредоточение на Вепше и перешла к решительным действиям.

Пилсудский лично возглавил войска Среднего фронта. Он так объяснил свое решение: «Я хорошо помнил, что большая часть моих сил, собранных в Варшаве, пришла в столицу после целого ряда поражений и неудач. Уменьшение числа войск, находящихся в городе, вывод из него хотя бы нескольких частей — это представлялось мне небезопасным. Так что же, десять дивизий, почти половину польской армии обрекать на пассивное бездействие? Вот вопрос, который я себе задавал… Любой вариант упирался в недостаток силы, показывая всю бессмысленность борьбы или увеличивая до невероятных размеров риск, перед которым пасовала логика. Всё представлялось в черном цвете, навевало безысходность и тоску… Контратака, независимо от того, каким количеством сил она будет проводиться, должна управляться одним командующим… Самая трудная задача выпадала на долю того, кто, будучи самым слабым, должен был выказать силу и, вопреки здравому смыслу, решить исход сражения. Я с самого начала решил, что ни от кого из своих подчиненных не могу требовать, чтобы этот абсурд он возложил на свои плечи, и если уж я, как верховый главнокомандующий, закладываю этот абсурд в основу своего решения, то я должен взять на себя и выполнение наиболее абсурдной его части. Поэтому я утвердился в мысли, что контратакующей группой, неважно, сильной или слабой, я буду командовать лично. На эту мысль меня навело и нежелание в ходе решающей операции находиться под давлением наших мудрствующих трусов и паникеров.

Сопоставив несколько раз все возможные варианты, я определил для себя две вещи: отвести на юг главные силы нашей 4-й армии, рискнув создать прикрытие с юга и забрать из его состава две дивизии, которые я считал лучшими, — 1-ю и 3-ю легионеров. Затем я окончательно решил, что контратаку поведу сам, хотя и отдавал себе отчет, что тем самым могу внести беспорядок в управление, так как беру на себя непосредственное командование лишь небольшой частью тех войск, для которых я оставался верховным главнокомандующим».

Генерал Розвадовский 6 августа предложил сосредоточить 4-ю армию в районе Гарволина и ударить на север против советской группировки, атакующей Варшаву. Пилсудский счел этот вариант слишком рискованным: превосходящие силы Западного фронта легко могли сбросить армию генерала Скерского в Вислу (в том районе не было мостов и переправ). Маршал приказал ей отходить на юг, а две дивизии легионеров перебросить из состава Южного фронта для усиления контрударной группировки. 6-й польской армии было предписано отходить к Львову. Пилсудский предусмотрел и меры на случай, если Конармия попытается прийти на помощь Тухачевскому: «Если же Буденный двинется на север, то вся наша конница и лучшая пехотная дивизия должны немедленно пойти вслед за ним и любыми способами помешать его продвижению. Посовещавшись, в качестве района сосредоточения мы выбрали место, защищенное сравнительно широкой рекой Вепш, с опорой левого фланга на Демблин. Тем самым прикрывались мосты и переправы как через Вислу, так и через Вепш».

13 августа Пилсудский вступил в командование Срединным фронтом и прибыл в его штаб в Пулавах на правом берегу Вислы. Польскому «верховному вождю» предстояло помериться силами с победителем российского «верховного правителя». Пожалуй, единственный раз за всю гражданскую войну Тухачевский имел против себя полководца, достойного его таланта, и войска, значительно отличающиеся по боевому духу от наспех, буквально из-под палки набранных белых армий Колчака и Деникина. В отличие от польского главкома, командующий Западным фронтом предпочел следить за решающими событиями под Варшавой издалека, все время оставаясь во фронтовом штабе в Минске. Может быть, это было ошибкой. Не исключено, что на месте Тухачевскому все же удалось бы разглядеть грозящую опасность и если не предотвратить катастрофу, то уменьшить ее размеры. Впрочем, только из Минска он имел более или менее надежную связь со всеми подчиненными армиями, и не было гарантий, что перемещение на запад позволит поддерживать ее хотя бы на прежнем уровне. Так что, возможно, было бы даже хуже, если бы Тухачевский перед началом наступления решил перебраться, скажем, в Брест, в штаб Мозырской группы.

Потом, после войны, Тухачевский объяснял свое поражение численным превосходством противника и невыполнением командованием Юго-Западного фронта распоряжения главкома о переброске под Варшаву Первой конной армии. Ну, насчет численного превосходства он, безусловно, не оригинален. Во все времена и у всех народов проигравшие старались списать неудачи на численный перевес неприятеля, даже тогда, когда такого перевеса и в помине не было. Если почитать, например, советскую историографию Великой Отечественной, то создастся стойкое впечатление, что немцы превосходили Красную армию в людях и технике вплоть до 1943 года, а порой — и в 44-м и чуть ли не в 45-м. Что же касается проблемы поворота армий Юго-Западного фронта на Варшаву, то она дискутировалась в Советском Союзе с начала 20-х годов вплоть до начала 90-х и, в зависимости от политической конъюнктуры, решалась то в пользу Сталина, Егорова, Ворошилова и Буденного, то в пользу Тухачевского и Реввоенсовета Западного фронта. Посмотрим, как же обстояло дело в действительности.

Михаил Николаевич настаивал: «Западный фронт насчитывал в своих рядах едва только 40 000 штыков. Зато польские силы возросли до 70 000 с лишком, по нашим разведывательным данным того времени, а на самом деле они были еще больше». И в другом месте повторил для убедительности: «По нашим подсчетам, возросший в числе противник имел… до 70 000 штыков и сабель… Силы Западного фронта не превышали 40 000 штыков и сабель». Пилсудский над этой арифметикой откровенно посмеялся: «Самыми забавными являются явно предвзятые расчеты и итоги… показывающие соотношение сил перед началом 4 июля главной советской операции, завершившейся под Варшавой. В самом низу таблицы добавлена рубрика: запасные батальоны и эскадроны действующих полков. Для нас они показаны цифрой 27 000 штыков и 1200 сабель, готовых влиться в строй. С русской же стороны мы находим вместо штыков и сабель лишь три звездочки, не означающие никакую цифру, но зато поясняющие, что батальоны и эскадроны уже учтены в составе дивизий… Неизвестно, почему в некоторых наших пехотных дивизиях каким-то чудом появилась конница в постоянно повторяющемся количестве 400 сабель, в то время как другие дивизии таким подарком облагодетельствованы не были… Такой странный расчет соотношения наших и советских сил, полный грубых ошибок, мог бы стать весьма грустным свидетельством плохой работы советских штабов в войсках, которыми командовал г-н Тухачевский, если бы не его явная агитационно-публицистическая направленность… выражающаяся в том, чтобы в окончательном итоге, в сумме, выводимой внизу колонок, тенденциозно преувеличить наши силы и, наоборот, приуменьшить свои».

Пилсудский ловит своего бывшего противника на очевидных противоречиях: «Г-н Тухачевский утверждает, что свыше 30 000 вполне надежных людей было мобилизовано и влито в ряды Красной Армии во время похода от Березины и Западной Двины на Варшаву, добавляя, что это есть „характерный блестящий пример классового укомплектования“. Однако в расчетах численного состава армий нет и следа нового пополнения. Естественно, возникает вопрос, где же на самом деле содержатся эти намеренные преувеличения г-на Тухачевского — в цифровых данных, приведенных в таблицах и имеющих явно агитационный характер, или в публицистическом восхвалении энергии красноармейских работников и системы классового комплектования армии?»

Со своей стороны, польский главнокомандующий, подобно уже знакомому нам барону Будбергу, весьма критически относился к донесениям подчиненных и призывал подобный здоровый критицизм применить и к советским донесениям о численности войск: «О количественном составе своих сил можно судить на основании донесений, периодически представляемых командирами различных частей. Однако каждого, кто захочет опираться только на эти данные, я, как историк, должен предостеречь от этого опрометчивого шага. Прежде всего потому, что любое донесение, независимо от того, какая информация в нем содержится, с исторической точки зрения может считаться надежным источником лишь после критического анализа, ведь донесения пишутся для начальства, они всегда имеют цель не только отчитаться в чем-либо, но и подспудно склонить начальника к тем или иным мыслям, к тем или иным решениям в отношении пишущего это донесение. Если так происходит в армиях, имеющих глубокие традиции и давным-давно до мельчайших деталей отработанную систему подготовки кадров, то что же говорить о нашей армии, совсем недавно сформированной и, если речь идет о командирах, состоящей из людей, по сути дела, случайно собранных из самых разных армий и школ?

Именно по этой причине я никогда не относился в достаточной степени серьезно к донесениям наших командиров о численном составе войск. Я всегда вносил в них одну суммарную поправку, а именно: в нашей армии очень широко распространилась система откомандирования множества людей из боевых частей в ближний или дальний тыл для выполнения работ в интересах войск или командиров и по разным хозяйственным надобностям (в Красной, а особенно позднее, Советской армии, эта система „хозяйственного использования“ солдат, в том числе для строительства генеральских дач и прополки командирских огородов, расцвела пышным цветом. — Б. С.). В донесениях же эти откомандированные никогда или почти никогда не указывались, и для начальства их считали постоянно находящимися в полках. Попустительство в этом отношении зашло у нас слишком далеко, и мне не приходит на память хотя бы один случай, когда кто-нибудь из командиров применил бы здесь строгие дисциплинарные меры. Поэтому всегда, получая донесения о численности армий, я вносил в итоговую сводку… суммарную поправку… — по крайней мере треть людей, считавшихся штыками и саблями, я не засчитывал в боевой состав…

Я вовсе не хочу сказать, что советская армия не знала подобной системы хозяйственного откомандирования штыков и сабель. Более того, я уверен, что так и было. Тем не менее… дисциплина у нашего противника была чрезвычайно жесткой, часто даже жестокой, а меры, предпринимаемые для ее поддержания, настолько суровыми, что, думаю, неприятельскому командующему не было необходимости производить такие грустные расчеты, какие делал я».

Пилсудский признался, что сильно завидовал командиру одной из советских дивизий, который сумел увеличить ее боевой состав за счет обозников и тыловых команд. В польской армии припомнить подобного маршал не смог. Он показал, каким образом подсчитывал количество своих войск и войск противника. По показаниям пленных оценивалась численность эскадронов и рот, а на основе этого — батальонов, полков и дивизий. Другой способ заключался в определении общего числа тех, кого удалось поставить под ружье, а потом в установлении примерного процента тех, кого реально можно было послать в бой. Этот процент, по расчетам Пилсудского, для польской армии составлял не более 12–15. Пилсудский следующим образом объяснил, почему так произошло: «Неблагополучное состояние нашей военной организации было следствием чрезвычайно поспешного и неорганизованного формирования нашей армии, которое мы начали только в 1918 году, и притом практически с нуля (Красная армия находилась абсолютно в таком же положении. — Б. С.)… Представители нашей военной администрации всеми силами избегали, как какого-то греха, применения строгих дисциплинарных мер… Такое очевидное послабление в отношении тыловой работы приводило в итоге к тому, что огромная часть человеческого материала протекала у администрации между пальцев. Я всегда смеялся, что мы не можем избавиться от добровольческого характера армии, так как у нас воюет только тот, кто хочет, или тот, кто дурак».

Польский «верховный вождь» полагал, что в Красной армии процент бойцов по отношению к общему числу едоков, из-за более жестких дисциплинарных мер против дезертиров и уклоняющихся от участия в бою, был существенно выше, и оценивал его до 25 процентов. Поскольку в составе Западного фронта в августе 1920 года числилось 795 тысяч человек, то на период Варшавского сражения Пилсудский оценивал силы Тухачевского в 130–150 тысяч бойцов, а противостоявшие им польские войска — в 120–180 тысяч. Такая оценка кажется ближе к истине, чем та, что содержится в «Походе за Вислу». Вспомним, что тот же Будберг сетовал в период тяжких поражений колчаковских армий: «В неуспехе фронта виноваты те, которые позволили армии распухнуть до 800 тысяч ртов при 70–80 тысячах штыков…» Совершенно невероятно, чтобы во время победоносного марша на Варшаву Красная армия имела столь же ничтожную долю штыков и сабель, как и подвергшаяся разгрому и стремительно разлагавшаяся армия адмирала Колчака. К тому же после варшавской катастрофы более 80 тысяч человек из состава Западного фронта попали в польский плен, а еще более 40 тысяч оказались интернированы в Восточной Пруссии. В основном это были как раз те, кого на военном жаргоне именуют штыками и саблями — тылы-то ведь успели убежать за Западный Буг и спастись. Кроме того, многие бойцы и командиры нашли смерть в бою, а некоторой, хотя и небольшой части боевых подразделений Западного фронта удалось избежать гибели. Откуда же взялось свыше 100 тысяч пленных и интернированных, если, по уверениям Тухачевского, его фронт располагал всего 70 тысячами штыков и сабель? По всей вероятности, в Варшавском сражении силы противников были равны. Не исключено даже, что Тухачевский имел небольшое численное превосходство, но оно никак не могло ему помочь. План Пилсудского заключался в том, что польская ударная группа последовательно громила красных по частям, оказываясь в каждый данный момент сильнее противостоявших ей войск: сначала Мозырской группы, а потом — разрозненно вступавших в бой дивизий 16-й армии.

Войска, наступавшие с рубежа реки Вепш, были лучшими в польской армии. 1-ю и 3-ю дивизии развернули из бригад легионеров, сформированных Пилсудским в составе австрийской армии в начале Первой мировой войны. Их костяк составляли закаленные бойцы с большим боевым опытом. Две другие дивизии, 14-я Познанская и 16-я Поморская, в значительной степени были укомплектованы кадровыми унтер-офицерами и солдатами германской армии, также прошедшими войну. Как отмечал польский военный историк капитан Генерального штаба Адам Боркевич, «обе эти дивизии… характеризовало воспитание на немецкой тактической доктрине, а именно: сплоченность в бою, обеспечение себе условий и средств боя…» Теми же качествами обладали и легионерские дивизии. Кроме того, польские войска были охвачены патриотическим подъемом и на Красную армию смотрели как на наследницу царизма, стремящуюся поработить Польшу.

Иные настроения господствовали в частях Тухачевского, даже в самом боеспособном из них 3-м конном корпусе. Сражавшийся в его рядах П. М. Давыдов, в ту пору командовавший бригадой, вспоминал, как начальник 10-й кавдивизии Томин докладывал Гаю: «Три полка моей дивизии в ходе утреннего боя с конниками первой польской армии откатились без моего ведома на пятнадцать верст к пограничной деревни Ленчик и ушли к немцам… Со мной осталось всего четыреста бойцов и командиров». Легкораненый комиссар корпуса Постнов вместе с политотделом присоединился к остаткам одной из стрелковых дивизий и перешел прусскую границу. Томин так рассказывал о состоянии и настроении своих бойцов: «После сегодняшнего боя моих полков и их позорного бегства за границу я не верю в наши возможности догнать фронт. Кони у нас никудышные, бойцы измотались и не верят нам, командирам, а верят тем, кто доказывает, что переход границы — лучший выход из создавшегося положения. Немцы разоружат нас, но не убьют, как могут сделать белополяки. Ведь наш корпус для пилсудчиков был грозой! Белополяки ненавидят нас. Помните, как поступили они, захватив в Новограде мой взвод? Все двадцать пять бойцов были убиты выстрелами в головы».

Тухачевский считал, что если бы он вовремя получил Конармию, можно было не только предотвратить разгром фронта, но и взять Варшаву. Много лет спустя он прервал вопрос одного из сотрудников штаба РККА В. Н. Ладухина о Варшавском сражении: «Не могу до конца понять, почему же вдруг в августе…» характерной репликой: «На войне нередко случается „вдруг“. Но здесь было не совсем „вдруг“. Вы не первый, от которого я слышу этот вопрос. И всегда советую: обращайтесь, как и при всех сложных случаях, к Ленину. Ведь он ясно сказал, что мы переоценили тогда перевес наших сил. Это в равной мере относится и к главному командованию, и к командованию обоих фронтов — Западного и Юго-Западного». А в ответ на робкую попытку собеседника возразить, Михаил Николаевич продолжил: «Понимаю, вас интересуют частности. Но они неотделимы от общей причины. Командование Западного фронта, развивая наступление, имело все основания к концу лета двадцатого года внести некоторую поправку в оперативный план. Сергей Сергеевич Каменев не возражал против маневра армий Западного фронта севернее Варшавы. Он, как и я, вначале не особенно беспокоился за левый фланг Западного фронта, который предполагалось усилить тремя армиями с Юго-Западного фронта. Появление в намеченный срок даже одной Конной армии в районе Люблина сорвало бы контрудар Пилсудского…» Здесь Тухачевский ссылался на известные слова Ленина: «При нашем наступлении, слишком быстром продвижении почти что до Варшавы, несомненно, была сделана ошибка… Эта ошибка вызвана тем, что перевес наших сил был переоценен нами». Задним умом и председатель Совнаркома, и командующий Западным фронтом оказались крепки.

В книге «Поход за Вислу» Тухачевский так изложил события, связанные с переподчинением Первой конной: «Главное командование, учитывая необходимость консолидации левого фланга Западного фронта, 11 августа в 3 часа отдает Юго-Западному фронту директиву о необходимости изменить группировку сил Юго-Западного фронта и в самом срочном порядке двинуть конную армию в направлении Замостье — Грубешов. Расчет времени и пространства показывает, что эта директива Главного Командования могла быть безусловно выполнена до перехода южной польской группировки в наступление. Если бы выполнение несколько и запоздало, то польские части, перешедшие в наступление, были бы поставлены перед неизбежностью полного разгрома, получив по тылам удар нашей победоносной конной армии». Командующий Западным фронтом был уверен, что против Конармии действуют только полторы польские кавалерийские дивизии и «украинские партизанские части». Под последними имеется в виду украинская армия генерала Павленко. Она насчитывала свыше 11 тысяч бойцов, но располагала всего 2 орудиями и 29 пулеметами и серьезной военной силы из себя не представляла. Однако Тухачевский ошибся. В тот момент против Конармии были сосредоточены куда большие силы — не только польская кавалерия, но и еще немалая толика пехоты. Пилсудский и тут не упустил повода посмеяться над поверженным противником: «В отношении наших действий у г-на Тухачевского есть еще одно странное недоразумение. Он утверждает, что мы вывезли из Восточной Галиции почти все войска, оставив там только украинские формирования Петлюры и генерала Павленко с одной кавалерийской дивизией. Правда, он сам сомневается в этом и уточняет, что кое-какие пехотные дивизии, как осколки нашей армии, там могли еще остаться. Но, одобряя в другом месте эту нашу смелость, он тем самым, как мне кажется, ищет возможность преувеличить собранные против него польские силы и одновременно обвинить своих южных коллег в том, что они не помогли ему во время разгрома под Варшавой. Однако дело обстояло совершенно иначе. Из нашей 6-й армии была вывезена только 18-я дивизия и небольшая часть конницы, а 12-я, 13-я и половина 6-й дивизии остались на месте. Кроме того, туда прибыла 5-я дивизия, сильно потрепанная в боях на севере…»

Польский главнокомандующий вообще считал неосновательными расчеты Тухачевского на помощь со стороны Первой Конной и 12-й армий, доказывал, что при любом развитии событий они не успели бы прибыть вовремя, чтобы повлиять на исход Варшавского сражения: «Признаюсь, что как во время самой войны, так… и при ее аналитическом разборе, я не могу избавиться от впечатления, что г-н Тухачевский вовсе не рассчитывал на взаимодействие с югом, потому что он поставил себе такую далекую цель как форсирование Вислы между Плоцком и Модлином… А достижение столь глубокой цели было бессмысленно связывать и с действиями 12-й армии, робко переминающейся с ноги на ногу у Буга, и с действиями потрепанной армии Буденного, которая в течение нескольких дней после неудачи под Бродами не подавала никаких признаков жизни. Если сосредоточение советских войск под Варшавой (чего, кстати, я ожидал) отодвигало г-на Тухачевского от 12-й армии на Буге более чем на 200 километров, то „поход за Вислу“ в ее нижнем течении за Варшавой (чего я совсем не ждал) добавлял к этому расстоянию еще добрую сотню километров, превращая в полную иллюзию взаимодействие с оставшейся где-то далеко на востоке 12-й армией».

Если бы Конармия действительно начала свой маневр на север 11 августа, согласно директиве главкома, то выйти в тыл польской ударной группировки до того, как определился успех контрнаступления от Вепша, она могла только в том случае, если бы львовская группировка поляков осталась в бездействии и буденновские кавалеристы совершали бы марш без всяких препятствий, словно на учениях. Но мы уже убедились, что именно такого маневра опасалось польское командование и планировало любой ценой задержать Буденного. Сил для этого у поляков было достаточно. И сам командующий Первой Конной считал, что его войска не могли в те дни немедленно повернуть от Львова на Люблин: «Все попытки главкома сменить Конармию пехотой и полностью вывести ее в резерв начиная с 6 августа не имели успеха. 13 августа он, разговаривая по прямому проводу с командующим Западным фронтом, заявил, что Конармия и сейчас стоит перед стеной пехоты, которую ей до сих пор не удалось сокрушить». Выходит, знал Тухачевский, что перед Юго-Западным фронтом — не «партизанские части», а «несокрушимая стена пехоты», и лукавил в своей книге, дабы оправдаться перед историей.

Буденный указал, что позднее, 16 августа, когда, наконец, поступила директива Тухачевского о выводе конницы из боя и сосредоточении ее в районе Владимира-Волынского для удара в люблинском направлении, она была еще более невыполнима, чем пятью днями раньше. Конармия вела тяжелые бои за Бугом, а сменять ее было некому. Семен Михайлович доказывал, что «физически невозможно было в течение одних суток выйти из боя и совершить стокилометровый марш, чтобы 20 августа сосредоточиться в указанном районе. А если бы это невозможное и произошло, то с выходом к Владимиру-Волынскому Конармия всё равно не смогла бы принять участия в операции против люблинской группировки противника, которая… действовала в районе Бреста», то есть значительно восточнее. Так что на самом деле Тухачевскому трудно было винить в собственной неудаче соседей.

С данным Буденным объяснением действий Первой конной в период Варшавского сражения нельзя не согласиться. Вообще, мы как-то привыкли представлять Семена Михайловича лихим рубакой, лишенным всякого оперативного кругозора. И еще: его имя неизменно произносится рядом с именем Ворошилова, большая и давняя дружба Семена Михайловича с которым давно стала аксиомой. У Буденного, пожалуй, вера в эту дружбу сохранилась на всю жизнь. А вот «луганский слесарь Клим» испытывал к командарму Первой Конной гораздо более сложные чувства. В доверительном письме Сталину 1 февраля 1923 года Ворошилов без тени смущения утверждал: «Буденный… слишком крестьянин, чересчур популярен и весьма хитер… В представлении наших врагов, Буденный должен сыграть роль какого-то спасителя (крестьянского вождя), возглавляющего „народное“ движение… Если действительно произошло бы когда-нибудь серьезное столкновение… интересов между пролетариатом и крестьянством, Буденный оказался бы с последним… Буденного знаю лучше, чем кто бы то ни было в партии, и считаю вместе с тобой, что его необходимо использовать для революции целиком и полностью. В меру моих сил я делал в этом отношении всё, от меня зависящее, и как будто бы результаты положительные».

Особенно беспокоила будущего наркома обороны невероятная популярность Буденного среди конармейцев: «Наши милые товарищи (в центре), не отдавая себе отчета, чересчур уж много кричат о Буденном, „буденновской“ армии, „буденновцах“ и прочем, что ни в какой мере не отвечает ни партийным, ни общереволюционным задачам. Сегодня комиссар штаба 1-й Конной т. Тер сообщил мне случай из жизни эскадрона при штарме 1-й Конной. На вопрос молодому красноармейцу, за что он будет драться, последний ответил: „За Буденного“».

Выходит, «друг Клим» «друга Семена» использовал всецело в интересах партии и пролетарской революции, а в случае чего мог и шлепнуть, как бывшего командира Конного корпуса Бориса Мокеевича Думенко, о чем с гордостью вспоминал в том же письме: «Если бы я вовремя не убрал Думенко, он наделал бы нам больших неприятностей». Он тогда всерьез опасался, что в случае конфликта партии с крестьянством народ тряхнет стариной, вспомнит Разина и Пугачева и изберет Буденного своим вождем. Его, как и Тухачевского, подозревали в бонапартизме. Нельзя допустить, чтобы красноармейцы шли в бой и умирали «за Буденного». Положено-то было умирать «за партию», «за мировую революцию»; сначала «за Ленина», потом «за Сталина».

В сущности, Буденного могла постигнуть та же судьба, что и Тухачевского (в 5-й армии, например, бойцы вполне могли умирать и «за Тухачевского», и недаром слово «пятоармеец» пользовалось таким же уважением, как и «конармеец»). Только Семен Михайлович становился неудобен при конфликте партии с крестьянством, а Михаил Николаевич — при конфликте со старой, дореволюционной интеллигенцией, теми же бывшими царскими офицерами. Всё было во власти случая. Другое дело, что в конце концов Сталин и Ворошилов сделали свой выбор в пользу Буденного, решив использовать его популярность и то, что в Гражданскую Семен Михайлович был наиболее тесно связан с ними. Всё равно надо иметь в армии прослойку преданных командиров. А Семен Михайлович — человек простой, не слишком образованный, крестьянского происхождения. От него подвоха ждать труднее, чем от всезнайки-аристократа. И в итоге Буденный оказался среди тех, кто судил и отправил на казнь Тухачевского и его товарищей. Но это было через долгих семнадцать лет. Тогда, под Варшавой, ничто еще, казалось, не предвещало трагической развязки.

В 1929 году будущий маршал А. И. Егоров опубликовал книгу «Львов — Варшава. 1920 год», где стремился оправдать руководство Юго-Западного фронта, снять с него ответственность за поражение советских войск. И с его аргументами трудно не согласиться.

Вот что писал Егоров по поводу передачи Первой конной армии Западному фронту: «От района местонахождения 1[-й] конной армии 10 августа (район Радзивилов — Топоров) до района сосредоточения польской ударной 4[-й] армии (на р. Вепш — на линии Коцк — Ивангород) по воздушной линии около 240–250 км. Даже при условии движения без боев просто походным порядком 1[-я] конная армия могла пройти это расстояние, учитывая утомленность ее предшествующими боями, в лучшем случае не меньше, чем в 8–9 дней (3 перехода по 40–45 км, дневка и т. д.), т. е. могла выйти на линию р. Вепш лишь к 19–20 августа, и то этот расчет грешит преувеличением для данного частного случая. При этом в него необходимо внести еще и поправку за счет сопротивления противника. Возьмем за основание ту среднюю скорость движения, которую показала именно в такой обстановке конная армия в 20-х числах августа при своем движении от Львова на Замостье, т. е. 100 км за 4 дня. Исходя из этих цифр, надо думать, что раньше 21–23 августа конная армия линии р. Вепш достигнуть никогда не сумела бы. Совершенно очевидно, что она безнадежно запаздывала и даже тылу польской ударной группы угрозой быть никак не могла. Это не значит, конечно, что сведения о движении 1[-й] конной армии 11 августа на Сокаль-Замостье не повлияли бы на мероприятия польского командования. Но очень трудно допустить, чтобы одним из этих мероприятий оказалась бы отмена наступления 4[-й] армии. По пути своего движения 1[-я] конная армия встречала бы, помимо польской конницы, 3 дивизию легионеров на линии Замостья, у Люблина — отличную во всех отношениях 1[-ю] дивизию легионеров, следовавшую к месту сосредоточения у Седлице по железной дороге. Польское командование могло без труда переадресовать и бросить на Буденного 18[-ю] пехотную дивизию, также перевозившуюся в эти дни по железной дороге из-под Львова через Люблин к Варшаве… Не забудем, что к вечеру 16-го противник мог сосредоточить в Ивангороде в резерве всю 2-ю дивизию легионеров. Кроме того, надо же учесть и прочие части 3[-й] польской армии, обеспечивавшей сосредоточение 4[-й] армии юго-восточнее Люблина. В Красноставе к 15 августа сосредоточивалась 6[-я] украинская дивизия, у Холма — 7-я.

Короче говоря, очень трудно, почти совершенно невозможно допустить, чтобы польское командование, игнорируя расчет времени, пространства и свои возможности, панически отказалось от развития контрудара, решавшего, как последняя ставка, судьбу Варшавы, только под влиянием слухов о движении Конной армии в северо-западном направлении. Надо думать, что не пострадала бы особенно даже сама сила контрудара, ибо его начали бы непосредственно три дивизии (14, 16 и 21-я) вместо четырех, как было на самом деле (если отбросить 1-ю дивизию легионеров). Это ничего существенно не изменило бы, поскольку дивизии польской ударной группы с началом наступления „двигались почти без соприкосновения с противником, так как незначительные стычки в том или ином месте с какими-то небольшими группами, которые при малейшем столкновении с нами рассыпались и убегали, нельзя было называть сопротивлением“ (здесь Александр Ильич вполне к месту процитировал книгу Пилсудского «1920 год». — Б. С.)».

Действительно, более раннее движение армии Буденного к Замостью могло бы привести только к ослаблению польской ударной группировки на одну дивизию, что все равно не помешало бы Пилсудскому разбить войска Мозырской группы и зайти во фланг армиям Западного фронта. Правда, если уж быть совсем точным, возвращение 18-й польской дивизии на юго-западное направление против Конармии, вероятно, заставило бы польское командование отказаться от контрудара на севере. Однако, во-первых, сам по себе этот контрудар решающего значения не имел, и, во-вторых, Пилсудский мог решить, что уже имевшихся под рукой пяти пехотных дивизий (трех дивизий легионеров, 7-й польской и 6-й украинской) и конницы для нейтрализации Буденного хватит, и продолжить переброску 18-й дивизии в 5-ю армию. В любом случае Первая конная попала бы в районе Замостья в окружение, как это на самом деле и произошло во время ее рейда в 20-х числах августа, и никакой существенной помощи армиям Тухачевского в отражении польского контрнаступления оказать бы не смогла.

Как и победа над Деникиным под Орлом и Воронежем, так и поражение под Варшавой были предопределены не действиями командующих фронтами, а решениями главного командования Красной армии и политического руководства. В первом случае был принят правильный как в военном, так и в политическом отношении план удара по сходящимся направлениям под основание далеко выдавшегося на север клина Добровольческой армии и дальнейшего наступления через пролетарский Донбасс, чтобы разобщить донцов и добровольцев. Во втором случае после поражения поляков в Белоруссии члены Политбюро переоценили деморализацию противника и недооценили его способность к сопротивлению, приняв в результате ошибочное решение о наступлении в расходящихся направлениях на Львов и Варшаву.

Г. С. Иссерсон, настроенный по отношению к Тухачевскому почти апологетически, все-таки признает, что последний «по своей молодости и недостаточной еще опытности в ведении крупных стратегических операций в тяжелые дни поражения его армий на Висле не смог оказаться на должной высоте, хотя и проявил широкое понимание обстановки в масштабе всего польского театра войны. Впервые оказавшись в таком положении, неся огромную ответственность перед Революцией, он переживал в августовские дни 1920 года большую трагедию… Тухачевский упустил время для трудной, но все же возможной перегруппировки с далеко зашедшего правого крыла к своему центру и левому флангу… Тухачевский со своим штабом находился далеко в тылу. Все его управление ходом операции держалось на телеграфных проводах, и, когда проводная связь была прервана, командующий оказался без войск, так как не мог больше передать им ни одного приказа».

Сам Тухачевский подчеркивал: «Наши силы к… решающему моменту оказались раздробленными и глядящими по разным направлениям. Те усилия, которые были предприняты главным командованием для перегруппировки основной массы Юго-Западного фронта на люблинское направление, к сожалению, в силу целого ряда неожиданных причин успехом не увенчались, и перегруппировка повисла в воздухе». Михаил Николаевич не уточнил, что «неожиданные причины» свелись главным образом к плохой работе связи и ошибкам шифровальщиков, из-за чего директивы часто доставлялись адресатам с опозданием на сутки. Зато он намекал на неблаговидное поведение Реввоенсовета Юго-Западного фронта, сравнивая Варшавскую операцию с операцией 1914 года в Восточной Пруссии: «Там Ренненкампф задался целью взять Кенигсберг и двинул на северо-запад всю свою армию, в то время как Гинденбург отходил на юго-восток, во фланг армии Самсонова. Это позволило ему сосредоточить все свои силы против половины русских войск, рассчитывавшей на взаимодействие соседа».

Командующий Западным фронтом надеялся, что, имея «против правого фланга польской основной группировки не менее 14… стрелковых дивизий и 3-й конный корпус» и учитывая «моральное превосходство», можно рассчитывать на победу. Он пренебрег данными разведки. Еще 10 августа в руки бойцов Первой конной попал приказ командования 3-й польской армии от 8 августа, где ставилась задача на отход для сосредоточения в районе Вепша. Тухачевский и главком сочли приказ дезинформацией. Дело в том, что с целью прикрыть отход 1-я и 3-я дивизия легионеров атаковали и потеснили соединения 12-й армии. Поэтому командование Юго-Западного фронта решило, что перечисленные в приказе дивизии все еще на прежних позициях и перегруппировываться не собираются. Тухачевский и Каменев поверили Егорову и Сталину. Вплоть до начала польского контрнаступления Западный фронт так и не смог вскрыть сосредоточение ударной группировки противника. Командующий фронтом пребывал в уверенности, что почти вся польская армия сконцентрирована в Варшаве и к северу от нее. Он продолжал осуществлять свой замысел. Между тем 14 августа перешла в контрнаступление 5-я польская армия, и одно происшествие, вызванное этим контрнаступлением, оказалось, по мнению Тухачевского, роковым для исхода всего Варшавского сражения: «Полевой штаб 4-й армии, перешедший при наступлении в город Цеханов, был неожиданно атакован прорвавшимися между 4-й и 15-й армиями мелкими частями противника и должен был поспешно сняться и уехать на Запад к своим частям. Таким актом нарушалась связь между штабом фронта и 4-й армией, которая больше не восстанавливалась вплоть до начала нашего отступления, что, конечно, произошло благодаря полному отсутствию в нашем распоряжении каких бы то ни было средств стратегической связи».

Тухачевский думал, что войска Сикорского окажутся легкой добычей: «5-я армия, слабейшая по числу единиц и слабейшая духом, перешла в наступление против нашей 15-й и 3-й армий, когда над ее оголенным левым флангом нависли самые свежие, самые боеспособные наши части 4-й армии. Радость этого события для фронтового командования была чрезвычайно велика, и оно отдало приказ 15-й и 3-й армиям на всем фронте встретить наступление противника решительным контрударом и отбросить его за реку Вкра; 4-й армии, оставив заслон в торнском направлении, всеми своими силами атаковать перешедшего в наступление противника во фланг и тыл в новогеоргиевском (модлинском — Б. С.) направлении из района Рационж — Дробин». Казалось, гибель 5-й армии противника являлась неминуемой, и уничтожение ее «повлекло бы самые решительные последствия в дальнейшем ходе всех наших операций». Но прекраснодушные мечтания командзапа опять, как уже не раз бывало в его боевой практике, разбились о всемогущее «вдруг». Тухачевский так объяснил постигшую его неудачу: «…Полякам повезло. Наша 4-я армия, где новый командарм (в начале августа, за несколько дней до последнего наступления на Варшаву, Е. Н. Сергеева сменил начальник штаба А. Д. Шуваев. — Б. С.) потерял связь со Штабом фронта, не отдавала себе ясного отчета в складывающейся обстановке. Не получая приказов фронта, она выставила в районе Рационж — Дробин какой-то бесформенный полузаслон и разбросала свои главные силы на участке Влоцлавск — Плоцк. 5-я армия противника оказалась спасенной и, совершенно безнаказанно, имея на фланге и в тылу у себя нашу мощную армию из четырех стрелковых и двух кавалерийских дивизий, продолжала наступление против 3-й и 15-й армий».

В свете последующих событий радость Тухачевского остается совершеннейшей загадкой. Ведь даже не потеряй 4-я армия связи со штабом фронта и разбей 5-ю польскую армию, на исход сражения это могло повлиять только в худшую для красных сторону. Во-первых, даже в этом случае войска Сикорского вряд ли удалось бы полностью уничтожить. У него было четыре с половиной пехотных дивизии и до двух дивизий кавалерии — силы, практически равные силам 4-й армии, к тому же находящиеся в лучших условиях с точки зрения снабжения и превосходившие противника в моральном отношении, вопреки утверждению Тухачевского. Во-вторых, и это главное, задуманный контрудар против 5-й польской армии, осуществись он в полном объеме, еще дальше увел бы основную массу войск Западного фронта на северо-запад и только уменьшил бы их шансы на спасение после успеха контрнаступления польского Среднего фронта.

Да и само наступление к Данцигскому коридору в действительности не имело столь решающего значения, которое придавал ему Тухачевский. Перерыв снабжения через Данциг на несколько дней в тот момент уже не мог повлиять на успех польского контрнаступления. Кстати сказать, наиболее важный для Среднего фронта транспорт, ликвидировавший острую нужду в стрелковых боеприпасах, поступил еще 12 августа вовсе не через Данциг, а через Румынию. П. М. Давыдов приводит разговор по прямому проводу Г. Д. Гая с Д. А. Шуваевым в ночь с 15 на 16-е августа по поводу вторжения в Данцигский коридор: «Один полк вы приказали выделить в распоряжение начальника 12-й дивизии для взятия Страсбурга. Я не понимаю, для чего нам так срочно понадобился этот город? Еще один полк дивизии Томина по вашему же приказанию пытается прорваться в местечко Любич под городом Торн. Зачем, кому это нужно?.. Надо принимать решения с учетом конкретной обстановки… Остальные части корпуса сконцентрированы по вашему требованию в двух отдаленных друг от друга местах для форсирования Вислы в районе городов Нешава и Влоцлавск. Разве можно при таком распыленном состоянии войск добиться успеха, ожидаемого от нас Тухачевским?» Фактически мощный удар на севере, на который рассчитывал командующий Западным фронтом, наносился не сжатым кулаком, а растопыренными пальцами и решающего успеха не принес.

Наступление польской ударной группы с рубежа реки Вепш, начавшееся 16 августа, пришлось по слабой Мозырской группе и 58-й дивизии 12-й армии. Для Тухачевского оно стало неожиданностью. Правда, в последние дни, рассуждая логически, он не исключал атаки поляков против левого фланга фронта и потому настойчиво добивался передачи в свое подчинение Конармии и 14 августа переориентировал 16-ю армию на переправу через Вислу южнее Варшавы, потребовав одну дивизию выделить во фронтовой резерв. Но было поздно.

Мозырская группа и 58-я дивизия были разгромлены в первый же день польского контрудара. Такая же участь постигла выделенную во фронтовой резерв 8-ю дивизию 16-й армии. Как отмечает Боркевич, «вечером 16 августа Мозырская группа в действительности перестала существовать как оперативная единица». Разгром произошел так быстро, что части группы и ее штаб не успели информировать о начавшемся польском наступлении ни штаб 16-й армии, ни штаб Западного фронта. Тухачевский только 17-го утром узнал о происшедшем. Он отдал приказ своим северным армиям начать отход, чтобы избежать ловушки. 16-я армия и Мозырская группа (что ее уже фактически не существует, командующий еще не знал) должны были задержать польскую контратакующую группировку, которую планировалось сокрушить ударом на Люблин Первой конной и 12-й армии. Тухачевский подозревал, что «отсутствие средств связи и бестолковые путешествия 4-й армии по Данцигскому коридору, по-видимому, не позволили получить командарму 4-й отданного приказа вовремя». В действительности, по свидетельству Давыдова, командарм Шуваев директиву об отходе на юго-восток получил. Но собрать в короткий срок разбросанные далеко друг от друга дивизии и бригады было невозможно. Поэтому Шуваев, не представляя всей серьезности обстановки на левом крыле фронта, решил действовать как пьяница из анекдота, ищущий ключи не там, где потерял, а под фонарем, где светло. Командарм-4 приказал своим войскам и кавкорпусу Гая продолжать операции по форсированию Вислы, утратившие к тому времени всякий смысл.

Оказавшиеся в неприятельском тылу части Западного фронта утратили всякую боеспособность. В ночь с 19 на 20-е августа из занятого тремя днями ранее Седлеца Пилсудский писал военному министру генералу Соснковскому: «То, что здесь творится, трудно себе даже представить. Ни по одной дороге нельзя проехать спокойно — столько здесь шляется по окрестностям разбитых и рассеянных, но также и организованных отрядов с пушками и пулеметами. Пока что с ними справляется местное население и тыловые органы различных наших дивизий, которые, однако, должны идти дальше, за своими дивизиями; после их ухода остается такая ужасающая пустота, что если бы не вооружившиеся крестьяне, то завтра или послезавтра окрестности Седлеца, наверное, были бы во власти разбитых и рассеянных нами большевиков, а я бы с отрядами вооруженных жителей сидел бы в укрепленных городах». Войска, с которыми без труда могут справиться вооруженные крестьяне, — это уже нечто больше похожее на толпу с оружием, а не на регулярную армию. Тухачевский в одночасье лишился большей части подчиненных ему дивизий, да и на оставшиеся положиться было нельзя. Он пережил одно из тяжелейших потрясений в своей жизни, сравнимое только с германским пленом. По сути, Тухачевский опять оказался в плену, в плену обстоятельств — отрезанный от войск, бессильный что-либо изменить в ходе сражения.

Иссерсон свидетельствовал: «Тухачевский… остался безучастным зрителем разгрома своих армий. Тем тягостнее были его переживания. Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы и когда он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза… Долгие годы спустя в частной беседе он сказал… что за этот день постарел на десять лет, намного вырос и понял все значение мысли Клаузевица о „трениях“ на войне… Он, несомненно, имел в виду те „трения“, которые пришлось ему испытать в своих отношениях с Главным командованием, руководством Юго-Западного фронта и Конармии и которых он не смог побороть».

В действительности, бесполезно было надеяться на помощь со стороны Буденного. Конармия ни при каких условиях не успевала ударить в тыл войскам Пилсудского. К 22 августа поляки вышли к линии Остроленка — Ломжа — Белосток, тогда как основная часть армий Тухачевского оставалась западнее этой линии. 21 августа Ворошилов, уже после того как Первая конная, подчинившись приказу, двинулась к Владимиру-Волынскому, направил телеграмму Реввоенсовету Республики, где осуждал отозвание Конармии из-под Львова: «Снятие Конармии с Львовского фронта в момент, когда армия подошла вплотную к городу, приковав к себе до семи дивизий противника (насчет семи дивизий — обычное у военных поэтическое преувеличение, в действительности против Первой конной действовали полторы кавалерийские и две с половиной пехотные дивизии. — Б. С.), является крупнейшей ошибкой, чреватой значительными последствиями. Я не буду говорить о том, какое моральное действие оказывает подобный отход на армию. Вы это учтете сами, если вспомните огромные наши потери в последних боях, но я должен сказать, что, продолжая бои за овладение Львовом, мы не только служили бы магнитом для противника, но в то же время самой серьезной угрозой тылу его ударной группы, которой мы всегда смогли бы через Люблин нанести сокрушительный удар…»

Климент Ефремович и Семен Михайлович отнюдь не были такими дураками и профанами в военном деле, какими их нередко изображают. Они прекрасно понимали, что никак не смогут от Львова грозить тылам польской ударной группировки и что даже взятие Львова Тухачевскому будет как мертвому припарки. Но руководители Конармии хотели славы, которую принесло хотя бы кратковременное занятие Львова (о том, чтобы удержать город, нечего было и думать). Кроме того, занятие богатой столицы Восточной Галиции действительно могло поднять боевой дух буденновцев, но как именно, Реввоенсовет Конармии предпочитал не уточнять. Дело в том, что многие свои проблемы конармейцы решали за счет «самоснабжения», проще говоря — грабежа. Зимой 1920-го они славно пограбили Ростов, так что шум стоял на всю Красную армию. Нельзя сказать, что Ворошилов с Буденным грабежи поощряли — они прекрасно понимали их разлагающее влияние на бойцов. Но относились к этому как к неизбежному злу (многие и воевали-то, чтобы поживиться), следя лишь, чтобы разгул не перехлестнул через край.

После отхода от Львова Тухачевский 23 августа приказал Конармии двинуться в рейд на Замостье. Сам он был против этого, осознав, что спасти Западный фронт от разгрома уже невозможно, и отдал приказ о рискованном наступлении конницы только по настоянию главкома С. С. Каменева. Конармия в итоге с трудом вырвалась из окружения и полностью разложилась, ознаменовав свой поход по польской территории масштабными еврейскими погромами. Писатель Исаак Бабель, служивший в редакции газеты «Красный кавалерист», во время злосчастного рейда на Замостье зафиксировал «начало конца 1-й конной». Он отмечал, что «комсостав подавлен» и появились «грозные признаки разложения». Еще хуже было положение в соседней 12-й армии. Бабель описал его следующим образом: «Заведение, которое называется 12-й армией. На одного бойца — 4 тыловика, 2 дамы, 2 сундука с вещами, да и этот единственный боец не дерется. Двенадцатая армия губит фронт и Конармию, открывает наши фланги, заставляет затыкать собой все дыры. У них сдались в плен, открыли фронт уральский полк или башкирская бригада (ранее обе эти части были в колчаковской армии. — Б. С.). Паника позорная, армия небоеспособна. Типы солдат. Русский красноармеец пехотинец — босой (как свидетельствует Пилсудский, босые солдаты не были редкостью и в польской армии. — Б. С.), не только не модернизованный, совсем «убогая Русь», странники, распухшие, обовшивевшие, низкорослые, голодные мужики… Слухи, а потом факты: захвачено загнанное в Владимир-Волынский тупик снабжение 1-й конной, наш штаб перешел в Луцк, захвачено у 12-й армии масса пленных, имущества, армия бежит».

Не лучше обстояло дело и в Конармии. Как сообщал уполномоченный Реввоенсовета Зилист самому Ленину: «1-я Конная армия и 6-я дивизия на своем пути уничтожали еврейское население, грабя и убивая на своем пути… Не отставала также и 44-я дивизия…» Конармейцы 6-й дивизии, которой командовал И. Р. Апанасенко, зарезали военкома Г. Г. Шепелева, пытавшегося воспрепятствовать погромам. Наиболее разложившиеся полки пришлось разоружить, а несколько десятков зачинщиков — расстрелять. Продолжать войну при таком настроении войск было слишком рискованно.

В дни Варшавского сражения завязался узел неприязненных отношений между Тухачевским, с одной стороны, и Ворошиловым и Буденным — с другой. В 1937-м наступила трагическая развязка.

Много лет спустя Тухачевский обсуждал детали Варшавского сражения с Иссерсоном и Уборевичем. Иссерсон так передал содержание этого разговора: «Иероним Петрович Уборевич спросил Тухачевского, почему он в эти критические дни на Висле не появился среди своих войск и не организовал лично их прорыва из окружения к северу от Варшавы. Уборевич сказал, что пробивался бы к своим войскам любыми средствами — на машине, на самолете, наконец, на лошади — и, взяв на себя непосредственное командование, вывел бы их из окружения… Подумав, Тухачевский ответил, что роль командующего фронта тогда понималась иначе, и добавил, что сейчас, конечно, учить и воспитывать высший командный состав на этом примере нельзя и что в трудном положении высшие командующие должны брать на себя руководство войсками».

Думаю, что отправься Тухачевский к своим разбитым войскам, ничего бы принципиально не изменилось ни в ходе советско-польской войны, ни в его собственной судьбе. Погибнуть в бою или попасть в плен у будущего маршала шансов было мало (в ходе Варшавской операции ни один из командующих армией Западного фронта не был ранен, убит или пленен). Разве только он вспомнил бы опыт ротного офицера и повел с винтовкой в руках бойцов на прорыв. Будберг именно в вере молодых колчаковских генералов, что они «должны сами ходить в атаку и что в этом залог доверия к ним войск и боевого успеха», видел одну из причин краха белого дела: «Командующий армией не имеет права размениваться во взводные командиры, ибо тогда останется без исполнителя огромная и важная сфера управления армией. Конечно, войска должны знать и верить в то, что, когда обстановка прикажет, то все их начальники до самых верхов явятся к ним и разделят с ними и бой, и ночлег, и победу, и неудачу, и сытость, и голод. Те, кто говорят, что вид командующего армией, идущего с винтовкой в руках в атаку, одушевляет войска, говорят неправду, ибо в современном бою это увидят несколько десятков людей, не более, да и те едва ли разберут, кто это бежит среди них. Ореол начальника создается не этим; он создается доверием к знаниям и опыту начальника, уважением к его доблести, чести и высоким нравственным достоинствам и любовью к нему за его заботу о подчиненных».

В Гражданскую войну изредка случалось, что высшим начальникам действительно удавалось личным примером остановить дрогнувшую часть (батальон или полк) и вновь повести ее в бой. Так, Фрунзе летом 1919 года под Уфой увлек за собой обратившихся было в бегство красноармейцев, а осенью того же года Троцкий под Петроградом, сев на лошадь, сумел повернуть назад отступающие в беспорядке цепи стрелкового полка и повел их в наступление. В мемуарах председатель Реввоенсовета так прокомментировал этот эпизод: «Имеет ли право человек, руководящий армией в целом, подвергать себя опасности в отдельных боях? На это отвечу: абсолютных правил поведения не существует ни для мира, ни для войны. Все зависит от обстоятельств… Мы не могли заражать эту под огнем сколоченную армию революционным порывом при помощи циркуляров или полуанонимных воззваний. На глазах солдат нужно было сегодня завоевывать тот авторитет, который завтра оправдывал бы в их глазах суровую требовательность со стороны высшего руководства. Где не было традиции, там нужен был яркий пример. Личный риск являлся необходимым накладным расходом на пути к победе…»

В обоих случаях, и с Троцким, и с Фрунзе, «красные генералы», взяв на себя роль нижестоящих командиров, смогли переломить ситуацию лишь на небольшом участке фронта — зато слухи об их героизме распространились по войскам очень широко. При этом обстановка для советских войск была отнюдь не безнадежна. Красная армия уже обладала количественным перевесом и моральным превосходством над армиями Колчака и Юденича и имела все шансы разгромить их. Под Варшавой же войска Западного фронта находились в безнадежном положении, и подними Тухачевский в удачную атаку роту или полк, это никак не заменило бы ему отсутствующую связь с дивизиями и армиями, не вызвало бы перелома в неблагоприятной ситуации. Это молодой командующий фронтом прекрасно понимал. Он относил себя, если воспользоваться словами Будберга, к высшему разряду «не командующих, а управляющих боем, и действующих уже не руками, а головой, берущих не мускулами и физической храбростью, а знанием дела, боевым опытом, предусмотрительностью и умением распоряжаться, маневрировать и бить врага не на пятачке, а на широком фронте». Правда, на Висле всех этих качеств Тухачевскому явно недоставало. Непредусмотрительность командующего Западным фронтом и недостаток у него опыта руководства группами армий способствовали катастрофе.

Отправься Тухачевский к своим гибнущим армиям, повторим, ему вряд ли бы было суждено найти смерть на поле боя или оказаться в польском плену. Армейские штабы и тылы успели отступить на восток. Хотя иной раз отступать приходилось под огнем противника. Мой дедушка Б. М. Соколов, в то время начальник медицинского околотка в одной из дивизий Западного фронта, рассказывал, как они с бабушкой на санитарной линейке бежали из-под Пултуска и вдоль дороги рвались снаряды. Но польские артиллеристы стреляли плохо, и ни один снаряд так и не попал в отходящие по дороге обозы.

Впрочем, небольшой шанс на время выбыть из игры у Тухачевского все же был, окажись он по какой-либо надобности в штабе кавкорпуса Гая. Тогда командующего фронтом могли бы интернировать в Восточной Пруссии. Оттуда бойцы и командиры 4-й и 15-й армий вернулись только осенью 1921 года. При таком развитии событий Тухачевский не смог бы участвовать в подавлении Кронштадтского и Тамбовского восстаний и, кто знает, быть может, не столь стремительно продолжил бы свою карьеру в Красной армии, оказался на вторых ролях, не вознесся бы столь высоко, зато получил бы хоть мизерный, принимая во внимание масштаб репрессий, но шанс избежать гибели в 1937-м.

Тухачевский все еще верил, что, пополнив разгромленные войска фронта, можно будет вновь нанести полякам решительное поражение. Он утверждал: «Войска были настроены твердо. Проигранная операция толкала их на желание нового наступления. Мы имели все шансы на то, чтобы снова повернуть счастье в свою сторону. Вопрос был только в том, кто раньше подготовится и кто раньше перейдет в наступление».

Троцкий оптимизма Тухачевского не разделял. Председатель Реввоенсовета Республики вспоминал: «Я застал в Москве настроения в пользу второй польской войны. Теперь и Рыков перешел в другой лагерь: „Раз начали, — говорил он, — надо кончать“. Командование Западного фронта обнадеживало: прибыло достаточно пополнений, артиллерия обновлена и пр. Желание являлось отцом мысли. „Что мы имеем на Западном фронте? — возражал я. — Морально разбитые кадры, в которые теперь влито сырое человеческое тесто. С такой армией воевать нельзя… С такой армией можно еще кое-как обороняться, отступая и готовя в тылу вторую армию, но бессмысленно думать, что такая армия может снова подняться в победоносное наступление по пути, усеянному ее собственными обломками“. Я заявил, что повторение уже совершенной ошибки обойдется в десять раз дороже и что я не подчиняюсь намечающемуся решению, а буду апеллировать к партии. Хотя Ленин формально и отстаивал продолжение войны, но без той уверенности и настойчивости, что в первый раз. Мое несокрушимое убеждение в необходимости заключить мир, хотя бы и тяжкий, произвело на него должное впечатление». Решено было отправить Троцкого на Западный фронт, а по итогам его доклада выработать план действий.

Тухачевский, оправившийся от потрясения, вызванного разгромом, был настроен решительно. Еще 17 августа в Минске состоялось заседание мирной конференции с участием польской делегации. Однако 20 августа командующий Западным фронтом издал приказ, где утверждал, что польские делегаты преследуют исключительно шпионские цели, и утверждал, что мир можно заключить только «на развалинах белой Польши». Политбюро пришлось принять специальное постановление, осуждающее «хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства». Возобновление польского наступления в начале сентября полностью подтвердило правоту Троцкого. Войска Западного и Юго-Западного фронтов, почти не оказывая сопротивления, откатывались на восток. Тухачевский констатировал: «Поляки перешли в наступление первые, и наше отступление стало неизбежным».

Как самокритичная оценка собственных действий в качестве командующего Западным фронтом выглядит следующее признание в книге Михаила Николаевича «Новые вопросы войны», писавшейся в 30-е годы: «Очень часто командиры увлекались водоворотом событий, а не руководили, не организовывали и не ускоряли его». Так и вихрь похода на Варшаву и Берлин захватил Тухачевского. Казалось, вот-вот польский фронт рухнет, надо спешить, а то Антанта успеет помочь Пилсудскому, тут не до тонкостей организации, главное, чтобы войска быстрее двигались вперед. А в результате…

Главком С. С. Каменев также осознал безнадежность ведения войны с Польшей. 12 октября 1920 года, в день вступления в силу советско-польского перемирия, он предложил Политбюро все силы бросить против врангелевской армии в Крыму, мотивируя это тем, что с Польшей вести борьбу Красная армия всё равно не в состоянии: «Мы не можем рассчитывать на то, что до ликвидации Врангеля мы будем в состоянии, продолжая борьбу с ним, уделить такие силы и средства для Запада, чтобы в короткий срок восстановить там нашу боевую мощь до размеров, гарантирующих нам успех в борьбе с поляками, если бы они разорвали условия перемирия… Необходима резкая массировка сил и средств против одного из… противников, и именно против Врангеля, в силу общей обстановки; с этим решением связан известный риск ввиду ослабления наших сил на западе, но и при половинчатом решении этот риск тоже не может быть устранен в достаточной мере, так как нет никакой уверенности, что одновременно с борьбой на юге мы сможем дать на запад средства для полного восстановления его мощи».

Заключению перемирия с Польшей предшествовал визит Троцкого в штаб Западного фронта. Это посещение Лев Давидович описал следующим образом: «В штабе фронта я застал настроения в пользу второй войны. Но в этих настроениях не было никакой уверенности… Чем ниже я спускался по военной лестнице — через армию к дивизии, полку и роте, тем яснее становилась невозможность наступательной войны. Я направил Ленину на эту тему письмо… а сам отправился в дальнейший объезд. Двух-трех дней, проведенных на фронте, было вполне достаточно, чтоб подтвердить вывод, с которым я приехал на фронт. Я вернулся в Москву, и Политбюро чуть ли не единогласно вынесло решение в пользу немедленного заключения мира».

К миру стремилась и Польша. Польские войска продвинулись далеко на восток, в последние перед перемирием дни без боя заняв Минск, но потом оставив город (по условиям перемирия и заключенного в марте 1921 года Рижского мира белорусская столица осталась в нейтральной зоне на советской территории, где можно было размещать лишь ограниченное количество войск). Перед ними находились деморализованные остатки разгромленных армий Западного фронта. Фактически путь на Смоленск и Москву был открыт. Однако надвигалась весенняя распутица, и война грозила затянуться. Главное же, поляки вовсе не горели желанием захватывать Москву для генерала Врангеля. Как писал Пилсудский еще в начале 1919 года: «Возможно, я и смог бы дойти до Москвы и прогнать большевиков оттуда. Но что потом?.. Места у них много. А я Москвы ни в Лондон, ни в Варшаву не переделаю. Только, видимо, отомщу за гимназическую молодость в Вильне и прикажу написать на стенах Кремля: „Говорить по-русски запрещается“…» Если в противостоянии с Советской Россией, стремившейся зажечь пламя пролетарской революции по всему миру, Польша могла рассчитывать на помощь держав Антанты, то в случае прихода к власти в Москве Врангеля, сторонника «единой и неделимой России», Пилсудский уже не мог полагаться на англо-французскую поддержку польской независимости, пожелай российское «белое» правительство восстановить в той или иной форме контроль над Польшей. «Начальник Польского государства» явно считал большевиков, все-таки заявивших о признании независимости Польши, меньшим злом по сравнению с Деникиным, Колчаком и Врангелем. До Москвы поляки осенью 20-го, наверное, дойти бы смогли — но что потом? Менять одно недружественное российское правительство на другое, не менее враждебное польским интересам? Пилсудский был слишком опытным политиком, чтобы поддаться соблазну водрузить в Кремле русского генерала с помощью польских штыков.

12 октября 1920 года вступило в силу советско-польское перемирие, а 18 марта 1921-го, в день, когда войска под командованием Тухачевского штурмовали мятежный Кронштадт, в Риге был подписан мирный договор. В Белоруссии Польша удержала за собой линию старых германских окопов, так что здесь граница прошла примерно там, где установился фронт в Первую мировую войну. На Украине поляки получили Восточную Галицию и Волынь, переданные им правительством Петлюры. Граница прошла здесь по реке Збруч. Петлюровцы и отряды Народно-добровольческой армии Булак-Балаховича попытались самостоятельно продолжить борьбу с Красной армией, но были разбиты в ноябре 1920 года. Операциями против Булак-Балаховича руководил Тухачевский, но эта победа над плохо вооруженными партизанскими группами была лишь очень слабым утешением за неудачный поход на Вислу.

Несколько лет спустя в разговоре с Лидией Норд Тухачевский так объяснял свое поражение под Варшавой: «Я ясно увидел, что все-таки моя армия состоит на 50 процентов из всякого сброда и что она не такая, какую я хотел бы иметь. Что у меня нет еще достаточного опыта и знаний для большой войны… Приходилось порой полагаться на опыт других. Другие иногда сильно подводили… Горе-стратеги из Реввоенсовета тоже сыграли на руку полякам. Смилга, блюдя свой политический контроль, путался не в свои дела, и раз мы с ним чуть не пострелялись. Шварц считал, что он, Генерального штаба полковник, лучший стратег, чем я… и старался действовать по-своему…»

Если такой разговор имел место в действительности (а о нем мы знаем только со слов собеседницы командующего Западным фронтом), то Михаил Николаевич здесь, что называется, задним умом крепок. Ни его приказы, ни переписка и разговоры по прямому проводу не подтверждают, что еще в ходе операции Тухачевский сомневался в качестве собственных войск или в своих способностях командовать фронтом в сражении, более близком к условиям Первой мировой войны, чем другие сражения Гражданской войны. А вот разделить ответственность с другими участниками и организаторами похода на Варшаву он в самом деле будет стремиться всю оставшуюся жизнь.